Время и обстоятельства... Его жестокие, несправедливые боги. Этим богам необходимо, но непристойно служить. И он служит, скрепя сердце мужеством бессильного человека, измышляет средства спасения, несмотря на то, что он со всех сторон атакован, окружён, что положение Московского царства, с какой ни погляди стороны, представляется почти безнадёжным. Всё-таки он не отступает от своих обдуманно принятых правил, чуть не врождённых ему, не отступает никогда и нигде, всюду следует им, однако он находит необходимым полицемерить, он завлекает чересчур возмечтавшего хана, влечёт его Астраханью, которую хан жаждет получить задарма и которую Иоанн как будто готов уступить, коли не в силах её удержать, однако не задарма, но уступить на тех же мудрых началах, на которых уступил Ливонию приблудному Магнусу, то есть владение в обмен на государственную независимость и полную свободу торговли, ради которой он отдалённую Астрахань четверть века назад только и брал. Он пишет любезно и рассудительно:

«Ты в грамоте пишешь о войне, и если я об этом же стану писать, то к доброму делу не придём. Если ты сердишься за отказ в Казани и Астрахани, то мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал, дал срок и земли нашей не воевал...»

Вместе с тем Иоанн наставляет Нагого, своего верного соглядатая и посла, задержанного вероломным ханом в Крыму:

«А разговаривал бы ты с князьями и мурзами в разговоре не встречно, гладко да челобитьем, проведывал бы ты о том накрепко: если мы уступим хану Астрахань, то как он на ней посадит царя? Нельзя ли так сделать: чтобы хан посадил в Астрахани своего сына, а при нём бы наш боярин был, как в Касимове, а нашим людям, которые в Астрахани, никакого насильства бы не было, и дорога в наше государство изо всех земель не затворялась бы, и нельзя ли нам из своей руки посадить в Астрахани ханского сына?..»

В том же духе заманивания наставляет гонца, везущего грамоты за Перекопь:

«Если гонца без пошлины к хану не пустят и государеву делу из-за этих пошлин станут делать поруху, то гонцу дать немного, что у него случится, и за этим, от хана не ходить назад, а говорить обо всём смирно, с челобитьем, не в раздор, чтобы от каких-нибудь речей гнева не было...»

Надеясь таким способом выгадать бесценное время, он спешит провести дознание об изменных делах. Что только подлой изменой татары могли обойти все посты и беспрепятственно прорваться к Москве, для него очевидно как день, как это очевидно для любого и каждого непредвзятого наблюдателя происшедших событий. Позднее он уверенно укорит хана, принимая гонца:

   — Брат наш сослался с нашими изменниками из бояр да пошёл на нашу землю, а бояре наши на поле прислали к нему с вестью встречу разбойника Кудеяра Тищенкова.

И ханский гонец не возражает ему, потому что нечего возразить, несмотря даже на то, что для татарского самолюбия без измены бояр победа была бы почтенней, почётней, для самолюбия слаще. С той же уверенностью он делится своими печалями с польским послом:

   — Ваши государей своих любят, а мои меня навели на татарское войско. В четырёх милях я об них не знал ничего.

С самого начала в руки дознания попадает надёжный свидетель, тот самый Барымский царевич, которого Иван Мстиславский вкупе с Фёдором Салтыковым погнали вослед уходящей татарской орде. Татары уходят споро, преследуемые Воротынским и грозными слухами о приближении приблудного Магнуса. Барымский царевич не поспевает исполнить грязное поручение. Он наскакивает на порубежный разъезд. Его хватают и под конвоем доставляют в Александрову слободу. На допросе под пыткой он выдаёт и Мстиславского, и Салтыкова. Мстиславский и Салтыков также предстают перед мастерами дознания. Они ли сами, или кто-то другой открывает ту позорную роль, которую сыграл Кудеяр Тищенков, ушедший с татарами за Перекопь. Выясняется, что несколько холопов Мстиславского каким-то образом тоже очутились в Крыму. Производят новые аресты среди воевод. Очевидно, созывается освящённый собор и на суд архиепископов, епископов, игуменов и архимандритов передаётся новое изменное дело. Видимо, освящённый собор признает всех обвиняемых виновными в измене и выносит всем или большинству из них смертный приговор. Во всяком случае, как обычно бывает после приговора, вынесенного освящённым собором, митрополит Кирилл и с ним двадцать четыре архиепископа, епископа, игумена и архимандрита печалуются, умоляют царя и великого князя о милосердии. И этот будто бы кровавый зверь, непроходимый злодей, патологический изувер, бесчеловечный палач, истребляющий направо и налево подручных князей и бояр без малейшей вины с их стороны, без малейшей причины, из одной неутолимой жажды мучить и убивать, как его самыми чёрными красками малюют рассерженные романисты и балалаечники, прощает явную, в сущности, не требующую никаких дополнительных доказательств измену и дарует жизнь почти всем, кто оказался замешан в преступное сношение с ханом, ограничившись, в какой уже раз, крестоцеловальной записью и поручительством богатой родни. За главного изменника, виновного без сравнения более остальных, поручаются трое знатных бояр, за этих троих дают поручительство ещё 285 человек из ближней и дальней родни, и все они сообща обязуются выплатить двадцать тысяч рублей, если Иван Мстиславский, князь, второй по месту из думных бояр, вновь склонится к измене, покусится уйти за рубеж, соблазнится в вере или пристанет к вере иной.

Отчего Иоанн прощает изменника? Бережёт ли он своих воевод, которые именно в эти чрезвычайно опасные месяцы особенно необходимы для сильно поредевшего земского войска? Или не считает возможным иметь земское войско без набольшего воеводы, каким Иван Мстиславский становится после недостойной гибели трусливо сбежавшего Бельского?

Или просто-напросто нянчится со своим троюродным братцем, как лет пятнадцать нянчился с двоюродным Владимиром Старицким? Трудно сказать. Твёрдо известно лишь то, что он удовлетворяется крестоцеловальной записью, которую Иван Мстиславский даёт в знак раскаяния и верности, как будто он способен на верность:

«Я, князь Иван Мстиславский, Богу, святым Божиим церквам и всему православному христианству веры своей не соблюл, государю своему, его детям и его землям, всему православному христианству и всей Русской земле изменил, навёл с моими товарищами безбожного крымского Девлет-Гирея царя...»

Иван Шереметев Большой, либо не желая, в какой уже раз, целовать крест на верность, либо не дожидаясь результатов дознания и суда, постригается своей волей и с целой ватагой верных холопов, прислуживавших ему, затворяется в Кирилловом Белозерском монастыре, где ведёт жизнь, далёкую от самых лёгких уставов, заводит непотребные распри и склоки и в конце концов баламутит весь монастырь, прежде во всём Московском царстве, может быть, самый благочестивый. Прочие арестанты получают свободу и возвращаются на прежнюю службу, на свои прежние поместья и вотчины. Иоанн не находит возможным помиловать лишь Михаила Черкасского и братьев Ивана и Василия Яковлевых. Им назначается торговая казнь, причём пребывающие в Юрьеве перевёртыши Крузе и Таубе уверяют, будто во время торговой казни все трое забиты палками насмерть, имена же казнённых Иоанн заносит в свой поминальный листок.

Только-то и всего за сожженье Москвы и страшную, но бессмысленную гибель тысяч служилых людей.

И на этот раз показаниям Крузе и Таубе трудно поверить, хотя многие историки, романисты и балалаечники с каким-то болезненным удовольствием верят, видимо, этим простым, для них самих безвреднейшим способом одерживая очередную победу над мёртвым, давно умершим тираном. Мало того, что оба клеветника находятся в Юрьеве, достаточно далеко от Москвы, и по этой причине не могут знать ничего достоверного ни о ходе дознания, ни о способах казни. Как все клеветники и предатели, будто бы испугавшись, что в Москве их ждёт неминуемая смерть за неудачу под Ревелем-Колыванью, они вступают в преступные сношения с польским королём и литовским великим князем, предложив ему нечто вроде торгового соглашения: король и великий князь обеспечивает обоим прохвостам то же довольствие, те же привилегии и права, какие давал им безбожный царь Иоанн, без такого предварительного условия ни один предатель почему-то от неминуемой смерти от руки Иоанна за рубеж не бежит, а в обмен они в условленный день сдадут Юрьев литовскому гетману. Разумеется, непримиримый враг Русской земли от всей души соглашается на такую куплю-продажу чужого добра. Крузе и Таубе тайно переправляют в Литву свои горячо любимые семьи и вступают в сношения с Розеном, предводителем немецких наёмников, которых Иоанн вынужден всё в большем количестве нанимать на пополнение своих многочисленных гарнизонов. Наёмнику безразлично, каким знамёнам служить, за что сражаться, кого убивать, лишь бы за его услуги хорошо заплатили, главное, полноценной монетой и в установленный срок. Разрабатывается легкомысленный, самонадеянный план: напасть на московских стрельцов и служилых людей в воскресный день после обедни, врасплох, когда простодушные московиты по обыкновению погружаются в мертвецкий послеобеденный сон, нападение наёмников послужит сигналом, доблестные граждане Юрьева, вчерашнего ливонского Дерпта, будто бы стеснённые и обездоленные всё тем же несусветным извергом царём Иоанном, оставившим им прежние права, прежние вольности и магистрат, с радостью, со счастливыми лицами и жаждой мести в оскорблённых сердцах присоединятся к мятежникам, и Юрьев, мечта всех негодяев, без трудов и хлопот достанется самому великодушному, самому справедливому, пусть и погрязшему в пороках польскому королю и литовскому великому князю. Сказано — сделано. Наёмники вырезают полусонную стражу, умеющую сладко дремать, опершись на копьё, врываются в крепость, укреплённую Иоанном, и призывают замордованных граждан вольного Дерпта подняться как один человек за свободу и независимость под властью польского короля и литовского великого князя, под властью которого они ещё не бывали и горя не нюхали. К их немалому изумлению, замордованные граждане Юрьева отчего-то не пылают желанием из будто бы кровавой будто бы неволи московского царя и великого князя вырываться на свободу под властью польского короля и литовского великого князя, намертво поработившего народы Малой и Белой Руси, и не только не поднимаются как один человек, но и запираются на все засовы в домах. Московские стрельцы и служилые люди между тем поднимаются от сладкого сна, разбуженные неприятными криками на чужом языке, и тоже затворяются на все засовы в домах, за высокими заборами, походящими на небольшие семейные крепости, и становятся в оборону. Не имея охоты брать приступом каждый из многочисленных домов и заборов, наёмники выпускают из местной тюрьмы десяток-другой заточенных разбойников и воров. А дальше-то что? А дальше глупейший план разлетается вдребезги, ничего путного на ум не приходит ни привычному бродячему воину Розену, ни блудливым прохвостам Крузе и Таубе. Главари заговора в замешательстве, а замешательство неминуемо ведёт к поражению. На шум в крепости отрываются от сладкого сна московские стрельцы из предместья, московские торговые люди и чёрный народ, врываются в крепость и устраивают резню, причём под горячую руку убивают немалое число честных горожан, не успев отличить мирных обывателей от подлых мятежников, то есть немцев от немцев. Часть наёмников успевает бежать, и, уж разумеется, впереди всех несутся во все лопатки Крузе и Таубе, вдохновители и зачинщики бесталанного мятежа, спеша поведать Польше и всей Европе о том, какой бессовестный негодяй этот московский царь и великий князь. Мало того, только что хлопоча за нового ливонского короля и расписывая самыми яркими красками добродетели и достоинства московского государя, они в своих красноречивых посланиях уверяли германского императора, что доблестный Иоанн имеет опытное, победоносное, непобедимое, неисчислимое войско и что один только он может нынче вытеснить Оттоманскую империю из отступающей перед мусульманами христианской Европы, теперь они же, едва перескочив литовский рубеж, в новом послании, не сморгнув глазом, уверяют всё того же германского императора, что Иоанн негодяй, Московское царство до нитки обобрано и обессилено им, он не располагает ни войском, ни воеводами, а посему доблестный император, средоточие всех добродетелей, в союзе с другими не менее добродетельными европейскими королями прямо-таки обязан без промедления напасть на Русскую землю, завоевать её целиком или по меньшей мере значительно подсократить, отчего-то все трусливые перебежчики без истошных призывов к походу на Русскую землю никогда не обходятся, куда бы они ни бежали. Оценив по достоинству это абсолютное отсутствие совести, польский король и литовский великий князь жалует Таубе титул барона и обширные земли. Бедный Крузе неведомо почему остаётся ни с чем, верно, красок для злостной клеветы не нашёл.

Услыхав о бесславно провалившемся мятеже, приблудный Магнус, неудавшийся ливонский король, с подозрительной быстротой спасается бегством на Эзель и оттуда в красноречивом послании клянётся московскому царю и великому князю, что в этой возмутительной, противной его чести истории он ни сном ни духом не виноват. И этот будто бы зверь, бесноватый злодей, готовый собственным ножом зарезать любого и каждого за одно недоброе слово или недобрый взгляд, спешит успокоить своё незадачливое создание, уверяет его в своей милости, а когда его племянница Евфимия, живая дочь князя Владимира Старицкого, внезапно, так и не достигнув совершеннолетия, умирает, он обещает ему руку Марии, её младшей сестры, на тех же условиях: когда покорит себе Ливонское королевство. Он же, зверь и злодей, на первых порах обращается к Крузе и Таубе, прощает им грех мятежа и бегства в Литву и предлагает воротиться на службу в Московское царство, на верную смерть, за него твёрдо догадываются романисты и балалаечники всех тёмных тонов бездарности и невежества, добровольных борцов с деспотизмом задним числом.

Приблудный Магнус, в отличие от Крузе и Таубе, безоговорочно верит честному слову московского государя и принимается за своё любимое дело: он по всем мыслимым и немыслимым направлениям рассылает прелестные грамоты, прежде всего брату своему Фредерику, германскому императору и германским князьям, уверяя алчных европейских монархов, что в союз с Иоанном вступил вовсе не из корысти, то есть не из-за пяти бочек золота, которые ему пообещал Иоанн, а с высокой целью вовлечь Московское царство в военный союз и с братом, и с императором, и с князьями, поскольку лишь московский царь и великий князь обладает достаточной мощью, чтобы остановить неудержимое наступление мусульманства на разобщённую, религиозными войнами ослабленную Европу, другими словами, утверждает своим честным словом именно то, что в те же дни с презренным холопским усердием продажных изменников опровергают своим ещё более честным словом Крузе и Таубе.

Правда, Иоанн, как известно, не помышляет спасать не слишком доброжелательных к нему европейцев, которые неизменно отвечают отказом на его многочисленные просьбы о помощи оружием и мастерами и усердно поддерживают Речь Посполитую против Русской земли из неутомимой вражды к русским варварам и дикарям. Он не так слаб, как нынче расписывают Крузе и Таубе, но и не так могуч, как изощряется в своих грамотах им же придуманный ливонский король, а главное, он не так глуп, чтобы служить чужим интересам. Летом 1571. года все его мысли заняты Крымом и восстановлением земского войска на случай, если повторится татарский набег. Ему всё-таки удаётся втянуть Девлет-Гирея в переговоры. Конечно, Девлет-Гирей, майским успехом настроенный героически, прегордо отказывается принять бедную Астрахань без богатой Казани, о чём опять-таки извещает с гонцом:

«Что нам Астрахань даёшь, а Казани не даёшь, и нам то непригоже кажется: одной и той же реки верховье у тебя будет, а устью у меня как быть?..»

Как видно, вовсе размечтался давненько не битый татарин, чуть ли не истоки Волги ему подавай вместе с устьем, за счастье, стало быть, надобно почитать, что пока ещё не запрашивает Великого Новгорода, Пскова, Смоленска, как не стыдится запрашивать не менее наглая Речь Посполитая. Сознающий своё высокое назначение Иоанн прежде ответил бы на этакую беспардонную дерзость со всей своей великолепной язвительностью. На этот раз для него стократ важнее затянуть переписку, и он опутывает хана умело сплетёнными экивоками. Хан, кажется, и сам начинает догадываться, что хватил чересчур далеко и насчёт верховьев великой русской реки, и насчёт богатств всего света в особенности, которые он в горячке успеха так необдуманно приравнял к праху земли, и насчёт венца, и насчёт Иоанновой головы. Татарину деньги нужны, и татарин изъясняется с той же наглостью, однако требование выдвигает намного скромней:

«Теперь у меня дочери две-три на выданье, да у меня же сыновьям моим, царевичам, двоим троим обрезанье, их радость будет, для этого нам рухлядь и товар надобен; чтоб купить эту рухлядь, мы у тебя просим две тысячи рублей; учини дружбу, не отнекиваясь, дай...»

Услышав столь несуразную просьбу, высказанную однако тоном владыки вселенной, Иоанн только руки потирает, хитро прищуривает понимающие глаза и улыбается своей бесподобной улыбкой: таки проболтался, дурак, прах ему всего света богатство, вера Магометова ему дороже всего, священной войны захотел, да и съехал на подарок в две тысячи, нищеброд, татарин как есть. Он обряжается чуть не в рядно, повелевает ближним боярам облачиться чуть не в лохмотья и в этаком скоморошьем впечатляющем виде принимает гонца. На лице, должно быть, изображает крайний испуг, двусмысленно говорит:

— Брат наш, Девлет-Гирей царь, на то не надеялся бы, что воевал нашу землю. Сабля сечёт временем, а если станет часто сечь, то притупеет, а иногда и остриё у неё изломается. Просит он у нас Казани и Астрахани, но без послов и без договора как такому великому делу статься? А что писал нам о великих запросах, то нам для чего ему запроса давать? Землю нашу он выевовал, и земля наша от его войны стала пуста, и ни с кого ничего взять нельзя.

Вдоволь накуражившись над ханским гонцом, он не отказывает себе в удовольствии покуражиться и над ханом, угадав по его нищенски-хамским запросам, что в ближайшие месяцы орда в набег не пойдёт, отвечает ему как будто смиренно, но издевательски:

«Ты в своей грамоте писал к нам, что в твоих лазах казны и богатства уподобились праху, и нам вопреки твоей грамоте как можно посылать такие великие запросы? Что у нас случилось двести рублей, то мы и послали к тебе...»

А не поднимется нынче в набег, так можно взять назад и своё обещание, данное под тяжким давлением обстоятельств, и он наставляет Нагого, чтобы внушил хану и его сыновьям, тем, кому уже сделано обрезание, что если оставят помыслы о Казани и Астрахани, так станут получать Мегмет-Гиреевы поминки или те поминки, какие регулярно присылает за Перекопь польский король и литовский великий князь, на выбор, как захотят, а почнут торговаться, так обещать ненасытным татарам и Мегмет-Гиреевы, и королевские поминки вместе, должно быть, уже с облегчением думая про себя, что если в болтовне о поминках бесценное время протянется до зимы, так можно будет и ничего не давать.

Не тут-то было, время и обстоятельства не дают ему свободно вздохнуть. Не успевает он кое-как оттянуть новый татарский набег, как доставляются мрачные вести из Швеции. Европейские короли умудрились-таки договориться между собой, что с ними приключается до крайности редко, если только речь не идёт о Москве. По договору, сотворённому в Штеттине, Дания и Швеция прекращают войну, Дания допускает шведские торговые корабли проходить через Зунд, а Швеция обязуется не препятствовать датской торговле с Москвой через русскую Нарву, а германский император берёт на себя обязательство выкупить у Швеции все её ливонские земли и тем оборонить Швецию всё от той же несносной Москвы, точно это Москва нападает на Швецию и Москва забрала у Швеции ливонские города.

Конечно, боеспособность шведского войска пока что очень и очень невелика, однако Юхан получает возможность провести широко задуманные им преобразования войска, которыми закладываются основания предстоящего военного могущества Швеции, что сначала приведёт её к блестящим победам в Тридцатилетней войне, потом под Полтаву и будет сломлено только полтора века спустя. Позорное отступление приблудного Магнуса от Ревеля-Колывани внушает Юхану кружащую голову мысль, будто московский царь и великий князь не так силён, как об том говорят, сам он ещё не имеет силы напасть на московские гарнизоны в Ливонии, но уже настроен чрезвычайно враждебно и начинает с того, что берёт под стражу двуличного Янса, своего же гонца, который благополучно доставил в Стокгольм опасные грамоты для большого посольства с предложением вечного мира. За пазухой двуличного Янса обнаруживают тайные письмена, адресованные заточенному Эрику. Ознакомившись с доверительным посланием Иоанна, Юхан становится его смертельным врагом. В довершение этой беды польский король и литовский великий князь, возмущённый мирным соглашением между Данией и Швецией, которое ведёт к увеличению торгового оборота бессильно ненавидимой Нарвы, нанимает охочих до грабежей и убийств немецких и французских пиратов в помощь трусоватым польским пиратам, исправно и грабящим, и убивающим, но как-то без большого эффекта, не до истребления последнего корабля, идущего к русским с товарами, и нанятые морские разбойники принимаются поистине с европейским размахом перехватывать, чистить до нитки и пускать на дно ганзейские, датские, английские корабли, идущие в русскую Нарву с грузами для Московского царства.

Опыт кораблестроения в Вологде, к сожалению, провалился, а с ним затуманилась благодатная, рассчитанная на века идея вывести русского человека в открытое море и заодно перевести в этот тихий, спокойный, стремительно богатеющий город, не знающий князей и бояр, столицу сперва особного двора, потом, даст Бог, и всего Московского царства, случился же провал единственно оттого, что английская королева Елизавета, себе же во вред, отказалась дать ему в службу капитанов и мастеров, теперь заодно с новой столицей Иоанну, что ещё более тяжко, приходится отказаться и от благодатной, рассчитанной на века идеи, настроив вооружённых пушками кораблей, вывести русского человека в открытое море. Он уже использует наёмных пиратов на севере для обережения английских торговых судов, теперь для защиты нарвского порта он нанимает знаменитого морского разбойника Керстена Роде, в балтийских водах завязывается негласная, но нешуточная морская война, корабли отважного морехода однажды нападают на Данциг, датский флот пытается захватить капитана, чтобы без суда и следствия вздёрнуть на рею, однако Керстен Роде пока что остаётся неуловим.

Иоанн оскорблён, что его не ставят в известность о прекращении военных действий в Норвегии, как были должны поступить, по его представлениям, дружественные державы. Приблизительно в августе он отправляет в Стокгольм лёгкого гончика с грамоткой и в грамотке, не находя достойным церемониться с узурпатором, требует:

«И ты б ныне прислал своих послов наскоре, чтоб послы твои были в нашего порога величества октября в первый день. И толко послы твои к тому сроку не будут, и мы, взяв твоих первых послов, хотим своего царьского величества двором в свеских островов витати, о том и тебя от своих уст хотим воспросити, которым обычаем такие непотребства в твоей земле учинилися...»

По его верным расчётам, ни крымский хан, ни шведский король не смогут выступить до зимы, скорей всего до весны, тем не менее он начинает готовиться заблаговременно к новому опустошительному нашествию, если набег не удастся остановить на Оке. Посадские люди ещё только начинают отстраиваться после пожара, и он воспрещает селиться в предместьях, послуживших западней для бестолково руководимого ополчения служилых людей, так что отныне подходы к Москве остаются открытыми, удобными для развёртывания конницы, пехоты и артиллерии в случае битвы, посадский люд его повелением селится только под защитой городских стен, а тяглые дома и дома обывателей не должны подниматься выше двух этажей, чтобы не давать много пищи прожорливому огню, заодно с той же целью по всему царству воспрещается топить летом избы, ставить повелевается летние печи по огородам и по дворам и только в этих отдалённых местах выпекать хлебы и калачи, такой же приказ отдаётся и москвичам.

Понятно, что его главнейшая забота о войске. На место выбывших служилых людей на те же поместья помещаются новые, большей частью старшие сыновья и зятья погибших в огне. Разрядный приказ назначает общий сбор земских полков. Иоанн осматривает их. Полки по-прежнему без десятков и сотен, по-прежнему маленькая или большая толпа вооружённых людей вокруг своего князя или боярина. Это нестройное сборище, как повелось, он отправляет стоять на южных украйнах до первого снега. У него под рукой остаются только опричники и конница служилых татар касимовского царевича Саип-Булата, окрещённого его доброй волей под именем Симеона.

Мысленно он вновь и вновь возвращается к подробностям истребительного набега. Его, осторожного, приучившегося подолгу обдумывать, тщательно взвешивать каждый свой шаг, предательство Ивана Мстиславского и кое-кого из меньших воевод, вплоть до непонятного молчания пищалей и пушек, которые именно он кропотливыми трудами последних десятилетий сделал главным оружием защиты и нападения, не только приводит в негодование, но и учит, в какой уже раз, осторожности, учит предусмотрительности, учит искать и находить такое решение, какого не ожидают ни его воеводы, ни отовсюду идущие любители чужого добра. Он ждёт нападения и размышляет над тем, как его отразить, отразить так, чтобы вперёд неповадно стало бы нападать. Земские полки на Оке давно ненадёжны, не только бездарностью и неверностью воевод, но и неистребимым отвращением к порядку и дисциплине. После измены, когда на него вдруг навели всю орду, он не имеет права им доверять, да и татары наконец изучили, где стоит большой полк, где стоят полки правой и левой руки. Татар необходимо предупредить, к земским полкам их вообще нельзя подпускать. Скоро двадцать лет, как вдоль всей южной украйны он упрямо возводит крепость за крепостью, однако крепостей всё ещё недостаточно, чтобы прочная цепь укреплений звено за звеном образовала непроходимый заслон, на крепости недостаёт ни денег, ни пищалей и пушек, ни служилых людей.

Он всё-таки находит временный выход из затруднения, выход ясный, простой: необходимо лишить подножного корма татарских коней, без подножного корма не состоится набег. Он отдаёт повеление Воротынскому выжечь степь по всем направлениям, вдоль всех дорог, идущих из-за Перекопи на Русь, которые тоже известны-переизвестны давно и нам, и татарам. Воротынский, собрав голов сторож и разъездов, судит, и рядит, и приговаривает, из которых городов, в какие дни, по каким местам и урочищам, до которых мест и урочищ, сколькими станицами и по скольку человек ездить в степь и жечь её, жечь же до осени, в октябре и ноябре, когда подсохнет трава, дождавшись погоды ветреной и сухой, чтобы ветер шёл от московских украйн к лукоморью, причём воспрещается жечь степь близ украйных городов, крепостей, городков, лесных засек и рощ. Станицам назначается выезжать из Мещеры, Донкова, Дедилова, Крапивны, Новосиля, Мценска, Орла, Рыльска, Путивля, так что степь сплошь выжигается по громадной дуге от верховьев Вороны до левых притоков Днепра и Десны.

Хорошая мера, однако после предательства Ивана Мстиславского и меньших воевод никакая, даже наилучшая мера не успокаивает его. Глубоко верующий, ни дня не проживший без углублённой утренней и вечерней молитвы, строжайше блюдущий посты, ретивый богомолец и странник по московским обителям, он с годами всё напряжённей, всё истовей надеется только на несокрушимую помощь Христа, неизменного покровителя московского православия. Именно в эти тревожные, в эти крайне опасные месяцы он твёрдо рассчитывает, что лишь усердные иноки своими молитвами помогут ему, царю и великому князю, и всей исстрадавшейся Русской земле, и, чтобы удвоить, утроить усердие иноков, он вновь раздаёт обителям льготные грамоты. Льготную грамоту на земли в Бежецком верхе, Дмитрове, Звенигороде, Кашине, Верее, в уездах Оболенском, Ростовском и Вяземском получает пострадавший от пожара московский Новодевичий монастырь, такие же грамоты даются серпуховскому Высоцкому, Муромскому Спасо-Преображенскому и Троицкому Сергиеву монастырям, причём привилегии мотивируются запустением монастырских земель, в которые не входят его тиуны, разорением как от неурожая и мора, так и от набега татар. Тем не менее и в церковных делах он остаётся верен себе до конца, несмотря на тревоги и беды последнего времени. Полное освобождение от даней и пошлин, как водилось в прежние, беззаконные времена, предоставляется в исключительных случаях полного запустения и на срок не более пяти лет. Обыкновенно в грамотах оговаривается особо по поводу исков сторонних людей на игумене с братией или на их землепашцах и слугах, «а сужу их язъ, царь и великий князь, или мой боярин, введённый у нас, в опришнине».

Иноки по обителям, попы по церквям, исполняя предписанную законом обязанность, молятся за здравие и благополучие его самого и его сыновей, да, верно, молятся недостаточно крепко, спустя рукава, как спустя рукава подручные князья и бояре стоят по беззащитным украйнам. Семья, особенно сыновья, для каждого государя — одно из важнейших государственных дел. Наследственный монарх изо дня в день печётся о том, кому и в каком состоянии передаст он державу свою, поскольку обязан упрочить и приумножить достояние дедов и прадедов, полученное им по наследству. Семьи же Иоанн не имеет, передавать державу становится некому. Несмотря на соглашение между отцом и сыном, Иван всё дальше отклоняется от государственных дел. Его желание постричься в монахи сохраняется в тайне, со стороны охлаждение между отцом и сыном представляется политическим расхожденьем в семье, претензией старшего сына на большую власть, отцом подавляемой или отвергнутой, деспот, мол, зверь, а вокруг Ивана уже начинают вертеться кое-кто из склонных к заговорам князей и бояр, среди них замечаются и Захарьины-Юрьевы, родня покойной царицы Анастасии, возможно, в надежде поставить юного и слабого сына на место крутого отца, как прежде питали надежду поставить на его место тоже слабого Владимира Старицкого или того, которому дали имя Георгий. Слухи о чём-то похожем на заговор докатываются уже до Варшавы, папский посол считает оправданным донести в Рим:

«Между отцом и старшим сыном возникло величайшее разногласие и разрыв, и многие пользующиеся авторитетом знатные люди с благосклонностью относятся к отцу, а многие — к сыну, и сила в оружии...»

Приключись такая беда, заподозри неладное, Иоанну достало бы мужества вдогонку щедрому вкладу отправить в Кириллов Белозерский монастырь и наследника, не позволив семени заговора разрастись и довести заговорщиков до оружия, не говоря уж о том, что глубоко заблуждающийся папский посол судит неверно, поскольку московские заговорщики мало походят на европейских мятежников, им до оружия далеко, они более склонны, так исстари повелось, наводить на Русскую землю литовцев, половцев, немцев или татар. Иоанн знает, в чём дело, он пытается удержать наследника при себе и в то же время не может не видеть, что у него никакого наследника нет. Иван углубляется в житийные, богослужебные книги, Фёдор слаб умом и здоровьем, державу передать в руки младшего одно и то же, что обречь её на погибель. В сущности, положение Иоанна отчаянное: царь без наследника вполовину не царь.

Что ни думай, как ни вертись, из этого тяжелейшего положения имеется только два выхода, иного ничего не придумаешь. Первый выход известен с кровавых удельных времён, когда наследниками престола являлись всё члены фамилии, начиная с какого-нибудь замшелого дяди до внучатых племянников самых сомнительных степеней, отчего витязи удельных времён до одури перебирают всех своих предков, если не от Рюрика, то хотя бы от Владимира Мономаха. Иоанн и в этом отношении вступает в новое время, когда престол передаётся только от отца к сыну и внуку, но, как и во многом другом, ещё держится и старины, тоже усердно пересчитывая предков не только от Владимира Мономаха, но и от цезаря Августа. По этой причине он всё-таки приглядывается к своей старинной и новой родне. Правда, ничего путного, кроме отчаяния, он и тут не находит. Всё это мелкие, ничтожные люди, которым он не поручил бы не то что большого, а никакого полка, разве что малую сторожу в степи, да и то, да и то... ежели никакой опасности нет. Иван Мстиславский, его двоюродный брат, легковесен и неумён, может быть, и умней сына Фёдора, а всё-таки глуп, к тому же летами стар и на старости лет, кажется, и остатки ума растерял. О других он и думать не хочет. Единственно от безысходности своего положения он приглядывается к приблудному герцогу Магнусу, которого без заслуг возвысил в ливонские короли. Совсем неспроста он предложил ему в супруги племянницу, дочь удельного князя Владимира. Конечно, в первую голову он стремится привязать к себе узами столь высокого брака этого малознакомого, вовсе постороннего человека, тоже, сдаётся, витязя удельных времён, чтобы тот, действительно став королём, не продал его за алтын. Да только ли этакая крепость у него на уме? Женившись на Евфимии или Марии, приблудный Магнус становится его близким родственником, чуть ли не ближе Ивана Мстиславского. В таком случае, ежели обстоятельства повернутся благоприятно, не ему ли передать державу и власть, если Иван, пока что бездетный холостяк, всё-таки пострижётся в монахи, а Фёдор так и не наберётся ума и здоровья? Эта мысль продумывается им глубоко. Устраивая в честь приблудного Магнуса пышный приём, он даже находит нужным на всю палату громко сказать, так что слышат все подручные князья и бояре, а с ними и приглашённые на приём иноземцы, которые спешат передать эту странную, если не страшную новость всем заинтересованным лицам Европы:

— Любезный брат, ввиду доверия, питаемого ко мне вами и немецким народом, и моей преданности последнему, ведь я сам происхождения немецкого, саксонской крови, несмотря на то, что имею двух сыновей, одного семнадцати, другого тринадцати лет, ваша светлость, когда меня не станет, будет моим наследником и государем моей страны, и я так искореню и принижу моих подданных, что попру их ногами.

Документ иноземный, чужой соглядатай выражается выспренне и неуклюже, на великолепный слог Иоанна не остаётся даже намёка, тем не менее даже из этого пошлого месива чуждых традиций и представлений можно понять, что в первую голову он следует своему любимому правилу: он пользуется случаем попугать своих своевольных князей и бояр, которых никакие опалы и казни неспособны отвадить от заговоров, измен и предательств, хотя уже понимает, что своевольных князей и бояр не остановит никто и ничто, пользуется случаем попугать и старшего сына Ивана, который уклоняется в сторону от государственных дел, давая понять умеющим понимать, что в таком случае праотеческий стол может принять иноземец, хотя он с такой исключительностью предан заветам и памяти прародителей, что ни при каких обстоятельствах не допустит иноземца на прародительский стол. И всё-таки приблудный Магнус какое-то время у него на примете, может быть, в качестве опекуна приглуповатого Фёдора, а не как самостоятельный, полновластный правитель. Позорное бегство из-под Ревеля-Колывани лишает его и этой слабой надежды. Правда, он продолжает приваживать приблудного Магнуса, после кончины Евфимии обещает женить его на Марии, а тоже не может не понимать, что приблудный Магнус ему не наследник, не опекун его сыновьям.

Возможно, конечно, усыновление внебрачного сына, если внебрачные дети имеются. Продажные клеветники всей разнообразно и грязно развращённой Европы удостоверяют почтенную публику в его неутомимом распутстве и рассказывают жуткие вещи: девок портит десятками, сотнями, мужних жён отнимает у законных мужей и сильничает чуть не у тех на глазах, то ли жеребец, то ли сорвавшийся с цепи кобель, однако никому в голову не пришло указать на вереницу побочных детей, мальчиков или девочек, каковых при столь безоглядном разгуле яростной плоти должно бы было появиться на свет несколько дюжин, если не полк. Стойко держится легенда о его брате Георгии, в смутное время появятся Лжедмитрий I и Лжедмитрий II, кажется, тут бы и объявиться всем этим внебрачным мальчикам и девочкам с соответственными свидетельствами их матерей, однако не появляются, ни слухов о них, ни легенд, поскольку в действительности не имеется ни разгула яростной плоти, ни побочных детей.

Ему остаётся второй выход из сложного положения: необходимо жениться в надежде иметь третьего, четвёртого, пятого, на этот раз, Бог даст, здорового, полноценного сына, жениться уже в третий раз, что не очень-то вяжется с его полумонашеским образом жизни, да и печальная судьба Анастасии, ещё более печальная судьба Марии поневоле дают урок осторожности и множат сомнения: двоих отравили, не отравят ли третью?

В конце концов, подавив сомнения и колебания, он поручает своим приближённым, как стародавний обычай велит, собрать в Александрову слободу невест со всего Московского царства. Невест собирается, говорят, приблизительно тысячи две, всех сословий, от пятнадцати до шестнадцати лет, как тот же старинный обычай определяет возраст замужества. Первоначально каждую из невест осматривают ближние бояре, затем представляют царю и великому князю. Иоанн отбирает две дюжины наиболее подходящих на его взгляд, их опять сортируют, так что пригодных для брака остаётся только двенадцать.

Невеста царя и великого князя мало того, что должна быть без изъяна, мила и по-русски пригожа, она должна быть абсолютно здорова, невинна и плодородна. По этой причине каждую из двенадцати возможных царских невест тщательно осматривают опытнейшие московские повитухи, познавшие все тонкости многотрудного бабьего дела, а после них своё искусство являет астролог и лекарь Бомелий, вестфальский немец, Андреем Савиным вывезенный из Лондона, без сомнения, осматривает с надлежащей дотошностью, пока у него не остаётся сомнений в полном и надёжном здравии каждой из возможных производительниц царских наследников.

Понятное дело, вокруг невест плетутся интриги: честь уж слишком великая, соблазн пребольшой — породниться с царём, такое родство сулит и высокое положение, и привилегии, и прибытки, без чего русский человек никакой власти не мыслит, по его убеждению, власть для того и дана, чтобы взять, а там и перспектива со временем превратиться в деда или хотя бы в дядю наследника. Тут на страже царских и собственных интересов твёрдо стоит неумолимый Малюта Скуратов-Бельский. Носятся слухи, будто дьяк Булат Арцыбашев, пытавшийся протиснуть в невесты сестру, был им убит. Может, и лгут, у клеветы язык без костей, однако всем известно доподлинно, что рекомый Малюта не ведает ни угрызений совести, ни стеснения в средствах, и многим достаточно одного его слова, чтобы притихнуть и стушеваться, пока худа не стало, надобности не находится убивать.

Последним невест осматривает сам Иоанн, и в полном девичьем наряде, и обнажённых, чтобы лично убедиться в их пригожести и здоровье. Впоследствии архиепископы, епископы, игумены и архимандриты заверят клятвенно в приговоре, данном освящённым собором: «о девицах много испытанию бывшу, потом же царь подолзе времени избрал себе невесту, дщерь Василия Собакина». Дщерь Василия Собакина именуется Марфой. Ей шестнадцать лет. Она из малоприметного рода коломенских служилых людей. Стародавний обычай таков, что происхождение не оказывает существенного воздействия на выбор царской невесты, была бы пригодна исправно рожать здоровых наследников, Иоанн же предпочитает приближать незнатных людей, лишь бы избавиться от скандальных претензий князей и бояр, и без того надутых спесью сверх всякой меры. Без сомнения, Марфа ему приглянулась: он никому не позволяет вмешиваться в свои дела, столько же в государственные, сколько и в личные. Тем не менее какую-то роль в его выборе сыграло и то, что Собакины состоят в некотором родстве со Скуратовыми. Сватают Марфу жена Малюты и его дочь, дружками избираются сам Малюта и его зять Борис Годунов, мрачная, скользкая, роковая фигура русской истории. Желая удержать старшего сына от поспешного пострижения, Иоанн избирает Ивану в невесты Евдокию Сабурову.

Между тем он не оставляет всегда неотложных государственных дел. Его посол князь Мещёрский возвращается из Литвы, прежде докладывает о том, что особенно заботит царя и великого князя:

   — А польская Рада и литовская Рада меж себя посполито соединились тому другой год, что стояти им заодин, польским людям Литве, а литовским людям Польше помогати без найму на своих пенезах.

Стало быть, подтверждается окончательно, что против него уже не слабые литовские силы, подкреплённые горстью то польских, то немецких наёмников, а многолюдное воинство единого и уже оттого могучего государства и что с этаким воинством ему бы лучше не воевать. Тем важней для него положение с польским престолом. Так каков Сигизмунд, каково мыслят радные паны? Князь Мещёрский докладывает пространно, что король хвор и бездетен, имеет намерение от престола отречься. Рада польская и Рада литовская сносились между собой, кому на его место сесть. Короля искать согласились в Москве, просить царя и великого князя, чтобы царевича дал на польско-литовский-то стол, сам же для крепости женился на Софье, младшей сестре короля Сигизмунда, и с Речью Посполитой вступил в военный союз на турок и на крымских татар. Против слово сказал один Евстафий Волович, каштелян из города Троки, по наущению, шепчут, самого короля, король-от желал бы стол передать Яну Сигизмунду, племяннику, семиградскому воеводе. На Воловича восстают вое сенаторы так, что ворочаться не решается в Троки, страшится, что дорогой паны убьют, паны ихние на такое дело страсть мастера, очень просто режутся между собой. Паны же решают опричь московского государя иного государя себе не искать:

   — А вся земля литовская у короля положена на Виленом воеводе Николае Юрьевиче Радзивилле на Рыжем, и он волен во всём, кому что дати и у кого что взяти, и слушают его да жмудского старосту Яна Ходкевича всею землёй, стало быть, этим двоим и решать, кому нынче быть королём.

Попадать в зависимость к Николаю Радзивиллу да к Яну Ходкевичу московскому царю и великому князю ещё меньше пристало, чем зависеть от Ивана Мстиславского да от Воротынского Михаила, сам Иоанн столь дурацкого желания не испытывает, отдавать им на растерзание да в насмешку одного из своих сыновей он не видит необходимости, войну против победоносной Оттоманской империи почитает безмыслием и никогда не даст себя втянуть в такого рода военный союз, недаром он столько лет сопротивлялся легкомысленным настояниям Адашева, Сильвестра и Курбского, а жениться на сестре польского короля тоже нельзя, женитьба непременно втянет его в этот бесталанный военный союз, в котором московские полки станут биться и умирать, а польские и литовские братья станут в сторонке стоять да поджидать, чем эта битва окончится, да и помнит он слишком, как был теми же панами глубоко оскорблён, как претяжко обижен, когда сватался к старшей сестре Катерине, в другой раз не след ему в том же улье мёду искать.

Понятно, что он отвергает литовскую Софью и останавливает свой выбор на милой и скромной коломенской Марфе. Обряд обручения совершается двадцать шестого июня 1571 года. И вот тотчас после обряда в семейной жизни московского царя и великого князя разыгрывается одна из самых тёмных, самых необъяснимых историй: Марфе неможется, Марфа сохнет, Марфа тает у всех на глазах и явным образом клонится к смерти. Предположить, чтобы подлый Малюта рискнул подсунуть своему суровому повелителю болящую родственницу, подкупив или запугав повитух и английского лекаря, едва ли разумно: Иоанн во всех видах собственными глазами видел невесту и не мог не приметить хотя бы самых лёгких признаков стремительно развивающейся болезни, да и Малюта Скуратов-Бельский не решился бы столь опрометчиво шутить своей единственной головой, зная по опыту, что длань у московского государя потяжелее, чем у него самого. Уж не возмечтал ось ли кому-либо из ближних людей, близких не только к Иоанну, но и к Малюте, чтобы московский царь и великий князь всё-таки женился на Софье, польской королевне и литовской великой княжне, имея намерение почётным и выгодным образом укрепить Московское царство да и направить его наконец в давно желанные южные Палестины и против турок, и против татар? Что-то уж больно близко одно к другому стоят предложения, доставленные князем Мещёрским, и внезапное нездоровье только что абсолютно здоровой и уже обручённой царской невесты. Иоанна, естественно, гложут самые мрачные подозрения. Он-то не сомневается, что именно недоброжелатели извели чародейством Анастасию, у него достаточно веских оснований считать, что Мария отравлена людьми Владимира Старицкого или кого-то другого, кто таился в тени слабовольного удельного князя. Теперь скоротечная болезнь Марфы Собакиной столь подозрительна, что он не в силах отогнать зловещую мысль об отравлении, во всяком случае, это не мор, блуждающий по Московскому царству, Марфа Собакина именно сохнет, как бывает при отравлении медленным ядом, как случится с самим Иоанном, или при скоротечной чахотке, однако никто не отмечает у неё лихорадки и жара. Вероятность скоротечной чахотки у абсолютно здоровой, крепкой провинциальной русской девицы, выросшей в сытости, в деревенской глуши, уж слишком мала. Стало быть, отравление, иные толкования и в голову не могут взойти. Как бы там ни было, очевидно, что невеста царя и великого князя стремительно приближается к смерти. Что же царь и великий князь? Ведь ему ничего не стоит отказаться от явно болящей, явно умирающей наречённой и выбрать другую, из одиннадцати отставленных претенденток, ведь он уж не мальчик, ведь он женится для деторождения, бежит от греха, а если принять за верное липучую клевету, что он изверг, палач и злодей, то и вовсе ничего не может быть проще, как отправить бедную Марфу в Коломну и взять за себя Василису или Глафиру. В том-то и дело, что он не изверг, не палач, не злодей. Иоанн — твёрдой веры, освящённой церковью нравственности и непоколебимой верности данному слову. Он уже обручился перед Богом и перед людьми. Он уж точно, взявшись за гуж, не в состоянии объявить, что не дюж. Он женится, по его собственным словам, положившись на Бога, несмотря даже на то, что ко дню венчания Марфа уже явно слаба и плоха. Венчание совершается двадцать восьмого октября. Спустя четыре дня его старший сын женится на Евдокии Сабуровой. Третьего ноября Марфы не стало. Свадебный пир перетекает в поминки. Более мрачной истории и нарочно придумать нельзя. Подозрение в том, что Марфа отравлена, только усиливает желание Иоанна отстранить от себя прежних советников, которым после новгородского изменного дела, ещё более после преступной сдачи Москвы он перестал доверять. Уже не заметно подле него ни Вяземского, ни Басмановых, ни Висковатого, ни Фуникова. Он избавляется от князя Гвоздева-Ростовского и Григория Грязного, обоих, по слухам, казнят, обвинив в покушении на жизнь третьей царицы. Теперь в опричной Думе на первых местах сидят новые лица.

Окольничими становятся Василий Собакин и Богдан Сабуров, чин окольничего жалуется дядьям покойной царицы, её брат становится кравчим. К ним присоединяются князь Пётр Пронской, князья Хованские, служившие удельному князю Владимиру Старицкому, князь Никита Одоевский, его шурин, получает боярский чин, во главе опричной Думы становится князь Иван Андреевич Шуйский. Обновлённая опричная Дума приговаривает воевать Свейскую землю в наказанье за то, что король Юхан не присылает послов для заключения вечного мира, стало быть, хочет войны, так воевать как можно скорей, пока Свейская земля не оправилась после тяжёлой датской войны. В Великий Новгород выдвигается опричная и татарская конница. С конницей идёт сам Иоанн, всё ещё не утратив надежды, что самая угроза войны принудит шведского короля поспешить с великим посольством для мира, которое по обычаю обязано вести переговоры с наместником Великого Новгорода. Опальные послы, вызволенные из Мурома, едут в обозе. Вперёд высылается царская грамота. Иоанн понимает, что первая же весть о походе вызовет панику в городе, всего год назад претерпевшем страшный погром. Он спешит умиротворить безвинных граждан торгового города и предписывает, опять-таки как древний обычай велит, готовить припасы для прокормления царя и великого князя. В знак своего доброжелательства и мирных намерений по его предписанию митрополит Кирилл наконец поставляет новгородским архиепископом Леонида, архимандрита московского Чудова монастыря. Иоанн не хочет никакой войны со Свейской землёй, тем более опасается втянуться в длительные военные действия, которые неизбежно приведут к значительному истощению его сил, в особенности к окончательному развалу земского ополчения, которого редко хватает на поход дольше двух месяцев. Своим внушительным движением во главе грозного войска он только напоминает самозваному шведскому королю о своём преимуществе могущественного правителя и наследственного монарха. Во время краткой остановки в Твери, на этот раз спокойной и мирной, без грабежей и убийств, он составляет грамоту и отправляет её с Тоне Ольсоном, рассчитывая обдуманным словом образумить упрямого Юхана до начала военных действий, которые, хотя бы для вида, ему придётся вести:

«И мы ны подвиг свой учинили есми к твоей земле, и твои послы с нами будут на рубеже и в твою землю вборже и тебе известим своих из уст сами; а будет нахожь наш гнев отовратити, а свою землю пусту видети не захочешь, и ты бы к нам прислал своих великих послов, которые б могли наше царьское величество умолити и добити челом от твоего лица, как которым делам по пригожу статись мочно... А прислал бы ecu своих послов не мешкая вскоре, покаместа большое разлитие крови не сталось. И били челом нашей степени царского величества порогу твои послы Павел биструп с товарищи, чтобы нашему царскому величеству пожаловати, одного из них к тебе отпустити, а ты к нашей царского величества степени послов своих великих пришлёшь. И наше царское величество по послов твоих челобитию одного из них, Онтона Аловеева, к тебе отпустити велели...»

Видимо, для того, чтобы лишний раз предуведомить новгородцев, Иоанн высылает вперёд себя вновь поставленного архиепископа Леонида. Леонид спешит к месту своей новой службы, чтобы своим появлением успокоить новгородских торговых и посадских людей, и прибывает в Великий Новгород двадцать третьего декабря, в самом деле к несказанной радости новгородцев, которые принимают его появление впереди царского поезда как добрый знак. Вдохновляемые надеждой и опасением, они спешно готовят город к встрече московского государя. На Никитской улице для него очищается терем, стоящий в саду, в Софийском соборе для него отделывается новое место, на котором он пребудет во время богослужения, золотой голубь водружается над его местом, молча, исподволь призывая его к миролюбию, заодно обновляется место архиепископа, поставление которого после долгого перерыва принимают как милость царя и великого князя.

Иоанн вступает в Великий Новгород двадцать четвёртого декабря, с ним его сыновья, с ним князья и бояре Мстиславский, Воротынский, Пронской, Трубецкой, Одоевский, Сицкий, Шереметев Меньшой, окольничий Василий Собакин, думные дьяки Малюта Скуратов-Бельский и Черемисинов, печатник Алферьев, дьяки Андрей и Василий Щелкаловы. Он настроен миролюбиво и милостиво, точно просит прощения за прошлогодний погром. На малейшее притеснение не слыхать и намёка. Он даёт понять всем своим видом и поведением: крамола искоренена, ни один невинный не может быть им наказан из произвола и деспотизма, он верен слову, данному в грамоте, заблаговременно доставленной новгородцам. Все его мысли нынче о Швеции, о скорейшем заключении прочного мира, но при условии возвращения неправо захваченных городов. Опричные полки уходят на Юрьев, чтобы оттуда, как ему свойственно, угрожать шведам, засевшим в Ливонии как в своей вотчине, именно угрожать, однако не двигаться далее замирённого Юрьева, а заодно разобраться с заговорщиками и бунтовщиками, поддержавшими подлый мятеж, организованный Крузе и Таубе. С той же задачей угрожать, но не ввязываться в военные действия татарская конница уходит к Орешку, «а ис передовых наших полков иные люди дошли до Орешка, а иные немногие люди, которые от передовых людей оторвались, и в Свейскую землю отомчались», возможно, нарушив его повеление, эти немногие люди беспрепятственно доходят чуть не до самого Выборга, но тотчас откатываются назад, уводя полон и добычу.

Он с нетерпением ждёт послов шведского короля или хотя бы вразумительного ответа на грамоту, данную Алавееву-Ольсону. По всему видать, что у него не хватает терпения. По расчёту времени послам быть рановато, Тоне Ольсон едва ли успел достигнуть Стокгольма, а он вызывает прежнего посла Павла, епископа из города Або. Епископ и его слуги, усмирённые опальным прозябанием в Муроме, простираются ниц. Иоанн велит им подняться, говорит с обычной приветливостью:

   — Я государь христианский, земного поклонения себе не хочу.

Он снимает с себя вину перед Юханом:

   — Мы просили у Эрика сестры польского короля Катерины для того, чтобы нам она была в возвышение над недругом нашим, польским королём: через неё мы хотели постановить с ним доброе дело. А про Юхана нам было сказано, что он умер и что детей после него не осталось.

Он перечисляет вины Юхана перед ним, и главная вина в том, что московские послы Воронцов и Наумов были оскорблены и ограблены, чего он без возмещения за обиды не намерен прощать ни одному шведскому королю, другая же вина Юхана в том, что послы присланы им в нарушение стародавних обычаев, установленных правил:

— Пришедши к нашим боярам, уродственным обычаем стали что болваны и сказали, что с ними к боярам никоторого приказу нет, а прежнего обычая позабывши, ино по такому уродству так с послами и сталось.

Он требует, чтобы Юхан заплатил десять тысяч ефимков за оскорбление, нанесённое Воронцову с Наумовым, возвращения ливонских земель, уступленных королю Эрику только на время, о чём имеется форменный договор, а также предоставления ему расположенных в Финской земле серебряных рудников, главное же, заключить с ним наступательный союз против Дании и Литвы, в случае же войны присылать в помощь ему тысячу конных и пятьсот пеших воинов, снаряженных по немецкому образцу, наконец объявляет, что шведский король в своих грамотах должен именовать московского царя и великого князя властителем Швеции да прислать к нему шведский герб, который он велит выбить на своей царской печати, особенно же настаивает на том, чтобы шведский король беспрепятственно, безволокитно пропускал в Московское царство медь, свинец, нефть, рудознатцев, художников, лекарей и служилых людей.

Епископ Павел и его слуги в другой раз простираются ниц. Они умоляют великого государя сменить гнев на милость, уверяют его, что в Финской земле никакой серебряной руды не имеется, что Швеция страна бедная, что не сможет выставить такого множества ратных людей ни на какую войну и что, уж это само собой, шведский король никак не может признать шведским властителем московского царя и великого князя.

Иоанн и сам ведает, что страна бедная и что властителем его не признают без тяжёлой войны, от которой он как раз хотел бы избавиться, если не навсегда, так хоть на несколько лет, он ведёт обычную, известную дипломатическую игру: он выдвигает наивысшие требования и для того, чтобы установить степень величества, определить своё положение и положение шведского короля, обозначить могущество Московского царства, которому не составит труда раздавить бедную Швецию, если не в одночасье, чуть не левой ногой, так в течение нескольких лет после тяжёлой, но победоносной войны, что в данный момент соответствует истинному соотношению сил, и для того, чтобы предупредить, какие жестокие последствия могут обрушиться на шведского короля, если тот не внемлет веленьям рассудка, другими словами, своими завышенными требованиями он закрепляет своё неоспоримое превосходство перед соседями. Понятное дело, что после обмена любезностями требования такого рода благополучно снимаются. Нагнав как следует страху, Иоанн снабжает епископа Павла довольно умеренной грамотой. До Троицына дня московский царь и великий князь откладывает войну, а шведский король обязывается к этому сроку прислать-таки большое посольство, но не в Москву, как хотелось бы самолюбивому Юхану, а в Великий Новгород к его воеводам. С посольством шведский король должен отправить десять тысяч ефимков на удовлетворенье обиды, нанесённой Воронцову с Наумовым, от этого принципа Иоанн отступиться не может, своих послов в обиду он не даёт. По условиям военного союза шведский король выставляет всего две сотни конных ратных людей, что, в сущности, должно и без шведского герба на царской печати обозначать его подчинённое, униженное положение перед могучей Москвой. Особенно опять-таки оговаривается свободный проход через Швецию необходимых товаров и служилых людей.

Пока обсуждаются пункты и пунктики, пока составляется грамота, подручные князья и бояре осторожно нащупывают свой путь к согласию и миру с нагловатым соседом. Сплочённые единственно силой родства, они все проблемы предпочитают улаживать при помощи брака. Им очень желается, чтобы царь и великий князь женился на младшей сестрице польского короля, хочется также, чтобы он женился на младшей сестрице шведского короля, а как женится, так все неприятности между соседями утрясутся сами собой. Ради достижения столь соблазнительной цели они обхаживают епископа Павла, выспрашивают, какова собой королевна, сестрица-то вашего короля, сколько ей лет, умна ли, может ли похвалиться дородством, признак здоровья в представлении истинно русского человека, намекают с доступной им тонкостью, что не худо бы получить с неё живописный портрет, туманно рассуждают о пользе брака между правящими домами, давая понять, что московский царь и великий князь мог бы жениться на их королевне, к вящей пользе обеих сторон. Сам Иоанн ни единым словом не заикается о загадочной королевне. Он куда больше полагается на впечатляющую силу оружия, чем на браки с заморскими дивами. На прощанье он объявляет епископу Павлу, что остановил кровопролитие только на малое время, и настоятельно советует его королю прислать больших послов не позднее Троицына дня, когда он возобновит военные действия как в Ливонии, так и в Финской земле. Он повторяет снова и снова, что король Юхан обязан возвратить ливонские города, которые он уступил Эрику только на время, без ливонских городов миру между ними не быть, и с ясным пониманием непримиримых разногласий в Европе, бессчётных интриг и подвохов друг против друга советует растолковать опрометчиво захватившему власть узурпатору, что тот не может рассчитывать ни на кого из европейских монархов, в первую очередь не может рассчитывать на германского императора, а словами, как известно, землю не защитишь.

После отъезда епископа Павла с грамотой и уверением, что король Юхан всенепременно согласится на требования царя и великого князя и добьёт челом за вины свои, Иоанн задерживается в Великом Новгороде на несколько дней. Он точно колеблется, размышляет, что ему теперь предпринять. Мысль перебраться на жительство в этот отдалённый северо-западный город, похоже, не оставляет его: для особного двора старинный центр торговли с Европой может стать превосходной столицей. Именно на Торговой стороне, отошедшей в опричнину, возводится его новый укреплённый дворец. Он даёт Великому Новгороду новый торговый устав. По новому уставу со всех товаров, ввозимых иноземными купцами, в его казну берётся всего семь денег с рубля, тогда как торговые люди других городов Московского царства на торгу Великого Новгорода платят четыре деньги с рубля, а сами новгородцы вносят всего полторы деньги с проданного мяса, рыбы, икры, мёду, соли, луку, орехов и яблок, кроме отдельного сбора с телег, саней и людей, то есть соответственно три с половиной, два и один процент с одного рубля, что очень мало похоже на грабёж торгового населения, ввоз драгоценных металлов, ещё не обнаруженных в таинственных недрах Московского царства, облагается наравне с остальными товарами, тогда как вывоз их объявляется преступлением, утайка же пошлины, столь незначительной, карается тяжёлыми пенями, причём товары царского двора облагаются теми же пошлинами, в тех же размерах, что и товары любого рядового купца. Однако, предоставляя льготы и послабления, он вовсе не собирается гладить по головке ослушников. Он всегда и везде стоит на страже закона, будь это право наследования государственной власти, обязанность верной службы за землю или внесение даней и пошлин в казну. Новый устав предусматривает: если торговый человек нарушает правила торга, его товар изымается в казну царя и великого князя. Всем, кто приезжает на торг, надлежит останавливаться в гостиных дворах и уплачивать за пожилое, также в казну. Ему, конечно, известно, что многие, лишь бы мошеннически уклониться от пожилого, жительствуют в частных домах посадских людей. За проделки этого рода товар также изымается в казну царя и великого князя, «по тому же, как и на Москве», а посадский теряет свой двор. Новгородское изменное дело лишний раз доказывает ему, что подьячие сплошь и рядом собирают дани и пошлины спустя рукава, а за мзду и вовсе забывают о данях и пошлинах, отчего в казне случается большой недочёт. От недобора даней и пошлин он находит простейшее средство: если сумма даней и пошлин уменьшается против прежних лет, с подьячих взыскивается вдвое, при этом подьячим предписывается «ни в которых пошлинах ничем не корыстоваться и поминков и посулов не имати ни у кого». Что все эти запреты «не корыстоваться» и «поминков и посулов не имати ни у кого» остаются гласом вопиющего в пустыне, ему тоже отлично известно, и он возвращает Великому Новгороду старинное право суда с помощью поля, тогда любой горожанин может обвинить в нарушении закона любого воеводу или подьячего и, предъявив доказательства, вызвать обвинённого на поединок, минуя царский суд и расправу, поскольку, как и младенцу известно на Русской земле, до Бога высоко, а до царя далеко, и эту жестокую меру граждане Великого Новгорода принимают с благодарностью и одобрением, поскольку в праве поля видят единственную управу на безбожных «волков». Наместником же он не без коварства оставляет князя Ивана Мстиславского, а воеводой при нём князя Пронского, предпочитая держать их подальше от соблазна южных украйн. Заодно он дарит новгородским соборным старостам и попам так называемые милостинные деньги, которые прежде поступали в казну.

На все дела уходит двадцать шесть дней. Он возвращается январским прекрасным санным путём, но возвращается медленно. Отовсюду глядит на него разорение. Голод продолжает свирепствовать во всех замосковных обжитых волостях, в силу необходимости переходящих с подсеки к трёхполью. Возле городов на пути от Великого Новгорода то тут, то там попадаются неубранные окоченелые трупы. Носятся тёмные слухи, что в Москве по ночам голодные горожане, разорённые, вдобавок к неурожаю, набегом татар, нападают на дома богачей, случается, люди поедают людей же, тем не менее, доносят ему, земская Боярская дума, которая нынче правит в Москве, не принимает никаких мер, богатые князья и бояре, опасаясь новых неурожаев, которые всё учащаются на скудных супесчаниках и подзолах замосковных земель, придерживают хлеб в закромах, а хлеботорговцы терпеливо ждут повышения цен. В его дворцовых владениях тоже полны закрома, на дворцовых полях стоят тысячи скирд необмолоченного хлеба в снопах, однако он не в состоянии тронуть ни колоска: мало того, что он содержит громадный двор, то есть тех же сытых, богатых князей и бояр, ему необходимо в течение года кормить хлебом каждого стрельца, каждого казака, каждого пушкаря, воротника, кузнеца в крепостях, поставленных на стражу Московского царства, а стрельцов, служилых казаков, пушкарей, воротников, кузнецов в его войске немерено, а наберётся тысяч до двадцати.

Куда же спешить? Что должен он предпринять? Его душа полна скорби, он одинок, ему не с кем разделить и скорби семейные, и труды управления, его тело начинает слабеть. Всё сильней, всё неотступней тянет его в монастырь, в тихую келью, ибо единственно Господу он может излить свою усталую душу. Да вот беда: и на царство его поставил тот же премудрый Господь, сей тяжкий крест не на кого переложить, не на кого оставить ему, стало быть, он не может, не имеет права уйти, грех непростительный, спросит, спросит Господь. Он должен остаться, и он остаётся, а если он остаётся, он должен жениться, на продолжение рода, подальше от соблазна греха, ведь ему всего-навсего сорок лет. А как он может жениться? Только три брака освящает своим благословением православная церковь, а он уже трижды женат, на Анастасии, на Марии, на Марфе. Человек истинной веры, он почитает внебрачные отношения тягчайшим грехом, да и не имеет он права на внебрачные отношения: внебрачные дети, бастарды на других языках, по-нашему выблядки, не только родятся в грехе, но и с течением времени становятся истребительным бедствием в кровавой битве за корону и власть.