На другой день после сорвавшейся свадьбы Бекайдар уехал из Саяты. Ему надо было посетить одну из самых отдаленных партий экспедиции. Работала эта партия недалеко от озера Балташы сравнительно высоко в горах. Здесь били ключи и густо разрастался ковыль. Росли еще и таволга и тамариск и другие степные травы. В местах же, где влаги было особенно много, качаясь, пышно зеленел камыш, тускло поблескивали низкорослые тростники и прямые острые стебли с огромными блестящими листьями невероятной чистоты, яркости. Но главная достопримечательность этого места были все-таки камни. Ветры, вода и время источили глыбы, стянутые с гор, верно, каким-то селем, и вся местность напоминала фантастический парк. Бекайдар ходил и смотрел: вот, например, стоит Баба-яга. Острый крючковатый нос, впалые щеки и рот с тонкими сухими губами; подбородок острый, вздернутый. А кожа у Бабы-яги жесткая и сухая, как и у всякой старухи.

Чуть дальше лежит тигр. Громадная, гибкая хищная кошка. Еще дальше застыла девушка. Она бессильно привалилась к каменной калитке; захотела как-то поднять тяжелый мешок с камнями, да так и осталась на миллионы лет на одном месте, поникшая, выбившаяся из сил, одинокая. А дальше шли отдельные статуи и целые группы их из белого, черного, розового камня; мрамор, кварцит, известняк. Миллионы лет работала природа над этим парком — точила, выветривала, шлифовала. Она как будто знала, что придут люди, разобьют палатки и застынут от удивления, когда увидят, что она им приготовила.

Бекайдар сидит на высоком камне и смотрит вниз. Вот уже десять дней, как он не находит себе места. Под ним степь, сопки, глыбы, родник, затянувшийся осокой. С запада тянется дорога, тонкая, длинная, похожая сверху на стальную проволоку. «Вот в такой же ясный солнечный день я увидел впервые Дамели», — подумал он и весь сжался от душевной боли.

— Дамель, Дамель, — сказал он вслух, — за что ты погубила меня, или никогда и не любила, а?.. — И ему вдруг вспомнился эпизод из далекого детства.

...Как-то их классный руководитель Зинаида Михайловна привела к ним незнакомую девочку. Девочка вошла в класс смело, независимо, громко сказала: «Здравствуйте, ребята!» — и улыбнулась. Ее, видимо, ничуть не смутила ни незнакомая обстановка, ни чужие ребята, наоборот! — быстрые черные глаза девочки сияли лукаво и вместе с тем даже, пожалуй, отчаянно. А вообще она была хоть куда! Черноокая, пышноволосая, с большим красивым бантом на голове.

— Вот, дети, знакомьтесь, — сказала Зинаида Михайловна, — ваша новая подружка — Гульжан. Раньше она училась в другом городе, а сейчас ее родители переехали к нам. Бекайдар, она сядет с тобой. Будешь ей помогать.

Бекайдар считался одним из лучших учеников в школе и поэтому ему часто приходилось подтягивать отстающих. И в общем-то с этим делом он справлялся хорошо, но сейчас предложение Зинаиды Михайловны его по-настоящему смутило. Уж слишком хороша была эта новая девочка. Он пробормотал что-то невнятное, подвинулся. Но сама Гульжан нисколько не смутилась. Она смело подошла к Бекайдару и приказала его соседу:

— А ну-ка встань! Сядешь сзади! Ты слышал, что сказала учительница?

И сосед Бекайдара, мальчик бойкий и задиристый, встал и послушно пересел на заднюю парту.

«Вот это да!» — ошеломленно подумал Бекайдар.

Девочка посмотрела на него, опешившего, притихшего, и сказала громко, почти на весь класс, совершенно не смущаясь учительницы:

— А что ты на меня смотришь, как на волка?! Придвинься-ка ко мне поближе. Вот так!

Так они и подружились. Училась Гульжан не больно хорошо, но не было веселее и разбитней девчонки в их классе. Первым коноводом и заводилой была эта четырнадцатилетняя черноглазая Гульжан. И вот Бекайдар однажды почувствовал, что он по-настоящему влюблен. Он понял, что он томится весь день, если она не приходит в школу, что он скучает, если ее долго не видит, и что у него замирает сердце, когда кто-нибудь называет ее имя. И Гульжан тоже вдруг переменилась к нему: стала простой, доброй и внимательной. А однажды произошло такое: они остались после занятий в классе. Дело в том, что бедовая девчонка все больше и больше отставала по арифметике. Они сидели и решали какие-то примеры. И тут вдруг Гульжан отодвинула тетрадь, обняла Бекайдара за плечи и звонко чмокнула в щеку.

— Вот, — сказала она, — глядя на него, совершенно потерявшегося и красного. — Это тебе от меня на память. Ты мне нравишься! Но, пожалуйста, не воображай! Мы же маленькие. Вот если бы ты был меня постарше хоть на года два-три... Слушай: а давай обменяемся карточками? Как настоящие влюбленные, а?

Карточками они обменялись на другой же день, но дальше этого дело не пошло. А еще через некоторое время Бекайдар понял, отчего это произошло: в класс стал заглядывать некий десятиклассник — подтянутый, красивый, уверенно спокойный. А затем Гульжан ушла от Бекайдара. Просто пересела на другую парту — и все. У нее всегда такие вещи получались легче легкого. Кто-то сказал, что прежде всего в ребенке пробуждается — ревность: уже младенец ревнует свою мать к отцу и всему миру! Может быть, может быть! И ох, как Бекайдару пришлось несладко в те несколько недель, которые последовали за этим отчуждением. Особенно ему запомнился один подлый случай. Однажды, зайдя в класс, он почувствовал что-то неладное: несколько девочек сидели на парте, рассматривали какую-то карточку и смеялись. А в середине, как всегда, была Гульжан.

Вот та уж смеялась просто до слез. Так смеялась, что даже говорить не могла от смеха.

— Вы посмотрите! Нет, вы только посмотрите! — повторяла она. — Ой, не могу!

И хохотала, уронив голову на парту. Неясные предчувствия закрались в душу Бекайдара. Он подошел к ней и вырвал фотографию. Так и есть! Это был его портрет, тот самый, который он подарил Гульжан месяц назад. Но только чья-то озорная рука разрисовала его со всех сторон, и свежее детское лицо с пририсованными усами и бородой выглядело смешным и страшным.

Бледный от гнева Бекайдар схватил Гульжан за плечо.

— Ты? — спросил он тихо.

И вид у него был такой, что девочка по-настоящему испугалась.

— Нет-нет, — пролепетала она и, как бы защищаясь, протянула перед собой руки. — Это Кайсар. Он пошутил, он просто пошутил.

Бекайдар повернулся и вышел из класса. В нем все кипело, даже лицо Гульжан прыгало в его глазах. Он впервые понял, что это значит увидеть все в красном цвете. Молча он вошел в десятый класс, подошел к Кайсару, так звали его соперника, и несколько раз ударил его изо всей силы по щеке, потом изорвал фотографию и клочья ее бросил ему в лицо. Так же молча повернулся и вышел. Все это заняло полминуты — не больше. Никто не успел вмешаться. И этим окончилось у Бекайдара все: и первая любовь его и дружба с черноглазой и дружба с девочками вообще. В учительской о драке не узнали. «Закрытый казан это тот, что закрыт», — говорят казахи. Этот казан был у Бекайдара действительно закрыт накрепко.

Это и вспомнил он сейчас. Так вот Дамели. Она его оскорбила куда больнее, чем Гульжан. У той была просто детская игра, шутка. И он даже не сердился особенно на изменницу, он просто разлюбил ее — и все. А вот Дамели он не мог разлюбить. Не мог, не мог и не мог! А раз так, то какой же мерой он должен измерять свою обиду! Он этого не знал. У него и злости настоящей даже не было — настолько все поглотила и вытеснила тоска. А главное, он ничего не мог понять. Как могла на такое решиться Дамели? Его Дамели! Как она могла пойти на разрыв с ним? Двух девушек он любил в жизни, и они обе обманули его. Одна так, походя, шутя, не думая и не понимая, другая страшно, смертельно, понимая все, перед всем светом, перед всеми его близкими и друзьями. «Или все они такие? — мучительно думал Бекайдар. — И только для меня любовь есть любовь, а для них она ничто?! Ну, положим, Гульжан была еще совсем девчонкой, да и любви по-настоящему у нас не было! Просто зародилось какое-то неясное тревожное чувство, но ведь Дамели действительно меня любила! Или только кажется, что любила, а на самом деле то... Что? — прервал он себя. — На самом деле не любила? Тогда кто ж она такая? Нет, ровно-ровно ничего не поймешь в этом мире...»

Он встал и пошел вниз к дороге. И сразу же увидел газик, а в газике Еламана. Он никогда не любил этого прыткого человека, никогда не мог понять, почему отец с ним дружит, а иногда даже и приглашает в гости на коньячок. Но сейчас он без колебаний сбежал с холма и пошел ему навстречу. Он чувствовал, что этот человек приехал недаром.

— День добрый, — сказал Еламан, выходя из машины и подавая руку. — Ну, хорошо, что встретились. Вот еду завтра не надолго в Алма-Ату и решил заскочить к тебе. Пойдем-ка присядем, что ли? Вон камушек там хороший есть — присядем!

Бекайдар молча последовал за ним.

— Так вот, свет души моей, — как выражаются поэты, — продолжал Еламан, — усаживаясь сам и усаживая юношу рядом. — Не дает мне покою тот проклятый случай. Ведь организовал-то твою свадьбу я, значит, и моей вины тут доля есть.

Бекайдар пожал плечами:

— Вины? Вашей? Не знаю, не вижу. В чем же? У меня к вам никаких претензий нет.

— Правда? Ну раз так, то очень хорошо. — Еламан потрепал Бекайдара по плечу. — Очень-очень хорошо! Нынешняя молодежь всюду ищет виновных. Все виноваты в их бедах, только не они сами, а между тем...

— Вас что, отец ко мне прислал? — мягко перебил его Бекайдар. — Нет? Ну так не соболезнование же мне выразить вы приехали, случилось что-то?

— Так-так! — вздохнул Еламан. — Горячий, нетерпеливый. Я и сам был когда-то таким. Ну хорошо, не в этом дело! Я, Бекайдар, твоего отца вот с таких лет знаю. Вместе же выросли. Он со мной всем делится. Так вот, мучается Нурке не меньше тебя. Похудел за эти десять дней, осунулся, и все молчит, молчит, никто с ним заговорить не смеет.

Бекайдар молчал.

— Как ты думаешь, что такое произошло на свадьбе? Кто виноват?

— Но вы же видели, что произошло, — ответил Бекайдар досадливо. — Дамели ушла с отцом и больше не вернулась. Вот и все!

— Так, — кивнул головой Еламан. — Правильно, ушла и не вернулась! А что за человек ее отец, ты знаешь?

— Знаком не был, а так знаю, — охотник какой-то. Говорят, что она его очень любит.

— А что он — того? — Еламан покрутил пальцем около лба. — Что он чокнутый, ты это знаешь? Что он вечно всех обвиняет в каких-то смертных грехах? Что у него все подлецы и негодяи! Ты это знаешь?

— Нет, я этого не знал, — ответил Бекайдар. — Но это и не важно. В конце концов дело не в нем, а в дочери. В том, что она послушалась ненормального человека.

— Ну, не суди ее чрезмерно строго, — ответил Еламан, — он ведь такой! — Возьмет и излупит при всех. Его на все станет. Она просто побоялась сумасшедшего!

— Нет, — усмехнулся Бекайдар, — она не такая. А потом видели, как они обрадовались друг другу? Вы говорите — изобьет, но к чему ему мешать счастью дочери. Ведь он меня даже не знает. Почему же не захотел познакомиться? Почему допустил до свадьбы? Почему ушел молча? Что он ей такое сказал? Нет, тут все непонятно.

— А ревность ты предположить никак не хочешь? — прищурился Еламан.

— Бог знает, что вы говорите, — Бекайдар даже привстал с камня. — Но хорошо, — продолжал он, садясь вновь. — Вот вы мне говорите: Хасен такой, сякой, значит, вы знаете эту семью? Почему же Дамели-то вас не знает?

— Ох-ох, — засмеялся и закачал головой Еламан. — А что вы вообще знаете и понимаете с вашей Дамели? Сложи ваши годы вместе — и то вы меня не догоните. Скажу тебе только одно: этот сумасшедший ненавидит твоего отца. Вот тут и вся закавыка.

— За что ненавидит-то?

— За то, что твой отец — уважаемый и достойный человек, а он-то сам никто! Просто дурак и посмешище. Вот дурак и преследует умного. И давно преследует — лет десять. И еще уж скажу, — продолжал он помолчав, — твоя мать Билайше и этот Хасен из одного аула и даже из одного рода.

— Ну и что? — спросил Бекайдар, который был совершенно равнодушен к этим тонкостям.

— То! Слушай и молчи, — голос Еламана звучал очень внушительно. — Когда тебе было два года, твоя мать ушла от твоего отца. Ушла и отравилась. И виноват тут был тоже Хасен. Что он ей сказал или показал — никто не знает, но так было: ушла и отравилась иссыккульским корешком.

— Слушайте! — крикнул Бекайдар. — Да вы... Да вы что, в своем уме? Что вы такое плетете, а? — Он ни в одном слове не поверил завхозу.

— Садись, садись! — усмехнулся Еламан. — Нет, я, к сожалению, в своем уме. К сожалению! Потому что иногда и вправду хочется сойти с ума, когда увидишь что-нибудь эдакое! Да! Отца погубил, мать убил! До сына добрался. Вот и сыну жизнь уже испортил. Что ж? В суд на него не подашь! Он это знает и пакостит! Нурке страдает молча. Эх, если бы Хасен не был родным братом Даурена Ержанова! Тому отец твой всем обязан. Ведь это он его отдал учиться. Такого не забудешь.

— Как все это непонятно, — взволнованно сказал Бекайдар. Даурен Дауреном! Хасен Хасеном! Даурен погиб во время войны, но почему же отец обязан терпеть?.. Тут что-то не то. Скажите, может, отец в чем-то виноват перед Хасеном, потому и молчит, а?

— Нет, — коротко и категорически ответил Еламан. — Ничем он этого дурака не обидел и не прогневил. Твой отец вообще ни перед кем и ни в чем не виноват. Он человек кристальной чистоты! И существуют для него только две вещи в мире: ты и наука. Он и не женился вторично из-за тебя. «Чтоб у моего сына была мачеха?! Да никогда», — вот как он отвечал всем своим друзьям. Ведь он знает, как тебя любила покойница! Эх, да что говорить! — и Еламан махнул рукой.

Наступила короткая пауза. Бекайдар сидел и глядел на свои руки.

— Непонятно, — сказал он наконец задумчиво. — Все, все непонятно. Если так, как вы говорите, то почему отец мне ничего не сказал?

— А что он тебе должен был, по-твоему, сказать?

— Ну вот то, что вы сейчас сказали. Сказал бы: жениться — женись, но помни, что отец твоей невесты убил твою мать — вот и все. Ну, ладно, тогда почему-то он не захотел мне этого открыть, но сейчас-то почему он молчит? Почему я должен выслушать все это от вас? Разве он сам не мог приехать и сказать мне то же самое?!

— А ты думаешь, так легко касаться старых ран? Они хоть и старые и затянувшиеся, а болят! Ох, как болят еще!

— Нет, непонятно, — произнес наконец Бекайдар, — очень, очень непонятно.

— Поживешь — поймешь, — пообещал Еламан. — И не только это поймешь! Ладно, теперь о цели моего приезда. Я уже тебе сказал, что еду в Алма-Ату. Хочешь, я наконец начистоту поговорю с этим шайтаном Хасеном. Какой он ни дурак, но если я ему скажу ясно и твердо, что вы жить друг без друга не можете, что он губит не только тебя, но и свою дочь, — надо полагать, он долго артачиться не будет. Он поди и сейчас уже раскаивается в том, что сотворил. Кто теперь его дочку возьмет? Кому она нужна после такого скандала?

— Ой, нет, — резко сказал Бекайдар и решительно встал с камня, показывая, что разговор окончен. — Вы сюда, очень прошу, не мешайтесь! Мы сами как-нибудь разберемся. Очень вас прошу!

— Ну, твое дело, — вздохнул Еламан и тоже поднялся. — Мое дело было предложить! Привет от отца! До свидания!

И он пошел к машине.

«Нет, надо обязательно поговорить с Хасеном, — подумал Бекайдар, следя глазами за удаляющимся газиком. — Обязательно!»

И вот прошла еще неделя. Работы вдруг сразу стало невпроворот. Такое в экспедициях случается очень часто. Бекайдар с рассветом уходил в маршруты и возвращался к ночи. Уставал настолько, что даже горевать уже не мог. К тому же его увлекала одна, как ему казалось, совершенно новая идея насчет прогнозирования перспектив района работ, и он с головой ушел в сбор материалов.

И вот однажды, когда усталый, запыленный, с пересохшим горлом, вернулся к себе в палатку, он вдруг увидел, что у его постели сидит коллектор экспедиции Толя Ведерников и вертит в руках какие-то образцы. Они не встречались почти полгода. За это время Толя вытянулся, похудел, возмужал. Его волосы казались совершенно белыми, как выгоревшая солома, лицо черным, нос нежно-розовым, как молодая картошка, а сам он серым от пыли. Но так и полагалось выглядеть геологу! Ведерников был комсоргом экспедиции, и, как казалось Бекайдару, он слегка задавался этим.

— Ну, наконец-то! — сказал Ведерников. — Обнаружилась бабушкина пропажа. Тебя здесь никто никогда не видит. Его, говорят, надо ночью ловить, вот я и решил подождать.

— Ну и хорошо сделал, — ответил Бекайдар, — посиди минутку, я сейчас умоюсь и тогда мы с тобой кое-что сообразим.

Он вышел на улицу, а Ведерников опять стал вертеть и рассматривать образцы. Кроме них в палатке ничего заслуживающего внимания не было — три-четыре спальных мешка по углам, посредине легкий походный столик. Такая же табуретка. У стены теодолит и треног, под ним ящик с инструментами — все. Да! Еще большой черный камень как подставка для лампы.

— Негусто у вас, — сказал комсорг, бросая образцы руд в ящик. — Я даже и книг у тебя не вижу. Что так? Ничего и не читаешь?

— А есть у нас время читать, как ты думаешь? — нахмурился Бекайдар. — Его раздражал тон комсорга. Он вообще терпеть не мог, когда его поучали.

— Человек должен расти, — сказал комсорг официально, но не особенно уверенно.

— Хорошо! Буду расти! — отрезал Бекайдар. — Ты что, по делу приехал или так просто поговорить о моем росте?

Комсорг вынул из кармана блокнот и шариковую ручку.

— Именно что о росте. Вот хочу, чтоб ты провел у нас одну беседу.

— Это о чем же?

Комсорг развел руками.

— Да о чем хочешь, — ответил он великодушно, — тему не навязываю. Вот, например, Дамели Хасеновна выбрала тему: «Наши девушки на фронте». А ты можешь взять хоть «Образ молодежи в современной литературе» или что-нибудь подобное. В общем, подготовься и шпарь о чем хочешь. Хоть о любви. Но, конечно, только с учетом всех политических и моральных моментов. Беседа должна поднимать и заострять вопросы в духе задач коммунистического воспитания.

У Бекайдара чуть не сорвалось с языка: «Да разве Дамели приехала», — но Ведерников и без вопроса удовлетворил его любопытство.

— Так вот так, друг, давай! Беседа Дамели будет проведена на этой неделе, а ты выступишь на следующей. Пусть все воскресенья будут заняты. Так о чем же ты будешь говорить: о личном или общественном? Есть у тебя какая-нибудь любимая тема или ты так ушел в эти камни, что и думать разучился?

— Ну ладно, — сказал Бекайдар, все продумав. — Я, скажем, выберу какую-нибудь очень личную тему. Разве это заинтересует других? Они ведь, может быть, думают, совсем по-иному.

— Вот и отлично! — с энтузиазмом подхватил Ведерников. — Ты сказал, а мы с тобой не согласились, начали спорить, каждый высказывал свою точку зрения — вот и получилась беседа. Конечно, для этого и тема должна быть соответствующая, например: «В чем я вижу смысл жизни», или «Человек и общество», или «Как я представляю себе нашу страну через сорок лет». Да мало ли там! Бери, говорю, любую тему. О внутренней дисциплине тоже, например, было бы очень интересно поговорить. Боевая тема! Нужная! Валяй! Но только для плана мне требуется, чтоб ты сейчас же определил, о чем будешь беседовать! Ну хотя бы приблизительно. Думай!

И Бекайдар действительно задумался. Ему давно хотелось поделиться с людьми; выложить то, что у него за последнее время скопилось на душе. Прямо, честно, без всяких обиняков. Может, и Дамели придет и тоже выступит. Но о чем же говорить? О любви разве? Нет, не годится. Все поймут, о чем он завел речь, и Дамели, конечно, никогда не выступит на эту тему. Говорить публично о своем чувстве — это все равно, что торговать своими тайнами. А любовь всегда тайна. Тайно она зарождается, тайно приходит, тайно же уходит. Дамели в этом убеждена и не будет исповедоваться перед людьми. Ее любовь принадлежит только ей. Да, но тогда какой смысл вообще вести беседу? Вероятно, ему лично ровно никакого! Просто надо помочь Толику провести еще одно мероприятие. Ну, что же! Он готов!

— Хорошо, я расскажу о песне, — сказал он.

— О какой песне? — удивился Ведерников.

— О всякой песне. Ну хотя бы о наших геологических песнях. Ты знаешь, что мы иногда поем у костра? А ты думал, что у нас только одни камни да «Гимн геологов». Нет, у нас и лирики сколько угодно. «Геология и лирика» — может быть такая тема?!

Ведерников зачесал в голове.

— Может-то может, конечно, — согласился он, — но тогда ты все-таки захвати тему как-нибудь пошире. Ну, например: «Казахская народная песня». Что она значила для казахского народа. Как она его поднимала, направляла, помогала жить. С примерами и образцами. Вот это действительно будет интересно. Так сговорились? Я записываю: «Разговор о казахской песне». Так?! После доклада прения. После прений танцы! Народ на это придет!

— Хорошо, — согласился Бекайдар, — заноси в план: «Размышление о песне». Будем разговаривать!

Он все-таки надеялся, что увидит Дамели.

...Когда на следующее воскресенье Бекайдар подъехал к поселку, он увидел, что улицы полны народа. Много женщин. Молодежь принарядилась, начистилась, навела блеск. Около клуба образовался круг. В одном месте парень играет на свирели и несколько парочек кружатся по каменистой площадке. В другом месте — хор. В общем веселятся кто как может.

«А ведь все это заслуга Ведерникова, — подумал Бекайдар, — без него, кроме водки и картишек, тут ничего не было». И действительно, Ведерников сделал много. До его избрания в комсорги лучшим времяпровождением кроме гулянок была охота и поездка с удочками на озеро Балташы. Но для поездок этих нужны машины, а где их взять? Хорошо, если начальство расщедрится, а если нет?! — вот и хлестали водку, вот и гоняли козла, вот и играли на интерес, а Ведерников устроил танцплощадку, сколотил хор, организовывал диспуты на острую тему и сумел так втянуть во все это молодежь, что так называемые «воскресники» стали непременной принадлежностью каждого выходного дня. Что-что, а организатором Толик был действительно первоклассным. Он умел не только отыскать интересного докладчика, но так же подобрать ему и содокладчика и оппонентов, и случалось порой, что от обоих докладчиков только клочья летели. Сейчас перед клубом собралось около ста человек, то есть почти вся саятская молодежь — геологи, рабочие, шоферы. Но как ни присматривался Бекайдар, Дамели он не находил. «Неужели так она и не придет», — тоскливо подумал он и посмотрел на часы: уже время начинать. «Эх, отделаюсь — и все».

— Ну, что же ждать? Начнем!

— Начнем, пожалуй, — ответил Ведерников и вдруг, как будто что-то сообразив, добавил: — Вот минут через десять и начнем.

И как раз в это время Бекайдар увидел Дамели. Она шла со стороны сопок. Сердце у Бекайдара так и замерло. Кажется, он даже покраснел. Это было как солнце, поднявшееся с другой стороны поселка. Дамели бледна и строга, на ней белое платье. «Упругий стан, шелками схваченный», — вспомнил Бекайдар Блока. Не идет, а ступает по воздуху, еле-еле касаясь ступнями земли. Глаза потуплены, и, несмотря на всю легкость, независимость, чувствуется, какая огромная тяжесть давит ее, как ей трудно было прийти сюда. Дамели дошла до площадки, кивком головы поздоровалась со всеми и присела на черный камень. Хотя этого и не полагалось, но Бекайдар смотрел на нее не отрывая глаз. Да, похудела, похудела, даже вот щеки ввалились. Под глазами синяки. Видно, и ей несладко пришлось за эти недели. Волнуется и старается скрыть это. Брови сдвинуты, и резко обозначились скулы. А раньше их Бекайдар не замечал совсем. «Нет, она переживает не меньше меня, — решил он. — Больше, много больше! — подумал он через минуту, присмотревшись. — Она ведь знает, в чем дело! Это, верно, действительно какая-то ужасная тайна! Что, если Еламан не соврал?!»

И тут он услышал голос Ведерникова.

— Итак, товарищи, начнем! Наша сегодняшняя беседа, как вы знаете, называется «Раздумья о казахской песне». Основной наш докладчик — геолог Бекайдар Нуркеевич Ажимов. Вот ему я сейчас и предоставляю слово. Я думаю, в помещение мы заходить не будем, а вынесем стол и проведем беседу прямо на воздухе. Есть возражения? Нет! Бекайдар Нуркеевич, тогда прошу вас.

Бекайдар подошел к столу — его сейчас же притащили из помещения — положил на него свою тетрадь с записями, достал из портфеля книги с закладками и начал говорить. Говорил спокойно, обстоятельно. А сердце у него так и екало. «Дамели, Дамели...» — восклицало в нем что-то.

— Я думаю, что нет человека, который не любит песен своего народа... — так начал он. — Они говорят о печали или радости, о любви или ненависти, о встрече и разлуке... Все чувства человечество отображало в своих песнях. Но песни говорят и о большем. Это интеллектуальная жизнь народа, его недовольство настоящим, его мечты о будущем, его надежды. Все большие исторические события обязательно отражаются в песнях, ибо в них народ как бы осознал самого себя. Вот именно потому я люблю слушать наши народные песни. И совсем не потому, что я казах, то есть вернее не только потому, что я казах. И первое, о чем я думаю, когда слушаю такую песню, — это, чью же радость или печаль передает мне она? Кто смеялся или плакал, сочиняя ее? Потому что создатель такой песни не только весь народ целиком, но еще и какой-то конкретный человек в отдельности. Ликующий или страдающий человек. Он долго ходил, думал, страдал или радовался, и вот наконец его чувства отделились от него и превратились в песню. И народ подхватил эту песню и понес ее дальше, и все страдающие и радующиеся тоже присоединились к этому шествию. В этом слиянии народа и человека заключается, по-моему, та великая тайна, которую я и стараюсь угадать. Вот, например, одна старинная песнь. Она возникла почти 300 лет тому назад во время Джунгарского нашествия. Это были годы гибели, огня и смерти. Туркестанская степь тонула в крови.

И он заговорил о песне Елим-ай (Край родной), затем он сказал о песне «Жас казах», созданной в годы Великой Отечественной войны, о песнях обрядных — «Прощанье», «Колыбельная», «Жар-Жар», и про то, как они, вероятно, возникли. Затем он заговорил о великих композиторах — об акынах, Биржане-Сале, Акане-Сате, Естай-акыне, Мусе и других.

— Любовные песни, — сказал он дальше, — песни о счастливой или несчастной любви, разделенной или отвергнутой, — занимают в казахском фольклоре особое место, на них я и хочу сейчас остановиться.

Бекайдар увидел, как сразу притихла молодежь. Увидел и то, как вздрогнула Дамели. Говоря, он все время следил за ней.

Дамели действительно сидела как на иголках. Она чувствовала, что ей просто не хватает воздуха. Когда она увидела на стене клуба объявление о том, что очередная беседа проводится на тему «Казахские песни» и проводить беседу будет Бекайдар Ажимов, она подумала: «Боже мой, ну к чему ему это?», — но теперь, когда он заговорил о любовных песнях, ей стало ясным все: «Да, вот он и нашел способ вылить все, что у него лежало на душе», — подумала она.

А Бекайдар продолжал. Так же не торопясь, обстоятельно и четко, он сказал о том, что любовные песни очень разнообразны. Есть песни шуточные, есть задорные, есть жалобные, а есть и такие, в которых влюбленный просто поведал миру о своей любви. Например, знаменитая «Кара Торгай» — в этой песне есть такие строки:

Дамели вся задрожала. Она отлично знала эту песню. Ее Бекайдар ей пел часто. Они оба ее любили! Как виденье, ясно, до галлюцинации, представились ей тихая лунная ночь, белый-белый камень, еще более белый от луны, и она на нем. Бекайдар сидит рядом, слегка обхватив ее за плечи, и поет. И оба они счастливы. И она такая легкая, любящая, тихая, счастливая.

«Была бы ты птицей...» Ох, если бы она верно была птицей...

— А вот другая песня и уж совсем о другом — хотя тоже о любви, — продолжал Бекайдар. — Джигит упрекает любимую. Он поет о своем гневе, о своей печали, несбывшихся мечтах:

Голос у Бекайдара в самом деле был отличный и пел он тоже хорошо: спокойно и грустно. Словно и не пел даже, а рассказывал. Рассказывал о себе, о своем разочаровании, о той тяжести, которая легла на его сердце.

«Боже мой, боже мой, — подумала Дамели, — неужели ты не понимаешь, Бекайдар, что мне-то еще тяжелее. Ведь вот ты все-таки вот говоришь, а я-то должна молчать. А ты, конечно, считаешь меня предательницей! — Если бы ты знал! Если бы знал хоть что-то!»

И тут вдруг Бекайдар запел.

Да, это уже прямой вопрос. Он спрашивает именно ее и ждет от нее ответа, но что она может ответить ему? «Эх, Беке, Беке, ты ведь думаешь, что все это какие-то пакости, интриги, небось отца моего винишь. Конечно, винишь, а я тебе ничего и сказать не могу. Но вот теперь скажу. Открытая-то рана ноет меньше закрытой. А знаешь? Я тебя сейчас еще больше люблю, чем до свадьбы. Ну, положим, я тебе все открою. Скажу, почему ушла со свадьбы. Почему пришла сюда. Но разве тебе будет от этого легче? Может быть, и еще тяжелее будет. Ну, да все равно сказать придется.

Она и не заметила, как доклад кончился и начались высказывания. Посыпались вопросы. Их было много. Спрашивали о трагической истории Кулагера — этого Пегаса казахских песен. Коня убили завистники, и его хозяин, великий певец казахской степи Ахан-серэ, создал эту песню великого гнева. На все вопросы Бекайдар отвечал уверенно. Видно было, что он действительно хорошо подготовился. Потом, когда вопросы исчерпались, Ведерников продолжал:

— Ну, что ж, тогда приступим к обмену мнениями. Кто возьмет слово первым?

Начались выступления, но Дамели никого и ничего уже не слушала. Она была потрясена. Ведь он ей сейчас сказал при всех то самое, что и хотел высказать наедине. Сказал о своей любви, о своей обиде, о тревоге за нее, и слушать его было больно и хорошо. Ее до дрожи волновал уже самый его голос. Она хотела слушать еще и еще — хотя это и было мучительным. Но кто сказал, что мучительная любовь тоже не радость? Радость, радость, конечно! Горькая, скорбная, но такая же светлая и сильная, как и все, что есть в любви. И Дамели сейчас, после этого свидания с любимым, чувствовала себя по-настоящему счастливой. Потому уже счастливой, что она убедилась, как крепко ее чувство. Какая она богатая, именно потому что любит.

Она и не заметила, как собрание кончилось, уже уходили последние слушатели. Встала и она. Пришла домой тихая, удовлетворенная. Разделась, легла в постель. У нее было такое чувство, будто она опять поговорила с Бекайдаром.