Кто-то негромко, вежливо кашлянул за спиной.

Генрих вздрогнул и обернулся.

Возле дверей истуканом торчал Томас Кромвель, держа трубку свитка в правой руке.

Король неприветливо бросил:

— Тебе что?

Кромвель склонился в низком поклоне и отчётливо, громко сказал, точно подозревал короля в глухоте:

— Я сделал наброски. По вашему повелению.

Его величество нахмурился:

— Какие наброски?

— Парламентского акта.

— О чём?

— О монастырях.

Генрих вспомнил, отошёл от окна и сел, недовольный, что так некстати помешали:

— Изложи. В двух словах.

Кромвель стал поспешно разматывать свиток:

— Лучше я прочитаю...

Генрих резко оборвал:

— Я же сказал: в двух словах!

Посетитель вытянулся и заспешил:

— Мои помощники, направленные для проверки монастырей, доносят, что многие монахи праздны, а работы, нужные им, исполняют наёмники. Другие пребывают в глубоком невежестве, часто пренебрегают богослужением и отправляют его кое-как или не отправляют никак. Многие предаются попойкам, кутежам и карточным играм, проводя таким образом целые ночи. О братской любви, которую они проповедуют, почти нигде не слыхать. Часто ссорятся, интригуют друг против друга, доходит до драк. Многие здания находятся в полном пренебрежении, сокровища расхищаются. В одном монастыре приор прижил от разных женщин шестерых детей и дал им хорошее воспитание. В женском монастыре приглашали для исповеди бродячих монахов, а они вместо исповеди...

— Довольно! Это не ново. Но кто же поверит твоим людям? Ты набираешь их из подонков.

— Где же взять честных людей на такие дела?

— Может быть, ты и прав: грязное дело делают грязные люди. Придётся эти гадости опустить.

— Милорд, представители нации охотно поверят всем этим мерзостям. Они и сами могут порассказать и о брюхатых монахинях, и о фальшивых монетах, изготовляющихся в тихих обителях. А мы для верности напомним им буллу папы Иннокентия Восьмого против монахов и о пастырском наставлении Мортона, который всё ещё пользуется большим уважением.

— А другого Мортона нет.

— Затем я предложу им на утверждение парламентский акт: в силу того, что в малых приориях и аббатствах образ жизни плотский, греховный и гнусный, малые приории и аббатства с доходом не более двухсот фунтов стерлингов в год упразднить, а их здания и владения передать королю, причём государю предоставляется право раздавать эти владения посредством особых патентов, кому он захочет и сочтёт нужным. Корона станет очень богатой, милорд.

— Это хорошо, а что станет с монахами? Их десятки тысяч, если не больше. Мне нужен мир, а не бунт.

— Я подумал об этом, милорд. Мы переселим их в большие приории и аббатства, где ещё кое-как соблюдают устав. Чего ради им бунтовать? А время пройдёт, они успокоятся, и мы возьмём в казну и большие монастыри.

— Может быть, может быть...

— Наверняка!

— Ты всё спешишь. Не наделай хлопот. Надо хорошо подумать об этом.

— О чём же думать, милорд? Я подумал уже!

Генрих пристально поглядел на него, точно прожёг, и бросил сквозь зубы:

— Ступай!

Кромвель продолжал стоять истуканом.

Лицо Генриха сделалось недовольным:

— Что ещё?

Томас негромко, но твёрдо сказал:

— Аббатство, милорд. Вы обещали дать мне аббатство, после того как я подготовлю парламентский акт. Я подготовил, в общих чертах. И я вам ручаюсь, что проведу его через обе палаты. Если вы мне дадите аббатство, они скорей согласятся: ведь каждый из них захочет получить кое-что.

Было неприятно, что мерзавец так спешит урвать кусок, было ещё неприятней, что тот был прав, когда уверял, что акт утвердят, не из повиновения королю, а из жажды поделить монастырские земли как можно скорей, и Генрих брезгливо бросил, как кость:

— Выбери и возьми.

Проситель склонился чуть не до самой земли, рассыпался в благодарностях, клялся в самой преданной верности, которая ни преданной, ни верной быть не могла, потому что куплена была за аббатство.

Государь остался один.

Не любил он Кромвеля, всегда не любил, а порой презирал. Томас был человек кардинала Уолси и служил у него казначеем. Впервые заметил этого крепыша с круглой головой и мускулистыми ногами солдата лет десять или двенадцать назад. Тогда кардинал учредил при Оксфорде новый колледж для изучения древней словесности, по примеру папского Рима, и назвал его Колледжем Кардинала, не из любви ни к древней, ни к новой словесности, но из тщеславия. На содержание колледжа нужны были деньги. Уолси был очень богат, многие подозревали, что богаче самого короля. Кардинал был также до крайности жаден и скуп и собственных денег давать не хотел. Изворотливый ум казначея надоумил его просить разрешение у папы Климента упразднить несколько английских аббатств, аббатства продать с молотка. Папа Климент по своему слабоумию разрешение дал, не приняв во внимание, какой дурной пример подаёт, дурной вдвойне и втройне, поскольку и без того колебались умы и Лютер громил монастыри и монахов в страстных проповедях. Кардинал поручил заняться аббатствами Кромвелю. Бывший приказчик и ростовщик распорядился умело и без малейшего шума. Монахов переселили в большие монастыри, где были выше доходы и, стало быть, сытная жизнь, монастырские кельи и земли были проданы за хорошие деньги и вскоре превращены в замки лордов. Вырученные средства действительно поступили на содержание студентов и педагогов Колледжа Кардинала, но мало кто сомневался, что кое-что застряло в кошельках казначея и самого Уолси.

Король нуждался в дельных помощниках, а вокруг него теснились бесталанные и ленивые лорды, они выпрашивали у него привилегий и пенсий и проваливали пустейшее дело, если его кому-нибудь поручал. Немудрено, что заинтересовался Кромвелем. Казначей кардинала был представлен ему Джоном Расселом. Генрих просил передать ему все подробности сделки. Кромвель оказался человеком словоохотливым, даже нахальным. Государь внимательно выслушал казначея, задумался и отпустил движением головы. Такого знака было достаточно для любого придворного, чтобы немедленно удалиться тихо и скромно и в полном молчании. Казначей сделал вид, что не понял, и остался. Больше того, стал давать советы своему королю, которых тот у него не просил. Его первым движением было выгнать наглеца чуть не взашей и больше никогда к себе не пускать, но он и рта раскрыть не успел: советы поразили его своим здравым смыслом и прямотой, он не мог не слушать его, к тому же мерзавец стоял с таким видом полной покорности, таким истуканом, что гнев тотчас прошёл. Казначей задавал вопрос за вопросом. Знает ли его величество, какие громадные деньги каждый год утекают в наглый, распущенный Рим, обогащая Римского Папу и разоряя Англию? Почему бы государю не пресечь этот несправедливый обычай и не оставлять эти громадные деньги в казне? Почему английский монарх должен зависеть от решения Римского Папы? Почему должен мириться с тем, что нынче у Англии два повелителя, в Риме и в Гринвиче? Почему бы не последовать благому примеру немецких князей и не свергнуть папское иго? Почему бы не обратиться к парламенту и постановлением представителей нации не объявить себя главой своей церкви, с тем чтобы прелаты, теперь от него не зависимые, стали подчиняться только ему и с должной покорностью исполнять волю его величества?

Отпустил казначея, пообещав, что не забудет его. И не забыл. И приблизил к себе. Понять причину его благоволения было нетрудно. Как только прозвучала первая проповедь Мартина Лютера, задал себе те же вопросы и, не колеблясь, отвечал на них положительно. Но Генрих был не бывший приказчик, торговавший шерстью во Фландрии, не ростовщик, не казначей, а король. Видел преграды, которых не мог видеть алчный ум Кромвеля, преграды, казалось, неодолимые.

Проповеди Лютера и нравились и возмущали. Соглашался, как соглашался в Европе каждый образованный человек, образ жизни пап и монахов заслуживает самого полного, самого непримиримого осуждения, но чутьём богослова угадывал ересь, а ересь не может не кончиться бунтом. Давно хотел отделиться от Рима и возглавить английскую церковь, прежде всего для того, чтобы часть её доходов поступала в казну. Был не прочь завладеть монастырскими землями и распоряжаться ими по своему усмотрению, опять-таки в интересах казны. Но как было отделиться от Рима и завладеть монастырскими землями и в то же время не допустить в Англию ереси Лютера, как избежать бунта, как не допустить новой гражданской войны? Одно без другого быть не могло, и ему надлежало стать мудрым змием, чтобы избежать зла, но овладеть добром, которое непременно вызовет зло.

Размышлял приблизительно так, когда бунт разразился в Германии. Ему представлялось как аксиома, что крестьяне недовольны всегда и везде. Им мало земли. Арендная плата высока, цены на хлеб слишком низки, налоги слишком обременительны и несправедливы. Владения лордов представляются им незаконными. В этом случае землепашцы обыкновенно ссылаются на Христа, который заповедовал всем без изъятия в поте лица трудиться на этой земле и нигде не сказал, чтобы одни не пахали, не сеяли, но имели много земли, а другие пахали и сеяли, но имели мало земли или вовсе не имели её. Положение крестьян что ни год ухудшалось, и в Англии, и в Испании, и во Франции, в особенности в Германии. Знал это, но не понимал, что можно сделать, а потому и понимать не хотел. Немецкие князья ещё меньше, чем он, хотели делать и понимать. Арендная плата росла непомерно и быстрыми темпами, поборы и подати становились чрезмерными. Причина была очевидна. Жажда роскоши охватила высшие классы, Мор был в этом прав. Роскошь требовала денег и денег, а деньги можно было взять только с тех, кто пашет и сеет и от темна до темна спину гнёт в мастерских.

Таков порядок вещей. Принимал этот порядок вещей и не мог не принять. Так установилось издревле. Всегда, насколько мог заглянуть в коридоры истории, одни были богаты, другие бедны, третьим назначена была нищета. И всегда роскошь богатых возмущала бедных и нищих и вводила в соблазн. Бедные и нищие иногда бунтовали, но большей частью жили в смирении.

Вина лежала на Лютере. Проповедник из Виттенберга публично именовал Римского Папу Антихристом, обличал князей и самого императора и молил Господа, чтобы избавил мир от этих вредных, неугодных людей. Хуже всего было то, что Лютер напомнил бедным и нищим, что они тоже искуплены святой кровью Христа. Тогда бедные и нищие сами обратились к Евангелию и находили в Священном Писании слова о свободе и равенстве всех перед Господом, о нуждающихся и обременённых и вопрошали друг друга, на каком же основании богатые забирают у них большую часть того, что добыто ими в поте лица. Крестьяне восстали в Верхней Швабии, в долинах Шварцвальда, в Зальцбурге, Франконии, Эльзасе, Пфальце, Саксонии, Гессене. К ним присоединились безработные Мюнстера, Оснабрюке, Мюльгаузена. Они требовали уменьшить барщину и отменить десятину, даровать свободное пользование лесами и водами, сократить земельный налог и денежные штрафы за потравы и другие повинности, а главное, чтобы соблюдались законы Христа и проповедь Евангелия всюду стала свободной.

Начали относительно мирно, не посягали на жизнь владетельных лиц, однако в течение нескольких недель срыли до основания сотни монастырей, разграбили замки, разорили библиотеки. Положение изменилось, когда между ними явился Мюнцер, доктор богословия, проповедник и вождь, и объявил что Царство Божие следует учредить на земле, с свободой, равенством и братством, как говорится в Евангелии, и ниспровергнуть всё, что станет препятствием на пути. Единственным препятствием, по мнению Мюнцера, были только попы, монахи, князья и вообще все богатые люди. Бунтовщики с неистовым восторгом приветствовали вождя, и тот требовал, чтобы они давили жалость в сердцах, не поддавались на вопли безбожных и не давали крови остыть на мечах. Народ толпами стекался к нему, угрожая смести в Германии всё и всех, кроме крестьян, крестьянских домов и крестьянских земель.

В ужас пришли аббаты и приоры, князья и простые дворяне. Они спешно объединились и выступили против бунтовщиков. Решительное сражение произошло вблизи Франкенгаузена. Бунтовщиков было немного, тысяч восемь или десять, не больше. Они были вооружены кое-как и не имели понятия о военном строе и дисциплине. Армия союзников превосходила их чуть ли не вдвое. У неё был боевой опыт, кавалерия, артиллерия и умелые командиры. Всё-таки князья не решили сразу атаковать. Мятежникам предложили сдаться на милость и выдать зачинщиков. Ряды их распались. Беспорядочными криками решали они, как поступить. Один Мюнцер не терял головы и призывал соратников не страшиться ничего, даже смерти. Короткий дождь смочил землю перед тем, как её напитает кровь. Тучи быстро рассеялись. Солнце озарило равнину. Весёлая радуга встала из края в край. Вождь указал на неё как на знамение свыше. Бунтовщики так и не успели решить, сражаться им или нет, когда князья внезапно напали. Пушечные ядра привели их в замешательство. Не успели взять в руки оружие, как вражеские солдаты уже овладели обозом и угрожали с тыла. Они ждали помощи Господа и пели нестройным хором:

— Прииде Боже святый, Боже правый.

На восставших ринулась кавалерия, и они побежали, надеясь скрыться в горах или в соседнем лесу. Всадники рубили бегущих, началась резня. Пощады не было никому. Равнина была завалена трупами. Ручей, пересекавший её, окрасился кровью. Мюнцер укрылся на чердаке одного из домов. Его отыскали и отдали в руки князей, пытали, требуя отречься от своих заблуждений. Мюнцер отрёкся, не выдержав пыток. Несмотря на это, его осудили на смерть. Когда вождя вели на казнь, бодрость духа к нему воротилась, снова стал проповедовать, напоминая о милосердии, советуя своим палачам почаще обращаться к Евангелию и читать Книгу Царств. Генрих Саксонский сам прочитал ему «Символ веры», как установил его Лютер. Мюнцер повторил его слово в слово и был повешен.

Бунтовщиков обложили со всех сторон. Вюрцбург был взят, и все его защитники казнены. Эльзас покорен был герцогом Лотарингским, казнившим более восемнадцати тысяч мятежников. Князья охотились за отдельными шайками, которые нигде не находили убежища, и истребляли всех до единого. Казалось, к лету всё было кончено. Тем не менее кровавая бойня продолжалась ещё целый год. В одной только Швабии было казнено около десяти тысяч тех, кого подозревали в причастности к бунту.

Само собой разумеется, убитых никто не считал, их тела не всегда предавали земле, оставляя на съедение диким зверям, однако многие хвастались, что в общей сложности предали смерти до ста тысяч непокорных крестьян.

Когда все эти сведения были собраны в Гринвиче, Генрих был потрясён. В его памяти возродились рассказы отца об ужасах гражданской войны. Хотел одного: любыми средствами не допустить в Англии того, что случилось в Германии. Пришлось на время оставить мысль о монастырских владениях, следовало действовать осмотрительно и осторожно. Прежде всего надлежало закрыть все двери и щели, через них в страну проникали еретические учения. Запретил проповедь этих учений под страхом суда и казни, покупку и продажу каких-либо книг, в которых содержалась бы критика католической веры, очистил Оксфорд от тех, кто был заподозрен в наклонности к ереси, перевод Евангелия на английский язык был запрещён.

Еретические учения всё-таки проникали, как ни бился. Монарх считал необходимым принимать самые суровые меры, ибо, полагал, малая кровь остановит большую. Еретиков осуждали за непочтительные речи, направленные против папы и роскоши. По этому поводу Уолси устраивал в Лондоне театральные зрелища. Он восседал на возвышении, облачившись в мантию кардинала. Под ним ставилось большое распятие, у подножия складывали экземпляры Евангелия в английском переводе Тиндала. Еретиков выстраивали в покаянных одеждах. Сломленные пытками публично отрекались от своих заблуждений. В присутствии глазевшей толпы сжигались экземпляры Евангелия. Епископ Фишер и Томас Мор произносили речи, в которым разоблачали лжеучение Лютера. Так удалось остановить распространение ереси в Англии.

Оставались монастыри. Государь по-прежнему не знал, как к ним подступиться, чтобы не вызвать народного гнева, а пока затеял развод и неожиданно для себя вызвал недовольство сословий. Простой народ, проникнутый католической верой, был возбуждён, находя развод и второй брак при живой первой супруге тяжким нравственным преступлением. Торговые люди были испуганы, что вновь будут прерваны торговые отношения с Фландрией. Все страшились, что он женится на французской дофине и втянется в большую войну на стороне французского короля, тогда как англичане считали Францию своим вековечным врагом и не могли одобрить этой войны, за неё им к тому же пришлось бы платить.

Генрих растерялся, не знал, как поступить. Неожиданно на помощь пришёл Римский Папа, не давший благословения на развод. Англичане были оскорблены: с какой стати итальянец вмешивается в их внутреннее, чисто английское дело? Не сразу понял, в чём его выгода, несколько раз обращался к святому отцу, подсылал к нему адвокатов и заключения учёных мужей, признававших первый брак незаконным и противоестественным. Папа отказывал, и чем дольше упорствовал, тем быстрее росло недовольство против засилья Рима. Только тогда стало ясно, как много может выиграть на этой волне. Поспешил заверить, что после развода не женится на французской дофине, а женится на англичанке Анне Болейн, и тем успокоил умы. Затем стал медленно, шаг за шагом ущемлять права папы на английской земле. Тотчас англичане перешли на его сторону, король получил поддержку парламента, и парламент своими актами последовательно запретил отдавать папе весь доход за первый год поставленья в епископы, отказал ему в праве суда, в праве продавать церковные должности, отменил на территории Англии отлучения и запреты на богослужения, наконец принял акт о верховенстве и привёл всех епископов и архиепископов к присяге не Римскому Папе, но английскому королю. Все сословия его поддержали. Немногие епископы, монахи и учёные люди не захотели, из упрямства или по совести, признать его новые титулы. В соответствии с парламентским актом они становились государственными преступниками, и были казнены без пощады. Так предотвратил народные бунты.

Оставался ещё один шаг, и Генрих колебался.

Там, в парадных залах дворца, собирались придворные в пышных одеждах, в бриллиантах, перьях и жемчугах, чтобы сплетничать, интриговать, танцевать и веселиться весь вечер. Нынче не хотелось туда. У кого мог найти достойный совет? Между ними не оставалось теперь никого, кто был близок, кому мог вполне доверять. Кромвель, его новый канцлер и главный викарий? Этот ненасытный приобретатель, этот палач?

Государь остался один и долго бродил по кабинету, размышляя и не находя окончательного решения.

Потом оделся солдатом и незаметно выскользнул из дворца.