Глава тринадцатая. СБОРЫ. «Казнь. Генрих VIII»

Наступала последняя ночь.

Всё ещё сидя в углу, Мор размышлял:

«Возможно, Мортон был прав, когда говорил... потому и в своей постели своей смертью умер в Ламбете...»

Усмехнулся невольно, напомнив себе, что смерть у каждого только своя, не похожая на смерти других, странно равная и всё же своя.

Умный, хитрый, бесчестный Уолси, отправляясь когда-то в Камбрэ, говорил почти то же, что Мортон, а умер совсем по-иному...

— Мастер! Мастер!

Открыл мгновенно глаза, но невольно продолжал свою мысль, уже вслух:

— Я только воротился оттуда, а мне со всех сторон говорят, что Уолси неверный, изменник...

Ему ответил испуганный голос:

— Ваш Уолси помер давно!

Собираясь старательно с мыслями, привычно приказывая себе хранить невозмутимое равнодушие на лице, Мор согласился:

— Умер он в Лестере, проклиная славу и земные соблазны.

Над ним клонилась и колебалась чёрная тень, громким шёпотом вопрошая его:

— Что с вами, мастер? Вы спите?

Мыслитель с трудом оторвал занемевшую руку, которой всё это время бесчувственно обхватывал замерзшие ноги, и с достоинством поднял её, давая этим понять, что слышит и никого не задержит, уверяя после долгого молчания несколько заплетавшимся языком:

— Не пугайтесь, со мной ничего.

Тень держала плошку с брошенной в масло светильней. Огонёк подрагивал озорно, неровными слабыми бликами освещая взволнованное лицо, которое, ещё ниже склонившись к нему, настойчиво переспросило:

— Совсем ничего?

Наконец разглядел, что над ним склонилась Дороти Колли, но всё же её не узнал. Иная мысль беспокойно вырвалась из густого тумана забытья, и философ проворчал недовольно:

— Рано ещё... Я полагаю, целая ночь впереди...

Дороти захлопотала тревожней и громче, присев перед ним:

— Вам плохо, мастер? Вам плохо, да?

Вскочив, швырнув на пол маленький свёрток, торопливо сунув дымившую плошку на стол, схватила его очень больно под мышки и с силой дёрнула вверх, отрывая от пола. Узник разгибался с трудом. Застывшие ноги слушались плохо. Поясницу ломило. Глаза едва различали предметы, освещённые слабыми вспышками маленького огня.

Очнулся лишь от этой скрипучей, ноющей боли и поневоле решил, что это прислужники палача прежде времени явились за ним и бессильного, не успевшего овладеть своей волей грубо тащат с собой.

В горле пересохло.

Хрипло выдавил, едва шевеля языком:

— Я ждал вас только утром...

Придерживая его непослушное, нестойкое тело, Дороти оправдывалась и причитала над ним:

— Утром нельзя. Я всегда прихожу в это время. Вы не помните этого, да? Комендант же страшится, что заметят меня и донесут королю. Вы же сами мне говорили об этом! А вам надо есть. Вы отощали совсем! Вы сделались легче котёнка!

Мор с удивлением поглядел на неё, неловко свесив на сторону тяжёлую голову, слабо пытаясь освободиться из крепких, натруженных рук, но вдруг заметил, что крупные слёзы радужно переливались в уголках добрых расширенных глаз, и узнал её по этим глазам, от вида которых стало вдруг так хорошо ощущать приветливое тепло мускулистых взволнованных рук и бешеный стук беспокойного доброго сердца.

Отстранил помощницу, упираясь ладонью в плечо, и постарался встать как можно прямее. Плотской, физической немощью не хотелось пугать, вновь воротилась решимость. Лишь взгляд, всё ещё ослеплённый внезапным огнём, оставался мертвенно-тусклым.

Вновь внезапно подумал о том, слишком сильно радуясь возвращению к жизни, что ему не остаться, если он не испросит милости короля.

Но спохватился, отогнал от себя эту враждебную, время от времени соблазнявшую мысль и заговорил тем насмешливо-бойким и дружеским тоном, каким всегда говорил, чтобы не давать ей почувствовать разницу в их положении:

— Прости меня, Дороти. Я принял тебя за кентскую ведьму. Глаза так и горят, и чернющая вся.

Она бережно выпустила его, смущённо обдёрнула смятый передник и поспешила оправдаться:

— Вы не двигались, не дышали, до смерти перепугали меня!

Усмехнулся, силясь выглядеть беззаботным, чувствуя себя совершенно беспомощным рядом с ней, удивительно мужественной и молодой:

— Обещаю тебе, что это в последний раз.

Оглядываясь поспешно, отыскивая что-то глазами, женщина с беспокойством спросила:

— Я принесла вам рубашки, где же они?

Благодарно подумал, что сегодня рубашки особенно кстати, и, позабыв осторожность, беспечно воскликнул, пронизанный признательным чувством:

— Отлично, Дороти, в самый раз. Мне бы очень хотелось переодеться.

Поглощённая пропажей рубашек, не тотчас уловив тайный смысл его слов, отыскав наконец, подняла узелок и протянула ему с неловкой, но милой грацией, вдруг застыдившись чего-то:

— Ах, вот они где!

Отступил несколько в сторону, держа в руке узелок, стесняясь раздеться при ней, ломая голову, как же укрыться в этом каменном ящике, куда засадили его перед тем, как убить.

Дороти сама отвернулась, простодушно сказав:

— Я не гляжу, не гляжу.

Сбросил одежду и посмотрел при слабом огне на своё обречённое тело.

Грудь была очень худой, но костисто-широкой. Обнажённые рёбра плавно проступали сквозь тонкую гладкую кожу. Впалый живот вычерчивал силу и худобу. Один пупок, торча неуклюже, выдавал, что он истощился опасно, чрезмерно на скудных казённых харчах.

Своё здоровое, ловкое, ослабленное только долгим недоеданием тело вдруг увидел изрубленным на куски. Вместо рук кроваво чернели обрубки. Из распоротого наискось живота красным комом висели кишки.

Зябкая дрожь пробежала меж лопаток, в растерянности подержал в руке ещё тёплую власяницу, но в следующий миг со злостью швырнул её на постель и с привычной быстротой оделся в чистое, вдохнувши при этом волнующий запах дома и свежести.

Попросил, давая понять, что может обернуться к нему:

— Что там, Дороти, дома?

Женщина застенчиво обернулась, всё ещё не смея взглянуть на него, ответила, помолчав:

— Всё то же.

Зацепил последний крючок, улыбаясь тоскливо:

— Все жалеют меня? Все бранят за упрямство?

Шагнула к нему, посмотрела прямо в глаза и поправила с грустью:

— Они страдают. Страдают за вас, за себя.

Скомкал бельё, которое снял, и поспешно, стыдясь, свернул его в плотный комок, выговаривая глухо и медленно:

— Я знаю об этом... Но они не понимают меня...

Дороти напомнила примиряющим тоном:

— Им кажется, мастер, что вы губите себя понапрасну. Вы уйдёте туда, но разве это изменит что-нибудь здесь?

Философ оживился, с интересом спросил, тоже глядя ей прямо в глаза:

— А что думаешь ты?

Бабья жалость вспыхнула и тут же исчезла в карих глазах, и она отвечала, с гордым мужеством оглядывая его:

— Вы знаете, мастер, что надо делать.

Положил узелок на видное место, чтобы она не забыла его, и признался с искренней простотой:

— Я ещё плохо знаю, вот в чём беда...

Женщина возразила с твёрдостью непоколебимого убеждения:

— Нет, мастер, вы знаете всё!

Помедлил, подумав, что она разревётся в голос, как обыкновенная деревенская баба, какой и была, но ему страстно, до боли захотелось оставить что-то на память семье.

Протянул ей ненужную власяницу, подал бич, сплетённый из сыромятных ремней, которым бичевал себя каждый день для смирения и укрепления воли, и с напускной небрежностью объявил:

— Возьми всё это с собой. Я решил, что довольно с меня, что теперь мне это больше не нужно.

В ту же минуту Дороти всё поняла. У неё дрогнули тонкие ноздри короткого носа. Напряжённо, глухо спросила, вновь пристально глядя прямо в глаза:

— Когда?

Смущённый, застигнутый неизбежным вопросом врасплох, сам ещё до конца не решив про себя, уйти ему туда с гордым достоинством или сделать вид, что уступил королю, чтобы воспользоваться на благо ближним ещё оставшейся властью над ним, властью образованности, властью ума, ответил спокойно, недовольный собственной нерешимостью:

— Не ведаю, клянусь Геркулесом, но может быть, что придут за мной завтра, с утра.

Было видно, как женщина сдерживала себя и только то выдавало волненье и страх, что спросила слишком ровным, слишком замедленным голосом:

— Что мне дома сказать? Надо ли знать им, мастер, об этом?

С сомнением покачал головой:

— Пожалуй, пока что не говори ничего. Я бы написал им несколько слов, да всё у меня отобрали, даже перо.

Служанка проворно выхватила из кармана передника заранее приготовленный, несколько помятый клочок и неловко сунула ему в руку похолодевшей рукой.

Прощальные слова писал торопясь. Они говорили о близком конце, а он всё ещё не верил в скорую, неизбежную смерть.

Не жене, а любимой дочери Мэг адресовал это письмо, в котором призывал благословение Господа на всех своих детей и друзей, обещал молиться за них, прощенья просил, что вынужден расстраивать всех своих близких, но уверял, что был бы печален, если бы это случилось не завтра, ибо завтрашний день приходился на поминовенье святого, его покровителя, имя которого он достаточно долго носил, и по этой причине этот день долгожданной встречи с Всевышним был угоден и удобен ему.

Мор сложил, почти скомкал письмо, как перед тем стыдливо комкал бельё, и сам опустил ей в карман, ласково говоря:

— Отдашь, но только тогда, когда это случится со мной. Раньше не надо, не отдавай.

Дороти прижала карман передника небольшой, узкой, некрестьянской ладонью к себе и твёрдо сказала, словно мужчина:

— Я буду на площади, мастер.

Этого несчастный хотел бы больше всего. Было бы величайшей поддержкой и счастьем в минуту нестерпимых мучений увидеть хоть одно родное, мужественное лицо.

Но всё-таки попытался отговорить:

— Зачем видеть тебе эту гадость?

Так же твёрдо Дороти повторила, умоляя глазами, чтобы он ей разрешил:

— Я буду на площади! Буду!

Не поднимая затуманенных глаз, благодарно похлопал её по плечу и решительно повторил:

— Нет, прошу тебя. Подумай, что, если это может мне помешать?

Она задышала порывисто, тяжело. Её молодые, крепкие, гладкие губы наполовину раскрылись. На смуглых щеках зарделся тяжёлый румянец. Большие глаза потемнели и сузились. Чистый голос звенел:

— Я непременно буду на площади, мастер!

Сжал выше локтя ей руку и с грустной нежностью попросил, чуть наклоняясь к её пылающему лицу:

— Не приходи.

Служанка только стиснула неровные белые зубы и упрямо мотнула гордой своей головой.

Мор хотел поцеловать её прямо в сочные губы, прижаться к горячему, сильному телу и не отпускать от себя, пока за ним не придут, чтобы, на глазах у близкого человека, встретить их с подобающей твёрдостью и мужественно ждать, когда искалечат его и вырвут кишки, но в его голосе раздался металл:

— Это моя последняя просьба. Ты исполнишь её. Так должно быть.

Дороти молчала мучительно долго, опустив рыжую голову в белом чепце с отворотами у подбородка, теребя широкий передник. Губы её плотно сжимались, точно были готовы, но не хотели что-то сказать; попробовала снизу взглянуть на него, но не смогла, порывисто схватила его потеплевшую влажную руку, жадно поцеловала в ладонь и согласилась чуть слышно:

— Будь по-вашему... если смогу...

Провёл другой рукой по её волосам, покрытым грубым полотняным чепцом, и сказал, силясь улыбнуться как ни в чём не бывало:

— Не стоит из-за меня убиваться, малыш. Смерть — это наше обычное дело, ибо все мы умрём. Я давно это знал и давно готовил себя.

Дороти вдруг всхлипнула громко, но тут же сумела удержать горькие слёзы и прошептала:

— Новы...

Подал узелок:

— Тебе уже надо идти.

Она вся поникла, прижала к груди этот свёрток с грязным бельём и выговорила едва слышно, почти одними губами:

— Прощайте.

Подвёл её к самой двери, сказав на прощанье, надеясь хоть этим утешить её:

— Ещё, может быть, до свиданья.

Мор остался один, и его чувства тотчас смешались. Ему был противен обман, который высовывал свой ползучий язык из каждого слова прощанья. Он мог преподнести в подарок жене фальшивые драгоценности, в поучение, чтобы этим излечить её слабую душу от напыщенного тщеславия, от смешного желания выглядеть как знатная дама и потом вместе с ней посмеяться этой шутливой проделке, но Дороти Колли он обманывал из жалости к ней, тогда как жалость была не достойна её, такой верной и стойкой во всех испытаниях. Вероятно, она догадалась, и этой сильной и гордой натуре эта ложь должна быть унизительна и противна. Несмотря на то, что девушка была у него в услуженье, он называл её своим другом, как называл всех своих слуг, и по этой причине ему не следовало бы так поступать.

Но обманывал ли только её? Не было ли в его фальшивом прощании другого лукавства? Не себя ли морочил этим змеиным «может быть, до свидания»?

И вновь с отчаянным трепетом взметнулась никогда не покидающая человека надежда. Подумать ни о чём зримом не успел. Все его мысли тотчас исчезли. В обезмысленном существе больше не было ничего, кроме рвущей душу утробной надежды. В душе кипело и рвалось одно безотчётное, дикое, наглое желание жить, существовать, прозябать в каком-нибудь жалком углу, лишь бы жить и дышать и не думать о безумной завтрашней муке.

Воля его развязалась этим страстным желанием жить. Гордость благородной души позабылась. Жестокая мука показалась невыносимой. Смятение закружило, жуткая картина встала перед мысленным взором.

Вот сошёл по высоким полустёртым ступеням. Стопудовая дверь проскрипела тягуче, пропуская жертву в душный подвал. Тусклые факелы зловеще дымили под закоптелыми низкими водами. Гадко смердело гарью и сыростью. У дальней стены возились молча чёрные тени.

На длинном деревянном столе наготове лежали плети, гвозди, шила, ремни, иголки, железные прутья, щипцы, молотки. В углу с душной вонью пылали угли раскалённой жаровни.

На круглом вертящемся табурете сидел человек, руки были туго скручены за спиной. Одна холщовая рубаха болталась на щуплом, мелко трясущемся теле. Отчаянное лицо, поросшее жидкой русой бородкой и круглыми реденькими усами, безумно молча кричало.

Мужчиной деловито занимался палач. Схвативши в жёсткий кулак жидкие косицы рыжеватых волос, срезал их большими овечьими ножницами, брезгливо отбросил косицы, швырнул ножницы и начисто выбрил маленькую головку, и головка забелела как мел.

Это был Джон, по фамилии Тьюксбери, который продавал в Лондоне кожи. Ходили тёмные слухи, будто этот Джон еретик, но при тщательном обыске умелых слуг кардинала Уолси этому слуху не нашлось никаких доказательств.

Теперь доказательства его отступления от истинной веры искали в душном подвале.

Размеренно и холодно падал вопрос: