Потому что я видел истину, я видел

Ф. М. Достоевский

и знаю, что люди могут быть прекрасны

«Сон смешного человека»

и счастливы, не потеряв способности жить

на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы

зло было нормальным состоянием людей...

Главное — люби других, как себя, вот что главное,

и это всё, больше ровно ничего не надо...

Краткая литературная энциклопедия,

т. 2, М., 1964

ДОСТОЕВСКИЙ Фёдор Михайлович (30.10 (11.11) 1821, Москва — 28.01 (9.02) 1881, Петербург) — русский писатель. Родился в семье лекаря Мариинской больницы для бедных. Отец Михаил Андреевич — из духовного сословия, получил дворянское звание в 1828 г. Приобретя в 1831 — 1832 гг. небольшие имения в Тульской губернии, жестоко обращался с крестьянами; был убит в 1839 г. своими крепостными. Мать Мария Фёдоровна, урождённая Нечаева, — из купеческого звания, была натурой религиозной и поэтической, умерла в 1837 г.

Фёдор Достоевский вместе со старшим братом, которого очень любил, в 1838 г. поступил в Петербургское военно-инженерное училище. После его окончания в 1843 г. зачислен на службу в чертёжную Инженерного департамента, но через год вышел в отставку, убеждённый, что его призвание — литература. В детские и юношеские годы, отличаясь обострённой, даже болезненной впечатлительностью, усердно читал Библию, произведения Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, А. С. Грибоедова, М. Ю. Лермонтова, особенно увлекался А. С. Пушкиным и Н. В. Гоголем. Пушкин на протяжении всей жизни Достоевского был для него эстетическим и нравственно-философским идеалом: своё понимание Пушкина он с наибольшей отчётливостью изложил за несколько месяцев до смерти в «пушкинской речи» на открытии памятника поэту в Москве в 1880 г.

Живя в Петербурге, Достоевский познал участь «умственного пролетариата», униженное состояние постоянного безденежья, не покидавшее его до конца жизни, наблюдал судьбы бедных чиновников, проституцию, нищету, контрасты богатства и бедности столицы. Первое произведение Достоевского — «Бедные люди» (1845, опубликованное в «Петербургском сборнике» Н. А. Некрасова, 1846) — сразу выдвинуло Достоевского в ряд признанных писателей гоголевского направления — натуральной школы. В восторженном отзыве В. Г. Белинского было сказано, что молодой писатель впервые в русской литературе нарисовал судьбу «маленького человека» как социальную трагедию, а в бесправной и забитой личности открыл глубокую человечность. Повести «Двойник» (1846) и «Хозяйка» (1847) Белинский оценил ниже первого произведения, увидев в них отступление от гоголевского направления. В. Н. Майков, стремясь определить своеобразие Достоевского, тогда же отметил, что «...Гоголь — поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский — по преимуществу психологический* (Соч., т.1, 1901, с. 207). Несколько позднее вышли «Белые ночи» (1848) и «Неточка Незванова» (1849, неоконченное). В них явственнее обнаруживались те черты реализма Достоевского, которые выделяли его из среды писателей натуральной школы: углублённый психологизм, анализ раздвоения человеческого сознания, исключительность характеров и ситуаций. Во второй половине 40-х гг. у Достоевского возник обострённый интерес к идеям социализма и социальной переделки общества. Мировоззрение Достоевского формировалось в эти годы под влиянием демократических и социалистических идей В. Г. Белинского и взглядов французских социалистов-утопистов, особенно Ш. Фурье. С 1847 г. Достоевский посещал кружок М. В. Петрашевского, на одном из собраний читал письмо Белинского к Гоголю. Увлечение идеями русского и западноевропейского социализма и атмосфера социально-философских интеллектуальных споров оказали сильное влияние на последующее творчество писателя. Вместе с другими петрашевцами Достоевский был арестован 23 апреля 1849 г., заключён в Алексеевский равелин Петропавловской крепости и приговорён к смертной казни, которая по приказу Николая I была лишь в последнюю минуту перед расстрелом заменена четырёхлетней каторгой с последующим определением в рядовые. 24 декабря 1849 г. Достоевский был отправлен в Омский острог (1850—1854). Затем был зачислен солдатом в Сибирский линейный батальон. На каторге у Достоевского усилились эпилептические припадки, к которым он был предрасположен. В 1859 г. получил разрешение на переезд сначала в Тверь, затем в Петербург; в это время опубликовал повести «Дядюшкин сон» (1859), «Село Степанчиково и его обитатели» (1859), роман «Униженные и оскорблённые» (1861). Крупнейшим произведением, написанным после каторги, явились «Записки из Мёртвого дома» (1861 — 1862), которые И. С. Тургенев сравнил с Дантовым «Адом», а А. И. Герцен — со «Страшным судом» Микеланджело.

В самом начале 60-х гг. Достоевский сблизился с литературным критиком А. А. Григорьевым, философом Н. Н. Страховым. В журнале «Время» (1859 — 1863) и «Эпоха» (1864 — 1865), которые Фёдор Михайлович издавал вместе с братом М. М. Достоевским, писатель выступал против революционно-демократической программы Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова.

Полагая, что исторический путь, который прошла Европа после Французской революции 1789 г., был гибельным для России, так же как и внедрение новых буржуазных отношений, отрицательные черты которых потрясли его во время поездок по Западной Европе (1862 — 1863), Достоевский пропагандировал теорию так называемого «почвенничества», в некоторых чертах близкую к славянофильству.

Вторая длительная поездка Достоевского за границу (1867 — 1871) сделала его наблюдателем крупнейших событий западноевропейской общественной жизни — франко-прусской войны, Парижской Коммуны 1871 г., брожения в кругах русской революционной эмиграции, бурного развития европейского анархизма, возглавляемого М. А. Бакуниным. Достоевский стремился осмыслить увлечение русской молодёжи революционным народничеством, читал нелегальный «Колокол», изучал политические процессы С. Г. Нечаева и долгушинцев. Достоевский присутствовал в качестве представителя печати на процессе В. И. Засулич (1878), стрелявшей в генерала Ф. Ф. Трепова и оправданной судом присяжных. Все эти события и впечатления активно питали художественную натуру писателя. Личная жизнь его также была полна драматических коллизий. Ещё в ссылке Фёдор Михайлович пережил болезненно-страстную любовь к жене сибирского чиновника М. Д. Исаевой, которая после смерти мужа стала женой Достоевского (умерла от туберкулёза в 1864 г.). После возвращения в Петербург он испытал увлечения к А. В. Корвин-Круковской, А. П. Сусловой. В заграничных поездках Достоевский азартно играл в рулетку в надежде избавиться от постоянных долгов. В 1867 г. Достоевский женился на А. Г. Сниткиной. В 70-е гг. Достоевский сблизился с философом Вл. С. Соловьёвым, способствовавшим усилению религиозных настроений писателя.

В 60—70-е гг. Достоевский создал свои гениальные романы, ставшие важной эпохой в истории русской и мировой литературы: «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871 — 1872), «Подросток» (1875) и «Братья Карамазовы» (1879 — 1880). Одновременно Достоевский продолжал выступать и как публицист. В 1873 — начале 1874 г. он редактировал журнал «Гражданин», издававшийся князем В. П. Мещёрским. В журнале Достоевский печатал свой «Дневник писателя», который затем отдельными выпусками продолжал издавать ежемесячно в 1876 — 1877 гг., один выпуск вышел в 1880 г., один — в 1881-м. Наряду с размышлениями на злободневные темы общественной жизни, литературно-критическими откликами и воспоминаниями, в них помещены и несколько художественных рассказов: «Мальчик у Христа на ёлке», «Кроткая», «Сон смешного человека» и др., занимающие видное место в творческой эволюции писателя.

Основные проблемы творчества Достоевского, которые разрабатываются почти во всех его произведениях,— психологические, нравственные, политические, философские — органически связаны между собой и отражают противоречия действительности и общественной мысли в эпоху острой ломки социальных отношений в России и Западной Европе. Основа реалистического творчества Достоевского — мир человеческих страданий, в изображении которых он не знает себе равных. Всюду — «боль о человеке», как писал о нём Добролюбов. Эстетика Достоевского, понимание им сущности и целей искусства приводила его к созданию особых форм реалистического творчества. Сам Достоевский так характеризовал свой художественный метод: «У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для... меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казённый взгляд на них, по-моему, не есть ещё реализм, а даже напротив» (Письма, т. 2, 1930, с. 169). Произведения Достоевского — свидетельство того, что он сочетал в себе как художник силу гениального психолога, интеллектуальную глубину мыслителя и страстность публициста. В произведениях Достоевского реалистические сцены страданий сочетаются с философской символикой, публицистические газетные факты — с фантастикой, логические абстрактные категории — с интуитивистскими элементами. Достоевский обогатил жанр реалистического романа XIX в. новыми художественными особенностями.

Экспрессивность, напряжённость, нервозность языка его произведений соответствовала исключительности характеров и динамичности событий.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

начале нерусского августа, в десятом часу, в немецком городе Бадене, Фёдор Михайлович нервно шагал теневой стороной улицы, резко поворачивал у толстой каменной тумбы, доходил до угла и тотчас возвращался назад.

«Ну разве умные люди не ошибаются? Да умные, гениальные и ошибаются чаще всего, именно ошибаются в средствах к проведению самых решительных и решающих мыслей, и, пожалуй, можно вывести даже закон: чем гениальней они, тем крупней и ошибки. Вот рутина, посредственность — дело другое, та ошибается реже. Уж конечно, в это трудно поверить, но разверни-ка историю да кругом оглянись и непременно наткнёшься на преумного человека, который бьёт головой об толстую стену для достижения самой благороднейшей цели, это уж непременно. Глаза только надо иметь, чтоб увидеть. Возьми людей исторических: ну, Петра Великого, например, или помельче, Сперанского, скажем, или из нынешних, ведь и у нынешних может быть ум. Разве не ошибались они и в то же время не имели благороднейшей цели в виду, то есть счастья Отечества? Или взгляни хоть на этих вот, на европейских людей: к примеру, Игнатий Лойола. Ну, для чего он употребил столько самой благородной энергии, столько силы духа и даже упрямства, столько ума? А между тем и его цель была самой высокой, то есть счастье всего человечества. Чем хотел он достигнуть этого счастья? Усилием католичества, то есть, другими словами, колотил лбом об стену...»

Он выглядел больным, усталым, разбитым, но, держась очень стройно и прямо, казался выше своего невысокого роста. Из-под чёрной щегольской поношенной шляпы выбивались тонкие, мягкие белокурые волосы. Он был худощав и тщедушен, несмотря на широкую грудь и широкие сильные плечи. Кожа на впалых, измождённых щеках была очень тонкой, прозрачной и белой, так что казалась пергаментной, восковой. От плотно сжатого рта, от напряжённых сдержанных мышц по лицу ходили суровые тени, превращая его в тяжёлую, мрачную, неприветную маску. На ней часто дёргались бескровные тонкие нервные губы, которых не скрывали реденькие усы и жидкая рыжая борода, и угрюмой злостью сверкали глаза, сидевшие глубоко под бровями. Живые и светлые, они часто менялись от серого к карему, а взгляд их был неподвижен, тяжёл, почти неприязнен. Над ним выпирал из-под шляпы могучий, выпуклый, одухотворённый, взволнованный многими мыслями, возбуждённый пылкими чувствами лоб, которых не выпускала наружу неукротимая воля. Он точно был замкнут на ключ, весь угрюмый, но внутренне тихий, сосредоточенный и, конечно, по натуре не злой.

Эта мысль об ошибках гениальных людей явилась неожиданно, вдруг, как будто без связи с другими. Она была любопытна, над ней надо было серьёзно подумать, но теперь она была ему совсем не нужна, и он, задержав её на минуту, жалея о том, что нет под рукой обыкновенной писчей бумаги, твёрдо приказал себе запомнить её, с жадностью повторив ещё раз, и мотнул головой, отгоняя её.

Сегодня он не должен был ошибаться. Эта ошибка была бы страшнее, чем смерть. В самом конце декабря, когда у всех людей и дома, и в душе, и на лицах был Новый год, в до нелепости скверном спальном вагоне, в котором было холодно, угарно и сыро, как на этапе, страдая больными зубами, он пустился из Петербурга в Москву, с распухшей щекой, с беспросветной тоской на душе, точно был виноват перед кем, не зная, как поступить, с разбитыми от этих мелких хлопот впечатлениями, с настоящим ужасом у самых дверей, клятвенно заверяя кого-то, что станет работать, уж если не ради себя самого, так хоть ради неё непременно, как вол, придумал пустить вперёд с этой унижающей просьбой Любимова, содрогаясь от гнусной необходимости хитрить и выпрашивать в долг, но Любимова не застал, почти против воли зашёл прямо к Каткову, который, против ожидания, принял его хорошо, и вдруг сам попросил, но вместо трёх тысяч, без которых не мог не пропасть, только две, под новый, честью клянусь, под новый роман, без которых не на что жить и сама свадьба не могла состояться никак. И что же? Катков неожиданно согласился. Тысячу выдали на руки тут же, через месяц переслали другую, обе они без промедления почти все разлетелись на самые неотложные нужды, на долги и на помощь родным, которые без него бы погибли, и едва уцелели жалких пятьсот. Двести, всего только двести родным оставил на жизнь. И остальных, с трудом и стыдом удержанных себе на двоих, когда садились в вагон, едва сбереглась половина. И он, пожив в Дрездене, всё не начиная роман, поехал нарочно играть, проиграл в Гомбурге всё, что взял на игру, проиграл потом всё, что отложил на дорогу, заложил с себя всё, что позволяло приличие заложить, и опять проиграл, но остановиться не мог и в Бадене проиграл уже то, что проигрывать было никак уж нельзя, преступно и стыдно. И вот нынче наступила наипоследняя проба. Он должен был выиграть тысяч сто, уж это зарок и звезда!

Ему было тревожно и трудно. Он делал двойную, он делал тройную работу. То и дело приказывал он себе крепко-накрепко быть сегодня невозможно спокойным, чтобы наивозможнейше строго держаться своей самой простой и разумной системы. Он нетерпеливо и быстро шагал по щербатому чистому, скользкому на вид тротуару, который в этой немецкой земле старательно выметали каждое утро, словно квартиру. Он одну за другой вторую курил папиросу, глубоко и жадно затягиваясь крепко горчившим успокоительным дымом. Он искоса взглядывал на закрытые окна серого дома, невозмутимо дремавшего на той стороне.

В этом чёртовом месте такие дела обделывались ужасно обыкновенно. В городе были целые магазины, которые только и промышляли закладкой золота, серебра и носильных вещей, обдирая закладчиков на половину цены.

Но большие конторы и магазины теснились к самому центру, у всех на виду, он же нарочно выбрался в этот, поплоше, в глухом и пустом переулке, не желая мерзость свою выставлять напоказ.

Да, это мерзость, мерзость была, несомненно! Он это знал! Через неё, через мерзость, унизительно сознавая, что это именно самая непотребная мерзость, ему предстояло, безвыходно, неизбежно, переступить!

Ноздри его раздувались. Он был нетерпелив по натуре своей, и уж если надо переступать, так немедля. Пустая задержка раздражала его. Он торопился, развлекая себя, представить того припоздавшего барышника, скрягу, который так долго не открывал свой бесстыдный вертеп. Должно быть, ужасно похож на гнусного папашу Гранде, крепко сбитый, худой, в потёртом жилете, в тяжёлых, подбитых гвоздями, с медными пряжками башмаках. Впрочем, пардон, папаша Гранде спозаранку вставал. Ну и чёрт их всех побери!

Он видел, что железные ставни всё ещё не открыты, и порывисто, озабоченно думал о том, что вновь бросил ради проклятой игры самую спешную, главное, давно уж оплаченную работу над, начинало казаться по временам, бесконечной статьёй. Эти беспрестанные остановки мешали, сбивали, расслабляли и бесили его. Начатое любовно и страстно могло захиреть и остыть, а он, и тоже под самое крепкое, самое честное слово, обязался прислать два-три печатных листа, и все мыслимые и немыслимые сроки давно проходили, и ядовитая совесть неустанно грызла его, не давая покоя душе, и что бы ни делал, чем бы ни занимался, даже во сне, имя Белинского, о котором эта вперёд, за бедные деньги, проданная статья, не выходило у него из ума.

Он, впрочем, мимоходом заметил, что утро взыгралось ясным и чистым. Любоваться бы, наслаждаться бы им! Однако именно это ясное утро своей чистотой ужасно мешало ему, точно напоминало, язвило его, что сам он нынче вовсе не чист, и он, клоня голову, глядел больше под ноги, на видавшие виды, обагрённые кровью, омытые потом древние камни. К его маете подходил бы вернее балтийский серенький осенний денёк.

А железные ставни продолжали тупо чернеть, словно бельма. Их освещало весёлое жаркое солнце. Его живительный свет делил эту тёмную улочку пополам. На той стороне, где он метался взад и вперёд, ещё лежала густая прохладная тень. Дым папиросы медленно таял в её неподвижной, спокойной прозрачности. Его волновало, что с годами он почти забыл внешность Белинского. Будто помнился лоб под космами светлых волос, спадавших почти всегда на глаза, будто свёрнутый в сторону нос. Он, кажется, мог бы сказать, что Белинский был щупл и зелен с лица, но скорей потому, что знал о болезни его. Впрочем, надо ли вспоминать? Ведь всё это, в сущности, но было нужно ему, его цель была выставить ярко и выпукло идею Белинского, с какого боку тут нос, но всё равно вспоминал, налево сворачивал или направо, чтобы подобная мелкая пыль пустяков потом не мешала вдохновенному жару труда. Нет, естественно, даже твёрдо припомнив, о носе он не стал бы писать, однако и то, что было позарез необходимо ему, всегда незримо жившее в нём, которое невозможно было забыть, если бы даже захотелось забыть, непрестанно менялось, и трудно было это необходимое удержать в том именно виде, в каком оно было тогда, когда он был всей душой близок и дружен с Белинским.

И вдруг на мгновение вспомнил, как это было в те подернутые дымкой забвения дни, порывистей, неровней зашагал, приближаясь всё к той же толстой каменной тумбе, источенной временем, жадно стремясь к перу и к бумаге, но, уже готовый стремительно мимо пройти, машинально скользнул взглядом по закрытым железными ставнями окнам, возвратился сердито назад и опять забыл то, без чего никак не выходила статья.

В нём клокотала досада и злость на себя. Может быть, дня три непрерывной, неустанной работы всего-навсего оставалось ему, а он не мог принудить себя засесть за неё. Ради этой просроченной, наиспешнейшей работы он бы должен был, он был бы обязан отречься решительно от всего, но только не от того, что предстояло ему через час, через тридцать минут.

На нынешний день лучше вытеснить из взволнованной головы беспокойные мысли, чтобы сохранить абсолютное хладнокровие льда. Однако и половина спокойствия никак не приходила к нему. С презрением к себе заглушая неотступную мысль о Белинском, он по-русски бранил процентщика-немца, который, бестия, всё ещё дрыхнул, наверно, или тянул безмятежно свой, конечно искусственный для экономии, кофе, должно быть, из ячменя или другой какой-нибудь дряни, из желудей например, такая свинья!

Он стыдливо не решался глядеть на часы, но был убеждён, что стрелки ползли к десяти. Понятно, расчётливому процентщику не было смысла беспокоить себя ради мелкого и случайного в этот ранний час барыша. В общем, дело было понятное. Закурив новую толстую папиросу, он подсмеивался над бессмысленным своим нетерпением, и это ироничное дружеское подсмеиванье верней, чем усилия воли, помогало сдерживать, охлаждать разгорячённые нервы: они только вздрагивали по временам. Он ощущал не беспокойство уже, а клокотанье застоявшихся, жаждущих выхода сил. Ведь ему оставалась наипоследняя проба, и он именно в эту минуту безоговорочно, бесповоротно верил в удачу, которая нынче никак не может, не должна оставить его. Ему должно наконец повезти, и только хотелось пораньше начать, чтобы в зале не томила, не мешала толпа и в многолюдстве никто не крал его ставок, что бесило и сбивало его: эти мелкие кражи возмущали до бешенства бесстыдством людей, он мялся, бледнел, терял последним напряжением воли добытую выдержку и тут же проигрывал всё, что имел.

Он швырнул окурок в резную чугунную урну и закурил без перерыва опять, роняя крошки корящего табака. Он отчётливо видел теперь, что идея Белинского охватила не всё, как это случается и у самых гениальных людей, и вот было необходимо, он должен был сам размышленьем, прозреньем восполнить её. Ради именно этого с благородной идеей Белинского приходилось решительно спорить, он, естественно, не мог же её не принять, но не мог же и принять до конца, и вдруг выходило само собой, что в чём-то он с ней не мог согласиться совсем. Именно эта невозможность совсем согласиться постоянно сбивала его, как только он брал в руку перо, неразделимо спутывая мысли Белинского с его собственной, ещё только рождавшейся мыслью, и не позволяла бесспорно и ясно, как и требовалось для оставленной дома работы, представить идею Белинского в её чистоте. Надо было снова обдумать, надо было снова, как в Дрездене, статьи его почитать ещё раз освежившимся взглядом, а быстротекущее время погоняло его, и в курортном пряничном городке статей Белинского не было под рукой, разве вот у того, но как раз к тому он идти не хотел.

И всё же сквозь путаницу этих идей просвечивало определённо и сильно растущее чувство восторга и света. Ярким был этот свет, был жарким этот восторг, от прикосновения к тому давнему имени пламенней разгорались ищущие истину мысли, ясней и чище становилось в омытом восторгом уме, освобождая его от грязных житейских забот хоть на миг. Он вспоминал благодарно и весело, что в трудной жизни его был такой человек, которого он уважал и даже боялся от чистого сердца, что тот человек скажет о нём, продолжал уважать и бояться и будет уважать и бояться, должно быть, всегда, даже не соглашаясь, даже споря яростно с ним.

И вот, чёрт возьми, обречён спозаранку стеречь у дома обиралы-процентщика, чтобы выпросить у сквалыги хоть гульденов двести за свою последнюю вещь, до которой не имел права касаться и которую до сей поры не посмел заложить. Он метнул на ту сторону бешеный взгляд. Ставни уже растворялись рыжеватым мальчишкой в противных немецких коротких штанах.

А, наконец! Переходя из успокоительной тени на свет, прищуривая глаза от слепящего солнца, он пересёк наискось неширокую уличку и толкнул толстую, тоже железную, дверь.

Она взвизгнула в нарочно не смазанных петлях. Стальной колокольчик захлебнулся над его головой.

От дрянного дрезжания стало позорно и зло на душе. Фёдор Михайлович негодующе огляделся.

За высоким прилавком неподвижно белело нездоровое, мучного цвета лицо.

Он шагнул как с обрыва и дрожащей мелко и видно рукой положил перед этим неподвижным лицом свои обручальные кольца.

Лицо приняло их небрежными цепкими пальцами, скользнуло по вечным символам нерушимого брака тёмным влажным глазком ловко взброшенной лупы и опустило на чашку бесстрастных весов. Равнодушный дискант сказал:

   — Сто гульденов, герр.

Он изумлённо сбивался: талеров шестьдесят шесть или семь, рублями, кажется, семьдесят пять. Да это открытый грабёж! Он беспомощно понимал, что сюда, в этот вертеп, с глухими железными, стальными полосами укреплёнными ставнями, с такими же глухими дверями и сплошным высоким прилавком, похожим скорей на редут, из тех, какие он вычерчивал в Инженерном училище, приходит только наипоследняя, самая злая нужда и по этой причине здесь бессмысленно было бы ждать сострадания, честности, совести и чего там ещё? Но он внезапно подумал, как до последней минуты думал всегда, что и самое чёрствое, даже стальное или там алмазное сердце не могло же вот так, без следа хотя бы малейшего слабого стона выдержать ежечасное зрелище стольких страданий, стольких последних утрат, что должна зарониться в него хоть ничтожная капля, хотя бы бледная тень человеческой жалости. Ведь человеку доступно понять человека. Ведь он своё обручальное счастье принёс, не золотые крючки от штанов.

   — Но, мсье, это стоит много дороже.

Оно шевельнулось, приподняв длинный нос, и повторило сквозь зубы:

   — Сто гульденов, герр.

Он окинул его пронзительным взглядом: спрятанные в воспалённые веки глаза без выражения, даже без цвета и тяжёлые брыли белых мучнистых, похожих на жидкое тесто лоснящихся щёк. Ему вдруг открылась вся его жизнь и эпоха и судьба поколений. Всю эту жалкую жизнь он мог бы пересказать от родоначальника-предка до грядущих внуков и правнуков с истощённой, тоже бесцветной, но алчной душой. Он мог бы поклясться, что лавка менялы когда-то принадлежала деду или отцу, который от малоземелья покинул деревню и первоначально занимался грошовой торговлей, возможно шагая с лотком по той же округе от фермы к ферме, то был земляной человек и сквалыжник, сам голодал и впроголодь держал всю семью, зато оставил нелюбимому сыну копейку. Сын корыстной, холодной женитьбой удвоил её, порасширился, осмелел и стал наживать десять гульденов там, где туговатый старик решался содрать только трёшку, потом с прибавлением капитала ещё обнаглел, капитал ужасно наглости придаёт даже и слизняку, возвысился до ста гульденов на заклад, уверившись в том, что мудрее отца да и всех иных мудрецов, если скопили меньше, чем он, с утра до вечера сидит в промозглом нетоплёном пустом помещении, остерегаясь воров, не подмазывая ради этого железные петли дверей, гребёт свои чёртовы гульдены, пряча в железном английском шкафу с двойным хитрейшим запором, накрепко убеждённый, что вся теперешняя наука, вся сила ума должны пойти на изобретение ещё лучших замков и запоров, богатеет уверенно, прочно, и с каждой новой монетой мелеет и скудеет душа, а там, глядь, в душах внуков и правнуков останется пшик. После тощих отцовских харчей поотъелся, да и нет больше радостей, кроме только еды, и совсем задубел и пропал человек. Всей веры осталось — в одну золотую монету. В человеке, Господи, в любом человеке видит только предмет для наживы. Даже старшего сына не пускает к себе на глаза, лишь бы на сына-то, на кровь-то свою не потратить лишнего гульдена, ну и сын, весь в отца, тая ненависть тоже ведь к корню и к крови своей, дожидается немедленной, это уж непременно, смерти родного отца, ждёт не дождётся, подлец.

А он-то ищет сострадания у этой чурки с глазами! Это вот он понимает его, живоглота, это он его видит насквозь, да чурка с глазами его просто не видит. Между ними сверкают золотые круглые гульдены, двести пятьдесят процентов за одну операцию, и терпеливый процентщик следит лишь за тем, уплывут они из его рук или нет, и если пожалеет, так пожалеет только о них. Впрочем, по опыту знает наверное, что от него уже некуда деться. Какое тут может быть сострадание! Кольца так кольца! Тому всё равно.

Привычная боль пронзила его, но он тотчас возненавидел себя за эту глупую, потому что неуместную, слабость, протянул раскрытую, пальцами кверху ладонь, схватил сердито, неблагодарно тут же в неё вложенный свёрток немецких монет и квитанцию и выбежал вон, сильно хлопая дверью, но дверь, взвизгнув петлями и ругнув колокольчиком, легла мягко на войлок прокладки, и он не услышал удара у себя за спиной.

Не оглядываясь, пробежал он короткий кривой переулок и вышел на главную улицу. Кто-то известный где-то недавно назвал её променадом, но он не хотел вспоминать, кто это был, с какой стати и где называл. Пусть его, коли придумал от безделья занятьице. Он же глядел и на главную улицу вполглаза, мельком.

Улица-променад была, вероятно, красивой, ну и ладно, на здоровье им, ежели так! Разнообразные белые небольшие дома окружала густая сочная зелень, и дома глядели из кустов и деревьев уютно, весело, даже лукаво, точно дразнили его, никогда не имевшего дома. Парижские кокотки были уже на привычных местах. На коротких чёрных вуальках переливались стеклянные искры. Из-под вуалек соблазняли элегантных прохожих слишком белые, слишком румяные лица, улыбались слишком красные, слишком зовущие рты. В кафе Вебера пустовали расставленные в беспорядке столы, выдвинутые прямо под ноги прохожим, нагло приглашая их сесть и сделать заказ. Завтрак уже отходил. Несколько мужчин, шляпы на головах и сигары. Под русским деревом, как его здесь называли, пестрела кучка светло-розовых-жёлтых нарядов, с застывшей ленью, с тупостью, скукой на лицах и в голосах — обыкновенный пейзаж!

Всё было отвратительно, страшно знакомо, зачем это ему? Он опаздывал, уже опаздывал и прибавлял старательно шагу, но его мускулистые, сильные ноги привыкли к чугунным браслетам и продолжали мерно шагать, как четыре года подряд шагали в плотной, окружённой конвоем колонне закованных узников.

Солнце, поднимаясь всё выше, сияло всё ослепительней. Деревья и горы казались тёплыми, близкими сквозь какую-то счастливую, голубоватую дымку, но и деревья и горы он видел точно во сне.

Огромный лоб его был угрюмо нахмурен, огромный даже под шляпой. Под дугами лба глубоко прятались суровые щели сощуренных от солнца и презрения глаз. Мысли теснили друг друга. Он размышлял о призвании, о своей нищете, о ссохшемся сердцем толстом ростовщике, о заложенных кольцах, о Белинском, о системе, простой и надёжной, о предстоящей игре.

Нынче вся наша жизнь очутилась без веры, и в этом не могла не быть катастрофа и причина всех иных катастроф. Безверие всюду, во всех до того возмущало и страшило его, что он с любой примирился бы верой, лишь бы она, испепелив, заменила собой эту гнусную безверную веру в гульдены, в франки, в доллары, в фунты, в рубли. Только бы вера, только бы какой ни на есть идеал, и тогда уж не чурка с глазами, шалишь, тогда человек, ведь человек начинается с его идеала, с истинной, жаркой веры его. Во что веруешь? Только идеал, только вера восстановят человека из нынешней пустой пустоты. Если не религия, как и доказывал страстно Белинский, пусть всё то, что заменит, если сможет, её, лишь бы это была не монета, не рубль, не доллар, не франк. Пусть хоть так, как было в прошедшем столетии, когда проповедовали Вольтер и Дидро, у которых ведь тоже была своя страстная, жаркая вера. Надобно верить, верить необходимо, хоть в Большую Медведицу, в любую великую мысль, только верить со всем жаром вдохновенного сердца, иначе сожрут ведь друг друга за рубль-то, за доллар, за франк, истощатся душой, человеческого не останется ничего.

Скорей бы закончить эту статью о Белинском. И с какой это стати она так упорно не даётся ему! Он о ней думал настойчиво, неотрывно. Он дрожал над каждым словом его: ведь он должен был передать его точно. Он уже четыре раза написал статью целиком, потом каждый раз перекрещивал почти всё написанное косой неровной чертой и переделывал вновь из того, что решался оставить. Ещё надо переписать, он в это верил, в крайнем случае один раз, а в его новом доме, который он строил с юной женой, завтра будет нечего есть.

От мысли об этом ничтожестве его бытия всё существо его нервно дрожало, но внутренне он по-прежнему оставался спокоен. Чувство самой непременной удачи не покидало его. Он ведь должен, он обязан был выиграть уж если не сто, то хотя бы несколько тысяч, пусть хоть в гульденах или франках, а не в русских рублях. Выигрыш, только выигрыш нужен ему, любой выигрыш просто необходим и Ане, и ему самому, и этой статье о Белинском, которой без выигрыша тоже может не быть, а ведь он обещал, он дал за неё своё честное слово!

Ах нет, ему бы сосредоточиться, сосредоточиться на одном! Слишком многое, именно всё решалось в эти минуты, то есть именно то, чтобы всех, всех спасти и выгородить себя самого этой пробой из последней, из самой крайней беды, но так уж была устроена его голова, что она, раз начав большую работу, уже никаких перерывов не знала, а всё одно и одно, пока работа мысли не довелась до конца, а где он, этой работе конец?

До той первой встречи с Белинским он жил в сплошном одиночестве. С иссушающей службы он что-то скоро вышел в отставку с чином поручика, решительно не нужным ему. Впрочем, надо ли в этой статье, где первое место, естественно, занимать был должен Белинский, надо ли в ней разъяснять, какие на эту отставку и чин случились причины?

Причин было две или три.

И прежде всего, сомнения нет, он убедился мгновенно, что в службе служить означало, главное, унижаться, и унижаться не лицемерно, для виду, в надежде всех обмануть, но искренне, всем своим существом, унижаться так всякий день, всякий час и перед каждым из тех, у кого одной звёздочкой больше в петлице, будь это хоть самый последний негодяй и дурак, а им, как он поглядел, на службе не видно было конца, только тянуться да кланяться поспешай, отчего-то именно негодяй и дурак имеет на службе громадный успех. Бровью не той поведёшь, как тотчас взгляд на тебя с оскорбительной укоризной, слишком похожей на брань, и такой сухой скрежещущий голос:

— Да уж просим нас извинить. Умны мы по-старинному-с. А по-вашему, по-новому, учиться нам поздновато, вот так-с. На службе Отечеству доселе разумения нам, кажется, доставало. У меня, сударь мой, как вы сами изволите знать, есть знак за двадцатилетнюю беспорочную службу-с.

Тут следовало тотчас повести другой бровью и с самой искренней чистосердечностью униженно подтвердить, что знак за двадцатилетнюю беспорочную службу, данный мудрейшим начальством, естественно, означает разумение и освобождает от необходимости учиться и что-нибудь знать, в противном случае подняться ступенью повыше заказано было бы навсегда.

И вот оказалось, что унижаться он не умел.

Собственно, ради чего?

Лишь ради того, чтобы как можно скорей выслужить чин побольше, чем у соседа? Чтобы выползти на старости лет в полковники, а даст Бог, в генералы? Или иметь в месяц лишних сто или двести, даже триста рублей?

Он вдруг обнаружил: чины и деньги для него не имеют цены. В его представлении все были равны, помимо начальством данных отличий, а если и были чем не похожи один на другого, так тем, чем каждого наделила природа.

Деньги, натурально, были нужны, но ведь и без службы, вполне сохраняя достоинство, были многие способы честным путём заработать их в том количестве, которое потребно для жизни.

Ну и выходило, что слишком не стоит служить.

И совсем не переносил он людей в кандалах, гнувших спину на поправках и стройках, не мог видеть караульных солдат, над которыми чинили расправу и судебным и домашним порядком, сердце у него заходилось, кулаки и зубы сжимались, не ровен час, долго ли и до беды?

К тому же с ним почти тотчас случилась история самая неприятная, хоть на первый взгляд и пустая. Ему поручили, как инженеру, разработать проект, и он, как положено, проект разработал. Проект, согласно установлениям, представили самому государю, и вот по канцелярии пополз гадкий слушок, что разгневанный государь то ли спросил, то ли на углу начертал ядовитую фразу: «Какой дурак это чертил?» Как обыкновенно, ядовитая фраза расползлась с прибавлениями, очень нелестными. Припомнилось тут же, как ещё в Инженерном училище в качестве ординарца представлялся он великому князю, что считалось лестным до чрезвычайности и о чём многим оставалось только мечтать да видеть во сне, и в замешательстве поименовал великого князя «вашим превосходительством», на что Михаил Павлович, известный крикун, презрительно процедил: «Присылают же дураков», а потом разнёс в пух и прах всё начальство, только что ушей не надрал.

Он не имел намерения сносить оскорблений и от самого государя, а тут ещё эта скверная кличка тотчас пристала к нему, и он уже знал, что у нас иные непристойные клички держатся до самой могилы, то есть именно те, которые так приятно для мелкого сердца унижают в глазах всех достойного человека, и опять выходило как следствие, что с такой скверной кличкой не обнаруживалось ни малейшего смысла служить: всё равно ни до чего не дослужишься. И представят когда-нибудь в капитаны, это бы он заслужил, именно был не дурак, но всенепременнейше вспомнят:

— Э, батенька, это который же Достоевский? Что-то, помнится, об нём говорили? Не тот ли, дурак?

И завернут представление вспять, ибо как же над объявленным дураком не потешиться? Над кем же тогда?

Подтверждая это первое и неизменное правило государственной службы, вскоре стали по коридорам передавать, будто «того дурака» решились законопатить в какую-то дальнюю крепость, конечно служить, возможно, на юг, а то и в Сибирь, где только и место «тому дураку». Слушок был так себе, лёгкий, неясный, но он тотчас смекнул, что в той крепости, если пошлют, его и сгноят, слишком крепко запомнив нехорошее словцо государя. Какие деньги, какие чины? И ещё, как обыкновенно бывает, к одной неприятности тотчас прилепилась другая.

У него была бездна долгов, рублей восемьсот, обмундировка, квартира и прочее, как достойно быть офицеру. Разом иметь такие огромные деньги у него ни малейшей возможности не было, а командировка в дальнюю крепость не потерпела бы задержки с уплатой.

И тут обозначался самый коварный закон: в этом мире чинов и отличий считалось в высшей степени справедливым одному прощать то, что ни под каким видом не прощалось другому.

В самом деле, любые долги, которые сколько угодно превышали бы личное состояние, то есть долги бесчестные и скандальные явно, прощаются легко тем, у кого положение и поддержка, в иных случаях даже смотрят на них с уважением, а бедняк за такие долги получает пребольно и публично щелчка.

Что говорить, удобно и расчётливо ему бы было служить, когда за ним вслед потянулись бы грязные жалобы обезумевших кредиторов, перепуганных тем, как бы куш-то их не удрал.

Да и, скажите на милость, что бы он делал без Петербурга в глуши? Куда бы годился? Что бы порядочное мог предпринять, чтобы вырваться из тенёт на свободу?

Впрочем, ещё одно было, пожалуй, поважнее всех предыдущих: служба отнимала лучшее время, а ведь только время бесценно, как сама жизнь. Долго служить, то есть годы и годы, он всё равно никогда не хотел, в долгой службе не находя существенной пользы ни для себя, ни тем более для Отечества, из каких же было коврижек понапрасну терять свои лучшие годы? Истинную и достойную деятельность он прозревал лишь в литературных трудах.

Рассуждал он тогда приблизительно так. Слишком у многих нравственное убеждение заменилось положительной пользой. Вся беда, грозящая катастрофой, была как раз в том, что гуманный, то есть истинный, человек не сформировался ещё, да и начинал ли формироваться, задавленный положительной пользой, думал ли о нём кто-нибудь? В одной литературе не угасал огонь идеала. Благодаря тому, что в ней огонь не угас, литература понемногу входила в нашу повседневную жизнь и отдельные плоды её уже были прекрасны.

Вот на этом поприще он и собирался служить, веруя в силу гуманного, воплощённого в образах впечатления. Эти впечатления в нём уже накопились и просились наружу. У него был задуман и почти что исполнен первый роман. Какого рожна было ждать? Напротив, как можно скорей закончить роман, а там либо доказано полное право на истинное служение, либо погибель, победа или хоть в Неву с моста головой, уж это он твёрдо решил сам с собой.

Он подал в отставку без колебаний, почти под горячую руку, но ведь иным способом, не сгоряча, прикидывая да процеживая все «за» и все «против», которым не видно конца, тщась оберечь себя лет на сто вперёд, никакого дела, как он успел убедиться, не Сделаешь, так и помрёшь. Нет уж, об чём размышлять, ты кидайся вниз головой, ведь грядущее умом человеческим не разгадано и по этой причине никакому уму не подвластно, даже мудрейшим. Бог поможет, да и сам не плошай, русский человек не зря говорит, а пуще надейся на труд свой, который спасает всех и всегда, кому достоинство дороже чинов и заслуг, ну, разумеется, ещё бы и удачи немного, чтобы легче было лететь-то вниз головой.

Всего за тысячу рублей серебром, которая составляла сумму его годового дохода, он решительно отказался от своей доли наследства, лишь бы иметь в руках эту чрезвычайно необходимую тысячу тотчас. Опекун, натурально, принял его просьбу за бред сумасшедшего и мыльные пузыри и грубо категорически отказал, многоречиво ссылаясь на возраст, который, имею честь доложить, обязывал накрепко оберегать интересы младшего родича от его же собственных безрассудств, следствие житейской неопытности, в конце остерегая юнца от развратительных увлечений Шекспиром, этим злым семенем всех самых диких фантазий.

Положение становилось безвыходным, а безвыходных положений он не терпел, мерзко страдая от бессилия тупика. По этой причине терпел он недолго. Его вздумали поучать громовыми научениями прописных истин? По какому праву, позвольте узнать? Взбесившись от оскорбления, поправ свою доброту, почтение к старшим и священное чувство родства, он с холодной иронией отвечал:

«Естественно, что во всяком другом случае я бы начал благодарностию за родственное, дружеское участие и за советы. Но тон письма Вашего, тон, который обманул бы профана, так что он принял бы всё за звонкую монету, этот тон не по мне. Я его понял хорошо, и он же мне оказал услугу, избавив меня от благодарности. Вы, положим, что Вы как опекун имеете право, Вы укоряете меня в жадности к деньгам и в обиде меньших братьев, насчёт которых я пользовался доселе большими суммами денег. После всего, что я писал в продолжение двух лет, я даже считаю излишним отвечать Вам на это. Вы ясно могли видеть из писем моих, что не в количестве денег, разумеется до известного предела, всегдашнее и теперешнее спасение моё и устройство моих обстоятельств, а в своевременной присылке денег. Я Вам объяснял 1000 раз положение дела — не я виноват. Но как же теперь-то говорить то же самое и вооружать против меня своими словами всё семейство наше? Вы должны бы были понять мои требования. Разве требование 500 руб. серебром единовременно и других 500 руб. серебром отдачею, положим, хоть в трёхгодичный срок, разве уж такое огромное требование за выделку моего участка? Кажется, это не мне одному будет полезно. Что же касается до затруднений опекунского совета, дворянской опеки, гражданской палаты и всех этих имён, которыми Вы закидали меня, думая ошеломить, так я полагаю, что эти затруднения не существуют. Разве не продаются имения с переводом долгу? Разве много проиграют или потеряют кто-нибудь, если имение останется собственностию нашего семейства по-прежнему, ведь оно в чужие руки не переходит, не отчуждается. Наконец, это дело самое частное выдать 500 руб. серебром разом в счёт стольких-то лет дохода — хоть десяти. По крайней мере, я беру отставку. Я подал прошение в половине августа (помнится, так). И, разумеется, по тем же самым причинам, по которым подаю в отставку, не могу опять поступить на службу. То есть нужно сначала заплатить долги. Так или этак, а заплатить их нужно. Вы восстаёте против эгоизма моего и лучше соглашаетесь принять неосновательность молодости. Но всё это не Ваше дело. И мне странно кажется, что Вы на себя берёте такой труд, об котором никто не просил Вас и не давал Вам права. Будьте уверены, что я чту память моих родителей не хуже, чем Вы Ваших. Позвольте Вам напомнить, что эта материя так тонка, что я бы совсем не желал, чтоб ею занимались Вы. Притом же, разоряя родительских мужиков, не значит поминать их. Да и наконец, всё остаётся в семействе. Вы говорите, что на многие письма мои Вы молчали, относя их к неосновательности и к юношеской фантазии. Во-первых, Вы этого не могли делать; я полагаю, Вам известно почему: кодекс учтивости должен быть раскрыт для всякого. Если же Вы считаете пошлым и низким трактовать со мною о чём бы то ни было, разумеется уж в тех мыслях, что он-де мальчишка и недавно надел эполеты, то всё-таки Вам не следовало бы так наивно выразить своё превосходство заносчивыми унижениями меня, советами и наставлениями, которые приличны только отцу, и шекспировскими мыльными пузырями. Странно: за что так больно досталось от Вас Шекспиру. Бедный Шекспир!.. Но, послушайте, кто же может остановить законную волю человека, имеющего те же самые права, что и Вы... Ну да что тут! Чтоб не быть Иваном Ивановичем Перерепенко, я готов и это принять за наивность, по вышеозначенной причине. Четвёртая страница Вашего письма, кажется, избегнула общего тона письма Вашего, за что Вам душевно благодарен. Вы правы совершенно: реальное добро вещь великая. Один умный человек, именно Гёте, давно сказал, что малое, сделанное хорошо, вполне означает ум человека и совершенно стоит великого. Я взял эту цитацию для того, чтоб Вы видели, как я Вас понял. Вы именно то же хотели сказать, задев меня сначала и весьма неловко крючком Вашей насмешки. Изучать жизнь и людей — моя первая и цель и забава, так что я теперь вполне уверился, например, в существовании Фамусова, Чичикова и Фальстафа... Вам угодно было сказать несколько острых вещей насчёт миниатюрности моего наследства. Но бедность не порок. Что Бог послал. Положим, что Вас благословил Господь. Меня нет. Но хоть и малым, а мне всё-таки хочется помочь себе по возможности, не повредя другим по возможности. Разве мои требования так огромны?..»

Его сторону тотчас принял брат Михаил, человек благородный, всегда его понимавший и всегда ожидавший от него непременно великих свершений, то есть более чем уверенный в нём. Таким образом, своего он добился, но с того дня отношения с ближней и дальней роднёй сделались беспокойными и отчасти постыдными, не с его, уж разумеется, стороны. Для этой ближней и дальней родни он вдруг превратился в какого-то неблагодарного изверга, разобиженный опекун откровенно почитал его дураком и чудовищем, и, может быть, даже Варя, сестра, бывшая за Карепиным замужем, тоже была вместе с ними, и ему тогда представлялось в припадках тоски, как они все говорят своим детям, что вот, мол, смотрите, ваш дядя, к несчастью и позору семьи, сбился с пути, превратившись в лентяя и забулдыгу.

Но уже ничто не остановило его. Сознание незаслуженных оскорблений только удвоило силы. Шатким надеждам на грошовое прозябание, которое бы ему обеспечила унылая служба, он предпочёл неблагоразумный, по видимости, но благородный, дерзкий, отчаянный риск. Он должен был гением стать или хоть провалиться в тарары. Что ж, ведь погибели он не боялся и потому не оправдывался перед роднёй и никому не доказывал ничего. Всё, что надобно для его оправдания, за него должны были доказать трёхпогибельный труд и прославленные творенья. А если погибнет безвестно и пусто? Что ж, они его оплачут пристойно и скоро забудут. Но пусть пока подождут! Он не протянул ещё ног!

И сам, стиснув зубы, наглухо затворившись в себе, с нетерпением ждал, что же выкинет слепая судьба: поражение всё-таки или, вопреки здравому смыслу, победу?

А пока уплатил все долги, экипировался на два года вперёд, но остался на прежней, ещё офицерской квартире, хотя квартира была для него велика: передняя с отгороженной кухней, просторная комната и две смежные с ней, по правую и по левую руку. Что ему было делать в этаких теремах одному? Он бы и съехал без промедления, из экономии прежде всего, да весь дом принадлежал почт-директору Пряничникову, милому человеку, любителю живописи, который смиренно ожидал от жильцов, когда они смогут платить. Поди-ка отыщи во всём Петербурге второго подобного мецената и чудака!

Как водится, безденежным и бесчиновным он не нужен был никому. Вокруг в слепой ярости приобретал и служил нелюбимый, неласковый город, без которого нельзя обойтись, где на каждом шагу были монументы и венецианские окна для тех, кто добросовестно выслужил низкопоклонством и лестью и добродетельно приобрёл воровством, и смрадные дыры для тех, кто служил, да не выслужил, не имея низости угождать, приобретал, да мало что приобрёл, не имея гнусности воровать, и по этой причине должен был ютиться в щели.

Он тоже спрятался в свою обширную щель, на углу Владимирской и Графского переулка. Неуютно было в этой щели. Он вырос в огромной дружной семье, человек примерно в пятнадцать, считая прислугу, которая счастливо обитала в двух комнатах, кухне и крохотной детской, и все, как ни странно, уживались друг с другом, искренне уважая и крепко любя. Что говорить! Кормилицы, давным-давно выкормивши младенцев у божедомского доктора, пешком приходили из деревень, обыкновенно по зимам, когда землепашца отпускала работа, и гащивали у них по нескольку дней, окружённые вниманием взрослых и обожанием чуть не бесчисленной ребятни.

После такой приветливой тесноты Божедомки выдерживать полное одиночество ему было несладко, и он, случайно повстречавши на улице, заманил к себе Григоровича, извиняясь за то, что занимает самую светлую и весёлую комнату, в которой работалось так хорошо. Григорович не мешкая согласился разделить с ним жильё и дня через два перевёз свою скудную сборную мебель. У него с мебелью тоже было негусто: два рыночных стула, низенький письменный стол из сосны, отделанный, уж разумеется, под красное дерево, такой же старый диван, служивший на ночь постелью, и громоздкий высокий комод, да книги и бумаги повсюду, на столе, на стульях и на полу.

Сверх тотчас растраченной тысячи опекун высылал ему ежемесячно десять рублей серебром. Григорович получал из дома чуть больше. Для скромной, расчётливой жизни таких денег могло бы хватить, но они оба рассчитывать не умели, деньги у них не держались совсем, почти всё в две недели расходилось куда-то, и две других они продовольствовались булками и молоком, иногда унижаясь до ячменного кофе. Прислуги не было у них никакой. Они сами, учредив очередь, ставили самовар и сами ходили за булками, молоком или кофе в дом Фридерикса, всего в двух шагах.

Григорович был легкомыслен, талантлив, добр, простодушен и несносный болтун. Многие дивились потом, как это он уживался именно с ним, во всём противоположным ему? А он любил и уважал Григоровича, хоть своим легкомыслием и болтовнёй тот временами выводил его из себя. Только подумать: Григорович тоже начал писать и два-три очерка успел напечатать, а не знал почти ничего! Они вместе учились в Инженерном училище, и что ж? В те времена имена Шекспира и Шиллера были для того откровением, а о Купере, Гофмане, Вальтере Скотте Григорович и совсем не ведал ни звука.

Пристыдив, в праведном увлечении сказав пылкую речь о величайших сокровищах мира, он указал товарищу по жилью и перу, с чего надо бы было начать, и Григорович послушно присел за «Кота Мурра», «Онтарио» и «Астролога». Память у него была крепкая, и схватывал Григорович всё на лету, но это всё, схваченное легко, на лету, в нём как будто проваливалось куда-то в небытие, не оставляя почти никакого следа. И впоследствии Григорович мало читал, приходил в восхищение от Гюго и Бальзака, но по-прежнему плоды восхищения словно уходили в песок.

Он бесился, конечно, дивясь на эту изумительную способность умного человека ничего не принимать близко к сердцу, однако, несмотря ни на что, Григоровича продолжал уважать и любить. Может быть, из важных достоинств у Григоровича было ярким только одно, зато самое главное: Григорович, как и он, ни от кого не терпел унижений и за своё достоинство умел постоять.

Он открыл это свойство в училище, когда с Григоровичем тоже вышла история. История случилась в субботу, он это помнил: по субботам их отпускали домой. Вдруг, уже за полночь, раздался нетерпеливый звонок у дверей. Сторож, посланный из училища, объявил, что без промедления надобно отправляться в Михайловский замок. Он и явился. В зале толпилось человек шестьдесят. Все вопрошали друг друга с недоумением, с любопытством или с испугом, что тут стряслось, что за пожар? Наконец шепотком рассказали, что-де кто-то пропустил великого князя, не сделавши фрунта. Ужас прошёл по рядам. Такой ужасной оплошности и представить себе не могли: как же так! чести великому князю не сделать! Ротный с трепетом в голосе объявил, что его высочество изволили приказать к десяти часам собрать роту и сами обещались приехать к этому часу, однако же, ежели виноватый найдётся, кондукторов распустить, а виноватого привезти во дворец. Трепет ротного всем был слишком понятен: головы не сносить, если виновный не отыщется к десяти. Виновный по той же, конечно, причине упорно молчал. Вся рота стояла в смятении: Михаил Павлович, всем известно, был зорок, но, чем чёрт не шутит, ведь мог в ослеплении гнева указать на любого, и эта нелепость могла обернуться отдачей в солдаты, любой задрожит, замуштруют, шпицрутенами забьют.

Вдруг скомандовали всем разойтись. Тотчас стало известно, что виноватым был Григорович, что признался только что потихоньку от всех и что уже повели во дворец. Ждали его с нетерпением. Наконец привели и заперли под замок, впредь, как водится, до особого на то указания, которое больше всего и смущало умы. Карцер охраняли свои же, и, само собой, охраняли небрежно. Григоровича посещали тайком, из тех, натурально, кто был посмелей. Он тоже, преследуя свою цель изучать жизнь и людей, однажды пробрался к нему, и Григорович, польщённый, должно быть, вниманием, рассказал:

   — Матушка приехала меня навестить, это я вам говорил. В шесть часов, как всегда, меня отпустили к ней из училища. Помните вечер? Осенний, пасмурный, дождь. С Невского поворотил я в Большую Морскую и подходил уже к Кирпичному переулку. Знаете там довольно жалкое деревянное двухэтажное здание? Наверху помещается детский театр, а в нижнем лавка древностей и картин, вроде лавки из «Шагреневой кожи»? В ту минуту, как поравнялся я с дверью, подле меня застыл на вытяжке офицер и скороговоркой проговорил: «Вы пропустили великого князя!»

Григорович неожиданно рассмеялся, раскатисто и легко:

   — Хорош я был, должно быть, тогда, представляете? Поднял глаза и вижу коляску с опущенным верхом, из-под которого выставилась треугольная шляпа, и в ту же секунду послышался голос, гневный такой: «Поди сюда!» Узнав голос великого князя, я и голову потерял, мной овладел панический страх. Я бросился сломя голову в стеклянную дверь. В лавке не было никого. Я бросился дальше, в кухню попал, в кухне кухарка, толстая баба, чистила что-то, и вскрикнуть она не успела, как я уж летел через двор, и каким образом, сам не припомню теперь, очутился в небольшом магазине, знаете, что выходит на Мойку? Немец-хозяин, выслушав мой торопливый рассказ, тронутый, верно, моим отчаянным положением, провёл меня по внутренней лестнице к себе на квартиру и передал в руки жены и семейства.

Всегда беспокойный, подвижный, Григорович вскочил на ноги и заходил перед ним, сидевшим на голых досках железной кровати:

   — Мало-помалу я успокоился, думая, авось князь не приметил формы моей. Когда же смерилось совсем, я решился выйти на улицу и пустился на свидание с матушкой. Матушке ничего не сказал, но сторож явился, матушка всполошилась, я последовал в замок ни жив ни мёртв.

Григорович остановился, склонив голову, длинными, тонкими музыкальными пальцами в задумчивости поглаживая висок, и он угадал, что в рассказе о приключении нечаянном, но безобразном наступил самый важный момент и что Григорович сам не совсем понимает свой тогдашний поступок, и ещё в первый раз заметил тогда, что Григорович явным образом ищет более точного, более подходящего слова, несомненный признак таланта.

Григорович заговорил наконец, внешне обыкновенно, небрежно, внутренне взволнованно, собранно, это было заметно:

   — Постоял я вместе со всеми, и пришла мне в голову счастливая мысль: я подумал, что в том случае, если великий князь узнал только форму мундира, но лица моего разглядеть нс успел и я буду продолжать отпираться, всё училище, пока не отыщется виноватый, непременно запрут в стенах замка на долгое время, но рано или поздно виноватый отыщется, это закон, и поступок его не простится товарищами и ляжет пятном на всю мою жизнь. Так я подумал тогда.

Его поразила эта черта. Под легкомысленной внешностью вдруг обнаружилась бесценная способность мыслить истинно и глубоко и поступать благородно, и он пожалел, что такие минуты, счастливые, светлые, случаются с Григоровичем редко, почти никогда, а Григорович оставляет способности свои втуне, и громко воскликнул:

   — Справедливая мысль!

Григорович с вниманием пристальным поглядел на него, улыбнулся и заговорил свободно, легко:

   — Не открыв моего решения никому, я отправился к барону Розену и рассказал ему всё, как было. Барон страшно был рад, похвалил и тотчас дал приказание всех распустить. Часам к девяти меня обрядили в новый мундир, и Розен сам повёл меня во дворец. Ждали мы около часа. Розен не переставал меня ободрять и даже перекрестил раза два за спиной. Наконец его подозвали и что-то сказали ему. «Пойдёмте!» — сказал он и ввёл меня в огромную комнату, в глубине которой стоял великий князь и по бокам офицеры и генералы. Я остановился шагах в трёх перед ним. «Этот шалопай был вчера пьян!» — закричал он, указав на меня. Розен выступил и ответил: «Ваше высочество, этот кондуктор отличается хорошим поведением, он никогда ни в чём дурном не был замечен».

Григорович весь засветился, присел рядом с ним на голые доски железной кровати и тронул его за колено:

   — Вы понимаете: осмелиться противоречить самому великому князю равносильно геройству! Уж и не знаю, его слова были приняты во внимание, великий ли князь находился, по счастью, в особенно благодушном расположении, умягчил ли его вид совершенного испуга у меня на лице, но заговорил голосом уже заметно смягчённым.

Голос самого Григоровича вдруг изменился решительно, сделавшись резким, начальственным и презрительным, однако презрительным со снисхождением:

   — «Представьте, барон, вчера этот шалопай не сделал мне фрунта, я подозвал его,— и что же вы думаете? — он бросился от меня в магазин и удрал! Я послал за ним тотчас Ростовцева, который ехал со мной, но его нигде не могли отыскать, он точно... точно испарился!»

Вскочив на ноги, Григорович захохотал, казалось, с каким-то оттенком своего превосходства:

   — Положительно, последнее словцо меня и спасло! Словцо, должно быть, так понравилось великому князю, что он принялся его повторять: «Испарился... да, испарился... Повторяю вам: он точно испарился...» Наконец засмеялся и, обратясь к Розену, приказал меня под арест и «не выпускать впредь до моего разрешения». Вот так оно всё и было, и я под арестом теперь. Жду, когда «впредь».

Поражённый, ещё в первый раз, этой странной неестественной страстью, с какой Михаил Павлович, великий же князь, по его разумению, государственный человек, кинулся преследовать беззлобного, беззащитного юношу, случайно нарушившего установленный этикет, несмотря на добровольное и смиренное покаяние, с недоверчивым любопытством глядя на весёлое лицо Григоровича, представляя, каким ужасным может оказаться конец всей этой ничтожной и нелепой истории, продолжая тайно исследовать этот новый характер, он хрипло спросил:

   — Что же вы намерены предпринять?

Григорович тряхнул остриженной головой и пожал беспечно плечами:

   — Что ж предпринять? Надобно ждать высочайшего повеления «впредь».

Он поёжился, сознавая, что в солдаты могут забрить, случаи были, тоже из пустяков:

   — Ну, это понятно, надобно ждать, я хотел знать, что с вами будет потом?

Григорович огорошил его:

   — А потом? Если в солдаты не отдадут, перестану служить.

Солдатом Григорович так-таки и не стал: великий князь о нём, по счастью, забыл, верно, насладившись довольно, перед офицерами и генералами унизив мальчишку, растоптав и размазав у всех на виду, а Розен, всеми любимый за доброту едва ли не свойства отеческого, выпустить узника на свой страх и риск всё-таки не посмел. Неизвестно, сколько времени продолжался бы этот подлейший арест, если бы у Григоровича вдруг не открылась в горле какая-то боль. Больного тотчас с примерной поспешностью перевели в лазарету, чуть не жизнь намереваясь спасать, и матушке позволили его навестить, и этот вечный балабол Григорович в самом деле настоял на своём и выпущен был по прошению.

Как же было такого-то его не любить?

Он только жалел, что с годами Григорович не становился серьёзней, и, видя, что тот к нему сердечно привязан, обнаружив к тому же, как тот, без тени амбиции, со своей естественной простотой, подчиняется его умственному влиянию, всеми способами силился его развивать, однако ж в эту легкомысленную, уже чрезвычайно длинноволосую и чрезвычайно от природы кудрявую голову не удавалось ничего путного ни вложить, ни даже вгвоздить.

Григорович каким был, таким и остался, подался было в художники, но выучиться недостало терпения, хотя дар имел несомненный, вышел через два года из академии, большей частью кружил без намёка на дело по городу, влюблялся во все проходящие шляпки, разносил самые свежие новости, анекдоты и сплетни, вечер проводил непременно в театре, великолепно подражал всем актёрам и даже певцам, шутил и смеялся, скаля белейшие зубы, иногда присаживался на минутку к столу, строчил дня два-три подряд, не разгибая спины, всякий раз поражая оригинальным талантом актёра, певца и рассказчика, но всё у него бывало поспешно и разработано слабо, вызывая желание строго прикрикнуть: «Остановись да подумай, у тебя же истинный клад под рукой!» — ан глядь: шалопай уж бежал по знакомым.

И не то чтобы Григорович, простодушный и добрый, вовсе критики не любил и не терпел ни от кого никаких замечаний, как обыкновенно бывает с посредственностью, вовсе нет, и к критике, не имея дурацкой амбиции, относился спокойно, а в замечаниях и советах моментально улавливал своим тонким поэтическим нервом именно то, что подходило ему.

Помнится, выслушав очерк о петербургских шарманщиках, над которым Григорович, к его удивлению, что-то уж слишком, против обыкновения, долго корпел, что-то, пожалуй, даже побольше недели, он сдержанно похвалил, надеясь сдержанностью своей хоть самолюбие, что ли, задеть и тем засадить за медлительный, сознательный труд: мол, хорошо-то оно хорошо, кто говорит, да ведь могло быть и много получше, везде ещё бездна труда, и несколько даже раздражённо сказал:

— Там у тебя есть одно место: когда шарманка перестала играть, чиновник из окна бросает пятак и пятак падает к ногам шарманщика, но ведь это не то и не то, как тебе не слыхать, совершенно не то! Выходит слишком уж прозаически, сухо: пятак упал к ногам. Ну и что это? Срам! А ты бы сказал: пятак упал, звеня и подпрыгивая, как оно и было на деле. А? Слышишь, как бы всё изменилось?

Он имел правилом никогда не обижать человека, каким бы тот ни был, разве случайно, всегда и в случайной обиде сознавая свою вину перед ним, но в тот раз этим ворчливым, даже несколько презрительным тоном он нарочно именно обидеть хотел, задеть, уколоть, чтобы хоть этой занозой в его самолюбие заставить молодого пока литератора, ведь, того и гляди, станет поздно взяться за ум, прогуляет, прошляпит талант, тогда как талант надо лелеять, талант как зеницу ока надо беречь.

Как бы не так!

Григорович тотчас истину ухватил, подпрыгнул от восхищения, прошёлся в мазурке, вскидывая длинные ноги, рассыпался в благодарностях, без сомнения искренних, из самой души, мимоходом выразил что-то о существенной разнице «между сухим выражением и живым, литературно-художественным приёмом», черкнул на рукописи поправку, только её, о подобных других в ум не вошло, расхохотался, довольный, и тотчас исчез.

Ну что прикажете делать с таким? Истинно шалопай, хоть и великого князя словцо.

Жить с таким шалопаем, если честно признаться спустя столько лет, было весело и легко, и они жили дружно, нисколько не мешая друг другу, однако приходилось сугубо молчать о своём, о самом серьёзном, да он и всегда был сосредоточен и скрытен, да и со всеми вечно молчал и молчал.

Впрочем, в те поры другие к нему не ходили.

Страдал он от этого?

Понятное дело, страдал, к чему и скрывать, ведь всякому больно пренебрежение, равнодушие ближних, всякий-то он весьма живой человек. Однако вот что ещё определённо копошилось притом: они же, ближние, и правы, то есть, конечно, правы по-своему, что он для них? Чем интересен? Или польза им есть от него? Какое у него-то законное право на внимание ближних? Единственно то, что и он человек? Надобно верить истинно, живо во всю идею Христа, чтобы без равнодушия, без пренебрежения принять каждого человека как брата помимо интереса, помимо той пользы, какая может быть от него. То-то и есть, что для этого всеобъятного чувства надобно верить истинно, живо во всю идею Христа. А для сердца нынешнего, верящего в рубль или франк, от каждого человека только польза нужна. И то рассудить: ведь мало числиться человеком, если и повыше пользы взглянуть. Тут главное, какой есть в тебе человек. Он-то чувствовал, даже доподлинно знал, что человек в нём большой и хороший, да человек большой и хороший ещё наружу не выступил, слова своего не сказал, стало быть, хоть по-божески, хоть по-человечески и обиды на ближних быть не могло.

Впрочем, и некогда было ему особенно предаваться душевным терзаниям. Жить на присылки опекуна было куда как не сладко. Деньги, деньги были нужны, как всегда. Для получения денег в голове кипело множество предприятий, самых надёжных, самых доступных и верных. По временам ощущал в груди даже и исполинские силы, потребные на скорейшее исполнение хотя бы и всех предприятий подряд, и пренебрежение, равнодушие ближних, да, унижая, да, оскорбляя и даже уничтожая его, лишь прибавляло исполинской силы в груди.

Он порывался не просто к успеху, о нет! Он рвался к величию, к признанию полному, к славе, чтобы тогда-то вот и увидели все, как грубо, как стыдно они ошибались, как были обидно несправедливы к нему,— и в один день стали друзьями и братьями. Ради признания, ради величия, ради славы, ради того, чтобы все ему стали друзьями и братьями, он дни и ночи состязался с гигантами, которых не уставал перечитывать, помня, что талант надо растить, что талант надо напитывать великими мыслями прошедших времён. Всё, что открывал он у них, представлялось ему замечательным, но порой несозрелым и приблизительным тоже, в конце концов, даже неверным. Эти промахи, эти ошибки, которые совершали гиганты, те, кто давно был всемирно прославлен и признан, возмущали его и питали надежду, укрепляя пока ничем не проверенную, но непоколебимую веру в себя.

Ведь необходимо дерзать.

И он видел повсюду, у Шекспира и Гёте, что написал бы получше и глубже, сильней и стройней, возьмись он за тот же сюжет. С этой именно целью, в училище и на службе, он переписал на свой лад «Бориса Годунова» и «Марию Стюарт» и надеялся, что в самое ближайшее время его переделки поставят на сцене, после чего не останется ни забот, ни хлопот и можно будет спокойно, свободно, обдуманно двигаться дальше.

А пока надлежало прожить переводами. На этом поприще, как он высчитал точно, таилось его Эльдорадо. Он вопрошал, нервно шагая по комнате, с хмурым лицом: отчего Струговщиков имеет имя и уже славен в русской литературе? И торжественно отвечал, уставя перст в потолок: переводами! И переводами нажил целое состояние! Стало быть, надобно только уметь с рассужденьем и толком приняться за это приятное и полезное дело!

Мечты, которые берёг про себя и которые вызревали и ширились в этом дерзком молчании, торопили и подгоняли вперёд. Влюбившись всем сердцем в романы Бальзака, находя в них слишком многое из того, что успел передумать и сам, он перевёл «Эжени Гранде» и пристроил в «Репертуаре русского и пантеоне всех европейских театров». Ему было назначено по двадцати пяти рублей за один печатный лист перевода. Это была, разумеется, ничтожная плата, ибо ещё не родился издатель, который не грабил бы автора, аки тать во нощи, однако же, полагаясь на свою неиссякаемую способность отдаваться труду с головой, круглые сутки, если потребуют того обстоятельства, он без промедления подсчитал, что без особых усилий за один только день переводит листа полтора, что принесёт, если помножить полтора листа на тридцать дней по двадцати пяти рублей за один лист, каждый месяц не менее тысячи.

Было из-за чего потрудиться. План у него был простой: переводами он сколотит небольшой капитал, освободится от пошлых житейских забот и создаст наконец своё собственное, непременно капитальное сочинение.

Не откладывая он схватился за перевод «Последней Альдини» Жорж Санд, выговорив всё в том же «Репертуаре и пантеоне» в два раза дороже за лист, уговорил брата перевести всего Шиллера, чтобы издать его за компанию, да придумал ещё, в подражание ужасно плодовитому Диккенсу, издавать отдельными выпусками нашумевшие романы Евгения Сю, спрос на которые, по его наблюдению, был чрезвычайно велик.

Естественно, для осуществления таких предприятий, роскошных и прибыльных, необходима была предприимчивость и большой капитал, рублей хотя бы в пятьсот. Предприимчивости он находил в себе сколько угодно, а вот капитал? Да что, в конце концов, капитал? Уверенный свято в большом барыше, он искал, где бы занять, рискуя платить хоть сорок процентов позабывшим про совесть ростовщикам.

Всё было рассчитано математически точно и верно, ошибки быть не могло, и всё-таки горькие неудачи не замедлили настигнуть его. К дирекциям театров он не знал с какой стороны подойти, а пока, в надежде, что сам собой выкинется случай проникнуть туда, пересмотрел на досуге свои переделки «Бориса Годунова» и «Марии Стюарт», чтобы совершенно их приготовить, как только позовут актёрам читать, так там, он слышал, заведено. И что же? Он взглянул на свои переделки иными глазами. Они оказались всего-навсего школьными упражнениями, может, и дерзкого, и небесталанного, но всё же только ученика. Нет, решил он, десять лет необходимо серьёзному человеку на то, чтобы обдумать и создать великую драму. Таким образом, громкий успех на театре, славу и кассовый сбор приходилось пока отложить.

Он бросился строчить переводы и строчил полтора и даже два листа в день, превосходя свои самые смелые планы, а тем временем дельцы из «Репертуара и пантеона» навели самые верные справки, и по ним оказалось, что перевод проклятой «Последней Альдини» был уже напечатан лет пять назад. Тоже и больших денег ни под какие проценты никакой чёрт без поручителей не давал, и всего Шиллера совокупно с Евгением Сю тоже на неопределённое время пришлось позабыть.

Даже с горячо любимой и абсолютно надёжной «Эжени Гранде» тоже получилось неладно. Во-первых, его перевод появился на свет едва ли не на треть сокращённый. Во-вторых, беспутный шалопай Григорович однажды явился слишком уж рано, чуть ли не в десять часов. Такое явление было до того необычно, что он, оставив работу, вышел к нему. Григорович глядел мрачней ночи. Мрачный Григорович не укладывался у него в голове. Он испугался и бросился его тормошить, полагая, что приключилась какая-то уж очень большая беда, не меньше чем чья-нибудь смерть.

Григорович привстал на диване, но долго, очень долго молчал, хмуря прекрасные брови и что-то неясное бормоча про себя, наконец махнул безнадёжно рукой и уныло сказал:

   — У Белинского был.

Известие испугало вдвойне: тогда имя Белинского слишком грозно гремело во всех литературных кругах. Он даже несколько, помнится, позаикнулся:

   — И... что?

Григорович глядел мрачно в угол:

   — Э, так, ничего.

Ему показалось, что он угадал, какая там безобразная сцена стряслась, и он, негодуя, воскликнул:

   — «Шарманщиков» изругал?!

Григорович всё неподвижно сидел, сутулясь, опираясь руками на край дивана, и возразил с неестественным равнодушием:

   — Напротив, сильно хвалил.

Он растерялся:

   — Так что?

Григорович и тут не изменился в лице, напротив, даже голос его как-то скрипел:

   — Я вам уже говорил про Некрасова.

Он припомнил с трудом, нисколько не понимая, с какого тут боку приплёлся Некрасов:

   — «Мечты и звуки», это его?

Григорович подтвердил с неизбывной тоской и в голосе и в лице:

   — Помните, значит? Так вот, настроенный им, я ждал, как счастья, видеть Белинского: этот Некрасов в Белинского прямо влюблён. Я переступал порог его робко, с волнением, обдумывая заблаговременно все выражения, в каких выскажу ему лично и моё восхищение его критическими статьями, и всю мою задушевную симпатию к бессмертным твореньям Бальзака, я бы сказал, даже любовь, какую именно вы во мне к нему пробудили. Ведь это первейший писатель современного мира, я помню ваши слова.

Григорович вздохнул так протяжно, с таким горьким чувством, что сердце сжималось глядеть на него.

   — И вот представьте себе, едва успел я коснуться, что вот, мол, сожитель мой, имя которого никому пока не известно, взял на себя приятную смелость перевести «Эжени Гранде», этот перл, один из лучших романов Бальзака, Белинский разразился жесточайшею бранью, наименовал Бальзака мещанским писателем, клятвенно заверил меня, что только бы попала ему в руки эта «Гранде», он бы доказал на каждой странице всю пошлость этого пошлого сочинения. Я так и сел.

Григорович наконец взглянул на него, виновато и жалко:

   — Мне бы следовало подобно льву защищать Бальзака и вас заодно, но я был до того ошарашен, что из головы улетучилось всё, что готовился высказать, входя к нему в дом. Я положительно растерялся и вышел от него как ошпаренный, негодуя на себя ещё больше, чем на него. Не ведаю, что подумал он обо мне, а вероятно, смотрел на меня как на мальчишку, который в защиту своего мнения не умеет сказать двух слов.

Он было тоже опешил, тоже не ожидая от Белинского такого афронта, но тут же бросился утешать, сознавая в душе, что, найдись Григорович, мнение о нём могло сложиться много и хуже.

   — Полно тебе! Если ты молчал, он, должно быть, и ничего не подумал.

Григорович наконец передвинулся, оборотился к нему, и в больших, красивых, неизменно весёлых глазах его блеснули чуть ли не слёзы:

   — Да, вам ничего, а я как к нему шёл, и вот он сделал на меня впечатление, обратное тому, какого я ожидал. Как же так? Бальзак — и вдруг мещанский писатель!

Какие могли бы найтись от столь обманутых надежд утешения? Он и сам был сильно смущён. Не то чтобы он колебался. Он твёрд был всегда в своих убеждениях, и в тот раз, несмотря на Белинского, мнений своих о Бальзаке не изменил, но подумать с практической точки было над чем, и выходило, что впредь надо поосторожней избирать предметы для перевода, из опасения не одного неуспеха в журналах, но также того, что вот Белинский возьмёт и докажет пошлость его не в одном частном разговоре с Григоровичем да Некрасовым, а в журнале своим блестящим пером, что со страстью и желчью по другим поводам делал не раз, что тогда? А то, что чистый убыток тогда: половины покупателей как не бывало! Вот тебе и барыш!

А тут всё набегали и набегали долги, которые он делал слишком беспечно, понадеясь на ближайший и огромный доход со своих переводов, по полтора листа в день. Самые гнусные живодёры из кредиторов в любой час могли подать ко взысканию. А что с него взять? Нечего взять, так упекут в долговую тюрьму, откуда некому выкупить, так и сгниёт ни за что.

Он ощутил, что враждебные обстоятельства сжимают его, как пружину. В нём страшная от этого копилась энергия, и вот этой энергии не находилось никакого исхода, а он по образованию был инженер и уж математически знал: либо лопнет пружина, разрушив его самого, либо выкажет ужасную силу, когда ей представится надлежащий простор.

Простор представлялся один: не корпеть над сомнительными и ненадёжными, по обстоятельствам, переводами, как бы ни выгодны они были Струговщикову, не издавать в компании с братом Шиллера и Евгения Сю, как бы первый ни был полезен России возвышенностью и благородством порывов и как бы ни был широко популярен второй, а писать своё, писать самому.

Ибо, как уже убедился на опыте, с убитой карты в другой раз заходят одни дураки.

И, понятное дело, не просто писать, а писать, состязаясь всенепременно с гигантами, сравняться с ними мастерством исполнения и необычностью замыслов и, может быть, их превзойти. Не с преуспевшей посредственностью, вроде этого самого Евгения Сю, которая, куда ни глянь, куда ни поворотись, у нас и в Европе, всюду на первых и даже первейших местах, а с гигантами, да!

Как, и с Пушкиным? С Гоголем?

С ними!

Непрестанно обдумывая, какой именно исключительный замысел должен поставить его в один ряд с величайшими гениями или, может быть, и повыше, он привык торопливо ходить взад и вперёд, опустив голову, заложив руки назад, не видя перед собой ничего, но в своей клетке успевал сделать пять больших шагов от стены до стены или шесть не очень больших, и от краткости расстояния его мысли не могли развернуться по-настоящему широко и свободно, как бы хотелось ему. Мыслям, что там ни говори, нужен, прямо необходим широкий простор, и он, сердясь на безденежье, тяжело переживая непредвиденные свои неудачи, чувствуя, как нелепо и грубо унижен без вины и причины, бродил подолгу по улицам, не разбирая, солнце ли светит, дождь ли идёт или снег.

На Невский или Гороховую он норовил не выходить. На Невском и Гороховой шум, суета, беготня, рестораны и лавки. Там в саженных витринах дорогие одежды, тонкие ткани и самые модные шляпы. Там рессорные коляски на мостовых, с шёлком и бархатом, с зеркальными стёклами, с лакеями в позументах, иные даже при шпаге, с каменным презрением к тем, кто трусит по тротуару пешком, да ещё в дождь или в снег.

Блеск и богатство и оскорбляли, и манили его. Ему страсть как хотелось проехать в роскошной карете и щегольнуть тончайшим голландским бельём. Что поделать! Он знал, что такие желания недостойны его, что он предназначил себя к великим свершениям, но он был художник в душе и любил красивые вещи, к тому же вокруг, вопреки поговорке, и встречали и провожали, глядя на шляпу, жилет и собственный экипаж, и, как бы ни презирал он этот издевательский принцип самодовольства и пошлости, как бы ни ненавидел всё то, что служит унижению ближнего, именно всё это замышляя опозорить и заклеймить, чтобы, избавившись наконец от самодовольной страсти унижать и топтать бедняка за одно то, что он бедняк, человек к человеку относился по-человечески, независимо от того, кто как одет и кто сколько имеет миллионов, карет и сапог, он так-таки и не мог, имея реалистический ум, с этим возмутительным принципом самодовольства и пошлости не считаться, не мог не заботиться и о внешности с особенным тщанием, не позволяя на себя лишь оттого глядеть свысока, что на нём поношенный, вышедший из моды сюртук, однако хороший сюртук уже был в закладе, а прежний сюртук он не обновлял уже год, и по этой, и по многим другим, может быть для кого-то и странным, причинам от Гороховой и Невского ему приходилось держаться подальше.

На Фонтанке тоже было не совсем хорошо. На Фонтанке теснили дома, высокие, закоптелые, тёмные. И народу роилось там бездна, то пьяные деревенские мужики, то крикливые курносые бабы, то извозчики, отставные солдаты и всякая рвань. Весь этот сонм разнообразных фигур вызывал на раздумья, трудные, безответные, слишком больные. Он себя вопрошал беспрестанно: почему одни синеют от беспробудного пьянства, другие с истерическим криком бранятся за вздоры, третьи тупо, угрюмо молчат? То откровенно безобразная, то чуть прикрытая благообразная бедность разрывала душу его состраданием, бессильным до слёз, да и тоже постыдным паническим ужасом: и сам вот-вот окончательно свалишься в ту же безысходную бедность и пропадёшь, и сгниёшь, как в тюрьме.

Нет, и на Фонтанке он часто бывать не любил.

Чтобы мысль созревала, крепла, росла глубоко и спокойно, он выбирал одичалые тихие переулки или бродил по дальним пустынным каналам. В этих местах, далёких от блеска и роскоши центра, не встречалось почти никого. Задумавшись глубоко, он бродил там почти что вслепую. Когда же усталая мысль неожиданно обрывалась, завернувши в, казалось, непроходимый тупик, он вдруг останавливался, с недоумением глядя вокруг, и не узнавал порой мест, куда занесли его трезвые ноги.

Во время таких неожиданных остановок изучал он дома и прохожих. Устав, не в силах шлифовать свои сложные замыслы и упрямо спорить с гигантами, которых мечтал обогнать, он превращал дома и прохожих в тайных, но понятливых своих собеседников. Он говорил с ними, разумеется молча, с разгоравшимся любопытством: что-то ответят они? Не называя, натурально, себя, скрывая от них и горькие беды, и жаркие помыслы, он говорил им о них же самих, какими их видел. Он спрашивал, куда спешат они среди дня или вечером, как живут с мужьями и жёнами, с родными, с соседями, с любым человеком, с которым хоть на миг столкнула слепая судьба, чем озабочены, стремятся к чему и, главное, верят, верят во что? По походкам и лицам он учился отгадывать их тайные муки. Он с ними сливался тревожной душой. Он к ним привыкал. Ему весело становилось, когда было весело им, или хандрил вместе с ними, когда встречал унылые или грустные лица. Они были унижены — он страстно, всем сердцем сочувствовал им, но вдруг обрывался вопросом, наблюдая приниженные фигуры, понуренные головы, убегающие глаза: да зачем же сами-то они унижают себя? Ведь вот он тоже бедняк, а не гнёт ни перед кем головы! Не сделал ещё ничего, чтобы заставить себя уважать, но решился чего бы то ни стоило сделать!

Это оказался проклятый вопрос, вопрос без последующих ответов, то пропадавший куда-то, то вновь коловший его своим ядовитым, зазубренным жалом. Своей безответностью вопрос этот страшно мешал и работать и жить. Это место в мозгу, где он застрял, словно чесалось или натирало кровавую мозоль. Капля по капле, зерно по зерну, туманно, однако же явственней день ото дня он ощущал, что без ответа на этот кардинальный, коварный вопрос никогда не догонит тревожно зовущих гигантов, которые, кажется, с этой именно стороны, вдруг представшей ему, к вопросу об униженных и оскорблённых не заходили, и не случится с ним ничего из того, о чём так пылко мечтал, ещё, чего доброго, сам решит про себя, что недостоин и низок их догонять, если не отыщет ответа.

Своего ума не хватает — необходимо вооружаться чужим. Он читал и перечитывал Гёте. «Страдания юного Вертера», эта чудная вещь, вдруг начинали казаться пусть и великой, но недосказанной книгой, даже в чём-то немаловажном, к его расстройству, фальшивой. Он упорно мерил шагами свою узкую щель и подолгу бродил вдоль каналов. Нет, уж слишком возвышенно страдали в знаменитом романе!

Он наблюдал, он испытывал на себе страдания пообыденней и попроще, но от этих страданий солёные слёзы стояли в глазах. Он видел, как страдали униженные, втоптанные в самую грязь, обращённые в последнюю рваную тряпку одним, но очень даже стоившим пощёчины взглядом на них какого-нибудь в бакенбардах высшего чина или наглого от природы большого богатства. Он с недоумением обнаруживал, как многие сами до истязания терзали себя, унижались, добровольно обращались в самую последнюю рваную тряпку, единственно оттого, что не представляли на свете никакого иного достоинства, кроме достоинства высшего чина и большого богатства, и всё это единственное, исключительное достоинство, по понятиям самих же униженных, заключалось, главнейшее, в том, что богатству и чину дозволялось втаптывать в грязь без исключения всех остальных, бедных достатком и чином.

Он читал и перечитывал Гоголя. Гоголь был ему, естественно, ближе, чем Гёте. Казалось, именно Гоголя поразила в самую душу та же идея, та же неотступная суровая мысль, но и у бесстрашного Гоголя как будто выходило что-то не так и не то, что он чувствовал остро, однако, несмотря на усилия, никак не мог ясно выразить словом. Фантастично, невозможно, неправдоподобно сказать: лица, созданные творческим гением Гоголя, не страдали! Ведь у него всё ужасно, до бесконечности счастливые люди: Манилов, Чичиков, городничий! Вторя друг другу, чуть ли не хором, почитают одни эполеты и деньги, для каждого в отдельности и для всех вместе это высшая норма, фундаментальное правило всей нынешней и всей будущей жизни и высшая справедливость её: квартальному на мундир, городничему на шубу, полицмейстеру деревенька, а уж если сумел извернуться, мёртвых в казну заложил, так и совсем хорошо, как лучшая награда за ловкость и ум. Все у Гоголя жаждут подняться повыше, однако же мановением какого-то чуда вполне довольны и своим нынешним непрезентабельным местом. Городничий гнёт спину перед петербургским чиновником, да не гнётся дугой, достоинства своего не теряет, не унижается искренне, а раболепствует только для вида, потому как от века кем-то положено этаким свинским образом поступать.

Отчего это всё? Может быть, оттого, что Гоголь по недоразумению или нарочно, ведь ужасно, ужасно загадочный был человек, разъединил эту самую мёртвую душу живу, с одной стороны, и всё то, что всеми признано за идеал, за высшую справедливость и за что там ещё, с другой стороны? Каждому по чину, заслужил — получи? Хорошо: я городничий, вот я и уважаю себя ровнёхонько в этих строжайше отчёркнутых рамках, не меньше, а пожалуй, и больше, потому что в душе-то, в мёртвой душе, но живой знаю прекрасно, что поумней и пооборотистей многих иных, генералов и фельдмаршалов даже.

И Павел Иванович: с Маниловым так и парит в облаках, с Собакевичем торгуется как последний прохвост и барышник, а с Плюшкиным истинный скряга, однако в душе-то всего этого ничуть не бывало, душа сама по себе, точно отдельно где-то живёт, и тот же Павел Иванович из души-то своей поглядывает на всех свысока да только этак тихонько смеётся, что, мол, олухи вы, вот ведь как я всех вас кругом пальца обвёл.

На что уж Башмачкин, ведь уж дальше и падать-то некуда, затёрли окончательно человека, обратили в ничто, а тоже сидит себе и строчит, один только разок и вымолвил словечко с укором, а так ничего, наслаждается тем, как буковки славно выходят, и, кажется, даже в мыслях своих толкует с ними по-свойски, как толковал бы за чашкой чаю с лучшим, с истинным другом. По-настоящему, уже абсолютно, до крайней нитки забит и затёрт человек под тяжким бременем безобразнейшей бедности и ничтожного чина, а приглядишься, раздумаешь, нет: у него ведь своя и в высшем смысле счастливая жизнь, хотя бы только и с буковками.

И всё отчего? Может быть, оттого, что у Гоголя богатство и чин принимают за норму и высшую справедливость не сердцем, а только вечно скользким, хитрым умом: мол, эта подлая вера в чин и богатства принята всеми, что ж делать, приходится жить, как другие живут, а вообще-то я сам по себе, живу и живу, не трогаю никого, да и мне что ни есть от других как с гуся вода?

Нет, персонажей этого рода он нигде не встречал. То ли именно ему лично все попадались иные, то ли мир-то весь состоял из этих иных, только кругом, куда глаз его доставал, стенали от внутренней боли, как от зубов, от раздирающей боли души такие страдальцы, что на лоб лезли глаза. Этим паскудная вера в чин и богатство намертво въелась в самые души. Эти словно бы и не мыслили себе иной веры, иной справедливости, жизни иной. У этих чин и богатство как истинная вера, как высшая справедливость, как единственный идеал кипели прямо в крови.

Что там у Гоголя, купчишек за дикие бороды потаскал да на раздолье высек ненароком вдову! Экие вздоры, экие пустяки! Этих-то, каких видел он, если уж унижали, так оплёвывали в человеке самую душу в полном сознании, что именно полное право имеют на оплеванье души, достоинство человека презирающим взглядом одним отнимали да так и оставляли беднягу ни с чем. Эти-то, с верой в чин и богатство, если уж унижались, так унижались всем трясущимся своим существом, опять-таки в полном сознании, что и души-то у них не завелось никакой, и достоинства ни на грош, и уважать их, таким образом, истинно не за что: вот бери меня на полную волю, коль ты миллионщик и генерал, да ноги об меня вытирай, потому как ты на эту подлость полное право имеешь, а чуть кто поплоше как-нибудь не так на него поглядел, так такая вылезет свинская наружу амбиция, что постороннему человеку невозможно без брезгливости наблюдать, и тотчас явится страстишка в отместку напакостить, насолить, тоже точно бы ноги как вытереть, а ведь сознает при этом, подлец, что пакостить нехорошо, высшая правда в душе всё-таки об этом шепчет ему, но всё же напакостит непременно, несмотря на тихий шёпот души, однако, лишь бы самому с собой примириться, напакостит самым что ни на есть благороднейшим образом и за эту неслыханную способность напакостить ближнему самым благороднейшим образом ещё станет себя уважать.

В каком месте у этих-то человек? А у этих ни в каком месте нет человека! Впрочем, опять же неверно, ошибка ума, человек-то, если вглядеться попристальней, всё же, как ни верти, в каких-то извилинках да закоулках имеется, всего-то человека до конца никогда и ничем не убьёшь. Божья правда, минутами, нельзя не признаться, берёт своё закон-то земной, человек вдруг и ощутит и осмыслит себя вполне человеком, которого и без миллиона и без генеральского чина есть же за что уважать, достоинство вдруг пробудится, нравственный закон вдруг заявит себя, да ведь именно на одну только минутку: нынче нравственному-то закону не за что зацепиться в душе, коль душа нынче верит единственно в рубль или франк, и вот уж опять пошли раздирать оскорблённую душу когтями или в отместку за самому же себе причинённую боль обращать своё презрение или ненависть на других, таких же, в сущности, неприкаянных, несчастных страдальцев.

Ужас и жуть!

Вот в чём прозрел он мрачную безысходность и кромешную подлость наличного бытия, обращённого на рубль да на франк, и об этой язве, об этой беде, только об ней и мечталось ему написать. Он бы рассказал всему миру другую историю. Вергеры, Фаусты, Гамлеты, Дон-Кихоты — всё это головокружительные вершины благородного духа, положительно прекрасные типы, которым всё нипочём, никакая грязь ни малейшим комочком никогда не коснётся их светлых душ. Разумеется, он об этом не спорил, таким ясным и светлым, по его убеждению, когда-нибудь и должен стать человек. Ну а обычный-то, не в мечте, а вот нынешним сереньким днём, в России, в пятницу утром, да и повсюду кругом, если судить по газетам, обращённый в самую последнюю рваную тряпку, втоптанный в грязь, всего-навсего с малой и затухающей искрой такой вот светлой, такой вот благородной души, какой-нибудь плюгавенький, старенький мелкий чиновник, бесцветный обыватель даже без чина, бедный студент? Скажем, поближе к Бальзаку и, уж конечно, почти совсем как у Пушкина да у Гоголя, как же, именно, именно как у Александра Сергеича, в тех его повестях, что так простодушно пересказаны Белкиным. То все ничтожные будто, будто мелкие драмы, даже не от великой любви или неутолимой жажды познания, а так, от какой-нибудь дряни, скажем от сотни рублей, которая как раз нужна позарез, чтобы, поймите, самую честь и совесть спасти, и которой негде достать, хоть зарежь, или от какой-нибудь оборванной пуговицы, от протёртых некстати штанов?

Может быть, в этих-то именно микроскопических драмах и поболее станется глубины и величия духа? Может быть, в этих-то именно мелких обыденных катаклизмах и весь нынешний человек во всей неприглядной его наготе, да с ним вместе и всё человечество, объявившее, в затмении разума, высшей-то верой рубль или франк, а высшей справедливостью одно наличие чинов и богатств, нарочно, по собственной воле ничего не оставившее себе для души?

Однако ж и тут примешивался прежний проклятый вопрос: ну, что там, приняли за истинную веру, за высшую справедливость и за единственный идеал, положим хоть, что и правы кругом, что иная вера, иная справедливость, иной идеал на этой грешной земле невозможны, а всё-таки странно, неизъяснимо, за что же себя-то терзать, из какой такой надобности по доброй воле и на самом деле принимать себя за ветошку, за тряпку, если деньгами и чином Господь обошёл? Как можно головой колотиться об стенку из-за какой-то оборванной пуговицы или ничтожной сотни рублей?

Ему поневоле припоминалось его воспитание. Об отце он не очень любил вспоминать. Отец был слишком строг, раздражителен, порой нетерпим, и уж если брался собственноручно давать уроки латыни, так и сесть перед ним не посмей, стоя стойком уваженье ему покажи, к тому же мрачная его подозрительность в последние годы развилась до того, что жить с ним стало почти невозможно, особенно матушке, а всё-таки, если неукоснительно честно судить, это был удивительный, это был замечательный человек, с характером возвышенным и благородным, с правилами чуть ли не ангельскими, по уверению матушки, которая боготворила его, с идеей непременного и высшего стремления выйти в лучшие люди, в лучшие не по наличному чину и капиталу, но в буквальном и священном смысле этого слова, за всё, за всё надобно быть благодарным ему.

Оборванная пуговица? Протёртые брюки? Несчастная сотня рублей? Помилуйте, что вы! Невероятно предположить, отец своим неустанным трудом кормил всю семью из пятнадцати человек да в придачу четырёх лошадей, и сытно, щедро кормил, не выдавая прислуге вместо сахару мёд, как делывали во многих московских барских домах, и сюртук на отце всегда был моден и свеж, и выезжал всегда в собственном новёхоньком экипаже, а когда пожаром спалило деревню, отец поклялся своим мужикам последнюю рубаху продать, но деревню отстроить, и хоть рубаху, конечно, не продал, слово чести перед мужиками сдержал и выдал каждому погорельцу безвозвратно по пятидесяти рублей, и к осени деревня буквально, на эти деньги, восстала из пепла, и, что всего замечательней, всё это своим собственным, неукоснительно честным трудом, без покровительства и воровства, честнейшим даже по самой строгой проверке: в больнице для бедных, в которой отец прослужил двадцать пять лет, не приходилось нарочно, по случаю внезапных ревизий, менять колпаки, колпаки на больных во всякое время бывали безукоризненно белы.

В семье же был неприметный, неназойливый, но всегдашний мудрый наставник. Опять-таки странно: детей не поучал никогда, словно уверенный в том, что детям довольно видеть его самого в неустанных, именно в безукоризненно честных трудах, чтобы без поучений и жёстких моральных сентенций вырасти порядочными и трудовыми людьми. Но сколько делалось исподволь, неприметно для них!

Положим, отправлялись всей семьёй на прогулку — этот истинный, неизменный почитатель Руссо непременно рассказывал что-нибудь дельное, о породах деревьев, о перистых облаках или о свойствах тупых и острых углов, которые образовала весёлая тропинка в лесу, пересекаясь у той вон одинокой берёзы с тенистой проезжей дорогой. Наступали долгие зимние вечера — отец с матушкой усаживались за стол, разворачивали «Историю» Карамзина и неторопливо, спокойно, с самым искренним увлечением вслух читали друг другу, останавливаясь по временам и пускаясь в долгие и подробные толкования не совсем ясных мест, а возле них сидели, рисовали, тихонько возились старшие и младшие дети, имеешь желание слушать, так слушай, а можешь заняться своим, запретов и приказаний не было никаких, и вот чудеса: он только подрос, при таком-то вот воспитании,— и для него Карамзин сделался книгой настольной, за которую он брался даже иногда и как за лекарство, от плохого, например, настроения, и выучил его «Историю» почти наизусть.

Или вот: отец был сердечный почитатель Жуковского, а кумиром старших детей очень скоро сделался Пушкин, почти ещё никем по справедливости не оценённый тогда. Что же отец? Как всегда раздражительно, высказал строгий свой приговор, но предоставил детям полное право декламировать Пушкина вслух.

О достоинстве нечего говорить: достоинства отец никогда не терял и детского достоинства не унизил ничем.

Одно только слишком часто любил повторять:

— Человек я бедный, многого оставить вам не могу, да и много вас у меня. Учитесь, будьте готовы: всё добывать вам придётся самим.

Так оно и случилось, и, что таить, пришлось-таки без отцовской-то помощи туго, однако сын уже не мог сомневаться, что всё, что необходимо, непременно добудет, добудет собственным, честным трудом и достоинства своего никогда не уронит, уж ему того голос отца не велит.

И по этой причине понимал он отлично смертные муки смятенной души из-за оборванной пуговки или рваных сапог и всё-таки одного был не в силах понять: возьми и пришей, заработай на сапоги, коли уж самая горькая крайность пришла, в солдаты пойди, ведь надо хотеть, надо стремиться найти выход и выйти из унизительного своего положения, и выход непременно найдётся, благородный и честный, если в душе человеческой не забыт, не нарушен закон.

Так что же это они?

Одна простая история замерещилась вдруг. Где-то, в каких-то смрадных тёмных углах, какое-то бедное титулярное сердце, чистое, честное, это уж непременно было необходимо ему, но страшно слабое, слабое и в самой своей доброте, обязательно униженное и обязательно добровольно униженное, до того, что уж виделись кругом все враги и враги, а возле какая-то смирная девочка, оскорблённая, беззащитная, грустная, без умения делать добро, как сама же она признается, маленькая мучительница, которая даже доверенностью своей, даже изъявлением своей слабой любви вечно ранит и мучит того, кто с большей самоотверженностью любит её, и напрягает все силёнки свои, это бедное титулярное сердце, чтобы вывести девочку к жизни достойной и честной.

Может быть, стареющий Вертер, седой, в изношенном вицмундире чиновника, без гроша за душой, беспомощный, робкий, и наша русская Лотта, которая в ужасе бедности лучше себя недостойно продаст, чем согласится на скромное счастье с чувствительно любящим и даже, как сама же сказала, любимым, а стало быть, и не Лотта, и, уж конечно, не Вертер. И не бессловесный Башмачкин, на этом он твёрдо стоял.

Напротив, напротив совсем, его титулярная живая душа, но живая не скромной влюблённостью в старательно выводимые буковки на казённых бумагах, нет, живая непрестанной мукой своей, всех-то кругом и превратившей в заклятых врагов, не могла ни минуты молчать.

Да разве смолчишь, когда адская мука ежечасно, ежесекундно нестерпимым огнём сжигает тебя? Тут вопли сами рвутся наружу, ужасные крики, лишь бы, вот на эту-то секунду этого крика, на эту-то секунду этого вопля, облегчить свою горькую, ни с чем не сравнимую боль.

Но как закричишь? Кругом-то, как уж поверилось, и поверилось твёрдо, только самые злые враги, да и робость, проклятая робость, самоунижения неизбежное и проклятое следствие, робость-то открыто кричать не даёт, подозрительно опасаясь: вот закричишь, выдашь враждебному миру муку свою, а над мукой твоей надругаются пуще, ведь враги-то только того и ждут, злорадно вооружась на тебя.

И в этой неудовлетворённой потребности, и в этом униженном опасении крикнуть, излиться, поискать сострадания тоже ведь неизбывная мука своя. Поневоле станешь, как Вертер, письма писать в самой строгой, в суетливо охраняемой тайне от всех, лишь бы только жгучую-то муку избыть, а некому станет, так непременно, тайком от себя, сам напишешь себе и с самым серьёзным видом ответишь.

Стало быть, письма?

Да, это он твёрдо решил.

Наконец!

Он всё-таки отыскал, он осмыслил, он высветил для себя самого кардинальную идею свою!

Оставалось выставить свою идею с всевозможным усердием, чтобы с её-то именно помощью и восстановить человека, и он с жаром схватился за свой первый, мучительно близкий, такой желанный роман.

С этого дня он был убеждён, убеждён непоколебимо и гордо, со страхом и трепетом, с радостной злостью, что напишет великолепную, напишет небывалую вещь. Ещё ничем не подтвердив своего убеждения, не вылепив ещё ни одного оригинального образа, не выточив ещё ни одной своей законченной фразы, он безоговорочно, исступлённо верил в себя, наперекор здравому смыслу, наперекор всем внешним преградам, которые прозревались же им на этом подвижническом, головоломном пути, да вопреки хоть всему.

Временами он и сам находил свою твёрдую веру безумной. Ведь это всё самолюбие, эта его великолепная, небывалая вещь! Боже праведный! Может ли ещё что-нибудь в мире духовном считаться безнравственней, чем самолюбие, о гордости уж и нечего говорить? Разве не признанные всё это от века людские пороки? Разве не осуждены они той самой правдой земной, которой он призвал сам себя верой и правдой служить?

Но какое-то уже зарождённое, впрочем, ещё не окрепшее чувство убеждённо шептало ему, что всё это истинно так, что самолюбие, гордость, желание славы, точно, пороки, что нравственный закон справедливо их осуждает, но не в творчестве, только не там, где человек всего себя отдаёт на служение ближним, сжигает нервы свои, иссушает свой мозг.

Какие силы, какие богатырские силы потребны на творчество, кто посчитал? И, это ведь главное, откуда их взять, эти богатырские силы, когда ты всего-навсего человек? Как тут без самолюбия, как тут без гордости, как без головокружительной веры в себя вынести этакий труд на себе?

Нет, ведь в творчестве преображается всё. И самолюбие становится не слепой любовью к себе, ты на самом-то деле безжалостно, безрасчетно тратишь и тратишь себя, а любовью к тому, что свершаешь в поте лица, и гордость обращается не в гордыню, а в чистый восторг перед высшей целью своей, к которой идёшь, стирая ноги до кровавых мозолей, истощая нервы до бессонницы, до жгучей тоски.

Ведь не суетной славы желал он, замуровавшись в одинокую келью, не приветственных кликов разгорячённой толпы, как паяц, напяливший рожу на потеху толпы, нет, в ту одинокую келью завело его одно помышленье о том, что в ответ на подвиг творенья вырвется у кого-то из праха души чистая, честная, возвышенно-прекрасная мысль, что твоё вдохновение как небесное таинство освятит страницы твои, над которыми сам ты лил сладкие слёзы и в ответ над которыми станет плакать потомство — в самые увлечённые мгновения творчества эти светлые помышления невольно закрадывались в переполненную восторгом и сомнением грешную душу его.

А если не случается таких помышлений, если не веруешь с жаром, что напишешь самую славную, ни с чем не сравнимую, небывалую вещь, так и за стол не садись, не берись за перо, выльется из-под него лишь одна расхожая дрянь.

И он всё жарче, всё жарче верил в себя, с каждой удачной страницей, и вера его пылала неиссякаемо, неистребимо и ярко, подобно костру, который тёмной ночью кто-то разложил на лугу, временами ослепляя его, и, пусть безумная, она укрепляла усталую душу, обновляла энергию нервов и мозга, окрыляла прозаичную душу, которая без веры в себя ни на что не годна, разве что только на жалобный стон.

Тогда-то и полюбил он, с первого раза и навсегда, это счастливое, это могучее, это всё одолевающее на пути своём неукротимое движение творящего духа, полюбил так, что уже не умел и не желал длить бытие без него.

Неслыханным наслаждением было обдумывать повесть, мечтая о том, как славно и скоро напишет её, возбуждённо следя, как за одним поворотом сюжета, который придумал не кто-нибудь посторонний, а он, открывался другой, а там ещё и ещё, один занимательнее другого. Подобного наслаждения он нигде и ни в чём не испытывал. Что в сравнении с ним все иные наслаждения мира? Прямо ничто!

Впрочем, безоблачным наслаждением было только обдумывать и мечтать, как славно и скоро напишет целый роман. С каждым новым шагом вперёд к наслаждению примешивалась неуверенность, сомнение, а там и такая гнетущая мука, о какой прежде он никогда не слыхал.

Едва прояснялась главная мысль, повинуясь которой должна была жить, из самой себя вперёд двигаясь, повесть, в противовес этой мысли вскоре рождалась другая, рождалась из первой, и главной, но почему-то у него на глазах превращалась в прямую противоположность её, и представлялось неоспоримым, что эти две столь различные мысли совместить невозможно, а стало быть, невозможно поверить и в то, что именно в этой очевидной противоположности мыслей ему явилась истина жизни.

Получалось как-то именно так, что его бедный герой был и дорог до слёз, и до злости жалок ему. Да, он любил несчастного Вертера грязных петербургских углов, вместе с ним он готов был оплакивать его ничтожную, его безотрадную долю и скорбеть над беспомощным и забитым, но живым и страдающим существом, и он же презирал эту слабую, жалкую душу за то, что она не могла, не мечтала, разом однажды освободясь от наваждения ложно понятой справедливости и ложного идеала, одним сильным и смелым рывком или погибнуть, пусть безвестно и тихо, в своём закопчённом одиноком углу, или вырваться вон, к жизни независимой, к жизни достойной.

Да ведь, помилуйте, если размыслить, не надобно никаких и рывков. Не на подвиг он звал, его стремления были скромней, да и подвиги в этих мелких житейских делах всё равно ничего разрешить не могли. Он почти умолял: о своём истинном достоинстве вспомни, своим истинным достоинством укрепись, не унижайся и не завидуй, тотчас узришь, что окружают тебя не лихие враги, поднявшие на тебя разбойничий нож клеветы и обиды, а несчастные, неловкие, неумелые люди, такие, как ты, позабывшие о достоинстве человека, и ты сам себе сперва помоги воротить человеческий образ, не из самолюбия, но из самой естественной потребности человека. Сознай и приведи в действие все свои лучшие силы в жизни действительной, ведь счастье не в том, чтобы сидеть сложа руки, а в том, чтобы своим собственным, неутомимым и вечным трудом развить и на практике применить все наклонности, все способности наши, данные Богом, и ты, лишь только уверишься в этом, не подвигом, достойным македонских и цезарей, а, может быть, самым мелким, но именно своим собственным, упорным, беспощадным трудом вытащи себя из угла, пуговки на мундире пришей, переписку возьми по сорок копеек за лист, а уж после пуговки-то и переписки, этой помощью самому же себе укрепив свой собственный дух, другим помоги, сколько сможешь помочь, тогда в других-то и не увидишь врагов. Братья мы все. В сознании нашего общего братства наше возможное счастье. Жить в братской любви наш единственный долг.

Это и была его кардинальная мысль, то есть выходило, что две. Да и те, что помельче, тоже бойко теснили друг друга в непримиримом противоборстве между собой, каждая силясь одна утвердить свою однобокую истинность, исключительное право существовать одна-одинёшенька, без беспокойной подруги своей, однако ему-то они обе были одинаково дороги, понятны и близки, и порой он прямо-таки изнывал в колебании, не решался, не знал, которой из них отдать предпочтение, тогда как они, стремительно ширясь в этой заклятой братской вражде, крепли, росли, увлекали его за собой, и от каждой из них вновь рождалась, тоже рождалась другая, отчего борьба противоположных начал становилась всё напряжённей, всё злей.

И что же? Раскалившись до крайней вражды, противоборство противоположных начал рождало внезапные образы, которые вдруг фантастично и красочно обогащали сюжет. В его, казалось, несложном сюжете проступали вдруг странные, многозначительные, многозначные тонкости, каких он прежде предвидеть не мог. Им овладевало счастливое ликование. Уже будто сами собой пропадали все пределы восторгам надежд. Кто бы поверил, но он как с родными сживался с рождёнными фантазией лицами, которые сам же только что выдумал, которые, словно кудесник, взял ниоткуда. Да что там, они становились дороже и ближе родных, и он, представлялось порой, любил эти лица такой бесконечной любовью, какой в действительной жизни никого не любил, и расстаться, вот в чём истинная открывалась загадка, уже и на миг расстаться с ними было нельзя. Всё мешалось, он забывался, они ликовали и печалились вместе, он плакал, он вместе с ними страдал, слабостей, то есть нравственных слабостей им не прощал, сам становился всё сильней и сильней, он даже въяве чувствовал это, а они становились живей и живей.

Но как трудно, как непосильно трудно было писать! Он ещё не знал, он ещё не умел ничего. Ах, это скользкое, это непослушное, это зыбкое обыкновенное слово! Что он, в сущности, совершал пером на листе? Бурю мыслей, образов, чувств он пытался выразить с помощью каких-то чёрненьких, мелкеньких, условных значков, и они не повиновались ему, они были слишком мелкими, слишком условными, все, да, именно все, как одно, и он в какой-то чуть не безумной горячке исписывал большие листья тонким бисерным почерком и тут же отбрасывал их, недовольный, измученный ими, раздражённый неожиданным и упорным сопротивлением обыкновенного, всем известного, доступного каждому дураку разговорного слова. Казалось минутами, покорить его, поставить на нужное место недостанет никаких человеческих сил.

Тогда, отчаявшись, истомившись в непосильной борьбе, теряя эту светлую, свежую веру в себя, которая, как он знал, способна творить чудеса, он с жадностью и надеждой хватался за книги и выпытывал у них секреты великих. Он читал давно перечитанные и самые последние, самые новые новости, отыскивал в них малейшую чёрточку словесных открытий. Он учился строить сюжет у неглубокого, но искусного, бойкого Фредерика Судье. Он не страшился брать уроки у любого и каждого, кто попадался ему, но что всё это, в сущности, было? Всего-навсего техника, ремесло, не больше того, тогда как ему был необходим позарез мощный прилив духовных, творческих, созидающих сил, и он с нетерпением раздражительным, нервным искал примеры замечательной, необычайной, прямо-таки богатырской работоспособности. Эти примеры всегда изумляли и вдохновляли его.

Боже мой! Это были поистине беспримерные подвиги, и он с восхищением напоминал себе в лихие минуты уныния, что Шатобриан переправлял «Аталу» раз семнадцать, не меньше, что Пушкин даже в самых мелких пиесах по стольку же раз переправлял каждый свой стих, что Гоголь по два года лощил свои чудные повести, а Стерн на своё «Сентиментальное путешествие», которое какой-нибудь пишущий Плюшкин уместил бы без особых усилий на полусотне ординарных листов, извёл, как вы думаете, сколько писчей бумаги? Сто дестей!

Воспрянув духом над этим незабываемым зрелищем великих трудов, упрямо равняясь на них, смиряя новыми и новыми поправками своё нетерпение, недуг и достоинство юности, уверяя на опыте, что в бесконечных мытарствах писателя если что истинно плодотворно, так это именно неистребимое, вечное недовольство собой, он пестрил и пестрил листы рукописи бесчисленными помарками, отдельные письма Макара и Вари переписывал по нескольку раз, иной раз почти со слезами.

В конце сентября, светлым чистым солнечным днём, ему показалось, что он закончил «Бедных людей». Он долго бродил по каналам, наслаждаясь последним солнцем, последним теплом, и воротился домой усталым, счастливым и тихим. Ранним утром, собрав по порядку измаранные листы, он приступил к переписке чуть ли не так, как дальние путники, достигнув места паломничества, приступают к молитве. Вновь роман, весь, целиком, проходил перед ним, наконец связный, в единстве своём, и он каждый раз, прервав переписку, работой своей оставался доволен.

Теперь, в часы отдыха, его особенно занимал насущный вопрос, каким образом выгодно, с большим барышом напечатать его. Первая мысль, разумеется, была о журналах. Если бы ему предоставили выбирать, он бы выбрал «Отечественные записки», самый порядочный тогдашний журнал, но через кого же туда обратиться? Взять да и принести самому: так, мол, и так? Как встретят? Что скажут? Ещё и возьмут ли у первого взошедшего с улицы? А если возьмут, из приличия вежливости, прочитают ли, вот в чём вопрос. Лучше бы всего свой первый роман издать самому: при удаче, весьма вероятной, он один, ни с кем не делясь ни копейкой, получил бы барыш, а издержки невелики, рублей сто, да деньги, дело известное, все разошлись, как на грех, откуда взять сто рублей?

Он выспрашивал бойкого Григоровича, знавшего всё обо всём. Григорович, не запнувшись ни на секунду, посоветовал обратиться к Некрасову. Он отнекивался: как это обратиться к абсолютно незнакомому человеку?

Григорович торопливо настаивал, уже выбегая из-за стола:

— У этого Некрасова редкий практический ум, уж вы поверьте чутью. Он обходит все затруднения по части цензуры и капитала, а это, сами знаете, первая вещь. Французы ввели моду на разнообразные физиологии — Некрасов тотчас издаёт «Физиологию Петербурга», и книга имеет громкий успех. Теперь заводится мода на альманахи — он и тут впереди. Скончался Крылов — он ранним утром, только узнал, уже у меня с толстой книгой в руках: садитесь и пишите, не теряя минуты, биографию «Дедушка Крылов», я пишу, он издаёт, и моя книжечка благополучно расходится. Ему хоть что попадётся — он снесёт Полякову, и Поляков у него непременно возьмёт. Человек он в этом смысле отличный, его ни о чём не надо просить, он нюхом чует барыш и тотчас достанет вам преотличный заказ. Внакладке с ним не останетесь. Пора и вам сделаться литератором, станете жить литературным трудом, как вот Некрасов живёт, а по его примеру и я.

Слыша такие дивно-приятные вещи, он от Григоровича отстать не хотел, пока тот не поведает всю подноготную, как у нас можно жить литературным трудом. Они вместе вышли гулять. Всю ночь напролёт сеялся мелкий безрадостный дождь. Небо закрывалось сплошными тяжёлыми тучами, висевшими низко, чуть не на крышах домов. Было сыро и грязно. Злой ветер с моря пробирал до костей.

Он обдумывал то, что быстро и складно так и трещал Григорович, верно довольный, что слушатель есть, хмурился, пожимался от холода под тощей шинелью и придерживал шляпу, ежеминутно готовую улететь.

Разве он готовил себя на такое вступление на литературное поприще? Спорить нельзя, и ему деньги были нужны позарез, поскольку в его кошельке не оставалось уже и на булки, однако ж не одни только деньги, много важней для его самолюбия было с первого шагу верно поставить себя, заметно и сильно начать, а там бы уж и пошло, известное имя, предпочтительный спрос у читателей, они же покупщики, и без Некрасова издавали бы нарасхват, знай писать поспевай. Уже новые заманчивые идеи сами собой слагались у него в голове. Сколько превосходных романов он бы мог написать, превосходных, превосходных, уж это условие всенепременное: два или три? И ведь вся-то судьба этих превосходных новых романов чуть ли не целиком зависела от самого первого шага, в таком важном деле никак оступиться нельзя, просто ни капельки оступиться нету расчёта, тут мог быть скандал, которого бы он себе не простил. Книжонки тачать на заказ? И при этом стоять горой за достоинство человека? Эту преступную веру в рубль или франк отвергать? Очень милый альянс!

Шагая несколько боком, заглядывая Григоровичу то и дело в лицо, это чтобы всю правду узнать, проверяя, не шутит ли тот, ужасный любитель на розыгрыш, он попытался, дружески держа его локоть, ему спокойно, логически ясно всё объяснить и увлёкся, что с ним обыкновенно случалось, когда его мысль за сердце брала:

   — Видишь ли, Григорович, жить одним литературным трудом преотлично, славная вещь, против этого кто говорит. Ты-то знаешь, что в денежном отношении я предоставлен собственным силам. Однако, как бы то ни было, я клятву дал, что и до зарезу дойду, а не стану писать из денег и на заказ. Что, как я понимаю, заказ? Задавит заказ, всё погубит, душу растлит, вот как я понимаю заказ. Признаюсь: я хочу, чтобы каждое творенье моё было отчётливо хорошо. Взгляни на Пушкина, взгляни на Гоголя: написали не много, а оба ждут монументов. И теперь Гоголь, слыхать, за лист берёт по тысяче рублей серебром, а Пушкин продавал каждый стих по червонцу.

Григорович, румяный и бодрый от сильного свежего ветра, выслушав молча, против обыкновения ни разу не перебив, невольно вздохнул:

   — Кто не мечтает о славе, ваше степенство, да слава-то их, особенно Гоголя, была куплена годами голода, нищеты, подачками добрых друзей, так покуда слава придёт, надо чем-то и жить. Это Некрасов мне, что ни день, говорит. Так вы не отказывайтесь, хоть тотчас пойдёмте к нему.

Меся худыми галошами жидкую грязь, мимоходом, но с завистью подумав о тёплой шинели, он отрицательно потряс головой:

   — Нет, Григорович, я думаю, что оттого-то и исчезают старые школы, а новые не пишут, а мажут, весь талант теперь уходит в один первый замах, в котором ясно видна недоделанная, чудовищная идея да сила мышц при размахе, а дела-то настоящего, прочного — самая крошечка, фюйть, и пропала. Беранже про нынешних фельетонистов французских где-то сказал, что это бутылка шамбертена в ведре воды. Рафаэль писал годы, отделывал, отлизывал, и выходило чудо, боги, боги создавались терпеливыми руками его, а вот, сообщают, Верне пишет в месяц картину, для которых заказывают залы особенных каких-то размеров, перспектива богатая, наброски, размашисто, а дела дельного нет ни на грош. Декораторы все, не поэты! И у нас вот принялись декораторам подражать...

Они поворачивали в Троицкий переулок. По переулку тащились бедные погребальные дроги с длинным некрашеным гробом, из самых дешёвых. Несколько провожающих, по виду случайных, уныло и молча шагали за ним.

Он только взглянул как-то боком, мельком, и тотчас, неизвестно каким волшебством, увидел другую картину: по той же перетоптанной грязи бежал одинокий растрёпанный лысый старик, перебегая с одной стороны чёрных дрог на другую, без шляпы, рыдая каким-то прерывистым, дрожащим, должно быть от суматошного бега, рыданием.

Вся эта картина, хоть и явилась внезапно, на один только миг, была такой яркой, такой неожиданной, такой раздирающей душу и такой до судорог необходимой ему, что дух у него захватило каким-то жутким, невыносимым восторгом, и он тут же, посреди улицы, пошатнувшись, лишился сознания и было упал, да Григорович его поддержал и с помощью каких-то прохожих перенёс в бакалейную лавку. В лицо ему поплескали студёной водой. Он пришёл в себя с изумлением и привстал. Перед глазами стояла та же картина.

По дороге домой перепуганный Григорович бережно вёл его под руку, часто нагибаясь к нему, явно желая что-то спросить, вероятно, о его состоянии, но отчего-то не спрашивал и только больнее стискивал руку.

Он тоже молчал, а дома, едва успокоившись, бледный, с быстро колотившимся сердцем, бесповоротно решил, что необходимо вставить в Варин дневник или воспоминания как бы, в которых должен быть именно этот несчастный старик, бегущий за гробом молодого и любимого сына, а может быть, и не сына, а даже за гробом того, кого только принял добровольно за сына, это очень даже бывает у слишком уж одиноких людей, и уже после, после всей душой полюбил, такой поворот как-то значительней выставлял бы весь этот странный, возвышенный и в то же время униженный, слабый характер, уже близкий и понятный ему.

Таким образом, новые предстояли труды. Исполнив их, снова всё переделать. Целых два месяца ушло на эти поправки. Только в конце января он изготовил наконец беловой вариант, однако уже в феврале принялся обчищать, обглаживать, выпускать и вставлять, и лишь в половине приблизительно марта роман вновь показался готовым.

К этому времени, забегая вместо прогулки, он кое-что разузнал. Толковые люди уверяли его, приводя в доказательство слишком веские факты, что он всенепременнейше пропадёт, если выпустит первый роман на свой счёт, одиноко. Толковые-то люди и растолковали ему:

— Положим, книга хороша, хороша даже очень, и это положим, но вы не торгаш, не купец. Где вы станете публиковать о романе? В газетах? Нужно непременно иметь на руке своей книгопродавца, а книгопродавец-то, сами знаете, себе на уме, жох и не промах, он не станет компрометировать себя объявлением о неизвестном писателе, неосторожностью этого рода он у своих клиентов потеряет доверие. Каждый из солидных книгопродавцев состоит полным хозяином нескольких газет и журналов. В его газетах и журналах участвуют первейшие литераторы или претендующие на первенство, последние чаще и больше всего, эти скверны часто и страшны, потому как амбиция непомерная, тут всюду враги и враги. Объявляется о новой книге — в журнале, подписанном ими, а это многое значит. Следовательно, книгопродавец поймёт, когда вы придёте к нему со своим напечатанным одиноко товаром, что он донельзя, до крайней черты вас может прижать и прижать. Вот как эти дела обстоят. Книгопродавец — алтынник, он вас прижмёт непременно, и вы сядете в лужу, поверьте слову, такие опыты есть.

Так-таки оставалось обратиться в журнал. Преимущества могли получиться большие. У «Отечественных записок» бывало до двух с половиной тысяч подписчиков, в иные годы и больше. Он прикинул: такой журнал, должно быть, имеет сотню тысяч читателей. На первый случай для его романа это было бы славно. Напечатай он там — и его литературная будущность обеспечена, он выйдет в люди во всех отношениях: его новое имя сделается известным и в литературных кругах, и в читающей публике, двери «Отечественных записок» после такого успеха были бы навсегда открыты ему, он беспрепятственно станет печататься в них, хоть два раза в год, а это верные деньги, только пиши да пиши.

Открывались вдобавок и малые, но чрезвычайно практичные обстоятельства, о которых тоже бедному человеку не следует забывать. Его расчёт получался такой: роман мог бы попасть в августовскую или сентябрьскую книжку, а уже в сентябре он напечатал бы его на свой счёт, уже твёрдо уверенный в том, что роман купят те, кто покупает романы, при этом объявления не будут стоить ему ни гроша, поскольку «Отечественные записки» сами озаботятся дать объявления, им-то прямая выгода в том. Одно было худо: начинающим литераторам ничего не платили или редко, так, из приличия, какие-нибудь пустяки, стало быть, в журнале роман пойдёт за бесценок, рублей за четыреста, выше и смешно залетать, чем же станет он жить?

Теперь, когда роман был окончен и он оставался пока что без дела, без этого страстного увлечения, в жаре которого всё забывал и расчётов не знал, неизвестность и безденежье мучили его беспрестанно. У него всё так и валилось из праздных, тоскующих рук. Надобно было что-то придумать, придумать немедленно и всенепременно, однако же что?

Он слонялся по городу в любую погоду, заглядывал к немногим знакомым, разглядывал вывески и афиши, прочитывал газеты от строки до строки и всю журнальную критику, чтобы до нитки проникнуть все эти дела, необходимые, но опасные для него, и обнаружить хоть самую малую щёлочку, в которую можно бы было честно и достойно пролезть, при этом не потеряв своего.

Утешительного было не много, чаще попадалось отчего-то наоборот. В «Инвалиде» он прочитал, например, о немецких поэтах:

«Лессинг умер в нужде, проклиная немецкую нацию. Шиллер никогда не имел 1000 франков, чтобы съездить взглянуть на Париж и на море. Моцарт получал всего 1500 франков жалованья, оставив после смерти 3000 франков долгу. Бетховен умер в крайней нужде. Друг Гегеля и Шеллинга Гельдерлин принуждён был быть школьным учителем. Терзаемый любовью и нуждой, сошёл с ума 32-х лет и дожил в этом состоянии до 76 лет. Гельти, поэт чистой любви, давал уроки по 6 франков в месяц, чтобы иметь кусок хлеба. Умер молодым — отравился. Бюргер знал непрерывную борьбу с нуждой. Шуберт провёл 16 лет в заключении и кончил сумасшествием. Граббе, автор гениальных «Фауста» и «Дон-Жуана», в буквальном смысле умер с голода 32 лет. Ленц, друг Гёте, умер в крайней нужде у одного сапожника в Москве. Писатель Зонненберг раздробил себе череп. Клейст застрелился. Лесман повесился. Раймунд — поэт и актёр — застрелился. Луиза Бришман бросилась в Эльбу. Шарлотта Штиглиц заколола себя кинжалом. Ленау отвезён в дом умалишённых...»

Впечатление было ужасное, до дурноты, прямо сбивавшее с ног. У него пошли полосой какие-то дикие ночи в полубдении и в полусне. Ему не удавалось заснуть и на пять минут сряду. Он видел повесившихся и застрелившихся, а себя сгноённым в тюрьме, задыхался и вскакивал, однако в то же мгновение его останавливала вполне здравая мысль, что долговая тюрьма была бы для него не самый худший исход, и он ворочался на диване, точно лежал на гвоздях. Ему начинало казаться в полубреду, что, если бы заранее знал, сколько упорных трудов, сколько бессонных ночей потребует этот короткий роман и сколько бесплодных и беспокойных хлопот ему с ним предстоит, он бы не взялся за перо никогда.

А между тем остановиться не мог. В апреле он весь роман переправил опять и решил, что роман от этого выиграл вдвое. Только четвёртого, кажется, мая, во всяком случае в самом начале, он в последний раз переписал начисто в большую тетрадь и решился посвятить Григоровича в свою до сих пор строжайше хранимую тайну: давно было пора в конце концов приступать, а приступать без Григоровича, успевшего войти в круг «Отечественных записок» как совершенно свой человек, не представлялось возможным, да и слишком он забился в свой тёмный угол и, кроме опять-таки Григоровича, не имел никого, на ком первом мог бы проверить, проиграл или выиграл свою первую битву, а без проверки и сунуться никуда представить не мог.

Решив так окончательно, после нескольких дней прикидок и колебаний, он целое утро ходил у себя, курил трубку и снова ходил, тревожно прислушиваясь к поздно встававшему Григоровичу, любившему погулять до зари, к самым мелким шумам и шорохам, которые, хоть и с трудом, долетали поминутно до него через комнату. Наконец там всё затихло. Григорович, должно быть, как водится, прилёг на диван с какой-нибудь книжкой, лишь бы чем-нибудь заняться до времени, когда можно пробежаться по Невскому, а там по редакциям, по знакомым, а там и в театр.

Он приоткрыл свою дверь, сердито высунул голову, точно боялся чего-то, и крикнул неожиданно сорвавшимся голосом:

   — Григорович, не зайдёшь ли ко мне?

В той комнате раздался быстрый скачок, дверь через миг распахнулась во всю ширину, и Григорович, высокий и стройный, с вечно растрёпанной головой, явился в широком проёме, растопырил пальцы, выставил неестественно руку, выдвинул ногу вперёд и продекламировал, завывая певуче:

У Григоровича, беззаботного беспримерно, до изумления, это было любимое развлечение — вдруг представлять кого-нибудь ни с того ни с сего, единственно от безделья и бодрости духа, как бы ни казался за минуту серьёзен, так что он улыбнулся невольно и для чего-то спросил:

   — Это кто?

Довольный произведённым эффектом, с весёлым лицом, засовывая руки в карманы своих светлых, чрезвычайно клетчатых брюк, Григорович беспечно проговорил:

   — Тотчас видать, что вы засиделись в своих четырёх-то стенах, ведь это Толчёное!

Пожевав в раздумье губами, точно прикидывал, к тому ли зашёл, он снова спросил, и всё, разумеется, не о том:

   — Должно быть, похож?

Григорович весь просиял:

   — Очень, все говорят.

Он потупился и замялся:

   — Ты не занят, этак на час или два или, пожалуй, на три?

Григорович отозвался беспечно и радостно:

   — Занят? Для вас? Как бы не так! Хоть на полдня!

Он поглядел исподлобья:

   — Скучаешь?

Григорович улыбнулся широчайшей улыбкой:

   — Всегда рад поболтать.

Он помедлил ещё, да вдруг точно с печки упал:

   — Ну, входи.

И, выпустив дверь, прошёл неровными шагами к себе и тотчас сел на диван с серьёзным лицом, ожидая весёлого, легкомысленного, но всё же первого в своей жизни судью.

Григорович вступил к нему с радостным недоверием, сутулясь и улыбаясь, точно розыгрыша, подвоха ждал с его стороны.

Надо признаться, они жили вместе, но редко встречались в общей комнате или на кухне, к себе же он Григоровича не приглашал почти никогда, сурово охраняя свой тайный труд, однако приметил эту забавную странность только теперь, по странному выражению его ожидавших чего-то невероятного глаз.

Смутившись, пытаясь наверстать быть радушным хозяином, он громко проговорил:

   — Садись, садись, Григорович.

Тот, отбросив с изящностью фалды лёгкого домашнего сюртучка, красиво присел вдалеке и всё глядел на него с растущим удивлённым вниманием, несколько раз, чуть ли не от волнения, почесав то подбородок, то нос.

Он всё ещё колебался. Едва ли Григоровичу могла быть доступна вся глубина его «Бедных людей», которая была же в романе, была, он в этом не сомневался ни доли секунды, а как ничего не поймёт?

Он насупился и нерешительно двигал роман, сначала к себе, а потом от себя.

Должно быть, начиная о чём-то близко догадываться, Григорович прищурился, собрал крупными складками лоб, небольшой, но красивый, мол, не выдержал, тоже прорвался, однако продолжал сидеть как ни в чём не бывало.

На зависть ему, спокойной уверенности этому доброму и беспутному человеку доставало всегда, и он поспешно, лишь бы ободрить себя, потерявшегося совсем, напомнил себе, что и в самом деле Григорович был очень добр и с врождённым чувством прекрасного, если всей глубины не поймёт, так останется ещё хоть поэзия на его вкус, это, в сущности, главное, наверняка поэзию1™ ухватит верным чутьём. И всё-таки до того страшился провала, что заранее стыдился его, точно был уже высказан приговор, самый строгий, но, увы, справедливый, из тех, что он и сам себе уже не раз выносил. Как тут было начать?

Но Григорович, по свойственной ему деликатности, не станет, конечно, не сможет при этом смеяться, уж за что другое, а за это, пожалуй, можно было почти поручиться. А другого слушателя-судьи нет и быть, на беду, не могло. Вот как оно повернулось: этот легковесный молодой человек оказался ему ближе всех, вот где загадка судьбы. А больше некому поделиться романом. Что же после этого у него впереди?

Он кашлянул принуждённо и глухо сказал, слегка кивнув головой на тетрадь:

   — Вчера переписал, хочу прочитать.

Григорович так и припрыгнул на стуле, ослепительно улыбаясь, выказывая все свои здоровые белоснежные крупные зубы, встряхивая кудрями цвета воронова крыла, и почти закричал от восторга, неподдельного, из души, уж в этом-то сомневаться было нельзя:

   — Это замечательно, Достоевский, я так и думал, честное слово, клянусь, у вас так оно и должно было быть!

Нельзя передать, как растрогал его этот бескорыстный энтузиазм. Он размяк, камень упал, улетели, растаяли тревожные мысли, словно и не было их. Впрочем, по привычке одёрнул себя, что энтузиазму, сидящему перед ним, всё-таки недоставало должной серьёзности, весьма и весьма. Тут ведь вся судьба решиться должна! Как бы не пошёл лепетать невесть что, от стыда сгоришь за него. Но уж начато, не отступишь назад.

Он возразил, негромко, отчётливо, точно старательно скрывая досаду:

   — Ничего ты думать не мог, Григорович.

Григорович вскочил, подобно пружине, шагнул к нему открыто и весело, взмахивая лёгкой красивой рукой, и восторженно заспешил, пригибаясь, как будто рассчитывал, что так его лучше поймут:

   — Как не думать, если думал всегда? Вы же знаете, Достоевский, какое у меня о вас высочайшее мнение! Меня поразила с первого разу ваша начитанность и глубокое знание русской, главное же европейской литературы! Я ведь благодаря только вам... впрочем, это тут лишнее, вовсе не то! А ваши суждения? А серьёзность характера? Позвольте, сколько раз приходило мне в голову, как могло получиться, что я успел написать кое-что, и это «кое-что» напечатать, и меня считают уже литератором, а вы до сей поры ничего по этой части не сделали? А кому же писать, как не вам? И вот так и есть!

Разом чувства его перепутались. Он одобрительно морщился. Пускай легкомысленный, пускай пустозвон, а тоже приметил, со стороны, это главное в нём разглядел. У него потеплело и ёкнуло сердце, не от польщённого самолюбия, нет, хотя и самолюбие, конечно, польстилось, а вот если заметно со стороны, можно надеяться, что выбрал дело своё, не ошибся хоть в направлении, так в случае провала с первым романом можно всё и сначала начать.

Но самая важная вещь была всё же не в этих поспешно-приятных, раздерганных мыслях. Его по-прежнему, если не более, продолжало страшить, справился ли и как справился с первым романом своим? И, окончательно сомневаясь в успехе, он вновь напомнил себе, что у Григоровича заведены уже связи в литературных кругах и что можно и нужно будет использовать их, если дело вдруг окажется дельным, и окончательно понял теперь, что потому, вероятно, и пригласил Григоровича, что в душе, лишь отвлечённо предполагая, но не отдавая полного отчёта себе, рассчитывал очень и очень использовать эти нужные связи в литературных кругах и что заранее знал, что использует их, если дело окажется дельным.

Он опустил глаза и совсем тихо сказал:

   — Садись и не перебивай.

Григорович рывком двинул стул, полуобернувшись к нему. Стул подлетел под него легко и беззвучно, и Григорович, подставив его под себя, весь устремился вперёд, свесив волосатую голову набок.

Он подождал, вздохнул глубоко и начал удушливым голосом, неясно и скованно:

   — «Ох уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную в земле вырывают!.. Вот уж запретил бы им писать! Ну на что это похоже... невольно задумаешься,— а там всякая дребедень и войдёт в голову; право бы, запретил им писать; так-таки просто вовсе бы запретил».

Он почувствовал сам, как лицо его вдруг осунулось и стало точно прозрачным, сухим. Ему показалось, что то, что он прочитал, неуместно, слишком назойливо и отдаёт, должно быть, самолюбивой претензией.

Он пояснил, хрипя и откашливаясь:

   — Эпиграф... Из князя Одоевского...

Григорович встряхнулся, как собака после дождя, и воскликнул с радостным облегчением, отбрасывая назад свою буйную гриву чернейших волос:

   — А я слышу, что-то ужасно знакомое, и понять не могу, а это эпиграф, ага!

Восклицание было мальчишеским, искренним, неуместным и вызвало в его слишком уж чуткой душе раздражение. Он чуть было не захлопнул тетрадь, обругал про себя бесшабашного болтуна, у которого один свист в голове, точно труба на плечах, однако подлое желание знать хотя бы чьё-нибудь мнение о самой первой пробе пера, стоившей стольких усердных трудов, стольких бессонных ночей, было сильнее капризов, всё-таки низких, его самолюбия.

Он тут же и подавил раздражение, искусственно улыбнулся одними губами, сухими и твёрдыми, и продолжал:

   — «Апреля 8. Бесценная моя Варвара Алексеевна! Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь, просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза,— право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнёхонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали. И как же мне досадно было, голубчик мой, что миловидного личика-то вашего я не мог разглядеть хорошенько! Было время, когда и мы светло смотрели, маточка. Не радость старость, родная моя!..»

Григорович вздрогнул и неожиданно оборвал:

   — Ах, Достоевский!..

Сердясь, что его перебили, он, ещё пуще нахмурив редкие брови, бросил на Григоровича осуждающий взгляд, под давленьем которого тот сразу притих, и стал читать сдержанней, проще, стараясь по возможности менее выделять взволнованным голосом любимые, особенно удачные мысли, но на сердце от этого задушевного возгласа стало теплее, ведь оно, никогда не соглашаясь с упрямо твердившим рассудком, предчувствовало уже, что это первое, самое первое, самое важное чтение пройдёт хорошо, что успех романа и сегодня и завтра будет несомненным и полным.

Он всё читал, неприметно для себя прибавляя тихий свой голос, крепнувший от страницы к странице, становившийся внятным и чистым, и сердито осаживал это предчувствие, неуместное, стыдное, беспокойно и радостно нараставшее в нём. Между письмами делая паузы, передыхая чуть-чуть, он всё скоро-скоро твердил, повинуясь трезвым советам рассудка и какому-то ползучему суеверию, которые запрещали торжествовать победу прежде конца, что Григорович добрый, даже приятный сосед, но уж чересчур легковесен и что эту почти полную литературную невинность удивить любым вздором не стоит труда, хотя бы и глупейшими книжонками от Полякова, и, не без труда убеждая себя, в невольной тоске обмирал, безумно страшась своему первенцу в самом деле смертного приговора. Сбиваясь с тона от непривычки вслух читать то, что сам написал, он, вопреки всем резонам, пытался поймать впечатление, то есть ужасно ли скверно или худо совсем?

Распахнув хоть и домашний, а всё элегантный сюртук, выставив узкую грудь, подёргивая небрежно со вкусом повязанный чёрный шёлковый галстук, всовывая пальцы за проймы жилета, Григорович странно вертелся на стуле, точно порываясь вскочить и с трудом оставаясь на месте, точно ужасно спешил по самому неотложному, наиважнейшему делу, да вот сбежать-то из-под самого носа почтенного, уважаемого соседа не позволяли приличия. Лицо Григоровича будто росло, блестели глаза, чёрные кудри, сбиваясь, спутываясь клоками, висели по щекам и на лбу.

Взглядывая на него иногда, исподлобья, не подняв головы, теряя слово, которое начал было читать, он порывисто разгадывал его состояние, однако до конца отгадать не хотел, предполагая непременно самое худшее. С упрямой настойчивостью он себя уверял, что этот праздный гуляка в спутанных космах волос для серьёзного чтения чересчур непоседлив, слушает плохо, вполуха, да и услышанное, должно быть, понимает как-то не так, заслоняя, придерживая этими уже почти и лукавыми домыслами сладкую догадку души, что Григорович взволнован его и в самом деле удавшимся словом, но изо всех сил сдерживал этот подступающий к горлу восторг, не доверяя этим внешним мелким приметам успеха, потому что внешним-то, мелким-то как раз обмануться проще простого.

А Григорович неожиданно вскрикивал иногда:

— Ах, Достоевский!.. Как хорошо!.. Как это у вас возвышенно-просто!..

Он останавливал Григоровича нахмуренным взглядом, выжидая, пока тот замолчит, но после каждого восклицания читал проникновенней и чище. Голос его временами звенел.

Сомнение окончательно смешалось с восторгом. Все чувства и мысли перепутались в ком, точно волосы на голове Григоровича. Он читал, усиливаясь не выдавать своего возмущения, как можно ровней:

   — «Милостивый государь Макар Алексеевич! Ради Бога, бегите сейчас к брильянтщику. Скажите ему, что серьги с жемчугом и изумрудами делать не нужно. Господин Быков говорит, что слишком богато, что это кусается. Он сердится; говорит, что ему и так в карман стало и что мы его грабим, а вчера сказал, что если бы вперёд знал да ведал про такие расходы, так и не связывался бы. Говорит, что только нас повенчают, так сейчас и уедем, что гостей не будет и чтобы я вертеться и плясать не надеялась, что ещё далеко до праздников. Вот он как говорит! А Бог видит, нужно ли мне всё это! Сам же господин Быков всё заказывал. Я и отвечать ему ничего не смею: он горячий такой. Что со мной будет!..»

Григорович вдруг с размаху ударил себя кулаком по колену, сморщился и возмущённо вскричал:

   — Да что же это? И Бога в свидетели призвала! Да зачем же это она его-то посылает по таким-то посылкам? Аль городской почты не завелось для неё?

У него голос прервался и защипало глаза. Ах, умница, ах, угадал! Напрасно он сомневался, право, нехорошо. Может быть, и болтун и гуляка, а молодец, не подвело поэтическое-то чутьё, коготок-то, значит, увяз. Вот оно как у нас повернулось, ага! И чуть дрогнувшим голосом, мягко, облегчённо сказал:

   — Так ведь заявлено было: я вас люблю, да доброй быть не умею.

Григорович, серьёзный, нахмуренный, со строгим лицом, покачал головой:

   — Гулящие и те бывают добры иногда и до щепетильности, до щепетильности деликатны-с, а тут?

Ему померещилось, что Григорович в чём-то стыдном обвиняет его, он бросился защищаться, настойчиво, пылко:

   — Видишь ли, я понимаю, что нынче этак многие любят, вот в чём вопрос.

Григорович согласился с неожиданной болью, с тоской:

   — То есть люблю, люблю, а вот водятся ли у тебя, милый друг, бриллианты, ага?

И с надеждой спросил:

   — Неужто и не поймёт, как Макар-то любил?

Он заволновался, несколько торопливо прочёл ещё два письма, смущённый и радостный, удерживая себя, что не пристало спешить, что и эти письма тоже чрезвычайно важны, и в то же время пуще подгоняя себя, и наконец ответил ему, ведь он давно-предавно предвидел этот важный вопрос, несколько даже торжествующим тоном:

   — «Бесценный друг мой, Макар Алексеевич! Всё свершилось! Выпал мой жребий; не знаю какой, но я воле Господа покорна...»

У Григоровича вырвалось, как-то сквозь зубы:

   — И что она всё Господа приплетает, точно не по своей воле за господина Быкова шла!

Молча взглянув на него, он продолжал:

   — «Прощаюсь с вами в последний раз, бесценный мой, друг мой, благодетель мой, родной мой! Не горюйте обо мне, живите счастливо, помните обо мне, и да снизойдёт на вас благословение Божие! Я буду вспоминать вас часто в мыслях моих, в молитвах моих. Вот и кончилось это время! Я мало отрадного унесу в новую жизнь из воспоминаний прошедшего; тем драгоценней будет воспоминание об вас, тем драгоценнее будете вы моему сердцу. Вы единственный друг мой; вы только один здесь любили меня. Ведь я всё видела, я всё знала, как вы любили меня! Улыбкой одной моей вы счастливы были, одной строчкой письма. А вам нужно будет теперь отвыкать от меня! Как вы один здесь останетесь! Оставляю вам книжку, пяльцы, начатое письмо; когда будете смотреть на эти начатые строчки, то мысленно читайте дальше всё, что бы хотелось вам услышать или прочесть от меня, всё, что я ни написала бы вам; а чего бы я не написала теперь! Вспоминайте о бедной вашей Вареньке, которая вас так крепко любила. Все ваши письма остались в комоде у Фёдоры, в верхнем ящике. Вы пишете, что вы больны, а господин Быков сегодня меня никуда не пускает. Я буду вам писать, друг мой, я обещаюсь, но ведь один Бог знает, что может случиться. Итак, простимся теперь навсегда. Друг мой, голубчик мой, родной мой, навсегда!.. Ох, как бы я теперь обняла вас! Прощайте, мой друг, прощайте, прощайте. Живите счастливо; будьте здоровы. Моя молитва будет вечно об вас. О! Как мне грустно. Как давит всю мою душу. Господин Быков зовёт меня. Вас вечно любящая В.».

Он проглотил комок и чуть слышно сказал:

   — Далее четыре приписки, поспешно, урывками, тайком от него.

Дочитал уже чуть не в слезах:

   — «Моя душа так полна, так полна теперь слезами... Слёзы теснят меня, рвут меня. Прощайте. Боже! Как грустно! Помните, помните вашу бедную Вареньку!»

Григорович с ожесточением перебил:

   — Ага! Теперь понимаю! Макар-то век станет помнить, да только... Э, что там, продолжайте!

И с криком души, с тоской и слезами, уже не скрываясь, он прочитал прощальное отчаяние убитого горем Макара:

   — «Ах, родная моя, что слог! Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше... Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!»

Он закрыл бережно, осторожно тетрадь, стараясь как-нибудь не измять, хотя бы случайно, листов, провёл ладонью по шершавому полотняному переплету и не поднимал головы, весь красный как рак. По какой-то угрюмой инерции он всё ещё был уверен в полнейшем провале и уж никак поверить не мог, чтобы такая редкая, такая сильная вещь могла провалиться. Были, были всё-таки восклицания! А как переменился в лице? Голос-то, голос каков? Не всё болтун и праздный гуляка, есть там и ещё кое-что, очень даже и есть. Да неужто затосковал? Стало быть, идею свою заявить удалось? Впрочем, ещё всё это сомнительно и сомнительно очень, хотя вдруг обнаружил теперь, что где-то, именно в самом последнем закоулке души, сомнений и не было никаких, никогда, и с самого даже начала.

А сердце стучало, как заяц, и громко звенело в ушах. Он так и не успел уловить, когда Григорович вскочил и стремительно протянул к нему свою смуглую руку. Длинные пальцы шевелились и крючились перед самым носом его.

Голос Григоровича срывался на хрип:

   — Давайте тетрадь, Достоевский! Я иду!

Он ждал восторга и брани, а тут происходило что-то не то, непонятное, возмутительное, кажется, площадное. Он испугался, прижал к себе обеими руками тетрадь и сумрачно бросил, откидываясь назад:

   — Это куда?

Григорович перегнулся, потянул к себе за угол тетрадь и молил:

   — Давайте мне, давайте скорей!

Порыв этот сбил его окончательно с толку. Он вырвал и уголок, совсем отстранился, ещё крепче прижал к вздымавшейся бурно груди возлюбленную тетрадь, как ребёнка, защищая её от поругания, может быть, от позора. Внезапно щёлкнула дурацкая мысль, что Григорович спятил с ума.

Он порывистым шёпотом страстно спросил:

   — Зачем тебе? Что ты? Очнись!

Размахивая кулаком над его головой, Григорович сыпал слова:

   — В будущем году Некрасов собирается выпустить сборник, я ему прочитаю, прямо так, вот увидите, он эти дела в один миг понимает, Некрасов! Он так: на выборку десять страниц — тотчас видит, дрянь или дело, а уж тогда или прочитывает всю вещь целиком, или не читает совсем! Прирождённый редактор, чёрт побери! Но не педант, не педант! Уж он не упустит, клянусь вам!

В училище они как-то вместе перелистали «Мечты и звуки», и первая книжка молодого поэта показалась корявой, напыщенной и пустой. Как человека он Некрасова вовсе не знал. Ему только мимоходом говорил Григорович, что Некрасов принадлежал к «Отечественным запискам», которыми безраздельно правил Белинский, так невзлюбивший Бальзака. Он эту партию Белинского уважал и потому робел перед ней и боялся, что они его, вот именно его-то и не примут к себе. У них ему даже мнилась погибель, насмешки и вздор. Отдать в незнакомые руки грозило вселенским посмеянием и позором. А тут ещё и сборник приплёлся, не в «Отечественные записки», как он давно намечал. Кто у них там? Тоже эти, с книжонками для Полякова? Какой сборнику с такими успех? Нет, он так глупо рисковать не желал!

Он мялся, втянув голову в плечи:

   — Некрасову, нет, не могу...

Григорович вытянулся во весь свой примечательный рост, сунул пальцы в чёрные кудри, взбил их одним рывком и затряс свободной рукой, с крахмальным манжетом, выбившимся из-под рукава сюртука:

   — Отличнейший человек, я же вам говорил! Белинский, Белинский полюбил его сразу! Практический взгляд не по летам! И ум, ум проницательный, резкий! Говорю вам: тотчас поймёт!

Рассудок его прояснялся, хоть и отчасти. Он начинал, как-то слегка и порывами, понимать, что это первая одержанная им победа, что это первый, ещё, может быть, и случайный, непрочный, а всё же успех. Он с удивлением взглянул на Григоровича снизу и увидел искренний взгляд и яркий румянец на чистых, прямо-таки девичьих щеках.

Его потянуло, потянуло сильно и страстно, тотчас поверить, безоговорочно и всерьёз, в этот бесспорный искренний детский восторг и самому безоглядно отдаться восторгу, тогда как сознание, мнительность, робость не позволяли поверить, не позволяли отдаться прямо, откровенно и просто, всей наличной силой души.

Он всё опасался, как когда-то в детстве, во время страшных уроков латыни, слишком запуганный раздражительным хмурым отцом, что его доверие, его открытый восторг могут извернуться как-то против него, обидой или какой-нибудь внезапной, преднамеренной грубостью, ведь уроки отцов никогда не проходят для нас без следа.

Достоевский сидел неподвижно, растерянно, но ощущал, что душа, очистившись долгим чтением собственной повести, строгой и стройной, как он убедился ещё раз, прослушав её, стала доверчивой, мягкой, безвольной и беззастенчиво, радостно уже доверяла румянцу на девственно-чистых округлых смуглых щеках.

Он положил тетрадь перед Григоровичем, отняв руки, но всё ещё из осторожности поближе к себе, и ворчливо сказал:

   — О твоём предложении надо подумать...

Григорович рассмеялся откровенно и звонко, как разыгравшийся мальчик, ласкаемый весёлой, ласковой матерью, наклонился к нему совсем близко, схватил большую тетрадь своей длинной рукой и протараторил сквозь смех:

   — Что думать, я мигом!

И выскочил вон, хохоча и припрыгивая, не сменив сюртучка.

Ударившись об угол стола, он бросился вслед. Он кричал, размахивая руками, пытаясь поймать, надеясь остановить, помешать, боясь как огня необдуманных действий:

   — Григорович! Григорович! Куда?

Григорович, стиснув свёрнутую трубкой тетрадь, распахивал дверь. Победно развевались за его спиной длинные чёрные кудри. Остановить, помешать уже было нельзя.

Возбуждённое чувство говорило ему, что так будет и лучше, пусть его Григорович бежит, пусть одним ударом решится судьба.

Он вдруг рассмеялся и крикнул с облегчением вслед:

   — Шляпу, шляпу возьми!

Григорович оглянулся лукаво, промедлил мгновение, но выпустил дверь, метнулся назад, схватил высокую чёрную шляпу, небрежно вскинул её набекрень, сделавшись в ней неотразимо красивым, и растворился, победно грохнув рассохшейся дверью.

Он остался один, в смятении, но с жадной надеждой. Должно же, должно же выпасть ему. Ведь всегда удаются первые пробы, удаются всем и во всём, особые пробы, не то что вторые и третьи. На то и самая первая проба, чтобы непременно удача, полный успех!

И каждый миг глядел в беспамятстве на часы, пытаясь высчитать математически наверняка, на какой улице и у какого приблизительно дома находится Григорович именно в эту секунду, как он взглянул на часы.

Он, кажется, помнил, что у Григоровича едва ли рубль наберётся в кармане, а до первого числа далеко, и две гривны на извозчика были бы катастрофой, однако ж, напоминал он себе, Григорович был легкомыслен и добр и мог без малейшего сожаления швырнуть и весь рубль, прибавив пятиалтынный на водку.

В те роковые минуты ему страсть как нравилось его легкомыслие, но он на всякий случай предполагал, что Григорович благоразумно сберёг последние гривенники и двинулся обыкновенным порядком, то есть пешком. Задержка, натурально, выходила слишком большая, по разнице скорости извозчика и человеческих ног, однако он облегчённо припоминал, как однажды они вдвоём торопились куда-то и как прытко шагал Григорович, далеко вперёд выставляя длинные ноги, обутые в блестящие тонкие сапоги, уж лучше голодный, а первая очередь щегольству.

Только выяснив все эти детали и тонкости, он вдруг припомнил опять, что квартира Некрасова располагалась неподалёку! В панике эту важную вещь он забыл. Все расчёты были напрасны. Выходило, что Григорович был уже там, застал Некрасова дома и тотчас начал читать, уж не утерпел, едва ли и поздороваться-то успел, уж за это можно и поручиться, если по разгорячённому виду судить да по домашнему сюртучку.

А вдруг не застал? Мало ли что! Ведь твердит всякий раз, что этот Некрасов совершенно деловой человек, стало быть, вечно в бегах, деловой человек дома часу не посидит, этим и сыт, ищи ветра в поле, кому же читать?

И пожалел Григоровича, который из-за него вот попал в такое глупейшее положение, а спустя полчаса ждал его назад с таким нетерпением, что боялся, не сойти бы с ума.

Мысли скакали в страшной взволнованной пляске. Он слушал шаги по лестнице снизу, выглядывал в свою дверь и в дверь на площадку, подолгу стоял навострив уши в прихожей, что-то неведомое искал в запущенной кухне, лишь бы тотчас услышать лёгкий Григоровичев бег, и твердил поминутно, что надобно непременно спросить, у кого Григорович заказывал эти удобные, лёгкие, изящные сапоги без износу.

Пообдумавшись кое-как, он вдруг мигом собрался и торопливо вышел из дому, держа в руке свою новую, но уже обмятую шляпу, забыв, что всякой шляпе надлежит красоваться на голове. Он нарочно наметился пойти дальше, через весь Петербург. Там, на дальней окраине, квартировал его младший товарищ по нелюбимым инженерным наукам. Этого симпатичного юношу он не встречал почти целый год. Внезапно вспомнив о нём, посреди беспорядочных размышлений об извозчике и несносимых удивительных сапогах, он вдруг ощутил панический, озлобленный стыд и уверил себя, что обязан незамедлительно товарища навестить, поскольку товарищ, известное дело, он товарищ и есть.

Где-то, переходя через мост, наконец ощутив, как майский ветер ласково шевелит его тонкие волосы, он вспомнил о шляпе, надвинул её на самые брови и застегнул на все пуговицы распахнутый неприлично сюртук. Некрасов теперь представлялся бессердечным и глупым. Глаза у Некрасова предвиделись мёртвыми и сухими, уж непременно, непременно без блеска. «Бедные люди» бесповоротно были погублены. Он же и писать не умел.

Весь вечер он просидел у Трутовского, изнывая от неизвестности, про себя продолжая обдумывать самые фантастические предположения, отчётливо сознавая через минуту всю их бессмысленность и непроходимую фантастичность. Делая внимательный, сосредоточенный вид, он рассматривал акварели Трутовского. Ему понравился один выгнутый мостик через канал и толстая баба, продававшая явно застарелые, жёсткие пряники, которые уже невозможно продать.

Впрочем, на минуту позабыв о себе, он заметил, что на акварели не было ни потемневшего от влаги гранита, ни склизлого, с жёлтым оттенком тумана, ни грязных, затасканных юбок, которые он всюду встречал перед такими вот грустными мостиками и которых не могло не быть в его Петербурге, но обнаружил и верный глаз, и смелость руки, и возможный, намеченный, однако пока что не развитый, не раскрытый талант.

Отложив акварель, шагнув от стола, он пробрюзжал, отчитывая скорее себя за низкий недостаток вниманья к товарищу, чем начинавшего ещё только художника, у которого все удачи могли ещё быть впереди:

   — Напрасно вы делаете это, Трутовский. Вы не знаете, верно, что вас ждёт на этом неверном пути.

Вновь промелькнула вся скорбная вереница несчастных немецких поэтов, загубленных неизбежной, казалось ему, нищетой, и он рассердился:

   — Голодная смерть, если не добьётесь большого успеха, да и при настоящем успехе, если правду сказать. Прибавьте к этому, что труд художника — вечная каторга, на которую стоит только попасть, чтобы уже никогда от неё не отбиться. На этой каторге не бывает ни сна, ни покоя, ни выходных, ни даже полной уверенности в себе, уверенности в том, что созданное вами на что-то годится. Кто скажет вам настоящую цену?

Он подумал о Некрасове, о его непременно волчьих глазах и в раздражении продолжал:

   — Никто, потому что в искусстве многое, почти всё, неопределённо и зыбко. К совершенству идут в одиночку, наверно не зная ни средств к тому, ни пути. Возьмите великого из великих, Шекспира. Сколько чудовищностей у него, сколько безвкусия. Что об остальных прочих-то говорить, нечего об них говорить. Спасенье одно — в непрерывном, в неустанном, в неусыпном труде. Лёгкое, изящное стихотворение Пушкина потому и кажется лёгким, что оно слишком долго клеилось и перемарывалось в черновиках. Способны ли вы, Трутовский, на такие-то вот труды?

Трутовский, простой и невинный, с жидкими волосами, костлявый, худой, отзывчивый, но молчаливый, робко взглядывал на него с обожанием, без внимания листая альбом:

   — Я, Фёдор Михайлович, закон этот знаю и думаю, что могу, я бы очень хотел, мне бы надо, потому что это... как бы это вам изъяснить...

Превосходно понимал он это косноязычие зелёного юноши, с самого детства изведал эти порывы, и то узнал наконец, как мало таких-то безвинных порывов, как много крови души и мозолей труда положил он в свой первый роман. А Некрасов, волчьи глаза он вдруг увидел прямо перед собой, уже готов зарезать этот роман, дожидаясь, должно быть, только того, когда восторженный шалопай Григорович дочитает последний клочок, то есть самые важные последние письма, которые сам он писал и читал не без слёз, и от свежих порывов Трутовского ему стало грустно, а мысль о Некрасове нагоняла злую тоску.

Поворотившись спиной, разглядывая пятно на голой стене, он продолжал неприязненно, грозно, прикидывая в уме, за какое же по счёту письмо оба изверга там принялись:

   — Вас ведь оставили при училище репетитором. Это прекрасная должность, благородное, честное дело. Успехи учеников станут вашей вечной отрадой, на душе у вас будет покойно, у вас будут товарищи, даже друзья. А искусство, Трутовский, требует всего человека, искусство не оставляет умственных и физических сил ни на что. С искусством нет жизни, кроме искусства. С искусством более не может быть ничего! Вам ещё остановиться не поздно. Предупреждаю вас как товарищ, вам выбирать.

С этими словами он обернулся, чтобы не упустить, какое они произведут впечатление, подумав о том, что говорит слишком мрачно о скорбном уделе художника, слишком запугивает робкого неофита, да это всё ничего, пусть знает, пусть лишний раз построже проверит себя.

Трутовский чуть поднял голову, боязливо взглянул на него, но тут же глаза его сами собой опустились:

   — Я надеялся, что вы посоветуете... то есть я хотел попросить... Я понимаю, конечно, что всё, что я делаю, только первые пробы ещё, так, эскизы и прочее... Но мне надо быть настоящим художником... и вы, Фёдор Михайлович, верьте... и мне помогите, я от вас помощи жду!..

Он и сам пробовал и твёрдо был убеждён, что собственно проб не должно бы быть никаких, а надо всё делать сразу, без рефлексий, без колебаний, в одном горячем страстном порыве, чтобы первая проба и была первое настоящее дело, когда почитаешь его большим и серьёзным и стоящим всей твоей жизни, пусть сорвёшься, пусть проиграешь эту первую пробу навылет, но только не потому, что колебался, что не решался начать. Тот, кто рискует на пробу лишь для того, чтобы только попробовать и при неблагоприятном стечении обстоятельств тотчас же отступить, волей слаб или не верует истинно, что выбрал достойное дело, по той самой правде земной, какую он открыл для себя. Таким не даётся победа, успех. И милый Трутовский не станет художником, если приучит себя колебаться, если станет надеяться, что кто-то умный, кто-то добрый поможет ему, этого позволить нельзя, да и нельзя не помочь.

Шагнув в сторону, тотчас сделав обратно два шага и встав перед ним, он повторил тяжело и устало, мимоходом решив, что уже прочитали и приступили к лютой казни его:

   — Право, остановитесь, Трутовский, не поздно ещё.

Трутовский глядел на него большими глазами и упрямо твердил:

   — Помогите...

Ни у кого он сам не просил ни совета, ни помощи. Собственным неотступным влечением выбрал он свой тяжкий путь, от всех забился в свой тёмный угол, не бежал от злого труда, сам прошёл весь роман от первого до последнего слова, вооружённый только своей кардинальной идеей о том, как погубительна пошлая вера в рубль или франк, как позарез, до муки, до крика души для человеческой жизни иная вера нужна, хоть во что, только не в рубль или франк.

Может быть, там уже и казнили его, опозорив и оплевав его первый, а потому самый трудный роман, однако казнили его одного, без ложных советчиков или верных друзей, которые в деле творчества бывают куда как похуже злейших врагов, и за ошибки или вину он ответит один, что ж, и готов отвечать.

Как помочь тем, кто своими ногами не в силах идти?

Может быть, это и есть самый важный, самый трудный, самый необходимый вопрос: как человеку поверить во что-нибудь хоть на волос повыше рубля или франка?

Ответит ли он сам себе на этот жестокий вопрос? Достаточно ли человеку того, чтобы найти свой идеал чуть повыше рубля или франка и поверить в него? К тому же и тут ещё полный туман: ясен ли путь к идеалу?

Отступив, он невольно спросил, отчего-то желая в этот день благополучно уйти от прямого ответа:

   — Позвольте, Трутовский, почему помочь вам должен именно я?

Трутовский застенчиво улыбнулся, с доверием следя за ним большими глазами:

   — В училище, помните, вы были один, вы понимаете?.. О других, как бы это сказать?.. Помните, как у нас издевались над новичками, употребляли на самые унизительные посылки?

Он передёрнул плечами:

   — Как же не помнить!

Трутовский улыбнулся несмелой, но ласковой, нежной улыбкой:

   — А вот при вас не позволяли себе, вас одного уважали, ваше нравственное, ваше умственное превосходство признавали решительно все... тоже и я... вам верить привык... Тогда кто же иной?

Они действительно признавали, он постоянно чувствовал это, и такое признание естественно льстило ему и тешило бы мелкое его самолюбие, если бы он этот род самолюбия не презирал и не вычищал из себя. Однако, слишком занятый тем, как бы этот пошлый порок не укоренился в мягкой душе, он и не думал тогда, что перед ними за своё превосходство в ответе, тогда как они, вот оказалось внезапно, ждали и ждут от него какого-то важного, какого-то душе говорящего слова.

Странно, а выходило, что он в самом дело в ответе за них? То есть что же делать, если в ответе? От одной мысли о том, что в ответе, его ноша становилась ещё тяжелей. Своим тяжким, неустанным трудом до кровавого поту он может завоевать себе славу, предположим, что его станут много читать, его книги приведут в восхищение многих, как его самого приводят в восхищение Пушкин, Гоголь, Бальзак, тогда очевидно, как уже и предчувствовал он, самое-то главное именно в этом, то есть какое же слово он скажет, какую откроет новую правду, что ответит на вечный, то безмолвный, то молящий вопрос: как жить, во что верить, к какому идеалу идти? А он, давно предчувствуя это, в сущности лишь ради этого слова берясь за перо, слишком, до непристойности слишком занят собой!

Эта последняя мысль до того смутила его, что он ответил с досадой:

   — Ну, остановитесь, остановитесь, Трутовский, хотя бы из уважения... ну, вот к этому якобы превосходству... довольно!

Трутовский вдруг вспыхнул, сверкнул чуть не злыми глазами и с каким-то испуганным вызовом, очень громко сказал:

   — Нет, я стану художником! Меня не остановит никто!

Этот добрый, впечатлительный, не без поэтического чувства молодой человек мог бы сделаться хорошим учителем, однако ж, вот видите, такого прекрасного и почтенного поприща слишком мало ему.

Нынче все хотят превосходства, все жаждут всенепременно выделиться из сплошной массы подобных себе и превзойти золотую посредственность, хорошо, так и должно, это стремление согласно с природой, но разумеют ли те, кто желает, что истинно возвышает лишь превосходство духовное, которое потому ни для кого не обидно, что оно бескорыстно, так вот понимают ли отчётливо, ясно, что духовное-то превосходство даётся лишь отречением от себя? Если бы только Трутовский предчувствовал этот кардинальный закон, тогда всё, решительно всё могло бы быть спасено!

Он с жадностью посмотрел на него и поспешно спросил:

   — И вы просите советов моих?

Шагнув к нему, Трутовский воскликнул благодарно и радостно, прижав ладони к груди:

   — Да! Да! Да!

С ним в одно мгновение произошла перемена. Он уже любил горячей любовью этого упрямого, пусть наивного, но симпатичного юношу. Помочь он, конечно, не мог. Душе, алчущей истины, нужны не пустые слова, верь, мол, в это или вон в то, душе нужен пламенем жгущий пример, однако ж ответить что-нибудь он был обязан.

Да, это обязанность, это священный, может быть, долг. Он не должен был допустить, чтобы этот неопытный юноша изломал свою жизнь. Но что же сказать? Только то, что сам себе твердил по ночам, когда изнемогало перо и перед глазами плыли круги. Есть ли для всех одна общая мера, есть ли для всех один общий пример? Как знать, да, в конце концов, ему самому выбирать.

Его голос возвысился и окреп:

   — Тогда отрекитесь от повседневного, мелкого и займитесь серьёзно собой. Бойтесь посредственности пуще всего, как нераскаянный грешник страшится адского пламени.

Трутовский вспыхнул, ещё крепче прижимая ладони к часто, порывисто дышавшей груди:

   — Да! Да! Да! Научите меня!

Ему стало неловко. Он почувствовал себя не на месте и вдруг спохватился:

   — Что же мы с вами стоим? Садитесь, садитесь вот здесь.

Усадив Трутовского на тощий диван, он тоже сел, боком, близко к нему, и продолжал, но без пафоса, а проникновенно, негромко, тепло, часто заглядывая прямо в жадные молодые глаза:

   — Искусство — дело великое, может быть, величайте всех, по крайней мере в наше нравственно оскудевшее время. Оно одно рождает гуманные впечатления, которые, накопляясь мало-помалу, пробивают развитием твёрдую кору положительной пользы, проникают в самое сердце, в самую суть и формируют таким образом человека. Выберите место своё, пусть даже малое, скромное место, но на этом месте своём достигните совершенства. Читайте много, но читайте только великих. Они одни громко проповедуют справедливость, гуманность, добро как необходимость, как даже прямую обязанность всех, по велению сердца, не из выкладок сухого рассудка, и ничего более, вы мне поверьте. Лишь великие вечный наш образец, они наш неистощимый пример. Великие учат красоте и мощности творческой мысли. Великие влекут соревноваться с собой. Великие пробуждают в нас наши лучшие, духовные, творящие силы, разрушают пошлое довольство собой, очищают от мелкого, низкого, нанесённого в нас враждебными обстоятельствами. В великих — наше всё!

На раскрасневшемся подвижном лице он видел благоговейную благодарность, которая смущала его, и не допытывался, слова ли его, в которых, понятное дело, ничего особенно нового не было, горячность ли открытого чувства, вызванная пробудившейся страстью учить и самым искренним убеждением, расшевелили в молодом человеке всегдашнюю в этом возрасте жажду романтических подвигов и великодушных свершений. Его самого лихорадило нервное возбуждение. Временами его голос срывался на крик, а в углах пересохшего рта собиралась горькая пена:

   — Возьмите Пушкина прежде всего! Пушкин протягивает нам руку оттуда, где свет, где просвещение, где оскорбительные предрассудки не гнетут души человека. Это хлеб духовный для нас. В Пушкине в первом появилось назначение русское. Он соприкоснулся с великими европейскими идеалами, однако ж остался просвещённым и гуманным по-русски, потому что назначение русского человека всеевропейское, даже всемирное, оставаясь в то же время истинно русским. А соприкоснулся с великими идеалами — и стал великим художником, великим во всём, в каждой самой малой черте. Вот соприкоснитесь и вы с великими идеалами, откройте, вспомните, найдите сотни, десятки сотен примеров. Хоть этот...

Он сильно обвёл рукой:

   — «Чертог сиял!»

Он почувствовал изумление, слёзы, восторг. Он говорил задыхаясь, брызжа слюной:

   — Вы видите, видите здесь, в этих двух как будто обыкновенных словах, только двух, но точных, выразительных, с силой и дерзостью гения легко и просто поставленных рядом, вы видите в них одним разом всю красочную картину древнего, именно древнего, не современного нашего грязного, пошлого, лицемерного, лживого, а торжественного, прекрасного, хотя распутного древнего мира. А вот слушайте, слушайте дальше!

Он остановился, выдержал паузу и просто, негромко, торжественно начал:

В своём ликующем, праздничном восхищении он жаждал продолжать, продолжать и довести до конца, до последнего вздоха, однако ещё больше спешил досказать свою мысль и, подумав, что и этой несравненной строфы для понимания его мысли будет довольно, с жаром заговорил:

   — Вот вам представительница того самого общества, под которым давно пошатнулось его основание. Уже утрачена всякая вера, надежда представляется одним бесполезным обманом, мысль тускнеет и исчезает, божественный огонь погас, общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово обрушиться, свалиться в неё. Жизнь задыхается без возвышенной цели. В прозаическом будущем нет ничего, надо требовать всего от настоящего, такого же прозаического и духовно пустого, надо наполнить жизнь одним насущным. Всё уходит в тело, всё бросается в один телесный разврат, чтобы пополнить недостающие духовные впечатления, раздражает свои нервы, своё тело всем, что только способно возбудить чувствительность, похоть, вернее сказать. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными.

Он вдруг прервал себя с разгорячённым лицом и развёл безнадёжно руками:

   — Нет, мне не исчерпать всей глубины этих полных, гармонических строк, но вы всё-таки вникните, вникните в их глубину, проникнитесь мыслью о том, что без подобной вот глубины, без подобной ужасающей прозорливости взгляда не следует приниматься за кисть, за смычок, за перо. Вот чему учитесь у гения.

Услыхав наконец, что уж слишком, чрезмерно кричит, он улыбнулся мягкой улыбкой, прося простить его за некоторое нарушение стеснительных светских приличий, и тише, ласковей продолжал:

   — И если, Трутовский, вы сможете этому научиться, вы сами станете если не так же велик, потому что для этого нужна ещё одарённость и даже сила пророчества, чтобы всем нам новое слово сказать, а одарённости и силы пророчества дать себе мы не можем, но, во всяком случае, своей выразительной кистью оставите след, а не пустые сожаления, как это водится, несбывшихся детских надежд.

Он угадывал по вниманию, неподвижности, жару в глазах, что Трутовский ему и себе не солгал, а и действительно жил в ожидании, чтобы его сдвинули с места и повели за собой к идеалу, и уже снова кричал, жестикулируя сильно, кричал о самом своём, кричал отчасти и для себя:

   — Бесспорных гениев, с бесспорным новым словом во всей литературе нашей до сей поры было всего только три: Ломоносов, Пушкин и, видимо, Гоголь. И Гоголь, может быть, самый, самый русский из них. Ах, Трутовский, какой исполинский он гений! Первый в мире по глубине и по силе беспощадного смеха, не исключая даже Мольера. Он всё смеётся, смеётся и над собой и над нами, и мы все смеёмся следом за ним, до того наконец, что начинаем горько плакать от смеха. Он из пропавшей у мелкого чиновника шинели сделал ужасную драму. Он постиг назначение поручика Пирогова, он нам всего поручика в трёх строках рассказал, всего, понимаете, до последней черты. Он вывел перед глаза нам весь наш срам, накопленный нами, наших приобретателей, кулаков, обирателей и всякого рода проныр-заседателей. Ему стоило указать на них пальцем, и уже на медном лбу их зажглось клеймо позора во веки веков, и мы знаем уже наизусть, кто они и, главное, как называются. И ни одной лживой, ни одной фальшивой черты! Читайте его, каждый день, Трутовский, читайте его и выучите его наизусть! В училище Плаксин, разумеется, заставлял вас твердить, что это бездарность и что все произведения Гоголя бессмысленно-грубы и грязны, ведь так?

Трутовский ответил не сразу, точно не разобрал, что вопрос обращался к нему:

   — Точно так.

Он и знал, что именно так, его самого тот же Плаксин принуждал затверживать ту же подлую дичь, и вдруг испугался, что вот ещё один неискушённый, неподготовленный отпрыск отравлен педагогическим ядом, как были уже отравлены многие, почти все, с кем он учился, и он с гневом спросил:

   — И вы поверили? Вы? Трутовский! Трутовский!

Должно быть, очнувшись после его внезапных гимнов искусству и Гоголю, одумавшись несколько, Трутовский горячо возразил:

   — Нисколько, ведь юность так восприимчива к новым великим талантам, что никакие профессора не могли затмить для меня величие Гоголя.

Он был истинно счастлив в этот момент:

   — Ах, Трутовский, я за вас рад! Как я счастлив! Что же, что же, вы, теперь я уверен, прочли его всего целиком? И, разумеется, оценили этот страдальческий гений?

Трутовский вспыхнул и стал заикаться:

   — Видите ли, Фёдор Михайлович, это не совсем так, впрочем, я прочитал «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Он задохнулся, закашлялся и вспылил:

   — Что — «Вечера»? Хороши «Вечера», да не в «Вечерах» же неизреченное, ещё, может быть, мало замеченное, мало выставленное могущество Гоголя! Признайтесь, неужели вы не читали «Мёртвые души»?

Трутовский мялся и неловко оправдывал свой, как, верно, уж понял, непростительный промах:

   — Ещё не читал, не успел прочитать, только вот начал... поверьте... вчера...

Он взорвался, он неистово закричал:

   — Экие угорелые люди! И туда же, в художники, в творцы, верхом на Олимп! Я бы не взял вас к себе в маляры! Сломайте кисти, берите метлу, дворы подметать, с этим-то вы, может быть, ещё справитесь как-нибудь, да и то наверняка кучи сору оставите по углам, но не смейте, вы слышите, не смейте прикасаться к искусству! Человек не может обойтись без кумиров! Достойной жизни нужен достойный кумир!

Он вскочил, намереваясь тотчас навсегда безвозвратно уйти, ему здесь было нечего делать, да спохватился в последний момент, тем-то последний момент подчас и хорош, прошёлся кругом по комнате и приказал:

   — Подать сюда «Мёртвые души»!

Трутовский метнулся к окну, вспугнув свет одинокой свечи, перекинул на захламлённом подоконнике несколько растрёпанных книг и подал с готовностью только на первом листе разрезанный том.

Он уже сел, придвинул свечу и радостно вдруг засмеялся:

   — Стыдитесь, Трутовский! Подайте мне нож!

Книжный деревянный клинок он схватил, как оружие, и торжественно объявил:

   — Считайте нынче себя именинником: я сам прочту вам «Мёртвые души»!

Он развернул и провозгласил:

   — «В ворота губернского города Н. ...»

И стал со вкусом и с силой выговаривать каждое слово, поставленное на диво ладно, мощно, красиво. И останавливался время от времени и восхищался влюблённо:

   — Вы поглядите, Трутовский! Не Гоголь, а всякий другой по поводу вот этого разговора в дверях на вопрос Чичикова, отчего же он образованный, непременно заставил бы Манилова насказать с три короба вздору, вроде именин сердца и праздника души, но истинный художник знал меру, и Манилов отвечает всё-таки очень мило, но весьма скромно, даже очень весьма: «Да уж оттого».

И, сожалея, что всей поэмы слишком не удалось дочитать, бережно закрыв чудную книгу, вдруг подумав о печальной участи «Бедных людей», с грустью проговорил:

   — Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя и особенно! Видите ли вы теперь это, Трутовский?

И Трутовский, смущённо откашливаясь, изумлённо пробормотал:

   — Это законченный живописец, честное слово! У него видишь всё, хотя тотчас бери и рисуй!

Он весело рассмеялся на это и заключил:

   — Вот вам, Трутовский, настольная книга. Всякий свой день читайте её понемножку, хоть по главе, да читайте, лучшая школа для нас, и не в живописи одной, в этом уж я вас уверяю. Держите.

И расстались они в три часа ночи. И только в четыре он был у себя, на углу Владимирской и Графского переулка.

Переполненный Гоголем, готовый что-то свершить, ещё не получившее ни цвета, ни имени, не получившее ясной мысли и отчётливых форм, однако ж всенепременно великое, куда увлекал целый вечер Трутовского, возбуждённый нетерпеливым, наскучившим ожиданием уже близкого теперь приговора, который над «Бедными людьми» где-то наверняка учинили и который вот-вот сделается известен ему, он совсем не думал о сне. Какой мог быть в таком состоянии сон? Так было хорошо и тревожно!

Он постоял посредине своей запущенной комнаты, освещённой бледно, загадочно, испытывая желание, но не находя, за что именно сию минуту без промедления взяться, отворил неслышно окно и сел, облокотившись на подоконник, глядя то на прозрачную тихую белую ночь, неприметно переходившую в утро, с её неподвижным сумеречным пронзительным светом, при котором можно бы было читать, со сквозным таинственным призрачным небом, висевшим будто и близко и далеко-далеко, с весёлыми крапинками, точно веснушками, бледных меркнувших звёзд, то на прокуренные нечистые стены, хмуро проступавшие в полутьме и будто попрекавшие его за что-то.

Он думал о странной, неопределившейся жизни своей, словно вот в этот именно загадочный миг стоял на пороге, и прошедшее уже было отрезано, провалилось куда-то, и всё, исключительно всё начиналось сначала, с самых первых шагов, чреватое любыми возможностями, необыкновенно прекрасное будущее крадучись проступало далеко впереди, призывая к себе, ободряя не мешкать, призывая идти без оглядки, не страшась ничего, ничего. Сердце сладостно замирало, и немного кружилась от громадности предстоящего голова. Что говорить, замахнулся он высоко...

Тут он как вкопанный встал, чуть не сбив с ног весьма элегантного господина в лёгоньком летнем парижском костюме для оздоровительных прогулок именно по утрам, в белой шляпе и с тросточкой, с прямыми русыми волосами до плеч. Он извинился скороговоркой и хотел было обойти господина и скорее бежать по своему такому нынче важнейшему делу, да господин дороги не уступал и даже, кажется, широко улыбался.

Он вгляделся. Перед ним стоял молодой ещё человек, чуть не Раскольников, недоконченный, правда, без эпилога, из нынешних молодых прогрессистов, законченный либерал, с которым как-то само собой свелось шапочное знакомство в дрезденском ресторане во время обеда и даже сказалось несколько слов о погоде, о положении России и о Европе, об этой особенно, с такими подробностями, которые знают не из газет, а потому, что в Европе долго живут, между тем русский помещик, землевладелец значительный, недавний владелец около тысячи душ.

Молодой человек здоровался с ним по-французски, это уж всенепременно у них, чуть ли не первый признак либерализма и прогрессизма новой модели, выражал какую-то свою душевную радость, что видит милейшего Фёдора Михайловича живым и здоровым, осведомился, каково нынче здоровье Анны Григорьевны, и, явно скучая, выразил намерение завести обстоятельный разговор ни о чём.

Фёдор Михайлович скоро ответил по-русски, это тоже всенепременно, что здоров, что Анна Григорьевна тоже здорова и что он ужасно, ужасно спешит, и было ринулся в том направлении, где уже кипела игра, проклиная чёртова прогрессиста, что сбивает с истинного пути, да вдруг припомнил некстати, что в Дрездене прогрессист как-то мельком говорил, что едет в Россию, впрочем, на короткое время, там у него приспели дела.

Без России он задыхался, он жаждал тамошних новостей, хоть глоток тамошней жизни, чтобы жить самому и начать наконец тот роман, который на корню продал в «Русский вестник» Каткову и за который всё никак приняться не мог и не мог.

Он остановился и чуть не с криком спросил:

   — Вы из России?!

Прогрессист улыбнулся высокомерно, даже презрительно, это у них обычай такой говорить, чрезвычайно высокого мнения об себе, точно все судьбы России зависят только от них и все эти судьбы они уже разрешили:

   — Оттуда.

Он пообдумался несколько, поотчётливей припомнил ту встречу в Дрездене, тот разговор и даже оторопел:

   — Уже?!

Прогрессист всё улыбался той же гадкой улыбкой и всё продолжал по-французски:

   — Помилуйте, три недели — срок чрезвычайный. Я там задыхаюсь, всё так мерзко и гадко вокруг. Оброк получил и сюда. Только здесь и живу и дышу. Европа мой дом, здесь дети, жена, отсюда я ни ногой.

Фёдор Михайлович пристально поглядел, отчётливо по-русски спросил:

   — Это, собственно, отчего?

Прогрессист оживился:

   — Помилуйте, у нас варварство, дичь, отвратительное невежество наверху и внизу, казнокрадство и воровство, уже беспредельное, тогда как здесь цивилизация и прогресс, образованность, новые нравы. Да что говорить, в Европе уже и народностей нет. Я вчера ехал в вагоне и не мог разобрать, кто француз, кто англичанин, кто немец.

Фёдор. Михайлович отлично всё знал и про варварство, и про невежество, и про казнокрадство, и про воровство, и про эту новую европейскую веру в рубль или франк, которая и у нас завелась, это бы он прогрессисту спустил и махнул бы рукой, но уж этих новых нравов, которые презирают даже народность, был не в силах спустить и до неприличия резко спросил:

   — Так, стало быть, по-вашему, это прогресс?

Прогрессист, кажется, даже развеселился:

   — Как же, разумеется, именно это прогресс и первейшее условие европейского процветания, оттого я и здесь.

В тот же миг Фёдор Михайлович раздражился до крайних пределов и, не помня себя, забрызгал слюной:

   — Да знаете ли вы, что это совершенно неверно! Француз прежде всего француз, как англичанин прежде всего англичанин, и быть самими собой их высшая цель! Мало того: в этом-то и вся сила их, тогда как без народности и нет ничего!

Прогрессист, кажется, был даже доволен, что подвернулось развлеченье от скуки, и даже, кажется, нарочно его поддразнил:

   — Совершенно неправда. Цивилизация на то и цивилизация, что должна сравнять всё, и мы будем счастливы только тогда, когда позабудем, что мы русские или татары, и всякий будет походить на всех. Помилуйте, не слушать же бредни Каткова!

От возмущения Фёдор Михайлович уже точно летел:

   — А вы не любите Каткова?

Прогрессист был спокоен и абсолютно уверен в себе, даже как будто решился его уму-разуму поучить:

   — Как же любить, он подлец.

У него руки дрожали и перекашивалось лицо.

   — Почему?

Прогрессист разъяснил, точно забыв, что нации уже упразднил:

   — Потому что не любит поляков.

Попрание логики, попрание смысла только прибавило ему раздражения:

   — Да читаете ли вы «Русский вестник»?

Прогрессист даже плечами пожал:

   — Нет, никогда.

Фёдор Михайлович чуть не плюнул, успел всё же как-то опомниться, удержался от неприличия, только рукой безнадёжно махнул и чуть не бегом побежал от него, не разбирая дороги, ноги сами куда-то несли, кровь громко стучала в висках, в голове вихрем неслось:

«Вот кого в сатиру, в роман, на позор, на лобное место, вот кого, вот кого...»

И не сбавлял шаг, и всё как-то плыло всплошь мимо него, одним мазком, в одной массе, дома, деревья, прохожие и что-то ещё, чего он не различал и различать не хотел.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вдруг в этом беспамятстве раздражения чей-то бархатистый глубокий отчётливый голос флегматично, негромко, по-русски позвал:

   — Доброе утро, Фёдор Михайлович.

Вздрогнув от неожиданности, круто поворотившись всем телом, мотнув головой, точно стремясь этим резким движением очистить её, Фёдор Михайлович встал перед ним, не понимая, не видя его, пробормотав отрешённо:

   — Доброе утро... благодарствую... да!

Жаркое солнце, стоявшее высоко, ударило прямо в лицо, и он клонил, клонил голову, почти упирая в грудь подбородок, затеняя полями шляпы ослепшие на секунду глаза, пытаясь хоть что-нибудь разобрать.

Голос, грудной и красивый, скрывался в прохладной тени. Перед глазами острый конец тонкой нерусской бамбуковой трости неторопливо чертил на мелком плотном красноватом песке какие-то замысловатые закорючки. По бокам трости стояли дорогие замшевые ботинки. Выше ботинок поднимались безукоризненные светлые брюки и бархатный чёрный сюртук.

Голос вяло, но явственно иронично, приподняв белую круглую шляпу, не спеша обронил:

   — Простите, что помешал.

Невысокий, полный, но плотный, неброский, но понимавший кое-какую цену себе, средних лет, далеко не старый ещё, не литератор, не чиновник, не барин, однако истинно русский, во всём образованность, вкус и оттенок изящного эпикурейства. Красивые добрые светло-голубые глаза взирали апатично, но с тихим лукавством из-под полуопущенных воспалённых морщинистых век с зеленоватыми головками назревающих ячменей. Лицо круглое, здоровое, свежее, отдохнувшее, в светло-русых усах и коротко стриженных, аккуратно расчёсанных бакенбардах. Ласковая улыбка длинных розовых губ.

Что за чушь?

Фёдор Михайлович с нетерпением огляделся вокруг.

Большое блестящее солнце подходило к зениту. Зелёная скамейка с выгнутой спинкой уютно помещалась в тени высокого старого густого каштана. Широкую аллею, в которую он торопливо и машинально, привычно вступил, уже зная её наизусть, замыкало светлое зданьице в крашеных тонких колоннах. Это глядевшее пряником зданьице с широким, довольно низким крыльцом и широкой стеклянной двустворчатой дверью приманивало к себе разномастных гостей, как верующих манит святилище. Дверь под нетерпеливой рукой то и дело сверкала огнём отражённого солнца и затворялась, мелодично, будто шутливо позванивая. На ступенях крыльца в горьком раздумье стоял проигравшийся франт, в чёрном цилиндре и фраке, с толстой тростью в правой руке.

Вдруг, воротившись с угла Владимирской и Графского переулка, оставив проклятого прогрессиста, Фёдор Михайлович явственно вспомнил, куда и зачем он так оголтело спешил.

Какая помеха!

Он не думал, не знал, он и отдалённо представить не мог, чего бы Иван Александрович Гончаров хотел от него. Они были всегда, всегда далеки друг от друга. Свели знакомство лет двадцать назад, оба тогда начинали, он, по правде сказать, весьма опасался его как соперника, хотя был непоколебимо уверен, что станет первым и первенства своего не отдаст никому, но всё же, всё же — «Обыкновенная история» была хороша, в её авторе видна была наблюдательность и много ума, а его слог? Чистый русский, кажется, без единого иноземного слова, летучий и лёгкий, и как удались ему петербургские женщины, как тут было не опасаться, и несколько утешало лишь то, что немного отдавала кабинетом и книгой идея и что автор до того старался растолковать её как можно подробней, что растянул, засушил, даже не без оттенка какого-то литературного догматизма.

Потом явился «Обломов». Первенство неудержимо было утрачено. Иван Александрович одним махом попал в число пяти или шести наших лучших писателей. Приятельства между ними как-то не получилось. Всего несколько безмолвных встреч у Белинского, а в последние годы виделись и вовсе редко, в несколько месяцев, пожалуй что, раз, случайно всегда, большей частью на улице, так, в одну сторону куда-нибудь шли по делам.

Проницательные, но без предвзятости мысли о недостатках «Обыкновенной истории» позабылись. Его приводил в восхищение созревший талант Гончарова своим артистизмом и глубиной, однако по-прежнему этот сильный талант оставался несколько чужд по какой-то холодной, точно бездушной манере письма.

Бездна нравственных и философских идей волновала и разжигала его, но что это, что? Для кого и с какой такой целью Иван Александрович изволил обременять себя литературными хлопотами? Ведь, по-видимому, и без того весьма и весьма занятой человек?

Он никак примириться не мог, что эти самые русские, но и всечеловеческие, нельзя сомневаться, идеи слишком уж тонко, на его вкус, слишком изящно, полуиронией, полунамёком едва проступали сквозь величавую, гармоничную, безукоризненно совершенную форму. Это, он ясно, отчётливо видел, был глубокий покой прозорливого, но, может быть, равнодушного наблюдателя жизни, так, по крайней мере, представлялось ему, равнодушного, в наше-то время!

Да он бы разбил с наслаждением, он бы вдребезги разрушил этот величавый, невозможный покой, он сказал прямо здесь и сейчас, как всё горит у нас под ногами, и потому для такого покоя, согласитесь, согласитесь, Иван Александрович, стало уж чересчур горячо, и пора нам кричать, надрываясь от крика, пора благим матом во всю глотку вопить, пока не сделалось поздно, пока ещё не совсем закопались в расчёты и формулы и могут услышать чутким ухом души, однако остановка именно здесь, у этой зелёной скамьи, так бы некстати помешала ему, у него не было ни возможности, ни даже прямого права пропустить свой решительный час, да и не таков был Иван Александрович человек, вот уж истинно не нынешний либерал и прогрессист, чтобы вот так, в один мимолётный присест, на этой немецкой скамейке, заставить его возвысить свой голос в литературе, о нет!

Фёдор Михайлович в мгновение ока решился сочинить самый естественный вид, что вот того, кто так незвано, бесцеремонно окликнул его без причины, без повода с его стороны, он решительно не узнал, затоптался на месте, неуклюже двигаясь в сторону, чтобы прошмыгнуть по аллее вперёд и тотчас укрыться в заветных дверях, однако, беда за бедой, притворяться он не умел, да ещё деликатность натуры смущала его: а нехорошо удирать, когда почтенный, порядочный человек окликнул тебя, пусть на самом страшном, на последнем бегу, так и что?

Сердясь на очевидную неуместность своих размышлений, клонивших его задержаться бог весть на какое невозвратное время, он вдруг подумал, что мнительный Гончаров на свой счёт, естественно, примет его необъяснимое, притворное, неделикатное бегство и ни за что ни про что, такой ласковый и спокойный в эту минуту, останется глубоко, может быть навсегда, оскорблённым. А вдруг он для чего-то особенно важного до зарезу нужен ему на чужой стороне? Это мысль!

И согласился постоять пять минут, это и по всем приличиям так, и глухо, застенчиво повторил, чуть не с испугом взглядывая на преспокойно восседавшего Гончарова, страшась, что тот непременно надолго задержит его:

   — Доброе утро, Иван Александрович, простите великодушно, что тотчас не признал...

Углы свежего рта под пушистыми форменными усами чуть тронулись смутной улыбкой. Иван Александрович в другой раз приподнял свою круглую белую шляпу, стянул тонкую жувеневскую перчатку и подал свою белую мягкую руку, сверкнув недорогой овальной узорчатой запонкой хорошей тонкой работы.

Разглядев только эту руку и эту великолепную запонку, дивясь, по какой престранной причине ему никогда не попадались на глаза именно такие изящные приятные пустячки, браня свою чересчур щепетильную деликатность, Фёдор Михайлович подошёл, пожал эту тёплую мягкую руку, однако заодно отвесил такой замысловатый поклон, как будто уже и откланивался.

В ответ, с деликатной, едва проступавшей и всё-таки ощутительной требовательностью, Иван Александрович предложил:

   — Присядьте со стариком.

Он с ужасом ощутил, что теряет свой час, теряет, может быть, навсегда, и этот час никогда к нему не вернётся, что давно проданы вещи и платья жены и вторые, вечерние брюки, что им с Аней почти нечего есть, что статья о Белинском ещё не написана и что теперь,.по вине деликатности, её станет не на что дописать.

Господи, ему так необходимо бежать! Ещё одна, ещё последняя проба!

Боже мой!

Он судорожно пытался придумать хоть сколько-нибудь подходящий предлог, чтобы в самой уважительной форме отклонить, как бы он выразился при этом, слишком лестное для него предложение и пробежать сломя голову мимо, но ведь увидит, куда он бежит, то есть, конечно, увидел уже, и непременно примет и самый тонкий предлог себе за обиду.

За что же, признайся, его обижать? Очень милый, самый воспитанный человек, впрочем, засушил, засушил себя так, эким сонным ленивцем глядит, как варёная рыба, и словца открыто не молвит, этак горячо, из души, а всё больше боком каким-то, словно он тут ни при чём, да не станет и говорить, всё одни пустяки!

А впрочем, опять же, как выработал, как приготовил себя человек! Тоже произведение, в своём роде, искусства! Ни чуточки не похож на наш излюбленный тип человека доброго сердца, который всюду является в полной уверенности, что его доброго сердца совершенно достанет, чтобы без исключения все были им довольны и счастливы, что и не надобно иных средств на пыльной житейской дороге и что уж по этой веской причине не надобно знать ни удержу, ни узды, а уж так прямо всё откровенно и всё нараспашку: вот, мол, я, гляди на меня!

И, выпустив тёплую мягкую руку, нерешительно улыбаясь, вместо того чтобы мчаться играть, он раздумался о людях доброго, открытого сердца, увлечённо рисуя этот подвернувшийся тип, восхищаясь: ведь вот он какой!

А какой?

Чрезвычайно склонен вдруг полюбить, подружиться и совершенно уверен, что его тотчас полюбят взаимно, собственно за один этот факт, что он всех полюбил. Его доброму сердцу никогда и не снилось, что мало полюбить горячо, что нужно ещё обладать нелёгким искусством себя полюбить, без чего всё пропало, без чего жизнь не в жизнь, как его любящему обширному сердцу, так и тому из несчастных субъектов, которого оно наивно избрало предметом своей неудержимой привязанности.

Ведь ежели такой человек заведёт себе друга, то и друг у него тотчас же обращается в домашнюю мебель, во что-то вроде плевательницы. Всё, всё, «какая ни есть внутри дрянь», как изумительно подмечено Гоголем, всё летит с языка в душу несчастного друга, который обязан всё слушать и сочувствовать тоже всему, поскольку великодушно избран в друзья. Обманет ли такого любовница, проигрался ли в карты, без промедления, неминуемо, точно медведь непрошеный, ломится в душу оробелого друга и в неё без удержу изливает все свои низкие вздоры, не примечая вовсе того, что у друга у самого лоб трещит от собственных бед и забот, что у друга вдруг померли дети в горячке, что стряслось несчастье с женой, что, наконец, он сам, этот чрезвычайно любящий господин, надоел своему сердечному другу как горькая редька и что, наконец, ему намекают деликатным образом о превосходной погоде, которой хорошо бы было воспользоваться для незамедлительной одинокой прогулки.

А полюбит женщину, так оскорбит её тысячу раз своим несносным натуральным характером, пока не заметит, если только способен заметить, что женщина чахнет от его чересчур откровенной любви, что, наконец, ей гадко, противно быть с ним и что он отравил её существование захолустными наклонностями своего любвеобильного сердца.

Что за прекрасное произведение первозданной натуры! Это же образец нашего сырого материала, как выражаются деловые американцы, на который не пошло ни капли искусства, в котором всё натурально, всё от чистого самородка, без удержу и без узды. И не подозревает даже вовсе такой фрукт в своей подлейшей невинности, что жизнь наша — тоже искусство, что жить — значит сделать художественное произведение из себя самого.

Как же так?

Фёдор Михайлович уже был готов улизнуть без предлога, махнув рукой на неуместную свою деликатность, на угрюмую мнительность Гончарова, на возможный молчаливый скандал, как за пять минут перед тем махнул же на либерала и прогрессиста, однако подумал в самый наипоследний момент, что даже после самой случайной и краткой беседы с этим с такой поразительной обстоятельностью и с таким несомненным искусством выработанным умом всегда непременно услышишь какое-нибудь оригинальное, тонкое и дальновидное слово, и одна эта мысль тотчас вещим предчувствием встряхнула его вечно жаждущую нового душу. Он увидел со всей очевидностью, что неминуемо остаётся без последнего хлеба, но ему представлялось туманно и твёрдо, что именно Гончаров в эти тревожные дни, и может быть даже сегодня, чем-то особенным, насущным и важным именно нужен ему самому.

Он нехотя подчинился и сел. Ему почудилось вдруг, что хорошее русское слово, которым любезный Иван Александрович случайно встретил его, определяет непременно и настоящее утро и что это утро в самом деле случится добрым.

Скамья была твёрдой и тёплой, хоть и стояла в глубокой тени. Ему сиделось беспокойно и как-то приятно, легко. Он двинулся, поворотился несколько боком, давая этим понять, что он на секундочку вот присел, но из вежливости, из одной только вежливости, и страшно спешит по самым неотложным и уж известным делам. Свёрток гульденов надавил ему на бедро. Это вещественное напоминание о цели его утренней спешки снова сбило его: он пожалел, что так глупо уселся бесцельно болтать, и ведь неизвестно о чём, это главное, в этом вся тайна, точно тот самый, с добрым-то сердцем, и заторопился начать разговор, чтобы поскорее окончить его.

Натурально, его подмывало прямо, без предисловий выспросить тотчас о том, ради чего только и задержался на тихой скамье, нарочно поставленной в тень, то есть, конечно, о том, что же думает известный писатель Иван Александрович Гончаров о нашем безумном разброде, о нашей бессовестной лжи, гомерическом воровстве, оскудении чести, однако, раскрыв было рот, стремительно понял, что такой наиважнейшей проблемы не выяснить ни в пять, ни даже в десять минут, его крайний срок на скамье, застеснялся внезапного приступа своей необдуманной любознательности и, неловко поправляя карман сюртука, сдвигая чёртовы гульдены к боку, не справившись с голосом, горячо и поспешно спросил:

   — Какими судьбами?

Чуть скосившись серым в тени спокойным прищуренным глазом, небрежно скользнув на оттопыренный свёртком карман, Иван Александрович медленно прикрыл воспалённое веко и с удовольствием, благодушно, пространно пустился ему изъяснять:

   — Самыми что ни на есть простыми судьбами, любезнейший Фёдор Михайлович, железной дорогой, если правду сказать. Безвыездно сидя в туманной столице, до того застарел в эгоизме да в лени, что не желаю больше трудиться, как не желаю быть полезным обществу и так далее, даже если бы смог. Пусть-ка другие, кто жаждет и кто нынче больно востёр, а мне из чего хлопотать на старости лет? Ну, я и вырвался в отпуск, чтобы прошататься четыре месяца на свободе, не служить, не читать, не думать, ежели такая благодать, натурально, случится. Рассчитывать на труд, как бывало, в мои лета едва ли возможно: и умственных сил, и самолюбия нет, а одна только мысль о пользе Отечества меня уже не проймёт, так не всё ли равно, где мне быть, лишь бы мне не мешали, не стесняли свободы моей.

Ах, какая русская речь! Какой славный, вкусный, единственный в мире русский язык! А тут почтенный плотный мужчина с рыжей окладистой бородой торопился, громко пыхтя, по аллее, обтирая красную шею скомканным, явным образом давно влажным платком. А тут франт, сунув палку под мышку, сосредоточенно рылся в карманах. И слушать одно наслаждение, и надо как можно скорее бежать!

Фёдор Михайлович хмурился, горбился, старался внимательно слушать и беспокойно думал о том, как странно, по пустым пустякам, безвозвратно летит бесценное время, и понял из затейливых слов Гончарова лишь то, что было понятно и так, то есть что, освободясь от служебных забот, Иван Александрович путешествовал по беспутной Европе.

Поймав последний обрывок слишком пространной, размеренной речи, он, без цели, стесняясь молчать, слишком поспешно спросил:

   — Разве теснили и вашу свободу?

Иван Александрович понимающе покосился, прищурив иронически глаз, и легко заговорил о другом:

   — Сижу вот на этой скамеечке, наслаждаюсь. Здесь вот скамейки очень удобные, в Европе любят и ценят комфорт, так бы сидел и сидел. Воздух чистый, сквозной. Солнце ясное, как ручей. Горы стоят, и тепло. Меня здесь не знает никто. Недоброжелатели вряд ли отыщут. Нервы спокойны. Пользы от меня никакой. Вот только горы немножко мешают: лес на них и природа вокруг словно задавлена ими, пропадают для полного наслаждения, простора, простора настоящего нет.

Его неожиданно подивило, что какие-то, видимо неотступные, потаённые, недоброжелатели ищут чиновника и писателя Гончарова, незаметного, никому не сказавшего в целую жизнь невежливого, хоть сколько-нибудь обидного слова. Зачем искать по белому свету? Могли бы и в Петербурге преспокойно поймать, Моховая, вот только номер дома забыл, да те бы нашли.

И вот из его непредвиденной остановки, из этой удобной немецкой скамейки непременно выходила обыкновенная чушь. Пощипав бородку, он подумал и вдруг согласился:

   — Пожалуй, что так, вроде не наши, не русские горы, высоки да темны, чёрт их возьми.

Иван Александрович, не взглянув на него, удовлетворённо кивнул и неторопливо спросил:

   — Вы, Фёдор Михайлович, простите за любопытство, не бывали в Симбирске?

Он спохватился, чуть не вскочил. Какие-то горы, какой-то Симбирск, какая-то явная чепуха!

Он быстро ответил, пытаясь по возможности оставаться деликатным и вежливым, подаваясь вперёд:

   — Нет, нет, в Семипалатинске был, мне пора.

Повернувшись к нему, придержав его тёплой мягкой рукой за колено, Иван Александрович засмеялся тихим, ласковым смехом и безобидно, просто сказал:

   — Я и гляжу: бежит человек во всю прыть, долго ли до беды. Я ведь, признаться, тоже сбираюсь туда окунуться, попробовать, так сказать, как лекарство, но ведь не следует, уверяю, не следует так торопиться. Игра, как и жизнь, требует не суеты, а раздумья, не то закружится, завертится всё — и сгоришь как свеча. Приближаться к ней надобно медленно, чтобы со вкусом и в меру насладиться терпким её возбуждением. Я вот, готовясь к ней, пока думаю, что виной всему, должно быть, привычка. Симбирск расположен на правом, высоком бугре, а внизу, под обрывом, раскинулась Волга, а за Волгой-то — необъятный, необозримый простор, такой чистый и светлый простор, что не передать иноземным, негнущимся словом. О том просторе лучше бы сказать по-старинному: окоём. Вот только этого слова не вставишь в литературу, осмеют и освищут, особенно ваши-то, с топорами под мышкой, ох как страшусь!

Две свежие сочные дамы в одинаковых соломенных шляпках, в белых шелестящих шёлковых платьях и кринолинах, громко смеясь во весь рот, проплыли в стеклянные двери. Задумчивый франт, откинув фалды, из заднего кармана выгреб несколько белых монет, блеснувших на солнце, стало быть серебро, и разглядывал их, держа на раскрытой ладони, должно быть считая и не решаясь рискнуть.

Фёдор Михайлович с завистью оглянул смеющихся дам и несчастного, такого вдруг близкого и понятного франта. Ему стал наконец очевиден тайный смысл этой беспечной будто бы болтовни. Его лукаво пытались этой притворно-рассеянной болтовнёй удержать, его оплетали искусно, опутывали ловко подобранными словами, воздвигая преграду между ним и необходимой до зарезу игрой.

Глаза его, серые, светлые, вспыхнули злым, упрямым огнём и на миг сделались карими, он это знал. Взбесилась ранимая, чуткая гордость. Он тоже не терпел насилия над собой, хоть недоброжелатели и не бегали за ним по Европам. Он хотел крикнуть в флегматичное, благополучное это лицо, что никому не позволит командовать собой, как в штрафном батальоне, тем более генералу, превосходительству, чиновнику цензорного ведомства. Ноги уже напряглись для прыжка. В горле высохло. Он, давясь, глотнул сильно тугую слюну.

Иван Александрович ласково потрепал его по колену.

Это было искреннее движение доброго, мудрого, довольно ещё молодого на вид, но уже старика.

Его возбуждение как-то разом прошло. Ему и самому стало ясно теперь, что нельзя с такой прытью бежать на серьёзное, последней важности дело, что, разумеется, надо передохнуть, переждать, поостыть, чтобы спокойно и трезво применить в этой крайней пробе своей ту беспроигрышную новонайденную систему, которую он разработал, используя свой многолетний, бесчисленный опыт, и на которую теперь была у него вся надежда.

Успокоясь, сообразив правоту Гончарова, он пришёл в восхищение от тонкой игры необыкновенного чудака, который на людях вечно будто дремал, производя впечатление робкого, даже не особенно умного человека. Что-то внезапное, любопытное мелькнуло ему в этом изощрённом умении разыгрывать из себя простофилю, а впрочем, это умение страшно претило ему. Сам-то он был откровенен во всём, всегда открыто высказывал свои накипевшие мысли и чувства, и если по обстоятельствам приходилось смолчать, из деликатности, из нежелания говорить с недостойным или неприятным ему человеком, по замкнутому лицу, по холодным, стального цвета глазам бывало видно всегда, отчего и о чём он молчит, что ему самому доставляло много неприятных минут и делало его слишком тяжёлым в общении. Но теперь, глядя на изящное скоморошество Гончарова, он вдруг уловил, что всё последнее время думал о чём-то близком, странно похожем, зачем-то страшно, неотступно необходимом ему.

Он ощутил несмелую, такую же странную, но чистейшую благодарность, хотел что-то высказать тут же, прямо намекнуть на неё, взглянул искоса на апатичное лицо Гончарова, как ни в чём не бывало сидевшего рядом, и ничего не успел. Его разожжённая мысль уже мчалась в погоню. О чём же он думал? На что намекнул ему этот несчастный чудак? И зачем, зачем всё это страшно необходимо ему?

Он тотчас замкнулся. Глубокие тени заходили по взволнованному лицу. Он помнил, но отдалённо, самым краем сознания, что должен что-то сказать, поддержать обрывавшийся разговор, не сидеть истуканом, помнил даже, что именно, каким тоном нужно сказать, несколько подыграв Гончарову, но всё спешил и будто отмахивался, что вот сейчас, вот сейчас, что успеет ещё, а сам стремительно вспоминал, о чём же думал всё последнее время, надеясь восстановить цепочку идей, результатом которой и было именно то, что стало бы мыслью романа, ну, разумеется, всё это именно для романа так страшно необходимо ему.

Он всё думал о том, что пришла пора перестроить всю нашу неудачную жизнь и все её гнусные отношения на совершенно новых началах, что это многие уже как будто и сознают и по этой причине являются всюду с государственным видом и важным лицом да льют по всякому поводу в три ручья коровьи гражданские слёзы, от которых, точно от насморка, у них краснеют глаза, но к делу, именно к делу основания новых, человеческих отношений и новой, истинной справедливости всерьёз не приступает никто, ведь лишь одно безотлучное дело очищает наш разум и формирует всего человека, а пока не завяжется настоящее дело этой всеми как будто желаемой истинной справедливости, всё одна болтовня и разврат, особенно видимый на пытливой, нетерпеливо жаждущей высшего молодёжи, в которой эта непрестанная лицемерная болтовня искореняет всякую выдержку и желание дела, и выходит кругом одна ложь, одна подготовка и сборы, и обозначается какой-то ужасный тупик: на дело утверждения вот этой-то истинной справедливости бескорыстные, просто обыкновенно честные люди нужны, даже в самых малых и частных делах, в учителя или в судьи, к примеру, и всё это вот от лицемерных-то слов и от государственных слёз.

Он вдруг явственно представил себе положение человека, который в нашем-то завравшемся донельзя обществе, в наше-то расчётливое, деловое, чересчур практичное время, когда всякая правда непременно вводит в убыток и вся высшая справедливость обратилась в маленькую и узкую справедливость у каждого лишь для себя, вот мне бы хорошо и удобно, а там хоть и трава не расти, не хочу быть полезным, даже если бы мог, как пошутил, явным образом пошутил, Гончаров, уж так у нас завелось, вот в это-то подлое время человек тот был бы всегда и во всём откровенен, то есть не в чём-то зазорном, срамном, в этом-то мы как раз куда как откровенны подчас и даже в честь почитаем себе, а именно в лучших, в честнейших своих побуждениях, вот в нерасчётливости своей, в нежелании прямых практических выгод и бесстыжей узенькой справедливости только для себя одного, вот для самого-то откровенного человека.

Ведь это, пожалуй, страшно опасно было бы для него. Тут должна бы возникнуть целая драма: все юлят и выгадывают и прикидывают всякое слово на вес, как бы не выговорить именно то, что лежит на душе, а иные уже и лгут по привычке, то есть до того, что вот спросишь без всякой задней мысли его, как, мол, зовут, а он и прикинет: не назваться ли Тимофеем вместо Лукьяна, уже и без выгоды, — и вот между этим жульём один весь открыт, нараспашку, без предварительной справки, во что ему открытость его обойдётся, убытки или выгоду принесёт, просто открыт оттого, что не умеет выгадывать и юлить. Вот эта душевная потребность и полная невозможность быть у нас открытым и честным. Или, может быть, нет, невозможность — это нечто другое, тут надобно как-то иначе понять и сказать.

Мгновенно продумав всё это, он вспомнил и убедился, что благодарность его была справедливой: ведь это любезный Иван Александрович, пускай и невольно, не подозревая о том, натолкнул его на эту богатейшую мысль, которая уж теперь останется в нём навсегда.

Ему захотелось эту благодарность высказать откровенно и прямо, но, взглянув ещё раз на невозмутимое, непроницаемое лицо, он опять удержался невольно, не умея понять, будет ли правильно понят этим замкнутым, словно боявшимся всякого выражения искренних чувств человеком.

Как трудно быть с тем откровенным, кто откровенно неоткровенен с тобой!

И что же, Иван Александрович и в этом, может быть, по-своему прав, и его надо простить. Такой человек, в этом духе обработал себя, а ведь не видеть нельзя, что добр и умён, и об этом нельзя забывать.

И какая богатая, какая превосходная мысль! Кто-то и уверял, что такому-то, прямому и честному, с твёрдым нравственным законом в чистой душе, в наше подлое время и появиться нельзя, заплюют и освищут, давным-давно говорил, но когда и кто бы это мог быть?

Настроение тотчас стало приподнятым. С таким настроением хорошо бы писать, но он не жалел, что не пишет, а сидит на зелёной скамье, у самого входа в игорный, гостеприимно распахнутый дом, в который ему так кстати помешали войти.

Он сел обстоятельно, глубоко, откинувшись назад широкой спиной, прищурился и спросил, тоже не скрывая иронии, невольно подражая хитроумному Гончарову:

   — И вы остановили меня, чтобы спросить моё мнение о немецких горах и об этом русском стародавнем словечке?

Иван Александрович рассмеялся добрым, довольным, тихим смешком и будто признался, улыбаясь одними глазами:

   — Ваше мнение всегда любопытно узнать. Вы умеете проникать в такие подвалы души, которые никому, кроме вас, не доступны.

И примолк, неожиданно оборвавшись, прикрывши сонно глаза.

Это насторожило и взволновало его. Он наблюдал, как мелко подрожали пушистые развесистые усы, как мягкая небольшая рука естественно поднялась и сдвинула шляпу, будто прикрываясь полями от солнца. Ему показалось, что этот спокойно рассевшийся барин, должно быть с завидным искусством владевший собой, ничего, ни единого слова не говорит без тайного умысла и снова, притворяясь наивным, умело разыгрывает его, но, лишь догадываясь об этом, всё-таки довольно поверхностно зная его, он с непривычки решил, что это так показалось ему. Он не мог быть уверен, что невинная летняя шляпа, спокойно прикрывшая воспалённые, явным образом больные глаза от чересчур яркого света, должна была скрыть немую насмешку над ним. Солнце в самом деле переместилось. Полуденные прямые лучи начинали понемногу слепить и его самого. Он даже припомнил, что за какой-то крошечный миг перед тем и сам чуть не сдвинул, как Иван Александрович, свою чёрную шляпу. Выходила опять-таки чепуха, и вполне могло быть, что ему просто хотели сказать комплимент, но, как ни высоко ценил он себя, такой комплимент он почитал незаслуженным. Э, полно, какие там глубины души!

Франт тем временем сунул последние деньги в карман слегка помятого фрака, решительно тряхнул головой и поспешно вернулся в соблазнительный зал.

Провожая счастливого франта полуневидящим взглядом, Фёдор Михайлович, спотыкаясь, нетвёрдо, но с явным вызовом возразил:

   — Есть же Шекспир... этот пророк, посланный Богом, чтобы возвестить нам высшую тайну о человеке, о душе человеческой, проще сказать...

Иван Александрович подтвердил натурально, спокойно, будто именно об этом только и думал:

   — Ну, конечно, в самом деле — Шекспир.

Он растерялся, улавливая тонкую иголку иронии, и неловко прибавил:

   — И, конечно, Бальзак...

Иван Александрович удовлетворённо кивнул:

   — Не могу с вами не согласиться: естественно, и Бальзак.

Прислушавшись чутко,' нет ли и снова самой тонкой, самой крохотной гончаровской усмешки, как будто на этот раз не почуяв её, он одушевился внезапно, тотчас и понимая при этом, ещё только начав говорить, что одушевился довольно некстати, и голос его дрожал и менялся:

   — Бальзак велик! Характеры его рождены умом необычным, пророческим, смелым! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку о душе человека!

Иван Александрович провёл рукой по усам, возможно скрывая улыбку:

   — Впрочем, Бальзака я не очень люблю, не сердитесь. Пожалуй, для искусства слишком много ума, понимаете? Впрочем, положим, что так, то есть что велик и так далее. Но вот ведь вы угадали сейчас, что я болтлив и решителен от природы, хотя, как вы знаете, всё на месте сижу да молчу. Я и в Бадене этом сижу совершенно один и молчу. Писем не пишу никому и рта не раскрываю ни с кем, кроме как с горничной в отеле и с кельнером. Так ведь они всё по-немецки, а мне по-русски страсть как хочется поболтать. Лучше всего, разумеется, о пустяках, чтобы, знаете, не проболтаться как-нибудь невзначай, чего не бывает? А тут вы во всю прыть, не мог же я вас не окликнуть, представьте себе. Вот вы и уважили старика, примите сердечную мою благодарность.

Нет, отчего же об одних пустяках? Мы оба давно не ребята или, простите, не дамы, просто приятная и приятная во всех отношениях, нам из какой надобности сидеть вдвоём да порхать в облаках? Отчего бы не проболтаться? Из амбиции, что ли? От амбиции надобно подальше бежать!

Фёдор Михайлович отвёл невольно глаза.

Высокий стройный мужчина с седыми висками, с плоской сухой головой, тщательно бритый, с холёными ровными бакенбардами на розовых гладких щеках, закованный в чёрный строгий отглаженный сьют и белый крахмальный жилет, легко и властно поднялся по широким серым гранитным ступеням.

Иван Александрович, будто и не глядя совсем, неторопливо, с открытой насмешкой проговорил:

— Англичанин, тотчас видать. Вот с этим, знаете, не поболтаешь. Вежлив, натурально, учтив, даже до чувства гуманности, но, по мне, чересчур деловит. Век сидит в магазине, в конторе, на бирже, хлопочет на пристанях, плантатор, инженер, чиновник, строитель, распоряжается, управляет, вокруг всё так и кипит, спину гнёт от зари до зари, нарабатывает себе капитал и молчит. Здесь он играет, как и работает, обдуманно и упорно, и непременно выигрывает, не то что наш брат славянин. Так уж во всём, деньги, надо заметить, к деньгам.

Его царапнуло, впрочем легко, это последнее замечание, которым, тактично и деликатно, ему словно давали понять, как мало у него шансов на выигрыш, не только сегодня, а и на целую жизнь: ведь это житейское правило, что, мол, деньги к деньгам, действует всюду, уж он имел случай убедиться множество раз. Но тут же, протестуя против этого пошлого правила, у него шевельнулась досада, что этот затянутый в сьют англичанин заграбастает то, что необходимо предназначалось ему, но Иван Александрович глядел так внимательно, так дружелюбно, что досада тотчас ушла, не успев по-настоящему, до кипения тёмных страстей, расстроить его. Уловив в этом взгляде даже словно бы страх за него, он увлёкся прежним вопросом, от больного ли самолюбия так скрытен этот проницательный человек, или причины тут иные совсем, и, тоже скрывая, но не умея скрывать, наблюдал, с каким изяществом, с какой продуманной, проверенной простотой во всём, что Иван Александрович позволял себе говорить, задушевная искренность мешалась с самым изощрённым лукавством.

Он давно и всегда знал Гончарова за чрезвычайно умного, слишком проницательного и слишком тонкого, слишком скрытного человека, порождение, как он решил для себя, циничного деловитого Петербурга, без всяких высших идей, но с блестящим, как на смех, талантом, способным рисовать одни сухие петербургские типы, но лишь в этот миг смутно и неожиданно уловил, что перед ним очень русский и, может быть, самый русский мудрец, своим гением равный не меньше, чем здешнему Гёте, каким-то чудом умевший соприкоснуться с народом и заимствовать от него простодушие, чистоту и ясную кротость души, широкость ума и незлобие, в противоположность именно всему петербургскому, то есть наносному, фальшивому и грубо изломанному. Благодаря такому соприкосновению в своём уже знаменитом герое Гончаров ухватил самое характеристичное свойство именно хорошего русского человека, способного, как никто, к самоиронии, к самоказни, к роли страдальца от себя самого за собственный грех, и был вынужден именно у нас предусмотрительно стараться скрывать от соблазна собственный гений, очень этим похожий на Ивана Андреевича Крылова, другого совершенно русского мудреца, тоже прикинувшегося когда-то простодушным лентяем, каким и не бывал никогда.

Полно! Да может ли быть? А как же амбиция? Как же петербургский чиновник и сушь?

Но, сметая эти вопросы, ему представилось вдруг, какие могучие, какие невероятные книги может ещё написать Гончаров, какие совершенно необходимые истины может и должен сказать о русском человеке русскому человеку, и стало до боли, до нестерпимости жаль, что вот на глазах у него пропадает эта чрезмерная русская сила, вдруг ни с того ни с сего наговорив на себя, что стал равнодушен к пользе Отечества, прохлаждается на скамеечке в Бадене, возле рулетки, тоскует, мечется и не находит в чужом-то месте пристанища для отягчённой русским горем души, не умея сладить с потребностью говорить непременно по-русски, но не желая, словно опасаясь чего-то, высказать себя до конца на любом языке, принуждённо прикрывая свою доброту этаким артистическим лукавством.

Да полно! Доброту ли скрывает? Не уязвлённое ли в этом во всём самолюбие, как у всех этих принцев да генералов? Это ещё надо решить, в этом нельзя допустить ошибиться!

И, с не меньшим лукавством хватая возможность перевести завязавшийся разговор прямо и откровенно на то, что было ближе всего, прозрев уже, может быть, самое главное, от чего Иван Александрович так терпеливо страдал, он с внезапной горячностью стал убеждать:

— Стало быть, накопилось, накопилось уже и непременно, непременно надо сказать! И потому не верю я вам, вот совсем, ни на сколько не верю, чтобы вы взяли отпуск и притащились сюда рассиживать вот на этих комфортных европейских скамейках, в каком-то будто бы убеждении, что вы не хотите или хоть и не можете быть полезным Отечеству, не желаете даже трудиться и думать. Чтобы вы стали молчать именно в настоящее время, когда все мы так нуждаемся в самом честном, в самом прямом и, главное, в самом верном слове о нашем внутреннем неустройстве и о нашем народе, который ведь всё ещё прямая загадка для всех? Просто никак не поверю!

Он засмеялся, сел свободно, взглянул, не смутил ли своего собеседника, что было страшно важно, чтобы понять, не больное ли тут самолюбие, не ошибся ли он, и весело огляделся кругом.

Знакомый франт снова стоял на крыльце, двумя руками расслабленно опираясь на трость, с потерянным бледным лицом, в распущенном галстуке, в смятом жилете.

Должно быть, без обеда остался сегодня, бедняга!

Не шевелясь, не меняясь в лице, Иван Александрович равнодушно признался, словно шутил:

— Ну ещё бы, в самом деле приехал писать, разве скроешь от вас.

Ах, как славно сыграл эту простодушную откровенность и этот прямой комплимент его будто бы всевидящей проницательности! А у самого-то, должно быть, кошки скребут! Ах, какая умница, какой же артист!

Что же там-то в нём, под этой искусной игрой?

Но эта игра заманивала его, забавляла. Рождалась симпатия, рождалось доверие к этому странному, к этому необычному человеку. Он, казалось, вот-вот разгадает его или уже почти разгадал.

Ведь что говорить, слишком много развелось у нас нынче людей, которые словно стыдятся или даже боятся иных своих мнений и убеждений и потому отрекаются от них перед светом, разделяя эти мнения и убеждения втихомолку, втайне от всех. Причины этому разные, самого противоположного свойства. Благородные люди слишком боятся порою за истину, за успех её среди большинства, скомпрометировать её опасаются, высказав как-нибудь невпопад. Но большей частью умалчивают истину своих убеждений из внутреннего иезуитства, из болезненно раздражённого самолюбия, как бы вот от всех не отстать, как бы за глупую откровенность свою не влететь публично в разряд дураков, а что же ещё-то смешней и обидней, чем не быть, не слыть дураком?

И вот ему часто казалось, в те прежние случайные встречи, что у Гончарова вся эта игра, вся эта скрытность и умолчание, по всей вероятности, от несносной амбиции, он так почти и решил и уж с ним никогда тесней не сближался, довольствуясь случайными, часто поспешными, но чрезвычайно интересными встречами, до того умны они были всегда.

Ну а теперь-то он видел, что амбиция, может быть, тоже была, как ей в наше время не быть, но самую чуточку, болезнь века только повеяла, лишь провела два-три неприглядных штришка, но главное-то заключалось в другом, то есть в мнительности пугливой скорей, в осторожной скрытности мудреца.

Он радостно, облегчённо вздохнул и уже не смущался, не сердился и никуда не спешил. Эта игра была поазартней той.

Перед ним была редкая тайна. Разгадать бы её до конца — чего же ещё? К тому же он вечно нуждался в единомышленниках, которые как-то не приставали к нему, он был всё один да один, а тут внезапно почуялась какая-то сладкая сродность, какую упорно и безнадёжно искал, без которой не мог обойтись.

Он с жаром воскликнул:

   — Вот и отлично! Я так и знал! Ваше перо... я хочу сказать... ваше перо...

Он сбился от избытка нахлынувших мыслей и чувств. Как-то стало неловко своего неуместного жара, здесь, на скамейке, у входа в рулеточный зал. Он покраснел, что будет понят неверно, даже в самую неприятную сторону, и бросил искоса испытующий взгляд.

По обыкновению, глаза Ивана Александровича были флегматично прикрыты, но палка вдруг перестала чертить по песку, застыв в напряжённой руке, хоть и было слишком трудно понять, опасается ли Иван Александрович неожиданных слов о своём давно замолчавшем пере или трепетно ищет заслуженной похвалы, почти ещё не произнесённой никем.

Впрочем, всё это уже не имело большого значения, ведь он обидеть его не хотел и не мог. Он напал на свою любимую, самую важную тему. Он страдал от других, давно ожидаемых и всё-таки непредвиденных, повернувших как будто совсем не туда перемен, которые всё перевернули, переворошили в стране. Этих горьких страданий, этих тревожных, ими вызванных мыслей и чувств он скрывать не умел, они сами собой вырывались наружу.

Он взволнованно продолжал:

   — Мы живём в эпоху в высшей степени замечательную и критическую, вы это знаете не хуже меня, даже лучше, не мне же это и объяснять. Скажу только вам, что мы оказались к ней не готовы, мы ещё как будто куда-то сбираемся, хлопочем, укладываемся и увязываем разные наши запасы, как это бывает перед дальней дорогой. Современная мысль как будто приостановилась на известной средине, дошла до возможного своего рубежа и осматривается, роется кругом себя, сама осязает себя. Почти всякий начинает разбирать, анализировать и свет, и друг друга, и себя самого. Все осматриваются и обмеривают друг друга любопытными взглядами. А между тем переворот, который свершается у нас на глазах, равносилен, по значению своему, всем важнейшим событиям нашей истории и даже самой реформе Петра. Уже не тысячи, а многие миллионы русских должны войти в русскую жизнь, внести в неё свои свежие непочатые силы и сказать своё новое слово о жизни. Уже не разрыв образованности с корнями своими, а напротив, перед нами задача слития образованности и её представителей с началом народным и приобщение всего великого народа русского ко всем элементам нашей теперешней образованности. Обе стороны должны наконец друг друга понять, должны разъяснить все недоумения, которых накопилось между ними такое невероятное множество, и потом согласно и стройно общими силами двинуться в новый широкий и славный путь. И вот, я говорю вам, что ваше перо в этот самый момент почти то же, что для нас всех перо Пушкина, на все времена. Ведь этого ещё никто не сказал, а вы прямой его, его непосредственный ученик! Что может быть выше? Выше и нет ничего! И как это важно теперь, когда наш народ выходит наконец или должен, должен выйти на сцену и сказать своё новое слово о жизни. Ведь это парадоксально и даже преступно, что в такую минуту народ наш для всех нас неведомая страна, о которой мы что-то слыхали, к которой пытались даже и подойти, но не подошли и определённого ничего не узнали, кроме того, что он страдал и продолжает страдать. Да, реформа Петра дорого стоила нам, разъединив нас с народом, который с самого начала от неё отказался. Формы жизни, которые преобразователь оставил ему, не согласовывались ни с его духом, ни со стремлениями его, они были ему не по мерке, не впору. Народ называл эти формы немецкими, а последователей великого царя иноземцами. Уже одно нравственное распадение народа с его высшим сословием, с его вожатыми и предводителями показывает, какой дорогой ценой досталась нам тогдашняя новая жизнь. Но, разойдясь с реформой, народ не пал духом. Он неоднократно заявлял свою самостоятельность, заявлял её с чрезвычайными, с судорожными усилиями, потому что был один и ему было трудно. Он шёл в темноте, но энергически держался своей особой дороги. Он вдумывался в себя и в своё положение, пробовал создать себе самостоятельное воззрение, свою философию, распадался на уродливые тайные секты, искал для своей жизни новых исходов и новых форм. Невозможно было более отшатнуться от старого берега, невозможно было смелее жечь свои корабли, как это сделал наш народ при выходе на эти новые дороги, которые он сам себе с таким мучением отыскивал. А между тем его называли хранителем старых форм, допетровских, хранителем тупого старообрядства. Конечно, идеи народа, который оставлен был без вожатого на одни свои силы, были иногда и чудовищны, а попытки новых форм безобразны, но в них было общее начало, один дух, вера незыблемая в себя, сила непочатая. После реформы между ним и нами, сословием образованным, был один только случай соединения, Двенадцатый год, и мы видели, как наш народ себя заявил. Мы тогда только поняли, что он такое. Беда в том, что нас-то он не знает и не понимает. Но вот теперь разъединение подходит к концу. Реформа Петра дошла до самых последних пределов. Дальше идти ей нельзя, да и некуда, дороги ей дальше нет, она всю свою дорогу прошла. Отныне все наши надежды должны связаться с народом, только с ним и больше ни с кем. Но что это за элемент русской жизни? Обновит ли он нашу общественность? Есть ли в нём тот элемент, какой хотят видеть наши теоретики? Вопрос о народе — это вопрос о жизни, вопрос о самом смысле её. От того, как решится этот центральный вопрос, зависит наша судьба. Но теоретикам такой вопрос не решить. Теория хороша только при некоторых непременных условиях. Если она предполагает формировать жизнь, она должна подчиниться контролю её, то есть самой формируемой жизни, иначе теория станет посягать на неё, закрывать на факты глаза, начнёт нагибать к себе жизнь, то есть отрицать те её стороны, которые противоречат раз навсегда принятым принципам. Тут именно художник может сказать своё веское, своё разумное слово, и вам ли молчать, вам ли уклоняться от служения общему делу?

Нет, морщинистые широкие веки в назревающих ячменях и белёсых ресницах не дрогнули, не приоткрылись, глаза не блеснули в ответ, трость не двинулась в облегчённой руке. Казалось, новая тяжесть навалилась и надавила на грузные плечи.

Иван Александрович только вздохнул и качнул головой:

— Очень лестно, Фёдор Михайлович, что вы такого мнения обо мне, если оставаться честным и подойти к вашему предложению не с благодарными и потому неверными чувствами, а с холодным анализом, именно мне приличней всего промолчать об этом важном вопросе. Время наше, в самом деле, особое, любопытное время. Современники о своём времени часто судят поспешно, им, знаете ли, очень уж хочется, чтобы всё, всё сбылось, как задумано, а ведь такого никогда не бывает. И вот, из-за несбывшихся-то надежд, современники изволят сердиться и потому многое видят искажённо, не так, в другом свете. Я вот думаю иногда, что о нас скажут потомки, и не близкие, а, может быть, через сто или там двести лет. Вы подумайте, рабства не стало. Потомки, я полагаю, позавидуют нам, что мы с вами переживаем величайшую эпоху русской истории, и от этой эпохи потянулась необозримая перспектива всей громадной будущности России, теряясь в недоступном пространстве. Мне самому очень хотелось бы знать, что станется с нашим народом, но этого мне не дано. Я не знаю быта и нравов наших крестьян, сельской жизни не знаю почти, сельского хозяйства тем паче, подробностей и условий крестьянского существования. Я не владел мужиками, и не было у меня никакой деревни, земли, я не сеял, не собирал урожай, даже никогда и не жил подолгу в деревне. Откуда же мне знать наш народ, его жизнь, его быт, его нравы, чтобы ответить на заданный вами вопрос? Откуда заразиться личной, живой, а не литературной любовью к нему? А без этой любви, без этой совместной жизни и совместных трудов никаких типов, никаких художественных созданий получиться не может. Без всего этого как раз теории создавать, а вы, я вижу, теорий не жалуете.

Фёдор Михайлович успел заметить мельком, что раздерганный франт восвояси проплёлся поодаль, по той стороне, по самому жару, уставясь перед собой пустыми глазами, лихо вскидывал и опускал толстую трость, по привычке, должно быть, не помня о ней.

Ему было жаль, что логика Гончарова оказалась неотразимой, в ней просчётов и ошибок не находилось, как ни верти, но он возразил, невольно придвигаясь к нему, заглядывая с укором в лицо:

   — Пусть это так, зато вам известен тип нашего верхнего, руководящего слоя, вы его знаете так, как, может быть, теперь не знает никто, с ним-то вы жили и ещё продолжаете жить. В этом прогнившем слое со всех сторон ложь...

Не шевелясь, не меняясь в лице, Иван Александрович вяло напомнил:

   — И всегда была ложь, и всегда будет ложь, как будут лень, безделье или нетрезвое понимание жизни. Таков удел общества, это общие всем недостатки, наше общее человеческое, если хотите. И всегда будет борьба с этой ложью, с этой ленью, с этой нетрезвостью мысли. Борьба с ними — это ведь тоже удел.

Он смешался, потеряв свою нить:

   — Всегда? Может быть, не всегда! Вы меня перебили...

Иван Александрович сделал тростью круг на песке и неторопливо ему подсказал:

   — Вы говорили, что в этом прогнившем слое со всех сторон ложь.

Он подхватил, благодарно взглянув на него:

   — Да, да! Сам собой этот слой держаться не может. Он пытается, чтобы держаться, повести народ в свою ложь, но народ оказался самостоятельным и, главное, начинает понимать эту ложь нашего верхнего слоя. Как же вам можно молчать?

Иван Александрович спокойно поставил посреди круга две точки и вдруг прямо посмотрел на него тоскующими большими глазами:

   — Сладить никак не могу, как ни бьюсь.

Он обрадовался, что угадал, что не обманулся в этом славном, в этом, без сомнения, замечательном человеке, который всё интересней, всё нужней становился ему. Он, широко улыбнувшись от счастья нерешительной, неумелой улыбкой, взволнованно подхватил:

   — Ещё бы сладить! Наше дело такое! Тут надо себя двадцать раз поломать!

Иван Александрович медленно, будто совсем безразлично отвернул свою круглую голову и, уже опять равнодушно уставясь на конец своей трости, которым чертил в своём круге нос картошкой и улыбчивый рот и приделывал огромные уши, неохотно ворчал:

   — Себя-то ломать больно трудное дело, это ведь не других, тех-то легко. Не всегда и охота. Я вот из Петербурга поехал в Мариенбад...

Он по этим словам угадал и застенчивость, и усталость, и недоверие к своим собственным силам перед, может быть, слишком огромным, не совсем обдуманным замыслом.

Он поспешил:

   — И, конечно, конечно, работали там!

Иван Александрович вдруг умолк с совершенно застывшим, окаменевшим лицом, подозрительно взглянул на него одними щёлками враждебно съеженных глаз и быстро, с испугом спросил:

   — А вы к тому не пойдёте?

Он опешил:

   — К кому?

Иван Александрович наклонился и прошептал ему в самое ухо:

   — Ну к тому-то, к черкесу-то нашему, а?

Он растерялся и глупо спросил:

   — Что же, здесь и черкесы кочуют?

Иван Александрович зашептал:

   — Один он, главный на всех, остальные у него под началом. Сидит и ждёт, когда я что-нибудь напишу, подпускает подручных ко мне, подслушивают, бумаги крадут. Зажился здесь... Что знал когда-то, переписано всё... А писать зудит, неодолимо, страшно зудит... Вот и пользуется всем от меня... который уж год...

Ему стало чего-то неловко и стыдно, он словно был виноват. И заговорил он, точно хотел оправдаться, пряча глаза:

   — Видите ли, Иван Александрович, всё может быть, но вот я представить себе не могу, как это можно писать по чужому, тем более красть. Я не умею выдумывать ни фабулы, ни интриг. Я беру, что даёт сама жизнь. Она богаче всех наших выдумок. Никакое воображение не придумает нам того, что даёт иногда самая обыкновенная, самая заурядная жизнь. Это уж так получилось...

Иван Александрович сердито удлинил нос нарисованной роже и, торопясь и волнуясь, набросил на лоб прядь волос:

   — Так это у вас, а он оторвался, забыл, как же теперь не черкес?

По аллее кто-то прошёл, один или двое. Нестерпимо больно стало ему. Он чуть не заплакал и невольно сказал, что подумал:

   — Тяжко жить у нас честному человеку...

Иван Александрович, повернувшись к нему, беспомощно глядя больными глазами, брызжа слюной, доверительно, быстро шептал:

   — А я всё-таки был у него! В «Дыме» только пробежал первые главы и дошёл до любви, мне стало беспокойно, противно. У меня-то, у меня-то ведь тоже любовь! Дальше читать не стал и ему прямо об этом сказал. Эти сцены возмутили меня даже не тем, что русское перо враждебно относится к русским людям, беспощадно казня их пустоту. Я ему прямо сказал, что это перо изменило тут автору, изменило искусству. Оно грешит, грешит злостью тупой и холодной, грешит неверностью, то есть отсутствием дарования. Фигуры бледны, выдуманы, сочинены. Ни одного живого штриха, никакой меткой особенности, ничего, напоминающего физиономию, просто кучка нигилистов, по трафарету написанная. Это я ему и сказал. А он: живых лиц жду от вас, говорит. Я так и отрезал: ничего не пишу, не дождётесь. Зачем вам к нему?

Он смутно слышал эту историю. Когда-то они были друзьями, потом нехорошо, лихорадочно разошлись, какой-то третейский был суд. Беспутная беспросветная русская жизнь душевных друзей превратила в постыдных соперников, и вот один, может быть, поддался болезни или, напрягая все силы, молча, мучительно борется с ней. Душа его задрожала от жалости, а внутренний голос твердил горячо, что именно это искал он, что именно это необходимо ему. Он не помнил, искал ли он в самом деле, он не знал, зачем это нужно ему, он ласково улыбнулся и осторожно, проникновенно сказал:

   — Может быть, и не всё это так, но вы же, голубчик Иван Александрович, сказали, что думали.

Иван Александрович посмотрел на него озадаченно, испытующе, помолчал и задумчиво, тихо сказал:

   — Да, несомненно, я сказал ему то, что именно думал.

Он подхватил оживлённо:

   — Вот и прекрасно! Главное, что есть убеждение, а вы сказывать убеждение надо открыто, на то убеждение, не в подворотне шептать.

Он дрожал всем телом, будто иззяб, отворачивался, глядя в сторону, на клочок голубого спокойного неба, на игравшую, блестевшую под солнцем листву, что это может быть понято как невнимание, как осуждение, быстро поворачивался к нему, но не смог смотреть на него, снова видел спокойное небо и улыбки листвы и торопливо, неловко рассказывал, не зная зачем, не веря, что может чем-то помочь:

   — А это, это-то, апатия ваша, она непременно пройдёт. Вы мне поверьте, я ведь на себе испытал, в молодости она меня грызла. Отвращение к жизни и всякая чепуха. Судьба тогда помогла, совсем новым сделался человеком. Это я вам о каторге говорю. Не поверите, только что всё было решено, так сейчас все мои муки и кончились, ещё даже во время следствия, правду сказать. Ведь когда очутился я в крепости, думал, что тут мне и конец, выдержать трёх дней не смогу...

Он опять повернулся, увидел, как Иван Александрович, сгорбившись, не меняясь в лице, медленно, сверху вниз, зачёркивал тростью чужое лицо с длинным носом и прядью волос. Словно подчиняясь ему, он сдерживал скачущий голос и, опять разглядывая спокойное ровное небо и весёлый трепет листвы, медленней, рассудительней продолжал:

   — Так и думал, что не смогу, и вдруг совсем успокоился. Ведь я делал что там? Ведь я писал там «Маленького героя»! Разве есть там озлобление, муки? Нет, поверьте, мне снились там хорошие, тихие, добрые сны, а потом чем дальше, тем было лучше.

Он вспомнил всё, и в душе не оказалось ничего тяжёлого, мрачного.

Нет, он не лгал.

Он воскликнул с искренним убеждением:

   — Это было большое для меня счастье, каторга и Сибирь! Говорят про ужас, про озлобление, про законность какого-то озлобления говорят! Ужаснейший вздор! Я, может быть, только там жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, понял Христа, понял русского человека, почувствовал, что сам тоже русский, из русского народа, один, как все, из него. Все мои самые лучшие мысли приходили мне тогда в голову. Теперь они ко мне только возвращаются, да и не так ясно, как там. Вот если бы вас, голубчик Иван Александрович, на каторгу бы, в Сибирь!

Виски Ивана Александровича были напряжены, вздувшись синими венами. По лицу ходили глубокие тени. Голос был слаб, но ироничен, спокоен и чист:

   — Может, прикажете прикончить кого? Я и так после ваших старушек содрогаюсь от ужаса и боюсь за рассудок. И в Сибири я был. Тоже приходила мне мысль, я и поехал, как там говорят, пошёл вокруг света. От какой-то восточной бухтишки, от Аяна, всю её через чёрт знает что, через Якутск, потом вниз, до Байкала, и верхом, и ползком, да ещё с геморроем.

Будто не было ничего, а так, похмурилось, прогремело и пронесло стороной. От души отлегло, и он рассмеялся:

   — И ведь уверен, что помогло!

Иван Александрович покосился и сердито сказал:

   — Разумеется, помогло, «Фрегат «Палладу», огромную книжищу, сорок с чем-то листов, намахал в одну зиму. Только стар я теперь, слишком стар, чтобы снова в Сибирь.

Он весело, облегчённо спросил:

   — А поехали бы?

Иван Александрович пробубнил, вычерчивая тростью волнистую линию:

   — Поехал бы непременно.

Он так и знал и, радуясь, негромко воскликнул:

   — Так вот вы зачем! Теперь понимаю!

Иван Александрович, задержав свою трость на половине дороги, насупился, пожевал губами и проворчал:

   — А впрочем... если даже пойдёте... у вас своего добра...

Это снова нахмурилось, готовясь греметь, надо было соврать, но соврать он не смог и, стараясь себя оправдать, нерешительно вставил:

   — Должен я на талеры пятьдесят, если будут, придётся пойти...

Иван Александрович закончил черту и повёл неторопливо другую:

   — Не будет у вас, не пойдёте.

Он испугался пророчества, но, упрямо набычась, нахмурясь, сердито глядя перед собой, безобидно и тихо сказал:

   — Должны быть.

Иван Александрович сгорбился вдруг, совсем постарел и с жалобой стал объяснять:

   — Ведь я в себе ощущаю, осознаю обилие творчества, чувствую, как широко, совсем широко развернулся. Первая моя книга была суховата. Для искусства в ней слишком много ума, чересчур очевидна логика построения. Теперь, возможно, это прошло, но меня смущает и губит другое. Интерес к фабуле утрачен совсем. Что ни говорите, ведь фабула — это искусственное, даже нарочно придуманное сплетение каких-то событий, придуманное, главное, не для пользы искусства, а главным образом для удобства читателя, чтобы, взявшись читать, совсем не заснул. Ведь читатель, даже образованный, даже учёный, даже из нашей пишущей братии, бесконечно ленив, ум у него скупой, неподвижный, и сдвинуть его, этот ум, с места может только острый сюжет. Вот, старушку по голове чем-нибудь, тогда он непременно любопытствовать станет, как это, чем и за что, много ли взял, ну и там, с полицией как? А если обыкновенная жизнь, просто чувства, разговоры и мысли, сейчас растянуто для него, скучно, длинно, неизвестно даже зачем. А мне придумывать стало противно. Ради искусственности, то есть ради сюжета, приходится жертвовать частью правдивости. Что ни толкуйте, сюжет ломает цельность характеров, стесняет, обуживает, не давая простора всяким там мелочам, деталям быта, нравов, оттенкам мыслей и чувств, размышлениям, без которых я писать не могу.

Сосредоточенно хмурясь, Иван Александрович отставил трость и похлопал себя по карману, что-то ища, продолжая ровным, окрепнувшим голосом, словно глядя в себя:

   — Хочется очень просто, обыкновенно. Вот, к примеру, знаете как? А вот так: сидят Достоевский и Гончаров на европейской скамейке, без цели сидят, вдруг, ни с того ни с сего, стало им поболтать. О чём? Да о том, о чём все в жизни болтают, стало быть, обо всём, что в голову ни пришло: о Сибири, об игре, о черкесах. Вот, хотите, давайте о девочках говорить, оно и простительно на старости лет.

Он вдруг сурово сказал, точно бесповоротно заспоря или зачем-то желая его испытать:

   — Была в моей жизни одна.

Иван Александрович подхватил, мимолётно взглянув на него, добродушно улыбаясь в усы:

   — Вот-вот, давайте сюда и её.

Пристально глядя на это добродушно улыбавшееся лицо, весь словно куда-то спеша и дрожа, он на всякий случай, но каким-то чужим, сталью звякнувшим голосом негромко спросил:

   — Не боитесь?

Иван Александрович быстрым, но изысканно-плавным движением лихо сбил шляпу назад:

   — Попробуйте испугать.

Он глухо начал, не в силах смотреть на него:

   — Я был тогда совсем ещё мальчик. Мы проживали в Москве, в больнице для бедных, где служил лекарем мой отец, странный, между прочим, но замечательный человек. В больничном саду, в котором гуляли больные, я играл часто с девочкой. Она была дочка кучера, хрупкий, грациозный, красивый ребёнок лет девяти. Увидев цветок, пробивавшийся между камнями, она всегда обращалась ко мне: «Смотри, какой красивый, какой добрый цветочек». Понимаете, всё для неё в этом мире было только и непременно добро, в этом всё дело, добро и добро.

Он остановился, мимолётно подумав, что лучше молчать, прекратить, затаить всё в себе, но воспоминание, вспыхнув ярко, вдруг стало сильнее его, и почему-то обязательно надо было его рассказать, именно в эту неправдоподобную, странную, будто решавшую что-то минуту, именно этому прекрасному, но страшно, безмерно затянутому и, кажется, ослабевшему человеку. И тотчас, исказившись гримасой боли и ненависти, преобразилось лицо, глаза разгорелись, обжигая его, как два угля. Он закончил свистящим шёпотом, задыхаясь, хрипя:

   — И вот какой-то пьяный мерзавец её изнасиловал. Истекая кровью, хватая воздух открытым крошечным измученным ртом, уже закатывая голубые стекленеющие глаза, она умирала, а меня послали найти поскорее отца, и я нашёл его в другом флигеле и опять бежал вместе с ним, что-то ужасно крича, но было поздно, отец ничего сделать не мог, она умерла.

Иван Александрович смотрел на него испуганным, страдальческим взглядом и невнятно просил:

   — Не надо, Фёдор Михайлович, зачем вам помнить об этом?

Он жёстко, беспощадно сказал:

   — Это преследует меня, как самое ужасное преступление, которое может совершить человек, как самый ужасный, самый отвратительный грех, для которого нет, не может и не должно быть никакого прощения.

Иван Александрович бессильно сказал, сожалея, опуская глаза:

   — Все вас преследуют преступления, и этот кошмар...

Почти не слыша его, он говорил, говорил быстро, волнуясь, стараясь не сбиться:

   — Изнасиловать ребёнка — грех самый ужасный и страшный. Отнять жизнь — тоже ужасно, но отнять веру в красоту и счастье любви — ещё более страшное преступление, его нельзя забывать. Тогда не узнали, кто это сделал, но я ещё в те годы с ужасной ясностью представил его.

Иван Александрович выдавил из себя с отвращением, брезгливо смахивая что-то с аккуратно отутюженных брюк:

   — Пьяный урод...

Он воскликнул, перебивая, болезненно морщась:

   — Ну нет! Скорей всего, не урод! Я думаю даже красавец, из этих, из принцев, которым всё дано без труда, даже не без идей, пресыщенный, развращённый своей красотой, испытавший какое-то сатанинское наслаждение. Я бы даже не стал таких убивать. Пусть казнят себя сами. На позор их, на позор!

Иван Александрович безжизненно попросил, зажав трость ногами, старательно вытирая ладони платком:

   — Не пишите о нём.

Он отрезал неприязненно, зло:

   — Теперь не смогу.

Иван Александрович смотрел куда-то в пространство широко раскрытыми, растерянными глазами и вяло тянул:

   — Вы этак сожжёте себя...

Он отмахнулся:

   — Это пускай!

Они сидели, молчали, не видя друг друга. Ему вдруг представилась какая-то высокая, светлая келья, с плавными сводами, с каменным полом и каменным потолком, какой-то святой старичок в длинных седых волосах, страдавший ногами, и этот красавец и принц на коленях, и страшная исповедь о маленькой девочке с развороченным чревом, с отнятой верой в любовь. Это нужно было писать, но, может быть, он этого никогда не напишет.

Он вспомнил, что надо спешить.

Он огляделся.

Солнце перевалило за полдень. Полоса слепящего света приближалась к ногам. Становилось жарко, неподвижный воздух переливался и млел. Дверь рулетки сверкала всё чаще и чаще. Иван Александрович нахохлился, опёрся руками на трость и нерешительно протянул:

   — Вот и поговорили...

Он спохватился:

   — Простите меня!

Иван Александрович снова был флегматичен и вял и говорил неторопливо, размеренно, словно себе самому:

   — За что же прощать, в вас вот страсти кипят, а я бегу от той чумы. Огонь, может быть, и хорош, но после огня один пепел.

Он, не удержавшись, напомнил, кривя иронически губы:

   — Вы же хотели естественно, просто, как в жизни.

Иван Александрович согласился:

   — Ну, конечно, страсти тоже бывают, и огонь, и пожар, но ведь согласитесь, что редко бывают, и в вашей жизни такая девочка тоже одна, и мне вы рассказывали о ней из какого-то, может быть, озорства, а обычно, опять согласитесь, бывает именно естественно, просто. Вот, в моём последнем романе, я всё даю и даю описания. Знаю, что охлаждаю этим читателя, если он, разумеется, появится у меня, знаю, что не все мне поверят, что жизнь обыкновенна, проста, но мне дороже, мне самому нужней сохранить то, что нажил, что видел, узнал и почуял живого и верного в природе одного человека или в природе целого общества. Только что из того? В Мариенбад я в самом деле ездил работать и с любовью и с наслаждением поработал. Получилась большая, хорошая сцена с Опенкиным...

Он очнулся от своих размышлений:

   — Это откуда, какой?

Иван Александрович медленно произнёс:

   — Ну, Опенкин вам не известен, даже лучше для вас...

Он вспомнил, что тут была своя тайная страсть:

   — Ах да...

Иван Александрович не смотрел на него:

   — Так вот, подобные сцены я мог бы нанизывать одну за другой хоть сотню, хоть две, и стал бы нанизывать, продолжать, но, как на грех, вдруг подумал, что мне делать с этим Опенкиным. Какой-то сюжет у меня всё-таки есть, так вот, как же его вставить в этот несносный, тесный сюжет. А там как раз подошла одна сцена, в неё нужно вашего жару, огня, а во мне весь жар охладел от раздумий. Ну, вот я и приехал сюда...

Он посоветовал раздражённо, жалея, что живое и верное в природе человека и общества, открытое этим глубоким, но слишком уж осторожным мыслителем, теперь ускользнёт от него:

   — А вы проиграйте без жалости всё, до последнего гульдена, даже сюртук и жилет.

Иван Александрович улыбнулся снисходительной, мягкой улыбкой:

   — Может, по-вашему, и штаны проиграть?

Платье жены он уже проиграл и полусерьёзно, полушутя, издеваясь над собой и над ним, подхватил:

   — И штаны проиграйте. Главное, придумайте и решитесь на какой-нибудь внезапный, отчаянный шаг, который перевернул бы всю вашу жизнь, не заморозьте себя. Сделайте так, чтобы кругом вас всё было другое, всё новое, чтобы вам пришлось бороться, работать. Тогда и внутри вас всё будет ново, тогда познаете радость жизни, жизнь ваша станет как следует. Ведь жизнь хорошая вещь!

Иван Александрович напомнил насмешливо, топорща усы:

   — Да уж, что говорить...

Он загорелся, глядя с надеждой на это словно подтаявшее, словно приобретавшее своё истинное выражение полное, совсем не старческое лицо:

   — Нет, всё-таки жить иногда бывает хорошо! В каждой малости, в каждом предмете, в каждой вещице, в каждом слове сколько может быть счастья! Это я там, в остроге, научился по-настоящему всем наслаждаться, а вернись теперь снова туда, я бы вдвойне насладился!

Лицо Ивана Александровича уже застывало по-прежнему, и голос вяло тянул, едва приоткрывая насмешку:

   — Ведь вот как вы меня убедили, всё до последней нитки спущу, обновлюсь в наготе, прямо до младенцев дообновлюсь, соску спрошу, хорошо!

Сунул руку в карман, достал кошелёк, внушительно поиграл им и, сунув обратно, вынул изящный японский соломенный портсигар:

   — Вот только покурим сперва.

Смешавшись от неожиданности, он пробормотал с упрёком и завистью:

   — Сигары-с?

Иван Александрович театральным движением с готовностью протянул:

   — Да-с, угощайтесь.

Они взяли по толстой светлой сигаре.

Иван Александрович неторопливо подал огня.

Они закурили и вместе пустили в прозрачный, неподвижный, прогретый воздух две синеватые струйки, почти растворившиеся в ярком полуденном свете.

Одна была тонкой и длинной, другая вырвалась прерывистой и густой.

Он пренебрежительно повертел сигару в руке:

   — Нет, Иван Александрович, и курите вы не то-с.

Иван Александрович комически поклонился:

   — Простите, Фёдор Михайлович, не раскошелился на Гавану, денежки на проигрыш приберёг.

Он улыбнулся ядовито и тонко:

   — Что гавана? Гавана вздор! Переводить понапрасну. Вы вот моих покурите.

   — От ваших глаза, чай, на лоб полезут, не то что в каторгу попадёшь.

   — С непривычки могут полезть.

   — Жуков небось?

   — И жуков, и махорки в самую пору, букет-с.

   — Я бы попробовал, да вот до Ваганькова далеко.

   — Ну, за это будьте покойны-с, аккуратно доставим, не потревожа костей, курите себе на здоровье.

   — Ах, если доставите, можно попробовать, что ж...

Он зажал сигару в зубах и достал мягкий кожаный портсигар.

Иван Александрович с шутливым вниманием выбрал одну, картинно прикурил её от сигары, задохнулся, закашлялся, бросил и едва прохрипел:

   — Яду у вас нет?

Внутренне засмеясь, он отозвался, зловеще шутя:

   — Не держим-с, вот если бы знать.

   — И то... этими папиросками лошадь можно убить.

   — Не пробовал-с, лошадей-с не нажил пока.

   — Нет, в самом деле, серьёзно...

   — Серьёзно — работать без них не могу.

   — То-то от ваших книг волосы дыбом встают.

   — Только-то и всего? Придётся больше курить.

   — Уже начали?

-Что?

   — Ну, эту первую папиросу?

   — Никак не начну, табачок слабоват.

   — В Сибири не бывали давно?

   — Денег не найду на табак.

   — Авансов, стало быть, не дают?

   — Не дают.

   — А вы попросите, хочу, мол, курить.

Увлекаясь всё больше, уходя с головой в этот странный, непоседливый разговор, он отвечал теперь быстро, без перерывов, едва поспевая за трепетом мысли, точно боялся перепутать или забыть:

   — Не у кого больше просить. Бибиков выпросил статью о Белинском и выдал двести рублей серебром. Я хотел сильно и в несколько дней сделать эту работу, беспрестанно думал о ней и даже много писал, но Белинский никак не даётся. Удивительно, понять не могу, отчего не даётся. Знал я его хорошо, было время, чуть на него не молился, в каторге душой укреплялся, вспоминая его. А пока возился, деньги проел, взял другой аванс у Каткова под новый роман...

Иван Александрович по-прежнему не спешил, но голос его стал дружелюбней и мягче:

   — Не о принце?

   — Нет, пока не о нём и даже не знаю о чём. Надо придумать, сесть за него, чтобы выбиться из крайней нужды, а не умею делать два дела разом, потому что если писать разом две разные вещи, обе пропали. А тут другая беда: о Белинском хочется просто привести его собственные слова, а больше ничего, но по нашей непечатности совершенно нельзя. А у меня ещё жена, молодая, без платья почти.

   — И вы прямо сюда?

   — Куда же ещё?

   — А я удивился, увидя вас здесь. Думаю: он-то как на этой развратной стезе, на европейском-то перепутье? Сюда ведь, согласитесь, ползёт одна сволочь. Нам-то, старикам, уж нипочём эти пошлые сцены, а он-то как, ведь он всё на Запад плюётся!

   — Рулеточный город.

   — Хотите играть?

Он с усмешкой вздохнул:

   — Надо играть, Иван Александрович, того гляди, пойду без штанов, а ради Христа здесь небось никто не подаст.

   — Вам, значит, без штанов нельзя, а мне рекомендуете-с.

   — Я всю жизнь почти без штанов.

Иван Александрович пожевал губами и негромко спросил:

   — И надеетесь очень?

   — На что?

   — На выигрыш, разумеется.

Он поморщился, боясь сглазить, но не умел кривить:

   — Да как вам сказать...

   — Да уж скажите, что за секрет.

   — Вот видите ли...

Иван Александрович вдруг рассердился:

   — А вы не тяните, не украду и черкесу не передам-с.

   — Я присмотрелся тут к игрокам...

   — И непременно прорвётесь.

Он заспешил, с готовностью кивнув головой:

   — Вот именно трудно, Страхов на что холодный философ, и тот бы, наверно, не прорвался.

   — Не знаю, как Страхов, а вот Некрасов не прорвался бы ни за что. Некрасов стихами своими не кормится, он ждать сколько угодно может.

Он возразил, морща лоб, пытаясь сообразить:

   — Нет, нет, дело не только в том...

   — Как же не в том?

   — Ну, конечно, дело не только в том, чтобы ждать, а, главное, в том, чтобы побороть себя, чтобы знать, может ли человек и до какой черты, если может, совладать с собой. Есть во всём этом идея...

Иван Александрович оглядел его с явной насмешкой:

   — Выходит, ради этой идеи вы только и приоделись? А я-то думал, что ради Европы!

   — Без оглядки бежать бы от вашей Европы.

Иван Александрович развеселился совсем, но заговорил размеренно, даже бубниво:

   — Давно смотрю: русский за границей всё-таки странное существо, О патриотах молчу: те готовы оплевать даже европейскую чистоплотность, потому что, видите ли, говорят, больно глупо транжирить драгоценное время жизни, необходимое позарез для благоустройства святейшего мира их всеславянской души, которая на самом деле так любит застыть в полнейшем безделье. Как говорится, Бог им судья. Но европейцы наши, то есть русские европейцы, тоже скучают и куксятся здесь до смешного. Смотришь, дома для него только и света в окне что Европа, демократия, цивилизация, культура, а попадёт он в эту Европу, глянет то сюда, то туда, будто нехотя, будто сердито, и поскорее домой, браня на чём свет стоит и эту демократию, и эту культуру. Истинная это загадка. Сколько лет наблюдаю, а понять не могу.

Он вернулся к своим размышлениям и задумчиво, медленно стал говорить:

   — Одна главная причина во всём. В душе у нас есть идеал, вернее, может быть, жажда, потребность верить во что-то и обожать, а нет вокруг ничего близкого идеалу, нечего обожать. Во всём разложение, все врозь, не остаётся связей между людьми. Человек может сгнить и пропасть, как собака, и хоть бы тут были братья единоутробные, не только своим не поделятся, что было бы поистине чудом, но даже и то, что по праву бы следовало погибающему, постараются отобрать всеми силами, даже и то, что свято. Жить от этого каждому плохо, и рождаются в человеке два чувства: безмерная гордость и безмерное самопрезрение. Дома мы себя презираем и тянемся душой поверить в Европу, а в Европе разбирает нас гордость, всё в ней не по нас, вот и плюём на неё из презрения к ней.

Иван Александрович благодушно прикрыл глаза:

   — Помню, Белинский ещё...

Он стремительно повернулся, толкнул Гончарова, воскликнул:

   — Белинский?!

Иван Александрович затянулся несколько раз, с сожалением осмотрел остаток сигары, аккуратно бросил его прямо в урну, похожую на римскую вазу, вытер усы белоснежным платком, задумчиво склонил голову и озадаченно проворчал:

   — В самом деле, статья ведь у вас...

Фёдор Михайлович точно забыл, о чём они проболтали почти битый час. Он будто сейчас подошёл, погруженный в былое, смущённый его неподатливой тайной, раздражённый тем, что небольшая статья, на которую жалко трёх дней, ему никак не давалась, и только присел, чтобы выпытать Гончарова, нетерпеливо и жадно прослушать его, впитав в себя каждое слово, и тотчас вернуться к столу, где ждала упрямая рукопись. Он приготовился слушать. Медлительность Гончарова его раздражала. Ему хотелось растормошить его сотней вопросов, поторопить, подхлестнуть, с жаром напомнив прошедшие годы, которые прожили вместе, хоть и прожили врозь, но он понимал, что этот жар и эти вопросы способны вконец запугать и без того встревоженного, снова затаившегося в себе Гончарова. Он должен был успокоить его, сделав вид, что Белинский совсем неинтересен ему, но он лгать не умел, да и знал, что Гончарова провести невозможно. Он растерялся и неопределённо сказал:

   — Не совсем как будто статья, мои личные воспоминания большей частью, только то, что я видел и слышал сам.

Иван Александрович будто спал и только проснулся, приоткрыл лениво глаза, но они напряжённо блеснули:

   — Пишущим интересна только работа, легко перепутать своё и чужое, вон и Шекспир, говорят, вставлял к себе чужие стихи.

Он вспомнил тёмные рассуждения о хитроумных черкесах, и сердце его оборвалось. Он угадывал, что Иван Александрович теперь замолчит и он нужного от него ничего не услышит. Он уверовал страстно в один этот миг, что в таком случае без его какого-то, может быть, одного, но уж непременно самого верного и самого важного замечания никакой статьи не напишет. Ему надо было, необходимо, чтобы внезапно умолкший, подозрительно озиравшийся Иван Александрович немедленно стал вспоминать и рассказывать без оглядки, не опасаясь, что он обворует его. Эта мысль, что тот, может быть, подозревает его в этой грязной способности присвоить хотя бы каплю чужого, до последней степени оскорбляла и бесила его, он готов был вскочить и бежать, изругав своего невольного собеседника, глубоко оскорблявшего в нём человека, и лицо его стало непримиримым и злым, но не мог изругать он издерганного, до болезни, может быть, доведённого человека и не в силах был бежать от того, кто мог в таком насущном деле помочь, он не мог поступиться работой.

Фёдор Михайлович сгорбился весь, сунув руки между колен, и сидел неподвижно, опустив отяжелевшую голову, сдвинув редкие брови, дрожа от неодолимых желаний. Он не статью мечтал написать. Что статья? Он слова, слова искал, чтобы вскинулись все, услышав его, закричали в тоске: «Гниём! Теряем в материальности душу! Не хлебом единым жив человек!» Ведь знал же, знал же какое-то слово Белинский, ведь когда раскусили его, повалили за ним, его идея всех победила и объединила тогда почти всех. А тут кругом всё вздор и раздор. Необходимо напомнить святое и чистое. Белинский-то приходился, казалось ему, очень кстати. А этот, прикинувшись сонным, сидит и молчит, дрожа над памятью о таком человеке, как над своим тугим кошельком. Но быть такого не может! Есть же слово, которое шевельнёт и его!

Он поднял голову. В лице не стало недавнего раздражения. Глаза его были кротки и очень печальны.

Он произнёс:

   — Мы с вами оба знали его, может быть, это было величайшее счастье и величайшая милость, что нам в нашей спутанной, неустроенной жизни повстречался Белинский. Теперь таких нет, на кого ни гляди, да и будут ли скоро такие. Вы скажите, кого уважать в наше позорное, в наше бесчестное время? Все какие-то пыльные, стёртые лица, без образов, без примет, без горячей и страстной идеи, способной всё обновить, озарить все сердца, восстановить почти совсем погибшего человека. Убеждений нет никаких, то есть единственных убеждений, которых не променяешь на рубль, без которых не жить, лучше за которые умереть, чем отступиться от них. Науки, литературы, никаких нет точек упора душе, подверженной сладким и даже не очень сладким соблазнам. Разбрелись кто куда, не понимают, даже и не знают друг друга. Один цинизм проник всю эту массу пошлых помыслов и мелких страстишек. Изверились, изоврались, и как изоврались, как никогда. Хлестаков, по крайней мере, врал, врал, да боялся же во время вранья, что вот его возьмут да выведут на чистую воду да и выгонят вон, а современные Хлестаковы и этого не боятся и врут себе с полнейшим спокойствием, и вот молодёжь, наша честная молодёжь осталась без вождя и бросается в разные стороны, то мелкое самолюбие в ней, то ложное понятие о гуманности, то преступление. Остались все без корней. Это ведь болезнь, болезнь тяжёлая, страшная. Что хуже, что опасней всего, это то, что она лежит в самом корне нашего общества, унижающем и озлобляющем человека откровенной несправедливостью и гнусным неравенством. И кому указать на эту болезнь? И что противопоставить ей? И где отыскать и силу и искренность духа? А Белинский, ведь Белинский был и светом, и корнем, и совестью, да! Вот забыли его, заблудились, на гроши разменяли его идеал, а без идеала одна возможна скотская жизнь. Стали смешные, ничтожные люди. Не верит никто ни во что. Вот и Белинский...

Иван Александрович усмехнулся тихо и грустно:

   — Так вот оно что, я смотрю, а вы обольщаетесь вместе с ним, любившим страстно идею, но, помилуйте, жизнь, мне кажется, не обновляется словом.

Он возразил убеждённо, устремив на него пронзительный взгляд:

   — Жизнь обновляется верой! Самое развитие народов и дальнейшее их благоденствие зависит лишь от того, во что народ верует, что признает идеалом истины и добра. Народам нужен пример, подвиг самоотвержения. Необходимо, чтобы, обожжённая этим примером, совесть не замирала ни в ком.

Иван Александрович опять усмехнулся:

   — Боюсь, как бы у вас с этим примером не вышло ошибки.

Он настойчиво возразил:

   — Довольно того, что он был настоящим человеком идеи.

Иван Александрович простодушно поправил:

   — Он был донжуаном идей.

Он так изумился, что не сразу спросил:

   — Донжуаном идей? Это как понимать, почему?

Глядя в землю перед собой, играя с удовольствием тростью, Иван Александрович почти ласково объяснил:

   — Белинский обольщался ими, как Дон-Жуан обольщался своими красавицами, потом к ним хладел, потом стыдился многих из них и будто мстил за прежнее увлечение. Впечатление у него изменялось, и пока оно переживало в нём свой положенный срок, оно его поглощало всего целиком, а потом наступало время анализа, и мнение его более или менее утверждалось, до тех пор пока не являлось новое впечатление.

Он возмутился и заспешил:

   — Нет, Белинский никогда не менял своих убеждений! Он бывал всегда прав, даже когда был виноват!

Иван Александрович, поиграв иронично губами, насмешливо возразил:

   — А вспомните, как он, истощившись на Пушкина, Лермонтова и Гоголя, сейчас же перешёл легко к вам, а когда пришёл я, он от вас перешёл ко мне, потом к Григоровичу, потом к Тургеневу, а под конец жизни восхищался даже Дружининым.

Он вскипел, прищурив глаза:

   — Я говорю об его центральной идее!

Иван Александрович озадаченно пожевал, пытаясь захватить правый ус, покачал головой, не то с осуждением, не то жалея его, и лениво, размеренно заговорил:

   — Ах вот вы о чём! Ну, в этом вы, разумеется, правы. Его центральной идеей, как вы говорите, были идеалы свободы, правды, добра, справедливости и гуманности, причём он нередко ссылался и на Евангелие, и, не помню где, даже печатно. Этим идеалам он, точно, не изменял никогда, и на всякого сколько-нибудь близкого ему человека смотрел не иначе как на единомышленника, иногда не давая себе труда вглядеться, действительно ли это было так или только казалось ему. Никаких уклонений от этих своих путеводных начал действительно сам он не знал, ни в ком не допускал и не прощал никому иного исповедания в нравственных, политических или социальных понятиях, кроме тех, какие принимал и исповедовал сам. Но ведь всё это была только теория. На практике это было неприменимо нигде, кроме робкого проговаривания или намёков в статьях да толков в самом тесном кругу.

Но он наступал, недовольный всем этим, сжимая и разжимая кулак:

   — А вы вспомните, вспомните, как зажигали нас эти статьи! Он обновлял, он облагораживал нас, он давал нам чудесную веру, которая сдвигала нас с места!

Иван Александрович спокойно закончил:

   — И потом мы видели, что перед нами стена.

Он с задором воскликнул:

   — Положим, всё так, но всё-таки не совсем и стена!

Иван Александрович меланхолически поправил его:

   — В этих стремлениях, в этих порывах лучше всего и высказывалась горячая натура его.

Он горячо подхватил:

   — Несомненно!

Иван Александрович словно не слышал его, что-то снова чертя на красноватом песке:

   — В нём было горячее нетерпение, как у нас всех, и, как у нас всех, иногда до ребячества. В тумане новой идеи, даже вроде идеи Фурье, например, если в ней искрился хотя бы намёк на истину, на прогресс, на что-нибудь, что казалось ему разумным и честным, перед ним уже возникал определённый образ её. Он веровал в идеал, я бы сказал, в пелёнках, не думая подозревать тут какого-нибудь обольщения, заблуждения или даже замаскированной лжи. Он видел в этой гипотезе одну только светлую сторону. Помню, всматриваясь и вслушиваясь в неясный слух и говор о коммунизме, он наивно искренне произнёс однажды почти про себя: «Конечно, будь у меня тысяч сто, их не стоило бы жертвовать, но будь у меня миллионы, я отдал бы их!» И не думал в этот момент, кому бы отдал, куда, в какую бы кружку он эти бы положил миллионы, чтобы на них устроить коммуну, когда одно только смутное понятие коммунизма носилось в воздухе, перескочив к нам кое-как через границу.

В этих словах ему слышалась горькая правда, но не эта правда теперь волновала его, и он с жаром высказал это:

   — И отдал бы, и отдал бы всенепременно, и это в то время, когда другие всё берут и берут!

Иван Александрович согласно кивнул:

   — Отдал бы непременно, приблизить светлое будущее ох как ему не терпелось.

Он обрадовался, заговорил, но с какой-то внезапной тоской:

   — Он всё тосковал, зачем, зачем не сейчас, зачем не так скоро? Он, конечно, имел самолюбие, но саморисования ни капли в нём не было, как вот нынче во всех. Он во всём предвидел высшую цель, но, может быть, та же высшая цель мешала ему участвовать в прямых и текущих интересах России.

Иван Александрович помедлил и, согласившись, негромко спросил:

   — Может быть, это и так. Вы помните, в самом конце он ездил в Германию и во Францию?

Он подтвердил оживлённо, ощущая всем своим существом, что не зря, не зря завёл этот любопытный, этот особенный разговор:

   — Конечно, только больше мне об этом ничего не известно.

Иван Александрович искоса взглянул на него, увидел напряжённо-внимательный взгляд и поспешно, стараясь говорить совсем лениво и вяло, напомнил ему:

   — Ах да, вы с ним, кажется, тогда были в ссоре.

Уловив какой-то непонятный намёк бог весть на что, он явственно вспомнил, что Иван Александрович тоже не был самым близким другом Белинского, стало быть, ревности или досады здесь быть не могло.

Боже мой, он старался понять и не всегда понимал Гончарова. На людях тот бывал редко, большей частью сидел в стороне, не то внимательно слушал, не то лениво дремал, как Обломов, любил мягкое кресло и вечно казался ко всему равнодушным, даже теперь, но он был почему-то твёрдо уверен, что Иван Александрович не Обломов, как бы часто об этом ни шутили друзья. Нет, он угадывал под этой сонливостью, непринуждённой, а словно бы всё-таки напускной, что этот огромный мозг, сумевший выносить и создать образ не сиюминутный, не временный, а непреходящий и мировой,— этот мозг непрерывно работал, что в этой словно бы невнимательной голове рождались такие своеобразные и глубокие мысли, каких, может быть, ни у кого и не бывало. Такое молчание он уважал и сам любил помолчать. Он вдруг заметил, что по привычке откликнулся, может быть, чересчур горячо, больно задев, не желая того, эти обнажённые, слишком тонкие нервы, и постарался ответить спокойней:

   — Мы не ссорились с ним, но он меня вдруг невзлюбил, и весь тот год, последний его, не ходил я к нему.

Иван Александрович удовлетворённо кивнул и продолжал своим вялым голосом, подтрунивая не то над Белинским, не то над собой, не то над недогадливым своим собеседником:

   — Да, в этом именно роде с ним случалось всегда, и вы, натурально, не могли слышать рассказов его, когда он вернулся. А мне ох как интересно было его наблюдать. Он возвратился поздоровевшим, перебрался на другую квартиру, сам ставил книги на полки, взялся было писать, но простудился и совсем занемог. Приходя к нему, я заставал его на диване, с провалившимся серым лицом, с истощённым телом изголодавшегося подростка, с расширенными мукой глазами. Он кутался в свой старенький тёплый халат и дрожал от холода в натопленной комнате. Мокрые косицы бледных волос так и липли к запавшим вискам. Но он тотчас заговорил, и заговорил о Европе. Я спросил, хорошо ли там было ему. Он воскликнул, сверкая гневно глазами: «Пленение вавилонское!» И начал жаловаться слабым взволнованным голосом, что скучал там, зевал и даже страдал апатически. Он будто весь замер там, и его беспрестанно тянуло в Россию. Он ораторствовал о беспаспортных бродягах, абстрактных человеках и о том, что деньги покрыли Европу позором, что от жажды денег всё в ней мелко, ничтожно, противоречиво. Он кашлял, плевал кровью в платок, а расширенные зрачки угрожали, и он тяжким шёпотом проклинал отсутствие национальной чести и гордости, холодность сердца и падение нравов у европейских народов. А ведь хотел же, чтобы Россия стала Европой, мечтал, что новый Пётр доделает то, что не успел доделать Великий, и всё волновался, скоро ли достроится Николаевская дорога, с открытием которой начнётся у нас, как он несколько раз горячо повторил срывавшимся голосом, чуть ли не новая эра и новые отношения.

В нём снова вспыхнули противоречивые чувства, эта героическая жизнь восхищала его, не восхищать не могла, и он подумал с тоской, что вот и этот оказался слишком хорош для России, сгорев очень рано, почти не оставив следа, и теперь, может быть, почти всеми забытый. И горько стало ему, что эта светлая, эта чистая, честная личность, каких, может быть, никогда не видала и слыхом не слыхала Европа, больше не трогает души очерствевших людей, ни в чьих благородных сердцах не зажигает огня, не любим, не почитаем никем. Но эта надежда на продолжение дела Петра! Совсем нет, дело Петра, слава Богу, теперь завершилось, и наступили новые времена! В уме его тотчас вспыхнул страстный, обличительный монолог, но в эту минуту спорить он не хотел и, успокаивая себя, сказал только то, что теперь было ближе ему:

   — Да, у него была эта поразительная черта — волноваться о том, что лично до него не касалось, а сила убеждения доходила при этом до фанатизма. Он уж если сказал, то мог и сделать, и сделал бы непременно. Это была натура простая и цельная, у которой вместе слово и дело. Другие сто раз передумают, решаясь на что-то, а всё никогда не решатся, а он нет: решил — и сразу вперёд! И знаете, теперь, вот в последнее время, всё больше разводится подобных натур: сказал — и сделал, застрелюсь — и застрелится, застрелю — и застрелит. Всё это цельность, прямолинейность, и уже много, много таких, и ещё больше будет, увидите!

Иван Александрович потрогал холёным мизинцем висок:

   — Ну, может быть, не совсем. Белинский увлекался, решительно увлекался, но результатом всех его увлечений было открытие истины. Он жертвовал собой только за то, что принял за правду и истину. Это и сделало фигуру его крупной, фигурой непреходящей. Каждый зачинатель нового дела непременно должен походить на него самоотвержением, бескорыстием, нравственной чистотой. А нынешние только оглядываются да ссылаются иногда на него, а натура-то совершенно не та. Куда им до него. Призраки, миражи...

Он вскинул голову, взволнованный, решительный и упрямый:

   — Но согласитесь, чтобы сказать и выполнить сказанное, сила, воля нужна, известная цельность, бесстрашие пройти весь путь до конца, что бы там ни случилось с тобой.

Иван Александрович, искоса взглянув на него, улыбнулся снисходительно, мягко:

   — В пустоте тоже есть своя цельность. Для проявления творческой, созидающей силы нужна большая, настоящая истина, добытая тяжким трудом, проверенная серьёзным опытом жизни. А нынешние, разве они истину добывали, разве проверяли её? Это же все недоучки, отвязавшиеся от школьной скамьи, от прямого полезного дела, от общественного труда, точней говоря. Это все самозванцы новой, как они уверяют, жизни, без подготовки науки и опыта, без всяких нравственных прав, даваемых дарованием, знанием и трудом, не признанные никем, только разве самими собой. Чрезмерное самолюбие в них, скрытая лень, недостаток основательной подготовки, отсутствие понимания действительной жизни — всё это мешает им видеть очередные шаги того дела, которому они навязались служить. От этого самолюбия они и бросаются к ярким крайностям, где роль их заметнее, но дела поменьше, поменьше труда. Они не работают, не пишут, не проводят рациональным, хотя бы и медленным, но более прочным путём своих мыслей, своих убеждений, потому что прочного ничего у них нет. Они хватают на лету занесённые истины, лишь бы поярче, не вполне понимая, не продумав, не прочувствовав их, спеша поскорей применить к жизни гипотезы, о большей части которых не только не было высказано ни наукой, ни общественным мнением последнего слова, но которые даже не приняты в серьёзном кругу разумного, мыслящего большинства. Они обольщаются одной декорацией духа времени, клянутся, спекулируют им, не вникнув в смысл, не думая о путях и способах и даже наружных приёмах, какими водворяются в общество какое-нибудь новое, прочное и верное начало, новая основа жизни. Это все мотыльки, ночь пройдёт, и никто не вспомнит о них.

Вот, вот, эти слова задевали его главную мысль, его самый главный вопрос, над которым он упрямо и раздражённо бился всю жизнь, и он не соображался больше ни с чем, он выпалил сразу, протягивая руку с напряжённо искривлёнными пальцами, словно собираясь силой вырвать нужный ответ:

   — Нет, я вот вас прямо спрошу, как вы понимаете современного человека?

Иван Александрович уставился на эти ждущие, молящие пальцы, точно готовые вцепиться в него, и удивлённо сказал:

   — Ну, что это вы, как понимаю? Не понимаю никак, да и только!

Не веря ему, не понимая, как можно об этом беспрестанно не думать, не мучиться этим, он возмущённо воскликнул, сжимая кулак:

   — Это всё зря, вы зря сейчас говорите, не хотите ответить мне, может быть, потому, что не доверяете мне, не любите, то есть, я заранее соглашусь, хотите, но не можете меня полюбить! Как это так, Гончаров не может понять! Что вы, что вы, голубчик Иван Александрыч! Гончаров не пустяк, Гончарова со счета не скинешь! Гончаров всё понимает, да, верно, держит всё про себя!

Круглая щека Ивана Александровича вдруг покрылась детским румянцем, а глаза, беспомощно заморгав, отвернулись в противоположную сторону от него, и вялый голос слабо, еле заметно, но задрожал:

   — Это, Фёдор Михайлович, совестно мне, я этого не заслужил, такая честь...

Его обрадовал страшно этот внезапный, удивительно детский румянец. Именно этот честный румянец так нужен, он тотчас решил, так был важен ему. Он заволновался от признательности, от деликатности и быстро сказал проникновенным, но возбуждённым, возвышенным голосом:

   — Да, да, вы искренно думаете, и тем лучше, тем лучше, поверьте! О вас-то запомнят всегда, когда имена многих, многих иных навсегда изотрутся из памяти! Не притворяйтесь, какой из вас мотылёк!

Иван Александрович отодвинулся от него и вытянул ногу, точно надо было подвинуться, ногу вот, мол, отсидел, но щека его разгоралась, глаза всё смотрели куда-то и голос всё заметней дрожал:

   — Ну, вот вы как, а есть люди, и много таких, которые меня называют пустым чуть не в глаза, творит, мол, бог весть из чего, чего я будто и сам не способен понять, а то ещё величают актёром и, довольные очень, ум-то, глядите, острый какой, потешаются своей выдумке, не думая, не предполагая того, что от таких выдумок другим ведь может быть больно и скверно жить.

Опустив свою руку, стараясь не глядеть на него, чтобы не смутить ещё больше, но всё-таки взглядывая быстро и весело, он радостно стал извиняться:

   — Если вы и актёр, то прекрасный актёр, я никогда так не думал об вас, я всегда видел и знал, что вы никому не поверяете своих мыслей, своих самых главных идей, кроме романов своих, потому что дешёвой популярности и газетных интриг вам никак не пристало искать, но это же так и должно быть, и я вас прошу...

Не слушая, склонив голову, усиленно пряча какую-то жалкую, расслабленную улыбку, Иван Александрович странно, болезненно сетовал:

   — Пусть бы со мной перестали хитрить, пусть бы перестали подозревать нечестное и кривое...

Кусая губы, желая понять и не понимая, что же случилось, чем же Иван Александрович так больно задет, он подхватил горячо:

   — Нет, во всём вы такой, каким создала вас природа, а природа не лжёт, природа лгать не умеет!

Иван Александрович, неосторожно блеснув беспомощными глазами, как-то расслабленно мямлил, словно не веря себе:

   — Ну, вот вы и угадали меня, но, может быть, вы просто-напросто хитрый, может быть, просто льстите из видов, не получается там у вас что-нибудь, да и хотите выудить половчей из меня?

Ему становилось досадно, все проволочки раздражали его, а ему не терпелось узнать, что же думает Гончаров о сущности современного человека, но в то же время было страшно жалко его, на кого-то за что-то обидно, и он принялся доказывать с жаром:

   — Нет же, голубчик Иван Александрыч! Что может не получаться? Нечему не получаться, ведь совсем не пишу! Обещал Каткову роман, да и нет ничего, не то что строки, а прямо совсем-совсем ничего, ни полмысли, даже проблеска, даже намёка на стоящую идею, на тип!

Помолчав, пошевеливая губами, должно быть что-то обдумав, Иван Александрович капризно, надломленно возразил:

   — Вот-вот, я вам полмысли, полпонимания современного человека, пол-идеи или полтипа, а вы Каткову целый роман? Были, были уже с таким подходцем черкесы, пригоршнями брали, не один роман, даже не два, целых три! И не хитрый вы после этого человек?

Невозможное, фантастическое творилось у него на глазах. Не то это был в самом деле нелепый, бессмысленный страх, не то уж слишком искусная, слишком озорная игра?

Не зная, что думать, ощущая, как нервная боль нарастает в груди, потирая ладонью, он устало и возмущённо сказал:

   — Из чужих мыслей романа не сделаешь. Самая верная, самая разлиберальная, распередовая — всё равно не годится, если собственной жизнью не выжита. Я не роман, я просто ищу. И знаете ли, что я ищу? Хочу найти и увидеть цельного, единого человека!

Иван Александрович покосился и неуверенно протянул:

   — Эва, хватили куда! Да где ж его взять! Цельного-то не видно нигде!

Он задвигался на проклятой скамейке и с угрюмой радостью, облегчённо и зло разразился потоком наседавших, перебивавшихся слов:

   — Именно, именно, в кого ни гляжу, везде цепляется крайность за крайность, как в мёртвом, отчаянном сне. Не слыхано, не видано, было ли это когда, что человек изо всех сил рвётся сразу и к свету, и к тьме, что свет распространяют насилием, деспотизмом и тьмой, что в душе каким-то немыслимым парадоксом умещалась бы одинаково и жгучая жажда добра, и неистощимая способность к самому последнему, к самому грязному, к самому изощрённому злу, и даже во имя добра же! Что это, болезнь нашего века или таков всегда человек? Могут ли остаться в нём только свет и добро или вечно обречён он крушить сам себя в ожесточённой, нелепой схватке с собой? Вот нынче все, и ведь уже очень давно, спрашивают и хотят всё понять, почему все мы не как братья с братьями? И почему сам человек не способен быть себе братом?

Опустив голову с полуприкрытыми больными глазами, вытянув ноги, перебирая пальцами на большом животе, Иван Александрович рассудил, будто давно обдумал всё это и давно разрешил:

   — А это цели высокой нет у людей. Ну, зачем все мы живём? Чтобы растить чины, капиталы? Положим, что без этого и нельзя, время такое, без чина тебя заклюют, а без денег, сами знаете, останешься без штанов, чего доброго, ноги протянешь, но ведь скучно-то, унизительно как! Ну, можно ли испытать настоящую радость хотя бы и от ста тысяч рублей? А о тысячах, о сотнях что говорить? Нечего о них говорить. Ну, есть вот они у меня, ну, съел я бифштекс, а дальше-то что? Ведь и любая свинья в хлеву тоже жёлуди жрёт, как и мы, кому не обидно! И вот один чинов больших добивается, другой набивает карман миллионами, а как-то холодно всё, со скукой, чуть не с презрением, чего-то им надо ещё. А третьи, видя, как всё это мерзко, вовсе не делают ничего. Среди этих третьих опять есть одни и другие. Первые просто так, дилетантствуют, одного, другого попробуют, ничем не займутся со страстью, с истинным жаром души, а вторые уж так норовят, чтобы одним махом перевернуть и переделать весь мир, а так, по разным там мелочам, уж ничего не касаться. Один не то лентяй, не то неудачник, другой не то бунтарь, не то негодяй. Где уж им друг с другом братьями быть!

Вот оно, тут во многом, во многом была его мысль, со многим он готов был хоть сейчас согласиться, но всё это было совершенно не то, ни росинки, и он продолжал со страстью выпытывать:

   — Но в себе-то, в себе?

Перебирая пухлые пальцы, потирая, точно лаская малых детей, Иван Александрович ответил небрежно, как тысячу раз известную истину:

   — Откуда в себе-то, а, братьями быть? Ведь нынче вся жизнь человека — это стремление к идеалу, к нравственной норме, навечно высказанной Христом: будь добр, не солги, не укради и так далее, и падение на самое дно этой грязи, которая именуется нашей прелестной действительностью, в которой правды нет ни на грош, это желание верить и сомнение в том, во что надо верить. Отнимите, отбросьте что-то одно, и жизни не станет ни в чём.

И эта чёрная мысль не раз приходила к нему, но она была ему ненавистна, и он возмущённо воскликнул, не желая принимать её за неизменный закон бытия:

   — Но должен же, должен цельным быть человек, только чистая вера, только не укради и не солги, чтобы добрая душа, великое сердце, незлобивость, и всё бы, всё бы простил, поправ эгоизм!

Иван Александрович тепло улыбнулся, прижав к ладони ладонь, но продолжал с необидной, мягкой иронией спорить:

   — Счастливый вы, я смотрю, человек, если можете так думать и верить. Мне вот тоже хочется думать и верить, что наше зло не окончательно нас одолело, что настанут лучшие времена. Но, позвольте, как же вы хотите, чтобы человек попрал эгоизм? Ведь это был бы какой-то ненормальный, больной человек, ведь этак в нём идеал вырабатывается в прямое уродство!

Он стремительно взглянул на него, перебив:

   — С эгоизмом тоже больной, ещё больше.

Поймав его обжигающий взгляд, Иван Александрович опустил ниже голову, но упрямо твердил:

   — Положим, что так, но вы всё-таки требуете от него невозможного. Без эгоизма, в его натуральных, в его разумных то есть пределах, нет никаких умных дел, никаких подвигов мысли и сердца, никаких прекрасных движений души, деятельности нет никакой, больше того, нет самой жизни. Ведь это крепостное право было у нас, которое диктовало: ты работал на нас, отринув свой эгоизм, а мы займёмся высокими мыслями, да без палки и не росло ничего, да и с палкой-то росло кое-как, а высокие мысли, кажется, бывали только в сне. Нет, что ни говорите, жизнь без эгоизма — это абстракт, она и длиться не может, зачем же ей тогда длиться, как не может же человек делать ближних счастливыми, не испытав, хотя бы по временам, того, другого* и третьего счастья, а иногда и всех трёх, то есть, согласитесь, удовлетворения своего эгоизма, иначе он и чужому счастью не знал бы цены и не мог бы, не был бы способен что-нибудь дать другим.

Признавая, что это было выстроено логично, не в состоянии принять эту логику, как свою, он вскипел и ответил язвительно:

   — Право, простительно помечтать, мечтал же Поприщин об испанских делах!

Вдруг опустившись, увянув, Иван Александрович заметил устало, с застывшим лицом, с остановившимися глазами, устремлёнными прямо перед собой, неизвестно на что:

   — Я и говорю, что счастливый вы человек. Мало того что сами мечтаете, ещё мечтаете, что по вашему примеру и остальные станут мечтать. А я вот этого не могу, и нет от моей немочи средств. Думать таким образом не могу, не то что мечтать. А всё отчего? Да оттого, поймите меня, что за мной здесь следят, куда ни поеду, где ни остановлюсь, посылают по следу этаких хватов, что могут зарезать за последний пятак. Морально, чуть не физически душат меня, лишь бы, понимаете, над тем хохотать, как мне больно, чтобы только никогда не играл я ни пером, ни фантазией в свою писательскую игру, а ведь это, вы испытали, я знаю, это не просто игра, не простая игра, потому что писать — это ведь значит верить в добро. И не в кого мне стало поверить, минуты отчаяния невыразимы, я впадаю в апатию, сижу и хожу, как полумёртвый, и не делаю ничего. Мне невыносимо, мне скучно и гадко, и не делаю ничего. Да, невыносимо и гадко. Как тут сесть, подобно музыканту, который садится за фортепьяно, и легко, свободно играть, что я думаю, что у меня на душе: из-под пера поневоле выйдет скука и гадость. Скромнее меня нет, может быть, человека, не смейтесь, это не гордыня во мне говорит. Я совсем забился от всех. Я ничего не ищу, ничего не прошу. Мне бы только свободно дышать, чтобы мне дали покой, не делали мне, если возможно, зла и вреда, которого так много наделано, что недостанет ни силы, ни умения и ни охоты, конечно, исправить его, это уж пусть, за прошлое я им прощаю. Вот если бы поставить три ставки, пусть проиграть, но рассеять апатию и засесть за перо!

В нём опять забились отчаяние и глухая тоска.

Солнце передвинулось и повалило за полдень. Оно подобралось к самым ногам и лежало ослепительной лужей. Тени повернулись в сторону от него и стали длиннее.

Он просидел драгоценное время и ровным счётом ничего не узнал из того, что хотел и что нужно было непременно узнать. Только зарождалась какая-то смутная полумысль, но в эту минуту и она была бесполезна ему. Он должен был выиграть и наконец написать о Белинском!

Он вскочил, волнуясь, одёргивая сюртук, и громко сказал:

   — В самом деле: пора!

Иван Александрович подал мягкую ослабевшую руку:

   — Вы идите, а я ещё посижу.

Он поклонился ему с облегчением, но и с досадой, тут же стыдясь своего облегчения. Чувство сострадания в нём возмутилось. Этому усталому, болезненно впечатлительному человеку, художнику, мудрецу надо было что-то сказать на прощание, одним словом поддержать и ободрить его, но чем поддержать, каким таким словом ободрить? Это было невыносимое чувство стыда и тоски, но он уже быстро шёл просторной, прогретой солнцем аллеей и вернуться, ободрить, если бы даже нашлось подходящее, задушевное слово, было уже невозможно. Неловкая пустая улыбка застыла у него на лице. Фёдор Михайлович шагал неуверенно, ощущая тяжесть в ногах.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В молчании старых каштанов были сосредоточенность и ленивый покой. Они будто неторопливо размышляли о чём-то своём, разморённые полуденным зноем.

Впереди по гранитным ступеням поднимался высокий плотный мужчина, одетый в чёрное, похожий на строгого протестантского пастора.

Фёдор Михайлович, понукая себя, старался прибавить хоть чуточку шагу, чтобы догнать его, страшно боясь опоздать, внутри его уже всё дрожало, но разговор с Гончаровым в самом деле несколько успокоил его, и он, как никогда, твёрдо верил в удачу.

Не догнав самоуверенного бодрого пастора, замешкавшись на верхней ступени, он оглянулся, нерешительно и смущённо.

Иван Александрович, одинокий, печальный, склонив голову в белой шляпе, тонкой бамбуковой тростью что-то чертил на красноватом песке.

Фёдор Михайлович отвернулся с сожалением, но сердито и сильно толкнул стеклянную дверь.

Она скользнула бесшумно и равнодушно впустила его.

Аккуратный швейцар со сморщенным беззубым лицом принял шляпу и подал ему номерок.

Он встал перед зеркалом и поспешно пригладил ладонью пушистые тонкие волосы. Из тёмных впадин угрюмо и неподвижно глядели глаза. Плоский рот был крепко, решительно сжат.

Сначала он только прошёлся по переполненным залам, пытливо оглядывая столы.

Всё кругом было аккуратно, как старый швейцар, прибрано, мыто по три раза на дню и всё-таки грязно. На всех предметах и стенах был какой-то тайный налёт, паркет вытерт до лысин сотнями ног, серые обои лоснились в рост человека, там, где их касались тела, зелёное сукно было потёрто и выложено потоком монет.

Во всех залах уже набралась обычная публика. Пришедшие первыми прочно укрепились на захваченных стульях. Опоздавшие неплотным кольцом окружали столы. Одинаково сутулились разные спины в женских платьях и в мужских сюртуках, одинаково клонились головы в пышных причёсках или совсем без волос, одинаково дрожали молодые — гладкие и старые — со вздутыми венами руки, все лица одинаково стёрлись в одно нетерпеливое хищное выражение.

Он подумал, что через минуту станет таким же, и выбрал стол в глубине, где шла большая игра: этот стол обступили плотнее и гуще.

Он было замялся стеснительно, отыскивая хотя бы узкую щель между застывшими в азарте людьми, но вдруг властно шагнул, и они сами расступились, раздались перед ним.

Скрестив руки, он твёрдо, уверенно ждал.

Невысокий чернявый крупье с влажным нахмуренным лбом сухо, устало, невыразительно возгласил:

— Делайте ставки, мадам и мсье!

Тотчас рука его напряглась, потянулась в карман, но было рано, пока ещё было нельзя, и Фёдор Михайлович ещё крепче вцепился пальцами в плечи, внутренне весь подобравшись, угрюмо твердя, что его время ещё не настало.

Закусив губы, нахмурясь, утратив все ощущения, он мгновенно схватывал и взвешивал всё.

Вокруг него стыла и корчилась обнажённая алчность, со всех сторон неумело, решительно или робко протискивались случайные ставки, но по-настоящему играли три седеньких старичка и лохматый француз в открытом искристом модном жилете, с красной ленточкой Почётного легиона в петлице строгого синего полувоенного сюртука, а также один англичанин с бледным здоровым лицом и почтенными седыми висками, которого он окрестил язвительно лордом.

Кроме внешности внушительно-строгой, этот англичанин не отличался ничем, но одного взгляда было довольно, чтобы понять, что именно лорд играл за этим столом какую-то особенную, соблазнительную и всех распалявшую роль, вероятно, холодной медлительностью и, уж конечно, невероятным везением, что нетрудно было определить по нескольким свёрткам и ровным оклеенным пачкам банкнот, которые так и сгрудились в явном излишестве перед ним.

Ни малейшей чертой не изменившись в лице, почти не взглянув, лорд невозмутимо двинул на красное столбик монет, которые покачнулись и рассыпались с мягким стуком, маслянисто блестя, и, вовсе не глядя на них, брезгливо вытер сухие холёные руки белоснежным платком.

Фёдор Михайлович было рванулся тотчас поставить на красную, видя, что лорду крупно везло и что выигрыш был бы большой, но тут же властно одёрнул себя. Он убедился давно, что каждый выигрыш сам по себе абсолютно случаен и что поймать этот случай возможно лишь долгим, мучительным, но упорным терпением, и продолжал неподвижно стоять с окаменевшим лицом, на котором жили, сосредоточенно, хищно, только глаза.

Он с трудом, не делая ставки, дождался сухого негромкого вскрика крупье:

   — Ставка сделана! Нет игры!

Колесо завертелось бесшумно, шарик помчался, слабо стуча. Все глаза вонзились в одну эту светлую, часто мелькавшую точку. Он увидел, безразличный к исходу этого круга, что ни для кого здесь больше не было нравственных норм и запретов, что жажда денег, сотен и тысяч, опьянила, опустошив, одинаково всех и что они могли бы в эту минуту позволить себе решительно всё.

Противно и гадко стало ему, но он хорошо понимал, что иные чувства здесь невозможны, и больше не позволял себе думать о нравственности или безнравственности того, что сжигало его и других.

Он должен был выиграть, несмотря ни на что, и от этого было противно до ужаса, порывалось бежать без оглядки, а суженные глаза не отрывались от юркого шарика, точно толкая его.

Выигрыш выпал на красное.

Невозмутимый крупье одним привычным ловким движением двинул к лорду новый столбик монет, и тот принял их, не изменившись в лице.

Костяная лопатка неторопливо собрала проигравшие ставки, снова очистив поле для битвы страстей, и сухой голос негромко, но ясно сказал:

   — Делайте ставки, мадам и мсье!

Приподнимая монету, тут же опуская их одну за другой, одним движением пройдясь от низа до самого верха, так что они перелились упруго и мягко, лорд снова равнодушно поставил на красное, и тут же лысенький старичок с толстеньким розовым личиком, с завистью проводив этот столбик монет, каким-то мышиным движением поставил на красное несколько гульденов, рискуя ими, может быть, для того, чтобы выиграть себе на обед.

Одна ставка лорда кормила бы десяток таких старичков, которые жили рулеткой, всю неделю, если не две, и они завидовали этому богачу, но завидовали не столько деньгам, хотя бы большим, сколько привалившей удаче. Всю свою долгую однообразную жизнь они угрюмо, с фанатической верой ждали её, не отходя от стола, не в состоянии крупно рискнуть, расчётливо пробуя мелкие ставки, и остальные два старичка тоже бросили по три монетки на красное.

Француз важно задумался и пропустил.

Какой-то толстяк с потным лицом и окладистой бородой дрожащими красными пальцами сунул свою ставку на чёрное.

Но — вышел ноль.

Лопатка неторопливо очистила поле.

Фёдор Михайлович стоял неподвижно, часто вздрагивая всем напрягшимся телом, словно от сильного холода, с неудержимой страстью и зоркостью следя за игрой. Все посторонние мысли вылетели из головы. Он больше не помнил ни статей, ни романов. Ему больше не было жаль одинокого, усталого Гончарова. Даже светлое имя Белинского стёрлось из памяти. Он больше не собирался кричать, что гниём, что не хлебом единым жив человек, и веры не осталось в нём самом ни во что, кроме, наверное, измученной веры в удачу.

Напряжение всё нарастало. Каждую минуту он готов был решиться на ставку, но выигрыши по-прежнему, по его мнению, падали хаотично, и нельзя было хоть за что-нибудь зацепиться, чтобы хоть чем-нибудь оправдать свой отчаянный риск, а пробовать он не умел и уже не имел на то денег, и он последним усилием воли подавлял в себе эту слишком небезобидную страсть игрока, так что невольно скрипели сжатые зубы и тревожно звенело в ушах, но он всё-таки ждал, всё-таки ждал, чуть не безумно надеясь поймать этот свой единственный шанс.

Старичок с толстеньким розовым личиком уже выиграл свой не очень сытный обед и тихо исчез. Француз, заложив одну руку за борт сюртука, проставлял последние деньги. Какая-то полная мать, с короткой вуалькой и в кринолине, подвела невинную дочь, в розовом платьице с бантом, которой едва ли было тринадцать, и тонкие детские пальчики несмело уронили монетку. Игра английского лорда шла переменно, чередуя проигрыш с выигрышем, и английские жирные деньги не убывали, точно были неисчерпаемы или неприкосновенны. Толпа зевак становилась всё гуще.

Вдруг он уловил перемену в игре. В ударах наметилась странная очерёдность, а он по долгому опыту знал, что подобная очерёдность случается слишком нечасто, что продлится она много-много какой-нибудь час, даже скорее всего меньше, сорок, тридцать, двадцать минут и, вероятно, не повторится уже никогда, но вот она проявилась, и надо решительно ставить, больше не рассчитывая, не думая ни о чём, не страшась спустить всё до нитки.

Он тотчас весь изменился. Неподвижность исчезла с лица, оно ожило, разгорелось, задвигалось, глаза вспыхнули ярким лихорадочным блеском, руки задрожали от нетерпения, как у всех, кто играл. Он швырнул половину того, что имел, на первые числа.

Время застыло, не двигаясь с места. Металл скрежетал о металл, а юркий шарик всё медлил и медлил.

Но наконец!

Он выиграл, тут же передвинул все деньги на средние числа и выиграл два раза подряд.

Что-то неясное властно подсказало ему, он остановился, пропустил и, уловив опять властный зов, сунул всю кучу на последние числа и ещё четыре раза удваивал свой капитал.

Перед ним выросла горка монет и банкнот, и он должен, должен был уходить, но при виде этих несчитанных денег его охватил безумный азарт игрока, а он знал, как ничтожно мала вероятность повторения случайно выпавшей комбинации, знал, что настоящий игрок всегда уходит после первого хорошего выигрыша, чтобы не сглазить ревнивой удачи, он знал, что проигрывают именно те, у которых не хватает силы духа остановиться в нужный момент, он знал, что за эту роковую черту переходят одни дураки, но ему было слишком мало обыкновенного выигрыша, ему не терпелось при этом ещё испытать неласковую судьбу, властно одержать наконец победу над ней, зажать её в кулаке, и он снова поставил без счета на первые числа.

Первые числа не вышли пять раз, видимо разоряя его. Столбики рассыпались один за другим, уплывая от него, маслянисто блестя, и костяная лопатка, точно рука, отгребала их к банкомёту.

В нём смутно вспыхнуло ощущение непоправимой, чудовищной катастрофы, и он всё порывался уйти и снова упрямо ставил на первые числа, переложив часть выигрыша на всякий случай в карман, застегнувшись, переступая, отгоняя растущее чувство тревоги, и упрямо ставил опять.

Этот шарик явно глумился над ним. Лорд хладнокровно ставил на красное, и красное выходило без перерыва несколько раз. Растрёпанный, красный француз ставил угодливо рядом, каждый раз урывая по крохам чужую удачу. Старички, взяв по две ставки подряд, исчезли вслед за своим постоянным партнёром. Рыжая борода угрюмо бросала деньги на чёрное. Над столом сновали бледные липкие руки.

А у него дрожало лицо, и всё заслонилось страхом и злостью, он давал себе слово уйти и снова ставил на первые числа.

И вот, вдруг бросив красное, шарик застыл на семёрке.

Он страшно вспотел, подбирая своё долгожданное золото, совершенно забылся от счастья, торжествуя одержанную победу над хитроумной судьбой, замешкался было и успел перевести свою новую ставку перед самым криком крупье, обрывающим их, и успел повторить всю счастливую комбинацию. Да, она вышла опять! Он снова взял два раза на средних, пропустил и четырежды выиграл на последних.

Его охватило безумное ликование. Оно-то, должно быть, его и спасло. Он вдруг схватил все свои деньги, поспешно рассовал их по карманам и, ничего не видя по сторонам, не слыша шума толпы, расталкивая толпившихся игроков, почти испуганно выскочил вон.

Швейцар пустился за ним.

Он понял не сразу, остановился, принял шляпу, сунул ему номерок и одну из банкнот, не взглянув на неё.

Он пошёл размашистым шагом, взмахивая сильно руками. Какие-то праздные люди то и дело попадались ему. Широкая улыбка не сходила с его приветливого лица. Огромный лоб разгладился от напряжённых морщин. Открылись добрые светлые смеющиеся глаза. В душе ликовало только чувство победы, подхватив его и неся неизвестно куда. Он не ощущал земли под ногами и не различал ни улиц, ни домов, ни людей.

Так проскочил он каштановую аллею и свернул без разбора, лишь бы всё время идти, наткнулся на столик кафе, выдвинутый чересчур далеко, вспомнил о чём-то и механически сел.

Молодой круглый лоснящийся кельнер в белой отглаженной куртке, с белой салфеткой на сгибе руки о чём-то спросил, почтительно склонившись над ним, но он в своём забытьи ждал русского языка и не понял его. Кельнер, уверенно улыбнувшись, вальяжно ушёл, а он опять провалился в своё ликование, спасённый, спасённый теперь, обезумевший от чувства спасения. Кельнер поставил перед ним на мраморный столик рюмку с чем-то, кажется с коньяком, и чёрный пахнущий кофе. С недоумением взглянув на него, он вспомнил, что до сих пор не ел ничего, брезгливо отодвинул, должно быть, коньяк и с наслаждением, поспешно и обжигаясь, выпил несколькими большими глотками весь кофе и спросил жестом ещё, но вдруг тут же решил, что должен куда-то спешить, бросил деньги без счета на стол и быстро ушёл, по-прежнему плохо разбирая дорогу, замечая отрывочно, что в павильоне собирался в чёрных фраках оркестр, что под русским деревом сидела, стояла, ходила густая толпа и что чернели уже довольно длинные тени.

Потом он вдруг вспомнил, что выиграл деньги, огляделся, и, к его удивлению, оказалось, что он был далеко, почти на окраине Бадена. Совсем близко к нему подступали зелёные горы. Из высоких садов выглядывали двухэтажные красноверхие домики. Безлюдье было кругом.

Он рассмеялся глухим неожиданным смехом. Всё было легко и весело в нём. Его поразило, что именно о долгожданных деньгах он не думал так долго. Господи, ведь они же спасали, спасали его!

Он задрожал от нервного возбуждения, ему не терпелось узнать, сколько досталось на долю, и он жадно озирался по сторонам, ища укромного уголка, а сам всё трогал туго набитый карман, спеша на ощупь определить, много ли там монет или больше кредитных билетов, но нигде не подворачивалось ничего подходящего, и он ускорил шаги, уверенный в том, что где-то поблизости ждёт его надёжный, спрятанный от всех глаз закуток.

В голову не приходило, что вернее было бы вернуться домой.

Его занимали взбудораженные расчёты. Он вспоминал, что должен, что обязан куда-то спешить, но тотчас и забывал, к кому спешить и зачем. Он пытался припомнить долги. Припоминалось долгов очень много, но его не оставляла беспокойная мысль, что в таком взбудораженном состоянии он припомнил не все и на самом деле долгов у него много больше. Это омрачало его, но в эти минуты счастливого возбуждения всякий мрак был противен ему, и он старался не думать, что долги его почти беспредельны, и они припоминались как-то рывками, а главное, были предположения, сколько же вырвал он наконец у прижимистой неторопливой судьбы и останется ли ему после самых неотложных расплат на три или четыре спокойных месяца.

Наконец он приметил небольшую беседку, которую почти сплошь обвивал виноград. Она показалась ему подходящей, хотя стояла совсем на виду. Боясь закружиться от нетерпения, он, стремительно и воровски оглянувшись, скользнул в невысокий и узкий проход, почти упал на скамейку, скинул шляпу, уставя её вниз дном на колени, сложил в неё, едва не вырывая карманы, все наличные деньги и принялся, спеша и всё воровски озираясь, пересчитывать их.

В золоте и купюрах оказались гульдены, фридрихсдоры и талеры, но он переводил их нарочно на франки, ходившие по более низкой цене.

Десять тысяч насчитал он без нескольких франков.

Он замер, ошеломлённо уставившись на такое богатство, и вдруг поспешно, испугавшись воров, спрятал его.

В голове зазвенело тревожно и громко. Он испытывал необыкновенный подъём всех своих сил до того, что сознание готово было исчезнуть. Ему неожиданно показалось, что он выиграл целое счастье. Он тупо озирался вокруг.

В тесной беседке мертво молчал полумрак. Жарко плавясь возле расставленных ног, глаза слепила лужа огня, упавшего из проёма дверей, а там гладко серели под солнцем старые торцы мостовой.

Он не понимал, что он здесь и к чему, и тут же трезво сказал, что деньги — это не счастье, и сразу явилось сомнение, что он действительно выиграл несколько тысяч. Ему вдруг показалось, а через минуту он поверил почти, что он слишком уж обсчитался, но пересчитать в случайном сомнительном месте второй раз не решался.

Господи, ведь в карманах его сюртука было двадцать месяцев жизни! Он сможет работать, нормально работать, работать, как все, без этой безумной горячечной спешки. Он будет работать! Пусть три дня на статью, а там за роман, за роман, настоящий, сильный роман. Ведь если спокойно, без суеты, это должно получиться! Ему необходимо девяносто листов, чтобы полностью выразить всё, что в нём накопилось. Двадцать месяцев без трёх дней, или пусть без пяти, на девяносто листов, то есть эти девяносто листов на шестьсот с чем-то дней, пусть хоть всего на шестьсот, это три или четыре печатных страницы на один день, положим, надо ещё просмотреть и обделать, ещё бы месяца три, могла бы наконец получиться безупречная вещь, не хуже, может быть, чем у других, даже, конечно, и лучше!

Он выхватил папиросы. Пальцы, зажигавшие спичку, сильно дрожали. Он подумал после третьей затяжки, что в три дня придётся раздать по крайней мере самых неотложных пять тысяч. Останется десять месяцев жизни. Стало быть, опять получится куцый роман, едва намёком, в хаосе и сплеча. Десять месяцев, всего только десять. А ещё надо придумать, какой это будет роман, выжать поэму из целого скопища непрерывных идей. Вот Иван Александрович, этот с романом, с деньгами, пусть с небольшими, но верными, а тут выкраивай и латай, вытягивай жилы. Тоже можно бы сделать роман. Наши умники не свели бы с ума. Из всего можно сделать роман. Только десять месяцев жизни.

Он затянулся так, что посыпались искры. Роман уже продан кровопийце Каткову, у него нет ещё ни одной отчётливой мысли, а прожит аванс за всю первую часть, надо ещё отработать его, только после этого придут от Каткова новые деньги. А месяцев всего только десять. Ещё эти обручальные кольца!

Он испугался, что они пропадут. Ему-то на них наплевать, власть вещей его не касалась, он терял вещи и деньги не жалея, легко, но утрата этих символов прочного семейного счастья может оказаться тяжёлой для Ани.

Скорей, скорей надо бежать!

Он покрыл голову шляпой и сразу вышел на солнце, сощурился, прикрыв ладонью глаза, и огляделся.

Всё незнакомо было кругом.

Он помнил только, откуда пришёл, и повернул без раздумий налево.

Улица была очень длинной. Время приближалось к обеду. Там, должно быть, беспокоилась Аня.

Он попробовал сократить и свернул в небольшой переулок. Гранитные плиты постукивали под каблуками в густой тишине. Над головой нависали мрачноватые выступы вторых этажей. Кругом всё было чистенько, прочно, пустынно. Хлопотливые здешние люди точно попрятались, занимаясь чем-то своим.

Он ощутил одиночество. В этом сытом чистеньком городе он не нужен был никому. Здесь можно метаться в смертельном отчаянии, в любую беду может забросить неумолимая злая судьба, погибнешь и сгинешь, а никто не заметит, не протянет руки, не пройдёт за прощальными дрогами. Чужое здесь всё, чужие равнодушные люди, чужая благополучная сторона. Холодом веяло от всего, будто намекая слепыми бельмами окон, прочной решёткой железных оград, что ничтожество он, и даже последнее, может быть, из ничтожеств.

Сердитое сопротивление оскалилось в нём. Зависимость, унижение были ему нестерпимы. Лицо напряглось и высокомерно застыло. Голова гордо вскинулась вверх и назад. Плотная фигура стала массивней и крепче. Твёрже застучали по плитам каблуки сапог.

Одиночество потускнело, но осталось при нём, несмотря на эти уловки, всегда почти невольные у него. Он почувствовал вдруг, что игра за какой-нибудь час истомила, измотала его, и в эту минуту ему непременно нужен был кто-то, почти безразлично откуда и кто, лишь бы не враг, но лучше близкий и свой.

Он заспешил, не разбирая дороги, и увидел в какой-то разреженной дымке, что всё сидит у окна, дожидаясь кого-то, и не тотчас сообразил, с какой стати сидел и откуда всё это явилось.

Тихая тёплая ночь незаметно, неслышно переливалась в раннее утро. Над крышами соседних доходных домов чуть прибавило свежего света. Булыжники мостовой, серебристые от росы, проступили яснее. Глаза начинали слипаться. Несколько раз отяжелевшая голова бессильно падала подбородком на грудь.

Он всё не ложился, не понимая, как можно ждать в такой час, когда уже некого ждать, то иронически посмеиваясь над собой, то сердясь. Но его настроение оставалось каким-то особенным. Оно появилось у него ещё в первый раз, такое сладкое, грустное, непонятное, точно приснилось ему, и было жалко его потерять, потерять навсегда, как почему-то представлялось ему, и так негромко, осторожно хотелось, чтобы оно длилось вечно, чтобы никогда не покидало его.

И ещё нарастала, то с испугом сомнения, то со вспышкой восторга, неотразимая светлая робкая радость. У него именно странным образом не оставалось ни малейших сомнений, что повесть его окончательно провалилась, потому что этот неизвестный дельный Некрасов, с его странной манерой читать, принадлежащий к «Отечественным запискам», суровым и страшным в своём критическом жаре, в его повести не поймёт ничего и никогда не сможет понять. Это убеждение было прочным и искренним, оно жгло, угнетало его, но не вызывало ни тоски, ни отчаяния, как непременно бы должно вызывать. Он вдруг чувствовал несомненно и ясно, что он победил, как верил и рассчитывал сразу, только принимаясь ещё за перо, что он написал, как задумал, прекрасную, ещё не бывалую вещь, что ведь никогда не может быть плохо написанным то, что пишется с истинной страстью, почти со слезами, в неистовстве доброго, честного, но долго страдавшего сердца. Он в эту первую повесть вложил всю свою доброту, всю свою честность и боль. В этой повести каждое слово возникло из сострадания и любви. Нет, это не может не тронуть и самого сурового сердца.

Усмехнувшись, выбранив себя за наивность, он тут же убеждённо твердил, что у Некрасова должно быть не сердце, а камень, что этот камень, не оплавленный горем, уже не затронешь ничем, а чувство полной победы не только не оставляло его, но разгоралось всё жарче.

Сидя по-прежнему в проёме окна, положа голову на вздёрнутые колени, он чутко дремал, наслаждаясь этим первым, тревожным и сладостным счастьем. Эта тихая дрёма сном не была. Он лишь ничего не видел и не слышал кругом, а томился, блаженствовал и страдал, одержимый желанным, но неизведанным чувством.

Вдруг взвизгнул по нервам внезапный, сильный и злобный звонок. Он сразу вскочил, но остался стоять у окна. В его представлении никакого звонка быть не могло. Он жил нелюдимом. Даже днём звонок к нему был невозможен, нелеп. Что-то, должно быть, приснилось ему в его новом призрачном сне. Он зябко подёрнул плечами и поплёлся досыпать на диван.

В глухой предрассветной тиши залился за спиной колокольчик.

Он весь побледнел, оцепенев от испуга. На лбу его выступил каплями пот. Отчего? В нём не было страха перед грабежом или смертью. Самый последний вор не многим поживился бы у него, а смерти он никогда не боялся. Должно быть, ему представилось что-то ужасное, что внезапно перевернёт всю его привычно одинокую жизнь, но в чём именно заключался весь этот ужас, обдумать он не успел.

Его звал, захлёбываясь от нетерпения, металлически жёсткий надтреснутый голос.

Он смятенно бросился в сени, засветил с одной спички свечу, всегда стоявшую там наготове, зажал колокольчик в руке и со страхом отворил наружную дверь.

Из липкой загаженной лестничной тьмы на него ринулся растрёпанный Григорович. За Григоровичем теснился кто-то ещё, невысокий, в усах и в жиденькой бороде, с небольшим, но выпуклым лбом под обыкновенной дворянской фуражкой, с взволнованным смуглым, но бледным лицом.

Он чуть в самом деле не принял ночных гостей за разбойников, по ошибке влезших к нему, и собрался кричать, но по росту, по рассыпанным чёрным кудрям, по сильным, выразительным жестам длинных красивых взволнованных рук успел угадать Григоровича, но этот Григорович выглядел вдребезги пьяным, а незнакомец в фуражке тоже был подозрительный тип, из пропойц, шатавшихся по трактирам и умевших ловить доверчивых собутыльников, чтобы привязаться к ним и таскаться за ними всю ночь. Он тоже знавал и таких.

К пьяным он испытывал брезгливое сострадание, но пьяный сосед вызвал тошнотное и злорадное отвращение. О своём невольном товарище он держался лучшего мнения.

Он представил возню этих бесцеремонных пьяных людей, которые ввалились явно совсем не в себе, и понял, что уснуть они не дадут и придётся слоняться на ногах до утра. От этой мысли, а может быть от усталости, вдруг стала трещать голова. Он нахмурился и мрачно глядел на незваных гостей.

Растрёпанный Григорович, теснясь и толкаясь, раскинул длинные руки для пьяных и, стало быть, слюнявых объятий, но, взглянув на него, очень трезво взглянув, отступил, сорвал с головы измятую, небрежно сидевшую шляпу, взмахнул не то шутовски, не то с комическим торжеством и громко, быстро, высоким фальцетом стал напыщенно-вежливо говорить:

— Простите, Достоевский, что поздно, это Некрасов, я вам говорил...

Закрыв дверь за собой, по-хозяйски задвинув засов, Некрасов шагнул вперёд, слегка отстранив Григоровича, и хрипло, полушёпотом произнёс:

   — Поверьте, Фёдор Михайлович, я отговаривал... и очень рад, я счастлив познакомиться с вами.

Он уловил наконец что-то странное в их голосах. Вином от них как будто не пахло. В разгорячённых трепетных лицах не видно было этой дурацкой пьяной застылости, а осмысленные глаза сияли как будто пламенным чувством, и он всем настроением этой тёплой июньской кончавшейся ночи почти угадал, что случилось у них, но не посмел ничего понимать, даже застыдясь своего подозрения, опять испугался, что всё это навыдумывал, понял неверно, и, остерегаясь попасть в недостойное положение, совсем растерялся и протянул дрожащую руку.

Некрасов до боли стиснул её небольшой, но крепкой мускулистой рукой и тем же хриплым, натужным, неестественным полушёпотом заспешил:

   — Извините, вы извините... это было... я не мог его удержать...

Григорович радостно швырнул шляпу на крюк и, тряся кудрями, опуская руки в карманы клетчатых брюк, торопливо принялся объяснять:

   — Вы сами виноваты, вы, Достоевский... ваше появление... это же настоящий успех!

Некрасов, сдёрнув фуражку, стиснув её в кулаке, извинялся низким, будто сорванным, болезненным голосом:

   — Ведь уже четыре часа, никак не меньше, если не больше... я ему говорил... вот... двенадцать минут-с...

Григорович вскрикнул, схватив Некрасова за плечо, наклоняясь над ним:

   — Но пройдёмте, пройдёмте!

И они, уступая друг другу дорогу, давя ноги, толкаясь, прошли в общую комнату, забыв в прихожей свечу, но в комнате она была не нужна, рассвело.

Он в беспокойстве сел на диван, вопросительно разглядывая то одного, то другого.

Некрасов, держа на ладони часы, тотчас опустился на стул, фуражку надел на колено и, кивнув Григоровичу, попросил:

   — Так ты расскажи...

Уже наступало безмятежное ясное летнее утро. Первое солнце улыбчиво блестело в верхних стёклах противоположного дома.

Григорович нервно шагал у окна и громко, восторженно говорил:

   — Прихожу к нему, приношу рукопись и прошу, чтобы сел и послушал. Он собирался делать неотложный визит, огрызнулся, потом согласился: «Хорошо, говорит, с десяти страниц будет видно...»

Обращаясь к нему, Некрасов горячо перебил:

   — Нет, что же ты, это я объясню, у меня это принцип такой... это надо же понимать...

Григорович досадливо отмахнулся:

   — Да знает он принцип твой, я ему объяснял.

Некрасов, всё ещё взвешивая часы на раскрытой ладони, упрямо мотал головой:

   — Нет, погоди, я читаю, Фёдор Михайлович, из десяти разных мест по странице и вижу, стоит ли дальше читать или лучше бросить совсем, дребедень. В этом принципе для вас лично обидного нет!

Григорович рассмеялся необычно, визгливо, как никогда не смеялся, должно быть торопясь продолжать:

   — Полно, Некрасов, какая обида, он же свой человек, говорил я тебе. Стали читать...

Он уже слышал и понял по неестественным их голосам, что на них его повесть произвела впечатление, но это заурядное выражение «стали читать», прозвучавшее так прозаично, вдруг поразило его, он весь сжался, сиротливо ожидая дальнейшего, как приговора, но не хотел показывать этого и, заложив ногу за ногу, обхватив руками колено, сосредоточенно устремился перед собой, плохо видя, что делали его собеседники. Всё плыло и совалось в глаза по кускам. То утро разгоралось всё ярче, то Некрасов, сидя боком на стуле, всё держал на ладони часы с тонкой поднятой крышкой, то Григорович стоял перед ним, широко улыбаясь длинным чувственным ртом, восторженно повествуя:

   — Ну, известное дело, прочитал я десять страниц, как он велел, остановился по уговору, а он сухо так говорит: «Пожалуй, говорит, давай ещё пять или десять». Я ещё прочитал, смотрю на него. Тогда он молча взял вашу тетрадь от меня и стал читать деревянным остановившимся голосом. Только голос-то слаб у него, он скоро устал, я беру у него, продолжаю, он, отдохнувши, снова берёт от меня, и мы всё время чередуемся с ним. Он читает, где смерть студента, вдруг вижу, когда отец за гробом бежит, голос у него прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал он, стукнул по тетрадке ладонью, кричит: «Ах, чтоб его, чёрт побери!» Это он про вас-то, про вас! Это он-то, холодный, замкнутый, точно на ключ, почти не сообщительный близко ни с кем! Ну, вижу, пробрало его. А он задыхается и не может читать.

Щёлкнув крышкой так неожиданно громко, что вздрогнули все, сунув часы в жилетный карман, Некрасов протянул к нему смуглую руку, словно прося подаяния, и признался сдавленным голосом:

   — Ваша повесть разворошила меня... то, что прятал от всех, больше всего от себя... Этот, ваш, совсем как отец, жестокий красавец, не умел полюбить ни жену, ни меня. Комфорт жизни — одна его страсть, им бы только пожить в своё удовольствие...

В этом неожиданном, в этом внезапном душевном признании он в тот же миг навсегда угадал большое, чистое, наболевшее чувство у этого холодного, в самом деле замкнувшегося от всех человека, и в душе его загорелся огонь первой в жизни, единственной радости.

Захваченный, обожжённый, взволнованный ею, он не понимал, что должен делать, что говорить, благодарить ли, не страшась показаться самовлюблённым глупым мальчишкой, молчать ли, рискуя прослыть гордецом, а рука Некрасова, смуглая, небольшая, с короткими пальцами, всё тянулась к нему, умоляя о чём-то, и он почти испуганно подтвердил:

   — Красавцы часто бывают жестоки, это все чувства застывают, не развиваются от эгоизма, непременного следствия красоты, сами слишком любят себя, такая черта, в своём тоже роде уродство.

Побледнев ещё больше, Некрасов жёстко, с застывшим лицом подтвердил:

   — Может быть, в самом деле черта, одно горе от этой черты, я вам доложу. Мой отец развлекался, все карты, охота, вино, а мать, белокурая, хрупкая...

Небольшое лицо вдруг задрожало, хриплый, надломленный голос прервался и прозвенел:

   — Он, может быть, и не ведал, что мучит её, а она беспрерывно, безутешно страдала, ей нужна была музыка, ласка, цветы, а при нём она боялась читать или сесть к фортепьяно, а он всё хохотал и глумился над ней, ежедневная, ежечасная пытка, и я понимал, ребёнком совсем, что она жертва, тоже как я, что моё разбитое, неприютное детство и её одинокая жизнь в тоске и в слезах, что нам это вместе, что это всё от него, что невозможно больше страдать...

Некрасов нагнул ещё ниже крепкую голову, пряча, должно быть, лицо, точно сведённое судорогой, две слезинки скупо катились по бледным щекам, глухой голос то обрывался, то вновь раздавался с трудом:

   — Ваша Варя... Варвара Алексеевна... этот ваш «ангельчик мой»... как она... такая невинная, нежная... и эти псари, и пьяная брань отставных капитанов... Тоже ангел и в том же аду... Ведь вы на это послали её, обрекли, я это знаю, я видел своими глазами... За что?

Он впервые видел этого сдержанного, угрюмого, по виду сильного человека, но эти побледневшие щёки, и скупые слезинки, и срывавшийся голос, и эти глухие слова затаённого горя и стыдливого сострадания всё о нём рассказали ему, и он тотчас, словно вспыхнуло в нём, обожгло, проник всего человека, до самого дна, до последней черты, до самых главных и даже затаённых сторон его оскорблённо-мятежного духа, до того, наконец, чем тайно живёт и что одно делает его человеком. Ему разом открылось тогда, что в самые первые, в свои беззащитные годы душа Некрасова, тонкая, нежная, унаследованная, должно быть, от матери, была словно прострелена жестоким отцом и ранена навсегда, что эта незажившая, незаживавшая рана была глубоким и верным истоком его страдальческих страстных стихов, что если в жизни этого сурового человека останется что-то святое, что могло бы спасти, могло бы послужить маяком, в самые тёмные, в самые роковые минуты судьбы, когда отступают от нравственного закона, чтобы уже не вернуться назад, то, уж конечно, это будет его первое детство, эти ужасные безвинные детские слёзки, эти рыдания вместе, где-нибудь в уголке, обнявшись, чтобы не видел никто, не застал, не наглумился ещё, о чём Некрасов сам не сказал, но что он уже доподлинно видел и мог поручиться, что тот непременно расскажет ещё, может быть, через слово, и расскажет именно в этих по смыслу словах.

И он было начал с всколыхнувшейся болью, чтобы вызвать эти слова:

   — Моя матушка...

Григорович как-то медленно, осторожно присел на угол стола, с недоумением переводя большие глаза с одного на другого.

Некрасов же выпрямился, пронзительно взглянул на него, какую-то долю секунды, отвернулся угрюмо и резко и, глядя куда-то под тёмный, привалившийся шкаф, заговорил своим срывавшимся полушёпотом:

   — Я всё это знал, когда мы читали, так оно и должно было быть, непременно что так! Я отыскивал её в вечернем саду, всегда почему-то в вечернем. Она пряталась в дальней беседке. Я прижимался к коленям её, к её тёплому чёрному платью. Она поднимала меня, прижимала жадно к себе и говорила всё, говорила, и мы горько и сладко плакали с ней, как напивались вина, и это нельзя, нельзя вспоминать, какие слова она мне тогда говорила, а вы!..

Он знал, что это нельзя вспоминать, но что это вспомнится непременно и тогда уж прольётся в иные минуты прокалённым, обугленным словом, и молчал, понимая, что теперь нельзя говорить, что в особенности нельзя говорить о себе, что теперь не узнает о повести своей ничего, уловив уже всё, что нужно было узнать, и боясь, что услышит бешеный стук от радости и сострадания громко стучавшего сердца.

Григорович некстати вскочил и воскликнул:

   — А не говорил о себе! Такая получается штука! А я не понял вчера! Он читал о смерти студента, и я тогда вижу, в том месте, где отец за гробом бежит, роняя в грязь последние книги, голос у него прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то, про вас! И так мы с ним всю ночь. А на последней странице, где этот Девушкин ваш прощается с Варей, и я уже больше собой не владел, начал всхлипывать как дурак, честное слово, и украдкой, украдкой взглянул на него, не смеётся ли он надо мной, а у него самого по лицу слёзы текут! Ну, наплакались мы! Я никогда так не плакал и стал его убеждать, что хорошего дела не надо откладывать, что следует тотчас отправиться к вам, сообщить об успехе и сегодня условиться, чтобы печатать роман. Он стал возражать, что поздно уже, что нельзя же вас, это вас, понимаете, разбудить, а я говорю: «Что же что поздно, что спит, что разбудим, это же выше сна!» Смотрю, он стал возбуждён ещё больше, оделся спеша, не попадая в сюртук, и вот мы отправились к вам!

Некрасов развёл сокрушённо руками, застенчиво, ласково улыбаясь:

   — Вот всё думал, что человек свою натуру пересилить не может, ведь моя натура прямо восстановлена против писем, я писем терпеть не могу, а каждое письмо к дражайшему родителю стоит мне прямо неимоверных усилий. Даже думал, что за каким-нибудь письмом и помру, такая эти письма скука всегда. А у вас вот письма, и вот! Вы, конечно, простите меня...

Солнце поднималось всё выше. Стёкла противоположного дома горели уже во втором этаже.

Григорович порывисто мерил комнату от стены до стены, длинные стройные ноги, верно, не знали усталости, красивые длинные пальцы беспокойно метавшихся рук то и дело ерошили длинные чёрные кудри, взлетали вверх, сжимались в кулак, а звучный голос взмывал от восторга:

   — Главное, обделано, обделано как! На моих ведь глазах! Запрётся и сидит, и сидит! А я ничего не знал, ничегошеньки! Даже не обмолвился мне! А ведь вместе же, вместе живём!

Некрасов проговорил, должно быть забыв обо всём, смахнув фуражку с колена, и она упала, как белая птица, стукнув о пол козырьком:

   — У вас необыкновенно удачно, совершенно ваша, по-моему, форма, ваша, ваша, и больше ничья!

Перед ним совершалось именно то, что ждал он целые годы. Он долго, упорно, втайне мечтал начать не заурядно, как все, а сразу заметной, замечательной вещью. Уже в ней, в этой первой пробе пера он жаждал сравняться с великими или, если не повезёт, если не удастся одним усилием встать в один ряд, хотя бы подойти очень близко, вплотную, установиться где-то неподалёку от них.

И теперь, когда ранним утром в бессонную летнюю ночь эти двое кричали ему от восторга, забывши о сне, о приличиях, о своём самолюбии, которого у них не могло же не быть, никаких сомнений быть не могло: он достиг, он не зря напрягал свои силы, по четырнадцать и пятнадцать часов высиживая в непрерывном труде, и достиг, да, достиг чего-то большого, что смутно предвидел, но что на поверку оказалось другим, чем-то, может быть, лучшим, но всё же другим.

Всё его существо бушевало от счастья. Он стискивал зубы, чтобы не выдать себя, но лицо дрожало от сильного напряжения мышц. Он говорил сам себе, что это не всё, что это первое горячее мнение двух неопытных, двух начинающих, юных, которые наспех, взахлёб проглотили всё то, над чем он работал кропотливо два года» не успев, естественно, разжевать, и что впереди ещё ждёт его высший суд и этого-то суда он может не выдержать, а бушевавшее счастье беспечно твердило ему, что он победил, что нечего с этой минуты бояться, что и самый высокий суд не может быть против него.

Едва раздвигая онемевшие губы, он хрипло сказал:

   — Форма, конечно, не очень моя. То есть, правду сказать, совсем не моя. Эту форму начал Руссо, потом Гёте гениально продолжил в «Страданиях юного Вертера».

Застыв на мгновение, усиленно морща небольшой ясный лоб, Некрасов ударил себя кулаком по ладони и беспечно сказал:

   — Да Бог с ними, я их не читал!

И, потянувшись с любовью к нему, взволнованно продолжал:

   — Рассказ от первого лица, самая исповедь, задушевный, искренний тон, я вот о них говорю, это именно ваше, быть не может, чтобы не ваше, в этом ваша тоска, ваша грусть, ваши слёзы, этого бросить нельзя, продолжать, продолжать, вы от этого всё равно не уйдёте, я так чувствую вас!

Григорович мелькал против света, так что лица разглядеть было нельзя, только возбуждённо вспыхивали, блестели большие глаза:

— В этом ничего удивительного! Человеку с призванием заранее дана программа того, что он обязан и должен исполнить, и тайно вложена сила, которая заставляет исполнить именно то, что ему предназначено. Эта сила, прорываясь, как нервное возбуждение, вступает в свои права, и во время прилива её пишется будто под чью-то диктовку, и всё, что выходит из-под пера, отмечается обязательно образным, наблюдательным и живым, как ни верти. Это доступно чуть ли не каждому, но на один-единственный миг. Литературные перлы достигаются трудом непомерным. Вы вот говорите: Гёте! Да именно Гёте прежде всего не доверяет первым порывам своего вдохновения и, не удовлетворённый первой редакцией, по нескольку раз принимается за переделку, чтобы улучшать раз за разом написанное. Из «Геца», помнится, вы же мне говорили, он выбросил несколько превосходнейших сцен, потому что ему показалось, что они не соответствуют целому. Он сам высказывается не раз, что художник обнаруживается в ограничении, то есть в отбросе лишнего, в возможном сокращении в пользу силы как выражений, так и произведения в целом. А в наше время Бальзак? Бальзак терзается недоверием ко всему, что он написал. Он до того исправляет первую корректуру, что её набирают всю наново. То же повторяется при второй корректуре, при третьей, даже четвёртой и пятой. Говорят, что романы не приносят ему четвёртой доли тех денег, во что обходятся ему корректуры. И вот чем отличается гений от графомана: он не записывает, не замусоливает эту свежесть, эту живость первоначального вдохновения, он умеет сохранить и упрочить, усилить её, вливая эту свежесть во всё остальное. Я был поражён, Достоевский, как вам удалось добиться того, что нам кажется, что вся повесть написана сразу, в один взмах разгулявшегося пера. И я-то знаю, что не в один, я видел сам!

Его тут поразило, каким образом Григорович, едва настрочивший кое-как две повестушки и всё это время потрясавший его своим абсолютным невежеством, угадал всё так точно и верно, что пережил он над листами бумаги, переписывая снова и снова «Бедных людей»? Как самое неотразимое доказательство удачи своей принял он эту поспешную длинную речь. Ведь, значит, была же несомненной заслуга, если стало понятно даже тому, кто не был серьёзен, ведь это он своим мастерством возбудил в такой далеко не самой сосредоточенной голове это верное, это сильное рассуждение о беспрестанном труде, который и делает гения гением, ведь он в самом деле, стало быть, написал и, стало быть, напишет, напишет ещё! Это будет самое главное, в чём отразится суть современного человека! Ведь это была только первая проба пера. Он, не любивший проб, презиравший тех, кто только пробовал, а не приступал прямо к дельному делу, отчётливо понял это в тот миг. Он должен был знать, что способен. Отныне бери в руки перо, отныне развернись и скачи во всю ширь! И что же, что же он напишет тогда?

Он ощущал, как росли, напрягались чересчур напряжённые нервы. Голова его сладко кружилась, и в ней будто путались ясные, чёткие мысли, обгоняя и перебивая друг друга. Он порывался вскочить и броситься к Григоровичу, душить его, целовать, говорить ему кучу приятного, обещать никогда не забыть, расхвалить его повестушки, в которых он вдруг обнаружил целую кучу достоинств, отчётливо сознавая, что ни малейших достоинств в них пока нет, найти приятные, дружеские слова, напроситься ему помогать или дать клятву навек не расстаться.

Он страшился этих внезапных непроизвольных порывов, хотя не в силах бывал им не поддаться. Он знал, что в таком приподнятом состоянии способен до того преувеличить самые честные, самые правдивые мысли и чувства, что потом они станут казаться невероятными, даже лживыми, и другим, и, разумеется, ему самому, и он, припоминая, испытает столько стыда, что перестанет видеться с тем, кому так безумно, безудержно изъяснялся в горячей любви.

Он всё сильней стискивал пальцы рук, как-то мельком оглядывая неожиданных своих почитателей, и с дрожью в непокорном голосе объяснял, с изумлением понимая, что говорит абсолютно не то и что эта непроизвольная дрожь истолкована будет совершенно не так, едва ли не против него:

   — Я всё никак не мог отвязаться. Он задал мне столько работы, что если бы знал, сколько уйдёт на него, так не начинал бы совсем, то есть я говорю о романе. Мне хотелось, главное, представить всего человека, как он есть, или, лучше сказать, до какого состояния его довели. Ведь сам человек, то есть сам по себе, я уверен до самой последней черты, в конце концов, честен и добр, поскольку нравственный закон имеет в душе. Ведь это же изумительно, как можно его изломать. Ведь так бесконечно можно унизить его, что он в себя не поверит, что он сам же начнёт ветошкой себя, последней тряпкой считать. В этом бесконечный ужас всего нашего общества. Ведь мы, пожалуй, не замечаем, как унижаем друг друга на каждом шагу, главное, бедность, конечно, особенно бедностью унижается так, что душа обливается кровью, невозможно смотреть. Одни богаче, другие бедней — этого быть никак не должно! Даже если только на десять рублей, даже на рубль, всё равно, тогда в душе ад и унижение нестерпимое. Я хотел, чтобы это поняли!

Некрасов завозился, придвинул к нему, повернув спинкой, стул, сел верхом, сложив руки перед собой, положив на них подбородок, и глухо проговорил:

   — Это правда, самая правда! Великая и горькая правда! Я это всё испытал. Даже не понимаю, откуда вы-то могли описать, словно это у вас со мной были одни сапоги на двоих! Ведь отец меня в Дворянский полк порешил и за этим отпустил в Петербург, я на всю жизнь запомнил его слова, я в университет мечтал как-то очень светло. Ну, узнал он, прислал письмо и разругал на чём белый свет стоит. Я отвечал: «Когда вы меня считаете таким дурным человеком, тому так и быть, и оставьте меня в покое, перестаньте бранить понапрасну, я ни от кого не намерен выносить оскорблений, даже от вас». Ну, он, конечно, оставил меня, со злорадством оставил, иначе нельзя, ждал, разумеется, что я поклонюсь, и денег не присылал ни гроша. Жить стало нечем, ни гроша за душой, и не знаю, что и где заработать. Угол снимал на Разъезжей, у отставного солдата, задолжал ему невозможные деньги, рублей сорок пять, я о такой сумме и не мечтал, мне просто было нечего есть, и аппетит у меня тогда был какой-то прямо ужасный. Не поверите, однажды пришли ко мне два приятеля, я и подбил их на булки в карты играть, выиграл копеек до сорока, булок на них принесли, сколько им досталось двоим, и не знаю, но я умял остальные. И солдат куражился надо мной, над голодным. Пьяный был человек, щуплый такой, росточком так себе, небольшой, и толстогубый, слюнявый рот. Я от отца своего оскорблений принять не схотел, а тут даже понять не могу, откуда терпения набирался. Он, должно быть, боялся меня, даже почтение соблюдал, только скажет с этой слюнявой усмешечкой: «Барин, деньги пора». Таким себя почувствуешь червяком, что так бы и разорвал на куски. Гневом я наливался по край и очень отчётливо понял тогда, что вот это и есть основа всех преступлений, иной какой не бывает, да и не может существовать!

Он вздрагивал, не ожидая никак, чтобы у этого крепкого на вид человека, с сильным, жёстким лицом и суровыми стальными глазами могла быть такая капризная и злая судьба, удивительно подтверждавшая его правоту и провидение самой сути вещей. Он испытывал братскую благодарность и ответил ему тёплым дружеским взглядом, но видел, как побелело и сжалось это лицо, как на скулах надулись и задвигались желваки, и голос Некрасова, показалось ему, против воли вырывался со свистом:

   — Тогда он придумал последнюю штуку. Однажды вместо ответа ему о деньгах я посмотрел на него, должно быть, совсем уж сурово, может, с отъявленной злостью, не знаю, врать не хочу. Однако он будто смягчился, «хорошо-с, говорит, а вы напишите, что мне должны и что в залог оставляете мне свои вещи-с». Вещей моих была феска, которую сестра мне вышила золотом, и бархатный архалук, привезённый из дому. Ну и написал я. Пошёл к знакомому студенту на Петербургскую сторону затянуться, за полным отсутствием своего табака. Назад прихожу поздним вечером, а дворник как-то иронически улыбается, завидя меня. Постучал, и спрашивает солдат: «А вы кто такой?» — «Некрасов, говорю, постоялец ваш». А он мне глумливо, с поганым смешком: «Наши постояльцы все дома, а вы от квартиры ведь отказались и в залог изволили вещи оставить, вот так-с». Орал я, конечно, очень ругался, а дверь на замке, и солдат взял-таки свою силу, никакие крики не помогли. Иду по улицам, поздняя осень, после горячки я был, весь измёрз, ослабел, сел на лесенке магазина, в драной шинелишке, в саржевых панталонах, лицо руками закрыл, и такая тоска, так бы весь мир и расшиб. Не знаю, сколько бесился, глубоко ли духом упал, врать не хочу, только мальчик с нищим идёт и милостыню у меня попросил, а старик-то ему говорит: «Не видишь, он и сам к утру околеет». Однако взяли с собой, на Васильевский остров, в Семнадцатую линию, на пустырь, деревянный домишко с забором, полон нищих, баб и детишек, в три листа играют в углу. Старик к ним подвёл, «грамотный, говорит, дайте водки ему». В самом деле дали полрюмки, хватил я, старуха подложила подушечку, я и уснул до утра. Проснулся, нет никого, а идти не знаю куда, некуда мне идти, и дал я тогда слово себе не сдохнуть на чердаке, ни в какую не помереть. Может, и живу потому, кто знает, врать не хочу.

Григорович изумлённо воскликнул, хлопнув себя по бедру:

   — А я-то понять не могу, отчего у него, когда дошли до смерти студента и там у вас отец за гробом бежит, голос у него обрывается, и вдруг он по тетради: «Ах, чтоб его, чёрт побери!» А тут вон оно что! Вот поистине правда так правда, куда же ещё!

А у него защемило, закололо в груди. Да, он верно, он удивительно верно это всё угадал, и вот к нему внезапно пришёл человек, незнакомый, чужой, с суровым, жёстким лицом, и вот они поговорили с ним полчаса, приоткрылась какая-то малая щель, и вот уже перед ним два человека с клубком перепутанных чувств, стерпевший столько обид, давший слово не умереть ни за что и, значит, способный жестоко обидеть другого, а если ещё посидеть, если позволит себе побольше открыть свою наболевшую душу, так ведь что же, ведь ненависть, жалость и сострадание там, и что же, что ответить ему?

Некрасов жёстко ронял, задыхаясь:

   — Вот старик ваш, погибнет совсем, не жить ведь ему, затопчут, совсем истерзают в ветошку, очень уж слаб, не таким надо быть, чтобы выжить. Этак больно за сердце берёт. Хорошо получилось, это Гоголь у вас...

Григорович стремительно подхватил, блестя довольно глазами, запустив в кудри беспокойные пальцы:

   — Именно Гоголь, Гоголь во всём! И я, я тоже сразу приметил. Ведь вот вы, Достоевский, куда! Этот Девушкин ваш невольно приводит на память Поприщина. А эта сцена, когда дочь директора роняет платок и Поприщин, бросившись поднимать, скользит на паркете и чуть нос не разбивает себе, напоминает сцену, когда у вашего-то, перед начальником там, отрывается пуговка и он, растерявшись совсем, старается подобрать. И приём частого повторения одного и того же, в постройке фраз, в самом духе проглядывает школа у Гоголя. Ведь вот, например, как там у него: «Также читал очень приятное изображение, описанное курским помещиком, курские помещики хорошо пишут», кажется, так? Или вот ещё: «Хотел бы рассмотреть поближе жизнь этих господ, все эти экивоки и придворные штуки, как они, что они». Или, помните, Чичиков у Коробочки говорит: «Настасья Петровна, хорошее имя: Настасья Петровна, у меня тётка родная, сестра моей матери, Настасья Петровна». Или Плюшкин изъясняется, если не ошибаюсь: «А вот черти-то тебя и припекут, и припекут! Скажут: а вот тебе, мошенница, за то, что барина обманывала, и припекут, припекут!»

Некрасов даже голову повернул:

   — Да вы, я смотрю, наизусть!

Григорович рассмеялся весело, быстро, довольный произведённым эффектом:

   — Как не знать! У нас, вы знаете, без Гоголя шагу не ступишь. Всё в повествовательном роде по большей части отражение его повестей, большей частью «Шинели», конечно. Вот я понемногу учусь, а то ведь не станут читать, наша публика — дело известное. Не одному Достоевскому, не одному!

Отвернувшись от Григоровича, будто не дослушал, э, мол, побрякушки какие, Некрасов вдруг властно и тяжело обратился к нему, глядя прямо в глаза немигающим взглядом:

   — А вы вот что, послушайте, дайте-ка мне в альманах, а я сегодня же и Белинскому покажу.

Ему стало тесно, трудно дышать. Время помчалось, не оставляя следа. Вся его гордость вдруг всколыхнулась от этого предложения, но дикий страх перед именем сурового критика тотчас его придавил. Не помня, долго ли мешкал с ответом, невольно отводя глаза от этого тяжёлого взгляда, он растерянно забормотал:

   — Может, Белинскому-то рано ещё, как вам сказать, ведь это всё ничего, ему пустяки, он бы сказал...

Остановив его сильным жестом короткой руки, Некрасов твёрдо, настойчиво повторил, всё не отводя от него своего тяжёлого взгляда:

   — Конечно ему! Кому же ещё?

Он вовсе потупил глаза, думая только о том, что всё теперь кончено для него, решительно всё, и с пустым, неловким вниманием смотрел на фуражку с красным околышем, измято лежавшую на столе, на обношенный, обитый носок запылённого сапога, и, лишь бы отвлечься от этого ужаса, сосредоточенно и тревожно решал, тут же мигами забывая об этом, наступит ли Григорович на этот облезлый носок или мимо пройдёт, и весь ликовал, что дошло наконец до того, и уступчиво соглашался, что, главное, осталось, конечно, тому, и с замиранием сердца пытался представить, что же тот скажет про «Бедных людей», а Некрасов, живо перескочив к нему на диван, легонько и требовательно тряхнув его за плечо, с откровенным восторгом сказал:

   — Я вас познакомлю, и увидите вы, человек-то, человек-то какой! Вот увидите, какая душа!

Григорович, обходя стол, зачем-то передвинув фуражку, наступая на них, шельмовато щуря глаза, по-детски смеясь, беспечно и звонко, прокричал в тон ему:

   — Рад будет, как будет рад! Новое слово тотчас почует, это уж точно, это уж он, как всегда! К себе примет вас, это у него ого-го! И как не принять?

Некрасов спохватился, вскочил с неприступным лицом, и было неясно, глядя на неприступность и ходящие желваки, нарочно ли спохватился и нарочно вскочил, таким образом делая вид, что повесть уже отдана в его альманах, или в самом деле вдруг вспомнил опять о неделикатности позднего ночного вторжения, но голос был резок и твёрд:

   — Ну, довольно, спите, спите теперь, а уж завтра вы к нам, непременно!

Пошёл было к двери, шаря возле кармана рукой, возвратился, клоня голову с поредевшими волосами, чуть улыбаясь, взял двумя пальцами фуражку за козырёк, оглядел её, отряхнул, но почему-то не стал надевать, словно тотчас забыл про неё.

Живой, улыбавшийся Григорович подхватил Некрасова под руку.

Они раскланялись и вместе ушли.

Он остался один на чужом перекрёстке. Ему припоминались смутно, вразброд какие-то улицы, экипажи, витрины, прохожие, но он никак себе представить не мог, куда занесли его усталые ноги, а ноги устали и больше не хотели идти.

Он беспокойно оглядывался по сторонам, вдруг рассердясь, что бесцельно болтался по городу и вот лишился возможности занести на бумагу всё то, что так отчётливо, счастливо вспомнилось вдруг от слова до слова, чтобы вставить в давно надоевшую, раздражавшую нервы статью, которая приобрела бы от этого определённость и стройность и могла бы получиться такой достоверной, какой представлялась ему.

Одна параллельная улица показалась как будто знакомой. На углу трёхэтажного белого дома Фёдор Михайлович прочитал: «Шиллерштрассе, 17».

Своей открытостью, своей шириной эта чёртова штрассе напоминала привычные петербургские улицы, но отличалась от них равнодушным безлюдьем и солнечной тишиной. По теневой стороне деловито спешил почтальон в форменной чёрной фуражке и с металлическим номерком на груди, прямая высокая гувернантка со строгим костлявым лицом и в пенсне с болтавшимся чёрным шнурком недовольно вела за руку виновато смотревшего мальчугана в коротких синих штанишках и в шапке вьющихся светлых волос. Из-за угла, вдалеке, бойким шагом выворачивал единственный на всю улицу фаэтон. Дом был немецкий, с узкими окнами, с острыми крышами, с балконами в жёлтых цветах.

Ломая голову,' с чем связана в его зыбкой памяти эта длинная штрассе, Фёдор Михайлович через минуту с раздражением нашёл только то, что ему отлично известно имя поэта, давшее название улице, и невольно задержался на этом. Когда-то в Москве, лет ещё девяти-десяти, он видел «Разбойников» Шиллера, со знаменитым Мочаловым в роли Карла Моора. Он был потрясён. Сколько зла и жестокости в людях! Та девочка, истекшая кровью у него на глазах, была не одна! Всё было разбито, порушено в его прежде счастливой и светлой детской душе. Мир почернел. Как жить? Но мудрый Шиллер творил незримое чудо над ним, это вечное чудо искусства, которое впервые в тот вечер открылось ему. Вызвав отчаяние, измучив до слёз, немецкий поэт сам же успокоил, сам же утешил потрясённую душу, возбудив в ней страстную веру, вложив в неё самый чистый, самый возвышенный идеал.

Шиллер! Это же гимн Свободе и Радости! Он бредил им, он его пылкими монологами подолгу говорил сам с собой, он вызубрил его наизусть, проверял его героями близких и просто знакомых людей и мечтал иметь друга, как этот пламенный, благородный Дон Карлос или Поза. Он был благодарен благосклонной судьбе, что она так кстати свела его с великим поэтом именно в ту хрупкую пору мальчишеской жизни, когда необходимы сильные, благотворные впечатления, чтобы до боли наполнить и определить ими незрелую душу. И недаром потом, двадцати уже лет, возбуждённый превосходной игрой Лиллы Леве в роли Марии Стюарт, он вступил в состязание с ним, сочинив, неудачную впрочем, драму на тот же сюжет.

И вот здесь обыкновенная улица носила это славное, это великое имя! Да что же это они? На этой же улице обитали немецкие обыватели, на которых Шиллер ополчался непримиримой войной, много ели, как прежде, плодили сытых детей и аккуратнейшим образом прикапливали к пфеннигу пфенниг, чтобы, выполнив свой родительский долг, оставить им после себя капитал. Что им Дон Карлос или Поза?

Он представил, как отвратительно могло бы звучать: проезд Пушкина, трактир Гоголя, бульвар Карамзина.

Или в самом деле пошлость бессмертна?

Сбитый с толку этими никчёмными мыслями, разгневанный, плохо видя перед собой, он, закусив губы, соображал, куда повернуть, чтобы уйти поскорей. Он видел по солнцу, по близким тёмным, влажно багровевшим домам, что центр городка, куда ему надо было идти, находится слева, но оттуда медленно полз лакированный фаэтон, бессмысленно раздражая его ещё больше, словно чёрный пруссак, таракан, и он кинулся торопливо направо, сердито решив, что тотчас вернётся обратно, как только празднично блестевшая на солнце коробка нагонит его.

От этой детской причуды, как только он осмыслил её, ему стало легко и смешно. Настроение тотчас стало спокойным и светлым, как от волшебного взмаха счастливой руки, точно Некрасов и Григорович только что ушли от него и он, в какой уже раз, переживал свой первый, самый громкий триумф. В нём пробудилось детское озорство. Он оглянулся. Э, да эта коробка ни за что не догонит его! Он шагу прибавил, забыв обо всём, что ожидало его, слушая с жадностью дробный, но спокойный и важный цокот подков. Стало как-то беспечно и весело, что вот он никуда не спешит, а просто играет, нарочно не давая себя обогнать.

По его стороне кто-то шёл навстречу ему. Вдаль он видел неважно, а солнце било в глаза, и детали костюма, лицо пешехода сливались в пятно. Он видел отчётливо одно необычное движение трости. Затянутая в жёлтую жувеневскую перчатку рука отбрасывала её в сторону и назад, резко в сторону и плавно назад, мерно и важно, с таким неприступным достоинством, словно шествовал прусский король. По этой размеренной важности он представил себе курчавые длинные бакенбарды, короткий, тонкий, вздёрнутый нос и сжатый, закушенный рот с выпяченной брезгливо нижней губой.

Вот так зрелище! Фёдор Михайлович нетерпеливо и беззастенчиво вглядывался в неторопливо подходившего ближе» прохожего, спеша проверить себя: так ли, так ли всё это представил себе?

Фаэтон поравнялся с ним и стал обгонять, но он не посмотрел на него, уже позабыв, что тотчас хотел повернуть. Он разглядел сначала этот сжатый, закушенный рот, потом длинный, прямой, но действительно несколько вздёрнутый нос, гордо посаженную голову и небольшие злые глаза, презрительно глядевшие мимо. А бакенбарды? Да, бакенбарды, они оказались короткими и седыми.

Поравнявшись, он вдруг тоже вскинул свою круглую голову, сжал плотно рот и выставил так же презрительно нижнюю губу.

Они едва не задели друг друга плечами.

Не оборачиваясь, он тихо, но весело рассмеялся.

Какой персонаж!

Фаэтон остановился тем временем у двухэтажного светлого дома. Из фаэтона, едва коснувшись ступеньки, выпрыгнул молодой человек в лёгком летнем костюме, в низкой соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, с тонкой тростью в узкой руке. По стройной гибкой фигуре и длинным белокурым кудрям это был юноша лет двадцати, из хорошей семьи. Толкнув калитку нетерпеливой рукой, молодой человек поспешно прошёл в небольшой, заросший зеленью двор, но возвратился через минуту с опущенной головой, с разочарованием на задумчивом потемневшем лице, нерешительно потоптался, звонко сказал несколько слов равнодушному кучеру и скользнул в экипаж. Кучер в лакированной низенькой шляпе, с длинным бичом дёрнул вожжи, причмокнул и стал поворачивать лошадей.

Фёдор Михайлович подошёл уже близко и видел двухскатную островерхую крышу, открытое настежь слуховое окно с откинутым в сторону решетчатым ставнем и широкий балкон, с улицы весь закрытый сплошным виноградником. Низкая оградка была скрыта аккуратно подстриженными кустами акации. На этой улице имени Фридриха Шиллера подобных благопристойных оград было много, но именно эти аккуратно подрезанные кусты, только сбоку открытый для постороннего глаза балкон и особенно слуховое окно и дальше другое, почти незаметное за высоким грушевым деревом, черневшее на чистом белёном фронтоне треугольного чердака, показались ему совершенно знакомы. Он был здесь когда-то давно и явственно вспомнил теперь, кто жил в этом небольшом и не слишком привлекательном доме.

В тот же год «Бедных людей», только осенью, встретились они у Белинского. Чрезмерно высокий, несколько мешковатый, с движениями неторопливыми, мягкими, с крупным, но красивым лицом, с тёмно-русыми кудрями, уж конечно, по тогдашней моде, до плеч, в синем фраке с золочёными пуговицами, с умным взглядом небольших, как-то странно прищуренных глаз, то весёлый, с заразительным смехом и колкими каламбурами, то молчаливый, задумчивый, приткнувшийся где-нибудь в уголке, словно обиженный кем-то, человек этот, проживавший теперь на Шиллерштрассе, 277, был тогда молод, двадцати пяти лет, и, впервые увидев его, он был восхищен: что это за человек! Поэт, талант, образован, умён, красавец, аристократ и богач, невозможно было сказать, в чём природа отказала ему. Главное, главное в том, что характер был неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе до блеска. Как было не привязаться самой сердечной привязанностью, и он воспылал к нему такой чистой, восторженной дружбой, что Белинский, мило смеясь, называл эту пылкую дружбу влюблённостью. Может быть, это было и так, но сам он был робок, застенчив и угловат, и, несмотря на такую привязанность, на такой горячий восторг, настоящая близость их не связала. Потом горькая история с «Современником», которую он не любил вспоминать, окончательно их развела. Тот осыпал его всюду добродушными, но язвительными насмешками, и он стал его избегать, перестав бывать в им обоим знакомых домах, переходя на другую сторону улицы, едва завидев его. Потом тот жил долго в Париже, а он был надолго отправлен в Сибирь. Когда же ему разрешили вернуться, они встретились вновь, повзрослев, пережив несчастья, утраты, став выше былых мелочей. Почти стёрлись, утихнув, насмешки. Он от души расхвалил его нашумевший роман и взял его повесть в свой недолгий журнал, но, любя его поэтически тонкий и нежный талант, так и не смог полюбить человека.

И вот смешался от желания снова увидеть его. Ещё по дороге сюда он положил себе сделать визит, но не шёл и не шёл, постоянно ощущая в себе, что не готов к принуждённой, обязательной встрече.

Стало быть, усталые ноги сами его принесли?

Вдруг нахлынули хорошие, добрые чувства и мысли. То, что в прошлом их развело, в самом деле были глупые мелочи, досадные пустяки, но не пустяки было общее поприще, соединявшее их. Уже много лет, прокладывая каждый свой особенный путь, они делали вместе одно огромное дело. Этим делом была родная литература, в которой видели оба верный залог светлого будущего своей неустроенной, глухо бродившей страны.

И ему отчаянно захотелось войти без претензий, по-дружески, просто и честно, без злых и без всяких насмешек убедить хозяина этого дома, что его последний роман, в отличие от того, предыдущего, совсем никуда не годится по неверной, даже гадкой идее своей и что именно в этой неверной и гадкой идее заключается страшный, чудовищный вред для нашего беспокойного русского дела. Ничего личного, именно ничего, что касалось бы его самого. Просто представлялось ему, что этот удивительно прозорливый и тонко поэтичный талант как-то запутался, сбился с пути и что надлежит непременно попытаться образумить его, пока окончательно не погиб этот нужный России талант, слишком, должно быть, зажившийся здесь, вот именно: слишком!

Он двинулся к дому, но эти аккуратно подстриженные кусты словно намекали ему, что самые страстные, самые искренние слова в этом напыщенном доме ничему не помогут и что едва ли этот глубоко и всесторонне образованный ум, годами вырабатывавший задушевные свои убеждения, начав ещё в школе Белинского, года на три пораньше, чем пришёл он, собьёт самая несокрушимая, но посторонняя логика.

Впрочем, одной логикой и никого не собьёшь...

В нём явилось беспокойное чувство. Он будто в первый раз глубоко осознал, как мало его нынешних средств, его нынешних, всё ещё недоконченных, смятенных в жутком противоборстве идей, чтобы одним метким словом, одним выпуклым образом переливать свои пылкие убеждения прямо в недоверчиво замкнутые души самых разных людей.

И он повернул от этого дома, от этих обстриженных жалко и стыдно кустов. Он горбился, хмурился, виновато щурил глаза, но с каждым шагом назад испытывал странное, тоже стыдное облегчение. Ему то казалось, что он избежал какой-то огромной опасности для себя, то внезапно приходило на ум, что он мерзко струсил того, не решившись на открытый и, может быть, сокрушительный бой, да, сокрушительный, иначе и быть не могло, но сокрушительный для кого?

Он отмахивался от этой обидной, унизительной мысли, прибавляя рассерженно шагу, чтобы как можно скорей забыть обо всём, особенно о чужом неудачном романе. Что ему, роман не его. А у него теперь были деньги, у него появилась возможность спокойно работать полгода, если не больше, чего же ещё?

Он скорым шагом миновал дома три, не примечая ни оград, ни балконов, убеждая себя, что никогда не был трусом и торопится уйти не потому, что боится какого-то спора об истинной ценности самых главных наших идей, то есть чужих и своих. Нет, что за чушь, такие споры он даже слишком любил и увлекался ими до страсти, до крайности. А торопился-то почему? А торопился-то потому, что уж очень спешил!

Это выходило как-то нескладно, даже курьёзно, смешно, и он тотчас увидел очевидную эту нескладицу, но она не рассердила его. От быстрой ходьбы взволнованность чувств проходила, мысли приходили в порядок, становились спокойней, ясней, но он вдруг приметил причудливо скованную решётку старого сада и разом вспомнил с тягостной болью, что в первую очередь, до всяческих споров и смут, должен немедленно выкупить свой отчаянный, свой позорный заклад.

На ходу, сердясь и ругая себя, обшарив карманы, он отыскал помятый сложенный лоскуток сероватой грубой дешёвой бумаги, на котором скаредный меняла аккуратными немецкими буквами обозначил бездушно предмет и скудную сумму залога. Зажав после этого обжигавший клочок в кулаке, он поискал взъерошенными глазами извозчика, чтобы мчаться без промедления в зловонный тот переулок, к окованной двери с визжащими петлями.

Шиллерштрассе пустынно молчала. Лакированный фаэтон не спеша поворачивал за угол. Над верхом его выступала круглая шляпа и кончик бича.

Он чертыхнулся, и в тот же миг ужасная мысль поразила его. Боже мой, может быть, он без оглядки отсюда бежит потому, что ужасно давно, года с три, должен в этой улице сколько-то талеров и теперь вот под каким-то надуманным вздорным предлогом не хочет отдать?

Впрочем, впрочем, постой, всего, кажется, только два года, именно два, каких-то сто вшивых талеров, даже нет, всего пятьдесят, это он абсолютно точно припомнил теперь.

Ага, не такое уж, к величайшему облегчению, давнее дело, да и слишком уж дорого ему обошлось, чтобы взять да и напрочь забыть.

Слава Богу, есть ещё память на такие дела.

Два года назад, в последних, должно быть, числах июля, чуть не на коленях продав за три тысячи собрание своих сочинений на самых диких условиях, на которые, однако же, почти с благодарностью пришлось согласиться, до того скрутило его, на минуту удовлетворивши самых несносных, до истерики жадных и настойчивых кредиторов и раздав по копейкам всем тем, кому обязан был хоть бы сколько оставить на самую насущную жизнь, он всё-таки убежал за границу, чтобы хоть каплю поправить здоровье, написать великолепно блеснувший роман и хоть что-нибудь заработать на возвращение.

Роман он и начал почти тотчас писать, но от трёх тысяч рублей ему досталось меньше двухсот, и прожить на них было никак невозможно, даже по европейским снисходительным ценам, а тут по пути, как на грех, случился открыточный скучный Висбаден, в котором он как-то прежде выиграл тысяч двенадцать, правда на франки, не на рубли. Нет, разумеется, серьёзно он тогда играть не хотел, а так, поправить немного, не более тысячи франков, лишь бы прожить, разумный предел. Одна была только беда: он простудился в ещё более скучном, совсем петербургском прямолинейном Берлине и был в лихорадке, ну и, стало быть, тут же всё проиграл, решительно всё дотла, и часы, и был много должен в отеле «Виктория», у них там непременно такие названия.

Он весело вдруг рассмеялся, легко опустился на гранитную тумбу, выхватил, всё звонко, в голос смеясь, папиросу и закурил, поглядывая, куда бы бросить обгорелую спичку, но обязательных гипсовых ваз почему-то поблизости не было, а вокруг царила такая невозможная, невыносимая чистота, что он, опять засмеявшись, чертыхнулся и сунул спичку в карман.

Положение было самое хлестаковское! Ему объявили, что не станут давать ни обеда, ни чаю, ни кофе, вообще ничего, а слуги тотчас, обливая самым немецким презрением, перестали чистить его сапоги. Осипа для посылки у него не случилось, и объясняться с толстым хозяином он отправился сам, впрочем ничуть не теряя присутствия духа, за это он мог поручиться. Ну-с, в ответ на его самое честное слово, что через неделю заплатит сполна, рыжий толстяк объяснил с важным видом, что это было бы, разумеется, хорошо и отлично и так всегда должно быть, но что до тех пор свой обед он не заслужил и получать будет, исключительно из уважения, один только чай, в противном случае придётся послать за полицией.

Большего сходства быть уже не могло. Каналья хозяин сдержал пунктуально своё бездушное слово и присылал только жиденький тёпленький чай, а он, совсем как бедный Иван Александрович после встречи с лихим капитаном, с улыбкой несколько подражая ему, каждый день уходил в три часа из отеля и приходил назад в шесть часов, делая вид, что обедал.

Вот только скулить, как делал тот, не скулил. Не голод мучил его, его терзало бездействие, неопределённость ожидания неизвестно чего. Он всё сидел и читал, чтобы излишним движением не раздражать в себе аппетит, а потом, как-то свыкнувшись с голодом, день и ночь продолжал свой роман, в котором один молодой человек, без нравственного закона в смятенной душе, оказавшись вот в таком же безвыходном положении, решился на ужасное преступление, и роман этот быстро пошёл, и вскоре набралось не меньше чем на тысячу полновесных русских рублей, а роман всё разрастался безмерно, обещая выручить его из беды, но роман ещё надо было продать, что из Висбадена сделать было не так-то легко.

Что было делать? Кому крикнуть, кого просить, кого умолять? Положительно не было никого, поблизости жили только Тургенев и Герцен.

О, как гадко и стыдно было ему, но с Тургеневым он считал себя в самых дружеских отношениях, а Тургенев был всё-таки гораздо умнее других и должен был всю эту деликатность и тонкость понять, так что нравственно обратиться к нему и к такому же умному Герцену было несколько легче, чем бы к прочим иным, и он решился просить у Герцена флоринов четыреста, а у Тургенева талеров сто, то есть каждого в его местной, швейцарской и немецкой, валюте.

Странно, вежливый Герцен ему отвечал, с большим промедлением, что эта просьба попала в безденежную минуту, что по этой причине четыреста флоринов выслать не может, что другое дело гульденов сто или сто пятьдесят и что тотчас эти деньги пришлёт, если бы оказалось, что он с ними бы мог извернуться, и снова об этом напишет ему. Странного тут было именно то, что на месте Герцена он бы тотчас послал эти сто пятьдесят гульденов попавшему в лихую беду человеку, прибавив, естественно, что большего и сам не имеет. Верно, у Герцена в самом деле оказалось слишком туго с деньгами. Как бы там ни было, но ещё раз просить он не стал, а вот Тургенев таким именно образом и поступил, то есть вместо просимых ста талеров прислал пятьдесят, что ни говорите, как истинный джентльмен. Эти талеры несколько дней тогда поддержали его, хотя, правду сказать, и спасти не спасли.

Ах, так вот оно что, ведь именно прислал пятьдесят! Вот и отлично! Всего пятьдесят, и теперь эту малость нетрудно, совсем даже просто отдать! В чём, в чём, а в неблагодарности он никак не мог быть повинен!

И как можно думать, чтобы он, дав когда-то честное слово, теперь отдать не хотел?

Это же было самое скверное, самое гадкое, самое стыдное в его представлении, самый несмываемый и непростимый позор!

Он ведь знал, что всё это было не так, что всегда в своей самой подлой унизительной бедности он был до щепетильности честен, что за кучей больших и действительно неотложных долгов он просто забыл об этом маленьком и всё-таки, как он думал, дружеском долге, что ведь, согласитесь, меняет, меняет к нему отношение, но в эту минуту это оказывался вдруг для него не маленький дружеский долг в полторы сотни русских рублей, а постыдные деньги, которые он, пусть и в самой крайней нужде, не посовестился занять у всё-таки неприятного, не любимого им человека, и он тут же уверил себя без труда, что, как ни вертись, как ни подводи экивоки, а бежал он от дома 277 в беззастенчивом умысле и, сидя на каменной тумбе, с дымящей папиросой в руке, жестоко страдал от него.

Как от удара, давно перестав улыбаться, неприязненно озираясь по сторонам, будто это кто-то неподкупный и строгий рядом стоял и выговаривал беспристрастно за нехорошие тайные умыслы, которых в самом-то деле он не имел и не мог бы иметь, он беспокойно, поспешно твердил про себя, что и в самом деле не было ничего, что он, возможно, и пытался бежать, но поражённый ясным сознанием невозможности убеждать в справедливости, в твёрдой истине кровных своих убеждений, но изощрённая в анализе мысль тут же ядовито досказывала ему, что ведь тот-то, из этого немецкого дома по Шиллерштрассе, 277, не знает действительных его побуждений и не может иначе истолковать этот, может, и небольшой, но вот уже на годы растянувшийся долг.

Из этого вытекало естественно, что он виноват без вины. Логика, что говорить! Вся его гордость взвилась на дыбы. Чего же сидеть, чего же смеяться, над чем и над кем? Не медля здесь ни минуты, он был обязан явиться к тому и спокойно, даже, это лучше, небрежно выложить перед тем на конечно же холодный, ухоженный, аристократический стол одну за другой золотые монеты, не ассигнации, нет, Боже его упаси, и молча, с холодным презрением, постой, с благодарным поклоном уйти.

Именно с благодарностью, никак не с презрением. Это за что? Любил ли, уважал ли он там, это, во всяком случае, дело десятое. Ведь он же обращался тогда как человек к человеку и как человек человеком выручен был. Как же молчать? Как не выразить, пусть бы и в самых необходимо коротких словах, свою действительно сердечную благодарность?

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Через минуту Фёдор Михайлович стоял у высоких узких дверей, затенённых густыми гирляндами зелени. Визитная карточка, приколотая модной английской булавкой заметно наискосок, белела на уровне глаз. На карточке тонким, связным, убористым почерком было написано по-французски, потом по-немецки:

«Господина Тургенева дома нет».

Он вдруг догадался теперь, что так обескуражило бедного белокурого юношу, и с иронией выпустил ручку звонка. Ну, его-то не могли обмануть эти милые штучки. Он просто решил не докладывать о себе, раз уж такие дружеские завелись у них отношения, и быстро прошёл, почти пробежал небольшие просторные сени, громко и требовательно стукнул согнутым пальцем и с твёрдым лицом шагнул тотчас вперёд.

Навстречу ему тонкий голос добродушно разрешил по-французски:

   — Прошу.

Немецкие узкие окна с мелкими квадратами переплётов были полуприкрыты зелёными плотными шторами недорогого тиснёного шёлка. В рассеянном свете открывшийся кабинет представлялся немного пустым и нескладным. По стенам, на фоне густо-серых обоев с неясным мелким волнистым рисунком, темнели пятна каких-то картин, а под ними стояла гнутая мягкая мебель, напоминая несколько будуар элегантной рассеянной женщины, но был тщательно прибран широкий письменный стол, и в самом строгом порядке лежали перья, карандаши, стопки бумаг и кожаный жёлтый портфель. В глубине он успел разглядеть небольшую библиотеку в высоких шкафах. Слева приткнулся диван. Круглый стол был вплотную придвинут к дивану. Неестественно возвышаясь над этим столом, сидел, склонив голову набок, седой великан, с белой салфеткой под аккуратной густой бородой, в короткой вязаной куртке, с шотландским пестро-коричневым пледом на толстых коленях. Маленькой серебряной вилочкой в огромной руке великан ковырял небольшую котлетку, сиротливо темневшую на просторной мелкой тарелке. Справа стоял обыкновенный стакан, наполовину наполненный густо-красным вином. Всё было здесь неуютно, запущенно и одиноко, точно в чужом доме сидел чужой человек.

Сострадание вдруг кольнуло его своей острой иглой, и Фёдор Михайлович сказал чуть сдавленным голосом от самых дверей:

   — Здравствуйте, Тургенев, добрый день.

Тургенев вскинул огромную голову, близоруко прищурил серо-голубые глаза и громко воскликнул:

   — Господи, это вы!

Это громкое восклицание, настораживая, сбивая с толку, наполняя душу нежданным теплом, удивило его. Он ведь знал, что их отношения давно уже не были близкими. Как же поверить, что эта радость Тургенева исходила из чистого сердца? В самом деле черкес?

Он смотрел исподлобья, тоже щуря глаза, торопливо стараясь понять, сколько тут искренности и сколько тут привычного светского лицемерия, а Тургенев, бросив в сторону вилку, выдернул крахмальную салфетку из-под седой бороды, под которой обнаружилась шёлковая цветная косынка, закруглённым изысканным жестом отбросив клетчатый плед, величественно поднялся и, чуть прихрамывая, надвинулся на него, опять восклицая артистическим, хорошо поставленным, но слишком высоким тоненьким голоском:

   — Как я рад видеть вас в полном здравии!

Такая встреча ещё сильней обрадовала и взволновала его, но он не умел так открыто выражать свою радость, и радость Тургенева показалась ему чересчур театральной. Он подумал, вспомнив бумажку, приколотую с той стороны, что он, увидя её, мог бы так же уйти, как ушёл молодой человек, приехавший в фаэтоне, и тогда не было бы этой полной радости встречи и Тургенев спокойно доел бы котлетку и допил бы вино.

Он ехидно спросил, чуть улыбаясь, вскидывая упрямую голову навстречу ему:

   — И оттого пишете на дверях, что вас не имеется дома?

Широко раскинув длинные руки, медленно нагибаясь к нему целоваться, Тургенев величественно ворчал:

   — Полно, полно, ведь не для вас. Не оставляют в покое, лезут, кто за советом, кто с изъявлением самых искренних чувств, кто просто так, заскучав от безделья, по русской привычке.

И обхватил его, прижимая к себе, но радостного поцелуя у них отчего-то не получилось, может быть, оттого, что они были слишком неравного роста и, нагибаясь к нему, Тургенев оказался вдруг где-то сбоку и растерянно подставил ему гладкую, крепкую, розоватую щёку, почти как на рулетке, у того старичка.

Фёдор Михайлович, видя это, из внезапного озорства, тоже внезапно подставил свою.

Оба на мгновение напряжённо застыли.

Наконец он извинился, не без яду, конечно, но так, немножко, снова из озорства:

   — Простите, что заскочил, я ненадолго.

Тургенев тут же выпустил его, отступая на шаг, заглядывая в глаза, и смущённо сказал, отчётливо выговаривая каждое слово:

   — Нет, уж это вы простите меня, что принимаю вас, как старая баба, только что не в пуховом платке. Нынче зимой свалил меня ещё неведомый враг, а зовётся подагрой. И хоть бы я мог себе поставить в вину малейшую неосторожность! Так ведь нет же, примерная жизнь, жизнь аскета, смею сказать, только что не святого, то есть почти примерная жизнь. Верно, старость так грубо постучалась ко мне. Надобно покориться, уж если она, голубушка, схватила-таки человека, терпи, сожми губы, больше-то не поделаешь ничего. А вы, я гляжу, молодцом. Очень я боялся всё это время за ваше здоровье, как бы оно не пострадало от излишних трудов, но вы, как я вижу, не дались ударам судьбы, вас поразившим. Отлично!

Фёдор Михайлович недоверчиво смотрел на него.

Аккуратная борода и длинные кудри Тургенева в самом деле были совершенно седыми, даже с какой-то слабой старческой желтизной, но умные, честные, проницательные глаза голубели по-юношески светло и сочные вишнёвые губы расплывались в добродушной приятной улыбке.

И ему не поверилось в эту румяную старость, и он произнёс суховато:

   — А я как вернулся, вы всё такой, какая же старость.

Улыбаясь голубыми глазами, полугрустно, полушутя, поддев снизу длинными музыкальными, чуть узловатыми пальцами волнистую бороду, Тургенев возразил авторитетно, любезно и мягко:

   — Нет, утешитель, чувствую, что наконец начинаю стареть. Эх, молодость, как вспомнишь, что я, этот самый полустарик, когда-то в Берлине, штудируя философию Гегеля, возился с котёнком, навязывая ему бумажки на хвост, как гоголевский чиновник собачонке, и любовался его игрой, его уморительными прыжками и хохотал, как... ну, как жеребчик ржёт, а теперь вот и хожу-то с трудом, и тесной обуви не выношу.

Это звучало как-то легко и комично. Невозможно было поверить всерьёз жалобам этого плотного моложавого человека, с мощной фигурой, с широкими, едва ли не атлетическими плечами, с неиссякаемой жизнью в выразительных и беспечных глазах.

Невольно скользнул он взглядом вниз, скрывая смущение.

Одна нога Тургенева была обута в огромный сапог, на другой красовалась, тоже огромная, домашняя мягкая туфля.

Он с недоумением возразил:

   — На старости лет превращаются в пень.

Тургенев снова выразительно поиграл бородой:

   — А у меня, как видите, иней окончательно превращается в снег, изрядная и, может быть, лучшая часть моего «я» умерла, как случается почти с каждым, перевалившим за четвёртый десяток, а я уж и за пятый собрался, вот-вот. Вокруг трепещет жизнь молодая, я это вижу, чего же ещё? Когда человек желает большего, его карают суровые боги, если уж они не дали ему всё заранее, но у них такие любимчики редки и, как все любимчики, не заслуживают этих щедрых благодеяний. Тут решительно ничего нельзя изменить. Хорошо ещё, если только подагра...

Уж очень это показалось ему каким-то неискренним, даже нарочно придуманным для таких вот, как он, непрошеных визитёров, нарочно заученным перед зеркалом и даже нарочно немного напыщенным, для своего удовольствия, так сказать, для приятной игры, и он, пряча усмешку, спросил, строго взглянув на него:

   — Так вы не любимчик?

Тургенев так и рассмеялся мелким, негромким смешком:

   — Разумеется, нет. Это с подагрой-то? А впереди, пожалуй, ещё похуже могут случиться сюрпризы, только и жди. Вот сюда недавно перевезли Николая Милютина, не слыхали? Зайдите к нему как-нибудь, очень, знаете ли, философская вещь. Говорит он, впрочем, без особых усилий, но постоянно путает самые простые слова, цифры, буквы забыл, спрашивал как-то меня, собираюсь ли я сдать мой экипаж в водопровод. Такой блестящий, такой умница, такой энергичный — и вот лепечущий младенец! Рука и нога совершенно парализованы, человек в нём ещё может выжить и даже долго прожить, но Милютина нет, не дай нам этого Бог!

Умные тургеневские глаза по-прежнему голубели юношески свежо и светло, и сочно улыбались светло-вишнёвые губы, и слишком высокий немужской голосок звучал добродушно, артистично, легко, но в самой этой непостижимой настойчивости, с какой Тургенев, нисколько не меняясь в лице, продолжал эту печальную тему, в самом обилии выразительных, хорошо закруглённых речей, в самой неожиданности плавных, внутренне подготовленных переходов от одной мысли к другой Фёдор Михайлович неопределённо улавливал то ли искренний страх надвигавшейся смерти, скрытый, сдавленный, но неотвязный, всегда противный ему, то ли непристойную игру в этот страх.

Не зная, то ли остаться, то ли уйти, он сумрачно обронил:

   — Надо непрерывно, неотвязно, неизлечимо болеть, чтобы не бояться призрака смерти.

Один миг пронзительно взглянув ему прямо в глаза, Тургенев вдруг спохватился, выпустил бороду и широко повёл в сторону невысокого мягкого кресла:

   — Смерти я не очень боюсь, но разговор этот, вы правы, лучше оставить. Садитесь, располагайтесь, да не хотите ли со мной, поздний завтрак по-здешнему, а по-нашему ранний обед, я сейчас позвоню?

Он сел торопливо и боком и тотчас почувствовал голод, но в присутствии этого неприятного человека, слов и мыслей которого не удавалось предугадать, от своих невольных и слишком видимых колкостей и его ненужных, словно бы генеральских объятий он был крайне недоволен собой, будто совершил умышленно нехороший поступок, тогда как ничего дурного не умышлял и в своём поведении обнаружить не мог, деньги принёс, что ж тут такого, напомнил, что болен, вот этого не надо было бы говорить, хотя это была чистая правда и об этом знал весь белый свет.

Да вот ещё, он как-то неудобно сидел, тихонько, словно украдкой, двигался в кресле и говорил сухим срывавшимся голосом, который раздражал его, невыносимо не нравясь ему самому:

   — Благодарю вас, я есть не хочу, простите, что помешал.

Ещё раз пронзительно взглянув на него и тут же отводя этот обжигающий взгляд, Тургенев прежним изящным округлым движением набросил на ноги плед, заложил под бороду угол салфетки и, беря вилку и нож, невозмутимо сказал:

   — Вы нисколько не помешали, Фёдор Михайлыч, это я бросился к вам с этими вздорами и наговорил чепухи, не спросив наперёд, как ваши дела, а ведь, помнится, внезапное закрытие ваших журналов, одного за другим, поставило вас в очень трудное положение.

Он совсем уж не ожидал, что такой далёкий, такой неприступный Тургенев так сразу и точно вспомнит об этом, и на душе его вдруг потеплело, так мало участия доставалось ему в его беспокойной, неустроенной жизни. Он был готов чистосердечно поведать о своей безысходности, душившей, хоть и не задушившей его, теперь непоколебимо уверенный в том, что, в отличие от петербургских мимолётных приятелей, признававших его только в счастливые дни побед и удач, этот искусный, этот изощрённый психолог сумеет понять весь трагизм его грозных и запутанных обстоятельств, и с благодарностью взглянул на него, открыв рот, начиная почти говорить.

Тургенев, показывая всем своим видом, что ему не могли помешать, с аккуратной неторопливостью вложил в едва приоткрытый щёлочкой рот крохотный кусочек котлетки, словно деликатно спрятал его, и принялся невозмутимо жевать, слегка выпячивая плотно сжатые губы.

Эта невозмутимая аккуратность перекосила, испортила, испоганила всё. Вместо самой задушевной, самой искренней откровенности в нём вспыхнула оскорблённая гордость, оскорблённая именно этой сомнительной, едва ли не мнимой сердечностью и едва ли не явным, не нарочитым равнодушием барственно милого собеседника, и желание созорничать, пустить пыль в глаза, одурачить разом отбило его добрые чувства, он выхватил и небрежно раскрыл кошелёк:

   — Это справедливо, я даже удивляюсь, как это вы в курсе дела, прежде я проиграл, а теперь воротил, и, как изволите видеть, с пребольшим барышом. Деньги у меня нынче есть и будут ещё, может быть, даже и сколько угодно, я попал на счастливые номера.

Перестав на минуту жевать, проведя изнутри языком по щеке, Тургенев добродушно сказал:

   — Экая благодать, сразу видно, что дяди нет.

От неожиданности продолжая держать открытый кошелёк на коленях, он озадаченно переспросил:

   — Какого дяди?

Тургенев судорожно сглотнул, закашлял и засмеялся:

   — Обыкновенного, моего. Представьте, меня вот собственный дядя довёл почти до сумы.

Принимая всё это за новую шутку, он демонстративно огляделся по сторонам.

Перехватив его иронический взгляд, Тургенев тотчас ответил сквозь смех:

   — Вы этак-то не смотрите, это все пустяки.

Он собрался было спросить, что же, по его мнению, не пустяки и что же тогда почтеннейший Иван Сергеевич называет сумой, но в этот момент, как-то внезапно, словно для того, чтобы его перебить, словно всё это было заранее оговорено между ними, дверь отворилась без стука и довольно высокий слуга, в синем фраке с золочёными пуговицами, в белых перчатках и даже в белых чулках, внёс на эмалевом круглом подносике белую чашечку с дымящимся кофе и с холодным достоинством, молча медленно опустил этот кофе на стол.

Тургенев, подняв на него свои небольшие глаза, поспешно, словно бы растерявшись, спросил:

   — Фёдор Михайлыч, ну в таком случае, может быть, кофе?

В нём ещё бродило озорное бахвальство, он опять было хотел отказаться с несколько театральной учтивостью, но неожиданно для него что-то странное настойчиво помешало ему, вот, может быть, именно эта капризная мысль, что они сговорились и нарочно помешали ему, как нарочно повесили карточку у подъезда, и он тут же, демонстративно щёлкая кнопками, убирая в карман кожаный тугой кошелёк, сдавленным и каким-то приподнятым голосом согласился:

   — Пожалуй что, да.

Слуга величественно посмотрел, точно спросив, не ослышался ли, в самом ли деле допущена эта пошлая, провинциальная неучтивость, медленно повернулся, точно ожидая, что его вот-вот остановят, и вышел грудью вперёд, а Тургенев, вытягивая шею, нависая всей громадой над столиком, зачем-то доверительно прошептал:

   — Нет, вы только посмотрите, вы только повнимательней на него посмотрите!

Не понимая, на что именно должен смотреть, он всё-таки повернул голову к двери, неплотно прикрытой, но больше не примечательной ровно ничем, однако, как ни был внимателен, не расслышал шагов, благовоспитанный слуга снова явился без малейшего шума, хотя бы мышиного шороха, размеренно прошёл по ковру, точно не касаясь пола ногами, с важным, значительным выражением на застывшем лице остановился перед ним, подал, едва наклонясь, такую же белую чашку и с ещё большей неприступностью удалился.

Тургенев, то ли забыв о боли в ноге, то ли забыв, что играет в болезнь, подскочил и развёл изумлённо руками:

   — Представить себе не могу, за что он так презирает меня! Хоть бы он знал эту потрясающую историю с дядей, так ведь ни звука не знает же, нет, клянусь вам, я принял самые строгие меры и при нём о дяде говорю по-английски, потому что он по-английски не умеет ни зги, я сто раз проверял.

Запутанный этим внезапным слугой и этой странной забывчивостью о боли в ноге, тогда как, говорят, подагра вовсе не шутка, а ой-ой-ой, тем не менее не теряя своей мастеровитой приглядчивости, он угадывал, разумеется, что Тургенев ждёт его, хотя бы вежливых, расспросов о загадочном дяде, про которого не терпится рассказать какую-то необычайную, слишком особенную историю, но в эту минуту ему вдруг сделалось очень стыдно за свой кошелёк, за это суетное бахвальство, да и существовал ли этот дядя на свете, ведь это ещё тоже вопрос и вопрос, и он, нетвёрдо взглянув на своего собеседника, промолчал, побледнев, недоумевая, зачем это он явился сюда, а этот бывший, только что причитавший что-то о смерти старик, болящий и хлипкий, так и ожил у него на глазах, румяное нестарческое лицо засияло озорной мальчишеской хитрецой, и, сначала сделав маленький, милый глоточек из белой крохотной чашечки, которая казалась почти несуществующей в этой огромной мужицкой руке, этот странный, изменчивый, точно придуманный человек начал рассказывать с нескрываемым удовольствием, с аппетитом, со вкусом, наслаждаясь удивительным происшествием, которое будто бы разорило его:

   — Впрочем, и за дядю тоже бы нельзя презирать. Кто же мог ожидать, что под личиной злополучного, оставленного всеми страдальца, как он себя вот уже лет пятьдесят называет, скрывается новейшая разновидность степного Тартюфа, изолгавшийся, фальшивый и дрянной патриарх-ростовщик!

Тургенев сам изумился и поднял брови, должно быть стараясь сделать большими свои узенькие небольшие глаза:

   — Это мой дядя, с которым связаны лучшие часы моего одинокого детства, которому мальчиком я только что не объяснялся в бесконечной любви! Его весёлость и добродушие притягивали к нему, а шёлковая муаровая жилетка песочного цвета, чёрная муаровая ермолка и пышный белый, особенно завязанный галстук казались неотразимы. «Вот мне бы так одеваться!» — мечтал до беспамятства я. К тому же за храбрость в Бородинском бою он получил Знак отличия Военного ордена и брал со своим эскадроном Париж! Его рассказы о тех геройских событиях я слушал с благоговением, с трепетом. С ним же я начал охотиться. Он заразил меня своей любовью к природе. Я ему решительно во всём подражал. Его кавалерийская выправка была для меня желанным, но недосягаемым образцом. Я, в свою очередь, сделался его кумиром. Никого он так не любил, как меня. Если бы мне сказали тогда, что он на старости лет превратится в кровожадного степного Тартюфа, а я уже в те годы хорошо знал это имя, я бросился бы на того с кулаками. Вот вам пример, что делает жизнь с человеком.

Дядя-то, кажется, был, и благодаря этому дяде Тургенев, уж конечно нечаянно, навёл его на самую важную тему. Ведь о том, что делает жизнь с человеком и что сам человек делает с собственной жизнью, он сам размышлял непрестанно, настойчиво и как будто пока всё без твёрдого результата. Он тотчас от этого успокоился и начал приходить понемногу в себя. Почти не осталось неловкости, недоразумений, обид и подозрений о том, что здесь ловко морочат его невидимой старостью, ногами и внезапным слугой. Только тургеневская манера выражаться приподнято и картинно несколько раздражала, правильнее сказать, должно быть, дразнила, на что-то провоцировала его, и в нём благодаря этому возникало то нечастое мимолётное прекрасное настроение, когда свободно дышится, живётся легко, когда в голове нипочём появляются смелые мысли и удачные, правильные слова сами срываются с беззаботного языка.

Он весь выпрямился в своём удобном присадистом кресле и, крепко сжав в руке забытую чашку, быстро и ясно ответил:

   — Это власть его развратила, безграничная власть над людьми. Никто не выдерживает её искушения, вы мне поверьте. Сделайте человека, особенно русского, хоть кассиром на станции железной дороги, ох как он покажет себя! Дайте ему хоть самую крохотную властишку над другим, но, главное, подобным ему, он немедленно превратится в тирана. Власть даёт ощущение превосходства над остальными, у кого власти нет, и это ощущение фальшивого превосходства порождает любые и самые мерзостные пороки. Вы, верно, когда-то дали ему такую вот власть над собой, а потом внезапно отняли её у него, и он не смирился, не смог с ней расстаться, не сумел вовремя остановить, ограничить себя, как многие безнравственные люди его поколения, не понимая, что они не лучше других, а, может быть, во сто крат хуже, вот в чём вся беда!

Тургенев слушал внимательно, но как-то весело, точно вся эта ужасная драма духовного обмирания, даже внутренней гибели, если построже судить, нашего русского обычно-хорошего человека, к тому же близкого ему по родству, когда-то чрезвычайно близкого ему и по духу, вовсе не касалась лично его, а была ему исключительно посторонней и увлекала только вот этой возможностью искусно вышить её своими удачно подобранными словами.

Он, разумеется, знал эту неодолимую увлечённость художника. Он сам всегда увлекался и верил в магию слова. И увлечённость Тургенева тоже влекла его за собой, вызывая слова, другие, но тоже удачные, и представлялась какой-то чрезмерной, опасной и в чём-то даже безнравственной, и только тургеневские глаза, пронзительные, глубокие, грустные, мешали ему окончательно увериться в этом.

Всё это так занимало его, что о себе он больше не думал, не заботился о своём поведении, не проверял, так ли держится, хорошо ли сидит, и это его поведение, жесты, выражение глаз и лица, стало привычным, естественным, непринуждённым. Весь погрузившись в эту историю духовного омертвения, он напряжённо следил за каждым словом, за каждой интонацией своего собеседника, точно окаменев.

Теперь голос Тургенева зазвучал чётко и плавно, точно ручей полился:

   — Может быть, вы и правы, и это именно я во всём виноват. Я действительно предоставил ему самую безграничную, самую бесконтрольную власть. Это сделалось, надо сказать, неумышленно. Обстоятельства так повернулись. Надо вам знать, что имение матушки мы поделили поровну с братом. Брат же мой, не имея посторонних занятий, с той поры поселился в деревне, сам вёл всё хозяйство и вот через двадцать пять лет, нет, через двадцать семь, если уж стараться быть точным, имеет миллионное состояние, скорей даже больше, чем миллион, я точно не знаю, а у меня с детства, видите ли, душа не лежала к хозяйству, я в нём не понимаю почти ничего и даже не помышлял ради него оставить литературу. Стало быть, нужен был управляющий, и я, достаточно убедившись, что все они непременные и ненасытные воры, упросил этого самого дядю, честнейшего человека, принять на себя эту неблагодарную и труднейшую должность. Пусть, думал я, эти так называемые доходы лучше достаются ему. Так между нами и шло. Дядя распоряжался по-родственному, то есть заботился о себе, как хотел, а мне каждая десятина земли приносила не больше рубля, но эта смехотворная сумма меня не смущала: литература приносила мне постоянно изрядный доход.

Он вставил беззлобно, как факт:

   — Одно имя Тургенева может обогатить любого издателя, и вам, поговаривают, до пятисот рублей предлагают с листа.

Тургенев уточнил благодушно, словно речь зашла о каком-нибудь пустяке:

   — Четыреста пятьдесят. Мне этого было довольно, и я утешал себя тем, что почти не ем крестьянского хлеба. Так бы и шло, но дядя с годами входил, как говорится, во вкус, аппетит у него разгулялся, как всегда бывает во время еды, и наконец вместо пяти я получил доходу две тысячи, с десятины копеек по сорок, а дядя ещё просрочил ничтожный взнос в опекунский совет, и, таким образом, имение попало в опеку.

Тургенев взглянул на него таким взглядом, точно сам удивился, как это его угораздило попасть в такую невероятную, едва ли правдоподобную и в то же время действительную историю, хмыкнул и покачал головой:

   — Терпеть это дальше было нельзя. Я принуждён был назначить нового управляющего и, чтобы не оскорбить самолюбие старика, разрешил принять от него все дела без отчёта, да, правду сказать, своими отчётами он меня и раньше не утруждал. Не буду рассказывать, сколько укоризн я выслушал qt него и сколько времени дядя противился своему увольнению. Кончил он тем, что ограбил меня на тридцать пять тысяч деньгами, скотом, экипажами, мебелью и вещами, оставил до пяти тысяч долгу и подал к взысканию безденежных векселей, которые я ему дал на случай моей неожиданной смерти, хотя я, как изволите видеть, всё ещё жив, на двадцать восемь тысяч рублей, учитывая проценты, которые я ему будто бы не платил по этим, повторяю, безденежным векселям, да ещё накинув на эти лихие проценты тоже проценты. Денег таких взять мне было негде. Я строю здесь дом, мой архитектор самым недостойным образом меня обокрал. Чтобы закончить строительство, разумней всего было бы всё сначала разрушить до основания. Это ещё одна моя глупость, за которую я поплатился.

И снова покрутил головой, словно дивясь, как это мог он, человек образованный и с умом, вляпаться в такой очевидный просак.

Он невольно пошевелился, тоже соображая, могло ли такое случиться с человеком, не выжившим из ума.

Тургенев меланхолично взглянул на него, должно быть ожидая, не собирается ли он чего-либо по этому печальному поводу присовокупить, не дождался и своим картинным голосом продолжал:

   — Оказавшись из-за этой глупости весь в долгах, я предложил дяде за мои же безденежные векселя моё имение Холодово, за которое мне давали двадцать тысяч рублей. Дядя, натурально, вновь объявил себя оскорблённым и не согласился на этот достаточно щедрый подарок. Продолжая величать себя злополучным страдальцем и публично указывая на свои опозоренные седины, он наложил запрещение на всё моё состояние, чтобы окончательно меня разорить. Что ж, мне остаётся от него откупиться, но я ума не приложу, где мне выцарапать на это семьдесят пять тысяч франков. Дом мой здесь тоже окончен, надобны деньги, чтобы обставить его, хотя бы самым нищенским образом, но их тоже нет, и я не могу в него въехать. Таким образом, мне позарез необходимо сто тысяч.

Ему было необходимо не меньше, и своя прежняя боль вспыхнула в нём с новой силой, точно провели по сердцу ножом, и своя безысходность снова душила его, но теперь эта своя нестерпимая боль самой отчаянной безысходности совсем на иной лад переворачивала его добрую душу: она в Тургеневе угадала такую же боль, и своя острая боль смягчалась как-то от этого, даже словно бы была готова забыться, а чужая переживалась точно своя. Вот чудеса, нелюбимый Тургенев становился роднее и ближе, хотелось ободрить и утешить его, и, пожалуй, только чашка в руке мешала ему.

Он посмотрел на неё с удивлением и поспешно сделал огромный глоток.

Этот остывший несладкий напиток точно подхлестнул его своей горечью, и, протягивая полупустую чашку к Тургеневу, он быстро и ласково произнёс:

   — Ну, всё это не так ещё страшно, как можно подумать. Я сам весь в долгах. Вы не смотрите, что я там... ну, этот вот кошелёк... этот мой выигрыш... на два месяца всех этих денег, ну, на полгода, а надо мне в десять раз больше. Вот вы напишете новый роман, непременно напишете, как же не написать! Вот и пять тысяч, даже, наверное, шесть. Это и деньги уже, тотчас вам и заплатят. Это вы очень верно сказали, что литература вас кормит, это всё истинно так, это единственное у нас.

С Тургенева точно соскочило всё его генеральство, и даже можно стало подумать, что никакого генеральства и не было, что это всё померещилось, дурь нашла или в этом что-нибудь роде, милый совсем человек, и движения потеряли картинность, весь словно бы сделался и грустнее, и проще, и лишь одна кофта топорщилась на плечах, словно сочинённая, словно выдуманная кем-то в насмешку: вот, мол, какие мы, в кофте-с!

Но он и о кофте больше не думал. Эта грустная простота растрогала его чуть не до слёз. Он огорчённо подумал, что к этому, тоже, тоже несчастному, человеку был он страшно несправедлив всё последнее время, да и всегда, разве только в самые первые дни, и теперь ему стало неопровержимо казаться, что он всегда всем сердцем любил этого милого и несчастного добряка, что в душе они всегда-всегда были вместе, недаром же он так понимал и великого страдальца Базарова, и эту печальную фантастику «Призраков», они только давно не видались по каким-то странным, тоже фантастическим, должно быть, причинам и не могли объясниться, не могли поговорить открыто, простосердечно, как должно говориться между друзьями и как вдруг заговорилось теперь. Сердечные слова переполняли его. Он замялся, захлёстнутый ими, не решаясь, с какого начать.

А Тургенев даже не шевельнулся, и только грустная улыбка, неловкая, слабая, проглянула между усами и бородой:

   — Боюсь, что это теперь невозможно...

Он принял эти отчаянные слова как понятную слабость, как минутную разочарованность, как на время, да, только на время утраченную веру в себя. Подобное состояние было противно, ненавистно ему. Он жизнь себе представлял как непрерывное, неукротимое творчество, и никогда в нём не иссякала эта энергия, и если он не всегда мог приняться за новый роман, то вовсе не потому, что у него не было для романа сильной идеи, э нет, десятки, сотни идей постоянно кружились в его голове, и при крайней нужде для романа подошла бы любая, но все они казались ему мелковаты и потому не подходили ему, и он упрямо искал ту единственную идею, в которой мог бы выразиться весь, решительно весь, без остатка. Вот этой идеи всё ещё и не было у него, и он терзал себя этим, потому что не знал, как скоро выживет кровью и мукой такую идею, а времени на это почти совсем не оставалось ему, самые крохи, разве что месяц ещё, и он просто поверить не мог, чтобы у Тургенева, которого до сих пор так великодушно щадила судьба, не имелось подобной идеи.

Он воскликнул, взмахнув чашкой, плеснув кофе, не замечая чёрненьких капель, падавших на ковёр:

   — Нет, это невозможно, то есть то, что вы считаете сейчас невозможным! Надобно только приняться за дело, а там...

Всё такой же печальный, Тургенев перебил негромко его:

   — Да вы поставьте её, Фёдор Михайлыч.

От неожиданности, сбитый с толку, он пристально посмотрел на него и, помедлив, переспросил:

   — Поставить? Куда?

Тургенев повёл большой белой рукой:

   — Вот, поставьте на стол, Франсуа приберёт.

Озадаченный, спервоначалу задумавшийся о том, кто такой Франсуа, он понял не сразу, сконфузился, как-то боком поднялся и тут же возненавидел себя, неуклюже водворяя бездарную чашку на стол, неприязненно бормоча:

   — Ах, это да, и конечно...

Оглядев его продолжительным, изучающим взглядом, закусив было губы, Тургенев вдруг уверенно предложил:

-Давайте-ка, Фёдор Михайлыч, поговорим о другом, зачем же всё обо мне, малоинтересная тема. Так хорошо, так славно выходит по-русски. Устал я здесь от их птичьего языка.

Он машинально тёр ладонью ладонь, размышляя, отчего он сконфузился, точно кисейная барышня, соглашаясь:

   — Что ж, в самом деле, давайте поговорим о другом... Так о чём же?..

Тургенев каким-то особенно изящным жестом смял небрежно салфетку, тронул два раза губы и бросил на стол, продолжая негромко, но выказав интерес:

   — Вы давно из России?

Продолжая неловко стоять, вдруг ощутив, что Тургенев с ним зачем-то и во что-то играет, так круто и без предлога переменив разговор, так изучающе поглядев на него, он стал медленно объяснять, согнув шею, точно оправдываясь:

   — Четыре месяца скоро...

Тургенев взглянул выразительно и почему-то до невероятности удивился:

   — Уже так давно?

Этот внезапный, неопределённый вопрос, вспугнув его тайным смыслом своим, заставив поспешно искать, в чём тут крылась пружина, больно ударил по натянутым нервам. Нервы болезненно задрожали, мысли, спеша, хаотически путались. Ещё сосредоточенные на прежнем, они летели в том направлении, отыскивая, почему же работа Тургенева, на его памяти выпускавшего книгу за книгой, вдруг сделалась невозможной, растерянно думая тут же, что всё это вдруг сошлось неспроста, он так углубился и в эти причины, и в этот тревожный вопрос, что прямой смысл тургеневских слов лишь слегка задевал растревоженное сознание, и он отвечал на них почти машинально, не успевая обдумать, а дрожавшие нервы, в свою очередь, пугали его, что он говорит невпопад, он сжался весь, как пружина, хмуря брови, ещё круче сгибая отяжелевшую шею, и всё пытался поскорее перескочить на новую тему, бог с ним, в конце-то концов, отчего Тургенев не намерен писать, но говорил отрывисто и слишком спеша:

   — Это жена у меня, молодая, нигде не была. Хотелось ей всё, именно всё показать, так мы в Дрездене зажились.

Глядя как-то мимо него, Тургенев опять удивился, но словно бы с радостью, как бывает, когда один другого на чём-то поймал:

   — Вы женаты?

Этот скользящий и потому загадочный взгляд ещё больше сбивал его с толку, а радостный тон казался ненатуральным, наигранным, и он не отыскал ничего резоннее предположения, что старый холостяк исподтишка смеётся над ним, тоже немолодым человеком, (хотя какая же это старость — сорок шесть лет), женившимся вдруг на девчонке, не сообразив впопыхах, что Тургеневу ничего не известно о возрасте Ани, что «молодая» может означать и «недавняя», но самая мысль об этой милой девчонке вызвала робкую радость, и он, набычась совсем, улыбнулся несмело и почти сердито сказал:

   — Свадьба была в феврале, и уже, наверно, будет ребёнок, тоже, может быть, в феврале, я думаю, мальчик, очень хочу.

Блестя оживлённо глазами, вспушив мягкие волосы правой рукой, Тургенев откликнулся чистосердечно и весело:

   — От души поздравляю, это настоящее счастье, только остерегаю: не будите кота неудачливости, ведь этот кот, даже ежели спит, одним глазком всё-таки смотрит, вдруг да девочка, прежде времени лучше не строить предположений.

Но это предположение о возможности девочки уже испугало его, тайные тревоги разом ожили в нём, и он, пропустив окончание фразы, ответил в смятении о другом:

   — Да, да, вы правы, тяжело оставлять детей без воспитания и без денег, ужасно!

Тургенев, тотчас пряча улыбку в усы, ещё раз окинув его испытующим взглядом, с каким-то неестественным волнением успокоил его, точно сам испугался чего-то:

   — Пусть они сначала родятся.

Он заметил и то, что Тургенев словно испугался чего-то, и то, что, волнуясь, тот шепелявит сильней, почти забыл, о чём они только что говорили, и, потирая наморщенный лоб, внезапно перескочил:

   — Это ничего, совсем ничего, вы извините, что я до сей поры не пришёл, всё, знаете ли, боялся вам помешать и вот сейчас, я думаю, помешал.

Открыто, ласково улыбаясь, Тургенев протестовал, точно и не было никакого испуга:

   — Какие дела! Точно, были когда-то, да, верно, все вышли, никаких обязательных дел, одни пустяки. Вот хотел порасспросить вас о России, да вам, опасаюсь, не до того, молодая жена, небось хватает забот.

Он вскипел, приказал себе успокоиться и возразил возмущённо:

   — Как это не до того? Сколько времени без неё! Да она отсюда нашему брату писателю кажется выпуклей, ярче!

Опустив в унынии огромную голову, Тургенев ответил не сразу:

   — А я вот почти три года не был в России...

Ах вот оно что, о долгом отсутствии Тургенева он думал и всё передумал давно. Оно, это долгое, непростительное отсутствие вызывало недоумение, оскорбляло и как-то язвительно-больно задевало его. В самом деле, позволительно ли так поступать?

Он вскинул голову и пристально, негодующе посмотрел Тургеневу прямо в глаза.

Тургенев уже опять казался оживлённым, даже весёлым, точно и не было никакого уныния минуту назад, но в тот момент, когда они встретились взглядами, того будто всего передёрнуло, по розовому лицу тёмным облаком скользнула какая-то тень, неожиданно, точно без всякого повода, то ли Тургенев прекрасно собою владел, то ли нарочно устроил эту мимолётную тень, чтобы обмануть его таким нежным, таким, смотрите же, смотрите, сентиментальным чувством к России, в которой не был целых три года, а ведь, кажется, никаких не имелось преград, взял билет — и домой, заодно бы с дядей получше уладил, и только он подумал об этом, мимоходом удивившись, что даже и дядя вставился в строку, Тургенев весь омрачился, точно бы прочитал его мысли и поддал ещё, но через мгновение, то ли сил не хватило играть, то ли что-то пересилил, отмахнув от себя, сделался прежним у него на глазах.

Он спрашивал, настойчиво, почти зло, зачем тому играть с ним в такую предосудительную, кощунственную игру, не находил второпях удовлетворительного ответа, и по этой причине улавливал в тургеневской омрачённости скорей боль и тоску, чем притворство, и Тургенев опять становился понятней и ближе ему, и он, растроганный чуть не до слёз, сказал особенно выразительно, мягко, с чуть заметным упрёком:

   — Вам нужно в России быть, непременно, надобно видеть, слышать и в русской жизни участвовать непосредственно. Как же так?

Глаза Тургенева вдруг точно выцвели и голос осел:

   — Где уж мне участвовать непосредственно, полиция, сами знаете, не больно пускает, а молодёжь считает едва ли не самым отсталым из нашего поколения. А так — хоть бы вдоволь послушать да посмотреть. Вот был ненадолго зимой, кое-что действительно видел, услышать тоже кое-что привелось, да срок невелик. И всё она, матушка, представляется мне чем-то новым и почти незнакомым, чуть не чужим. Надо быть великим философом, чтобы в калейдоскопе, который в течение пяти недель вертелся перед глазами, найти одну ведущую нить, а какой я философ, помилуйте. Ясно только одно: от литературно-эстетического берега наше общество как будто отстало, а к политическому ещё не пристало, вот и плыви посерёдке. А в нынешнем году, как нарочно, все издатели, как сговорились, остановили высылку ко мне всех журналов, даже добросовестный Корш, и я сижу в темноте. Позакрывали их, что ли, все?

Рассердившись на это, он вдруг заметил, что продолжает неловко стоять перед сидевшим Тургеневым, будто о чём-то просил, будто бессмысленно унижался, и, мимолётно подумав, не этому ли так дивился Тургенев минуту назад, стиснул зубы до скрипа, а лицо словно сжалось в кулак, и недобрые чувства шевельнулись в душе.

Круто повернувшись на каблуках, едва не застряв в ворсистом ковре, он бросился в кресло, уселся привольно, закидывая ногу на ногу, сквозь зубы цедя:

   — Не всё ещё, но, должно быть, закроют.

Опять испытующе взглянув на него, точно опасаясь чего-то, Тургенев проговорил облегчённо, раздумчиво, иронично:

   — Слава Богу, что хоть не всё. При теперешнем состоянии Европы необходимо нужно знать всё, что происходит у нас, во всех наималейших подробностях, до пустяка. Впрочем, из наших бесподобных газет никогда ничего не узнаешь.

Он улыбнулся ядовито и тонко:

   — При теперешнем состоянии Европы?

Сложив руки перед собой, Тургенев спокойно, сосредоточенно стал объяснять, словно не замечая этой отточенной шпильки:

   — Теперешнее состояние Европы пахнет новой войной Вчерашнее столкновение с Австрией — только начало, в этом сомневаться нельзя. Сегодня во Франции ясно обозначается начало конца. Всемирная выставка несколько всё приглушила, но лишь только с выставкой более или менее будет покончено, повелитель её попытается выйти из своего трудного положения с помощью какой-нибудь отчаянной авантюры, где восточный вопрос, то есть, в частности, мы, сыграет большую, если не главную роль, а мы всё ещё без дорог, последняя война нам впрок не пошла.

Он опять иронически улыбнулся, не умея решить, кто же больше беспокоит его: Россия или Европа:

   — В самом деле, они все сошлись на восточном вопросе против России, и это очень опасно для нас, пока между ними есть равновесие сил. Но между ними тотчас появятся разногласия, лишь только кто-нибудь из них, Англия или Франция, приобретёт слишком уж большой перевес над другой, и тогда нарушится равновесие сил. Нам бы этого должно желать. Если нарушится равновесие сил, Россия может ввязаться. Это может окончиться разделом Турции между Англией, Францией и Россией. Конечно, такой раздел поставил бы нас во враждебные отношения с Австрией, но это отдалённое будущее, лет через каких-нибудь сорок, мало ли что может произойти.

Внимательно выслушав, сосредоточенно глядя перед собой, помолчав, точно взвесив каждое слово, Тургенев не торопясь возразил:

   — В таких делах наши желания мало что значат. Сколько ни желай, на деле совершается одно непредвиденное. История, как и холера, подчиняется одному закону собственного существования, и нам остаётся лишь более или менее точно угадывать этот закон. Ужасное падение курсов на бирже заставляет призадуматься даже самых беспечных. Французы и пруссаки вполне могут дойти до драмы и где-нибудь именно здесь, поблизости от Рейна, их извечного рубежа. Если же это случится, а это непременно случится, потому что договор восьми держав положил конец сегодняшнему кризису только месяца на четыре, тогда Россия вполне может выступить на стороне немцев, как в тысяча восемьсот пятнадцатом году: у нас общественное мнение, насколько я знаю, очень настроено против нынешней Франции.

Перестав строить тонкие предположения, каков Тургенев, от души удивляется или с каким-то подвохом, для тепла носит кофту или нарочно придумал для генеральства, он с увлечением подхватил:

   — На Рейне? Может быть, и на Рейне, но причина этого столкновения сходится в Риме. Старая Франция издавна, с глубины веков, жила католической идеей и провозглашала её, держала высоко её знамя, стояла за Рим, в противоположность германской идее, ставшей за реформацию, приняв её со всеми последствиями. Это до того неотъемлемо от истории французской идеи, что, несмотря на 89-й год, Франция всё продолжение даже нашего девятнадцатого столетия постоянно стояла за Рим, за светское владычество Папы, и в эту минуту именно можно предчувствовать, что столкновение с Германией Франции во главе других католических держав, если только подобный союз католических держав состоится, произойдёт именно из-за Рима, из-за воскресения римского католичества во всей его древней идее. Успеет ли к тому времени Пруссия собрать всю Германию? Кажется, должна бы успеть. Католическая Австрия уже поступила под покровительство Пруссии, и это, уж разумеется, даром не кончится, со временем, пожалуй, и вся она войдёт в состав прусской территории, как Шлезвиг-Гольштейн. Западная Германия частью примкнёт к Франции, частью к Пруссии, и это изменит карту Европы. Да, Пруссия разыгралась, и у неё нет чувства меры. Бредят войной, маршируют в ряд, как бараны.

Терпеливо выслушав, нагнув несколько набок свою громадную голову, чем-то неуловимо похожий на грустного льва, Тургенев, вытянув крупные руки вперёд, бездумно теребя длинными музыкальными пальцами брошенную салфетку, которая шевелилась, словно живая, медленно говорил, то ли не желая принять всерьёз его мысль, то ли размышляя сосредоточенно вслух:

   — Не думаю, чтобы это произошло из-за Рима. Католическая идея бессильна сдвинуть с места народы, и правительства нынче подчиняются бирже. Наполеону Третьему необходима победа в войне, чтобы сохранить свою прогнившую власть. Пруссии необходимо войной подчинить себе всю Германию. Это давление времени, от этого никуда не уйдёшь. И заметьте, Фёдор Михайлыч, что в этом самое странное: в этой драке отсталая, замшелая Пруссия представляет прогресс, как это ни дико звучит, а француз, сын тридцатого года, внук девяносто третьего и «Марсельезы», наследник, таким образом, двух революций, даже трёх, представляет рутину. Но мы, если мы встанем в этой драке на сторону немцев, будет ли это прогрессом для нас?

Понимая, к досаде своей, что Тургенев его идею не принял, он всё-таки оживился:

   — Как писали недавно «Московские ведомости», они бы на месте России не дарили бы никого своим союзом, а если бы дошло до дела, вдруг связались бы в союз там, где и не ожидали и где по их расчётам было бы всего выгоднее.

Тургенев обстоятельно, неторопливо связывал салфетку узлом:

   — Бог с ними, с «Московскими ведомостями», а вы вот скажите мне в немногих словах, в чём сейчас наша главная слабость, чего нам больше всего не хватает сейчас?

Вдруг заметив, что так недавно, только нынешним утром, он Ивана Александровича выпытывал почти о том же, он полушутя-полусерьёзно ответил:

   — Нет у нас людей ни на что. Главное, нет в учителях, нет в адвокатах и в судьях тем паче, про администраторов даже не говорю, эти уже совершенно потеряли человеческий облик, изоврались все и делать ничего не умеют.

Тургенев спокойно кивнул, точно именно этого ждал от него:

   — Да, извечно нет у нас людей да дорог.

Но он уже помрачнел, поглубже вникая в проблему:

   — А если серьёзно, то есть если серьёзно совсем, то это всё ещё ничего, это от болтовни, которая растлевает, всё оттого, что мы все готовимся к настоящему делу, вместо того чтобы прямо к нему приступить, прямо начать это дело, а дело, только оно, очищает человеческий разум, формирует самого человека, то есть начнётся дело и будут люди и настроят дорог. А вот от чего есть сойти-то с ума: нравственность народа ужасна. Всё это законные плоды подневольности, которая лишает народ самостоятельного развития, это же против подневольности ужасный протест. И не дороги теперь нужны позарез, бог с ними пока. Сейчас надо иметь что-нибудь, что бы народ сам мог любить, сам решил уважать, а не то, что ему навязано уважать и любить. А что любить, кого уважать? Чтобы выжить из прежних идей и усвоить, нажить себе новые, нужно действительно жить, жить настоящей, подлинной жизнью, а не из бумажки, не одним только мозгом, одним холодным мышлением. А чтобы настоящим-то образом, то есть взаправду, не по бумажке-то жить, надо всем нам быть у себя, быть своим, почвенным быть и выжить на практике, всем народом нажить и усвоить. И тогда уж никому не надо будет доказывать, что нам, собственно нам, русский почвенный идеал несравненно выше европейского, что он только сильнее разовьётся от соприкосновения с европейским и что он-то и возродит, может быть, всё человечество, а не наоборот, не как там у вас, будто Россию возродит европейская цивилизация. Да она её совсем доконает, всех окончательно врознь разобьёт, своими деньгами все духовные связи порушит. Там у них личность выходит на первое место, а у нас испокон веку общность была или хотя бы, не спорю, большей частью стремление к ней, но ведь это и всё равно в таком случае. Деньги же разрушают всякую общность, вот её бы не потерять под ударами-то европейской цивилизации, а раз потеряем, разобьёмся на личности, худо нам будет, ох как и худо, да и будем ли после этого мы?

Пожевав губами, в самом деле словно бы бессильно, по-стариковски, Тургенев невесело улыбнулся:

   — Вот вы как против денег заговорили, а ведь советовали же мне роман из денег писать, чтобы выпутаться от дяди.

Ожидая ответа с мучительным, почти истерическим нетерпением, точно вот в этот миг и решалась бесповоротно вся судьба русского племени, и его тоже, разумеется, как же иначе, ощущение было именно таково, он рассердился от неожиданности такого ответа, так наивно уводившего в сторону, схватился за голову и отчаянным голосом повторил:

   — Да это не то же, не то!

Помедлив, надеясь, что Тургенев всё-таки даст серьёзный ответ, чувствуя себя уничтоженным, оскорблённым в самом сокровенном и дорогом, чем дорожил больше жизни, что берег, как самую высокую честь, не дождавшись от нетерпения, он запротестовал, негодуя и злясь:

   — Это выходит, таким образом, что вы обвиняете меня в том, что я бы тоже мог из денег писать?

И ему теперь только припомнился кошелёк, которым он недавно так горделиво размахивал, и вот это всё, разумеется, перевёрнуто было, перетолковано, вывернуто совсем наизнанку и абсолютно, голову наотрез, что не так. И эта игра, о которой он говорил всем открыто именно потому, что не видел ничего предосудительного в том, чтобы добровольно рискнуть своим достоянием ради возможности выиграть на жизнь, ведь только на жизнь необходимые деньги, как раз для того, это же в первую очередь, как не понять, что именно для того, чтобы не осквернять своё творчество хотя бы тенью невозможного денежного расчёта, от которого, как он ни рвал и метал, оно не было в самом деле свободно, по необходимости, из горькой нужды, потому что никто не оставил ему состояния, а семья его была чересчур велика, чтобы в одиночку, напрягая все свои силы, хотя бы скудно обеспечить её, и это было его вечной мукой, которая никогда, никогда не оставляла его, язвя душу стыдом и позором.

Разве было бы честно так всё и оставить? Нет, он должен был всё разъяснить, он должен был открыть полную истину, чтобы смыть и самую слабую тень подозрения со своего честного имени, честного, за это он мог постоять, но он был убеждён, что о своей честной честности громко вопят только те, кто бесчестно бесчестен, и ему тут же приходило на ум, что все его оправдания могут только сгустить эту тень покорного подозрения, что Тургенев, в этой вязаной кофте, с этой странной манерой как-то некстати переводить разговор, стоит ему только разгорячиться о чём-нибудь неотложном и важном, именно тут-то и непременно подумает, что недаром же он кипятится, что, стало быть, тут что-то и есть, и ту туманную видимость тайного искушения на своих книгах заработать поскорей да побольше, которая и в самом деле беспрерывно терзает его, примет уже за свершённое грехопадение и перестанет видеть в нём достойного человека, да и без того уж не больно-то ласков и рад, щёку-то подставил для поцелуя, экий, чёрт возьми, генерал, и ежели он всё-таки должен оправдываться, тут нужны доказательства неопровержимые и чрезвычайные, и тотчас разум его напрягся в поспешном усилии, ища таких доказательств, он весь побледнел, и синие вены вздулись на пожелтелых висках.

И не было ещё таких доказательств, но возмущение душило его, и он, снова хватаясь за голову, крикнул:

   — Этого нет!

Тургенев вздохнул прерывисто, сдержанно, как-то искоса, вскользь посмотрел на него, то ли не уважая его, то ли чего-то боясь, и негромко заметил:

   — Этого не может и быть, я пошутил...

Эта осторожность, этот искоса брошенный взгляд окончательно сбили и добили его, не позволяя сомневаться уже хотя бы на кончик мизинца, что Тургенев в чём-то очень неискренен с ним, но невозможно было понять, чем же вызвана эта неискренность, что он плохого сделал ему, и он гневно решил, что тот всё-таки подозревает его, что всё-таки честность его не представляется тому безупречной, если над ней позволяют шутить.

И он забился в словах, со свистом дыша и брызжа слюной:

   — Нет, Иван Сергеевич, позвольте вам доложить, но этим не шутят! У вас нет, и ни у кого нет во всём свете, ни одного факта нет про меня, про меня лично, про Фёдора Достоевского, чтобы я из выгод, из почестей, из самолюбия, из видов каких поступил как посредственность, как подлец, что одно. Да я сдохну скорей, чем стану с чужого голоса петь или, например, проповедовать честность, будучи вором. Лучше я руки на себя наложу, а совестью не поступлюсь. Здесь, заметьте, черта, основная черта! И я вам не говорил, извините, чтобы вы этим романом угождали кому, убеждением поступились своим, покривили душой, лишь бы деньги сорвать. Нет, вы самый честный роман напишите, вы со своего, а не с европейского голоса пойте и возьмите за это честные деньги, как вознагражденье, без этого, разумеется, и нельзя, плату за свой честный труд, иначе не стоит и петь, то есть в наше время не запоёшь, не на что станет в другой раз запеть.

Тургенев сокрушённо покачал головой, не взглянув на него:

— Теперь, я полагаю, не запоёшь...

Этот пошлый намёк, и это нежелание смотреть на него, и ещё это генеральское слово «я полагаю» ужасно рассердили его. Он, разумеется, принял всё на себя. В его разгорячённом мозгу вдруг ослепительно вспыхнул фантастический домысел, что Тургенев, такой неоткрытый, такой непрямой, всё-таки держит в уме какую-то грязную сплетню о нём, которую, по незнанию дела, принимает за самый бесспорный, за очевиднейший факт, который как-то там несомненно свидетельствовал против него, хотя такого факта доподлинно не было и быть не могло, и этим будто бы кем-то или самим же придуманным фактом намерен очернить и напрочь уничтожить его репутацию.

Он растерялся, как всегда терялся от клеветы, не представляя себе, как же ему поступить, полез зачем-то в карман, наткнулся на кошелёк и выдернул руку, будто обжёгся. Для него самого в этом туго набитом кожаном кошельке был теперь несомненный и омерзительный факт, который и бесчестным признать он не мог, что за дурь, но которого и не мог не стыдиться.

Он весь покраснел и взмахнул обожжённой рукой. Ему представилось тотчас, что даже самая явная клевета, если её умело, с умом наложить на что-то двусмысленное, доступное двум толкованиям, одно из которых может быть в самом деле нелестным, может очернить даже праведника в глазах тех, кто не ведает всех подробностей дела, тем более может наверняка разрушить его репутацию, над которой и без того тяготеет грязное имя отступника, будто бы предавшего чистейшие идеалы, под которыми все разумели идеалы Белинского, словно бы идеалы Белинского и были последнее слово, и тогда, опозоренный, очернённый, он в самом деле не сможет запеть, потеряет право в глазах всех честных людей возвысить свой собственный голос, и в сознании этих людей, нечего тогда и говорить о других, каждое его вырванное из сердца, выжитое в муках, в терзаниях слово обернётся расчётливым, хитрым и подлым обманом.

А может быть, всё это не то и не то? Что-то выходило слишком хитроумно и сложно, и не было ли тут чего-то другого? В этих заминках, в этих убегавших глазах?

Да уж не боится ли тот, что он, раздражённый донельзя, вдруг повалится и забьётся в своих страшных конвульсиях? Господи, да что же это такое!

Он разгорячался всё больше и жаждал мгновенного разъяснения всей этой убийственной, этой ужасной нелепости, тут же туманно, отрывочно припоминая, что Тургенев словно бы уже намекал на что-то подобное, то есть, может быть, не на припадок болезни, потому что это «что-то», кажется, относил к себе самому, а от этого всё дело, конечно, менялось, в то же время придавая всему какой-то странный, загадочный, непредвиденный смысл, от чего всё сложиться могло по-другому, то есть весь разговор, и тогда весь его ужас был ни к чему, и он понапрасну терзает себя, снова поддавшись своей неукротимой, неуёмной фантазии.

Обессиленный, в свою очередь пряча глаза, он хрипло, расстроенно попросил:

   — Да растолкуйте же, наконец, отчего!

Отбросив в сторону узел салфетки, улыбаясь тоскливо, Тургенев громко спросил:

   — Разве вы не читали?

В газетах и журналах он ежедневно просматривал каждую строчку и давно ничего не находил о себе, ни плохого, ни тем паче хорошего, и тогда роковым образом выходило, или то, что он смешно ошибался, или именно то, что Тургенев с ним снова бесчестно лукавил.

Он поднял глаза и поспешно спросил:

   — Что читал?

Тургенев искренне удивился:

   — Вы в самом дело ничего не читали о «Дыме»?

Вот оно что! Как грубо и безобразно он промахнулся! И для этого глупого промаха не было ни малейшего оправдания. Могло, разумеется, оказаться, если повнимательней всё рассмотреть, то есть кое-что и из дальних причин, что такие промахи были не так уж случайны, не без злонамеренности даже, если правду сказать, ведь в глубине-то души он Тургенева не любил и потому заранее был подготовлен к тому, чтобы в каждом слове того видеть прежде всего злокозненный умысел против него, ну там гаденько подозревать его честность и искренность, превратно перетолковывать то, что ясно как день, искать и находить во всём другой смысл, и если это оказывалось теперь заблуждением, то это было заблуждение почти добровольное, а потому и преступное, в известном смысле конечно, и было бы совсем неприглядно с его стороны оправдывать своё заблуждение или прощать, уж это гаже всего.

Не умея и совестясь обелять в себе, как сплошь и рядом случается у себялюбивых людей, именно то, что было отступлением в его же глазах и от обычной, и от самой строгой порядочности, он корил себя за это коварное, как оно тотчас осмыслялось им, заблуждение, он испытывал неудержимую потребность немедленно покаяться в нём, но колебался, страшась не признания, но боясь обидеть Тургенева своим признанием в том, что с давних пор недолюбливал его как человека, хотя, редактируя с братом журнал, домогался его повестей, высоко ставя его как писателя и хорошо представляя расхожую цену его популярного имени.

Всё это тотчас пришло ему в голову, и он, тут же найдя, что запутался бы самым бессмысленным образом во всех этих своих объяснениях, промолчал, уверенный в том, что, если бы Тургенев спросил его сам, в каких именно он к нему отношениях, он высказал бы всё без утайки, и, наклонившись вперёд, сцепив пальцы рук, сбивчиво стал объяснять:

   — Постойте, в самом деле что-то слыхал. По крайней мере, Майков мне что-то писал, будто в статье Страхова и будто в «Отечественных записках», но сам я этой статьи не читал и никаких подробностей мне неизвестно.

Лицо Тургенева вдруг обмякло и действительно постарело, а слабый голос совсем потускнел и будто скис:

   — Ругают все наповал.

Ему снова стало неловко, что вот он в самом деле никаких статей не читал, но он был писатель и журналист, не выпускавший газеты из рук, и могло опять показаться, что он немного прилгнул, из деликатности или другого похвального чувства, но всё же прилгнул, слишком уж неестественно, чтобы он о Тургеневе не читал, о котором наверняка трубили чуть ли не в каждой строке, а тут ещё припомнился бедный Иван Александрович с его странными рассуждениями о черкесе, да и сам он считал этот тургеневский последний роман большой, огорчительной неудачей, но у Тургенева до сих пор было самое громкое имя, окружённое, как он думал, даже чрезмерным, преувеличенным преклонением, доходившим не только до самых неумеренных, самых сладких похвал, которые, кружа голову, могли не только понапрасну испортить это в самом деле необычное дарование, но и до прижизненного зачисления в бессмертные гении, что было уже совсем неуместно или, вернее, очевидно безнравственно, и он частенько пропускал это имя в газетах, не желая участвовать в этой безнравственности, и теперь ему невозможно было поверить, чтобы всеобщее поклонение и всеобщий восторг тотчас сменились всеобщим поношением или презрением.

Он знал Тургенева болезненно мнительным человеком и было подумал, что тот из кокетства или, чего не бывает, без умысла преувеличил чрезмерно те несколько неодобрительных слов, которые, вероятно, проскользнули в печати, и отрывисто переспросил:

   — Так уж и все?

Тургенев жалобно усмехнулся, подняв на него тоскующий взгляд:

   — Именно — все! Бьют и красные, бьют и белые, бьют и сверху, бьют и снизу, бьют и сбоку, и, разумеется, сбоку-то прежде всего. В большинстве «Дым» вызывает ко мне чуть не ненависть, чуть не презрение, вот оно как.

Тем же изящным жестом откинув клетчатый плед, Тургенев величественно поднялся и, сильно хромая, прошёл к письменному столу, поднял обеими руками груду писем и вырезок, точно взвесил её, и с горечью произнёс:

   — Точно не письма, но камни летят.

Его так и ударили эти слова, ведь с ним-то тоже, тоже всё это было, и какие камни ещё, порой целые скалы. Он помнил, сколько ни старался забыть, как ещё сам Белинский, вознеся его до небес за «Бедных людей», решительно не принял его «Двойника», который и тогда и теперь он ставил несравнимо выше «Бедных людей», уверенный в том, что только и именно с «Двойника» началась его настоящая дорога в русской литературе, а вот Белинский увидел в этом романе падение таланта. Этого мало, Белинскому начинало даже казаться, что и прежняя собственная высокая оценка «Бедных людей» была преувеличенной и незаслуженной явно. Белинский, браня сам себя за неумеренные восторги, обращался с неизменной фразой к приятелям, которые любезно переносили эту фразу ему: «Ну и надулись же мы с гением Достоевским!» И, поощрённые искренней этой ошибкой Белинского, приятели обрушились на него чуть не с визгом, меньше всего на роман, а больше на беззащитного автора, и Тургенев тогда, говорят, сочинял на него эпиграммы.

Эти прежние обиды вспыхнули в нём с незабытой, даже с преувеличенной силой. Да, все тогда безжалостно, беспрерывно издевались над ним, терзали его идиотскими сплетнями, кололи злыми булавками эпиграмм, поднимали на смех его неосторожные слова и привычки, уничтожали каждую новую повесть и с презрением смотрели на то, что он в себе вырабатывал ценой тяжких неустанных трудов, ценой голода и бессонных ночей, и все эти издевательства и насмешки, и в особенности сама неожиданность перехода от возвышения и поклонения к безнадёжному отрицанию в нём всякого литературного дарования тогда надломили его, он снова замкнулся в себе, издерганные слабые нервы не выдержали такого дикого напряжения, и жизнь его превратилась в тот ад, о котором часа три назад рассказывал Ивану Александровичу легко и даже шутя. Главное, он тогда был один, совершенно один, а их было много... чуть ли не все...

В нём вспыхнуло злорадное чувство. Казалось, он был наконец отомщён, каково в его-то шкуре побыть, хорошо ли? Самый злой, самый насмешливый, самый удачливый из его тогдашних гонителей попал почти в то же невыносимое положение и должен, должен теперь испытать, каково жить в аду всеобщего негодования, поношения и даже позора. Его так и подмывало задать жёсткий, колючий вопрос, помнит ли тот, какие камни сам в него, бывало, швырял, тогда ещё совсем слабого, только ещё начинавшего и потому вдвойне и втройне уязвимого? Он готов был рассмеяться холодным смехом в лицо. На языке так и вертелось ядовитое слово.

Но в него швыряли такие же камни, и он испытал, как бьют они, почти наповал, в открытую, всегда недостаточно защищённую душу, какие кровавые раны наносят, в какие клочья раздирают её, ведь рубцы этих старых затянувшихся ран снова заныли, и он испытал почти такую же боль, как тому уже двадцать лет, и она оказалась сильнее и заслуженных колючих вопросов, и мстительного злорадства, и ядовитых, калечащих слов. Он устыдился этих низменных побуждений. Он с отвращением и со страхом подумал, какие тёмные, какие запретные чувства ещё и ещё раз со дна души могла возмутить эта месть и это злорадство.

Нет, он никогда не хотел добровольно быть чьим-то непримиримым врагом, он камни швырять ни в кого не хотел, он должен был по-братски протянуть товарищу руку, и он, задавив в себе это, сказал искренно, лишь с преувеличенной беззаботностью, которая была противна ему:

   — Критика наша опошлилась, измельчала, она перестала разбираться в искусстве, даже и до того, что ставит выше Пушкина сапоги. Уж кому-кому, а вам такая критика не опасна.

Тургенев разом выпустил всю эту груду из рук, и она, с шумом и всхлипами, разноцветно мелькая, полетела на стол.

   — Пусть критика неумна, к этому мы попривыкли, дура так дура, чего ж с неё взять, но, кажется, она ещё никогда никого не ругала так дружно, так бессовестно, так беспощадно, так грубо.

Он мягко напомнил, в самом деле стараясь смягчить, должно быть, жгучую боль от этих всеобщих камней, спеша стереть свою беззаботность:

   — У неё и Гоголь был лакейским писателем, куда уж грубей.

Дёрнув кресло, приставив боком к столу, Тургенев грузно опустился в него, склонил голову и мрачно заметил:

   — Ну, в Гоголе Белинский открывал гениальность, и даже скопец Шевырев находил руку мастера в каждом эпитете...

Эта мрачность, эта склонённая голова возмущали его, нельзя поддаваться, нельзя раскисать, а Тургенев, запустив свою большую белую руку в эту груду пёстрых бумаг, с ещё большей мрачностью выдавил:

   — Если судить по всем этим письмам и отзывам, меня не на живот, а на смерть пробирают во всех концах нашего пространного Отечества.

Глядя на эту взлохмаченную седую склонённую голову, слыша этот мрачный медленный голос, он всё непосредственней, всё сердечней сочувствовал этому видимому несчастью собрата, но к его искреннему сочувствию невольно примешивалась жалость и даже немножко презрения. В этот момент Тургенев представлялся ему слишком мягким, слишком изнеженным, слишком расслабленным, помилуйте, также нельзя. Вероятно, прав был Белинский, когда за подобное слабодушие величал своего любимца насмешливо бабой.

Сломлен, разбит — это ему претило всегда. Каждый раз, когда на него самого обрушивались удары судьбы, в нём вырастала какая-то гневная сила сопротивления, и чем больше в него швыряли камней, тем яростней он порывался к победе, и тотчас после разгромной критики «Двойника» он писал назло всем роман за романом, даже над двумя и тремя работая сразу, лишь бы ни пяди не уступить никому, лишь бы не сдаться, лишь бы отстоять во что бы то ни стало свою правоту.

И ему страсть как хотелось грубо, по-мужски пристыдить, одёрнуть этого недостойно размякшего человека, но у него не повернулся язык, и он промолчал, пряча глаза, стискивая подбородок рукой, а Тургенев, встряхнув волосами, отбросив седые пряди назад, с недоумением заговорил:

   — Этим романом я восстановил против себя до каления первей всего людей религиозных, придворных, славянофилов и патриотов, что и понятно, я их не люблю, но и люди, до сей поры постоянно ко мне благосклонные, меня осыпают упрёками. Послушать их, так я оскорбил народное чувство, я лжец, я клеветник, я не знаю вовсе России. Один мой бывший заступник клятвенно уверяет меня, что я Литвинова представил героем, потом доказывает мне, что я изобразил его тряпкой, и с торжеством объявляет, что я сам противоречу себе. Каково?

В нём опять шевельнулось злорадное чувство. Всё повторялось, всё нынче случилось так, как было тогда. Именно заступники, именно те, кто относился к нему, слабо говоря, благосклонно, и благосклонней всех почти являлся Тургенев, даже в некотором роде влюблённый в него, превозносивший его до небес. Верно, в жизни есть справедливость, он был отомщён, и был бы смешон со своим соболезнованием, он был бы просто смешон. Или Тургенев уже не помнит о том, о прошедшем? То есть занят только собой?

Тургенев откликнулся с грустной улыбкой:

   — Пожалуй, один Писемский одобряет, Ермил.

И запустил руку в разворошённую груду бумаг:

   — Где это здесь?

Очень это показалось ему похожим на утопающего и на соломинку, за которую тот непременно хватается в самых безвыходных положениях. Что поделать? Время Писемского уже миновалось, но, не подозревая о том или из кряжистого, наворотистого упрямства, Алексей Феофилактович, прозванный друзьями Ермилом, исписывался у всех на глазах, разводя остатки некогда самобытного и большого таланта, повторяя своё прежнее, давно устаревшее слово.

Он поморщился и, нахохлившись, ждал.

Тургенев тем временем выбрал из груды большой лист толстой серой бумаги, развернул и воскликнул:

   — Почерк-то, почерк! Тонкий, ясный, а ровным счётом ничего не поймёшь... Вы позволите?..

Он позволил кивком головы, любопытствуя сам, что нашёл в тургеневском «Дыме» этот, пусть исписавшийся, но очень умный и достаточно тонкий художник.

Голос Тургенева вдруг изменился, став ниже тоном, несколько, но в самую меру округлившись на «о»:

   — «Мой дорогой Иван Сергеевич! Наконец я переехал на дачу и собрался к вам написать: во-первых, как вам не грех было потаить от меня то, с каким вы прелестным запахом написали ваш «Дым»? Это так хорошо, что я бы лично и бесконечно желал с вами говорить на эту тему. Из слов ваших я заключил, что это какая-нибудь сердечная история, и в том предположении стал читать вашу повесть, которая, к неописанному моему восторгу, оказалась величайшей и самой едкой сатирой — виват вам! Но, но!.. Это говорю я и все, по моему крайнему разумению, все более умные, более образованные и более честные люди в Москве, но вся масса и челядь, именуемая читающей публикой, злится до бешенства. Петербургская журналистика тоже начинает ворчать, но, по обыкновению, туманно, бездарно, бестолково, но, впрочем, чёрт их всех дери. Обратимся лучше к Москве, которая совершает в настоящее время два великих дела: 1-е, открыла этнографическую выставку всея России — глупее, бессмысленнее, игрушечнее этого трудно что-нибудь вообразить себе, так что при всём обожании всякого дерьма москвичи находят, что это дело вышло плоховато. 2-е, «мы принимаем наших братьев Славян». О всём этом вы, вероятно, читаете в газетах, смысл этого дела, размеры и результаты его вы, вероятно, сами очень хорошо понимаете, и я могу сказать только одно, что в газетах нисколько не преувеличивают и только передают несколько поумней и поприличней, чем происходит на самом деле. Великие слова русские: «Мировой посредник», «Наша меньшая братия», «Наши заатлантические друзья» и «Наши братья Славяне» должны бессмертными буквами начертаться в нашей истории по тому букету и эссенции пустозвучия и лжи, которая таится под ними. Все эти мгновенные увлечения общества показывают никак не молодость его, а просто-напросто глупость и необразование! Это перекидывание его, как оно прекрасно у вас выражено в «Дыме», наконец до того мне надоело, что хочется навсегда кончить моё писательство. Гнев на ваш последний роман как нельзя яснее показал, с кем и с какой публикой имеет писатель настоящего времени дело, а критика и публициста поумней и почестней, который бы хорошенько прикрикнул и растолковал суть дела — нет! До свиданья, мой дорогой, будущим летом вытянусь из последних кишок, да приеду к вам в Баден. Обожающий вас Писемский».

Насторожившись, он вдруг подумал о том, как ловко Тургенев заранее, ещё не выслушав его мнения, затыкал ему рот этим грубоватым письмом, то есть вот, мол, попробуй-ка обругать, так тотчас и отнесёшься к массе и челяди, что нелиберально и потому непохвально, а Тургенев в самый этот момент одобрительно ухмыльнулся, даже глаза посветлели и голос, перестав окать, окреп:

   — Злой, но крепкий мужик. Этот не из таких, что думают одно, а говорят совершенно другое, обратное первому.

Покачал головой и странно улыбнулся, пряча улыбку в бороду:

   — Да и прочие, верно, не лгут. Представьте, Тютчев негодующие стихи написал. Вот где они здесь?.. Ага!.. Топоров переписал аккуратно, не слыхали ещё? Давно ли здесь, за столиком веберовского кафе, исповедовался передо мной, обливаясь слезами, так нет, туда же и он. Ведь, скажите на милость, какие слова:

Веселея, поблескивая стёклами очков, Тургенев отбросил в сторону ненужный листок с эпиграммой, с каким-то удовольствием ещё порылся в груде бумаг, выхватил другой, совсем белый и тонкий, и взмахнул им, будто платком:

   — Ну, Тютчев, что ж Тютчев, и великие ошибаются, а вот и Огарёв выкинулся стишками. Читать?

Его дивило, радуя и смеша, это внезапное, только что не чудесное превращение, по которому смутно угадывалось, что в Тургеневе не всё было изнеженность и мягкотелость, что под ними в душе Тургенева таилось что-то ещё, несовместимое с ними, не такое податливое, более надёжное, твёрдое, что-то такое, что останавливает на самой последней ступени отчаяния и возвращает силу сопротивления вынести всё до конца. Но что это было? И когда же этот оборотень искренним был? Вот это особенно надо бы было узнать.

Он поспешно кивнул:

   — Прочитайте.

Тургенев как-то внезапно обмяк, расслабил лицо и тихим, кротким голосом прочитал:

И своим голосом, высоким и звучным, с издёвкой воскликнул:

   — Ведь этакий тихий, этакий добрый, комара не обидит, а сколько яда-то, яда-то в нём! Он мне пропел панихиду! Это-то каково?

Отпустив листок так, что тот, кружась и качаясь, пролетел над столом, будто упал по осени с дерева, Тургенев выхватил наудачу газетный обрезок и склонился над ним:

   — А, это «Голос»! Извольте видеть, «Голос» тоже на меня негодует за то, что я не показал «спасительный исход», точно я не писатель, а бог. Оказывается, не с любовью гляжу я на Россию, ну, разумеется, «из своего прекрасного далека», без Гоголя никак уже нельзя обругать, и презрением мечу в неё отсюда. «Россия, извольте-ка знать, ещё не так дурна, как изображает её теперь господин Тургенев», но, конечно, мудрый «Голос» великодушно умалчивает, чем же она так хороша, чтобы прийти от неё в телячий восторг. Верно, на этот раз не совралось!

Он назвал бы всё это кривляньем, клоунадой, если не чем-нибудь хуже, но словно бы ощущалось во всех этих превращеньях, что в Тургеневе это что-то другое, что-то значительней и правдивей. Было, разумеется, он просто в противное не мог бы поверить, было в этом и отчётливое актёрство и даже немалое шутовство, но ещё и какая-то бесшабашная лихость, и твёрдое сознание своей правоты, превосходства своего, можно бы даже сказать, и затаённая острая боль, и что-то ещё, что ему не удавалось никак разгадать.

А Тургенев, держа чьё-то письмо, пробегая по строчкам прищуренными глазами, презрительно улыбался и саркастически рокотал:

— Разрешите представить: Благосветов, Григорий Евлампиевич, не подходите, убьёт, только что судился за нанесение побоев каким-то работникам, а теперь почитает нравственным долгом заявить на весь свет, что я устарел безнадёжно, в своём роде тоже, стало быть, дал тумака. Ну, Страхов, упомянутый вами, так вот и пишет, что неискренен я, а Скабичевский так и рубит демократически: «Прямо скажем, что господин Тургенев не понимает современной жизни», чего уж прямей!

Он опять колебался, допрашивая себя, в какой мере Тургенев искренен с ним в эту минуту и насколько позирует перед ним, желая выказать себя этаким смельчаком, кому любая брань нипочём, а ведь только что перед тем весь обмяк и только не плакал, но, странное дело, в Тургеневе всё казалось естественно, просто, ничего рассчитанного, никакой задней мысли обнаружить было нельзя, будто первое впечатление сразу наружу, как получилось, как есть, но он всегда ощущал, что это в Тургеневе так, да не так, что за этой простотой и естественностью идёт сложная, многосторонняя, противоречивая духовная жизнь, что Тургенев слишком умён, чтобы вовсе ничего не рассчитывать и вовсе ничего про себя не таить, что во всей показной безыскусственности его поведения было что-то изощрённо-искусное, что-то мастерски выработанное в себе, что-то такое, что нарочно делалось для других, чтобы произвести на них нужное впечатление.

Вот это и было неприятно и даже обидно ему. Он ощущал постоянно, что его зачем-то хотят обмануть, провести. Он допускал, что, вероятно, во всём этом тонком обмане не было ничего преднамеренного, вероятно, Тургенев не хотел именно сейчас и именно его обмануть, вероятно даже, он допускал, что у Тургенева это выходило само собой, по привычке или по тайному зову артистической подвижной натуры и тот в то же время обманывал и себя самого, может быть, даже не зная об этом, но от всех этих предположений в стеснённой душе становилось и хуже и гаже, словно плевали в неё.

Неужели это в самом деле продуманный, тонкий обман?

Облокотясь на ручку кресла, держа руку у лба, как щиток, он пристально, не спуская прищуренных глаз, следил за Тургеневым, стремясь угадать в нём центральное, как бы это выразить, руководящее чувство, и уж не считает ли тот свои комментарии остроумными, жалея по этой причине, что явился сюда.

Сжав кулак, другой рукой перебирая бумажки, Тургенев, порозовев и уже совершенно ожив, язвил не то снисходительно, не то обиженно, не то обозлённо:

   — «Весть» утверждает, что в жизни России многое есть, чего я не заметил, и, между прочим, горой поднимается за генерала Ратмирова. Она берётся разъяснять мне ошибку, разглагольствуя буквально в этаких выражениях: «Правительство командирует офицера с приказанием усмирить непокорных, причём предписывается употреблять в случае крайности меры решительные. Офицер исполняет свой долг. Кажется, всё это в порядке вещей и не возбудило бы ничьего негодования, даже в странах наиболее либеральных. Посмотрите, как действуют англичане в случае открытого сопротивления закону! У нас лучший повествователь, г. Тургенев, такое исполнение офицером своего долга считает, по-видимому, ужасающею безнравственностью! Вот это уж действительно «Дым», и дай Бог, чтобы он скорее рассеялся».

Он ещё пуще дивился, на что же негодует Тургенев, ведь нетрудно же догадаться, что, живя постоянно на стороне, многого, даже очень, не заметишь в жизни России, это же аксиома, тут уж надобно что-то особенное на себя напустить, глаза нарочно, что ли, закрыть, чтобы, состоя в звании умного человека, на подобное замечание обижаться, тем более обижаться на «Весть», берущую под защиту жандармов, да и наши-то критики совсем хороши, дальше, кажется, некуда, какими подлыми аргументами берутся защищать даже дельную мысль, а верно, всё оттого, что дельные мысли посещают уж слишком, слишком нечасто, поистине, одно безобразие, куда ни взгляни.

Тургенев с ненавистью смотрел на листок, угрожающе ежа глаза, брезгливо кривя побледневшие губы, издевательски бросая злые слова:

   — Ну нет, господа, я грешник закоренелый, я не раскаюсь, я такого долга убивать беззащитных ни за кем не признаю, ни при каком беспорядке вещей, хоть английском, хоть русском, уж нет. Мало я ему, мало, надобно бы ещё, на посмешище таких, на позор! Я бы прописал ему долг!

Вот, кажется, искреннее чувство и проглянуло, он видел теперь, что Тургенев не лгал, негодование было неподдельным и сильным, ух как ненавидел этих вымытых, раздушенных субчиков с приятной улыбкой, заменяющей совесть и честь, без нравственного закона в расчётливой, эгоистичной душе, сомневаться тут было нельзя.

Какие сомнения, это негодование заражало и его самого, он и сам относился с презрением к подобным грязным листкам, ещё гаже, ещё бессовестней лихих генералов, гаже и бессовестней именно потому, что во все времена за малую мзду защищают таких генералов, беря их под покровительство просвещения и новорождённой гласности, и ему только было неловко, не по себе, что Тургенев, из лучших повествователей у нас, в самом деле, уж если не лучший, принимает к сердцу эту бездарную, эту лакейскую «Весть».

Поспешно обшаривая карманы, он отыскал наконец портсигар, выхватил папиросу, но вспомнил в тот же момент, что он в гостях, нерешительно завертел её в пальцах, держа вертикально, как свечку, и почти гневно сказал:

   — Охота вам читать эту дрянь.

Взглянув на него, Тургенев тяжело, устало поднялся, подал пепельницу в виде полусжатой ладони и с неожиданной мягкостью разрешил:

   — Вы курите, курите.

Он закурил, сильно дунул на спичку, с жадностью затянулся, собираясь прибавить, что тем не менее Россию следует знать, но Тургенев, встав перед ним, расставив огромные ноги, обхватив тело руками, болезненно выдохнул:

   — Если бы только она!..

Эта болезненность насторожила его, дохнув чем-то очень человеческим, очень понятным, наталкивая на мысль, что тот и сам понимает свой промах, не в творчестве только, но в самой жизни, а ведь когда в жизни, это уже не исправишь, то есть тут уж надобны исполинские силы, и он ожидал признания в этом, откинувшись в кресле, затягиваясь часто и глубоко.

Лицо Тургенева осунулось, побледнело, усы встопорщились, губы болезненно, некрасиво поджались, в высоком надтреснутом голосе послышалось что-то похожее на отчаяние:

   — Я и глазом бы не мигнул, если бы только она. Раз она злобствует, весь её лагерь, стало быть, я в цель попал, наверняка в самое место. Мне передают, что настоящие генералы тоже обиделись и в один прекрасный вечер, в Английском клобе, совсем было собрались коллективное послание мне написать, по которому исключали меня из этого самого клоба. Никогда не прошу Соллогубу, что отговорил их от этого, растолковав им, что вышло бы очень уж глупо. Представьте, какое бы торжество было для меня получить такое письмо! Да я бы его на стенку в золотой раме повесил! И то, что закоренелый крепостник, консерватор и поручик старого времени Афанасий Фет величает дрянью не какой-нибудь, а именно этот роман, мне как с гуся вода. И то, что Толстой, эта помесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича, это высоконравственное, но самолюбивое и несимпатичное существо, пишет, что ему поэзия этой повести противна, тоже мне ничего, всё это тоже в порядке вещей. На всех Макаров не угодишь. А вот Писарев, этот очаровательный нигилист с длиннейшим ногтем на мизинце левой руки, который почти совершенно понял Базарова, понятого совершенно почти только вами, меня поразил.

Он чуть не плюнул с досады: что за притча, какой изумительный поворот, что за чушь вместо откровенного и нестеснительного признания собственной слабости, то есть своего едва ли не преступного нежелания возвратиться в Россию, чтобы знать её, как знал прежде, в «Записках охотника», и чтобы служить ей пером своим, чуть ли, в самом деле, не золотым, ведь не так уж и много у России достойных служителей, и до чего же силён эгоизм в человеке, даже в лучшем из нас, до чего же неистребима страсть порисоваться, выставить себя в лучшем виде, приподняться на цыпочки, хоть на вершок приподняться над всеми, вот, мол, посмотрите, обижают меня, а я-то каков, ведь, кажется, и готов был, совсем был готов к покаянию, а пожалел себя, умилился, приподнялся, и уже неизвестно куда понесло, как же тут быть?

Пока он так размышлял, Тургенев большими шагами, почти не хромая, вернулся к письменному столу, торопливо раскидал письма и вырезки из газет, выхватил удлинённый листок голубой глянцевитой бумаги и взволнованно продолжал, опять изменившимся, каким-то суховатым, наставительным голосом:

   — Вот, извольте судить, он пишет, мне: «Милостивый государь Иван Сергеевич! До получения вашего письма я думал...», ну, это следует пропустить, а вот... вот... главное, кажется, здесь: «При всём том «Дым» меня решительно не удовлетворяет. Он представляется мне странным и зловещим комментарием к «Отцам и детям». У меня шевелится вопрос вроде знаменитого вопроса: «Каин, где брат твой Авель?» — мне хочется спросить вас: Иван Сергеевич, куда вы девали Базарова? Вы смотрите на вопросы русской жизни глазами Литвинова, вы подводите итоги с его точки зрения, вы его делаете центром и героем романа, а ведь Литвинов — это тот самый друг Аркадий Николаевич, которого Базаров безуспешно просил не говорить красиво. Чтобы осмотреться и ориентироваться, вы становитесь на эту низкую и рыхлую муравьиную кочку, между тем как в вашем распоряжении находится настоящая каланча, которую вы же сами открыли и описали. Что же сделалось с этою каланчой? Куда она девалась? Почему её нет, по крайней мере, в числе тех предметов, которые вы описываете с высоты муравьиной кочки? Неужели же вы думаете, что первый и последний Базаров действительно умер в 1859 году от пореза пальца? Или неужели же он с 1859 года успел переродиться в Биндасова? Если же он жив и здоров и остаётся самим собою, в чём не может быть никакого сомнения, то каким же образом это случилось, что вы его не заметили? Ведь это значит не заметить слона, и не заметить его не при первом, а при втором посещении кунсткамеры, что оказывается уже совершенно неправдоподобным. А если вы его заметили и умышленно устранили его при подведении итогов, то, разумеется, вы сами, преднамеренно, отняли у этих итогов всякое серьёзное значение...»

Что ж это, в самом деле, такое? Неужели одно желание порисоваться собой, этим далеко не убийственным, а даже в некотором отношении лестным отзывом, и в особенности, в этом уж сомневаться нельзя, своей близостью к этому поколению молодых нигилистов: вот, мол, гляди, они и меня бьют, как и тебя, но меня, как ни бьют, а всё-таки признают за своего, тоже за либерала и прочее, неужели только это и говорит?

Порывисто, громко вздохнув, растерянно оглядев ещё раз прочитанное письмо, Тургенев чуть не со слезами спросил:

   — Каково? Как он мог не понять ничего?

Вот именно: «он» — этак почтительно и высоко, и от этого ему вдруг показалось, что он всё угадал, и давно угадал, без ошибки.

Он ещё раз удивлённо и пристально взглянул на Тургенева.

Эта дрожащая протянутая рука, этот растерянный ищущий взгляд, этот странный, не то осевший, не то умоляющий голос...

Неужели во всём этом, то есть во всём существе, так-таки одно оскорблённое самолюбие? Неужели только в этом гаденьком чувстве кроются все причины этого беспокойства, этих переживаний, до забвения даже болезни, даже своей хромоты, если только и сама хромота не придумана для тонкой игры, как эта чёртова кофта, которая снова так картинно топорщится на сгорбленной, поникшей спине? Неужели только из одного оскорблённого самолюбия этот умный, глубоко образованный человек в который раз перебирает и перечитывает эти бумажки?

Нет, это было непостижимо, хоть и очень похоже на правду, но он всё-таки никак не мог согласиться на это и жадно искал каких-то деталей, какой-то особенной живой интонации или натурального жеста, которые бы могли подтвердить или лучше бы опровергнуть внезапную эту догадку, зачем думать нехорошо, он был всё-таки лучшего мнения, лучшего, даже и без любви.

Сложив аккуратно письмо, изредка похлопывая им по ладони, Тургенев с недоумением, высоко вздёрнув брови, торопливо оправдывался:

   — Мне и в голову не приходило подвести какой-то итог, то есть сказать последнее слово. И разве я смотрю на Россию глазами Литвинова? И разве Литвинов так уж похож на Аркадия? Как он смог спутать его за Потугина? Пропали мои труды даром, если не чувствуется в этом Потугине глухой и неугасимый огонь убеждения. Как же так?

Удивительное дело, вдруг раздумался он, как все эти почтенные люди, имевшие значение в прошлые лета, даже иногда и заметное, в иных случаях и очень серьёзное, так сказать весьма и весьма, любят потом, когда это значение падает у них на глазах, хотя бы и самую малость, так, пошатнётся слегка, не говоря уж о том, чтобы упало совсем, словно бы испарилось, как не бывало, до чего же любят они в таком положении исповедоваться, часто и самым невинным тоном напоминать о своих прежних и обязательно, по их словам, громких заслугах, изумляться, отчего это их не понимают в нынешних обстоятельствах, и непременно бранить новые поколения, которые до того извратились, что не в состоянии понимать никаких светлых идей, то есть именно тех, часто действительно благородных, идей, которые в давно прошедшие времена исповедовали эти амбициозные и суматошные старички, не желая понять очевидную истину, что это сами они устарели, да и благородные-то идеи, за которые они руками продолжают размахивать, повыдохлись основательно, слова, положим, всё те же, а букет уж не тот, а главное, ничего из этих идей не сумело произрасти, ни травинки, на что бы можно было указать в доказательство плодотворности этих идей, дела никакого не вышло, право, так картинно стенают, что подавай сюда летописца и принимайся, непременно как Тацит, анналы писать, а что и будет во всех этих анналах, так разве одни эти стенания, окроплённые росой гражданственных слёз, обидно, больно бывает за них и уж очень смешно, и всё-таки жаль, что в летописце им отказала судьба, могло бы кое-что получиться...

Впрочем, грешно, об Иване Сергеевиче в этих анналах бы можно сказать, что и в самом деле имел значение человек, и значение не пустяковое, значение капитальное, одни «Записки охотника» молодым поколениям предъявить, так и довольно, чтобы не оправдываться, не изумляться и не стенать, так нет же, полюбуйтесь, стенает!

Тургенев бросил письмо, встряхнулся, сильно провёл рукой по лицу и язвительно, с какой-то горькой, почти ненатуральной весёлостью продолжал:

   — А Герцен? Ведь он не религиозный человек и не придворный, чтобы очутиться вместе со всеми. Правда, он тоже славянофил и патриот, за что его молодые противники и пожаловали нынче в отсталые, даже в реаки. Так вот, и он сожалеет, что я у Потугина, который, видите ли, наскучил ему, не выкинул половины речей, а я нахожу, что Потугин говорит ещё не довольно, и в этом мнении меня утверждает именно всеобщая ярость, которую возбудило против меня это лицо.

Он теперь слушал как-то иначе, внимательней, может быть, но спокойней, сосредоточенней, что ли, словно бы несколько со стороны, словно как будто шутя и внутренне со смешком примерялся, как бы всё это могло войти в те анналы современной истории, о которых он только что думал, и эти частые переходы от самой глубокой и, кажется, непритворной печали к гордой, может быть, даже высокомерной иронии и ядовитым насмешкам и далее, к этой будто не идущей к делу весёлости, эта несколько раз повторенная «всеобщая ярость», явно обидная, но и в собственных глазах придававшая весу, понемногу убеждали его, что в Тургеневе в самом деле слишком раздражено самолюбие, именно то самолюбие, которое было знакомо ему, как у всех этих пропустивших свой век старичков, и всё это изломанное болезненное состояние, в его глазах, становилось если и не естественным, то имевшим психологические и нравственные причины, он только не понимал, как это можно так наивно и так неловко выставлять напоказ эти пусть глубокие, но отчасти и неприличные раны.

Нет, по его убеждению, все эти раны оскорблённого самолюбия, особенно нанесённые тем, кто не успевает за веком, надобно держать про себя, и те, кто не умел это делать с изяществом и достойной улыбкой на молчаливых устах, казались ему едва ли достойными уважения, все эти стенания, с заламыванием рук и без него, представлялись ему непростительной слабостью.

Он не мог только тотчас решить, нужен ли Тургенев, даже побитый камнями, для дела, которое неразличимо, глухо, слишком медленно вызревало в душе, и выходило как будто, что не нужен совсем, а если, положим, и нужен, то не теперь, то есть не для этого дела, а когда-нибудь впрок, но вызревавшее дело должно было, по самым жёстким прикидкам, занять у него целый год, он же считал глупым и в некотором смысле нарушением нравственного закона загадывать дальше чем на полгода, и весь этот рассказ о побиении камнями из частных писем и газетных статей терял для него интерес.

Папироса его прогорела. Он сунул её прямо в середину чугунной ладони, раскурил неспешно вторую и, скрывая скуку, стал ждать, когда можно будет, не нарушая приличий, уйти, слушая вскользь, размышляя о том, каким простофилей должен бы быть летописец, принявшийся всерьёз за такие анналы, и каким светлым и чистым мог бы стать человек, если бы не стало в нём мелкого самолюбия, тогда как лишённый вообще самолюбия человек наверняка бы превратился в ничтожество, ведь всё дело в том, на что направлено самолюбие, впрочем...

Тургенев развёл тем временем руки:

   — Не знаешь, что и подумать. Впрочем, одну я могу отдать себе справедливость, что «никакой работой я не хвалился, а что я изобразил, то изобразил», как говаривал Гёте, а потому очень-то не смущаюсь, и даже знал наперёд, что не почувствую особенного смущения. Хотя я, с одной стороны, очень хорошо понимаю, что всякий талант, как всякое дерево, даёт только те плоды, какие ему приличествует давать, однако, с другой стороны, я не делаю себе никаких иллюзий насчёт моего таланта, моего дерева и вижу в нём весьма обыкновенную, едва привитую российскую яблоню.

Это не совсем совпадало с его представлением об отставшем от времени старичке, обвиняющем новое время во всех смертных грехах, зато обвиняющем особенно пылко, что оно отодвинуло в сторону ревнивого старичка, не справившись с мнением, в каком направлении надо идти, отчасти не совпадало в том отношении, что все эти замшелые старички без конца и даже с пеной у рта выставляют на вид свои, обычно гипотетические, таланты, а Тургенев вдруг так уничижительно сказал о своём.

Он насторожился, не лицемерит ли тот, а Тургенев, высказав свою мысль, оглянулся, придвинул тяжёлое кресло, опустился в него, заложил ногу за ногу, выдвинув большую ступню почти вверх, едва помещаясь в этом невысоком вместительном кресле, которое всё-таки казалось игрушечным в сравнении с этой массивной фигурой, и задиристо произнёс:

   — Я даже уверен, что это единственно дельная вещь, какую я до сей поры написал. С чистой совестью предоставляю это право другим, а я своё дело сделал. И если есть в моём произведении сила живучести, так оно выдержит все эти разносторонние нападения и принесёт свою долю пользы, вот как я на это смотрю.

Рассеянно слушая, неприязненно подумав ещё раз, что, должно быть, рисуется, называя «Дым» вещью единственно дельной, уж слишком загнул, перехватил через край, не забыл же о «Записках охотника», куда уж были своевременней и дельней, заслуга перед обществом несомненная, неужто нынче и повыше занёсся, нехорошо-с, он неторопливо курил, медленно выпуская дым через ноздри.

По какой-то причине, но невозможно было решить по какой, он припомнил довольно живую статью об Иване Шестом, на которую наткнулся как-то в «Отечественных записках», около года назад. Может быть, внезапное это воспоминание было вызвано довольно верной мыслью Тургенева о разных сторонах одного и того же предмета, как почему-то донеслось до него? Может быть, тут были и иные, глубинные, самые нужные связи, как знать? Да и зачем выяснять так дотошно? Но та же ли самая была бы это рисовка?

Но он твёрдо помнил, как в статье излагались две возможные версии несчастной жизни Ивана Антоновича, младенцем провозглашённого императором и младенцем же заточенного в Шлиссельбург. Одна версия опиралась на официальные документы и, разумеется, была выгодной официальным кругам и потому, скорей всего, лживой насквозь. Эти документы клятвенно заверяли, что Иван Антонович, в нежном возрасте насильственно отторгнутый от людей и проведший с лишком двадцать лет в заточении, вырос косноязычным и слабоумным и был идиотом в прямом, то есть в клиническом, смысле этого слова. Другая же версия была народной легендой, и в мнении народном несчастный страдалец, безвинно погубленный злыми людьми, был истинный праведник. Как ни берегли его, какие ни ставили караулы, гласила легенда, отрок лет в двенадцать узнал о своём высоком предназначении от одного из честных солдат, охранявших глухую темницу, много размышлял об этом предназначении, благодаря чему в нём развился светлый и сообразительный ум. Уединение избавило опального юношу от обычных людских недостатков, тем более от чёрных пороков. Эта редкая душевная чистота делала Ивана Антоновича вполне достойным короны, которую насильственно отняли у него и с меньшим правом носили другие. Мало кто видел его, но те, кто видел, рассказывали тайком, что молодой государь был красоты несказанной, ростом статен, высок, имел белокурые волосы, бороду русую и густую, черты лица правильные, а кожу белизны чрезвычайной.

Припомнив всё это, Фёдор Михайлович тотчас подумал о том, что народная-то молва, скорей всего, справедлива, что народ и сквозь тюремные стены каким-то особенным образом чует правду и красоту, как он сам не раз убеждался там, за стеной, и что всегда уж так непременно бывает, что тот, в ком для народа воплощается эта правда и красота, во мнении высшего, корыстного, развращённого слоя слывёт идиотом.

Самое же интересное в этой истории для него было то, что человек с младенческих лет оказался отделённым от современного, злополучного общества. Редкий, но замечательный случай: общества нет, то есть общества испорченного, извращённого, лживого, с идеалом только телесным, без нравственного закона в скудной душе. И вот человек по счастливой случайности ведать не ведал, какие извращённые отношения существуют обычно между людьми, все эти карьеры, все эти деньги, все эти самолюбьица и старческие рисовки.

И вот любопытно: что бы из этого вышло?

Не сходилось тут только одно: человек жил совершенно один, стало быть, в таком исключительном случае мог бы развиться он как человек?

Тургенев снисходительно усмехнулся:

   — Сказано ведь: «Услышишь суд глупца...» Он всегда говорил правду, наш великий певец. Он сказал её и на этот раз. Всё это можно и должно переносить, а кто в силах, пусть презирает, но есть удары, которые бьют по самому сердцу...

Он было поморщился: можно ли выражаться так вот, в обыкновенной беседе, высокопарно и неестественно — «наш великий певец», но глаза Тургенева вдруг стали печальными.

   — Вот человек сделал всё, что мог, работая уединённо, с любовью, честно, а честные души гадливо от него отворачиваются, честные лица при одном его имени загораются благородным негодованием. «Удались, ступай вон! — кричат ему юные голоса.— Ни ты нам не нужен, ни труд твой. Ты оскверняешь наше жилище, ты нас не знаешь и не понимаешь. Ты наш враг!» Что в таком положении делать этому человеку?..

Уловив как будто смысл этих слов, он с интересом спросил:

   — Это о нигилистах вы?

Тургенев ответил не то безразлично, не то утомлённо:

   — О нашем молодом поколении, и, конечно, тоже о них. Без нигилистов Россия сейчас не Россия.

Так вот о какой славе тоскует и вот какого внимания просит, уж не с ними ли заодно, принципы Девяносто третьего года и прочее?

И он с тайной иронией посоветовал:

   — Ну, оправдывайтесь тогда перед ними.

Тургенев удивился, поднял брови и внимательно посмотрел на него, но ответил безотрадно и твёрдо:

   — Не оправдываться надобно, даже не ожидать более справедливой оценки ни от кого. Надо трудиться. Вот и землепашцы проклинали некогда путешественника, принёсшего им картофель, замену хлеба, ежедневную пищу несчастного бедняка. Они выбивали из к ним протянутых рук драгоценный дар, бросали его в грязь, топтали ногами. Теперь они питаются им — и даже не ведают имени своего благодетеля. Пускай! На что им его имя? Он и безымянный спасает от голода.

Какое смирение, какое желание пользы, принесённой своим негромким, неприметным трудом, он так и поверил в это всем сердцем, но подумал и поверил уже не совсем, высчитав и в этом признании, может быть, слабую, но всё-таки тень оскорблённого самолюбия, и Тургенев, как-то особенно выразительно седую голову опустивший на грудь, опять показался актёром, который перед ним разыгрывал нарочитую роль, и разыгрывал неискусно и плохо.

Это удивление и тут же явная, по слуху бившая безотрадность в ослабленном голосе и вместе с ней точно бы не идущая к месту, будто скрытая, но невольно проскочившая твёрдость укрепляли его подозрение. Даже по временам весёлый и простодушно-искренний взгляд представлялся не таким уж весёлым и простодушным, а что-то слишком уж проницательным, словно Тургенев после каждого слова осторожно прикидывал, верят ему или нет, чтобы на ходу ловко изменить всю игру.

Он попытался представить себе, так ли Тургенев смеётся, так ли смотрит, так ли даже сидит, когда остаётся один и не рассчитывает на стороннего зрителя ни жестов, ни интонаций, ни слов, и почему-то решил, что в таких случаях Тургенев съёживается, тускнеет, весь уходит в себя и, уже не отвлечённый ничем, но занятый тонкой игрой, не озабоченный впечатлением собеседника, тяжко страдает в безотрадном своём одиночестве, не может же не страдать, оттого так грустны, так задушевны из-под его пера выходят иные страницы, оттого и поэт.

Постой, может быть, оттого и страдает, оттого и безотраден и одинок, что истинный, глубокий поэт?

Он и сам бывал одинок и страдал, но мало сочувствовал такому страданию, в особенности если оно вызвано ещё и больным самолюбием, но сама мысль Тургенева очень близко задела его, и он оживился:

   — А ведь это именно верно, это почти что и так. Вся суть, может быть, заключается в этом. Отказаться от имени, добровольно отречься, тут может таиться начало всего.

Тургенев, глядя в сторону, вниз, подхватил:

   — Вот и станем стараться только о том, чтобы приносимое нами было точно полезною пищей. Что говорить, горька неправая укоризна в устах людей, которых искренне любишь, но перенести можно и это. «Бей меня, но выслушай!» — говорил афинский вождь спартанскому. «Бей меня — но будь здоров и сыт!» — должны говорить мы.

Он многое мог бы сказать против этого, ну хотя бы о том, что одной только сытости, одного физического здоровья слишком недостаточно нормальному человеку, что одни здоровье и сытость, приземляя, отрезая другое, неизбежно, неотвратимо губят его, но именно об этом спорить ему не хотелось.

В нём вспышками, словно потугами пробивалась другая идея, и всё его внимание поспешно бросилось на неё, потому что это была идея современного самолюбивого человека, который больше всего на свете страшится быть ординарным, со страстью отчаяния рвётся к оригинальности, к тому, чтобы как-нибудь отличиться, показаться лучше других, занять почтенное, почётное, занять самое первое место, и этим безвозвратно губит себя.

Кажется, именно современная, именно центральная идея нашего оскуделого времени?

И он увлёкся, но вскоре открыл, что эта идея отчасти уже воплотилась в Раскольникове.

Это было досадно, потому что уж очень некстати, и было жаль, что по этой причине на такой сильной идее нельзя построить новый роман, а расставаться с ней было жаль.

Тогда он решил, что отдаст её совсем другому герою, скажем, на вторых или на третьих ролях, но как-то глупо казалось отдавать такую идею на задворки и в тень, идея стоила большего, и выходило опять, что к новому роману он всё ещё совсем не готов. Что за морока?

Он вдруг рассердился, что понапрасну торчит битый час в этой вытянутой, неудобной до странности комнате и выслушивает всякий вздор о нигилистах, об афинских и спартанских вождях, которых всунули уже явно для красного слова, и ещё почему-то о сытости, особенно раздражавшей его.

Заспешив, сунув в пепельницу и сильным движением раздавив папиросу, он огляделся, отыскивая шляпу глазами, забыв, где она.

Поглаживая больное колено, не замечая его беспокойства, Тургенев рассуждал тревожно и мягко:

   — А только в голове невольно зарождается мысль, уж не уродца ли высидел я. Вероятно, прав был Альфред де Виньи, говоривший, что литература имеет то роковое свойство, что положение в ней никогда не бывает завоёванным окончательно, что с каждым произведением имя писателя разыгрывается вперемежку с самыми недостойными, что каждое новое произведение — это почти дебют и поэтому сделать карьеру в литературе нельзя.

Эти слова остановили его, и он перестал искать шляпу глазами. Да, в этих словах была большая и горькая правда, хотя он успел мимоходом подумать о том, что напрасно мелькнуло это имя француза, к чему оно тут, лучше бы проще высказать эту мысль и своими словами. Он тоже всё последнее время чувствовал себя новичком, и причину обнаружить было нетрудно: в голову, как назло, лезли только недостойные его пустяки, ни одной действительно крупной, значительной мысли, вот и ту, о самолюбии современного человека, который больше всего на свете страшится быть ординарным, пришлось отложить или всё-таки нет?

Собственно, он был уверен, что непременно напишет роман, неуверенность заключалась не в этом, чувство дебюта и прочее, но с каждым днём его всё больше томил и преследовал страх, что он исчерпан до дна, что его вершина уже позади, что теперь не наскрести ему сил и на половину того, чего он достиг, а хотелось писать всё совершеннее, всё крупней, и он всё время сбивался, спешил, хватался за всякую мысль и с нарастающим ужасом убеждался, что он совершенно бессилен и пуст.

Тургенев задумчиво вторил ему:

   — Хотел было приняться опять за работу, зашевелилась литературная жилка, пошевелилась, пошевелилась да и пропала. Я ничего не читаю, ничего не делаю, ем, сплю, гуляю, почти здоров, одна катковка в колене, да это пока не болезнь, все болезни ещё впереди. Даже думаю очень мало. Как-то спокойнее так. Всего не передумаешь, да и нового не выдумаешь ничего. Уж стареть так стареть. Главное, надо в руках себя крепко держать, и тогда всё пойдёт как по маслу.

У него вертелся коварный вопрос, собственно, что же пойдёт как по маслу, если ни о чём и не думать, ни о чём не читать, но он подтвердил, опять решаясь остаться, чувствуя, что в эту минуту не может уйти:

   — Разумеется, надо...

Тургенев поднялся, сделал несколько неспешных шагов, но тут же сморщился, захромал, доковылял до письменного стола, присел боком, помолчал, должно быть борясь с приступом боли, потеребил несколько каких-то листочков и с лёгкой грустью, но спокойно, размеренно проговорил:

   — Вот придумал себе развлечение, забавляюсь писанием опереточных либретто, а мадам Виардо чудесно перекладывает их на музыку. Одна из опереток, озаглавленная «Слишком много жён», в которой мой приятель Поме играет роль паши, имела такой необыкновенный успех, что её давали пять раз и королева Пруссии пожелала увидеть её. А всё равно с каждым часом становится равнодушнее жить.

Невольно и сочувствие и злость охватили его. Это как же можно так раскисать? Как же не бороться, не биться, не рваться вперёд? Как можно забавляться какими-то оперетками и поощрять в себе равнодушие к жизни?

А Тургеневым, видимо, всё сильней овладевало отчаяние, и жалобный голос звучал всё беспомощней, всё слабей:

   — Я давно уже видел, что жизнь бежит в эту сторону, и сделал набросок, указал, так сказать, пальцем, как я понял её, но этого, видимо, мало при нынешнем положении. Что ж, серьёзному художнику остаётся только уйти и предоставить другим действовать и работать, что я и сделаю, должен сделать, как видно.

У него сердце защемило от этих отчаянных слов, чужое страдание, исходящее от этого скорбно замкнувшегося, постаревшего в самом деле лица, от этого трагически сдержанного, спокойного, но безвольно угасавшего голоса, как электричество прилипало к нему, и страстно хотелось броситься к этому несчастному человеку, крепко стиснуть по-братски его большую ослабевшую руку и наговорить ему кучу каких-то нелепых, может быть, а всё равно нужных слов, но он уже задыхался от злости, которая всё разрасталась и жгла, превращаясь в презрение.

Тургенева он всегда представлял себе безмятежным счастливцем, которому жизнь при самом рождении дала всё, чего можно только желать от неё: тончайшую поэтичность, глубокий талант, прекрасное происхождение, ум, почти уникальную образованность, обеспеченность, наконец, а тот, обнаруживалось, погубил это всё своими руками, превратясь зачем-то в бесприютного, чужого скитальца, оторванного от почвы, как от дерева лист, и теперь вот гонит его по Европам его собственная неприкаянность и собственная тоска.

Как было не злиться, как было не выходить из себя? И он страдал за него, и злился, и выходил из себя, и в то же время с робкой радостью ощущал, что огромная идея, пригодная, может быть, для настоящего, большого романа, которая клюнулась на скамейке, когда он слушал и разглядывал тоже тоскующего, казалось, надломленного Ивана Александровича Гончарова, и которая неожиданно закрепилась здесь, в первую минуту встречи с Тургеневым, подставлявшим ему для поцелуя розоватую щёку, вдруг окрепла и разрослась, ещё как будто неясная, плохо понятная, но уже начинавшая принимать почти определённые, зримые формы, втягивая в себя каким-то образом и мысль о заточенном в крепости императоре, и мелькавшую идею современного самолюбивого человека, страстно жаждущего встать над другим хоть на ноготь, на волосок, и что-то ещё, что он, кажется, чувствовал, но не мог бы выразить словом.

Ему захотелось всему-всему сосредоточиться на этой огромной, самой важной идее, чтобы не потерять, не дай бог, чтобы поскорей рассмотреть, осмыслить и, натурально, сто раз проверить её, но это просившее слёз сострадание, эта зубы сжимавшая злость, его охватившие помимо желания, страшно мешали ему, и он сердился опять и опять, что пришёл зачем-то сюда выслушивать этот старчески-ребяческий вздор, тут же резонно напоминая себе, что без этого глупейшего вздора у него не было бы сейчас, может быть, никакой настоящей идеи, которая как будто годилась в настоящий роман, и всё равно раздражённо сердился на обмякшего, сиротливо умолкнувшего Тургенева, что тот разжалобил его этой своей душевной беспомощностью, но сердился скорее за то, что эта беспомощность обязывала его продолжать этот тягуче-бессмысленный, ненужный почти разговор, а не ломать голову над мелькнувшей идеей.

Он облизал пересохшие губы и раздражённо воскликнул:

   — Но ведь вы же художник, Тургенев, вы же погибнете здесь без настоящей работы из-за этих проклятых немцев и королев! Посмотрите на ваше прошедшее, подумайте, что вас ждёт впереди!

Весь обмякнув, поникнув, с прядью мягких седых волос на опущенных книзу глазах, Тургенев словно бы машинально пытался отбросить назад эту мешавшую прядь, но волосы падали снова, всё больше растрёпываясь, мешая смотреть.

Он видел больше всего по этому машинальному жесту, что Тургенев внутренне в самом деле изломан, избит этим всеобщим непониманием, которое со всех сторон, как стая голодных собак, обрушилось на него, вдобавок издерган своим одиночеством, обессилен, а мозг-то, мозг-то продолжает работать, работать отчётливо и широко, и потому так спокойно, так внятно звучит изнемогающий голос:

   — Да, это верно, вся жизнь почти позади, но я не могу вам сказать, с каким, собственно, ощущением гляжу я в прошедшее. Мне своё прошедшее не то что бы жаль, не то досадно, что оно вот прошло, прокатилось, исчезнув почти без следа, и не думаю я, что мог бы лучше прожить, если бы оно повторилось. И вперёд не страшно смотреть. Заглядывая вперёд, я сознаю совершение каких-то вечных, неизменных, но глухих и немых немилосердных законов всеобщего бытия, всевластных надо мной и над всеми, и в этой всеобщности бытия маленький писк моего беспомощного сознания так же слабо звучит, как если бы я стал лепетать своё «я, я, я» на берегу океана. Муха всё жужжит, а через мгновение жужжать перестанет, и зажужжит та же муха, только с другим носом, и так вот во веки веков. Брызги и пена реки времён...

Эти бессильные рассуждения о вечных и холодных законах, лишённые веры, лишённые жара души, окончательно разозлили его, и он возмутился:

   — Да вы что же живым-то в могилу? Как же? Люди жить должны, долго жить! У меня вот, знаете ли, порой-таки мелькает глупенькая, грешная мысль: ну что будет с Россией, коли мы-то, последние могикане, помрём, если вот забудут об нас?

Тургенев, не взглянув на него, усмехнулся:

   — Непременно забудут, а Россия, хорошо ли, плохо ли, обойдётся без нас.

Он засмеялся коротко, сухо и властно, настойчиво продолжал:

   — Ну разумеется, и я при этой мысли сейчас усмехнусь про себя, а всё-таки, всё-таки вы о России думайте чаще, Тургенев, нам о ней, о ней чаще надобно думать, и тогда будет в душе это чувство, что мы должны, мы обязаны долго жить для неё и для неё же что-нибудь делать, неустанно делать что-то насущное. А вы ли не деятель, господи, вы-то!

Тургенев выпрямился, справился наконец с непокорными волосами и громко сказал, словно ожил:

   — Это очень приятно, Фёдор Михайлыч, что вы обо мне такого лестного мнения, только ведь всё едино прожужжим мы, сколько придётся, а потом жужжать перестанем. А в ожидании этого часа буду, конечно, понемногу писать, как придётся, без этого, уж точно, нельзя. Будущей весной как раз исполняется четверть века, что я печатаюсь. Правда, стихи, которыми я дебютировал, были уж очень посредственны, но так или иначе это повод, чтобы рассказать о своих воспоминаниях, вот и стану собирать их, что ж ещё делать. Да и ещё есть кое-что. Вот сколько лет всё мечтаю о том, чтобы сделать хороший перевод «Дон-Кихота»...

Он чуть не вскрикнул от внезапного имени. Всё предыдущее, эти расслабленные охи и вздохи, рисовку и стенания старичка, он почти тотчас забыл. Мысли так и хлынули в другую, в противоположную, в нужную сторону, перебив сразу всё, что думалось перед тем. Ведь да, именно Дон-Кихот оказался в эту минуту ему особенно, до чрезвычайности нужен. Он и жизни своей больше без Дон-Кихота не представлял. Тут проглядывала какая-то важная, но пока скрытая, тайная связь, которую непременно, немедленно необходимо было до последней черты, до последнего волоска разгадать, чтобы все и всё наконец стало ясно, и он без колебаний тотчас поверил, что теперь от скорейшей и вернейшей разгадки этой страшной таинственной тайны, которая вдруг завязалась между именем этого странного, любопытного, необычного испанского странника и его смутной настоящей идеей, несколько раз в этот день беспокойно и смутно дразнившей его, именно в этот неудачный, запутанный, потерянный день, теперь зависит решительно всё: и судьба, и работа, и целая жизнь.

И он опять заторопился уйти, чтобы где-нибудь присесть одному и в тишине и в покое, без этих тургеневских стенаний и млений, добиться, непременно добиться самой энергичной разгадки, которая, он это знал, стремительно двинет вперёд. Он тотчас увидел, что искомая шляпа лежит под рукой, на том же круглом низеньком столике, возле которого он примостился, рядом с чугунной полураскрытой ладонью.

Уже торопливо хватая её, он вдруг припомнил каким-то краем сознания, что явился сюда за чем-то другим, чего не сделал и о чём абсолютно забыл, к тому же Тургенев о Дон-Кихоте не сказал ещё ни одного понятного слова и может, хотя бы случайно, что-то сказать, от чего сразу сама разгорится его прихотливая мысль, которая легче всего воспламенялась именно от чужих, внезапных и угловатых идей.

Он провёл обшлагом по полям, словно и взял лишь затем, чтобы почистить её, и беспокойно сунул шляпу на место.

То слово, слово сочувствия, было теперь у него. Он весь был готов. Слово высказывалось задушевно и искренно. Он сообразил лишь в последний момент, что такое слово окончательно разжалобит, разнежит Тургенева и тот, опять с удовольствием окунувшись в самолюбивую жалость к себе, свернёт на другую дорогу, а Дон-Кихот останется сиротой в стороне, но она, эта мысль о рыцаре Печального Образа, случайно подсказанная о своём будущем размышлявшим Тургеневым, тревожно томила воспрявшую душу, и он, смущённо почесав щёку мизинцем, сбиваясь и останавливаясь, забормотал вовсе не то, о чём было начал и хотел говорить:

   — Да, вам бы... вот «Дон-Кихот»... и пора... Великая книга... таких вот нынче не пишут...

Тургенев благодарно кивнул:

   — Вы правы, Фёдор Михайлыч, а мы, к сожалению, не имеем хорошего перевода, большая часть из нас сохранила о нём довольно неопределённые воспоминания. Под словом «донкихот» мы часто разумеем просто шута...

Ага, шута, просто шута, удивительно хорошо!

И с жадностью слушал:

   — Слово «донкихотство» равносильно у нас слову «нелепость». Между тем...

Вот именно, что же, что там «между тем»?

   — ...в донкихотстве нам, именно русским, следует видеть высокое начало самопожертвования...

То есть без самолюбия, без эгоизма, без стариковских стенаний, то есть нравственно здоровый человеческий тип?

   — ...только схваченное с комической стороны.

Вот именно, с комической и всё-таки несколько шутовской, но для какой надобности, чёрт возьми, а?

   — Хороший перевод «Дон-Кихота» был бы истинной заслугой переводчика перед публикой.

Господи, опять, опять о себе!

   — Всеобщая благодарность ждёт того, кто передаст нам это единственное творение во всей его красоте.

Он язвительно предложил:

   — Вот и возьмитесь, это вам по плечу.

Тургенев как-то странно, коротко взглянул на него и смущённо попятился:

   — Впрочем, что ж это я... В одном провалился, так провалюсь и в другом. Ещё вопрос, достанет ли сил...

Такое внезапное малодушие показалось ему непристойным, но он не очень-то и поверил ему, угадав, что Тургенев просто чересчур уж увлёкся в откровенном восторге, а потом спохватился, что этот восторг звучит самонадеянно, быть может, даже смешно, а тут ещё эта язвительность в его суховатых словах.

О Дон-Кихоте же надо, ведь это всё пустяки и ветошь души, а он снова наталкивался на это ложное самоуничижение из кокетства, из позы, на эту продуманную неискренность!

И что удивительно: самоуничижение и было его идеалом, но самоуничижение задушевное, добровольное, как порыв, как неодолимая потребность созревшей, нравственно прозревшей души, а в эту минуту у смутившегося Тургенева оно могло быть лишь результатом ловких логических размышлений, условностей и приличий, что было оскорбительно и противно ему, но он понимал, что в этот момент в Тургеневе одна иллюзия столкнулась с другой, что неудача с последним романом по контрасту рожала новую, но ещё слабую веру в себя, которая уже прельщала сладкой надеждой после всеобщих ругательств снискать в качестве переводчика всеобщую благодарность и не дать-таки в обиду себя.

Он вдруг припомнил, что подобный мотив заключается в самом «Дон-Кихоте». Проницательность Сервантеса поразила его, и он, почти забыв о Тургеневе, принялся взбудораженно объяснять:

   — Вы не пожалеете, взявшись за труд. Вы на каждой странице найдёте глубочайшие и таинственнейшие стороны человеческого духа, которые так тонко подметил этот великий сердцевед и великий поэт. Я уж не говорю о самом Дон-Кихоте, об этом самом великодушном из рыцарей, об этом душой самом простом, одном из самых великих сердцем людей...

Он с радостью подумал о том, что и в наше бы время, теперь даже особенно, непременно, быть может, нужен именно вот такой человек, великий сердцем, простой и чистый душой, хватит нам этих жаждущих оригинальности пошляков, но представить не мог, что бы происходило с ним в нашей жизни, какие тяжкие муки тот должен был бы принять, какие бы камни полетели в него отовсюду, а он, сцепив пальцы, вдруг сказал с восторженной завистью:

   — Такие книги посылаются человечеству по одной на несколько сотен, если не тысяч лет!

Почему не он написал эту великую книгу? Почему не в его голове возник и разросся этот всечеловеческий замысел? Почему, ну вот скажите теперь, почему? Разве нет в нём подобной творческой силы? Разве смутился бы он взяться даже за нескончаемый труд?

Нет, его силы были огромны, он чувствовал это, он сознавал, у него не было ни малейших сомнений. Этих сил хватило бы даже на «Дон-Кихота», а он всё метался, как загнанный заяц с усами, всё спешил, где достать кусок хлеба, всё путался в позорном безденежье и неоплатных долгах, теряя бесценное время, которому нет возврата назад, транжиря бесценные силы, которые иссякают с годами.

Он вдруг возненавидел Тургенева неистовой ненавистью. Сидит и ноет, дядя, изволите видеть, ограбил, подлая критика в грязь сбивает и топчет свиными ногами, а сам обеспечен по горло, не ведает ничего обязательно, воздвигает заграничные виллы, свободен как птица, и мог бы писать, мог бы бесконечно писать огромные книги, на десятилетия, если не на века.

Если бы вот ему сию минуту эту свободу и обеспеченность, пусть даже с грабителем дядей в придачу, чёрт с ним, он приютил бы и дядю. Что бы он смог написать!

Он, разумеется, чувствовал, что не совсем справедлив и что эта зависть не очень красива, но продолжал сердито, если даже не грубо:

   — Во всём мире нет глубже, нет сильнее этого сочинения. Пока это последнее и величайшее слово человеческой мысли. Вот если кончилась бы земля и если где-нибудь там спросили последних людей: «Поняли ли вы вашу жизнь на земле, что вы об ней заключили?» — я голову кладу на отрез, что человек мог бы молча подать «Дон-Кихота»: «Вот моё заключение о жизни земной. Можете ли судить меня за него?»

Ему нравилась эта сильная, эта гордая мысль, но тут же ему показалось, что он сильно испортил её неуместным тоном своим, потому неуместным, что этим тоном он точно намекал на себя, точно говорил о себе, о своих написанных или скорей о своих ненаписанных, ненаписавшихся книгах, нельзя же, нельзя же о таких важнейших и светлейших предметах говорить таким тоном, и по глазам Тургенева, блеснувшим неожиданным, подозрительным блеском, можно было твёрдо предполагать, что Тургенев именно уловил этот бессовестный тон, истолковав его именно в этом уничижительном смысле.

Это было тем хуже, что он действительно говорил почти о себе. Воображение уже вспыхнуло в нём, и теперь Дон-Кихот всё теснее сплетался с нынешним, тоже комическим, днём, всё ближе подходя к его сегодняшним обрывочным и нечаянным мыслям, а Тургенев, ничего не знавший, конечно, об этом, мог принять его за обыкновенного хвастуна, за бахвала. Вот так поговорили, любо-дорого посмотреть!

Он стеснительно отвёл глаза в сторону и, неожиданно для себя, вставил грубее, чем прежде:

   — Вы прекрасно сделаете, если переведёте его, именно вы, Тургенев, именно вы, я это предчувствую.

Ему стало неловко, что путался всё и сбивался, и смущало, что никак не найдёт простую, задушевную интонацию, как бы пристало беседовать двум писателям и старым знакомым. Происходило же это всё оттого, он угадывал, что он чувствовал себя у Тургенева неестественно, неуместно, словно пришёл не к тому, а он только в искренности бывал задушевен и прост, именно со своими людьми, сердечными, близкими, но именно искренность в присутствии этого нелюбимого человека представлялась ему невозможной. И не только с ним, и не только в эту минуту. Даже если бы он захотел рассказать самому близкому, самому задушевному другу, которого не было у него, какие чувства теснили его, какие мысли тревожно просились наружу и что невольно примешивалось к Дон-Кихоту другого, внезапного, растревоженного, но предвиденного когда-то в мечтах, он всё равно ничего рассказать бы не смог, и он говорил, задыхаясь, неприветливо, резко выговаривая слова:

   — Мне хотелось давно, чтобы с этим великим произведением знакомилось юношество. Я не подозреваю, чему теперь учат в классах литературы, но обстоятельное знакомство с этой величайшей и самой грустной из книг возвысило бы душу юноши великими мыслями, великие вопросы заронило в жаждущее истины юное сердце, отвлекло бы от поклонения вечно глупому идолу середины, то есть довольному всем самомнению и пошлейшей благоразумности. В этой книге скрыта роковая и глубочайшая тайна о человеке и человечестве. Она говорит нам, что величайшая красота человека, величайшая чистота, целомудрие, простодушие, мужество, незлобивость, ум величайший нередко обращаются ни во что, проходят без пользы для человечества и даже обращаются на посмеяние, и происходит это единственно потому, что всем этим благороднейшим и богатейшим дарам, которыми ведь очень часто бывает награждён человек, не хватает дара направить всё это могущество на правдивый, а не на фантастический путь, во благо человечества, а не на своё только легковесное и от этого пошлейшее благо.

Он строго взглянул на Тургенева, сидевшего неподвижно и молча, будто его имея в виду, хотя в эту минуту не думал о нём и с некоторым недоумением ощущал отчасти даже нелепость его присутствия здесь, в этой нескладной, удлинённой, запущенной комнате.

Но о ком же он всё-таки говорил? Чья судьба навела его вдруг на эти грозные и горькие мысли? Судьба ли одного Дон-Кихота обжигала затосковавшее сердце своим безысходным трагизмом? Не примешалось ли здесь хоть бы капельку и своей смятенной души? И он сам-то, это ещё вопрос, совладал ли со своими дарами?

Всё это и вертелось, и путалось, и смущало, и зажигало всё больше, и он, отведя сосредоточенный взгляд, продолжал сокрушённо:

   — Но всё же этого бесценного дара отпускается на племена и народы так мало, так редко, и злая ирония прихотливой судьбы слишком часто обрекает деятельность благороднейших даже людей, пламенных друзей человечества, выражаясь точнее, на свист и на смех, на побиение каменьями только за то, что эти друзья человечества в роковую минуту не сумели прозреть истинный смысл порядка вещей и отыскать в этом порядке новое слово.

Он ссутулился, стиснул пальцы перед собой:

   — Это ужасное зрелище гибели великих и благороднейших сил может довести до отчаяния и не смех уже возбудить, а горькие слёзы и навеки озлобить сомнением самое чистое, самое верующее искренне сердце.

И вдруг поднял глаза и прямо обратился к тому:

   — Такая книга, Тургенев, может быть, нам всем могла бы помочь осознать и направить наше могущество на правдивый, на фантастический путь к всеобщему братству. Как многие честные думают, что этот путь ведёт единственно через жирную общность желудка, а ведь на самом-то деле всеобщего братства не может быть без светлой общности душ. Такая книга, Тургенев, была бы приговором нашей роковой разобщённости, именно исходящей от наших ненасытных желудков.

Он растерялся, и уж совсем внезапно вырвалось у него:

   — Вот вы, Тургенев, со слезами или со смехом станете переводить эту книгу?

В умных глазах Тургенева ещё заметнее стала печаль, и дружеский голос примирительно, именно примирительно, не ошибся он, произнёс:

   — Батюшка, Фёдор Михайлыч, да я вас, кажется, чем-то обидел? Ну, извините, извините меня, чёрт с ним со всем, поговорим, стало быть, о другом.

Эти простые, дружеские слова окончательно сбили его. Его обжигало стыдом. Боже мой, он высказывал, как непоколебимо был убеждён, величайшие истины, он размышлял открыто и вслух о чём-то для него странно важном и при этом, вот парадокс, при этом грубил, очевидно грубил и даже делал злые намёки, для чего, для чего? Какие мелкие, комариные глупости мешали его простодушию?

Он ошеломлённо молчал.

Тургенев тоже примолк, поспешно размышляя о чём-то, несколько раз как-то настороженно, странно взглянув на него, и наконец улыбнулся:

   — Никак не вспомню, кто это сказал, но непременно какой-то мудрец, что нет таких умных людей, которые умели бы освободиться от самых очевидных недоразумений. Не станем следовать примеру умных людей. Ещё Гёте...

Он покраснел, ощущая, как жаром полыхнуло лицо, взмахнул, свалив шляпу, рукой, протестуя, оборвал, остановил, лихорадочно говоря:

   — Нет, нет, Тургенев, это вы, это вы извините меня!

И полез поднимать свою шляпу, опасно качая этот небольшой круглый столик, неудобно торчавший посреди комнаты на своей деревянной, словно куриной ноге, а Тургенев весь встрепенулся, точно стёр всю печаль одним этим неуловимым движением, успокоился сразу, повеселел, точно от души отлегло, и возвысил свой тонкий голос, и в голосе этом как будто даже послышалось озорство:

   — Полно вам, полно, Фёдор Михайлыч, какие между нами могут быть извинения. Дело не в том. Сделанного не переделаешь, а выход какой-то ведь должен найтись, жизнь сама дорогу пробьёт, не замедлит, это закон, это свойство её, да и я не жалею, говорю ещё раз, о содеянном, поверьте.

Он поднялся со смятой шляпой в руке, с недоумением глядя Тургеневу прямо в глаза, пытаясь понять, что такое с ним происходит.

На секунду помедлив, точно чего-то боясь, Тургенев ещё простодушней улыбнулся ему:

   — Я даже рад, что мой Потугин, этот ограниченный западник, появился в самое время этой всеславянской пляски с присядкой, над которой так зло издевается Писемский. Да и Литвинов... Литвинов тоже кстати явился. Разумеется, это человек просто честный, посредственно честный, без какой-нибудь там глубины и, уж разумеется, без величия, но в этом-то всё и дело при нынешних плачевных обстоятельствах нашей общественной жизни.

Он опустился медленно в кресло, благодарный всем сердцем Тургеневу, что тот легко и изящно перевёл разговор, словно разговор этот всё ещё продолжался о «Дыме», размышляя, отчего разговор повернулся так круто и отчего Тургенев по временам поглядывает точно с испугом, водрузил шляпу на колено себе, поглаживал ворс на полях и внимательно слушал:

   — У нас все порываются на великое, на грандиозное, у нас все мечтают махом исправить всё, искоренить все социальные беды, вырвать всё то зло, которое не вчера ведь родилось, а копилось веками, и уже завтра зажить припеваючи. Вот вы и правы, это самый и есть фантастический путь, а если всю правду сказать, у нас, да и везде и всегда, на первом плане совсем другая, чуть ли не противоположная деятельность. Для этой настоящей, подлинной деятельности не надобно особых талантов или особенного ума, ничего не надобно крупного, выдающегося, слишком индивидуального. В первую голову необходимо нам трудолюбие, терпение, честность, честность во всём, необходимо уметь пожертвовать собой без всякого блеску и треску, тем более без наград и повышения в чин, нужно смиряться уметь и не гнушаться мелкой, тёмной, низменной даже, повседневной работой, беря это последнее слово в смысле будничности, бесхитростности, простоты. Что может быть проще и будничней, как учить грамоте, помогать мужику, заводить больницы и школы? На что тут таланты, даже учёность? В таком деле надобно одно честное сердце иметь, способное жертвовать своим эгоизмом, тут даже и о призвании рассуждать смысла нет. Чувство долга, чувство патриотизма в истинном, а не славянофильском смысле этого слова — это всё, что нам теперь нужно, и это-то всё в моём Литвинове есть, а это значит, что он вполне в духе нашего времени и долго ещё будет в духе его. Я даже думаю, что другого героя, более выпуклого, более яркого, громкого, что ли, наша публика ещё меньше могла бы принять и признать, чем его, как она ни мечтай о громком и ярком. В сущности, в ней самой героизма нет ни на грош.

Вот, именно так, слишком многое было тут страшно дорого, близко ему, вот именно эти слова о способности жертвовать своим эгоизмом, этот призыв к святым патриотическим чувствам, даже самая эта, несколько, впрочем, сухая уверенность, что в сегодняшних людях нет ни на медный грош героизма, но ещё большее было чуждо и враждебно ему, а какая-то скудоумная проповедь этой будничной ограниченности, сосредоточенности на мелких делах почти отравляла его, так что в голове словно всё кружилось и рвалось, и он слушал Тургенева со смешанным чувством, ещё плохо думая, плохо разбирая, что тут и к чему.

Впрочем, откровенность и простота, с которой тот говорил, смягчали его, как, он это чувствовал, тот и предвидел, но и это предвидение не тотчас оскорбило его, забывались былые обиды, и ему даже на миг почуялось вдруг, что эти прежние молодые друзья, какими они были несколько месяцев, даже тот прежний восторг перед красавцем и поэтом Тургеневым неожиданно будто пошевелились в нём снова. Такому Тургеневу, простому и милому, он мог бы весь нараспашку открыться, весь, целиком, до последней черты, такому мог бы решительно всё рассказать, и жажда откровенного излияния ещё пуще закружила вдруг голову, ему так захотелось рассказать о себе, о своём мучительном положении и всего больше о том, что ему надо, что ему непременно и решительно надо писать, а он никак не может сосредоточиться, чтобы придумать хоть что-нибудь, хоть одну только сильную, страстную мысль, хоть один, но решающий образ.

Но этот тургеневский тон, разбивая стеснительность, приглашая говорить о себе так же свободно и откровенно, как Тургенев, он отчётливо припомнил теперь, заговорил о себе прямо с первого слова, не заботясь занять случайного гостя светским вежливым пустым разговором о разных благопристойных ненужностях, в то же время останавливал и смущал, эта откровенная сосредоточенность на себе, которая выступала в Тургеневе всё очевидней, была непривычна и неприятна ему, от неё веяло мерзким холодом отчуждения, и отчуждение это усиливалось ещё тем, что сам Тургенев не спрашивал его ни о чём, ровным счётом, ни единственным словом, будто постороннее мнение было безразлично или даже бы помешало тому.

От этого неясного, но тяжёлого ощущения он никак не мог подхватить тургеневский приветливый тон откровенности и ничего не выдавил о себе. Что поделать, его, может быть, из какого-то тёмного озорства или беспокойного ироничного противоречия этому приглашению к откровенности так и тянуло говорить Тургеневу о Тургеневе, вызывая тревожное и небезвинное желание указать тому на действительную и слишком уж непозволительную ошибку, справедливо и сильно повредившую несчастному «Дыму», но тихая благодарность, которую испытывал он за этот внезапный вежливый поворот разговора и за эту же самую непринуждённую откровенность, мешала ему приступить к этому неблагодарному делу прямо, сплеча.

И вот ещё что: как ни претило ему вообще больное и мелкое самолюбие, самолюбия Тургенева ему оскорбить и задеть никак не хотелось, бог с ним, и он искал какие-то круглые, мягкие, приглушённые, безболезненные слова, но вместе с этим не совсем деликатным желанием незваного гостя указать на мало приносившую чести ошибку в нём пробуждалась неукротимая страсть полемиста, оживляя в пристрастно вспыхнувшей памяти слова всё больше колючие, острые как игла, и он, двигая беспокойно глазами, отгонял, словно мух, эти назойливые, разящие, полосующие слова, решаясь уж лучше вовсе смолчать как дурак, чем ввязаться в неприятный, ранящий спор, испортив эту редкую в жизни минуту сердечности, но гибкая память вдруг услужливо подсказала, как бы можно удачно выйти из неловкого положения, и он решительно, быстро спросил:

   — А я всё-таки присоединился бы к Писареву, хоть этого брата и не люблю, и полюбопытствовал бы тоже узнать, где же ваш тоскующий, умный Базаров, куда вы подевали его?

Лицо Тургенева стало очень серьёзным, очень глубоким и твёрдым, разве что чуть побледнело, и ответ прозвучал без волнения, как давно обдуманное и разрешённое им:

   — А я вам отвечу, как ответил ему: Базаров, разумеется, жив, но ему в наше теперешнее смутное время совершенно нечего делать в России, и это лишило меня права ещё раз о нём написать.

Тень негодования прошла у него по душе, пока только тень, но он знал свои тени, эта тень предвещала грозу, и он испугался её, попытался сдержать, одёрнуть себя, что, мол, это дело с Базаровым не его, совсем почти, можно сказать, постороннее дело, и приговор уже, кажется, вынесен, чего уж теперь кулаками махать, воздух беспокоить, не больше, одёрнуть именно для того, чтобы негодование попусту не захлестнуло, не закружило его, но, с другой стороны, дело было, в сущности, и его, то есть общее, и не только одно литературное дело, и всё-таки вырвалось у него излишне громко и страстно, как он себя ни пытался сдержать:

   — Ваш Базаров — великое сердце, и ему нечего делать в России? Непостижимо! Простите, это — непостижимо!

Тургенев не то пристально, не то задумчиво, испытующе взглянул на него, опустил тотчас глаза и ответил как-то особенно медленно и чересчур уж спокойно:

   — Я думаю, Фёдор Михайлыч, что в настоящую минуту действовать ему было бы неудобно, то есть просто нельзя. Ну что бы он мог? Не в императора же из револьвера стрелять? Во всех иных случаях он мог бы только заявить о себе. Согласитесь, что говорить его устами было бы слишком фальшиво.

Всё так и дрогнуло в нём. Он вскинул голову, сумрачно сузив глаза. Что это: преднамеренно или нечаянно? Тургенев задел что-то важное, что-то совершенно необходимое, близкое, и эти холодные, эти бездушные мысли, плод только ума, оскорбляли его, вызывая неудержимый, страстный протест. Но и странными, любопытными показались ему эти мысли, их, разумеется, невозможно было принять, какое там, честь велика, они были до омерзения противны ему и требовали беспощадного и бесцеремонного опровержения, не до церемоний с подобными заблуждениями, и они же таили в себе что-то ценное, наталкивая на какую-то огромную мысль, которую он так тщетно искал всё последнее беспутное время, которая медленно, осторожно, точно опасно в нём созревала, никак не желая созреть, и до сих пор не давалась ему. Он пытался уловить, удержать — она всё равно не давалась.

Сумрачные глаза его сделались беспокойными. Он машинально полез в карман за часами, которые давно были проиграны в Гомбурге, и заговорил нетвёрдо и сбивчиво, насильно вызывая её, надеясь вот тут сейчас всё и понять:

   — И полно... может быть, и не надо... действовать?.. То есть я вот хочу что сказать: ему, должно быть, совсем и не обязательно действовать, а?.. Я даже, если хотите, уверен... То есть вот пусть заявляет себя, как вы говорите... И пусть! Чего же ещё? И более именно ничего, предостаточно... Ведь главнейшее, вы хоть это поймите, пример, человеку нужен пример, каждому человеку... И нам с вами, вот вам и мне, конечно, конечно, и мне, не подумайте... Вот Пушкин, ведь верно? Вы понимаете мою мысль? Ведь о Пушкине тоже, как вы полагаете, можно сказать, что Пушкин только заявляет себя, но Пушкин есть, существует, «и чувства добрые я лирой пробуждал», и мы уже с вами не те, какими, несомненно, были бы без него, даже вот без этой самой строки, я на этом стою... Вот вам и пример... То есть вот моя мысль: это должен быть настоящий пример... Постойте... Ага... Тут должно быть, вы знаете, что-то единственное, может быть, чрезвычайное и вместе даже пророческое... несомненно... пророческое прежде всего.

Он остановился внезапно, вдруг, как упал, и задумался, уйдя весь в себя, тотчас позабыв обо всём, плотно сжав припухшие губы. Небольшие серые суженные глаза продолжали смотреть на Тургенева сумрачно, но как-то туманно, рассеянно, словно не на него, а в пустое пространство. В них ещё оставалось что-то от недавнего добродушия, тень негодования ещё их затемняла, сменяясь чем-то новым и сильным и чистым. В нём словно что-то прояснялось, проклёвывалось, разрасталось, смущённо, ощупью приобретая определённость, требуя, отчаянно требуя достаточной формы для своего хотя бы приблизительного, первого выражения, требуя образа, а не слов, и потому плохо угадывалось жёсткими, чересчур зашлифованными словами.

Он застывал, чутко прислушиваясь к себе, страшась потерять, страшась пропустить тот момент, когда проклюнется это, и снова заговорил свистящим срывавшимся полушёпотом, тихо, но страстно, пытаясь до времени уложить это «что-то» в слова:

   — Тут ведь главнейшее то, что нет основания нашему обществу, совсем нет никакого морального основания, не выжито правил, совсем никаких не выжито правил, потому что и жизни-то нравственной, настоящей, вот той, о которой мечталось, вот хоть, помните, при Белинском, глаза-то у него как горели, как два костра, это был человек, а той жизни всё ещё не было. Вы представьте, вы только представьте себе, ведь мы пережили колоссальное потрясение, мы оставили, отбросили прочь, отшвырнули всё старое, противное, угнетавшее нас, и вот всё прорывается, падает, отрицается, как бы не существует, кругом подлецы. И не внешне лишь, вот в чём проклятая суть, нет, не внешне, как иные легкомысленно полагают, а внутренне, глубоко, то есть в самом нравственном нашем начале. И страшнее всего, что те мрачные стороны старого, презренного порядка вещей, против которых мы все выступали, то есть откровенный цинизм, эгоизм, разъединение, рабство, продажничество и бессовестность, бессовестность даже во всём, почти и в святом, что бы и трогать нельзя, ведь все эти пакости не только, не только не отошли, но ведь усилились, развились, умножились даже, тогда как из хороших сторон прежнего быта, которые всё-таки были, ведь были же, вы согласитесь, от них не осталось почти ничего. Ведь мы до сих пор, вы вот измерьте, вы мысленно только измерьте это вот самое «до сих пор», хоть на шаги, вы же в ужас придёте, ведь мы все до сих пор не имеем потребности уважать человека, то есть уважать не в себе, а в другом, да и в себе, и в себе, мы же себя-то на гроши разменяли, хоть плюй нам в глаза, и даже плюют, и плюют, а нам хоть бы что. У нас, вы же знаете это, до сих пор возможно всё, решительно всё сделать с этим сукиным сыном другим. Он же, этот другой, по нашему куцему пониманью, каналья, хуже даже, если правду сказать, по сравнению с нами просто свинья. Обругать его за здорово живёшь одно наслаждение, растоптать можно, в душу нагадить, отправить в Сибирь, ну, можно же всё, решительно всё, чего ни пожелает разнузданная наша душонка, ежели, разумеется, этот другой не поставлен властью над нами, это стена, а вот который под нами, который нам в руки дан, с этим раздолье одно, не остановит никто и ничто, да, да, всё как будто перевернули и нравственную потеряли узду, внутри, в душе-то, о которой твердят, что её даже нет, в душе нас не остановит никто, совесть не говорит, молчит наша честь.

Он сморщился в омерзении:

   — Другой! Да ведь его без узды-то, по этим нынешним нашим понятиям, может быть, даже и быть не должно, а ежели он всё-таки существует вопреки нашей воле и нашему умыслу, так именно, стало быть, для того, чтобы предоставить вам восхитительнейшую, гнуснейшую из возможностей покрасоваться собой без всякой заслуги, собственным вдохновиться величием, что ли, какой-то непогрешимостью, то есть именно тем, что вот я-то и есть лучше всех, глядите и знайте, не то! И ведь никакого предела нам нет! Уличи нас с фактами прямо в руках в пресквернейшей пакости, мы же лгать начинаем, что никогда и ничего подобного с нами и не было, а если всё-таки было, ведь факты-то против нас, факты прямые, так и в этой гнусности другой виноват. Боже мой, утрачена честь, ни малейших понятий о долге, сам бы сыт, сытость одна у всех на устах и в мечтах, я думаю, даже во сне. Ври, воруй, наживайся напропалую, лишь бы жрать без конца, в три утробы, до свинячьего визга. Ведь для чего все мы живём, то есть целое общество? Для каких высоких материй? Ведь мы для утробы живём, это наш кругозор. И я вас спрошу, если, конечно, позволите мне, как тут можно жить и можно ли, главное, можно ли тут жить человеком? То есть я хочу вам сказать, можно ли тут жить без примера, без твёрдого стержня в душе, который без примера едва ли возможно, да и невозможно иметь? Это не только вопрос, нет, что вы, нет, это первейший, это всех вопросов вопрос!

Лицо его заметно бледнело, кровь уходила даже из губ. Он нетерпеливо смотрел на Тургенева и требовал взглядом, чтобы тот ответил как можно скорей, точно этот скорейший ответ мог немедленно прояснить именно то, что нащупывал он, но всё ещё не нащупал, а было тепло, очень тепло, как в детской игре.

Под этим немигающим пристальным взглядом Тургенев снял ногу с колена, медленно подался вперёд, и упавшие с носа очки мерно закачались на чёрном шнурке, близорукие глаза, лишённые их, смотрели испытующе, осторожно, словно следили за ним и ждали чего-то, а голос был ясен и тих:

   — Вы, разумеется, правы, Фёдор Михайлыч, народная жизнь переживает теперь период внутреннего, хорового развития, разложения и сложения, я бы сказал. От этого на поверхности её вонь и пена, пена и вонь. Только мы-то с вами что можем тут сделать? Ни мне, ни вам и никому другому она не подвластна. Какие примеры? Она себе прёт да прёт, куда вздумает, да и баста! Сегодня нужны ей помощники, а не примеры, не вожаки, она сама отвергает любые примеры, любых вожаков и отыщет помощников, а не отыщет, так и без них обойдётся, как и без нас с вами, сама собой проживёт. И лишь тогда, когда этот период внутреннего разложения и сложения завершится, снова появятся, опять-таки сами собой, крупные, оригинальные личности, вожаки или, если хотите, примеры. В наше время речь идёт о хлебе насущном. Вот я и попробовал изобразить такого помощника, который, не мудрствуя лукаво, просто умел бы добросовестно землю пахать. Самый нужный, поверьте, народному быту, и если хотите, тоже герой, вот уж точно, герой нашего разбродного времени. Другого я, по совести, показать не хотел и не мог.

Он побледнел окончательно, и глаза его засверкали. Он уже еле сдерживал закипающую горячность, но каждое слово Тургенева, такое рассудительное, такое обдуманное, такое спокойное, вся эта большая фигура, эта кристальная ясность плавной продуманной речи, даже чуть заметное колебание взблескивавших стёкол узеньких интеллигентских очков обжигали его. Он уже твёрдо, непоколебимо верил теперь, что его жаждущая, горячая мысль о примере нравственной жизни абсолютно верна, очевидна и больше не требует никаких доказательств. Оставалось не столько разбить, опровергнуть противника, как он всё острей ощущал, да, противник, противник, не единомышленник и не друг, сколько вышутить, высмеять, но всё же противником этим был не кто-нибудь, а Тургенев, которого он слишком всё-таки уважал и которого высмеивать ещё не решался, и он придерживал себя ради этого уважения и старался говорить просто, отчётливо, без иронии и сарказмов, которые, обжигая его, так и клубились в мозгу, и только в его страстном стремительном полушёпоте прибавлялась осиплость:

   — Но почему, почему и кто же это сказал, что я должен непременно зависеть от времени? Да ведь настоящая минута пройдёт, жизнь не задержится, не встанет на ней, сами же вы говорите. И если она тогда-то, как вы уверяете, и потребует пример для себя или, как это вы говорите, вождя, так, следовательно, он, этот пример чистоты, пример великого сердца, необходим и теперь, даже в особенности теперь, иначе откуда же его завтра возьмут? То есть вот хлеб насущный получат, этот добросовестный хлебопашец, и тут же вот вам благородный пример? Из какой же субстанции вылепят, а? Нет, разумеется, это бесспорно, необходимо! Я на этом стою! А у вас, простите, какой-то господин едет в европейском вагоне и осуждает всех и решает, что всё это дым, нехорошо!

Поймав очки, удерживая их на весу, Тургенев спросил подчёркнуто мягко, точно всё ещё боялся чего-то, точно вот заметил эту скрытую, напряжённую взволнованность в нём и не решался, не считал себя вправе его раздражать:

   — А разве, Фёдор Михайлыч, не дым?

Эта осторожная мягкость больно, обидно в какой уже раз толкнула его. Да что он, точно боится, что он сей миг завопит, упадёт, головой забьётся об стенку? Он же знал, что очень многие, почти все полагают его душевно больным, почти сумасшедшим, а потому и стараются обходиться с ним как с опасно больным. Он и в самом деле был очень болен, но проверил и убедился сто раз, что эта болезнь никакого, ни малейшего отношения не имеет к безумию, которое на цепи и в рубашке, потому что, тщательно наблюдая себя, ни единого раза не мог поймать в своих речах, в своей голове несуразных, испорченных мыслей, то есть иногда и даже слишком сбивался, но логики, логики, нити никогда не терял и потому не терпел, когда обращались с ним как с больным.

И углы его рта тотчас озлобленно сжались. И он отрезал брезгливо:

   — Нет, Тургенев, не дым!

Тургенев приподнял кустистые брови и задержал на мгновенье очки:

   — Даже они, с которыми вы были когда-то и теперь, говорят, окончательно разошлись?

Он выпрямился и строго ответил:

   — Даже они! У них ведь есть идеал. И мне досадно, что вы именно этому своему господину без принципов, без идеалов предоставили постыдное право всех осуждать и поплёвывать. Он хуже же всех и не должен тут иметь слова. Даже если бы прежде он осудил сам себя. Но ведь себя-то он как раз осуждать и не думает.

Горло его пересохло. Он сглотнул комок и поискал глазами воды:

   — Нет, Тургенев, тысячу раз, вы не поставили его в истинном свете. А время, ну и что значит тут время? Ведь вы согласитесь, что честным, порядочным надобно быть во всякое время, нечего ждать! А это ведь значит, что всякое, именно всякое время — и вчера, и сегодня, и завтра — требует для примера лучших людей, не казённо лучших, не обозначенных официально на лбу, смотрите, мол, вот кому подражать, а с незыблемым нравственным законом в душе. Только в них заключён направляющий свет. Потому что ведь правда заключена в нас самих, то есть она и в каждом из нас. Надобно только себя в себе отыскать, себя себе подчинить, собой овладеть, чтобы увидеть её, эту высшую правду, и жить по ней безотступно. А себя, пожалуй, не подчинить, собой не овладеть без примера лучших людей. Вот и выходит, что в них-то и всё. Ну а победишь себя, усмиришь ненасытную утробу свою, откроешь чистую душу в себе и станешь свободен, как и не воображал никогда, и начнёшь великое, величайшее дело, и всем другим поможешь свободными стать, и счастье узришь, непременно узришь, потому что высшим смыслом наполнится наконец вся твоя жизнь. Это же хорошо!

Вскинув на нос очки, спрятав глаза под блестящими стёклами, Тургенев долго смотрел на него, точно решая, продолжать ли с ним разговор или уж лучше не раздражать чересчур возбуждённого собеседника. Лицо было проницательно, добродушно, высокий голос как-то приглох, но шепелявил больше обычного:

   — Вы отчасти и правы, Фёдор Михайлыч, как, разумеется, и должно это быть. Русскому человеку в настоящее время пример, точно, необходим, без примера он, чего доброго, совсем собьётся с пути и с круга сопьётся, да почти и спился уже. Но ведь согласитесь, для святых, для подвижников время прошло, и создавать примеры силой фантазии тоже не нужно. Рядом с нами этот пример. Я говорю об европейской цивилизации.

Он ясно почувствовал вдруг, до рвущей боли в груди, что никакая старинная дружба теперь невозможна, хоть криком кричи, и он исподлобья вглядывался в Тургенева, уже настороженным, недоброжелательным взглядом, пытаясь одним разом схватить главную черту его большого розового лица, его самую характерную мысль, чтобы определить, может быть одним словом, всё то, что в Тургеневе изменилось за эти последние годы их постепенного и, как он видел теперь, неизбежного отчуждения, но ему мешало растущее раздражение, которое при одном слове «европейская цивилизация», смертельно ненавистном ему, мгновенно превратилось в злую неприязнь, и он никак не мог уловить руководящую эту черту, эту руководящую мысль, и раздражался всё больше, и говорил слишком резко, чем было бы нужно по смыслу его собственных слов, и сам понимал, что в серьёзном споре о принципах эта резкость совсем неуместна, и спешил ввязаться поскорей в этот отчаянный спор, уверяя себя, что именно этот-то кстати разгоревшийся спор и выяснит всё и, может быть, разрешит то самое главное, наиглавнейшее, что всё последнее время беспокоит и мучит и мутит его:

   — Ну да, ну разумеется, и следовало этого ожидать! Европа, цивилизация, как же! Макадам на улицах и в квартирах полнейший комфорт! Главное-то, уж всенепременно, комфорт и всевозможные удобства для тех, которые имеют полное право на эти удобства. Вы это заметьте, Тургенев, исключительно только для тех, которые полное право имеют, то есть, разумеется, имеют деньги и власть, в чём и заключаются все права современного человека. И я вам откровенно скажу, уж вы простите меня, дурака, что от этой цивилизации, где всё по правам, народ наш сопьётся скорее и окончательней, чем без неё. Уж и нынче на полсотни жителей чуть не кабак. Уж и нынче всевозможный разврат, воровство, укрывательство и разрушенные семейства. А дети-то, дети, какая им-то несметная мука от вечно пьяных отцов, не от вина, так денег, от этой ненасытной жажды всё больше, больше иметь. А вы ещё им европейскую цивилизацию, как обух по голове. Да вы вот откровенно скажите, Тургенев, отрапортуйте мне, как по-вашему, отчего это люди пьют?

Лицо Тургенева помрачнело, а голос как-то осел, стал точно кривой:

   — Сами знаете, что ж говорить. У меня в Спасском на семь вёрст кругом, хоть я и школу открыл, сотни грамотных не наберёшь, земля обработана кое-как, рожь пополам с васильками, горько смотреть, а урожай... да что говорить... урожай... уже кормиться нельзя, и во всех какое-то мрачное отвращение к повседневному, правильному труду, и одиннадцать кабаков, которые полнёхоньки во всякое время. Так что судите вот сами.

Он суетливо двинулся в кресле, поймал шляпу, которую чуть было опять не сронил, и засмеялся противным радостным смехом, покоробившим его самого. Он находил поверхностным этот ответ, и видеть было приятно, что этот образованный человек, которого он считал чрезвычайно умным, даже умнейшим, попался в этом очевидном вопросе в совершенный просак, и ему особенно не терпелось поскорей уличить Тургенева в этом поучительном, симптоматичном просаке, именно потому не терпелось, что он считал его умным чрезмерно, и он почти выкрикнул, ощутив, как вспыхнуло краской лицо и мелкой дрожью задрожали беспокойные руки:

   — Да, да, да, я так и знал, я предвидел! И в самом деле, спешу подтвердить, что люди пьют от невежества и пуще того от безделья, просто не ведая, не находя, деть куда бы себя и чем бы на досуге заняться. Но это же не всё, это далеко ещё и совсем даже не всё! Цивилизованный-то человек пьёт ещё больше! Раз я видел в Лондоне, в субботу, уже самой ночью, толпу, в полмиллиона, честное слово, не меньше. Толпа эта будто праздновала шабаш, толпясь в отворенных тавернах и прямо на улицах. И все пьяны, как есть все, даже женщины, иногда даже дети. И вот что я заметил, не знаю, как вы: пьяны они без веселья, мрачно, тяжело, молчаливо пьяны. Только иногда площадное ругательство или потасовка нарушали эту подозрительную и грустно действующую на меня молчаливость. Невежество? Помилуйте, нет, это уже не невежество, вовсе и ни в коем случае нет, это все деньги и смысл цивилизованного вашего человека! Да знаете ли вы, во что превращает человека вот это?

Он выхватил из кармана, не глядя, как только схватилось, мятую радужную бумажку и потряс этим неопрятным полукомком, негодующе, яростно говоря:

   — Она превращает почти всякого человека в раба!

Он остановился, задыхаясь от кашля, всмотрелся расширенными глазами, точно искал, куда бы швырнуть эту дрянь и после неё вымыть руки, ничего не нашёл и свирепо переспросил:

   — В раба?

Губы сложились брезгливо, оскалились зубы:

   — Ну нет! Рабы Греции или Рима перед нынешними — сущая добродетель!

Он смял кредитку в кулаке с такой силой, что костяшки его побелели, и в ожесточении выкрикивал хрипло:

   — При одном виде, именно, да, при одном только виде самой измызганной из этих бумажек современный цивилизованный, даже из образованных, да из этих-то и скорее всего, становится тварью дрожащей, паразитом и вошью, чёрт знает чем, лишь бы иметь её, сотню, тысячу, миллион, любой, самой бесчестной ценой, грабежом и насилием, становится не скотом даже, нет, я не оскорблю благородных скотов таким грязным сравнением. Тут уж, вглядитесь же, самый предел разврата и распадения личности. Тут уже одна обнажённая мерзость и больше совсем ничего! Ведь тут разрешение на всякое, на последнее зло, и не разрешение даже, вот в чём проклятая тайна, а прямо дерзкий вызов судьбы, потому что такой вот бумажкой даётся сознание своего полнейшего превосходства, силы своей и власти своей над другим, ну хоть над женой и детьми, ты, мол, вошь и ничто, а вот я тебе покажу, денег на конфетку не дам, так ты меня и станешь любить, врёшь, как ещё станешь, нынче и все-то за конфетку изволят любить, не человека, не достоинство, ум его светлый и честь, а только за то, вот что и на сколько он может тебе подарить. И теперь подумайте, рассудите, как же не схватить эти деньги даже ценой наипоследнейшей подлости, если превосходство-то, если власть-то и сила и даже любовь ближних твоих прямо обусловливаются и гарантируются одним наличием их? И как же после этого не раздавить всех вокруг, когда сила и власть уж достигнуты? Помилуйте, да без этого не уснёшь! Зачем же было и стараться-то без того, чтобы не насладиться вполне этим сладостным чувством своего безмерного превосходства! Да это хуже, во сто крат хуже всякого пьянства! Пьяный проспится, дурак никогда. Это именно про тех сказано дураков, которые все в нашем мире обратили на деньги, не зная, не по невежеству, нет, образование им нынче всё же дают, по своему эгоизму не зная, что от денег деревенеет душа, и не на час или два, как от вина, навсегда. Благодаря им человек сознает лишь себя, блюдёт один только собственный интерес, начинает жить только собой и только в себе. Но ведь худо быть человеку едину, и тоскует, тоскует он в полнейшем-то своём одиночестве, чуть ли не с ума боится сойти. И хочется ему, ох как хочется, до зубовного скрежета, до крокодиловых слёз, хочется вместе ужиться, хоть как-то составить общину и устроиться хоть в муравейник, хоть в муравейник бы обратиться с тоски, да только бы устроиться, не презирая, не поедая друг друга, не то неминуемо обращение в дикие антропофаги! А при деньгах невозможен даже и муравейник, шалишь, деньги никакого равенства и никого другого не признают! Они делят, они разделяют людей, по количеству франков, фунтов, рублей делят их, и никак уж после этого вместе нельзя, хоть какие заклятия ни твори. Один лучше, кто бы вы думали, ну, разумеется, тот, который с франками, с фунтами и с рублями, другой хуже, можете не гадать, тот, который без франков, без фунтов и без рублей, это не выдумка, это не бред, не насмешка, это — закон! Это высшая справедливость у них, ведь у всех, мол, одно право со всеми — право иметь или не иметь эту горстку грязных бумажек. И остаётся многим напиться скорей и сбежать хоть в скоты, лишь бы не видеть высшей-то справедливости, лишь бы не чувствовать своего бессильного унижения, не чувствовать ничего. Главное, расползается всё, расползается на глазах. Связей, никаких связей не остаётся между людьми. В одиночку живут, врозь. Даже дети. «А мне вот папа то-то и то-то купил, а тебе и нет, не купил!» И глазёнки горят, и в глазёнках вражда, а уж не детям ли дружно-то жить? И эту цивилизацию вы полагаете спасительным средством от наших бед?

Задумчиво и величественно опустив свою крупную голову, рассеянно рассматривая свою большую морщинистую ладонь, Тургенев заговорил после паузы, заговорил торопливо и нехотя, точно спеша сбросить с себя неприятную обузу ответа:

   — Ну всё это делается и без меня, по одному закону физиологического сродства, если хотите. По породе и языку мы принадлежим к одной европейской семье, к одному европейскому племени, а я не слыхал ещё об утке, которая, принадлежа к породе уток согласно рождению, дышала бы жабрами, словно рыба. Деньги уже нагрянули к нам, и никаким рожном нам не отвертеться от них ещё очень долго, во всяком случае, я пока не вижу конца. И, разумеется, на нашей, удобренной махровым невежеством, почве произрастают по их милости такие шипы, такой могучий чертополох и колючки, что образованным европейцам подчас и не снилось. Вот вы сами же говорите, Фёдор Михайлыч, что ни чести, ни совести не осталось, а почему, позвольте спросить? Да всё потому же, по тем же причинам: как ни хочется нам идти своим особенным, своим самобытным, исключительно русским путём, мы уже вступили на путь развития европейского, вся наша жизнь уже построена на деньгах, без которых мы с вами, хоть в России, хоть здесь, просто погибнем, окочуримся с голоду, проще сказать, стало быть, вся жизнь уже построена на эгоизме и корыстном расчёте. Я было не рассчитывал, на совесть и честь полагался, так вот тебе на, дядя родной обобрал, да ещё и в печати выставил подлецом. Какая же честь, какая же совесть, какое же братство? Разве об этом я теперь говорю, когда проповедую европейскую цивилизацию? Помилуйте, я говорю о науке, о правильно организованном труде, о разумном хозяйствовании, о законности, наконец, которая не позволяет без суда и следствия законопатить человека в Сибирь только по одному подозрению в антигосударственной деятельности или вот как вас, например, за одно прочтение вслух письма Белинского к Гоголю.

Как ни расхваливал он Ивану Сергеевичу благодатные, целительные свойства Сибири, напоминание о мёртвом доме его оскорбило, а эти такие научные, такие рассчитанные слова об общей дороге, о невозможности для России именно своего, именно русского, самобытного, самостоятельного пути ещё больше разъярили его. Как же так, европейским аршином мерить Россию? Так куда же тогда мы все придём?

Он враждебно смотрел на Тургенева узкими щёлками глаз. Это львиное лицо представлялось теперь совсем бабьим. Ни одной сильной, ни одной мужественной черты в этом лице он больше не находил. Всё казалось неопределённо, расплывчато, мягко, в тоскующих глазах словно бы выражалась робкая покорность судьбе, мол, ведёшь нас в яму, ну и веди, в тебе сила, а я птичка малая, куда мне тягаться с тобой.

И такой безвольный, нерешительный человек смел судить о русском народе, смел его порицать, смел увидеть в его самобытности одно свинство да глупость!

Нет, это невозможно было стерпеть, это было выше всех его сил, деликатности и что у них там ещё, и он ощущал, что от негодования, от бешеной злобы теряет власть над собой, что никак не может себя удержать, а ведь надо бы, надо бы, ведь всё это может закончиться тяжелейшим припадком, в самом деле упадёт и забьёт, вот уж выйдет позор так позор, а тому-то, тому-то, и закричал во всю мочь:

   — Но развитие народов и дальнейшая жизнь обусловливаются лишь тем, во что верит народ, что сам считает и принял идеалом истины, идеалом добра. Вы только полюбуйтесь, как французы ухлопали свою веру ради энциклопедии и до сих пор давят бесправных людишек будто по праву, и никакой из этой хвалёной энциклопедии так-таки и не вышло, несмотря даже на национальную бритву, свободы, равенства и братства. Это почему же, объясните-ка мне? Науки или законности мало? Что там у них? Но мы, русские, мы ещё можем надеяться. Это справедливо, что мы уже встретились с европейской цивилизацией, насильственно встретились, ещё при Петре. Эта встреча кончилась тем, что мы приняли в себя общечеловеческое начало и даже сознали, что мы-то, может быть, и назначены судьбой для общечеловеческого мирового и мирного соединения. Но цивилизация не сделала нас исключительно европейцами, мы ей оказались не по зубам, она не перелила нас в какую-нибудь готовую европейскую форму, не лишила народности, где ей, и то, что в этой цивилизации было нерусского, ошибочного, фальшивого, то народ наш угадал разом, даже, вспомните, с первого взгляда, одним чутьём своим угадал и весь, одним разом ото всего отшатнулся. И как стойко и спокойно он умел сохранить себя, как умел умирать за то, что считал истиной! Это всё потому, что народ наш ещё верует в истину, и нравственное начало, ещё не везде затронутое развратом денежной вашей цивилизации, ещё живо в нём!

Тургенев больше не смотрел на него, становясь всё спокойней, всё мягче, и только кивнул:

   — Живо ещё.

Он язвительно подтвердил:

   — Именно так!

Голос Тургенева шепелявил всё заметней, всё громче:

   — Эх, Фёдор Михайлыч, вам бы с Погодиным вместе, честное слово: он тоже всё молится на зипун.

Он до глубины души возмутился:

   — Вот, вот, в этом и все вы с вашей европейской цивилизацией! Ведь я же не против науки, законности и правильно организованного труда, я только против вот этой высокомерности, против этого пренебрежения к народу, с которыми у нас никогда не будет ни настоящей науки, ни настоящей законности и ничего другого, так-таки и ничего.

Он сморщился весь, точно ему было физически больно, и для убедительности подался вперёд:

   — Я отвергаю именно эту вот исключительно европейскую форму презрения ко всему человечеству, часто невольно даже презрения, оно уж и в кровь перешло, как у вас вот теперь, против этой европейской замашки наставлять и учить: у вас там, мол, всюду плохо, глушь и дичь, а у нас одних всё, решительно всё хорошо, даже ежели плохо, так и то хорошо, а потому вы все, дикари, живите, как мы живём, по нашим законам. Ну уж и нет, не по мерке нам такая цивилизация, не по мерке! Ведь народ наш исторически наклонен к недоверчивости да к подозрительности, что ему кто несёт, и крепко держится за коренное своё, а мы к нему не можем без того подойти, чтобы не посмеяться над ним, а главное, главное, без того, чтобы его не учить: делай, мол, так вот и так, а этак не смей! И не умеем даже вообразить, как это можно нам появиться перед этим посконным народонаселением нашим не как власть имеющие, а запросто, на равной ноге. «Народ необразован и глуп, следственно, его надо учить» — вот только это одно мы и затвердили с чужого европейского голоса, а если уж господами нам предстать перед народом своим не удастся, так, по крайней мере, мудрецами предстанем. Только, знаете ли, Тургенев, много, слишком много самоуверенности надо иметь, чтобы думать, что народ наш так вот и разинет навстречу нам рот, слушая, как мы его, бедного, станем наставлять да учить. Ведь поймите же, наконец, что народ наш не совсем же и стадо, и вам не пастухами быть, не пастухами, уж это-то нет. Я даже уверен, что народ наш сам про себя смекает, а если не смекает пока, так хоть предчувствует, непременно предчувствует, что мы сами ещё чего-то не знаем, к нему записавшись в учителя, может, и самого главного, что нам самим прежде бы кой-чему у него же и поучиться, а оттого и не уважает, решительно не уважает всю нашу науку, по крайней мере нас-то не любит, за это я вам поручусь.

Играя очками, висевшими на чёрном шнурке, Тургенев спросил чуть насмешливо, но негромко:

   — Что же, по-вашему, надобно мириться с его предрассудками?

Откинувшись назад, обиженный этим непониманием, он тяжело и мрачно вздохнул:

   — Ведь так ужасно трудно иногда объясниться! Ну зачем, скажите, Тургенев, зачем нам мириться с его предрассудками? Ведь я только об одном теперь и всегда говорю, то есть я о том говорю, что ведь чтобы народ наш нас действительно слушал разиня рот, чего бы нам очень хотелось, и уж это прежде всего, разиня-то рот, нам надо прежде всё это заслужить от него, то есть в доверие войти к нему, в уважение, честь и совесть в душе, нравственный закон чтобы был и он чтобы это всё сам увидел, без нашего крику, что вот, мол, мы каковы, лучше-то нас и на свете, мол, нет, честь в нас и совесть и прочее, а ведь легкомысленное убеждение наше, что стоит нам только разинуть наш приблизительно образованный рот, так и вся победа за нами, это глупое убеждение вовсе его доверие нам не заслужит, тем более уважение, до этого нам далеко, далеко. Ведь это-то народ понимает! Ведь ничего так скоро не поймёт человек, как тона вашего обращения с ним, вашего чувства к нему. Наивное наше сознание в нашей неизмеримой перед народом будто бы мудрости покажется ему только смешным, и во многих случаях оскорбительным даже. Вот и тянем мы его к нашей науке-то, организованный труд там и прочее, а он не идёт, всё как-то боком глядит. Ведь, вы признайтесь, между нами попадаются удивительные учителя, этот ваш, как его там у вас, ещё ничего, деликатнейший, можно сказать, человек, ежели с иными-прочими его посравнить. Иной, знаете, этак от почвы-то давно отделился, у иного и прадедушка ещё администратором был, с народом нашим никаких общих интересов предавно не имеет и за стыд почитает иметь, как же, тёмный народ, учить его надо, развитие-то у внучка вышло по преимуществу свысока, общечеловеческое такое, научно-теоретическое, истины пошли идеальные, это бы хорошо, а то бы даже и ещё лучше, одним словом, человек вышел, может быть, благородный, но необыкновенно похожий на стёртый пятак, ни клейма, ни года, ни какой нации, так что даже и неизвестно, французская ли, голландская ли, русская ли монета, о достоинстве что говорить. Вот иной из таких, истёршихся-то, без роду-племени, встанет вдруг фертом середи проезжей дороги и ну искоренять предрассудки. Все подобные господа чрезвычайно и как-то особенно любят искоренять предрассудки, например суесвятство, дурное обращение с женщиной, поклонение идолам, ну и прочее там. Изучил все вопросы в университетах, иногда в заграничных, простите, это я не про вас, у всяких учёных профессоров, по книжкам самым прекрасным, сознание, бытие, идея, явление, сущность, столкнулся наконец с натуральной действительностью, а там предрассудки, где сознание, где бытие, ни черта не поймёшь. И он до того воспламеняется вдруг, эдак-то ничего не понявши, что тотчас обрушивается на них всем своим образованным свистом и хохотом, преследует насмешками их и в своём благородном негодовании харкает и плюёт на эти непонятные предрассудки, тут же, при всём народе честном, забывая и даже не думая, что предрассудки-то эти пока что всё-таки дороги для народа, даже, мало того, не может понять, что ведь низок был бы народ и не достоин ни малейшего уважения, если бы он слишком легко, слишком по-научному, слишком вдруг способен бы был отказаться от дорогого и чтимого им убеждения. «Ты, барин, не плюй и не смейся, скажут ему благоразумные мужики, ведь это нам от отцов и дедов досталось, это мы любим и чтим». С таким просветителем нечего и говорить, что с народом надобно почтительным быть. Вот и выходит у нас, что с предрассудками-то надо бороться, разумеется, но этот вот ваш высокомерный исход из векового невежества неприемлем для нас, и не нужен, и гадок, если не хуже, если не пакость одна. Весь наш выход — в наших корнях, не иначе и нигде ещё, только в них. Надо всем нам слиться с народом, то есть жить как народ и этим слиться именно с ним.

Тургенев оставил очки и нахмурился:

   — Уж больно дух от этих корней скверный бьёт, всё больше безропотность, безволие, пьянство и лень. Но с этим-то, кажется, мы все неразрывно сжились.

Глаза его вспыхнули гневом, и голос высоко, раздражённо поднялся:

   — Вот, вот! Я этого ждал! И вся наша трагедия в том, что нам ничего хорошего в наших корнях не видать! И это все наши умные люди! А ведь это не ум, какое там, всё это гордыня! Умней они, как же, они немецкую философию превзошли, им не у корней наших учиться, не самую душу народа нашего понимать и этой душой руководствоваться, а переделать бы всё умозрительно, как вот быть-то должно, как про это в книжках прописано, в духовную бы народ наш забить кабалу. Вот и вся у нас бестолочь и чепуха. Точно призраки все, как вы же в этой вашей повести описали вашим волшебным пером, поэзия там, листочки трепещут и прочее. То и хорошо там у вас, что тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше трудное время, тоска по корням, я так понимаю, рождённая среди этих призраков, без плоти и крови. Это все мы тоскуем и ждём и мечемся потому. Вот за это и благодарность вам, не смейтесь, от самого чистого сердца. Читая вас, я слишком осязательно понял всю эту тоску и всю ту прекрасную форму, в которую она вылилась, то есть брожение по всей русской действительности безо всякого облегчения. Даже и жаль, что вы безупречный мастер такой, честное слово. Не верите? А вы уж поверьте! И как я почувствовал, что все мы летим над землёй, поднятые на воздух нашими просвещёнными заблуждениями, которые только потому и принимаем за истину, что взяли из книжки. Отсюда и страх, и тоска неудовлетворённости, и предощущение неминуемой гибели. Ведь вся эта истина разлетится, растает, едва нас как-нибудь низвергнет на грешную землю. С этой тоской, надо признаться, и хорошо и удобно, а трудно дышать. Уж слишком свысока она глядит на людей, нестерпимо с презрением, как вот на червей или там даже на глину, которую можно как угодно смесить да в любую форму и вылепить, которая там, в этих книжках, предписана, так оно, мол, и лучше, чем было, смотри у меня. Олухи, олухи, как ваш Базаров определил, шествуя по середине губернского тротуара и не давая места другим, нарочно, по-моему, не давая, или уж других-то и не видит совсем, толкая без церемонии в грязь. Как вы это заметили! Тургенев, Тургенев! Ведь это надо бы золотыми буквами написать, ведь это черта, какая черта! Ведь все они, пускай каланча, я даже не спорю, только все они плевали на почву-то, да! А ведь без почвы не вырастет ничего, только развалится всё, как и каланча ваша, порезавши палец. Для всякого плода своя почва нужна, свой климат, своё воспитание, ведь там вы всё это почувствовали, ведь там у вас этот запах и дух, даже в самом сознании каланчи про лопух. Без крепкой почвы никакое движение вперёд невозможно. Ещё, пожалуй, поедешь назад, впрочем, разумеется, полагая, что едешь вперёд, это у нас сплошь и рядом. Ну, тогда поневоле свалишься с облаков, как этот нынешний ваш, дым, мол, и всё остальное.

Тургенев приветливо, может быть, снисходительно улыбнулся:

   — А ведь в этой почве народной, Фёдор Михайлыч, пожалуй, и Разин, и Пугачёв, и бессмысленная резня, разрушить всё, изломать, до опустевших полей, засеянных костями безвинно убитых. Воздушные всё-таки, что ни говорите, замки строить хотят.

Эта приветливость раздражала его ещё больше, уж лучше бы смеялся, что ли, над ним, и глаза блестели всё ярче, и голос поднимался крепче, сильней:

   — Это всё лишь протест против петербургской, против немецкой казённой цивилизации, то есть Разин и Пугачёв. Именно особенность русской народности в этой бессознательной и стихийной стойкости народа в своей исконной идее, в сильном и чутком отпоре всему, что этой идее противоречит, в вековечной, благодатной, ничем не смущаемой вере в высшую справедливость и истину, то есть высшую не по-казённому, а по-народному, потому и вся эта идея — общность, коллективность, совместность начал.

Тургенев с сомнением покачал седой головой:

   — Ну, эта именно почва распыляется, выветривается у нас на глазах. Всё изменчиво и в конце концов преходяще.

Сам замечая по временам, как распыляется почва, как меняется жизнь народа у него на глазах, стремясь уловить, как глубоко зашёл этот процесс, часто переходя от надежды к сомнению и от сомнения снова к надежде, он поосел, схватился за ручки кресла и вставил поспешно:

   — Да, да, вы в этом правы, отрицание необходимо как факт развития, это известно, но ведь народ, сам его дух и все идеи его всегда неизменны.

Тургенев соединил пальцы рук и сокрушённо вздохнул:

   — Эх, Фёдор Михайлыч, да именно сама эта почва, сам наш народ, самые идеалы его подвержены неумолимому процессу развития, если, разумеется, залетать далеко, к истокам и к концу человечества.

Но он, не в силах именно тут уступить, хватаясь за это предложение залететь куда-то уж чересчур далеко, настойчиво возразил:

   — Незачем нам туда залетать, нам нашу почву нынче надобно изучить и понять.

Тургенев только плечами пожал:

   — Да это вы залетаете, а вовсе не я. Право, Фёдор Михайлыч, я вам опять повторю, уж больно вы с Герценом схожи. Тот вот тоже всё залетает и беспрестанно твердит, что он реалист. И ведь чудное дело, пока его программа была в самом деле реальная, «Колокол» на всю Россию гремел, даже боялись, как известно, попасться ему под перо, а как дальше пошёл, залетел в мечтах бог весть куда, тоже к почве принюхиваться начал, «Колокола» просто не стало: не нужен стал никому, даже по-французски печатать пришлось. Очень, знаете ли, короля Лира напоминает он мне, именно русского Лира, оставленного всеми на произвол судьбы. Вот так и вы, всё твердите о почве, ищете всё пресловутых корней, а начнёте новый роман, такие из-под вашего пера пойдут типы, что самого Щедрина, того гляди, за пояс заткнёте.

Его не понимали, очень многие не понимали его, и всё оттого, что не привыкли самостоятельно мыслить, мало им образов, типов, им ещё объяснение подавай, им бы автор тут же сказал, что вот, мол, этот хорош, а этот так себе подгулял, а этот и вовсе подлец, да ещё бы растолковал, по какой причине хорош и по какой причине подлец, и сам Тургенев, хоть бы и тонко и поэтически, но тоже этим грешил, уж никак птенца Аркадия за героя не примешь, а покажи им объективно, как оно есть, вылепи эти фигуры и молча в сторону отойди, дожидаясь, что сами поймут и сами всё растолкуют, так нет же, шалишь, не дождёшься, хоть криком кричи, и он возмутился:

   — Но это всё типы верхнего слоя, это все те, у кого нет корней, как тут не быть реалистом, но ищу я и жажду святынь, я люблю их, их алкает сердце моё, потому что, должно быть, я создан так, что не могу, не способен, не в состоянии жить без святынь. Да, я идеалист, идеалист неисправимый. Я только хотел бы святынь хоть капельку посвятее, не то, в самом деле, стоит ли им поклоняться?

Сложив руки на широкой груди, сев очень прямо, Тургенев вежливо улыбнулся:

   — Что говорить, надобно обладать уж очень пылкой фантазией, чтобы у нас, то есть в России, найти человека, который вас удивил бы и даже привёл бы в восторг. Нет, помилуйте, Фёдор Михайлыч, вам до образцов понимания ещё далеко, вот и выходят у нас всё лица живые, прямо списанные с натуры, от карикатур отличить невозможно.

Да что же это такое, смеются ли открыто над ним, третируют ли как мальчишку, как дурачка, принимают ли за кого за другого, какие карикатуры, никаких у него не бывало карикатур, а все о реализме толкуют, какой реализм, реализм тоже разный, как к нему подойти, и он сухо отрезал:

   — Потому что ищем не там.

Полуприкрыв глаза, Тургенев ещё вежливей вымолвил, точно этой исключительной вежливостью давая понять, что считал бы своим долгом молчать, но не может молчать как хозяин:

   — Может быть, может быть, только я вам скажу, что и там, где так беспокойно ищете вы, уж больно темно. Народ, перед которым вы преклоняетесь, носит в себе зародыши такой буржуазии в дублёном тулупе и грязной избе, вечно до изжоги набитым брюхом и отвращением ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности, таких торгашей и сквалыг, что далеко оставит за собой всех так метко очерченных вами англичан и французов, да-с, оставит, и с походом ещё, вот что у нас впереди.

Вот оно куда повело, вот за что ухватился, торгаши и сквалыги, и он в нетерпении перебил:

   — Но вы заметьте, заметьте: главное, мельче! У нас, я думаю, да что, я уверен, у нас крупных-то не может и быть, а так, глуповато да подловато, главное, без фантазии, как у тех, без размаху, но с жадностью голодных зверей и совсем-совсем без оглядки, так что сами себя выдают полнейшими пустяками. Ну, вот украдёт и тут же напьётся.

Тургенев переждал с холодным лицом, всё не поднимая почему-то глаза, и размеренно, обдуманно продолжал:

   — Русский человек, самому себе предоставленный, неминуемо вырастает в старообрядца, а вы, я думаю, знаете, повидали, какая там глушь, какая там тирания и темь. Нет, Фёдор Михайлыч, уж какая там вера в истину и прочие ваши резоны, русский человек только и смотрит, где бы украсть и напиться дурману в кабаке. Какая там святость...

У него голова закружилась, какая-то сила сорвала его с этого мягкого европейского кресла, он резко вскочил, швырнув на сиденье надоевшую шляпу, забегал по узковатому, неудобному кабинету, жестикулируя и крича:

   — Да, да, в самом деле, я не без глаз, я тоже вижу, что нравственность народа ужасна, разумеется и несомненно, это вы изволили справедливо заметить, наглядеться пришлось, но ведь это же всё прямой результат нашего высокомерного к нему отношения, это он от своего отделяется, потому что нашего высокомерного поучения не признает, потому что глиной в нашу книжную формулу ложиться не хочет, и в русском простом человеке, в нашем русском народе надобно уметь отвлекать духовную красоту от всего этого наносного варварства. Кто народу истинный друг, у кого по народным страданиям сердце билось хоть раз, тот поймёт, тот извинит всю эту насевшую грязь и возьмёт одни бриллианты. Стоит только снять эту наружную, эту наносную корку и посмотреть повнимательней на зерно, поближе, повнимательней, сердцем своим посмотреть, без предрассудков книжной науки, в нашем народе такие дивные вещи увидишь, которых не предугадывал и которые ни в какую книжку попасть не могли.

Тургенев следил за ним, меняясь в лице, и как будто совсем было решил замолчать, да, верно, ретивое было слишком задето, не стерпел, откинулся в кресле и живо отнёсся с порозовевшим лицом:

   — Разумеется, кто же спорит, отчасти это протест, в том именно смысле протест, как вы говорите. Я с вами абсолютно согласен, что нам надобно не вносить новые нравственные и общественные идеалы в народную жизнь, а только предоставить ей всю свободу возделывать и растить те общественные идеалы и моральные принципы, зародыши которых, несомненно, кроются в ней самой. Я вовсе не принадлежу к тем ограниченным людям, которые проповедуют необходимость уму-разуму учиться у простого народа, искать в нём сущую правду, искать в нём какой-то таинственный идеал и, отказавшись от добытого и усвоенного европейской наукой, европейской цивилизацией, проще сказать, отказаться от своей культурной личности и нарочно принизиться до народного уровня, это и нелепо, и невозможно, но и насильственно вламываться в народную жизнь с чуждыми ему принципами и теориями, которых он не хочет и не может принять, нет, с моей точки зрения, никакого резона. В этом мы с вами, как я вижу, сходимся совершенно. Только я ещё вижу, что личное начало, против которого вы протестуете, уже проникло в народную жизнь, а если это личное начало уже выдвинулось как импульс прогресса, с ним не считаться нельзя, неразумно, не то тоже на воздух взлетишь. Неподвижных почв не бывает, я на этом твёрдо стою, вот они постоянно и сбивают нас с толку.

Продолжая сокрушённо бегать по неуютному кабинету, он хватался за голову и выходил из себя:

   — Почва вообще есть то, за что все держатся и на чём всё держится и всё укрепляется. Ну а держатся только того, что крепко любят. Как же без любви-то к Отечеству жить?

Тургенев нехорошо усмехнулся:

   — Здесь вот тоже всё любовь к Отечеству, любовь к Отечеству, и все патриотизмом горят, а кончится эта вакханалия, того гляди, тем, что обладателем моего дома будет какой-нибудь французский генерал, тупица и фанфарон, а я ведь, знаете сами, не Гёте, и мне охранной грамоты не выпишет никакой Ожеро. Впрочем, и Гёте эта филькина грамота не особенно помогла.

Он остановился перед Тургеневым, весь в поту, распахивая сюртук, засовывая горячие руки в карманы:

   — Нет, вот что мы любим и умеем теперь любить на Руси? Не хулить, не осуждать, а любить уметь — вот что необходимо теперь наиболее настоящему русскому!

Тургенев вздёрнул на толстый свой нос крошечные, словно игрушечные очки и пристально поглядел на него:

   — Эх, Фёдор Михайлыч, лучше нам с вами и не говорить о наших русских делах. После того, что у нас происходит, даже совестно быть русским в глазах европейцев.

Его губы скривились враждебной улыбкой:

   — Что же вы нашли в этом такого постыдного, позвольте узнать?

Тургенев отвёл глаза и задумался, и голос через минуту сделался старческим и больным:

   — Не вам бы говорить, честное слово, об этом. Вы хоть припомните, что закрыты «Современник» и «Русское слово», между прочим, наш любезный Иван Александрович и рапорт, как мне говорили, писал. В Европе же, слава Богу, ничего подобного случиться просто не может. Ведь это стыдно и больно, зачем же нам это скрывать? Да вы посмотрите же, посмотрите, что там творится, какая там мерзкая чепуха. Ведь после, без сомнения глупого, выстрела Каракозова правительство готово возвратиться назад, а в духе нашей достохвальной самобытности, которой вы до ослепления, кажется, увлечены, чёрт бы её побрал, оно, того гляди, возвратится к семибоярщине и к подвигам нашего весьма и весьма самобытного Малюты Скуратова.

И вдруг спросил с болью и резко:

   — Да есть ли хоть что-нибудь, что можно бы было с чистым сердцем одобрять в нашей общественной, в нашей политической жизни, в нашей живописи, в музыке, в литературе?

Ах вот оно, наконец и дошли, вот он весь наш поверхностный русский либерализм с его нигилистическими вопросами, с его презрением ко всему национальному быту, с его наплевательством и даже глумлением, с его победоносным разрешением всех и всяких проблем, словно это плёвое дело, сию минуту так-таки и вернёмся к семибоярщине и к Малюте Скуратову или, напротив, семимильными шагами ускачем вперёд, так что и догнать никто не догонит, экие дети, все эти хвалёные русские либералы, и он решительно наступал на Тургенева, вытягиваясь вперёд, будто угрожая ему, будто это и был самый главный и высший из всех либералов:

   — Да хотя бы и то, что мы для Европы, то есть вся наша Россия, всё ещё сфинкс, то есть сплошная загадка, самая неизвестная, неисследованная, непонятная и непонятая страна, больше, чем даже Китай!

Уже успокоившись, но по-прежнему грустный, Тургенев возражал терпеливо, медленно, тихо:

   — Для меня, если хотите, она тоже сфинкс, и я всю мою жизнь разгадываю и не могу разгадать её тысячелетнюю таинственную загадку, а вся загадка, может быть, в том, что и загадки нет никакой, что просто-напросто мы, то есть русские, думать ни о чём не умеем и делать ничего не хотим. Да что толковать отвлечённо, вот я лучше вам расскажу, как я последний раз ездил туда, это хоть кого убедит, каковы мы в настоящий момент.

Устроился поудобней и сбросил очки:

   — Как я докладывал вам, зимой, то есть здешней зимой, я имею в виду, меня схватила подагра, но к здешней весне поуспокоилась кое-как, и я таки поехал в Москву. В Москве, разумеется, ещё стояла зима, сугробы лежали чуть не до крыш, нога в этом климате опять разболелась.

И до того он кипел от предчувствия нового надругательства и нового нигилизма, что перебил почти со злорадством:

   — Это в вашей-то кацавеечке?

Тургенев добродушно кивнул:

   — Конечно, и в ней, а мне в деревне надобно быть позарез, там самобытный мой дядя управляющего не принимает, надо в дело ввести и учредить хоть какой-нибудь, да новый порядок. Железной дороги от Москвы по нашей самобытности девяносто вёрст только. Ну, расположились в вагоне, и тотчас схватил меня кашель самый жестокий, который час от часу становился всё сильней да упорней. Прибыли в Серпухов, а там, представьте себе всю прелесть, всю красоту самобытности, вокзал за четыре версты, какой-то мыслитель придумал. Поместился я в открытые сани и благодаря сильнейшим ухабам добрался до города в сильнейшей уже лихорадке. О продолжении путешествия нечего было и думать. Я пробыл бессонную ночь в жалкой гостиничной комнате с пульсом сто ударов в минуту, с кашлем, раздирающим грудь, и в этом плачевном состоянии с семи часов утра должен был вновь подвергнуться пытке в открытых санях. Злодейские ухабы разевают пасти, как волки, и хотя бы пропасти эти были ровнее, так нет! Попав в глубину их, испытываешь нечто поразительно похожее на корабельную качку, а сверх того ещё удары по макушке, по бёдрам, по бокам, по всему.

Не утерпев, он ехидно спросил:

   — По макушке-то чем же вас било в открытых санях?

Близоруко взглянув на него без очков, Тургенев только махнул неопределённо рукой:

   — Эх, Фёдор Михайлыч, чем там только не било, уж я не скоро забуду эти прелестные четыре версты, отделяющие милый Серпухов от станции железной дороги, до которой дотащился я полумёртвым. Дом в Москве после этого путешествия показался мне сущим раем, а ожил я по-настоящему только здесь. Вот вы и скажите на милость, что можно сказать о народе, который до сей поры не имеет сносных дорог, тогда как Европа ими покрыта всплошь и нет деревушки, куда нельзя было бы преспокойно и преудобно проехать?

Так и есть, так и есть, наплевательство и нигилизм, ничего другого от них не дождёшься, тоже высидели идейку, она их и придавила, точно гранитной плитой, не по умственным силам пришлась, так придавила, что ни о чём ином не могут и рассуждать, да это же не носители, это невольники, это жертвы идей, как их после этого вразумить, и глаза его сверкали недобрым, уничтожающим блеском:

   — Кто же спорит, труднейший вопрос, да я вот что вам скажу: был бы здоров дух народа, а дороги что же, будут дороги. По духу своему народ наш никому не уступит и ещё многому научит других, ну, вот этих-то, у которых дороги и организованный труд.

Тургенев взбросил на нос очки и удивлённо спросил:

   — Ну-ка, чему, например?

Вот-вот, небось о дугах и самоварах узнать бы хотел, о которых в этом романе тот-то свысока рассуждает да поплёвывает на русский народ, словно на какой-то чурбан, вот они, все эти штучки, а дело-то не в самоваре и не в дуге, стоило бы о них рассуждать, дуга как дуга, всё дело-то прям© в другом, вот бы вам это, это понять, и, бледнея, мучительно сердясь, но меньше на Тургенева, больше сердясь на себя, что не стоит и объяснять, что ведь всё равно ничего не поймёт, он с отчаянной отвагой стал убеждать:

   — Да вот хотя бы тому, например, чтобы не лезть поминутно вперёд, не высовываться во все места и во что бы то ни стало. Вот тому, что чрезвычайно скромен русский человек в массе своей, потому что самого себя знает и в душе-то своей всегда грехи свои сознает. Это высшая и самая характеристическая черта нашего народного национального духа — чувство справедливости и жажда её.

И, заметя будто блеск недоверия в открыто и прямо смотревших глазах, заспешил:

   — Да, русский человек очень, очень гадок бывает, разве не вижу я этого, разве скрываю, он пьяница, убийца и вор, как не бывать, когда это есть, но он при этом не говорит, как эти-то, у которых всё по правам, что так, мол, это и надо, что это-то и быть иначе не может по обстоятельствам, и превосходно, и хорошо, и норма нынешней жизни, нет, народ наш вздыхает по грехам своим и чтит добродетель, я это очень уж видел. И если в нём и попадаются настоящие изверги, он их осуждает. Вот эта способность самоосуждения и самоказни и спасает нас перед всей этой самодовольной Европой, потому что каждый народ жив и здоров душой лишь до тех самых пор, насколько он сам, а не кто-нибудь другой, ну, вот из тех, кто со стороны или, что ещё хуже, над ним, именно сам способен судить и казнить себя за самые большие и самые мелкие проступки свои, как и каждый отдельный человек, разумеется, это уж так.

Глаза Тургенева словно таяли, блекли, и в усталом голосе послышалась горечь:

   — С вами, Фёдор Михайлыч, как я посмотрю, обыкновенная история происходит, как выражается наш любезнейший Иван Александрович, судьба всех русских умных, мыслящих честных людей. Наша жизнь не даётся вашим поспешным усилиям, а стоит себе безмолвной стеной, как стояла, все ваши идолы разбиты, все пути завели в тупик, а без идолов жить вам нельзя, точно как Герцен, опять не могу не сказать, вот и воздвигаете вы алтарь этому новому, неведомому богу, благо вам о нём почти ничего неизвестно, и опять можно молиться, и верить, и ждать обновления, если не с сегодня на завтра, так послезавтра. Бог этот делает совсем не то, что вы от него ждёте, но, по-вашему, это временно всё, случайно, насильно привито ему внешней властью. Бог ваш любит до обожания то, что вы ненавидите, ну, вот деньги хоть, например, которые вы так справедливо и зло осудили за безнравственное воздействие на человека, и ненавидит то, что вы любите, ну, вот хоть ваше всебратство, от которого он бежит, как чёрт от ладана, сколько вы его ни зовёте к нему. Бог принимает именно то, что вы за него отвергаете, ну, хоть, например, воровство, которое он за грех не считает и тянет всё, что под руку попадёт, сколько вы ни твердите, что где-то там в душе он осуждает себя. Всё это ясно как дважды два, а вы отворачиваете ваши любящие глаза, затыкаете уши и с экстазом, свойственным всем скептикам, которым скептицизм надоел, твердите о чувстве справедливости, о самоосуждении, о самоказни. И выходит, что ни вы народа не знаете, ни народ вас не знает, да не хочет и знать, и суньтесь-ка поближе к нему, так он вас же за вашу веру в него осмеёт и в гороховые запишет шуты.

Вот уж покрасоваться-то захотел, вот уж ясно-то ему всё, как на ладони, вот уж не скептик-то, да как смеет говорить за народ, сидя от него в тридесятой немецкой земле, и он задохнулся, повалился в кресло, по счастью стоявшее сзади, глядя на Тургенева уже бешеными глазами, с хрипом выбрасывая слова:

   — Это я-то не знаю народа... может быть... ещё и не знаю, как должно... это всё может быть... очень и очень... но стремлюсь... я, как вы благоволили припомнить, за письмо Белинского препровождён был в Сибирь, я целых четыре года в каторге выжил, с уголовными преступниками и даже убийцами, это вам не на охоту ходить с Еромолаем, и почём знать, может быть, там, наверху, то есть Самому Высшему, и нужно было привести меня в каторгу, свести меня там с народом своим, как никто никогда не сходился, чтобы я узнал там что-нибудь, то есть узнал даже самое главное, без чего нельзя жить, понимаете, совсем нельзя жить, иначе люди друг друга съедят, с их материальным развитием, с хвалёной вашей цивилизацией, с дорогами там и вокзалами, там, где бы вам поудобней домой приезжать, вот чтобы это самое главное я и вынес оттуда, потому что главное-то скрывается только в народе, у которого идеал в душе стоит прежде всех этих земных ваших благ, дорог и вокзалов, который ничем другим, ничем материальным не дорожит, как своим идеалом справедливости и добра, так чтобы я вынес именно это оттуда и другим, всем другим сообщил и чтобы другие, хоть и не все, хоть очень совсем и не многие, лучше, лучше хоть на крошечку стали, хоть частичку бы приняли этой насущной способности самому себя осудить за грехи, хоть бы поняли, ну, хоть намёком каким, что в бездну стремятся в дурацком желании комфорта для одних-то себя, во что бы то ни стало, не смотря ни на кого вокруг, и этого довольно бы мне, хотя бы частичку. А вы здесь сидите, у немцев, и немцев ставите нам в пример, дороги немецкие хвалите и толкуете о русском народе. Не ожидал я от вас, Тургенев, такого, по «Запискам охотника», не ожидал.

Тургенев не шевелился и долго, упорно молчал.

Он и обрадовался и испугался, что пророческим словом своим слишком сильно и больно ударил его. Он увидел мрачную тень, которая легла тому на лицо, не розовое уже, а бледное и, кажется, серое. Этот Тургенев в самом деле показался ему слишком старым, давно изжившим себя. Огромный лоб прорезали глубокие борозды, совершенно белые волосы отливали старческой желтизной, и где-то далеко-далеко, в самой глубине серо-синих, уже выцветших глаз будто таилось глухое безразличие ко всему, точно вся эта жизнь с её неизменной отвратительной пошлостью и глупостью непреходящей казалась тому не стоящим внимания пустяком.

В этом представшем ему безразличии, в этом глубоком молчании ему вдруг почудилась целая драма. Этот Тургенев, знаменитый, прославленный, удачливый в жизни, показался ему погибающим. Это было непостижимо и жутко. На мгновение он пережил ощущение свершившейся катастрофы. Тогда ведь всё обречено на погибель, если даже Тургенев, ведь умница и настоящий поэт. Тогда ведь никто другой, пожалуй, не сможет услышать, не сможет спастись, когда даже этот блестящий художник не верит в свой же собственный идеал.

И был в этом болезненном ощущении тоже страх за себя, его собственная вера колебалась ужасно, вместо неё он вдруг обнаруживал только бессильное желание верить, вот именно как только что тот говорил.

Такое состояние было слишком знакомо, и всегда страшно мучительно переживал он его, и всегда вспыхивала в нём жгучая и жгущая потребность как можно скорей, сию же минуту кого-нибудь убедить, даже безразлично кого, в твёрдости и крепости своей истинной веры, чтобы этим убедить самого же себя. Этого одного он страстно хотел, и возбуждение его дошло до предела, но он тоже, он тоже упорно молчал, даже не понимая, как только сил хватало на это. Может быть, ему совестно было за то, что он так ошалело бросился кого-то учить, и кого, когда собственная вера оказалась слаба и ничтожна, а без неё он и сам был ничтожен и слаб.

Наконец Тургенев с видимым трудом выдавил из себя:

   — Что же это, помилуйте, я, стало быть, бесчестный, по-вашему, человек?

Ему стало стыдно, ведь не это же, вовсе не это имел он в виду, и нестерпимо жаль этого старого человека, может быть, и ещё чем-нибудь незаслуженно оскорблённого им, и он постарался отвечать задушевно, и голос его, став ниже и глуше, заметно дрожал:

   — Да как можно, что это вы! Если вы даже и принимаете эти чужие европейские интересы за наши, за кровные, русские, так ведь вовсе не потому, что вами движет бесчестье. Если бы так! Да я был бы счастлив и рад! У меня бы камень с сердца свалился! А то-то и ваша беда, что человек вы честнейший, искреннейший и могли бы быть бесконечно полезны нашему общему русскому делу, а вы... Нет, нет, вы не думайте, я понимаю, и даже отлично, что вы реалист и ни чуточки не боитесь результатов своего же реалистического анализа, но слишком уж вы свысока. Что же всё смеяться-то над ошибками, как же хотя бы раз, ну, или там как-нибудь мимоходом, проездом до Серпухова, и не признать, как не принять к самому сердцу ваших страданий и мук.

Он провёл рукой круг, не то иронически указывая на всё то, что здесь окружало Тургенева, не то больше в философском значении этого жеста:

   — Этот презрительный взгляд, скользящий сверху и не удостаивающий ни над чем серьёзно остановиться. Это ведь, в конце концов, в высшей степени бессердечно и легкомысленно даже, если хотите, хотя вас-то, именно вас, я в легкомыслии и бессердечии обвинить не хочу, так вы на себя моих слов не примените, но всё же вы, очевидно, в наших общих скорбях и радостях не участвуете, точно прибыли к нам из-за моря. Фигурально сказать, да вы за морем и есть!

Он вдруг огорчился и громко хлопнул рукой по колену:

   — Нет, я вам не верю, прикидываетесь вы перед самим же собой. Ведь случается иногда с самым серьёзным, представьте себе, человеком какой-то странный каприз, какая-то неестественная потребность избочениться, что ли, вставить в глаз ваше стёклышко и эдак посмотреть на вселенную, ну вот хоть так, как смотрят у нас иногда на вселенную, в четвёртом часу пополудни, на Невском проспекте, вы помните?

И попросил страстно, с мольбой:

   — Нет, Тургенев, вы лучше бросьте этот ваш презрительный тон свысока, вы только вспомните, что вы тоже русский и принадлежите к этому же самому обществу, к тому же самому славянскому племени. Ведь вы подумайте только, вы только поймите, что всё это нерусское направление, всё это современное европейское западничество потворствует лени, да, да: мы, дескать, непримиримые, мы в стороне, и благодаря этому ничего, ничегошеньки не делают для России. Они только над своим же смеются, над русским, и позорят нас перед теми. Но это же так легко, не надо труда! А тем временем Россия оставляется ими на одни свои силы: вы, мол, там как хотите, а мы отсюда посмотрим на вас и всенепременно над вами потешимся, таковские вы. Ну зачем, зачем же вы с ними? Ну что вы нашли в этой противной, скучной, тягучей Германии?

Сбросив почти неуловимым движением свои крошечные очки, печально глядя перед собой, Тургенев сухо ответил, точно этим тоном давая понять, что не хотел бы распространяться именно о слишком деликатных причинах, которые привязывали его к этой стране:

   — В судьбе каждого из русских несколько выдающихся писателей всегда была трагическая сторона, вы не заметили? Моя трагическая сторона, я это знаю,— мой абсентеизм. К тому же я слишком многим обязан Германии в смысле духовном, чтобы не любить её как моё второе Отечество.

Он так и вскрикнул от возмущения, протягивая к Тургеневу дрожащую руку:

   — Как «второе Отечество»? Вы так сказали? И даже в этом убеждены? Да ведь вы же, Тургенев, русский писатель, да вы... да вы... вы лишитесь здесь употребления русского языка! Что же делаете вы над собой? Ну что мы без России, тем более без народа её? В нашем народе всё для нас, всего нам надо ждать от него, только он и даст нам лучших людей. Вам надо ему только помочь, чтобы он стал в состоянии выставить их из себя. Вот вам во что можно, то есть во что надобно необходимо поверить! Ну вспомните хотя бы Вольтера, Дидро, их век и их веру! Какая это была страстная вера! А у нас, вы оглянитесь, не верят кругом ни во что! И вы туда же, вы с ними? Ну поверьте хоть в какую-нибудь великую мысль, если не можете верить верой народа, и вы будете спасены, вы горячее дело найдёте себе и тогда непременно вернётесь домой, в Россию, к себе, где работы непочатый край, где сильное убеждение только и нужно, чтобы с мёртвой точки сдвинулось всё. Не выходите в отставку!

Тургенев слушал, шевелил губами, смотрел тяжело и устало и так же тяжело и устало ответил:

   — «Верить верой народа»? Всё это громкие, а как пораздумаешь, бессмысленные слова. Народ полагает, что когда гром гремит, это Илья Пророк по небу на колеснице разгуливает. Что ж мне, прикажете с ним согласиться? Или вот ещё народ наш в царя-батюшку верит и во всеведение Христа, и мне прикажете вместе с ним в это верить? Да сами-то вы, Фёдор Михайлыч, вы сами верите во всеблагую святость единодержавия и исцелительную жертву того, кто был распят на Голгофе?

Вот оно, он этого ждал, кощунством всё обернулось, но нет, и не только кощунством, но и главный вопрос поставлен смело, ребром, сам себе задавал, а теперь и другие, это надо бы было предвидеть, проповедуешь — хорошо, но ответ по правде держи, крепка ли горячая-то вера твоя, и он побледнел окончательно, до последней кровинки, и голос его сошёл на страстный, странный, стремительный шёпот:

   — Да, Тургенев, да, да, да, я верю, несмотря даже на то, что я, как и вы, дитя века, то есть дитя неверия и сомнения, до сих пор и даже до гробовой доски, но неверие и сомнение не в самом идеале, о нет! А неверие и сомнение в том, вот воплотится ли этот высший нравственный идеал на земле, и если воплотится, не может не воплотиться, то каким же путём, и порой не вижу путей, всё стена и темно, а я хочу верить и я буду верить, вопреки даже рассудку, вопреки здравому смыслу, вопреки хоть всему, потому что без веры нет человека, и раз у меня нет другой веры, я буду верить, во что верит русский народ, потому что без веры я, Тургенев, и вы, конечно, и вы, и все мы — просто ничто, хотя бы знали, умом знали самые великие истины, до каких только может дойти и доработаться человечество, хотя бы математически рассудили, как хорош и полезен этот нравственный идеал, хотя сплошь настроили шоссейных и железных дорог самого новейшего образца, хотя бы раздулись от всяких там жизненных благ! Вера нужна нам, что может быть велик и чист человек, и нет ничего святее, чем общая вера с народом своим, который принял себе идеалом Христа!

Тургенев помолчал, может быть, колебался, может быть, не тотчас нашёл, что сказать, и с искренней грустью ответил:

   — А я вот не могу верить так, то есть вопреки разуму, вопреки здравому смыслу и даже всему. Может быть, моё несчастье, согласен, да и в вашу веру, Фёдор Михайлыч, я тоже не больно-то верю. Высший нравственный идеал? О да, кто же спорит об этом? Но — «хочу верить», «буду верить»... Как бы вам не сломить так себя... Себя не переменишь, вот что я вам скажу. Если дитя неверия и сомнения, так уж и нет смысла ломать. Было время, и я себя поломал предостаточно. Что из этого вышло, не мне, я считаю, судить, только, смею уверить, лучше от этого мне не стало. Теперь баста, довольно, а вы судите меня, коли можете, коли дозволяет вам ваша вера... Пусть всё идёт, как идёт. Приходится мне оставаться здесь, я и останусь. На старости лет научишься наконец покоряться печальной необходимости. Да и не я ведь один, вы же знаете. В этом есть давление времени, как говорил отец наш Шекспир.

Да уж, тут не сомнение, а прямо неверие, сплошной нигилизм, один только разум, холодный рассудок, математика, логика, расчёт и расчёт, а логикой всё ли поймёшь, ещё надо чуткое сердце иметь, тогда и поверишь, что это он, совсем, совсем пропал человек, каким был и во что превратился, почти уже не похож на себя, кацавеечка, седина, что-то мямлит о покорности обстоятельствам, и он подтвердил иронически, кланяясь и разводя руками по сторонам:

   — Ну да, ну да, необходимость, давление времени, дважды два, математика, всё должно быть по таким-то и по таким-то неумолимым законам!

И вдруг выкрикнул ожесточённо и с болью:

   — Да мне-то что делать, что делать мне вот, Фёдору Достоевскому?

Тургенев вздрогнул, быстро вскинул очки, словно ожидая чего-то, и самым искренним голосом посоветовал:

   — Да то же, Фёдор Михайлыч, что всем: надо ждать, пока переменится время, хоть нас с вами в ту пору, быть может, уже и не станет.

Но он негодующе возражал:

   — Когда-то оно ещё переменится, да мне до этого дела нет! А вот сейчас-то, сейчас что мне делать, если я не хочу ему покоряться? Кругом, сами же вы говорите, аферисты и дяди растут как грибы, невежество дремучее, пьянство, разврат, так мне, что же, в аферисты тоже податься или в кабак, раз уж всё это и давление времени, и разная прочая математика?

Тургенев мирно ответил, поглаживая больное колено:

   — Я этого не говорил...

Он горячо, задыхавшимся голосом подхватил:

   — Вы не говорили, не говорили, утешьтесь, да это же всё равно! Если только давление времени, значит, и воли нет, это Белинский ещё понимал, и тогда вы снова напишете «Дым», а будет давление времени, так ещё хуже «Дыма» напишете и станете все эти бумажки перебирать, о чём там «Голос» хрипит или что там брякнула «Весть»!

Тургенев медленно покачал большой головой и ответил без всякого раздражения, тем спокойно-отчаянным тоном, когда всё безнадёжно и всё окончательно решено:

   — С этим покончено, может быть, навсегда. Вот видите ли, Фёдор Михайлыч, сочинять я не мог никогда. Чтобы у меня хоть что-нибудь вышло, мне надобно постоянно возиться с людьми, брать их живьём без прикрас. Мне необходимо не только лицо, его прошедшее, вся его обстановка, но и малейшие подробности быта, вот, к примеру, как именно здесь на водах русские генералы гуляют, и всё в этом роде. Так я всегда и писал, и всё, что у меня есть порядочного, дано жизнью, русской жизнью, заметьте, а вовсе не придумано мной, вплоть до генералов, которые на водах гуляют, это русские, не британские генералы, ручаюсь. Настоящего воображения у меня нет. Как же мне здесь дальше писать?

Вот-вот, плоды нигилизма, без веры, с одной математикой — ещё туда ли придёшь, но он всё равно поверить не мог, чтобы у Тургенева это было серьёзно, и в уме его завертелась догадка, что и сам-то Тургенев, должно быть, верил только наполовину в своё отречение от искусства и немного, может быть бессознательно, поигрывал в это пресловутое отречение наедине сам с собой, тайно наслаждаясь этим болезненным расставанием с самым любимым и дорогим, да ведь это и было уже, как-то пропел в этом роде, мол, довольно, довольно, устал и даже, мол, незачем жить, а потом-таки, глядь, вышел новый роман, знаем мы вас, без лицемерия-то, верно, нельзя, хоть капельку лицемерия, да подпустить, для остроты ощущения, но это сейчас было не важно, бог с ним, об этом потом, и он отчаянно звал:

   — Возвращайтесь к почве своей, возвращайтесь!

Тургенев как-то принуждённо, словно бы нехотя улыбнулся:

   — Но, помилуйте, Фёдор Михайлыч, почва почвой, а и вы-то, кажется, не на почве, а здесь.

Да, как же ты думал, ответ за всё надо держать, за каждый поступок, или молчи, не зови, но зачем же молчать и не звать, если можно ответить от чистого сердца, даже и всю подноготную, если бы о ней зашла речь, и он горячо отозвался:

   — Но ведь это не то, ведь это же совершенно другое, поймите, мне там грозила долговая тюрьма, и я вынужден был, вынужден был уехать, сказать правду, даже бежать, засадили бы непременно.

И усмехнулся:

   — Только думаю вот, что не многое переменилось, а я только переменил одну тюрьму на другую.

Тургенев не без иронии вставил:

   — Ну согласитесь, что эта полегче.

Он задохнулся, закашлял и еле мог говорить:

   — Ну это ещё как посмотреть! Там тюрьма была бы для тела, а эта тюрьма для души, и. здесь теряешь даже возможность писать, не имея под руками всегдашнего материала, то есть нашей действительности, дающей мысли, вот как теряете вы, вы же сами только что честно признали, а там-то, даже в тюрьме, я имел бы неслыханный материал, ведь мне каторга дала материалу на книгу, а там я бы на пять набрал, честное слово, если не больше, какое сравнение!

Тургенев засмеялся мягко, негромко и с любопытством спросил:

   — А пошли бы, вот в тюрьму-то, ради материала, пошли бы?

Он тоже вдруг засмеялся и искренно подтвердил:

   — Разумеется, пошёл бы, что за вопрос, и даже собирался уже, но вот только то, что ведь там писать ещё больше нельзя, там даже читать невозможно, а у меня разъединственный это доход, то есть нет совершенно другого, решительно ничего, и выкупиться уже бы было нельзя, и я бы там весь свой век просидел, кредиторами Бог наградил, живодёры проклятые, за пятьсот рублей один мог засадить, вот и сидел бы, даже я со всем своим материалом.

Тургенев удовлетворённо кивнул:

   — Ну вот видите сами, так вот и со мной случилось, что я хотел не хотел, а вот поселился теперь за границей.

Вот уж это и нет, он даже не понимал, как же можно сравнивать их положение. Он во всём этом только одно понимал хорошо, что перед ним сидел, киснул и каялся умный человек и с этим умным человеком творилось что-то нелепое, фантастическое, хотя, вероятно, тоже удивительно русское. В этом он тоже не в состоянии был понять ничего, то есть он отчётливо понимал, что, скорее всего, и даже наверняка, единственной реальной причиной всей этой нелепейшей неурядицы была всё-таки слабая воля, недаром же Иван Александрович так выразительно верно этот русский феномен описал, но он именно и представить не мог, как это можно иметь слабую волю и не справиться с самим собой самому, да ещё имея такое огромное дарование, которого не мог же он в Тургеневе, и даже несмотря ни на что, отрицать.

Он пристально посмотрел на того, словно бы застывшего в кресле, и переспросил, не скрывая недоумения:

   — Как это «случилось», что вы здесь поселились? Да разве не в вашей воле переселиться обратно?

Лицо Тургенева становилось всё беспомощней и суровей, и глубокие морщины собрались вокруг провалившихся глаз, но голос оставался спокойным на диво, звуча без запинок и колебаний, словно все его чувства не отражались в холодной продуманности суждений:

   — Именно, «случилось», Фёдор Михайлыч, иного слова я подобрать не могу. Вы вот женились опять, у вас теперь есть свой угол заветный, где вас вполне понимают или, по крайней мере, могут стараться понять, вам сочувствуют в этом углу и, верно, разделяют все ваши главные интересы, в вашем возрасте иначе не женятся, страсти не те, а упрячут, не дай Бог, в тюрьму, так не бросят, ведь так? Стало быть, вы можете укрыться в этом тёплом углу от жизненной непогоды, можете отдохнуть, набраться в нём сил для новой работы и для новой борьбы, вы ведь борец. А куда деться мне? Где мне преклонить свою старую голову? Жизнь моя так сложилась, что своего гнезда я свить не сумел, вот и пришлось довольствоваться чужим. У меня только и есть что вот эти друзья, которых я люблю и которыми, я знаю, любим. Ну вот и держусь я за них, чтобы тоже на случай можно бы было хоть где-то укрыться, хоть оперетки кропать, несмотря даже на то, что для них и не всё интересно и дорого, что близко и дорого для меня. Что им, к примеру, Россия, которую я так странно и так бесконечно люблю? И потому даже с ними бывают у меня целые периоды тёмного одиночества и духовного отчуждения. Что же было бы мне без них? И вот я буду жить почти безвыездно за границей, стало быть, прости-прощай изучение русских людей, в новом их облике, как там они теперь думают, о чём мечтают и говорят, у всякой эпохи свой особый язык и чувства свои. Вот по этой причине я и не думаю, чтобы у меня написалось ещё что-нибудь. Верно, на этом поставить надобно крест.

Его изумляло и бесило это спокойствие тона, он и верить ему не хотел, уж больно было неправдоподобно оно и с выражением лица, вот именно, никак не вязалось, не могло же быть так, чтобы на лице выработалось страдание, а мыслящий разум оставался бесстрастным, холодным как лёд, что-то такое уж слишком трудно представить и, кажется, совершенно противно природе, стало быть, это ли не притворство, это ли не игра, иначе на что же дано человеку лицо, то есть ведь и дано-то оно, чтобы выражать наши чувства или скрывать их и вводить собеседника в заблуждение, вот оно что, и он хрипло выдавил из себя, ещё не решив, какое толкование он должен принять:

   — Но ведь вы теперь первый писатель России!

Тургенев отмахнулся как-то слишком безразлично и вяло:

   — Первый писатель России теперь Лев Толстой, а моё место десятое.

Ну уж это было и для Тургенева чересчур, уж в такое-то самоуничижение поверить было нельзя, даже выслушивать это у него больше не было сил, и он, схватив шляпу, вскочив, торопливо сказал:

   — Ну что же, тогда, тогда извините за правду, но ведь эту правду мою я во что бы то ни стало правдой считаю, как же тут быть, а вы, со своей стороны, можете со мной ни под каким видом не соглашаться, это полное право за вами, и не мне, не мне на него посягать. Во всяком случае, вы мне поверьте, как высказать её мне было трудно, поверьте, высказать именно так, чтобы вас не обидеть, и вот по этой причине я отдалял мой визит со дня на день, а теперь разрешите непременно откланяться. Буду рад видеть вас у себя. Знаете только, есть тут одно обстоятельство, работаю я по ночам и потому долго сплю, впрочем, с двенадцати часов я к вашим услугам.

Тургенев тотчас поднялся и протянул ему руку:

   — Долгом почту.

Вежливо пожав эту тёплую широкую мягкую руку, нахлобучив одним рывком шляпу, он выскочил вон, проклиная себя и клянясь, что больше ноги его в этом доме не будет, решительно и навсегда.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Но он был в возбуждении крайнем, почти как в бреду, и шёл торопливо, тоже почти наугад, тяжёлым развалистым шагом, машинально поворачивая туда, куда назад тому час или два свернул лакированный экипаж. Он холодел от негодования, передёргивал от озноба плечами, пытался всё плотней завернуться в сюртук, несмотря на летний послеобеденный жар, продолжая этот важный, этот принципиальный и по многом, во многом, он предчувствовал это, символический спор, бормоча про себя, что надо бы, очень бы надо заказать в Париже Тургеневу телескоп, чтобы тот наводил его на Россию и хоть в телескоп-то, в телескоп разглядывал нас. И чёрт его дёрнул провраться! Ну зачем же, зачем ему понадобилось молоть перед тем всякий вздор? Дел-то, дел-то сколько ещё, а он занял столько времени вздором. И, разумеется, никакой всё это не вздор, а, положим, святейшие, наилучшие его убеждения, но ведь и у того убеждения, и тоже, вероятно, святейшие и наилучшие, нельзя же в этом тому отказать. Постой, но какие могут быть у того убеждения? Ведь это же, в самом деле, не убеждения, а гнусность, гадость одна, и не спорить нельзя, и спорь с ними, спорь, хоть с пеной у рта, да зачем же пускаться на оскорбления? Чёрт побери эту гнусную страстность! Ничего нельзя сделать, так-таки ничегошеньки, не вломившись в какую-нибудь гнуснейшую чушь. Разумеется, всё-таки всё это надо было сказать, и как-то особенно жаль, что не пришло сразу в голову посоветовать телескоп, но это ведь, в конце концов, деспотизм — шельмовать человека за его убеждения, хотя бы и на подобные убеждения надо плевать и плевать. Где же свобода личности, где терпимость и хвалёное это всебратство, которые он имеет смелость проповедовать даже в самых крайних пределах? Что-то больно уж далеко от всебратства-то занесло, далеко, со своим братом, с писателем, вдребезги расплевался, едва не подрался на кулаки. А ведь, в самом деле, так вот и до драки можно дойти или покусаться друг с другом. Но ведь, надо правду признать, с теми-то убеждениями какое всебратство, безнравственность одна и разброд, с теми убеждениями примириться ни под каким видом нельзя, они-то и вред всему, с корнями надобно их, на позор, карикатуры писать, посмешищем сделать, иначе всё прахом пойдёт, нет, не драться нельзя, невозможно не плевать в подлеца, а ведь тогда какая же совесть, где же истина, где же высшая справедливость, друг друга судить, всемирный суд, а не всемирное братство. Может быть, сила проповедника не в словах, а в поступках? И для чего было того понуждать, сам бы писал да писал, творил, создавал, как там это у них, оставался в России, тоже вот, милый друг, испугался тюрьмы, с женой молодой захотелось на воле пожить. Спору нет, всё, всё мертво без поступка, всё лицемерно насквозь, ложь в словах, не подкреплённых поступком, хоть в колокола валяй о всебратстве, а тяни в свой карман, так не жди, что тебе кто-то поверит, дураков нигде нет. Ну, положим, даже я не в карман, а так, одну оплеуху дай или влепи ему подлеца, так все и возлюбят друг дружку до слёз и до избиения невинных младенцев. Экая, в самом деле, если подумаешь, дрянь! Ужас в каждом из нас! И, может быть, рано мечтать о всебратстве, почву надо расчистить пока, то есть к почве вернуться, стать как народ, только вот как же им стать? Тех-то вот, тех-то, что же, кулаком возвращать? И какого дьявола попёрся к этому сопливому старцу, с его шепелявеньем и с его генеральством, со всей этой онемеченной гнилью? Так, изволите видеть, у него получилось, лучше весь талант просвищу, пущу по ветру, а немцев не брошу, немцы, представьте, родина для него, как же не сечь? Ведь пришла же охота явиться, так сказать, почтение своё засвидетельствовать! Ведь не плеваться же шёл к любезному другу, ведь мог бы заранее предугадать, что дойдёт до плевков, как не дойти! Пропади пропадом эти долги! Он не должен разве первой встречной собаке!

Фёдор Михайлович почти задохнулся, выпучил глаза и едва не пустился обратно бегом. Ему тотчас сделалось жарко. Вот оно что: он так и не отдал проклятые талеры! За тем шёл да с тем и ушёл! Узелок бы хоть завязал, так вот нет, сподручней выругать, чем заплатить! Того гляди, в прямые мошенники угодишь, пламенный проповедник всебратства! Долги свои даже врагу возврати! Нет уж, если драть кого до последнего вздоха, так сперва с себя три шкуры спусти, благодетель, с себя, а потом... и потом снова с себя, да опять же с себя же! Жалкая всё-таки дрянь человек, стыдоба, ведь нельзя же прощать себе ни пылинки, ведь это как же без этого жить?

Он еле дышал и умеривал шаг, но через минуту снова пускался почти что бегом. Нестерпим и гадок был этот промах, и он ожесточённо терзал себя за него, самым искренним образом считая себя наипоследнейшей дрянью. Он даже уверился вдруг, что худшего подлеца не появлялось на свете, уж и не производила земля. В ожесточении в нём всё потемнело, глаза сузились в мрачные щёлки, жутко взглядывая на случайных прохожих, так что те невольно сторонились его, щёки точно усохли, затвердели бескровные губы, лицо походило на рожу бандита. Он сделался нестерпим себе самому, но в страстном своём увлечении беспощадной своей самоказнью всё-таки ощущал, что ему слишком мало одной озлобленной нестерпимости, что в действительности он ещё хуже и гаже, чем снисходительно думает о себе, даже по справедливости топча себя в грязь, ведь все мы бываем к себе снисходительны, и он будто нарочно искал с болезненно-хмурой настойчивостью, чем бы уж совсем-совсем неприглядным до смерти себя уязвить, истерзать себе душу в самую кровь.

Он так бы и набросился на себя с кулаками, но больше ничего отвратительного не подвернулось ему. Он этому, разумеется, не поверил. Как, чтобы в нём не нашлось ещё мерзостней гадости, чем нарочно неоплаченный долг? Он о нравственном совершенстве до того исступлённо мечтал, что с ужасом и с озлобленной радостью видел несовершенство своё. Самый крохотный шажок к совершенству давался в непримиримой битве с собой, и он двигался слишком отчаянно медленно, а его нетерпеливой натуре хотелось сразу всего, вот не сходя с места, вынь и положь. Или всё, или уж тогда ничего, иные мерки он почитал малодушием, и, не находя в себе полного, наиполнейшего чистого совершенства, которое бы избавило его от тяжких душевных страданий, укрепило бы шаткую веру его и служило бы неверящим людям, он презирал себя, как мерзавца, и был абсолютно уверен, что нет такой мерзости, которая не могла бы привязаться к нему. И старательно перебирал только что оконченный спор, язвительно убеждённый, что в этом важном, но глупом, без сомнения, споре обнаружит не одну свою нестерпимую дрянь. И вдруг с разбегу наткнулся на Дон-Кихота. Это старое имя так и полоснуло по открытому сердцу. Вся мера собственного ничтожества наконец-то предстала ему. В своих глазах он сделался меньше букашки.

Этот Сервантес вот написал «Дон-Кихота», а в его поспешной, перепутанной жизни ещё, в сущности, не было ничего. Всё только готовился и мечтал, готовился и мечтал. Не от скромности, нет, любые вершины казались во все времена достижимыми. Всё представлялось, что до них вот рукой осталось подать, ещё в те дни и недели, когда сделал первый свой верный шаг. Потом были ещё шаги и шаги, но где же вершина его, где его «Дон-Кихот»? Всё дело в том, себе-то надобно правду сказать, что никаких не достиг он вершин, как готовился, как страстно мечтал, самомнение это было бы, самообман, если бы он увидел себя на вершине. Нет, вершины всё ещё впереди.

Впрочем, не надо же лгать, один раз он всё-таки видел себя на вершине. Он весь тогда так и кружился в непроходящем восторге. Никакого не было сна. Он переживал свой необыкновенный успех. В истории даже литератур европейских и мировых ему ничего не припоминалось такого. Других, встречая, поздравляли, хвалили, а вот к нему прибежали в слезах, в четыре часа, разбудить, потому что выше ведь сна, вот оно как. Такого не бывало нигде, никогда. И тотчас Белинский, и тотчас в печать!

При этом имени замерло сердце. Имя казалось грозным и страшным. У него вдруг никаких не осталось сомнений, что этот Белинский его засмеёт, а уж смеяться умеет, этого не отнять. И он припомнил, как писал свою повесть со страстью, как сам почти был в слезах, и представить, поверить не мог, чтобы всё это, что он написал, чтобы эти чистые трепетные минуты, которые до восторга и до тоски пережиты им над пером, чтобы всё это ложь и мираж и неверное, ложное чувство, чтобы это всё осмеять, и ещё безоговорочней уверил себя, что Белинский за всё, за всё воздаст ему без пощады, уж такой это был человек. Минутами он всё ещё кружился в восторге, представляя своё самое блестящее будущее, выше, значительно выше, чем всё, где-то, может быть, там, где всего лишь два-три, и силы от этого ширились и росли, и ему представлялся в каком-то смутном сиянии тип, который он в самом скором времени воплотит и который непременно, за это он готов был ручаться, станет типом целой эпохи и, может быть, даже многих эпох, и порывался тотчас начать, с этим медлить нельзя, а для него и преступно, ведь это же он, поднявшийся высоко, с него больше спрос, чем с других, и потому преступление медлить, но мысли путались, руки дрожали, он всё не доходил до стола, и мнительность возвращалась к нему, и он высчитывал в страхе, то и дело вынимая часы, когда-то Некрасов пойдёт, когда-то застанет Белинского дома, когда-то тот, освободясь от трудов, возьмётся читать его тощенькую тетрадку, и ждал с замиранием сердца, почти со слезами, с мольбой этого рокового и сладкого часа. Стрелка ползла, подползала, потом подползла, он видел, как большой человек с гигантской головой на безмерно широких плечах, усмехаясь крупным язвительным ртом, взвешивает на огромной ладони эту тощенькую тетрадку, как небрежно читает, листая через две, через три, через четыре страницы, и гогочет грубым уничижительным смехом.

Лихорадка била его. Обхватив себя за плечи, зябко ёжась, дрожа, бродил он по комнате, валясь от усталости, не в силах присесть. Опасения, восторги и страхи не позволяли остановиться, сомнения в своих силах доводили его до бессилья, внезапная уверенность в этих силах возбуждала, тянула куда-то, и вдруг через всю эту тяжкую муть ему виделась та беззащитная, больная, раздвоенная душа, которую, может быть, призван он воплотить, никто другой, никто не поймёт, не сумеет, не сможет, призван именно он, которую по этой причине необходимо надо ему воплотить, чтобы вспрянули в ужасе его современники, давно уж не слышавшие голос нравственного закона, не молчавшего же в душе, такого не может и быть, нравственный закон в душе каждого изначально, и шепчет, предостерегает, да не слышат его, вот пусть и услышат его современники, даже, должно быть, потомки, которую он обязательно, клятву давал себе, воплотит.

А рядом с той беззащитной, больной, раздвоенной непримиримо душой ещё мерещилась слабо, но пылко другая. Она-то, это он предвидел, он заранее знал, была цельной и чистой, она была прекрасной и великой душой, жившей согласно нравственному закону, по правде, по совести, невинная и прямая, наивная и открытая всем. Это был неожиданный и долгожданный образ всемирного, может быть, света, того именно света, который в литературе не давался ещё никому, хотя многие, многие подходили к нему, прикасались, прозревали несколько контуров, черт, успевая бросить разве что штрих или два, может быть, потому, что образ этот и не по силам обыкновенному человеку, и необыкновенные тоже не справились с ним, живой, фантастический образ.

И в разгорячённом мозгу вдруг вспыхивали идеи новых повестей и романов. Своей неожиданной необычностью, размахом и едва ли не пророческим смыслом они поражали его, вызывая изумление размахом фантазии, рождая новое недоверие к своим силам, которые были так велики, но вот сможет ли, сможет ли он? Он же видел отчётливо, ясно, что каждая из этих внезапных идей способна развить из себя захватывающий, необыкновенный сюжет, останется только разработать его, вдохнув в него свою душу, так вот справится ли с этим душа, она-то не подведёт? И тут же спорил с собой, что он уже испытал свою способность работать как вол и вкладывать душу, всю, без остатка, как она есть, и тогда не сомневался при мысли об этом, что справится, справится, подавай судьба хоть самый трудный, самый невероятный сюжет.

Вот иное дело душа. Ведь какую иметь обязан он душу?

А идеи вспыхивали одна задругой, а за ними уже мелькали отдельные образы, и он вдруг отчётливо различал то крупный нос, то мелкую почтительную походку и вдруг бормотал внезапные фразы, даже проговаривал большие куски диалогов, не имея понятия, зачем и куда они явились к нему и во что, в какой именно текст он мог бы и должен их вставить, но они потрясали его своей выразительностью, своей глубиной, они доставляли ему наслаждение, какого он ещё не испытывал, и он чувствовал себя наконец богачом, видя в те шальные часы, что в нём гнездится столько идей, что на их воплощение целой жизни не хватит ему, но он был готов, совершенно готов, сознавая уже, что источник творчества в нём пробудился, что не иссякнет уже никогда, что ему трудней не выдумать оригинальную идею для повести, а скорей выбрать её среди множества равноценных идей.

Но чаще и ближе других он видел эту искажённую, раздавленную, разбитую немилосердным обществом смятенную душу. Та душа была у хорошего, даже доброго, честного человека, попавшего в с оси своей сорвавшийся мир, где все рвались наверх, побеждая, отталкивая, оскорбляя таких же людей, где царили бесчестье и ложь ради этой желанной победы, и эти бесчестье и ложь, чужие честной душе, унижали, оскорбляли, презирали её и смеялись, глумились над ней, над честью и правдой её. Она ненавидела ложь и бесчестье, она презирала их всей своей чистотой и всей своей добротой, но у них была страшная власть сделать с ней всё, почти всё, что они пожелают, и та душа их невольно боялась, испытывая отвращение, омерзение к ним, она робела, она сторонилась, она искала, где бы можно было утаиться от них, но те, другие, бесстыжие, продавшие за деньги совесть и честь, были, казалось, всесильны, они всюду настигали её, унижая одним своим видом общего признания и торжества, и она тоже невольно искала, кому бы продать свою чистоту и свою доброту, чтобы и выглядеть, и стать всем своим естеством, как они, даже желательно выше, всевластней, сильней, чтобы и её уважали, как уважаемы были другие, чтобы перестали наконец глумиться над ней, такой неустроенной, такой одинокой, видя в ней лишь неудачника и презренную тряпку.

Его изумлял этот тип своей яркостью, своей глубиной, своей поразительной верностью целой эпохе бесчестья и лжи. Ему представлялось по временам, что это он первым открыл этот чудесный, этот отрезвляющий тип, и даже то, что этот многозначительный тип долго ещё не пройдёт, как Гамлет, как Фауст и Дон-Кихот, и на его воплощение не жаль было потратить до капли все свои осмелевшие силы, и хотелось работать, работать дни и недели и месяцы напролёт, не разгибая спины, к чему бы это ни привело, к потерям, к болезням, даже к безумию или к преждевременной смерти, и это желание уверяло его, что вот он писатель, большой, настоящий, что сомневаться в этом нельзя, что он знал об этом давно, и знал непреложно, как давно уверен был в том, что существует земля, и с трепетом ждал, то и дело вынимая часы, как Белинский через час или два решительно уничтожит его.

Он не помнил, спал ли он в те часы и сколько времени длилось всё это. Привёл его в чувство Некрасов, который примчался сам не в себе, фуражка сбита была на затылок, смуглое худое лицо горело пятнистым румянцем, голос дрожал и был заметней обычного глух:

— Белинский зовёт!

Сердце у него оборвалось. Ведь это же был человек, страшный, необыкновенный был человек! Ведь было, после той нашумевшей статьи, после Бородинской-то годовщины, Белинский остался совершенно один, уже, говорят, и не здоровались с ним, но Белинский в себе какую-то силу нашёл, ну, разумеется, исполинскую силу, на такое не станет иной, задумал к новому поворот, и что же тогда? Да, именно, что? А вот то, что все тотчас повалили за ним, когда раскусили, идея Белинского всех победила, даже пошлая рутина лепечет теперь то же самое, не понимая нисколько его, вот какой это был человек, а много ли, часто ли встретишь таких, и как же это он очутится вдруг перед ним? что за дичь? с каким видом? с каким языком? Да просто стушуется перед ним! Непременно!

Он еле слышно спросил:

   — Как «зовёт»? Зачем я ему?

Некрасов, дёрнув фуражку за козырёк, забыв её снять, коротко приказал:

   — Собирайтесь скорей!

Он ощутил, как вспухла его голова, под теменем жгло, перед глазами кружилось, ноги сгибались, он на что-то сел, весь в поту, и отреченно сказал:

   — Я никуда не пойду.

Некрасов глухо прикрикнул, встав перед ним:

   — Надо идти!

Он расслабленным голосом попросил, страшась, что, как только он встанет, голова разлетится на части:

   — Сейчас, погодите... а вы... вот что... расскажите пока...

Некрасов точно спохватился и тотчас сел, расставив ноги в запылённых и под пылью давно не чищенных сапогах, это он почему-то заметил, опершись кулаками в заострившиеся колени.

   — То есть что рассказать? Помилуйте, это всё страшно долго рассказывать, можно и по пути, а то он так ждёт, а вы же не знаете, как он ждёт, он же измается весь, пока мы придём, сгорит в нетерпении, кровью кашлять начнёт.

Этого ещё не хватало, и он стал отпираться с испугом:

   — Да что я ему? Какую роль у него? Что же общего между нами? Человек он учёный, известнейший литератор, критик, а я что, что я такое ему?

Некрасов вскинул голову резким движением, и карие сузившиеся в щели глаза почти гневно засверлили его:

   — Я же сказал, что зовёт! Меня вот спасла встреча с ним, это надо вам знать, что же он? А у вас всё лицо как мглистая туча, готовая разрешиться дождём, да ещё со снегом и слякотью. Что за вид! Какое тут смирение может быть, перед кем? Он же прочитал ваших «Бедных людей»!

Он не понимал ничего, но это вдруг отчётливо понял, точно гром разразился над ним, и готов был сквозь землю провалиться от счастья, смущения и чего-то ещё и бормотал неуклюже, чужим языком:

   — Так что же, что же такое?

Пристукнув кулаком по колену, Некрасов насмешливо покачал головой:

   — Вначале, точно, читать не хотел...

Так оно и должно было быть, предчувствие не могло же его обмануть, зачем тому было читать, и он, склонив голову, пряча глаза от стыда, дрожащим голосом подхватил:

   — Вот видите как!

Некрасов поморщился от нетерпения и взмахнул сердито рукой:

   — И видеть ничего не желаю, одевайтесь, вот и весь сказ, а мне прикажите дать трубку.

Тоже морщась, долго не понимая, чего тот хотел, подёргав левое ухо, он слабо повёл по квартире рукой:

   — Некому приказать, простите, всё самому...

Некрасов укоризненно посмотрел на него, закусив губу, не то с презрением, не то размышляя о чём-то, и вдруг согласился:

   — Однако... так что ж, ежели на это пошло... расскажу, а вы берите сюртук.

Он резко вскочил, довольный отсрочкой, мало ли что, ещё не идти, а там, глядишь, сам Некрасов поймёт, что было бы глупо, поискал, трогая спинки стульев руками, не заходя в свою комнату, но без умысла, просто не зная, чего он искал, и снова сел, растерянно говоря:

   — Нет... не могу... сперва расскажите...

Некрасов склонил узкую голову набок, и поджатые губы его не то сочувственно, не то язвительно дрогнули:

   — Ну вот, пришёл я к нему почти тотчас от вас. Он уже встал и ходил, по обыкновению заложив руки за спину, своим мелким шажком вдоль книжной стены, вялый и странный, ожидая кого-нибудь из близких приятелей, чтобы начать с ними спор хоть о чём, лишь бы спор поживей, и тем разжечь себя для работы. Подал мне безжизненно-холодную руку, этакая рука, нехотя улыбнулся и продолжал всё ходить, со мной ему не о чем спорить. Ну, я-то ещё не простыл, прямо сую ему в руки вашу тетрадь и говорю как-то слишком, может быть, громко: «Виссарион Григорьевич! — говорю,— Прочтите, ради Христа, прочтите скорей! Если не ошибаюсь, судьба посылает нашей литературе нового блестящего деятеля, нюх у меня! По моему мнению, это превосходная вещь!» Ну, не удержался потом, в этом каюсь, и совсем уж забрал: «Новый Гоголь явился!»

Он с ужасом посмотрел на Некрасова и тотчас представил, что после этого внезапного, неуместного имени всё дело его, начатое недурно, если правду сказать, хоть себе самому, после этого совершенно испорчено, что после этого славного имени, вставленного чёрт знает зачем, идти нельзя никуда, потому что ведь стыдно до самого темени явиться, словно в самом деле мнил себя Гоголем, что после этого нельзя даже больше писать, чтобы над ним не смеялся весь белый свет, так вот сразу положить перо, да и дело с концом!

Он заморгал и обречённо спросил:

   — Как же так?..

Некрасов прищурился:

   — Это у меня уж так получилось, буквально с языка сорвалось, точно кто потянул. Сам-то он человек увлекающийся и отлично знает об этом, как ему всё не знать. Скажи я ему в другую минуту, что явился новый Шекспир, он ничего, он и сам бы ещё, пожалуй, пару наддал и до самых небес превознёс, с ним такое бывало. Но, верно, только что обжёгся на какой-нибудь сходной глупости, разочаровался, должно быть, обидно и горько, старался в эту минуту быть осторожнее и уверил себя, как не раз уверял, я это знаю, сам говорил, что его научили лета и опыт и он не поддастся уж никаким увлечениям, станет спокойнее и трезвее и уж никак не вляпается в обман, не юноша, мол, и так далее. Верно, так, потому что выслушал меня с такой кроткой улыбкой явного недоверия и очень уж строго съязвил: «Эх вы, молодёжь, молодёжь! Чуть прочтёте что-нибудь, понравится, расшевелит сердчишко, уж сейчас превосходная, пожалуй, и гениальная вещь!» И с выговором, совсем уж сурово, не подступись: «Гоголи-то у вас как грибы растут, да-с!» Что ты скажешь? Я и говорю ему с искренним жаром: «Прежде прочтите, сами потом то же скажете!» Но он в такие минуты бывает уж чересчур ироничен и слишком упрям. Усмехнулся, точно уксусу выпил: «Прочесть? Да смотрите: стоит ли читать? Я теперь очень занят». И опять пошёл вдоль стены, бросив рукопись в кресло. Я иду вслед за ним: «Стоит, уверяю вас, стоит! Вы только начните — не оторвётесь!» Он эдак скосился через плечо и отвечает прямо сатирическим голосом: «Будто и так? Это вы по себе судите. Полно уж вам! Я, слава Богу, не ваших лет, на мякине не проведёшь, для меня нет теперь книги, от которой я не мог бы оторваться для чего угодно, хоть для пустого разговора, вот с вами, о том, что Гоголи не грибы, в одну ночь не растут». Я обрадовался, что верно угадал его настроение, начал тут же прощаться и мимоходом так говорю: «Ужо зайду». Он кивнул головой, спокойно переспросил: «Вечером?» Я подтвердил, и он мне словно ни в чём не бывало: «Хорошо, заходите, поболтаем опять». Хотелось расхохотаться в ответ, но я нарочно холодность напустил, ради вас, и ввернул: «И вы мне скажете ваше мнение». Он остановился передо мной, посмотрел исподлобья, как он один умеет смотреть: «Уже? И вы полагаете, что я вот так всё и брошу ради вашей тетрадки и примусь за неё, если вам там пригрезилось бог знает что?» Я не выдержал, знаете, нервы: «Прочтите сегодня, ведь отличная вещь!» Но он отрезал решительно: «Сегодня никак не могу. Начал прекрасную книгу, надобно обязательно кончить, дело есть дело, а у вас все игрушки». Я так и взмолился: «Так когда же прочтёте?» Он мне совершенно лениво, чуть не зевнув: «Да вот... прочту как-нибудь...»

Некрасов замолк, улыбаясь, а он слушал, совсем потерявшись, не веря ушам, хотя предчувствия сбывались прямо-таки у него на глазах, и тут же невольно припомнились бессчётные слухи, сопровождавшие громкое имя Белинского: молва рисовала того бичом всего даровитого и прекрасного, каким-то литературным бандитом, с ножом вместо пера, который, лишь бы потешить свою молодецкую удаль, не давал пощады ни встречным, ни, разумеется, поперечным, и он тут же безусловно поверил этой злобной молве, и к нему вернулись все дневные кошмары. Жалобно глядя, он прохрипел:

   — Зачем же идти?

Перестав улыбаться, Некрасов внимательно его осмотрел, видя, кажется, даже чулки в сапогах, и с застывшим лицом продолжал каким-то странным, насмешливым тоном:

   — Я уже видел, когда выходил, что на него в самом деле нашла такая минута, выждал преспокойненько время, покурил, пообедал да и явился к нему, поджигаемый, естественно, нетерпением. И что бы вы думали? Он не думал решительно ничего, а только ждал, вобрав голову в плечи, что через миг от него не останется ничего.

Некрасов холодно посмотрел на него, потрогал большим пальцем усы и продолжал тем же странным, видимо, всё же насмешливым тоном:

   — Он вскочил с дивана навстречу и вскричал с нетерпением и даже досадой: «Где вы пропадали?» Я этак флегматично сказал, не уступая ему, что обедал, хоть на самом деле почти и не съел ничего. Он возмутился: «Я вас жду, жду! Думал за вами послать! Что он, молодой человек?» Натурально, я догадался, что это о вас идёт речь, и небрежно так отвечаю: «Да, говорю, молодой, вам-то зачем?» Он так и вцепился в меня: «А как, ну, говорите, как молодой?» Я помолчал, словно прикидываю в уме: «Думаю, лет двадцать пять или двадцать четыре, кто его знает», хотя мне Григорович об вас давно всё рассказал. Он восторженно вскрикнул: «Слава Богу!» Я даже дыхание перевёл. «Этот вопрос меня занимал! Я просто измучился весь, дожидаючись вас! Так ему только двадцать четыре? Так он гениальный человек!» Я заметил очень спокойно, не без намёка, конечно, тут было нельзя: «Я же вам говорил». Он так и вскипел: «Вы говорили? А что же вы говорили? Можно ли так говорить о подобных вещах? Пришёл, повернулся, бросил рукопись в кресло, а сам пропал. Превосходная вещь, мало ли что называем мы превосходною вещью. Это слово так же у нас применяется к препустейшему водевилю, как к дельной вещи, это наша привычка. А тут творение художественное, творение гениальное! Да если хотите знать, я за этих «Бедных людей» не возьму всей русской литературы!» Смотрю: он побледнел, как всегда, и трепещет, а потом весь в волнении как закричит: «Приведите, приведите его как можно скорей!» И вот я у вас, а вы всё ещё не одеты.

Его слабые нервы никогда не выдерживали таких крутых переходов из холода в жар и обратно. Он потерялся ужасно, потерял рассудок совсем и возразил в совершенном испуге:

   — Полноте вам... Вот он расхвалил, а теперь охладел и думает иначе совсем... ведь для него теперь всё это дрянь... это бывает, вы мне поверьте... закон увлечения...

Теряя, видимо, хладнокровие, но сдерживая себя, Некрасов стал уверять:

   — Мало что там бывает, Белинский не такой человек, и в вашем романе невозможно разочароваться. Он привык произносить суждения, обдумав их перед тем. Ну, смягчит, это возможно, только мнения своего так просто не переменит. Говорю вам: не тот человек.

Он ощутил, что слишком уж засиделся в своём одиноком углу за романом и совершенно, совершенно отвык от людей, и выискивал предлог не ходить, и понимал свою нерешительность и суматоху, и несколько раз повторил, что испугался бы теперь любой встречи с незнакомым ему человеком и постарался бы её избежать, лишь бы уберечь свои перенапряжённые нервы от неожиданных впечатлений, а тут предстояла встреча со странным Белинским, большая, счастливая, непонятная встреча, которую его нервы вовсе бы выдержать не могли. Он тоже знал, что в таком крайнем случае надо бы всё-таки встать и пойти, но он опять представил себе, как он потеряется при одном виде незнакомого человека, какое, наверное, от этого произведёт неблагоприятное впечатление и как всё будет испорчено, это уж непременно, испорчено и потеряно навсегда.

Тут он схватился за новую отговорку и сдавленным, полуисчезнувшим голосом принялся уверять, с ужасом думая, что окончательно губит себя:

   — И прекрасно! Чего же ещё? Прочёл роман, сделал своё заключение, и пусть себе пишет, хоть целую книгу... но без меня, я-то зачем?

Некрасов встал и спросил:

   — Так вы не пойдёте?

Он тоже встал, собираясь, конечно, пойти, но упавшим голосом почему-то ответил:

   — Нет, в другой раз... как-нибудь... время будет...

Некрасов поинтересовался спокойно:

   — Так и передать?

Он обречённо кивнул:

   — Передайте...

Некрасов решительно двинулся к двери, бросив через плечо:

   — Ну тогда как хотите.

Он подскочил, уверенный в том, что теперь уже никогда, никогда не увидит Белинского, и, догнав в три шага Некрасова, остановив того за плечо, стал говорить, извиняясь на ходу, сочиняя какой-то ужаснейший вздор:

   — В самом деле... куда вы?.. Я с вами иду... Я вот подумал, ловко ли будет: он, может быть, ждёт... всё равно, ведь большой беды нет, если сходить, правда ведь нет?

Некрасов обернулся и в сердцах подтвердил:

   — Какая беда, когда он сам просил вас немедленно привести? Я уж сколько раз повторил!

Решительно кивнув в знак согласия, он рысцой побежал в свою комнату, посуетился, тоже на минуту забыв, зачем прибежал, схватил наконец свой сюртук, возвратился к Некрасову, на ходу не сразу попав в рукава, нахлобучил высокую шляпу, и быстрым шагом и молча, не глядя по сторонам, отправились к Аничкову мосту, где нанимал квартиру Белинский, оба забыв про извозчика, хотя спешили, впрочем, было не так уж и далеко.

Он выспрашивал, озираясь, заглядывая то и дело в лицо, то есть чтобы уж видеть наверняка всю меру правды, а выспрашивая, какие привычки имеет Белинский, как принимает знакомых и как принимает незнакомых людей, как говорит, особенно ежели кто ему совсем незнаком.

Некрасов, глядя прямо перед собой, шагая стремительно, отрывисто отвечал, что привычки обыкновенные и что Белинский не съест же его, за это он, Некрасов, жизнью готов поручиться.

Слыша эту иронию уже довольно высокого градуса, нисколько не обижаясь, точно сознавая, что все его вопросы смешны, он стеснительно объяснял:

   — Я ведь не знаю... вы только поймите меня... человек я вовсе не светский, не умею как надо войти, поклониться и то не умею, тем более не умею говорить с незнакомым лицом...

Некрасов отмахивался:

   — Как получится, так и войдёте.

Они наконец повернули в ворота, пересекли тесный двор и поднялись один за другим на второй полутёмный этаж.

Некрасов тотчас взялся за ручку звонка, и он ощутил, что сердце его сейчас разорвётся, с первым же дребезгом, там, за дверьми.

Он схватился за грудь и отчаянно попросил:

   — Погодите!

Некрасов отдёрнул руку и в испуге спросил:

   — Что приключилось?

Он бесчувственными губами твердил, испытывая полную невозможность войти:

   — Нет, ей-богу... нет... я решительно сообразил, что не должен идти... ведь мы незнакомы... я не пойду... идите одни...

Некрасов холодно согласился:

   — Как хотите, а мне всё равно. Только Белинский рассердится, человек он раздражительный, желчный, для вас же может быть хуже.

Он опять испугался и растерялся совсем и сам принялся лихорадочно шарить ручку звонка, глядя в упор на неё и не видя, что она с другой стороны, а не там, где он искал. Он съёжился весь, ощущая, как осунулось и побледнело лицо, как глаза исчезли под веками, а голова ушла в плечи,— и до того был занят своими ощущениями, своими переживаниями, что не заметил, как вошёл и куда, а только ждал чего-то из ряда вон выходящего и чувствовал, что именно в эту роковую минуту совершенно определится его писательская судьба, всё будущее его и даже весь смысл его жизни, и видел всё это будущее огромным, блистательным и совершенно разбитым, и всё больше сжимался в комок.

Его провели в кабинет.

Худенький человек в тёмном обношенном байковом сюртучке тотчас поднялся навстречу ему. Он только и успел разглядеть что белокурые жидкие волосы и тёмные голубые глаза, но эти глаза смотрели слишком внимательно, строго, невысокий лоб был важно нахмурен. Нос сидел как-то криво на нездоровом зеленоватом лице. Лицо казалось сдержанным, даже холодным.

Это был совершенно не тот человек, которого он себе в смятении представлял, и он окончательно оробел, а Белинский торжественно произнёс:

   — Так вот вы какой?

Пожал ему, кажется, руку, помолчал и внушительно, раздельно сказал:

   — Поздравляю!

В нём что-то вспыхнуло, озарилось на миг, он должен был что-то ответить, но до того был стеснён и подавлен, что угрюмо молчал, а Белинский, пригласив его сесть, продолжал:

   — Начали вы необычно, должен вам правду сказать.

Он слышал явственно каждое слово и тут же его забывал, но Белинский имел обыкновение каждую свою мысль, иногда самую незначительную, а уж важную так непременно повторять по множеству раз, пока эту мысль не затверживали всё наизусть, и потом он всё, от слова до слова, что сказал ему Белинский в тот день, тоже имел возможность запомнить на целую жизнь, поскольку Белинский каждому новому гостю представлял его приблизительно так:

   — Вот, знакомься, Фёдор Михайлович Достоевский, тот самый, автор «Бедных людей». Я ему так и сказал: поздравляю, начали вы необычно.

И во всех подробностях растолковывал, чем именно необычно такое начало:

   — Такими произведениями обыкновенные таланты своего поприща не начинают. Столько молодых людей, которые могли бы быть честными и добросовестными действователями для блага Отечества на разных ступенях общественной жизни, предаются этой жалкой мании авторства, которая делает их предметом всеобщего посмеяния! Вместо того чтобы обогащать ум свой познаниями и тем готовиться к занятию какого-нибудь сообразного с их талантами и склонностями места в обществе, устремлять свою деятельность, благородные порывы своего сердца, избыток своих юных сил на святой подвиг жизни и в исполнении своего долга находить свою высочайшую награду, они стремглав бросаются на эту презренную арену, на этот литературный базар, где толчётся и суетится жалкая посредственность, мелочное честолюбие и тешится детскими побрякушками. Для пустого призрака мгновенной известности они безрассудно расточают свои юношеские силы, истощают свою деятельность, становятся не способными ни к чему дельному и полезному, и что же изо всего этого выходит? Завеса спадает с глаз, похмелье проходит, остаётся головная боль, сердце пусто, самолюбие глубоко уязвлено и горько страдает. А потом? Потом, как водится, жалобы, проклятия на жизнь, на злую судьбу, элегии о развалинах разрушенного счастья, об обманутых надеждах, об исчезнувших призраках и прочее. И знаете что? Эти плаксивые элегии, над которыми у нас столько смеются, иногда заключают в себе глубокий смысл: сердце обливается кровью, когда подумаешь об них с этой стороны! Да, горе тому отцу, который не высечет больно своего недоучившегося сына за его первые стихи, а всего пуще за его первую повесть. Да что вы стоите? Садитесь же, с меня не берите пример, я всё хожу. Нет, взгляните-ка на него, а, Некрасов, хорош, он, верно, думает, что всё это я говорю про него. Нет, Фёдор Михайлович, не про вас и, чтобы вас успокоить, ещё раз повторю: так обыкновенные таланты не начинают, как начали вы. Садитесь же, наконец!

Он почти машинально опустился на стул, весь ссутулился, сунул руки между коленями и неотступно следил за Белинским, а тот проворно сновал по тесному кабинету и продолжал говорить, развивая свою мысль о талантах:

— Вам нечего опасаться ни обманутых надежд, ни разрушенного счастья. Это, разумеется, вовсе не значит, чтобы ваш путь был лёгким и гладким, вот уж не надейтесь на это, напротив, на вашем пути достанет преград, но гений умеет торжествовать над всеми преградами, какие ни противопоставляет ему враждующая судьба, а вы начинаете даже не как сильный талант, а как начинают одни только гении. Видите ли, вам это надобно знать, гений создаёт самобытно, оригинально, то есть воспроизводит явления жизни в образах новых, никому не доступных и никем не подозреваемых, талант же читает произведения гения, упивается, проникается ими, живёт в них, эти образцы преследуют его, покоя ему не дают, и вот берётся талант за перо, и вот его творение более или менее делается отголоском творения гения, носит на себе явные следы его влияния, хотя и не лишено собственных красок. Но в этом случае талант не думал и не хотел подражать, он только заплатил невольную дань уважения и восторга, он только был увлечён тяготением гения, как тяготением планеты увлекается спутник. Сколько творений, плохих и прекрасных, произвели на свет «Разбойники» Шиллера, между тем как сам их великий творец признавал над собой могущество другого, более великого творца? Сколько поэм породили поэмы Байрона? Подражатели такого рода по большей части бывают вместе и творцами и, в свою очередь, увлекают за собою таланты, которые ниже их. Но есть ещё особенного рода подражатели. Эти берут за образец какое-нибудь сочинение, хорошее или дурное, например хоть какой-нибудь забытый роман, вроде «Бедного Егора», и, не сводя с него глаз, следя за ним шаг за шагом, силятся слепить что-нибудь похожее на него. Прямые литературные горе-богатыри, бесталанные, не понимающие значения великого слова: искусство!

Он так и сжался в комок и голову опустил, виновато пряча глаза, внезапно увидя поразительное и позорящее сходство названий, а Белинский, заложив руки за спину, устремив себе под ноги сосредоточенный взгляд, не замечая, должно быть, его состояния, увлекался всё больше:

   — Нет, ваш роман не таков! Ему суждено играть значительную роль в нашей литературе. Таким произведением для многих было бы славно и блистательно даже и закончить своё литературное поприще, но так начать — это, в добрый час молвить! что-то уж слишком необыкновенное. Погодите, ещё достанется вам на орехи! Появление всякого необыкновенного таланта рождает в читающем и пишущем мире противоречия и раздоры, а если ещё такой талант является в раннюю пору ещё не установившейся литературы или в момент её кризиса, он неминуемо встречает, с одной стороны, восторженные клики, неумеренные хвалы, с другой же, встречает безусловное осуждение, безусловное отрицание. Помните ли, так было с Пушкиным.

Его бросало из холода в жар. Боже мой, по поводу его первого и небольшого романа, который уже казался ему незначительным, упоминалось имя великого Пушкина, но Белинского, видимо, не смущало ничто, и его быстрая беспокойная мысль, оттолкнувшись от «Бедных людей», уже шагала от обобщения к обобщению литературных явлений и литературных эпох:

   — Одни увидели в Пушкине «северного Байрона», как будто где-нибудь был ещё южный, и «представителя современного человечества», и всё это по его первым произведениям, в особенности по тем, которые были слабее других и теперь совершенно потеряли безотносительную ценность, тогда как другие упорно смотрели на его произведения как на унижение и профанацию поэзии, во имя дебелых торжественных од, к которым приучили их с детства. Понять Пушкина было предоставлено другому уже поколению, и едва ли уже не после его смерти.

Он облегчённо вздохнул и даже как-то расправился весь, угадав, что от его «Бедных людей» в эту минуту Белинский был далеко, то есть, вероятно, и помнил, с чего начал и куда вёл, но как-то совсем отдалённо, что мысль о Пушкине, мысль о судьбах русской литературы им целиком овладела, и это было приятно ему, задвигая его несколько в тень, словно затем, чтобы дать отдышаться, и он уже смотрел холодней и разумней и в состоянии был замечать не только себя, но и то, например, с каким поглощённым вниманием, с какой даже страстью Некрасов, нахмуренный, положивший руки на спинку стула, на который уселся верхом, ловил каждое слово Белинского, да и ему самому каждое суждение о Пушкине было глубоко любопытно, хотя и знакомо, как будто он уже об этом читал, и он почти не терялся и слушал внимательно, а Белинский, продолжая быстро ходить, поднял голову и время от времени окидывал всех каким-то особенным, золотистым, сияющим взглядом:

   — С Гоголем случилось иначе. Много встретил себе врагов талант Пушкина, но несравненно более явилось преданных ему друзей, восторженных его почитателей. Против Пушкина были старцы духом и летами, за него стояли поколения молодые и сохранившие свежесть чувств старики. Как всякий великий талант, и Гоголь скоро нашёл себе восторженных почитателей, но число их было уже далеко не так велико, как у Пушкина. Можно сказать, что как на стороне Пушкина было большинство, так на стороне Гоголя меньшинство, большинство же было сначала решительно против него, вы должны это помнить, Некрасов?

Некрасов едва шевельнулся с застывшим лицом, открыл было рот, но ничего не сказал, а Белинский, должно быть, и не ждал подтверждения, уже спеша за развитием своих собственных мыслей:

   — И это очень естественно: мир поэзии Гоголя так оригинален и самобытен, что даже и между людьми, не омрачёнными пристрастием и не лишёнными эстетического смысла, нашлись и такие, которые не знали, как им о нём думать. В недоумении им казалось, что это или слишком уж хорошо, или уж слишком дурно, и они помирились на половине с творениями самого национального и, может быть, самого великого из русских поэтов, то есть решили, что у него есть талант, даже большой, только идущий по ложной дороге. Естественность поэзии Гоголя, её страшная верность действительности изумила их уже не как смелость, но как дерзость. Если и теперь ещё не совсем исчезла из русской литературы та чопорность, которая так прекрасно выражается французским словом «щепетильность» и в которой так верно отразились нравы полубоярской и полумещанской части нашего общества, если и теперь ещё существуют литераторы, которые естественность считают великим недостатком в поэзии, а неестественность великим её достоинством и новую школу поэзии думают унизить эпитетом «натуральной», то понятно, как должно было большинство нашей публики встретить основателя новой школы. И потому естественно, что ещё и теперь в нём упорствуют признавать великий талант часто те люди, которые с жадностью читают и перечитывают каждое новое его произведение, а кто теперь не читает с жадностью и не перечитывает с наслаждением его старых произведений?

Остановился на миг, улыбнулся светло, и слова заспешили громче и нервней:

   — Нет нужды говорить, что беспощадная истина его созданий — одна из причин этого нерасположения большинства признать на словах великим поэтом того, кого оно же, это же большинство, признало великим поэтом на деле, читая и раскупая его творения, и даже самыми своими нападками на них давая им больше, нежели значение только литературное. Но, при всём том, первая, и главная, причина этого непризнания заключается в беспримерной в нашей литературе оригинальности и самобытности произведений Гоголя. Говорю: беспримерной, потому что с этой стороны ни один русский поэт не может идти ни в какое сравнение с Гоголем. Разумеется, всякий гениальный талант оригинален и самобытен, но есть разница между одной оригинальностью и другой, между одной и другой самобытностью. У Гоголя не было предшественников в русской литературе, не было и не могло быть образцов в иностранных литературах. О роде его поэзии, до её появления, не было и слабых намёков. Его поэзия явилась вдруг, неожиданная, не похожая ни на чью другую поэзию. Конечно, нельзя отрицать влияния на Гоголя со стороны, например, Пушкина, но это влияние было не прямое: оно отразилось на творчестве Гоголя, а не на особенности, не на физиономии, так сказать, творчества Гоголя. Это было влияние более времени, которое Пушкин подвинул вперёд, нежели самого Пушкина.

Он сел поудобней, даже заложил ногу за ногу, слыша теперь, что Белинский не просто развивал свою мысль, но то и дело, хотя и не прямо, обращался к нему, явным образом относя его к школе Гоголя, как бы исподволь указывая ему тот путь, по которому он должен идти, тоже и намекая, что его талант оригинален и самобытен, хотя и не так оригинален и самобытен, как талант Пушкина и особенно Гоголя, и он с радостным чувством соглашался на всё, готовый следовать по указанному пути, ощущая, как от этих слов у него точно прибавились силы, а Белинский остановился с перехваченной грудью, с искажённым болью лицом, усиленно хватая воздух оскаленным ртом, с непривычки пугая его, и он вопросительно посмотрел на Некрасова, но Некрасов по-прежнему сидел неподвижно и лишь глаза стали как будто теплей, точно согретые состраданием, и ему стало тотчас понятно, что для Белинского это было обычно, эта разгоряченность, это задыхание, этот страшно оскаленный рот, и он тоже ждал, беспокойно и нервно, боясь, что тот задохнётся совсем, но Белинский наконец раздышался, вытер выступившие слёзы скомканным красным платком и ещё медленно, слабым голосом заговорил всё о том же:

   — Вообще наша литература в лице Пушкина и Гоголя перешла через самый трудный и самый блестящий процесс своего внутреннего развития: благодаря им она если ещё не достигла своей возмужалости, то уж вышла из состояния детства и той юности, которая близка к детству. Это обстоятельство совершенно изменило судьбу явления новых талантов в нашей литературе. Теперь каждый новый талант тотчас же оценивается по достоинству. Правда, и нынче появление необыкновенного таланта не может не возбуждать довольно противоречащих толков, так что вы к ним должны быть готовы, в особенности именно в этот момент, когда вы появились на арене литературной борьбы.

Кашлянул несколько раз в платок и стремительно посмотрел на него:

   — Литература наша находится теперь в состоянии кризиса: это не подвержено никакому сомнению. По многим признакам нельзя не заметить, что она наконец твёрдо решилась или принять дельное направление и недаром называться литературой, или, как выражается Иван Александрович Хлестаков, «смертию окончить жизнь свою». Последнее обстоятельство, прискорбное для всех, очень было бы горестно, если бы мы не утешали себя мудрой и благородной поговоркой: всё или ничего! В смиренном сознании действительной нищеты гораздо больше честности, благородства, ума и мужественного великодушия, чем в детском тщеславии и ребяческих восторгах от мнимого, воображаемого богатства. Из всех дурных привычек, обличавших недостаток прочного образования и излишество добродушного невежества, самая дурная — называть вещи не настоящими их именами. Но, слава Богу, наша литература теперь решительно отстаёт от этой дурной привычки, и если из кое-каких литературных захолустий раздаются ещё довольно часто самохвальные возгласы, публика знает уже, что это не голос истины и любви, а вопль или литературного торгашества, которое жаждет прибытков на счёт добродушных читателей, или самолюбивой и завистливой бездарности, которая в своей лености, в своей апатии, в своём бездействии и своих мелочных произведениях думает видеть неопровержимые доказательства неисчерпаемого богатства нынешней русской литературы. Да, публика уже знает, что это торгашество и эта бездарность, по большей части соединяющиеся вместе, спекулируют на её любви к родному, к русскому, и свои пошлые произведения называют народными, сколько в надежде привлечь этим внимание простодушной толпы, столько и в надежде зажать рот неумолимой критике, которая, признавая патриотизм чувством святым и высоким, по этому самому с большим ожесточением преследует лжепатриотизм, соединённый с бездарностью. А все эти нападки на пьянство, воровство, шулерство и лихоимство как на пороки, гибельные для внешнего и внутреннего благосостояния людей, неужели и эти нападки, состоящие в истёртых моральных сентенциях, должно принимать за идеи, а бездушные риторические олицетворения пороков и добродетелей, которые лукаво выдают за характеры, действительно должно принимать за живые лица, вместо того чтобы видеть в них только куклы, раскрашенные грубой мазилкой и безобразно вырезанные ножницами из обёрточной бумаги?

Вдруг остановился перед ним, выпрямившись, даже выставив тощую грудь, и резко, словно бы с какой-то обидой спросил:

   — Да вы сами-то понимаете, что вы написали?

Он хотел было сказать, поднимая глаза, что он понимает, что он же переписал много раз, как же тут не понять, что он обдумал каждое слово, что им рассчитан каждый поворот в этом простом и на первый взгляд незамысловатом сюжете, что каждый образ стоял перед ним как живой, что во всё время длительной, но увлечённой работы его беспокоило только, другие-то, другие поймут ли его и, самое главное, поймут ли как должно, но под этим строгим, испытующим и недовольным словно бы взглядом он не смог ничего объяснить, сам вопрос, обращённый к нему, обещал немедленно страшный разгром, он только подумал, что оно так и надо, так и должно было быть, и сдавленно промолчал, а Белинский вскрикнул внезапно:

   — Я так и думал!

Да и он думал так и, склонив голову, с покорностью ждал, а Белинский продолжал с сильным чувством, горячо выговаривая каждое слово:

   — Вы только непосредственным чутьём, как художник, всё это могли написать, но вот осмыслили сами-то всю эту страшную правду, на которую вы указали? Не может быть, чтобы вы в свои двадцать лет смогли всё это понять!

Это звучало так убедительно, что у него закралось сомнение, в самом деле, могли он осмыслить всё, что он написал, но и самолюбие его тоже было задето, и он собрался было поправить не без достоинства, что вовсе не двадцать, что уже двадцать три и скоро исполнится двадцать четыре, дав тем самым понять, что огромная разница, но Белинский, не дожидаясь ответа, уже снова шагал, заложив руки за спину, и взволнованно объяснял:

   — С первого взгляда нельзя не увидеть, что талант ваш не сатирический, не описательный, но в высшей степени творческий и что преобладающий характер вашего таланта — юмор, да, именно юмор, это для меня несомненно. Ваш талант не поражает тем знанием жизни и сердца человеческого, которое даётся опытом и наблюдением: нет, он знает их, и знает притом глубоко, но априори, следовательно, чисто поэтически, творчески. Ваше знание — талант, вдохновение. Я не хочу сравнивать вас ни с кем, это было бы пошло, такие сравнения вообще отзываются детством и ни к чему не ведут и ровно ничего не объясняют. Только скажу, что у вас талант необыкновенный и самобытный, который сразу, ещё первым произведением, резко отделился от всей толпы наших мелких писателей, более или менее обязанных Гоголю своим направлением и характером, а потому и успехом своего небольшого таланта. Что же касается до вашего отношения к Гоголю, то если вас, как писателя с самостоятельным и сильным талантом, нельзя назвать подражателем Гоголя, то и нельзя не сказать, что вы ещё более обязаны Гоголю, чем сколько Лермонтов обязан был Пушкину. Во многих частностях видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте фразы, но со всем тем в вашем таланте так много самостоятельности, что это влияние Гоголя, вероятно, будет непродолжительно и скоро исчезнет с другими, собственно вам принадлежащими недостатками, хотя тем не менее Гоголь навсегда останется, так сказать, вашим отцом по творчеству.

Посмотрел на него искоса, из-за плеча и улыбнулся с простодушным лукавством:

   — Да вы не краснейте, у вас нет никакого даже намёка на подражание: сын, живя своей собственной жизнью и мыслью, тем не менее всё-таки обязан своим существованием отцу. Повторяю: как бы великолепно и роскошно ни развился впоследствии ваш талант, Гоголь навсегда останется Коломбом той неизмеримой и неистощимой области творчества, в которой вы должны подвизаться. Пока ещё трудно определить решительно, в чём заключается особенность, так сказать, индивидуальность и личность его, но что ваш талант имеет всё это, в том нет никакого сомнения. Пока, по одним «Бедным людям», можно бы заключить, что глубоко человечественный и патетический элемент, в слиянии с юмористическим, составляет особенную черту в характере вашего молодого таланта. Да, об этом надо сказать ещё раз: при всей его огромности, ваш талант ещё молод и потому не может весь высказаться, и высказаться определённо. Это естественно: от писателя, который весь высказывается своим первым произведением, многого ожидать нельзя. Как ни хорош «Герой нашего времени», но если бы кто подумал, что Лермонтов впоследствии не мог бы написать чего-нибудь несравненно лучшего, тот этим показал бы, что он не слишком высокого мнения о таланте Лермонтова.

Возбуждённый, с кирпичным румянцем на впалых щеках, сжимая и потирая беспокойные руки, заметно дрожа, радостно сияя глазами, Белинский говорил всё горячей, словно бы говорил о себе:

   — Да, так ещё никто не начинал из русских писателей! Разумеется, это доказывает вовсе не то, что по таланту вы были бы выше предшественников своих, но только то, что вы имели перед ними выгоду явиться после них, однако ж подобный дебют ясно указывает на место, которое со временем вы займёте в русской литературе, и даже на то, что если бы вы и не встали рядом со своими предшественниками, как равный с равными, то долго ещё ждать нам таланта, который бы стал к ним ближе, чем вы.

У него даже голова закружилась от такой перспективы, он об этом мечтал, он в это верил всегда, а теперь твёрдо знал, что поднимется к ним и встанет рядом, но сомнение ещё жарче охватило его, и он почти в беспамятстве повторял, да о нём ли идёт разговор, да ему ли пророчат таким искренним тоном невероятное, невозможное будущее, и он почти с испугом следил, как Белинский всплёскивал изумлённо руками:

   — А как проста завязка «Бедных людей»: ведь и рассказывать нечего! А между тем так много приходится рассказывать, если уже решишься на это! Бедный пожилой чиновник, недалёкого ума, без всякого образования, но с бесконечно доброй душой и тёплым сердцем, опираясь на право дальнего, чуть ли ещё не придуманного им для благовидного предлога родства...

Он чуть не вскрикнул от изумления, как это точно было подмечено, что придумал, ну конечно, придумал всё это родство!

   — ...Исхищает бедную девушку из рук гнусной торговки женскою добродетелью, девической красотой. И вот что замечательно: вы нам не говорите, любовь ли заставила этого чиновника почувствовать сострадание, или сострадание родило в нём любовь к этой девушке, только мы видим, что его чувство к ней не просто отеческое и стариковское, не просто чувство одинокого старика, которому нужно кого-нибудь любить, чтобы не возненавидеть жизни и не замереть от её холода, и которому всего естественнее полюбить существо, обязанное ему, одолженное им, существо, к которому он привык и которое привыкло к нему. Нет, в чувстве вашего Макара Алексеевича к его «маточке, ангельчику и херувимчику Вареньке» есть что-то похожее на чувство любовника, на чувство, которое он силится не признавать в себе, но которое у него против воли по временам прорывается наружу и которое он не стал бы скрывать, если б заметил, что она смотрит на него не как на неуместное вовсе. Но бедняк видит, что этого нет, и с героическим самоотвержением остаётся при роли родственника и покровителя. Иногда он разнеживается, особенно а первом письме, насчёт поднятого уголочка оконной занавески, хорошей весенней погоды, птичек небесных и говорит, что «всё в розовом цвете представляется». Получив в ответ намёк на его лета, бедняк впадает в тоску, чувствуя, что его поймали на шалости, и досада его слегка высказывается в уверении, что он вовсе ещё не старик. Эти отношения, это чувство, эта старческая страсть, в которой так чудно слились и доброта сердечная, и любовь, и привычка, всё это развито вами с удивительным искусством, с неподражаемым мастерством.

Он уже предчувствовал по этим словам, что Белинский не совсем так понимал смысл его повести, как этот смысл представлялся ему, когда он задумал её, но, странное дело, слова Белинского так и дышали болью и состраданием к этому тайно влюблённому робкому человеку, что он, слыша их, не только самый смысл, но и этот тёплый тон сострадания, сам глубже и по-новому понимал то, что написал, и диву давался, как же это могло получиться, что тот, не писавший, а только читавший, верно и точно угадывал то, что во время работы он скорее смутно улавливал, чем сознавал, а Белинский всё кашлял, обтирался измятым красным платком и всё говорил:

— Помогая Вареньке, этот Девушкин забирает жалованье вперёд, входит в долги, терпит нужду и, в лютые минуты, как русский человек, ищет забвения в пьянстве. Но как он деликатен по инстинкту! Благодетельствуя, он лишает себя всего, так сказать, обворовывает, грабит себя, до последней крайности обманывает свою Вареньку небывалым у него капиталом в ломбарде, и если проговаривается об истинном своём положении, то по стариковской болтливости и так простодушно! Ему и в голову не приходит, что он приобрёл право своими пожертвованиями требовать вознаграждения любовью за любовь, тогда как по тесноте и узкости его понятий мог бы навязать себя Вареньке в мужья уже по тому естественному и весьма справедливому убеждению, что никто, как он, не может так любить её и всего себя принести ей на жертву, но от неё он не потребовал жертвы: он любил её не для себя, а для неё самой, и жертвовать для неё всем было для него счастьем.

Всё это было так и не совсем так, оставалось в бедном Макаре ещё кое-что, чего Белинский, казалось, замечать не хотел, но он не возражал, он сидел неподвижно и только следил, как у того менялось лицо и расцветали глаза искренним чувством тёплой, сердечной любви к этому маленькому, но нравственно чистому и благородному человеку, каким Белинский увидел его:

   — Чем ограниченней его ум, чем теснее и грубее его понятия, тем, кажется, шире, благороднее и деликатнее его сердце, можно сказать, что у него все умственные способности из головы переместились в сердце. Многие могут подумать, что в лице Девушкина вы хотели изобразить человека, у которого ум и способности придавлены, приплюснуты жизнью, но думать так была бы большая ошибка. Ваша мысль гораздо гуманней и глубже, в лице Макара Алексеевича вы нам показали, как много прекрасного, благородного и святого лежит в самой ограниченной человеческой натуре. Конечно, не все бедняки такого рода похожи на Макара Алексеевича в его хороших свойствах, я даже соглашусь с вами, что такие люди редки, но в то же время нельзя не согласиться и с тем, что на таких людей мало, слишком мало обращают внимания, мало их знают, мало занимаются ими. Если богач, проедающий ежедневно сто, двести и больше рублей, бросит нищему четвертной, всё это заметят и, в чаянии получить ещё больше, умиляются его великодушным поступком. Но бедняк, отдающий такому же бедняку, как и он сам, свои последние двадцать копеек медью, как Девушкин отдал Горшкову, такой бедняк не всех тронет и в повести, написанной мастерски, а в действительной жизни в его поступке не захотят увидеть ничего, кроме только смешного. И я вам от всей души говорю: честь вам и слава за то, что ваша муза любит людей на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям золочёных палат: «Ведь это тоже люди, ваши братья!»

Какая душа, да разве такие бывают, он почти не сразу в это поверил, но тут уж сомневаться было нельзя, поверил, на всю жизнь свою и до конца уж поверил и до удивления, до преклонения тогда полюбил, и как было не полюбить этого человека, глаза которого вдруг блеснули слезами, но голос тотчас стал суровей и глуше, точно кому-то читал приговор:

   — Вообще, трагический элемент глубоко проникает весь ваш роман, и тем трогательнее элемент этот у вас, что передаётся не только словами, но и самими понятиями Макара Алексеевича. Смешить и глубоко потрясать душу читателя в одно и то же время, заставить его улыбаться сквозь слёзы — какой талант, какое уменье! И никаких мелодраматических пружин, ничего похожего на театральные эффекты! Всё так обыкновенно и просто, как та будничная, повседневная жизнь, которая кипит вокруг нас и пошлость которой нарушается только неожиданным появлением смерти то к тому, то к другому! Все лица обрисованы так полно, так ярко, не исключая ни лица господина Быкова, ни лица Анны Фёдоровны, ни разу не появляющейся в романе собственной своею особою. Отец и мать Доброселовой, старик и юноша Покровские, жалкий писака Ротозяев, ростовщик — словом, каждое лицо даже из тех, которые или только вскользь показываются, или только заочно упоминаются в романе, так и стоит перед глазами, как будто давно и коротко знакомое. Могу только заметить, что лицо Вареньки как-то не совсем определено и окончено, но, видно, уж такова участь русских женщин, что русская поэзия не ладит с ними, да и только! Не знаю, кто тут виноват, русские ли женщины или русская поэзия, но знаю, что только Пушкину удалось, в лице Татьяны, схватить несколько черт русской женщины, да и то ему необходимо было сделать её светской дамой, чтобы сообщить её характеру определённость и самобытность. Но в сторону, в сторону это! Зато ваш Макар Алексеевич — это целая драма!

Он почти и обрадовался этим недоумением по поводу Вареньки, он это предчувствовал, так оно и должно было быть, ведь она не укладывалась в эту тёплую, дружескую, гуманную рамку, которую приложил Белинский ко всем этим маленьким людям, выведенным им из тени на свет, на всеобщее обозрение, тоже определённость и самобытность, только вот не ошибся ли он, не напутал ли, силы ли пера не хватило ему, что Белинский, с таким-то проницательным взглядом, не совсем понял её, над этим бы надо подумать, но тогда подумать он не успел, Белинский вдруг выкрикнул с искажённым болью лицом:

   — Да ведь этот ваш несчастный чиновник, ведь он до того заслужился и до того довёл себя уже сам, что даже и несчастным-то не смеет почесть себя от приниженности и почти за вольнодумство почитает малейшую жалобу, даже право на несчастье за собой не смеет признать, и когда добрый человек, его генерал, даёт ему эти сто рублей, он раздроблен, он уничтожен до изумления, что такого, как он, мог пожалеть их превосходительство, как он у вас выражается. А эта оторванная пуговица, эта минута целования генеральской руки, да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом нам указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами это стараемся разъяснить, а вы, как художник, одной чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтобы ощупать можно было рукой, чтобы самому нерассуждающему читателю стало вдруг всё понятно! Вот тайна художественности! Вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар! Да нет, это не то, это всё тоже слова, давайте лучше я вам прочитаю!

И зашарил беспокойно глазами вокруг.

Но Некрасов уже молча поднялся, поднял лежавшую в дальнем углу дивана тетрадку, довольно затрёпанную за истекшие сутки, так же молча подал Белинскому и снова опустился на стул, обхватив спинку руками, положив на них подбородок и неподвижно глядя перед собой, а Белинский с каким-то полудетским восторгом схватил её, тотчас, почти не глядя, почти наугад, раскрыл и принялся громко, возбуждённо читать всю эту сцену у генерала, прочитал, умолк на минуту, беспокойно ходя, сжимая тетрадку в руке, и вдруг с новым восторгом заговорил:

   — Нет, вот что я вам скажу, такая страшная сцена может не потрясти глубоко только душу того человека, для которого человек, если это чиновник не выше девятого класса, не стоит ни участия, ни даже внимания, но всякое человеческое сердце, для которого в мире ничего нет выше и священнее человека, кто бы тот ни был, всякое человеческое сердце болезненно, судорожно сожмётся от этой страшной, глубоко патетической сцены. И сколько, сколько потрясающего душу действия заключается в этом выражении его благодарности, смешанной с чувством сознания своего падения и с чувством того самоунижения, которое бедность и ограниченность ума часто считают за добродетель!

Вот это понял, вот это так верно схватил, ах, как чудесно, ведь это значит, что он угадал, что он прав, и он ликовал, не смея поднять головы, чтобы его ликование не было принято за чувство удовлетворённого самолюбия, а Белинский схватил его руку и бешено тряс, точно хотел её оторвать:

   — Цените ваш дар, оставайтесь верным ему, и станете великим писателем!

Уж это было совсем через край, и страшно лестно ему, и трудно было поверить, и он так и горел от стыда, а было что-то ещё и ещё, и он вышел от Белинского в упоении, остановился почему-то на углу его дома, смотрел долго на небо, на светлый праздничный солнечный день, на проходивших мимо безразличных людей и весь, всем существом своим ощущал, что торжественнейший момент произошёл в его жизни, навеки, навеки переломивший её, что в его жизни что-то новое, совсем новое началось, но такое, чего и предполагать он не мог в своих самых пылких, самых страстных, самых невероятных мечтах, и стыдливо думал в робком восторге, в самом ли деле станет велик, как тот предсказал, и клялся себе, что будет достоин пока не заслуженных этих похвал, и восторгался людьми, которые так внезапно и так безусловно приняли его в свой тесный круг, прямо в душу к себе, и всё обещал заслужить, постараться стать, как они, и божился быть верен кому-то, может быть, им, а может быть, также себе, и страстно верил в этот момент, что эти добрые люди, то есть все писатели и поэты, как он, только и есть настоящие люди в России, что у них одних истина, правда, добро, а истина, правда, добро всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом и что с ними он победит и всегда, всегда будет с ними, и что там скрывать, это была самая восхитительная минута всей его жизни, а потом у него уже не было подобных минут, потом он спорил со всеми и расходился, потом остался совершенно один, а тогда ликовал и готов был смеяться.

Наконец Некрасов тронул его за плечо и спокойно сказал:

   — Итак, я беру ваш роман и плачу вам за него сто пятьдесят рублей серебром. Сейчас у меня таких денег нет. Вот получите пока пятьдесят, остальные осенью и зимой, будьте покойны, за мною не пропадёт.

Это были, разумеется, жалкие деньги, но у него в тот момент не было никаких, да и не думал он тогда о деньгах и беспрекословно взял бы любые.

Он пустился благодарить, несвязно и громко, но Некрасов вложил ему ассигнацию в руку и тут же исчез.

На эти деньги через несколько дней уехал он на всё лето к брату и там без промедления начал свой новый, уже настоящий роман.

Бравурно и громко играл вальсы Штрауса слишком отчётливый, слишком трескучий немецкий оркестр, весёлая, беспечная, вечно здесь праздничная толпа валила вокруг. Фёдор Михайлович один стоял на чужом перекрёстке, смутно помня в смутном тумане людные улицы, которыми шёл, экипажи, витрины, людей, но представить не мог, куда занесли его резвые ноги. С тех пор как в рулеточном Гомбурге были проиграны и часы, он привык определять время желудком, но есть ему не хотелось, хотя он давно не ел ничего.

Он сиротливо огляделся по сторонам, но не нашёл знакомых примет. Это его рассердило. Он обозлился, что бесцельно проболтался по немецкому городу и не в состоянии был записать теперь то, что припомнилось наконец ощутимо и стройно. Его трудная статья о Белинском приобретала как будто определённость и смысл и могла бы получиться такой достоверной, какой не получалась всё это долгое, слишком долгое время, но какой с самого начала представлялась ему. Если с такой же ясностью вспомнится всё остальное...

Поперечная улица показалась знакомой. По ней сплошной вереницей катили коляски. Модные женщины в коротких вуальках шли не спеша, раскачивая призывные бёдра с пошлыми крыльями кринолинов, держа белые, синие, красные зонтики. Их сопровождали улыбки и взгляды мужчин, музыка стала слышнее. Мелодия казалась очень знакомой, но теперь он её не узнал. За столиками кафе смеялись и пили. Под русским деревом не оказалось свободного места. Направо вела каштановая аллея. Цилиндры и низкие летние шляпы поднимались по ступеням крыльца.

Так вот оно что, всё это время он кружился вокруг и снова явился в сад. Только скамейка уже опустела. Перед ней остались рисунки на утоптанной красноватой земле.

Он почувствовал, что слишком устал. Он сел, нагнувшись вперёд, опершись о колени локтями. Он должен был наконец отдохнуть.

Сможет ли он работать сегодня? Сможет ли записать, что внезапно явилось к нему в эти часы безотчётных блужданий? Сколько придётся выпить чёрного кофе, сколько выкурить папирос, чтобы от тяжёлой усталости не заснуть, возвратившись домой?

Фёдор Михайлович закурил, не ощущая обычного удовольствия очень крепкого табака. В мечтах всегда писалось ему очень быстро, и он только три дня положил себе на эту статью, но вот недели прошли, промелькнул ещё один день, а всё ещё неизвестно, сможет ли он после этого напряжения работать не то что сегодня, но завтра и вспомнит ли с той же ясностью прошедшие годы. На память свою он не мог положиться, болезнь из месяца в месяц истощала её. Он подчас забывал даже то, что было написано им, и свои давние книги читал как чужие.

Сколько же в самом деле затратит он дней? Ещё неделя уйдёт или месяц? Когда он сможет спокойно обдумать роман? Когда он хотя бы решит, о чём это будет роман? Кто на этот раз станет в романе главным лицом? Иван Антонович, отрешённый от мира, не знавший жизни обычных людей? Или тот молодой самолюбец? Или кто-то, о ком он мечтает давно?

Хватит ли ему десять тысяч, чтобы это неопределённое, неопределимое время прожить?

В нём всколыхнулась тяжёлая ненависть. Она кружила, она ломала его. В эту минуту он ненавидел всех тех, кто был обеспечен сверх меры и явился сюда, чтобы развлечься с этими продажными женщинами или за зелёным столом, проиграв или выиграв несколько тысяч, развеять острым ощущеньицем бездельную смертную скуку. Что им какие-то несколько тысяч?

А ему? Что эти же несколько тысяч ему? Что он успеет сделать на них? Даже тридцать тысяч его не могли бы спасти. Ему необходимо нужно иметь немедленно сорок, пятьдесят, шестьдесят, чтобы раздать все долги и просто нормально работать, как должен работать любой человек, писатель тем более, он же писатель.

В нём явилась злобная алчность. Его с неодолимой силой потянуло к новым деньгам. Ему страстно хотелось иметь сотни тысяч. Ему нужен был миллион. Вот с миллионом бы он развернулся!

Какая постыдная, какая жалко-ничтожная жизнь! Это безденежье, способное довести до безумия, эта вечная, эта неизбывная нищета! Не она его заставляла работать, но она заставляла работать как в лихорадке. Он должен был, он обязан был каждый год с лета начинать свой новый роман, чтобы хотя половину приготовить к стремительно наступавшей зиме, а с января уже печатать ещё не готовую вещь в одном из журналов, куда он заранее её продавал, продавал на корню, и даже не на корню, а только возможность её, не зная ещё, что напишет, и потому с января приходилось писать непрерывно, точно машина, под оскорбительный окрик издателя, измученно загружая номер за номером, чтобы какой-нибудь случайной задержкой не сбавить подписки, и непременно закончить роман к декабрю. Только в этой гонке ему и позволялось работать. А шёл уже август. Ни строчки, ни мысли не было у него. Не было даже идеи романа, даже туманной искры не кружило в усталой, истерзанной голове, даже намёка на то, из чего вырастает повествование. Но этот роман был продан уже, и первая порция должна быть изжарена к декабрю: кушать подано, господа!

Он видел, что роман написать невозможно, а это значило, что на карте была его честь. Чтобы не опозорить себя, он был обязан возвратить весь аванс, четыре с половиной тысячи русских рублей, около пятнадцати тысяч на чёртовы франки. Если вернёт, ему станет не на что жить. Придётся вымаливать новый аванс, но подо что, подо что он сможет клянчить его?

Он затянулся и ощутил отвратительный вкус горелой бумаги. Морщась и злясь, он порывисто вынул другую папиросу и прикурил её от окурка, но табак не действовал на него, и он возбуждался всё больше. Слепая алчность душила его. Он окончательно ненавидел этот кукольный город. Горы золота, целый Мон-Блан — вот что было необходимо ему, только это, больше он ничего не хотел, он больше и думать не мог ни о чём.

Он, может быть, скрывал от себя, но давно уже, очень давно в нём тайно зрел удивительный замысел, может быть, с того дальнего-дальнего времени, когда жажда творчества только начинала по-настоящему мучить его, когда он в первый раз увидел Белинского, уже тогда ему неслыханной целью всей жизни, чем-то восторженным, чем-то недостижимым представлялась одна вещая мысль — создать ещё не созданный в русской литературе, ещё не ведомый, ещё будто не снившийся ей ослепительный образ положительно прекрасного человека, тот вдохновенный, тот возвышающий образ, который, может быть, на века послужит путеводной звездой, а имя его вознесёт на вершины. Разумеется, разумеется, он был ужасный мечтатель тогда, залетавший за облака, но даже теперь, став трезвее, созрев, эту книгу, и только её, писал бы он вдохновенно. Всё другое не волновало, не грело его, как обжигала она и звала.

Но вот о ней-то и нельзя было даже подумать! Август подходил к середине. Крохи времени оставались ему, жалкие, убывавшие стремительно крохи. Такую книгу в этой лихорадочной спешке он только бы погубил, и это было оскорбительно, нестерпимо и даже преступно, да, преступно, чёрт побери!

Эти хмурые мысли терзали его. Ведь душу героя можно отыскать лишь в себе. После двадцати пяти лет почти беспрерывной работы, написав уже пять огромных томов, сомневаться он в этом ни на минуту не мог. В нём самом должно быть всё положительно и прекрасно. Прежде всего в нём самом. В таком деле никто не поможет. А в нём кипела и силилась мерзость. Ненависть терзала его. Груды золота стояли в глазах. Хоть он и не таился рулетки, как лицемерно таились другие, играл открыто, считая игру законной и честной, но не мог же он не понять, что это не так, не совсем так или так не во всём, что игра искажала его, хоть на время подменяя ему самую душу. Была всё-таки какая-то ложь, какое-то ядовитое наваждение, что-то такое, что сам он преувеличил и исказил своим страстным порывом, своим гневным желанием вырваться из безнадёжного своего положения, из своей нищеты на простор. Он тайно угадывал сам, что невольно возвеличил игру до обычного, вполне пристойного дела, лишь бы она не смущала его, лишь бы можно было хоть этим, всё-таки наиболее доступным, реальным и наименее греховным путём выкарабкаться наконец на свободу. Это сомнение всегда тяготило его, дразня его ум, ощущая грязные пятна в душе, мешая спокойно жить и спокойно играть. Как ему было выйти из этого ложного положения? Чем убедить, чем утешить, чем очистить себя? У него же оставалось только одно: платить одни долги другими долгами, но это была бы уже самая откровенная ложь, это было бы началом падения, туда ему было тоже нельзя.

Что же бы взял он в своей смятенной душе? Какие краски нашёл бы он в ней? Где был запас чистоты? Нет, этот единственный замысел, который он хотел бы и должен был бы писать, был не доступней ему, чем Большая Медведица, и не было виноватых, и все казались виноваты вокруг, и он сам, разумеется, был виноватее всех. Он не смог, не сумел заработать себе независимость! И вот должен корчиться и страдать из-за горсти презренных монет. И потому не написать свою самую лучшую книгу. Такие книги пишут только святые. И он примется за какую-нибудь очевидную дрянь, которая, возможно, прокормит, хотя бы на время, его, за очевидную дрянь, потому что рядом с тем старым ослепительным замыслом всё остальное представлялось лишь низкой и оскорбительной дрянью. Он искал, но не находил в себе оправданий. В эту минуту гаже и отвратительней он не знал никого. Обруганный им Тургенев сиял нравственной чистотой по сравнению с ним. А Иван Александрович? Об Иване-то Александровиче нечего было и говорить. И что хуже всего — выхода не было никакого.

Жалкий утренний выигрыш теснил его душу. Сколько времени понадобится ему, чтобы придумать, когда ему противно даже думать о ней, а потом ещё написать эту постыдную дрянь, которую всё же придётся ему написать, чтобы жить и в конце концов расплатиться с долгами? Пять месяцев, шесть или семь? Даже вдохновенные книги пишутся дольше, а эту придётся клещами вытягивать из себя.

И этот утренний выигрыш стал омерзителен. Как-то так получалось, что с ним было хуже, чем если бы он не выиграл ничего. Тогда бы он твёрдо знал, что у него просто нет ни гроша, а теперь эти жалкие франки понапрасну дразнили его, клеймя душу стыдом и позором, злорадно напоминая о том, как они связали, скрутили его, отравили несчастную душу, отняли волю и взамен не принесли ничего. Они глумились, что вот он целиком, несмотря ни на какую там веру: вера, мол, верой, дело твоё, а без нас, мол, не смей, ты раб наш, раб всяких денег, и тех, которые уже есть в твоём кошельке, и тех, которых ты не имеешь, но хочешь, хочешь, сознайся, иметь. И он знал, как они были правы, потому что без них невозможно пошевелиться, невозможно быть, невозможно существовать, а с ними так трудно, так трудно оставаться порядочным человеком.

И что из того, что у него единственный замысел? Между замыслом и его исполнением зияла целая пропасть. Эту бездонную пропасть надлежало перепрыгнуть, перемахнуть, переползти, засыпав вот этими плотными пачками разноцветных бумажек. Лютой ненавистью ненавидел он их и жаждал иметь в несметном количестве. Ему до смерти хотелось от них не зависеть. Он согласился бы, может быть, умереть, чтобы только освободиться от них, но он не мог умирать, пока не написал своей книги.

Невольный случай, опять затащивший в эту аллею, вдруг вызвал злорадную радость. Фёдор Михайлович швырнул папиросу, прокуренную вновь до бумаги, и резко, решительно встал. Заложив назад кулаки, согнув шею, выставив лоб, он тяжело поднялся по плоским ступеням и снова отдал свою шляпу швейцару, от усталости не взглянувшему на него. С какой-то змеиной улыбкой, перекосившей лицо, протиснулся он сквозь густую толпу, бесцеремонно отодвинул в сторону какого-то крахмального прощелыгу и широко встал у стола прямо напротив крупье.

Воздух был влажен и спёрт. Разгорячённые лица так и лоснились от жирного пота. Звериной алчностью так и блестели расширенные глаза. Лихорадочно двигались жадные руки. Равнодушно-изысканный лорд сидел ещё здесь и с холодным лицом удваивал крупные ставки. Старая барыня в помятом чепце, с иглами выцветших глаз величественно выложила несколько тысяч. Кусая губы, бледный студент бросил последнюю смятую ассигнацию. Иван Александрович с невозмутимым лицом, выставившись на миг из-за чужого плеча, поставил на красное несколько мелких монет. Крупье прокричал на своём высоком насесте, и шарик с металлическим шорохом помчался по кругу.

Всё это золото, ассигнации, серебро дразнили его. Он тотчас забыл все свои хитроумные правила и без расчёта поставил сразу две тысячи франков. Шарик сверкнул, отжужжал, и две тысячи бесследно исчезли. Он тут же поставил новые две — через минуту их тоже не стало. С отчаянной злобой он выгреб все остальные и с жадной небрежностью бросил на зеро. У него похолодела спина, дрожащие ноги на миг ослабели, мысль пронеслась, что он безрассудно рискнул сейчас всем, рука сама потянулась, чтобы выхватить деньги обратно, но крупье металлически прокричал, и он застыл с повисшей рукой, одеревенев от страшного напряжения. Он жил одними глазами. Они то трусливо, то властно гнались за маленьким шариком и с мольбой и проклятием гнали его к роковому нулю. Выигрыш выпал на чёрное. У него буквально не было ни гроша.

Разбитый, уничтоженный, втоптанный в прах, продолжал он стоять напротив крупье, всем существом ощущая весь ужас своего положения, не в состоянии угадать, какая странная сила вновь заманила его в эту клоаку, проклиная себя, что поддался, что всё-таки здесь очутился и всё проиграл. Он гнал себя прочь, но не двигался с места. Лорд невозмутимо выигрывал ставку за ставкой. Эти шалые выигрыши зачаровывали его. Он не отрываясь смотрел на растущую кучу золота и бумажек. Ведь они должны были быть у него, ведь они необходимы были ему, а не этому сытому равнодушному джентльмену. Он с дрожью следил за движением шарика. Он насчитал, что красное вышло одиннадцать раз. Он мог бы поставить, и красное принесло бы ему кучу денег. Возможность избавиться от подлой зависимости на расстоянии вытянутой руки была от него. Он обшарил карманы в поисках гульдена. Он Бога о чуде молил, проклиная весь мир, но в кармане были только соринки и табачные крошки, и он вдруг в ослепительной ярости ощутил, что мог бы убить, растерзать, задушить своими руками проклятого лорда и отобрать у него то, что было необходимо ему, тоже человеку и гражданину, как все.

Он медленно отступил, затравленным волком взглянув в последний раз на крупье. Рядом с крупье снова протиснулся Иван Александрович и снова поставил несколько мелких монет. Он обрадовался ему, как родному. Он уставился на медлительный шарик до боли в глазах. Он ликовал, когда Ивану Александровичу досталось пять гульденов. Без церемонии растолкал он толпу и тронул того за рукав:

   — Иван Александрович, голубчик, дайте взаймы.

Иван Александрович с испугом взглянул на него и, заливаясь краской, слабо спросил:

   — Это вы?

Щепетильность, отчаяние, нервная впечатлительность были в этом испуге, в этом зардевшем лице и слабом умоляющем голосе. Он угадал, что Иван Александрович слегка проигрался, стыдился азарта, хотел бы скрыть и этот проигрыш и этот азарт, но не успел от неожиданности ни в том, ни в другом и весь, должно быть, болезненно сжался. Он и сам тут же устыдился навязчивой просьбы своей, но эта неуместная щепетильность раздражала его и была сильнее стыда.

В этом душном переполненном зале он не находил уже никакого бесчестья в проклятой игре и за увлечение ею не осуждал никого, а эта щепетильность оробевшего Гончарова косвенно осуждала его, и он почти грубо ответил:

   — Да, это я, и всё проиграл.

Но Иван Александрович уже, очевидно, сладил с собой, натянул свою равнодушную маску и вяло, глядя на него не то с упрёком, не то с сожалением, сказал:

   — Ну, до штанов, я гляжу, ещё не дошло.

Он с вызовом подхватил тяжеловатую шутку:

   — Вот, продаю.

Иван Александрович внимательно посмотрел сначала на его брюки, потом на него самого и так же вяло спросил:

   — Сколько бы вы хотели за них?

Он засмеялся колюче и сухо:

   — Сто талеров, меньше нельзя.

Иван Александрович с сомнением покачал головой, что-то взвесил должно быть, подал пять гульденов и, чуть улыбнувшись одними глазами, по-прежнему вяло сказал:

   — Штаны пока оставьте себе.

Он чуть не заплакал, схватил его пухлую мягкую руку и жалобно попросил:

   — Голубчик, Иван Александрович, оставьте ваш адрес, я через месяц пришлю.

Тот промямлил, не отнимая руки:

   — Это всё пустяки, не стоит и говорить. Как-нибудь встретимся в Петербурге, можно отдать. У меня ведь есть на дорогу.

Он стиснул радостно руку:

   — Благодарю вас, голубчик, благодарю!

Иван Александрович с обычной вялостью проворчал:

   — Помните давешний ваш совет? Ну так вот, я уже проиграл, теперь желаю и вам проиграться.

Чувствуя деньги в руках, он ни о чём другом больше не думал, тем более об этих шутливых советах. Он тотчас встал за плечами пышной взволнованной дамы в чёрной шляпке с коротким серым пером и стал жадно следить за игрой. В выигрышах не наблюдалось никакого порядка. Он твердил про себя, что должен терпеливо, должен упорно, расчётливо ждать, но деньги жгли ему руку, нервы натянулись как струны, он собой не владел. Он безоглядно спешил и тут же кстати припомнил, что чужие деньги всегда приносят удачу. Прекрасно! В эту минуту он готов был поверить любому вздору, который обещал бы верный успех. И он тотчас выбрал число своих лет и бросил вспотевшие гульдены. Шарик медленно подкатился. Выигрыш выпал на сорок пять. Ещё десять гульденов придвинул крупье. Он все пятнадцать сразу поставил на то же число и сразу их проиграл.

Ноги у него подкосились. Он еле отошёл от стола. При выходе ему отдали шляпу. Он нёс её в бессильной руке. Солнце склонилось к закату. В каштановой аллее клубилась чёрная тень. Проигранных денег он не жалел. Сами деньги как деньги не волновали его. Они служили ему только средством. Жизнь прекращалась без них. Смерти-то он не боялся, но знал, что в гробу не напишешь роман.

Но о романе он подумал хоть с болью, но вскользь. Другое сокрушало его. Он должен был предстать перед ней, и она, молодая и чистая, снова увидит его в поражении, в какой уже раз. Не в проигрыше, не в проигрыше было тут главное дело, а именно в роковом поражении, всё было в том, что он не сумел с собой совладать и опять, в какой уже раз, против воли уступил сам себе. Это сознание собственной слабости было убийственно, это, казалось, невозможно было перенести, но он тут же нехотя усмехнулся, что человек так уж устроен, что может перенести решительно всё, и тотчас услужливо предстало оправдание, что сдержать себя он не мог, что вынужденной была сама эта уступка себе, что она вызвана тяжёлым давлением обстоятельств на его разум и волю и что эти-то вот обстоятельства и надо винить куда больше, чем винил он себя, но он усмехнулся гневно в ответ на эту извечную хитрость ума: «Среда-с заела-с, да-с!» Да была отвратительна и хитрость сама по себе, напоминая ему, что он всё-таки раб, не среды, так увёртливых выкладок разума, а он всегда и во всём желал оставаться свободным. Да, он должен был оставаться собой, несмотря ни на что, он должен был удержаться вопреки своей слабости, пусть понятной, но от этого ничего не менялось, удержаться вопреки любым обстоятельствам, вопреки, как говорится, всему. Ведь он не признавал заслуги в покорности. В его глазах только сопротивление любым обстоятельствам возвышало человека до человека.

И он сознавал себя ничтожным и низким. Душа его опять ослабела. В ней иссякла энергия жизни. Одно только тревожное, смутное в ней оставалось. Казалось, обессиленная душа готова была докатиться до самого дна, словно лишь для того, чтобы пуще и гаже испачкать и унизить себя, и он по опыту знал, сколько времени и сколько усилий борьбы потребуется ему, чтобы вернуть себе прежнюю силу.

И он казнил себя беспощадно. Он требовал от себя навсегда покончить с этим позором. И эти проклятия были так яростны, что ему начинало казаться, что всё это позорное, худшее, слабое словно бы присыхает, отмирая в нём, как отмирает на царапине струп, и ему предстоит начать жизнь сначала, как воспрявшему от глубокого сна.

И смешно и горько стало ему. Какая могла тут объявиться новая жизнь, когда он по самые уши увяз в невылазной дряни?

Но загадка: предчувствие обновления продолжало расти, и ему нестерпимо хотелось как можно скорей покаяться и оправдаться перед той, которую он так боялся обидеть своим покаянием, чтобы его обновление в самом деле стало возможным. Он почти побежал.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На бегу он старался ободриться, чтобы предстать перед ней не в таком вот истерзанном виде. Он собирал потерянное, расслабленное лицо, но у него ещё не было сил по-настоящему подумать о нём. Неряшливый костюм представлялся первее всего, и он рывками, поспешно пытался придать ему самый приличный, самый выгодный и презентабельный вид, чтобы хоть этим внешним приличием прикрыть следы безумного поражения, раскаяться в котором он собирался, это само собой разумелось, и уж так и положено было во всём, лгать он не собирался, да и невозможно было солгать, ложь открылась бы тотчас, но ведь не в тот же раскаяться миг, как вошёл, словно дубиной по голове, а приготовиться, приготовиться надобно, а вот это-то, как он видел, сердясь и страдая, никак не удавалось ему. Проклятые полы совершенно измятого, какого-то словно бы грязного сюртука беспокоили прежде всего, беспокоили чрезвычайно, ведь в любом сюртуке это первая вещь, но они, разлетаясь как птицы от каждого шага, до безобразия, до чёрт знает чего делали сюртук неприличным. И где он его так странно измял? Словно вдребезги пьяный на задворках валялся.

Рассуждая почти вслух сам с собой, задавая эти бессмысленные вопросы, но словно бы не себе, а кому-то другому, он позабыл совершенно о пуговицах и придерживал проклятые полы руками. Всё лицо отвратительно мелко дрожало, стыд и страх застыли в беспокойных глазах, и он, предчувствуя это, даже твёрдо зная по опыту, что это именно так, стыд и страх, клонил голову долу, весь подавшись вперёд, неловко пряча лицо от редких и, разумеется, равнодушных прохожих, угрюмо и неприязненно сутулилась большая спина, он точно убавился да именно и хотел убавиться в росте. Какого черта они должны глазеть на него? И беспокойно прилаживал одну ускользавшую полу к другой, такой же подвижной и вёрткой, но они нахально не поддавались ему, и он часто перебирал их, теребил, запахивал на тяжко дышавшей груди и ладонями крепко-накрепко прижимал к себе.

В почерневшем, без травинки дворе, за ржавой железной калиткой, двое мальчишек, дети хозяев, с остервенением били друг друга, вернее, десятилетний розовощёкий рыжий крепыш наседал на восьмилетнего худосочного брата с жидкими косицами белокурых волос, а тот, согнувшись, истошно визжа, прикрывался левой тонкой, одна косточка в коже, рукой, а правой отталкивал раззадоренного слабостью, скалившего зубы здоровяка. Из разбитого носа капала яркая свежая детская кровь, вокруг драчунов визжали младшие сопливые сёстры.

Тотчас забыв о проигрыше, сюртуке и позоре своего поражения, выпустив упрямые полы, Фёдор Михайлович проворно присел, ухватил старшего за плечо и отодвинул решительно в сторону, сердито, с упрёком взглянув на него. Спасённый малыш поднял взмокшую всклокоченную головку с распухшим от слёз и ударов лицом. Зрачки жёлтых глаз расширились от злобы и ужаса. На белёсых редких ресничках дрожали крупные капли, красный нос походил на сосульку.

Выхватив белый платок, обтирая лёгким прикосновением кровь, он с сильным акцентом говорил по-немецки:

   — Голову назад, вот так, подержи немного, мой мальчик, сейчас всё пройдёт, а ты...

Он сурово обернулся к другому:

   — Больше дружить с тобой не хочу.

Погладив побитого по макушке, оставив прижатый к носу платок, он не спеша пошёл через двор, но тотчас забыл о ребятах. В виноватой душе по-прежнему было черно, и свет обновления брезжил всё глуше и дальше, а ноги вдруг ослабели и не хотели идти. Едва переступая, с трудом одолевая крутые ступеньки, он взобрался наверх. Едкий колющий чад горевшего угля ударил отвратительно в ноздри. Чад шёл из кузницы, занимавшей нижний этаж. Там гремело и скрежетало железо. Под ногой ощутимо дрожали ступени. В голове замутилось, к горлу подступила тошнота.

Он бережно отворил свою дверь и робко ступил за порог.

Она читала на неубранном старом диване. Голова с подвитыми висками клонилась над раскрытой страницей. Припухлые детские губы чуть шевелились в такт перебегавшим от строчки к строчке глазам. Тонкие редкие волосы чуть золотились в луче заходящего солнца.

Он задыхался от крутого подъёма, стыд и отчаяние стеснили его. Он молчал. С каждым днём она становилась всё ближе, всё дороже ему, а он-то, он что творил, что делал, как гнусно поступал и с ней и с собой!

Он сдёрнул давившую голову шляпу и бессмысленно теребил и скручивал трубкой поля. Его сильно поредевшие волосы спутались и как-то жалко торчали торчком. Высокий белый матовый лоб покрылся каплями холодного пота. Ватный язык не повиновался ему.

Что и как скажет он ей?

А скажет — и она соберёт свои последние вещи и навсегда уедет в Россию, домой, навсегда откажется, отступится от него, и он останется во всех отношениях совершенно, совершенно один. И сколько отчаянных, сколько судорожных усилий понадобится сделать ему, чтобы одолеть невыносимую тоску одиночества и снова писать, а ведь всё равно же надо писать, вот в чём беда! Сколько? Кто знает? Может быть, до тех пор, пока не кончится вся его глупая, вся его мерзкая жизнь?

Она перевернула страницу и примяла, разгладила её своей узенькой детской ладошкой с короткими тонкими, чуть искривлёнными пальцами. Её открытое спокойное сосредоточенное лицо было таким желанным и милым. Подвижные живые глаза, полуприкрытые прозрачными веками, читали умно и серьёзно.

Что же не заметит она, не увидит, не спросит, не поможет ему, совсем стушевавшемуся, совсем оробевшему перед ней?

Он чуть переступил с ноги на ногу, даже не скрипнув подошвами. Холодные пальцы ожесточённо тянули бедную шляпу в разные стороны, но шляпа сопротивлялась упорно, и это сопротивление тоже было невозможно понять.

Она задумчиво улыбнулась чему-то.

Он вздрогнул и проклял себя.

Вскинув невидящие глаза, она рассеянно оглядела его и продолжала увлечённо читать.

Он придвинулся и растерянно, робко сказал:

   — Аня, прости меня, Аня, я всё проиграл.

Лицо его сделалось землисто-зелёным, подбородок мелко дрожал. Он чувствовал, что вот-вот зарыдает, и эти рыдания явились бы горькой отрадой, непременно утишив страдание от того, что принёс ей, неопытной, слабой, беду, которая, не мог же он не знать, обожжёт, отравит, истерзает её, но удерживал эти утоляющие рыдания, стыдясь, может быть, как унизительной слабости, слёз.

А она не помогала ему, глаза её не очнулись, не оторвались от развёрнутой книги, в которой она, без него, в одиночестве, отыскала минутное забвение бед.

И он повторил с громким хрипом, устремив на неё умоляющий взгляд, силясь напрочь оторвать у шляпы поля:

   — Аня, Аня, у меня ничего не осталось!

Она подняла медленно голову, точно ещё продолжала читать, увидала его наконец, радостно улыбнулась и крикнула:

   — Прикрой дверь, я не слышу тебя!

Он поворотился тяжело, но охотно, цепляясь за эту возможность не глядеть ей в глаза.

Разбитая дверь злобно и хряско ударила о косяк. Грохот молота и железа сделался глуше.

Он замялся, встал к ней полубоком и нерешительно начал:

   — Я...

Но голос сорвался и смолк.

И ничего можно было не продолжать, она уже всё поняла и уронила книгу к ногам. Широко распахнулись её большие глаза. Губы раскисли и жалко обвисли. Из раскрытого рта вырвался вместо слов мучительный вздох.

Вот и всё, подумал он обречённо, она устала страдать, презирает его и сию минуту уйдёт, уедет домой, говорить что-нибудь бесполезно, но была она так нужна, так необходима ему, что промолчать он не мог, может быть, ещё можно остановить и поправить, пусть всё, виноват, он выдавил из себя:

   — Аня, я всё проиграл, да, всё, всё, и те сорок франков, что ты мне дала, чтобы выкупить серьги, и наши обручальные кольца, ничего было сделать нельзя.

Ах, каким разнесчастным сразу стало её нежное детское личико! Как быстро, беспомощно заморгали ресницы! Как вся она сжалась в комок! Как громко хлюпнула носом!

   — Федя, как же мы без колец? Мы ведь теперь не муж и жена?

Он не понимал этих слов, уже не в состоянии был понимать. В нём всё оборвалось от одного вида её несчастного детского личика. Перед глазами кружилось. Свершалось самое страшное, так обидеть, так оскорбить, ведь уйдёт и будет права, и ничто не остановит её, он уж узнал её нрав, никакое безденежье, без платья уйдёт, босиком, раз уж не захочет остаться.

Он неуверенно, жалостно попросил:

   — Аня, прости...

Но глаза её уже превратились в узкие щели и вспыхнули гневом. Она в мгновение вся покраснела. Презрение и боль исказили молодое лицо. Голос пронзительно, тонко звенел:

   — Как мог ты, как мог, как ты посмел?

Глядя под ноги, болезненно морщась, сознавая себя последним из подлецов, он безнадёжно, виновато пробормотал:

   — Ведь я не хотел, не нарочно, что ж делать? Я поставил только пять гульденов, понимаешь, всего только пять, не больше, как обещал, на первую пробу, ведь это сущий пустяк, у меня ночью, да и давно уж, выработалась самая верная, самая ясная и простая система, дважды два, да и только, я и выиграл на пять гульденов десять, то есть система осязательно оправдала себя, в этом ошибиться было нельзя, и я отыграл и кольца и серьги, потом выиграл ещё и ещё, сколько-то тысяч, не помню, забыл. Это к вечеру ничего не осталось.

Она вскочила, захлёбываясь словами, держа руками живот, толкнув книгу ногой, и с пола жалобно трепетали страницы:

   — Это невозможно! Ты не должен, не должен, сколько раз я говорила тебе! Ты же погубишь нас всех!

Несмотря на беременность, она оставалась девически стройной, но он правильно понял её, сам именно этого страшась больше всего. Именно всех, не себя одного. И гнев её был справедлив. И он был негодяем перед ней, перед ними. Никаких оправданий не могло найтись для него, и если бы даже она вдруг простила его по своей доброте, он бы сам себя не простил, да и не прощал никогда, не первый уж раз, всё это было и было.

Не вынося её возмущённых, презрительных глаз, он смотрел в сторону, в пол и бормотал с тем собачьим заискиваньем, которое было до ненависти оскорбительно и противно ему:

   — Это омут, Анечка, это страшный, бездонный, головокружительный омут. Ведь я вижу и знаю всю гнусность игры, но не могу, не могу устоять перед ней, слаб человек, вот где беда. Я свою жизнь поставил бы на кон, если бы в тот момент за неё дали бы гульден, даже полгульдена, может быть, процентные души.

Она покачнулась, поддерживая снизу живот.

Он подскочил, отшвырнув шляпу прочь, в дальний угол, и попробовал ей помочь, неумело возясь, не понимая, что с ней, страшась самого худшего, беспомощно хватая её за узкие бёдра руками.

Она отшатнулась и взвизгнула прямо в лицо:

   — У меня осталось одно рваное платье, а ты!

Успев облегчённо понять, что с животом у неё всё в порядке, с напряжённо застывшим лицом, он видел только поблекшую ткань на её девически острых, беспомощных, поникших плечах. А что он? Ах, как она была абсолютно права: он был перед ней измятый лысый старик, бесстыдно обокравший её.

Втянув голову в плечи, с какой-то пошлой улыбкой, он признался неизвестно зачем:

   — Я остался должен Тургеневу.

Она вся дрожала, сжимала свои кулачки:

   — Нам больше не на что жить. Мне стыдно появиться из дома, на меня скоро станут смеяться, и без того уже кельнеры, эти лакеи, нас принимают за дураков.

Что ж кельнеры, это дело лакейское, он видел сам, что со всех сторон беспросветный дурак, и эта дурость тянула его за язык:

   — Я занял у Гончарова, он милый, не отказал, но смотрел на меня глазами такой вяленой рыбы, будто хотел мне сказать, что, мол, мы-де этим не занимаемся, а вы-то?

Должно быть не слыша его, глядя какими-то слепыми глазами, она спрашивала громко, с гневным бессилием:

   — Сколько же можно у мамы просить? Не может же она продать свой дом ради нас?

Испугавшись ещё одного оскорбления, он кинулся к ней, схватил её за плечо:

   — Я умоляю, я умоляю, не надо, не надо у твоей мамы просить! Я пойду работать к Аксакову, к Краевскому, обещаю роман, и он, я же знаю его, он непременно вышлет аванс, ну, рублей двести, не меньше!

Она словно увидела его наконец, отстранилась, стряхнула с плеча его молящую руку:

   — Ты должен Каткову, и он ждёт к январю, а это уйма, как ты не переставая твердишь, это уйма работы, как же ты станешь писать для Краевского?

Ну, работы-то он никакой не боялся, если только работа, так, стало быть, все ничего и она прощает, прощает его.

Улыбаясь несмело, словно проверяя её и себя, он заспешил, готовый пообещать и выполнить обещания:

   — Я стану работать круглые сутки, я спать перестану, не выйду на улицу, я за столом околею, увидишь, мы спасёмся с тобой, не сомневайся, спасёмся, я спасался не раз!

Она безнадёжно махнула рукой:

   — В полгода ты не написал ни строки!

Какой верный, но какой жестокий и несправедливый упрёк!

   — А ты посчитала, сколько я написал за один прошлый год?

Но она продолжала своё:

   — Ты каждый день всё говоришь, говоришь, что вот освободишься от статьи о Белинском, что тебе её на три дня, на четыре, на две недели, но написать не можешь даже статьи, только статьи, что же ты до сих пор не околевал за столом?

Как больно она колола его, как больно, и в самое незащищённое место. Он жил, он гордился работой, он весь был в работе своей, каждый день, каждый час, и работа всё, решительно всё была для него, и не было тяжелей оскорбления, если его винили за то, что он не работал, особенно оскорбительно, нестерпимо, когда это бывало действительно так, он не машина, да и выжить идею важней, чем положить на бумагу, эту работу кто же видел, кто же считал, и он весь изменился, вздыбился, голос возвысил, ещё сдерживая обиду и гнев:

   — Да разве я могу писать в такую минуту? Я топчусь у стола, толкаюсь по комнате, я волосы вместо работы рву на себе! Я всё думаю и бешусь, где взять эти проклятые деньги, нужные и мне и тебе! Я жду! Ты спросишь: чего? Да я сам не знаю чего, но я жду! Я чуда, может быть, жду, я не знаю! Но должно же что-то произойти!

Откинув голову, прищурив кошачьи злые глаза, она тоже выкрикивала, но страдальчески и обречённо, жалко было смотреть:

   — Если бы ты работал, если бы ты хоть работал!

Да разве можно писать непрерывно? Это же творчество, не камни бить, не тачать сапоги!

Он задохнулся и едва не бросился на неё с кулаками, но успел в полубеспамятстве напомнить себе, что ей двадцать лет, всего-навсего, ребёнок почти, что она ничего не знает о творчестве, даже из книжек, что она ребёнок совсем не только по возрасту, но и по опыту, по образу мыслей, и сердито крикнул в ответ:

   — Я подёнщиком быть не могу! Только раз, один только раз стоит вступить в эту липкую грязь, и всё погубишь, окончательно всё, и совесть, и талант, и надежду, омерзеет работа, скатишься в пачкуны, вон сколько их, если бы знала ты, посмотри! Этого я не могу, вот что ты пойми, умоляю тебя, раз навсегда, и забудем, забудем, этого я не могу!

В её детском личике билось страдание, в помутневших глазах сверкали гнев и тоска. Вскинув безжизненно руку, она вскрикнула рвущимся голосом:

   — Но ты же не пишешь никак, я вижу, никак!

У него кружилась голова и звенело в ушах. Опасаясь упасть, отойдя от неё и прислонясь спиной к косяку, изнеможённый, бледный, едва держась на неверных ногах, он всё твердил про себя, что ей почти двадцать лет, что его долг ей всё разъяснить, а без этого между ними нет ничего, всё пропало, и почти исступлённо, вдруг потерявшись, шептал:

   — Но ты пойми, и... и... прости... прости, если можешь... если можешь, прости и пойми... Кто же поймёт, если не ты, если, Аня, не ты? Ведь ни разу в жизни я не продал себя, да, ведь ни разу, только подумай, хотя всегда беру деньги вперёд и вперёд, столько-то лет? Ведь я пролетарий умственного труда, не делай такие глаза, есть, клянусь тебе, есть и такие, и со временем таких станет больше, это уж математика, да! Ведь если кто захочет работы моей, тот должен вперёд обеспечить меня, таков закон рынка, они покупают, я продаю. Так завелось, и порядок этот мне ненавистен, то есть просто терпеть не могу, да деться куда? Ты вот попрекаешь меня, что я много должен Каткову,— вот, вот, этот порядок и убивает меня, и непременно убьёт прежде времени. Главное, убивает всё наслаждение, всю несравненную прелесть работы. Наслаждение, прелесть? Да из-за такого порядка я часто чувствую к ней одно отвращение. Неволя, связаны руки, этот порядок беспощадно гонит меня, диктует, насилует волю, мерзость одна!

Он задохнулся и, страстно глядя ей прямо в глаза, протягивая к ней дрожащую руку, сглотнув несколько раз, порывисто продолжал:

   — Но! Заметь это «но» и вникни, вникни в него! Я никогда не придумывал сюжета из денег, из-за принятой обязанности к такому-то и к такому-то сроку, дудки, уж нет. Я обязывался и запродавал только тогда, когда имел в голове готовую тему, которую действительно хотел и считал нужным писать, слышишь ли разницу, а? И что же? То-то и есть, что на этот-то раз, вот теперь-то, теперь, такой темы нет, продал ничто, пустоту, я уже и так должен был отступить, я и так уже взял деньги без темы, не имея ничего в голове. И я писать не могу, пока её не найду, эту тему, непременно лучшую из всех моих прежних тем!

Она выпрямилась, и глаза её сверкнули высокомерно и зло:

   — Ты никогда не найдёшь её, никогда! Ты целые дни на рулетке. Что ты находишь там? Ты только всё, всё потерял!

Этот упрёк хлестнул его, как хлыстом, но всю гадкую справедливость его он безоговорочно принимал. Он готов был каяться снова и снова и снова и снова молить о прощении, но она же самого главного во всём его существе не могла, может быть, не хотела понять, и он, тяжело переступая ногами, вздрагивая, сцепив пальцы рук, сердился и умолял:

   — Ведь мне и тебе, нам с тобой чем-то надо же жить. О тебе все твои двадцать лет хлопотала и заботилась мама, и ты не знаешь, ты понятия не имеешь, что это такое. Ты и в стенографистки готовилась не из настоящей голодной нужды, а по моде, из книжки одной, всех вас таких эта книжка подбила, мечты, романтический бред, а не живая потребность, не осознанная необходимость труда. А я знаю нужду во всех её видах, я испытал, что такое нужда. И всё же, если я даже не выиграю сто тысяч, я погибну, я околею, я скорей уничтожу себя, чем решусь торговать на этом рынке талантом, призванием, убеждением, совестью, честью и всем, всем, что во мне лучшего есть. Ну нет, уж нет, как бы не так! Я утоплюсь, повешусь, выпрыгну из окна, но не напишу и строки, которой не выжил и которой не считал бы необходимым написать для людей, да, да, ты это пойми, для общего блага людей, и только для них! Ты знай, что смерти я не боюсь вот на столько и смогу умереть, если только это решу. Но я не хочу умирать! Я должен, я обязан выдержать всё, и мне надо только выиграть время, то есть надо выиграть деньги, на которые можно спокойно прожить нам с тобой, пока не наболеет настоящий сюжет, который я мог бы спокойно продать, не насилуя совесть. И ты не осуждать, нет, ты должна мне помочь! Мы же вместе, мы же одно!

Она рванула на груди своё ветхое платье:

   — Это я-то не помогала тебе? Ты всё, ты всё уже заложил, у меня ничего не осталось! Я голая, голая стану тебя хоронить!

И опять, он не спорил, она была абсолютно права, да он не о том, она абсолютно не понимала его, и горькие слёзы бессилия встали в глазах:

   — Друг мой, друг мой, Аня, я опять пошёл бы охотно на каторгу, лишь бы уплатить все долги и почувствовать себя свободным писать не наскоро, не из нужды, а как подобает писать. Работа из нужды задавила и съела меня, ты хоть это пойми!

Она смотрела на него исподлобья своими большими глазами:

   — Ты всё говоришь, говоришь...

Да, он говорил, говорил, но это всё оттого, что ему было жаль и её и себя, и ещё потому, особенно потому, что он с ужасом видел, что они расходились всё дальше, и пытался хоть что-то спасти:

   — Попрекать человека его собственным несчастьем грешно, да и бесполезно к тому же, а надо стараться помочь, душевно помочь, да, вот это прежде всего. Ты знаешь, Аня, Анечка, я боюсь, что тебе никогда не понять, но ты только попробуй, попробуй, это так важно для нас, а главное, тебе всё равно не почувствовать, не пережить, как мне омерзительно, как мне теперь самому тяжело моё затянувшееся бездействие. Это ужас какой-то, кошмарный, мутный, раздражающий ужас, так что минутами даже боюсь, что не перенесу и в самом деле что-нибудь сделаю над собой. Давно так стало во мне, с одной тоже страшной минуты, с того эшафота, когда ждал исполнения приговора.

Его лицо омертвело, остановились глаза. Он стоял, спиной прижимаясь к холодной стене, и продолжал через силу:

   — Была у меня тогда одна беспрерывная мысль: «А что, если бы не умирать! Если бы жизнь воротить! Какая бы это бесконечность была! И вся та бесконечность была бы моя! И уж я бы тогда каждую минутку в век превратил, ничего бы не растерял, ни секунды, я бы каждую счётом отсчитывал, уж даром бы ни одной не истратил!»

Он перевёл дыхание, судорожно проглотил подступивший к горлу комок, но глаза его всё не мигали, и жуткая бледность не сползала с лица.

   — Запомнил я эту мысль, навсегда. Она не даёт и не даст мне покоя. Моё время уходит, не секундами уходит, пудами, я это помню всегда. Тебе всего только двадцать, это от тебя ещё далеко, но ты, Аня, попробуй пойми, ты только представь себе, Аня, что ведь уходит оно навсегда. Оно уже никогда не вернётся назад. И не сделал чего, не сделаешь никогда, никогда не сделаешь это. Тут мука, тут и есть вся главная мука моя.

Бледная, встрёпанная, с развитыми кудрями, она бессильно опустилась на прежнее место, еле выдавив из себя:

   — И для меня это мука, ты не видишь, не хочешь этого знать, разве так мечтала я жить?

Ему вдруг почудилось, что ещё одно самое последнее, самое важное, самое простое и ясное слово, что она всё-таки может понять, и он заспешил, страдая, что то, что он говорил, должно быть, не то и не то:

   — Для начала мне сию минуту нужны хоть три тысячи, рублей разумеется, иначе мы все погибнем, я предчувствую, что только самый нечаянный, самый фантастический случай может спасти нас с тобой. Из всего запаса энергии, сил у меня осталось в душе одно тревожное, смутное, что-то к отчаянью близкое, хотя ещё не оно, не оно, ты не подумай. Тревога, горечь, самая глупая суетня, самое ненормальное для меня состояние. А в другом состоянии ты меня почти ещё и не видела, Аня, ты почти и не знаешь настоящего-то меня, какой-нибудь месяц, пока я писал «Игрока», да немного потом, и всё видишь, как я мечусь и растерян. А между тем ведь я совершенно другой, и всё кажется мне, что я только что жить собираюсь, что всё ещё впереди, впереди, что я ещё сделаюсь тот, кто я должен быть.

Она сказала устало, отвернувшись от него, бесцельно шаря по дивану тонкой рукой:

   — Полно, Федя, то же и впереди: все долги да долги...

Может быть, и долги и долги, и в нём сердце перевернулось и сжалось от жалости к ней и от своей безысходной тоски, но он, всё надеясь и веря, продолжал стоять на своём:

   — Работа для денег, работа для искусства — это вещи для меня несовместные, нет. Не могу, не хочу, мне нельзя, сколько я страдал через это! Лучшие идеи мои, лучшие планы повестей и романов стыдился опрофанировать, работая поспешно и к сроку, я так их любил, так жаждал создать их не наскоро, а с любовью, что, кажется мне, скорей бы умер, чем решился бы поступить нечестно со своими лучшими мыслями.

Он видел, что это ей непонятно. Её тонкие губы сжимались капризно, и строго нахмурен был высокий открытый вызывающий лоб, большая несчастная девочка, которая поторопилась считать себя взрослей и погналась за счастьем, не зная ещё, что лёгкого счастья никому не дано. Он жил с ней полгода, он как будто был не один и потому каялся перед ней, объяснялся, в который уж раз, желая её же и, конечно, себя спасти от несчастья, но он задыхался в необъяснимом, непроницаемом одиночестве, потому что она не понимала его, не понимала этого главного в нём, то есть ещё не была готова понять, он в этом был убеждён, и страшно хотелось, чтобы она поскорей поняла, но он в этой спешке туманно и минутами ощущал, что его крайнее возбуждение только мешает ей понимать, и пытался говорить всё о том же спокойнее, тише, а в нём всё клокотало белым гневом слепого отчаянья, и голос напряжённо дрожал:

   — Ещё в юности я был постоянно, постоянно должен Краевскому. Краевский, надо правду сказать, никогда из меня работу не вымогал, не то что Некрасов, даже намёком. Он умел догадаться о человеке, чуял чутьём, что я этим долгом сам себя связывал по рукам и ногам. Он только жаловался мне иногда, что в книжку нет ничего, и я сгорал от стыда. Я двадцать шестого числа, то есть дня за четыре до выпуска номера, принуждал себя выдумывать повесть, и выдумывал, и писал всё-таки, в эти четыре-то дня. Иногда выходило недурно, а всё же не то, что я мог, а бывало и просто прескверно, если честно сказать о себе. Ну скажи, какая при такой спешке художественность? Ведь чем познаётся художественность? Ведь она познаётся согласием, по возможности полным, художественной идеи с той формой, в которую эта идея воплощена, то есть, другими словами, это способность до того ясно выразить в лицах и образах свою мысль, что читатель, прочитавши роман, совершенно так же понимает писателя, как писатель сам себя понимал, создавая роман, то есть, попросту, это способность писателя писать хорошо. Ну и что? Подумай сама, могу ли я в такой-то спешке, вот в эти четыре-то дня или в месяц, помнишь, как «Игрока», написать хорошо? И разве кто-нибудь понимает, что хотел я сказать, эту главную мысль-то мою разве кто-нибудь понимает? Ведь тогда ещё, при Белинском, все от меня отвернулись, ведь ещё тогда я всю свою репутацию загубил. Ведь это Белинский сразу провозгласил меня гением, а потом и остыл, и потерял ко мне интерес, и я от стыда ходить к нему перестал, не знал куда деться. У меня тогда развилась ипохондрия. Только молодость сделала то, что я не износился совсем, что не погибли жар и любовь к литературе, к искусству, да кроме молодости спасла любовь к задушевным идеям моим, для которых я времени ждал, чтобы начать их с лёгким сердцем и окончить, отделав вполне, моя жаркая вера, что я могу, непременно могу писать хорошо и что станут, станут наконец меня понимать. И вот время для этих романов давно уж пришло, больше уж нечего ждать, куда там, и я не в силах писать на аршины, то есть плохо, скверно, непонятно писать, я хочу, чтобы все понимали меня.

Он скорбно огляделся вокруг:

   — Нельзя же, Анечка, жить в этой дыре и создавать шедевр за шедевром!

Она снова вскинула гневную голову, но крикнула тише, то ли что-то поняв, то ли обессилев совсем:

   — Мы жили в хорошей гостинице, но ты и там ничего не писал, ни хорошего, ни хоть плохого. Если бы ты не играл, мы оставались бы в хорошей гостинице до сих пор, и теперь тебе бы сваливать было бы не на что. Нет, Федя, всё это в тебе, в одном только тебе!

Облегчённо вздохнув, он согласился поспешно, но возразил:

   — Ты права, всё это, конечно, во мне. Вся наша жизнь — это битва, это поле борьбы, и живём мы наиболее, сильней и ярче только тогда, когда ищем, добиваемся, стремимся к чему-то, и прежде бьёшься с собой, всё с собой, ищешь лучшего человека в себе, добиваешься и стремишься к нему, иначе какая же жизнь? Отступить невозможно, не то пропадёшь ни за что, совсем пропадёшь, без остатка, как полюбишь себя и решишь, что взошёл на вершину. Этим легко соблазниться, а соблазнишься и — измельчаешь душой. Деньги, деньги нужны! Много нам нужно денег, сто тысяч, может быть, миллион. Ведь обязан же я уплатить долги брата, обеспечить вдову его, Пашу кормить и, наконец, написать настоящий роман, а тут шутя можно взять состояние. Полчаса настоящей удачи, только ведь полчаса, эти тридцать минут, и нет забот до конца наших дней!

Он приблизился к ней, нагнулся, пытаясь взглянуть ей прямо в глаза:

   — Без преувеличения, Аня, мне до того всё это противно, то есть ужасно и не по мне, что я бы сам от себя убежал не знаю куда.

Она вдруг оскалилась и взглянула на него исподлобья, отчего лицо её стало уродливым, и он отпрянул, ненавидя её, а она с тяжёлым презрением выговаривала ему:

   — Я ошиблась, как я ошиблась в тебе! Ты не думаешь, ты совсем не думаешь обо мне! Лишь бы Эмилия Карловна ни в чём не нуждалась, лишь бы её ненаглядный Феденька поменьше работал, лишь бы Паша, этот бездельник и неуч, лишь бы Паша мог твои деньги тратить без счета, а моё сердце пусть лопнет от страха, что завтра станет нечего есть.

Её жестокость, её эгоизм возмутили его, он был оскорблён, потому что ведь это были лучшие, самые лучшие чувства его, и он было начал отчаянно, с гневом:

   — Да, у меня теперь денег нет, но они всё-таки будут, будут, я тебе в этом клянусь, так что ты это зря, меня тоже есть за что уважать, есть за что, говорю.

Но тут же подумал, что это ведь только он сам сросся жизнью и с пасынком-шалопаем, и с беспомощной неумелой вдовой безвременно ушедшего брата, сросся всем сердцем, выжил в душе своей свой долг перед ними, долг непреложный, святой, ей же, доброй, но юной, не испытавшей сколько-нибудь серьёзного горя, не испытавшей сколько-нибудь тяжкой нужды, ещё совсем чужие они, это тоже его естественный долг, чтобы она и их вместе с ним приняла в доброе сердце своё, и тут его оскорблённая гордость смешна и постыдна, и он, переменившись в лице, но прежним срывавшимся голосом, торопливо стал объяснять:

   — А Эмилия Карловна и Федя и Паша не посторонние нам, я же отныне у всего семейства один.

Она возмутилась, но возмутилась, кажется, за него, или он только так думать хотел:

   — Да что же ты, Федя, ведь дети Эмилии Карловны даже не кланяются с тобой!

Он вспыхнул, это была голая правда, но всё повторял, что обязан, обязан сдержаться, что она неопытная, она молодая, что он должен всё ясно и просто ей разъяснить, и сдерживал из последних сил возмущение, но голос не повиновался ему:

   — Это их дело, Аня, пойми, грех берут на душу, а я у них всё же один, и это мой долг, то есть наш с тобой долг, ведь мы же одно, долг наш неизменный, святой, вот это должна ты понять! А что Паша бездельник и неуч, так я это знаю лучше тебя. Даже больше скажу: он часто глуп, непорядочен, у него скверное, ехидное сердце, при всём этом мелко, пошло самолюбив, что сквернее всего. Так что? Под этим благовидным предлогом бросить, оставить его одного, ты, мол, подлец? Ни за что! Вот я тебе расскажу. Это было давно, я в Павловске дачу снимал. Шлялся там пьяница, в последнем уж градусе, до крайнего скотства дошёл человек, до какого, кажется, и дойти-то возможности нет. Всё пропито, это понятно, совсем не на что пить, уже ни к какому труду непригоден, истинно ветошь, не человек, и сам себя за человека не признает, это черта, а без вина уже не жилец, слёзы и всем нам укор, человека до чего допустили, так представь себе, Аня, что придумал, шельмец: ходит по дачам и просит высечь себя за бутылку. Ну, слава Богу, народ образованный, сечь не секли, но страшно потешались над ним, какие там слёзы у них, без укоров живут. Что же, по-твоему, сечь, чтобы вовсе не пил? Да уж поздно, такому ничем не поможешь, а скотства такого я видеть не мог, главное, думал, где же милосердие в людях, как же потешаться-то над таким, и придумал я подписной лист учредить, тоже по дачам ходил, чтобы по копейкам собрать тому на вино, то есть от последнего-то стыда охранить и сытым-то дачникам о милосердии намекнуть, что, мол, в милосердии, в сострадании и вся наша душа, да что, почти ничего не собрал. А ведь завещано нам: «Будь братом и будь всем слуга». Ведь если принимать и проповедовать это, так надо и делать, и последнему падшему братом быть и слугой, и иначе нельзя!

Она усмехнулась:

   — Нет, я круглая дура, я понять не могу, кто просил тебя брать на себя чужие долги?

Он долго, долго молчал, ожидая припадка, тряся головой, охлаждая себя торопливыми мыслями, что он тоже не только ей муж, но брат и слуга и что уж иначе нельзя, и наконец очень тихо, будто спокойно сказал:

   — Именно никто, решительно никто не просил, отговаривали иные, и в этом-то всё, то есть без просьбы когда, да и эти долги не чужие. Брат любил меня больше всех, даже больше жены и детей, которых он обожал. Ради них он и на работе сгорел, но и ради меня, тоже и ради меня. Сколько я у него перебрал! Такого человека невозможно найти. Марья Дмитриевна умерла перед тем. В один год вся моя жизнь надломилась. Что было у меня впереди? Холодная, одинокая старость и болезнь падучая моя. В тот миг я для такого брата, каким он был, отдал бы и здоровье и голову, да и теперь, и теперь. И я тогда поклялся себе, что я им всем брат и слуга, Эмилии Карловне и детям её.

Но она не сдавалась, кусая тонкие губы:

   — Ты поклялся себе, а не им.

Он растерялся:

   — Так что? Я всё равно им брат и слуга. Это уж так непременно теперь.

Она вскочила и пошла на него:

   — Ты не обязан им, не обязан.

Он схватился за голову и опустился на стул. Боже мой, как он страшно работал тогда, чтобы всех их спасти и ещё вывести свой журнал на первое место. День и ночь, день и ночь, наживая почти беспрерывные припадки падучей, ездил, писал, корпел над корректурами, возился с типографией, едва не падал с ног от усталости, а на него валились долги, о которых он даже не знал, и ему случалось получать временами по телеграфу угрозы и разъяснять, в надежде усовестить, что всё-таки взял он на себя чужие долги, что тем самым спас кредиторов от разорения, от возможности получить каких-нибудь десять процентов и ограничиться ими, что в интересах самих кредиторов дать ему роздых и подождать, пока он обернётся с делами и честно выплатит всё, что должен был брат, но напрасно, усовестить не удавалось почти никого, и он то и дело находил себя на пороге тюрьмы. А тут «Современник» падал ужасно и «Русский вестник», это всё его конкуренты, обращаясь зачастую в сборник статей. И что же? Ужасной работой и потерей здоровья он уже выводил свой журнал на первое место по беспристрастию, по честности литературной и по критическому даже отделу, как вдруг рухнуло всё в один день. Как это ей объяснить? И хорошо ли было бы это всё объяснять?

Он почти застонал:

   — Эти деньги, эти подлые, проклятые, преступные деньги! Если бы знала ты, как я их ненавижу!

Она презрительно вставила, скрестив руки, нервно вертясь перед ним:

   — Ну, они тоже ненавидят тебя.

Он согнулся, обхватил ладонью пылающий лоб, охлаждая его, уже плохо понимая, что говорит:

   — Всё зло от них, только зло. Я бы убил подлеца, своими руками убил, который выдумал их нам на погибель. Ведь они ещё тем ненавистны и подлы, что иным даже таланты дают и до скончания века будут давать, будут, вспомнишь потом. И у меня ведь, у меня-то как похоже выходит на всех, потому что и я вот без них не могу ни жить, ни писать. Ведь будь они сейчас у меня, ведь принеси я тебе те-то, тысячи-то, которые выиграл утром, ведь ты бы не кричала так на меня, ведь я бы был для тебя милый Федя, ведь вот что бы тогда было с тобой. Ведь уже почти для всех они стали кодексом нравственности, ведь они меряют всё, они всё позволяют, и как тут я-то выгляжу, чёрт подери. Ведь теперь жажда всех обуяла, одурели совсем, хватают, тянут и копят, главное, копят. И мне ведь, Аня, тоже надо копить, надо оставить что-нибудь детям, и это тоже мучит меня. Но ты ведь лучше их, Аня, знай это, ведь ты можешь, можешь понять, ты можешь перенести, я предчувствую и с самого начала предчувствовал это.

Она отшатнулась, и вместо лица он увидел лишь страшную яму кричащего рта:

   — Да пусть я лучше буду хуже, пусть не будет меня ничтожней на свете, а я буду обеспечена и спокойна!

Он тоже в ужасе от неё отшатнулся, чуть не свалившись со стула:

   — Вот что ты сказала, вот! Поэтому и жить стало плохо, жить стало скверно, Аня, невозможно всем жить. Человек может сгнить и пропасть, как собака, и хотя бы тут были братья единоутробные, так не только своим не поделятся, но даже и то, что по праву бы следовало погибающему, постараются всеми силами ухватить, и даже то, что свято. «Всякий за себя, один Бог за всех!» Вот удивительная пословица, выдуманная такими людьми. Им твердят две тысячи лет, и раньше ещё, что человек человеку брат и слуга, но нет, никто не становится от этого братом! Нет, человек ещё подумал, да и ещё переделал, он теперь говорит: «Всякий за себя, всякий против тебя, один Бог за всех». И ты хочешь, именно ты, чтобы я тоже жил по этой гнусной пословице, чтобы я бросил в беде и оставил тех без копейки? Чтобы я, я? Да разве я-то это могу?

Она засмеялась, язвительно подтвердив:

   — Ты не можешь, ты, конечно, не можешь, ты оставляешь без копейки только меня.

Он голову опустил, чтобы не видеть её, он уши зажал, чтобы знать её только в благородной её чистоте, которая в ней была и за которую он её страстно любил, и тихо, со злостью шептал:

   — Как унизительна бедность, как оскорбительна, даже преступна! Бедность гадит, изматывает, она истощает и самую сильную, самую стойкую душу! Вот пусть душа горит благороднейшими порывами, пусть осенён ты единственным гением, какого и никогда на земле не бывало, и стоишь пред свершением подвига, неслыханного, может быть, в истории человечества, но бедность обрывает тебя, взнуздывает железной уздой, стальными шпорами шпорит, шпорами людского презрения, унижает, шипит: погоди, погоди! Ведь герою и гению надобно жрать и новые сапоги, твои-то совсем исхудились. Где возьмёшь пять рублей на обед и подмётки? И силы, назначенные на подвиг, на не созданный доселе шедевр, уходят бесславно на добывание этой горькой, этой немилосердной пятёрки. И золотая посредственность с тугим кошельком, поглядывая с усмешкой и свысока на твои истерические усилия едва-едва прокормиться, клеймит тебя стервецом, неудачником и сукиным сыном. И любимая женщина вторит этой жалкой посредственности, не желая понять высокого твоего назначения!

Он остановился, пронзительно взглянул на неё и вдруг увидел настоящий испуг в её остановившихся тёмных глазах, и угадал, что в ней наконец шевельнулось святое, и почувствовал, что не может, не должен остановиться, что об этом-то и надо говорить ещё и ещё, не жалея красок и слов, и он говорил, без злости теперь, но тем же шёпотом, зловещим и страстным:

   — А я не хочу, Аня, слышишь, я не хочу унижения бедности, я должен деньги иметь, чтобы стать свободным от них и всего себя отдать своим замыслам. И вот почему это даром наживание денег, как здесь, имеет на меня что-то раздражительное и одуряющее, а как подумаешь о долгах да о тех, кому, кроме меня, тоже нужно, как подумаешь об этом призвании, то и отойти, совсем нельзя отойти. И вот моё наблюдение, Аня, окончательное моё наблюдение: если быть благоразумным, то есть быть как из мрамора, холодным и нечеловечески осторожным, то непременно, выиграть безо всякого сомнения можно, и даже сколько угодно.

Молча, опустив голову, она стояла теперь перед ним, словно обдумывала эти слова, а он всё горячей повторял:

   — Ведь если бы на наши деньги взять тысяч двадцать, отдал бы тотчас четыре, потом ещё в три тысячи долг, четыре ещё. Паше бы две, Эмилии Карловне и Феде четыре, и нам бы целых четыре тысячи осталось бы на год. Вот бы я пописал!

Она отошла от него, присела боком на стул и хмуро поправила, не взглянув на него:

   — Ты насчитал не двадцать тысяч, а двадцать одну, кому-то меньше достанется, нам, конечно, с тобой.

Он переспросил удивлённо, не понимая её:

   — Как это так?

Она взглянула печально и отвернулась:

   — Ты кому-то лишнюю передал.

Он сообразил и тотчас уладил:

   — Ах да, пустяки, пусть нам останется три.

Она затрясла головой, опять начиная сердиться:

   — Ты, Федя, неисправим, себе всегда меньше всех. Только ведь всё это фантазии, пустые мечты. Надо, Федя, работать.

Вот и снова ушла, ушла далеко, и он не отводил от неё сурового взгляда, и ноздри его трепетали, и сорванный голос устало хрипел:

   — Ты всё твердишь мне: работай, работай. Я твержу битый час, что именно работать хочу, что ничего другого мне и не надо, но ты-то хочешь сказать: зарабатывай, зарабатывай, Федя, вот что ты хочешь сказать. Опять повторю, я и это не прочь, но всё дело в том, какой это будет ценой. Для настоящей работы необходимы такие идеи, каких ещё и не было ни у кого до меня. Такие идеи, конечно, и есть у меня, есть всегда в голове и в душе, они мелькают, они дают себя ощущать, эти зачатки, этот проблеск художественной, полной, обжигающей мысли, но ведь только зачатки, только мелькают, а нужно полное воплощение, которое всегда происходит как будто нечаянно, вдруг, и не рассчитаешь никак, когда это случится. Ведь это искусство, Аня, ведь этому необходимо запеть, а я своей опытностью предчувствую или фальшь, или трудность, или маловыжитость мелькающих этих идей, или даже посредственность, ненавистную мне. И хотел бы иной раз писать, несмотря ни на что, лишь написать поскорей, с плеч долой и отработать аванс и долги, но от фальши, от маловыжитости или посредственности идея до невероятности опротивливает мне, и я не в силах писать, уж тут какое искусство?

Она сидела понуро, сложив по-бабьи руки на животе:

   — Вот и придумай, только бы поскорей.

Она опять приближалась, она опять как будто наполовину, на треть или пусть даже на четверть понимала его, и он горячо подхватил:

   — Я каждый день придумываю пять или шесть. Вот сегодня что-то придумал об Иване Антоновиче, помнишь, был у нас император такой, в крепость его посадили, годик вряд ли минул ему. Идея могла бы быть замечательной, но вся-то ещё не открылась, я не успел, но дело тут, главное, в том, что он людей не видал, и среда-то, среда, как любят у нас говорить, его не заела, ну, разумеется, если самой-то крепости не считать. И вопрос: незапятнанный, чистый он весь вышел из лона природы или уж и сама природа человека извечно противоречива и зла? Страшно тут интересны его понятия о предметах, и фантастические картины, и сны, всего и видит-то он, должно быть, собаку, может быть, кота и мышей. Тут, возможно, тоже подволье своё, тоже мрак, от обиды страшной своей, это крепостью-то, затаился, ушёл от людей, и, конечно, обманывают его, мечтают воспользоваться неведением его, как ступенью, он даже не человек для других, пытаются развратить. Это, знаешь ли, что-то очень моё, очень важное, может быть, современно ужасно, не смотри, что история, что было давно, это пусть, а чуть ли даже не вечно, да!

Лицо её начинало разглаживаться, светлеть, и она посоветовала устало:

   — Вот и прекрасно, вот и пиши.

Он обрадовался, согласился и тотчас же возразил:

   — Это было бы замечательно, я хоть сейчас, но ты представь, как это трудно, как это мало выдумано ещё, сколько тут надо ещё представить, понять, а у меня четырёх месяцев не осталось уже, как рисковать?

Она сутулилась, но уже сочувственно кивнула ему:

   — Пожалуй, что так, времени мало, надо бы что-то давнее, очень знакомое взять, вот как было у тебя с «Игроком», это я знаю, а то Иван Антонович, это кто?

Ну, не упустить бы её, не дать бы ей снова уйти, поддаться тому, что с детства воспитано в ней, эта мысль о деньгах, главное, зарабатывай, зарабатывай, в этом вся суть, матушка небось твердила с пелёнок, и он поднялся, шагнул к ней, вытянул руку и заспешил:

   — И ты совершенно права, ты это видела и теперь поняла. Признаюсь, давно уже меня мучает мысль, но я боюсь из неё сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я не приготовлен, быть может, к ней, хотя соблазнительна очень и я её очень, очень люблю. Эта мысль изобразить вполне прекрасного человека, но ведь труднее этого и не может ничего быть, в наше-то время особенно, беспримерное время, хотя уже были, были подобные времена, да и будут ещё. Откуда же взять?

Она подняла голову, и в больших открытых глазах увидел он что-то детское, тихое, и она серьёзно упрекнула его:

   — Если бы неоткуда, ты бы этого не придумал.

Вот, она возвратилась, он это видел и слышал и больше не Думал о том, что она снова уйдёт, не может этого быть, они вместе, он станет рассказывать ей свои замыслы, тут будет такая прекрасная жизнь, и, захваченный той давней идеей своей, неуклюже топтался на месте, набычив круглую голову, неуверенно говоря:

   — Видишь ли, все ведь писатели, кто только ни брался, перед этим типом пасовали всегда, даже в Европе, а у нас и не брался серьёзно никто, вот только Гоголю что-то мечталось, так даже и Гоголь ведь не сумел, потому что, правду сказать, ведь задача безмерная, да Тургенев ещё, Базарова выставил, но это уж дело другое, а все понимали, не могли не понять.

Она смотрела на него открыто, светло и вдруг напомнила с неожиданным изумлением:

   — Но ведь это же твоё давнее, Федя.

Он почему-то вспомнил о пуговицах, нащупал их наконец неловкими пальцами и старательно застегнулся:

   — Самое даже давнее, может быть, но как же за него в таком-то состоянии браться?

Она ревниво его упрекнула:

   — И ты мне ничего не сказал?

Он виновато замялся:

   — Как-то к слову всё не пришлось, ты прости.

Она смутилась, вспомнив, должно быть, всю эту гадкую сцену, и застенчиво попросила его:

   — Будешь теперь говорить?

Он радостно закивал, но тут же усмехнулся болезненно, горько:

   — Буду, буду, да вот что же теперь? Никак не могу, ни на одной остановиться нельзя, сосредоточиться, ни одной не в состоянии выжать. Я всё спешу, тороплюсь, как на скачках, будто беглый солдат, вот поймают меня, закуют, как придёт в голову что-нибудь путное, я тотчас и вижу, что трудно, что идея чуть не всемирная, что работы-то хватит и на год, и на два, и ещё, может быть. Я и бросаю, с болью бросаю, с досадой, со злостью, а надо, надо бросать, и снова ищу, жду полегче, попроще, чтобы поскорей навалять листов семь, какую-нибудь тысячу взять, протянуть...

Он невольно сжал кулаки:

   — И без этого обдумывание у меня самая трудная вещь, а разве обдумаешь, когда все мысли о проклятых копейках? Вот мелькнётся зачатие идеи определённо художественной, поэма начнёт вырисовываться, а я её сейчас на аршины: на сколько листов, на сколько рублей, работы на сколько ночей. Ну она же капризней, чем женщина, мелькнёт и исчезнет, не дойдя до полного воплощения, а я бегом за вторую, за третью...

Он беспомощно смотрел на неё, розовевшую от внимания, от сочувствия с ним, словно ждал, что она выскажет какую-то очень глубокую мысль и всё поставит на место:

   — Ты понимаешь, искусством, литературой преобразуется мир. Я не хочу сказать этим, что я... но почему бы и нет... я бы мог, ведь я знаю... а я должен молчать, о самом-то главном, преобразующем мир, переворачивающем людей, я об этом должен молчать, потому что я... потому что у меня пустые карманы и я должен скорёжить, я должен повернуть все силы ума только на то, где бы денег достать, чтобы мы с тобой были попросту сыты...

И выкрикнул гневно:

   — Это нелепость! Я не могу, я смириться с ней не способен, я никогда не смирюсь!

У неё любовью и обожанием засветились глаза, и он заговорил страстно, обидчиво, с жаром:

   — Ведь я же знаю, знаю наверно, что будь у меня обеспечено два-три года на новую вещь, как у Тургенева, как у Толстого, я написал бы такое, о котором сто лет спустя говорили бы, и не только сто, может быть, вот в чём беда! Они вон пишут в два года по маленькой повести или по части романа, а Гончаров даже и в десять лет едва-едва соберётся. Зато у них и отчеканено всё, отделано, ни одной небрежности не найдёшь. А я гоню и гоню, как почтовая лошадь. И мне же это в убыток. Они могут ставить редакторам любые условия, а я вынужден соглашаться на любые условия тех же редакторов, и редакторы любезнейшим образом обирают меня. Им-то ведь и по четыреста и по пятьсот рублей платят за лист, а мне по сто пятьдесят, и я за те же самые деньги должен нарабатывать в три раза больше, чем пишут они. Где уж мне дождаться счастливых-то обстоятельств, от которых цветы фантазии благоухают, как говорят. Мои обстоятельства давят меня и гонят вперёд.

У неё вспыхнули гневом глаза:

   — Да, это я уже поняла, обирают тебя безобразно.

Вот поняла наконец, наконец, он же знал, что она не такая, как всё, что ужасно отзывчива и добра, и воскликнул с упрёком:

   — И ты ещё подгоняешь меня! Зачем? Для чего? Меня хлещут и без тебя! Ведь уже нет живого места на мне! Ты смотришь, было бы на еду, на квартиру, на платье, а что, если один из кредиторов перешлёт сюда иск? Ведь и здесь посадят меня за милую душу, ведь посадят, везде одинаково, это может ведь сделаться, случаи же были, были такие! Где я тогда-то денег возьму?

Отшатнувшись, она испуганно бормотала:

   — Что ты, Федя? Не может этого быть...

Как же не может, наивность какая, дите, он махнул безнадёжно рукой:

   — Вот и работай как знаешь.

Он страшно устал от нелепой игры, от своей неискупимой вины перед ней, от этой горькой обиды на то, что она его обвинила в позорном безделье, вместо того чтобы сразу простить и снять с него эту муку, а главное же, устал от того, что никак не давалась работа. Чего хотелось ему? Да только покоя. Пора бы сосредоточиться наконец, уж и годы не те.

И он отошёл от неё, сутуля широкие плечи, не представляя, как же и что же теперь, когда он решительно всё проиграл, а настоящей идеи так и не было в пустой голове.

Она поднялась с бессильно опущенными руками. Большие глаза трепетали тревогой, женской жалостью и виной перед ним. Длинный подбородок обвис растерянно, жалко. Она словно постарела на несколько лет. Она хотела что-то сказать, но всё собиралась и никак не могла, только изредка громко вздыхая.

Ему же хотелось немедленно чем-то заняться, оттолкнув от себя хоть на время тяжёлые мысли. Он грузно сел за свой стол. На столе его безропотно ждали черновые статьи о Белинском, тетрадь для набросков и планов, школьная чернильница, школьная ручка, папиросные гильзы, дешёвый, зато очень крепкий табак. Нервы его совсем расходились, голова так гудела, что снова мелькнула злобная мысль о припадке. Непослушной дрожащей рукой он вытянул гильзу из жестяной открытой коробки, долго не мог её вставить в машинку, набил наконец этим крепким, мелкорубленым табаком и стал шарить спички, очень захотелось курить. Белая мягкая мятая манжета приподнялась. Под ней обнажилась другая, блестящая и гладкая, повыше запястья, неистребимый след кандалов.

Она ещё не привыкла видеть спокойно эту скорбную манжету, и щемящая жалость хлынула в сердце, и она подскочила к нему, лишь бы он не страдал, и подала ему спички, которые были у него под рукой, не представляя, что бы сделать ещё для него.

Благодарно кивнув, он затянулся порывисто, жадно.

Мелко дрожа, её детские пальчики держались за стол.

Он вдруг прижался к ним дымящимся ртом и заплакал.

Она так и застыла над ним.

Он шептал, задыхаясь от слёз:

   — Я подлец же, подлец. Что я сделал с тобой? Ведь люблю же, без памяти, на всю жизнь, как же так? Ты мой ангел-хранитель, посланный Богом. Без тебя я был так одинок. И вот мучу, мучу тебя, мою девочку, заставляю страдать. Ты знаешь, мне сорок пять, а я вот, выходит, совсем, совсем не готов для семьи, и мне надо учиться быть мужем твоим. Но ты верь мне, ты верь! Я ещё научусь, я с этим справлюсь, всё ещё может быть хорошо. Ты только прости... молю тебя... прости и забудь...

Она легко провела свободной рукой по его волосам:

   — Я простила уже, ты меня тоже прости, я очень злая, но злой я быть не хочу, и ты мне тоже поверь.

Он поднял голову и умоляюще посмотрел на неё:

   — Я люблю тебя, я люблю тебя как-то странно, беспокойно ужасно. Если бы ты теперь как-нибудь ушла от меня, если бы мы как-нибудь не жили вместе или бы ты умерла, я не знаю, что стал бы я делать, чем жить, я бы просто с ума от горя сошёл. Я только и жив, только тогда, кажется мне, даже способен писать, когда смотрю на тебя, на твоё милое детское личико. И я ужасно боюсь, что это всё вдруг переменится, что от всех этих забот ты станешь скучной, холодной и станешь спокойна собой, каких тысячи, равнодушных ко всем, и тогда они все так довольны собой, так ужасно чем-то гордятся, так отвратительно пошлы, так презирают других, и это было бы хуже, чем если бы ты умерла, я тогда тебя совсем разлюблю, я ведь знаю, и что тогда станет со мной? Ты скажи, Аня, скажи, ты ведь не бросишь меня, если я всегда буду без денег?

Она взяла его голову в тёплые влажные руки и прижала к себе, как ребёнка:

   — Ты с ума сошёл, Федя, да если бы я искала богатства, я вышла бы за другого, и всё.

Он целовал её сквозь толстое платье:

   — Ты женщина, ты любишь наряды, это необходимо тебе.

Она тихо плакала и шептала сквозь слёзы:

   — Необходимо? Ты сказал, мне тоже это необходимо? Да, ты прав, я люблю и платья, и шляпки, и ожерелья, но тебя ещё больше люблю, за твой ум, за твой гений, за твою необычную жизнь, и я стану ждать, когда твои книги принесут нам богатство.

Он прижался к ней ещё крепче, пряча от горя лицо:

   — Третьего дня ты пришивала карман к своему платью, тайком от меня, а я видел и плакал, и мне было стыдно ужасно, будто я вор.

Она застенчиво прошептала:

   — Я ведь горжусь, что ты такой у меня.

Он вдруг вскочил, чуть не столкнув её на пол:

   — А дети? У нас ведь будет ребёнок!

Она улыбнулась:

   — Мы вместе вырастим их. Я бы только желала, чтобы исполнилось моё желание и мамочка могла к нам приехать к тому времени, когда мне кончится срок, это была бы для меня огромная радость, что я больше бы, кажется, ничего не хотела.

Он перебивал и говорил, торопясь:

   — Я хочу, чтобы у нас была девочка, но молю Бога, чтобы это был мальчик. Мальчику довольно образования, как говорил нам часто отец, остального он должен добиться своими талантами, сам, а девочке нельзя без приданого, засидится она без приданого в девках, хоть немного, а надо же дать, и я буду знать, что это я испортил ей жизнь, отец её, и что я негодяй.

Она примирительно погладила его по плечу:

   — Пусть она сначала родится.

Он отвернулся, сделал новую папиросу.

Она поднесла ему зажжённую спичку.

Для него это было блаженством. Он признался, ласково глядя ей прямо в глаза:

   — Как хорошо...

Она дунула на слабенький огонёк и сказала:

   — Ты знаешь, я всё одна и одна сижу в этой комнате, бывает так грустно, и я думаю иногда, что ты умер и никогда не придёшь.

Он испугался, что она снова начнёт и всё, всё испортит, и умоляюще посмотрел на неё.

Она отошла к дивану, отбросила шиньон, лежавший в углу, раскрыла сумочку и достала из неё кошелёк. Кошелёк был почти пуст, и он нервно, тревожно ждал ещё одного унижения.

Она разложила все деньги по маленьким стопочкам и пересчитала их несколько раз. В кошельке оказалось сто двадцать франков и какая-то мелочь в сантимах. Она долго смотрела на всё их богатство, потом убрала сто франков и сказала ему:

   — Федя, завтра мы должны отсюда уехать. Сто франков должно хватить на дорогу и на самые первые дни, а вот это возьми и ещё попробуй разок, и пусть он будет последним.

Он так и рухнул перед ней на колени, со страстной силой обхватив её ноги.

Она боялась упасть на него и шаталась.

Он шептал счастливым задыхавшимся шёпотом:

   — Я не забуду... умирать буду и вспомню, как сегодня... почти не имея необходимого... ты мне двадцать франков дала... и разрешила... разрешила... их проиграть.

Она наконец отстранила его:

   — Иди, Федя, и постарайся не проиграть, а я приготовлю вещи в дорогу.

Он встал перед ней, коренастый и крепкий:

   — На счастье меня поцелуй.

Она поцеловала в самые губы.

Он ушёл и поставил на красное.

Вышло двадцать, число её лет.

Он спал тяжело и проснулся тревожно, с тоской.

Сидя на голом полу, ещё не успев причесаться, с папильотками в прядках рыжеватых жидких волос, которые как-то мило и жалостно подпрыгивали при каждом движении на лбу и бледных щеках, в стареньком будничном платье, она сосредоточенно укладывала свой чемодан.

Он воскликнул испуганно:

   — Погоди, я тебе помогу!

Она ответила с доброй, но горделивой улыбкой, серьёзно взглянув на него:

   — Напрасно ты беспокоишься, Федя, на этот раз я управлюсь сама.

Не в силах улыбнуться в ответ, весь какой-то противно тяжёлый, едва приподняв гудящую голову, он заспешил:

   — Полно, Анечка, ты провозишься часов пять.

И, с трудом одолевая эту противную тяжесть разбитого тела, поднялся, с осторожным лицом, не поминая ни словом вчерашнего, выпил наскоро жидкий остывающий кофе, который по утрам им варила хозяйка, тотчас собрался укладывать свой чемодан, ещё раз повторив, чтобы она не возилась, не утруждала и не утомляла себя, уверенный в том, что без его помощи они опоздают, и прошёлся по комнате, чтобы очнуться от сна, перечисляя в уме свои нехитрые вещи, чтобы не забыть ни одной.

Она укладывала фарфоровые расписные тарелки, приобретённые по случаю в Дрездене, для своего, как она тогда сообщила ему, то есть, как он понял, для их совместного дома, которого они ещё не имели и который, он знал, они не скоро смогут иметь.

Взглянув на её осторожные неловкие руки, невольно пустясь в размышления об этом несуществующем доме, которого он, уже написав томов пять или шесть, не мог иметь для семьи, он испытывал острый оскорбительный, унижающий стыд, и стало жаль вчерашних так глупо проигранных денег, и сверлила отчаянно угрюмая мысль, что он должен скорее, скорее писать.

Он всё ходил от двери к окну, скрестив руки, едва не задевая её в тесноте. Он всё повторял, что сию минуту сам уложит свой чемодан и поможет укладывать ей, а сам думал о том, что и как станет писать, как только приедет в Женеву, и где же взять денег на это, совсем немного, на квартиру и на еду.

Взять было решительно негде, эта мысль доводила до бешенства, и он тотчас её обрывал. Заставив себя разумно, спокойно думать не о деньгах, а о предстоящей работе, он раскрыл свой потрёпанный чемодан и внезапно, сморщив хмурый, тоскующий лоб, произнёс:

   — Майкову напишу, всё объясню и спрошу у него сто рублей.

Она перестала перекладывать тарелки бельём, серьёзно посмотрела на него вопрошавшим распахнутым взглядом, приоткрыв от удивления маленький рот, и растерянно протянула:

   — Но ведь у Майкова своих денег нет.

Хорошо зная об этом, он не желал так легко расставаться с промелькнувшей надеждой и, стараясь быть бодрым, тяжело переступая по направлению к двери, быстро придумал и рассудил:

   — Для меня он, вероятно, достанет.

Резко оттолкнув от себя чемодан, круто повернувшись к нему, она возмутилась:

   — В таком случае писать очень дурно.

Сам предчувствуя это, остановясь перед ней, он сердито спросил:

   — Он же мой друг, почему?

Вызывающе глядя на него снизу вверх, пристукивая рукой по колену, она объяснила:

   — Потому что как же возможно тревожить ещё нашей просьбой, заставлять человека искать для нас денег, и, может быть, мы поставим его в неловкое положение, если он не будет в состоянии нам их достать.

Внимательно выслушав, он потёр лоб и задумчиво согласился:

   — Ты, пожалуй, права...

Он нехотя достал из пузатого комода рубашки, собираясь уложить в чемодан, как любил, вытянув рукава по бокам, но рассеянно пошёл вдоль стены, размышляя, кому бы ещё он мог написать, кого попросить.

В голове вдруг взорвался сюжет.

Не удивившись нисколько, привыкнув давно к внезапным скачкам своей всегда заряженной мысли, не выпуская рубашек из рук, он стал ходить всё быстрей, бережно и придирчиво обдумывая вереницу интриг и событий, которые сами собой, без малейших усилий рождались в его голове и легко сцеплялись друг с другом.

Уже поглядывая на стол, где лежала наготове записная тетрадь, готовясь занести туда сжато, одному ему понятным пунктиром одни ключевые, поворотные пункты, он так же вдруг убедился, что сюжет для него слишком мелок и не стоит труда.

Он старательно уложил рубашки на дно чемодана, примяв их широкой ладонью, снова вспомнил про деньги, то есть про то, что деньги надо где-то достать, мысленно отмахнулся от них и тут же придумал новый сюжет.

Этот сюжет был как будто хорош, обещая затронуть самый глубокий и самый современный вопрос, как же могут стать люди братьями и друг другу слугами, если Христианская Церковь твердила об этом всего-навсего две тысячи лет и нисколько не успела воплотить свою проповедь в жизнь, но вскоре и в этом сюжете обнаружился прискорбный один недостаток: на его разработку ушло бы года два или три.

Думая с сожалением, сколько драгоценного времени они потеряют в дороге, он начал вслух размышлять:

   — Видишь ли, Аня, от Бадена до Базеля часов шесть езды, часов двенадцать ещё до Женевы, на пересадки часов пять или шесть. Всего могут выйти целые сутки. Вот, не устанешь ли ты?

Заверив его, что её теперь не тошнит, что сегодня ей даже совсем хорошо и она постарается выдержать любую дорогу, она вдруг разочарованно протянула:

   — Но ведь было бы непростительной глупостью проехать Швейцарию и ничего из этих хороших местностей не увидеть, так-таки ничего!

Думая в этот момент о своём, довольный, что они до самой Женевы поедут без остановок, он негромко напомнил:

   — Из окна вагона прекрасные виды.

Но она заговорила с волнением, бросив ремни чемодана, которые собралась затянуть:

   — Я бы так рада была посмотреть хоть один лишний город. Многие ведь наверняка завидуют моему путешествию, а я видела только Берлин, Дрезден, Франкфурт и этот Баден, куда бы не желала ни за что возвратиться, а больше не видела ничего. Так ли я думала путешествовать, когда с детства мечтала о том, что непременно приеду сюда!

Чувствуя её правоту, он поправил её, решив не сдаваться, так было времени жалко на лишнюю остановку в пути:

   — Что ты, Анечка, всё увидеть нельзя, а то, что ты здесь увидела, ты увидела хорошо, потому что увидела не спеша, и запомнишь надолго.

Она запротестовала с огорчённым лицом, точно не слыша, не понимая его:

   — Мне представлялось всегда, что я не буду на одном месте сидеть, стану переезжать, прожив в каком-нибудь городе не больше двух дней, если этот город чем-нибудь замечателен, и двух не оставаясь часов, если в нём осматривать нечего. А вот мне, как назло, как заклятье какое-то, приходится всё на одном месте сидеть!

Проходя быстрым шагом, не взглянув на неё, он громко отрезал, не придавая значения таким пустякам:

   — Что же увидишь в два дня?

Не сдаваясь, уже надув губы, она выговаривала капризным, балованным тоном:

   — Вот и теперь, как приедем в Женеву, то просидим, я думаю, месяц, если не больше, это уж так!

Жалея о напрасно потерянном времени, зная по опыту наперёд, что потом ему непременно не хватит именно этого злополучного дня, уже отступая перед этим неискушённым, ребячливым любопытством к новым, овеянным книжной славой местам, он заметил сердито:

   — Мне же необходимо работать! За месяц мне ничего не успеть!

Ещё сильней надув влажные губы, жалобно шмыгая носом, чуть не заплакав, она продолжала:

   — А говорят, Женева страшно скучна, ещё скучнее, чем Дрезден, легко ли выдержать даже месяц?

Вспомнив, что у него только что заискрился сюжет, от этого разговора совершенно забыв, кто там были герои и какой между ними завязывался конфликт, опасаясь, что она, в её положении, едва ли выдержит без остановки весь суточный путь, легко улыбаясь её ребяческим огорчениям, он вдруг согласился:

   — Хорошо, мы остановимся на день в Базеле.

Легко вспорхнув с пола, подскочив к нему, обхватив его шею, горячо целуя его, она благодарно шептала:

   — Милый... Федя...

Ответив ей поцелуем, ласково сняв её руки, он прошёлся к окну и твёрдо заверил её:

   — Сейчас я тебе помогу.

Она рассмеялась звонким счастливым ребяческим смехом и весело взялась за его чемодан.

Остановившись перед окном, глядя в глубокое небо, он будто размышлял о предстоящей работе, но больше думал о том, как ему повезло, что у него такая жена и что ради неё можно задержаться в Базеле и два, и три дня, только ради неё, разумеется, только...

Когда он отошёл от окна, вспомнив свой чемодан, умилённый, расстроенный этими мыслями, она, сложив его любимые книги, обернув их своим последним выходным чёрным платьем, заворачивала толстый свёрток в пальто, чтобы не платить высокой пошлины на швейцарской границе.

Всё уже было готово.

Он отворил дверь и громко, требовательно крикнул хозяйку.

Бесцеремонно пройдя на самую середину, высокомерная, неприступная, с широкими пожелтевшими кружевами на пышном розовом атласном чепце, она ожидала, поджав жирные губы, что они ещё спросят с неё, явно готовясь безоговорочно отказать.

Опасаясь грязной истории, он невольно от неё отступил, предчувствуя по мрачной тоске, шевельнувшейся в нём, что история непременно случится, и уж непременно с грязью, если не хуже, у таких иначе нельзя.

Аня, выступив тотчас вперёд, точно заслоняя его, внушительно выпрямляясь во весь свой худенький рост, вскинув воинственно голову, тоже поджав презрительно тонкие губы, отчётливо и громко спросила:

   — Мы вам сколько должны?

Та ответила с вызовом, глядя в упор:

   — Одиннадцать гульденов!

Он тотчас открыл кошелёк, но Аня негодующим тоном перебила его:

   — За один день надо вычесть, мы уезжаем!

Хозяйка тотчас отрезала, зло прищурив глаза:

   — Мне нет до этого дела!

Униженный этими пошлыми дрязгами, оскорблённый недоброжелательным тоном и злыми глазами, низко склонясь к кошельку, торопливо, неловко перебирая монеты, отстраняя немецкие талеры и французские франки, тут же, как нарочно, путая их, он отыскал всего три баденских гульдена и растерянно держал их на раскрытой ладони.

Собирая пряди волос, закручивая на затылке их в тощий узел, Аня решительно наступала:

   — Да вы и так слишком дорого брали с нас за вашу дрянную квартиру! Я уверена, что после нас её никто не наймёт, разве что даром!

Хозяйка язвительно возразила, ударяя себя в высокую грудь:

   — Зато вы мне слишком дорого стоили!

Спеша прекратить этот глупый скандал, начиная мелко дрожать, он выхватил почти наугад и подал ей золотой луидор.

Проводив зорким взглядом монету, разгорячаясь всё больше, нарочно не скрывая ехидства, Аня громко обратилась к нему:

   — Что ты делаешь, Федя! Она же таких денег никогда не видала! Ей даже не сосчитать, сколько это станет на гульдены!

С явной ненавистью прищурив жирные глазки, тряся кружевами чепца, хозяйка выкрикивала, пронзительно хохоча:

   — Да у меня этих монет перебывало побольше, чем вы могли увидеть во сне!

Воинственно сверкая глазами, Аня громко заговорила по-русски, обращаясь только к нему, но, должно быть, для того, чтобы посильней уколоть незнакомым языком и этим презрительным тоном:

   — Какая скверная женщина! Мне сделается нехорошо от неё!

Не понимая её, но прекрасно слыша оскорбительность тона, хозяйка взвизгнула грубо:

   — Вы должны ещё за прислугу!

Подпрыгнув, подступая к ней ближе, Аня возмущённо подбирала слова, от волнения плохо произнося по-французски:

   — Это входило в наши условия!

Хозяйка надменно отрезала:

   — Но всё равно!

Негодующий, бледный, растеряв все слова, он торопливо сунул ей гульден, но хозяйка, пряча монету в бездонный карман, воскликнула, точно от вида новой монеты у неё прибавилось сил:

   — И ещё три за дрова! Вы столько выпили чаю, а мадам столько раз гладила своё платье!

Вот оно, вот оно, проклятое унижение бедности, вот она, самая бессердечная власть над тобой, чёрт её побери, отвалил бы ещё золотой, кланялась бы и улыбалась, ещё, пожалуй, сделала бы книксен, несмотря на необъятное брюхо, а тут, а тут, и он презрительно подал два гульдена, словно они пачкали руки, пряча злые глаза, боясь раскричаться, а та, выставив пухлый подбородок вперёд, ядовито скаля жёлтые зубы, с ещё большим презрением процедила:

   — И ещё, извольте запомнить, мадам, я не беру в услужение нечестных людей!

Аня демонстративно расхохоталась:

   — Ах вот оно что, эта ваша Мари, но я её не называла воровкой, и не подумала!

Та широко раскрыла глаза, точно дивясь, как это нагло лгут ей прямо в лицо:

   — Но вы таким тоном спрашивали ваш пропавший шиньон, что она не могла не понять, что вы обвиняли её, а потом нашли его за диваном!

Аня мгновенно парировала, уставив руки в бока:

   — А вы можете поручиться, что не она засунула шиньон за диван, когда поняла, что нас не так легко обмануть?

Широко улыбаясь, словно давая понять, что все эти уловки ей слишком понятны, хозяйка напомнила с торжеством:

   — Вы позабыли двенадцать крейцеров за разбитый горшок!

Он тотчас сунул ей какие-то деньги и еле дождался, пока та с независимым видом выплывет прочь. Говорить он не мог. Как понимал он в такие минуты своего Родиона Раскольникова! Как он его понимал! Да он скрылся бы в угол, он проскользнул бы ужом, он бы сделался невидимкой, он бы выложил последние деньги и продал сюртук, лишь бы никогда, никогда не повторялись подобные сцены, но сколько, сколько их ещё впереди?

Дверь с громким всхлипом опять отворилась, и хозяйка, не переступая порог, отчеканила, протягивая голубоватый картон:

   — Чуть не забыла, к вам заезжал порядочный господин и оставил вот это.

Он взял у неё визитную карточку и увидел на ней написанное по-французски и по-немецки имя Тургенева, но машинально спросил:

   — Какой ещё господин?

Та подняла значительно брови:

   — Очень порядочный господин, я же сказала.

Так вот оно что!

   — А когда?

Хозяйка повернулась боком к нему, всем своим видом показывая, что спешит и не хотела бы с ним говорить:

   — Совсем недавно, разве что с полчаса, откуда мне знать.

Он побледнел:

   — Почему же вы не доложили этому господину, что мы дома и можем принять?

Та махнула неопределённо рукой:

   — Вы же обыкновенно спите до полдня, экие нежности.

Он запротестовал:

   — Мы проснулись давно.

Хозяйка победоносно оглядела его:

   — Откуда мне знать?

И ушла.

Значит, Тургенев после вчерашнего всё-таки был у него, но приехал пораньше, нарочно выбрал это именно время, не мог же забыть, что он предупредил, что принимает после двенадцати, как это похоже, вежливый, снисходительный и лукавый, генерал, да и только, ваше превосходительство, чёрт побери, дал-таки знать, что светский, мол, человек, сделал ответный визит, да знаться с вами впредь не желаю, таковские вы, ах, Иван Сергеевич, ах, дорогой, ну, погодите!

Отдышавшись, закурив папиросу, он подсчитал, что осталось у них. Так он и знал: им не на что было ехать в Женеву. Уже зная об этом, молча раскрыв чемодан, Аня подала ему последние безделушки. Он бегом пустился к закладчику и отдал эти последние безделушки в заклад, плохо соображая, сколько бы можно было в самом деле за них получить.

Ему дали только сто франков. Он помчался назад, захватив в лавке напротив булку и кусок ветчины, остановив неподалёку извозчика.

До поезда оставалось около часа.

Они сделали два больших бутерброда и жевали почти на ходу, пока медлительный кучер в чёрной шляпе с плетёным жёлтым шнурком выносил и укладывал чемоданы и свёртки.

Провожать их не вышел никто.

До поезда оставалось сорок минут. Он всё привскакивал, он всё торопил, по русской привычке обещая прибавить немцу на водку.

Площадка железной дороги ещё пустовала.

Он бросился в кассу и взял два билета третьего класса, не обращая внимания на удивлённые полувзгляды, полуулыбки франтоватого молодого кассира, который, разумеется, увидал по костюму его, что ему подобает следовать по крайней мере вторым.

У них осталось всего тридцать франков.

Сам таща чемоданы, взмокнув от пота, он сдал багаж до Женевы и на последний баденский гульден купил лимонад.

Они присели в сторонке, в тени. Они ждали торопливо и молча, изредка перебрасываясь пустыми словами о жаркой погоде, о том, какое достанется место и как хорошо, что они наконец уезжают отсюда.

Аня медленно, с перерывами пила любимый свой лимонад.

Выбрав толстую папиросу, с наслаждением, жадно куря, наблюдая, как суетливо сбегался пёстрый народ с поклажей и летними зонтиками, слыша беспрерывно громкие крики, он вдруг неуверенно, подозрительно ощутил, что со вчерашнего дня в нём будто решительно всё изменилось.

Может быть, игра и утренний грязный скандал потрясли и двинули все его чувства? Может быть, унижения бедности, которые сыпались на него на каждом шагу? Может быть, непрестанная жажда творить наконец расшевелила его?

Ему не удавалось это понять, но он ощущал всё ясней, что весь прежний настрой нервозной, встревоженной, томительной неопределённости, сердившей растерянности и беспрерывных, настойчивых неудач словно одним сильным ударом был разбит на куски.

То есть в нём именно оставалась ещё эта грызущая неопределённость его положения, и эта мучительная растерянность, и эта неутихающая боль неудач, особенно такой неожиданной, даже прискорбной неудачи с уже написанной, потом переписанной и всё ещё не завершённой статьёй, но во всём этом уже будто не было угнетающей беспросветности, раздражавшей и отуплявшей его, нет, уже как-то легче, спокойней, словно бы замерещил какой-то далёкий просвет, и сквозь это разбитое, ослабевшее, уходившее настроение он недоверчиво, пока слабо улавливал что-то новое, что-то живое, словно он хорошо побездельничал месяц, хорошо отдохнул и от этого в нём чуть прибавилось бодрости, силы души, словно что-то неуверенно-доброе, славное, сладкое проступило сквозь злость и отчаяние, которые до сих пор клокотали в поникшей душе.

Вдалеке раздался невидимый свист, спугнувший его размышления, покатился и стал нарастать тяжёлый металлический гул. Из-за крутого лесистого поворота выкатился зелёный припылённый состав, натужно пыхтя маленьким чёрным, как жук, Паровозом с высоченной, точно самовлюблённой трубой. Вагоны остановились, с затихающим визгом, беспорядочно захлопали двери отдельных, купе. На платформу посыпались разомлевшие пассажиры.

Фёдор Михайлович решительно подхватил Анин свёрток и дорожный мешок, размеренно, готовый разгорячиться и вспыхнуть в любую секунду, прошёл сквозь толпу, отыскал свой третий класс, поднялся, пристроил вещи в своём отделении, помог Ане войти по крутым высоким ступенькам и сел рядом с ней на жёсткой скамье.

Поезд тронулся в два часа пять минут. В отделении было полно. Дрожа застывшим лицом, откинувшись невозмутимо назад, опершись затылком в холодную, какую-то влажную стенку, не обращая внимания на полную говорливую даму с белой собачкой, которая беспокойно вертелась напротив него, он чутко слушал себя.

Невозможно и странно, кругом копошилась эта скучная дребедень, которая всегда докучала ему в переездах, но душа его ширилась, наполнялась, и он уже не искал, отчего расширялась она, он только пытался понять, чем наполнялась она, что копилось, что готовилось в ней?

Ему не удавалось определить это словом. Он только улавливал какое-то необычное нетерпение, которое словно мутило, словно обжигало и ободряло его.

Что же, вот эдак вечно сидеть и сидеть, закрывши глаза, идиотски ожидая чего-то?

Нет, в нём гнездились иные пороки, но вот праздности — праздности он не терпел!

И он подумал о том, что кто-то чёрный, мазутный, с одними белками внимательных глаз на чумазом лице, терпеливо и могуче, как богатырь, везёт его мимо всех этих прозрачных и призрачных горных пейзажей, о которых уже давно решено, будто прелестней и изумительней их во всей Европе так уж и нет, что кто-то посторонний, за малую плату, но честно печётся о том, чтобы вот он, неизвестный, прибыл бы непременно и в указанный срок, и за несколько мелких монет на пропитание в день берёт на себя такую ответственность за его безопасность, и как только он это подумал, ему тотчас стало противно и невозможно сидеть, упираясь затылком в уже нагретую, но ещё более влажную тряскую стенку, и уже не терпелось ему ожидать, пока кто-то там его довезёт, а захотелось до страсти выскочить на ходу из вагона и побежать сбоку поезда своими ногами, пусть даже медленней, пусть даже хуже, чем бежит машина с горделиво-высоченной трубой, пусть устанет от непривычки бежать, собьётся, упадёт и раз и другой, что за нужда, лишь бы самому, лишь бы своими ногами бежать, самому сделать дело и самому за себя отвечать.

Но выскочить было нельзя, смешно и ненужно, и он в нетерпении часто порывался смотреть на часы, совал пальцы в пустой кармашек жилета, сердился, клял себя и судьбу за проигранные часы, и езда была ему истинной мукой. Он весь напрягался, едва поезд замедлял свой стремительный бег, и на каждой остановке выскакивал почти на ходу что-то узнать, купить, принести, а на маленькой станции Оос, когда они пересаживались в другой поезд с голубыми вагонами, идущий в Базель, он до того суетился, искал кондуктора, который, казалось, куда-то нарочно пропал, бросался от одного вагона к другому, что попал в купе после всех, уже под крик, что поезд отходит, и даже места рядом им не досталось.

Отделение занимали две убогие сморщенные старушки, дама гвардейского роста с железной палкой для пешеходного штурма горных вершин, другая дама, носившая траур, благообразная, пожилая, со злым усталым лицом, и молодой общительный немец в высоких ботинках и в пёстреньком сюртучке.

Между немцами тотчас наладился общий дорожный пустой разговор о пересадках, о времени прибытия и отправления, о погоде и ценах. Аня, сидя напротив него, с некоторым вызовом на порозовевшем лице, показывая очень ясно глазами, громко заговорила по-русски, точно желая всех заглушить:

— Посмотри, она в трауре, вероятно по мужу, но я думаю, что очень желала бы выйти замуж, ты не находишь?

Он не любил этих громких, вызывающих разговоров в вагоне, предпочитая слушать других, и нахмурился, тоном давая понять, чтобы она замолчала:

   — Возможно.

Но Аня тотчас с сознанием своего превосходства, опять громко по-русски, спросила его:

   — Скажи, почему они не знают русского языка и хотя бы не интересуются знать?

Он сказал:

   — Презирают.

Вежливый любознательный немец тотчас спросил, обращаясь к нему, на каком языке они изъясняются, почему-то обрадовался, что они из России, спросил, куда направляются и с некоторым удивлением стал говорить, как это русские не могут выехать за границу без паспорта, тогда как здесь, в Европе, многие даже не знают, что это такое.

Не испытывая желания вступать в этот пустой и бессмысленный спор, он достал свой паспорт из бокового кармана и показал его не без гордости, давая этим понять, что ничего унизительного или странного в этом не видит, но дама в трауре, скосив только глаза, тотчас принялась рассуждать:

   — Неужели в вашей России всё ещё нужны паспорта? Вот в Англии дело другое, там паспорта никогда и не спросят, и во Франции, где большая строгость на паспорта, в таможне, если заговорить по-английски, тотчас примут за англичанку и паспорта по этой причине не спросят. О, Россия, это такая, такая страна!

Он вежливо, но слишком отчётливо произнёс:

   — Какая же это страна, позвольте узнать?

Дама в трауре всплеснула руками:

   — Да уж такая, это уж нам известно.

И тотчас с капризным лицом обратилась к Ане, а не к нему:

   — Вот хотя бы этот ваш невозможный русский язык, его совершенно, совершенно невозможно понять. Вот вы скажите мне сами, я давно желала спросить, у вас сколько склонений?

Аня на секунду смутилась и по-русски быстро спросила его:

   — Право, Федя, я уже позабыла об этом, ты не помнишь, кажется, три?

И когда он подтвердил кивком головы, тотчас бойко ответила по-немецки, и дама в трауре, всплеснув руками в чёрных перчатках, возмущённо обратилась ко всем:

   — Так вот, вы понимаете, у них столько грамматик, сколько склонений, это ужас какой-то, язык дикарей.

И громко заговорила с молодым человеком:

   — Вот я в молодости занималась английским, говорю по-французски, знаю латынь, но этого языка понять не могу. А вы чем изволите заниматься?

Немец с удовольствием извлёк из саквояжа небольшую книгу «Путешествие по Швейцарии» и, перегнувшись, подал её и ответил:

   — Вот, посмотрите, это я написал, с картинками Мейера.

Под одобрительные отзывы книга пошла по рукам, даже старушки потрогали и похвалили её, не раскрыв. Аня же тем временем обиженно по-русски спрашивала его:

   — Федя, почему они так смеют о нас говорить?

Он ответил сквозь зубы, сам оскорблённый:

   — Они нас не знают, да и знать не хотят.

Но Аня уже щебетала:

   — Ты заметил, я довольно бойко начинаю говорить не с одной только Мари: «Приготовьте кофе, Мари». Уже могу вести и обыкновенные разговоры. Ты даже не представляешь, как я этому рада! Этак, пожалуй, ворочусь в Россию хорошо говорящей по-немецки и по-французски, так как в Женеве всё время буду говорить по-французски.

Дама в трауре, видимо, что-то всё-таки поняла и довольно жеманно проговорила:

   — О, вы очень похожи на немку!

Аня тотчас возмутилась по-русски, пожимая плечами:

   — Ишь, ведь вздумала сделать мне комплимент, ведь эти слова за грубость можно принять.

Тут молодой немец подал ей книгу, и Аня принялась разглядывать иллюстрации и прочитывала то там, то здесь по нескольку строк.

Немец с простодушной улыбкой несколько раз обращался к нему с какими-то пустяками, но Фёдор Михайлович вежливо уклонился и, смирив себя кое-как, проворчав несколько раз про себя, как это можно так небрежно говорить об огромной стране, ровным счётом ничего не зная о ней, пользуясь старой привычкой, приобретённой на каторге, прикрыл свободно глаза, делая вид, что его укачало и он задремал, зная по опыту, что к спящему никто не пристанет, и снова нервно, стремительно размышлял о своём.

Он хотел, он заставлял себя во всех подробностях вспомнить дальнейшие встречи с Белинским, в которых и было самое главное для него, то есть для понимания Белинского и себя самого, и того, каким был тогда, и нынешнего, каким сделался с течением лет, вспомнить именно для того, чтобы, не теряя уже ни минуты, в первый же день по приезде закончить намозолившую статью, освободив, таким образом, душу и мозг для новой большой неотложной работы.

Ему и мешали эти чужие гортанные жёсткие голоса, и как-то торжественно, празднично настраивали его. Воспоминания обо всей прошлой жизни, обо всём лучшем в ней, минуя чёрные дни, вспыхивали внезапно, беспорядочно, ярко, путаясь и слишком быстро сменяя друг друга.

Только в мрачных длинных тоннелях говорливые пассажиры тревожно смолкали. Наступала полная тьма, в которой мерно и часто стучали колеса, слышался шорох и свист, мешая ему куда больше, чем докучные разговоры, но глаза можно было открыть и немного отдохнуть от притворства.

Для него эти тоннели были слишком короткими. Он не успевал сосредоточиться на себе, как врывался свежий воздух и солнечный свет. Сбоку поднимались высокие горы. На их неровных молчаливых вершинах курились белые облака.

Они развлекали, тянули к себе. Ему не сиделось на месте. Он молодо выскакивал на всех остановках. У мелких станционных торговцев он покупал для Ани хрусткие яблоки, огромные груши и виноград, виноград без конца. Его несколько раз обсчитали, в явном расчёте на спешку. Он в гневе требовал сдачу обратно и несколько раз едва не отстал. Бледные щёки его покрывались бледным румянцем. Глаза начинали блестеть. На душе становилось легко.

Но всё-таки было ужасно обидно, что в этой хвалёной Европе, возвышенной будто бы европейской цивилизацией бог весть до чего, ни на кого нельзя положиться в самой пустяковой покупке, и однажды он с сердцем сказал, не обращаясь ни к кому из пассажиров, но по-немецки:

   — Нигде нет столько мошенников, как в Германии.

Старушки тотчас надулись, и одна сказала другой:

   — Это неправда.

Но молодой немец тотчас сказал, что случалось и с ним, что обманывали самым бессовестным образом.

Мир вскоре был восстановлен. Старушки заговорили почти ласково с Аней, а когда поезд побежал берегом Рейна, они принялись наперебой уступать ей своё место, чтобы она могла из окна любоваться, как они говорили, этим самым прелестным пейзажем.

Часов в восемь они были в Базеле. Молодой немец вынес им вещи и пожелал счастливой дороги.

Аня великодушно признала:

   — Кажется, это один из немцев, который не глупый патриот и не станет утверждать, что немцы решительно все честные люди. Разумеется, между ними найдутся люди, которые будут не хуже русских.

Они сели в омнибус, полный английских туристов, проехали весь большой город, переехали через Рейн, посередине которого уже слабо виднелась часовенка с крышей, покрытой разноцветными черепицами, и остановились на ночь в «Золотой голове». Пьяный служитель за четыре франка провёл их на третий этаж, в тесный опрятный, но довольно обтёрханный номер, где стояли две узкие кровати и круглый, покрытый льняной скатертью стол.

После ужина усталая Аня тотчас легла. Он посидел рядом с ней. Они стали считать и наконец насчитали, что она родит в январе. Она мечтала о девочке и уже звала её Соней, как в том последнем романе, который он в страшной спешке додиктовывал ей, с которого у них всё началось и который она считала по этой причине своим. Он уверял, шутливо поддразнивая её, что это будет сын Михаил, такой же умный и добрый, каким был его старший, любимейший брат.

С блаженной улыбкой, с трудом разлепляя глаза, она что-то лепетала ему, но скоро крепко уснула.

Возбуждённый дорогой, попав на своё привычное время ночных неусыпных трудов, он не мог и не собирался уснуть. Его будоражили тревожные мысли.

Сын или дочь... К тому времени деньги иметь...

Он негодовал на себя, но где-то в самых глубинах души оставался твёрд и спокоен. Вчерашнее было уже далеко. Он не думал словами, а точно чувствовал всем своим существом, что не пропадёт всё равно, что никакое безденежье не раздавит его, что он, несмотря ни на что, устоит, и вдруг снова стал непоколебимо уверен в себе, как был уверен всегда, чуть ли не с самого детства.

Откуда это взялось у него? Природа ли на диво сковала его? Отец ли, вечный труженик, таким воспитал? Как узнать?

Она спала на левом боку. Рыжеватые жидкие волосы растрепались по мятой подушке. Маленькая рука, сжатая в детский смешной кулачок, уютно лежала под припухлой, будто капризной щекой, влажные тонкие губы оттопырились и чуть покривились, словно ласковый, добрый, беспечный ребёнок лежал перед ним.

Сидя неподвижно в ногах у неё, он тревожно, он трепетно любовался этим ласковым добрым беспечным ребёнком, ещё не потерянным в молодой, созревающей, едва начавшейся женщине. Он так страстно любил её в эту лучшую из минут проступившей уверенности в себе, что вот узнай он сейчас, что она была потерянной, развратной, гулящей, как Соня, и даже хуже её, он полюбил бы в ней даже этот разврат, даже эту продажную мерзкую гадость.

С бешено вспыхнувшим жаром хотел он огромного счастья ей и себе. Не выдержав этого жара, задохнувшись от запросившихся слёз, с колотившимся сердцем, он осторожно поднялся, поправил на ней сползающий плед и без стука поднял окно.

Было темно. Откуда-то снизу долетал сильный ровный рокочущий шум, не понятный ему.

Прислушиваясь, мечтая под этот шум о чём-то неясно-хорошем, он закурил и бросил сразу погасшую спичку в окно. От папиросы туда же летели быстрые искры. Ему вдруг представилась русская современная рядовая семья. Каким-то образом эта семья из дальней провинции очутилась в столице и в столице, от дороговизны и неумения жить, разорилась совсем.

Своей крайней бедности семейство, конечно, стыдится и при этом страшно, глупо, неумело форсит. Такие с деньгами если и не умны, то хоть представительны, похожи всё-таки на людей, а без денег падают быстро, и падение ужасно искажает, уродует их.

Он докурил папиросу, бросил её за окно, машинально вытянул портсигар из кармана, машинально выбрал другую и медленно, жадно её раскурил.

Небо над ним было непроницаемо-чёрным. Наступила ли глухая южная полночь? Или сплошь заволокли его с вечера наползавшие тучи?

Губы, нос, подбородок освещались мгновенными вспышками. Прищуренные глаза оставались в тени.

Идея сулила быть плодотворной. Можно бы, например, описать муки внезапной, непривычной, чувствительной бедности, смешную надутость, высокомерную амбицию в пустяках, провинциальные, будто бы в высшей мере приличные жесты и вымученные слова, которыми они прикрывают свою постыдную нищету, сами, разумеется, зная, что это всего только пустые слова. Они мечтают, разумеется, снова выбиться в люди, то есть где-то местечко повыше схватить, по каким-то загадочным связям, или чрезвычайно выгодно сочетаться узами брака, благородного брака, эт© уж непременно так говорят, да и верят, верят, даже откровенно женясь на деньгах, и таким образом стать не хуже других, по понятиям их, то есть на равную ногу с высшим позолоченным слоем, и перед ними, то есть перед другими, больше не стыдиться себя.

Но с чего бы начать? Теперь-то вот, до места и брака, как извернуться?

Комнаты, пожалуй, сдают, кормятся крохами от жильцов. Мать благородна и взбалмошна, то есть опять же благородна по-своему, по родне, из каких-то дворян или кто-нибудь где-то служил поудачней других, от этого пыль в глаза и амбиция, амбиция прежде всего. Ну, отец, как водится, уже опустился, распутный, врёт нагло всем, уже без зазрения совести, нахально украшая себя нехитрыми выдумками, за неимением доблестных предков, и тайно помногу пьёт, уже прямо водку, впрочем частенько вспоминая венгерское и стыдясь ещё открытого пьянства. Дочь с характером твёрдым, но ограниченного ума. Жених её старше, даёт деньги в рост, не стыдясь, и таки нажил понемногу копейку, но не ту ещё, с которой прямо богатых берут. Сын из самых размещанских натур, с претензией на самобытность и даже поэзию, но не из потребности этой поэзии, а из книжки, лишь бы приукрасить себя, хоть и в другом совсем роде, а всё-таки выходит, что по примеру отца. Свысока презирает семейство, которое, по его понятиям, позорит его, открыто корит, что вот, дескать, не умели нажить, а туда же, лезете в люди, народили детей. Деньги, одни деньги всё для таких.

Он курил теперь беспрерывно, разжигая папиросу от папиросы, швыряя окурки в окно.

Деньги стали обычной, единственной мерой всей нашей жизни. Если их почему-нибудь нет, человек зауряден, ничтожен и подл в презрительных глазах совращённого блеском золота большинства, даже в семье, для самых близких родных. Если же как-нибудь завелись, чаще изворотливой подлостью или удачливым воровством, человек самобытен, оригинален, неповторим, в нём тотчас и от самого чистого сердца откроют бездну всевозможных отличий, достоинств, даже заслуг и ума, не спросив, каким это образом такие деньги достались, ведь это же высшая справедливость у них, а высшая справедливость не может, не смеет никого осенить по ошибке, так у них повелось.

Извольте жить в бедности при таких-то обуженных понятиях этого вечно алчного большинства!

А ведь в бедности учил жить нас Господь...

Но нынче это клеймо, это позор, это свидетельство самой пошлой бездарности, раз не умел заслужить, свидетельство презрительной пустоты, раз не далось тебе в руки!

Вспыхнула несколько раз подряд папироса, осветив суровые складки лица.

Он вдруг увидел полупустую каморку в третьем этаже доходного грязного петербургского дома. Молодые люди, друг против друга, в этой тесной каморке с низким косым потолком сидели вдвоём при свече, одинокой оплывшей сальной свече.

Он тотчас почувствовал, что спиной к нему сидел для него самый важный герой, но с этого места невозможно было разобрать ни лица, ни даже фигуры, и его голоса он не слыхал, не успел даже вдуматься в смысл его, видимо, перед тем каких-то сказанных слов.

Второй был сложения нежного и явный красавец лицом, а красивые часто безвольны и слабы, это уж ему было известно давно и по самым близким друзьям, впрочем, бывали и тут исключения, как и во всём. С надменным высокомерием оскорблённого мелкого самолюбия этот второй громким капризным взвинченным шёпотом возражал:

— Вы мне говорите, что я человек неоригинальный. Заметьте себе, милый князь, что нет ничего обиднее человеку нашего времени и нашего племени, как сказать ему прямо в глаза, что неоригинален он, характером слаб, без особенных оказался талантов и самый, выходит, обыкновенный человек из людей. Вы меня даже хорошим подлецом не изволили счесть, и, знаете ли, я вас даже съесть за это хотел! Вы меня пуще Епанчина оскорбили, который меня считает, и без разговоров, без соблазнов, в простоте души, это заметьте, ему жену считает способным продать! Это, батюшка, меня давно уже не бесит, и я денег, денег хочу. Нажив деньги, знайте, я буду человек в высшей степени оригинальный! Деньги тем всего и подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают! И будут давать до скончания века!..

Нисколько не удивляясь ни милому князю, о котором он не имел ни малейшего представления, ни внезапному странному имени Епанчина, которое он только теперь в первый раз услыхал, он швырнул папиросу в непролазную темь и проследил, как крохотный огонёк падал куда-то дугой.

Что удержит подобного человека? Какая такая мораль образумит, сможет спасти на этом-то самом краю? Ведь такой-то, именно тронутый нестираемым тлением денег, всё с порога отринет, любую дружбу, любую совесть, любую мораль, любого Господа Бога, если они ему непременной выгоды не сулят, мол, бездарный ты и тьфу на тебя. Переступит любую черту, если за чертой, разумеется, особенно деньги, ну, да и ещё кое-что, хоть удовольствие себя уважать, смертельно унизив другого. За ними, проклятыми, кинется в самый омут разврата, и, как водится, станет себя презирать в этом омуте, не в силах принять этот омут здоровой, неизувеченной частью души, такая, не клевещите, у всякого есть, где-то там, далеко, может быть, но таится, теплится всенепременно, и станет тут же гордиться собой той-то, другой, изувеченной и ослеплённой, именно тут же, в тот же самый момент!..

И вот что ещё, в естественном состоянии эта гордость и это презрение положительно исключают друг друга, всякому человеку нормально стремиться на первое место, но тот, кто живёт согласно нравственному закону, чем выше поднимается над другими, тем делается скромней и уважительней относится к своим ближним, таков уж тоже закон, ибо таланты свои отдаёт на их благо, а в таких вот, искажённых, без нравственного закона в душе презрение и гордыня соединяются, соединяются непременно, аморально, противоестественно, нерасторжимо.

И чем горячей, ядовитей самое искреннее самопрезрение, с плевками, даже с публичным иногда покаянием, слыхали и это, тем даже больше такая же искренняя гордость собой, своим превосходством, выраженном в деньгах и чинах, своим умением жить и, уж конечно, умом, потому что если деньги и чин, то какой же в самом деле дурак?

Две ничем не схожих, две враждебных души становятся таким вот именно образом в одной бывшей цельной, бывшей прекрасной душе...

Внизу за открытым окном будто стало шумней. На протянутую наружу ладонь упали холодные капли.

Эти две оскаленные половинки души, и та и другая, беспощадно, исступлённо, безжалостно терзают изо всей силы друг друга, доводя вполне нормального, то есть в отношении медицинском нормального, человека прямо до порога безумия, какой-то уж особенной, грязной и отвратительной подлости, какого-то почти невозможного преступления, и чем жарче грызутся они, оскалив-то зубы, тем невозможней и преступление, тем и грязней и отвратительнее подлость.

Да, это крест — быть униженным, жить в нищете, и сберечь, не отдать на растление здоровую цельность души, и остаться в здравом рассудке, и не перескочить, главное, не перескочить за черту...

Фёдор Михайлович вцепился руками в раму окна. Его тошнило от омерзения к этим павшим, истерзанным, исстрадавшимся теням людей, которых он страстно любил, которым силился страстно помочь, в которых мечтал восстановить человека и рисуя которых, по этой причине, то есть из желания восстановить и возвысить, бывал так холодно и жутко жесток. Именно жалость и сострадание, жестокость и злость в одно и то же время беспрестанно терзали его. Мысли мчались порывисто, перебивая друг друга. Ведь могут же, очень могут восстать на уродство своё, ведь должны же, должны возродиться, силой веры своей вернуть себе человеческий облик, ведь в этом же назначение человека, ни в чём другом, только в этом, но не возрождаются, не восстают, корчатся в муках, страдают, сами презирают себя, ненавидят друг друга до зубовного скрежета, и — не возрождаются, не восстают какая же на это вера нужна?

А ведь не поздно ещё, надо, необходимо надо спасти и спастись, необходимо надо помочь и самим приняться за своё возрождение, но чем же спасёшь и поможешь, с какой стати возьмутся и твёрдым шагом направятся к идеалу истинной справедливости и истинного добра?

Деньги, деньги отравляют весь мир, дух наживы, тлетворный и гнусный, и вот уже отравляют Россию! Безумцы, авантюристы, обнажённая хищная плоть... разворовали, предали, продали всё, что достойно имени человека... разворовали, предали и продали бессмертную душу свою за пошлую сладость сытого превосходства над ближним, оставленным без всего или почти без всего... И вот любуйтесь: бесчестье, гордыня и эгоизм — порой даже при бездне ума и таланта... Все жаждут наперебой быть не хуже, лишь бы не хуже других, хотят ценой чести и правды стать лучше других, но не в подвигах добродетели, не в братском чувстве ко всем, не в бескорыстном, самоотверженном служении людям, а в приобретении, в домогательстве, в праве на большую сытость, и вот становятся хуже зверей... Женятся непременно из выгоды, принимая сумму приданого за степень сердечной любви, в дружбе ищут прямой или тайной корысти, ты, мол, мне, а я, друг, тебе, в долгу не останусь, сочтёмся... Утратили облик Господень, и уже захватило народ!

Дождь хлестал, по стеклу, по рукам, шум внизу нарастал.

Страшно думать об этом. Веру в человека, веру в народ стоит один раз утратить, и потом не найдёшь, не купишь никакими деньгами. Слава Богу, народ наш, хоть и вправду развратом объят, и теперь даже больше, чем когда-либо в прежние времена, фактов тому самых математических тысячи, а никогда ещё в нём безначалия не было, никогда даже самый подлец из народа не говорил, как уже принято говорить в верхнем слое: «Так и надобно делать, как делаю я», нет, вовсе напротив, наш народ всегда верил и воздыхал, что поступает он скверно подчас, что гораздо лучшее есть, чем он нынешний сам, что многие дела его грешные и что высшая справедливость вовсе не в том.

Он взял ещё папиросу, но спички ломались, он никак не мог закурить.

Да, это-то и важнее всего и всё, решительно всё пересилит, что идёт к народу от верхнего слоя, где давно уже высшая справедливость — деньги и чин, мол, заслужил и дано, так и право имею, а нет! В народе есть ещё, есть свои чистые идеалы, сильные, верные, повыше этой высшей-то справедливости, идеалы равенства и добра, а ведь это и главное, чтобы всем нам духом не пасть. Когда-нибудь переменятся обстоятельства жизни, разврат, может быть, и соскочит с народа, а светлые начала всё-таки останутся в нём, незыблемее и святее останутся, чем когда-либо прежде.

Только где же теперь-то возвышенность духа? Благородство характеров где? Красота самоотвержения запропастилась куда? Ведь богом единым почти сделались деньги!

Каждый каждому брат и слуга?

О, уж совсем нет, врагами все сделались всем через деньги!

Кровь стучала в висках. Горячая голова казалась огромной и точно жила сама по себе, а тело не ощущалось совсем.

Он снова напишет, он снова изобразит, как эти гнусные деньги ломают и душат нестойкие души. Именно вся увлекательность, весь интерес будет в том, что у этого человека с таким красивым лицом остались ещё потуги на благородство. Такой не убьёт, не укокошит старушку, не перехватит глотку ножом. Оригинальности, истинной, незаёмной, да и просто духу не хватит, натура-то жидковата, чтобы стать как Раскольников или Вотрен. Этакий все приличия соблюдёт и не вступит в самую грязь, сапоги-то сохранит в чистоте. Этот всеми силами попытается балансировать на самой черте благопристойности и правопорядка. Интриги, наветы, угодливость, тайный расчёт, схороненная подлость.

И какая же тут может раскрыться зловонная мерзость! Какие изгибы! Какой глубокий сюжет!

Вот что выволочь и представить наружу! Да тут для философа, для психолога необыкновенный простор, даже и для пророка.

Аня вдруг застонала во сне.

Он испуганно обернулся, вглядываясь в неё, едва освещённую тусклым светом привёрнутого рожка.

Плед с неё сбился, свисая краем до пола. Она свернулась в калачик, худая и слабая, обхватившись руками за плечи, должно быть, замёрзла совсем.

Он бережно укрыл её снова, но тут же выхватил затрёпанную книжку из бокового кармана, нашарил огрызок карандаша, вывернул огонь до отказа, раскрыл наугад, не разбирая порядка страниц, и торопливо стал бросать на бумагу мелькнувший сюжет.

Огонь дёрнулся несколько раз и погас.

Хозяева «Золотой головы», должно быть, экономили газ.

Зажигая спичку за спичкой, он попробовал наскоро продолжать, но спички то ломались, то гасли, то слишком мгновенно сгорали, буквы лезли одна на другую, сливались слова, и он не в силах был хоть что-нибудь разобрать.

Он в ярости кусал пересохшие губы. Завтра же всё, решительно всё завтра будет забыто. Его память, истощённая страшной болезнью, совсем уже никуда не годилась. Каждое слово, каждый образ, каждая мысль, если не поспеть вовремя закрепить на бумаге, могли потеряться навечно, и сколько, сколько уже было бесследно утрачено им?

Он разделся и лёг и всю ночь до утра повторял, повторял про себя:

«Разорившееся семейство, порядочная фамилия. Очутились в столице. Несмотря на бедность, форс. Главный форс у матери. Мать достойная уважения, благородная, но взбалмошная. Семейство состоит...»

Дойдя до конца, проверив себя, он твердил всё сначала:

«Разорившееся семейство, порядочная фамилия...»

Он уснул уже на рассвете и проспал часа два. Ложась всегда утром, просыпаясь к обеду, он был чересчур возбуждён и не смог дольше спать.

Дождь продолжался. Было сумрачно и прохладно. Аня одна сидела, как мышка, за утренним кофе, кажется боясь шевелиться. Рядом с розовой чашкой лежали румяные булочки, яркое жёлтое масло, стоял в вазочке цветочный коричневый мёд.

Он тотчас вскочил, весёлый и лёгкий, несмотря на погоду, которая обыкновенно нагоняла злую тоску, и почти бессонную ночь, подскочил к Ане, расцеловал в макушку и нестройно пропел:

Вскинув голову, она повернулась к нему. Лицо её было надутым, суровым, капризным.

Засмеявшись, прижав её крепко к себе, он воскликнул:

   — Сердитая, хмурая, старая! Сегодня я моложе тебя!

Она проговорила с упрёком:

   — Ты спал, а мне было грустно, что ты проспишь долго-долго, а я всё буду одна и одна. Так плохо одной, ты не знаешь.

Ну, это он знал, и ещё он всегда будет спать в это время, а она не привыкла, не поняла, понять и привыкнуть ей мучительно трудно, но придётся, придётся привыкнуть, придётся понять, и он присел рядом с ней, касаясь коленом колена, взял её за хрупкое, совсем детское плечико, посмотрел ей в заплаканные глаза:

   — Бедная, ты здесь страдала...

У неё опять навернулись крупные слёзы, она стала сморщенной и совершенно несчастной:

   — Мне так хотелось поскорее осматривать город. Торговые ряды в двух шагах от нашего дома, вроде Пассажа, где, как я в указателе прочитала, находится около трёхсот магазинов. Помнишь, вчера мы ехали по мосту, это здание было освещено сверху донизу, хороший был вид. Вход свободный. Мне было немного досадно, что я не могла сходить туда посмотреть, что это такое.

Он оправдался, не чувствуя вины за собой, ради мира и понимая, что это детский каприз, хотя и не только каприз:

   — Посмотри, какой дождь.

Но она возразила:

   — Скоро пройдёт, вот увидишь, уже расчищается там, за рекой.

Он с шутливой галантностью поцеловал её детскую руку:

   — Ваше величество, мы немедленно исполним ваше желание! Налейте мне кофе.

Она потянулась к кофейнику:

   — Они подают к кофе мёд. Что тут делать? Я хотела отдать ей назад, но одно хорошо — это булки: до такой степени прекрасны.

Он тем временем подскочил из любопытства к окну.

Там, внизу, двигался Рейн, широкий и быстрый, покрытый сплошь пузырями, непрерывно шумя. Через Рейн был перекинут почерневший от времени каменный мост. Всё та же часовенка стояла на середине моста с цветной, но теперь свежей, отмытой, тускло блестевшей черепицей на крыше. На том берегу тянулось какое-то низкое длинное здание.

Рейн шумел, разъяснилась ночная загадка, и он засмеялся:

   — Так вот оно что...

Налив ему кофе, она громко сказала:

   — Ты можешь быть таким добрым, если захочешь.

Не присаживаясь к столу, поднося чашку к губам, он вдруг ей признался:

   — Сегодня ночью я придумал роман.

Она воскликнула с довольным победным лицом, обратившись к нему:

   — Наконец!

Мотнув головой, глотнув остывшего кофе, он суеверно прибавил, скорей для неё:

   — То есть, может быть, наверно придумал...

Уголочки рта так и дрогнули у неё чуть заметной иронией:

   — Вот теперь видишь, вчера я не зря побранила тебя.

Ну и что, пусть думает так, и прекрасно, и он искренно попросил:

   — Брани меня, Анечка, чаще.

Серьёзно взглянув на него, она ничего не сказала, только кивнула ему головой.

Он съел две пушистые вкусные булочки с очень свежим сочившимся маслом.

Она ожидала его, держа приготовленный зонт.

Он снял мантилью с крючка и галантно набросил ей на плечи.

Раскинув руки, повернувшись на одной ножке, запрыгав, она брызнула на него заливистым смехом:

   — Милый, милый, любимый мой Федя!

Они вышли направо, в прекратившийся дождь. Было туманно и сыро. Им указали дорогу к музею. Дорога шла в гору, по старинному тесному переулку. По обе стороны громоздились трёхэтажные длинные каменные дома, и у всех домов слепо глядели закрытые ставнями окна, хотя день не был жарким. Переулок был удивительно пуст. Оказались пустыми и соседние улицы. Лишь изредка куда-то медленно проползала старуха. Было тихо, как в поле. Лишь откуда-то доносились звонкие детские голоса, должно быть из открытых окон занимавшихся школ.

Аня строго сказала:

   — Какой город унылый, точно холера была.

Он отмахнулся:

   — Э, ничего!

Но она нахмурилась и губы поджала:

   — Право, мне кажется, ужасная скука жить в этом городе.

Они шли по мокрым камням плотно и гладко мощённой дороги. Она крепко опиралась на его руку, сцепив свои детские пальцы, внезапно прижималась к его крутому плечу, или вдруг оставляла его и бежала вперёд, или пританцовывала в безлюдных, точно глухих переулках, или что-то ласковое невнятное мурлыкала в самое ухо.

Весь размякший, донельзя довольный, смущённо щуря глаза, надвигая шляпу на лоб, будто прячась от остатков мелкого дождичка, изредка ещё осыпавшего город, он шутливо ворчал:

   — Анечка, люди же смотрят...

Прижимаясь ещё крепче к нему, она хохотала:

   — Некому же смотреть, да и пусть бы смотрели! Мне так с тобой хорошо! Я счастлива, Федя, так счастлива, что с тобой!

Он застенчиво улыбался, безуспешно пытаясь ускорить свой медлительный шаг.

Разобрав французскую вывеску, она потащила в кондитерскую. В кондитерской они ели мороженое. Оно таяло быстро, и Аня шлёпала крохотной ложечкой по розовой жижице и звонко смеялась.

Они часто останавливались перед заманчивыми для обоих витринами, и он щедро дарил ей шёлковые бальные платья, жемчужные ожерелья и алмазные кольца, и она, слегка приседая, благодарила с весёлой торжественностью:

   — Вы неслыханно щедры, мой повелитель! Вы что же, индийский набоб? Вы император Китая? Вы Ротшильд? Вы кто?

Он смеялся:

   — Я Достоевский.

Наконец они вышли к собору. Собор был из красного камня. Пространный фасад сторожили высокие башни.

Они нерешительно помялись у входа, опасаясь, не сдерут ли за вход десять франков, по опыту зная, что в Европе дерут абсолютно за всё, и смущённо вошли, готовые к бегству, во имя сохранности тощего кошелька.

Перед ними открылся огромный зал из серого мрамора, с высокими мраморными простыми колоннами. Сквозь высокие витражи проникал слабый сумрачный свет. В сплошную массу сливались вытертые от времени дубовые стулья. Вместо алтаря далеко впереди одиноко стоял обнажённый мраморный стол проповедника.

Ей нравилось всё, особенно эта суровая протестантская простота и весёлые, даже во время дождя, витражи. Она с восхищением повторяла:

   — Какое чудо! Прелесть какая!

Фёдор Михайлович ходил следом за ней, держа за спиной тяжёлые руки, с каждым восклицанием опуская голову ниже, не решаясь, как в таком случае быть, потом выронил миролюбиво и тихо:

   — После Миланского все остальные выглядят заурядно.

Она обернулась, и что-то тёмное мелькнуло в зрачках:

   — Ну, так что? А мне нравится очень!

Он знал, как обидчивы в своей болезненной гордости люди, как трудно, как подчас невозможно оспаривать их даже в малейших, даже в безвреднейших пустяках, а тут средневековый собор, не пустяк, в каждом указателе значится, что несравненная красота, легко ли с указателем спорить?

Он не делал исключений и для себя, да, он и сам был обидчив и горд, но всё-таки находил одну разность и не мог не отметить её. Пожалуй, всё дело в том, что всякое возражение он слушал внимательно, хоть и бывали они неприятны до слёз, честно отыскивал в них долю истины, пусть даже песчинку, а песчинка-то находилась всегда, и пылко и страстно, только без оскорбления и обид, опровергал то, что представлялось ему заблуждением. А многие всякое возражение принимают как поругание, теряя по этой причине всякое представление об истине и справедливости, и доходят до фанатизма в гордыне своей, и самую дружескую беседу нередко превращают в грязный скандал.

И теперь он не стал бы настаивать, зная отлично всё это, но вот лихая беда, она-то ему приходилась женой, а плотская близость была для него невозможна без самой тесной духовной нравственной близости. Эта юная женщина, почти ещё девочка, представлялась ему его вторым «я». Все вкусы, все убеждения должны были быть у них общими, иначе нельзя, а он убеждался не раз, то со страхом, то с содроганием, как она, воспитанная почти в противоположных понятиях, бывала от него далека. Он уговаривал себя, он утешал себя тем, что она ещё чересчур молода, что воспитанные дома понятия ещё не могли же войти в её плоть и кровь, что, каждый день соприкасаясь с верой его, с понятиями, с мыслями обо всём, что они видели вместе, она прежней остаться не может, она переменится, непременно, он на этом твёрдо стоял.

Помолчав, он примирительно начал:

   — Видишь ли, Аня, Миланский собор...

Зрачки её тотчас сузились, тонкие губы поджались, точно он ударил её:

   — Тебе непременно, непременно надобно настоять на своём, а я, может быть, и никогда не увижу этот твой хвалёный Миланский собор!

Он увидел её совсем некрасивой, а длинный подбородок, поджимаясь, дрожа, сделался уродлив и глуп.

Что же, это естественно, она послана ему не только на счастье, но и как испытание, рядом с ней он тоже должен сделаться лучше, он должен быть терпелив и терпим, и тут же стал поспешно себя уверять, что у неё это всего лишь, возможно, невинный детский каприз, что на самом деле она же другая, наивная, чистая, привлекательна и нежна, но это мало помогало ему, её подбородок, хотя он всё это время с озадаченным видом молчал, становился длинней и уродливей, вызывая в нём отвращение, и тогда он, медленно озираясь по сторонам, напряжённо вслушиваясь в гулкую тишину, царившую под высоким, словно воздушным каменным сводом, таким способом заставил себя одолеть своё отвращение и снова взглянул на неё.

Задрав голову, доверчиво улыбаясь, она разглядывала рисунки на разноцветном стекле.

Взяв бережно под руку, подведя её к кафедре, которая стояла у правой стены, точно спрятавшись там, он попытался ей объяснить:

   — Это единственно хорошая вещь во всём этом храме. Четырнадцатый, по-моему, век. Взгляни, какая резьба! В переплетении этих резких глубоких отчётливых линий затаён дух эпохи, величественной, грубой и грозной...

Искоса взглянув на неё, он увидел, что лицо её равнодушно, она не могла или не хотела его понимать, она не замечала ни сурового духа эпохи, о котором не имела ни малейшего представления, ни, может быть, даже и линий, ни, может быть, самой кафедры, из духа противоречия, как это часто бывает со вспыльчивыми настойчивыми людьми.

Чувствуя прилив злости и бешенства, он отвернулся.

К ним приблизилась бледная женщина в строгом чёрном монашеском одеянии, смотревшая за собором, превращённым в музей:

   — Вам эта вещь интересна?

Он обрадовался и подхватил:

   — Это подлинная ценность, мадам!

Женщина удивлённо спросила:

   — Вы католик, мсье?

Он торопливо ответил:

   — Нет!

Женщина улыбнулась понимающей тёплой улыбкой:

   — Значит, мсье хорошо понимает в искусстве. В таком случае разрешите показать вам другой зал, для тайных собраний, где был низложен Евгений Четвёртый.

Этих нескольких слов тихой женщины в чёрном монашеском платье оказалось достаточно. Настроение Ани тотчас переменилось, он видел. Она уже откровенно гордилась своим таким умным, таким образованным мужем, который, вот видите, хорошо понимает в искусстве. Теперь его вкус казался ей безупречным. Она сама взяла его под руку и пошла рядом с ним как ни в чём не бывало, чуть не прыгая по низким ступеням.

В небольшой мозаичной комнате стоял старый резной широкий сундук для священных сосудов, ларец слоновой кости, принадлежавший когда-то Эразму из Роттердама, большой резной шкаф и копия с «Танца смерти» Гольбейна.

Фёдор Михайлович подошёл очень близко к этой картине, долго разглядывал, переступая с места на место, и разочарованно процедил:

   — Славны бубны за горами...

Угадав, что он не согласен с той оценкой этой картины, которую знал по книгам или слышал от кого-то в России, она осторожно спросила:

   — Может быть, неудачная копия?

Он спокойно ответил:

   — Я знаю смерть. Нет, она не такая.

Заплатив женщине франк, они отдохнули под деревьями тихого кладбища. Дождь в самом деле прошёл, под старыми клёнами было мрачно и сыро, с листьев медленно, редко, со стуком падали тяжёлые капли.

Они прошли молчаливо к Музею. Дверь Музея была заперта, им пришлось позвонить. Им довольно скоро открыл приветливый толстый смотритель с белым мучнистым лицом и вежливо взял её зонтик.

Они поднялись почти равнодушно наверх, не обнаруживая по пути ничего интересного, ни он, ни она. Поглядывая мимоходом на развешанные рисунки и копии, они шептались о своих пустяках.

Им отперли ещё одну дверь. Они ступили несколько безразличных шагов и вдруг оба застыли, один от изумления, другая от ужаса.

В узком невысоком простенке висела одиноко картина, неширокая, длинная. На тёмном фоне, тревожном и мрачном, вытянувшись, застыв, лежал обнажённый измученный труп. Длинные липкие волосы торчком лежали назад. Колом глядела вверх борода. Стеклянным мертвенным блеском мерцал полуприкрытый закатившийся глаз. Кровоподтёки и синяки покрывали мёртвое восковое лицо. Нос, подбородок и рот посинели. Кости и рёбра торчали наружу. Безжизненные синие руки и ноги распухли от ран. Тело мертвеца начинало уже разлагаться.

Фёдор Михайлович стоял неподвижно, глядя заворожённо, остановившимся взглядом на этот затлевший, на этот загнивший, на этот явным образом разлагавшийся труп. И протестовал он безоговорочно всем своим существом, и дивился, и до крови было больно, обидно, бессильно ему.

Отшатнувшись, Аня прошелестела одними губами:

   — Что это?

Замешкавшись, не тотчас осмыслив этот вопрос, он бесцветно, почти тоже беззвучно сказал:

   — Это — «Мёртвый Христос»...

У неё вырвалось отчаянно, хрипло:

   — Это гадость!

Он уронил, не двинувшись, не повернув головы:

   — Это Гольбейн...

Она негодующим голосом начала:

   — Отвратительно, гадко...

Он попросил:

   — Погоди...

Глядя с испуганным недоумением, нетерпеливо и беспомощно вертя головой, схватив за руку, она тянула его:

   — Пойдём отсюда, пойдём, Федя, милый, лучше посмотрим другое!

Стрельчатое окно, пробитое в слишком толстой средневековой стене, едва пропускало пасмурный свет дождливого дня, и он, почти грубо выдернув руку, близоруко щуря глаза, взобрался на стул, чтобы рассмотреть поближе жуткую эту картину, не пропустить ничего и, главное, главное, понять мысль Гольбейна, понять Христа и себя.

Аня, бледная, умоляла его:

   — Федя, Федя, тебе дадут штраф, нам же нечем платить, они тебя выведут, ты оскорбишься, будет скандал, невозможный скандал!

Не обернувшись, он бросил ей повелительно сверху, теребя жидкую бороду, раздувая ноздри короткого носа:

   — Поди погуляй в другом зале.

Она тотчас ринулась без оглядки, отчаянно, страдальчески, жалко вся подавшись вперёд, прижимая к груди свою сумочку, а он всё стоял, стоял пять минут, десять, пятнадцать, может быть, полчаса, но ясно не разбирал, почти ничего не видел в себе. Вздыбленные, разворошённые чувства и неуловимые быстрые мысли сплавлялись в один горячий звенящий клубок и кружили, кружили его до того, что секундами, мигами терялось сознание, но он тотчас опоминался, явственно различал лишь тоску и смятение, и страшный намечался вопрос, требуя немедленный точный бесповоротный ответ, а что это был за вопрос, зачем и о чём? Он чувствовал только, что у него отрезают надежду и он словно жить не хотел.

Аня вдруг воротилась. С недоумением и опаской она снизу разглядывала его, рука нервно теребила перчатку, а голос по-детски срывался, мелко дрожа:

   — Федя, там у них есть ещё... это, знаешь... «Морской вид (Саддама»... превосходная вещь... я такой ещё не видала... Мне, ты слышишь, позволили смотреть её в трубку...

Он очнулся и неловко спустился со стула, чуть не упав.

Она испугалась:

   — Федя, милый, что с тобой, на тебе же лица нет!

Он весь застыл, с немым воплем остановились глаза.

Она осторожно, опасливо взяла его под руку и бережно увела в другой зал. Она, как больного ребёнка, усадила его на скамью и стояла, согнувшись над ним, отчаянно глядя в глаза.

Он вдруг понял её и едва прошептал:

   — Не бойся, это не то...

Она поспешно спросила:

   — Лучше тебе?

Он безмысленно подтвердил:

   — Да, Анечка, да... спасибо тебе...

Ясность мысли понемногу к нему возвращалась. Он поднялся и безропотно подчинился её желанию осмотреть весь Музей. Облегчённо и торопливо взяв его под руку, она принялась водить его из одного зала в другой и что-то быстро и много лепетала ему. Он слушал покорно, но не слышал её. Он ждал терпеливо, пока отпирали новую дверь, позванивая ключами, и тотчас с железным скрежетом запирали за ними. Он беспомощно оглянул человечка, у которого был высунут зачем-то язык и шесть рук. Он как в бреду обсуждал очень важный вопрос, франк или только полфранка надлежит дать за осмотр. Наконец он снова увидел себя в первом зале и бесцветным голосом попросил:

   — Давай ещё раз...

Она хватала его за рукав, надеясь удержать:

   — Федя, Федя, я боюсь за тебя!

Он с недоумением и негромко спросил:

   — Чего ты боишься?

Глядя ему прямо в глаза своим честным испуганным взглядом, она сказала, вероятно, не то, чего в самом деле постоянно боялась:

   — Как бы чего не случилось...

Но он угадал, что она боялась припадка, и спокойно заверил её:

   — Этого не случится, пойду я.

Она было двинулась следом, но в тот зал не решилась войти.

Он ещё постоял у Гольбейна, внимательный и холодный, без мыслей и чувств, похожий на истукана, думая только о том, чтобы это навсегда, именно навсегда осталось перед глазами.

Уходя, он подал смотрителю франк.

Почти бегом она вывела его из Музея, и они пошли прочь наугад. Он ступал тяжело, словно чувствуя на руках и ногах кандалы. Голова была низко опущена. Он видел перед собой только влажно блестевшие камни и жуткое то полотно. По разбитому, словно измятому телу временами проходила крупная дрожь.

Она слышала эту опасную дрожь сквозь рукав сюртука. Она беспокойно гадала, что же с ним происходит в эту минуту, и порой ей недоверчиво, смутно казалось, что он не болен, да, не болен сейчас, а только страдает, может быть, сильно страдает, и пыталась понять, отчего так отчаянно, так неутолимо мучился он, и, прибавив шаг, наклонившись вперёд, заглядывала в его застывшие потупленные глаза, но, встречая взгляд неподвижный, опустошённый, отталкивающий её, наконец потупилась тоже, стараясь от страха уже не глядеть на него, и ей становилось от этого всё страшней и страшней, и она, сжавшись вся, ожидала, что вот сейчас, вот на этом шагу он вдруг потеряет сознание, свалится с ног и забьётся у всех на виду в своих диких, в своих невозможных конвульсиях.

Споткнувшись на ровном, он огляделся. По лицу прошла тёмная тень. Оставаясь бледным и серым, оно медленно, словно нехотя оживало. Глаза осторожно светлели. Бескровные губы нервно открылись, задвигались. Он силился что-то сказать, но из открытого рта вырывались хриплые, невнятные звуки.

Желая чем-то помочь, она стиснула его уже не дрожавшую руку и с надеждой спросила:

   — Это Гольбейн?

Он ответил, слабо пожав её руку, но она не поняла, почти не заметила этого и решила, что у него даже нет сил говорить, и, спеша что-то сделать, успокоить, отвлечь, жалобно попросила его:

   — Пойдём, посмотрим фонтан.

Он как вкопанный встал и с угрозой спросил:

   — После этого? Разве фонтан?

Она наконец поняла, и слёзы навернулись у неё на глаза:

   — Ну что, что ты нашёл в этом «Мёртвом Христе»? И написано плохо, даже аляповато и грубо, просто скандал!

Словно разбуженный вслух произнесённым названием, словно осмыслив его наконец, двинувшись вперёд тяжело и неровно, он согласился, задумчиво возразив:

   — Это, пожалуй, что плохо и грубо, это и жаль, так ведь что, ведь всё-таки главное дерзость, он так поставил этот всемирный вопрос, он точно гвоздь заколотил каждому зрителю в самую душу и в мозг... и везде...

По-прежнему желая только отвлечь, волнуясь, теперь сама заметно дрожа, теряясь, как поступить, она снова взяла его под руку и настойчиво повторила:

   — Лучше посмотрим ещё Шпалентор.

С глубокой складкой на выпуклом лбу, глядя прямо и неподвижно перед собой, он будто вяло, будто нехотя проговорил:

   — Вот почему, вот зачем ему понадобилось писать этот ужас? Какие тут были причины? Понимал ли он сам, что весь этот ужас мог и должен был означать?

Пугаясь всё больше, беспомощно моргая глазами, она продолжала:

   — Я помню, что за рукой... в указателе...

Поджав пересохшие губы, сцепив руки на поясе, точно придерживая что-то перед собой, он сразу перескочил:

   — Это редко кому удаётся, чуть не один случай на миллион... Ведь по самому же больному... редкий, редкий талант... Эта смерть... У нас ни любви, ничего... ведь я это знаю... Разве у меня есть друзья? Когда-нибудь были?.. Разве что в юности, до Сибири, пожалуй... Настоящие были друзья... а потом, когда я вернулся, разве что самым малым числом, которые, может быть, несколько расположены были ко мне, а так не было у меня друзей никогда. Мне это доказано слишком! Ведь я тебе, кажется, говорил, вот когда я вернулся, после стольких-то лет, меня многие из прежних приятелей и признать не схотели, и потом, во всю мою жизнь, друзья появлялись ко мне только с полным успехом. Успех уходил, и друзья уходили, как закон, необходимость какая-то, математика. Это смешно и, бесспорно, слишком старо, всё это по опыту знают, а всякий раз так мучительно, больно... Даже ведь можно было сказать, велик ли успех, по количеству навещавших меня, по степени внимания всех этих старых и новых друзей, по числу их хвалебных визитов. И расчёт этот никогда меня не обманывал, говорю тебе, тут математика. Чутьё у друзей, тончайшее на это чутьё! Да ты помнишь сама, как после «Преступления и наказания» все ко мне кинулись, весь почти Петербург! Кто годами бывать не бывал, вдруг появились, здрасте вам, предупредительные, ласковые, с громкими похвалами, а потом и схлынули все, два-три человека осталось, всего-то два или три человека!..

Она гладила его руку, прижимаясь к нему:

   — Я навсегда останусь с тобой.

Благодарно взглянув на неё, пройдя молча до поворота, внезапно встав перед ней на углу, он воскликнул, болезненно морщась:

   — Вот что страшно мучит меня, в самом ли деле это была его прямая, его первейшая мысль, или он необдуманно отдался на волю своего несомненного дарования и сладить с ним не сумел,-по недостатку ли веры, мало ли обдумав такой слишком смелый, слишком важный сюжет, как должно быть и бывает всегда в таких случаях, и дарование, не смиренное мыслью и верой, завело его бог знает куда, куда сам он и ступить не мечтал?..

Она предположила его же словами, которые часто слышала от него, думая, что он обращается к ней, ободряюще, ласково улыбаясь ему:

   — Может быть, самое новое слово сказать захотелось, так вот взял да сказал.

Нахмурясь, осуждающе мотнув головой, чувствуя, что отвлекается в другую, пока не нужную сторону, мрачно радуясь, что всё же отвлёкся, потому что и это наболело давно, он сердито, насмешливо заворчал:

   — Что-то оно слишком сбивается на то новое слово, которое у нас теперь почти все говорят. У нас ведь так повелось, что, вступая на поприще, ничего предыдущего знать не хотят, и не было до нас ничего, всё только сегодня и началось, ну, вот далеко-далеко что со вчерашнего дня, это когда мы-то на свет родились, и мы сами пошли от себя, сами мы по себе, самородки, Тургенев поделом над ними за это смеётся. Они проповедуют новое всё, они прямо ставят идеал нового слова и нового человека, что, положим, и надо и хорошо, да сами не знают ни своей, ни европейской литературы, они ничего не читают, вишь ты, некогда им, пекутся о человечестве, вот и читают только себя, даже Пушкина, даже того же Тургенева, хоть он, правду сказать, и не Пушкин. Выводя своих новых героев, снабжая их всякими похвальными превосходными свойствами, они прямо десятый делают шаг, позабыв и не зная о тех-то, об уже сделанных девяти, и вдруг опутываются в фальшивейшем положении, в каком только можно представить без истинной мысли и без истинной веры, и тотчас гибнут, не успеешь мигнуть, не оставивши после себя ничего, читателю в назидание и в соблазн, то есть эта фальшь положения, в котором они очутились без истинной мысли и без истинной веры, только и составляет всё назидание. Во всём этом весьма мало нового, это уж разумеется, а напротив, чрезвычайно много самого истрёпанного старья, но не в этом дело совсем, а главное, в том, что они абсолютно убеждены, что сказали это самое новое слово, что они сами по себе и знать прежде себя никого не хотят, обособились и, уж конечно, этим преочень довольны: всё, мол, хорошо только у нас и всё хорошее только с нас началось. Дудки! Не так оно просто, новое слово, не всякому добровольцу в руки даётся, и ответственно, ответственно очень. Скажешь его, а вот что же потом?..

Она засмеялась нерешительным, но уже звонким, облегчённым смешком:

   — Ну, Федя, я всё это слышала-переслышала от тебя, а вот ты мне лучше скажи, разве этак-то говорят: «опутываются»?

Распахнувши сюртук, сунув руки в карманы, двинувшись дальше, он отмахнулся:

   — Уж конечно, не говорят, так и что ж из того?

Она продолжала смеяться, догоняя его:

   — А вот ты же сказал?

Прибавляя шаг, не оглядываясь, он спрашивал возмущённо и громко:

   — Вот он тоже сказал, что умер, умер Христос, так и что? То есть именно: что же из этого следует заключить? Нравственного согласия ведь и без того ни в чём уже нет между нами, всё разбилось и разбивается, по действию высшей-то справедливости, и даже теперь не на кучки, а просто на единицы уже, и главное, ведь иногда с самым лёгким, с самым наидовольнейшим видом, я вот, мол, получше других, у меня в банке сто тысяч, и баста! Ведь и без того веры только в эту самую высшую справедливость, а в идеал-то, в идеал почти совсем не осталось! Куда ж нам идти, когда все враздробь? Ведь нам же дорога, одна общая дорога нужна!..

Он вдруг запнулся, вдруг выдавил глухим низким расслабленным голосом:

   — Да, он был таким, непременно был, я это знаю. Таким его видели ученики, видели женщины, стоявшие подле креста, все, кто верил в него... Точно вся помертвелая, наша бездуховная жизнь во всей отвратительной наготе... в язвах лжи, в коросте несправедливости, в гниении вечной корысти, лишённая всякого идеала, обречённая на кучку трупных червей...

Она быстро вставила, чтобы опять успокоить его:

   — Выходит, он по совести, он голую правду сказал?

Взяв её крепко под руку, сухо улыбаясь одними губами, куда-то спеша, он стал объяснять, так же низко и глухо:

   — Видишь ли, Аня, художники, если только художники, и всегда-то пишут по совести, не по совести такой и не может, сколько его ни гони, на то и художник, может быть, единственная чистая и серьёзная совесть нашего убогого и преподлейшего времени, так вот что же именно в тот момент его совесть ему говорила? Хотел ли он ещё укрепить нашу веру в идеального человека этим зрелищем тления, памятуя, естественно, о нашем предчувствии воскресения, или ещё вернее хотел разрушить её, чтобы уж она и никогда не воскресла? Тут, знаешь ли, замечательный, тут язвительный парадокс, тут, возможно, может быть, и то и другое...

Высказав это, он почувствовал вдруг, что в нём самом что-то резко менялось и двигалось. Всё прежнее словно мельчало и таяло у него на глазах. Он словно подходил всё ближе к чему-то странно большому, огромному, главному, даже дух захватило на миг.

Прислушиваясь зорко к себе, желая всё это скорее понять, не в силах остановить поток своих мыслей, он выговаривал торопливо, невнятно:

   — Ведь сам-то Христос что же такое, в конце-то концов? Ведь он воплощённый, ведь он воплотившийся в плоть идеал человека! И вот перед нами художник, бесспорно веривший в этот именно идеал, бесспорно неся этот идеал в своей скорбной душе, наложил на Христа печать умирания, печать тления, печать смерти, почти кощунственно наложил и сумел намекнуть на великую, на величающую истину и всего, и вот нашего-то, в особенности, то есть современного мира! Теперь у нас именно духовное изломано всё, всё прекрасное, ведь так всё вдруг устроилось, что нам заранее отпускаются все грехи, это, мол, высшая справедливость, по ней и живите, ведь в таком случае о своём грехе и думать не надо, да и не осознаешь его, коли так и положено жить, что вот я получше тебя, заслужил и так далее, и через это всё духовное наше, всё прекрасное в душе человека, нравственный закон первейше всего, подвержено величайшей опасности полного уничтожения. Я не говорю, что всё это в самом деле может быть уничтожено! Куда там! Духовность и красота человека извечны, ничему не подвластны, то есть не сможет никто, даже заранее отпустив все грехи, потому что приказ и указ, но, ты заметь это «но», уже сама духовность заражена недуховностью и в самой красоте современного человека заложено безобразие. Я неясно, может быть, для тебя говорю, но я понимаю, я чувствую ясно, это надо писать и писать!

Он в самом деле чувствовал так, он сознавал, какая перед ним вставала огромная мысль, какая тема открывалась неслыханная, но тут же вспомнил, что времени нет на неё никакого, вспомнил проклятые деньги, которых не было ни на труд, ни на что, и вдруг обнаружил, к своему удивлению, что всё это нисколько не останавливает, не отпугивает ею. Время и деньги — какие это всё теперь пустяки! Не пустяки только то, что в нём назревало уже, уже набухало разгоревшейся кровью его. Не пустяки единственно то, что в нём уже раздались голоса.

Ком подступил к пересохшему горлу. Он тяжело, поспешно сглотнул. Он продолжал, различая с трудом, чей это слышался взволнованный голос:

   — И вот есть тут, есть один совершенно важный вопрос: как же они все, глядя на этот явственный труп, посинелый, гниющий, смердящий уже, как они по-прежнему верить могли, что непременно, всенепременно воскреснет?

Недоумевал широкий, прозрачный, возвышенный лоб, ввалились тревожно виски, туго бились синеватые вены, и радость, странная светлая радость пробивалась сквозь эту глухую тоску:

   — Если смерть так ужасна, если так всемогущи законы природы, ну, вот как дважды-то два, как же одолеть эти законы бессильному человеку?

Он остановился, не замечая, что они тем временем вышли на площадь, взял её руки похолодевшими пальцами, смотрел в упор на неё пронзительным взглядом, тряс её детские руки и спрашивал, спрашивал жадно:

   — Как одолеть эти законы телесности, когда их не победил даже тот, который побеждал природу при жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: «Девица, встань!» — и встала девица, «Лазарь, гряди вон!» — и вышел умерший?..

Как тисками, схватив её под руку, он потащил её за собой, и слова его падали, точно падали камни:

   — Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого, немого и страшного зверя... вернее... в виде какой-то огромной бездушной машины, новейшего, разумеется, образца, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глупо, бесчувственно поглотила, великое и бесценное существо, такое совершенное существо, которое одно стоило всей этой бездушной природы и всех разматематических законов её, всей земли, если хочешь, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого высшего существа! Тёмная, наглая, бессмысленно-вечная сила, которой всё безоговорочно подчинено на земле. Ты понимаешь, всё и все мы, кто бы ни был из нас, чего бы там наивысшего ни желал, к чему бы наилучшему ни стремился! Что же делать, как нам жить в этом железном плену?

Она не проронила ни слова.

Он там временем подвёл её к зданию Ратуши, увидел внезапно преграду перед глазами, каких-то рыцарей с дамами на стене, отпустил её руку и грозно спросил:

   — Да что она, вся наша жизнь, лишённая высшего идеала? Ведь без высшего идеала, без хоть сколько-нибудь определённых желаний лучшего, истинно справедливого никогда и не может быть человеческой жизни. Даже можно положительно утверждать, что не будет совсем ничего, кроме мерзости оскудения, но вот, может быть, ещё главнейший вопрос: да устоит ли этот наш идеал духовно-прекрасного человека против всей этой воинственной мерзости, такой сплошной и сплочённой?

Не успев ответить на эти вопросы, ещё не додумав их до конца, осаждённый тьмою других, теснивших его, выступавших перед ним наугад, он вдруг подумал и заговорил о другом:

   — Разве наш народ таким представляет его? Тут приглядеться бы и прислушаться, ведь в этом-то приглядывании и прислушивании и весь дух наш и вся наша сила. Просмотреть хоть всю сверху донизу нашу литературу, чтобы эта истина встала во всей своей несомненности. Всё, что есть истинно прекрасного в нашей литературе, то взято все из народа, начиная хоть особенно со смиренного, простодушного Белкина, вечного типа, который так пророчески создался у Пушкина. У нас все ведь от Пушкина, но если не упоминать даже Пушкина, гений которого мы и не в силах ещё оценить, припомни хотя бы Обломова или хоть Тургенева, «Дворянское гнездо», разумеется, а не «Дым». Тут всеконечно же не народ, но всё, что в этих типах Гончарова, Тургенева вековечного и прекрасного, всё это именно оттого, что они в них соприкоснулись неприметно с народом, то есть в идеалах своих. Это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они у народа заимствовали его простодушие, широкость ума, незлобие, кротость и чистоту, в противоположность тому, что фальшиво, изломано, заимствовано, наносно, несамобытно. Может быть, и Гольбейн соприкоснулся с народом, но с другой, вернее же, с худшей его стороны? Может быть, отсюда и эта жестокость, и этот обнажённый натурализм? Народ ведь зверски невежественен пока!

Следя за ней пустыми глазами, не замечая, как она любовалась полустёртой росписью старых каменных стен, он ощущал в себе те же необычные силы. Сердце билось крепко и сильно. Слабый румянец проступил сквозь восковую бледность лица. Напряжённо дрожали ноздри короткого носа. Лоб разгладился, только глубокая складка по-прежнему темнела у переносицы. Да, всё сдвинулось с места и порывалось вперёд. Вчерашний сюжет с молодым, но пошлым красавцем, который мечтал о значительном капитале превыше всего, казался глупым и мелким, не по размерам ему, не по размерам его дарованию. Его где-то ждал иной, обширный сюжет. Ему были нужны, ему были непременно необходимы два центральных героя. Один, слабый телом, хилый, больной, воплотил бы в себе высший дух или, лучше сказать, ту духовность, которой только и может быть могуче и славно всё человечество, пускай не сейчас, пускай когда-нибудь впереди, но всё равно могуче и славно, то есть в этом желание, в этом возможность добра, воплощения, так бы можно сказать, а второй, нехитрый умом, едва прикоснувшись к начальным наукам, неразвитый совестью, слабый душой, потерявший опору в себе, непременно физически сильный и крепкий, с самым русским здоровым румянцем, то есть кровь с молоком, с плоским носом, непременно скуластый, не то чтобы зол, но страшно озлоблен, унижен и оскорблён, то есть оскорблён и унижен по-нашему, скверно и гадко, в самую кровь, и пробует и не может сладить с собой, и крушит, и жалеет, и ближе в этом-то смысле с народом, хотя и хранящим твёрдо в душе идеал истинной справедливости и добра, но грубым, преданным разврату материальности и всевозможному мраку, что идёт именно от земли, от природы, от плотского бытия.

Он на ходу сознавал, что всё, что он думал теперь, было почти именно то, и потому почти и не то, что тут надобна не теория, пронеси и помилуй, не в обычном роде бойких журнальных статей, где всё отвлечённо, всё сказано вообще и чёрт знает о чём, как у него поневоле пока выходило, сбиваясь на философскую сушь. Тут до самого бы живого, до самой бы жизни добраться, до самого бы практического решения всех самых насущных, самых проклятых наших вопросов.

То есть в наше негромкое, в наше неславное время вдруг поднялись вот какие вопросы: да хорошо ли хорошее-то? Хорошо ли, к примеру, смирение и терпение Христово? Как должно устроиться равенство людей, через любовь ли всеобщую, через высшую ли справедливость, через закон ли необходимости или через восстановление человека во всём сознании нравственного закона, единого и неделимого для всех? Ведь вот в Евангелии-то предречено, что законы самосохранения и опытов науки, необходимости и так далее там, эти законы ничего не отыщут и не успокоят людей, что люди успокаиваются не прогрессом ума и сознанием железной необходимости, а нравственным законом, признанием высшей духовности, красоты, которая бы послужила идеалом для всех, перед которой усовестились и распростёрлись бы все: вот, дескать, что есть настоящая истина, во имя которой все бы обнялись и пустились действовать сообща, достигая тем самым своей духовности и своей красоты, а не много денег и высокого чина, пусть там фельдмаршала или ещё там чего.

Нет, в самом деле, тут ещё бездна всего, тут ещё много мыслить и много страдать, но непременно, непременно посредине всего именно эти, именно эти два крайних типа, и он столкнул бы их в непримиримой дружбе, в неразлучной вражде, и проверил бы, посмотрел бы тогда, чья из них победит, то есть чья правда, хотел он сказать.

Под гул этих мыслей, куда-то по-прежнему страшно и страшно спеша, ласково взяв её за детское худое плечо, он в горячем порыве прижал её к сердцу:

   — Спасибо, Аня, тебе!

Оторвавшись внезапно от офицера с мечом, изображённого на щербатой стене, выглядывая откуда-то у него из-под мышки, она изумлённо спросила:

   — За что?

Он жадно поцеловал её в юную голову:

   — За то, Аня, что затащила меня в этот Базель! Поедем в Женеву, поедем скорей!

Она с готовностью согласилась:

   — Я всё уже осмотрела, поедем, только надо где-нибудь пообедать.

И он вдруг ощутил, что готов, что он может творить.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Поезд, состоявший из зелёненьких юрких вагонов, то и дело извивался змеёй, покачивая своих пассажиров. Маленький паровоз покрикивал длинной трубой, вызывая ответное гулкое эхо в горах. Высокое небо было огромным и синим, а справа внизу густо синели долины, по которым бежали назад двухэтажные домики с белыми крышами, зелёные виноградники, луга и сады, и, когда поезд вдруг спускался ближе к этим долинам, можно было видеть крохотных женщин в белых чепцах и таких же мужчин в круглых шляпах, в белых рубашках с закатанными до локтей рукавами и в чёрных жилетах, с плетёными корзинами за спиной, резавших виноград на продажу.

Фёдор Михайлович с хмурым лицом сидел у окна, и все эти картины быстрыми пёстрыми пятнами мелькали мимо, мимо него, не задевая, но всё-таки отвлекая внимание.

Он готов был творить, это сильное чувство оформилось, вызрело, укрепилось, однако что именно положить, как здоровое семя, в основу творенья, чтобы оно своим гневом и болью потрясло все умы и сердца?

Беспокойная мысль то и дело возвращалась к ночному красавцу, который так страстно и брызжа слюной шептал о всемогуществе денег кому-то, кто в тесной каморке сидел к двери спиной и по этой причине остался неузнан.

Однако деньги на почте в Женеве уже должны быть, непременно должны, иначе нельзя, последняя полусотня, вся надежда теперь на неё, и надолго ли достанет полусотни рублей?

А если денег там ещё нет?

Впрочем, всё это вздор, чепуха, об этом и думать не стоит, как-нибудь устроится всё, как-нибудь обойдётся, должно обойтись.

Что же красавец?

Красавец всё ясней проступал в квадрате окна, минутами заслоняя синее небо.

Довольно молодой ещё человек, должно быть несколько старше двадцати пяти лет, но уж менее тридцати, это непременно и тотчас видно на глаз, роста среднего, пожалуй, даже немного высокого, строен и белокур, впрочем, тоже очень немного, возможно, слащав, какие особенно нравятся перезрелым девицам на выданье, но не из сильных, не из оригинальных натур, а скорее из недалёких, сентиментальных, с умом запасливой мыши и, уж конечно, с печатью величия на красивом, однако скудном лице, с печатью, именно с какой-то нарочитой чертой, заботливо подрисованной для эффекта, в надежде производить достойное впечатление, что-то очень ходячее, вроде обязательной метки на носильном белье, чтобы прачка не перепутала и не украла, а вот улыбочка не без любезности, только уж слишком тонка, с несколько злобным значением, выставляя слишком ровные, слишком жемчужные зубки, с будто весёлым, но испытующим пристальным взглядом, а вот подрисованной нарочито чертой, для печати величия, скорей всего, может быть небольшая бородка, какие теперь встречаются чуть не на каждом шагу, неоригинальная оригинальность, если так можно сказать, в Наполеоновом духе, однако в духе племянника, а не великого дяди, который бороды не носил, к тому же для придания важности никогда не смеётся, даже когда один сам с собой и ему в самом деле смешно, в высоком лощёном цилиндре и в шубе, с этакой тоненькой тростью в правой руке, впрочем, он же в каморке пока что сидит, неизвестно, какая погода, дождь или снег, то есть без шубы, но в сюртуке, разумеется сшитом очень даже прилично, а шуба затем, что дело, должно быть, зимой, в самом, возможно, начале, скажем, нашего в конце ноября.

Ещё там обозначились кто?

Кажется, мать и отец, сестра и жених. Слава Богу, что затвердил перед тем, как уснуть, а то бы беда.

Начать хоть бы с матери: благородна и взбалмошна? Это всё ещё надо бы очень обдумать, однако пока что пусть останется так, тут, первое дело, задержаться нельзя, сначала в самых общих чертах, а характер ещё развернётся и выступит сам, как он есть, если правдоподобный, живой, но теперь уже видно отчётливо, что одета довольно обношенно, то есть скромно донельзя, в чём-нибудь тёмном, немарком таком, по-старушечьи, хотя ещё далеко не старуха, старшему-то, сыну-красавцу, нет ещё далеко тридцати, стало быть, ей не должно быть больше пятидесяти, так что, при здравой и обеспеченной жизни, могла бы одеться и понарядней и посветлей, а тут все признаки именно бедности, от которой старятся даже скорей, чем от водки, с осунувшимся лицом, со скорбным болезненным видом, с густой чернотой под глазами, этим следствием тяжких забот и бессонных ночей, хотя с лицом и взглядом приятным, с характером серьёзным, в иных случаях не без твёрдой решимости, этого в ней не может не быть, и не лишённым истинного достоинства, которое никак не зависит от денег, даже когда и нет их совсем, впрочем, несчастна исключительно по этой причине, зная, что в сыне-красавце такого истинного достоинства нет, и по-матерински очень страдая, также и оттого, что знавала лучшее положение и не привыкла ещё, решительно утратив его.

Лучшее положение было, конечно, по мужу, который уже перед самой отставкой вдруг получил генерала или только называется им, так даже лучше, то есть справедливей, верней, из особенного желания почитаться человеком в высшей мере достойным, по причине тайного, однако же сильного пьянства, впрочем, тоже должен быть высокого роста, несколько тучный, с некоторыми остатками бравой военной осанки, быстро идущей на убыль, у всех на глазах, износившийся телом и особенно износившийся духом, в стареньком сюртучке, может быть вполне даже штатском, с густыми седоватыми бакенбардами и в пышнейших генеральских усах, какие у кого-то видел на днях, удивительные усы, с мясистым, багровым и обрызглым лицом, с выпученными большими глазами, с откровенным усилием показать себя человеком почтенным и даже достойным и с таким же откровенно приметным кислым запахом водки.

Дочь красавца должна бы была быть похожа на мать, с её же характером и с её же чертами лица, однако серьёзна, задумчива, готова вспылить на всякую подлость, особенно в близких своих, особенно, разумеется, в братце своём, предприимчива и энергична, хорошего среднего роста, худощава, значительно младше красавца, лет двадцати с чем-нибудь, но тот, конечно, должен бы был бояться её, не очень красивая, однако с какой-то магической тайной в лице, которая в иных привлекает и посильней красоты.

Такой нужен жених из особенных, если не исключительный человек, то чистый и честный, это уж непременно, за которого бы она без колебаний, со страстью пошла, беда только в том, что всем таким, как она, честных да чистых встретить в жизни не суждено, они словно по воле судьбы обречены приносить себя в жертву семейству, и особенно вот этому старшему братцу, красавцу, которого нравственно она превосходит, но которому, именно по этой причине, почитает священной обязанностью своей устроить приличное, если не завидное будущее, и уж тут обязательно вертится вьюном женишок, не то чтобы неприличный, скромно, но изящно одетый, с какой-нибудь тёмно-русой бородкой, непременно в круглых очках с золотым ободком, которые делают его даже немного приятным, но как-то уж больно солидным, неглупый, прижимистый, с умением осторожно, но верно прикопить и нажиться, более молчаливый, но из достоинства, а не потому, что нечего бы было сказать, с отчётливым пониманием, что не любят его, но уверенный в том, что деньги-то всё пересилят и с течением времени заронят в душу невесты такую любовь, которая всех горячей и прочней, и потому ожидавший спокойно согласия идти под венец.

Все, таким образом, люди если прямо не пошлые, то уж явственно ординарные, мелкие, и что-то ординарное, мелкое должно бы завестись между ними и всех перессорить между собой и всех развести, как теперь сплошь и рядом творится в наших русских случайных семействах, однако же именно что между ними должно завестись?

Он торопливо перебирал эти обыкновенные житейские дрязги, причиной которых всегда бывают теснота и безденежье и уязвлённое самолюбие всех без исключения членов семейства, как непременное следствие и безденежья и тесноты, но хотел отыскать что-нибудь совсем заурядное, мелкое, в чём бы не было пошлости, грязи, а скорее возможность для жертвы, с одной стороны, которую, с другой, должны были из ужасной необходимости, но из оскорблённого самолюбия не желали принять, что-то унизительное именно для больного, именно для раздутого самолюбия, с их-то понятием о достоинстве человека несовместимое совершенно, заставляя нравственно невыносимо страдать.

Вот, к примеру...

Его передёрнуло вдруг. Чем вынужден он заниматься! Другим позволительно на свой вкус и по совести выбирать достойный сюжет, только никак не ему! Взял Христа, положил мастерской кистью на полотно изувеченный, тронутый зеленью тления труп и тем выразил не какую-нибудь, но вселенскую, вековечную мысль! Каково? А какие вселенские, вековечные мысли в этих русских случайных семействах, где в рассуждении избежать крайней бедности, тяжкого стыда нищеты сдадут комнаты таким же случайным русским жильцам со столом и с прислугой, да за это и ненавидят друг друга, словно и в самом деле совершили самый отвратительный грех? Глаза бы не глядели на такого рода сюжеты!

И он увидел в окно, что поезд бойко спускался в долину. Виноградники и сады пошли теперь всплошь. Белые домики что-то слишком уж сыто мелькали сквозь густую, чрезвычайно сочную зелень. Вдалеке блеснула река. Он догадался, что Женева уже, что пора выходить.

Молодой румяный высокий носильщик в чёрной фуражке с лаковым козырьком спросил с них два франка за свёрток и дорожный мешок.

Аня вздрогнула, возразила, расширив глаза, от испуга не совсем верно говоря по-французски:

   — Это слишком, слишком много, мсье, нельзя...

Носильщик ответствовал как-то уж слишком насмешливо, скрестивши толстые руки на своей выпуклой, страшно широкой груди:

   — Снесите сами, это дешевле.

Аня громко спросила по-русски, беспомощно обернувшись к нему:

   — Он что, смеётся над нами?

По всем нервам его тотчас вспыхнуло острое раздражение. Фёдор Михайлович, конечно, угадывал, однако как-то слегка, будто самым краем ума, в чём таилась натуральная причина его раздражения, с ним такое бывало не раз, особенно после трудной дороги в этих тесноватых немецких вагонах, где невозможно прилечь, но ему всё-таки слишком явно казалось, что женевский носильщик над ними куражится, почуяв в них русских людей, что своими насмешками желает сказать, что, мол, все русские дикари и что по этой причине русских не за что уважать, и он, едва успев шепнуть себе, что всё это, должно быть, не так, выдавив улыбку на суровом строгом лице, попытался успокоить её, с холодной иронией нарочно говоря по-французски:

   — Нет, Анечка, не смеётся, просто этим он заявил своё достоинство свободного гражданина.

Она ещё шире раскрыла глаза:

   — И достоинство свободного гражданина переводит на франки?

Он язвительно рассмеялся:

   — Ну, это у них непременно, и самое что ни на есть первейшее дело. Все эти швейцарцы ужасно гордятся, что они одни давно свободны в целой Европе, а до чужой свободы им дела нет, так уж это заведено. Они и в услужение нанимаются неохотно, разве уж очень бедны, и от гордости своей национальной свободой слишком много за это дерут. Оттого в отелях слугами всё больше немцы, за то, что не доросли ещё до сознания свободного гражданина. Уверяю, немец с нас на полфранка меньше бы запросил.

И, стиснувши зубы, гневно ворча про себя, что не на такого напали, что он именно русский и по этой причине никому себя в обиду не даст, он сам донёс Анин свёрток и свой дорожный мешок и сдал на хранение.

Выйдя из вокзала на площадь, они двинулись в город по удивительнейшему мосту через Рону при самом выходе её из Женевского озера. Налево лежала до самого горизонта лазурная ширь, направо, среди пены быстро мчавшейся изумрудно-прозрачной воды выступал кремнистым обрывистым берегом островок Святого Петра, на котором скрывался когда-то Руссо, островок, поросший каштанами и древними буками, а впереди поднималась тёмной стеной громада горы, нависшей над маленьким, словно игрушечным городом.

Всё поражало его. Женева казалась похожей на сад. Спокойные улицы были зелены, чисты и светлы. Он не пропускал даром ни одного впечатления. Он пытливым взором впивался в лица людей и в самую физиономию города. Каждая мелочь тотчас рождала идею. Его пульс был полон и бодр. Голова работала спокойно и смело. Однако всё здесь представлялось чуждым ему, неприятным, даже женщины, которые отчего-то сторонились одиноких мужчин. Душа его просила любви и сочувствия, а опыт жизни упрямо твердил, что в этом городе нечего ждать ни того ни другого и что он напрасно, очень напрасно заехал сюда. Он раздражался всё больше и непрерывно ворчал:

   — Нет, Анечка, ты не считай, что любить родину — это значит за всё хулить и ругать иностранцев и что я так именно думаю. Совсем я так не думаю и никогда думать так не намерен, напротив совсем, однако меня здесь что-то теснит. Ты представь, обыватели местные обедают в час, аристократы к пяти.

Легко и мелко шагая с ним рядом, крепко держа его под руку, точно боялась отстать, она вдруг перебила его:

   — Аристократы? Полно, Федя, в республике какие аристократы?

Он хмурился и шагал широко, порываясь вперёд:

   — В республике тоже аристократы. По рождению те же плебеи, иные из самых низких низов, да денег кучи набрали. Из грязи да в князи, у нас говорят. Аристократы французские и английские, то есть кровные по средним векам, обедают в шесть. В десять город запирают на ключ. В двенадцать все спят.

   — Скучно живут.

   — С чего веселиться? Весь день в трудах, не из удовольствия, а только из денег, всё большей частью молчат, да и о чём говорить?

Она останавливала его то у кафедрального собора, который возвышался на месте античного храма, то возле Ратуши. Под большими орехами стояли скамейки. По обе стороны видны были горы, окружённые пышными облаками, которые плыли и выше и ниже пологих вершин, величественных и грозных. Внизу расстилалась равнина, усеянная весёлыми рощами, деревеньками и одинокими фермами. Равнину пересекала широкой лентой дорога. По дороге двигались неторопливо кареты и скакали английские всадники на своих кургузых конях. От Юры налетал ветерок.

На почте на их имя не нашлось ничего.

Оба расстроенные, не представляя, что их ждёт в ближайшие дни, с застывшими лицами, они отправились на поиск квартиры. Они исколесили центральные улицы. Свободных квартир было множество, однако все были людны и дороги. Воспитанные республикой, хозяйки сами отворяли им дверь, заслыша звонок. Он смущался и отступал, стыдясь торговаться. Все комнаты казались ему одинаково хороши. Он хотел одного: поскорей устроиться и сесть за письменный стол.

Аня в ту же минуту отстраняла его, выдвигалась вперёд и вела себя решительно смело, даже несколько дерзко, что ещё более смущало его. Её замечания были деловиты и кратки. Везде и во всём обнаруживала она одни неудобства и требовала значительной скидки с цены. Ей не уступали нигде, и она громко говорила ему по-французски:

   — Нет, дорогой, в моём положении здесь слишком шумно.

Так они отходили всё дальше от центра. Он сердито бубнил:

   — В Париже дешевле.

Она, торжествуя, подхватывала:

   — Я же говорила тебе, что надо ехать только в Париж.

От этого он сердился всё больше и громче бубнил:

   — В Париж, в Париж! Да ведь ты Париж нисколько не знаешь, разве что по французским романам. А ведь в Париже всё внешность, именно внешность одна. У всех вид удивительно благородный, у самого подлого какого-нибудь французика, который продаст отца родного за четвертак, да ещё сам, без спросу, что-нибудь прибавит в придачу, а в то же время, в ту самую даже минуту, вот именно когда он отца своего продаёт, такая внушительная осанка, что даже нападает недоумение, а ведь зазевайся, обманет, подлец, обманет самым гнусным и неожиданным образом, мелким бесом рассыплется перед тобой, на прилавок вывалит полмагазина, весь внимание, так и готов услужить, а за какую-нибудь шаль в полторы тысячи франков слупит, не смигнув даже глазом, тысяч двенадцать, да ещё так, что ты останешься совершенно довольна, что именно у него купила её.

Она засмеялась и прижалась боком к нему:

   — А мне не нужно шали в полторы тысячи франков. Я бы только ходила и всё бы смотрела, смотрела, так славно, там ведь есть же, есть на что посмотреть!

Стесняясь, что она так вот прижималась к нему, набыченно озираясь по сторонам, то прибавляя шагу, точно жаждал скорее скрыться от всех, то замедляя, оттого что устал, он негромко брюзжал:

   — В Париже слишком замечательных вещей действительно много, Париж великолепен ужасно, и много, много в нём есть кой-что осмотреть, но если бы мы приехали как студенты, тут бы дело другое, было бы много занятий и многое надо было бы осмотреть и прослушать, Лувр и вся набережная, вплоть до Нотр-Дам, но праздному наблюдателю всё это слишком скоро станет известно, и как осмотришь, так нападёт ужасная скука.

Она возразила немного капризно, надув несколько губы, но так, чтобы он видел, что она хотела только с ним поиграть:

   — Это всё оттого, что ты не любишь смотреть, а я ужасно люблю и заранее знаю, что мне бы было не скучно.

Он добрел от этой невинной игры и тотчас напомнил себе, как она ещё молода, как ей всё ещё хочется шалить и резвиться, несмотря на весь её серьёзнейший вид прекрасной жены и отличной хозяйки, но он хотел, чтобы они были близки друг другу не только физически, чтобы его отношение к жизни было ей понятно хотя бы отчасти, и уже остановиться не мог, в надежде это своё отношение ей разъяснить:

   — А как присмотришься, так тотчас и затошнит. Идеала в Париже нет никакого, не только что убеждений, но даже и размышлений не спрашивай никаких. Всё решено и расчислено наперёд. Накопить фортуну и иметь как можно больше вещей — это обратилось уже в катехизис, в этом одном и нравственность вся. Это было и прежде, конечно, теперь же это имеет какой-то священнейший вид. Прежде ведь, кроме денег, хоть что-нибудь ещё признавалось, так что человек и без денег, но с другими, с душевными качествами мог рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение, а теперь уж ни-ни! Теперь надо накопить денежки и завести как можно больше вещей, тогда и можно рассчитывать на уважение. И не только на уважение других, но даже и на самоуважение нельзя без денег рассчитывать. Теперь без денег и сам себя никто не ставит и в грош, когда чувствует, что у него пусты карманы, и это сознательно, совестливо, с великим притом убеждением, зато удивительнейшие вещи позволяют себе и другим, если только есть деньги и много, много вещей. Бедный Сократ представляется глупым и вредным фразёром и уважается разве только в театре, потому что бедность в театре всё ещё продолжают любить. Ну, да ведь это ты и здесь увидишь отлично, да и видишь уже, по правде сказать, ты только посмотри, какие у всех этих хозяек квартир благородные лица, когда ты начинаешь торговаться в цене, прямо Вильгельмы Телли и Жанны д’Арк, не иначе. Все они без этого неизъяснимого благородства и спать не могут спокойно, не то что квартиру сдавать.

   — Какое же благородство, если берут двенадцать тысяч за то, что не стоит и полторы?

   — А, вот это-то и есть у них высшая справедливость, даже обязанность, я бы сказал, обязанность перед собой и детьми, это ведь они так из одной, и серьёзнейшей, добродетели поступают. Воровать гадко, воровать подло, об этом все газеты кричат, за воровство на галеры, хоть бы ты с голоду умирал, и жена твоя, и дети твои, а украсть из добродетели — это дело совершенно другое, вы, стало быть, хотите составить себе состояние и накопить много вещей, то есть исполнить весь долг и природы и человечества, иначе из чего же и жить, если не накопить много денег и много вещей? Потому-то воровство из добродетели теперь в высшей степени обеспечено, поощряется общественным мнением и организовано прочно, как никогда.

   — Но, Федя, как ты можешь глядеть так мрачно на мир?

   — Это не я так мрачно гляжу, это мир так мрачно глядит.

   — Да не всё же и мрачно, разве не так?

   — Пожалуй, что и не всё. Я же ведь знаю, что повсюду есть неизъяснимое благородство, ну и так далее. Однако в добродетель-то, в добродетель из какой нужды возводить? Это зачем? Можно быть даже и подлецом, да чутьё о чести не потерять, а тут ведь очень много честных людей, как и везде, но зато чутьё чести совершенно потеряно. Ведь вот раз сидел я в Италии за общим столом. Толковали всё больше о Гарибальди, тогда о нём толковали везде. Это случилось недели за две до Аспремонте. Разумеется, говорили загадочно, иные молчали и вовсе не хотели высказываться, другие головами качали. Общий смысл разговора был тот, что Гарибальди затеял дело рискованное, даже неблагоразумное, однако, конечно, высказывали это мнение с недоговорками, потому что Гарибальди до того всем не в уровень человек, что у него, пожалуй, и выйдет благоразумно даже и то, что по обыкновенным соображениям выходит слишком рискованным. Мало-помалу перешли собственно к личности Гарибальди, стали перечислять его качества, и приговор был довольно для итальянского героя благоприятный. Тут же сидел между нами француз, наружности очень внушительной и даже приятной, лет тридцати, и на лице с отпечатком того необыкновенного благородства, которое бросается в глаза до нахальства. И вот этот француз громко так говорит: «Нет, говорит, я одному только в нём удивляюсь!» Разумеется, всё любопытство обратилось к оратору. Новое качество, открытое в Гарибальди, долженствовало быть для всех интересным. Француз продолжал, и все с восклицаньями: «В шестидесятом году некоторое время в Неаполе он пользовался самой бесконтрольной и неограниченной властью. В руках у него была огромная сумма в двадцать миллионов денег казённых! В этой сумме отчёта он никому не давал! Он мог взять и утаить сколько угодно из этой суммы, и никто бы с него не спросил! Он не утаил ничего и сдал правительству всё счётом до последнего су! Это невероятно почти!» Даже глаза его разгорелись при этом, когда он заговорил о двадцати миллионах.

   — Так и что ж из того? Из чего тебе, Федя, расстраиваться? Просто глупый-преглупый француз, вот и всё!

Он так и вскипел:

   — Если бы так, я и внимания на это не обратил бы, частный случай, да и дело с концом, мало ли их. Однако тут-то дело совершенно, даже слишком иное. Ты вот хоть только одно рассуди: про Гарибальди, конечно, можно рассказывать всё, что угодно, но как же сопоставлять имя Гарибальди с хапугами из казённого-то мешка, вот в чём для меня весь вопрос? И как наивно, как простосердечно он это проговорил. За чистосердечие, разумеется, всё прощается, даже утраченная способность вниманья и чутья подлинной чести, но, взглянувши в лицо, так и заигравшее при мысли о двадцати миллионах, я подумал совершенно нечаянно: «А что, брат, если бы ты вместо Гарибальди находился тогда при казённом мешке!» Ведь тут главное именно то, что общество дошло в своём разложении до того самого поворотного пункта, когда почти все готовы при случае попользоваться из казённого мешка безвозмездно и возводят это себе в добродетель: это я, мол, состояние себе составляю, чтобы иметь как можно больше вещей, потому как сказано, что высшая справедливость в том-то именно и состоит, чтобы каждый имел как можно больше вещей.

Она улыбнулась очень значительно:

   — Однако же, Федя, и у нас точно так, и что же ты имеешь против вещей, разве лучше без них, как вот у нас с тобой теперь получилось?

Он испугался, что она его совершенно не так поняла, споткнулся, как-то боком пошёл и заспешил, страстно заглядывая ей сбоку в глаза:

   — И ничего я, решительно ничего против вещей не имею, даже иметь не могу, и худо, разумеется, худо без них, правда твоя, и у нас даже похуже бывает, как ещё хуже-то, ты и не знаешь всего. Про нынешнее сказать не могу, а при прежнем правлении один только министр и не крал, так про него даже послы доносили иностранным дворам как о чуде заморском каком: вот, полюбуйтесь, мол, не крадёт! И ведь не могут не красть, если высшая справедливость заключается в том, чтобы каждый имел как можно больше вещей, вот весь ужас-то в чём!

Она утвердила, должно быть, особенно для того, чтобы успокоить его:

   — Так ведь и крадут.

Он так и вспыхнул:

   — То-то и есть, что если поставлен человек при двадцати миллионах, да ещё бесконтрольно, так уж и не может не красть, и все понимают, что украдёт непременно, словно это добродетель какая, а это обыкновенное воровство, а если не украл, так и не поверит никто, хотя ведь это обыкновенная честь. Разумеется, если красть и при этом чутья чести не потерять и в добродетель не возводить, так это порочнее во сто крат, это крайность, это цинизм, но если уж возвести в добродетель, то это намного презрительней, это уж и всему человеку конец.

Она протянула мечтательно, ни с того ни с сего:

   — А хотелось бы Гарибальди увидеть, хоть чуточку! Каков он из себя?

Он отвернулся и буркнул:

   — Ещё и увидишь, на этих днях.

Она изумилась, поднимая свои редкие брови:

   — Как же, Федя, я увижу его, это в Женеве-то, здесь?

   — Надобно, Анечка, газеты читать.

   — Нет, правда, Федя, в этой скучной Женеве?

   — Ну, успокойся, правда, конечно.

Наконец они прочитали билетик на углу рю Вильгельм Телль и рю Бертелье. Пятиэтажный дом походил на мышиного цвета тяжёлый утюг, а узкие окна без переплётов казались слепыми, совсем петербургский, капитальный, доходный, с мрачными серыми стенами, разве немного почище и постарей. Квартира сдавалась во втором этаже. На звонок им отворила не одна хозяйка, а сразу две, совершенно похожие одна на другую, сёстры-старушки, в одинаковых белейших чепцах, в одинаковых белейших косынках, наброшенных на костлявые плечи, с одинаковыми морщинами на маленьких высохших лицах, Луиза и Шарлотта Реймонден, с детским восторгом в птичьих глазах, что наконец-наконец у них тоже будут жильцы. Витой лестницей хозяйки повели их наверх, скромно приподнимая пышные юбки, расспрашивая наперебой, кто они и откуда и с какой целью посетили Женеву. Аня бойко им отвечала, что они русские и что цели у них не имеется никакой, а приехали сюда просто так, по собственной надобности, немного пожить. Хозяйки пришли в ещё больший восторг и, подёргивая умильно беленькими ресничками, поблескивая птичьими глазками, улыбаясь одинаковыми сморщенными губами, воскликнули несколько раз:

   — О, Руссия! Руссия!

Аня весело обернулась к нему:

   — Кажется, добрые, Федя, ты не находишь?

Тяжело ступая по высоким ступеням, не подняв головы, он сердито сказал:

   — Эта, младшая, может быть, подобрее, но злые ли, добрые, денежки слупят вперёд, у них это первое дело, особенно потому, что, мол, «Руссия, Руссия», денег, стало быть, много, здесь так привыкли к нашим туристам из обличителей разного рода и либералишек прежних годов.

Комната оказалась довольно большой, и тут Аня, оглядев всё очень внимательно, пощупав подушки, перину и даже потыкав диван, понюхав бельё, твёрдо решила:

   — Давай останемся, Федя, мне кажется, я им понравилась, очень.

К этому времени он был уже раздражён до того, что не хотел поселяться нигде, однако же знал хорошо, что это именно от одного раздраженья идёт, и согласился угрюмо:

   — Останемся, Аня.

Луиза потупилась и отступила два шага назад, но Шарлотта раздельно проговорила с совершенно твёрдым лицом:

   — Мадам, пожалуйте деньги за месяц вперёд. Швейцария — это такая страна, где во всём соблюдается самый строгий порядок. Да, мадам, вы увидите сами, в порядке — наше могущество и процветание.

Аня торопливо рылась в своём кошельке, а Фёдор Михайлович, не сходя с места, опустился на стул, стиснутыми кулаками опёрся на колени и согнулся вперёд. Всё тело его было влажным от пота, в глазах зеленело, мыслей не было никаких, только от долгой ходьбы и нескольких часов унижений безденежья на душе накопились сухость и злость, да тревога ещё, беспричинная и тугая, да почти бессонная ночь.

Затворив за старухами дверь, Аня тотчас подскочила к нему и присела с испуганным, в одно мгновение побледневшим лицом:

   — Что с тобой, Федя? У тебя такое лицо!

Он поднял глаза, распрямиться не смог, но попробовал улыбнуться и улыбнулся одними губами;

   — Нет, ничего, просто немного устал, ты не думай, сейчас отдышусь и пойду на вокзал за вещами.

Она провела ладошкой по его волосам, точно повеяло негой:

   — Бедный Федя, я тоже с тобой.

Он тотчас поднялся, сделав усилие над собой:

   — Нет, Анечка, ты отдохни, тебе вредно, пожалуй, так много ходить, а вернусь, и пообедать пойдём.

Он приблизился к зеркалу и поправил сбившийся галстук, завязанный бантом, широкий и красный.

Лицо было жёлтым, усталым, точно изломанным. Он высунул для проверки язык. Язык тоже был жёлтый, злокачественный, обнаруживая больную печень и желчь.

Двое суток в дороге, только-то и всего, стало быть, скоро пройдёт, и тревога пройдёт, непременно, эта тревога нынче некстати совсем.

И он пошёл, опять через мост, на вокзал, мерно шагая, бодрясь, по квитанции получил свой багаж и воротился домой, уже этим словом мысленно называя только что снятую комнату, и носильщик, не тот, наглый и молодой, а другой, лет сорока восьми или больше, кряжистый, с большим животом и густо-пунцовым цветом лица, шёл за ним, толкая тележку на высоких колёсах перед собой.

Дома он открыл чемодан, Аня наскоро разложила немногие вещи, и они, совершенно разбитые, без аппетита, отправились то ли ужинать, то ли обедать, трудно было решить.

На улицах оказалось на этот раз шумно и людно. Белые пятна афиш глазели со всех серых стен и чугунных оград. У каждой из них густо теснился народ с торжественными, почти даже величавыми лицами.

Блестя расширенными от любопытства глазами, Аня тотчас потянула его, и он, уже угадав, в чём было дело, держа за руку и оберегая её, протиснулся ближе.

Афиша гласила с возвышенным красноречием и огромными буквами, так что красноречия становилось градусом больше:

«Граждане, мы будем иметь честь принять в нашем городе генерала Гарибальди, этого знаменитого человека, столь много совершившего в пользу народа и посвятившего жизнь свою делу свободы...»

И кончалась призывом:

«Выйдем же к нему навстречу, граждане женевские, приветствовать самого великодушного и бескорыстного из людей нашего времени...»

Выведя её из жарко дышавшей толпы, он пошёл не оглядываясь, возмущённо вполголоса говоря:

   — Вот и его красноречие захватило, также теперь и его. В Неаполе-то он был хорош, истинно, без обману хорош, а сюда-то зачем? Никто здесь здоровым остаться не может, что за притча, никто! Разумеется, выйдут навстречу и закатят от счастья глаза, и что именно генерал, про великодушного и бескорыстного из людей позабудут, это им всё равно, и ведь знают же все хорошо, что будет только одно красноречие и больше-то решительно ничего, как есть ничего, а будут слова, слова и слова, и из этих слов тоже не выйдет решительно ничего. И он ведь знает, наверное знает, что будет одно красноречие, и ужасно доволен, и рад, и сам, первый, находит всё это чрезвычайно благоразумным. Ничего, кроме слов. Как им только не надоест. Это загадка вот для меня.

В маленьком уютном кафе они спросили ростбиф и кофе. Вертлявый долговязый гарсон в чёрном, широко распахнутом фраке, с завитой шевелюрой и тонкими развратными усиками, с гнусной полуулыбкой, будто намекавшей на что-то, согнувшись, побежал по проходу.

Аня оглядывалась исподтишка, не умея этого делать, краснея и в замешательстве неловко сутулясь:

   — Смотри, вон там, у меня за плечом, какая чудесная шляпка!

Чувствуя, что его раздражение всё нарастает, прислушиваясь, не растёт ли вместе с ним и тревога, он сквозь зубы пробормотал:

   — Тоже небось гордится свободой, а как изогнулся, как побежал, носом чует на чай.

Она посмотрела на него с удивлением, высоко подняв брови, но тут же испуганно заглянула в лицо и забеспокоилась срывавшимся шёпотом:

   — Что с тобой?

Он сквозь зубы отрезал:

   — Со мной ничего.

Вертлявый гарсон, держа поднос на скрюченных пальцах левой руки, ловко юля между столиками, принёс им заказанный ужин. Принимая блюдо с дымящимся мясом, Аня громко сказала:

   — Благодарю вас, мсье.

Его глаза вдруг стали недобрыми, он проворчал:

   — Погоди благодарить, погоди, во имя порядка или свободы, уж я не знаю, как это там у него, а он непременно украдёт у тебя четвертак, уж непременно, хочешь пари?

Она опять посмотрела с испугом:

   — Ты, верно, Федя, не в духе или здесь скучно тебе?

Он скривился, точно перцу насыпали в рот:

   — Мне здесь противно, всё противно, здесь гадость одна.

Он именно понимал, что был раздражён и ужасно не в духе. Его мысли были совершенно разбиты. Их никак не удавалось собрать. Вот он уже приехал в Женеву, они уже наняли угол, у него всего только четыре с половиной месяца впереди, чтобы закончить эту статью о Белинском, остановиться на каком-нибудь замысле, которых становилось всё больше, но которые по разным причинам не удовлетворяли его, разработать сюжет, успеть написать, успеть обработать и выслать хотя бы первую часть, листов шесть или семь, а лучше бы десять, и уже не спешить, не спешить, эта спешка погубит всё дело, не может не погубить, не может не погубить...

Он резал мясо недовольным резким движением, угрюмо жевал, не замечая ни посетителей, ни жены, ни даже тарелки по временам. Он пытался, вопреки раздражению, сосредоточиться духом, собрать свои мысли и обдумать решительно всё своё незавидное положение, именно всё, навести порядок в душе, успокоиться, это же главное, успокоиться, успокоиться как можно скорей, без этого он не годен всё равно ни на что, и уже завтра, именно завтра приняться задело, хорошо бы сегодня, конечно же прямо сейчас, откладывать он не любил, однако же мясо казалось ему слишком жёстким, он резал всё с более сильным нажимом, рывками, стуча громко ножом, и губы его поминутно кривились, и он почти беспрерывно и зло говорил:

   — Все собственники или хотят сделаться собственниками, эти-то в первую очередь, но и работники, работники тоже, весь идеал работника в том, чтобы сделаться собственником и иметь как можно больше вещей. Это какой-то замкнутый круг, из которого не выйдешь никак. Вот это моё, и вот это тоже моё, а до тебя мне дела нет никакого, провались ты хоть к дьяволу, хоть завтра помри. Я вот в сей миг обсчитаю тебя, а ты меня уважай. А спроси-ка его: за что же тебя уважать, ты же меня обсчитал, так он тебе тотчас ответит, что все должны иметь много вещей, что в этом и заключается высшая справедливость и что он человек, гражданин и ещё что-нибудь, так что сейчас и увидишь, что он просто обязан тебя обокрасть, долг исполняет, чёрт побери, а ты обязан выказать ему всё своё уважение, чуть ли именно не за то, что он тебя обокрал.

Он всё больше сердился, смертельно, казалось, устал, не доел и с шумом отодвинул тарелку, чуть не шипя:

   — Я вот всё думаю иногда: неужели сам Гарибальди не видит, не понимает, за какую он бьётся свободу, кровь проливает за какую, в сущности, дрянь? Неужели его самого-то с души не воротит? Огляделся бы вокруг-то себя, попристальней бы поглядел, вот на этих-то всех, которые хотят накопить как можно больше вещей. Что же после этого он: честолюбец или простодушнейший человек?

Брызжа, то и дело проливая мимо на блюдце, он разлил кофе по чашкам, отхлебнул жадным глотком, сморщился, точно пил уксус, и почти швырнул чашку, выплеснув кофе на стол:

   — Экая дрянь!

Аня тотчас наклонилась близко к нему и ласково заглянула в глаза:

   — Я поговорила с мамзелями, и они согласились варить нам свой кофе, домашний. Уверена, что он тебе понравится больше.

Он весь просиял и, перегнувшись, погладил её по руке:

   — Спасибо, Анечка, спасибо, милая, ангел ты мой.

И забормотал, беспомощно хлюпая носом:

   — Никто... никогда... не заботился ни о чём...

Она смущённо потупилась:

   — Я ведь знаю, что ты не можешь без этого.

Прошлое, настоящее, будущее, Россия, Европа, эстетика, философия, этика — всё провалилось куда-то, как в пропасть. Он в сладчайшем блаженстве забылся, застыл, ничего подобного прежде не испытав: только вертелось:

«Маленькая женщина... всё... ничего... счастье... радость, радость моя...»

Гарсон подскочил. Они расплатились. Он даже забыл посчитать, на сколько обокрали его. Он вёл её бережно, ласково заглядывая в её светившиеся счастьем глаза.

Начинало смеркаться. Ветер усилился и сильно шумел в вершинах высоких деревьев. Становилось прохладно. На равнине мерцали далёкие, бледные и куда-то манящие огоньки. Пьяные то и дело попадались навстречу, раздражая и пугая его. Он невольно жался к стенам домов, прикрывая её своим телом, ожидая поминутно от них оскорбленья, страшась того дикого бешенства, которое бы вспыхнуло в нём, если бы кто-нибудь оскорбил её даже взглядом, сквозь зубы цедя:

   — Вот оно, вот, накопили вещей, идеала достигли, а в душе пустота, кромешная пустота, вещами-то не наполнишь души, не-е-ет, уж это шалишь, да и не наполнишь ничем, вещи-то от них уж весь мир заслонили, уж ничего и не видят, кроме вещей.

Он скалился, крылья носа гневно дрожали:

   — Вот в Париже ты этого не увидишь. Париж усиленно прячет своих бедных и пьяных куда-то, чтобы они не тревожили и не пугали напрасно. Париж, точно страус, он любит в песок затыкать свою голову, чтобы уж так и не видеть охотников, бегущих за ним. Здесь же всё, по крайней мере, открыто. Впрочем, прячь или не прячь своих бедных и пьяных, не всё ли равно?

Разве скроешь, глядя на них, что пророчеству ещё долго не сбыться, что долго ещё не дадут им пальмовых ветвей и белых одежд и что ещё долго они будут взывать к престолу Всевышнего: «Доколе же, Господи?» И сами они знают это, потому что у них пока ещё мало вещей, а у других вещей много больше, и эти миллионы людей во всех странах, оставленные и прогнанные с пиру людского, толкаясь и друг друга давя в темноте, в которую брошены своими старшими братьями, которые призваны обогреть их и поделиться с ними избытком, чтобы, если уж так завелось, так чтобы вещей-то хоть у всех было поровну, хоть в какие-нибудь ощупью стучаться ворота, в поисках выхода, лишь бы не задохнуться в тёмном подвале. Тут последняя, отчаянная попытка сбиться в свою кучу, в свою массу, в какое-то нелепое братство по пьянству и отделиться тем от всего, даже от образа человеческого хотя бы, только бы по-своему быть, только бы не быть вместе с ними, которые так унизили их.

Только дома стало немного спокойней. Он встал у окна, пока Аня, всё ещё девически стесняясь его, раздевалась и готовилась лечь.

Левый берег Роны уже смазали поздние летние сумерки. На длинных мостах Берг и Монблан чёрные тени, должно быть фонарщиков, зажигали высокие фонари, и фонари светились вдоль них весёлой цепочкой огней. Между мостами почти неразличимо темнел, скорее угадывался островок Жан-Жака Руссо. Фёдор Михайлович знал, что благородные граждане, не раз изгонявшие своего великого земляка и пророка, после смерти его возвели на этом острове памятник, однако никакого памятника уже не было видно сквозь тьму. Он невольно припомнил слова, в половине которых таилась великая истина, а другие он ненавидел, как ужасную ложь:

«Я хочу показать своим собратьям человека во всей правде его природы,— и этим человеком буду я».

Именно так, человек есть тайна, есть тайна всех тайн, и надо её разгадать, и если даже вся твоя жизнь уйдёт на разгадыванье её, не говори, что потерял своё время напрасно: ведь надо познать эту тайну, чтобы стать самому человеком, и какая мерзость считать, что уже сделался им, и право имеешь себя выставить всем напоказ, как пример, какое развратное удовольствие! И как всегда над таким удовольствием смеётся судьба!

Однажды в Париже он вошёл в Пантеон поглядеть на всех этих великих людей, которые знали и сами, что они ужасно великие люди. Время, как нарочно, выдалось неурочное, и с него содрали два франка, полагая, должно быть, что франками искупается всё. Дряхлый, почтенного вида, хромающий инвалид, взявши ключи, повёл его в церковные склепы. По дороге туда инвалид, припадая на правую ногу, говорил вполне человеческим языком, только немного пришамкивал от недостатка зубов, однако внизу, подведя его к первой гробнице, так и запел:

   — Здесь похоронен Вольтер, да, Вольтер, сей великий гений прекрасной Франции, который искоренил предрассудки, уничтожал невежество, боролся с ангелом тьмы и держал светильник просвещения, а в своих трагедиях достигнул великого, хотя Франция уже имела Корнеля.

Усмешливо вопрошая себя, где теперь эти трагедии и какой это просвещение принесло жалкий плод в виде скудоумного идеала иметь как можно больше вещей и положительно всё пересчитывать на рубли, даже свободу и честь, он соображал в то же время, что инвалид говорил, очевидно, заученные звучные фразы, кем-то написанные для него на бумажке и добросовестно выученные затем наизусть.

Добродушное лицо старика сияло от удовольствия:

   — Здесь похоронен Жан-Жак Руссо, человек природы и истины!

Он видел, что старик даже не понимает, что такое природа и истина, а только восхищается одними звуками слов. Он припомнил, как оба философа с неизменным старанием выставляли себя напоказ и с таким же неизменным старанием один смешивал с грязью другого. А всё отчего? А всё от этого развратного удовольствия мнить себя, и только себя, образцом добродетели.

Он не справился со своим озорством и сказал:

   — Странно! Из этих двоих великих людей один всю жизнь называл другого лгуном и дурным человеком, а другой просто величал первого дураком. И вот здесь они почти рядом сошлись.

Инвалид приложил руки к груди и воскликнул обиженным голосом, чуть не плаксиво:

   — Мсье, мсье! Позвольте же говорить мне самому!

Он позволил и дослушал до конца это затверженное наизусть красноречие, с горечью спрашивая себя, неужели все эти речи ораторов Национального собрания, Конвента и клубов, в которых сам народ принимал почти непосредственное участие и на которых перевоспитался в те годы, когда впервые загремели над миром слова о свободе, о равенстве и о братстве, оставили в нём только один этот след, эту жалкую любовь к красноречию для красноречия?

Поистине, высоким слогом можно опошлить всё, что угодно. Не остерегись, того гляди, пустишься сам в красноречие. Немудрено: ведь думаешь, думаешь всё о высоком, о том, чтобы жизнь не опускалась у тебя на глазах в трясину приобретательства, а поднималась, хоть понемногу, к твоему идеалу добра.

Аня легла, прикрывшись тонкой пуховой перинкой, какие здесь употреблялись как одеяла.

Он склонился над ней, поцеловал её свежую гладкую щёку, подбородок и нос и сел рядом с ней, а она беззвучно и мило смеялась.

Он ужасно верил в неё. Она была его будущее, вся надежда его, вся его вера в себя, всё блаженство и счастье его.

Только сбылось бы, сбылось бы всё это, а уж он написал бы какие-то могучие книги, и было бы всё у них, решительно всё хорошо.

Да и, кажется, понемногу сбывалось, только слишком мало ещё.

Она погладила его по руке:

   — Милый Федя, ты ещё не ложишься? Какой же ты ласковый у меня.

Очень он не любил, когда она говорила вот так: «у меня», точно он тоже вещь, которую можно купить в магазине, однако сдержался, тут же простил ей эту неловкую мысль, смысл который едва ли она понимала, как он, и только сказал:

   — Не знаю ещё.

Она всё гладила, гладила его задрожавшую руку:

   — Станешь работать?

Он вдруг вырвал руку свою и почти закричал, гневно вращая налитыми кровью глазами:

   — Ведь это удивительно! Ведь это уже невозможно терпеть! Ты что же, думаешь, что искусство не имеет само по себе никакой нормы, никаких внутренних законов своих, что искусством можно помыкать по своему произволу и что у всякого вдохновенье в кармане, стоит только руку туда запустить да и по той дороге вдохновенье пустить, куда захотел? Дудки! Всё это вовсе, вовсе не так! Для вдохновения прежде всего нужен покой и полное владение своими душевными силами! Это надо же, надо же тебе понимать!

Она сжалась под своей пуховой перинкой, придерживая руками у самого подбородка её мятый край, и робко возражала ему:

   — Так ты ложись, Федя, ложись, отдохни, я же понимаю тебя, ты устал.

Страдая от мысли о том, что ужасно её напугал, что она сжалась вся так, точно ждала, что он ударит её, ещё более раздражённый её предложением полежать, словно для вдохновения нужен был именно этот телесный покой, пытаясь, однако не в силах сдержаться, он ответил враждебно и резко:

   — Ну, я посплю, так и что? Завтра опять как вчера! В мучениях жизни и творчества бывают и должны, должны быть минуты отчаянья, вернее сказать, минуты беспредельной тоски, недоверия, безотчётных позывов и колебаний. В наше время веры, может быть, нет, веры нет ни во что, но всё же все верить хотят, это главное, главное, главнее всего, что все верить хотят, хотя бы в Большую Медведицу. Нынче дух, то есть русский наш дух, я тут об нём говорю, нынче этот дух наиболее восприимчив, и влияние красоты, гармонии, влияние силы душевной может величаво и благодетельно подействовать на него, энергию влить, поддержать его силы, ведь красота, то есть ведь это я о душе, о душе одной говорю,— это воплощение самого высокого, самого высшего идеала, вот что оно — красота!

Она взглядывала на него как-то жалобно, словно просила за что-то простить:

   — Так ведь это и хорошо, у тебя же есть идеал, я-то знаю, что есть, отчего же отчаянье, отчего же тоска?

Он вскочил на ноги и быстро заходил перед ней, стискивая перед собой кулаки:

   — Идеал? Ты говоришь, у меня есть идеал? Что за диво! У всякого есть идеал. Поразительно то, что этот идеал один и тот же у всех, да, да, у социалистов, как и у того гарсона в кафе, у Сен-Симона и Ротшильда. У человечества уже определились отчасти его вековечные идеалы, так что всё это сделалось всемирной историей и связано общечеловечностью с настоящим и с будущим, навеки и неразрывно, ну так и что из того? Ведь без идеала, без хоть сколько-нибудь определённых желаний лучшего в жизни никогда и не может быть человека, то есть, я хочу сказать, не может быть сознанья его. Даже положительно можно сказать, что не будет совсем ничего, кроме одной отвратительной мерзости. Но вот, может быть, главный, главнейший вопрос: отчего этот общечеловеческий, общий наш идеал раздробился на мелкие идеальчики своего крохотного личного счастьица, вот лишь бы мне-то было бы хорошо, а другие сами там как хотят, особенно если провозгласили, что возможности у всех, мол, равны, так каждый и хлопочи за себя, а не смог, так таковский и был, вот как это случилось-то всё и сделалось мерзостью при наличии идеала у всех, и ещё устоит ли этот наш идеал положительно прекрасного человека против всей этой мерзости, сплошной и сплочённой?

Она молчала, следя за ним большими глазами, а он остановился, едва касаясь её блуждающим взглядом, и говорил, говорил, стараясь понять сам себя и развеять тоску:

   — Тут самое главное в том, что нормальные, естественные пути идеала не совсем нам известны, не исчислены до точности самой последней, вот оно что! Как, в самом деле, определить, бесспорно и ясно, что именно надобно делать, чтобы дойти до идеала всех наших желаний и до всего того, чего желает, к чему стремится всё человечество? Ведь тут приходится только угадывать, предполагать, изучать, мечтать, изобретать и рассчитывать, однако невозможно же рассчитать каждый будущий шаг всего человечества, вроде календаря. И ведь не только о будущем, мы даже не можем иметь точных и положительных сведений о всех путях, о всех уклонениях, о всём нормальном ходе воплощения идеала даже в прошедшем, ведь в прошедшем, представь себе, тоже, тоже был идеал, почти тот же самый, вот хоть бы у тех же французов времён Конвента и клубов. Мы изучаем эти пути, догадываемся, строим системы, выводим предположительно следствия, но всё-таки календаря и тут не составим, оттого-то история по сю пору не может почитаться точной наукой, несмотря даже на то, что факты её почти все лежат перед нами. Поэтому как же определить этот нормальный, этот естественный путь к идеалу? Если календарь заведомо никогда не возможен, это уже означает само из себя, что ошибка возможна всегда, и я знаю, знаю, что тоже могу ошибиться, да и ошибался, ошибался сколько уж раз, однако ошибаться-то я не хочу, и даже права такого перед самим собой не имею на это, я не сам собой, я с людьми говорю, я хотя бы отчасти должен быть уверен, что нашёл, отыскал этот нормальный, этот естественный путь к идеалу! Тогда только и можно писать, и сил своих уже не жалеть, и ночами даже вовсе не спать, если надо.

Она наконец решилась сказать, натянувши перинку на подбородок:

   — Так ты по этой причине так долго работаешь над этой статьёй о Белинском? Ведь ты целый роман быстрей написал, «Игрока»?

Он уже начинал остывать и бранил себя, что так раскричался, остановился и примирительным тоном сказал:

   — Да, почти эта причина, ты тут права. Вот, например, в самом ли деле это была прямая его, первейшая цель или он случайно отдался на волю своего дарования и это дарование завело его бог знает куда, куда, может быть, он и ступать не желал? Или вот отчего, например, нравственного соглашения ни в чём уже нет между всеми последователями его, которые его именем клятвы дают, а между тем всё разбрелось, всё разбилось и разбивается, и даже теперь, у нас на глазах, и даже не на малые кучки, а просто на единицы, и главное, иногда с самым лёгким, с самым наидовольнейшим видом, так что веры в высший, в общечеловеческий идеал почти никакой?

Она приподнялась, повыше легла, словно только что перед тем боялась его, а теперь перестала бояться, и спросила, по-бабьи вздохнув:

   — Может быть, ты теперь позабыл что-нибудь, оттого и трудно тебе?

Мгновенно сообразив, что в самом деле мог её испугать своим неуместным и чуть ли не истерическим криком, смутившись, не зная, как замять свою вину перед ней, он, вдруг шмыгнув носом, как можно мягче сказал:

   — В том-то и дело, что не забыл. Ведь я в Дрездене, уже при тебе, все его сочинения перечитал, это буквально возьми, от строки до строки, и всё это так ещё близко, как на ладони, и то, что говорил он, и то, что писал, слово в слово всё помню, хоть бы уже с того времени двадцать два года прошло. И вот от этого-то, должно быть, и труднее всего.

Она призадумалась, хмуря высокий свой лоб, и нерешительно произнесла, испытующе взглянув на него:

   — Что-то я не пойму: если помнишь всё, так это легко.

Он шагнул порывисто, быстро, присел рядом с ней и, прямо посмотрев на неё, торопливо сказал:

   — Ты прости меня, Анечка, а?

И, уловив по её засветившимся счастьем глазам, что она и без того уж простила его, он уверенно продолжал, куда-то спеша:

   — Видишь ли, так всё помню, что надо бы просто приводить его собственные слова, которые слышал сам от него или читал, тогда ещё, прежде читал, в те времена, а многие из последних почти и писались при мне, то есть он сначала со всеми об них говорил, говорил, ну, стало быть, и со мной, если тут случался и я, и потом уж одним духом писал, однако же на письме всегда выходило как-то слабей, будто сила и живость не та.

Она поощрительно улыбнулась, сдвинувши перинку пониже на грудь:

   — Так ты так и пиши, так правдивей и лучше, если его же слова.

Он оживился, склоняясь над ней, передвигая перинку повыше, боясь, как бы не озябла она:

   — В том и беда, что его же слова и нельзя, совершенно нельзя! Цензура наверняка всего не пропустит.

Приподняв брови, она усмехнулась, выпростав руки:

   — Его же слова? Да они же были все напечатаны!

Он покачал головой:

   — У нас слова боятся пуще всего, точно все у нас нервнобольные. Эта боязнь слова меня всегда оскорбляла. Она бы скорее должна быть обидной правительству, чем приятной ему. Всякий человек, который сознает себя гражданином, должен иметь полное право высказать всё своё мнение, как он понимает благо Отечества, потому что чувствует себя вправе желать добра Отечеству своему и находит в сердце своём и любовь к нему и сознание, что не хочет ему повредить. Моё мнение, что если бы мы все были откровенны с правительством, то было бы гораздо лучше для всех нас. А мы? Мы все как будто инстинктивно боимся чего-то. Сойдёмся ли в публичном месте, мы смотрим друг на друга недоверчиво, исподлобья, косим по сторонам, подозреваем кого-то, как бы кто на нас не донёс. Заговорит ли кто-нибудь о политике, так непременно шёпотом и с самым таинственным видом, хотя бы революция была так же от его идей далека, как и Франция.

Она спросила с сомнением, двигая пальцами:

   — Так для чего же об таких вещах на всех перекрёстках кричать?

Он подтвердил:

   — Это и моё тоже мнение, ты права, однако излишнее умолчание, излишний страх наводит какой-то мрачный колорит на нашу обыденную жизнь, который кажет нам всё в каком-то безрадостном, неприветливом свете, и, что обидней всего, колорит ложный, оттого что весь этот страх беспредметен, напрасен, все эти опасения ничего больше, как наша выдумка, самое обыкновенное слово, если оно сказано громко, получает гораздо больше весу, а самый факт по своей эксцентричности иногда принимает размеры колоссальные и приписывается посторонним, а не настоящим, не обыкновенным причинам, то есть желанию добра для Отечества и для граждан его. Я уверен, что сознательное убеждение лучше, крепче бессознательного, неустойчивого, колеблющегося, способного пошатнуться от первого ветра, который подует. А сознания не высидишь и не выживешь молча. Пробовали уже, да что же из этого вышло? Вышло, что все мы бежим обобщения, дробимся на кружки или черствеем в уединении, черствеем и дробимся даже и до того, что многие теперь, даже вот из тех самых, которые именем Белинского то и дело клятвы дают, я уверен, многие и не поверят, что это именно он всё сказал, и не поймут его не урезанных, его не подчищенных мыслей, тем более что недостатком его, а у него ведь тоже были свои недостатки, как у всякого, хоть и великого, человека,— недостатком его нередко бывала бездоказательность, от которой в статьях своих он не мог избавиться никогда и которая усиливалась ещё по мере истощения его нравственных и физических сил в период болезни. Кажется, он и сам себя не всегда понимал. Да и мы все, какие мы были люди тогда? Мы-то всегда ли и сами себя понимали? Мы набросились тогда на одного Жоржа Санда, и, Боже мой, как мы им зачитывались тогда, и до чего зачитались, я бы сказал! И тот же час между нами явились талантливые натуры, то есть, ты пойми меня, я не о талантливых писателях говорю, их у нас всегда было много, это особо, я вот именно о натурах, талантливых во всех отношениях. Щедрин потом их выставил напоказ, да и Тургенев умел над ними потешиться вдоволь, остёр Иван Сергеевич, ох как остёр на язык. И как эти талантливые натуры ломались и кривлялись тогда перед нами, а мы их разглядывали, обсуждали, осмеивали прямо в глаза и заставляли их же смеяться над самими собой. Вот это было время какое! Может быть, и нелепое, однако же славное и заметное время! Может быть, в особенности и заметное тем, что мы нисколько не понимали себя.

Она села, подоткнув подушку под спину, и с живым интересом спросила:

   — Что же они?

Охваченный счастьем, что она слушала с сильным вниманьем, не тотчас сообразив, о чём она задавала вопрос, прикусив губы и тревожно вглядываясь в неё, он спросил:

   — Какие «они»?

Обхватив прикрытые перинкой колени руками, положив подбородок на них, она, развеселясь, подсказала:

   — Эти, талантливые, смеялись они над собой?

Ах вот оно что, умница Аня, он встрепенулся и заспешил:

   — Смеялись, представь, только не от сердца смеялись, а как-то по принципу и с какой-то затаённой отвратительной злобой, если правду сказать. Но ведь по принципу тогда делалось всё, впрочем, это так и сейчас. Ужасно боялись что-нибудь сделать не по самым новейшим идеям. Но это-то было и лучше, хоть тоже кажется скверно и ужасно смешно. Вот хоть возьми: родилось тогда какое-то усиленное самообвинение и самоуличение, а заодно с собой все наперебой уличали и обличали друг друга.

   — Разве это нехорошо, свою вину видеть и себя за свою вину осуждать?

   — Именно себя-то за свою вину хорошо осуждать, даже и перед всеми, только так и возвысишься над своими пороками, однако уж тут как-то так получилось, что всё опять по другой дороге пошло, именно вместо себя набросились на других и о себе совсем позабыли, то есть, желая нравственно жить, впали в худший порок, обличая уже не себя, а других. Господи, как все сплетничали тогда! И ведь всё это большей частью искренно было, именно из желания блага и себе и другим. Ну, само собой, тут же и промышленники явились, из тех, кому всё одно, чем бы ни промышлять, хотя бы и обличением, у промышленников деньги не пахнут. Больше всё-таки искренних было, которые сдуру, бескорыстно, спроста обличали, из одного прекрасного чувства. Случалось, такой искренний друг, наедине как-нибудь вечерком, вломится такому же искреннему в самую душу да и примется повествовать о своих погибельных днях и непременно о том, какой, мол, я подлец выхожу. Другой расчувствуется и начнёт со своей стороны то же самое. И пустятся один перед другим наперерыв, даже клевещут на себя от излишнего жару, точно хвалятся тем, что вот, мол, какой я подлец, а я, шалишь, брат, ещё и подлее тебя. И наговорят они о себе самих столько мерзостей, что на другой день даже друг с другом встретиться стыдно, так и не встречались друг с другом, иногда уж и на целую жизнь.

Он замолчал, вспоминая то странное, пророческое по-своему время, а она с любопытством теребила его:

   — Замечательно интересно. У нас, когда я росла, этого ничего не бывало. О себе сказать, что подлец? Что ты, напротив, всё герой на герое, так и выставляют себя напоказ, любуйся на них, да и только. Расскажи ещё что-нибудь.

   — Что же тебе рассказать? Были ещё байронические натуры, да, кажется, эти-то не перевелись и теперь, и, может быть, во многих не переведутся ещё поколениях.

   — Это какие?

   — Эти сначала всё проклинали, то есть тотчас, только что Байрона прочитав, а потом большей частью сложа руки сидели и не проклинали уже, а так только, лениво иногда осклаблялись. Они и над Байроном даже смеялись за то, что тот так сердился и плакал, что лорду, мол, и совсем, совсем не пристало к лицу. Говорили, что не стоило и сердиться и проклинать. Думаешь, отчего? А вот оттого, что уж кругом так гадко всё, что даже не хочется и пальцем пошевелить, и, коли так всё гадко кругом, так хороший обед дороже всего. И что бы ты думала? Когда они говорили всё это, мы их словам внимали с благоговением, думая видеть в их мнении о хорошем обеде какую-то таинственную, тончайшую и ядовитейшую иронию. А те уплетали себе в ресторанах и жирели у нас на глазах. И какие бывали из них краснощёкие! Но это не всё, если бы так, иные не останавливались на иронии или протесте обеда, а шли всё дальше и дальше и принялись преусердно набивать карманы свои, опустошая чужие карманы, многие из них пошли потом в шулера. А мы все смотрели с благоговением, удивляясь с разинутым ртом. Так и что ж? говорили мы между собой, ведь у них это тоже по принципу, надо же всё взять от жизни, что она может дать. И когда они на наших глазах воровали платки из карманов, то мы даже и в этом находили какую-то утончённость высокого байронизма, дальнейшее развитие, ещё не известное Байрону. Мы даже ахали и качали грустно так головами, то есть вот, мол, до чего может довести человека отчаянье, этот человек сгорает жаждой добра, переполнен благороднейшего негодования, всех и вся презирает за подлость, жаждой деятельности кипит, но истинно благородно действовать ему не дают, так он с демоническим хохотом передёргивает в карты и ворует платки из карманов, вот она, проклятая наша действительность! И как чистосердечны, как ясны многие из нас вышли, чисты душой из этого срама. Куда многие! Почти все, кроме, разумеется, байронов, те так искренно и воруют у ближнего и передёргивают, даже сами с собой. А были ещё высокочистые сердцем. Этим удалось сказать горячее, убеждённое слово. Те не жаловались, что вот, мол, высказаться нам не дают, как и до сей поры любят жаловаться иные, то есть из тех, кому нечего и сказать, те не жаловались, что поле деятельности их обрезают, что антрепренёры высасывают из них последние соки, то есть, конечно, и жаловались они, ведь подчас уж до того нестерпимо горело и жгло, однако рук не сложили, а действовали, как только могли, и всё-таки действовали, делали хоть что-нибудь, и многое сделали, очень даже многое, ты мне поверь! Эти были наивны и простодушны, как дети, и всю жизнь не понимали своих сотрудников байронов, так наивными страдальцами и остались, даже и умерли так, мир их честному праху! Вот и пойми, как об этом обо всём написать?

   — Зачем же ты взялся за это?

   — Не взяться было нельзя. Уважать теперь некого стало, вот ужас-то весь, некого теперь уважать, а Белинский дело другое, потому решительно все и уважали его. Разве возможно было не уважать?

   — Какой он был человек, расскажи.

   — Человек он был превосходнейший, то есть именно как человек, ты себе это заметь. Раза три в жизни он самым основательным образом менял свои убеждения, но именно правде, правде одной он не изменял никогда. Это была самая восторженная личность из всех мне встречавшихся в жизни, понимаешь, не рефлектированная, не изломанная, а именно беззаветно восторженная, всегда во всю жизнь. Он знал, что начала нравственные — это основа всему. По этой причине, я думаю, и развилось в нём удивительное чутьё, необыкновенная способность глубочайшим образом проникаться идеей своей, и при такой тёплой вере в идею свою это был, разумеется, самый счастливейший человек из людей. В этом его и сила была, страшно себя проявившая сила, подчас до того, что бывал прав даже тогда, когда был виноват. То есть счастливейший, разумеется, в особенном смысле. Душа его тяжко страдала. Много ли у нас тогда было таких? Этот всеблаженнейший человек, обладавший таким удивительным спокойствием совести, иногда ужасно грустил, однако и грусть особенная была, не от разочарования, нет, а вот почему не сегодня, почему не завтра воплощение всех его идеалов? Потому и примкнул он, по страстно увлекавшейся натуре своей, прямо к социалистам, отрицавшим уже весь порядок современной Европы, и если прилагал то же к России, то лишь вовсе не зная её, то есть не зная фактически, но постигал ужасно много инстинктом, предчувствием, до того иногда постигал, что, я думаю, под конец жизни стал бы славянофилом. Главное же, была в нём одна дорогая черта. Он, конечно, имел самолюбие, без самолюбия нет человека, но в нём не было саморисовки и самовозвеличения. Ты думаешь, отчего? Да именно оттого, что он предвидел высшую цель и всегда себя забывал для скорейшего достижения этой высшей-то цели. Потому, когда он своё новое слово сказал, за ним и ринулось всё. Я тоже тогда, я принял всю его веру, то есть исключительно всю, и до того эта вера сильна, что вот спорю с ним, а доспорить никак не могу. И потом, после смерти его, и на каторге я благоговел перед ним. Там же и наш спор начался. То есть спор-то мы начали раньше, при самом начале, но спор этот как-то больше тогда теоретически шёл, кабинетно, из книжки, а с каторги уже пошёл по-другому. Там кругом меня были именно те, которые, по вере Белинского, не могли не сделать своих преступлений, а стало быть, были правы, и только несчастнее, чем остальные. Я знал, что весь русский народ называет нас тоже «несчастными», и слышал это название множество раз и из множества уст. Но я уловил, что тут было что-то другое, вовсе не то, о чём Белинский страстно так говорил. В этом слове «несчастные», в этом приговоре народа мысль другая звучала. Четыре года каторги была длинная школа, время я имел убедиться.

У неё огнями разгорелись глаза:

— Так он был замечательный человек!

Она была такой непосредственной, свежей, и он почувствовал себя рядом с ней бодрей и свежей, и Белинский вдруг встал перед ним как живой, и хотелось писать и писать, и казалось, что за какой-нибудь час или два статья о нём будет окончена, но ему было так хорошо, так хотелось близости с ней, что он поспешно разделся и лёг рядом с ней, с жаркой страстью обвивая её.

Она положила голову ему на плечо и застенчиво прильнула к нему.

Он торопливо, страстно шептал:

   — Аня, Анечка, как хорошо, как замечательно то, что я беден, ты представь, я понял это только сейчас.

Она удивилась сквозь сон:

   — Почему хорошо? Это плохо.

Он погладил её по щеке и ласково прошептал, приблизив губы к её горячему уху:

   — Потому хорошо, что сейчас ты со мной, а не с моим кошельком.

Он почувствовал, как она улыбнулась, и так с улыбкой счастья вскоре затихла совсем. Он тоже скоро заснул и легко, безмятежно проспал часа полтора, но уже наставало лучшее время труда, и привычка, возникшая ужасно давно, ещё с «Бедных людей», взяла, должно быть, своё, беспокойство воротилось к нему, он заспешил, заспешил, а поезд вот-вот отходил, через минуту или, кажется, меньше, едва успеть добежать, а в кассе ему отчего-то не давали билета, и он крикнул пожилому кассиру в каких-то мертвенно мерцавших круглых очках, что на билет-то у него деньги найдутся и что нечего так глазеть на него, а поезд уже отходил, отходил, и он проснулся в испуге, что вот опоздал, и опоздал навсегда.

Несмотря на сон, испугавший его, он проснулся невыносимо счастливым. Жажда жизни в нём словно усилилась, разрослась. Настоящее было светло, прошедшее развернулось перед ним всё ясней и ясней, и душа обновлялась живительной светлой надеждой на будущее.

Он чуть не вскрикнул, едва открывши глаза. Он в тот же миг осознал, что может и должен писать, однако не шевелился, страшась её разбудить, и неподвижно, почти даже бездумно полежал рядом с ней в темноте, ощущая отдохнувшее, какое-то особенно лёгкое тело, каким не ощущал его слишком давно, потом тихонько поднялся, оделся без малейшего шума, как вор, пробрался на ощупь к столу, стараясь ничего не задеть. Он сел, даже не скрипнув сиденьем для него приготовленного ею заранее стула с неудобной прямой жёсткой спинкой, нащупал пачку со спичками, взял одну и беззвучно потёр. Она вспыхнула внезапно, с лёгким шипением и ослепила его. Он встрепенулся, пугаясь, что это шипенье и особенно свет непременно разбудят её, и обернулся стремительно.

Она раскинулась широко и ровно дышала.

Огонёк обжёг ему пальцы и тотчас погас. Ещё с большей осторожностью потёр он другую и засветил стеариновую недорогую свечу.

На столе ждала его рукопись, тоже заботливо приготовленная ей для него.

Он раскрыл тетрадь с таким чувством, что вот сейчас лишь раскроет, как тотчас закончит статью, и, машинально взяв папиросу, прикурил её от свечи, но, тут же вздрогнув, придавил пальцами едва затлевшийся огонёк.

Ведь они располагали всего одной комнатой, и всю долгую ночь ей придётся дышать горьким, тяжёлым, настоявшимся дымом, который отравит ей кровь, и эта нездоровая кровь вольётся в совсем хрупкое, легко уязвимое тельце, жившее, неустанно росшее в ней.

Он попробовал работать без папиросы и, медленно припоминая всё то, что уже несколько раз было написано и переписано им, стал перечитывать непомерно для такой статьи толстую рукопись, поднося её совсем близко к тусклому свету одинокой свечи.

Разбирать её было трудно. Листы были густо исписаны его мелким торопливым изломанным почерком разными чернилами и в разное время. Первые наброски были ровнее и чище, однако затем, по нескольку раз возвращаясь к написанному, он заполнил все пустые пространства. В разных местах вдруг возникали его любимые жирные нотабене. Нервные строки лепились всё плотней и плотней. В спешке он сильно нажимал на стальное перо, и буквы становились всё жирней и жирней. Он гневно перечёркивал неудачные, забракованные куски и подчёркивал верные мысли. Он сплошь заполнял всю страницу и перебирался затем на поля, заполняя и поля до отказа своим микроскопическим бисером мелких, сливавшихся букв. Наконец, набив всю страницу битком, он переворачивал и на обороте писал в другом направлении, используя каждый ещё не занятый клок.

Так он проделывал по нескольку раз, и строки летели, кривились, ползли во всех направлениях, даже наискосок. Он задыхался в их тесноте, однако на переписку не было времени, и он громоздил на странице жирные цифры, скобки, кресты, чтобы в изувеченном тексте завёлся хоть какой-то порядок.

Теперь, разбираясь, что уже было написано им и что ещё надо было бы написать, он блуждал, спотыкаясь, теряя цельную нить. Нервы от этих замедляющих работу блужданий напрягались всё больше. Он раздражался. Нестерпимо хотелось курить. Возбуждение становилось опасным. Только этого в его обстоятельствах недоставало ему!

Он попытался поднять раму окна, но рама скрипела, точно недовольно ворча, и не поддавалась ему.

Тогда он сделал несколько быстрых шагов, надеясь себя успокоить хотя ходьбой. Под ногами что-то шуршало, скрипело и охало. Он был вынужден сесть.

Чёрт побери, у них всего одна комната на двоих... что за варварство... деньги, деньги... повсюду только они...

Он тут же отбросил эти ничтожные мысли и, пытаясь сосредоточиться, вновь принялся за чтение. Было видать, что статья не получилась совсем. Эта цензура, точно узда, не давала мыслям простора, всё приходилось говорить не то и не так. Откуда, откуда знают они, что он должен писать? Ведь это нелепость — предписывать, требовать: пиши, дескать, вот непременно об этом и непременно вот так, как мы понимаем, а потому и велим. Легко ошибиться, но ошибки уже не поправишь. И бесполезно, кто же послушается из тех, у кого голова на плечах? У кого голова на плечах, тот ответ даёт перед Богом.

Впрочем, нечего, нечего Бога гневить, не одна цензура была виновата, что-то было важней, что мешало ему закончить статью, однако же что?

Он сердито искал это «что-то», но оно ускользало упрямо, нетерпеливая мысль не ухватывала, не постигала, где он ошибся и отчего?

И сам он точно бы расплывался в этом скупо мерцающем свете свечи. Лицо замерло, словно за потемневшим куполом лба всё летело в непрестанном движении, но не имело возможности прорваться наружу. Он видел свечу, которая нагорала всё больше и понемногу начинала коптить, черневшую исписанными строками тетрадь, горку гильз папиросных, табак и невысокого человека с худым землистым лицом.

Белинский был некрасив и нескладен. Запавшая грудь, понуро склонённая голова. Неправильный, грустный, как бы приплюснутый нос. Рот слегка искривлён. Уже поредевшие белокурые волосы. Полузакрытые большими ресницами тёмные впадины глаз. Тотчас видать, что страшно болен и страшно устал.

Однако болезнь и усталость были позднее, когда они встречались всё реже, и каждый раз казалось ему, когда он видел его, что болезнь уже сломила бойца, ожесточила, очерствила светлую и чистую душу и залила горькой желчью его доброе, нежное сердце. Воображение Белинского той последней поры, напряжённое и, казалось, расстроенное, может быть, мыслью о преждевременной смерти, увеличивало впечатления в колоссальных размерах и так представляло многие вещи, как способен был видеть лишь он один. В Белинском явились вдруг недостатки, даже как будто пороки, которых в здоровом состоянии, прежнем, не было даже следа, он мог бы в этом поклясться. Явилось вдруг самолюбие, раздражительное и обидчивое до крайности. В журнале, в который Белинский вложил свою душу, но в котором по болезни слишком мало работал, редакция связывала его и уже не позволяла писать серьёзных статей, и оскорблённый Белинский жестоко страдал.

Тот, с которым он познакомился после «Бедных людей», был горячий, светлый, живой. Не полюбить такого прекрасного человека было нельзя, он полюбил, однако сблизились они лишь полгода спустя. Отчего? Слишком прозаическая, простая причина: через несколько дней он отправился в Ревель и в Ревеле, живя в семье любимого брата, тотчас начал писать свою лучшую тогдашнюю вещь, «Двойника», да и Белинский тоже куда-то уехал на лето.

Назад в Петербург он возвращался на пароходе, из экономии средств, поскольку пароходом оказалось дешевле, но сколько непристойностей, гадости, пошлости, скуки и грусти вытерпел он по милости этой унизительной, унижающей дешевизны. Уже предчувствуя это, он поднялся на палубу в самом несносном своём расположении духа. Толкотня была страшная, а тоска расставания с братом и горькой мысли о том, в какое страшное одиночество он возвращался, была ещё невыносимей её. Пароход, задумчиво шлёпая плицами, полз, а не шёл, несмотря и на то, что капитан и помощник выражались именно так. Встречный ветер дул, завывая сердито, и длинные злобные волны хлестали по палубе, то и дело перекатываясь через неё. Он весь невыносимо продрог и иззяб и провёл неописуемо бесконечную ночь, приютясь в тесноте, насыщенной вонью, почти лишась способности мыслить и чувств. Раза три его вырвало, однако от этого легче не стало. Пароход так и швыряло с волны на волну, и эти мучения длились двадцать восемь часов, не стихая ни на минуту. Лишь на другой день в четыре часа пополудни пристали в Кронштадте. На пристани пришлось прождать часа три. Уже в сумерках погрузились на гадчайший и мизернейший пароходишко «Ольга», и тот, натужно пыхтя и давая гудки, часа три с половиной тащился до Петербурга в тумане и в наступившей ночи.

Грустным было его возвращенье. Сжившись за три месяца с братом, которого нежно и верно любил, будто в Ревеле провековал целый век, он в эти страдальческие часы предчувствовал всю свою будущность. Одиночество представлялось ему таким безотрадным, безлюдным, необходимость вновь окунуться в него что-то уж слишком суровой, и если бы его жизнь в ту минуту вдруг прекратилась, он бы, казалось, с радостью умер. Может быть, это было преувеличением в минуту усталости и душевной тоски? Навряд. К тому времени, на двадцать четвёртом году, он решительно знал, что весь этот спектакль, который именуется жизнью, не стоит зажжённых свечей.

Он воротился домой, когда било полночь. Дворник, обрадовавшийся неизвестно чему, вручил ему осиротелый ключ от его шестисотрублёвой квартиры, за которую он давно не платил. Даже чаю он напиться не смог и уснул в таком апатическом состоянии, что не имел желания просыпаться, ни завтрашним утром, и никогда.

Всё-таки утром на свежую голову стало немного полегче. Квартира его оказалась слегка подновлённой. Григоровича и Некрасова ещё не было в полупустом Петербурге, и, по слухам, они должны были вернуться недели через две или три. Он сделал вежливые визиты самым нетерпеливым из своих кредиторов, надеясь хоть этим немного смягчить их жадное желание поскорее получить свои деньги назад, отправился по мелким житейским неотложным делам, однако не сделал почти ничего. К Белинскому сильно тянуло, но он был не в духе и решил пока не ходить. В кондитерской познакомился с вышедшими журналами да приобрёл бумаги и перьев, намереваясь сильно писать, едва схлынет тоска.

Одна мысль неотступно сверлила его: что-то скажет его ближайшая будущность, о дальней он не думал совсем. Его возмущало, что надо работать не только для работы самой, но и для денег, для того, чтобы попросту жить. Нет, о нет, такого рода работа принужденья не любит! Это всё вздор! Художник должен быть абсолютно свободен от всех унизительных мелочей повседневного быта, и, по-настоящему, общество должно бы было его содержать на свой счёт. Что-то будет, что-то ждёт его впереди. Он вдруг терялся, как живой, настоящий Голядкин, и страшился в этих дрязгах себя потерять.

«Двойник» естественно много выигрывал от этого мерзкого страха. Тотчас родились две сильнейшие мысли, и одно новое положение вдруг возникло из них. Он бросился его продолжать.

Сама возможность продолжения уже воспламенила его. Идея казалась ему такой новой, такой необычной, до того ещё не попадалась нигде ему на глаза, что приводила в страшный восторг и наводила тоже на такие сомненья, какие ещё до того не посещали его, так что дней через десять ему не сиделось на месте, он видел, что должен без промедленья и непременно зачем-то явиться к Белинскому, не столько, может быть, для того, чтобы поделиться сомненьями, сколько именно для того, чтобы просто увидеть его.

Он и явился и застал Белинского на диване закутанным до самого носа, с измождённым бледным лицом, с раздирающим кашлем и с жаром в беспокойных глазах.

Белинский был ему рад неподдельно и чрезвычайно, тотчас усадил его поближе к себе, сам сел поудобней, сложивши с коленей листы рукописи вместе с доской, на которой писал вместо крышки стола, и со смехом и искренним удивлением, какую выкинул штуку, бросился повествовать, как жил на даче в Парголове, как решил наконец самым кардинальным образом расправиться с надоевшим своим нездоровьем, для чего каждый день купался в тамошнем озере, несмотря на не совсем тёплую воду, и спал с открытыми окнами один наверху, как окончились эти купанья воспалением в лёгких, как перевезли его в город совершенно полуживым и как Тильман даже за самую жизнь его опасался, да теперь ничего, хоть пока что лежмя лежит, а за работу понемногу принялся, нельзя же без работы лежать, семейство надо кормить, это дело святое, библиографию в номер нельзя не давать, хоть и дикая чушь, заметки на французские азбуки и даже на какое-то идиотское наставленье по шелководству, в котором не смыслит решительно ничего, да вот выдалось время, статья о Кольцове, славный поэт, должна бы и выйти славная вещь, когда бы пообдумать да пообделать её, а взялся с охотой, и тотчас вывел целое наставленье, как ему, ещё новичку, ужиться в этом пошлом мире нашей литературы, совершенно отравленном духом торгашества, рассказавши, к слову, фантастическую историю, как Андрюшка Краевский, мерзавец, иным именем Белинский редактора называть не желал, купив у Кронеберга перевод «Королевы Марго», напечатав, по уговору, в журнале, тут же, без уговора, выпустил роман отдельным изданием и переводчику не уплатил ни гроша, но Кронеберг, на удивление всей пишущей братии, оказался человеком неробким, явился к Андрюшке со сводом законов в руках, пригрозил завести дело в уголовном суде и потребовал тысячу восемьсот рублей отступного, то есть свою законную плату за труд.

   — Что же Андрюшка? На другой день прислал ему полторы тысячи, но объявил, решивши того попугать, что отныне сбавляет цену за переводы, так Кронеберг по этой причине потребовал надбавки чуть ли не вдвое, на что Андрюшке не согласиться было нельзя, из страха упустить такого сотрудника, однако же даром потрясение пройти не могло, Андрюшка слёг от потерянных денег и до того истощился, что несколько дней доктора опасались за самую жизнь. Каково? Чем же Булгарин хуже Краевского? Нет, Краевский во сто раз хуже и теперь опасней Булгарина в тысячу раз! Почему? Ах вы, невинный! Да потому, что всё захватил и всем овладел. Кронеберг предлагал Ольхину переводить для «Библиотеки для чтения», а Ольхин ему отказал, рад бы был, говорит, да боюсь, Краевский рассердится на меня. Вам всё это надобно знать, и вот для чего. Вы у нас неофит, новичок, вас попытаются непременно ограбить, так вы не поддайтесь в соблазн, а непременно, ради спасения своей же бессмертной души, за печатный лист требуйте не менее двухсот рублей на ассигнации, понимаете ли вы меня, всенепременно!

И, уже воспламенённый, с тёмным жаром на измождённых щеках, прерываемый кашлем, тотчас перескочил с тлетворного духа торгашества, разлагавшего нашу литературу, на разъединённость, раздробленность живых действователей литературного поприща, которых мало и без того для такого запущенного в образовании и в нравственности общества, как общество русское:

   — Общество сетует на литераторов за дух парциальности, который не допускает их действовать дружно и совокупными силами. В этом есть своя доля истины, но что ж делать, если причины этой парциальности заключаются гораздо более в различии образования, направлений, понятий, чем в корыстных расчётах, как привыкли думать у нас? Корысть так же хорошо связывает, как и разделяет людей, и потому она отнюдь не может быть непреодолимой помехой для дружной совокупной работы. Причины разъединённости и полемических отношений, в которых находятся друг к другу литераторы наши и которые не допускают их действовать заодно, скрываются в неопределённом, неустановившемся и пёстром характере самой нашей общественности, где высокая образованность сталкивается с грубым невежеством, глубокая учёность с поверхностным полузнанием, страстное убеждение с решительным отсутствием каких-либо мнений, благородное стремление с корыстным расчётом, гений и посредственность, талант и бездарность часто пользуются одинаковым успехом, где, наконец, даже люди, которых должны соединить их даровитость и благородство стремлений, никак не могут сойтись друг с другом, потому что один из них по своим литературным мнениям англоман, другой не признает ничего, кроме немецкой литературы, и в особенности ненавидит французскую, а третий не хочет знать ничего, кроме именно французской литературы. Посмотрите, какое разделение между нашими литераторами по одному отношению к русской литературе: одни благоговеют перед писателями старой школы и видят высокие образцы только в Ломоносове, Державине и Карамзине, другой присовокупляет к ним Жуковского и косо смотрит на Пушкина, третий совершенно холоден к старинным писателям во имя Пушкина, четвёртый, преклоняясь перед новыми писателями, враждебно смотрит на старинных, пятый, удивляясь гению Пушкина, не понимает, как можно восхищаться «фарсами» Гоголя, разумея под этими «фарсами» «Ревизора» и «Мёртвые души». Во всём этом видно больше общественной незрелости, чем ограниченности или невежества, и нисколько не видно никаких корыстных и низких расчётов. И как публика может осуждать литераторов за подобное разделение, если оно ещё более царствует между ей же самой? Ведь литература есть отражение общества, и все её недостатки, равно как и хорошие стороны, суть недостатки и хорошие стороны самого общества.

Это были его любимые темы, любимейшие, и Белинский был способен говорить беспрестанно, если бы его не обрывали слабые силы, и тогда Белинский в изнеможении откидывался назад, задыхаясь, с потухшим взглядом ставших серыми, невыразительных глаз.

Он не спорил, всё было так близко ему в этих мыслях об раздроблении литературы и об раздроблении общества, он видел, как уже раздроблен и сам человек, хотя раздроблен как-то не так, что ещё не во всех подробностях представлялось ясным уму, и царапало тревожное чувство, что между ними непременно завяжется спор, однако он был восторжен и упоён, близость мыслей была до того ему дорога, что это нежеланное чувство задвигалось куда-то и тлело почти неприметно, и его до какой-то тяжёлой, болезненной страсти тянуло к оставленной дома работе, и он даже приподнимался, намереваясь тотчас уйти, да Белинский тут же бросал на него свой тоскливый умоляющий взгляд, так что он вновь садился, делая вид, неуклюже, смешно, что всего только переменил положенье на стуле, а Белинский, отдышавшись, приподнимался и продолжал с прежним жаром, без которого в жизнь свою не сказал, должно быть, ни звука:

   — Да, дух разъединения преобладает у нас, у каждого сословия всё особенное, своё, и платье, и манеры, и образ жизни, и обычаи, и даже язык. У нас ещё не перевелись учёные, которые всю жизнь остаются верными благородной решимости не понимать, что такое искусство и для чего же оно, у нас ещё много художников, которые и не подозревают живой связи их искусства с наукой, с литературой и с жизнью. И потому сведите такого учёного с таким живописцем, и вы увидите, что они будут или молчать, или перекидываться общими фразами, да и те для них будут не разговором, а скорее работой. Иной наш учёный, в особенности если посвятил себя самым точным наукам, с иронической улыбкой смотрит на философию и историю и на тех, кто занимается ими, а на поэзию, на литературу смотрит просто как на вздор, а наш литератор с презрением смотрит на математику, которая не далась ему в школе.

Он всё-таки решался сказать, что это разъединение внешнее, следствие необразованности, следовательно, ещё ничего и с успехами просвещения довольно скоро может пройти, и Белинский поднимался с подушек и вспыхивал весь:

   — Так! Однако же все эти люди получили первоначальное образование, если не довольно глубокое, то довольно многостороннее, словесник учился же математике в школе, а математику преподавали словесность. Многие из них даже очень хорошо рассуждают о том, что существует только искусственное разделение наук, а существенного не может и быть, потому что все науки составляют одно знание об одном предмете, то есть о бытие, что искусство тоже, как и наука, есть то же сознание бытия, только в форме другой, и что литература должна быть наслаждением и роскошью ума равно для всех образованных людей. Но когда эти прекрасные рассуждения им приходится прикладывать к делу, тогда они сей же час разделяются на цехи, которые друг на друга посматривают или с некоторой иронической улыбкой и чувством собственного достоинства, или с недоверчивостью, что чаще всего. Как же тут требовать сообщительности между людьми различных сословий, из которых каждое по-своему и думает, и говорит, и одевается, и ест, и пьёт, и живёт?!

Белинский вновь задыхался и падал в изнеможении на измятые, сбитые комом подушки, а он сидел перед ним, не смея подняться, чтобы не раздражить ещё больше, желая дослушать его, охваченный ужасом раздробления целого общества, не в силах представить, что бы могло это общество объединить, кроме желания объединиться, да откуда же это желание взять, но неистощимая энергия уже поднимала с подушек Белинского, и неистощимый его оптимизм тут же развязывал эти гордиевы узлы:

   — И, однако же, не подлежит никакому сомнению, что у нас сильная потребность объединения, есть стремление к обществу, вот что важнее всего! Реформа Петра не уничтожила, не разрушила стен, отделявших в старом обществе один класс от другого, но она подкопалась под основание этих стен, и если не повалила, то наклонила их набок, а теперь со дня на день они всё более и более клонятся, обсыпаются и засыпаются собственными своими обломками, собственным своим щебнем и мусором, так что починять их заново значило бы придавать им тяжесть, которая, по причине подрытого их основания, только ускорила бы их падение, неизбежное и без того. И если теперь разделённые этими стенами сословия не могут переходить через них, как через ровную мостовую, зато легко могут перескакивать через них там, где они особенно пообвалились или пострадали от проломов. Всё это прежде делалось медленно и незаметно, теперь делается и заметнее и быстрее, и близко время, когда всё это очень скоро и начисто сделается, железные дороги пройдут и под стенами и через стены, туннелями и мостами, усилением промышленности и торговли они переплетут интересы людей всех сословий и классов и заставят их вступить между собой в те живые и тесные отношения, которые невольно сглаживают все резкие и ненужные различия.

И глаза Белинского пылали, как свечи, и впалые щёки заливал болезненный тёмный румянец.

   — И вот где непреходящее значение и заслуга нашей литературы! Разнородное общество, сплочённое в одну массу только одними материальными интересами, было бы жалким и не человеческим обществом. Как бы ни велики были внешнее благоденствие и внешняя сила какого-нибудь общества, но если в нём торговля, промышленность, пароходство, железные дороги и вообще материальные силы составляют первоначальные, главные и прямые, а не вспомогательные только средства к просвещению и образованию, то едва ли такому обществу можно завидовать. В этом отношении нам на судьбу пожаловаться нельзя. Общественное просвещение и образование потекло у нас вначале ручейками мелкими и едва заметными, но зато из высшего и благороднейшего источника — из самой науки и литературы. Наука у нас и теперь только укореняется, но ещё не укоренилась, тогда как образование только ещё не разрослось, но укоренилось уже, лист его мелок и редок, ствол не высок и не толст, но корень уже так глубок, что его не вырвать никакой буре, никакому потоку, никакой силе: вырубите этот лесок в одном месте, корень даст отпрыски в другом, и вы скорее устанете рубить, чем устанет он давать новые отпрыски и разрастаться. И причина этого лежит в успехах нашей литературы! Литература наша создала нравы нашего общества, воспитала уже несколько поколений, которые резко отличаются одно от другого, положила начало внутреннему сближению сословий, образовала род общественного мнения и произвела нечто вроде особенного класса в обществе, который от обыкновенного среднего сословия отличается тем, что состоит не из купечества и мещанства, но из людей всех сословий, которые сблизились между собой через образование, исключительно на любви к литературе, сосредоточенное у нас.

Он выходил от Белинского, не замечая серого мутного грязного осеннего дня, и торопился к себе. Подгоняемый жаждой труда, он садился за стол, но чем далее, тем работа его замедлялась. Яков Петрович Голядкин выдерживал свой характер вполне, не желая подвигаться вперёд, претендуя, что ещё не готов, словно бы ехидно нашёптывая ему, что он пока ещё сам по себе, что он ничего, ни в одном то есть глазу, а что, пожалуй, если пошло уж на то, так и он тоже может, почему же и нет, он ведь такой, как и все, он только так себе, а то такой же, как все.

В самом деле, жаркие речи Белинского вызывали новые мысли, он всё глубже заглядывал в этот характер, который вдруг представился ему в пору окончания «Бедных людей» и теперь разрастался, принимая такой огромный масштаб, какого он и в уме не держал, приходилось замедлить и пообдумать ещё, а тут ещё денег не оказывалось решительно ни копейки, он перебивался в кредит, что нервировало и понапрасну раздражало его, к тому же кредит истощался, уже не хотели верить ни в булочной, ни в мясной, и от этого совсем уже скверно жилось.

Между тем Петербург наполнялся, литераторы возвращались из окрестных дач и наследственных деревень. То один, то другой заглядывал по обычаю к больному Белинскому, и Белинский каждому раз по десять, не менее, это так всегда у него и велось, с жаром повествовал о новом авторе и новом романе, уверяя, что отныне «Бедные люди» его настольная книга, в самом деле не выпуская рукописи из рук и постоянно приводя из неё отдельные выражения в подтверждение любых своих мыслей, чего бы внезапно ни коснулись они.

Явившийся наконец Григорович, именовавший себя пропагандистом-клакёром, понёс эти мнения по всем столичным гостиным. Повсюду сумятица сделалась страшная. Слава Достоевского поднялась. Почтение неимоверное окружило его. Всех снедало страшное любопытство, кто он такой, что он такое и что же пишет ещё. В ответ Белинский распространялся о первых главах Голядкина, ещё этих глав не читая, понукал его дописать поскорее новый роман и почти запродал его в «Отечественные записки». Князь Одоевский просил осчастливить его своим посещением. Соллогуб рвал и метал, что открылся новый талант, а он-то, как же так, с ним не знаком, тогда как со всеми знаком. Только что воротившийся из Парижа Тургенев без промедления был представлен ему и привязался к нему такой дружбой, что Белинский, славно смеясь, говорил, что Тургенев так-таки и влюбился в него. Он отвечал Тургеневу тем же, восхищаясь этой цельной натурой, которой природа не отказала ни в чём: поэт, талант, аристократ, образован, умён, красавец, богач, характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе, двадцать пять лет.

Наконец возвратился Некрасов, почуял без промедленья, что тут за ветер такой, явился к нему, уверяя его, что всё лето душу угрызения совести терзали ужасно, что сто пятьдесят рублей плата за «Бедных людей» нехристианская и что к середине января непременно набавит сверх них ещё сто рублей, исключительно, мол, из раскаяния, сообщив под конец, что из цензуры о «Бедных людях» не слыхать ничего. Он всполошился: таскают такой невинный роман, а как совсем запретят или исчеркают весь сверху донизу? Беда, да и только, просто беда! Некрасов же подтвердил, что по этой причине может не успеть издать альманах, а уже вложил в него четыре тысячи собственных денег и теперь ещё берёт деньги своего компаньона Языкова.

Он был прямо сражён, он терялся, что предпринять, однако Некрасов, тут же призвав Григоровича, объявил, что «Петербургский сборник» пусть там идёт, как идёт, а вот хорошо бы тем временем издавать летучий небольшой альманах «Зубоскал», листов всего в два печатных, выдавать раз в две недели, седьмого и двадцать первого каждого месяца, острить и смеяться, не щадить, разумеется, никого, цепляться за театр, за журналы, за общество, за литературу, за происшествия, за выставки, за известия своих и иностранных газет, с иллюстрациями, все издержки Некрасов берёт на себя, эпиграфом же поставить слова из фельетона Булгарина: «Мы готовы умереть за правду, не можем без правды», и тут же сказал на Булгарина злейшую эпиграмму, да на Булгарина иного рода эпиграмму нельзя:

Сметливость Некрасова приводила его в восхищение: честное слово, прирождённый делец. Главное же, подтверждалась его задушевная мысль, что бедность сама по себе невозможна, что всегда отыщутся тысячи способов заработать на жизнь, что надобно не робеть и хвататься за всякое дело и что по этой причине бедность не только беда, но и грех, и бедного человека вина, который, стало быть, сидит сложа руки, сиднем, по-русски, сидит.

Некрасов обязывался дать в первый номер статью о некоторых петербургских подлостях, будущий роман Евгения Сю «Семь смертных грехов», обозрение всех журналов, лекцию Шевырева о том, как стих Пушкина гармоничен, слушать который сползлись все лягушки, когда Шевырев прочитал в Колизее несколько стансов Пушкина двум бывшим с ним дамам, а также протокол последнего заседания славянофилов, на котором торжественно было доказано, что Адам был славянин. Григорович брался помещать свои наблюдения. Он тотчас придумал «Записки лакея о своей барыне». Все трое не сомневались, что книжка пойдёт, и пойдёт хорошо, принося каждому в месяц рублей сто — сто пятьдесят.

Он до того загорелся этой прекрасной идеей, что написал объявление о выходе нового альманаха и поместил его в журнале Краевского, взяв за работу двадцать рублей, чем подтвердил ещё раз, что были бы руки, а без денег не станешь сидеть. Объявление наделало шуму. Все уверяли, что ни такой лёгкости, ни такого юмору ещё и не бывало в такого рода вещах. Сидя на радостях у Некрасова, припоминая первый фельетон Люсьена де Рюбампре, из «Утраченных иллюзий» Бальзака, он придумал переписку двух шулеров, написал в одну ночь весь роман, утром снёс Некрасову рукопись, за которую Некрасов без промедления отвалил сто двадцать пять рублей ассигнациями, а вечером прочитал этот роман у Тургенева, в присутствии человек двадцати, среди которых случился фурор, а Белинский сказал, что, увидевши, что он может браться за совершенно различные элементы, в его будущем уверился совершенно и навсегда. Прослышав об этом, Краевский при встрече предложил ему денег взаймы и буквально упросил покорнейше взять пятьсот рублей ассигнациями. Разумеется, от такого успеха у него явилась бездна самых разнообразных идей. Он был счастлив и молод и тут же высказывал эти идеи, лишь только они всходили на ум, а назавтра знал уж весь Петербург, что Достоевский пишет то-то и то-то. Э, чего же печалиться? Деньги решительно будут!

И Голядкин пошёл, сукин сын, неожиданно растянувшись в объёме, но он уже был уверен, что это непременно будет шедевр. Белинский его торопил и даже чуть не потребовал, чтобы он прочитал у него хотя бы готовые первые главы. Он согласился, и Белинский возвысился до того, что устроил у себя званый вечер, чего не делал почти никогда, созвав своих самых близких друзей. Он прочитал первые три или четыре главы. Тургенев дослушал до половины, похвалил и, по обыкновению, куда-то уехал, вечно спешил в сто разных мест. Белинский сидел напротив него, ловил с жадностью каждое слово и местами не в силах был скрыть своего восхищения, повторяя, что один только Достоевский мог доискаться до таких изумительных психологических тонкостей.

Удача, таким образом, преследовала его. «Бедные люди» тоже наконец вышли в свет. Роман встретила ожесточённая брань всех журналов, которые враждовали с Белинским, три четверти читателей ругали в остервенении, остальные хвалили отчаянно. Альманах с его романом расходился так, как почти ни одна книга не расходилась до тех пор на Руси. Ругали, ругали, но все читали, и он ничуть не робел. Имя Гоголя часто приходило на ум. Гоголя тоже беспрестанно и ужасно ругали, да читали, затем примирились и стали хвалить. В кругу же Белинского его ужасно хвалили и даже нашли, что он и от самого Гоголя ушёл далеко, самое главное тем, что он действует всюду анализом, то есть идёт в глубину, разбирая натуру человека по атомам и отыскивая таким образом целое, тогда как Гоголь прямо даёт это целое и глубок от этого менее. Публика же потому и ругала, что ничего из этого понять не могла. У публики, как у всякой толпы, находили здоровый инстинкт, однако инстинкту публики недоставало образования. Первое, что было совсем не понятно, так это то, как можно было таким странным слогом писать, в каждом слове привыкли видеть самого сочинителя, он же намеренно вывел из повествования авторский голос, и вот оказалось большинству невдогад, что это всё Девушкин говорит, а не автор устами героя, и что Девушкин-то иначе говорить и не может. Белинский тотчас, разумеется, написал. Одоевский и Соллогуб готовили по статье, впрочем, ни тот ни другой не пошли дальше сборов, но уж это было ему ничего. И без этих статей свою будущность он видел в самом блистательном свете. Не закружилась ли у него в те поры голова? Если правду сказать, закружилась, да так оно и должно было быть: он был ещё молод, это был его первый, к тому же настоящий успех.

Закружилась, конечно, не так уж и много. Увлекался он всегда сильно, однако трезвость головы не терял. Как ни замечателен был этот первый успех, а он чувствовал себя без надёжной опоры, не в своих этих внешних литературных и журнальных делах, которые, в сущности, обещали принести ему только деньги, но в глубине своего потрясённого духа, который жаждал найти, к чему прислониться.

Решительно вдруг, скорее каким-то инстинктом открыл он ужасную драму современного человека: современный человек был раздроблен в самом нравственном своём существе, во всех своих отношениях к миру, к обществу, к самому же себе, так что в одном человеке заключался и добродетельный и прямо безнравственный человек, начало духовное, бескорыстное, благородное, светлое и начало животное, низменное, эгоистичное, тёмное, жажда уважения к себе и достоинства человека и жажда унизиться и пресмыкнуться ради прибавки к чину и к жалованью, чтобы заслужить уважение, только что проданное за грош, и обрести достоинство человека, только что добровольно брошенное в самую грязь и в ярости растоптанное своими ногами. Открывалось безумное, открывался обыкновенный абсурд. Разбирая атом по атому, он представлял и выпячивал это безумие в своём «Двойнике», и так трудно было вывести, ещё в первый ведь раз, что это не патология, не болезненный вывих ума, как выставилось в известнейшей повести Гоголя, а нормальное состояние современного человека, который состоять изволит именно в здравом уме, что повредился не ум, а повредилась душа, что нравственный закон в ней как-то сместился и роковым образом направился на совершенно другое, так что безнравственное чуть ли не всеми вдруг стало принято нравственным, да, это странное искажение, этот вывих души вывести убедительно было так трудно, что работа всё удлинялась, уже подходили все сроки сдачи в набор, а рукопись всё ещё была не готова.

Однако ещё трудней было то, что ему самому было мало, как делал Гоголь, сказать: вот до какой мерзости мы опустились, Бога забывши, попрекнув таким образом и заставив оборотиться всех на себя, чтобы от стыда и раскаянья возродился в нас человек. Уж этого ни с кем не случилось, как ни попрекнул Николай Васильевич нас Хлестаковым да мёртвыми душами, и надо было искать, как восстановить, как возродить человека, каким образом мог бы двойник превратиться в нравственно цельную, в нравственно здоровую личность.

Вот какого рода опора была позарез необходима ему, и в его нахлынувшей славе вдруг замерещилось что-то. Велика ли была эта первая повесть его, а какой подняла она гвалт, сколько толку и шуму и споров. Литература выходила не шутка, а самое важное дело, не служба из хлеба насущного, а служение ради спасенья всего, что истинно человеческого затаено в человеке, и само собой выводилось из этого заключение, что если и есть у нас не совсем бесплодная, не совсем дилетантская деятельность, так это наша литература. Да, это, разумеется, так, поскольку литература уже вошла в русскую жизнь и приносила плоды, он это видел вокруг, не по тому одному, с каким шумом читали его, но также и в том, как кругом Белинского собиралось целое новое поколение, немногочисленное, однако благонадёжное, воспринявшее всю идею его, сплочённое новыми убеждениями, которые развивались всё ещё вширь и особенно в глубину. Литература таким образом входила органически в жизнь. Белинский был, без сомнения, прав, общество было разрозненно, однако в обществе теплилась же потребность нравственных убеждений. Наступало время роста и воспитания, время самосознания и нравственного развития, которого всем нам ещё слишком, слишком недостаёт. Нравственное очищение и просвещение требовалось нашему обществу прежде всего. Пушкин и Гоголь были полезней тысячи самых жарких политических споров, по силе гуманного, эстетически выраженного в них впечатления, которое проникает неприметно в самое сердце, в самую, самую суть и таким образом формирует гуманного человека. Человека-то гуманного у нас нет, вот в чём беда, господа!

Эту важность литературы, эту важность гуманного слова не один он только заслышал тогда. В кружке Белинского о литературе только и говорили, и всякое явление литературное вызывало среди них жаркий спор. Белинский тотчас пустился с обычным жаром своим, наставляя его по случаю успеха «Бедных людей», развивать идею успеха истинного и мнимого, и развивал её, по обыкновению, так широко, что захватывал всю европейскую литературу, иначе и мыслить не мог.

   — История европейских литератур, — так прямо и начинал, ужасно бледнея при этом,— особенно в последнее время, представляет много примеров блистательного успеха, каким венчались некоторые писатели или некоторые сочинения. Кому не памятно время, когда, например, вся Англия нарасхват разбирала поэмы Байрона и романы Вальтера Скотта, так что издание нового творения каждого из этих писателей расходилось в несколько дней в числе не одной тысячи экземпляров. Подобный успех даже очень понятен: кроме того, что Байрон и Вальтер Скотт были поэты великие, они ещё проложили совершенно новые пути в искусстве, создали новые роды его, дали ему новое содержание, каждый из них был Колумбом в сфере искусства, и изумлённая Европа мчалась на всех парусах в открытые ими материки мира творчества, богатые и чудные не меньше Америки. Так вот, в этом не было ничего удивительного. Не удивительно также и то, что подобным успехом, хотя и мгновенным, пользовались таланты обыкновенные: у толпы должны быть свои гении, как у человечества есть свои. Так, во Франции, в последнее время Реставрации, выступила на сцену под знаменем романтизма целая фаланга писателей средней величины, в которых толпа увидела своих гениев. Их читала и им удивлялась вся Франция, а за ней, как водится, и вся Европа. Роман Гюго «Собор Парижской Богоматери» имел успех, каким бы должны пользоваться только величайшие произведения величайших гениев, приходящих в мир с живым глаголом обновления и возрождения. Но вот едва прошло каких-нибудь пятнадцать лет, и на этот роман уже все смотрят как на верх ловкости таланта замечательного, но чисто внешнего и эффектного, как на плод фантазии сильной и пламенной, но не дружной с творческим разумом, смотрят как на произведение ярко блестящее, но натянутое, всё составленное из преувеличений, всё наполненное не картинами действительности, но картинами исключений, уродливое без величия, огромное без стройности и гармонии, болезненное и нелепое. Многие теперь о нём даже совсем никак не думают, и никто не хлопочет извлечь его из Леты, на глубоком дне которой покоится оно сном сладким и непробудным. И такая участь постигла лучшее создание Гюго, в прошлом мирового гения, стало быть, о судьбе всех других, и в особенности последних, нечего и говорить. Вся слава этого писателя, недавно столь громадная и всемирная, теперь легко может поместиться в ореховой скорлупе. Давно ли повести Бальзака, эти картины салонного быта с их тридцатилетними женщинами, были причиной общего восторга, предметом всех разговоров, давно ли ими щеголяли наши русские журналы? Три раза весь читающий мир жадно читал или, лучше сказать, пожирал историю «Одного из тринадцати», думая видеть в ней «Илиаду» новейшей общественности. А теперь у кого станет отваги и терпения, чтобы вновь перечитать эти три длинные сказки? Я не хочу этим сказать, чтобы теперь ничего хорошего нельзя было найти в сочинениях Бальзака или чтобы это был человек бездарный, напротив, и теперь в его повестях можно найти много красот, но временных и относительных, у него был талант, и даже замечательный, но талант для известного времени. Время это прошло, и талант забыт, и теперь той же самой толпе, которая от него с ума сходила, нимало нет нужды, не только существует ли он нынче, но и был ли когда-нибудь.

Прокашливался жутко, с харканьем, с хрипами, даже стонал от бессилия продолжать, однако же глядь, отдышавшись, минут через пять обрушивался на что-нибудь, хотя бы на наше скверное, меркантильное время:

— Успех нынче не в том, что по выходе в свет роман был в короткое время расхвачен, прочитан, перечитан, зачитан, растрёпан и затёрт на всех концах земли, переведён на все европейские языки, возбудил множество толков и породил великое желание ему подражать. Всё это в наше время не мерка истинного, действительного успеха. В наше время объем гения, таланта, учёности, красоты, добродетели, а следовательно, и успеха, который в наш век считается выше гения, таланта, учёности и добродетели, этот объем легко измеряется одной мерой, которая заключает в себе все другие. Деньги — вот эта мера. В наше время тот не гений, не знание, не красота и не добродетель, кто не «нажился, не разбогател. В прежние добродушные и невежественные времена гений оканчивал своё великое поприще или на костре, или в богадельне, если не в доме умалишённых, добродетель имела одну участь с гением, а красота считалась опасным даром природы. Нынче не то! Нынче все эти качества трудно начинают своё поприще, зато хорошо оканчивают его: сухие, тоненькие, бледные смолоду, они в лета опытной возмужалости, толстые, жирные, краснощёкие, гордо и беспечно покоятся на мешках с золотом. Сначала они бывают и мизантропами и байронистами, а потом делаются меценатами, довольные миром и ещё больше собой. Эстетическая критика нынче очень простая: всякий русский подрядчик со счетами в руках и с бородкой может быть величайшим критиком нашего времени.

Как ему было этого не понять, как он мог с этим не согласиться, когда в то самое время, зимними промороженными ночами, писал роман о новейшем герое, который оттого и страдал, что с малым чином и при малых деньгах был всеми унижен и оскорблён, оклеветан и втоптан в самую грязь, так что нравственное начало до того помутилось, до того помутилось в истерзанной, дыбом вставшей душе, что несчастный и гордился своей очевидной порядочностью и своим бескорыстием, до которых дела не было никому, и с зубовным скрежетом проклинал эти отошедшие в далёкое невозвратимое прошлое добродетели, и жаждал высшего чина и денег мешок, и воображал свою персону такой, какими вокруг него были все, то есть пронырой воображал, клеветником и пройдохой, и приходил в помрачающий ужас, что способен быть таким стервецом, и терял совершенно себя в этой бесовской сумятице нравственных чувств.

Не соглашался он с одним только тем, что говорил Белинский о сочинениях Гюго и Бальзака, которыми всё ещё был восхищен, понимая уже, что тут не вкус изменял Виссариону Григорьевичу, а принципы критики, которая становилась у того уже слишком реальной и в этом отношении узкой, так что слишком немногие явления подпадали под мерку её, и он даже упрекал критика в том, что тот силился дать литературе частное, недостойное её направление, низводя её единственно до описания, если так можно выразиться, одних фактов газетных или скандалёзных действительных происшествий. Белинский сердился и горой вставал за натуральную школу, он же Белинскому возражал, что желчью не завлечёшь никого, а только смертельно всем и каждому надоешь, хватая встречного и поперечного прямо на улице, останавливая каждого прохожего за пуговицу фрака и начиная ему насильственно проповедовать и учить его уму-разуму. Споры, таким образом, выходили горячие, отчасти даже непримиримые, но это всё ещё были не главные споры, главные-то споры ждали ещё впереди, и потому они спорили увлечённо и живо, скорее только знакомясь друг с другом, чем уже расходясь.

К тому же слишком многое одинаково восхищало обоих. Тогда только что явился в «Отечественных записках» перевод «Теверино». Боже мой, он был всей душой убеждён, что ничего подобного ещё не являлось в целом столетии. В романе Жорж Санд открывались ему первообразы, люди того размаха и свойства, каких сам он всюду искал, мечтая о том, чтобы возродить человека. Сколько восторгов и поклонений, сколько радостей и сколько счастья вызывало одно это имя: Жорж Санд! Сколько дум и любви, сколько святой и благороднейшей силы порыва, сколько живой жизни и дорогих убеждений! Всех, всех поразила тогда эта целомудренная, эта высочайшая чистота новых типов и идеалов и скромная прелесть сдержанного строгого тона рассказа.

И она явилась не сама по себе. Она представляла целое поколение тех, кто отрицал так называемые положительные приобретения, которыми закончила свою деятельность кровавая революция. Передовые умы слишком успели понять, что революцией обновился лишь деспотизм, что произошло по известному выражению «убирайся, а я займу твоё место», что новые победители оказались ещё, может быть, хуже тех, кого они победили, и что «свобода, равенство, братство» оказались всего-навсего громкими фразами. И тогда возникло действительно новое слово, обновились надежды, люди явились, которые возгласили, что дело остановилось напрасно, что ничего не достигнуто одной политической сменой, что дело надобно продолжать, что обновление человечества должно быть радикальным.

Жорж Санд оказалась среди этих людей, и слава её стояла так высоко, что ждали все от неё чего-то несравненно большего в будущем, неслыханного ещё нового слова, даже чего-нибудь уже разрешающего и окончательного. Убеждения её были величайшею верой. В её типах открывалась потребность жертв и развития личности. Она сама была тогда убеждение. Читая и перечитывая её, Белинский то и дело с жаром твердил:

   — Вообще все общественные основания нашего времени требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки, что рано или поздно случится. Пора освободиться личности человеческой, и без того несчастной, от гнусных оков неразумной действительности, от мнения черни и предания варварских времён.

И, сам целомудренный человек и преданный муж, горячо отстаивал свободу женщины и свободу любви:

   — Я понимаю теперь, как Жорж Санд могла посвятить на войну с браком деятельность всей своей жизни! Жена должна делать всё с моего согласия, почему это? Превосходство мужчины? Но оно тогда законное право, когда признается сознанием и любовью жены, когда выходит из её свободной доверенности ко мне, иначе моё право над ней — кулачное право. Нет, женщина в Европе столько же раба, сколько в Турции и в Персии. И Европа ещё смеет думать, что она далеко ушла, и мы ещё можем фантазировать, что человечество стоит на высшей степени совершенства! Если кто ещё ушёл подальше, так это Франция. Там явилась эта вдохновенная пророчица, этот энергический адвокат прав женщин, там брак есть договор, скрепляемый судебным актом, а не Церковью, там с любовницами живут как с жёнами. Великий народ!

Он улыбался, слушая эти восторги возможностью жить с любовницей как с женой, высказанные запёкшимися от жара устами того, у кого любовницы не было даже в самых скромных мечтах, и думал о том, что, должно быть, человек очень редко способен совладать со своим дарованием и что, вероятно, всегда талант порабощает себе своего обладателя, схватывает в некотором смысле за шиворот и уносит иногда и на весьма далёкое расстояние от настоящей дороги. Даже припоминался кстати и Гоголь, у которого один враль начал о чём-то рассказывать и, может быть, всю бы правду так и сказал, да в рассказе сами собой представились такие подробности, что уж никак невозможно стало правду сказать. Вот такую отзывчивость, которая и самого трезвейшего человека тянет несколько в сторону, примечал он во всяком таланте: что бы ни случилось, и пошёл, и пошёл человек, и взыграл, и размазался, и увлёкся, и договорился бог весть до чего, до чего договариваться никак, никогда не хотел.

Замечательная это была у Белинского тоже черта. Любопытно бы знать, замечал ли Виссарион Григорьевич её за собой? Во всяком случае, в других примечал её очень и называл блудодейством таланта и презирал её, подразумевая, как противоположное свойство, в талантливом человеке некоторую крепость души, которая могла бы с отзывчивостью всегда совладать, даже и при самом мечтательном, самом что ни на есть поэтическом настроении. Белинский высказывал это про одних только поэтов, стало быть, можно сказать, что не подозревал себя-то в этой черте, но ведь почти все таланты хоть капельку да поэты, даже сапожники, если талантливы, поэзия составляет, так сказать, внутренний огонь во всяком таланте.

Стало быть, весь вопрос в том, как отыскать в себе эту крепость души и не сбиться в нелепость с пути.

Фёдор Михайлович язвительно улыбнулся: сам-то и сбился, и заврался, и заплёлся бог весть куда, стало быть, тоже просвечивает талант кой-какой.

Уже позабыв, что у них одна комната и что Аня спала, он схватил папиросу и с жадностью её закурил.

Собственно, всё, что он припомнил, большей частью касалось его самого и мало подходило в статью: взяв предлогом Белинского, не о себе же в самом деле писать, в этом деле он по возможности должен быть сторона, хотя, по правде сказать, слишком многое так приросло, что нельзя отделить, непременно свернёшь на себя, вот тебе и крепость души, вот тебе и талант.

Впрочем,— он опять резко дёрнул себя, окутываясь мягкими волнами табачного дыма,— именно к самому важному он теперь подходил, и как ты уж там ни верти, а не могло не касаться его самого.

Он окончил наконец «Двойника». Как ни придирчиво он его просмотрел, вещь показалась ему замечательной, раз в десять повыше «Бедных людей» и удавшейся донельзя. Во второй раз у Белинского устроилось чтение. Пригласились почти те же самые лица, да у Белинского, правду сказать, дружеский круг был очень уж невелик и до крайности тесен, мало кто его покидал во всю жизнь и мало кто входил вновь, и если входил, то на условии полнейшего единомыслия, прочие качества для Белинского бывали не очень важны, такой это был человек.

Сам Белинский всё кашлял, кутался в тёплый домашний сюртук, подбитый ватой на спине и груди, с трудом держался на стуле, до того ослабел, однако вновь сидел прямо против него, был оживлён и во внимание весь обратился, как только он один и умел, влюблённый в литературу до страсти, в особенности во всякий новый талант, хоть и ошибался нередко и потом остывал, но при первых шагах всегда не чаял в новом таланте души.

Он же до того был уверен в полной победе, что даже и волновался только слегка, потому что нельзя же не волноваться в такой-то момент, и голос слабел иногда и срывался на клёкот и хрип, и часто взглядывал исподлобья по сторонам, чтобы тотчас видать произведённый эффект.

Начало, где Голядкин пересчитывал важную для него сумму денег, нанимал карету, всем подряд торговал в Гостином дворе, променивал крупные бумажки на мелкие, лишь бы почувствовать некую приятность в толстом бумажнике, изъяснялся с молодыми чиновниками, которые потешались над ним, и, наконец, являлся на именинный обед к обожаемой Кларе Олсуфьевне, откуда его изгоняли самым грубым и самым оскорбительным образом, не пустивши дальше передней, вновь с той же силой подействовало, в особенности именно потому, что прямо выражало тогдашнее настроенье Белинского и его самых близких друзей, которые своими любящими сердцами, бывало даже до самых искренних слёз, сострадали несчастьям маленького бедного забитого человека, случись хотя бы и самый опустившийся человек, даже опустившийся бывал ещё лучше, сердце тогда так и билось благородным негодованием, и тотчас рождался горячий протест против того бесчеловечного порядка вещей, при котором возможны такие раздирающие душу явления.

Белинский тоже всё посмеивался своей простодушной, несколько однобокой улыбкой, кривоватой не от иронии, а от природного склада лица, потирал от удовольствия руки и шевелился на стуле, хотя каждое движение давалось ему с великим трудом, что и было видать, от всего сердца нахваливал и замысел, и героя, и слог, однако же с появлением двойника как воплощённой мечты самого же господина Голядкина, его почти и не тайного, поразительного желания сделаться непременно таким же, как все, то есть пронырливым, в особенности же нахальным, без чувства чести, с одной важной способностью наклеветать, оболгать и протиснуться поближе к начальству, которая только и приводит к успеху и за которую по этой причине нынче и уважается прежде всего человек, похвалы Белинского продолжались с прежними ужимками и потиранием рук, похваливался и самый рассказ по силе и полноте разработки этой оригинальной до странности темы, только уже хвалилось не так, не всем как будто бы сердцем, а словно бы завелась уже и некая задняя мысль, которой Белинский при его простодушии скрыть, разумеется, не умел, странность-то темы в особенности и приводила в смущение, хотя, вероятно, Белинский и сам это понял не сразу, а всё обращал внимание автора на необходимость набить руку в деле литературном, приобрести, так сказать, эту способность лёгкой передачи всякой мысли своей, освободиться от затруднительности в её изложении.

Он тоже смущался, однако не этими замечаньями, которые на свой счёт принять совершенно не мог. Смущало его, что эти замечания делал Белинский, с его необыкновенным чутьём, не понимавший теперь, что расплывчата не манера рассказчика, а расплывчато, раздроблено, разъединено самое сознание избранного героя, метавшегося между подлостью и добродетелью, между достоинством человека и жаждой уважительного к себе отношения, даже если и ценой униженья, не понимавший в особенности того, что этим заплетавшимся языком, поминутно возвращавшимся на прежние фразы, говорил вовсе не автор, а этот несчастный, сбившийся с дороги герой. Сами же замечания он выслушивал почти равнодушно, именно потому, что эти именно замечания ни с какой стороны не относились к нему.

Когда чтение кончилось, все глаза, разумеется, обратились к Белинскому, да Белинский и не дал бы прежде себя никому даже звука издать, не по деспотизму характера, которого не было в нём, а из непременной своей торопливости тотчас, без малейшего промедления высказать все свои впечатления как они есть. На этот раз Белинский с минуту помедлил с чуть приметной заминкой и с поубавившимся восторгом в глазах, всё-таки блестевших огнём, никакое дело у Белинского не делалось без огня, завёл речь о том, что всюду виден необыкновенный талант, в особенности именно в том, что автор во втором своём произведении нисколько не повторился, а напротив того, новое произведение представляет совсем новый мир, что герой романа — это один из тех обидчивых, помешанных на амбиции, которые так часто встречаются в действительной жизни, то есть в слоях низших и средних нашего общества, именно так и сказал, только в низших и средних, прибавил, что герою всё кажется, будто его обижают и словами, и взглядами, будто против него составляются всюду интриги, ведутся подкопы, и говорил это так, словно героя и в самом деле никто и не думал обидеть ни словами, ни взглядами, и никаких против него не составлялось интриг, в виде, например, уверения, что он дал обещание, даже в письменном будто бы виде, жениться на соседней кухмистерше, у которой обеды берёт, и не как-нибудь так, как женятся все, а вместо уплаты долгов, что ведь равносильно было, пожалуй, нравственной смерти, как же не было, Виссарион Григорьевич, подкопов да мерзких интриг?

Видимо, эти мелкие обстоятельства как-то от Белинского поускользнули, и тот со всем своим грозным пылом обрушился на оставшегося без защиты героя:

   — Он не умён и не глуп, не богат и не беден, очень добр и до слабости мягок характером, и жить ему на свете было бы совсем недурно, но болезненная обидчивость и подозрительность его характера есть чёрный демон его жизни, которому суждено сделать ад из его существования. Если внимательнее осмотреться кругом себя, сколько увидишь господ Голядкиных, и бедных и богатых, и глупых и умных!

Таким образом, все причины несчастий униженного и оскорблённого объяснились слабостью характера, который, как известно, определяется человеку природой и нисколько не зависит от общественного устройства, в особенности же объяснялись подозрительностью и обидчивостью, свойствами также отчасти врождёнными, и после этого объяснения у Белинского не оставалось сомнений, что уже из разговора с доктором Крестьяном Ивановичем немудрено догадаться, что герой этой петербургской поэмы расстроен в уме, и этот фантастический колорит в глазах Белинского был слишком большим недостатком, когда требовалась натуральность и натуральность во всём, и приговор оказался довольно суров:

   — Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишённых, а не в литературе, и находиться в заведывании врачей, а не поэтов.

Однако же, вопреки приговору, общее заключенье было в пользу петербургской поэмы, и Белинский всех уверял, что в «Двойнике» обнаружилась огромная сила творчества, что характер героя принадлежит к числу самых глубоких, смелых и истинных концепций, какими только может похвалиться русская литература, что ума и истины в этом произведении бездна, как и художественного мастерства, а все недостатки от страшного неуменья владеть и экономно распоряжаться избытком собственных сил.

Кружок почти рабски разделил это мнение. О растянутости толковали с довольно постными лицами, сожалели, вздыхали, давали практические советы всмотреться поглубже в себя и серьёзней относиться к собственным силам, однако через минуту как-то и забывали об этом, возглашали, поздравляя его, что ничего подобного не было после «Мёртвых душ» на Руси, что произведение гениальное и что... да чего только не говорили они под одобрительным взглядом своего командира и уж каких только на него не возлагали надежд!

От всех этих мнений он был не прочь, эти мнения удовлетворяли его самолюбие. Хорошо! Надо жить! За журнальную публикацию он получил от Краевского шестьсот рублей серебром и тотчас перебрался в две превосходно меблированные комнаты от жильцов, в которых ему нравилось страшно. Жизнь его понеслась как-то вскачь. Каждый день случалось в ней столько нового, столько впечатлений и перемен, столько хорошего, выгодного, столько неприятного и невыгодного, что некогда было и подумать об этом. Он как сорвался, так и летел и летел. Жизнь понеслась до того беспорядочная, что Белинский и Тургенев дружески выговаривали и даже побранивали его, но как тут было остановиться после стольких-то лет ожидания? Влюблялся он беспрестанно, до онемения, до невозможности слова сказать и в присутствии той, в которую был нынче влюблён, плавал в каком-то глупейшем тумане. Идей же для новых романов и повестей вертелась целая бездна в уме, это была у него удивительная черта, которая тогда ещё в первый раз проявилась и чуть не сводила с ума, и он всё восторгался, как он богат, какова в самом деле сила его дарования, исчерпать невозможно до дна, так бьёт и бьёт, как фонтан, и писал, тоже почти не успевая хорошенько обдумать, писал беспрерывно, ощущая, что его час настал и что пропустить этого часа нельзя, ужасно расстраивая при этом здоровье, опасаясь уже нервической лихорадки или горячки, до того свои нервы довёл.

Как и следовало, в самый разгар этой всей кутерьмы начались испытания. Петербургская поэма ужасно не понравилась публике, критика тоже бранила напропалую, в кружке тоже угар первого впечатления несколько поостыл, и все находили, что до того растянуто, скучно и вяло, что будто бы читать и возможности нет, а тем более дотянуть до конца. Раздавались даже и голоса, что это невозможно совсем, что глупо и писать, тем более помещать в журналах подобные вещи, другие кричали, что это снято и списано с них, а они совсем-совсем не такие, третьи разражались уже такой бранью, что было совестно повторять.

От неожиданности, попавшей на наболевшие нервы, как соль, он впал в уныние мрачное. Его убивала идея о том, что он обманул ожидания и испортил ту именно вещь, которая могла бы быть, без сомнения, великим, если не величайшим делом его. Уныние и отчаянье подтолкнули его на безумное дело: он перечитал «Двойника». Боже мой, как это оказалось противно! Многое виделось написанным в утомлении, наскоро, первая половина представлялась явно лучше второй, рядом с блистательными страницами на каждом шагу обнаруживалась скверность и дрянь, так что воротило с души. Душа была как в аду. От горя он заболел. Полученные деньги разлетелись куда-то. Больной, не владея собой, он кое-что продал вперёд, начиная горькую свою кабалу, однако и это всё куда-то ушло, он был весь в долгах и не имел ни гроша.

К тому же его грыз и грыз неразрешимый вопрос, от которого ничто не писалось и не могло писаться как следует. Ну, он даже мог согласиться с Белинским, что герой «Двойника» просто-напросто характером слаб, болен, обидчив, свалился с ума, это даже, в одном отношении, ничего не меняло. Человек этот был всё равно обречён на страдания, хотя и выставлял иные причины, которых не приметил никто. Пусть не приметили, это ему опять всё равно, а вот человеку-то как же, так и страдать, положим, даже и оттого, что характером слаб, что природа с ним подгуляла? Чем же человеку помочь, он же для того и писал, не для славы и денег одних, хотя и славу страсть как любил и деньги были нужны позарез. Как восстановить человека, потерявшего цельность души? Как избавить от жутких страданий того, в ком нравственный закон поколебался и сдвинулся с места? И даже тот, кто, положим, просто-напросто от рожденья характером слаб, что же, так и обречён извечно страдать, быть обижен, обруган и оскорблён? Вопросы этого толка росли вокруг него частоколом, а он, уже в лихорадке, не проглядывал впереди хоть какой-нибудь крохотной цели. Полно, какая там цель! Мрак и бездна страданья!

К счастью, Белинский, всё ещё пылко любивший его, огорчённый неудачей его «Двойника» едва ли не больше, чем он, убеждённый, что его ошибки от молодости, от недозрелости, от недоразвитости ума, с тем же пылом пустился его развивать. Может быть, и не совсем понимая, какие именно вопросы угнетали и побивали его, тем не менее обладая на истину удивительнейшим чутьём, наделённый необыкновенной способностью глубочайшим образом проникаться идеей, Белинский прямо начал обращать его в социалиста и атеиста, безгранично уверенный в том, что социализм и атеизм заранее ответили на все вопросы человеческой жизни, какие, может быть, и не возникли ещё, но уже разрешены, как только возникнут в будущем из каких-то причин. Страшно горячий и увлечённый был человек и замечательного также ума. Можно сказать, чутьём угадывал истину и потом уже с беспощадной логикой её развивал, так что мало кому удавалось опровергнуть его.

Белинский не колебался нисколько, что человек избавится от страданья одним только равенством, однако не равенством перед Богом, который допустил же неравенство и даже его освятил, сказавши, что, мол, кесарю кесарево, и уже, весь пунцовый, с трясущимися губами, негодующе восклицал:

   — Какое имеет право подобный мне человек стать выше всего человечества, отделиться от него пурпурной мантией и железной короной, на которой, как сказал Тиберий Гракх нашего века Шиллер, видна кровь первого человекоубийцы? Какое право имеет внушать мне унизительный трепет? Почему я должен шапку снимать перед ним? Я чувствую, что, будь я царём, сделался бы непременно тираном. Царём мог бы быть только Бог, всеведущий и бесстрастный. Посмотрите на лучших из них: какие сквернавцы, хоть Александр-то Филиппович, когда эгоизм их зашевелится — жизнь и счастье для них нипочём. Гегель мечтал о конституционной монархии как идеале государства — какое узенькое понятие? Нет, не должно быть монархии, ибо монарх не есть брат людям, он всегда отделится от них хоть пустым этикетом, ему всегда будут кланяться хоть для формы. Люди должны быть братья, а не должны оскорблять друг друга даже тенью какого-нибудь внешнего и формального превосходства!

И не равенство перед законом, что в нём, когда несправедливо распределяется общественное богатство, когда один помещается в царских палатах и всё имеет даже для прихотей, а другой теснится, не ведая, чем накормит завтра семейство, и уже стискивал кулаки, потрясая ими со страстью:

   — Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть его возможности и не подозревает? Прочь же от меня блаженство, если оно досталось из тысяч мне одному! Не хочу я его, если оно у меня не общее с братьями моими меньшими! Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчёт каждого из моих братий по крови, костей от костей моих и плоти от плоти моей. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии. Может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но, уж конечно, не для тех, которым суждено выразить идею дисгармонии своей горькой участью.

Ярость овладевала Белинским, и в костлявой груди его что-то угрожающе клокотало:

   — Что мне в том, что я уверен, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы? Что мне в том, что нашим детям будет хорошо, если мне скверно? Не прикажете ли уйти в себя? Нет, лучше умереть, лучше быть живым трупом!

Как было этой яростью не проникнуться, когда и сам он ни минуты не хотел оставаться свидетелем торжества неразумия, раздробления человека и человечества и тяжких страданий, выпадавших, как законное следствие неразумия, чуть не на каждого. И он тоже вспыхивал вместе с Белинским, и чувствовал тоже, что лучше уж умереть, чем согласиться на это, и тоже до боли сжимал кулаки, а Белинский срывался на шёпот, щемящий и грозный:

   — Разделение народов на противоположные и враждебные будто бы друг другу большинство и меньшинство, может быть, и справедливо со стороны логики, но решительно ложно со стороны здравого смысла. Ещё страннее приписать большинству народа только дурные качества, а меньшинству одни хорошие. Хороша была бы французская нация, если бы о ней стали судить по развратному дворянству времён Людовика Пятнадцатого! Этот пример показывает, что меньшинство скорее может выражать собою более дурные, чем хорошие стороны национальности народа, потому что оно живёт искусственной жизнью, когда противополагает себя большинству, как что-то отдельное от него.

Как было не согласиться и с этим, когда со всей очевидностью разрешалось, с чего начнётся возрождение раздробленной на осколки души человеческой: оно начнётся лишь с равенства. Когда не станет богатых и бедных, генералов и рядовых, ничто не оскорбит достоинства человека, не унизит человеческой личности, и не от чего станет страдать, однако именно тут возникал суровый и беспокойный вопрос, каким же именно образом это равенство может установиться, когда и как истребится преступное разделение на богатых и бедных, на генералов и рядовых и эгоистический идеал собственного обогащения и возвышения заменится идеалом братской любви?

И Белинский отвечал одним словом: борьба. И протягивал к нему дрожащую руку:

   — Если бы вся цель нашей жизни состояла только в нашем счастии личном, а наше личное счастие заключалось бы только в одной любви, тогда жизнь была бы мрачной пустыней, заваленной гробами и разбитыми сердцами, была бы адом, перед страшной существенностью которого побледнели бы поэтические образы подземного ада, начертанные гением сурового Данте. Но — хвала вечному разуму, хвала попечительному Промыслу! Есть для человека и ещё великий мир жизни, кроме внутреннего мира сердца! Это мир исторического созерцания и общественной деятельности, тот великий мир, где мысль становится делом, а высокое чувствование становится подвигом и где два противоположных берега жизни — «здесь» и «там» — сливаются в одно реальное небо исторического прогресса, исторического бессмертия. Это мир непрерывной работы, нескончаемого делания и становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим, и над этим миром носится дух Божий, оглашающий хаос и мрак своим творческим и мощным глаголом «да будет!» и вызывающий им светлое торжество настоящего — радостные дни нового тысячелетнего царства Божия на земле. И благо тому, кто не праздным зрителем смотрит на этот океан шумно несущейся жизни, кто видит в нём не одни обломки кораблей, яростно вздымающиеся волны да мрачную, лишь молниями освещённую ночь, кто слышит в нём не одни вопли отчаяния и крики гибели, но кто не теряет при этом из вида и путеводной звезды, которая указывает на цель борьбы и стремления, кто не остаётся глух к голосу свыше: «Борись и погибай, если надо: блаженство впереди тебя, и если не ты, так братья твои насладятся им и восхвалят вечного Бога сил и правды!»

Останавливался, придерживая рукой неровно и часто дышавшую грудь, и всё-таки продолжал свою мысль:

   — Благо тому, кто, не довольствуясь настоящей действительностью, носит в душе своей идеал лучшего существования, живёт и дышит одной мыслью: споспешествовать, по мере данных ему природою средств, осуществлению на земле идеала, благо тому, кто рано поутру выходит на общую работу и с мечом, и со словом, и с заступом, и с метлой, смотря по тому, что ему больше по силам, и кто является к своим братиям не на одни пиры веселия, но и на плач и стенания. Благо тому, кто, падая в борьбе за святое дело совершенствования, с упоением страстного блаженства погружается в упоительное лоно силы, вызвавшей его на дело жизни, и восклицает в священном восторге: «Всё тебе и для тебя, а моя высшая награда — да святится имя Твоё и да приидет царствие Твоё!»

Ну, самая мысль о борьбе была слишком близка его страстному сердцу, он был по натуре борец, и он давно был готов принести себя в жертву на возрождение человека, подобно тому, как Сын Божий принёс себя в жертву, взяв на себя грехи человечества, и ни минуты бы он не жалел, если бы в такого рода борьбе расстался бы с собственной жизнью, погиб, и даже бесследно погиб, и он не мог не спросить, как же быть с величайшей из заповедей, которая запрещает нам убивать?

Белинский хохотал со зловещим блеском в глазах:

   — Так вы всё ещё не расстались с тёпленькой верой в мужичка с бородой, который, сидя на облачке, срёт под себя, окружённый сонмами серафимов и херувимов, и свою силу считает правом, а свои громы и молнии разумными доказательствами? А я так плюю в его гнусную бороду!

Он страдальчески морщился от таких и подобных им оборотов, а Белинский, глядя на это, только прибавлял словесного жару и с самым добродушнейшим, с самым невиннейшим смехом указывал на него кому-нибудь из друзей, которые непременно присутствовали при этом:

   — И всегда-то он сделает, как я обругаюсь, такую скорбную, такую убитую физиономию!

И, доказывая, что необходимо самым решительным образом для торжества всемирной гармонии уничтожить до основания собственность, брак и нравственную ответственность личности, что социализм тем самым не только не нарушит свободу личности, но, напротив того, восстановит её в неслыханном доселе величии и уже на новых и несокрушимых основаниях братства и равенства, злобно кричал:

   — Смешно и думать, что это сделается само собой, ходом времени, без насильственного переворота, без крови! Люди так глупы, что и к счастью вести их надо — насильно. Да и что кровь тысяч в сравнении с унижением и страданием миллионов. «Да свершится правосудие, хотя бы весь мир погиб»! О нет, я люблю человечество по-маратовски, и, чтобы сделать счастливой его малейшую часть, я, кажется, огнём и мечом бы истребил остальную. Лучше революции люди не сделают ничего, и потому в истории герои мои — разрушители старого. Из всех других мне приятнее век восемнадцатый, эта эпоха падения религии. Подумайте только: в средние века жгли на кострах еретиков, вольнодумцев и колдунов, а в восемнадцатом веке рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечества!

Его охватывал ужас. Нет, никогда не протянул бы он руку и не пожал бы ту кнопку, которая опускала смертоносный топор, однако с такой страстью звучал в душе его голос Белинского и так безысходны представлялись ему в самом деле страдания человечества, что он чувствовал тяжело, почти против воли, что может быть, что должен быть именно среди тех, кто воздвигнет гильотину на площади и недрогнувшей дланью опустит смертоносный топор, иначе даже и быть, казалось ему, не могло.

А Белинский с восторгом рассказывал, как после истребления огнём и мечом хотя бы и большей части всего человечества в будущем обществе, благоденствующем без собственности и без семьи, будет то-то и то-то, и даже до мельчайших подробностей, которые самого Белинского, казалось, приводили в умиление безграничное, так что бледные щёки покрывались румянцем и светились глаза.

Нет слов, это построенное на фантазии будущее представлялось прекрасным, и в самом деле было бы глупо не признавать, что смерть нескольких тысяч стоила бы того безмятежного счастья, какое получило бы человечество такой пусть жестокой, однако, может быть, даже и справедливой ценой, но опять-таки оставался коварный вопрос: как же возможно снимать нравственную ответственность с тех, кто отнимет жизни у этих-то вот нескольких тысяч, пусть даже заведомо безнравственных, гнусных, бесчестных, жестоких и никчёмных людей?

У Белинского возражение и на этот вопрос было готово, ужасной цельности был человек:

   — Вспомните лучше хоть смерть Кольцова. Говорят, отец даже дров не давал ему перед смертью, и поэт, умирая чахоткой, в родном доме жил на ледяном чердаке. Многим ли виноват этот отец, что мужик по рождению и понятиям? Да и что он сделал особенного? Воля ваша, а я не могу питать враждебности против волка, медведя или бешеной собаки, хотя бы кто из них растерзал чудо гения и чудо красоты, так же как не могу питать враждебности к паровозу, раздавившему на своём пути человека. Потому-то Христос, видно, и молился за своих палачей, говоря: «Не ведают бо, что творят». Я же не могу молиться ни за волков, ни за медведей, ни за бешеных собак, ни за русских купцов и мужиков, ни за русских квартальных и судей.

Молиться за этих волков, молиться за эту слепую силу насилия было и действительно трудно, однако всё это были силы неумолимые, однако слепые, тут же речь шла о свободе воли, о сознательном выборе: вот тебе тысяча этих слепых, и вот ты, положим что зрячий, растерзай их, пусти кровь и останься при этом таким же равнодушным, как и они.

Белинский же говорил:

   — Мухи гибнут тысячами на наших глазах, и мы не жалеем их, привыкнувши думать, что они исчезают так же случайно, как и рождаются. А разве рождение и гибель человека не есть тоже случайность? Разве жизнь наша не на волоске ежечасно и не зависит от пустяков? Зачем же скорбеть о потере тысячи извергов, как будто мир должен перевернуться на своей оси, тогда как эта потеря принесёт нам всеобщее счастье? Разве Бог не всемогущ и не безжалостен, как эта мёртвая и бессознательно-разумная природа, которая матерински хранит роды и виды по своим политико-экономическим расчётам, а с индивидуумами поступает хуже, чем мачеха? Люди в глазах природы то же, что скот в глазах сельского хозяина, она хладнокровно решает: этого зарезать, а этого на племя пустить. Из ста младенцев едва ли один достигает юности, а из десяти мужей едва ли один умрёт стариком. Долговременный мир усиливает народонаселение — и «благое провиденье» насылает моровую язву. Что же всё это? Политико-экономический баланс природы или Провидение? Можно назвать как угодно. Мы окружены гробами, запах тления преследует меня день и ночь. Я понимаю теперь и египетское обожествление смерти, и стоицизм древних, и аскетизм первых времён христианства. Жизнь не стоит труда жить. Желания, страсти, радость и скорбь — лучше бы, если бы не было их. Велик Брама, ему слава и поклонение во веки веков! Он порождает, он и пожирает, всё из него и всё в него, бездна, из которой всё и в которую всё! Леденеет от ужаса бедный человек при виде его. Слава ему: он и бьёт-то нас, не раздумывая о нас, а так только — надо же ему что-нибудь делать. Наши мольбы, нашу благодарность и наши вопли — он слушает их с цигаркой во рту и только поплёвывает на нас, в знак своего внимания к нам. Лучшее, что есть в жизни,— это «пир во время чумы» и террор, ибо в них есть упоение, и самое отчаяние, самая скорбь похожи на оргию, где кровь и обезглавленный труп — не более как орнаменты торжественной залы. По какой же причине человек, рождённый природой, должен быть гуманней её, заметьте к тому же, по отношению к нескольким тысячам заведомых подлецов, а не ко всему человечеству в целом, чем безжалостна и равнодушна она?

Кровь у него стыла в жилах, однако опять же он не мог не признать, что если нет Бога, нет бессмертия души и райского блаженства нет тоже, то всё это так, неопровержимо во веки веков и не может не быть аксиомой для разума, но тут ещё оставалась сияющая светом всепрощения и добра самая личность Христа, с которой всего труднее было бороться, и Белинский с саркастическим смехом отбрасывал всё учение христианства, называя человеколюбие, провозглашённое им, невежественным и ложным, осуждённым современной наукой и экономическими началами, для него же лик Богочеловека оставался пресветлым, Его красота чудесной и чудотворной, Его нравственность непостижимой, он всё-таки продолжал видеть в Христе идеал духовной, идеал человеческой красоты. И он вопрошал:

   — Вы подумали, отрицая Христа, как без Христа всё в мире станет греховно и грязно. И без того все мелочны, растленны, жадны, тщеславны, так вот, устраняя Христа, не устраняете ли вы из человечества идеал красоты и добра? На его место что вы предлагаете равносильного?

   — Положим, тут ещё можно поспорить, но кто вам мешает, не веруя как в Бога в Христа, почитать его как идеал совершенства и нравственной красоты?

   — Не веруя в то же время, что слово плоть бысть, то есть что идеал был во плоти, а стало быть, не невозможен и достижим всему человечеству? Да разве человечество может обойтись без этой утешительной мысли? Да Христос и приходил затем, чтобы человечество узнало, что знания, природа духа человеческого могли явиться в таком небесном блеске, в самом деле, во плоти, а не то что в одной только мечте, в идеале, что это и естественно и возможно. Этим и земля оправдана, и жизнь и смерть. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали жесточайшими муками, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа и веровать в него во плоти. Другие, видя, какое счастье даёт эта плоть, чуть только человек начнёт ей приобщаться и на самом деле уподобляться её красоте, поражались, дивились и кончали же тем, что сами желали вкусить это счастье и становились христианами и уж радовались мукам, которыми полна жизнь. Тут именно всё дело, что слово в самом деле плоть бысть. В этом вся вера и всё утешение человечества, от которого оно никогда не откажется, а вы-то его именно этого и хотите лишить. Впрочем, сможете и лишить, если только покажете что-нибудь лучше Христа. Покажите-ка!

   — Если хотите, я даже не против Христа, это гуманная личность, но не можете же вы не признать, что человек принадлежит обществу и потому всегда именно тот, каково общество, в котором живёт?

   — Принадлежит, разумеется, принадлежит, да принадлежит-то вовсе не весь! Есть же в сердце человеческом человеколюбие, гуманность, любовь, так вы и не посягайте на это!

   — Не я, не я посягаю на это, смешной человек, общество посягает, которое у нас на глазах каждый день отрицает гуманность. Что говорить, человеколюбие, гуманность, любовь очень даже прекрасные вещи, и в сердце человеческом они, разумеется, есть, если это не тип вроде того старика, уморившего больного сына на морозе без дров. И моё сердце обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и её представителей. Тяжёлое горе овладевает мной при виде и босоногих мальчишек, играющих на улице в бабки, и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкой чиновника, и довольного собой офицера, и гордого вельможи, хотя знаю, что общество вылепило их такими железными кулаками необходимости, а вовсе не я. Подавши грош солдату, я чуть не плачу, подавши грош нищей, я бегу от неё, как будто худое сделавши дело и как будто не желая слышать шелеста собственных шагов своих. И это жизнь: сидеть на улице в лохмотьях, с идиотским выражением на лице, набирать днём несколько грошей, а вечером пропить их в кабаке? И люди это видят, и никому до этого нет дела! И кто же тут виноват? Не общественное ли устройство тут виновато? Не собственность ли, для которой все прочие просто ничто, не неравенство ли, для которого все прочие хуже, чем дрянь или собственная скотина? Помню, рядом со мной жил чиновник, довольно достаточный, даже и до того, что нанимал карету, когда жена его ехала в баню. И вот как-то раз я узнал, что он разбил ей зубы и губы, таскал её за волосы по полу и бил только за то, что она не приготовила к кофию сливок, а она родила ему человек шесть детей. Я зубами заскрежетал, выслушав эту историю, и сжечь злодея на малом огне казалось мне слишком лёгкою казнью, и я своё бессилие проклял, что не мог пойти и убить его, как собаку. А сколько таких мужей, таких семейств? И всё отчего? Да всё оттого, что наше общество устроено на неразумных началах и превращает разумного человека в неразумную тварь.

   — Всё это так, даже, возможно, иначе не может и быть, но в сердце место гуманности всегда остаётся, и пусть даже так, всё равно это неправда.

   — Да вот ведь Макар ваш, разве не лучший пример, что тут среда во всём виновата, несправедливость общественного устройства, которое допускает неравенство между людьми и прямо основано на этом неравенстве?

   — Вот-вот, Макар и сам говорит, что, мол, это судьбой так уж определено, и он в этом нисколько не виноват.

   — Да как же такого-то виноватить, бог с вами!

   — А коли не виноват, так пошёл и напился, пошёл и убил?

   — Да тут запьёшь и убьёшь, я же вам об этом толкую.

   — Нет уж, а разве это не в нём, не в душе его самая первая, самая главная причина страданий его? Разве самая бедность горька для него? Да ведь он для себя-то и без шинели готов, без сапог, не заметил бы даже, наверно, ему-то именно для себя ничего и не надо, он по-евангельски, как апостол живёт, вполне самым наималейшим довольствуясь, какой-нибудь сухой ячменной лепёшкой. Это ли гнетёт и принижает его? Нет, гнетёт и принижает его мненье людей о себе. Люди-то — звери ему, это как? Они и молчат же, молчат, так он сам за них говорит в осужденье себе!

   — Я же и говорю: от несправедливости, от неравенства всё.

   — Учение же Христа налагает ответственность за всякий поступок: что бы ни было — не запивай, что бы ни было — не убивай, ибо за преступлением неминуемо следует наказание, каждому по делам его, совесть замучит, совесть заест.

Белинский на это молчал с пугавшей суровостью, не то порицая его своим пронзительным взглядом, не в силах ответить от слабости, не то собираясь с ответом, и он, возбуждённый не меньше своего собеседника, почти крикнул, тоже устремляя пронзительный взгляд:

   — Без этого распалось бы всё! Без этого люди бы пожрали друг друга, точно дикие звери. Будь честен, будь справедлив, прощай ближнему своему, что бы ни окружало тебя, укрепи себя перед дьяволом.

Вскинув голову, Белинский взвизгнул внезапно, как взвизгивал иногда в минуты наивысшего напряжения всех своих нравственных сил, а в больших голубых потемневших глазах так и вспыхнули золотистые искры:

   — Нельзя, слышите вы, нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда человек приведён к злодейству экономически, нелепо и жестоко требовать от человека того, чего уже по законам природы он не может исполнить, если бы даже хотел!

Самой святой верой так и дышало это неправильное выразительное худое лицо, и невозможно было не видеть, что именно от души, именно самым искренним образом Белинский прощал все прегрешения маленьким людям лишь потому, что для них общество подло устроено и что этим подлым устройством своим толкает на преступления, и он почти в растерянности спросил:

   — Честно-то, выходит, не проживёшь?

Белинский выпрямился, хватаясь дрожащей рукой за тощую грудь, клокотавшую ужасными хрипами, мышцы щёк задрожали мучительно, негодующий голос срывался:

   — Вот именно, нельзя же, нельзя!

Он же не уступал, возражая:

   — Ведь этак мы мало-помалу придём к заключению, что и вовсе нет преступлений, а во всём виновата среда, дойдём до того, по клубку, что преступление сочтём даже долгом гражданским, благородным протестом против среды, «так как общество гадко устроено, то в таком обществе нельзя ужиться без протеста и без преступлений», «так как общество гадко устроено, то и нельзя из него выбиться без ножа», ведь вот о чём нам толкует учение о среде в противоположность учению христианства, которое, вполне признавая давление среды и провозгласивши милосердие к согрешившему, ставит, однако же, нравственным долгом человека борьбу со средой, ставит предел тому, где кончается среда, а начинается долг.

Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его, делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершеннейшей безразличности, до совершеннейшего освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить. Ведь этак табаку захочется человеку, а денег нет на табак, так вот другого убить, из того одного, чтобы достать табаку. Помилуйте: развитому человеку, который ощущает сильнее неразвитого страдания от неудовлетворения своих потребностей, надо больше денег для удовлетворения их, так почему не убить неразвитого, если нельзя иначе денег достать?

   — Так что же, по-вашему, все виноваты, когда не оказали этого вашего нравственного сопротивления дурному устройству среды?

   — Именно, именно, все виноваты, и потому всем нам надо жить с мыслью о том, что и мы виноваты в дурном-то устройстве среды, боль сердечная должна сжигать нас, которой теперь все боятся, и эта боль будет нам наказаньем за то, что и мы не сопротивлялись нравственно, нравственно дурному-то устройству среды, и если истинна и сильна эта боль, то она нас очистит и сделает лучшими, а ведь сделавшись сами-то лучшими, мы и среду исправим и сделаем лучшею, ведь только этим одним и можно исправить её, а ведь всех оправдать, мол, виновата среда, так...

Белинский вдруг вспыхнул и перебил:

   — Если справедливость и равенство, так зачем напиваться, зачем убивать? Именно от дурного устройства среды нынче честно не проживёшь, а завтра это произойдёт непременно. Для этого только живём, а то бы и не стоило жить!

Отвернулся от всех, поник головой, помолчал, слабым голосом произнёс, глухо так и с болью такой, что сердце рвалось:

   — Скорей бы, скорей!

Точно взвалил себе на плечи крестную ношу и спешил, спешил донести, покуда есть ещё силы в разрушавшемся теле. Глаза болезненно, ищуще бегали по полу. Пальцы красивых маленьких рук громко стучали по золотой табакерке, единственной роскоши, какую имел во всю жизнь, подарок друзей.

Вдруг словно стряхнул с себя что-то и засмеялся зловеще и яростно выкрикнул:

   — Да поверьте же, наивный вы человек, что ваш Христос, если бы в наше время родился, был бы самым незаметным и обыкновеннейшим человеком, так и стушевался бы при нынешней-то науке и при нынешних деятелях, при нынешних двигателях человечества, каковы Кабе, Пьер Леру и Прудон.

Вдруг кто-то из тех, кто с вниманием прислушивался к этому слишком упорному и потому уже слишком горячему спору, может быть, Анненков, а может, и нет, решительно возразил:

   — Ну, не-е-ет! Если бы теперь, он примкнул бы к движению и встал бы во главе его.

Белинский моргнул и с удивительной поспешностью, которая никогда не была ему свойственна, в тот же миг согласился:

   — Ну да, ну да, он бы именно примкнул к социалистам и пошёл бы за ними.

Перед ним явственно очертились два самых могущественных, самых разумных взгляда на мир. Одна только точка, одно только общее и было у них, но какая точка, какое общее, в этой точке, в этом общем и был-то весь смысл: они желали добра человеку и всему человечеству, то есть желали того, что превыше и преважнее всего, желали справедливости и добра.

Во всём прочем, то есть в путях-то, в путях, ведущих к справедливости и к добру, они решительно противостояли друг другу, как две горные цепи, могучие, неодолимые, грозные, завершённые на удивленье сами в себе.

Один взгляд говорил: добра и справедливости нет, поскольку общество гадко устроено, по этой причине человек не может быть добродетелен, честен и справедлив и всеми обстоятельствами приводится к преступлению, а раз это так, необходимо построить новое общество, где бы уже не существовало ни богатых, ни бедных, где бы торжествовали равенство, справедливость, закон, и тогда все поневоле будут добродетельны, честны и справедливы, и во имя этого нового общества необходимо, и разрешено, и разумно пролить кровь нескольких тысяч злодеев, которые из своей выгоды сделали так, что общество несправедливо и неразумно устроено.

Другой взгляд говорил: добра и справедливости нет, общество действительно гадко устроено, однако всё это произошло потому, что нравственный закон, вложенный Богом в душу каждого человека, забыт, и надо восстановить в душе каждого этот закон, не лгать, не красть, не убивать, несмотря ни на что, помня лишь о чести, о достоинстве человека, которые превыше всего, и тогда само собой, без кровопролитий и войн, из самой добродетели каждого человека вырастет новое общество, где не окажется ни богатых, ни бедных, где восторжествуют равенство, братство, справедливость, закон, уже по тому одному, что все станут справедливы и честны.

Вот эти очертились два противоположных взгляда на мир, и ни тот ни другой опровергнуть было нельзя.

Он должен был выбирать.

И он выбирал, выбирал, но не всё ещё было понятно ему, он бы хотел ещё слушать и ещё возражать, прежде чем сделать свой окончательный выбор, но уже слушать и спрашивать не пришлось, что-то неожиданно закрутилось, невероятное, фантастическое и злодейское, злое, и то ли они разошлись, то ли их развело.

Белинский всю зиму болел, а к весне уже еле дышал, журнальная срочная мелочная работа его тяготила. Белинский бесповоротно уходил из журнала Краевскосо. Брал его с собой Щепкин на юг, чтобы в тёплом климате поправить здоровье, друзья решились дать, большей частью бесплатно, свои новые вещи больному Белинскому в альманах, который доходом своим обеспечил бы критика на год-другой, и он без колебаний решил дать сразу две повести: «Сбритые бакенбарды» и «Повесть об уничтоженных канцеляриях», обе сжатые донельзя и с потрясающим трагическим интересом, но небольшие. Деньги, разумеется, тоже были крайне нужны, он был весь в долгах неоплатных, уже почти обыкновенное его положение жизни, и потому обещал по роману Некрасову и ещё прежде Краевскому, всё это было необходимо исполнить в течение года, четыре, непременно отличных, вещи подряд. Слишком уж много, это он понимал, да он не робел, уверенный в том, что в течение года напишет и больше, надо только писать и писать. Никогда ещё не слышалось в душе его такого богатства. Всё так и кипело и готово было пойти.

Однако поспешный и напряжённейший труд по ночам, а главное, это открытие, что в мире определились два абсолютно противоположных взгляда на то, каким именно способом должно быть достигнуто добро для человека и для всего человечества, да ещё то, что оба эти взгляда совместить, а потому и принять он не мог, а выбор ещё не был сделан, а надо же, надо же было сделать его, всё это взвинтило нервы его до того, что он заболел раздражением в сильнейшей степени всей нервной системы, болезнь устремилась на сердце, приливы крови стали опасны, ему два раза пускали кровь и лечили пиявками, словно бы вразумляя воочию, как в иных случаях полезно кровопускание, разные декокты, капли, микстуры и прочие гадости едва не отравили его и разорили вконец. Ему предписывалась диета и физические лишения для выздоровления тела и перемена места, воздержание от сильных впечатлений и потрясений, а на место их ровная тихая жизнь, порядок во всём для обретенья здоровья души.

Место он готов был переменить и на лето снова отправился в Ревель, против тихой жизни и порядка во всём тоже решительно ничего не имел, однако на всё это нужны были деньги, а он уже и буквально без копейки сидел.

Деньги в зачёт предстоящих трудов ему выдал богатый Краевский и тем почти спас ему жизнь.

Он уехал в Ревель лечиться покоем и тишиной. На возвратном пути он промок до костей, простудился совсем, мучительно кашлял и не слёг в постель единственно потому, что негде было бы слечь. Прежнюю квартиру он сдал, чтобы в течение лета за неё не платить, остановился на несколько дней у Трутовского, бросился искать другую квартиру, нашёл против Казанского собора две комнатки от жильцов и наконец переехал, решив жить как можно скромнее в расходах и как можно больше в делах.

«Прохарчин» был назначен Краевскому. Некрасов торопил с повестями для альманаха, однако не обмолвился даже словом о том, что торговался было приобрести во владение «Сына Отечества» у Масальского и что вёл переговоры с Плетнёвым о «Современнике», так что все эти проделки и выходки он узнал стороной и от людей, довольно далёких кружку.

Эта скрытность именно от него, разумеется, его оскорбила. За квартиру нечем было платить. Краевский снова дал несколько в долг, однако же слишком мало, рублей пятьдесят. Слава Богу, Григорович привёл его как-то к Бекетовым, где составилась компания человек в шесть для обедов, в день по пятнадцать выходило копеек, два блюда всего, однако два блюда хороших, здоровых и сытных.

Но всё это словно висело на воздухе и было только на время, а впереди ничего, одна какая-то мрачнейшая пустота, точно непроглядная пропасть разверзывалась. На него нападала ужаснейшая тоска, и «Сбритые бакенбарды» еле тащились, по правде сказать, почти и не шли. Он уже видел по временам, что надо бы было серьёзно лечиться и что Петербург просто видимый ад для него. «Современник» Некрасов купил, однако именно от него покупку продолжали таить, и он уж подумывал очень серьёзно, отчасти же зло, не отдать ли «Сбритые бакенбарды» Краевскому в заплату разросшихся до крайних пределов долгов для ради возможности приобретения новых долгов, как вдруг эти беспутные «Сбритые бакенбарды» в яви представились совершеннейшим повторением прежнего, то есть того, что в самое недавнее время уже было сказано им. Новые оригинальные и свежие мысли запросились у него на бумагу. «Неточка Незванова» и «Хозяйка» придумались враз, как часто ему приходило на ум. «Сбритые бакенбарды» он окончательно сбросил. «Хозяйка» должна была обеспечить его. «Неточку» он решился писать целый год, предполагая в ней капитальную вещь.

Тут и явился разгорячённый Некрасов со своим обыкновенным холодным лицом и хриплым тишайшим решительным голосом, обругал Гончарова дураком и скотом за тот, представьте себе, неделикатный поступок, что за «Обыкновенную историю» денег спросил, и потребовал «Сбритые бакенбарды», хотя повесть назначалась в альманах и хотя Белинский ещё не приехал.

Он решительно объявил, что не станет «Сбритые бакенбарды» писать. Некрасов в ту же минуту потребовал другую повесть взамен. Он опять и так же решительно объявил, что сначала должен писать для Краевского, поскольку Краевский кормит его. Некрасов выговорил ему, что вот он продолжает писать для скотины Андрея, которого все порядочные люди не могли не оставить, и потребовал от него, чтобы он напечатал публично, что не принадлежит отныне к «Отечественным запискам». Он не имел возможности решиться на такого рода поступок, хотя бы уже потому, что был у Краевского в кабале. Некрасов не сходя с места наговорил ему грубостей и неосторожно потребовал в таком случае тоже отдать ему долг. Такое вымогательство повести в свой скороспелый журнал взбесило его. Он разругался с Некрасовым в пух и тут же подписанным векселем обязался выплатить всё. Некрасов, должно быть, смекнул, что промахнулся изрядно, и попробовал грязную историю замять и забыть, но уж он видел кругом себя одних подлецов и завистников и никоим образом остановиться не мог.

Тут и пошли о нём скверные слухи, да всё стороной, стороной, а в глаза никто ничего. То он слышал, что о нём выпускали, будто он уже до того заражён самолюбием, что потребовал от Некрасова каких-то для себя привилегий или особых отличий, чего он и в уме не держал, зная себе должную цену и без того, то что он слишком уж возмечтал о себе, то даже и то, что передался Краевскому не из каких-то уважительных и вполне приличных причин, а единственно потому, что в журнале Краевского юный Майков страшно хвалит его, то даже разнёсся скверный слушок, что Некрасов в «Современнике» непременно разругает его.

Белинский приехал, однако в журнальных делах показал себя слабым, да не очень-то и подпускали его к журнальным делам, да и литературные мнения слишком уж переменились за лето, так что о «Прохарчине» уже говорил, что хотя и сверкают яркие искры большого таланта, но сверкают в такой густой темноте, что их свет не даёт ничего рассмотреть, что эту повесть породило не вдохновение, не свободное и наивное творчество, а умничанье или что-то вроде претензии, оттого так многое вычурно, манерно и непонятно, тогда как в искусстве ничего тёмного и непонятного быть не должно, и это замечание о претензии, может быть, не со своего даже, а с общего голоса, кем-то разлитого по кружку, до чрезвычайности оскорбило его. Он оставался при глубоком своём убеждении, что это благороднейший во всех отношениях человек, и по-прежнему бывал у него, однако Белинский всё болел да болел, ожесточался и очерствлялся душой, даже проглядывали уже недостатки, пороки, каких до болезни не было и следа, между прочим и самолюбие, до раздражительности и даже обиды. После «Хозяйки» Белинский и вовсе его невзлюбил, говоря, что это страшная ерунда.

Так уж случилось, что к тому времени он страстно принял его учение всё целиком, однако у Белинского, как на грех, бывать перестал, друзей Белинского, пустившихся во все тяжкие потешаться над ним и шпынять его эпиграммами, обегал стороной, даже буквально, буквально сворачивая при встрече, переходя на противоположную сторону улицы, сошёлся же с Майковым, увидав, что отличнейший человек, завёл новых друзей и сделался членом другого кружка, где в ходу был Фурье и его фаланстер.

Как-то раз он ещё встретил его, возле Знаменской церкви. Было холодно, слякоть, туман. Белинский горбился весь, кутался в шарф и гулко так говорил, что ждать хладнокровно нет уже сил, что нарочно выбрал эту прогулку, что каждый день идёт к месту, где строился железной дороги вокзал:

   — Сердце хоть там отведу, что постою и посмотрю на работу. Наконец-то и у нас будет хоть одна железная дорога. Вы не поверите, как иногда эта мысль облегчает мне душу.

Он взялся его проводить, и Белинский заговорил увлечённо, однако без прежнего жара, но это, видимо, оттого, что телом уж очень ослаб:

   — Понятие о прогрессе как источнике и цели исторического движения, который производит и рождает события, должно быть прямым и непосредственным выводом из воззрения на народ и человечество как на идеальные личности, но это движение и результат его, прогресс, должны быть определены и охарактеризованы как можно глубже и многостороннее. Есть люди, которые под прогрессом разумеют только сознательное движение, производимое благородными деятелями, и, как скоро на сцене истории не видят таких деятелей, сейчас приходят в отчаяние, их живая вера в провидение уступает место признанию враждебного рока, слепой случайности, дикого произвола. Такие люди во всяком материальном движении видят упадок и гниение общества, унижение человеческого достоинства, преклонившего колено перед златым тельцом и жертвенником Ваала. Есть и другие, которые, напротив того, ещё думают, что общий прогресс может быть результатом только частных выгод, корыстного расчёта и эгоистической деятельности нескольких сословий на счёт массы общества, и вследствие этого хлопочут изо всех сил о фабриках, мануфактурах, торговле, железных дорогах, машинах, об основании обществ на акциях и тому подобных «насущных» и «полезных» предметах. Такие люди всякую высокую мысль, всякое великодушное чувствование, всякое благородное деяние считают донкихотством, мечтательностью, бесполезным броженьем ума, потому что всё это не даёт процентов. Очевидно, это две крайности. Первая крайность производит пустых идеалистов, высокопарных мечтателей, которые умны только в бесплодных теориях и чужды малейшего практического такта. Вторая крайность производит спекулянтов и торгашей, ограниченных и пошлых утилитаристов. Для избежания этих крайностей надобно видеть общество как предмет многосторонний, организм многосложный, который состоит из души и тела и в котором, следовательно, нравственная сторона должна быть тесно слита с практической и интересы духовные должны быть слиты с выгодами материальными. Общество тогда опирается на прочное основание, когда оно живёт высокими верованиями, этим источником великих движений и великих деяний. В верованиях открываются идеи, через распространение и обобщение идей общества двигаются вперёд. Но идеи не летают по воздуху, они расходятся по мере успехов коммуникации между обществами, а коммуникации требуют путей материальных. Отсюда великое материальное значенье железных дорог, кроме их великого материального значенья как средства к усилению материального благосостояния общества. Что ни говорите, но исходный пункт нравственного совершенства есть прежде всего материальная потребность и что материальная нужда есть великий рычаг нравственной деятельности. Если бы человек не нуждался в пище, в одежде, в жилище, в удобствах жизни, он остался бы в животном состоянии навсегда. Этой истины может пугаться только детское чувство или пошлый идеализм. Но ума дельного истина эта к разочарованию не поведёт. Дельный ум видит в ней только доказательство того, что дух не гнушается никакими путями и побеждает материю её же собственным содействием, её же собственными средствами. И потому в истории являются необходимыми не одни герои добра и сердечного убеждения, но и честолюбивые эгоисты и даже самые злодеи, не одни Солоны, Аристиды и Тимолеоны, но и Пизистраты, Алкивиады, Филиппы и Александры Македонские, не одни Генрихи Четвёртые и Петры Великие, но и Наполеоны. И все они равно работали одному и тому же духу человеческому, только одни сознательно, действуя для него и во имя его, а другие бессознательно, действуя для себя самих, во имя своего «я». И нигде, ни в чём не видно так ясно присутствия миродержавных судеб Божиих, как в этом равномерном служении духу и добрых, и эгоистов, и злых, в котором скептики видят неопровержимое доказательство, что человечеством правит слепой случай, ибо где же было бы обеспечение прогресса, порука за высокую цель, к которой стремится человечество, если бы судьба народа или человечества зависела только от явления честолюбивых личностей, подверженных и смерти и всякого рода случайностям? Напротив, так как источник прогресса есть сам дух человеческий, который беспрерывно живёт, то есть движется беспрерывно, то прогресс не прерывается даже в эпохи гниения и смерти обществ, ибо это гниение необходимо, как приготовление почвы для цвета новой жизни, и самая смерть в истории, как и в природе, есть только возродительница новой жизни. Развращение нравов в Римской империи, достигшее до крайних пределов, возвестило конец древнего мира и приготовило торжество новой веры, под сень которой склонилось всё, жаждавшее обновления и возрождения, и Рим, столица языческого мира, сделался столицей христианского мира. Великие исторические личности суть только орудия в руках духа: их воля при них, но она без ведома их ограничена духом времени, страны и потребностями настоящей минуты и не выходит из этого магического круга. Когда же она прорывается через этот круг и расходится с высшею волею, тогда перед глазами изумлённого человечества повторяется священное сказание о древнем Израиле, который охромел с неведомым борцом. Самовольно отторгшаяся воля человека от воли духа сокрушается, как лист, падающий с дерева, действует ли она во благо или во зло. Бывают в истории эпохи, когда, кажется, готова погаснуть в обществах последняя искра живительной идеи, когда над миром царит ничтожество и эгоизм, когда, кажется, уже нет более спасения, но тут-то и близко оно, и готовая потухнуть слабая искра жизни вдруг вспыхивает морем пламени, и осиянный ею мир дивится, откуда явилось спасенье.

Белинский ужасно ослаб, задыхался, и он взял его под руку, опасаясь, как бы тот не упал, и, не будучи ни высокопарным мечтателем, ни тем более спекулянтом и торгашом, соглашаясь, что духовное и материальное в жизни общества сплетены воедино, он заговорил о той первой железной дороге, но мало-помалу и о будущих железных дорогах, об отоплении вагонов зимой, и, понимая, что тут для Белинского была едва ли не готовая потухнуть слабая искра надежды на ближайшее обновление человечества на совершенно новых началах, тоже увлёкшись, не мог всё же не высказать сомнения в том, как бы эти дороги не привели ещё к новому оскудению если не нравов, то во всяком случае русской земли и к новым бедствиям для бедного человека:

   — В Москве и без того всё дороже и дороже дрова, а в будущем, когда все дороги всенепременно скрестятся в Москве, как естественном центре России, вопреки самовластной воле Петра, дрова вздорожают едва ли не в несколько раз, и сколько несчастных замёрзнут по этой причине нашими лютыми зимами! Вероятно, дело даже дойдёт до того, что для нужд железной дороги дрова станут привозиться по самой же железной дороге из лесистых районов и стран, и не станут ли они тогда новым спрутом, пожирающим общество?

Белинский расхохотался, впрочем, смехом тихим и дребезжащим, словно и на это уже истощились телесные силы:

   — Дрова по железной дороге перевозить хочет!

И пустился обвинять его в слишком поверхностном, в слишком малом знании реальной действительности и в чудовищном заблуждении относительно железных дорог, по которым станут ездить одни пассажиры, а из товаров разве какие-нибудь тонкие и ценные изделия откуда-нибудь из Парижа.

В свою очередь, мог бы расхохотаться и он такому наивному знанию реальной действительности, однако Белинский был совсем уже плох, и он, жалея его, промолчал. Так в молчании и добрались они до скрещения улиц. Белинский остановился, придерживая ходуном ходившую грудь, точно удерживая или согревая её, и, вдруг изменившись в лице, поникнув головой в изношенном картузе, с мучительным хрипом проговорил:

   — Я не так, как другие, поверьте, я всем этим болею, а вот как зароют в могилу, тогда только спохватятся и узнают, потеряли кого.

И подал на прощанье холодную руку.

И не понимали, и самую могилу забыли, даже и самые ближайшие из прежних друзей, тот же Некрасов, к слову сказать, однако не спохватиться-то всё-таки было нельзя, самый был основополагающий ум, сам-то умер давно, а идея жива, вон как Бакунин кричал и те у Бакунина всё, та же идея, хоть вся расшаталась и единственно оборотилась на кровь, и это ещё немалый, немалый вопрос, каким временем она ограничена и есть ли вообще ей какая граница, даже в веках.

Фёдор Михайлович схватил папиросу и судорожно её закурил. Глухо взныло воспоминание, что это нехорошо и невозможно при скудных его обстоятельствах, что Аня-то, Аня-то спит, и тревога было приподнялась к увлечённому этим неутихающим спором сознанию, но так и не дошла до него, оттеснённая внезапным прозреньем. Потрясённый, он затягивался с бешеной жадностью, и густые клубы сизого дыма тотчас встали над ним, заклубились и медленно, словно бы нехотя поползли от него, а Белинский, дробно смеясь, повторил:

— Да появись нынче в русской деревне Христос, так ведь девки его засмеют, так что и сгорит от стыда, уж непременно, непременно сгорит, что ему делать ещё?

Казалось, безумная, дикая, однако страшно манящая мысль захватила его: а что, если выбрать героем романа Христа? Нет, разумеется, не того, не того, о котором прямо говорится в Евангелии. А вот если именно так и представить, что нынче родился совсем другой человек, но не ликом одним, но и незлобивым духом своим ужасно похожий и во многом, во многом повторивший Христа? Всепрощающий, чистый и честный до святости, а? Как смог бы он нынче-то жить, при нынешнем общем развращении нравов, при нынешнем общем поклонении золотому тельцу и диких плясках пред жертвенником Ваала? Вот именно: преклонились бы или бы засмеяли девки его?

Он отмахнулся, но тотчас и оценил невероятную, чуть не чудовищную огромность и ещё более невероятную значительность этого замысла.

Он вскочил на ноги и больше уже не работал в ту ночь. Какая могла быть работа? Он так и видел перед собой молодого человека лет двадцати шести или двадцати семи, немного повыше среднего роста, очень белокурого, может быть, светло-русого, густоволосого, со впалыми щеками худого лица, с лёгонькой, востренькой, почти совершенно белой, нет, не рыжеватой, не рыжеватой, бородкой, с большими, голубыми же, пристальными глазами.

Этот странно похожий молодой человек должен был откуда-то по железной дороге приехать в Россию, из какого-то такого странного места, где бы о родной стране решительно не знал ничего, то есть совершенно, абсолютно чист и наивен, как дети. Это место ещё надо бы было придумать, однако в тот миг это было не важно, может быть, именно с Запада, из какой-нибудь европейской страны, отчего-то подумалось вскользь. Главное-то именно то, что он как младенец, а вокруг него все наши современные волки, шакалы и тигры нашего нынешнего ненасытного приобретательства. Вот именно весь этот цинизм, всю эту гадкую философию, по которой выходит как раз, что всем на всё наплевать, лишь бы только вот мне одному хорошо, столкнуть с бескорыстием истинным и с истинным, истинным благородством души, по которому тоже выходит, что вот на всё своё наплевать, если кто-то, хотя бы один, страдает рядом со мной, как раз даже если и один, всего один человек, даже и пьяница наипоследний или бедная-пребедная мать, бросившая родное дитя в воспитательный дом, и до того, до того, это уж именно так! То есть вот они-то, вокруг, позволяют себе всякую гадость и всякий цинизм, лишь бы себе хорошо, а этот один остаётся невинным. Даже и денег можно бы дать ему целую кучу, словно бы на рулетке выиграл миллион или как там ещё, всё это после можно решить, пока наплевать, а вот ещё славная, славная мысль: если попытаться соблазнить его преступлением? Главное-то именно, Виссарион Григорьевич, то, что вот среда-то станет его заедать, всяким нашим современным развратцем, мол, и ты должен быть таков, как и мы, всенепременно, и на этом стоим, а вот он-то что же ответит среде? И посмотрим, посмотрим тогда, можно ли в нынешних обстоятельствах оставаться благородным и честным, именно вопреки давлению этой вашей среды и прямо несмотря ни на что?

Он вдруг улыбнулся, тоскливо и жалобно: очень деньги были нужны. Мысль-то чудесная, мысль плодотворная, идея такая, что глубже, прекрасней, пожалуй, и нет на земле, тоже из тех основополагающих, генеральных идей, выше которых и нет ничего, только перво-наперво необходимо продаться Каткову, и со всеми как ни на есть потрохами, всю свою душу и мозг, за пять тысяч рублей, больше-то вряд ли и даст, тоже в некотором роде помесь волка с шакалом, хотя, по правде сказать, сам по себе человек неплохой, а вот поди ж, и его заедает среда. Что же выходит? Стало быть, Белинский-то прав?

Голова тяжелела, и жечь начинало глаза. Ему бы самое время чаю покрепче, да понятия не имел: куда с чаем сунуться в месте чужом, где и у них что.

Мысли мешались. Он и передвигался с трудом, потом сел, потом, не отдавая отчёта себе, опустил голову на руки и тут же мгновенно заснул.

Словно бы в тот же самый момент что-то ужасное приснилось ему. Оно было без формы и цвета, а как-то уж так, само по себе. Оно со всех сторон в зловещем молчании обволакивало его, сдавливало словно в тиски, запихивало в какой-то тесный угол с решёткой, пахнувший застоявшимся табаком, совало в руку ему острый кухонный нож с потемнелым деревянным округлённым, как в деревнях, черенком и упорно нашёптывало с лёгким свистом в самое ухо: «Убей его! Убей его! Убей его!» И он, пытаясь во что бы то ни стало вырваться из угла, ломая решётку перед собой, наконец перебрался в полубеспамятстве на диван и пробудился только в одиннадцать, как бывало всегда после целой ночи труда.

Со сна он был очень слаб и ужасно сердит. Четверть часа, не меньше никак, понадобилось ему, чтобы с духом собраться и с дивана поднять своё деревянное тело. Ноги едва-едва держали его, вялые, подгибаясь в коленях. Он добрался кое-как до стола, сперва опёрся руками о крышку и только потом тяжело опустился на стул.

Бедная Аня тихой маленькой мышкой сидела поближе к окну и читала.

Он был весь точно избит и измят. Под глазами лежали густые мрачные тени. На руках тугими верёвками вспухнули вены.

Аня, едва взглянув на него, выскользнула тотчас наружу, и минут через пять перед ним уже были кофе, масло и булочки.

Он хотел было выдавить необходимые слова благодарности, но какие-то твёрдые неуклюжие губы едва шевельнулись, и она, снова садясь у окна, негромко сказала, обращаясь к нему:

   — Молчи, Федя, молчи, я привыкаю уже.

И он молча, без аппетита жевал, глотал кофе, почти не ощущая, каков он на вкус, угрюмо, чуть ли не с ненавистью глядя перед собой.

Она по-прежнему сидела в сторонке, чуть раздвинув ноги для живота, хотя ещё было рано, руки опустив на колени, как примерная ученица.

Только после второй чашки крепкого кофе его ноздри начали слегка трепетать, он оживал, оживал, наконец тихо крякнул, и мрачность пятнами поползла с нахмуренного лица. Он слабо шепнул:

   — Спасибо, Аня, тебе.

Она тотчас легко и весело встала, приладила злосчастный шиньон к редким пушистым, подкрученным локонам и, надевая перед зеркальцем шляпку, уже довольно смело спросила его:

   — Так я пойду?

Он бесцветно выдавил из себя:

   — Не заблудись, ради Бога.

Исчезнув, она прикрыла дверь тихо, без стука, а он, почти не обративши на её осторожность внимания, ещё не послушными пальцами принялся набивать папиросы, которые были такими большими и толстыми, походившими чем-то на пушки, и он их пушками так уж и звал про себя, да и дешёвый табак был несколько похож на картечь, так что редкий гость, которого он угощал от души, выдерживал их ядовитую крепость, Иван-то Александрович, а? так и скривился, пушки и есть.

Он нехотя посмеялся мелькнувшему живо воспоминанию и медленно выкурил несколько своих пушек подряд, почти не думая ни о чём, да и способность думать ещё не воротилась к нему, так, одни пустяки, будничные, разрозненные, случайные мысли, скорей полумысли, он додумывать до конца ничего не хотел.

Яркий день был в самом разгаре. Из окон падали сильные прямые лучи, и в свете этих широких лучей почти не было пыли: замечательная у этих старушек заведена чистота, не по-русски совсем, к нашей пыли да грязи мы уже и привыкли почти.

Наконец он смог встать и подплёлся к окну.

За окном блеском золота сверкала быстрая Рона. Белели большие афиши на круглых тумбах моста. С того берега прытко скакал экипаж. Спиной к' нему в светлом платье двигалась элегантная женщина.

Он смял папиросу и по русской привычке бросил в окно.

В Европе он жил с отвращением, и отвращение это, неожиданно, необъяснимо вскипая от малейшего вздора, всё разрасталось и разрасталось в душе, даже пугая его иногда, заставляя задумываться над тем, долго ли ещё заграницы выдержит он?

Карета, женщина, мост, и вот уже в крикливых афишах, в сытой лошади, в неторопливой походке в глазах его нагло выступило самодовольство и эта именно жирная философия, говорившая бесстыдно и прямо, что каждый здесь сам по себе и что каждому самому по себе хорошо. Он знал, что ни в афишах, ни в сытости, ни тем более в этой свободной элегантной походке дурного в общем-то не было ничего, однако тоже и знание это ужасно бесило его: чужая крикливость, чужая сытость, чужая неторопливость отзывались самодовольством и злом.

И он, глядя на строгий порядок и примерную чистоту за окном, тосковал по грязным слякотным улицам, по тощим, забитым, заезженным клячам, по резво бегущим голодным курсисткам и по серым невнятным русским афишам, которые дома противно читать. Да, убого, убого, но и убогость России была ему здесь дорога и стократно милей самодовольства, сытости и этой отчего-то особенно раздражавшей его чистоты. Вот воротится вспять, и эта наша убогость снова хлестнёт, как кнутом, и беззастенчиво схватит за сердце, и даже за это готов он был её в эту минуту благословить, за то именно, именно, что в каждом русском она будила недовольство теперешней жизнью, верный залог движения и развития духа, однако не благословлял потому, что в нынешних обстоятельствах это недовольство теперешней жизнью каким-то загадочным образом переходило, перерастало в движение к самодовольству и к сытости, которые он ненавидел.

Он присел к столу, в нетерпении вновь закурил. Пальцы оказались запачканы раздавленной перед тем папиросой, и он, брезгливо поморщась, держа горящую папиросу в зубах, щуря глаз от вьющейся струйки злого табачного дыма, вымыл тщательно руки.

Так и забыв папиросу, он нервно ходил с опущенной головой, беспокоясь всё больше, чувствуя явственней, чем было ночью, что статья о Белинском не могла получиться и должна быть окончена как можно скорей. Вновь идея Белинского представилась ему во всей её наготе. Эту идею он решительно отвергал во имя другой, такой же продуманно-строгой. Он решительно стоял за неё и был непоколебимо уверен в своей правоте, но он именно отвергал, а опровергнуть не мог, и выходило, что Белинский был тоже прав, как был прав и он:

   — Неразумное общество нравственно губительно для отдельного человека.

   — Есть нравственный закон в душе человека, и никакое общество не властно над ним.

Вдруг он остановился как вкопанный: у него были две идеи, два замысла и, стало быть, два романа, невероятно, а именно, именно так!

Одна идея была о Красавце, униженном бедностью и своим случайным семейством, униженном в своих глазах ещё больше, чем в глазах того круга людей, в который жаждет и не может как равный попасть, и поневоле склоняется к подлости, к низкому браку за деньги или к чему-то ещё, поскольку нравственный закон в душе своей заглушил.

Другая идея был тот молодой человек, который походил на Христа и который оставался честен и чист, несмотря ни на что, и эта идея была ужасно нова и ужасно трудна, и было больно, почти до физической боли, думать о том, что времени нет, чтобы хорошенько, со всех сторон обдумать её, и что по этой нелепой причине придётся бросить её, и он с угрюмейшим сладострастием произнёс:

   — Вот, обстоятельства принуждают, а душе согласиться противно, заколдованный круг.

Лицо опрокинулось, стало белее обычного, солёные слёзы выкатились из глаз, покатились и медленно таяли на щеках, оставляя влажно мерцающий след.

Однако он не умел предаваться отчаянью. Им овладела хищная ярость, он стискивал кулаки и чуть не свирепо твердил, что, несмотря ни на что, писать станет всё-таки именно то, что так ново и прямо вылилось из души, что времени мало, это сущая правда, и пусть, он сегодня же, завтра же окончит эту статью, положит месяц, пусть полтора, на раздумье и за два месяца напишет роман о Христе, конечно, за два месяца напишет не весь, а одну только первую часть, листов этак десять, меньше нельзя, чтобы тотчас отправить Каткову и вновь попросить у редакции в долг, и вспыхивало на доли мгновенья, когда вдруг Белинский вставал перед ним совершенно живым, с клоком упавших на лоб волос, с золотистыми искрами в голубых потемневших глазах, с чуть набок свернувшимся носом и решительно стиснутым ртом, как будто они оба сидели в доме у Аничкова моста, а идея его была так ясна, что вот хватай перо и пиши, и пиши, а он не то что выдавить слово, он не в состоянии был сдвинуться с места, и лишь стучала тревожная мысль, что надо же, надо, необходимо сию минуту приниматься писать, как им овладевала неодолимая вялость отчаянья, что такого рода идею не обдумаешь ни в месяц, ни в полтора, что уж это такая судьба, и руки бессильно висели вдоль тела, да и торопиться к чему, когда всё так неясно, так спутано, не решено.

Наконец он принудил себя сесть к столу, чтобы просмотреть те заметки к статье, которые сделались ночью, однако эти заметки, которые он делал всегда и которые тотчас одним своим видом встряхивали его, возбуждая новые свежие мысли, как только он возвращался к ним утром со свежими силами, на этот раз оставались мертвы. Он курил свои пушки уже беспрерывно. Настроение становилось подавленным и раздражённым, и опять случались такие мгновенья, когда он представлялся себе совершенно бездарным тупицей, и новая ярость колотила его, и он вновь принуждал себя вернуться к статье о Белинском, которую надо же было кончать, и бились беспощадно две мысли, ни пяди не уступая друг другу:

   — Кто прав, кто прав, невозможно решить!

   — Но и это решение, само по себе!

Он довёл себя до того, что даже думать над этим стало противно. Тогда, спохватившись, он попытался остановить эту лихорадочную схватку двух непримиримых идей, спрятал осточертевшую рукопись и кинулся читать «Копперфилда». Очередная глава начиналась: «Я начинаю жить самостоятельно, и это мне не нравится», и он быстро заскользил глазами по строчкам, слабо улавливая, да и не стараясь серьёзно улавливать, в чём заключался там смысл, пока не натолкнулся на слишком знакомое ему положенье:

«— Если кредиторы мистера Микобера не дадут ему отсрочки,— продолжала миссис Микобер,— они должны будут отвечать за последствия, и чем скорее это случится, тем лучше. Ведь нельзя выжать из камня кровь, так вот теперь и из мистера Микобера ничего не вытянешь, я уже не говорю о судебных издержках...»

Он был в его положении как две капли воды похож на Микобера, из него тоже невозможно было выжать ни капли, только вот он не с такой лёгкостью оправлялся от жестоких ударов безденежья, как тот, оттого, может быть, что ему деньги были необходимы больше, чем для того, чтобы жить, и его разгорячённая мысль с болезненным упорством вновь возвратилась в заколдованный круг, заключавшийся в неразрешимом вопросе о том, как прожить, чтобы писать, и что писать, чтобы прожить, и злобное отвращенье к себе переполняло его, и он возвращался к чтению чужого романа с напряжённым вниманием, надеясь это отвращение к себе перебить. Слава Богу, там нашлось наконец одно прелестное место:

«Я видел, а также и слышал посетителей только одного сорта — кредиторов. Они-то являлись в любой час, и кое-кто из них бывал весьма свиреп. Некий чумазый мужчина, кажется сапожник, обычно появлялся в коридоре в семь часов утра и кричал с нижней ступеньки лестницы, взывая к мистеру Микоберу:

— А ну-ка сходите вниз! Вы ещё дома, я знаю! Вы когда-нибудь заплатите? Нечего прятаться! Что, струсили? Будь я на вашем месте, я бы не струсил! Вы заплатите когда-нибудь или нет? Слышите вы?! Вы заплатите? А ну-ка сходите вниз!

Не получая ответа на свой призыв, он распалялся всё больше и больше и наконец орал: «Мошенники!», «Грабители!»; когда и такие выражения оставались без всякого отклика, он прибегал к крайним мерам, переходил улицу и орал оттуда, задрав голову и обращаясь к окнам третьего этажа, где, по его сведениям, находился мистер Микобер. В подобных случаях мистер Микобер впадал в тоску и печаль — однажды он дошёл даже до того (как я мог заключить, услышав вопль его супруги), что замахнулся на себя бритвой,— но уже через полчаса крайне старательно чистил себе сапоги и выходил из дома, напевая какую-то песенку, причём вид у него был ещё более изящный, чем обычно. В характере миссис Микобер была такая же эластичность. Я видел, как она в три часа дня падала в обморок, получив налоговую повестку, а в четыре часа уплетала баранью котлету, поджаренную в сухарях, запивая её тёплым элем (оплатив и то и другое двумя чайными ложками, перешедшими в ссудную кассу). А однажды, когда моим хозяевам уже грозила продажа имущества с молотка и я случайно пришёл домой рано, в шесть часов вечера, я увидел миссис Микобер с растрёпанными волосами, лежащей без чувств у каминной решётки (разумеется, с младенцем на руках), но никогда она не была так весела, как в тот же самый вечер, хлопоча около телячьей котлеты, жарившейся в кухне, и рассказывая мне о своих папе и маме, а также об обществе, в котором она вращалась в юные годы...»

Да, им бы с Аней не мешало хотя бы немного походить на весёлое семейство Микоберов, так беспечно переносивших невзгоды, напевая в самые пики безденежья песенки и поджаривая телячьи котлеты. Это было бы замечательно, имей они под рукой хотя бы чайные ложки.

Он вдруг подумал, что сходит с ума. Этого только ему не хватало, как же он станет писать? Лоб его покрылся испариной, ему сделалось душно. Он швырнул книгу, вскочил на ноги и тут же от бессилья застыл, и не расслышал даже того, как входная дверь отворилась и миссис Микобер вошла. Он очнулся только тогда, когда Аня тронула его за плечо и что-то сказала ему. Слов он не разобрал, но приходил в себя от звуков голоса и от милой руки на плече.

Боже мой, в её глазах темнел страх за него, а голос её прерывался!

Все его мысли тотчас к нему возвратились, он был страшно рад, что есть теперь с кем говорить, и, блестя засветившимися одушевлённо глазами, торопливо заговорил:

— Понимаешь, может быть, Белинский опровергал себя сам, то есть всей несчастной жизнью своей? Он рассказывал мне, да я это знаю и от других, что вырос он в бедности, пьяный отец его бил, из университета он был уволен за неуспехи, представляешь, это когда он стоил всех наших профессоров, разве они кого-нибудь за собой повели, а Белинский повёл, и долго ещё, я это чувствую, долго ещё станет вести! Из куска хлеба он писал даже чёрт знает о чём, невозможно поверить, какая была подчас дрянь, гомеопатические брошюры и сонники, и всё-таки под конец жизни ему семейство буквально нечем стало кормить и после смерти буквально не нашлось ни гроша, на гроб кто по скольку собрали друзья. Так отчего ж он не сделался ни подлецом, ни убийцей? Нет, несмотря ни на что, Белинский оставался нравственно чист как младенец. Стало быть, нет и не может быть необходимого закона среды, которая, как он говорил, заедает всякого человека, кто бы тот ни был. Ну, уж и нет! Если бы такой математический закон был, надо бы было с ума нарочно сойти, потому что принять такой закон и оставаться с нормальным умом выше человеческих сил и человеческого же понимания.

   — Так он был сумасшедший?

   — Что ты, помилуй, он разумнейший был человек!

   — Так что же ты говоришь?

Он схватил её руку:

   — Да я не то, не то говорю, но ты понимаешь меня?

Она поморщилась, должно быть от боли в руке:

   — Кажется... понимаю...

Он засмеялся, выпустив руку:

   — Вот так, именно этими словами я и хочу написать.

В глазах её было недоумение, но она согласилась:

   — Хорошо, Федя, так и пиши.

Он яростно крикнул:

   — А я не могу!

Он ещё понимал, что не имеет ни малейшего права кричать на неё, славную девочку, которая так любила его, но его лицо покраснело, он не в силах был уже не кричать, его страшное возбуждение легко сметало все нравственные запреты, и он всё кричал:

   — Не могу, не могу, потому что факты суются другие!

И оборвался с разбегу, стало так стыдно кричать в это детское личико с большими распахнутыми глазами, тускневшими от его безобразного крика. Он уже видел, что она готова заплакать. Как это глупо, как бестолково, как горько, вся эта жизнь, он же бесконечно, он безумно, безумно любит её!

Лицо его сделалось жалким. Он засуетился, сбросил зачем-то старый изношенный домашний сюртук, побежал в угол надеть другой поновей, воротился за старым, чтобы прибрать его в шкаф, натолкнулся на стул, подхватил, чтобы стул не грохнулся на пол, выронил тут же на пол сюртук, подобрал его, скомкал в комок, сунул зачем-то на дно, стукнул дверцами так, словно в комнате выстрел раздался, и заторопился обедать бежать, те вот телячьи котлеты не шли из ума.

Дорогой, на воздухе, остывая, он спешил замять свою невольную вину перед ней, в один миг подумав о том, что вот у них обстоятельства скверные и нервы у него так больны, что невозможно временами сдержать, однако есть же нравственный закон в его несчастной душе, и вот так стыдно, так невыносимо ему перед ней, что хоть плачь, и он всё искал, что бы сделать приятное для неё, не находил ничего как на грех и только спрашивал через каждые десять шагов, ощупывая её виноватым ласковым взглядом:

   — Ты не устала? Ты, наверно, ужасно устала?

Он так старался, что мешал ей идти, часто толкая её, но она, казалось, не замечала, её лицо уже просветлело, совсем как у той, и она говорила взволнованно:

   — Нет, не очень устала, хотя довольно много прошла, ты прости. Но ведь мне же это полезно, доктор мне говорил и даже почти приказал. Я нарочно для этого ходила к берегу озера. И, знаешь, попала сперва в деревушку, в которой жила Жозефина, та, знаешь, после развода с Наполеоном. Она вся застроена дачами. Замечательно, что замок Ротшильда между ними. Оказывается, этот прекрасный замок, как сказано в гиде, не что иное, как только манеж. Право, я подумала так. Ведь вот сумеют же так выстроить без всякого вкуса эти новые богачи, как ты о них говоришь, а вся постройка, я думаю, ужасно много стоила денег. Потом мне и сход к озеру показали, прелестно. Я спустилась вниз и вышла к нему. Господи, что я тут увидела, такое чудо, что описать тебе не могу, тебе непременно надо пойти. Озеро прекрасное, тихое, без волн, оно синее, прекрасного, чудного чистого синего цвета, горы кругом, на горах деревушки, дачи, озеро очень большое, среди него два каких-то судна под белыми парусами, которые им вид придают, точно как два крыла. Всё удивительно хорошо, как-то ярко, ясно, красиво, так что просто глаза не могли оторваться. Я подошла к самому берегу и села на камень, а вода приливала к ногам, так что иногда задевала башмак. Я стала бросать туда камни и смотрела, как брызги производили в воде. А вода была прозрачная, чистая, прекрасная, и среди того прекрасного синего цвета были волны почти совершенно розовые, так хорошо!

Она вдруг остановилась, придержав его за руку:

   — А я подарок тебе принесла! Угадай!

Он расхохотался, с умилением глядя, как она бросилась рыться в своей чёрной сумке:

   — Камни! Конечно же камни! Обыкновенные озёрные камни!

Она замотала головой, заторопилась, наконец вырвала из сумки детский свой кулачок и перед самым его носом раздвинула пальцы.

На беленькой нежной ладошке серели два голыша.

Она с изумлением поглядела на них и протянула, опешив:

   — Они были хороши поразительно...

Он коротко объяснил:

   — Вода с них обсохла.

И, схватив её за хрупкие плечи, в самое ушко громко шепнул:

   — Я люблю тебя, Анька, ужасно люблю!

После этого всё стало вдруг замечательно хорошо, весь обед они просмеялись в каком-то случайном кафе. Потом он проводил её до самого дома, чтобы она прилегла отдохнуть, а сам отправился на поиски русских газет. На душе солнце сияло и было легко. Неудача работы почти позабылась, лишь её грустная тень оставалась в душе.

Он бывал уже здесь, но Женева оказалась незнакомой, полузабытой. Он когда-то учился на инженера и теперь разглядывал город глазами строителя. Всё кругом представлялось ему слишком тесным, слишком каменным и слишком холодным, а в России всё больше деревянные были дома, такие уютные, такие живые.

Так он шёл, размышляя, почти не замечая прохожих, заворачивал то в одно кафе, то в другое, перелистывал газеты французские, немецкие, английские, итальянские, но русских не обнаружил нигде, что им Россия, Женеве, Европе, знать они нас не хотят, чёрт их возьми.

Он шагал всё быстрей своим тяжёлым размеренным колодочным шагом, сворачивая из улицы в улицу с суровым неприступным лицом, пока наконец не нашёл русских газет на Большой набережной в кафе отеля «Корона».

Он развернул «Голос» прежде других. Сердце его так и сжалось. За несколько дней пути из России в Женеву газета утратила приятную свежесть и не пахла уже типографией, такой противной, пока он жил в Петербурге, такой необходимой теперь. Но всё же в газетных листах жила родина, далёкая, близкая, тотчас ожившая в сердце. Как она там, страдалица милая? Перед глазами прыгали чёрные буквы, складываясь в русские круглые напевные до боли слова, казалось, даже румяные и на вкус решительно сладкие, чудеса, чудеса! Однако этим русским удивительным словом бормотало, невнятно и путано, какое-то изломанное, смущённое, даже, вернее сказать, извращённое время, так что хаос и безобразие беспрестанно чуялись в них.

Странное, непонятное, невозможное дело: свобода объявлена была уже седьмой год, порхали надежды, принимались установления самые дельные, а свобода точно не шла никуда, так что почти решительно всё оставалось по-прежнему, как будто эту свободу никто действительным образом и взять не хотел или, напротив, не хотел никто дать, а всё как будто оставалось главнейшим желанием только одно: а вот схватить бы самый жирный кусок, да к себе бы в нору, да зажить бы на этот жирный кусок припеваючи, вот как люди живут, особенно т а м, то есть в сладчайших и мечтательных неродных палестинах. Так и пронзало старинной, давно накалившейся ненавистью и непроходимой горчайшей тоской: какой бы безобразной она там ни была, она, милая, оставалась Россией, и жить без неё ещё пуще было нельзя.

Ах, какое тяжкое пало на него одиночество, точно он от всего, от всего отвязался, от самой почвы отпал, от насущной родной канители, от всех этих наших семейных текущих проблем, без которых какой же роман, что же толку-то в нём, такая, скажите на милость, беда!

Он бросил газеты, взглянул нелюдимо, и чьё-то большое лицо за три столика от него показалось как будто знакомо, он сердито кивнул, проходя мимо, лицу в большой бороде и стремительно вышел на улицу.

Уже светили толстые пучки здешних газовых фонарей. Жирной разодетой рекой текла под фонарями толпа, громко говорившая на трёх языках, свободные граждане свободной Женевы, благополучные, равнодушные сердцем к тому, что есть ещё где-то на свете несчастье, и, лишь только подумав об этом, тотчас увидел самодовольные кулебяки сытых, бесчувственных лиц, которые равнодушно молчали, равнодушно болтали и скалились, опять равнодушно, точно бы извещая весь мир:

   — Мы накопили много денег! У нас много прекрасных вещей! Мы самые сытые и потому самые счастливые в мире!

Фёдор Михайлович почти побежал, один среди них, страстно желая лишь одного: мгновенно спрятаться, скрыться, уехать, провалиться сквозь землю. Нет, помилуйте, это как же не стыдно-то им?

Рванув дверь, он хрипло крикнул с порога:

   — Давай уедем, Аня, отсюда! Зачем я здесь, в этом прекрасном так называемом далёке? Всякий, всякий нынче быть обязан в России, обязан делать в ней что-нибудь, и главное, главное, на смысл на здравый всем нам напасть! Давай вернёмся домой!

Она подняла на него свои милые чужие, заплаканные глаза:

   — В долговую тюрьму?

Он не расслышал её слабый голос и только понял этот отчуждённый и отчуждающий взгляд:

   — У нас там понятия все перепутались, какое-то словно недоуменье. Свобода, свобода, а сами в материальное все погрузились, а это же яд, смертельнейший яд для души. Какая в материальности может заключаться свобода? Только одна: наживать, наживать! Свобода, таким образом понятая, превращает человека в скота, в плотоядное зверище, в подлеца. Не перебивай же меня, да, я же знаю, и все здесь такие, я сам тебе сколько раз говорил, да тут хуже в сто раз, все тупые уже, то есть непоколебимо уверены в том, что оно так и надо, что это натура у человека такая, всё себе да себе, а у нас, слава Богу, ещё до сей поры бессознательные все подлецы, то есть ещё сознают, что нехорошо плотоядным-то быть, что стыдно в скоты поступать, что человеку-то надобно, сверх того, что-то ещё.

Она повторила как-то бесцветно, даже беззвучно почти:

— Там тебя, Федя, сгноят за долги, а у нас всего двадцать пять франков осталось, на что же ехать-то нам?

Он опустился у самого входа на стул, согнулся, точно переломился в спине, обхватил руками горящую голову и весь точно замер в безмолвном отчаянии, сознавая только одно: безысходность, одна голая безысходность кругом.

Оставаться нельзя и уехать тоже нельзя. Необходимо без промедления писать и писать, и невозможно ни о чём писать на чужбине. Он весь в долгах, кредиторы ловят его, он обманывает, в сущности, честных людей, которые имели неосторожность, даже из гуманных, может быть, чувств, одолжить брата его и его самого на честное и благородное дело, которое бесславно и неожиданно так провалилось. Человек он был честный, и он был мошенник, пусть мошенник невольный, да всё же мошенник. Он оправдывал себя и не находил никаких оправданий. Вот те, за окном, всегда и во всём оправдают себя, да он их паршивой логикой жить не умел, не хотел и не мог, пропади они пропадом всё.

Бешенство им овладело.

Что, Виссарион Григорьевич, небось скажете, что вот, мол, оно, что тоже заела среда, что это и истина вся? Да, каждый день, каждый час, каждую даже минуту он позорит своё честное имя именно тем, что денег проклятых нет ни гроша! Именно сам и позорит себя чрезвычайно! По обстоятельствам, по обстоятельствам, да, по обстоятельствам, чёрт их возьми! И писать вот не может по обстоятельствам! И не имеет возможности домой возвратиться, по обстоятельствам тоже! Кто против этого говорит? Никто против этого не говорит и не подумает говорить, однако, однако, всё в руках у него, вот в этих самых руках и в этой вот голове! Писать? Он будет писать! Возвратиться домой? Он сыщет средства и возвратится домой! Что бы там ни представили против него обстоятельства, а всё в себе и в себе! Предаётся благородной тоске! Шляется бог знает где! Вспоминает родные углы! Россия в сердце у нас, так чего же ещё? Бездельник и мот! Две, три, четыре книги должно создать, не в течение года, так в течение двух, чтобы непременно очистить своё честное имя от грязи вот этих ваших всех обстоятельств и взять, слышите вы, не получить, не как подарок, не как милость от кого-то иметь, пусть и от высшей судьбы, а взять своё священное право воротиться непременно домой!

И все духовные силы необычайно в нём напряглись, и энергия в нём заклокотала ключом, и он ощутил необходимость направить эти силы, эту энергию на что-либо, хоть бы на что, всё равно, лишь бы ринуться в бой, лишь бы сию минуту погрузиться в работу, в этот прекрасный, в этот притягательный умственный труд. Никаких обстоятельств! Только вперёд и вперёд!

Он не приметил, как был уже на ногах, и шагал стремительно, быстро, весь действительно подавшись вперёд, на мгновение вспомнив, что она о чём-то плакала без него, Боже мой, этот ангел, должно быть, ужасно страдала она, и тут же об этом забыв.

Нет, Виссарион Григорьевич, тысячу нет, простите великодушно, кланяюсь вам, однако среда пока что не заела меня, и не заест, не заест, вы поглядите ещё! Стало быть, всё-таки не среда, не среда! Стало быть, он без минутного промедления окончит эту статью, непременно и этими днями, довольно с него! Обстоятельства, чёрт побери!

Что-то всё же слегка пошёптывало ему, что он не доспорил ещё, что имеются и ещё аргументы на той стороне, что ответ у него ещё приготовлен не весь, может быть, может быть, да ведь этак не видать и конца, спор-то можно пока что убрать, только факты, одни только самые голые факты: был таким и таким, то и то говорил, так и так поступал, главное, с математической точностью всё, одна только правда, тоже голая, несмотря ни на что, с тем и возьмите, вот так, и на всю вашу цензуру слишком плевать, тоже болваны сидят, и эти туда же, учредили среду, об этом пиши, а об этом не смей, дураки, обо всём же можно писать, сам Белинский какие вещи писал, пороховые бочки в подцензурном журнале, и вся ваша среда ему была нипочём.

И в тот же день за роман. Красавец — истинно современный герой, благороден, из самых мещанских натур, вот бы сто тысяч схватить, душу отдаст и продаст, однако претензия на самобытность ужасно большая, и на поэзию даже, что в таких-то натурах слишком нередко у нас, тут и весь-то самый важный вопрос: и без ста тысяч нельзя, и поэзии жаль, вот как бы одним разом всё получить, и сто тысяч и самобытность иметь, ан нет, брат, шалишь, невозможно коня и трепетную лань, что-нибудь надобно одно выбирать, а когда выбор есть, человек-то свободен от любых обстоятельств, сам, сам всё решил, математики нет, нет закона среды, есть одно право выбора и есть ещё чувство вины, если так ловко выбрал, что в скотину попал. Немного сложения, это уж непременно, у нежных чувство поэзии куда как острей, и насмешливость, разумеется, этак слегка свысока: мы, мол, так только, а никак не хуже других, вовсе нет, а за этим-то, разумеется, главнейшая мысль, что, мол, даже много и лучше, в этой мысли и самобытность-то вся, не в чём ином, этого у Красавца понимания нет. В одну молодую особу даже влюблён, в дальнюю родственницу свою, и объявлен уже женихом, это всё должно быть именно так. Ну а дальше-то что? Поэма, поэма-то где?

Впрочем, всё это мелко ужасно и дрянь, непременно должно роман о Христе, главное, сто тысяч не надо, а вот если есть у меня, так возьмите, и не из задней мысли, не из аферы какой, а просто так, от души, что ему эти сто тысяч, прах, и претензий потому никаких, просто как есть человек, в этом и вся самобытность его, и поэзия также, этим и не похож на других, без усилий, само собой, поищите других-то, чтобы сто тысяч отдал за так, нужно тебе, так на, мол, возьми, тут и выбора нет, тут и нечего выбирать, тут на все случаи жизни ответ сам собою готов, из нравственного закона в душе, не возжелай, не солги, обстоятельства бессильны над ним, однако есть ли свобода, если выбора нет, и какой же фантастический нужен сюжет? Красавец, тот в конце-то концов покорится среде, но станет страдать, непременно станет страдать и даже себя проклинать, может быть, а этот устоит перед давлением той же среды, останется честным и чистым, как был, однако, однако — не кончат ли оба одним?

Взгляд его всё же смягчился, углы рта стали понемногу приподниматься в довольной улыбке. Постороннее всё позабылось почти, на чужой стороне, денег нет, есть долги, всё теперь не имело никакого значения, провалилась среда, для чего здесь среда, когда он был властелин?

Нужна была героиня, ох как нужна. Влюбится в неё непременно! То есть кто же из них? Положим, Красавец прежде всего, поэзия-то должна же себя оказать, а она-то в другого, и тем мысль обоих раскроет. То есть как же в другого? Другой из другого романа! Так, героиня всё же нужна.

Ноги устали ходить, и он почти машинально сел за свой стол и уже совсем машинально принялся набивать папиросы. Пальцы с привычной бережностью брали фабричную гильзу, набирали фабричной машинкой грубый крупный табак, с быстротой, но с мягкой ловкостью вводили его в тончайшее хрупкое папиросное рыльце и так же мягко бросали в коробку.

Она должна быть, разумеется, нервной, подвижной и страстной, прямо огонь, мимо такой не пройдёшь, не влюбиться нельзя, но и похоть, похоть до ужаса будит во всех, плотоядные так и горят, тоже выбор, стало быть, есть, и большой, и с разных сторон, тоже изломана, нездорова, безумна, как нынче изломана, нездорова, безумна Россия, в лихорадке своей принявшая одну сытость за свой идеал, Боже мой, как же так? И тот непременно влюбился в неё, однако ж постой, который из двух, в который роман?

Э, да всё это потом, успеет ещё. Сперва её-то всю надобно знать до последней черты, то есть, разумеется, в первый роман, какой тут Христос, с тем романом за два месяца никак не поспеть, тот роман слишком портить нельзя, тоже выбор, выбор, бесспорно; ужасный, однако свободен, свободен и он. И это тоже потом. Главное, он ещё не видел её, только одно что-то смутное проступало перед внутренним взором, словно знакомое, близкое, но позабытое за дальностью лет, впрочем, давности лет никакой, да это не то, будто бы чёрные волосы, будто бы сильно и резко очерченный рот и этот гордый, гордый, так насквозь и пронзающий взгляд.

Пальцы стиснулись, готовая папироса сломалась, но он положил её в общую кучу, тем же порядком взял новую гильзу и долго держал, наклонясь, точно получше хотел рассмотреть и точно видел в ней что-то такое, что и было позарез необходимо ему, да, да, это судорога гневной улыбки начинала просвечивать сквозь туманную серую дымку, которая плотно укрывала её.

У него за спиной тихо плакала Аня, может быть, потому, что ей стало очень жалко себя, потом заплакала громче, словно хотела, чтобы он её услыхал, чтобы почувствовал вдруг, как ей тяжело, чтобы он жертву её оценил, которую она принесла, и пожалел хоть немного её, потом зарыдала навзрыд.

Он так и вздрогнул, по этой гневной улыбке чего-то именно в этом роде и ждал. Сильный чувственный рот был теперь странно сморщен и полуоткрыт. Искривлённые влажные губы приоткрывали кончики белоснежных зубов, а губы все кривились, кривились, дёргались, словно молили и в то же время презирали его, и он уже знал, что рыданье сменится истерическим хохотом, это уж так, в этом вся натура её.

Однако же хохота не было, слышалось только рыданье, и он обернулся стремительно, недовольный и резкий: кто там некстати мешал?

Аня повалилась как сноп на диван, и всё детское тело её содрогалось.

Боже мой, она проснулась, должно быть, в девять часов, как всегда, тогда как он спал до одиннадцати, а мог и больше проспать, и она мышкой часа два сидела одна у окна. Он сел за работу, она отправилась на прогулку одна. Он газеты читал, она дома сидела одна. Она смирялась, так было надо, она тоже сделала выбор, выходя за него, и вот опять часа два он сидел к ней спиной и делал свои папиросы, как могла она знать, чем он был занят ещё, он в глазах её был эгоист, не обернулся ни разу, не вымолвил слова, холодный, бесчувственный и совершенно в эту минуту чужой, и, должно быть, придумала от тоски, что и она совершенно чужая ему и что совсем, совсем ему не нужна.

Всё это в один миг пронеслось, и, подскочив к ней в два прыжка, он испуганно закричал:

   — Анечка, Анечка! Ты это о чём?

Голова её бессильно моталась, а вопли рыданий сделались громче.

Он всё понимал, он был кругом виноват и так страшился к ней прикоснуться, что дрожащие руки висели над ней, и сорвавшийся голос несколько раз повторил:

   — Анечка, что с тобой, Анечка, что?

Наконец она повернула к нему заплаканное, несчастнейшее в мире лицо:

   — Ты не любишь меня.

Он так и сел рядом с ней:

   — Да с чего ж ты взяла?

Она пролепетала сквозь горючие детские слёзы:

   — Я всё одна и одна, как чужая тебе.

Он растерялся:

   — Да ты не одна, я же с тобой!

Волосы её растрепались, лицо покраснело, глаза засверкали, и он мог бы поклясться, что самая неподдельная ненависть сверкала в этих милых глазах:

   — Зачем ты только женился на мне?

Он стиснул зубы, ходуном ходили мышцы под кожей лица, хотелось топать ногами, визжать и бить её по лицу, но он только сказал:

   — Люблю тебя, потому и женился, что за вопрос.

Она вскрикнула с истерическим визгом:

   — Ты же не понимаешь, не понимаешь, нисколько, нисколько не понимаешь меня!

Всё тотчас пропало, где тут топать ногами, визжать и бить её по лицу, несчастный, отчаяньем скрученный человек, и он, приблизившись к двери, спросил громко чаю.

Она словно очнулась немного, поджала ноги, присела, попыталась поправить причёску, вкалывая шпильки в разных местах, отчего шиньон держался всё хуже, пока наконец не сорвала его с головы и не отшвырнула к стене с такой силой, что шиньон завалился за спинку дивана, точно пропал.

Фёдор Михайлович всё стоял у дверей, потерянный, обдёргивая машинально сюртук, следя испуганными глазами, как бы она не натворила чего в забытьи, понимая отчётливо, что он ужасно виноват перед ней, и его лицо точно таяло, обмякало, становилось беспомощным, чуть ли не жалким, не хватало одних только слёз.

Да, она помогала ему, он ей диктовал, однако от смысла работы его она ужасно была далека и с этой стороны совершенно не понимала его. Да, она ужасно некстати помешала ему, спугнув нечаянно то, что так трудно и слабо забеспокоилось в нём, замерцало, готовое вдруг проступить, но не проступило и, вероятно, уже никогда не проступит, не явится перед ним, опыт на это был у него, обширный, отвратительный опыт.

Но она же страдала, пока он так долго молчал, машинально возясь с папиросами, не понимая, что он всё это время работал, может быть думая даже, что он за что-то ужасно сердит на неё.

И он негромко сказал:

   — Будем пить чай.

Она так страдала, а он чуть не ударил её, ударить хотел, это почти всё равно. И мог бы ударить? Не имело никакого значения, почти одинаково то и другое, все эти подлые зёрна жестокости, несправедливости, зла таились и в нём и всякий миг могли прорасти, сложились обстоятельства так, чтобы он позабылся, вот вам, Виссарион Григорьевич, нравственный-то закон, вот вам прямая ответственность за каждый свой шаг, вот вам обязанность наша обременяться долгами и подставными ланитами, постойте, это я вам докажу.

И он улыбнулся, как только смог, и нежно погладил её по плечу:

   — Успокойся, я понимаю тебя.

Она всхлипывала и громко сморкалась в платок, такая хрупкая, слабая, беззащитная, что его пронзила жгучая, терпкая боль: как пьяный мужик... слёзы ребёнка... глаз с себя не спускать, а не то...

Одна из старушек внесла кипяток. Он поблагодарил, сам ополоснул высокий фарфоровый чайник, всыпал целую горсть слабо пахнувших крупных чаинок, заварил и вдвое сложенным полотенцем накрыл.

Спорил и бился, метался, искал, мечтал идею провозгласить, а единственный близкий, ужасно ему дорогой человек обливался слезами у него за спиной.

Ничтожен, о как ничтожен и слаб!

Так хотелось припасть к её худеньким детским ногам, именно к ним, к милым узким ступням, припасть со слезами, с раскаяньем, чтобы она простила его, чтобы этим прощением очистила греховную душу его, однако что-то в душе его оборвалось и провалилось куда-то. Это желание припасть к ногам и покаяться вдруг позабылось. Он решительно всё позабыл. Глаза остановились, рот приоткрылся. Он сильно тёр себе лоб холодевшими пальцами. Тело дрожало как в лихорадке. Он уже смутно угадывал, что это было, но не хотел, не хотел и силился вернуть то, что так внезапно от него ускользнуло, и с растущим страхом и ужасом оглядывался, всё беспокойно оглядывался вокруг. Эти стены и эта мебель были ему незнакомы, все предметы плыли куда-то по воздуху, расплывались, теряли форму у него на глазах, угрожая чем-то таким, что невозможно, никак невозможно, а отчего-то надо перенести. Какая-то женщина была перед ним, но он тоже не знал, кто она и откуда взялась. Он ещё только знал, всё слабей и слабей, что непременно и тотчас должен вспомнить чудесное имя её, не вспоминал и ужасно мучился этим. Он догадывался ещё, что в этот решающий миг, как не вспомнит, что-то жуткое обрушится на него, что обрушивалось на него много раз, но уже не мог догадаться даже о том, что именно через секунду обрушится на него, и эта невозможность догадаться даже об этом в особенности терзала его. В душе вдруг открылась мрачная бездна, и он всё глубже падал в неё, и всё судорожней пытался устоять на самом краю, поскольку имел право выбора, вздохнуть, вздохнуть, ещё глубже вздохнуть и, несмотря ни на что, подняться наверх, и не мог так вздохнуть, скаля зубы с лицом мертвеца, и тут что-то ослепительно вспыхнуло в нём, мозг словно воспламенился жарким огнём, жизненные силы так напряглись, что сердце и ум озарились светом ярчайшим, необыкновенным, живым, все волнения, все беспокойства, все упрёки скорбящей души разом умиротворились, затихли, разрешились каким-то спокойствием высшим, полным гармонической радости и необъятных надежд, жёлтой молнией пронеслось ощущение наивысшего бытия, полсекунды он мнил себя Богу подобным, ни времени, ни жизни на те полсекунды не стало, озарило счастьем безумным: «Всю жизнь отдать», но за что, но за что, и звериный вой вырвался уже точно не из самого рта, а откуда-то из глубины, утробный, тяжёлый, источающий ужас, он повалился плашмя, головой ударившись о крышку стола.

Чайник с заваркой, свалившись вниз от удара, разбился, посреди пола растекалась чёрная лужа, дымясь светлым паром и густым ароматным запахом хорошего чая.

Голова его была окровавлена, лицо исказилось и поминутно меняло своё выражение, оставаясь безумным и зверским, тело сотрясалось и корчилось в диких конвульсиях.

Она так и отпрянула, навалившись на спинку дивана всем телом, вжавшись в неё дрожащей спиной, и остекленевших глаз не спускала с него. Не её милый Федя, всем сердцем любимый, а кто-то иной корчился на полу и вопил, корчился и вопил, корчился и вопил, словно дьявол вселился в это бесценное, в это несчастное тело его, и она оцепенела, застыла с диким взглядом остановившихся глаз, охваченная мистическим ужасом.

Времени что-то страшно много прошло, он сделался наконец неподвижен, глаза были плотно закрыты, нос заострился, посинели приоткрытые губы, дыхания не было слышно.

Страх и жалость, должно быть, привели её в чувство. Она взметнулась, кинулась к этому мёртвому телу, протиснула свои слабые детские руки под мышки ему, со страшным усилием приподняла, но тут же и опустила, не в силах его удержать, кинулась в угол, намочила салфетку холодной водой, плеснув на неё из кувшина, осторожно, боясь вытекающей крови, обтёрла рассечённый наискось лоб, приложила вторую к кровоточащей ранке, снова приподняла, потащила, нечеловеческим усилием взвалила плечи и голову на диван, подобрала свалившуюся салфетку, вновь пристроила на лоб и села на пол в ногах, сотрясаясь всем телом, не зная, что делать и чего ещё ждать, повторяя мысленно только одно, что он умер, он мёртв, его больше нет.

Но вот синева мертвеца поползла с его сомкнувшихся губ и дыхание возвратилось, порывисто, часто, потом стало глубоким и ровным.

Она придвинула стул и сидела, обхватив его плечи, поникнув над ним, боясь отойти от него хоть на миг, и всё чудилось, чудилось ей, что он падает в новом припадке и на этот раз разбивается насмерть, и она закаменевшим усилием пыталась его не пустить.

До самой ночи сидела она рядом с ним, потом догадалась постелить на полу и кое-как переложила его, ужасно тяжёлого и большого, надеясь, что там, на полу, ему не грозило ни увечье, ни смерть, а сама прилегла на диван, не спуская с него перепуганных глаз, и потом беспокойно уснула.

Фёдор Михайлович вынырнул из тьмы забытья и долго не понимал ничего. Тело было расслабленным, тоскующим, совершенно разбитым. На сердце лежала злая тоска. Он почему-то лежал на полу. С неестественно большой высоты на него с угрозой летел потолок, и он весь сжимался, прижимал к плечу голову, отыскивая укрытие от потолка, и лихорадочно пытался понять, что же стряслось с потолком, а не мог понять ничего и дрожал, морщил лоб, глаза молили кого-то о помощи, он напрягал весь свой остановившийся разум, однако не было мыслей, никаких, ни о чём, один этот вопрос торчал горячей иглой без ответа и жёг.

Наконец над ним склонилась какая-то женщина, её он тоже не тотчас узнал, в первый же миг представилось явно, что её подослали, чтобы она непременно убила его, и он чувствовал себя совершенно беспомощным перед ней, его смерть была неминуемой, и он вскинулся слабо и что-то неслышно заорал на неё.

Она отшатнулась в испуге, потом опять склонилась над ним, ласково заглядывая в глаза, и шептала:

   — Успокойся, Феденька, ну успокойся, это же я.

В шёпоте этом трепетала надежда, нежность, страх за него и любовь, это он всё разобрал и стал оживать, шевельнулся, хотел голову приподнять, но голова его тотчас упала, громко стукнувшись об пол затылком.

Женщина подалась навстречу ему, спеша его подхватить, в лице её мешались радость и страх, она припала к его ужасно холодной руке мертвеца и принялась её целовать.

Тут и дошло до него, что с ним случился припадок падучей, однако мысли мешались, он хотел что-то сказать этой женщине и только сказал:

   — Это... Женева... проклятая...

Она поняла, что это вопрос, что он позабыл, где они, потому что знала, что во время припадка память у него отшибало, и поспешила сказать, болезненно, слабо улыбаясь ему:

   — Женева, Женева.

Он отчего-то шептал, с трудом шевеля языком:

   — Кайена... а-а-а...

Она изумилась, ничего больше о Кайене не зная:

   — Зачем тебе перец? У нас перца нет.

Он страдал, что она не понимает, всегда не понимает его, и ещё твёрже стоял на своём:

   — Пакость... ужас... не город...

Она заплакала, запричитала:

   — Что с тобой, Федя? Я не пойму ничего!

Слыша страдание в её обрывавшемся голосе, он позабыл обо всём, что намеревался сказать об этой мерзкой Женеве, где ветры и вихри и чёрт знает что, крайним усилием воли перевернул тяжёлую руку и тронул пальцами её горячие, жадные, влажные губы, поискал хоть каких-нибудь слов для неё и хрипло сказал, выдавливая с трудом:

   — Спасибо... Аня... тебе...

Она заулыбалась сквозь слезу, засуетилась, помогла ему кое-как сесть на полу. Его голова бессильно клонилась ей на плечо, виском и ухом он ощущал её трепетавшее тёплое тело и благодарно шептал:

   — Как тебе... трудно... со мной...

Она лепетала:

   — Что ты, что ты... Федя ты мой...

И помогала вскарабкаться на диван.

Голова тошнотворно кружилась. Он закрывал бессильно глаза. Жёлтые пятна угрожающе плыли в угольной тьме. Поспешные шаги гулко отдавались в ушах. Безжалостно громко хлопнула дверь. Она бросила, она из отвращения бросила его одного, сверлило в мозгу, и в ужасе, непереносимом, смертельном, он открыл больные глаза, но тут она вбежала с чашкой горячего кофе, дыша состраданием, преданностью и чем-то ещё, разобрать это было нельзя, но чем-то ужасно хорошим, и он пил благодарно, подолгу отдыхая между глотками. Одна щемящая мысль заклубилась в мозгу. Он смутно угадывал, что мысль та нелепа, невозможна, дурна, однако что-то упорно толкало высказать эту мысль вслух поскорей, чтобы окончательно всё разрешить, и он начал с трудом:

   — Сойду если с ума...

Она громко перебила, отпрянув, чуть не отскочив от него:

   — Нет, никогда!

Он закусил было губу, чтобы молчать, и всё-таки продолжал:

   — Я чувствую, что непременно...

Она не подходила и просила с мольбой:

   — Не мучь же меня!

Он задохнулся, он не хотел мучить её, это было бы стыдно, преступно, как-то уж именно так, и опять против воли сказал:

   — Не оставляй меня здесь... в Россию свези...

Она побледнела и вся затряслась, стуча громко зубами, со страхом шепча:

   — Сохрани нас Господь.

И в голосе её было столько надежды и столько упрямства, что ему самому в тот же миг идея безумия представилась вздорной, нелепой, больной, вещи понемногу возвращались в свои привычные формы и передвигались на место, мозг принимался за обычный свой труд.

Она высвободила пустую чашку из его стиснутых пальцев и ободряюще улыбнулась ему.

Он провёл по лицу сверху вниз, точно сбрасывал что-то, что мешало ему, и ему представилось вдруг, что всё, решительно всё, даже самую жизнь, начинать предстояло сначала, не потому, чтобы вся его прежняя жизнь была слишком дурна и он стыдился её, а потому, что у него теперь прошлого не было никакого, он не помнил ничего о себе, а вся жизнь ждала его впереди, и он ощутил необыкновенное счастье, это начало захотелось начать как можно скорей, пусть ещё всё его тело стонало, пусть в ногах его ещё был свинец, но он заставил их двигаться, это надо, надо, скорей, и медленно стал подниматься, как вставал бы из гроба мертвец.

Она ахнула и замерла.

Он же всё поднимался, шепча:

   — Ничего, Аня, это же ничего, ты не бойся меня.

Он чувствовал себя странно, точно был сильно пьян. Всё тело точно распалось и всеми кусками клонилось к земле, а мёртвые губы растягивались в кривую усмешку, над кем и над чем?

Но он был упрям, понемногу, понемногу перебрался к столу и стал набивать папиросы, с чего у него начинался обыкновенно умственный труд, пусть неуклюжие пальцы мелко и часто дрожали, пусть просыпался мимо табак, ничего, он собирал сухие табачные крошки и, потирая пальцы, чтобы крошки отлипли, стряхивал обратно в коробку, сберегая табак.

После второй папиросы он сделался говорлив чрезвычайно, неудержимо, помимо воли своей, торопясь высказать свою прежнюю мысль, в которой больше не было ужаса, и он вновь остановился на ней каким-то хрупким, неустойчивым, всё веселеющим голосом:

   — Как тут с ума не сойти, Женева препакостный город, грустно всё, мрачно тут, кайенская каторга лучше, и какие кругом самодовольные хвастунишки, всё у них, всякая тумба, даже навоз — верх изящества непременно, верх совершенства, ведь это же черта особенной глупости быть так довольным собой и своим, такой-то малости не понимают они, а мы с тобой всем в себе недовольны, стало быть, ужасно умны, есть, стало быть, с чего и сходить, им-то не с чего, а нам-то, нам-то, стало быть, как не сойти, когда погода непрестанно меняется, им-то плевать, а нам-то зачем же плевать?

Широко неуверенно улыбнулся и тотчас перескочил:

   — Скучать-то и некогда нам, вот оно что, статью надобно в эти три дня одолеть, это уж непременно, я так давно себе положил, ты на меня не гляди, а там за роман, сквернее всего, что это должен быть ужасно хороший роман, это условие моё непременное, да, ты на меня не гляди, надобно в публике усиленное внимание возбудить, пока с чего сойти тоже есть у меня, поздно же будет, как здесь поживём, иначе нельзя, надо, чтобы Катков заплатил и чтобы отдельное издание тоже, в Париже теперь пыль и жара, во Флоренции хорошо.

Тут он остановился с мелькнувшим беспокойством в глазах, соображая мучительно, на кой чёрт здесь сдался Париж, с какой стати впутался тут Париж, для чего тут Париж, это уж так, а во Флоренции действительно хорошо, всегда хорошо, это же факт.

Что мысль обрывалась и прыгала, это нисколько не удивляло его, это тоже уж так, всегдашнее следствие, после припадка, понадобится дня два или три, может быть, даже четыре, может быть, пять, пока сознание прояснится и он вспомнит всё, что надо делать, и всю свою прежнюю жизнь, но по какой-то непонятной причине ждать он не мог даже день, вот почему, это ведь тоже вопрос, ждать-то нельзя, ждать-то нельзя, ага-га.

Что-то порвалось опять, он перестал вспоминать, по какой причине времени нет, куда торопиться ему, если вся жизнь впереди, один день чепуха, и подумал, что роман-то не будет хорош при таких вот забитых болезнью способностях, что за роман и приниматься нельзя и что это уж математика, Виссарион-то Григорьевич прав, впрочем, это кто же такой? Кажется, тот, с кем он был близко знаком, однако не здесь, не в Женеве, а где-то ещё, но разве он где-нибудь жил? Тут он отчего-то припомнил острог и весь засветился: у него появилась надежда, но надежда на что?

Он вдруг сказал:

   — А я вот возьму да и брошусь в роман на ура, весь с головой, всё одним разом поставлю на карту, а там что будет, то будет, и не надо, и не надо понапрасну гадать!

Неожиданность перехода несколько поостудила его. Сама по себе эта неожиданность тоже не удивляла его, после приступа так оно и должно было быть, это уж такая болезнь, и непременно скоро пройдёт без следа, однако при этой болезни многие и слишком легко впадают в маразм, тоже математика, чёрт её задери, уж так он математику не любил, и вот по этой причине нельзя, никак невозможно позволить мыслям путаться в голове, даже и в этот самый первый момент, когда мысли путаться должны непрестанно, нельзя, да и только, надо усилия делать, изо всех сил, какие только остались, не отступать, ни одной нити на волю не выпускать, ловить за хвост всякий раз, ставить в ряд, во что бы то ни стало втискивать в один осмысленный ряд, главное, логика во всём должна быть, даже во вздохе, Париж ведь вставился тут неспроста, так что же Париж?

Фёдор Михайлович очень внимательно выбрал себе папиросу, которая казалась как будто потолще на вид, с тем же вниманием, неторопливо её раскурил, затянулся протяжно и сильно закусил зубами мундштук и лишь после этого так же неторопливо возвратился к своим размышлениям.

С чего-то он начал про этот Париж, так с чего?

Забыв, что раскурил папиросу, он зажёг ещё одну спичку и рассеянно наблюдал, как она прогорала, дёрнув пальцами только тогда, когда их обожгло огоньком, и выронил в пепельницу чёрный закрученный уголёк, но эта маленькая короткая боль опять возвратила его к его мыслям.

С чего-то он, разумеется, начал, однако припомнить, с чего же он всё-таки начал, что в эту минуту особенно важно было узнать, не для самой причины, отчего же он начал с Парижа, а единственно для того, чтобы мысль его не сбивалась и сама собой заключалась в правильный логический ряд.

Аня с заботливым видом спросила, вся подавшись к нему, но, должно быть, побаиваясь к нему подойти:

   — Федя, подать тебе чаю?

Он почти крикнул:

   — Нет, Аня, я сам!

Папироса при этом выпала на пол, разбрасывая во все стороны горящий табак, он вскочил и уже нагибался, чтобы поднять, но увидел, как стояла она: сложив умоляюще руки, с сумрачным, серым, ужасно усталым лицом, и он тут же выпрямился, стремительно подскочил, обхватил её хрупкие плечи:

   — На тебе лица нет, ты ложись, Аня, ложись.

Подвёл с бережливой опаской к дивану, помог ей прилечь, поправил подушку и сам сел в ногах на самом краю, положив на колени ладони:

   — Ты лучше поспи.

Она зевнула протяжно, но отказалась торопливо, слишком часто выговаривая слова:

   — Нет, Федя, я просто так полежу, только ты тут посиди, не работай пока.

У него слёзы встали в глазах, и он бросился нежно поглаживать её маленькие, тёплые, разутые ноги в чёрных нитяных, негладких на ощупь чулках, бормоча:

   — Хорошо, посижу, хорошо, ты поспи.

Что-то шевелилось в нём, непонятное, смутное, что-то было такое с ним и с ней до припадка, и с этим «чем-то», именно с этим был каким-то образом связан проклятый Париж, он заговорил так странно, так неожиданно для себя, до нелепости даже, но это «что-то» вертелось, змеилось и ускользало, только ужасно было жалко её, эту слабую славную девочку, которой скоро рожать, и он произнёс, чтобы только утешить её:

   — Надо бы нам поехать в Париж.

Она нерешительно улыбнулась, но на него не смотрела, и он видел в её лице недоуменье, вопрос и страданье и страх за него, и сам испугался, что в какой уже раз говорит что-то явно не то, из-за чего она может и полное право имеет подумать, что он в самом деле повредился в уме, и он заспешил, стиснув ей ноги, едва договаривая слова до конца:

   — Я почему говорю, что в Париж? Не для здоровья Париж, о здоровье уж нечего мне говорить, здоровье моё ничего, для здоровья много лучше Флоренция, а это-то, это пройдёт, ты уж слишком-то за меня не страшись, уж я из-за одной тебя теперь не помру, не брошу тебя, ты это знай, твёрдо знай, я тебе говорю, но для удобства Париж, уж конечно, недурен и, кроме того, всё-таки мог бы доставить тебе развлечения, несмотря и на то, что у нас денег нет, там ведь одного Лувра хватит на месяц, даже при том, что ты спешишь разом всё оглядеть, в один день. Ведь что самое важное тут? Ведь самое-то важное ты! Да, да, именно ты! Что ты так смотришь? Не понимаешь меня? Я не так говорю? Так ты вот что сообрази и поймёшь: ты же нервная очень, впечатлительна и мечтательна чуть не до последней черты, ты по мечте и замуж пошла за меня, как же, взрослый уже человек, одинокий, жалко его, ты не спорь. Стало быть, тебе менее, чем кому-либо, следует оставаться одной и без всякого дела, а там же бульвары, площади, Лувр, вот и дело тебе, пока я не начал роман, там-то уж будет и дело, ты у меня молодец!

Она растроганно шмыгнула носом и наставила на него большие глаза:

   — А тебе, а тебе? Ты-то у нас не впечатлительный и не нервный? Тебе-то всё нипочём? Разве и тебе не ужасно скучно в этой глупой Женеве?

Она, кажется, с ним соглашалась, и он, позабыв обо всём, заспешил, заспешил, пригибаясь вперёд, точно боялся, что на другом расстоянии она не услышит его:

   — И мне, и мне, разумеется, ты так права! Но вот что ты помни всегда: надо тебе теперь жить и пользоваться жизнью как только возможно, вот оно что!

Она вдруг рассмеялась счастливо, видимо угадав, что это он всё хлопочет о ней, и, стараясь быть взрослой, большой, сказала серьёзно:

   — Нет, не поедем в Париж, а вот стану читать.

Он тоже понял, что это она для него, никогда ещё не читала серьёзно, всё как попало, из моды, из пустяков, впопыхах, а теперь вот стану читать, чтобы хоть чем-то заняться и тебе не мешать, и он улыбнулся на это несмело и опять заспешил, заспешил:

   — Читать хорошо, и тебе хорошо, но ты ещё так молода, так ещё молода, что, если правду сказать, всё читать да читать — так ведь это ещё и не жизнь.

Она очень, очень неглупой была и озорно спросила его:

   — А всё книги писать, это, по-твоему, жизнь?

Он сузил глаза и сурово сказал:

   — Да, и книги писать.

Она изумлённо приподнялась:

   — И это не жизнь? Так что же ещё?

Он схватил её руку:

   — Ты не поверишь, а ведь очень и очень немного!

Она, не отнимая руки, торопила, теребила его:

   — Так что же? Скажи!

Он нагнулся и с нежностью страстной поцеловал её тёплую руку:

   — Побольше хороших людей, вот как ты, например.

Она звонко так засмеялась, провела другой рукой по его голове, поддразнила:

   — Вон чего захотел!

Он был растроган и рад, что она его поняла, но при всей поспешности речи напряжённо следил за собой, и всё это время казалось ему, что он говорит очень складно, то есть логично, убедительно и хорошо, неужели это она, всё она, и, чтобы всё было до конца закруглено, вдруг радостно произнёс:

   — Ты знаешь, Анечка, при безденежье Париж даже очень, очень хорош, ни с чем не сравнишь.

Странность этой мысли его поразила, он выпустил её руку и прищурил глаза, однако же тотчас нашёлся, призадумавшись только на миг:

   — Заметь, ты именно заметь парадокс, потому что именно в парадоксе-то и есть совершенная истина, ведь в жизни многое, да почти всё, зависит от нашего взгляда на вещи. Нужда, разумеется, нехорошо, я не спорю с тобой, ты не подумай, право, я ещё понимаю, но без особой нужды можно жить и при малых деньгах. Большие деньги в Париже нужны преимущественно холостяку, а нам вдвоём наших ежемесячных ста рублей, то есть трёхсот сорока франков на франки, в Париже достанет вполне, в Париже-то, это уж аксиома, я тебе говорю.

Она ухватилась руками за плечи, точно озябла:

   — Полно, Федя, что за фантазии, у нас двадцать пять франков. Пятьдесят рублей должна мама прислать, но это же наши последние деньги, какой тут с ними Париж.

Он радостно вскрикнул, выкладывая с победным видом ей то, чего она знать не могла:

   — Ну, разумеется! Я ж тебе говорил! Нельзя больше ждать ни минуты! Немедля сажусь за роман! Через полтора месяца вышлю Каткову тысячи на полторы. Тысячу он зачтёт за аванс и вышлет пятьсот, ты не знаешь Каткова, я на это надеюсь вполне, в денежных делах он ужасно благороден и добр.

Он вскочил, подхватил с пола погасшую папиросу, бросил в пепельницу на груду окурков и стал быстро ходить перед ней, размахивая возбуждённо руками:

   — Если бы не нужда, ни за что бы в эту пору не решился печатать, то есть в наше-то время, беда, небо заволокнуто тучами, Наполеон говорит, этот, Третий, не тот, ты пойми, что сам уже заметил у себя на горизонте чёрные точки, то есть, говоря другими словами, чтобы поправить мексиканский, итальянский и, главное, германский вопросы, которые так глупо и так дурно вёл, племянник не дядя, а и тот был хорош, ему негодующие умы отвлечь надо войной и старым средством угодить всем этим французам, то есть успехом в войне, и хоть французов нынче этим, может быть, не надуешь, однако война очень может и быть, что и будет, ты мне поверь, и недолго уже, по-моему, ждать, потому и не едем в Париж, а если случится война, цена на художественный товар должна упасть чрезвычайно, к тому же Катков у нас воин большой, всё ура да ура, а у нас и без войны началось к художественным вещам заметное равнодушие в последнее время, им попроще что подавай, арифметику, дважды два, чтобы могли понимать, а без арифметики у нас всё теперь дрянь и не нужно совсем, до того мы дошли!

Поражённый сам этой страшной картиной, нарисованной словно бы ни с того ни с сего, не к месту почти, он так и встал перед ней:

   — Ты тоже заметила? Ведь уже началось?

Она смотрела куда-то мимо него и не отвечала ему, но что-то опять поднялось в его памяти на самую долю секунды и спряталось тотчас, он смутился, задумался и продолжал почти равнодушно, хотя именно это ужасно задевало его:

   — Пуще всего посредственности боюсь. По-моему, так: или очень уж хорошо, или худо совсем. Посредственность в тридцать печатных листов, честное слово, вещь непростительная, не для меня, на это-то я не решусь.

Он слышал себя, проверял и не мог не найти, что всё, что сказано им, решительно верно, ничегошеньки нельзя возразить и что он неминуемо сбивается в сторону, от болезни своей, надо держать свою нить, немедля не сесть за роман, и он оборвал, как ему показалось, эту постороннюю мысль и возвратился к войне:

   — Правда, большие центры, как Париж, например, тогда вещь хорошая, да не совсем, не совсем, в Женеве-то поспокойней, хоть и вправду глупа, то есть на случай войны, я об этом теперь говорю.

Рот её вдруг закривился, в глазах встали слёзы, она произнесла с болью и даже как будто бы с отвращением, неужели к нему:

   — Полно, Федя, тебе, всё равно никуда, никуда не поедем.

Завидя эти слёзы и рот, он вспомнил всё, память окончательно возвратилась к нему, но он чуть об этом не пожалел, съёжился и примолк, вместе с памятью беспокойство воротилось к нему, ужас смерти ножом полоснул, он испугался, что припадок сейчас повторится, это бывало, тяжело шагнул к столу своему и закурил.

Мало ему хлопот со статьёй и романом! Мало ему мерзкой женевской погоды с ветрами и с дождём! Ему и это, и это ещё!

Немудрено в самом деле свихнуться и остаться совсем без ума!

Он затянулся с такой стремительной жадностью, что табак затрещал и горящие искры посыпались вниз.

Хотя бы с этим на время надо было покончить, так же нельзя, он не камень, не истукан и не зверь, что-то надо было и ей, но что же ей надо, что он за нянька, то есть и нянька, и нянька, ведь он знал, иначе и быть не могло.

Уже кончилась папироса, он раскурил тут же другую.

Выдержит ли она его жизнь? Поймёт ли его? Почему сама не заглянет в себя? Почему не увидит, что причина вся в ней?

Он обернулся круто с застывшим лицом.

Она лежала, свернувшись калачиком, не то наплакалась, не то задремала.

Он придвинулся боком, пригнулся и поцеловал её ласково в щёчку.

Она тотчас крепко прижалась к нему, зажмуря глаза.

Он был серьёзен, но не решался начать. То, что он хотел, что он должен, что положил себе непременно сказать ещё перед тем, как свалился в этом припадке, могло испортить их отношения навсегда, могло их совместную жизнь превратить в зловещий кошмар, но если он не решится сказать, она его и себя изведёт слезами, неудовольствием и хандрой.

Весь он дрожал какой-то мелкой противной внутренней дрожью, которая была унизительна для него и которую он переносить не умел. Он силился подавить в себе эту несносную дрожь, однако она становилась сильнее, его губы кривились брезгливо, закололо рассечённый лоб, он чувствовал это и опасался, что снова кровь потечёт, что она заметит гримасу его, примет её на свой счёт и, естественно, оскорбится до новых отвратительных слёз, хотя кривился он на себя и вовсе не думал обидеть её. Надо было переломить настроение, это не шутка, но он и это умел и напрягал свою волю, глядя в одну точку сузившимися зрачками, ставшими как угольки, часто-часто затягиваясь, так что казалось, что дым валит не от папиросы, а от него самого.

Вдруг он позвал её:

   — Аня.

Она тотчас потянулась блаженно, и лицо её стало милым и озарилось славной улыбкой:

   — Что, милый мой?

Женщине нужна была только ласка, он это знал преотлично и чуть не заплакал от горя, а она поцеловала руку его, бессильно лежавшую на колене, и он чуть не отдёрнул её от стыда и старался как можно ласковей говорить, и голос его был едва от этого слышен:

   — Ты ведь знаешь, я тебя ужасно люблю. Если бы ты умерла, я бы тоже умер наверно. Если бы повелела сброситься с какой-нибудь башни, так я мог бы броситься непременно, хотя ужасно бы не хотелось бросаться, ты об этом меня никогда не проси. И мне больно видеть, как ты страдаешь со мной. Разрывается сердце, не сомневайся, именно так.

Она вся засветилась:

   — Спасибо, мой милый.

Он же потупился:

   — Знаю, эти припадки, мучительно тяжело.

   — Это не твоя вина, Федя, лучше об этом не думай.

   — Я же занят всё время, тебе так скучно со мной.

   — Ты писатель, а я стенографистка твоя.

   — Пока я не начал работать, то есть пока чёрным по белому не начал писать, тебе совершенно нечего делать.

Она ничего не сказала на это, точно согласна была, и он вдруг страдальчески посмотрел на неё и быстро, порывисто, возбуждённо заговорил, как будто прыгнул куда-то:

   — Ты пойми же, пойми, оттого и скучно тебе, оттого слёзы и раздражение на меня. Тебе надо заняться чем-то серьёзным. Вот говоришь, что ты женщина передовая, но ведь не знаешь почти ничего, дельного почти ничего не читала, как они у нас почти всё, мало о чём можешь здраво, со знанием дела судить, а ведь это и хуже всего. Я себе и представить-то этого не могу. Как! Быть невеждой сознательно, по воле своей, отстать от своего поколения? Быть по образованию ниже и потому много хуже других? Не понимать того, стало быть, что происходит кругом и беспрерывно чувствовать это? Нет! Это скверно, ужас какой! Но я же знаю, знаю тебя! Ведь душе твоей, твоей светлой душе всё это противно!

Она и губы немного надула, но не сердилась, уверенно возражая ему:

   — Да ведь я же, Федя, училась, с детства училась и всю мою жизнь.

Он обрадовался, что она не сердилась и что наконец завёлся этот мучительный для него разговор, который давно уж хотел завести, да не мог же, не мог, так в самом деле безумно любил, так страшился обидеть её, и он вскричал, подхватив её мысль, желая ещё сильней показать, что решительно ни полсловом не оскорбляет её:

   — И — разумеется! Учение — труднейшая вещь, огромного требует, усидчивого старания, и если с ранних лет не сделаешь привычки к нему, так уж и никогда потом не приучишься во всю свою жизнь. Вот это и есть мой вопрос! Вот сделала ты себе эту привычку, мой друг?

Она растерянно шмыгнула носом, уже готовая плакать:

   — Вот ты всегда, Федя, так, лишь бы посильней обидеть меня.

Видя, что она отстранялась, тотчас уходя от него, каким недружелюбным сделалось её детское личико, он умоляюще выкрикнул:

   — Анечка! Не сердись! Я же помочь хочу, больше ведь ничего, ничего! Разве ты читала Бальзака, Жорж Санд, Гюго?

Она покраснела, и он заспешил, чтобы успокоить её и побыстрее развеять это чувство вины, да и в чём виновата она, так уж росла, уж так воспитали её, воздух эпохи, они нынче все таковы:

   — Тут уж что-то особенное, роковое у нас! Многие поэты и романисты Европы являются перед судом нашей критики в каком-то двусмысленном свете. Не говорю даже о Шиллере, но Бальзак, Виктор Гюго, Фредерик Сулье, о них наша критика чрезвычайно свысока отзывалась. Перед ними отчасти был виноват и Белинский, они не приходились под мерку его строгой критики, уж слишком реальной для них. Даже Диккенс не пользовался должным вниманием. Удивляться тут, разумеется, не об чём, я не о том. У нас критика по вдохновению, даже и нынче, какой журнал ни раскрой. Прочёл несколько книг, а давай-ка стану писать в отделение критики. Бессодержательности так много во всём, ты, может, заметила, так это всё по этой причине. Возьми хоть Гюго, это лирик с характером ангельским, с христианским младенческим направлением, с ним в этом никто не сравнится, ни Шиллер, ни лирик Шекспир, которого сонеты я читал по-французски, ни Байрон, ни Пушкин, да, да, я и Пушкина ставлю сюда, понимаешь? Один только Гомер с такой же непоколебимой уверенностью в призвании, с младенческим верованием в бога поэзии похож в направлении источника поэзии на Виктора Гюго, однако в одном направлении, разумеется, ты это заметь, а не в мысли, которая дана ему природой и которую он выражал, я об этом не говорю, «Отверженные»? Какая замечательная, какая великая вещь! В этом романе великий гражданин и великий поэт выказал столько таланта, выразил основную мысль своей поэзии в такой художественной полноте, что его произведение облетело весь свет, его все прочли, и чарующее впечатление романа было полное и всеобщее, это тоже заметь. Его мысль — это основная мысль всего искусства нашего века, и этой мысли Виктор Гюго как художник был провозвестником чуть ли не первым. Это мысль христианская и высоконравственная, её формула: восстановление погибшего человека, гнетом обстоятельств застоя веков и общественных предрассудков несправедливо задавленного. Эта мысль — оправдание униженных и всеми отвергнутых парий. Разумеется, эта идея изобретена не одним только Виктором Гюго. Даже напротив того. По моему убеждению, эта идея есть неотъемлемая принадлежность и, может быть, историческая необходимость нашего века. Но Виктор Гюго, спору нет, сильнейший талант, и в этом смысле идея принадлежит ему одному. Даже его огромные недостатки повторились чуть ли не у всех других романистов. Как же всё это не прочитать и думать, что ты на уровне века? Да тебе откроется там целый мир! Ты большие чувства переживёшь, какими жили они, ты откроешь и усвоишь себе огромные мысли, даже идеи всего человечества! От твоей скуки не останется и следа, ты только поверь! И никогда её больше не будет, Аня, голубчик, поверь, никогда, никогда!

Эта мысль воспламенила его самого, словно всё это предстояло проделать ему самому, да и давно не читал он так много, как бы хотел, так что и завидовал ей, и воскликнул в каком-то экстазе:

   — Ах, Анечка, друг мой, сколько хорошего может быть у тебя впереди!

Он улыбнулся такой хорошей, такой светлой улыбкой, глаза его так и сияли, он обнял её, нагнулся к самому уху и умоляюще тихо сказал:

   — И я тебе, может быть, стану понятней, чем нынче, ты над этим подумай, подумай, а, подумаешь, да?

Что-то она уловила в его умоляющем шёпоте, может быть, даже тоску одиночества, которая пожирала его, и она поспешила спросить, с состраданием женщины взглянув на него:

   — Ты мне поможешь, да?

Вместо ответа он покрыл её поцелуями, потом, задыхаясь, почти захлёбываясь словами, сказал:

   — Если уж начинать, так сейчас, непременно сейчас, откладывать это нельзя, ты так и знай! Собирайся, пойдём! Библиотеки здесь есть, очень мало читают, однако библиотеки-то есть. Мы тебе книг наберём. Начнёшь с Бальзака или с Гюго, не пожалеешь, ты мне поверь.

Она придержала его за рукав:

   — Но, милый Федя, ты ещё не здоров.

Он бодро вскочил, ради этого готовый на всё, даже упасть на улице в новом припадке.

   — Нет, нет, полно тебе, почти уж здоров, голова немного кружится, но это же всё пустяки! Идём же, идём!

Но едва они вышли из дома, тяжёлая тягучая тугая жара при нахмуренном пасмурном небе, эта сущая казнь для него, так и ударила по возбуждённым до крайности нервам. На висках тотчас выступил и повис крупными каплями пот, подмышки противно намокли, тело размякло, вялые ноги отказывались идти, в душе поднималось новое раздражение, и уже Аня казалась перед ним виновата, особенно же было неприятно идти оттого, что она никак не могла попасть в ногу с ним, так что он боялся заорать на неё. На самом деле он знал преотлично, что она перед ним не виновата ни в чём и что это к нему понемногу возвращалась болезнь, лучше бы дома было сидеть, и он пытался отвлекать себя от её неровной походки, мешавшей ему, сам прилаживал ногу свою, и заговорил о Бальзаке, и только замедленная речь выдавала его и глаза напряжённо уставились перед собой:

   — Он первый понял, что нынче деньги для человека, весь ужас их, всю их страшную драму. Ведь без денег нынешний человек обречён умереть, это мы видим и знаем с тобой по себе, дня через три нам уже не на что станет хлеба купить. Однако это-то видят и всё, и кажется многим, что и нечего тут горевать, что, мол, заработал и сыт, ничего. Он же понял, что именно, именно это не всё. Он понял, что в наше-то скользкое время человека и уважают-то по его кошельку, то есть что и вся духовная жизнь свелась на фунты, на франки и на рубли. Уж человеку нынче нужно иметь не только на хлеб, это бы ещё ничего, нынешнему-то человеку нужно столько иметь, чтобы все кругом уважали его, мол, этот достоин, жить умеет, талантлив, умён, ведь ум и талант нынче тоже рассчитан на деньги, я тебе сколько раз говорил. И уж человек нынче бьётся иметь миллион, ну, разумеется, разумеется, необязательно весь миллион, ты, надеюсь, понимаешь меня, а слишком много, чтобы не только на хлеб, чем больше, тем и приятней ему, он и сам уже стал полагать, что раз деньги, стало быть, и ум и талант у него, главное, больше, больше, чем у других, чтобы подняться над ними и поплёвывать вниз, а на такие-то деньги большая подлость нужна, преступление, уж непременно, без подлости, без преступления такие деньги в руки никому не даются, шалишь, это всё сказки, что вот, мол, честнейший был человек, да вдруг миллион, это ложь, а от подлости, от преступления ужасно мертвеет душа, надо себе разрешить, нравственный закон-то попрать, уж тут аксиома, и вот чем больше нынче денег у человека, тем больше он нравственно мёртв. Это чудовищно, но это так, это и понял великий Бальзак, потому и велик, тоже идея нашего века. Вот увидишь, сама всё увидишь, недалеко уж.

Однако оказалось значительно дальше, чем он полагал. Они обходили библиотеки одну за другой, но им предлагали одни пустяки. Наконец в одном месте милая девушка подала им первую часть «Бедных родственников». Он был так рад за неё и смеялся, а для себя выбрал Герцена, который, как ему безотчётно вдруг показалось, был слишком в эту минуту нужен ему. В залог с них спросили пять франков.

Затем они пообедали скромно и после обеда оба уселись читать. Аня примостилась в уголочке дивана, поджав ноги, держа небольшой плотный томик у себя на коленях. Фёдор Михайлович пробовал садиться за стол, тоже переходил на диван, бродил по комнате и присаживался с книгой к окну, однако все уловки мало ему помогали, он находился в том мерзейшем состоянии после припадка, в котором никак невозможно сосредоточиться на чём-то одном и долго на одном месте сидеть. Он то хватался за книгу, то за газету, тут же бросал, едва прочитавши абзац, жадно курил, отмахивался от дыма, теребил отраставшую бороду, улыбался, наконец и сказал:

   — Ты послушай, что и как, главное, именно как Герцен пишет!

Она заложила палец между страницами, чтобы не потерять, где читала, а он схватил лист и начал поспешно читать:

   — «Иной раз кажется, будто Европа успокоилась, но это только кажется. Она в своих задачах нигде, никогда не доходила до точки, а останавливалась на точке с запятой...»

В глазах его так и вспыхнули искры:

   — Точка с запятой! Образ-то, образ какой! Гигантская сила, ясность, глубина и какая усмешка во всём, именно хитренькая такая усмешечка: экие, мол, вы лопухи в этих самых ваших Европах!

Тонкие морщинки собрались в уголках прищуренных глаз, он склонил голову набок, принимаясь снова читать:

   — «Парижский трактат — точка с запятой, Виллафранкский мир — точка с запятой, завоевание Германии Пруссией — семиколон. От всех этих недоконченных революций и передряг в крови старой Европы бродит столько волнений, страхов и беспокойств, что она не может заснуть, а ей этого хочется...»

Он опустил руку с листом, переступил с ноги на ногу, точно собрался куда-то бежать, однако остался на месте, громко воскликнув:

   — Ещё как хочется-то, как! В Париже так и написано на каждом лице: всем довольны, спим и не думаем ни о чём. Бедных нет, подвалов нет, проституции нет, и нам так хорошо-хорошо, как в раю!

В «Колоколе» шрифт был слишком мелкий, и он поднёс газету поближе к глазам:

   — «Лишь только она задремлет, кто-нибудь — добро ещё Наполеон, а то Бисмарк — поднимет такой треск и шум, что она, испуганная, вскакивает и спрашивает: «Где горит и что?» И где бы ни горело и что бы ни горело — погорелая она, кровь течёт её, деньги приплачиваются ею. Пётр Первый как-то оттаскал за волосы невинного арапчонка, думая, что он его разбудил; в Европе не только некому оттаскать виновного, но ещё перед ним все становятся на колени. Оно, впрочем, и лучше, что есть будильники, а то и не такую беду наспал бы себе мир...»

Он засмеялся ласково, дружелюбно:

   — Да уже и наспал, ведь уж и наспал мир-то беду, Аня, а?

И вдруг замолчал так же сразу, как начал с ней говорить, точно внезапно вышел из комнаты.

Она тут же развернула Бальзака и продолжала торопливо читать, он же сунул окурок, оказавшийся в левой руке, над пепельницей задумчиво постоял, сорвался с места, пробежал от стены до стены, присел на краешек стула и попытался дальше читать.

Тьма душного вечера тихо густела, и слабые мелкие буковки то представлялись иными, то и вовсе сливались в длинные поперечные линии, так что он досадливо морщился, вскочил наконец, пробежал, торопясь и сердясь, зажёг свечи, подхватил канделябр, перетащил на маленький столик перед диваном и засветил все пять фитилей.

Аня с благодарностью кивнула ему.

Фёдор Михайлович долго стоял перед ней. Любовь к ней нежно грела истомлённую душу, слова Герцена стёрлись из памяти, мысли мелькали и уходили, ничего больше и не надо было ему, как стоять перед ней и смотреть на эту слабую детскую шею, на которой маленьким бугорком обозначилась косточка шейного позвонка, до того милая, славная, что хотелось её целовать.

Размышляя об этом желании, боясь ей помешать, он в рассеянности встал у окна, сам не зная зачем. Пунктиры газовых фонарей расплывчато мерцали во тьме, видимые и невидимые ему.

Внезапно он встрепенулся: ему показалось, что так вот, в полном бездействии, он простоял целый час. Время, невозвратное время понапрасну идёт. Он хотел и должен был приниматься за труд, но никак не мог припомнить того, на чём остановился перед тем, как упал. Он кое-как устремился к столу, неуклюжий и нервный, всё ещё испытывая сильную вялость в ногах, и пустился пересматривать записную тетрадь.

Записная тетрадь ещё пуще сбивала его. Он писал в тетради, ужасно спеша и волнуясь: удачная мысль приводила его в сильный трепет, и он так страшился её потерять, по опыту слишком уж зная, что промедли мгновенье, и эта славная мысль уже никогда, никогда не возвратится к нему, и по этой причине хватал её как попало, дрожа в нетерпении, открывал, то с середины, то с конца, то с начала, и почерк его, в зависимости от степени его возбуждения, то мелкий, то крупный, то даже несколько ровный, то стремительный, то приблизительно ясный, то неразборчивый до того, что разобрать его было нельзя и приходилось угадывать смысл чуть ли не по нескольким знакам, вертелся и прыгал как бешеный, и самые записи шли вперемешку: отдельные мысли, планы статей, сюжеты романов, расходы, слова каких-то героев, цифры долгов, даже даты припадков, с указанием, какой силы случился и в какой четверти находилась луна. Сколько раз давал он себе самое твёрдое и самое последнее слово писать по порядку, как пишут все!

Лицо его стало суровым от крайнего недовольства собой, губы поджались, щели глаз провалились и темнели угрюмо из-под нависших бровей. Он путался в этих дебрях случайных заметок, раздражённо проклиная себя.

Посреди всех этих несусветных каракуль вдруг бросилось крупными буквами:

«ОДНА М Ы С Л Ь (П О Э М А)».

Ниже бежали отдельные слова и короткие торопливые сжатые фразы:

«Подполье, мрак, юноша, не умеет говорить, Иван Антонович, почти двадцать лет. Описание природы этого человека. Его развитие. Развивается сам собой. Фантастические картины и образы, сны, дева (во сне) — выдумал, увидел в окно. Понятия о всех предметах. Ужасная фантазия, мыши, кот, собака.

Молодой офицер, адъютант Коменданта, задумал переворот, чтоб провозгласить его императором».

Он тотчас припомнил, как раздумывал об этом сюжете на Шиллерштрассе, 277, и как ещё прежде брал номер журнала с изложением истории злополучного императора в тесноватой библиотеке у очень строгой седой подвижной старушки с беззубым морщинистым ртом и выставленным вперёд подбородком, которая так значительно-странно пошамкала им, но почему-то ничего не сказала, когда подавала журнал, припомнил зачем-то и то, что обложка журнала была довольно запачкана нечистыми пальцами рук, а сам журнал был разрезан только на критике, и не разрезан почти, а чем-то тупым неаккуратно разодран, спичкой или чем-то иным, и одна страница была загнута до половины.

Эти припоминания восстановили ход его мыслей. Он был поражён, как этот замысел богат был возможностями именно из этой странной истории прошлого увидеть главнейшую мысль настоящего, вот именно ту, математически ли зависит дух наш от состояния общества, как Виссарион-то Григорьевич вскрикивал против него, или тут никакой математики нет и дух-то сильней всех этих соблазнов звёзд и карьер. Ведь вот вам молодой, полный сил человек, от общества с детства насильственно и целиком отделённый каменной, в прямом даже смысле, стеной, а дух-то и жив, развивается сам из себя, вот если бы это-то знать, фантастический случай, должно было быть, непременно, иначе нельзя, если нравственный-то закон извечно заложен нам в душу, только бы вот самому бы взглянуть, одним хоть глазком, убедиться, иначе нельзя и писать. С офицером-то что, офицер, по Виссариона Григорьевича теории, сшит, воспитан средой, изломан до чрезвычайности, честолюбец и карьерист, бредит переворотом и мятежом, лишь бы вот самому-то подняться наверх, да уж и показать там себя, по этой идее зарежет хоть сто человек, а уж предать-то, так любого предаст, святого-то нет ничего, оттого, может быть, так ужасно и тянет наверх. А тот душой чист, однако совсем, совсем идиот, нет, постой, для кого идиот, почему идиот?

Э, всё это потом и потом, почему идиот, для кого идиот. Огромная мысль! Центральная мысль! Вот двух-то таких и столкнуть, одного-то младенца невинного, спасённого этой r невольной стеной, а другого-то из-за стены, с одной этой мыслью карьеры и только бы взобраться наверх, вот и посмотреть бы на них, кто из них в нравственной-то борьбе победит, это бы вот хорошо!

Впрочем, огромна-то самая мысль, а ведь надо же знать немного подробней о тех временах, чем это известно ему, книг надо бездну прочесть в один день, то есть к двадцатому сентября, больше-то времени нет, а какие тут книги, в этой Женеве, тут, считай, и нет ничего, им на книги-то почти наплевать, то есть кругом столько и столько выходит труда, что и глазом окинуть нельзя, а ему чёрным по белому и скорее в Москву, и алчные пальцы хватали листы за углы, и страницы поднимались в каком-то испуге, трепетали и с сухим шелестом падали вниз, а он тут же хватал кривые строчки глазами, страстно уверенный в том, что в этих дебрях уже таится страшно необходимый сюжет, в котором сама собой развилась бы эта его огромная мысль.

В самом деле, он с разбегу набежал на идею, которая была об одном чудаке. Чудак благодетельствовал всех, кого только мог, тогда как облагодетельствованные часто за что-то обвиняли его, так он у них прощенья просил.

Эта идея пробудила надежды и даже мечты. Вот, думал он, получится удивительно славный роман, замечательный, если всю правду сказать, роман об униженном человеке, который женился, ну, там пока неизвестно зачем, жена непременно ему изменяет и потом бросает его, может быть, даже делят между собою детей или что-то ещё, тут непременно эта наша обыкновенная грязь из амбиции, бесстыдство до крайности и до крайности унижение ближнего, лишь бы этим возвысить себя, а сами-то от этого падают в грязь, так что с амбицией и грязью ещё более гадкой возвратилась к нему, чуть ли не заставила лишённого ею же чести драться с кем-то за её оскорблённую честь, это уж именно до предела бесстыдства, это уж так, до забвения, а тот-то и дрался, то есть драться не стал, а прощает и не помнит вины перед ним, не понимает, осмеян, пока неизвестно за что, но тоже амбиция, всех нас грызёт эта остервенелая ржа, вот чтобы только не хуже, не хуже других, закружился, себя потерял, это именно наша черта, в нашем-то обществе каково устоять, это, пожалуй, Виссарион-то Григорьевич прав, это сила давления страшная, да не совсем же и прав, в том-то и дело-то всё: ради того и писать и писать, что душа жива и под этим страшным давлением, а там что-то ещё и ещё.

Что говорить, идея была хоть куда, бесконечно близкая сердцу, очень возможно бы было писать, но что-то неопределённое и таинственное чудилось в ней, рождая сомнения, даже робость какую-то, что идея-то так себе, может быть даже дрянь, и вовсе не стоит писать, да и кто по своему положенью герой, это ещё тоже, тоже вопрос, это ещё тоже надо узнать. Он вслух бормотал:

   — Что только люди делают над собой! Ужасно помыслить. Лица человеческого... всё позабыто... во лжи, как во тьме...

И словно пудовая тяжесть давила на плечи, и тоже всё мучил и мучил вопрос, он-то зачем тут, посреди-то всего, ему-то как немыслимо надо слово сказать... послали бы лучше другого.

А там уже строки пошли вверх ногами, он заторопился, поморщился, перевернул записную тетрадь, и сквозь хаос выплеснулось на него со страницы два слова:

«Роман. Христианин».

Тут уж идея открывалась такая, от которой захватывало дух, а он и нашёл-то всего-навсего слово одно, не сладил совсем, та-то грязь давалась довольно легко, с разветвлением, в подробностях даже, а свет точно закрыт для него.

Он отложил брезгливо тетрадь, точно измазался весь, чувствуя, что ужасно, невозможно устал придумывать идеи одну за другой, метаться, выбирать между ними и тоже отвергать их одну за другой, как и они отвергали его.

Он поднялся, тяжело разгибаясь, разжёг небольшую спиртовку, стоявшую в углу на столе, вскипятил немного воды, заварил себе чай, дал настояться ему, вспомнил об Ане и поспешно спросил:

   — Тебе тоже налить?

Она отозвалась дремотно:

   — Не надо, мой милый, не то не засну.

Чай был чёрен как дёготь, но он пил его небольшими глотками, не чувствуя горечи, давно привыкнувши к ней.

Болезнь века, а ему Россию спасти, хоть одно-то важное слово сказать, чтобы услышали все, именно одно-единственное новое слово сказать, нынче поняли даже мальчишки, только думают, что уж больно легко, а тут, да что говорить, не хватило на час.

Он сердито сжал губы, скрипнул зубами, и лицо сделалось неприязненно-хмурым.

Вот именно, если бы Россию спасти.

Тем временем чашка оказалась пуста, и он недоверчиво посмотрел на неё. Чашка Как чашка, глянцевитый фарфор, по самому краю сусального золота ободок, если вдруг обронить, разлетится в куски. Он поставил осторожно чашку на стол и вдруг всё это забыл, и записанные в тетрадку идеи, которые не знал, как развить и для чего развивать, и те идеи, которые не успел записать, и стали почти безразличны император, муж бесстыдной жены и кто-то безликий ещё, Бог с ними, даже мысли, что вот бы Россию спасти, показались смешны. Припомнилась статья Герцена с какой-то особенной ясностью, и как-то стало непереносимо досадно, что на самом начале прервал и надолго выпустил из головы, а в той статье что-то важное есть для него, что именно, это он тоже забыл, и лицо тотчас стало жёстким и злым: он из рук себя выпускал, а он из рук себя выпускать не терпел пуще прочих грехов, в особенности вот в такие тяжкие дни и часы, когда после припадка медлительно, трудно, кое-как возвращался к себе.

Движения его сделались деловиты и собранны. Фёдор Михайлович решительно сел снова к столу, все бумаги, папиросы, гильзы, табак разложил в надлежащем, привычном порядке и ещё решительней взялся за «Колокол», однако успел потерять самую нить и то место, на котором его оборвала болезнь, но глаза сами, по какому-то особенному свойству, нашли, ухватив:

«...беду наспал бы себе мир. Люди по натуре беспечны, и не ударь гром...»

Совершенная ясность понимания к нему воротилась, верно, припадок был не силён, и ему почудилось вновь, что обо всём этом он сам давно размышлял:

«Человек завёл сад и жену, развёл цветы и детей, обманул всех соседей, продавая им втридорога всякую дрянь, обобрал всю мышечную силу окрестных бедняков за кусок хлеба и, благодаря прочному, законами утверждённому порядку, лёг спать вольным франкфуртским купцом, а на другой день проснулся подданным прусского короля, которого всю жизнь ненавидел и которого должен любить больше жены и цветов, больше детей и денег... Вот он и подумает теперь...»

«А может, и совсем не подумает,— мгновенно отметил он про себя,— даже было бы натуральней, когда не подумает, а станет любить короля с тем же патриотическим энтузиазмом, с каким вчера ненавидел, если король позволит по-прежнему разводить цветы и детей и продавать втридорога всякую дрянь».

И про себя же, мгновением вновь, ужасно обрадовался здравости своего возражения, хорошо, понимал, размышлял, нить в руке, новый абзац, и ещё, и ещё.

Он почти не замечал уже красочной прелести слога, прежде пленявшей его, так захватила его внезапная близость идеи:

«Правительства, сколачивающие единства и сортирующие людей в области по породам не для составления родственных групп, а для образования сильных, единоплеменных государств, знают, по крайней мере, что делают, но помогающие им, если не руками, то криком и рукоплесканиями, революционеры и эмигранты — понимают ли они, что творят?..»

Прочтя это, он почти обомлел, вскочил на ноги и закричал:

   — Аня, голубчик, ты только послушай!

В левой руке трепетал лист газеты, правую он выбросил перед собой и взмахивал в такт бросаемым резко словам, выставляя коричневое кольцо на запястье, и голос звенел:

   — «В этом-то бессмыслии и заключается одна из тайн той хаотической путаницы в голове современного человека, в которой он живёт. Старым умам, в их логической лени, легче убивать других и быть ими убитыми, чем дать себе отчёт в том, что они делают, легче играть в знамя, чем разобрать, что за войско за ним...»

Зрачки его прыгали, он глядел вопросительно, теребя верхнюю пуговицу душившей горло рубашки, которая не давалась ему, вертел пальцами и двигал шеей, взволнованно говоря:

   — Что же это он всё про ум да про ум, умом, хоть старым, хоть новым, всегда легко убивать, мысль легко всегда допускает кровь ради блага, которое будет потом, вот тут-то вопрос, что же он?

Аня ответила осторожно и ласково, должно, страшась, что он сейчас упадёт и забьётся в новом припадке:

   — Ты успокойся, Федя, милый, я же слышу тебя.

Он оставил непокорную пуговицу, так и не справившись с ней, и теперь повлажневшие пальцы судорожно стиснулись в тяжёлый кулак, и как он ни сдерживал этим движением голос, голос звучал глуше и тише, но вдруг взлетал снова вверх:

   — «Они мечтали о свободе, равенстве и братстве, ими взбудоражили умы, но дать их не умели и не могли: «Нельзя же всё вдруг да разом, и Рим не в один день был построен», а потому, для постепенности, они помирились с реакцией на том, что, вместо свободы лица, будет свобода государства, национальная независимость, словом, та свобода, которой искони пользуется Россия и Персия. Всё шаг вперёд, только жаль, что вместо равенства будет племенное различие и вместо братства — ненависть народов, сведённых на естественные границы...»

Фёдор Михайлович задохнулся и швырнул газету на стол. Вдруг упало пламя свечи, суматошные тени запрыгали по углам.

Он закричал:

   — Каков, Анечка, прозорливец, каков! «Старые умы», «хаотическая путаница в голове современного человека», ужасная правда, быть может, умнейшая изо всех, когда-либо сказанных миру, главное, не в одних только умах, не в одной голове, это бы что, это бы в порядке вещей, но ужасная путаница в душах людей, до того довели или сами они, я не знаю ещё, но в этом-то всё, в этом все наши несчастья и беды, наши метанья, наши болезни и преступления, разводите цветы и детей, всё от этого словно бы бьются в каком-то припадке страшной болезни, как будто не в силах связать двух чувств, двух идей, «будем братья и на площадях вознесём гильотину», «будем равны, но каждому дадим только то, что тот заслужил», «я тебя люблю и я тебя ненавижу», всё смешалось, всё спуталось, всё сместилось с пути своего! Куда ни гляди, кругом какие-то подпольные люди с искривлённой душой, в гордыне, с беспутными мыслями, когда равенства нет, так вот встать над другими, денег кучу и на всех сверху плевать, таковские были, кому-то грозят то презрением, а то даже смертью, не знают того, что должны их спасти, не знают, не знают, и весь ужас-то именно в том, что не знают, да и знать, правду всю говоря, не хотят!

Она слушала очень внимательно, довольная, что он с ней говорит о серьёзном, и её большие глаза были распахнуты настежь, но в них, отражаясь, пылало пламя свечей, и он с ужасной ясностью не мог не понять, что то, что он говорил, было ей непонятно и чуждо, что ей, может быть, даже казалось, что в болезненном своём состоянии он что-то путает и оттого впадает в преувеличение и даже в экстаз, что она как будто с испугом следила за его каждым движением, чтобы успеть подхватить, если он вновь упадёт, и глаза его умоляли, чтобы она поняла, поняла, и так страстно умоляли они, что она ощутила, должно быть, что он чего-то ждёт от неё, положила книгу рядом с собой, и всё тело её напряглось и было готово к прыжку, и, видя это, глаза его потухали, ресницы двинулись, полуприкрылись, зрачки смотрели теперь вниз и мимо неё, и сам он, опоминаясь, вздохнул глубоко, и ей, должно быть, представилось, что опасность наконец миновала, ей, наверно, отвлечь захотелось его, и она вновь взяла в руки Бальзака и спросила, очень заметно стараясь казаться спокойной:

   — Федя, этот Юло, он же старый, как же он мог?

Он медленно переспросил, пытаясь понять, о чём она спросила его:

   — Юло? Это кто?

Она улыбнулась, казалось, лукаво:

   — Ну, этот, в «Кузине Бетте».

Закинув руки назад, сильно стиснув запястье левой руки, так что плечи выдвинулись вперёд и словно сделались шире, он ответил так бережно тихо, как отвечал бы ребёнку:

   — Это, Анечка, страсть, настоящая страсть. Когда все наличные силы души собираются на чём-то одном, это самая страшная сила, для которой возможным становится решительно всё — и подвиг высокий, и низкое преступление, понимаешь меня? Собрать все силы души на одном, стать как железный кулак или стать как стальная пружина.

Она, может быть, машинально свела свои детские пальчики в крохотный кулачок и с недоумением разглядывала его, так что ему стало ужасно смешно, и, подумав о том, что она ужасно мила и что ей нельзя не прощать решительно всё, как ребёнку, он вернулся на прежнюю тему, хотя уже не для неё говорил, а для себя самого, пытаясь что-то понять, и голос его почти был спокоен:

   — Люблю Александра Иваныча. Какой блестящий, какой глубочайший ум, какой русский, какая страстная вера во всё, что ни пишет, и какая жизнь беспорядочная, какие роковые даже противоречия.

Он с такой печалью и болью покачал головой, что по лицу его прошли тени, и оно всё обмякло, сделалось словно мясистей и шире, и он, тоскуя, повернулся к столу, продолжая ещё говорить, и голос стал глух, почти неразборчив, невнятен:

   — С логической неопровержимостью доказал, что собственности не надо совсем для блага всего человечества, и с добродушнейшей искренностью сам рассказал про себя, как свои огромные тысячи к Ротшильду в банк положил и как после этого жил одними процентами в лондонском трёхэтажном дворце, всё так мило, умно, а как посмотреть...

Она вдруг поняла и о тысячах, и о дворце и перебила его:

   — Но ведь это же личное, Федя, никому дела никакого и быть до этого не должно.

Он вскинулся резко и вскрикнул:

   — Нет же, Анечка, нет! В этих наших общих делах ничего личного нет, да уже не может и быть! Связь дел в наше время, общих и частных, становится всё сильнее и явственней. Иначе нельзя! В противном случае голый разврат эгоизма! Нет уж, как сказал, так и сделай, а не сделал, так слова твои одна только ложь, только грязь, не больше того, это ты знай!

Он уже и к столу подошёл и бумаги свои перебрал, вновь приведя в беспорядок, а всё говорил, отчётливей, громче, и какая-то брезгливость мелькала на губах его, на лице:

   — Вот что пишет он о новом своём поколении: «Общее между нами было слишком общо. Вместе идти, служить, по французскому выражению...», по французскому выражению, это уж так, «...вместе что-нибудь делать мы могли, но вместе стоять и жить сложа руки было трудно. О серьёзном влиянии и думать было нечего. Болезненное и очень бесцеремонное самолюбие...», именно самолюбие, ты это, Аня, заметь, «...давно закусило удила... Самолюбие их не было так велико, как задорно и раздражительно, а главное — невоздержно на слова. Они не могли скрыть ни зависти, ни своего рода щепетильного требования чинопочитанья по рангу, им присвоенному. При этом сами они смотрели на всё свысока и постоянно трунили друг над другом, отчего их дружбы никогда не продолжались дольше месяца...».

На щеках его вспыхнули пунцовые пятна, и голос сорвался, страстным шёпотом засвистел:

   — Всечеловеческое благо — и болезнь самолюбия. Общее дело — и дружба на месяц, не дольше, ты это заметь. Ведь все они выросли и воспитались на лучших книгах его, и вот, слова-то его они поняли хорошо, а душу им он не согрел, потому что душа согревается не иначе как примером живым, чтобы видеть можно глазами, и вышли из них такие уроды, один цинизм и цинизм, догола оголились, и ведь не для развратного удовольствия оголились, как у Руссо, совсем нет, это бы ещё ничего, а без всякой мысли, просто как дикие, среда, мол, такая, такие и мы, а ему на них тяжко глядеть, я думаю, он даже плачет, вот когда сам-то остаётся с собой, по окончании между ними истерической сшибки.

Задыхаясь, глядя перед собой с тоскующей злостью, он выговорил укоризненно, жёстко:

   — Это, Анечка, главное в них, об этом я должен писать, авось постыдятся они, а другие примера с них не возьмут, ужасный, невозможный пример. И прибавил с безжалостной укоризной:

   — А я вот всё на месте топчусь, идеи-то есть, да вот путаюсь я...

Он что-то хотел продолжать, да вдруг замолчал, и она поторопилась подбодрить его:

   — Полно, Федя, ведь ты говорил, что о Белинском кончишь в три дня, после тотчас примешься за роман, недолго осталось тебе.

Ссутулясь, переступив с ноги на ногу, тревожно и мрачно глядя перед собой, он взял папиросу, поразмял её пальцами, прикурил от свечи, заметив при этом, что пальцы сильно дрожали. Он принялся их унимать, заставляя себя быть спокойным, да смутно, неприкаянно было на сердце, всё надо было бы одним разом перевернуть, однако он чувствовал, что бессилен, совершенно бессилен на это. Две идеи, но вот какая из них? На какую решиться? Деньги и время беспрестанно утекали из рук, а как же решиться без них?

За окном дул холодный сильный северный ветер, называвшийся по-здешнему бизой. Погода менялась на день пять раз. Тяжёлое мрачное небо словно валилось на беззащитную землю, вдруг солнце проглядывалось промеж сизых туч, вдруг дождь моросил, пронизывая до костей сквозь пальто.

Такая погода действовала разрушительно на взвинченные нервы его. Он не одолел ещё расслабляющих последствий припадка, а всем своим существом ощущал приближенье второго. Денег не присылали. Через день, через два станет нечего есть, а у него молодая жена, стыдно-то как перед ней.

Он твёрдо знал, что ему не поможет никто, что силу сопротивления он должен черпать только в себе, однако силы, казалось, уже оставляли его, не помогало никакое напряжение воли, он жил на черте, с которой готов был сорваться в истерику, вот ещё слово одно, любое слово прохожего или гарсона, и он замечется, завопит, теряя рассудок, теряя человеческий облик, теряя себя самого, и так хотелось иногда умереть прежде этого, лишь бы этого с ним не стряслось.

Он тщетно отыскивал в памяти тех, кто мог не то что выручить и помочь, а хотя бы просто понять, в каком ужасном положении он находился, и не находил никого. В юности, ещё до Сибири, были друзья настоящие у него, лишь тогда, а нынче не стало, рассеялись и оставили все, и он с ироническим смехом иногда повторял про себя:

Многих в самом деле изломало смутное время, тех в первую очередь, кто жил более внешним, и, когда воротился он с каторги, это после стольких-то, после таких-то бесчисленных лет, эти первыми отвернулись, даже и узнать-то не захотели его, потом только явились, когда, после «Преступления и наказания», имя его загремело, пришли даже те, кто годами у него не бывал, ласковые, почтительные такие, со сладкими голосами, все им восхищались, ура, мол, ура, уверяли, что предвидели его настоящую славу даже и очень, очень давно.

Слава Богу, у него было на это чутьё. Он понимал, что это всё внешнее, глупое, однако же всё забыл и простил, был рад чрезвычайно и даже счастлив на один только миг, а вот довериться им от всего сердца так и не смог, знал, что простил от души, и всё же не смог, понимая, что новое внешнее их разведёт, и это знание отравляло ужасно всю прелесть так внезапно и странно восстановленной дружбы. Может быть, со временем он позабыл бы и это, переломил бы себя, да литературная слава его была мимолётной, и те снова ушли, как пришли, молча покинув его, с ним никого не осталось, с кем плечо бы к плечу, душа бы с душой, с болью бы боль, двое или трое, быть может, да и те без чутья на него.

И вот кто-то из них был ему нужен, необходим, пусть не близкий душой, да лишь бы не совсем и чужой, парой бы слов перекинуться, душу бы свою отвести, от истерики и безумия с кем бы спастись.

Нет, никого, и он со скорбной усмешкой повторял про себя любимые стихи Огарёва:

И даже смеялся угрюмо, что, кажется, наконец нагадал, смерть-то в самом деле близка, едва ли пророка, но голодная смерть.

Навёртывалось одно имя Майкова, но Фёдор Михайлович и тут осаживал понемногу себя, воли себе не давал, соображая математически, что и тут безнадёжно вполне, да и сколько уж раз было так, что в письме напишешь одно, поймут же, читая, совершенно другое, а уж ответят непременно про что-нибудь третье, так к чему и писать? Не проникнешь в тайну сию, стало быть, надлежало оставить и это.

А проклятая биза истошно выла в широкой каминной трубе, свистела в незамазанных окнах, гнала едкую пыль по тесным каменным улицам, вздымала свинцовые воды реки за окном, изгрызая душу ночными кошмарами, беспокойством, тоской, убивая её, не позволяя искать и творить.

Сколько дней ему удастся продержаться ещё?

Надо Майкову было писать и просить, а просить невыносимо само по себе, а тут ещё не ответил тому на письмо, с какими же глазами писать и просить, разве уж окончательно сгорев со стыда.

А возбуждение было уже так велико, что он словно смеялся сквозь слёзы и, схвативши однажды перо, самым искренним тоном начал писать:

«Эвона сколько времени я молчал и не отвечал на дорогое письмо Ваше, дорогой и незабвенный друг, Аполлон Николаевич! Я Вас называю «незабвенным другом» и чувствую в моём сердце, что называю правильно: мы с Вами такие давнишние и такие привычные, что жизнь, разлучавшая и даже разводившая нас иногда, не только не развела, но даже, может быть, и свела нас окончательно. Если Вы пишете, что почувствовали отчасти моё отсутствие, то уж кольми паче я Ваше. Кроме ежедневно подтверждавшегося во мне убеждения в сходстве и стачке наших мыслей и чувств, возьмите ещё в соображение, что я, потеряв Вас, попал ещё, сверх того, на чужую сторону, где нет не только русского лица, русских книг и русских мыслей и забот, но даже приветливого лица нет! Право, я даже не понимаю, как может заграничный русский человек, если только у него есть чувство и смысл, этого не заметить и больно не почувствовать. Может быть, эти лица и приветливы для себя, но нам-то кажется, что для нас нет. Право так! И как можно выживать жизнь за границей? Без родины — страдание, ей-богу! Ехать хоть на полгода, хоть на год — хорошо. Но ехать так, как я, не зная и не ведая, когда ворочусь,— очень дурно и тяжело. От идеи тяжело. А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (я говорю уже об остальной жизни), да и как ещё! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься. Вообще об этом поговорим. Обо многом мне надо с Вами поговорить и попросить Вашего совета и помощи. Вы один у меня, с которым я могу отсюда говорить. NB. Кстати: прочтите это письмо про себя и не рассказывайте обо мне кому не нужно знать. Сами увидите. Ещё слово: почему я так долго Вам не писал? На это я Вам обстоятельно ответить не в силах. Сам сознавал себя слишком неустойчиво и ждал хоть малейшей оседлости, чтоб начать с Вами переписку. Я на Вас, на одного Вас надеюсь. Пишите мне чаще, не оставляйте меня, голубчик! А я Вам теперь буду очень часто и регулярно писать. Заведёмте переписку постоянную, ради Бога! Это мне Россию заменит и сил мне придаст...»

Разумеется, обыкновенная честность благородного человека неукоснительно требовала тут же прямо и объявить, не разводя далее никаких турус на колёсах, что переписка-то перепиской, хоть и крайне нужна, в особенности именно оттого, что от писем оттуда хоть немного запахнет Россией, а что вот, первейшее дело, денег-то нет, так Вы, любезнейший Аполлон Николаевич, в долг помогите хотя червонцем каким, да стыдно-то, стыдно-то как, а тут ещё неприметное что-то словно бы отворилось в одинокой душе, тосковавшей, казалось, уже в последнюю силу, и он, не примечая преувеличений ужаснейших, и о дружбе, и в особенности, конечно, о том, что чьи-нибудь письма способны Россию ему заменить, так и летел, выплакивая душевную скорбь одиночества, главное, свежих сил захотелось ему, захотелось искренности чуть не последней, захотелось чистой любви, омыться бы горькой кровью откровенных признаний и духом воспрянуть, исповеди, исповеди ужасно, позарез, до последней черты захотелось ему, впрочем, впрочем, приостанавливал он свою прыть, пусть уж и не до самых последних глубин, пусть и не доходя до той-то, до последней черты, однако исповеди всё же такой, чтобы раскрылась душа, и даже почерк сделался будто помельче и буквы залепились тесней:

«Вы знаете, как я выехал и с какими причинами. Главных причин две: 1) спасти не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уже повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстраивался — это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. 2-я причина — мои обстоятельства: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выехал, уж было подано ко взысканию Латкиным и потом Печаткиным — немного меня не захватили. Оно, положим (я говорю не для красы и не для словца), долговое отделение, с одной стороны, было бы мне даже очень полезно: действительность, материал, второй «Мёртвый дом», одним словом, материалу было бы по крайней мере на 4 или 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился, и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова. Это составляло неразрешимый вопрос. Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя, то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная. Я поехал, но уезжал я тогда с смертью в душе: в заграницу я не верил, то есть я верил, что нравственное влияние заграницы будет очень дурное: один, без материалу, с юным созданием, которое с наивною радостию стремилось разделить со мною странническую жизнь; но ведь я видел, что в этой наивной радости много неопытного и первой горячки, и это меня смущало и мучило очень. Я боялся, что Анна Григорьевна соскучится вдвоём со мною. А ведь мы действительно до сих пор только одни вдвоём...»

Тут вдруг взметнулось сомнение, что не поймёт, не поймёт, истолкует превратно, а ему так хотелось, чтобы поняли его так совершенно, как он выразил свою мысль, без кривотолков и домыслов, и он одной сильной, резкой чертой выделил это важнейшее и значительнейшее словцо, ради которого, собственно, написалось всё остальное, то есть что не в Анне Григорьевне, а в полнейшем одиночестве собака зарыта, но и почувствовал тут же, что этой чертой хоть и открывает полнейшую правду, как будто бы говорит под присягой, да правду не совсем ещё полную, не совсем ещё справедливую, стало быть, в известном смысле и вовсе неполную, и вовсе несправедливую, и поспешно ещё в одном направлении уточнил свою мысль:

«На себя же я не надеялся: характер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается...»

Перо просыхало, он поспешно его обмакнул, но тем же мгновением в разожжённой голове пронеслось, что и этой оговорки не довольно ещё для полнейшего смысла, что Майков, человек, разумеется, умный, образованный чрезвычайно, к тому же прекраснейший во всех отношениях человек, однако с умом, если можно так выразиться, прямым, как-нибудь может истолковать, будто он в чём-то винит свою молодую жену, ребёнка ещё, тогда как он-то лишь явственно и во всей очевидности намерен был очертить два во всём не схожих лица и тем слегка намекнуть, как мучительно трудно бывает им иногда притираться друг к другу, и он торопливо поставил круглую скобку, подумал, что мало, поставил ещё любимейшее своё нотабене и продолжал:

«(Правда, Анна Григорьевна оказалась сильнее и глубже, чем я её знал и рассчитывал, и во многих случаях была просто ангелом-хранителем моим, но в то же время много детского и двадцатилетнего, что прекрасно и естественно необходимо, но чему я вряд ли имею силы и способности ответить. Всё это мне мерещилось при отъезде, и хотя, повторяю, Анна Григорьевна оказалась и сильнее и лучше, чем я думал, но я всё-таки и до сих пор не спокоен.) Наконец, наши малые средства смущали меня: поехали мы со средствами весьма невеликими и задолжав вперёд ТРИ (!) тысячи Каткову. Я, правда, рассчитывал тотчас же, выехав за границу, приняться немедленно за работу. Что ж оказалось? Ничего или почти ничего до сих пор не сделал и только теперь принимаюсь за работу серьёзно и окончательно. Правда, насчёт того, что ничего не сделал, я ещё в сомнении: зато прочувствовалось и много кой-чего выдумалось; но написанного, но чёрного на белом ещё немного, а ведь чёрное на белом и есть окончательное; за него только и платят...»

Тут и мелькнуло, что уже совершенно очерчено всё, все печальные его обстоятельства, и что самое время и кстати денег просить и тем окончить письмо, но как же было просить, на свете и не сыщешь ничего тяжелей, к тому же так страстно хотелось писать, он, казалось, не в силах был оторваться, уж слишком даже давно не писалось ему так легко и свободно, как будто вся его неудовлетворённая всё ещё жажда творчества пролилась в это дружеское письмо, на душе становилось светлей, и он был ужасно этому рад, в особенности тому, что самую просьбу можно на время пока отложить, отдалить от себя, и давал себе полную волю, и писал и писал о теперешних заграничных своих впечатлениях, о скуке жизни немецкой и обо всём, обо всём:

«Бросив поскорее скучный Берлин (где я стоял один день, где скучные немцы успели-таки расстроить мои нервы до злости и где я был в русской бане), мы проехали в Дрезден, наняли квартиру и на время основались.

Впечатление оказалось очень странное; тотчас же мне представился вопрос: для чего я в Дрездене, именно в Дрездене, а не где-нибудь в другом месте, и для чего именно стоило бросать всё в одном месте и приезжать в другое? Ответ-то был ясный (здоровье, от долгов и проч.), но скверно было и то, что я слишком ясно почувствовал, что теперь где бы ни жить — оказывается всё равно, в Дрездене или где-нибудь, везде на чужой стороне, везде ломоть отрезанный. Я было тотчас же хотел за работу и почувствовал, что положительно не работается, положительно не то впечатление. Что ж я делал? Прозябал. Читал, кой-что писал, мучился от тоски, потом от жары. Дни проходили однообразно. Мы с Аней регулярно после обеда гуляли в Большом саду, слушали дешёвую музыку, потом читали, потом ложились спать. В характере Анны Григорьевны оказалось решительное антикварство (и это очень для меня мило и забавно). Для неё, например, целое занятие пойти осматривать какую-нибудь глупую ратушу, записывать, описывать её (что она делает своими стенографическими знаками и исписала 7 книжек), но пуще всего заняла её и поразила галерея, и я этому очень был рад: потому что в душе её возродилось слишком много впечатлений, чтоб соскучиться. Ходила она в галерею каждый день. Сколько мы с ней переговорили и перетолковали о всех наших, о петербургских, о московских, о Вас и об Анне Ивановне; было довольно грустно отчасти.

Мыслей моих Вам не описываю. Много накопилось впечатлений. Читал русские газеты и отводил душу. Почувствовал в себе наконец, что материалу накопилось на целую статью об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое. Но что говорить об этом! Немцы мне расстроили нервы, а наша русская жизнь нашего верхнего слоя и их вера в Европу и цивилизацию тоже. Происшествие в Париже потрясло меня ужасно. Хороши тоже адвокаты парижские, кричавшие: «Да здравствует Польша!» Фу, что за мерзость, а главное — глупость и казёнщина! Ещё более убедился я тоже в моей прежней идее: что отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно нас знает. А подробности процесса говнюка Березовского! Сколько гнусной казёнщины; но главное, главное — как это они не выболтались, как всё ещё на одном и том же месте, всё на одном и том же месте!

Россия тоже отсюда выпуклее кажется нашему брату. Необыкновенный факт состоятельности и неожиданной зрелости русского народа при встрече всех наших реформ (хотя бы только одной судебной) и в то же время известие о высеченном купце 1-й гильдии в Оренбургской губернии исправником. Одно чувствуется: что русский народ, благодаря своему благодетелю и его реформам, стал наконец мало-помалу в такое положение, что поневоле приучится к деловитости, к самонаблюдению, а в этом-то вся и штука. Ей-богу, время теперь по перелому и реформам чуть ли не важнее петровского. А что дороги? Поскорее бы на юг, поскорее как можно; в этом вся штука. К тому времени везде правый суд, и тогда что за великое обновление! (Обо всём этом здесь думается, мечтается, от всего этого сердце бьётся.)...»

Тут он поместил, для пущей убедительности письма, что ни с кем не встречается, да не смог утерпеть и коротко рассказал о нечаянной встрече с либералом и прогрессистом, не утаив, что ужасно был раздражён и что разговор таки запал ему в самую душу, после чего помедлил ещё просить денег и продолжал:

«Наконец в Дрездене тоска измучила и меня и Анну Григорьевну. А главное, оказались следующие факты: 1) По письмам, которые переслал мне Паша (он только раз и писал мне), оказалось, что кредиторы подали ко взысканию (стало быть, возвращаться в Россию до уплаты нельзя). 2) Жена почувствовала себя беременной (э т о, пожалуйста, между нами. Девять месяцев выйдет к февралю: стало быть, возвращаться тем более нельзя). 3) Предстал вопрос: что же будет с моими петербургскими, с Эмилией Карловной и с Пашей и с некоторыми другими? Денег, денег, а их нет! 4) Если зимовать, то зимовать где-нибудь на юге. Да к тому же хотелось хоть что-нибудь показать Анне Григорьевне, развлечь её, поездить с ней. Решили зимовать где-нибудь в Швейцарии или в Италии. А денег нет. Взятые нами уже очень поистратились. Написал Каткову, описал своё положение и попросил ещё 500 руб. вперёд. Как Вы думаете: ведь прислали! Что за превосходный это человек! Это с сердцем человек! Мы отправились в Швейцарию...»

С этой Швейцарией подошла и необходимость денег просить, но как же просить, с какими глазами, а стыд-то какой, ведь если и не во всём, так во многом, во многом же решительно сам виноват, и уж не одна жажда исповеди, но жажда самого полного и самого честного покаяния охватила его, и он пустился подробно и откровенно каяться в своих безобразных баденских похождениях, во всех этих кошмарных выигрышах и проигрышах, кошмарных вдвойне, и об Иване Александровиче, и об Иване Сергеевиче уж заодно описал, но уже так, как это представлялось ему в раздражении, которое одолело его до того, что он эту историю едва дописал и с негодованием поставил в конце:

«Но чёрт с ними со всеми!..»

Обстоятельства его так и стиснули горло, Боже мой, что ему предстоит одолеть, кажется, мелочи всё, пустяки, сотня, другая рублей, а вот ты поди, и он бросился очерчивать эти немилосердные обстоятельства именно во всех мелочах, словно взывая, чтобы поняли там, как он завяз и как неотложно ему необходимо помочь:

«Теперь выслушайте, друг мой, мои намерения: я, конечно, сделал подло, что проиграл. Но, говоря сравнительно, я проиграл немного своих-то денег. Тем не менее эти деньги могли служить мне месяца на два жизни, даже на четыре, судя по тому, как мы живём. Я уже Вам сказал: я не мог устоять против выигрыша. Если б я первоначально проиграл 10 луидоров, как положил себе, я бы тотчас бросил всё и уехал. Но выигрыш 4000 франков погубил меня! Возможности не было устоять против соблазна выиграть больше (когда это оказывалось так легко) и разом выйти из всех этих взысканий, обеспечить себя на время и всех моих: Эмилию Карловну, Пашу и проч. Впрочем, всё это нимало меня не оправдывает, потому что я был не один. Я был с юным, добрым и прекрасным существом, которое верит в меня вполне, которого я защитник и покровитель, а следовательно, которое я не мог губить и так рисковать всем, хотя бы и немногим.

Будущность моя представляется мне очень тяжёлою: главное, возвратиться в Россию не могу, по вышеизложенным причинам, а пуще всего вопрос: что будет с теми, которые зависят от моей помощи. Все эти мысли убивают меня. Но так или этак, а из этого положения, рано ли, поздно ли, надо выйти. Надеяться же я могу, конечно, только на одного себя, потому что другого ничего нет в виду.

В 65-м году, возвратясь из Висбадена, в октябре, я кое-как уговорил кредиторов капельку подождать, сосредоточился в себе и принялся за работу. Мне удалось, и кредиторам было порядочно заплачено. Теперь я приехал в Женеву с идеями в голове. Роман есть, и, если Бог поможет, выйдет вещь большая и, может быть, недурная. Люблю я её ужасно, и писать буду с наслаждением и тревогой.

Катков сам мне сказал в апреле, что им бы хотелось и было бы лучше начать печатать мой роман с января 1868 года. Так оно и будет, хотя высылать частями я начну раньше.

Хотя здесь и нет кредиторов, но обстановка моя хуже, чем в 65-м году. Всё-таки Паша, Эмилия Карловна были перед глазами. К тому же я был один. Правда, Анна Григорьевна ангел, и если б Вы знали, что она теперь для меня значит. Я её люблю, и она говорит, что она счастлива, вполне счастлива, и что не надо ей ни развлечений, ни людей, и что вдвоём со мной в комнате она вполне довольна.

Хорошо. Теперь, стало быть, мне месяцев шесть непрерывной работы. Но к этому времени жене придётся родить. Женева город хороший: тут и доктора и французский язык. Но климат очень дурен, мрачный, а осень, зима — скверность. Может быть, если будут средства, месяца через два с половиной можно ещё будет переехать в Италию. Вообще зимовать или в Италии, или в Париже. Вообще где выгоднее и удобнее, не знаю. А может быть, и прямо до весны в Женеве останемся.

Денежные расчёты такие, если напечатать роман, то Катков не откажет ещё вперёд дать в течение будущего года тоже тысячи три. Тут, стало быть, будет и для нас, и для Паши с Эмилией Карловной, и даже немного и для кредиторов (для ободрения их). Роман же можно продать или запродать, с половины года, вторым изданием.

Вы один у меня, Вы мой голубчик, моё Провидение. Не откажитесь помогать мне в будущем. Ибо во всех этих моих делах и делишках я буду умолять принять участие.

Вам, вероятно, ясна мысль, основная мысль всех этих надежд моих: ясно, что всё это может успеть сделаться и принести свои результаты под ОДНИМ ТОЛЬКО условием, именно: ЧТО РОМАН БУДЕТ ХОРОШ. Об этом, стало быть, и нужно теперь заботиться всеми силами.

(Ах, голубчик, тяжело, слишком тяжело было взять на себя эту заносчивую мысль, три года назад, что я заплачу все эти долги, и сдуру дать все эти векселя! Где взять здоровья и энергии для этого! И если опыт показал уже, что успех может быть, то ведь при каком условии: при одном только, что всякое сочинение моё непременно будет настолько удачно, чтоб возбудить довольно сильное внимание в публике; иначе — всё рушилось. Да разве это возможно, разве это может войти в арифметический расчёт!)

Теперь последнее моё слово к Вам. Выслушайте, сообразите и помогите!

У нас теперь 18 франков. Завтра или послезавтра придут от матери Анны Григорьевны 50 рублей, которые она нам не дослала из катковских денег. И вот все, все средства наши, до нового получения от Каткова. (Мать Анны Григорьевны именно теперь, в эту минуту, в таких обстоятельствах, что ни одной копейкой нам помочь не может).

Но просить у Каткова, теперь, решительно нельзя. Через 2 месяца дело другое: тогда я вышлю ему тысячи на полторы романа и опишу своё положение. 1000 руб. он зачтёт в уплату моего долга, а 500 мне вышлет. Я на это надеюсь вполне: он добр и благороден.

Но как же прожить эти 2 месяца работы? Не судите меня и будьте моим ангелом-хранителем! Я знаю, Аполлон Николаевич, что у Вас у самих денег лишних нет. Никогда бы я не обратился к Вам с просьбою о помощи. Но я ведь утопаю, утонул совершенно. Через две-три недели я совершенно без копейки, а утопающий протягивает руку, уже не спрашиваясь рассудка. Так делаю и я. Я знаю, что Вы расположены ко мне хорошо; но знаю тоже, что помочь мне деньгами Вам почти невозможно. И всё-таки, зная это, прошу у Вас помощи, потому что кроме Вас — никого не имею, и если Вы не поможете, то я погибну, вполне погибну!

Вот моя просьба:

Я прошу у Вас 1 5 0 руб. Вышлите мне их в Женеву, до востребования. Через 2 месяца редакция «Русского вестника» вышлет Вам 500 руб. на моё имя. Я сам буду просить её сделать так. (А что она вышлет — в этом нет сомнения, только бы я выслал им роман. А я вышлю. Это тоже без сомнения).

Итак, я прошу у вас на два месяца. Голубчик, спасите меня! Заслужу Вам вовеки дружбой и привязанностию. Если у Вас нет, займите у кого-нибудь для меня. Простите, что так пишу: но ведь я утопающий!

С сентября месяца Паша останется без денег. (Об Эмилии Карловне уже не говорю!) И потому из этих 150 руб. отделите ему 25 руб. и выдайте ему покамест, сказав, чтоб он потеснился и поприжался месяца на два...»

Эти «два месяца» до того часто подсовывались ему под перо, что он вдруг окончательно понял, бесповоротно, до остолбененья почти, что не четыре, как он всё это время беспечно рассчитывал, а именно всего только эти два месяца и остались ему, чтобы окончательно выжить так долго и с такими мучениями отысканную идею и чтобы по этой идее начать писать превосходный роман, никак не иной, упаси Бог, именно, именно превосходный, иного он себе позволить не мог, права на иной не имел, до того превосходный, чтобы читатель заметил и взялся читать с интересом, в противном случае с какой бы стати писать, а тут ещё деньги нужны, до того, что роман должен быть превосходнейшим, это совести нужно, чтобы иметь полное право смотреть людям в глаза, и он ощутил с окончательной силой, что висит на тончайшем из волосков, оборвать который не надо никакого меча, а так, одного дуновения слабого ветерка, и он провалится в бездну, а рядом с ним решительно никого, и на Майкова-то надежда плоха, а уж если и Майков покинет его, так погибель его неминуема, и он умолял, уже готовый упасть на колени:

«Потом я напишу Вам, сколько отделить для него покамест из катковских 500 руб. (Для того-то я и намерен просить редакцию «Русского вестника» присылать впредь деньги на Ваше имя, ибо Вас я умоляю быть мне на время помощником в кой-каких моих петербургских делишках, то есть через Ваши руки буду производить кой-какие уплаты и выдачи. Не беспокойтесь, тут не будет ничего, что бы Вас поставило в двусмысленное положение. Я прошу только Вашего дружеского участия, умоляю, потому что никого, никого нет у меня в Петербурге, кроме Вас, на кого бы я мог понадеяться!)

Прошу Вас тоже написать мне как можно скорее. Не оставляйте меня одного! Бог Вас вознаградит за это.

Скажите Паше, чтобы написал мне сюда, в Женеву, обо всём, что с ним было, и если имеет ко мне письма, то чтоб переслал их по примеру прежнего раза. Я получил от него всего только одно письмо за всё это время. Не любит он меня, кажется, совсем. А ведь это очень мне тяжело...»

И выставил с горьким отчаяньем женевский свой адрес и вдруг стал пунцовым, и лицом, и ушами, и шеей: выходила ужасная гадость, выходила пространная исповедь, но как будто не по велению облитого кровью, измученного терзаньями сердца, как это он несомненно в себе ощущал, а как будто с расчётом и с умыслом, лишь бы повернее разжалобить простодушного адресата и повернее выклянчить денег, притворство одно выходило, арифметика подлая, фокус такой, будто, изливаясь с надрывом и с жаром в братской любви, будто, посвящая в тайные тайны своей жизни семейной, в которые никого посвящать не любил, он заранее предвидел выпросить денег взаймы, то есть это-то он и предвидел заранее, вот где гадость-то вся, но из деликатности, из смущения всё тянул и тянул, однако лукавить никак не хотел, в мыслях не было и намёка на подлую арифметику, а как поглядеть — роковым образом всё выходило именно так: Фёдор Достоевский — тончайшая бестия, психолог, знаток человеческих душ. Ужас, ужас какой!

Он увидел с поразительной ясностью, прямо как аксиому, что такого письма нельзя отправлять, что другого письма он никогда не напишет и что непременно погибнет бесславно и глупо, если не отправит того, что уже написал. Стало быть, выхода не виделось никакого, пятидесяти рублей, высланных или ещё даже не высланных тёщей, едва, при жесточайнейшей экономии, достанет на три, на четыре недели и больше помощи ждать решительно неоткуда, тоже ужас, и тоже такой!

Тут он сбился совсем и, лишь бы как-нибудь отвести очевидное подозрение в том, что это вовсе и не письмо, а хитрейшая комбинация отпетого жулика, приписал поспешно и бессвязно в конце, теперь уже в самом деле с откровенным и грубым расчётом:

«Напишите мне тоже Ваш адрес. Так как я не знаю Ваш дом, то посылаю это письмо через Анну Николаевну Сниткину (мать Анны Григорьевны); она и доставит Вам.

Во всяком случае, прошу Вас убедительнейше, напишите мне, голубчик, как можно скорее и сообщите побольше известий обо всех наших, об том, что делается, что в ходу, что Вы делаете сами. Одним словом, оросите каплей воды душу, иссохшую в пустыне. Ради Бога!

Всем Вашим поклон, родителям и Анне Ивановне, ей особенно. От Анны Григорьевны особенно. Сколько мы об Вас вспоминали, сколько мы переговорили.

Когда-то увидимся!

Посоветуйте мне тоже что-нибудь, скажите мне Ваш взгляд на моё положение. Да не слыхали ли Вы чего об моих делах петербургских, хоть от Паши.

В будущем письме напишу кой о чём о другом.

В Женеве я совершенно уединён и никого из русских не видал.

Ни звука русского, ни русского лица!

Прощайте, обнимаю Вас крепко, крепко и целую.

Ваш весь Фёдор Достоевский».

Это он чуть ли не в первый раз Майкова так целовал. Что было делать, уж так сорвалось, и он махнул на это рукой, выбрал кое-что из пустых почти чемоданов, сдал на почту письмо, сдал последние носильные вещи в заклад, тщательно записал на клочке адрес лавочки, страшась тотчас забыть, и спрятал бумажку в карман сюртука.

Виза между тем прекратилась так же внезапно, как началась, тотчас, без всякого перехода, установились душные жары, и припадок его повторился.

Снова пришлось отодвинуть работу, а два последние месяца уже начались, и дни утекали по дням.

Он становился всё неразговорчивей, сумрачней и угрюмей, понимая, что всем своим видом пугает её, видя по её детски напуганному лицу, что ей непонятно его состояние, что она, может быть, думает просто, что он дурно спал и что к вечеру это пройдёт. Он пробовал пересилить себя, ради неё, ради себя и пробовать бы не стал, но мысль об этих проклятых двух месяцах, которые по причине припадков могли ведь и вовсе пропасть, сокрушала его.

Пятьдесят рублей наконец получились, сто семьдесят франков на здешние деньги, но и они не обрадовали и не поправили нисколько его. На два месяца всего сто семьдесят франков, когда на самую жалкую бедность необходимо было хотя бы семьсот, и отчаяние приступало всё круче, память после припадка восстанавливалась с трудом, и работа всё не шла и не шла, хотя статья о Белинском, вконец измучившая его, казалась почти что готовой, от силы день или два, так вот нет, бесплодно сиди и сиди за столом.

Просидев часа два или три, почти не понимая уже, для чего он сидит, он стал одеваться, чтобы уйти, тоже почти не зная зачем, может быть, для того, чтобы выкупить носильные вещи в ломбарде, на что полагалось до трети всего капитала, а не выкупить тоже нельзя, пропадут. Ему было так тяжело, что он с мрачнейшим видом молчал, опасаясь истошного крика или даже слёз и воплей истерики, и Аня, должно быть надеясь расшевелить его и развеселить, подскочила шаловливо к нему, чмокнула его по-ребячески в плотно сжатые губы, пригрозила тоненьким пальчиком и пролепетала игриво:

   — Иди, иди и не возвращайся домой.

Он тяжело посмотрел на неё и, едва разжав губы, ответил:

   — Может, и не приду, посреди улицы, может, помру.

Она так и отпрянула от него, побледнев, однако он, не пожалев её, тотчас вышел и быстрее обыкновенного куда-то пошёл, плотно стиснувши зубы, выпятив нижнюю губу вперёд, и худые щёки глубоко провалились, а стальные глаза колюче глядели перед собой.

Прохожие взглядывали на него с каким-то недоумением, словно бы чуяли что-то, и невольно уступали дорогу, когда он шёл прямо на них. Чёртов ломбард провалился куда-то. Клочок с адресом тоже запропастился, напрасно он хлопал себя по карманам, и он долго бродил, сворачивая то вправо, то влево, пока случайно не набрёл на «Корону». Он тотчас прошёл с мрачным вызовом мимо швейцара в слишком блестящей ливрее, занял место на самом виду и спросил отчётливо громко русских газет.

Молодой высокий гарсон приподнял в изумлении брови и чуть покривил свои яркие пухлые губы, точно этим выражал презрение к русскому хаму, однако он так взглянул на гарсона, что тот мгновенно в почтительном поклоне склонился перед ним и с невероятной быстротой притащил целую кипу газет.

Он тотчас увидел, что двух номеров не хватало, и почти закричал, задыхаясь, требуя подать ему все, все, именно все номера, чёрт вас возьми.

Гарсон склонился перед ним ещё ниже, однако ответил с подчёркнутой дерзостью, словно вызывая взбеситься:

   — Ничего не можем поделать, мсье, ваши русские крадут беспрестанно.

Он и взбесился, и хотел заорать, да голос сорвался, и он едва просипел:

   — Поди прочь.

А уж газеты и больше того, взвинтили до крайности. В новых судах творилось что-то невероятное, присяжные заседатели, к каким бы сословиям ни принадлежал весь состав, в особенности из мужиков, всплошь оправдывали уголовных преступников или, когда уж вина была очевидна и сам преступник сознался во всем, смягчали приговор до пределов возможности, и во всей этой каше был слышен уже знакомый ненавистный мотив: «Среда заела, среда виновата во всём», словно все начитались Белинского.

Да и без отчётов с заседаний суда газеты были невозможно противны. Они в клочья рвали друг друга, придираясь к каждому слову. У каждого было своё направление, и каждая наилучшим, наивернейшим почитала именно своё направление, это-то было в порядке вещей, общественное мнение вырабатывалось сшибкой идей, однако не общественное мнение, казалось, беспокоило их, а верный успех у подписчиков, и за малейшую попытку оспорить своё направление они били противника наповал то бранью, то клеветой, то доносом, никому не полагалось пощады, выходило, что страна щадила одних уголовных преступников, и газеты дружно оправдывали убийц вслед за судами присяжных, сумасшедший дом, да и только, ничего невозможно понять.

Фёдор Михайлович отшвырнул со злобой газеты и достал папиросу и долго хлопал рукой по карманам в поисках спичек, лицо мелко дрожало, крылья короткого носа хищно раздулись, зубы блестели в приоткрытых губах.

По сторонам он почти не глядел, но мимоходом, краешком глаза отметил раза два или три, что напротив него, стола, может быть, через два, сидел пожилой уже человек, с длинными волосами и с большой бородой, в глухо застёгнутом сюртуке, очень похоже, что русский, не только по этой большой бороде, каких в Европе никто не носил, но в особенности ещё потому, что голова была безвольно опущена, глаза угрюмо смотрели перед собой, на руки свои, на свой быстро пустевший стакан, не то о чём-то наиважнейшем раздумывал, не то случилась беда, не то просто был пьян, ни сытости, ни самодовольства не примечалось ни в чём, как же не заподозрить, что русский, ужасно хотелось бы подойти, да от приговоров присяжных кругом шла голова, некогда было подумать, что за человек перед ним.

Вдруг человек огляделся бездумно, просто этак повёл головой, точно устал, взглядом упёрся в него, широко улыбнулся, встал тяжело, опираясь руками о крышку стола, медленно подступил, переваливаясь странно как-то всем телом, точно крадучись или опасаясь упасть, поднёс к его папиросе зажжённую спичку и с тихой грустью сказал:

   — Здравствуйте, Достоевский.

Фёдор Михайлович прикурил, уже узнавая, вскочил и заспешил удивлённо:

   — Здравствуйте, здравствуйте, Огарёв, благодарю вас, прошу садиться ко мне.

Огарёв сел мешковато, кивнул указательным пальцем гарсону, и гарсон с искательной быстротой перенёс к ним стакан и вино.

Тотчас взявши стакан, вертя его задумчиво пальцами, Огарёв кратко ронял:

   — Вы давно?

Фёдор Михайлович едва угадывал смысл и неуверенно отвечал, удивлённо, во все глаза разглядывая его:

   — Дней, наверно, с неделю.

Это был человек повыше среднего роста, не худ, с несколько оплывшим лицом, в плечах довольно широк, черты лица были неправильны, однако приятны даже теперь, хотя во всём проступала уже одряхлелость, прежде времени наступившая, в больших серых умных и кротких глазах таилась усталость и даже полное равнодушие ко всему, слишком уж они смотрели задумчиво, волосы кудрявые, тёмно-русые и всё ещё очень густые, улыбка едва пробивалась из бороды и усов, добродушная, но тоже усталая, а голос был слишком спокоен и тих:

   — Лечиться?

Этот человек всегда был милым, любящим, добрым, ни над кем не насмехавшимся, кротким, и надобно было что-нибудь необыкновенное слишком, чтобы вывести его из терпения, заставить его рассердиться, до того это был олицетворённый покой, душа редкая, высокая духовная одарённость, скорее поэт, чем политический деятель, и всё это проступало, как прежде, но Фёдор Михайлович был поражён: Боже мой, всего лет двадцать назад этот нервный ленивый, даже несколько апатический человек производил такое сильное обаяние своей поэтической личностью, что слыл чем-то вроде директора совести, впрочем, в том довольно тесном кругу, где бывал и где его знали, а дамы упивались его философскими скорбными поэтичными стихотворными монологами, и вот эта наступившая прежде времени дряхлость, эта очевидная глубокая накопившаяся усталость, это почти открытое равнодушие ко всему, и этот тихий голос, прозвучавший, не дожидаясь ответа:

   — Тоже припадки?

Он откликнулся торопливо:

   — Бывает.

Огарёв наконец поднял свои тяжёлые веки, обнажившие мутные больные глаза, сделал длинный глоток из стакана, кривя заблестевшие губы:

   — Помогает отвлечься, попробовать не хотите?

Фёдор Михайлович понял его и покачал головой:

   — Нет, я большей частью курю.

Огарёв принял это известие вяло, почти равнодушно, и тотчас перескочил:

   — А, ну так скажите, как вы?

   — О чём же сказать?

   — Да обо всём и скажите, ведь я вас не видел чуть не с тех пор.

   — Путешествовал, как вы знаете, по Сибири, вернули, в двух журналах участвовал, закрыли, жена умерла, романы пишу, женился в другой раз, путешествую по Европе, это, кажется, всё.

   — Как в другой раз?

   — Путешествую?

   — Нет, я не о том, а вот то, что женаты.

   — Точно так, в другой раз.

   — Кто же она?

   — Она кротка, добра, умна, ей двадцать лет, она верит в меня и до того заставила меня привязаться к себе, что, кажется, я бы умер теперь без неё.

   — Так вы счастливы?

   — О, совершенно, никогда в жизни не был так счастлив, как с ней!

   — Искренне за вас рад, поздравляю. Свадебное путешествие, так сказать?

Если бы свадебное, удивительно было бы, чудо, чудо было бы до чего хорошо, и так больно, так стало несчастно ему, что он, придвинувшись ближе, негромко и страстно заговорил:

   — Вовсе и нет, тут совершенно, совершенно иное!

Огарёв поднял на него больные глаза:

   — Уж не пришлось ли и вам поневоле расстаться с Отечеством?

   — Почти что и так, хотя всё иначе, уж в этом поверьте. Впрочем, слушайте, всю мою историю расскажу за всё это время, то есть не всю, разумеется, вы понимаете, этого нельзя рассказать, потому что в подобных случаях главнейшего никогда не расскажешь, а иное просто не могу рассказать, а потому расскажу вам, по возможности вкратце, один только год, однако какой, Боже мой, роковой и знаменательный год!

Огарёв ничего не сказал, только налил вина, глаза опустил и весь словно обмяк, навис над столом.

Он же с какой-то особенной жадностью закурил папиросу от первой, бросил окурок и пустился почти наобум, не в силах сдержаться, так долго не говорил, тем более не говорил о себе, а давно до болезненной страсти хотел рассказать:

— Вероятно, вы знаете, что брат мой затеял журнал, то есть по вашим занятиям не могли же не знать, да и я вам, кажется, в Лондоне говорил, если не вам, так Александру Иванычу всенепременно. Я был сотрудник, всё шло прекрасно. Мой «Мёртвый дом» сделал буквально фурор, и я возобновил им мою литературную репутацию. У брата завелись огромные долги при начале журнала, и они стали понемногу оплачиваться, как вдруг, в мае, в шестьдесят третьем году, журнал был запрещён за одну самую горячую и патриотическую статью, которую по ошибке, вы это поймите, именно по ошибке, вот что ужасно у нас, приняли за самую возмутительную против действий правительства и общественного тогдашнего настроения. Правда, и автор статьи отчасти был виноват, один из наших ближайших сотрудников, слишком перетонил, перетонил так, что его обратно и поняли, тон в журнале великое дело, это не вам изъяснять. Разумеется, дело поняли скоро как надо, да журнал-то уж был запрещён. Дела брата с этой минуты расстроились крайне, кредита не стало, долги обнаружились, а заплатить было нечем. Брат выхлопотал себе дозволение продолжать журнал под новым названием. Ну, как у нас решают вопросы, вы тоже знаете без меня, дозволение вышло только в конце февраля, раньше конца марта первый номер не мог появиться, журнал, стало быть, непростительно опоздал, подписка уже повсеместно окончилась, а ещё надобно было и прежних подписчиков удовлетворить, то есть это за прежний журнал. По этой причине брат вынужден был журнал издавать в прямой убыток себе. Это расстроило и окончательно доконало его. Он начал делать долги, здоровье же быстро стало расстраиваться, от нервов прежде всего, нервы тут первейшая вещь. Меня в это время не было подле него. Я жил в Москве, подле умиравшей жены. Если бы вы только знали, до какой степени судьба меня тогда задавила! Она любила меня беспредельно, я её тоже без меры любил, однако счастливы с ней мы не были никогда. Это рассказать вам нельзя, скажу только то, что, несмотря даже на то, что мы были с ней положительно несчастливы вместе, по её странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру, мы друг друга любить перестать не могли, даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу, вы вот это, вот это поймите! Как ни странно, а это именно так! Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь, и когда она умерла, я хоть мучился, видя весь год, как она умирала, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я вместе с ней хороню, но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в жизни моей, когда её засыпали землёй, и это чувство всё то же, не уменьшается, да и уменьшится ли когда? Бросился я, схоронив её, к брату, он один у меня оставался, однако через три месяца умер и он, прохворав слегка и месяц всего, так что перешедший в смерть кризис случился почти неожиданно, в три всего дня. И вот я вдруг остался один, и стало мне тогда просто страшно, хоть криком кричи. Вся жизнь надвое разом переломилась. В одной половине, которую я перешёл, было всё, для чего жил, а в другой, неизвестной ещё половине всё чужое, всё новое и ни единого сердца, которое могло бы мне заменить тех двоих. Не для чего жить оставалось, это буквально. Новые связи делать, выдумывать новую жизнь? Мне даже и мысль об этом противна была. Я почувствовал тут в первый раз, что некем их заменить, что и любил я только их на всём белом свете и что новой любви не только не наживёшь, да не надо и наживать. Стало всё вокруг меня пустынно и холодно. Впрочем, ведь я не об том, теперь всё это прошло, едва ли, конечно, совсем, но отчасти прошло, я снова люблю и, стало быть, снова живу, это чудо случилось со мной. Я вам больше о том, что после брата осталось всего-навсего триста рублей, на эти деньги и похоронили его. Кроме того, долгу до двадцати пяти тысяч, из которых десять тысяч отдалённого долгу, который не мог обеспокоить семейство, однако пятнадцать тысяч по векселям, которые требовали скорейшей уплаты. Вы спросите, какими же средствами мог он додать шесть книг журнала? Но у него был чрезвычайный и огромный кредит, сверх того, он вполне мог занять, и заем уже был в ходу, однако он умер, кредит журнала весь рухнул. Ни копейки буквально, чтобы продолжать издаваться, а додать надо было шесть книг, что минимум стоило восемнадцать тысяч рублей, да, сверх того, удовлетворить кредиторов, на что надо было пятнадцать, итого тридцать три тысячи надобно было иметь, чтобы кончить год и добиться до новой подписки. Семейство брата оставалось буквально без всяких средств, хоть ступай по миру с клюкой и сумой. Единственная надежда я остался у них, и они все, и вдова и дети её, сбились в кучу возле меня, ожидая спасения. Брата моего я любил бесконечно, так мог ли я их оставить? Не мог, а дорог представлялось мне две: на первой надобно было журнал прекратить, предоставить его кредиторам, так как журнал тоже именье и что-нибудь стоит, взять семейство к себе, затем работать, литераторствовать, писать романы и содержать вдову и сирот, на второй надобно было достать денег и продолжать во что бы то ни стало журнал. Жаль, что я не решился на первое. Кредиторы, разумеется, не получили бы и двадцати на сто, однако семейство, отказавшись таким образом от наследства, по закону не обязано было бы ничего и платить, я же во все эти пять лет, когда работал у брата, зарабатывал от восьми до десяти тысяч в год, следовательно, мог бы прокормить и их и себя, конечно, всю жизнь трудясь с утра до ночи. Но предпочёл я второе, то есть журнал продолжать, не я, впрочем, один, все друзья мои и сотрудники были того же именно мнения. К тому же надо было отдать долги брата: понимаете, я не хотел, чтобы дурная память легла на его честное имя.

Огарёв, промотавший состояние едва ли не миллионное, изумлённо воскликнул, далеко от себя отставив стакан:

   — Помилуйте, да ведь это безумие, как, не имея средств никаких, платить чужие долги?

Фёдор Михайлович без промедления согласился:

   — Разумеется, что безумие, но средство тут было, вот в чём вся беда. Если бы удалось дотянуть до подписки, оплатить долгу хотя бы малую часть, стараться, чтобы журнал был год от году лучше, и года через три, через четыре, заплативши долги, сдать кому-нибудь в руки журнал, обеспечив вдову и сирот, тогда бы я отдохнул, тогда бы опять стал то писать, что давно хочется высказать, главное, был бы свободен. Риск был огромный, да без риску нельзя. Я решился, поехал в Москву, выпросил у моей богатой и старой тётки десять тысяч, которые она назначила на мою долю в своём завещании, и, воротившись, стал додавать журнал. Однако дело было уже сильно испорчено. Требовалось выпросить цензурное разрешение издавать журнал мне, это после Сибири-то, возьмите в расчёт. Дело так протянули, что июльская книга только в конце августа появиться могла. Подписчики, которым ни до чего дела нет, стали негодовать. Имени моего на журнале цензура не дозволила начертать, ни как издателя, ни как редактора тоже. Надобно было решиться на меры самые энергические. Я стал печатать разом в трёх типографиях, не жалел денег, не жалел ни здоровья, ни сил. Редактором был один я, возился с авторами, читал корректуры, статьи поправлял, возился с нашей цензурой, доставал деньги, просиживал до шести часов утра и спал по пяти часов в сутки, и хоть наконец ввёл в журнале порядок, да уже было поздно. Верите ли, в конце ноября вышла сентябрьская, а в середине февраля уже январская книжка, каждая листов в тридцать пять, всего дней по шестнадцать на книжку. Чего же мне это стоило? Главное же, при всей этой каторжной чёрной работе сам я ни строчки моего не мог написать и напечатать в журнале, моего имени публика не встречала, и даже в Петербурге, не только в провинции, не слыхали, что журнал редактирую я. И вдруг последовал кризис журнальный всеобщий, разом во всех журналах подписка не состоялась, «Современник», имевший постоянно до пяти тысяч подписчиков, очутился чуть побольше с двумя, все остальные журналы тоже упали, у нас осталось только тысяча триста. Много причин этого по всей России журнального кризиса. Главное, они ясны, хотя и сложны, но об этом как-нибудь в другой раз. Посудите же, каково положение наше, главное, моё-то положение каково! Чтобы старые братнины деньги хода дела не беспокоили, я перевёл на себя тысяч десять, рассчитывая, что если бы журнал имел подписчиков тысячи две с половиной, при несчастье, это заметьте, вместо четырёх тысяч прежних, так и тут бы уладилось всё, по крайней мере свои долги расплатили бы. Вы не подумайте, я рассчитывал верно: никогда ещё не бывало с самого начала нашего журнализма, с тридцатых годов, чтобы число подписчиков убавилось в год более четверти. И вдруг почти у всех убавилось наполовину, а у нас на три четверти даже. Приписывать худому ведению дела я не могу. Ведь и первый журнал начал я, а не брат, я его редактировал и направлял. Одним словом, с нами стряслось то же самое, как если бы у владельца или купца сгорел дом или фабрика и он из достаточного человека обратился в банкрота. А тут ещё при начале новой подписки долги покойного брата потребовали уплаты, и я из подписных денег платил, рассчитывая, что останется всё-таки чем журнал продолжать, однако подписка вдруг пресеклась, и, выдав только два номера, я остался без ничего. Ну, доставать денег я ездил в Москву, искал компаньона в журнал на условиях самых выгодных, но, кроме журнального кризиса, в России разразился и денежный кризис, стало быть, ни денег, ни компаньона я не нашёл. Издавать журнал, за неимением денег, я тоже не мог и должен был объявить временное банкротство, а на мне, кроме того, вексельного долгу до десяти тысяч и до пяти на честное слово. Поверьте, я охотно бы пошёл опять в каторгу на столько же лет, чтобы только уплатить долги и почувствовать себя снова свободным. Ведь что меня после всего ожидало? Писать из-под палки, писать из нужды, наскоро и кое-как. Положим, что всё-таки выйдет эффектно, да этого ли надобно мне. Работа из денег и без того задавила и съела меня. И всё-таки я начал роман, в Висбадене начал, уж так получилось, а как приехал домой, сейчас припадок в первую ночь, сильнейший припадок, только оправился — другой припадок дней через пять, ещё посильней, через три дня ещё, хоть и слабый, да три сряду ужасно подкосили меня. Огляделся: семейство брата в полном расстройстве, всё отдал им, что имел, и принялся роман продолжать, огромный роман, в шесть частей. В конце ноября уж и много было готово, но мне не понравилось самому, новый план, новая форма меня увлекли, и я всё прежнее сжёг, отчего не признаться, и сызнова начал, прямо с первой строки. Работал я дни и ночи, а всё представлялось, что мало работал, по расчёту-то выходило, что каждый месяц надо было доставлять в «Русский вестник» до шести печатных листов. Это ужасно, однако и это бы ничего, когда бы свобода духа была. Роман, понимаете, вещь поэтическая, для исполнения требует спокойствия духа, воображения, а меня мучили кредиторы и то и дело посадить грозились в тюрьму. Это надрывало дух мой и сердце, расстраивало на несколько дней, а тут садись и пиши. Я и писал, но иногда это было мне невозможно, как я себя ни терзал. А тут болезни ещё, после падучей привязался ко мне геморрой. Вы об этой болезни, вероятно, не имеете и понятия, и каковы бывают припадки. Так вот: пятнадцать дней должен я был пролежать на диване, не имея сил взять в руки пера, а в остальные пятнадцать написать шесть листов! И лежать совершенно здоровому всем организмом собственно потому, что ни стоять, ни сидеть невозможно до судорог, которые сейчас начинались, только что я с дивана вставал. Прибавьте к этому семейные неприятности, бесчисленные хлопоты по делам покойного брата и по делам покойного же ныне журнала. Я стал раздражителен, нервен, мой характер испортился. Всю зиму я ни к кому не ходил, никого и ничего не видал, в театре был только раз. И до самого окончания романа так продолжалось. Это не всё. По условию должен я был роман сдать Стелловскому к первому декабря. Роман в тридцать семь листов и роман в десять листов были мне не по силам, моя падучая усилилась до безобразия, но я кончил обе работы и тем спас себя от тюрьмы. Роман принёс мне до четырнадцати тысяч рублей, на эти деньги я жил и сверх того отдал долгу двенадцать. Осталось на мне всего-навсего до трёх тысяч, но эти самые злые. Чем более отдаёшь, тем нетерпеливее и глупее становятся кредиторы. Вы заметьте: если бы я не взял на себя этих долгов, кредиторы не получили бы ни копейки, это они знают сами, да и просили меня перевести на себя эти долги «из милости», обещаясь меня не тревожить. Так вот, отдача двенадцати тысяч возбудила корыстолюбие тех, которые ещё не получили по своим векселям. Денег у меня не было никаких, и могли быть только к началу новой работы, а как же было начать, когда они не давали покою, да, сверх того, и по ночам уже нельзя стало сидеть, тотчас припадок. Тогда я взял денег вперёд у Каткова и приехал сюда.

   — Помилуйте, что у вас общего с ним?

   — Э, что общего? Полно! Платит он превосходно. Относительно же своих убеждений я с самого начала ему объявил, что я славянофил и с некоторыми мнениями его не согласен. Такая откровенность наши отношения весьма улучшила и облегчила. Как частный же человек это человек наиблагороднейший на всём белом свете, с этой стороны я совершенно не знал его прежде. Ему ужасно вредит необъятное самолюбие, да у кого же не необъятное самолюбие, а?

   — Да вот у меня ни малейшего самолюбия нет.

   — Полноте, полноте, это всё с виду, а без самолюбия вы никогда бы не написали ваших стихов, в особенности же ваших статей, я в этом уверен, спорить могу.

   — Полноте, какое у меня самолюбие? Всё неопределённо, всё не создаётся во мне, и я не столько пишу, сколько думаю: неужели не скажется, неужели не выясню себе ничего и ничего не напишу, и мне это жаль, но не по самолюбию, а потому, что страх как хочется написать.

   — Отчего же не пишете?

   — Трудно сказать. Может быть, потому, что я ношу в себе покорность, смирение перед судьбой. Только не говорите, чтобы эта покорность была в прямом противоречии с жаждой блаженства, от этой жажды отказаться я не могу и не имею права как человек, но готовность перенести спокойно всякую горечь — вот что я называю смирением перед судьбой, вопреки страданиям не усомниться в важности самой жизни и стремиться продолжать её стройно, внутренне гармонически — вот что я называю смирением перед судьбой. Это смирение есть вера в жизнь, а не бессмысленное склонение головы перед Богом или судьбой.

   — Во что же вы верите?

   — Как это во что? Я верю в то, что истина правит миром, а не ложь, этого и довольно для того, чтобы любить жизнь, стремиться к блаженству и не гнуться перед разочарованиями!

   — А что же судьба?

   — Да что же судьба, вся беда в том, что ей что прощай, что не прощай — она не чувствует этого. Мы её сами чувствуем в себе, она существует настолько, насколько мы её сознаем, дело сводится на то, что не прощать ей значило бы не верить в разумность жизни и проклинать единственно властвующий слепой случай. Прощать, впрочем, это здесь неуместное слово,— значит сносить, сносить частное ради веры в разумность общей жизни, общего духа. В общей гармонии есть диссонансы и скорбные тоны, но нет фальшивых тонов. Случай ни с того ни с сего был бы фальшивый тон, не выходящий ни из какого аккорда и не имеющий разрешения, но едва ли тут не что иное, как то, что немузыкальное ухо принимает за фальшивый тон не понятый им диссонанс, которому разрешение есть, но ухо его также не умеет уловить. Кто ж виноват? Симфония или слушающий? Да, случай есть диссонанс в жизни мира. Случай разрешится в душе в грусть или в торжество, в звук страдания или в звук радости, но всё же гармонический, а не бессмысленно оскорбляющий звук. Случай так же мало произвольный, своенравный, нелепый факт в жизни, как диссонанс в музыке. Случай — не случай, а столько же разумное явление, как логический вывод. Что же из всего этого, спросите вы?

   — Именно, именно, и спрошу!

   — А из этого то, что судьбе ни прощать, ни не прощать нечего, а только внешнее выражение судьбы, то есть случай — внутренне, человечески чувствовать и сознать, и тогда не может быть ни проклятий, ни упадка духа. Проклятие не даёт силы и не побуждает к действию.

   — Что же побуждает вас к действию?

   — К действию побуждает отрицание диссонанса и стремление примирить его в следующем аккорде.

   — И на этом основании, то есть как отрицание диссонанса, вы проповедуете террор?

   — Собственно, о каком терроре вы говорите?

   — А что, бывает разного рода террор, дурной и хороший?

   — Именно так. Террор Наполеона и Пугачёва бесплоден, бесплоден не вследствие его уважения к массам, а именно потому, что такого рода террор, будь он в России или в Европе, ставит влияние личности выше всякого уважения к массам и берёт себе в основание не вопрос народного общественного строя, а само влияние личности, которая эксплуатирует в свою пользу народные бессознательные и традиционные предрассудки: наш Пугачёв действовал во имя царизма, а Наполеон во имя французского национализма. Но возьмите историю наших декабристов. Наши декабристы решились действовать на основании того же террора, однако уже не во имя влияния личностей, а во имя нового народного общественного строя. Положим, что их ошибка была в том, что их понимание нового общественного строя не имело существенного основания в том общинном элементе народной жизни, который революция обязана сохранить для развития будущего, но их ошибка нисколько не состояла в пропаганде путей террора. Террор, предполагавшийся декабристами, был беспощаден, пути его, сообразно с духом времени, были пути исключительно военные, и всё же нынче они не страшат никого. Отчего же вас страшат те же пути, коль скоро они переходят в террор крестьян и работников, который вводит в жизнь элемент общинной народной общественности?

   — Да хотя бы вот оттого, что вокруг нет ни одного человека, хоть бы с виду только похожего на будущего члена этой народной общественности, или всемирной социальной гармонии, как выражаются ваши ученики.

   — Нет, так будут, что за вопрос.

   — Да нынче-то нет, а вы им в руки топор, да понимаете ли вы, какие из этого выйдут последствия?

   — Да, да уж не об этих ли последствиях ваш новый роман?

   — Отчасти и об этом, об этом!

   — Жаль, что не привелось прочитать, я действительно мало читаю, Александр Иванович меня за это частенько бранит. Впрочем, заглавие как?

   — «Преступление и наказание».

   — Ага, я это как будто предчувствовал, что-нибудь в этом духе и должно было быть, однако же нет, не читал.

Он так и вскинулся и тотчас предложил свой журнальный роман, однако не авторское самолюбие так сильно толкнуло его, хотя что-то похожее на авторское самолюбие тоже ковырнулось в душе, да он не успел разобрать, отмахнувшись, истинно главное было тут то, что уж очень ему захотелось и прямо необходимо было узнать именно мнение этого старого социалиста и террориста об любимой идее Раскольникова, удалось ли ему сказать в этом споре своё новое слово и что на это слово его могли бы ему возразить.

Огарёв поблагодарил очень кратко, одним только словом, неторопливо, закидывая голову с курчавыми тонкими волосами, которые с каждым глотком всё больше отвисали назад, поставил плавно, без малейшего стука стакан, выложил три франка на стол, словно всё это время что-то обдумывая, и наконец так же спокойно и тихо сказал, что надеется получить удовольствие от романа и готов взять книжки журнала даже сейчас, тем более что самое время пройтись, свечерело, так что едва ли наткнёшься на кого-нибудь из своих.

Они тотчас пошли, отчего-то избирая по молчаливым кивкам Огарёва боковые тёмные улицы, шагая быстро и молча, каждый сосредоточенно размышляя о чём-то своём.

Фёдор Михайлович весь встрепенулся. Новая идея приступала к нему, можно даже было сказать собственной персоной шествовала бок о бок с ним, не догадываясь об этом, замечательная идея, на целый роман, однако он не успел обдумать её, уже и пришли, и он представил Ане нежданного гостя и с каким-то особенным вниманием наблюдал церемонию в высшей степени деликатную, с изящным поклоном всей дородной высокорослой фигуры, с целованием ручек, с французскими комплиментами и с французским же возгласом:

   — Но ведь это ребёнок!

Возразив без улыбки, что ребёнку уже двадцать лет, он вручил тут же все журналы с романом. Они были приняты с живыми словами, Огарёв несколько просветлел, даже и улыбнулся как будто, любезно согласился выпить чашечку кофе, выпил две, поговорил с Аней шутливым тоном о пустяках и наконец удалился, сказав на прощанье, опять по-французски, что нынче же станет читать.

Фёдор Михайлович остался в сильном волнении и, вместо того чтобы закончить статью, как сто раз себе обещал, всю ночь проходил взад и вперёд, почти беспрерывно куря. Он слышал, что идея была, увлекательная, большая и новая совершенно, то есть и не новая даже, лет пять назад такую идею затронул Тургенев, да разве же так, как эта идея повернулась нынче в нашей общественной жизни, то есть, может быть, повернулась тоже и так, как затронул Тургенев, однако у него-то намечалось совершенно иначе и, казалось, ближе к самому корню всех наших нынешних безобразий, оставалось только со всей ясностью расслышать её, а расслышать не удавалось никак, он сердился, лёг спать под самое утро, скоро проснулся и уже сам искал встречи с Николаем Платоновичем и был рад, когда встретил его, выслушал извинения, что вчера ужасно голова разболелась и пробовал, да так и не начал читать.

Они пошли вместе, опять всё больше пустынными отдалёнными улицами, опять всё больше в полном молчании, меняясь изредка фразами, как-то странно случайно, без связи, но уж он отступиться не мог и даже был рад, что не получалось обычного русского крикливого разговора, когда каждый, нисколько не слушая собеседника, доказывает упрямо своё, рад, может быть, потому, что легко было слушать, обдумывать и запоминать, ещё не зная определённо, зачем это нужно, только твёрдо уверенный в том, что непременно необходимо и непременно же пригодится, даже очень, может быть, скоро, ему.

Огарёв ронял слова по-прежнему тихо, почти равнодушно и как-то внезапно, точно всё время думал о чём-то мучительно, трудно и вдруг нечаянно приоткрывал что-то из этих раздумий, даже не взглянув на него:

— Сегодня во сне пришёл на ум мне вопрос: каким образом может устроиться коммуна в России? Какая разница между понятием коммуны и понятием равенства? Каким средством уравнять владение землёй и всяким иным имуществом? Каким средством сплотить силы труда отдельных лиц в общинный труд? Можно ли кончить ровным разделом посемейно или поголовно или разделить только труд, то есть доход?

И всё это страшно серьёзно, хоть и во сне, без тени мысли о том, что ровным счётом нигде, ни в хвалёной Европе, ни тем более в совсем другими интересами живущей России, не было ни одного человека, который по доброй воле желал бы сплотить свой труд в общинный труд, и не то что бы уравнять своё имущество с ближним, но ещё норовил обобрать этого ближнего до последних даже штанов.

Между тем Огарёв негромко ронял:

   — Народ верит в царя, верит повсюду, в Великобритании так же, как в Малороссии, верит именно потому, что не верит дворянству и панству. Это факт, спорить против которого значило бы зажмуривать глаза, чтобы нарочно правды не видеть. Стало быть, все мы, как люди фрачные, к несчастью, и потому в глазах народа принадлежащие к панству, не имеем почвы в народе. Прежде всякого протеста надо преобразовать эту почву, надо приобрести право гражданства в народе. Иначе мы своими протестами успеем только разыграть роль людей, которые мешают царю, и тогда резня обратится на нас во имя самодержавия. На это сведутся всякие попытки конституционных протестов. Если правительство даст боярскую конституцию, это другого рода дело: тогда оно бросится в объятия дворянства и поможет нам получить права гражданства в народе. Но протестами мы дальше не уйдём, как до возбуждения в народе недоверия к нам, а не к самодержавию.

Заслышав как-то дешёвую скрипку, нестройный пиликающий голос которой вылетал из открытой двери маленького кафе, вдруг остановился и негромко, но с сильным чувством сказал:

   — Перед Бетховеном я готов пасть на колени. Из немногих слов его можно развить всю философию музыки.

Раз даже, совершенно без связи, был будничный день и никакого храма не виднелось поблизости, с внутренним трепетом начал читать из «Марии Магдалины», поэмы своей:

Фёдор Михайлович так и вздрогнул: поэму он знал, и поэма, на его вкус, была неплоха, и совсем уж неожиданна под пером старого убеждённого и непримиримого социалиста, вызывая всё те же прежние мысли о поколении начинателей, маленькой горстке мечтавших, грезивших о непременном и, казалось, страшно близком всечеловеческом братстве, к которому сам он когда-то принадлежал, и новая идея вновь не давала покоя, и он превратился весь в слух, но Николай Платонович вдруг замолчал и в тот день уже ничего не сказал, даже ушёл от него, позабыв попрощаться.

В другой раз, когда разговор шёл о возможной европейской войне, зачинательницей которой непременно станет Германия, вдруг что-то припомнил, улыбнулся своей странной, едва приметной улыбкой, тонувшей в бороде и в усах, и с глубоким презрением произнёс:

И уж как он ни кипятился после баденской стычки с Тургеневым, ему стало не по себе, однако же тотчас сам собой вспыхнул образ расслабленного, дряхлого, может быть, шамкающего писателя, который следовало бы вставить в роман, и хотя образ тут же погас, но след его, он почувствовал это, остался, не мог не остаться, Огарёв сам этот образ постоянно напоминал, а однажды, так же внезапно, пожаловался:

— Может быть, я уже в том возрасте, когда жить остаётся недолго и дела так много, что приходится сбирать наскоро и напрягать все силы свои, чтобы успеть хоть что-нибудь сделать для общего дела.

Мысль о деле, мысль о необходимости что-нибудь сделать для общего дела, о необходимости вмешиваться во всё, казалось, постоянно обжигала его, о деле, в особенности о деле, которое двинет историю, Огарёв говорил слишком часто, и было странно слышать спокойный тихий голос этого апатичного, вялого человека, который славился своей изумительной, можно сказать, фантастической непрактичностью:

   — История нейдёт ни по плану Боссюэта, ни по плану Гегеля. Если бы человечество развивалось по предназначенному ей плану, нам можно бы было скрестить руки в приятной праздности: что ни делай, всё идёт как по писаному. Однако в действительности история на каждом шагу представляет нам отсутствие плана, происшествия могут случаться, могут и не случаться, смотря по тому, какие для чего данные есть. Такое или иное общественное условие, явление такого-то или иного лица меняет все факты, меняет всю жизнь. От того именно, что вещи могут быть и не быть, всякий порядочный человек страстно принимает участие в деле общественном и по мере сил старается, чтобы вышло то, что он считает полезным, нравственным, справедливым. От этого бывает так больно, когда что-то идёт навыворот. От этого, при известных данных, когда государство ждёт какой-то новой будущности, когда люди ждут преобразования, так мучительно хотелось бы появления человека такого, какого мы встречаем великим деятелем в прежние века, но при подобных же условиях, то есть потребности и необходимости государственных перемен. Пусть условия нашего века иные, однако хотелось бы, чтобы в эти новые условия опять вошла могучая личность с ясным умом и неуклонным преследованием своей цели, опять Петра Великого хотелось бы для России.

Замолчал, потом словно бы нехотя сообщил, что «Преступление и наказание» начал читать, протянул ему руку, но не пожал, а только подержал его руку в своей, повернулся и зашагал по дороге, ведущей к загородному дому, который снимал, хотя можно было доехать омнибусом, а дня через два продолжал вдруг о том же:

   — Я не знаю, какой будет ход русской и всемирной истории, да едва ли больше моего кто и знает. Будет ли это постепенность, которая приведёт к политической организации на экономическом основании через пять тысяч лет, или революции за революцией, которые обработают это дело лет в двести, ничего из этого мы не знаем. Я знаю одно, что со стороны постепенности я стать не могу, потому что эта постепенность могла бы быть в самом деле чем-нибудь, если бы она явилась в форме математического расчёта, в форме вычисления ежегодного приращения некоторых развитий, положим даже, порядком геометрической прогрессии, которое должно дать через столько-то лет такой-то результат. Но мы по такой методе ещё не умеем рассматривать даже историю прошедшего, и уже истории будущего и коснуться не можем. Поэтому вся точка зрения постепенности приводит нас только к абсурду. Есть постепенность или нет её, это всё равно, но во всей истории прошедшего революция оказывается постоянным явлением, так что можно на целую историю взглянуть как на ряд неудавшихся революций, следовательно, заключение тут одно, что это явление имеет свою обязательную причину в жизни. И действительно, мы видим, что революция обычно выражает собой не то, чтобы люди знали, куда они идут, это так же невозможно, как какое бы то ни было предсказание, но люди положительно знают, откуда уходят, и сознают, что обстоятельства сложились так, что уход становится необходимым. Это-то уход от прежнего, от существующего в иное отношение и есть революция. Укорять её тем, что она не удалась, нельзя, тут слишком много факторов по плюсу и по минусу, чтобы сразу составить формулу верно.

   — Стало быть, у вас, по крайней мере, никакой формулы нет?

   — Именно, никакой.

   — И тем не менее вы приветствуете террор, даже не зная, что из кровопролития выйдет потом?

   — Именно так, потому что ждать осуществления теории, ничего не делая и ничем не рискуя, тем больше нельзя, чем самая теория, если она не осуждена остаться в форме фантазии, может только явиться, когда уход от прежнего совершился, то есть когда революция совершилась, и обстоятельства требуют постановки новых отношений между людьми, на новом же основании, однако на этот раз возможных уже не в форме фантазии, а в форме результата совершившихся обстоятельств.

   — Кровь больно у вас дешева, и нальёте вы её куда больше, чем стоит вся ваша полученная выгода, если ещё выгода будет.

   — Обновление общества стоит того.

   — Всякое общество может вместить только ту степень прогресса, до которой оно доразвилось и начало уже понимать. К чему же хватать дальше, с неба-то звёзды? Этим можно всё погубить, потому что можно всех испугать. Вся эта кровь на ваши же головы и обрушится.

   — Вопросы слишком созрели, вы хоть с этим согласны?

   — Согласен, вопросы созрели, вопросы готовы, однако же общество наше отнюдь не готово их разрешить, все разъединены, нет и помину о братстве и братской любви.

   — Надоело мне это братство, в христианском мире уж никак не осуществимо оно. Мы начнём с переустройства поземельных владений, которое гнездится в русском понятии.

   — Куда ж торопиться-то, если не теплится даже мысли о братской любви.

   — Вам бы с Александром Ивановичем повидаться, вы бы сошлись, непременно сошлись, он тоже требует выжидания, и выжидания в том, чтобы осуществить идеал, я же требую результата совершаемых нами движений.

   — Вы до того не уважаете человека?

   — Да нынешнего-то человека, помилуйте, за что уважать?

Он уж и оторваться не мог и о работе забыл, до того жаждал понять и эту идею пролитой крови, прежде времени, безо всякого смысла, выгод которой нельзя рассчитать, хотя у них всюду расчёт и расчёт, и в особенности жаждал понять, как человек выживает такого рода идею, какие причины, как же это он с такой-то идеей живёт, да ещё, это видно, преспокойно живёт, главное, при самом тонком развитии откуда берётся мечтательность самая отвлечённая, отвлечённость понятий во всём, отвлечённость в постановке самых жгучих социальных проблем, а отсюда, скорее всего, и жестокость чрезвычайная к людям, несправедливость, односторонность, злобность, даже до мщения, можно подозревать, и уже тут открывался в какую-то безграничную даль ещё один новый роман, который непременно и как можно скорее нужно было писать, и он уже сбивался со счета, сколько теперь романов гнездилось в его голове, и все эти романы в воображении представлялись замечательно как хороши, и каждый нужно бы было без промедленья и непременно завтра писать, и невозможно было решить, за который браться сейчас, и соблазняла лукавая, однако же сильная, почти и неоспоримая, мысль, не вместить ли все эти идеи в один, но зато уж наверняка в грандиозный роман.

А время летело, дни мелькали один за другим, не оставляя никакого следа, он спохватывался, принуждал себя тотчас засесть за работу, всё за ту же статью о Белинском, которая решительно не желала даваться ему, так что часа через два голова оказывалась словно бы не на месте, он тосковал и боялся, как бы не случился новый припадок или, похуже ещё, не прикончил бы на месте удар.

Он как-то не выдержал и вслух произнёс:

   — Верно, не миновать мне сумасшедшего дома.

Аня всплеснула руками:

   — Что ты, Федя, не может этого быть!

   — Отчего же не может?

   — Это несчастье слишком было бы тяжело. Бог нас от него сохранит.

   — Может быть, именно так, Бог сохранит, однако ж если случится, не оставляй меня здесь, в Россию свези. Я здешних русских не понимаю, живут семьями, воспитывают детей, последние поскрёбки прожив, ещё думают нас же учить, а не у нас учиться. Да здесь от всего отстанешь и после этого надо целый год привыкать, чтобы попасть в тон и в лад. Писателю же особенно невозможно здесь заживаться. Для писателя первое дело действительность, ну а здесь действительность-то швейцарская, так что я здесь не только что жить, а и с ума сходить не хочу.

И вновь с сердитым упрямством засел за статью, да вскоре с сердцем бросил её, раздражённо твердя:

   — Да вот уж и отстал от всего.

Прошёлся по комнате, отыскивая сюртук, висевший в шкафу:

   — Очень бы хотелось в Россию, и по многим, по многим причинам, ты хоть это пойми. Одно уже то, что на месте. А кроме того, непременно хочу издавать нечто вроде газеты, у меня уж выяснилась форма и цель. Для одного этого надо быть дома, видеть и слышать всё своими глазами.

Отправился с Аней гулять, переменил книги в библиотеке и читал вместо работы целую ночь.

Разбудил его пушечный гром. Он был так разбит, что не хотелось вставать, и он припомнил с трудом, что это в честь Гарибальди пушки палят и что завтра должен был открываться конгресс. Так и есть: в конце улицы раздался гром барабанов.

Оживлённая Аня, бросив книгу на стул, свесилась из окна и со смехом докладывала ему:

   — Пожарная команда, вероятно из граждан. Все идут очень важно, с полным достоинством, несколько человек, тоже важные очень, тащат за собой две машины и лестницу, лестница длинная, граждане в полном параде, не понимаю эти их ленточки с эполетами золотыми, разве что для параду, а мне кажется, что для дела они не годятся решительно, а как ты думаешь, они такими же важными шагами идут на пожар? Я думаю, да, и пока на место придут, так успеет вся улица выгореть. Решительно не понимаю, что у них за польза пройтись важно по городу при звуке барабана и перебудить всех добрых обитателей свободной Женевы.

Он заставил себя подняться с дивана, умыться, выпил кофе и всё-таки сел за работу, но что ни прочитывал в своей статье о Белинском, всё по нашей скотской цензуре невозможно было печатать, и он, кривя губы и щуря глаза, то и дело крестил абзац за абзацем, сердясь, что от статьи опять остаются одни пустяки да без всякого смысла слова.

Бросить пришлось, чтобы не выйти окончательно из себя, и пошли раньше обедать, с трудом пробираясь сквозь празднично разодетые толпы народа. Депутации одна за одной со знамёнами, красно-белыми и красно-жёлтыми, попадались изредка и другие цвета, уже шли одна за другой на вокзал, где к пяти часам ожидался приезд Гарибальди. Жара была страшная, пот струился по лицам, однако у граждан настроение было весёлое, бодрое.

Аня смеялась:

— Ведь охота же людям тешить себя этими всеми процессиями. Я думаю, куда как приятно покрасоваться, неся какой-нибудь значок на плече.

После обеда она воротилась к себе отдохнуть до пяти, тогда как он прочитал газеты в «Короне» и уже один, без неё, спокойно и уверенно проходя сквозь толпу, которая непрерывно смеялась и восторженно что-то кричала, одинокий, сам по себе, отправился на вокзал. Вся широкая улица запружена была до отказа. В окнах домов стояли празднично разодетые мужчины и женщины. Ребятишки громко орали чёрт знает что и с необыкновенной юркостью сновали повсюду. В этой толчее людей и знамён ощущался какой-то порядок, хотя не видно было распорядителей, а Женева, город свободный, не имела полиции.

На вокзале пришлось долго ждать. В толпе передавали друг другу, что на каждой станции поезд Гарибальди останавливали местные депутации и герой всякий раз говорил речь с площадки вагона. Жара становилась невыносимой, пить хотелось ужасно, от беспрерывно нараставшего шума звенело в ушах, но он, несмотря ни на что, оставался на месте: такого рода событие он видел впервые и не мог ничего пропустить.

Наконец ударила пушка. Все увидели поезд и обратились к нему. Локомотив пронзительно и как-то жалостно свистнул, вызвав шутки и раскатистый смех. Что-то шевелилось и передвигалось по битком набитой платформе, должно быть, депутации говорили речи, обращаясь к нему, а Гарибальди им отвечал. Прошло с полчаса, пока заколыхались знамёна и шествие началось. Гарибальди ехал в открытой коляске четвёркой, в своей прославленной красной рубашке, с матросским платком, завязанным на шее узлом, с американским пончо вместо плаща, скреплённым застёжкой на середине груди, с удивительно открытым, неправильным, славянским типом лица, которое всё так и светилось добротой, любовью, благоволением, силой, всё очень просто, всё от души, и в то же время нравственная твёрдость проступала в каждой черте, а во взгляде задумчивость и какая-то грусть. Всенародная ли слава тяготила его? Коснулась ли старость своим тяжким крылом? Кровь ли, пролитая за республику, которая окончилась прежней монархией, легла камнем на душу? Измены ли, неудачи ли подсушили его?

Толпа ликовала. Из окон махали платками. Люди протискивались с риском попасть под колеса, жали руку и что-то радостно кричали ему. Гарибальди улыбался, кланялся и взмахивал своей серой шляпой, флибустьер, мятежник, нарушитель естественного порядка вещей.

Фёдор Михайлович двигался в этой восторженно орущей толпе, сосредоточенный, бледный, с мелкими каплями пота на лбу, и как-то неожиданно, странно, по какой-то неуловимой связи идей припомнилась ему иная толпа, с год назад, туманным, холодным, слякотным утром, которая, тоже шумно, однако с шумом совершенно иным, текла через Николаевский мост на Смоленское поле, неся с собой бинокли, подзорные трубы, лестницы, стулья, скамейки, все до единого сгорая от какого-то мрачного и недозволенного, нехорошего любопытства. Небо было серое, совершенно осеннее. Часов в шесть пошёл дождь, который затем перешёл в сильный снег, совершенно по-зимнему очень густой, однако и дурная погода не заставила ни одного человека поворотиться назад, все продолжали сосредоточенно и упрямо спешить на мрачное Смоленское поле, разве что молчаливей, чем прежде, и невольно прибавивши шагу. А там, впереди, сквозь густой мокрый снег со всех сторон виден был эшафот и посеревшая перекладина виселицы, и вся эта толпа, дыша густо паром, стоя так плотно друг к другу, что было ужасно тепло, безмолвно глядела, кто своими глазами, кто через сильное увеличительное стекло подзорных труб и биноклей, как над дворянами в обыкновенных поношенных сюртуках, участниками неудачного покушения, ломал символически шпаги палач, как подручные подвели Ишутина к виселице, как бородатый священник в заснеженной рясе заговорил с приговорённым о Боге, как Ишутин покорно встал на колени, сначала на одно, потом на другое, как потом долго молился, снова поднялся, припал губами к кресту и долго, ужасно долго не мог от него оторваться, как наконец оторвался, как священник благословил и осенил приговорённого к смерти крестом, как Ишутин на все стороны благочестиво поклонился народу, как ему завязали глаза, как потом закутывали в какой-то белый мешок, как накидывали петлю на шею, несколько раз расправив её, как потом осуждённый стоял между подручными палача, которые поддерживали его, чтобы он не упал, и как голова его временами бессильно опускалась на грудь. На огромное Смоленское поле, набитое до отказа любопытным народом, опустилось такое молчание, словно и не было никого, слышно было только паденье снежинок. Вдруг все в один раз шевельнулись, громко раздались голоса: «Фельдъегерь! Фельдъегерь!» В самом деле, в заснеженное каре застывших на месте равнодушных солдат на обыкновенных дрожках въехал фельдъегерь, держа бумагу в руке и взмахивая этой рукой, как здесь, перед глазами его, Гарибальди то и дело взмахивал своей серой шляпой. Бумага была тотчас развёрнута и прочтена, и хотя в толпе никто не расслышал ни слова, все очень ясно поняли её содержание, да и как было этого содержания не понять, когда с Ишутина тотчас сняли верёвку, сняли мешок, развязали глаза. В народе все сняли шапки. Верёвку дёрнули из кольца перекладины, она скользнула вниз и упала бессильной змеёй, вызвав в народе шумный радостный вздох. Толпа зашевелилась и двинулась вспять, таща свои подзорные трубы, бинокли, лестницы, скамейки и стулья, громко благословляя и восхваляя монаршее милосердие, и он молча двигался в этой толпе, потрясённый, разбитый, больной, словно бы не думая ни о чём. В тот день он должен был начать спешный роман для Стелловского, Аня пришла в первый раз, чтобы он ей диктовал, а он долго ходил взад-вперёд, позабывши даже о ней, не в силах произвести простую, давно изготовленную первую фразу: «Наконец я возвратился из моей двухнедельной отлучки», да так и не произнёс её в этот день.

Когда он воротился домой, Аня первым делом с сердечной обидой пустилась его упрекать, зачем он за ней не зашёл, чтобы вместе идти, и он почти грубо сказал, что если бы она даже пошла, то ничего не смогла бы увидеть, так что даже лучше, что дома сидела, она же воскликнула с ребяческим своим торжеством:

   — А вот и видела, видела, и очень близко, так что могла отлично это благороднейшее лицо разглядеть, и знаешь ли, знаешь ли, на кого он похож?

   — На кого?

   — Представь себе, на тебя! Издали, когда я только увидала его, мне показалось, что это ты, так у тебя лоб похож на лоб Гарибальди! Какое у него доброе, какое прекрасное лицо! Такое милое, такое простое, должно быть, он человек удивительно умный и добрый!

   — Разумеется, умный и добрый и даже простой, главное, простодушный до крайности, очень тоже честолюбивый, должно быть, как он всё шляпой махал, но непременно и гениальный. Это все, которые собрались тут мир утверждать, непременно с драки начнут и перегрызутся между собой, а от него одного можно ждать хоть какого-нибудь трезвого слова. Именно то, что он начал не сам, а к Кавуру примкнул, показывает его гениальность, его удивительное чутьё на реальное дело, а те непременно с фантазий начнут, ну и кончат какой-нибудь глупостью, тоже, может быть, и увидишь, если пойдёшь.

— Так зачем же идти?

Он не ответил, позабыв о ней сразу, быстро и нервно ходя вдоль стены, мимо окна, за которым гремела до позднего вечера бравурная музыка и то и дело кричали «ура». Стиснувши зубы, он мрачно спорил с кем-то, не имевшим лица:

«Вы зовёте с собой на воздух, навязываете нам то, что истинно в отвлечении, вы отъединяете нас всех от земли. Куда уж сложных, у нас и самых простых-то явлений нашей русской почвы не понимает никто, в особенности же молодёжь, вот эта-то, эта, которая так берётся за револьвер, русскими быть разучились вполне. А это уж и отсталость, это уж старина, это только самая крайняя западническая гиль. Вы спросите, что же Россия-то на место этого даст? Почву, почву, на которой вам же можно будет и укрепиться, вот что она даст! Ведь вы говорите непонятными нам, то есть массе народа, взглядами и языком. Погодите, начнёт жить народ, и вы явитесь такими пигмеями перед ним, да что, просто он вас проглотит! Вы только одному общечеловеческому и отвлечённому учите, а материалисты ещё. Как это всё наивно и скучно у вас!..»

Голова разболелась и болела и назавтра весь день. Погода вдруг изменилась, сделалось пасмурно, влажно, стало нечем дышать, ночью, когда он безуспешно сидел над проклятой статьёй, сделалось нестерпимо, ужасно, и в начале пятого он свалился в жестоком припадке, голова билась, лицо свели зверские судороги, он не приходил в себя долго, потом тотчас заснул, но каждые пять минут просыпался и мутным взором озирался вокруг. Наконец хлынул освежающий дождь. Ему стало полегче. Он поднялся, бледный, разбитый, однако прежние мысли тотчас воротились к нему, точно бесшумно выступили из-за угла:

«И чего мы всё спорим, когда надо делом заняться. Ведь велико расстояние от гуманности в теории до гуманности на практике. Заговорились мы очень, зафразировались, так сказать, от нечего делать языком только стучим, желчь свою, не от нас накопившуюся, друг на друга изливаем, вдались в усиленный эгоизм, общее дело на себя одних обратили, дразним друг друга, ты вот отстал, ты вот общему благу служишь не так, а надо вот эдак, я-то знаю получше тебя, вот это и главное, что я-то знаю получше тебя, а гуманности на практике всё нет да нет. Как-то это всё не по-русски или уж слишком даже по-русски. Чего хочется нам? Ведь, в сущности, всё заодно. Просто от нечего делать дурим...»

Может быть, по этой причине он не был ни мрачным, ни раздражительным после припадка, только писать уже вовсе не мог, хотя немного и посидел за столом и даже брал в руки перо, писать было вовсе невмоготу.

Обедать пошли очень рано, и Аня, выходя из дома, вдруг сказала, прижавшись к нему:

   — Бедный Федя, как мне тебя жалко, просто ужас. Что бы только я ни дала, чтобы не было припадков с тобой. Господи, кажется, всё бы отдала, лишь бы не было этого.

Он смягчился, ещё больше затих, пообедали мирно, а после обеда, уже как обязанность, как расписание, он направился было к «Короне» все газеты до последней литеры прочитать, без чего не умел ни жить, ни писать, но по дороге встретился всё такой же мрачный неповоротливый Огарёв, подал обе руки, бессильные, слабые, и негромко спросил:

   — Вы были вчера на Конгрессе?

   — Нет, помилуйте, я ведь не член.

   — Что ж из того, пропускают решительно всех, входная плата двадцать пять су.

   — Тогда непременно пойду.

   — Вот и отлично. Литератору всё надобно знать, решительно всё, хотя вы, разумеется, несогласны и прочее. Я тоже туда.

И зашагал с таким видом уверенности, что он идёт с ним, что невозможно было не отправиться следом.

Огарёв, не взглянув на него, спокойно рассказывал:

   — На Конгрессе каждая национальность имеет своего вице-президента и секретаря.

   — Стало быть, начали с того, что все разделились.

   — Полно-ка вам, это из одного уважения к каждой национальности. Меня выбрали вице-президентом от русских, а Вырубова, вы незнакомы, выбрали секретарём. Меня Бакунин уговорил Долгорукову в пику, который, должно быть, бесится, что остался совсем в стороне. С этим Вырубовым я даже очень сошёлся, увидя, что религиозного вопроса затронуть будет нельзя, от участия отказался. Вчера говорил Гарибальди, ну, разумеется, братство народов, мирное разрешение всех международных конфликтов, республика и демократия, низложение папства, общие, в общем, места, так что многие настроены против него. Сегодня Бакунина речь, вот погодите. Увидите многих героев Сорок восьмого, одно это стоит того, чтобы пойти. Тысяч до шести наберётся народу.

Они подошли к большому зданию Избирательного дворца на Новой площади, серое, высокое, с гербами кантона. Шум стоял страшный, какой-то оратор высился на трибуне и от этого шума не мог говорить. Наконец народ успокоился. Оратор заговорил, может быть, громко, о чём заключить можно было по широко раскрытому рту, однако в дальних рядах нельзя было разобрать почти ничего, долетали разрозненные слова и отдельные фразы о том, что необходима свобода и что правительствам стыдно должно воевать. Каждое слово сопровождалось громом рукоплесканий. Огромный зал весь дрожал.

Фёдор Михайлович со своим сосредоточенным видом придвинулся ближе и сел на скамью. Прежде всё это он знал единственно только по книгам и видел ещё в первый раз наяву, и душа его ждала чего-то, и стучал тревожный вопрос: каковы-то они? Оратор покинул трибуну.

По лесенке, ведущей на возвышение, где заседало бюро, уже поднимался тяжёлым старческим шагом согбенный седой человек огромного роста, одетый неряшливо в какой-то странный серый едва ли сюртук, а скорей балахон, в фланелевой фуфайке вместо рубашки. Толпа взрывом восторженных криков приветствовала его:

— Бакунин! Бакунин!

Гарибальди поднялся, сделал несколько шагов навстречу ему и кинулся в медвежьи объятия. Эта встреча старых бойцов революции произвела необыкновенное впечатление на весь зал. Все вскочили на ноги, роняя скамьи. Восторженным рукоплесканиям не было, казалось, конца. Бакунин тем временем выпустил Гарибальди и взошёл на трибуну.

Восхождение также было встречено громом рукоплесканий, которые почти и не прекращались уже, едва Бакунин заговорил и из беззубого рта раздался мощный, страстный, идущий из самого сердца призыв, аплодисменты сопровождали каждое слово, так что голос с трибуны то пробивался обрывками, то совсем пропадал, и невозможно было понять, доходил ли до слуха толпы самый смысл, доводивший её до экстаза, или ей было довольно одного вида этой старческой, согбенной, но всё ещё могучей фигуры и одного звука этого страстного голоса, до того не позволяли эти рукоплесканья осмыслить в её цельности всю эту речь.

Фёдор Михайлович, разумеется, о Бакунине кое-что слышал, даже не так уж и мало, кое-что о нём и его самого прочитал в европейских и в русских вольных газетах, и не мог не признать, что это был его противник из первых, самый корень, самая матка того, что было ему ненавистно во всём этом бурливом, скороспелом, совершенно оторванном от родной почвы движении, из которого для народа ничего не могло выйти, кроме бессмысленной крови, новой несправедливости и нового зла, однако же невозможно было ему тотчас не уловить, что Бакунин в совершенстве владел особенным даром заставить слушать себя, и вовсе не тем, чтобы был превосходный оратор, который удовлетворяет всем тонким требованиям литературно образованной публики, который вполне владеет всеми тайнами языка и в речах которого ясно очерчены начало, середина и конец выступления, нет, перед ним стоял народный трибун, который умение говорить массам постиг в совершенстве, так что тут имели значение не сами слова, не смысл этих слов, но сама величественная фигура, энергичные жесты, именно этот искренний, убеждённый, из самого сердца вышедший тон, эти короткие, ударом топора вырубленные, раскалённые фразы, которые пьянили толпу, готовую ринуться в бой вслед за вождём, сама не зная куда, куда бы тот ни позвал.

Первое, что до него донеслось, были проклятия в адрес России:

   — Этой империи я желаю всех унижений, всех поражений, в убеждении, что её успехи, её слава были и всегда будут прямо противоположны счастью и свободе народов русских и не русских, её нынешних жертв и рабов...

Толпа заревела, не только забила в ладони, но и застучала ногами, так что какое-то время было видно только, что Бакунин открывал рот, однако не доносилось ни слова, и вдруг из этого хаоса звуков вырвался властный призыв к поражению России во всякой войне, где бы эта война ни возникла:

   — Признавая русскую армию основанием императорской власти, я открыто выражаю желание, чтобы она во всякой войне, которую предпримет империя, терпела одни поражения. Этого требует интерес самой России, и наше желание совершенно патриотично в истинном смысле слова, потому что всегда только неудачи царя несколько облегчали бремя императорского самовластья...

Боже мой, да ведь это напрасная гибель тысяч, десятков тысяч ни в чём не повинных людей, тех русских солдат, которые встанут на дороге нашествия нового Бонапарта и бесславно падут, как же можно к этому звать, как можно сравнивать это с бременем самовластия, каким бы позорным и тяжким ни представлялось оно?

   — Какие же принципы должны лечь в основу нашего дела? Эти принципы, истинные начала справедливости и свободы, должны быть непременно провозглашены именно теперь, когда недостаток принципов деморализует умы, расслабляет характеры и служит опорой всем реакциям и всем деспотизмам. Если мы в самом деле желаем мира между нациями, мы должны желать международной справедливости. Стало быть, каждый из нас должен возвыситься над узким, мелким патриотизмом, для которого своя страна — центр мира, который своё величие полагает в том, чтобы быть страшным соседям. Мы должны поставить человеческую, всемирную справедливость выше всех национальных интересов. Мы должны раз навсегда покинуть ложный принцип национальности, изобретённый в последнее время деспотами Франции, России и Пруссии для вернейшего подавления верховного принципа свободы. Национальность не принцип, это законный факт, как индивидуальность. Всякая национальность, большая или малая, имеет несомненное право быть сама собою, жить по своей собственной натуре. Это право есть лишь вывод из общего принципа свободы...

Каким же образом покинуть ложный принцип национальности и в то же самое время сохранить свою индивидуальность, получить несомненное право оставаться самими собой?

— Всякое централизованное государство, каким бы либеральным оно ни заявлялось, хотя бы даже носило республиканскую форму, по необходимости угнетатель, эксплуататор народных и рабочих масс в пользу привилегированного класса. Ему необходима армия, чтобы сдерживать эти массы, а существование этой вооружённой силы подталкивает его к войне. Отсюда я вывожу, что международный мир невозможен, пока не будет принят со всеми своими последствиями следующий принцип: всякая нация, слабая или сильная, малочисленная или многочисленная, всякая провинция, всякая община имеет абсолютное право быть свободной, автономной, жить и управляться согласно своим интересам, своим частным потребностям, и в этом праве...

Но уж гремели такие аплодисменты, ревели такие восторги, что разобрать окончание мысли было совершенно нельзя, и Фёдор Михайлович, ошеломлённый, весь сжатый на непривычном ему многолюдстве, несколько даже придавленный этим громом и криком, как-то стремительно и урывками размышлял, что всё это, может быть, даже и справедливо, как отвлечение, как логический силлогизм, как новое правило арифметики, в особенности же как желание жить по собственной воле, но как же при этом не рассчитать последствий этой собственной воли, как не задуматься, готова ли эта собственная-то воля, чтобы жить по ней припеваючи и без всяких хлопот, главное же, даже если собственная воля готова, даже если предвидятся благоприятнейшие последствия, даже и до того, что наступит рай на земле, то всё-таки остаётся ещё далеко не праздный вопрос, каким же образом освободиться от государства, от армии и вдруг перейти к автономии и к свободе, довольно ли для достижения этой, может быть, восхитительной цели провозгласить с трибуны Конгресса, что вот, мол, все право имеют, и точка?

Тут гром и крик поутих, и вновь стал всё более властно пробиваться голос Бакунина:

   — Всеобщий мир будет невозможен, пока существуют нынешние централизованные государства. Мы должны, стало быть, желать их разложения, чтобы на развалинах этих единств, организованных сверху вниз деспотизмом и завоеванием, могли развиться единства свободные, организованные снизу вверх, свободной федерацией общин в провинции, провинций в нацию, наций в Соединённые Штаты Европы!

Да каким же образом разложатся, развалятся нынешние централизованные государства? Сколько же крови прольётся, прежде чем их развалить? Много ли живых членов останется в свободных-то общинах? Многим ли счастливцам приведётся дожить до вашего всеобщего мира?

Бакунин уже возвращался на место, принимая горячие поздравления, пожимая руки, которые со всех сторон тянулись к нему.

Кто-то рядом с удивлением громко говорил по-французски:

   — Этот человек создан для революции. Революция его естественная стихия, но если бы ему довелось перестроить на свой лад какое-нибудь государство, ввести в него форму правления своего образца, на следующий день, если даже не раньше, он бы восстал против собственного своего детища, стал бы во главе своих политических противников и ринулся в бой, чтобы свергнуть самого же себя.

Невольно припомнился рассказ, кажется Герцена, напечатанный где-то, как в сорок восьмом году о Бакунине кто-то сказал, что такому человеку цены нет в дни восстания, но на другой день после победы его надлежит расстрелять.

Что-то невероятное, фантастическое, казалось, творилось вокруг, какое-то алчное самоистребление, истребление друг друга, истребление целых народов, и всё это не от жестокости по натуре, не от дьявольской тяги ко злу, а во имя самого светлого идеала высшей справедливости и добра.

Он был до того оглушён этой мыслью, что уже почти не слушал дальнейшего, да и невозможно было ещё что-то услышать из-за невероятного шума, сквозь который до него доносились разрозненные, но громовые призывы о мире хижинам и о войне дворцам, об уничтожении религии, об уничтожении чего-то ещё, и казалось, что без промедления этими охваченными энтузиазмом людьми может быть уничтожено решительно всё, что ни есть на земле.

Наконец ораторы кончили свои грозные речи. Толпа вскочила и приветствовала всех криками и каким-то уже исполинским громом аплодисментов, от которого трещало в ушах.

Бакунин поднялся и стал тяжело спускаться по лесенке, внизу его тотчас окружили соратники с длинными волосами, с разгорячёнными лицами и двинулись вместе, что-то громко крича.

Фёдор Михайлович тоже поднялся и пытался идти в направлении к выходу, однако толпа несла его, как хотела, и поднесла очень близко к Бакунину, так что он видел его одутловатое лицо с заплывшими, но грозным огнём сверкавшими глазками и слышал его мощный голос, говоривший довольно плохо, но отчётливо по-французски:

   — Если бы не было народного идеала, если бы он не выработался в сознании масс, по крайней мере в своих главнейших чертах, то надо было бы отказаться от всякой надежды на русскую революцию, потому что такой идеал выдвигается из самой глубины народной жизни, есть непременным образом результат народных исторических испытаний, его устремлений, страданий; протестов, борьбы и вместе с тем есть как бы образное и общепонятное, всегда простое выражение его настоящих требований и надежд, и нужно быть олухом царя небесного или неизлечимым доктринёром для того, чтобы вообразить себе, что можно что-нибудь дать народу, подарить ему какое бы то ни было материальное благо или нравственное содержание, новую истину и произвольно дать его жизни новое направление или, как утверждал Чаадаев, писать на нём, как на белом листе, что угодно.

При выходе случился затор, толпа волновалась и двигалась, его отнесло в сторону и вновь, как волной, поднесло близко к Бакунину, который возвышался над всеми на целую голову и выкрикивал, опять по-французски:

   — Мир, свобода и счастье всем угнетённым! Война всем притеснителям и грабителям! Полное возвращение трудящимся капиталов, фабрик, орудий труда и сырья, а земли тем, кто обрабатывает её своими руками! Свобода, справедливость, братство по отношению ко всем человеческим существам, которые рождаются на земле! Равенство для всех! Для всех безразлично все средства развития, воспитания и образования и одинаковая возможность жить своим трудом! Организация общества путём вольной федерации снизу вверх рабочих ассоциаций, как промышленных, так и земледельческих, как научных, так и художественных или литературных, сначала в коммуне, федерация коммун в области, областей в нации, а наций в братский Интернационал!

Наконец он выбрался из дворца и быстро пошёл в обратную сторону, не сразу заметив, что удалялся от дома, потрясённый и негодующий, согласный решительно до последней черты и в то же время не согласный, тоже решительно и тоже до последней черты, пытаясь понять, как все эти понятия могли умещаться в голове одного человека, вопреки здравомыслию, нагромождая противоречия, как у всей этой путаницы находились последователи, как можно проповедовать какие-то ассоциации и коммуны, положим, прекрасные сами по себе в отвлечении, именно в настоящее время, когда всё наше будущее так загадочно, так неясно проступает из тьмы, именно в эту нашу самую смутную, самую неудобную, самую переходную и самую, может быть, во всей нашей истории роковую минуту, как можно проповедовать какие-то федерации и братский Интернационал тёмному русскому мужику, который безоговорочно, без рассуждений верит в царя, который по этой причине ничего не поймёт и решительно не убедится ни в чём, когда тот большей частью с утра до вечера пьян и когда этому тёмному мужику невозможно даже проповедовать полного воздержания от вина, имея в соображении величие России как великой державы, которое так дорого стоит и которое пока что, до федераций и братского Интернационала, защищает этого самого тёмного мужика от иноземных разбойников, как же всего-то этого не понимать?

Он не работал всю ночь, едва спал, а на другой день у Ани был день рождения. Он поздравил её от души, но она встала расслабленная, с больной головой и вздыхала за утренним чаем:

— Вот думала ли я в прошлом году в этот же день, что через год буду замужем шесть с половиной месяцев, что буду беременна и что буду жить это время в Женеве, мне это и в голову прийти не могло. Я весь этот день помню, в прошлом году. Я рано утром отправилась к Сниткиным, чтобы передать к ним шляпу, которую я было взялась доставить им на дачу, да так и не доставила. Ушла от них часу в третьем, на дороге купила у Иванова сладких пирожков и пришла домой грустная. У окна увидела милую мамочку, которая сидела и всё ждала меня, она даже не садилась за стол. Я принесла ей обед и тоже пообедала с ней и просила сделать мне кофей, что мамочка с большой охотой исполнила. Бедная голубушка мамочка, думала ли я, что это будет в последний раз, когда мы с ней будем жить, что в другой раз того не будет, а что я через несколько времени выйду замуж. Как бы желала я теперь видеть её, право, вот тогда только то ценишь, чего теперь нет, так я ценю милую мамочку, потому что она от меня далеко.

Он пошутил:

   — Может быть, и мне уехать, чтобы ты меня больше ценила.

Она подняла на него большие глаза и очень серьёзно сказала:

   — Нет, Федя, я тебя и так ценю, я бы только желала, чтобы исполнилось наше желание и мамочка могла приехать к нам к тому времени, когда мне кончится срок, право, это была бы для меня такая огромная радость, что я больше бы, кажется, ничего не хотела.

Она пошла погулять, пока он пытался работать, а потом они вместе отправились на Конгресс. Стены домов пестрели свежими прокламациями. В прокламациях извещалось, что Гарибальди уехал и выражался протест против его речи о папстве, которая оскорбила добрую половину кантона.

Аня засмеялась ехидно:

   — Вот тебе и раз, то встретили бог знает с какими радостями, то вдруг протест, что, дескать, убирайся-ка, братец, туда, откуда приехал. Как всё это смешно!

Он только поморщился и сумрачно вымолвил:

   — Толкуют о братстве, а ни у кого и мысли нет о братской любви.

В зале Конгресса стоял всё тот же немыслимый шум. Ораторы взапуски восхваляли свободу. Карл Фогт долго читал письмо Фанни Левальд, состоявшее из десяти пунктов, которые доказывали один за другим, что война неприемлема. Итальянец Гамбуцци потребовал низложения папства. Толпа разделилась: одни рукоплескали, другие отвечали криками возмущения. Президент, выбранный взамен Гарибальди, прерывал итальянца, наконец и вовсе лишил его слова. Каждую фразу ораторов прерывали рукоплесканиями, так что в этом содоме уже невозможно было ничего разобрать. Скамьи зрителей волновались и двигались, многие вставали и пробирались с возмущёнными лицами к выходу, оставшиеся негодовали, что не дают слушать и идут по ногам. Кивнув молча Ане, Фёдор Михайлович тоже поднялся и стал выходить. Аня проворно его догнала и со смехом заговорила о том, что рядом с ней сидела очень толстая и жирная дама:

   — Как ты думаешь, зачем она-то попала сюда? Когда стали очень шуметь, она обратилась ко мне и спросила, нет ли опасности. Она, верно, думала, что нет-нет да и доберутся до её кошелька.

Откуда-то выдвинулся массивный сумрачный Огарёв и негромко, спокойно, раздельно сказал:

   — Конгресс не удался, были речи хорошие, но до дела не доходившие. На меня эта неопределённость навеяла скуку. Бакунин предложил мне вопрос, как лучше отретироваться с

Конгресса. «По железной дороге»,— сказал я ему. Реклю и Гамбуцци над этой глупостью с четверть часа смеялись.

Он отозвался:

   — В жизнь мою не только не видывал и не слыхивал подобной бестолковщины, но даже не предполагал, чтобы люди на такого рода глупости были способны. Всё было глупо: и как собирались, и как повели это дело, и как разрешили. Это были дни ругательств и крику. Комичность, слабость, бестолковщина, несогласие, противоречие самим себе на каждом шагу — этого вообразить невозможно. И эта-то дрянь волнует честный мир работников! Грустно всё это. Начали с того, что для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделать маленькие, все капиталы прочь, чтобы всё было общее по приказу, и все без малейшего доказательства, всё это заучено ещё двадцать лет назад наизусть, да так у них и осталось. И главное, огонь и меч, и после того как всё истребится, то тогда, по их мнению, и установится мир. Подлинно, у себя дома мы всё это видим превратно, слушая рассказы да читая в газетах. Нет, это надобно смотреть своими глазами да послушать своими ушами.

Огарёв ничего не сказал и исчез, точно появился на миг единственно для того, чтобы высказать своё мнение о неудаче Конгресса. Аня семенила с ним рядом, держа его под руку, высоким насмешливым голосом вторя ему:

   — К чему этот глупый Конгресс! Делать людям нечего, так они и собираются на разные конгрессы, на которых только и говорится, что громкие фразы, и дела никакого не выйдет. Право, жаль, что мы потратили столько сил.

А в кафе, спустя полчаса, изменившись в лице, вдруг заметила резко:

   — Нас ужасно эксплуатируют здесь, ты не заметил?

Погруженный в свои размышления, он вяло спросил:

   — Каким образом?

Она бросилась доказывать свою правоту:

   — Именно! Вместо семи кушаний стали подавать сперва шесть, а сегодня уже всего пять, этак когда-нибудь дойдёт до того, что подадут только супу и фруктов. Вот я ему сейчас скажу!

Он устало сказал:

   — Я положительно сыт, не надо ничего говорить.

После обеда они пошли прогуляться по вечерней Женеве.

Народу на улицах было не много, Конгресс явным образом угасал и во мнении свободолюбивых женевцев.

Они проходили мимо почтового отделения, когда она вдруг со страхом сказала:

   — Боже мой, записки-то я не взяла, а без записки нашу фамилию этот подлый почтарь переврёт. Эти немцы до того бестолковы, не даются им русские имена. Нет ли у тебя какого клочка, чтобы я могла написать?

Он рассеянно порылся в карманах, обнаружил свёрнутую бумажку и с недоумением смотрел на неё.

Вдруг Аня, сверкнувши глазами и вся покраснев, цепко ухватила эту бумажку и с ожесточением принялась вырывать у него из руки. Он видел только сузившиеся глаза и злобно ощеренный рот. Ничего не понимая, он вскрикнул:

   — Аня! Зачем?

Она в полном молчании вырывала бумажку, он же не помнил, что было записано в ней, он только был твёрдо уверен, что эта бумажка не имела для неё никакого значения, что он её смело мог бы ей показать, ничего не стыдясь, однако никакого насилия над собой не терпел, свобода была ему дороже всего, ничуть не меньше, чем проповедникам на Конгрессе, и он зарычал, стиснувши зубы, и железными тисками своих сильных пальцев сдавил её руку, забыв, что это совсем ещё детская ручка.

Она слабо вскрикивала, скривившись от боли, слёзы крупными каплями катились из глаз, но она всё же не уступала ему и ещё яростней тянула бумажку к себе. Он, обеспамятовав, не уступал. Они топтались друг против друга на пустом перекрёстке, как два заклятых врага.

Тут бумажка с сухим насмешливым треском разорвалась. У каждого в руке осталось по нескольку мелких клочков. Она исступлённо и жадно рассматривала свои, не смогла ничего разобрать и в ярости швырнула на тротуар.

Он машинально выронил свои клочки, два или три, и хрипло спросил, с ужасом ощутив, что всего секунду назад мог бы с размаху ударить её:

   — Зачем ты сделала это, зачем?

Она впилась в него ненавидящими глазами и презрительно, злобно, истерически провопила ему прямо в лицо:

   — Ты, Федя, дурак, дурак, ты дурак!

Опешив, он стоял перед ней истуканом и не понимал ничего, в бешенстве оскорбления стискивая тяжёлые свои кулаки.

Она круто повернулась и зашагала прочь от него, мелко вздрагивая хрупкой спиной.

Он с ожесточением двинулся в обратную сторону, в эту минуту не думая нисколько о ней. Ему было довольно того, что он отстоял свою независимость от посягательств пусть даже той, которую страстно любил. Он был убеждён, что она одумается без него и сама поймёт всю нелепость своего нападения на какой-то глупый клочок и потом на него, поймёт всю постыдность своего нелепого слова, которое она влепила ему, однако в душе его царил страшный холод. В лицо дул сырой ветер, не освежая, а ещё больше разгорячая его. Сердце колотилось нехорошо.

Машинально повернув за угол, чтобы избавиться от этого ветра, он почти налетел на высокого человека и с удивлением разобрал, что это опять Огарёв, рядом с которым как-то почтительно и лебезиво шествовал молодой человек, в круглой шляпе и с тоненькой тростью в правой руке.

Огарёв остановился, ещё раз положил ему на руку свои мягкие руки вместо пожатия, помолчал, точно не зная, сказать ли с ним слова два, продолжать ли молча свой путь, и вдруг добродушно спросил:

   — Не хотите ли с нами пойти?

Он был в таком состоянии, что ему казалось решительно всё равно, идти куда глаза глядят одному, присоединиться к Огарёву, даже вот так, тремя истуканами, на месте стоять, однако от расстройства этой нелепейшей ссорой у него даже голос пропал, и он не сказал ничего.

Тогда Огарёв улыбнулся своей бесхитростной, милой улыбкой:

   — К Бакунину, право, стоит сходить. Я его, по правде сказать, немного боюсь, а всё-таки он замечательный человек и всему голова. Вам полезно было бы на него поглядеть.

Именно к Бакунину он идти не хотел, все эти люди этого круга отрицателей всего существующего, а вместе с существующим всех нравственных норм были неприятны и решительно чужды ему, однако в тот же миг вспыхнула мысль, оттесняя куда-то всю горечь оскорбительного слова «дурак», которое милая, милая Аня с такой озлобленностью прокричала ему прямо в лицо, мысль о том, что вся цель его жизни, в особенности в эти именно дни, когда надо как можно скорей придумать новый роман, главное в том, чтобы тип угадать современный и своевременно, первым этот тип очертить, не по чужому следу пойти, а у нас-то как раз этот тип разрушителя, этот тип отрицателя нравственных норм пока что не увиден и не схвачен никем, разве что с одного только краю Тургеневым, что означало, что он должен пойти, чтобы видеть своими глазами, и он нервно и даже как будто бы зло боднул головой.

Огарёв на его состояние никакого вниманья не обратил, а только в свою очередь слегка кивнул головой:

   — Недалеко, шагов сто, за углом.

Они в самом деле, в полнейшем при этом молчании, прошли не более ста шагов, прямо с тротуара вступили в какой-то мрачного вида подъезд, с узкой лестницей, следуя один за другим, поднялись в четвёртый этаж и вошли без звонка, на что Огарёв мимоходом заметил:

— Не стесняйтесь, никаких церемоний.

Он тотчас увидел, только вошёл, что церемоний действительно не было никаких. Небольшая гостиная, слабо освещённая газом, была битком набита людьми разного возраста, разных национальностей, разных сословий, однако с одинаково мрачными лицами, нахмуренными глазами, в потёртых костюмах и нечищеных сапогах. Они разбивались на несколько групп. В каждой группе завязался свой особенный разговор, одинаково страстный и громкий, на нескольких языках, и случалось, что один говорил по-немецки, другой отвечал по-французски, и всё-таки собеседники каким-то образом понимали друг друга. В дальнем углу за коротким роялем сидел сгорбленный седой старичок необыкновенно добродушного вида, негромко аккомпанировал сам себе, перебирая ласково клавиши сморщенными ловкими пальцами, и птичьим голосом с сильным немецким акцентом по-французски пел «Марсельезу», так что гимн революции звучал сентиментальной уличной песенкой:

Посередине убранной буржуазно-прилично гостиной стоял круглый стол. За этим круглым столом друг против друга сидела Антося, как её называли, полячка, сожительница Бакунина, слыхал как-то он, и сам Бакунин в чёрном сюртуке до неприличия неопрятного вида, с растрёпанной седой шевелюрой. Оба мирно играли вдвоём в дурачка. Антося бросала карты лениво. Бакунин играл деловито, даже, казалось, несколько горячась, однако в то же время прислушивался ко всем голосам, возбуждённо гремевшим вокруг, и время от времени, не оборачиваясь, не обращаясь к кому-нибудь лично, тоже громко и тоже на нескольких языках, вставлял своё слово, и тотчас все замолкали, выслушивали, на мгновенье падала мёртвая тишина, а затем все с прежним жаром продолжали свой спор, который, казалось, не мог окончиться никогда.

Молодой человек растворился мгновенно, примкнув к одной из споривших групп. Огарёв своей тяжёлой походкой прошёл прямо к столу и молча опустился на стул. Фёдор Михайлович с нахмуренным видом покосился по сторонам, с удовольствием обнаружил, что решительно ни один человек не замечает его, продвинулся несколько в сторону и пристроился в угол тощего вытертого диванчика, в другом углу которого, заложив ногу на ногу, тоже кто-то сидел, с серьёзным видом читая газету.

Бакунин, сгребая карты в колоду, перед тем как начать тасовать, кому-то громко, размеренно, чётко сказал:

   — Россия требует теперь практического руководства и практической цели.

Старичок напевал слащаво и томно:

Кто-то по-русски громко кричал:

   — Я одного крестьянина знал, графа Гурьева крепостной человек, откупился за десять тысяч рублей, что вконец разорило его, хотя уже об освобождении заходил разговор, так не терпелось ему, неумолимой цельности человек, о любви своей к царю и к народу не всегда мог без слёз говорить, так вот он всю нашу цель формулировал так: «Всякий, кто не сын народа происхождением, да погибнет!» Вот он, идеал-то народа. И погибнет, погибнет, это я вам говорю!

Какой-то плюгавенький человек по-французски пищал:

   — Слова знаменательные, а-а-а!

   — Именно так, простая и ясная мысль.

   — Необыкновенные могут явиться последствия.

   — А по-моему, так самые обыкновенные что ни на есть, это, знаете ли, быстро у нас.

Бакунин тотчас отозвался на это, бросая карты рубашками вверх, одну Антосе, другую себе, одну Антосе, другую снова себе:

   — Вы правы, именно простая и ясная мысль. Пусть друзья мои строят, я же только одного разрушения жажду, поскольку я убеждён, что строить гнилыми материалами на мертвечине — совершенно потерянный труд и что только из великого разрушения могут возникнуть новые живые материалы, а с ними возникнут и новые организмы, а старые организмы долой.

Из другой группы вырвался резкий, полный самого фанатичного убеждения голос, тоже по-русски:

   — Мы тотчас, без промедления обязаны перейти к справедливым основам общественности и нравственности. Чего же мы тогда ждём?

Кто-то вывернулся, постоял с минуту, красный как рак, точно раздумывая, чего они именно ждут, чтобы тотчас начать, и в нервном припадке выскочил вон, так что громко хлопнула дверь, однако никто не обернулся на стук.

В углу художник с лицом рабочего человека, в блузе, густо измазанной красками, с серьёзным, мрачным лицом обращался к интеллигентному человеку в визитке, в свежем белье, с седой, аккуратно подстриженной бородой:

   — Как подумаю о политическом положении, в котором пребывает Европа, у меня кисти выпадают из рук.

Бакунин отозвался, сбросивши карту на стол:

   — А мы уже распределили между нами деньги за вашу картину.

На что художник с печальным видом сказал:

   — Мне стыдно, гражданин, что она ещё не готова.

Кто-то провозгласил:

   — Интернациональное братство!

Ещё кто-то громко кричал:

   — Все реакционеры действуют согласно друг с другом, тогда как, напротив, сторонники свободы рассеяны, разделены, несогласны, необходимо добиться их тайного соглашения в международном масштабе.

Вообще, кричали ужасно, а Фёдор Михайлович сидел на своём месте совершенно потерянный, мрачный, с румянцем негодования на слишком заметно побледневших впалых щеках, сознавая, что во всём этом безобразии лишний, чужой, нисколько даже не нужный, начиная хоть даже с того, что характер имел непростой, уходил слишком часто в себя, закрывался, на многолюдстве любил помолчать, по какой понятной причине слишком многим неразрешимой загадкой служил, а тут все были люди отпетые и открытые, нараспашку до самой последней черты, так все и выкладывали, что ни всходило на ум, точно бы щеголяя друг перед другом, в особенности Бакунин был весь наружу, открыт и даже по-своему прост, поскольку со всеми был без чинов. В особенности же противны были все эти произносимые с полнейшей и непоколебимейшей убеждённостью крики о необходимости крови, резни, с такой поразительной простотой, словно вырезать всех, кто не своей волей не удостоился чести быть сыном народа, то есть всей мыслящей, духовно развитой части России, и есть в самом деле высшее благо и вернейший путь к идеалу. Он даже терялся, он даже спрашивал сам себя временами: да что они говорят? неужели всё это всерьёз? да уж не шутят ли они этак-то между собой, в своём тесном кругу? да разве возможно такого рода вещами шутить? Он даже порывался что-то сказать, но ещё больше терялся, во-первых, от многолюдства, на котором говорить не привык, да и нервы для многолюдства были слишком слабы, во-вторых, хоть и много и очень серьёзно мог бы возразить на эти ужасные крики, да много ли пользы здесь и в эту минуту на них возражать?

Тут он, погруженный в себя, многое, видимо, пропустил, а очнулся когда, вскинул тревожно глаза и стал чуть не в полубеспамятстве слушать, во всех углах раздавался отчётливый голос Бакунина, не очень и громкий сам по себе, однако тотчас было слыхать, что это голос человека трибуны:

   — Народная революция начнётся с разрушения всех организаций и учреждений: церквей, парламентов, судов, административных органов, армий, банков, университетов и прочего, которые составляют жизненный элемент самого государства. Государство должно быть разрушено до основания. Одновременно приступят в общинах и городах к конфискации в пользу революции всего того, что принадлежит государству, конфискуют также имущество всех реакционеров и предадут огню все судебные дела и имущественные и домовые документы, а всю бумажную гражданскую, уголовную, судебную и официальную труху, которую не удалось истребить, объявят потерявшей всю свою силу. Таким путём завершится народная революция, и после того как её враги будут лишены раз навсегда всех средств вредить ей, уже не будет никакой надобности чинить над ними кровавой расправы, которая уже потому нежелательна, что она рано или поздно вызывает неизбежную реакцию.

Огарёв, глядя на руки, бессильно лежавшие на столе, возразил очень тихо, но едва раздавался голос Бакунина, все замолкали, и потому тоже стало слышно в каждом углу:

   — Попытка народной революции нынче была бы вредна.

Бакунин бросил карты на стол, переставая играть, и ответил резко, откидываясь на своём стуле назад:

   — Никакая попытка никогда не вредна!

Огарёв пожевал губами, потрогал под глазом щёку, точно чесалось там или это он размышлял, и всё-таки примирительно произнёс:

   — Попытки бывают и вредные, но вот ты-то для чего жаждешь вредной попытки? Я думаю, для того, что она тебе доставляет занятие, хотя бы и общему делу вредила. Ты войди вглубь себя самого и очистись. Говорю не в укор, а как мольбу о том, чтобы ты выше себя общее дело поставил, человеческую свою чистоту.

Бакунин отмахнулся, беззлобно смеясь:

   — Ковыряясь в душе, ты находишь в себе разные гадости. Нет сомнения, что всякий без исключения, кто захочет в себе ковырять таким образом, много найдёт неприличного. Однако зачем предаваться излишнему ковырянию прошедшего своего, своей несчастной души? Ведь это занятие самолюбивое и бесполезное совершенно. Прошедшего не воротишь. Не каяться мы должны, не жалеть о прошедшем своём, а собрать всё, что осталось у нас от наших прошедших обид и ошибок, собрать силы ума, уменья, здоровья, страсти и воли и сосредоточить всё это для служения одной последней, любимейшей цели, а наша цель с тобой — революция!

Огарёв намеревался что-то ещё возразить и начал было: «Да, революция...» — но тут Бакунин бесцеремонно его перебил:

   — Полно тебе, чай давай лучше пить.

Антося в тот же миг поднялась и вальяжно, медлительно вышла, за ней шустро выскочил какой-то молодой человек. Огарёв со словами: «Вот я представлю тебе...» — нагнулся к самому уху Бакунина, и Бакунин тут же согласно кивнул, но громко сказал: «Только не надо имён», поднялся во весь свой значительный рост. Огарёв тоже поднялся с такой добродушной улыбкой, что Фёдор Михайлович тотчас не мог не понять, что речь завелась про него, тоже поднялся, сделал шаг в сторону двери и затоптался на месте, испугавшись неприличия своей попытки бежать, не зная, зачем это всё и что он должен будет сказать.

Огарёв между тем подступил и мягко сказал:

   — Автор «Мёртвого дома», рекомендую.

Бакунин встал перед ним со скрещёнными руками, смерил его быстрым взглядом живых карих глаз и вдруг громко спросил:

   — Вы не масон?

Он опешил и едва выдавил из себя:

   — Не масон.

   — Не мадзинист?

   — Не мадзинист.

   — Ну, значит, вы наш и должны вступить в наше братство.

Он так опешил, что едва нашёлся сказать:

   — Я террора терпеть не могу.

Бакунин рассмеялся громко, открыто и совершенно искренно возразил:

   — Я также не ожидаю ни малейшей пользы от цареубийства в России, даже готов согласиться, что цареубийство решительно вредно, возбуждая временную реакцию в пользу царя, однако не удивляюсь отнюдь, что моё мнение разделяют не все и что под тяжестью нынешнего невыносимого, говорят, положения найдётся человек, философски менее развитый, но зато более энергичный, чем я, который подумал, что гордиев узел можно одним ударом разрезать. Несмотря на теоретический промах его, я не могу отказать ему в своём уважении и должен признать его нашим перед гнусной толпой лакействующих царепоклонников.

Он ахал в душе, готов был что-то кричать, всё больше бледнел и только сказал:

   — Я также терпеть не могу конституций.

Бакунин всё улыбался искушающей какой-то улыбкой:

   — И это ещё ничего. У нас имеются члены-соревнователи, вовсе не обязанные вступать в какие-либо заговоры, а только помогающие словом или пером распространению наших идей. Вам надобно непременно в число соревнователей записаться.

Это было нелепо уже до того, что он опамятовался, с собой кое-как совладал, улыбнулся язвительно и с ещё большей язвительностью продолжал разговор:

   — Пожалуй, только вот эти клятвы на кинжалах не очень мне нравятся.

Бакунин воскликнул:

   — И не нужно никаких клятв! Это мы для одних испанцев придумали, а от вас довольно одного вашего слова. Согласны?

И до того это стало ему любопытно, что он не мог не спросить:

   — А если согласен?

Бакунин улыбнулся широчайшей улыбкой:

   — Тогда, как новый наш брат, вы должны уплатить двадцать франков.

И он улыбнулся, с неслыханным удовольствием на этот раз признаваясь в полнейшей своей нищете:

   — У меня нет ни гроша и беременная жена.

Бакунин сказал только: «Жаль», без всяких церемоний поворотился спиной, возвратился к столу, на котором уже ворчал большой самовар, стояли стаканы и сахарница, полная крупно колотым сахаром, сел на свой стул, принял от Антоси налитый только на две трети стакан, бросил в него один за другим три больших куска, так что стакан наполнился чуть не до края, стал, звеня ложкой, мешать, прислушиваясь к словам черноволосого человека с чрезвычайно сильным южным загаром, в отличном сюртуке и белоснежном белье, который спрашивал, какова же программа этого нового братства, и хотя вопрос задан был не ему, отчётливо громко ответил:

   — Уничтожение права наследования, свобода брака, равенство женщин и усыновление детей обществом.

Черноволосый воскликнул, всем телом поворотившись к нему, отставив стакан:

   — Как, и вы думаете, что если не любовь к детям, я согласился бы забраться в эту дьявольскую страну, далёкую от прекрасной Франции и лишённую всего того, что делает жизнь счастливой?!

Бакунин отхлебнул из стакана и спокойно сказал:

   — А, простите, мсье, вы женаты, я и не знал.

Черноволосый между тем выходил из себя:

   — Нет, чёрт побери, я ещё не женат, но, воротясь завтра домой, безусловно найду какую-нибудь женщину, которая мне подойдёт, и тогда женюсь на ней, и я вам отвечаю, что у меня будут дети.

Бакунин жадными глотками выпил стакан чрезвычайно сладкого чая, протянул его ко всему равнодушной Антосе и, пока она снова наполняла его очень крепкой заваркой, хладнокровно разъяснил свою мысль:

   — Вы подумайте только, что же произойдёт, если мы не отменим права наследования?

   — Да я об этом и думать не стану!

   — А вот что произойдёт, если мы не отменим права наследования: крестьяне станут передавать участки земли своим детям на правах собственности. Напротив, если вы одновременно с социальной ликвидацией отмените право наследования, то что же останется у крестьян?

   — Ничего я не хочу отменять!

   — У крестьян останется только голое фактическое владение, и это владение легко будет поддаваться преобразованию под давлением революционных событий и сил.

Фёдор Михайлович уже задыхался. Слушать далее эту развратную дребедень не оставалось ни душевных, ни даже физических сил. Он попятился к двери, вышел на лестницу под навязчивый сентиментальный, даже словно бы ласковый голос, певший о нечистой крови, которая напоит наши нивы, долго спускался по ней в темноте, проклиная себя, что решился пойти, позабыв, каким именно образом он тут очутился. Сырой ветер опахнул его, чуть успокоил, и он как-то быстро, почти не разбирая дороги, отыскал свою улицу и сердито дёрнул ручку звонка. Тотчас на лестнице послышалась мелкая дробь каблуков, и Аня сама открыта ему. Не обращая на это никакого внимания, он поднялся к себе, недовольный и мрачный, огляделся, словно что-то искал, и вдруг увидел в глазах её застывшие крупные слёзы. Эти слёзы ужасно удивили его. Он спросил участливо, ласково, тотчас меняясь в лице:

   — Анечка, что с тобой, случилось с тобой что-нибудь?

Она ответила грубо, с губами надутыми, с ненавистью в глазах:

   — Оставь меня в покое, ты, ты...

Тут он враз припомнил всю ту гадкую, пошлейшую из пошлейших историю с изодранной какой-то бумажкой, и в душе его вновь запылал гневливый жар оскорбленья. Её глупые, бесчестные, нераскаянные слёзы ужасно раздражили его. Он против воли возвысил свой голос:

   — Перестань! Немедленно перестань!

В ответ она заплакала громче, то и дело шмыгая носом, и слёзы потекли тёмными ручейками по уже заплаканным, смятым, посеревшим щекам, а сдавленный голос сквозь зубы шипел:

   — Уйди, уйди от меня!

В этом сдавленном голосе ему слышалось отвращение, даже как будто и ненависть. Поражаясь, не понимая, как до такого непристойного, унизительного и унижающего других состояния может доводить себя человек, он отрывисто, брезгливо заговорил:

   — Ты оскорбляешь меня. Эту записку дал мне закладчик. Но ты, я знаю, мне всё равно не поверишь.

Она горделиво и с вызовом откинула голову и, улыбаясь презрительно, криво, неприязненно оглядела его своим колючим унижающим взглядом.

Он вскрикнул:

   — Почему я должен оправдываться, если не виноват?!

Она собралась что-то ему возразить, непременно язвительное, непременно самого ядовитого свойства, как он не мог не увидеть на её задрожавшем лице, и тогда он изо всех сил сжал кулаки и в бешенстве прокричал:

   — Прошу замолчать, замолчать!

Тут он сообразил, точно разбуженный собственным криком, что делает что-то непростительно-гнусное, отскочил в сторону, наткнулся на стол, тотчас сел, обхватил горячую голову трясущимися руками и уставился в одну точку перед собой, не видя почти ничего. Одна только мысль стучала и прыгала в распалённом до боли мозгу. Ему необходимо нужно было писать, нужно было писать для того, чтобы жить. Что же он делал, чем, какими всемирными идеями кипел и болел его ум? Ничего он не делал. Никаких всемирных идей не кипело и не болело в уме. Однако кипело, болело и разрывало на части ум и душу и всё его существо. Что кипело, что болело, что разрывало? Одна мысль, ничтожнейшая, существеннейшая из всех: он думал о своей несчастной женитьбе, о своей давно и во всех смыслах без исключенья загубленной жизни, о странной склонности к истязанию, так присущему всякой сколько-нибудь настоящей и сильной любви.

Тут она подошла и молча села сбоку стола.

Он посмотрел почти безразлично, невидяще, ожидая, что она ещё раз оскорбит, унизит его, оскорбит и унизит не потому, что натура дурна, натура-то именно у неё хороша и ужасно, ужасно ему дорога, ужасно близка, так что и жизни не представлял без неё, а оскорбит и унизит именно потому, что действительно любит его. Сколько уж раз по этой самой причине оскорбляли и унижали его?

Однако она ничего не сказала. У них имелась одна чернильница и одно перо на двоих. Она схватила это перо с такой быстротой, точно он отнимал у неё, придвинула к себе лист бумаги, приготовленный им, и торопливо, раздражённо и нервно бросилась что-то писать.

Он был благодарен ей за молчание. Молчание в такого рода историях лучше всего, он тысячи раз на себе испытал. Так и остынет, так и пройдёт. Даже любопытство понемногу проснулось: что это в такую минуту вздумала она написать? Скорее всего, кому-нибудь из родных, изливает обиды свои, жалуется, может быть, что он не любит её, раздражается, часто кричит, и права, и права, стыдно ему раздражаться и кричать на неё, она же радость и свет, он живёт только ей, оттого и не может писать, когда она ссорится с ним, и вдруг словно молния вспыхнула: чего доброго, она наводит справки о Поле, она перед другими, перед другими смеет позорить его!

Он вспыхнул, потянулся было вырвать письмо и вдруг ощутил, как ей тяжело, как жгут её муки, всегда адовы, ревности, знакомые слишком уж хорошо и ему самому, как непереносимо страдает она, не понимая, не веря, несмотря на все клятвы и уверенья его, что то всё в прошлом давно, что то наконец оставило и куда-то ушло от него.

Бедная, бедная Анечка!

Он должен был ей всё это сказать, как уже говорил, может быть, тысячу раз, но язык его точно был налит свинцом, так он был обозлён и, страдая именно оттого, что у него на глазах безутешно, безвинно страдает она, почти ненавидел за это её.

И та заставляла его жестоко страдать и почти ненавидеть её.

Что за ужасная, что за нелепая, что за несправедливая, что за горчайшая участь!

Он горел как в огне, назад тому, должно быть, шесть лет. Время наступало великое, может быть, величайшее, поворотное, даже ещё у нас не бывалое, сродни только тому, что для нас было время Петра, только совершенно, совершенно не так и иначе, потому что не сравнимо ни с чем плодотворное, в дальнюю даль бегущее время, он уже это чуял своим разожжённым чутьём, а кругом вытворялись невероятные вещи, точно и не было совсем, совсем ничего, все уединялись, обособлялись, всякому что-то выдумать хотелось особенное, неслыханное, новое, какого не было ещё до него, точно великое время не призывало сплотиться всех в одну кучу и быть заодно. Даже напротив, казалось, что всякий откладывал в сторону именно то, что было прежде общего в мыслях и в чувствах, и по всякому наималейшему поводу начинал об одних своих собственных мыслях и чувствах. Всякому так и хотелось с начала начать. Без малейшего сожаления разрывались прежние связи, каждый действовал сам по себе, этим, казалось, только и утешался. И всё это при том, что многие не начинали и никогда не могли начать ничего, однако и они отрывались от всех, вставали в сторонке, глядели на место, от которого оторвались, складывали руки и ждали чего-то, что никого не могло удивить, поскольку у нас чего-то все всегда ждут, упорно ждут, как больше и не умеют нигде. А как можно складывать руки и ждать, когда не слышалось почти ни в чём соглашения нравственного, когда всё разбилось, всё разбрелось, и уж не на кучки одни, а даже на единицы разбилось и разбрелось? И вид такой лёгкий, такой довольный у всех! В особенности довольный и лёгкий у литераторов, вышедших из новых людей, то есть большей частью из тех, которые только что знают, что грамоте, а более не желают и знать решительно ничего, хоть трава не расти. Они сами, вишь, по себе и всё у них от себя. Они проповедовали одно только новое, даже новейшее, прямо выставляя идеал нового слова и нового человека, не зная при этом ни своей, ни тем более европейской литературы, ничего не читая, не то чтобы Пушкина и Тургенева, но часто не читая даже своих. Они прямо выводили новых героев, новых женщин в особенности, а вся новость оказывалась единственно в том, что эти герои делали прямо десятый шаг, минуя прежние девять, запутывались и попадали в фальшивое положение неучей, думая сделать читателю назидание, а всё назидание сводилось только к тому, что положение было ужасно фальшиво, хотя нельзя было не видеть в каждой строке, что автор убеждён совершенно, что новое слово сказал, а потому и сам по себе, обособился и совершенно доволен собой, это уж непременно, прямо условие для того, чтобы что-то писать.

Ему же необходимо было проникнуть в самую сущность вещей, в самую основу основ. Он должен был крикнуть, что всюду страдал человек, страдал и страдал оттого, что всюду унижен и оскорблён. По этой причине он находился в самом крайнем лихорадочном положении. Поэма, казалось, была совершенно готова. Роман уже просился литься с пера. Он ощущал, что поэзия есть. Он жаждал написать хорошо, уж это было его непременным условием. Да в тот год примешалось одно обстоятельство чрезвычайное, которое в особенности бодрило и страшило и не пускало его. Обстоятельство в самом деле огромное: он только что возвратился, был перерыв в десять лет, для пишущего человека почти всегда верная смерть, и от неудачи или удачи зависела вся его будущность в литературе, вся карьера, вернее сказать, вся судьба. Впереди ждали месяцы бессонных ночей и награда за них, когда он окончит, то есть спокойствие, отдых, кругом себя ясный взгляд, сознание, что сделано всё, что сделать хотел, главное, главное то, что настоял на своём.

И он приступал, приступал и никак не мог приступить. Квартирка мерзейшая, теснота, нищета, Марья Дмитриевна, бледная, исхудавшая, захандрившая, без всякого интереса к нему, то есть тленно к сердечному делу его, которое предстояло совершить так хорошо, как ещё не совершал никогда, раздражённая уже беспрестанно, до попрёков самых несправедливых и самых ужасных, убивавших поминутно его, так что уж он дошёл до того, что днями из дома бежал, возвращался прямо на самую ночь, с обречённым видом где-нибудь сидел в стороне, пока затихала больная жена, пока беспутный Паша вместе с ней затихал, мальчик милый и добрый, с прекрасной душой, однако неисправимый бездельник, отправлялся на кухню, кипятил самовар, заваривал чай самый крепкий, пил стакан за стаканом внакладку, до того, что порой получался сироп, а всё как-то вяло и бестолково брело.

И вдруг закипело. Брату Мише выдалось разрешенье на новый журнал. Журнал необходимо было наполнить, а чем? Он и бросился разом на роман, на статьи, статьи выходили огромные, скорей всего, оттого, что в нём бушевало счастье сознания, что он имеет возможность наконец говорить, роман растягивался, не поспевал, тянулся из номера в номер и дотянулся с января по июль, ослабляя и даже поганя эффект, а тут ещё чтения в зале Руадзе и где-то ещё, невозможно никак отказать, поскольку в этих чтениях именно слышалось общее дело, которое объединяло разбежавшихся по углам, так что он завертелся и замотался вконец.

В такой-то момент и получил он письмо. Ужасно оно поразило его. Письмо было искренним до последней черты, правдивым и чистым, а в то же время самолюбивым, даже высокомерным, хотя писала его почти девочка, каких-нибудь двадцати или даже девятнадцати лет, это сразу было видать, а уже наивности и гордыни имелась полная смесь, так что так прямо и признавалась в самой горячей любви и в то же время свои слова как будто обратно брала, рассказывала, где, когда и сколько раз имела самое необыкновенное счастье видеть его, находила, что у него лицо и весь вид героя и мученика, и тотчас было видать, что именно полюбила не столько лично его, сколько героя и мученика, однако же полюбила со всей страстью своей сильной и гордой натуры, а страсти в душе её кипели безмерные, и это было тоже тотчас видать, и писала она письмо герою и мученику, оттого оно было полно самого горячего восхищения и преклонения перед ним.

Его сердце застучало, зашлось и не скоро встало на место. Был человек, которому дорого то, что он делал, и одного человека, которому дорого то, что он делал, было слишком довольно, чтобы делать ещё и ещё, к тому же человек этот был женщина, молодая, возможно красивая, и уж умная, умная, это наверняка, этого у неё не отнимешь никак.

Ему прибавилось сил, точно в письме была живая вода. Проходили все сроки давать сколько-нибудь романа в журнал, так он дни и ночи сидел, уже не замечая крайнего раздраженья жены, в самое, в самое время попал, даже несколько ранее срока, на день или два, и тут от неё получился рассказ, очень неопытный, робкий, но с жилкой какой-то, чего не могло и не быть у такой честной и сильной натуры, оригиналу недоставало, как всегда, в номер, он и пустил на свободное место этот несозрелый рассказ, прямо желая юного автора поощрить, да с какой-то тайной мыслью ещё, тайной тогда и для него самого.

Она вскоре пришла, пришла, конечно, к герою и мученику, герою и мученику с каким-то словно бы вызовом поведала о себе, в особенности напирая на то, что она простая деревенская девушка, да ещё не какая-нибудь, а дочь настоящего крепостного, пятнадцать лет, всё детство и отрочество, просидела в самой дальней, в нижегородской глуши, в небольшой деревеньке, принадлежавшей к имениям известного князя и богача Шереметева, у окошка большей частью сидела, тосковала о чём-то, чего-то ждала, пока наконец её папенька, сметливый, дельный мужик, не откупился с семейством на волю, большие графу дал деньги, да графу и остался служить, все имения под начало своё получил, перебрался с семейством в столицу, дочерей в пансион поместил, образование дал, она уж читала, читала, вышла из пансиона, за публичные лекции принялась, чтения разные, Чернышевский, Некрасов, Писемский, Тургенев и он, всюду он, замечательный автор «Мёртвого дома», мученик и герой, именно эти слова она повторяла множество раз.

Он был, разумеется, поражён, не в себе, закружился, бросился её развивать, поскольку её развитие только ещё начиналось, говорил со страстью, с жаром в речах и в глазах, покорённый её возвышенным чувством, восхищенный юной душой, благодарный за то, что она признала его, говорил без рисовки, просто, однако же сильно, от пристального вниманья её сам возвышаясь в своих же глазах.

Его жизнь, уже не по книгам, представила ей, теперь въяве, героя и мученика. Она вся загорелась, она отдалась герою и мученику, отдалась ещё в первый раз, не рассчитывая, не требуя от него никаких обязательств, жертвуя всю себя для него, не задаваясь вопросом о том, что после станется с ней, точно в омут кинулась вниз головой. Она была счастлива с героем и мучеником. Приходя иной раз в исступление, она шептала ему, что любовь их прекрасна, что их любовь грандиозна, что так, как они, никто не умеет любить и никто никогда не любил.

В его действительно мученической, такой смутной, такой безрадостной жизни она сверкнула как ослепительный свет, и сверкнула к тому же в тот самый отчаянный миг, когда он окончательно потерял надежду на счастье, смирился с потерей такой самой нужной человеку надежды и точно заглох. Издерганный смертельной болезнью слишком нервной, слишком капризной жены, которая не только не понимала, но ещё и беспрестанно терзала его, утомлённый срочной работой в журнале и кипами корректур, которые держал исключительно для того, чтобы брат мог что-нибудь выкроить на плате корректору, поскольку был у брата на счету всякий грош, он вдруг ощутил, что она, и только, только она, ещё его способна спасти, и по этой причине должна спасти и непременно, непременно спасёт. Он, тоже приходя в исступленье, восхищённо и страстно шептал такие признанья, которых женщине лучше не знать:

— Твоя любовь как Божий дар сошла на меня, нежданно, негаданно, после усталости, после отчаянья, после всего. Твоя молодая жизнь подле меня обещает так много, так много уже мне даёт! Она веру, веру во мне воскресила, веру в себя, ты должна вот это, это понять, твоя любовь возвращает мне мои прежние силы, а сколько новых, сколько новых даёт!

Для чего он всё это шептал? Он-то ведь знал, какие страшные, какие непроходимые бездны может разверзнуть женское сердце, если нравственный огонь в нём угас или ещё не зажжён. Именно, именно знал превосходно, бесспорно, однако шептал и шептал, уже искренно веруя в то, что единственная она, что она лучше всех, что она совершенство и что так уж будет всегда, иначе просто быть не могло, иначе было нельзя.

Она же разочаровалась в нём быстро, чуть не мгновенно, и в разочаровании, стремительном, жадном, была беспощадна к нему, точно нарочно желала прибавить герою новых мучений.

Страстность ли натуры их погубила, взаимная неудержная страстность, несходство ли их убеждений, которое обнаружилось вскоре, несходство натур, воспитанных к тому же слишком различно, ему было трудно понять, в особенности тогда, в тот первый момент, внезапно ошеломивший его, когда она резко и грубо, главное оскорбительно и глумливо, оттолкнула его от себя. Тут как-то всё замешалось в один безобразный клубок, который в таких отношениях запутывается ужасно легко и который уже никак распутать нельзя, можно только рубить по живому или выбросить вон, всё позабыть и простить, от всего только сердца простить и простить навсегда.

Она же прощать никому ничего не умела. К тому же самой первой чертой, может быть, было именно то, что она ужасно неопытна и ужасно наивна была. Может быть, примешалось некстати и то, что он только герой и мученик был для неё, он же прежде всего был живой человек и в отношении к ней ещё истосковавшийся ненасытный любовник, обрушивший на неё свои жадные ласки, требовавший таких же ласк от неё.

Она, может быть, испугалась. Его откровенные страстные письма вызывали в её детской душе отвращение, и она, случалось, выговаривала ему:

   — Мне не нравится, когда ты пишешь циничные вещи, это к тебе как-то нейдёт, к такому тебе, каким я прежде воображала тебя.

Его жадные ласки представлялись ей вакханалией, оргией, чуть ли не грязью, он же имел глупость привести ей одну мысль Бальзака о том, что и глубокий мыслитель должен хотя бы раз в месяц погружаться в бурную оргию, и эта простая, отчасти серьёзная, отчасти шутливая мысль оскорбила её, она же была вспыльчива почти до безумия, а жизнь нравственная не была ей знакома, и по этой причине её нервная вспыльчивость не имела узды. Она откровенно, прямо в глаза глумилась над ним. Унижения, оскорбления, брань так и сыпались на его несчастную голову. В особенности требовала она, чтобы он стоял перед ней на коленях. Он и стоял, слишком часто стоял, с потерянным сердцем, в надежде успокоить, задобрить её, вспышками к ужасу своему понимая, что никакую женщину невозможно исправить таким наивным и рискованным способом, а скорее можно наверняка её погубить. Он и губил и губил. Она тешилась над ним, как могла. Тут ещё другая свалилась напасть: он не мог наконец не увидеть, что ей чуждо решительно всё, что святыней служило его беспокойной душе. Она была прямая и ярая нигилистка. Она обожала террор. Она издевательски хохотала над ним, когда он пытался с ней спорить, горячо и пространно, как некогда спорил с Белинским, то есть стремясь убедить, и ужасно к тому же всерьёз. Она то возвращалась, то убегала, то вновь поддавалась соблазну неукротимых страстей, то грубо и низко отталкивала его. Наконец отшвырнула, как рваный сапог. Он придумал поездку в Италию, чтобы только её удержать, однако тотчас поехать не смог. Она рассердилась, одна укатила в Париж, укатила в тот самый момент, когда у него закрыли любимый журнал. Он заметался в водовороте ликвидаций, кредиторов и смут. Он невыносимо, он жесточайше страдал. Каждый миг, едва освобождался от этих грязных каверзных дел, он неотвязно и неотступно видел только её и её: полногрудая, с безупречным овалом бледного худого лица, едва ли красавица, с несколько вздёрнутым носом и слишком прямыми губами крестьянки, однако удивительно, удивительно хороша, с этими глубокими, тёмными, умными, большими, сверкающими злобой, ненавистью, страстью глазами, с этим выражением то высокомерия, так портившего её, то покорности и простоты. Он был решительно не в состоянии жить без неё и всё-таки, разумеется, жил.

Жажда видеть её, может быть, укрепила его. Он всё одолел и примчался в Париж. Номер в отеле, кажется, снял, как попало бросил, кажется, свой чемодан и тотчас был у неё. Она встретила безрадостно, вяло, точно он был чужой или слишком давно надоел:

   — Ты немножко поздно приехал. Всё изменилось несколько дней. Ещё так недавно я мечтала с тобой поехать в Италию, я даже стала учиться итальянскому языку...

Он задрожал, побледнел от дурного предчувствия, уже знакомый с её безрассудным, диким характером, с какой-то опустошающей жадностью глядел на неё и не мог уже видеть без ненависти этих глаз и лица и всего, а она говорила безжалостно, прямо, точно это именно он был во всём виноват:

   — Ты как-то сказал, что я не скоро могу отдать моё сердце. Я в неделю, я по первому призыву его отдала, отдала без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что любят меня. Я оказалась права, когда ты мной восхищался. Не подумай, чтобы я порицала себя. Я хочу только сказать, что меня ты не знал, да и я сама не знала себя.

Он упал на колени, он зарыдал, он о чём-то молил, он допытывался у неё для чего-то:

   — Ты счастлива, счастлива? Одно только слово скажи: счастлива, счастлива ты?

Она глухо ответила:

   — Нет.

Он стискивал руки, чуть не вопил:

   — Как же это? Любишь и несчастлива? Возможно ли это?

Она призналась с мукой боли в глазах, однако открыто и прямо:

   — Он не любит меня.

Он схватился за голову и почти закричал:

   — Он не любит тебя! А ты? Ты скажи мне, ты не любишь его как раба? Ах, Поля, Поля, зачем же ты так несчастлива? Это должно было случиться, должно, я это давно уже знал. Ведь ты полюбила меня по ошибке...

Опустил руки, но не поднялся с колен и для чего-то спросил:

   — Кто же он? Художник, философ, красавец, демон, поэт?

Она ничего не скрывала, ему на беду, ни малейшей черты, наивная и безжалостная во всём:

   — Нет, он не демон и не поэт. Представь, так странно для нас, он ничего в книгах не смыслит. Студент медицины, примитивный, даже банальный, родом испанец, откуда-то с островов. Но, может, в этом-то вся его сила...

Он поднимался, опять вставал перед ней на колени, поднимался опять. Он умолял, только чудом не разрыдавшись у её бесчувственных ног:

Может быть, всё же поедем в Италию? Друг мой, не бойся, я буду тебе только братом!

Она отталкивала, она презирала его. Он жил как в бреду, сознавая только одно, что он совершенно несчастен, как ещё никогда и ни с кем не бывал, и это уже навсегда, навсегда. Жизнь становилась без неё невозможна. Не то чтобы он хотел умереть, если бы так! Состояние жизни, это существование своё на земле он любил с такой страшной силой, с такой поразительной страстью, что согласен был вечно страдать, лишь бы жить, лишь бы существовать на земле, лишь бы вечно длилось это чудесное, это прекрасное состояние жизни. В том-то и дело! Он не в состоянии был жить без неё, он не находил себе места, в его жизни больше не было смысла, он лишался всего, и всё прочее стало ему безразлично. Он только страдал и страдал, бесконечно страдал! И дивился по временам: сколько же может страдать человек?

Однажды она прибежала к нему очень рано, кажется, не было ещё и семи, бледная, с трясущимися губами, со страшным выражением остановившихся глаз.

Он так и ахнул, бросился одеваться, забыл ей стул предложить, выскочил из-за ширм, усадил, что-то на себя натащил, подбежал, заглядывая в лицо, но она точно не видела ничего, только машинально теребила платок и с усилием, тихо, медлительно, с долгими паузами, точно забывала всё время, о чём говорит, рассказала ему, что любит того, примитивного, какой-то особенной, невообразимой, безумной любовью, не может жить без него, а тот, примитивный, сбежал от неё, она преследует, ловит на улице, пишет огромные письма, обличает, грозит, посылает страшные клятвы, умоляет его, но тот, примитивный, нейдёт. И вот она нынче решилась.

Он побледнел, задрожал, закричал: на что, на что решилась она?

Нисколько не изменившись в лице, не взглянув на него, она отвечала совсем равнодушно, каким-то пустым, но решительным голосом, что решилась убить.

Он схватился за голову. У него даже голос пропал. У него едва вырывались какие-то хриплые звуки:

   — Как ты можешь, как смеешь кровопролитием решать отношения между людьми?

Она слегка, как-то мертвенно и с трудом усмехнулась:

   — Ты, может быть, прав...

   — Хорошо, хорошо!

   — Я, может быть, не хочу его убивать...

   — И не надо, не надо, Бог с ним!

   — Но мне бы хотелось, ужасно хотелось бы долго, долго мучить его, истязать...

Он закричал:

   — Полно тебе, не стоит того, он всё равно ничего не поймёт, из-за него бессмысленно себя загубить.

Она вдруг точно в беспамятстве провела рукой по виску, и слеза наконец одиноко покатилась по её смертельно бледной щеке:

   — Душно мне здесь... всё мне чужое...

Он стоял перед ней столбняком, догадавшись не тотчас, о чём она говорит, что и почему ей чужое, а она страдальческим голосом всё так же медлительно говорила ему:

   — В этом цивилизованном обществе места мне нет, понимаешь? Я родилась в крестьянской семье, воспиталась между народом и жить должна с мужиками. Я хочу поселиться в деревне. Меня не оскорбит там никто. Я стану хоть какую-нибудь пользу им приносить. Потому что нельзя же так жить, никому пользы не принося, ведь нельзя? Что ж ты молчишь?

Он очнулся, закивал головой, заспешил:

   — Конечно, конечно, нельзя!

Она опять усмехнулась, так что ему становилось не по себе:

   — Недостойно для человека, как ты говоришь?

Он соглашался, что недостойно для человека никому пользы не приносить, это именно была его мысль, соглашался и в том, что надо без промедления ехать отсюда, что надо перестрадать, потерпеть, однако в бешено кружившей его голове вертелось иное, он упал на колени, схватил её за руки и так и впился ей прямо в глаза своим умоляющим взором:

   — Только прошу тебя, не сделай прежде какой-нибудь глупости, ты понимаешь, ты понимаешь меня?

Разумеется, вскоре она ему отдалась. Он принял её, как святую, не слыша брезгливости, грязи, стыда, испытав одно только безграничное счастье. В тот же миг он всё ей простил, решительно всё, навсегда, от души. В его глазах она была чиста перед ним. Он твердил себе только одно, что она любила его, всегда любила только его, а то была ошибка, заблужденье, обман, чёрт знает что, о чём надо поскорее забыть. И он в самом деле уже забывал, погруженный в блаженство словно бы первой, но ещё более сладкой любви, когда она, в его номере, случайно выглянувши в окно, махнула рукой на базилику, приютившуюся в тени Пантеона:

   — В этой церкви я в одном преступном замысле исповедовалась на днях.

Он возмутился, и первая его мысль была не о том:

   — Неужели ты способна клеветать на себя, исповедуясь католическим патерам?

Именно к этому она была равнодушна и потянулась, зевнув:

   — Полно, чем католический священник хуже нашего протодьякона?

Он пустился ей объяснять, но она почти тотчас холодно перебила его:

   — Не горюй, лучше смотри, какая это чудесная церковь. Право же, в ней стоит исповедоваться в самом страшном грехе, а это ведь грех, я же знаю, страшный грех — убить человека.

Только тут дошло до него, что всё дело не в развратных католических патерах, о чём он пространно ей толковал, а именно в этом ужасном грехе, ненавистном ему, в особенности ненавистном ещё потому, что напомнил о том, примитивном, которого он жаждал забыть навсегда и о котором она так безжалостно напоминала ему. Он почти застонал:

   — Убить этого?

Она спокойно ответила:

   — Нет, не его.

Он растерялся:

   — Не его? Так кого? Меня, может быть?

Она возразила без всякого выражения на застывшем лице, не доступном его пониманию:

   — Нет, не тебя. Это замысел грандиозный, необычайный...

   — Так кого же?

   — Тебе я, пожалуй, скажу. Я изнывала, я чувствовала, что мне нужно непременно убить, но, тут я согласна с тобой, убить не его: он так мелок, не стоит такого греха. В этом ты, может быть, прав: из-за какого-то студента себя погубить... О нет, свою месть я превратить хочу в подвиг. Жертвуя собой, я хочу славы достичь. Мстя за поруганную любовь, я хочу войти в историю человечества.

   — Что ты задумала?

   — Не всё ли равно, какой мужчина заплатит за надругательство надо мной. Вы все виноваты, на совести всех вас обманы, предательства, жестокое сладострастие. Но если уж мстить, так чтобы всему миру стало известно о моей неслыханной, небывалой, неповторимой, единственной мести.

   — Опомнись, опомнись! Неужели ты могла бы убить человека?

   — Могу, не колеблясь.

   — Так скажи мне: кого?

   — Царя.

   — И ты хочешь, как дю Барри, валяться в ногах палача и ещё одну минуточку вымаливать у него?

   — Нет, я уже от этого отказалась, теперь уже это прошло.

   — Но как же ты могла прийти к самой мысли об этом?

   — Очень уж увлекает. Огромность этого шага. Ты только подумай, как это просто: один жест, одно движенье, и ты в числе знаменитостей, гениев, спасителей человечества, великих людей.

   — Полно, полно тебе, вечная слава зарабатывается только трудом.

   — Или беспримерной отвагой.

   — А о муке совести ты не подумала?

   — Именно это и остановило меня. Я подумала вдруг: непременно казнят, а ведь прожить где-нибудь в тишине, на солнце, у южного моря, лет до восьмидесяти очень недурно.

Ему удалось в страшной спешке, чуть ли не в панике увезти её из Парижа. Они путешествовали, осматривали Женеву, Турин, Геную, Рим. То как прежняя она была с ним, страшно близкая, долгожданная, чудо добра и тепла, то снова металась, рвалась к Герцену в Лондон, мечтала покончить с собой, собиралась в Америку к бегунам или снова навечно заточиться в родную деревню. Он то кружился в ослепительном счастье, то бесконечно страдал. Наконец они расстались в Берлине. Он воротился в Россию, домой, она поскакала в Париж. Они после встречались ещё. Он сделал ей предложение. Она с какой-то цинической грубостью отказала ему. Оскорблённый, раздавленный, он всё-таки удержался и только с болью сказал:

— Если ты когда-нибудь выйдешь замуж, ты на третий день мужа возненавидишь и бросишь. Ты мстишь мне за то, что раз отдалась и не можешь мне это отчего-то простить.

Что-то ещё между ними тянулось, страдало и ныло. Назад тому месяцев пять, уже в Дрездене, от Ани тайком, он ответил ей на письмо, подробно, сколько позволила деликатность, рассказал о себе и сказал своё мнение, что счастливой ей трудно быть, думая про себя, что счастливой ей быть невозможно, и попытался ей её объяснить:

«О, милая, я не к душевному необходимому счастью приглашаю тебя. Я уважаю тебя (и всегда уважал) за твою требовательность, но ведь я знаю, что сердце твоё не может не требовать жизни, а сама ты людей считаешь или бесконечно сияющими, или тотчас же подлецами и пошляками. Я сужу по фактам. Вывод составь сама...»

И ещё там вырвались из самого сердца слова:

«До свидания, друг вечный!..»

Это он написал, но ведь это именно было прощание, он не сомневался, что навсегда. Как же возможно тут ревновать?

Он не приметил, как Аня отправилась спать, поднял глаза, усталые, мрачные, а её уже нет за столом. Он было поднялся, чтобы поцеловать её на ночь, но тут вспомнил весь потерянный вечер, его обожгло какой-то непримиримой, отвратительной злобой, и он бессильно опустился на стул.

Поздним утром, когда он лежал на диване, медленно и с трудом одолевая гнетущую тяжесть в точно раздутом, раздавленном теле, в голове его смутно зашевелилась какая-то мысль. Мысль о женщине, может быть, и о той, о которой так обречённо и всё ещё страстно думал вчера, но, скорее всего, уже о другой.

Женщина была страшно сильной, порывистой, страстной и в то же время разломанной чем-то неясным ещё: может быть, самолюбием, унижением, страдальческой, поруганной юностью, может быть, необыкновенной своей красотой.

Он поднялся, силясь удержать эту мысль, чтобы тщательней и полней обдумать её, однако не имел ни малейшего представленья о том, для какой именно надобности ему эта отрывочно-странная мысль, и она от него уходила, сменяясь то пустыми, то горькими мыслями о собственной своей неприкаянности и слепоте.

Кому бы он решился дать эту женщину? Красавцу? Да разве Красавец стоит её? Или тому, кто в мыслях его всё ещё жил как Христос? Это бы хорошо, хорошо, но как же решиться на этот чудовищный шаг, решительно зная о том, как такая-то женщина измучает, истопчет его, как, истоптанный, он столько времени мучился сам?

Всё в его жизни как-то криво пошло.

И он, печальный, полубольной, всё ещё не решившийся ни на что, брезгливо и нехотя принялся за утренний кофе.

Он так был сосредоточен на этом, что заметил Аню только тогда, когда она возвратилась после долгой прогулки, усталая, с мрачнейшим лицом и с какими-то пустыми глазами, точно не видевшими его, не желавшими видеть, что лучше всего давало понять, как ей тяжело, но он, разрешая безуспешно трудный вопрос о неподатливых героях своих, промолчал, наблюдая почти без смысла и мысли о ней, как она бесцельно бродила по комнате, будто наводила порядок, которого не было всё равно, переставляя с места на место одни и те же предметы.

Он пересел за свой стол, раскрыл как попало тетрадь, потому что ни о чём больше думать не мог, так что записи всегда шли без порядка. Было необходимо эту женщину записать, а потом уж додумать, в который вставить роман, он уж потянулся было к перу, да опять возвратился к мысли о том, за который приняться роман, поскольку именно это и было в эту минуту важнее всего, думал, думал и ничего не решил, глядь, а уж время обедать идти.

Он поднялся мрачный, недовольный собой, повязал в полном молчании галстук, облачился в сюртук и в раздумье стоял в дальнем от двери углу, позабыв, куда собирался, снова погрузившись, как в омут, в своё.

Она посмотрела на него своим кротким, испытующим взглядом, подскочила и по-детски расхохоталась ему прямо в лицо. Он понял, что она не сердилась, обмер от счастья, вспомнил, что сердился-то именно он, попытался сохранить лицо непроницаемым и холодным, но она продолжала так звонко смеяться, а он жаждал так примирения, не умея и не желая подолгу сердиться, что, улыбнувшись, сначала невольно, тоже расхохотался и сел, позабыв окончательно обо всём. Она вскочила к нему на колени, стала просить, чтобы он не сердился. Он обещал, целуя её. Они пообедали мирно, и он ощущал непрерывно, что вот она рядом, что вот она с ним и он этим счастлив и этим спасён. С этим он всё одолеет.

И роман?

И роман!

 

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

1821 год

30 октября (11 ноября нового стиля) — в Москве в здании Мариинской больницы у штаб-лекаря Михаила Андреевича Достоевского родился второй сын, Фёдор.

1831 год

Лето — М. А. Достоевский приобретает в Каширском уезде Тульской губернии сельцо Даровое, где семья Достоевских проводит лето.

1834 год

Осень — Фёдор Достоевский и его старший брат Михаил поступают в московский пансион Л. Чермака.

1837 год

27 февраля — смерть матери Достоевского Марии Фёдоровны (урождённой Нечаевой, родилась в 1800 г., вышла замуж в 1819 г.).

Май — Фёдор и Михаил переезжают в Петербург для поступления в Инженерное училище.

1838 год

16 января — поступление в Инженерное училище.

1839 год

8 июня — смерть отца Достоевского, Михаила Андреевича (родился в 1789 г.).

1841 год

5 августа — производство в офицеры.

1843 год августа — окончание курса Инженерного училища и зачисление в Санкт-Петербургскую инженерную команду, в чертёжную Инженерного департамента.

Декабрь — Достоевский переводит «Евгению Гранде» Бальзака (напечатано в журнале «Репертуар и пантеон», 1844).

1844 год

19 октября — Достоевский уходит в отставку.

1845 год

Декабрь — Достоевский работает над романом «Бедные люди».

Март — роман окончен.

Май — Некрасов и Белинский читают роман «Бедные люди». Знакомство Достоевского с Некрасовым и Белинским.

Лето — работа над повестью «Двойник».

1846 год

15 января — вышел в свет «Петербургский сборник», где напечатаны «Бедные люди».

1 февраля — вышла в свет февральская книжка «Отечественных записок» с «Двойником».

Весна — знакомство с Петрашевским.

Октябрь — Достоевский начинает работу над повестями «Хозяйка» и «Неточка Незванова».

1847 год

Февраль — Достоевский начинает посещать кружок Петрашевского.

Октябрь — декабрь — выходят в свет X и XII книги «Отечественных записок» с «Хозяйкой». Повесть встретила отрицательные отзывы критики.

1848 год

Ноябрь — «Белые ночи» напечатаны в XII книге «Отечественных записок».

1849 год

Январь — февраль — выход в свет I и II книг «Отечественных записок» с повестью «Неточка Незванова».

23 апреля — арест Достоевского.

1 мая — выход в свет V книги «Отечественных записок» с последними главами «Неточки Незвановой» без подписи автора.

15 ноября — Достоевский приговорён со всеми петрашевцами к смертной казни.

22 декабря — Достоевский на Семёновском плацу. Пережившему на эшафоте весь ужас готовящейся свершиться смертной казни Достоевскому объявлен окончательный приговор: четыре года каторги и затем разжалование в солдаты.

1850 год

23 января — Достоевский доставлен на каторгу в Омск.

1854 год

Ок. 15 февраля — выход из каторги.

2 марта — Достоевский зачислен рядовым в Семипалатинск.

1856 год

1 октября — Достоевский произведён в прапорщики.

1857 год

6 февраля — женитьба на Марии Дмитриевне Исаевой (родилась в 1828 г.).

1859 год

19 марта — Достоевский выходит в отставку.

Март — в книге III «Русского слова» напечатана повесть «Дядюшкин сон».

Август — Достоевскому разрешено переехать в Тверь.

Ноябрь — декабрь — в книгах XI и XII «Отечественных записок» напечатана повесть «Село Степанчиково и его обитатели».

Декабрь — после больших хлопот Достоевскому разрешено вернуться в Петербург.

1860 год

29 января — цензурой разрешено издание собрания сочинений Достоевского (в 2-х т., изд. Ооновского).

1 сентября — в «Русском мире», № 67, напечатано начало «Записок из Мёртвого дома».

1861 год

7 января — выход в свет первого номера журнала «Время» под редакцией Михаила Михайловича Достоевского.

Январь — ноябрь — сначала в «Русском мире», затем во «Времени» напечатаны «Записки из Мёртвого дома».

Январь — июль — во «Времени» напечатан роман «Униженные и оскорблённые».

1862 год

7 июня — Достоевский едет за границу (Париж, Лондон, Швейцария, Италия).

4 июля — Достоевский в Лондоне посещает Герцена.

Август — возвращение в Петербург.

1863 год

3 апреля — вышел в свет № 3 журнала «Время», в котором напечатаны «Зимние заметки о летних впечатлениях».

26 мая — запрещение журнала «Время».

Август — вторая поездка за границу (Париж, Италия).

Октябрь — возвращение из заграничной поездки.

1864 год

24 января — Михаилу Достоевскому разрешено издавать журнал «Эпоха».

21 марта — вышел в свет первый номер «Эпохи», в котором напечатана первая часть повести «Записки из подполья» (окончание в апрельской книге, вышла в свет 6 июня).

15 апреля — смерть Марии Дмитриевны, жены Достоевского.

10 июля — смерть Михаила Михайловича Достоевского.

1865 год

22 марта — выход в свет последней (февральской) книги «Эпохи». Журнал прекращён за отсутствием средств на продолжение издания. Долги журнала Достоевский оплачивал почти до конца своей жизни.

2 июля — Достоевский заключает с издателем Стелловским контракт на переиздание своих произведений, обязуясь до 1 ноября 1866 г. предоставить ему новое произведение объёмом не менее 10 листов.

Июль — третья поездка за границу (Висбаден).

Сентябрь — Достоевский предлагает Каткову задуманную им повесть («Преступление и наказание»).

Октябрь — возвращение из поездки за границу.

1866 год

Январь — декабрь — в журнале «Русский вестник» напечатан роман «Преступление и наказание».

4—29 октября — Достоевский пишет для издательства Стелловского роман «Игрок», для чего приглашает стенографистку Анну Григорьевну Сниткину.

1867 год

15 февраля — женитьба Достоевского на Анне Григорьевне Сниткиной (родилась 30 августа 1846 г., умерла 9 июня 1918 года).

14 апреля — отъезд за границу (в Дрезден).

22 июня — Достоевский из Дрездена переехал в Баден.

12 августа — Достоевский из Бадена переехал в Женеву.

Сентябрь — Достоевский начинает работу над романом «Идиот».

1868 год

Январь — декабрь — в «Русском вестнике» напечатан роман «Идиот».

22 февраля — рождение дочери Софьи.

12 мая — смерть дочери Софьи.

Конец мая — переезд из Женевы в Веве.

Сентябрь — Достоевский едет в Италию (Милан).

Ноябрь — приезд во Флоренцию.

1869 год

Ок. 10 августа — переезд из Флоренции в Дрезден.

13 сентября — рождение дочери Любови (умерла 10 ноября 1926 г.).

1870 год

Январь — февраль — в журнале «Заря» напечатана повесть «Вечный муж».

Февраль — начало работы над романом «Бесы».

1871 год

Январь — ноябрь — в «Русском вестнике» печатается роман «Бесы».

5 июля — Достоевский возвращается в Петербург.

15 июля — рождение сына Фёдора (умер 23 декабря 1921 г.).

1872 год

15 мая — Достоевский едет в Старую Руссу. С этого времени Достоевский подолгу живёт в Старой Руссе.

1873 год

Январь — декабрь — Достоевский редактирует журнал «Гражданин», в котором печатает «Дневник писателя».

1874 год

Январь — февраль — Достоевский редактирует журнал «Гражданин».

Май — начало работы над романом «Подросток».

Август — возвращение в Старую Руссу.

Октябрь — Достоевский предлагает Некрасову напечатать роман «Подросток» в «Отечественных записках».

1875 год

Январь — декабрь — в «Отечественных записках» напечатан роман «Подросток».

22 мая — поездка за границу (в Эмс).

6 июля — возвращение в Петербург.

10 августа — рождение сына Алексея.

1876 год

Январь — декабрь — Достоевский издаёт «Дневник писателя».

6 июля — поездка за границу (в Эмс).

Август — возвращение из-за границы.

1877 год

Январь — декабрь — Достоевский издаёт «Дневник писателя».

1878 год

16 мая — смерть сына Алексея.

Июнь — работа над романом «Братья Карамазовы».

1879 год

Январь — ноябрь — в «Русском вестнике» печатается роман «Братья Карамазовы».

20 июля — поездка за границу (в Эмс).

Сентябрь — возвращение из-за границы.

1880 год

Январь — ноябрь — в «Русском вестнике» печатается роман «Братья Карамазовы».

8 июня — речь о Пушкине в Москве на торжествах по поводу открытия памятника Пушкину.

1 августа — выходит номер «Дневника писателя» с речью о Пушкине.

1881 год

Январь — издание «Дневника писателя» (вышло 2 номера).

28 января (9 февраля нового стиля) — смерть Ф. М. Достоевского.

 

ОБ АВТОРЕ

Есенков Валерий Николаевич родился в 1935 г. в Ярославле. Окончил Ярославский педагогический институт, преподавал историю и литературу в учебных заведениях Ярославля.

В периодических изданиях были опубликованы, в сокращении или фрагментами, повести о Грибоедове, Гоголе, Тютчеве, Гончарове, Достоевском и Льве Толстом.

Повести о Гончарове и Достоевском выходили отдельным изданием в издательстве «Современник».

В 1998 г. в Москве вышел роман «Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове».

Роман «Игра» полностью печатается впервые.