Выходило, что в пылу взбудораженных, таких милых сердцу воспоминаний он проводил Тургенева ещё раз и пообещал тотчас ложиться в постель.

Иван Александрович чуть не плюнул с досады, измятым, точно отсыревшим воротился к себе, сердито содрал с себя, смял и швырнул теснивший в спине и под мышками фрак на поручень кресла, дунул на пламя огарка так сильно, что тревожно зардел конец обожженного фитиля, и повалился в постель, чтобы в самом деле не слишком проспать, против обыкновения не подумав о том, куда и зачем не проспать. В голове что-то тяжело и со звоном ворочалось. Он с упреком, назначенным неизвестно кому, подумал о прихотях воображения:

«Только дай ему волю, чего доброго явятся стоны, кричать и плакать зачнешь, грызть подушку, а дело простое, житейское, даже пустое, если на жизнь философским оком глядеть. Ибо жизнь – жизнь всегда и везде, то есть движется помаленьку, тащится себе вперед да вперед, как положено, как всё на свете, и глядь: всё будто не меняется человек, всё словно бы тот же да тот, в зеркале исправно себя узнает, даже нравится немного себе, только уж он давно изменился, и жизнь его куда-то ушла. Вот по закону жизни переменился и ты. Был молодой были силы на всё. Сделался стар – и сил достает на что-то одно, а потом не останется вовсе. Долг ещё как-нибудь, а уж наслаждение, стало быть, побоку, баста. Осталось примирить свое ничтожное я со всей неурядицей жизни, привести душевные силы в равновесие с возрастом и ждать с терпением смерти. Довольно думать о невозможном. Верно, в самом деле надо вовремя уметь замолчать…»

Он закрыл глаза, поморщась от боли в раздувшихся веках. К нему тут же возвратился Надеждин и негромко сказал, качаясь, как пифия:

– Всего вернее заключить, что сие отсутствие живой, неутомимой энергии в нашей деятельности, препятствуя развитию умственной жизни, в свою очередь испытывает возвратное влияние скудости мыслей, им производимой. Чтобы разбудить сию спящую массу задержанных, но не истощенных сил, потребна электрическая батарея идей могучих и свежих…

Он попросил его так же негромко:

– Поди ты к черту.

Так обвиняя, обеляя, отвлекая себя то вздором, то пристрастным анализом прошлого, он кое-как дотянул до рассвета и заснул наконец тревожным тягостным сном.

Однако ж поспать ему дали недолго.

Кто-то без церемоний дернул его за плечо.

Иван Александрович со страхом, ничего не соображая со сна, разлепил больные глаза.

Над ним висел и качался со странной аккуратностью причесанный Федор, угрюмо выговаривая ему:

– Зачем вы кинули фрак?

Он нехотя выдавил из себя:

– А ты прибери.

И, натянув на себя одеяло, тотчас уснул, как провалился куда-то, но Федор снова сильно толкнул, продолжая свое:

– Ведь мнется же, пыль наседает, а хорошая вещь.

Он отмахнулся, щурясь на свет:

– Не твое дело.

Федор укоризненно протянул, таща с него одеяло:

– Как не мое?

Ощутив на успокоенном, блаженно чесавшемся веке теплую корку вытекшего и уже подсохшего ячменя, которая мешала ему, он посоветовал кратко:

– Выбрось его.

Федор буркнул, держа одеяло в руках:

– Это чего?

Зябко поеживаясь, трогая веко, он согласился:

– А больше и ничего.

И потянул на себя одеяло, однако Федор не дал его, прогудев:

– Доктор пришли-с.

Он безропотно сел и сказал, придерживая конец одеяла:

– Проси.

Федор выпустил свой конец одеяла и вышел, ударив плечом о косяк.

Он понурился, завернувшись плотней, держа углы одеяла у самого горла.

На коротеньких ножках вкатился кругленький доктор, сунул в кресло тучное тело, оперся руками на трость и свежим утренним голосом заспешил:

– Добрый день.

Откашлявшись, Иван Александрович согласился:

– День добрый.

Доктор, весело щурясь, сказал:

– Сейчас от Майковых: Екатерина Павловна нездорова.

Он поспешно спросил, поворотившись на постели всем телом, собираясь спустить ноги на пол, одеваться скорей и бежать:

– Что с ней?!

Доктор невозмутимым голосом сообщил:

– Так, пустяки, недомогание здешнего климата, бледна, малокровна, упадок сил, ничего физиологически опасного нет. А про вас говорят, больно плох. Что болит?

Он безучастно ответил, думая не о себе:

– Лом в голове.

Доктор удовлетворенно отметил:

– Так-с, хорошо.

Он продолжал:

– В груди лом.

– Так-с, хорошо.

– В правом боку лом.

– Так-с, хорошо.

– Желудок не варит.

– Так-с, хорошо.

Приливы в голове.

– Так-с, хорошо.

– Бессонницы.

– Так-с, хорошо.

Он проворчал:

– Это всё.

Доктор переспросил удивленно:

– Всё?

Он обиженно подтвердил:

– Всё!

Доктор заключил благодушно:

– Однако немного.

Он съязвил в тон ему:

– Совершенные пустяки.

Доктор перечислил и дал медицинский совет:

– Образ жизни сидячий, ожирение, нарушение обмена веществ. Ходить, ходить и ходить. Больше движения телу и духу.

Он сокрушенно вздохнул:

– Хожу, доктор, хожу, и дух так вовсе не знает покою.

Доктор снисходительно улыбнулся, давая понять, что и это всё пустяки:

– Часов восемь ходить, я имею в виду.

Он тоже улыбнулся в ответ:

– Хорошо бы часов восемь ходить да ходить.

– А лучше бы за границу.

– Ещё бы не хорошо!

– В Мариенбад или Киссинген, июнь-июль, воды.

– Прекрасно.

– Затем в Швейцарию, в Тироль, сентябрь-октябрь, виноград.

– Превосходно.

– Устраняйте заботы и огорчения.

– Великолепно.

– Никакого умственного, никакого нервного напряжения.

– Ни в коем случае.

– От чтения, от писания боже вас сохрани. Вилла на юг, цветы, музыка, женщины, танцы, верховая езда, беседа легкая, однако приятная.

– С удовольствием, доктор.

– Зиму в Париже, затем пароходом в Америку.

– Моя мечта.

– Отдохнете, сбросите вес, всё снимет рукой.

Откидываясь головой на подушку, измятую сном, он с сердечным чувством спросил:

– А вы, доктор, как вы?

Доктор высоко поднял редкие брови:

– Что я?

Он участливо перечислил:

– У вас тоже, я гляжу, вес, вам бы Мариенбад, Тироль, Париж, Ювесай.

Доктор деликатно отстранился рукой:

– Не зовите, голубчик, с наслаждением прокатился бы с вами, да не могу, никак не могу!

Удобно устраиваясь, с серьезным лицом, но с ленивой иронией он пояснил:

– Зачем же со мной? Я, знаете, как-нибудь прокачусь и один. Вы прокатитесь-ка сами. Поотдохните, посбросьте-ка вес, и тоже всё как рукой, а то, примечаю, у вас вот одышка, цвет лица нехорош, мешки под глазами, чего доброго, геморрой.

Доктор, глядя на него испытующим взглядом, беспомощно отбивался:

– Огромная практика, больных нынче тьма, на кого оставлять?

Он небрежным тоном настаивал:

– Всё вздор. Разъедутся на лето по дачам, и вы всё равно прекратите на это время визиты. Останутся двое-трое тяжелых, передадите кому-нибудь, помрут и без вас, да и с богом в Мариенбад.

Доктор доверительно повторил:

– Поверьте, никак не могу!

Он улыбнулся, глядя колюче:

– Да вот и я, как на грех, не могу.

Доктор спросил недоверчиво:

– Вам-то что за помеха?

Тем же небрежным тоном он изъяснил:

– Больных, знаете, тьма. Говорят, вся литература больна. Литераторы, говорят, дураки, не ведают, что творят, повыжили из ума, не смыслят ни бэ, ни мэ, порют вздор, видят кругом какие-то недостатки, тогда как у нас-то всё лучше бы можно, да некуда, бредят, знаете, ахают да шалят. За ними, говорят, надобен строжайший надзор, школить их надобно, как сидорову козу, учить да лечить, вот и лечу-с.

Доктор взял шляпу, собираясь вставать, отмахиваясь сердито:

– Некогда с вами, голубчик, шутить.

Он плечами пожал:

– А я не шучу.

Доктор уже поднимался, опираясь на трость:

– В самом деле…

Он заспешил:

– В самом-то деле я ведь служу.

Стоя перед ним, невысокий и круглый, оглядывая с нетерпением модную шляпу, не прицепился ли какой-нибудь сор, доктор исполнил свой долг:

– Возьмите отпуск, ваше здоровье требует незамедлительных и эффективных мер, а здоровьем, голубчик, не шутят.

У него вырвалось наконец сокрушенно и искренно:

– Какие шутки! Ведь вы должны знать, кому у нас долгие дают отпуска!

Захватив пальцами обшлаг рукава, доктор потер поле шляпы, отвечая ворчливо:

– И знать не хочу, мой долг известить вас, что вы должны переменить образ жизни, род занятий, место жительства, воздух, климат – всё, решительно всё – на полгода.

Он поблагодарил почти грубо:

– Покорно благодарю.

Доктор с интересом взглянул на него и вдруг предложил:

– Дайте-ка я вас осмотрю.

Бросив шляпу, рассовав куда попало трость и портфель, доктор нагнулся над ним, долго вертел его в разные стороны, слушал голую грудь то справа, то слева, стучал по жирной спине, мял довольно твердый живот, щупал запястье в поисках пульса, глядел на язык и перечислял открытые им как серьезные, так и небольшие недуги. Затем помолчал, устало повертел в руке ненужную трубку и с невозмутимостью стоика заключил:

– Поверьте, Иван Александрыч, ещё два года подобного образа жизни, ещё два года сиденья, писанья, труда по ночам, и вы помрете ударом.

Прикрываясь одеялом до подбородка, он вяло пробормотал:

– Что делать, я сам предчувствую это.

Доктор снова взял шляпу, отыскивая глазами трость и портфель:

– Меры надобно принимать, и меры решительные.

Он протянул руку ладонью вверх:

– Денег не изволите дать?

Доктор надел шляпу, сбил слегка набекрень и спокойно сказал:

– Денег не дам.

Он саркастически помахал:

– Прощайте, доктор, приезжайте-ка обедать во “Францию”.

Доктор невозмутимо ответил:

– Но вы получите отпуск.

Он засмеялся мелким смешком:

– Нет, доктор, не получу. Вы, к сожалению, не чудотворец.

Доктор отомкнул свой портфель, валявшийся в кресле, двумя пальцами вытянул форменную бумагу, присел к столу, откинул крышку прибора, взял в руку перо:

– Я выпишу вам такое свидетельство, что вас отпустят без промедления.

Он приподнялся:

– Уже одеваюсь.

Доктор расчеркнулся винтом, приподнял в знак прощания шляпу и выкатил в двери круглое тело, гремя по дороге каблуками и тростью.

Иван Александрович соскочил босиком и недоверчиво поднес бумагу к глазам.

Он пытался читать, однако не понимал ничего, различая одну кудрявую подпись:

«Др. Обломиевский».

Разобрав наконец, он зябко поежился и швырнул бумагу на стол. Думать об отпуске было бессмысленно: никто не отпустит его на полгода, чином не вышел, дурак, а ехать на месяц – одни дороги возьмут пять недель.