А вологодская крепость нужна позарез. Непредвиденным доказательством этой необходимости на Иоанна леденящим градом сыплются страшные беды, способные, каждая по отдельности, тем более соединившись во времени между собой, сокрушить Московское царство.

Первая беспощадная весть намётом скачет из Крыма и наконец в северной Вологде настигает его. Слабому султану Селиму очень хочется идти след в след с победоносным отцом Сулейманом Великим, вечная драма малодаровитых детей, его беспрестанно подзуживают астраханские беженцы и слабые в бою, однако опытные в интригах литовцы. Один крымский хан из понятного страха за свои будущие доходы усердно отговаривает его, довольно правдоподобно расписывая тяготы большого похода по южным русским степям. Селим, как и положено малодаровитому отпрыску, долго колеблется и всё же весной 1569 года направляет в Кафу свой гребной флот, которым две с половиной тысячи закованных в цепи гребцов переправляют около пятнадцати тысяч лёгкой турецкой конницы, около двух тысяч регулярной пехоты, насильственно набранной большей частью среди порабощённых греков и волохов, и тяжёлые осадные пушки. Касим, здешний паша, получает повеление со всем этим войском двинуться к Переволоке, соединить в этом месте Дон и Волгу судоходным каналом, стало быть, Азовское море с Каспийским, подступить к Астрахани и взять её скорым приступом или рядом с ней соорудить турецкую крепость и зимовать в ней в ожидании подкреплений. Тем же повелением султана Девлет-Гирей должен выступить с конной ордой на помощь Касиму.

Иоанн лишён возможности постоянно держать большие силы в Астрахани, на Переволоке, тем более на Дону, поскольку в его распоряжении по-прежнему главным образом ополчение служилых людей, которое ему так и не удалось заменить регулярной пехотой, а ополчение через два, через три месяца необходимо распускать по домам, чтобы передохнуть, подкормиться и ещё на месяц-другой запастись кормом из своих закромов. В степях у московского царя и великого князя только сторожи да станицы служилых казаков, которые с непомерной охотой пускаются в любой разбой и грабёж, однако до того малочисленны, что неспособны сразиться с серьёзным противником в открытом бою. При одном виде противника они везде отступают, несмотря и на то, что турецкое войско растягивается в степи, часто надолго задерживается на мелях и волоках и может быть без большого труда разгромлено по частям. В числе турецких гребцов оказывается Семён Мальцев, московский посол, схваченный ногаями и по обычаю кочевых народов проданный в рабство. Позднее он так опишет этот странный поход:

«Каких бед и скорбей не потерпел я от Кафы до Переволоки. Жизнь свою на каторге мучил, а государское имя возносил выше великого государя Константина. Шли суда до Переволоки пять недель, шли турки с великим страхом и живот свой отчаяли; которые были янычары из христиан, греки и во лохи, дивились, что государевых людей и казаков на Дону не было; если бы такими реками турки ходили по фряжской и венгерской земле, то все были бы побиты, хотя бы казаков было 2000, и они бы нас руками побрали: такие на Дону природные укрепления для засад и мели...»

Приблизительно те же подробности продвижения турецкого войска передаёт в своих тайных грамотах добросовестный наблюдатель Афанасий Нагой, что в сотый, в тысячный раз убеждает царя и великого князя, что для правильной обороны Московского царства с его обширными, со всех сторон настежь раскрытыми рубежами необходима регулярная армия, которой он не может создать, не потому что не понимает необходимости или не желает из глупой прихоти оголтелого самодержца, а по отсутствию средств в его царской казне и по упрямому сопротивлению бестолковых витязей удельных времён, которые только и навострились, что саблей махать, да по милости сребролюбивых монахов, не желающих поступиться хотя бы частью накопленных, праздно схороненных по подвалам сокровищ. Будь у него регулярная армия, подготовленные, дисциплинированные полки твёрдо стояли бы в разумно выбранных, заранее отведённых местах и в самом начале движения, используя преимущества местности, уничтожили бы пришельцев уже на первых переходах непрошеного нашествия. Теперь же, как и всегда, потеряно драгоценное время, Астрахань может пасть со дня на день, казанские татары изменят наверняка, Казань будет осаждена и, может быть, даже потеряна по слабости гарнизона и ненадёжности большей части воевод, за опалу почитающих службу в этакой дали. Стрясись такое несчастье, любое выступление от литовских украйн поставит его в положение безвыходное, безысходное. Того гляди в самом деле придётся бежать к явно негостеприимной королеве Елизавете, что оскорбит в нём достоинство человека и втопчет в грязь достоинство царя и великого князя, которым он так дорожит. Если разобраться, ему даже некого послать против турок, все набольшие воеводы так или иначе повинны в измене, в медлительности, в неумении воевать, в откровенном нежелании с буквальной точностью исполнять его повеления. И кого же он вынужден выбрать? Петра Серебряного-Оболенского, который загубил прикрытие под Копием, бросил на произвол судьбы своих служилых людей и ускакал, чуть ли не один-одинёшенек, в Полоцк! А лучше, надёжнее этого храбреца и нет у него никого.

Пока Пётр Серебряный-Оболенский скачет, значительно медленнее, чем из-под Копия, в Нижний Новгород и сзывает нижегородское ополчение, вновь уходит в песок бесценное время. Нисколько не полагаясь на своего некстати прыткого воеводу, Иоанн спешно гонит посольство с большими дарами и предложением мира к Касиму, на что Касим отвечает по-татарски своеобразно: дары принимает, прищёлкивая от удовольствия языком, в течение трёх дней угощает и чествует московских послов, а на четвёртый бросает их в тюремную яму — обычная участь московских послов у агарян.

Пускает Иоанн в ход и главный свой козырь, который, по всему видать, доставляет ему удовольствие. Всякий раз, когда он попадает в тяжёлое положение, он устрашает противника, он стремится так его напугать, чтобы заранее, ещё до кровавого столкновения парализовать его волю и выиграть не столько силой оружия, сколько неоспоримым превосходством своего отточенного, изощрённого интеллекта.

Десятки скороконных гонцов разносят по сторожам и казачьим станицам его повеление: пустить по степи слух, который сам собой распространится быстрее пожара, что у Петра Серебряного-Оболенского под рукой тридцать тысяч конных и оружных служилых людей, хотя в нижегородском ополчении не наберётся и трёх, что из Москвы выступает князь Иван Бельский, у которого под рукой не менее ста тысяч опять-таки конных и оружных служилых людей, что ногаи готовы выступить на подмогу московским полкам и что персидский шах присылал к московскому царю и великому князю бить челом о союзе.

Не успевает он раздать самые неотложные повеления, как возвращаются его послы Воронцов и Наумов, удержанные в Швеции не менее года, отчасти в качестве любезных гостей, отчасти в качестве пленников. Послов препровождают без промедления в Вологду. Воронцов докладывает царю и великому князю о своих премногих мытарствах, обидах и унижениях да о внезапной перемене правления в той предательской Швеции.

Поначалу московских послов принимают в Стокгольме с той честью великой, какая достойна московского царя и великого князя. Король Эрик приглашает послов на обед, но вдруг падает в обморок и не в силах выйти к столу. С того тёмного дня послов лишают возможности вести переговоры с самим королём. На все их запросы им вежливо отвечают, что король болен или в войсках, собранных для отпора несносным датчанам. Переговоры приходится вести с вельможами Эрика, что послы почитают за унижение чести своего государя. Они требуют подписать мирные грамоты и выдать вдову Катерину, как договорились в Москве. Им отвечают, что отнимать жену от мужа, мать от детей противно христианским законам и Богу, что выдача Катерины обесчестит московского царя и великого князя в глазах всех христианских народов, что у польского короля имеется и другая сестра и что король Эрик, находящийся, правда, с Польским королевством в войне, будто бы обязуется достать её для московского царя и великого князя. Воронцов и Наумов резонно винят шведскую сторону в клятвопреступлении и во лжи и требуют приёма лично у короля, говорят:

   — Государь наш берёт у вашего государя сестру польского короля Катерину для своей царской чести, желая возвышенья над своим недругом и над недругом вашего государя, королём польским.

Вместо прямого ответа на вполне резонный запрос московских послов замышляют перевести в одно из подгородных сёл будто бы ради их безопасности. Послы отказываются наотрез, объявив, что своей волей никуда не поедут, а пусть король делает с ними, что хочет, однако никакой вины их перед королём нет, тогда как в село послов отсылают за какую-либо вину. Не сломив их патриотического упорства, их вынуждены ввести к королю. Эрик, действительно больной и растерянный, им говорит:

   — Мы не дали вам ответа до сей поры потому, что здесь завелись дурные дела от дьявола и от дурных людей, и, кроме того, датская война нам мешала.

Король не лукавит. Дела завариваются дурные и тёмные. Каким-то образом давно арестованный Юхан получает свободу и плетёт заговор против старшего брата, то ли тронувшегося в и без того слабом уме, то ли нарочно для успеха заговора объявленного помешанным, как с той же неправедной целью не постеснялся князь Курбский именовать Иоанна царём с совестью прокажённой, «какой не встретишь и у народов безбожных». Большая часть своевольных баронов переходит на сторону многомятежного Юхана. Оставшись один, не представляя, на кого опереться в беде, Эрик ещё пытается вновь арестовать Юхана и в случае удачи обещает терпеливо ожидающим московским послам, что Катерину в залог мира и дружбы они всенепременно получат, как записано в изготовленных грамотах, на этот раз в самом деле вдову. Когда же его запоздалое предприятие не удаётся, Эрик им объявляет, что, спасаясь от кровожадного брата, побежит вместе с ними в Москву. Воронцов и Наумов на свои ладьи принять шведского короля соглашаются и, превышая свои полномочия, заверяют со своей стороны утесняемого монарха, что московский царь и великий князь всенепременно поддержит своего шведского брата и даст ему войско, чтобы перепуганный Эрик мог воротить себе ускользающий трон. Доносит ли кто мятежным баронам о содержании переговоров, улавливают ли они обострённым чутьём заговорщиков, что Эрик может бежать и воротиться с московскими ратями, которыми они будут раздавлены, как орех, только московским послам более не дозволяют встретиться с обречённым на заклание Эриком. Выясняется, что против мятежных баронов его поддерживает одна молодёжь, главным образом ученики школы, открытой им при дворе. Одного из учеников Эрик тайно отправляет к московским послам. Воронцов недоверчив и по-своему мудр, то есть мудр по-московски, с уважением к старости, к родовитости, с презрением к молодости, не доросшей мешаться в серьёзные дела государства. Он выпроваживает молодого детину, как он его именует в отчёте своему государю:

— То дело великое, верити тебе в таком деле нельзя, ещё молод еси, а мы тебя не знаем.

Неделю спустя молодой детина вновь пробирается к московским послам и предъявляет им оттиск личной королевской печати. Приходится, скрепя сердце, слушать его. Молодой детина подтверждает желание Эрика бежать в пределы Московского царства. Воронцов и Наумов, чуя неладное, спешно собираются в путь, махнув рукой на договорные грамоты. Эрик готовит казну, чтобы погрузить на ладьи, «да поспешил брат его Яган, его изымал и посадил в заточенье». В самый канун мятежа Эрик ещё успевает встретиться с ними, чтобы сообщить, что мятеж начался, Воронцов вопрошает его:

   — Как давно зачалось это дело?

Эрик описывает ход недобрых событий поспешно и кратко:

   — С тех пор как от вас из Руси пришли послы мои. Я был тогда в Упсале. У них начала быть тайная измена против меня. Я был заперт. Если бы в мои земли не явились датские люди, то мне бы уже на своей воле не быть. А как датские люди пришли, то они меня выпустили для того, что некому стало землю оборонять, с той поры стало мне лучше. Если брат Юхан меня убьёт или пленит, то царь бы Юхана королём не держал.

Воронцов и в эту драматическую минуту с сознанием долга вопрошает о королевне. Лишь на краю гибели Эрик наконец изъясняет всю нелепость своего предложения:

   — Я велел то дело посулить в случае, если Юхана в живых не будет. Я с братьями и с польским королём, и с другими порубежными государями со всеми в недружбе за это дело. А другим чем всем я рад государю вашему дружить и служить. Надежда у меня вся на Бога да на вашего государя. А тому как статься, что у живого мужа жену взять?

Двадцать девятого сентября мятежники вступают в Стокгольм. Город наполняется звоном оружия. Сторонники Эрика сопротивляются слабо. Мелкие стычки скоро превращаются в мародёрство, неизбежный исход всякого мятежа. Алчущие добычи солдаты врываются на подворье московских послов, сбивают замки, забирают серебро и меха, самих послов обирают до нитки. По счастью, на шум является собственной персоной принц Карл, младший брат мятежного Юхана, самый благоразумный из беспутных наследников Густава Вазы. Воронцов, стоя в одной исподней рубашке, не страшась обнажённых мечей, обличает грабителей, говоря, что какого рода дела творятся только в вертепе разбойников, а не в христианской стране. Принц Карл изгоняет зарвавшихся мародёров, изъявляет своё глубокое сожаление, обещает примерно виновников безобразия наказать и лжёт, будто это у них в благочестивых рядах единственный пример беззакония, неизбежного при перемене правления, и объявляет, что Эрик свергнут с престола как безумный тиран, а Юхан чуть ли не жаждет жить с московским царём. Вместо примерного наказания мародёров и возвращения похищенного добра московских послов принуждают отписать своему государю, что они живы-здоровы, и ни под каким видом не поминать, какому унизительному бесчестью подвергли его послов разнузданные прислужники нового короля. Однако Воронцов держится величественно, непреклонно и наотрез отказывается «лгати своему государю». Помаявшись с ними, никакими ухищрениями не сломив примерного мужества Ивана Михайловича, в октябре московских послов препровождают в Або и восемь месяцев держат под стражей, а некоторое время спустя туда же препровождают несчастного Эрика, которого всета-г ки не решились убить, и тоже держат под стражей, правда, его держат под стражей до конца его дней.

Если улавливать в истории многообразную цепь не всегда различимых причин и на разные лады неотвратимых последствий, если под зыбкой поверхностью ярко раскрашенных личных претензий и молниеносно свершаемых дворовых переворотов нащупывать истинные корни событий, нельзя не признать, что с внезапным и довольно случайным низложением, может быть, не совсем твёрдого в уме Эрика московский царь и великий князь в своей внешней политике теряет почти все опоры, без сомнения, все или почти все свои преимущества. Ему на собственной шкуре предстоит испытать трагическую судьбу государства Российского, всегда верного своим обязательствам, порой в ущерб собственным интересам, всегда предаваемого низменным коварством суетных европейских держав, никогда и ни в чём не упускающих своих барышей, всегда вынужденного отбиваться от наседающих отовсюду врагов и неизменно сохраняющего своё омытое большой кровью достоинство, которое присуще народу свободолюбивому и могучему, неспособному униженно выпрашивать подачку у сильных мира сего.

На юге у него голодные орды кровожадных татар, а отныне и хищные турки, создавшие пока что самую могущественную и непобедимую державу Европы и Азии, перед которой в страхе трепещут все европейские властители и монархи. На западе против него Литва и Польша, ведущие между собой постыдный, своекорыстный торг, который грозит превратить этих в общем-то порознь слабых противников в единую, многолюдную и обширную Речь Посполитую. Отныне и Швеция, чуть было не ставшая надёжной союзницей, неумолимым совпадением интересов становится долговременным и заклятым врагом, позднее захватчиком и оккупантом, поскольку новый шведский король, женатый на родной сестре польского короля, наследнице литовского великокняжеского стола, не может не превратиться, лишь бы удержать незаконно прихваченную корону, в верного союзника польского короля и, следовательно, в непримиримого противника Иоанна, а с отпадением Швеции рушатся и надежды на союзные отношения с Англией. Уж кто-кто, а Иоанн, который любит и умеет в нужный момент показать свой железный кулак, не может не знать, что в союзники берут только сильного, выгодного партнёра, да и много ли для него теперь толку в Англии, которая за тысячи вёрст от его рубежей и не соприкасается ни с его врагами, ни с ним самим. Тем не менее он принимает эту грозную новость с внешним спокойствием. Тысячу раз оскорблённое, одинокое детство воспитало в нём бесценную в политике скрытность и проницательность, твёрдость характера и гибкий, неустанно ищущий, находчивый дух. Новый шведский король, возвращая униженное, обобранное до нитки посольство московскому царю и великому князю, просит выдать опасные грамоты для своего большого посольства, которое он намерен в ближайшем будущем направить в Москву для переговоров о мире. За этим предложением Иоанн угадывает бесстыдную ложь: просто-напросто новый шведский король, узурпатор, преступник, страшится, как бы московские полки не пришли на помощь его низложенному старшему брату, чем его смещённый Эрик пугал, и пытается приманкой посольства предотвратить войну с опасным соседом, к которой он не готов, которую не в силах вести, пока не утвердится на захваченном троне и не покончит миром с датчанами, а утвердится на троне, замирится с датчанами, тогда сам, один, или в союзе с поляками пойдёт непримиримой войной на Москву.

Может быть, в этот удобный момент Иоанн и отправил бы к финским украйнам новгородское ополчение, которого одного достало бы для сокрушительной победы над пока что растерянным Юханом, да у него безрассудные турки роют канал между Доном и Волгой, у него только что гнусной изменой без единого выстрела сдали Изборск, у него Великий Новгород ненадёжен, он вынужден выселить едва ли не четверть этого самого новгородского ополчения подальше от соблазнительных рубежей. В таких крутых обстоятельствах ему приходится дорожить каждым полком, к тому же ему всё меньше верится в то, что воеводы, отправленные к финским украйнам, не перебегут на службу к шведскому королю, поставленному на трон своеволием шведских баронов, как они перебегают на службу к польскому королю, соблазнившись возможностью пополнить ряды таких же своевольных вельмож, как они.

Его размышления остаются невысказанными. Он подписывает опасные грамоты, как будто ничего не случилось, однако опасные грамоты составляются, тоже как будто ничего не случилось, в полном согласии со старинным обычаем, который предписывает шведским послам следовать в Великий Новгород, а не в Москву, как просил Юхан, и вести переговоры с новгородским наместником, точно желает этим сказать слишком высоко залетевшему Юхану: так было всегда, так будет и впредь, ничего не изменится в угоду тебе. Понимает ли он, что своим упорным нежеланием видеть шведское посольство в Москве он наносит чувствительное оскорбление новоявленному шведскому королю и тем самым заранее обрекает на неудачу любые переговоры о мире и приобретает, в добавление ко всем прочим напастям, ещё одного, личного и озлобленного врага?

В своих дипломатических посланиях он с таким тщанием различает все степени величества, как выражается он, он так тонко чувствует все степени оскорбления и унижения не в одних словах, но и в тоне письменной речи, чуть ли не в запятых, что, разумеется, не может не понимать, что указанием на старинный обычай кровно ущемляет достоинство преступного самозванца и что заранее отрезает все пути к заключению мира.

Но в том-то и безотрадность сложившихся обстоятельств, что, как бы он ни написал, в каких бы любезностях ни рассыпался, исход переговоров известен заранее. Отыщи он хоть один шанс на успех, он во имя безопасности Московского царства не почёл бы зазорным унизиться, он извивался бы перед новым шведским королём, как только что пришлось извиваться перед каким-то ничтожным Касимом. А не остаётся надежды, он предпочитает достоинство московского царя и великого князя без нужды не марать, достоинство московского царя и великого князя в неприкосновенности сохранить и, что называется на прощанье, своего предполагаемого противника хотя бы поставить на место.

А судьба уже наносит новый, более страшный, ещё более неотвратимый удар. Польским и литовским панам и шляхте удаётся наконец сговориться. Присоединив к польской короне Малую Русь простым решением сейма, польские братья, в обмен молчаливого согласия на этот наглый грабёж, предлагают при свете дня обобранным литовским братьям равные с ними права, если они перестанут противиться слиянию королевства и великого княжества в единое целое, а Малая Русь служит лишь прозрачным намёком, что, продолжая упорствовать, любезные литовские братья могут так же просто потерять и Белую Русь. А что им останется, если у них отберут эту, правда, тоже хамски присвоенную, Белую Русь? Им останется всего лишь узенькая полоска земли, притиснутая к Балтийскому морю, и пренеприятная необходимость собственными трудами добывать свой, отныне скудный, доход. Если же перестанут упорствовать, сохранят Белую Русь и получат права, в их числе безрассудное право «либерум вето», способное похоронить одним-единственным голосом любое постановление сейма, а затем сплочёнными рядами двинуться на Москву, предполагая по меньшей мере забрать Великий Новгород, Псков и Смоленск, которые Иоанн никак не желает миром отдать.

Немудрено, что после таких убедительных происшествий, по доброй воле и в полном согласии, как не стыдится утверждать документ, польские и литовские братья дружно подписывают Люблинскую унию, и на карте Европы возникает новое государство, с одним совместно избранным королём, с одним сеймом, который состоит из сената, куда входят иерархи католической церкви, воеводы и старосты, большей частью поляки, и посольской избы, с единой внешней политикой и единой денежной единицей. Эта внезапно возникшая Речь Посполитая занимает громадные пространства от Риги до Киева, от Витебска до Гданьска и Познани, в общей сложности около миллиона квадратных вёрст, с населением в шесть миллионов. Более крупного государства в Европе не существует. Его географическое положение великолепно. Речь Посполитая владеет юго-восточным побережьем Балтийского моря, а с присовокуплением Малой Руси получает вниз по Днепру выход в благодатное Чёрное море. Это образование имеет прекрасную возможность торговать со всеми городами Европы и не менее прекрасную возможность наглухо законопатить все торговые пути более удачливым московским купцам. Оно богато и агрессивно. Правда, расширение на запад ему заказано всё ещё сильной Священной Римской империей германской нации и ревнивой политикой римских пап, направленной на сплочение католических стран для борьбы с лютеранством и православием. Тем соблазнительней становится расширение на восток, вплоть до Волги и Каспийского моря, о чём польские и литовские братья мечтают с самого монгольского нашествия на одинокую, к тому же раздробленную Северо-Восточную Русь.

Вместо двух сравнительно слабых противников, которых поодиночке он мог бы давно одолеть, не подводи его непокорные воеводы, которые не умеют, а частенько и не хотят воевать, Иоанн получает вдруг одного серьёзного, непримиримого, вероломного, ещё более опасного в союзе с поднимающей голову Швецией, римскими папами и крымскими хешами. Конечно, пока Сигизмунд Август жив, ему предоставлено какое-то количество времени, чтобы изготовиться к новой упорной, на этот раз беспощадной войне, однако Сигизмунд Август, по слухам, болен смертельно, стало быть, этого времени с каждым прожитым днём становится всё меньше и меньше. К тому же само появление на белом свете Речи Посполитой, видимо, будоражит умы и соблазняет к измене своевольных витязей удельных времён, ведь с этой минуты каждый изменник не может не получить тех же прав, которые окончательно закреплены Люблинской унией для польских и литовских панов и шляхты, в особенности такое сладостное для самолюбия «либерум вето», когда своим единственным голосом любой Воротынский или Мстиславский может решить судьбу государя и государства.

Почти в один день и час, как на грех, Иоанн получает добытые его агентами сведения о двух новых заговорах, причём один из них грозит ему смертью, а другой грозит гибелью всему Московскому царству. Понятно, он не открывает имён этих людей и какими путями им открываются тайны, а до общего сведения доводит, будто из Великого Новгорода в Москву пробирается странник, бродяга, именем Пётр, родом, по слухам, волынец, и доносит по принадлежности, что старосты пяти новгородских концов да иные богатые новгородцы сговорились с архиепископом Пименом передаться Великим Новгородом и Псковом с волостями и пригородами в полное подданство к польскому королю, что писаную грамоту о своём единогласном решении составили и что сам Пётр видел своими глазами, найдя временное пристанище в Софийском соборе, как её хоронили за образом Божьей Матери, в тайнике, какие обыкновенно заводятся в храмах, куда закладываются важные ценности на случай набегов или иных передряг. Тогда же из Нижнего Новгорода соглядатаи, уже несколько лет окружающие князя Владимира Старицкого чуть не стеной, извещают царя и великого князя, что князь Владимир Андреевич тайно сносится с королём Сигизмундом и намеревается, уйдя за рубеж, переметнуться на польскую службу, что позднее найдёт подтверждение в иноземных архивах.