1

Десятого ноября собрался военный совет. Кромвель упрекнул Манчестера в том, что именно он виноват в последних неудачах, и потребовал преследования, нападения, уничтожения вражеской армии на походе, поскольку, так он считал, только с разгромленным королём можно вести переговоры о мире. Манчестер ему возражал. Он объявил, что неудачи последнего времени зависели не от его воли, простого смертного, но от воли Господней. Наступление же, по его мнению, невозможно. Тут он сослался почему-то не на волю Господню, а на вполне земные причины: люди устали, солдаты болеют, лошади истощены.

Оливер Кромвель никогда не был бунтовщиком и смутьяном. Сознавая свой долг, он всегда подчинялся распоряжениям военного комитета и приказам лорда-генерала Манчестера, даже тогда, когда не соглашался и выступал против них. Генерал Уильям Уоллер, хорошо знавший его, ещё до сражения при Марстон-Муре писал:

«Он никогда не бывал выскочкой, да я и не думаю, чтобы он им мог бы быть. Несмотря на грубость, он не был ни горд, ни презрителен. В качестве моего подчинённого он всегда беспрекословно исполнял мои приказания и не оспаривал их».

Эти свойства характера были присущи ему от природы и навсегда остались при нём. Однако многие его взгляды решительно переменились после победы на Марстонской пустоши. Дело, за которое он выступал, самого себя и соратников по борьбе он увидел вдруг в новом, неожиданном свете. Ни у кого, и прежде всего у него самого, не вызывало ни малейших сомнений, что это была великая победа, какой не было с начала войны, и что она одержана только им, генерал-лейтенантом Кромвелем, и никем другим. Его командование было верным, его кавалеристы действовали как один человек и беспрекословно, радостно повиновались каждому повелению его руки.

Такие опыты не проходят даром ни для кого. Оливер Кромвель впервые поверил в себя, впервые осознал свою особенную роль в затянувшейся гражданской войне. Он, и только он, может возглавить армию, которая одержит полную, окончательную победу над королём и утвердит в Англии свободу вероисповедания, свободу личности, свободу предпринимательства и собственности. Он стал вождём.

В тот день Господь лишь указал на него, Господь дал понять ему и всем англичанам, что отныне он избран, что ему предназначено быть спасителем английского народа, что-то вроде нового Моисея, который избавил народ Израиля от рабства Египта. Отныне в это верили многие. Отныне это твёрдо знал и он сам.

По этой причине Оливер не переменился, не возомнил о себе, однако поведение его изменилось. Он получил власть от Господа и был обязан использовать её так, как повелел Господь. Кромвель видел, что самоотверженно и отважно сражались только индепенденты, сторонники веротерпимости, которую он исповедовал сам, тогда как пресвитериане, сторонники жёстких церковных уставов, повсюду трусили и отступали, а Манчестер и Ливен, их представители, и вовсе сбежали неизвестно куда. И он уволил из своего полка нескольких пресвитериан-офицеров, которых прежде без оговорок принял на службу, и потребовал отстранить от должности пресвитерианина Кроуфорда.

Кроуфорда взял под защиту Манчестера, тоже разделявшего убеждения пресвитериан, готового помириться с королём на условии введения в Англии пресвитерианского богослужения. Немудрено, что в Манчестере, бывшем сотруднике и сослуживце, он увидел неприятеля, тем более нетерпимого и опасного, что он не был его личным противником: по его убеждению, Манчестер стал врагом божественных предначертаний.

Человек сильного темперамента, Кромвель умел держать его в руках и вышел из себя только теперь. Военные ошибки Манчестера были для него очевидны, однако он выступал не против них, он даже готов был их простить:

— В военном деле ошибки командующих лиц неизбежны. Я сам признаю себя виновным во многих из них.

Он видел иные причины, однако всё ещё пробовал убеждать:

— Вы говорите о трудностях? Да, наши солдаты болеют, наши лошади шатаются от скудости корма. Но, сэр, известно ли вам, что французские паписты готовы помочь королю не только оружием и деньгами? Известно ли вам, сэр, что их войска, несколько тысяч солдат, вот-вот высадятся на нашем берегу? Должны ли мы в этих условиях, сэр, прекратить наступление?

Манчестер возразил, громко и грубо:

— Ну, это всего только слухи. Они лишены основания.

Не так думали генералы, понимавшие Кромвеля. В армии давно говорили о французской опасности. Теперь эти слухи усилились. Мало им было наступления шотландцев маркиза Мотроза. Не хватало ещё и французов. Тогда дело парламента будет погублено, погублено навсегда. Короля необходимо разбить до того, как к нему придёт помощь и паписты нападут на них с двух сторон. Они требовали сражения.

Манчестер сжал кулаки, вскочил, закричал:

— Вы требуете разбить монарха? Хорошо! А вы подумали, каковы будут следствия вашей победы? Да если даже мы девяносто девять раз разобьём его, он всё-таки останется государем, точно так же, как и его потомство, а мы останемся его подданными, несмотря ни на что! Если же король разобьёт нас хотя бы однажды, всех нас повесят, наши потомки будут разорены и превратятся в рабов!

Кромвель обрёл хладнокровие. Его правота обнаружилась перед всеми: Манчестер сознательно предавал дело парламента. Он больше не убеждал, возразил единственно из презрения к этому недостойному человеку:

— Милорд, если это действительно так, зачем же мы взялись за оружие? Если нельзя восставать против тирании, нам не следовало вовсе сражаться. В таком случае нам следует без промедления заключить мир, хотя бы на самых унизительных, самых позорных условиях.

 

2

Мнения разделились. Пресвитериане поддержали Манчестера. Индепенденты стояли за Кромвеля. Кое-кому принципиальное столкновение мнений представилось обычной перепалкой двух генералов, чуть ли не склокой. Военный совет ничего не решил.

Это был не первый военный совет, который кончался ничем. Прежде Кромвель с этим мирился. Он возвращался к себе неудовлетворённым, ворчал среди своих офицеров, бранил бездельных аристократов, но не предпринимал ничего. Теперь генерал не шутя слышал веление Господа и не мог промолчать, не мог не настоять на своей правоте. Он покинул армию и отправился в Лондон.

Как и многие генералы, Кромвель оставался депутатом парламента. Естественно, Оливер появился на заседаниях нижней палаты. Он тотчас увидел, какие серьёзные перемены произошли за эти полгода среди представителей нации. Ряды умеренных пополнились многими из тех, на поддержку которых он прежде рассчитывал. Они, подобно Манчестеру, предпочитали заключить худой мир, лишь бы не дать индепендентам одержать победу. Оказалось, что шотландцы уже начали переговоры, ставя условием введение в Англии церкви пресвитерианского образца, оставляя в стороне требования свободы личности, свободы собственности и свободы предпринимательства. На их сторону склонялся граф Эссекс, которому претили эти радикальные требования.

Видимо, в течение нескольких дней Кромвель совещался с Оливером Сент-Джоном, своим двоюродным братом, и его сторонниками в нижней палате. В ходе этих совещаний он не мог не прийти к убеждению, что поведение Манчестера не частный случай, не простая ошибка, но выражение единой политики, которую в парламенте и в армии сознательно проводят умеренные. Своим обострившимся чутьём полководца генерал ощутил, что в сложившихся обстоятельствах Манчестер из частного лица превращается в символ и становится главной мишенью, в которую необходимо направить удар, чтобы исполнить предначертания Господа.

Двадцать пятого ноября он представил палате общин обвинительный акт о «нерасположенности графа Манчестера к действию». За плечами были победы, его солдаты, пролитая ими кровь, в душе звучал голос Господа, и он был уверен в себе, как никогда. Твёрдо и ясно перечислил все неудачи парламентских армий в течение нескольких военных кампаний, назвал своими именами бесстыдные просчёты и позорные поражения. После этого перешёл в наступление:

— В этих неудачах и вытекающих из них дурных последствиях граф Манчестер виноват больше всех! Ибо они проистекли не из каких-либо случайных или частных обстоятельств, не из-за простой непредусмотрительности или ошибки. Нет, они проистекли из-за принципиального нежелания его светлости превратить эту войну в нашу победу. Граф сам не раз заявлял, что ему не нравится эта война и что он предпочёл бы заключить мир с королём. Манчестер боится побеждать, боится последнего и решительного успеха. Нынче, когда король появился близ Ньюбери, не было ничего легче, как окончательно уничтожить всю вражескую армию. Я ходил к генералу, показывал ему, как это сделать, просил позволения пойти в атаку с одной бригадой. Другие офицеры настаивали на том же. Генерал решительно нам отказал. Он даже прибавил, что если нам даже удастся уничтожить неприятельское войско, король всё-таки останется королём и скоро наберёт себе новую армию, а мы после первого поражения будем считаться изменниками и мятежниками, которых осуждает закон.

Его заявление привело в негодование представителей нации. Все они, даже умеренные, не могли допустить, чтобы кто-нибудь сомневался в законности их сопротивления своеволию монарха. Однако негодование так и осталось негодованием. Депутаты разошлись по домам, ничего не решив. Их бездействие воодушевило графа Манчестера. Три дня спустя в палате лордов он обрушился на своего противника с обличительной речью, обвинил Кромвеля в неповиновении и в склонности к мятежу, припомнил ему будто бы валившихся с ног лошадей, не способных к атаке, и уверял собравшихся лордов, что все офицеры Кромвеля должны разделить с ним вину за поражение при Ньюбери. По его словам, Кромвель относится враждебно к шотландскому народу и будто бы готов так же быстро направить против него свои шпаги, как и против любого из армии короля. Этого мало. Кромвель желает, чтобы в парламентской армии не было никого, кроме индепендентов, высказывается против аристократов. Он припомнил, как однажды Кромвель предложил ему, графу Манчестеру, отказаться от своего графского титула, и на основании одной этой реплики стал утверждать, будто этот склонный к мятежам человек мечтает дожить до того времени, когда в Англии вообще не останется аристократов, потому что он не любит лордов. Одного этого утверждения было достаточно, чтобы оскорблённые лорды встали стеной на защиту несчастного графа. Однако Манчестер увлёкся и уже остановиться не мог. Он говорил, что генерал грозился застрелить самого короля, как любого другого, если тот окажется перед ним. Милорды, этот человек хотел дезертировать! Он оказывает покровительство сектантам и мистикам, которые тоже ненавидят лордов. Он позволяет им молиться так, как они вздумают!

Аристократы единодушно поддержали Манчестера, однако из осторожности не вынесли никакого решения. Нижняя палата тоже молчала. Кромвеля поддерживали только индепенденты, однако их идеи исповедовала меньшая часть представителей нации. Большинство принадлежало к пресвитерианам. Они тайно симпатизировали Манчестеру, но не решались высказать своё, мнение вслух. Положение на фронтах было трудным, почти безнадёжным, и они, как и лорды, предпочитали нападать на Кромвеля исподтишка, распуская о нём небылицы, перешёптывались в переходах Вестминстера и разглагольствовали в гостиных финансистов и богатых торговцев. Их злостные сплетни сводились к тому, что Оливер Кромвель готовится уничтожить аристократию, убить короля и перевернуть весь государственный строй, в старой доброй Англии существовавший веками и одобренный англичанами.

Ни о чём подобном Кромвель, конечно, не думал. Перед ним были ближайшие цели, к ним он шёл, их стремился достичь.

Ближайшей целью Кромвеля было разрушить новые попытки умеренных и шотландцев пойти на уступки и заключить мир на условиях, которых не могли принять ни его солдаты, ни он сам. Правда, очередные переговоры о мире, начатые умеренными и шотландцами, не привели ни к чему. Гордый и недальновидный король не шёл ни на какие уступки: он желал оставаться неограниченным, единовластным монархом, как будто в Англии ничего не случилось. Его придворным уже надоела война. Только под их упорным давлением он не сказал ни да, ни нет, отпустил депутацию и вручил ей закрытый пакет для передачи парламенту, который не признавал и за всё время переговоров ни разу не произнёс самое слово «парламент». В пакете оказалось требование охранных грамот для герцога Ричмонда и графа Саутгемптона, которые должны были привести в Лондон более определённый ответ короля. В сущности, такое пренебрежение было намеренным оскорблением представителей нации, однако умеренные не оскорбились и тотчас отправили охранные грамоты в Оксфорд, оправдывая своё согласие и поспешность тем, что в противном случае шотландцы без участия англичан договорятся с королём и перейдут в его лагерь, в таком случае парламентские армии ждёт неминуемый и полный разгром.

Кромвель не мог согласиться ни на какие уступки. Возможное предательство шотландцев его не пугало. Генерал всюду рассказывал, как трусливо вели себя шотландцы в битве при Марстон-Муре, уверял, что со своими кавалеристами справится и без них, а если до этого дело дойдёт, разобьёт и шотландцев, как только что разбил принца Руперта. Это не было пустым хвастовством, а твёрдая уверенность в себе и в своих людях. Иначе и быть не могло: ведь отныне он избран Господом.

Пресвитериане, умеренные, в особенности Манчестер и Эссекс, были испуганы. Они были далеки от простых сельских хозяев, свободных фермеров и арендаторов, которые были индепендентами и составляли кавалерию Кромвеля; рассчитывали только на богатых дворян и их слуг, которые плохо сражались и не хотели и не могли победить. По этой причине они больше всего надеялись на помощь наёмников шотландцев, и вот этот смутьян сеял вредные мысли, не только отталкивал, но и оскорблял их верных союзников, которые в самом деле были готовы перейти на сторону короля.

С этим бунтовщиком надо было покончить, но действовать открыто они не могли: Кромвель был популярен среди солдат и простых англичан. Первого декабря они собрались в доме Эссекса на совещание, долго судили и рядили, однако ни один из них не был наделён цельной натурой и сильным умом. Придумать ничего не смогли. Наконец, близко к полуночи, кому-то из них пришла в голову мысль пригласить на совещание Уайтлока и Мейнарда, известных юристов, авось эти светлые головы придумают что-нибудь.

За ними послали. Оба были чрезвычайно удивлены: время для юридических консультаций представилось им слишком неподходящим. Однако их просили именем влиятельного лорда и генерала, и они не могли не прийти. С подчёркнутой осторожностью их вели чёрными улицами под мелким дождём. Лица путников были скрыты капюшонами толстых плащей. Одинокий фонарь тускло светил впереди.

Они нашли Эссекса в окружении умеренных и шотландцев, причём шотландцы играли главную роль среди заговорщиков. Им предложили занять свободные кресла, поставленные подле большого стола. Стол освещали оплывшие свечи двух канделябров: видимо, начали совещаться давно. Эссекс и его гости были сосредоточены и молчаливы. Наконец один из них, граф Джон Кэмпбел Лоудон, канцлер Шотландии, чётко и ясно выразил общую мысль:

— Милорды, я полагаю, вы знаете, что генерал-лейтенант Оливер Кромвель не принадлежит к числу наших друзей. С той минуты, как наши войска вступили на английскую землю, он употребил все усилия, чтобы очернить нас и лишить нас общественного доверия. Вы не можете также не знать, что в той же мере он не расположен к его светлости лорду-генералу графу Эссексу, которого и мы и вы имеем столько причин уважать. Наконец, по условиям нашего договора каждый, кто станет играть роль поджигателя и сеять вражду между двумя королевствами, должен быть без колебаний и промедлений предан суду. По шотландским законам слово поджигатель подразумевает того, кто сеет раздоры и затевает смуты. Мы хотели бы знать, имеет ли это слово такое же значение и в английских законах и заслуживает ли, по вашему мнению, генерал-лейтенант Оливер Кромвель имя поджигателя. Если вы находите, что заслуживает, то сделайте милость, скажите, как нам должно с ним поступить?

Юристы переглянулись. Граф Лоудон позволил себе отклониться от истины. Оливер Кромвель далеко не с первой минуты вступления шотландцев на английскую землю позволил себе пренебрежительно отзываться о них, а только после того, как большая часть их трусливо бежала с поля сражения, а вожаки завели с королём переговоры о мире и утверждении единственной пресвитерианской церкви на английской земле.

Юристам всё это не могло прийтись по душе. Оба окончательно убедились, что их хотят втянуть в заговор, что было опасно. Отказаться тоже было нельзя: из страха разоблачения их могли убить по дороге домой. Надо было так ответить на поставленные вопросы, чтобы не дать согласие и не отклонить предложение.

Молчание затянулось. Эссекс поднялся и дёрнул ленту звонка. Тотчас вошли бесшумные слуги, поставили новые канделябры и удалились так же бесшумно, как и вошли, плотно затворив за собой дубовые двери.

Стало светлей. Все глаза были устремлены на юристов. От них ждали прямого ответа.

Из них двоих Балстрод Уайтлок был самым опытным, к тому же дружил с Кромвелем, отлично знал его мысли и настроения и отчасти их разделял. Он и взял на себя смелость ответить собравшимся заговорщикам, изъясняясь почтительно, витиевато и осторожно:

— Милорды, поскольку никто не решается взять слово в этом высоком собрании, тогда я, в изъявление моей преданности его светлости, попытаюсь почтительно и свободно выразить моё мнение о вопросах, которые так ясно поставлены перед нами милордом канцлером. Да, разумеется, слово «поджигатель» имеет в наших законах тот же смысл, что и в законах Шотландии. Однако, милорды, заслуживает ли генерал-лейтенант Кромвель обвинения в поджигательстве? Это можно узнать только после того, когда будет доказано, что он действительно говорил или делал что-либо, что клонилось бы к возбуждению раздоров между двумя королевствами или смут среди англичан. Решитесь ли вы милорд-генерал, и вы, милорды комиссары Шотландии, облечённые таким высоким саном и властью, заводить дело, тем более произносить обвинение, не будучи уверены в успехе?

Я должен предупредить вас, милорды, что генерал-лейтенант Оливер Кромвель имеет смелый, гибкий, изобретательный ум. Он приобрёл, особенно в последнее время, большое влияние в нижней палате, да и в верхней палате у него не будет недостатка ни в друзьях, ни в людях довольно искусных, чтобы умело его поддержать. Я пока что не слышал ни от его светлости, ни от милорда канцлера и ни от кого-либо из вас, да и сам не знаю ни одного факта, который мог бы доказать представителям нации, что Оливер Кромвель является поджигателем. Вот почему меня одолевают сомнения, благоразумно ли обвинить его в этом смысле. Мне представляется, что следует прежде собрать о нём всевозможные сведения. Только после того, если вы сочтёте это возможным и нужным, пригласите нас ещё раз. Ознакомившись с фактами, мы выскажем вам своё мнение, а вы решите дело так, как вам будет угодно.

Мейнард его поддержал, найдя нужным только прибавить, что в английских законах слово «поджигатель» употребляется редко, в нескольких смыслах и может подать повод к недоразумению и разночтениям.

Тотчас громко заговорили противники Кромвеля. Холз, Степлтон и Меррик, перебивая друг друга, возбуждённо кричали, что генерал-лейтенант Кромвель вовсе не пользуется серьёзным влиянием в обеих палатах, что они охотно возьмут на себя обвинить его в стенах парламента и привести такие факты и речи, которые ясно обличат его намерение разжечь распрю между англичанами и шотландцами и посеять смуту среди англичан.

Их крики уже никого не могли убедить. Опытные юристы слишком хорошо показали, что заговорщики не смогут доказать своих обвинений ни в парламенте, ни в зале суда. Споры стали стихать. Первым замолчал и без того нерешительный Эссекс. Шотландцы тоже не нашли веских доводов для возражений. Всем стало ясно, что заговор провалился, ещё не начавшись.

В два часа ночи Уайтлок и Мейтленд встали, раскланялись и удалились.

На другой день кто-то из них рассказал о ночном происшествии Кромвелю. Среди его сторонников попытка заговора вызвала беспокойство. Общее мнение сводилось к тому, что он должен самым решительным образом устранить своих недоброжелателей и противников и стать единовластным руководителем армии. Уоллер сказал:

— Вы до тех пор ничего не добьётесь, пока вся армия не будет в полном вашем распоряжении.

Кромвель об этом не думал. Собственная судьба мало занимала его. Если Господь избрал его, Господь сам поставит его в нужное время на нужное место, а пока ему необходимо обнаружить самый корень причин многих и частых поражений парламентских армий. У него не вызывало сомнений, что Манчестер и Эссекс недальновидные политики и неважные генералы, но он уже понимал, что корень зла таится не в них. Он смотрел глубже и шире. Чем больше фактов собирал, чем дольше раздумывал в эти решающие, напряжённые дни, тем ясней становилось ему, что не отдельные личности решают судьбы войны и страны, а общие принципы, которых придерживаются эти отдельные личности. Эссекса и Манчестера можно сместить, а можно оставить, это ничего не решает. Необходимо изменить организацию политической жизни и армии — вот его главная цель.

Кромвель ещё не знал, какой должна быть эта организация, но ясно представлял, какой она не должна быть. Ему следовало бы ещё подождать и подумать, но неумолимое время подгоняло его. Заговор мог повториться и преуспеть. Его могут устранить, если Господу будет угодно. В таком случае все будут воевать против всех, дело парламента, общее дело погибнет, или в Англии установится хаос, или король победит, а с ним насилие и произвол.

С этим он примириться не мог. Девятого декабря состоялось заседание нижней палаты. На повестке дня стоял единственный, но важнейший вопрос: представителям нации предстояло обсудить бедственное положение государства и предложить пути выхода из него.

Бедственное положение государства было для всех очевидно, армии были разбиты, казна пустовала, доверие и дворян, и горожан, и сельских хозяев к парламенту падало. Необходимо было что-нибудь делать, делать решительно и без промедления, но что? Этого не представлял себе никто из присутствующих. Все молчали. Ни один из депутатов не потребовал слова.

Тогда слова потребовал Оливер Кромвель. Он поднялся и стал говорить. Выступал по-прежнему страстно, однако это был уже не взволнованный сельский хозяин из захолустного Гентингтона, а государственный человек, видевший дальше других, имеющий право обвинять и указывать:

— Настало время говорить или сомкнуть уста навсегда. Речь идёт не более и не менее, как о спасении нации, покрытой ранами, почти умирающей под гнетом того жалкого положения, до которого довела её продолжительная война. Если мы не будем вести войну с большей энергией и быстротой, если мы будем продолжать действовать как наёмники, которые хлопочут только о своей выгоде, мы станем в тягость народу, который возненавидит парламент. Что говорят о нас наши враги? Скажу более: что говорят о нас даже те, кто при открытии этого парламента были нашими друзьями? Они говорят, что члены обеих палат захватили высшие должности, военные и гражданские, что у них в руках меч и что с помощью своих связей в парламенте и в армии они хотят навсегда упрочить за собой власть и не допустят прекращения войны из опасения, как бы вместе с ней не пришёл конец их могуществу. То, что я здесь говорю, другие шепчут повсюду у нас за спиной. Если командование армиями не изменится, если война не будет поведена с большей энергией, народ не сможет дольше нести это бремя и принудит нас к позорному миру. Советую вам благоразумно воздержаться от обвинений в адрес полководцев, от жалоб на них по какому бы то ни было поводу.

Тут оратор на мгновенье остановился и сказал то, что должно было снять с него малейшее подозрение в предвзятости или в желании возвыситься над другими:

— Я сам признаю себя виновным во многих ошибках и знаю, как трудно избежать их на войне.

По его убеждению, не следовало обращаться в прошлое и увлекаться расследованием совершенных оплошностей:

— Удалим всякую мысль о судебном дознании причин нашей болезни, а постараемся отыскать от неё действенное лекарство.

Он обращался к их чести, бескорыстию, преданности общему делу:

— Я надеюсь, что каждый из нас обладает истинно английским сердцем и столь горячей заинтересованностью в благополучии матери-родины, что ни один из нас, будь он членом нижней или верхней палаты, не остановится перед тем, чтобы без колебаний пренебречь собой и своими частными интересами во имя общего блага.

Кромвель сел, спокойный, но бледный.

Один из его сторонников тотчас его поддержал:

— Это правда! Какие бы причины мы ни назвали, но совершено уже два похода, а мы далеки от спасения. Наши победы, одержанные блистательно, купленные неоценимой кровью, а главное, дарованные нам с таким милосердием Господом, как будто канули в воду. Чего достигаем мы сегодня, того лишаемся завтра. Летние успехи служат нам только предметом для разговоров зимой. Игра кончается вместе с осенью, а весной приходится начинать её снова, как будто пролитая кровь назначается для удобрения поля войны, чтобы взрастить ещё более обильную жатву сражений.

Однако и этот оратор не внёс никаких предложений.

— Я решать ничего не хочу, однако разобщённость наших сил под командованием нескольких генералов и отсутствие между ними согласия сильно повредили общему делу.

Пресвитериане не услышали призыва к чести, к бескорыстному служению общему делу, а только стремление Кромвеля, индепендента, сместить генералов-пресвитериан и взять на себя верховное командование всеми войсками парламента.

Вскочил пресвитерианин Цуш Тейт и внёс предложение, которым, по его мнению, ставилось непреодолимое препятствие стремлению Кромвеля к власти:

— Есть одно средство положить конец всему злу. Каждый из нас должен искренне отречься от самого себя. Я предлагаю, чтобы ни один член обеих палат в продолжение этой войны не мог исправлять никакой должности, не мог быть облечён никакой гражданской или военной властью, дарованной или порученной обеими или одной из палат.

Цуш Тейт потребовал тут же поставить на голосование своё предложение. Оно было так неожиданно, что ни у кого не нашлось возражений. Предложение было принято в общих чертах подавляющим большинством голосов. Представители нации единодушно постановили выработать соответствующий этому предложению Акт и вернуться к нему, как только текст его будет готов.

Пресвитериане предполагали у своих противников собственные пороки, но они ошибались. Они надеялись, что их предложение испугает индепендентов, которые не захотят оставить армию или плату. Генрих Вен первым поднялся со своего места и объявил, что готов сию же минуту сложить с себя полномочия казначея флота. Вторым был Оливер Кромвель. Он заверил собравшихся, что готов отказаться от должности генерал-лейтенанта. Он прибавил, что его солдаты сражаются не за него, а за дело парламента:

— Милорды, они боготворят не меня, а ту цель, во имя которой сражаются, а потому они исполнят свой долг, кого бы вы ни назначили их командиром.

Индепенденты были того же мнения о пресвитерианах, к тому времени утвердившихся на многих государственных и военных постах. Сторонникам Кромвеля понадобился всего один день, чтобы составить основополагающий документ, получивший название «Акт о добровольном отречении от службы», или «Билль о самоотречении».

Два дня прошли в спорах и в сговорах. Одиннадцатого декабря документ был внесён на рассмотрение нижней палаты. Депутаты успели одуматься. Поначалу пресвитерианам казалось, что этим постановлением они легко отделаются от индепендентов и Кромвеля, авторитет которых в народе и в армии стремительно возрастал. Теперь выяснялось, что противники готовы оставить свои посты, но и пресвитерианам придётся оставить занимаемые должности не только в армии, но и в разного рода доходных местах.

В палате случился переполох. Разразились горячие прения. Они продолжались четырнадцатого, семнадцатого и девятнадцатого декабря. Масла в огонь подлили представители короля, явившиеся четырнадцатого декабря в Лондон. Пресвитериане заторопились. Уже шестнадцатого декабря оба лорда были приняты. К разочарованию сторонников мира, монарх и на этот раз не давал никакого ответа. Он всего лишь предлагал созвать ещё одну конференцию для переговоров о мире, причём не называл тех условий, на которые он бы мог согласиться.

Лорды исполнили поручение короля и должны были в тот же день удалиться из Лондона. Однако по каким-то неясным причинам они задержались. Тотчас среди горожан распространились тревожные слухи, будто следом за лордами в Лондон стекается много подозрительного вида людей и будто многие из депутатов парламента имеют с ними частые тайные встречи. Городской совет, в котором преобладали индепенденты, выразил по этому поводу свои опасения. Представителям короля предложили уехать. Они всё же остались, выдвигая незначительные предлоги, точно хотели дождаться, будет ли принят Акт об отречении от должностей и к кому перейдёт командование армиями парламента. Волнения среди горожан усиливались. Каждый день народные страсти могли выплеснуться наружу.

Это придавало дебатам в нижней палате особый накал. Сопротивление пресвитериан нарастало. Они страшились потерять контроль над деньгами и армиями. На их сторону стали переходить даже те, чьи симпатии склонялись к индепендентам. С пространной речью выступил Балстрод Уайтлок, всего несколько дней назад разрушивший направленный против Кромвеля заговор умеренных и шотландцев. Он сказал, блистая учёностью:

— Вам должно быть известно, милорды, что у греков и римлян самые важные должности, военные и гражданские, вверялись сенаторам. Тогда думали, что именно эти люди, которые имели с сенатом общие интересы и были свидетелями его прений, лучше могут понимать общественные дела и не столь подвержены искушению к измене. Так поступали и наши предки. Они всегда смотрели на членов парламента, как на людей наиболее способных отправлять важнейшие должности. Умоляю вас, следуйте их примерам и не лишайте себя добровольно самых верных, самых полезных своих слуг.

Сторонники Кромвеля возражали, что никто не отказывается принимать услуги этих людей как в военных, так и в гражданских делах, им только следует выбрать службу, военную или гражданскую, или парламент. Они настаивали на том, что всем и каждому предлагается самим отречься от службы или парламента, насильного отстранения или изгнания быть не должно. Им возражали громким ропотом те, кто предвидел склоки и распри:

— Говорят о самоотречении, но это будет торжество зависти и личного интереса.

Народ, как водится, волновался у входа в Вестминстер. Он был на стороне индепендентов и Кромвеля. Пресвитериане были уже опорочены бездарным управлением, поражениями в войне, страстью к обогащению за общественный счёт и воровством. Поддержанные мнением толпившихся горожан, сторонники Кромвеля усиливали борьбу. Страстность и продолжительность полемики в нижней палате недвусмысленно указывали на то, что в палате лордов Акт о добровольном отречении от службы или застрянет надолго, или никогда не пройдёт.

Лорды постоянно сопротивлялись постановлениям нижней палаты или поддерживали только умеренных. По этой причине время от времени возникала идея объединить обе палаты, в расчёте на то, что голоса лордов потеряются среди голосов представителей нации. Теперь она возродилась. В парламент вновь поступили прошения, полные сетований или угроз, которые требовали, чтобы лорды и депутаты заседали совместно. Сторонники Кромвеля тотчас их поддержали. На восемнадцатое декабря было назначено для обеих палат торжественное молебствие, которое должно было сопровождаться постом, чтобы свет Господень осенил умы для разрешения столь важного дела. Проповедников выбрали Кромвель и Вен.

Проповедниками были индепенденты. Пресвитериане не могли не понять, что проиграли. Им приходилось спешить. Девятнадцатого декабря они попытались заставить своих противников хотя бы в чём-нибудь уступить. Они склонились принять Акт о добровольном отречении от службы, однако предложили сделать исключения для графа Эссекса, который мог бы по-прежнему командовать армией и оставаться членом парламента. После бурных прений стали голосовать. Эссекса поддержало только девяносто три депутата. Сто депутатов высказались против того, чтобы он продолжал командовать армией. Акт был утверждён. Двадцать первого декабря его направили в палату лордов, где он и застрял.

 

3

Пресвитериане спешили воспользоваться этой отсрочкой, чтобы укрепить свою власть если не в армии, то в делах веры. Они решили расправиться с архиепископом Лодом, дряхлым, истомившимся стариком, который пятый год без суда и следствия отбывал заключение в Тауэре. Правда, его, как и Страффорда, которого он отправил на эшафот, нельзя было осудить по закону. Ему пытались приписать государственную измену. В таком случае обвинительный приговор должен был утвердить король, а он находился в Оксфорде, и мало кто сомневался, что он не отдаст архиепископа на растерзание.

Незаконность обвинения пресвитериан не смущала. Во главе судебной комиссии они поставили своего лидера Уильяма Принна, у которого приговором Звёздной палаты, по настоянию архиепископа Лода, были отрезаны уши. Чтобы соблюсти видимость правосудия, в те же дни перед судом предстал Макгир, участник ирландского мятежа, отец и сын Готэмы, предполагавший сдать крепость Гулль королю, и Александр Кэрью, губернатор острова святого Николая. Эти преступления были доказаны, а потому судьи сделали вид, что точно так же доказано и преступление архиепископа Лода.

Все пятеро обвиняемых были приговорены к смертной казни. Чтобы окончательно запутать простых людей, приговор приводили с большими промежутками. Пять раз в продолжение двух месяцев во дворе Тауэра воздвигали эшафот. Пять раз поглазеть на кровавое зрелище собирался любопытный народ. Пять раз поднимался и опускался топор палача. Двадцать третьего декабря пала голова Александра Керью. Первого и второго января ушли из жизни отец и сын Готэмы. Третьего января была окончательно уничтожена англиканская литургия, каноны которой были придуманы Лодом. Вместо неё парламент утвердил «Наставления для общественного богослужения», составленные собранием богословов. Десятого января был казнён Лод. Он умер достойно, с мужеством праведника, с презрением к своим врагам и к врагам короля, трагедию которого он как будто предвидел. Двадцатого февраля в окровавленную корзину скатилась голова лорда Макгира.

Этой жестокой расправой пресвитериане демонстрировали свою власть народу и королю. Им не удалось одурачить народ, зато Карл был смущён. После первой же казни, в конце декабря, он согласился именовать парламентом обе палаты, заседавшие в Лондоне, хотя прежде, в течение всей гражданской войны, тщательно избегал этого ненавистного слова. В январе он назначил своих комиссаров на переговоры о мире.

То же самое и с той же поспешностью сделал парламент. Пресвитериане хотели воспользоваться тем благоприятным для них обстоятельством, что Акт о добровольном отречении от должности ещё откладывался под разными предлогами лордами. Они рассчитывали, в обмен на мир, выторговать у государя власть, запугав его тем, что в противном случае она попадёт в руки индепендентов, его непримиримых противников и религиозных фанатиков.

Двадцать девятого января депутации встретились в Уксбридже. Все делегаты были знакомы друг с другом, многие состояли в тесной дружбе или родстве, обменивались визитами и поздравляли друг друга с тем, что им предстоит вместе трудиться на благо мира. Поначалу всё шло замечательно хорошо. Предварительно договорились, что переговоры продлятся не долее двадцати дней, обсуждаться будут вопросы об Ирландии, о вооружённых силах и вероисповедании, каждый пункт будет обсуждаться три дня, потом к любому из них можно будет вернуться.

Тридцатого января делегаты расселись вокруг прямоугольного стола, и прения начались, довольно нелепо и глупо. Ни у парламентской делегации, ни у делегации короля не было единого мнения. К несчастью, первым делом принялись за вопрос о вероисповедании, самый трудный, острый и болезненный. Пресвитериане хотели единой церкви по своему образцу. Оливер Сент-Джон и Генрих Вен, которые представляли индепендентов и Кромвеля, требовали свободы совести. Среди представителей короля одни склонялись на сторону пресвитериан, другие отстаивали права англиканской церкви, упразднённой парламентом. Вместо переговоров завязались богословские прения. О мире, ради которого собрались, как будто забыли. Каждый рвался переспорить нечаянного противника. Страсти разбушевались. Доброжелательство первой встречи быстро сменилось враждой.

По счастью, уговор о трёх днях остановил бестолковщину. На четвёртый день принялись обсуждать военный вопрос. Постоянной армии Англия никогда не имела. По мере надобности лично король созывал дворянское ополчение. Его вассалы и вассалы вассалов, то есть лорды и простые дворяне, являлись на королевскую службу со своими слугами, оружием и лошадьми. Естественно, командовал ими государь. В случае крайней необходимости он опять же собирал народное ополчение, главным образом из горожан, и тоже лично командовал им.

Нынче парламент набирал народное ополчение, в столице и в графствах, создавал из ополченцев несколько армий и назначал генералов, которые ими командовали. Представители нации очень хотели сохранить такое положение навсегда. Если бы король согласился на это, можно было бы отменить ненавистный Акт о добровольном отречении от службы и сохранить свои должности в парламентской армии.

Неожиданно в одной из церквей появился проповедник из яростных пуритан, прибывший из Лондона. Был торговый день. Церковь была переполнена. Пуританские проповедники в королевских владениях были в новинку, и его слушали с напряжённым вниманием. Прочитав подходящий отрывок из Библии, он обрушился на монархистов и принялся разоблачать лицемерие затеянных переговоров о мире. Его голос гремел:

— От них ничего хорошего нельзя ожидать! Эти люди пришли из Оксфорда с сердцем, жаждущим крови. Они всего лишь хотят занять наши умы, чтобы выиграть время и сделать нам какое-нибудь ужасное зло. От этих переговоров до мира так же далеко, как от неба до ада!

Народ, выходивший из церкви, с ним соглашался. Многие были уверены, что в самом деле у короля дурные намерения. Конечно, он уступает своим советникам, но мира всё же не хочет, ведь он обещал королеве без её согласия не предпринимать ничего. Он скорее желает поддерживать в парламенте разногласия, чем вступить с ним в соглашение. Раздавались предположения, что Карл ведёт переговоры с папистами в Ирландии и Шотландии, чтобы использовать их против парламента.

Королевские комиссары пытались арестовать неугодного проповедника, однако делегатам парламента удалось его отстоять, и ему удалось благополучно уехать из Уксбриджа.

Однако он добился кое-какого успеха. Представителям монарха стало ясно, что необходимо пойти на уступки. Многие из них согласились создать на несколько лет общее командование ополченцами, причём половину командных должностей могли бы занимать те, кого назначит парламент. Представителям парламента идея тоже понравилась, ведь лучше иметь кое-что, чем ничего. Лорд Саутгемптон спешно отправился в Оксфорд. Король заупрямился. Саутгемптон настаивал. Советники монарха, желавшие мира, настойчиво его поддержали. Карл вынужден был согласиться, приближённые ликовали. Они так высоко ценили эту уступку, первую, на которую наконец согласился венценосец, что мир уже представлялся достигнутым. На утро была назначена торжественная церемония подписания акта, которым государь вручал командование народными ополченцами Ферфаксу и Кромвелю. При дворе веселились. Ужинали за королевским столом. У всех настроение было приподнятое. Один Карл был подавлен и жаловался, скрывая смятение, что ему подали плохое вино. Один из советников воскликнул, смеясь:

— Надеюсь, через несколько дней ваше величество будете пить лучшее вино вместе с лорд-мэром в помещении городского совета!

У короля была бессонная ночь. После ужина, оставшись наедине, он получил письмо от Мотроза, который сообщал о своей новой победе в Шотландии. До Монтроза уже дошли слухи о начавшихся мирных переговорах, и он, с вежливостью, подобающей подданному, счёл возможным высказать своё мнение.

Ничего не изменилось. Обстоятельства оставались прежними. У короля не было сил справиться с мятежным парламентам. Победа Монтроза в Шотландии ничего не решала. Его обещания победоносного шествия нынешним летом оставались мечтой. Будь Карл Стюарт таким же холодным прагматиком, каким был Оливер Кромвель, принимавший во внимание только реальные обстоятельства, он в лучшем случае должен был улыбнуться и не обращать внимания на это письмо: слишком высоко в небе резвился этот журавль. Однако король не был Оливером Кромвелем. Не имея иного мнения, кроме убеждения в прирождённом праве на единодержавную власть, он вынужден был слушать чужие советы, соглашался с каждым, кто умел убедительно говорить, но принимал тот совет, который услышал последним. Перед ужином согласился с Саутгемптоном, после — точно так же согласился с Монтрозом.

При дворе об этой перемене не знали. Утром Саутгемптон явился, чтобы получить подписанный акт о назначении Ферфакса и Кромвеля. Карл резко ему отказал, Саутгемптон так хорошо знал своего повелителя, что не стал возражать. Он возвратился в Уксбридж и был так расстроен, что не смог объяснить или оправдать отказ короля. Дело было сделано, не только глупое, но и опасное дело. Двадцать второго февраля переговоры прекратились сами собой. Делегаты парламента вернулись в Лондон тоже расстроенные: война продолжалась, рано или поздно им придётся покинуть свои командные должности в армии, а это было для многих из них хуже, чем поражение в войне.

 

4

Кромвеля мало занимали эти переговоры. Из многолетнего опыта он давно сделал вывод, что король не пойдёт ни на какие уступки, по этой причине генерал и стремился к полной победе. Он был членом военного комитета, который объединял представителей двух королевств, и понуждал его, не дожидаясь результата переговоров, заниматься преобразованием парламентской армии. Никто из членов комитета не знал, что надо делать. Только Кромвель был уверен, что армия должна быть одна и ей должен командовать один человек.

Новая армия пополнялась не только за счёт добровольцев, но и за счёт принудительного рекрутского набора, причём каждый солдат во всё время службы получал два шиллинга в день, приблизительно столько, сколько можно было заработать погрузкой в порту или перевозкой товаров. В Англии росла безработица. Для многих два шиллинга в день могли быть спасением. Ведь выбор был невелик: умереть от голода или в войне за правое дело.

Сам Кромвель не нуждался в жестокости, чтобы поддерживать дисциплину. Каждый солдат его кавалерии получал сборник псалмов, переложенных неуклюжим английским стихом, многие постоянно держали при себе карманную Библию. Всё время, свободное от учений, боев и походов, они проводили не в пьянстве и грабеже, как это делали солдаты армии короля, а в чтении Библии, в толковании её текстов или распевали псалмы. В каждый полк он направлял проповедника. Эти солдаты были странные люди, порождение гражданской войны. В кармане у них была Библия, на боку шпага, за плечами мушкет. В бою они стреляли и дрались на шпагах не хуже любого солдата, между боями несли слово Божие в души воителей. Они умели внушить своим внимательным слушателям, что в этой войне Господь на их стороне.

Его кавалеристы были самой самоотверженной, дисциплинированной и боеспособной частью как прежней парламентской армии, так и армии нового образца. Кромвель ставил её в пример членам военного комитета. Ему удалось настоять, чтобы проповедники, Библия и псалмы сопровождали пехоту. Польза этого новшества была очевидна. Членам военного комитета пришлось согласиться.

Обстоятельства всё больше складывались против умеренных. Переговоры в Уксбридже явно проваливались. Законопроект о создании армии нового образца был принят нижней палатой довольно легко. Двадцать восьмого января 1645 года он был передан на утверждение лордов. В отличие от представителей нации, лорды дорожили своими отрядами вооружённых людей, которые повиновались только приказам лорда. К тому же дело было уж чересчур необычное. Кромвелем создавалась первая в Европе регулярная армия, каких не существовало со времён Римской империи. Несколько позднее вторая регулярная армия появится в Швеции. Третьей регулярной армией будет русская армия Петра.

Сопротивление лордов было неизбежно. Правда, открыто возражать они не могли, Кромвель многим внушал уважение, кое-кто уже начинал бояться его. Поэтому аристократы затягивали решение, несмотря на то что приближалась весна, а вместе с теплом должны были возобновиться военные действия. Палата лордов вносили поправки, которые невозможно было принять, и затягивали обсуждение каждого пункта. Сторонники Кромвеля на них наседали, общественное мнение было не на их стороне, лордам пришлось отступить. Пятнадцатого февраля ими был принят закон о создании армии нового образца.

Кромвель спешил, стараясь, чтобы его армия была готова к началу новой кампании. Не дожидаясь, когда лорды соизволят утвердить Акт о добровольном отречении от службы, он потребовал, чтобы парламент как можно скорей назначил главнокомандующего и определил его полномочия. Многим казалось, что эту должность он создаёт для себя самого. Однако это было не так.

Неожиданно для большинства, Кромвель вынес на обсуждение кандидатуру молодого Ферфакса. Он заявил, что познакомился с ним на поле сражения и что его действия заслужили полное одобрение, говорил о нём как о человеке удачливом, высоко ставил открытый характер своего протеже, блестящую храбрость и воинственную энергию, которая передавалась его солдатам.

Большинство, должно быть, обрадовалось, что главнокомандующим станет не этот неотёсанный, дерзкий, слишком упрямый сельский хозяин из какого-то богом забытого Гентингтона, а кто-то другой. Ферфакс легко победил и девятнадцатого февраля был введён в нижнюю палату для утверждения в должности. Его поставили на специально отведённое место, Ферфакс вёл себя просто и скромно, что особенно понравилось представителям нации, и принял поздравления председателя. В тот же день он сложил с себя полномочия депутата.

Казалось, новому командующему следовало без промедления выехать к армии, чтобы руководить её перестройкой, однако отъезд пришлось отложить. Вожди пресвитериан возвратились в Лондон после провала переговоров о мире. С первого взгляда им стало ясно, как много они проиграли за время отсутствия. Они попробовали поправить своё положение. Их позиции были сильнее в палате лордов, и аристократы стали громко жаловаться на оскорбления и даже угрозы, которыми их понуждали принять закон о создании армии нового образца. Третьего марта шотландские эмиссары набрались храбрости выпустить манифест, в котором английский парламент обвинялся в нарушении договора между двумя королевствами. Ободрённые лорды пожаловались на то, что в нижней палате вынашивается злокозненный план вовсе упразднить палату, в которой они заседали.

Представители нации заверили их, что подобных планов не существует в действительности, а для недовольных шотландцев направили в палату лордов новый закон, которым расширялась власть главнокомандующего армией нового образца, а главное, исключалась обязанность охранять и защищать особу короля. Лорды были испуганы, они потребовали исключения этой невозможной статьи. Из нижней палаты им отвечали, что эти слова только путают солдат, которые должны воевать с королём, но не должны подвергать его величество ни малейшей опасности. Аристократы не уступали. Прения возобновлялись три раза. Двадцать четвёртого марта голоса разделились поровну. Тридцать первого марта депутаты объявили в ответ, что вся ответственность падает исключительно на головы лордов, если исключение этой статьи приведёт к каким-либо бедствиям. Последним пришлось уступить.

В разгар этой борьбы в Лондон прибыл маркиз Арчибальд Аргайл, только что разбитый Монтрозом, на себе испытавший всю пагубность разобщённости парламентских сил. Это был человек с глубоким и сильным умом, с энергией и жаждой деятельности, более сильный в политических схватках, чем на поле сражения. Не мешкая с ним установили тесную связь Кромвель и Вен. Аргайл стал их союзником. Он был пресвитерианином и тем не менее горячо выступил против позиции пресвитериан, как шотландских, так и английских. Он заявил:

— Ваше сопротивление болезненно отражается на всех нас, но рано или поздно вы всё равно будете вынуждены уступить.

Эссекс первым осознал эту печальную истину. С избранием Ферфакса для него стало болезненно ясно, что должности главнокомандующего ему уже никогда не видать. Занять подчинённое положение после кого бы то ни было ему не позволяла фамильная гордость. Он принял решение выйти в отставку. Красноречие было таким же его слабым местом, как и способности полководца. Ему составили речь. Первого апреля во время заседания верхней палаты он поднялся и прочитал текст: «Милорды, я принял на себя эту важную должность, повинуясь повелению обеих палат, защищал оружием их поруганные права. Смею сказать, в течение трёх лет я служил вам верой и правдой. Надеюсь, ничем не запятнал своей чести и не нанёс вреда нашему общему делу. Теперь появилось много новых постановлений. Они мне показали, что нижняя палата желает моего увольнения. Если до сего дня я медлил сам оставить службу, то не из личных побуждений, какие бы слухи ни распускались моими врагами. Многие могут удостоверить, что я намеревался выйти в отставку ещё после освобождения Глостера. Свою должность я вручаю тем, от кого её принял».

Решение Эссекса было запоздалым, но благородным. На многих лордов оно произвело благотворное действие. Они поспешили объявить нижней палате, что они принимают закон о создании армии нового образца без перемен. Второго апреля в отставку подал Манчестер. В тот же день обе палаты выразили бывшим командующим свою благодарность. Третьего апреля верхняя палата утвердила Акт о добровольном отречении от службы.

В тот же день Томас Ферфакс выехал в Виндзор, где назначил быть своей ставке, и приступил к преобразованию парламентских армий. Ни он, ни Кромвель не ожидали никаких затруднений, однако они ошибались. Набранные из добровольцев солдаты привыкли служить по старинке своему графству и своему офицеру. Они отказывались покидать родные места и подчиняться чужому командованию. Самое серьёзное сопротивление оказала бывшая армия Эссекса, пять пехотных полков и восемь полков кавалерии. Разнеслись тревожные слухи, будто они намерены перейти на сторону короля. Раздражённый Сент-Джон писал властям графства, чтобы они подавили мятеж.

Ферфакс посчитал столь суровые меры необдуманными и слишком поспешными. Он отправил к мятежникам Филиппа Скиппона, своего генерала. Это был человек суровый, но симпатичный. Его простые речи успокоили и убедили всех недовольных. Они покорились. Парламент поспешил выдать за две недели жалованье, которое прежде, в суматохе парламентских споров, было задержано. Это окончательно успокоило армии Эссекса, Уоллера и Манчестера.

Неожиданно возмутились кавалеристы, которыми командовал Кромвель. Его солдаты были так твёрдо уверены, что он избран Господом и по этой причине они могут одерживать победы только под его руководством. Понятно, что никого другого они принять не могли.

У Кромвеля, как и у всех офицеров, после третьего апреля было сорок дней, чтобы принять решение и добровольно оставить свой пост. Во всё это время он не высказывал намерения сохранить должность генерал-лейтенанта, который в парламентской армии командовал кавалерией, но пока не подал прошение, на эту должность никто не мог быть назначен, и она оставалась вакантной. Собственно говоря, отставка ему ничем не грозила. Пока вырабатывались принципы преобразования армии, в военном комитете укрепилось его положение. В сущности, он стал его негласным главой. Выйдя в отставку с должности генерал-лейтенанта, Оливер получал возможность руководить всеми действиями армии, отдавая приказы главнокомандующему Ферфаксу. Возможно, оставшись в военном комитете, он принёс бы куда больше пользы, чем на поле сражения, поскольку в военном комитете не было ни одного человека, который хотя бы отдалённо знал военное дело.

Возмущение кавалеристов приостановило его отставку. Парламент вынужден был направить Кромвеля к эскадронам, чтобы он восстановил дисциплину. Генерал повиновался, сказав, что окажет этим последнюю услугу парламенту перед тем, как выйти в отставку.

Одного его появления было достаточно, чтобы волнения прекратились. Он готов был возвратиться, но обстоятельства оказались сильнее всех постановлений.

 

5

Положение в самом деле стало серьёзным. Король поставил во главе сильного отряда своего старшего сына Карла, принца Уэлльского, которому присвоил звание генералиссимуса. Карл двинулся со своим отрядом на запад. Ему было пятнадцать лет, и он мало что значил. Большое значение имело его имя, а главное, его первым советником был граф Эдуард Хайд, человек умный, опытный и энергичный. Таким образом, возникла угроза нескольким крепостям.

Военный комитет запаниковал. Его членам представилось, что следом за принцем на запад двинется вся армия короля. Кромвелю был направлен приказ без промедления вести свою усмирённую кавалерию на соединение с пехотой Ферфакса. Он в точности исполнил приказ, прибыл в Виндзор, вошёл в кабинет генерала и, в знак дружбы и уважения поцеловав его руку, готов был подать прошение об отставке. Ферфакс опередил его:

— Я только что получил приказ военного комитета двух королевств, который касается вас. Ни минуты не медля, вы должны взять несколько эскадронов и встать на дороге из Оксфорда в Уорчестер, чтобы не допустить сообщения принца Руперта с королём.

Кромвель был не только первоклассным командующим, но и не менее исполнительным подчинённым. Не дав себе отдыха, он тем же вечером двинулся по направлению к Оксфорду. В течение последующих пяти дней генерал одержал три победы над небольшими отрядами монархистов и уведомил об этом парламент. В Лондоне поздравляли друг друга, что Кромвель пока что не подал в отставку. В Оксфорде король пришёл в бешенство, в бессилии вопрошая своих приближённых:

— Кто доставит мне этого Кромвеля, живым или мёртвым?!

К сожалению, этих мелких побед, всего лишь поднявших дух победителей, оказалось достаточно, чтобы военный комитет успокоился. Он направил Ферфаксу приказ, чересчур опрометчивый, со всей армией двигаться в графство Сомерсет, к крепости Таунтон, взятой в осаду принцем Уэлльским. Ферфакс безоговорочно исполнил приказ, оставив под Оксфордом только часть кавалерии Кромвеля.

Опасность для Таунтона была незначительной. Достаточно было Ферфаксу приблизиться, чтобы генералиссимус Карл снял осаду и отступил. Однако выступление на запад всей парламентской армии позволило королю действовать по своему усмотрению. Седьмого мая он вышел из Оксфорда и направился быстрым маршем на север, чтобы выручить Честер, разбить шотландцев и в случае удачи соединиться с Монтрозом. Отсюда он мог развивать успех в любом направлении.

Военный комитет спохватился. Положение представлялось критическим. Десятого мая Кромвель получил повеление продолжать службу в армии ещё в течение сорока дней. Вместе с ним такое же повеление получили ещё три высокопоставленных офицера, поскольку новые ещё не заступили на службу вместо ушедших в отставку. Ферфакс был отозван. Казалось, он должен был поспешить на выручку Честеру и на помощь шотландцам, чтобы с двух сторон окружить и разбить неприятеля, однако военный комитет передумал.

Оставленный без прикрытия Оксфорд обеспокоил умы, не искушённые в военных делах. Из Лондона представлялось заманчивым осадить эту королевскую ставку, взять её приступом или истомить долгой осадой, лишив государя запасов оружия и продовольствия. Ферфакс на походе получил новый приказ. Делать нечего, он двинулся к Оксфорду. Кромвель вынужден был присоединиться к нему со своей кавалерией, которая во время осады была почти бесполезна.

Это решение военного комитета было серьёзной ошибкой. Вражеская армия вышла на оперативный простор. Осада Честера пала собой, и король восстановил свои связи с мятежной Ирландией. Шотландское войско отступало, не оказывая никакого сопротивления. Как показало сражение при Марстон-Муре, солдаты не обладали ни выучкой, ни стойкостью, ни убеждённостью в правоте своего дела, а офицеры терялись в бою. Король двинулся в восточные графства, до сих пор служившие оплотом парламента. Нависла угроза их потери и лишиться широкой поддержки, поскольку позиции парламента в других графствах были слабы.

Вновь военный комитет мог положиться только на Кромвеля. Всем было известно, что он пользовался там громадным влиянием, его не только любили, но уже начинали боготворить. Генерал получил приказ отправиться к Кембриджу, взять под защиту восточные графства и укрепить крепость, расположенную на острове Эли.

Кромвель выступил с той исполнительностью, которая всегда отличала его, однако не успел приступить к исполнению нового поручения, как обстановка вновь изменилась. Первого июня, спустя восемь дней, королевская армия взяла приступом Лейстер, город богатый и важный в стратегическом отношении, а Таутон вновь оказался в осаде. Ободрённый внезапным успехом, монарх, колеблемый ветром, как и военный комитет, вновь изменил планы.

Ему пришло в голову, что он так же легко прорвёт осаду, очистит окрестности Оксфорда от неприятеля и вернёт себе свою привычную ставку. Вместо восточных графств он направил свою армию по направлению к Лондону.

В городе вспыхнула паника. В военном комитете не знали, что делать. Пресвитериане, отстранённые от командования в армии, торжествовали.

— Вот горькие плоды преобразования! Что мы видим? Одни неудачи и промахи! В один день король отнимает у нас лучшие крепости, а ваш генерал стоит перед Оксфордом, видимо, в ожидании, что придворные дамы испугаются и отворят ворота!

К счастью, их авторитет падал день ото дня. Народ думал иначе. Пятого июня городской совет направил в парламент прошение. Муниципальные власти объясняли неудачи новой парламентской армии бездействием шотландцев, промедлением в комплектовании пехотных и в особенности кавалерийских полков и желанием военного комитета руководить военными действиями сидя в Лондоне, на почтительном расстоянии от поля сражения. Они требовали предоставить свободу действий главнокомандующему, который был назначен на должность решением обеих палат, сделать должное внушение уклончивым генералам шотландцам и вернуть Кромвеля на прежнюю должность.

В тот же день Ферфакс получил приказ снять осаду с Оксфорда, отыскать короля, дать сражение и победить. Ферфакс отдал приказ к отступлению, но прежде направил в парламент письмо, в котором просил вернуть Кромвеля в кавалерию. Письмо подписали шестнадцать полковников.

Положение было настолько серьёзным, что у нижней палаты уже не было выбора. Она большинством голосов удовлетворила просьбу Ферфакса и его офицеров и направила своё решение, как полагалось, на утверждение верхней палаты. Лорды не торопились. Им очень не нравился этот выскочка, человек с сомнительной родословной, который сместил Эссекса и Манчестера. Без их одобрения решение нижней палаты не имело силы. С этим уже некогда было считаться. Военный комитет направил Ферфаксу приказ. Тот тотчас известил Кромвеля и вызвал к себе. Генерал успел набрать в Кембридже около шестисот новых кавалеристов, большей частью крепких крестьянских парней из зажиточных фермеров. Он двинулся на соединение с Ферфаксом усиленным маршем и встретился с ним в шесть часов утра тринадцатого июня.

Ему стало известно, что армия исправно исполняла приказ найти короля, однако продвигалась вслепую, не имея ни малейшего представления, где его надо искать. Генерал выслал усиленные разъезды. Часов в девять вечера, когда надвигались неторопливые летние сумерки, один из них случайно наткнулся на авангард неприятеля, потревожил его и отступил.

Только теперь стало понятно, что врагов разделяет не более семи миль. Карл стоял в Дэвентри. Штаб Ферфакса располагался в Гилсборо. Между ними лежало крохотное английское местечко Несби. Это был почти самый центр Англии.

Тотчас в парламентской армии был созван военный совет. Его решение было единогласным: дать сражение завтрашним утром. Кавалерией левого фланга впервые должен был командовать Айртон. Пехота, как было принято, должна была построиться в центре, под командой Ферфакса и Скиппона. На правом фланге предписывалось встать кавалерии Кромвеля. Солдатам был дан приказ готовиться к битве, они читали Библию и вполголоса распевали псалмы.

Самоуверенность и веселье царили в лагере государя. Несколько скромных побед возродили среди кавалеров тот дух высокомерия и самохвальства, который так свойствен аристократии и который неизменно подводит и губит её. Известия о преобразованиях в парламентской армии, о смещении генералов-аристократов и офицеров из родовитых дворян, о недовольстве в полках, о назначении на командные должности никому не известных, главное, незнатных людей возбудили бесшабашность и наглость. Кавалеры потешались, с язвительным презрением отзывались об этом сброде поселян и ремесленников, шедших против них. Кто они? Арендаторы, фермеры, сельские сквайры, трактирщики, возчики, торговцы шерстью и мясом! Кто их офицеры? Генрих Айртон — сын сквайра! Джон Ламберт — из тех же малоимущих сельских хозяев! Томас Прайд — бывший извозчик! Джон Хьюсон — бывший сапожник! Джон Фокс — бывший котельщик! Томас Ренборо — бывший корабельный шкипер! О, это сброд! С ними не стоит сражаться! Следует их хорошо напугать, и они без оглядки побегут по домам!

С утра до вечера в королевском лагере слышались песни, шутки, каламбуры, в которых высмеивались эти горе-вояки. Нестойкий, легковерный государь подпал под общее настроение. Он уже полагал, что с самого начала мятежа его дела не шли так хорошо, как теперь, уже не торопился, останавливался во время похода там, где понравилось, проводил целые дни на охоте и предоставлял полную свободу кавалерам, ещё более беспечным. Во время ужина тринадцатого июня государь был беззаботен. Никто не ожидал столкновения арьергарда с разъездами парламентской армии, однако и это событие не обеспокоило ни кавалеров, ни короля. Ужин благополучно был доведён до конца. Только в полночь созвали военный совет. Правда, мнения разделились. Кое-кто из осторожных и благоразумных советников предлагал отступить и подождать помощи, которая должна была подойти из Уэллса и западных графств. Принц Руперт смеялся над ними и указывал на очевидную лёгкость победы. Его мнение было поддержано большинством. Решено было наутро дать бой наличными силами и вырезать всю эту сволочь до последнего человека, если она прежде не сбежит без оглядки с поля сражения.

Ранним утром четырнадцатого июня Кромвель поднялся на возвышение, на заднем склоне которого неспешно и чётко строилась его кавалерия. Утро было сырым и холодным, однако прозрачным. Сражаться будет приятно, легко. Невооружённым глазом он отлично видел окрестность. Противостоящие армии строились на холмах. Между ними был широкий овраг с очень пологими берегами, правда, покрытыми зацветавшим дроком, шиповником и колючим кустарником. На западе и востоке Несби отделяли от соседних селений обычные деревенские изгороди из хвороста и жердей. На его фланге там и тут виднелись кроличьи норы, очень опасные для лошадей, далеко справа тянулось болото.

Генерал отдавал себе отчёт, что сражение будет тяжёлым. Перед ним в образцовом порядке строилась кавалерия короля, которой командовал барон Мармадюк Лангдейл. Справа к ней подходила пехота лорда Джэкоба Эстли. Ещё правей с весёлыми задорными лицами - конница Руперта, против которой, тоже на заднем склоне холма, сгруппировалась кавалерия Айртона, который в первый раз командовал таким количеством войск. В сравнении с доблестными, подтянутыми, прекрасно вооружёнными и одетыми кавалерами его армия действительно представлялась неуклюжей толпой несведущих, несчастных парней, только вчера облачённых в красные мундиры дешёвого сукна и колеты из буйволиной кожи, не шедшие ни в какое сравнение со стальными панцирями, кирасами и стальными нагрудниками лошадей у неприятеля.

Ферфакс и Скиппон выдвинули парламентскую пехоту на вершину холма. Это было грубой ошибкой: она вся была на виду у противника. Кромвель послал туда своего адъютанта и посоветовал отодвинуть её и построить по заднему склону. Ферфакс и Скиппон исполнили его совет как приказ, ведь и они, подобно солдатам, были уверены, что отныне устами Кромвеля гласит сам Господь. Пехотинцы попятились и скрылись с гребня холма.

Генерал не предполагал, что это перемещение станет роковым для неприятельской армии. Первым его заметил принц Руперт. Высокомерие сыграло с ним злую шутку. Он вообразил, что, завидев его, эти нищеброды и выскочки бросятся наутёк. Принц не хотел их упустить. Его адъютант бросился к монарху, чтобы тот без промедления начал атаку. Трубы призывно запели, им нервно, нестройно ответили трубы парламентской армии. Этот бой королевская армия посвящала королеве Марии. С криками «Мэри! Мэри!» кавалерия Руперта бросилась на врага.

Как всегда, её натиск был стремительно страшен. В жестокой рубке Айртон был ранен в ногу копьём, было разбито плечо, он попал в окружение кавалеров и мог быть пленён, но его товарищи отбили его. Тем не менее строй кавалерии развалился. В таком положении она продержалась недолго, сначала попятилась, потом покатилась назад. Уверенный, что с парламентской сволочью иначе и быть не могло, Руперт бросился преследовать её без оглядки. Его кавалеры очень скоро достигли обоза, пустились грабить и уже не вернулись на поле сражения.

Кромвель тоже подал сигнал. Его кавалеристы плотной колонной ударили по врагу с суровым возгласом: «С нами Господь!» В тот день генерал разделил свою кавалерию. Передовой отряд под началом Уолли нанёс удар противнику с фронта. Он бросился с холма вниз и напал настолько стремительно, что кавалеры не успели приготовиться к отражению этой атаки. Тем временем Кромвель обошёл неприятеля с левого фланга, это вызвало панику. Противостоящая ему кавалерия Мармадюка Лангдэйла не выдержала удара. Его кавалеристы были набраны из северных графств более принуждением, чем убеждением. Им не за что было сражаться. Больше всего на свете они хотели разойтись по домам. Не было ничего удивительного, что они побежали. В мгновение ока всадники достигли своих резервов, но и это не спасло положение.

Как и в сражении на Марстонской пустоши, Кромвель не позволил себе увлечься. Он отправил в погоню передовые сотни, остановил эскадроны и огляделся.

В центре завязалась жаркая битва. Едва парламентская пехота вновь выдвинулась на гребень холма, её атаковали воины во главе с самим королём, который в этом бою был храбр как никогда. Скиппона опасно ранили в первой же схватке. Ферфакс уговаривал его удалиться. Тот отказался. Он кричал, что останется, пока держится хоть один из его солдат, и дал резерву приказ к наступлению. Вскоре ударом сабли с головы Ферфакса была сбита каска. Полковник его гвардии предложил генералу свою. Ферфакс возразил:

— Не нужно, Чарли, я и без неё обойдусь.

Обычно малоподвижный, медлительный, Ферфакс преображался в бою. Совсем иная душа светилась из оживившихся глаз. Он поражал храбростью и неистощимой энергией. Генерал крикнул тем, кто мог слышать его:

— Так эти молодцы неприступны? Вы пробовали взять их?

Ему отвечали:

— Два раза, генерал, но безуспешно!

Он засмеялся:

— Хорошо! Бейте их в голову, а я — в хвост, и. мы сойдёмся на середине!

Его пехотинцы разорвали неприятельские ряды. Ферфакс собственной рукой убил знаменосца и передал трофейное знамя одному из своих адъютантов. Пехота короля стала пятиться, но с ними был сам государь, и солдаты выдерживали натиск Ферфакса, не жалея себя, предпочитая отступлению смерть на глазах у своего владыки.

Так обстояли дела на правом фланге пехоты. На левом фланге и в центре положение ухудшалось с каждой минутой. Полки отступали. Только офицеры, все эти шкиперы, котельщики, извозчики и сапожники, позору поражения предпочитали смерть. Они метались по полю сражения, своим примером и возмущёнными криками пытались остановить этих деревенских парней, не успевших толком обучиться военному делу и набраться ратного опыта. Солдаты уже были прижаты к резервам, ещё немного, и они побегут.

Кромвелю всё стало ясно. Он перестроил свою кавалерию и обрушился на левый фланг и тыл королевской пехоты, которая продолжала держаться под натиском Ферфакса. Его кавалеристы сминали пеших солдат лошадьми, рубили мечами. Они заметались, не зная, с какой стороны отражать удары врага. Только одна бригада неприятеля не дрогнула и осталась на месте:

«Наша кавалерия ударила на них всей своей тяжестью, тем не менее даже железнобокие их сбить не смогли. Несмотря на то что мы напали на них со всех сторон, они с невероятным упорством, с решительностью и твёрдостью отбивали наши атаки».

На помощь Кромвелю Ферфакс двинул собственный полк. Бригада подалась. Вскоре и тут сражение развалилось на отдельные стычки.

Король видел, как на него неудержимо надвигалось несчастье. Он поспешил собрать разрозненные полки кавалерии и пехоты для новой атаки, однако их оказалось немного. Кавалерия Руперта, разграбив обоз, наконец возвратилась от самой деревни, но люди устали, лошади были измучены и уже никуда не годились.

Положение становилось критическим. Айртон, серьёзно раненный в ногу, на левом фланге собрал свою недобитую Рупертом кавалерию и строил к новой, теперь уже последней атаке. Пехота Ферфахсса уже сплотила ряды и была готова поддержать Айртона. На правом фланге изготовилась конница Кромвеля. Парламентская армия приняла прежний вид.

Карл, такой весёлый и бодрый все последние дни, был на грани отчаяния. Уже не имея сил для победы, он намеревался броситься в битву и, может быть, умереть. Государь встал во главе полка гвардии и отдал приказ. Плотные ряды гвардии уже двинулись, когда лорд Карневорт схватил под уздцы его лошадь и, бранясь по-шотландски, закричал:

— Да вы что, на смерть, что ли, хотите пойти?

Он резко повернул лошадь вправо. За ним инстинктивно повернули ближайшие кавалеры. Весь полк, не щадя шпор, бросился следом за ними. Это послужило сигналом. За монархом ринулась вся его армия, объятая ужасом, и, расстроив ряды, в беспорядке рассеялась по равнине. Король, находясь в толпе своих офицеров, пытался остановиться. Он истерично кричал:

— Стойте! Стойте!

Со шпагой в руке, со сверкающими отчаянием и отвагой глазами, Карл рвался назад, крича из последних сил:

— Милорды! Ещё один удар, ещё один удар! Победа будет за нами!

Никто не слушал его, пехота была уже совершенно разбита, большая её часть оказалась в плену. Было ясно, что надо бежать, и король, смирившись под нежданным ударом судьбы, побежал, окружённый всего двумя тысячами измученных, растерянных всадников, оставив неприятелю всю артиллерию, весь обоз и канцелярию.

Отлогие берега оврага были завалены трупами людей и лошадей, мечами, мушкетами, знамёнами, касками, шляпами, на кустах шиповника висели, сотрясаясь от ветра, клочья одежды. Стонали и кричали раненые. Сотни солдат в красных мундирах бродили по полю, оказывая им первую помощь, собирая оружие и знамёна. Каждый из них, не слыша другого, громкими охрипшими голосами рассказывал о своей стычке с врагом и победе над ним. Адъютант Ферфакса повествовал, как лично пристрелил знаменосца, и всем показывал знамя, отбитое им у врага. Полковник был возмущён. Ферфакс возвращался к своей обычной медлительности, к благодушному настроению и тихо смеялся:

— Оставь его, Чарли. У меня славы довольно. Я охотно дарю ему эту честь.

Вечером Кромвель составил отчёт для нижней палаты, которая одна продлила его полномочия. Он обращался к её председателю. Результаты битвы были изложены холодно, кратко и ясно:

«Милорд! После трёх часов упорного боя, который шёл с переменным успехом, мы рассеяли противника, убили и взяли в плен около пяти тысяч, много офицеров в числе их. Также было захвачено двести повозок, то есть весь обоз и вся артиллерия. Мы преследовали врага за Харборо почти до самого Лестера, куда скрылся король...»

В его послании не мелькнуло и слабой тени самодовольства, будто эта победа одержана им, Оливером Кромвелем, дворянином из Гентингтона. Нет, ему и его армии очередная победа была дарована свыше:

«Милорд! Это не что иное, как рука Господа. Слава принадлежит Ему одному...»

Генерал почёл своим долгом отметить заслуги, не свои, но Ферфакса:

«Генерал Ферфакс служил вам верно и доблестно. Лучше всего его характеризует то, что в победе он видит перст Господа и скорее умрёт, чем припишет все лавры себе. Добрые люди верно послужили вам в этом бою...»

Эти добрые люди были индепенденты. Они сражались за Господа и за свободу вероисповедания. Он знал, что пишет сторонникам пресвитерианства, и в нём внезапно заговорил политик. Пользуясь новой громкой победой, Кромвель почёл своим долгом защитить их права:

«Милорд! Это преданные люди, и я заклинаю вас Господом: не расхолаживайте их. Я хотел бы, чтобы эта битва породила смирение и благодарность в сердцах всех, кто принимал в ней участие. Я бы хотел, чтобы тот, кто рискует жизнью ради свободы отечества, имел бы возможность смело вверить Господу свободу своей совести, а вам — ту свободу, за которую он сражается...»

 

1

В самом деле, пресвитерианам нижней палаты очень не понравилось это послание. Многие возмущались, что слуга парламента, подчинённый им генерал брал на себя смелость давать им советы. Однако возмущались они в частных домах и в тёмных переходах Вестминстера. Им приходилось молчать. Народ ликовал. Пятнадцатого июня финансисты и толстосумы устроили в городском совете пышный банкет в честь решительной и, как многим казалось, решающей победы.

Парламенту оставалось только смириться. Шестнадцатого июня палата лордов, до этого дня не утверждавшая назначение Кромвеля, единогласно продлила его полномочия ещё на три месяца. Правда, и в этом случае аристократы лукавили. Они считали, что победой при Несби война должна быть закончена, теперь необходимо выдвинуть свои условия мира, ведь король, не имея армии, не сможет от них отказаться. Лордов поддержали шотландские комиссары.

Но вопрос о мире уже не мог обсуждаться. В Лондон прибыли бумаги из канцелярии монарха, в их числе собственноручные письма к королеве и к европейским властителям. Ферфакс считал противным христианской морали вскрывать, тем более оглашать документы, над которыми властен только венценосец. Айртон и Кромвель не находили для этого каких-либо препятствий. Нижняя палата пришла к такому же мнению. Архив был вскрыт, бумаги — прочитаны. Все умеренные, все сторонники мира были изумлены. Всеобщее возмущение охватило представителей нации.

В самом деле, наконец открылись жестокие истины. Король никогда не хотел примириться с парламентом, не желал принимать никаких условий. Переговоры о мире он вёл только для виду, главным образом для того, чтобы выиграть время, набрать новую армию и продолжить войну; не собирался исполнять ни одного из своих обещаний. Карл просил помощи у испанского и у французского королей, которые были католиками, вёл переговоры с ирландцами, призывал на английскую землю иноземные армии, которым предлагал разогнать парламент и загасить мятеж.

Оскорбление было нанесено не только парламенту, но и всей нации. Нижняя палата потребовала собрать всех лондонцев в помещении городского совета и огласить самые яркие из захваченных королевских бумаг. Мероприятие, не слыханное по своей дерзости, состоялось. Третьего июля помещение городского совета не вместило всех желающих. Бумаги были прочитаны. Всем гражданам предоставлялась возможность убедиться собственными глазами, что письма написаны самим королём. Всё это произвело ужасное впечатление. О заключении мира уже не думал никто. Одни спешили вступить в ряды парламентской армии, другие вносили налоги на её содержание. Спешно продавали имущество осуждённых сторонников короля. Всем солдатам жалованье выдавалось в установленный срок. Во все крепости завозилось продовольствие и военное снаряжение. Парламент постановил издать и распространить королевские письма, уличавшие его в преступлении.

Война продолжалась. Уже двадцатого июня, не дожидаясь, чем закончится в Лондоне возня с бумагами короля, Ферфакс повернул от Несби на запад, чтобы овладеть Корнуэлом, где недавно Эссекс потерпел такое позорное поражение. С первых же шагов он понял, что положение в западных графствах за последнее время коренным образом изменилось. Авторитет короля пошатнулся и пошёл резко на убыль. Прежние предводители монархистов либо умерли от старости, либо нашли своевременным удалиться подобно лорду Ньюкаслу, который благоденствовал, как всем было известно, в Париже. Аристократы и зажиточные дворяне запирались в своих поместьях и замках. В монархические отряды вступал всякий сброд, соблазнённый жалованьем и возможностью наживы. Они грабили окрестное население беспощадно и жестоко. Ими командовали граф Джорж Норич Горинг и Ричард Гринвил, которыми руководила лишь алчность, жажда мести и потребность в острых ощущениях. Горинг был храбр, его любили солдаты, однако его постоянно подводила беспечность, бесцеремонность и беспримерная наглость. Гринвил не отличился храбростью, но был жаден, жесток и занят был главным образом тем, что выколачивал из населения контрибуции для содержания войск, которых не набирал, и для сражений, которых старательно избегал.

Принц Уэлльский напрасно обращался к народу с монархическими призывами. Арендаторы и свободные фермеры тысячами соединялись в отряды под именем клобменов. Они не признавали ни короля, ни парламент, были против всех тех, кто насиловал, грабил и разорял их дома. С оружием в руках люди обороняли свои городки, селенья и фермы, не пуская к себе ни парламентских, ни королевских солдат. С ними можно было договориться на поставки продовольствия и фуража, но при этом они выдвигали непременное условие, чтобы ни один ратник не вторгался на их территорию. На их знамёнах было написано:

Как только отряды Ферфакса появились в западных графствах, кавалеры, напуганные победой при Несби, притихли, грабежи и насилия прекратились. Наученные горьким опытом опустошительной гражданской войны, клобмены намеревались обратить своё оружие против парламентских войск. Однако дело до столкновений на этот раз не дошло. Это были солдаты не Эссекса и Манчестера. Это была армия нового образца. Её воины были кротки и набожны. Среди них царила суровая дисциплина. Они читали Библию и распевали псалмы. О грабежах и насилиях никто даже не помышлял, почитая такие поступки тяжким грехом. Ферфакс обошёлся с клобменами с кротостью мудрого полководца. Он вступил с ними в переговоры, лично присутствовал на их собраниях и обещал мир и неприкосновенность жилищ. Клобмены были обыкновенными пахарями, покладистыми и незлобивыми, умиротворение легко вошло в их простые сердца.

Обеспечив тылы, Ферфакс стремительно двинулся на врага. Горинг был застигнут врасплох и десятого июля потерпел сокрушительное поражение при Лэнгпорте, в графстве Сомерсет. Сам он исчез, остатки его войск разбрелись кто куда. Гринвил был так напуган, что возвратил принцу Уэлльскому свой маршальский жезл, обвинив его в том, что ему, человеку далеко не богатому, пришлось вести войну за свой счёт. Ферфаксу понадобилось всего три недели, чтобы очистить от полевых войск весь Корнуэл. Самые непримиримые и стойкие из монархистов запёрлись в крепостях, Ферфакс разделил свою армию. Его отряды принялись их осаждать. Сам он двинулся к Бристолю.

Тем временем король в панике метался из города в город, задерживаясь на одном месте на несколько часов для обеда и отдыха. Он то устремлялся на север, куда его призывали новые победы Монтроза, то поворачивал на запад на соединение с Горингом, в надежде на его храбрость и преданность, а в конце концов решился укрыться в Уэллсе, где хотел отдышаться и набрать новых солдат. Государь отправил принца Руперта на помощь Бристолю, а сам разместился в замке Рагланд, принадлежавшем маркизу Уорстеру.

Маркиз был очень гостеприимен и очень богат. Он уже выдал королю около ста тысяч фунтов стерлингов и готов был выдать ещё, сформировал два полка, которыми командовал его сын и сам возглавлял довольно сильный гарнизон своего укреплённого замка. Главное же, что влекло к нему Карла, было то, что маркиз был католиком.

Уорстер встретил венценосца торжественно, пышно, с должным почётом, который напомнил, королю его утраченный двор. Окрестное дворянство с заверениями почтения и преданности окружило его. Пиршество следовало за пиршеством. Каждый день устраивались охоты, развлечения. В замке царило веселье. И монарх охотился, пировал, веселился, точно не было разгрома при Несби, точно он не бежал с горсткой людей, не зная, где преклонить бедную голову. Счастливое легкомыслие спасало его посреди бушующих бед.

Однако это продолжалось недолго. Спустя две недели нахлынули тревожные новости. На западе Горинг терпел поражение за поражением, на севере шотландская армия Дэвида Лесли взяла Карлайл и двигалась к Гирфорду, который без помощи едва ли мог устоять.

Пришлось оставить охоты и пиршества. Король вдруг повёл своё войско на запад, рассчитывая спасти Горинга от окончательного разгрома, но вскоре остановился. Его новобранцы никуда не годились, офицеры ссорились. Он принял решение вернуться в Уэллс и остановился в Кардифе. В Кардифе ожидал новый удар. Принц Руперт писал из Бристоля графу Ричмонду и просил от своего имени передать дяде, что дело проиграно и что самое время вступить с парламентом в переговоры о мире, чтобы сохранить жизнь.

Монарх был легкомыслен, беспечен, однако превыше всех благ на свете ценил королевское достоинство. Предложение племянника представлялось ему оскорбительным.

Самодержец давно осознал, что обречён. Это ещё раньше поняли придворные, офицеры. Теперь к такому же выводу пришёл самый горячий сторонник, близкий родственник, самый успешный генерал.

Карл вышел из Кардифа, не имея ни малейшего представления, что станет делать. Ему повезло. Он прошёл незамеченным по землям четырёх графств и вдруг появился в Йорке, откуда в своё время был выбит Ферфаксом.

Государь призвал под свои знамёна окрестных дворян, И те послушно явились. Присутствие короля на время возродило их былую энергию. В Йорк явилось около трёх тысяч солдат из двух крепостей, которые только что сдались парламентской армии. Появилась надежда, Карл только ждал гонца от Монтроза, чтобы пойти на соединение с ним.

В самом деле, в горных кланах Шотландии возродился монархический дух. Монтроз действовал подобно рыцарям давних времён. В костюме конюха, в сопровождении всего двух друзей он проехал по южной Шотландии, всюду сзывая единомышленников. Ему удалось сколотить боеспособную армию. В битве при Килските он разгромил шотландских приверженцев союза с английским парламентом. Он двигался, заливая кровью землю, захватил Глазго, Эдинбург и казался полным хозяином положения.

Но времена рыцарских подвигов безвозвратно прошли. Более рассудительный и прагматичный, чем Монтроз и король, Дэвид Лесли оставил под осаждённым Гирфордом только пехоту и быстрыми переходами повёл на север кавалерию. Она проходила неподалёку от неприятельского лагеря. Этого оказалось достаточно, чтобы монархисты разбежались, а сам государь в сопровождении всего полутора тысяч всадников бросился в панике на юг и двадцать девятого августа вступил в Оксфорд.

Впрочем, там задержался только на два дня. Сообщения Монтроза прибавили ему безрассудного мужества. Тридцать первого августа он выступил снова на север, намереваясь вызволить Гирфорд. В пути Карлу стало известно, что Ферфакс начал осаду Бристоля, государь не обратил на это внимания. Оборона Бристоля была поручена Руперту. Крепость была хорошо снабжена продовольствием и боеприпасами. Руперт клятвенно его заверял, что сможет продержаться несколько месяцев. Карл продолжал следовать к Гирфорду, всего в одном дне пути от цели стало известно, что шотландская пехота сняла осаду и отступила на север. Его убеждали продолжить преследование, однако король на это не согласился, напряжение последних недель уже утомило. Монарх объявил, что сначала должен выручить Бристоль, что для этой цели надо набрать новых солдат, и возвратился в замок маркиза Уорстера, где его ждали отдых и спокойная привольная жизнь.

Тем временем Кромвель настиг Горинга в тесном горном проходе Лонг-Сеттон и нанёс ему страшное поражение. Не менее двух тысяч кавалеров погибло в этом побоище, остальные в ужасе разбежались. Вновь он отдавал всю честь этой победы милости Господа и с ещё большей настойчивостью требовал для своих солдат свободы вероисповедания. Он обращался к председателю нижней палаты:

«Милорд! Вера и молитва доставили вам этот город, воздадим же хвалу нашу Господу. Пресвитериане, индепенденты — все одинаково веруют и молятся, все одинаковы и в ответе, и в деле. Здесь все верующие слились друг с другом и позабыли свои различия. Очень жаль, если не везде это так...»

Генерал был убеждён, что только веротерпимость может привести к всеобщему успокоению. Он продолжал:

«В сущности, все верующие представляют собой одно целое, и это единство тем прочнее и действеннее, что оно духовное, внутри нас. Что касается единства форм, так называемого единообразия, то его можно ожидать только от добровольного слияния христиан. В делах духовных не должно быть насилия, они решаются разумом и знаниями. Господь вложил меч в руки парламента лишь на страх злонамеренным и для защиты добродетели...»

На другой день на его пути близ Шефстбери встал большой отряд клобменов. Кромвель стремительно напал, ему ничего не стоило нанести полное поражение. Они разбежались. Всего двенадцать человек было убито, но раненых было много, около восьмисот человек оказалось в плену. Вскоре генерал их отпустил и поспешил к Бристолю на помощь Ферфаксу.

Осада оживилась с его появлением. Командующий всей кавалерией, Кромвель на этот раз широко применил артиллерию. Пушки были поставлены очень близко друг к другу. Громы, исходившие из их жерл, сливались в такой страшный рёв, что пугались даже свои. Солдаты Руперта, привыкшие к блистательным кавалерийским наскокам, были деморализованы в первый же день. Руперт, безудержно смелый на поле сражения, растерялся при первом же приступе и сдал сильную крепость без боя.

Король, наслаждавшийся жизнью в замке маркиза Уорстера, был потрясён. Известие о падении Бристоля его застало врасплох. Карл разразился беспорядочным, но гневным посланием к племяннику, которого под конвоем доставили в Оксфорд.

Ярость монарха нарастала с каждым часом. Он слал в Оксфорд письмо за письмом, всё ещё не трогаясь с места, требовал от лордов-министров, чтобы они отобрали у Руперта патент на командование кавалерией и отрешили от должности губернатора Оксфорда только за то, что тот дружен с ним. Уже предчувствуя возможность измены, он отдал приказ арестовать и губернатора и племянника, если в городе возникнут волнения. Тут, кстати, вспомнил о сыне и приписал:

«Скажите моему сыну, что самая его гибель не причинила бы мне такого огорчения, как низкий поступок, подобный капитуляции Бристоля...»

У государя оставался один путь: на север. Если бы он соединился с Монтрозом, его небольшая армия получила бы подкрепление и нового главнокомандующего, человека отважного, дерзкого и успешного. Однако на этом пути стоял Честер, снова попавший в осаду. Через него шло сообщение с мятежной Ирландией, на помощь которой король рассчитывал ещё больше, чем на помощь Монтроза. Необходимо было отбить его у парламента, и Карл начал поход. У него было около пяти тысяч уэлльской пехоты и конницы из добровольцев северных графств.

На пути стояли парламентские полки, чтобы не ввязываться в неравную схватку, надо было их обойти. Пришлось двигаться через горы Уэллса, что сильно усложняло и замедляло движение. Неприятельский генерал вовремя спохватился и шёл по пятам. Король уже видел Честер, когда вражеские войска настигли его и потревожили арьергард. Правда, лорду Лангделу удалось отбить наступление. Однако полковник Джонс, руководивший осадой, внезапно появился в тылу. Войско не выдержало нападения с фронта и с тыла. Вокруг падали убитыми и ранеными лучшие офицеры. Государь не нашёл силы собрать воедино ещё не разбитую армию и попытаться прорваться или с честью погибнуть в неравном бою. Он бежал с поля боя, следом отступили остатки позорно брошенной армии.

Впрочем, к этому времени движение на север стало бессмысленным. Дэвид Лесли переправился через Твид, стремительным маршем направился навстречу к Монтрозу. Тринадцатого сентября он настиг его при Филипп-Гафе, в Эттрикском лесу. Монтроз был храбр и решителен, но беспечен и упоен победами так, что не считал нужным прибегать к осторожности. Лесли напал на него неожиданно. Его воины были вымуштрованы, тогда как солдаты Монтроза, набранные в горных пастушеских кланах, не имели ни малейшего представления о дисциплине и тотчас превратились в бесформенную толпу. Монтроз был на голову разбит, войско разбежалось. Союзные лорды, завидовавшие ему, покинули побеждённого полководца вместе со своими вассалами. В один день в мнении большинства Монтроз из героя превратился чуть не в преступника и вынужден был скрываться в горах.

Король был сражён. Теперь и ему самому приходилось скрываться, но где? Надёжней и удобней всего было провести зиму в Уорстере, однако губернатором туда был назначен принц Мориц, который после позорной сдачи Бристоля неожиданно принял сторону Руперта. Таким образом, в Уорстере монарха ждала неприятная встреча, и он избрал своей ставкой менее удобный и надёжный Ньюарк. При этом армия разделилась. Поддавшись уговорам, Карл разрешил последнему из своих верных советников увести большую часть войска на помощь Монтрозу. По этой причине с ним вступило в Ньюарк не более трёх или четырёх сотен охраны.

Тем не менее угроза исходила не только от парламентской армии. На него восстали племянники, которые, видимо, уже понимали, что монарх бессилен и потерял влияние даже среди кавалеров. Принц Руперт, без боя сдавший Бристоль, считал себя оскорблённым письмом дяди и незаслуженной немилостью. Однажды в сопровождении сотни своих офицеров он ворвался в его покои во время обеда и наговорил дерзостей. Возмущённый король удалился, велев охране выгнать племянника с приказанием больше не показываться ему на глаза. Руперт вынужден был удалиться. Его и Морица заподозрили в заговоре, целью которого было свержение Карла Стюарта и возведение на английский престол их старшего брата.

Так это было или не так, уже не имело большого значения. Государю уже не на кого было рассчитывать, круг всё сужался. После падения Бристоля парламентские войска разделились. Ферфакс повёл свои полки на юго-запад. Кромвель подступил к Винчестеру, взял его двадцать восьмого сентября и обложил Безинг-Хаус, который безуспешно пытались взять уже третий год. Оборону крепости держал лорд Винчестер, католик, человек благочестивый и храбрый, верный слуга короля.

Кромвель скоро увидел, что осада может тянуться ещё несколько лет. Он решил брать её штурмом, полагаясь на мощь пушек и беззаветную храбрость солдат. Тринадцатого октября приготовления к штурму были закончены. Ночь перед атакой генерал провёл в молитвах, без сна. Ближе к рассвету наугад раскрыл Библию, как нередко делали пуритане, надеясь таким способ узнать веление Господа. Ему открылся восьмой стих сто пятнадцатого псалма: «Те, которые создают себе кумиров, на них и похожи; а также и те, которые веруют в них». Ему стало ясно, что стих открылся в осуждение лорда Винчестера, который был ненавистным папистом. Победа была ему обеспечена, с этой верой полководец вышел к войскам и дал сигнал к выступлению, — залп, произведённый четырьмя пушками. Четырнадцатого октября около шести часов утра солдаты, тоже молившиеся в течение ночи, весело и решительно бросились к крепости. Бой был коротким, но яростным. Многие католики, составлявшие гарнизон, были убиты на месте. Пленных не брали. Все ценности, наполнявшие замок, были разграблены. Облачения, церковные сосуды и книги были свалены на площади в кучу и преданы всеочищающему огню. В живых остались немногие. Среди них оказался Винчестер. Проповедник Хью Петерс решил его просветить, доказать ошибочность идолопоклонства и привести к истинной вере. Винчестер ему отвечал. Вокруг собралась толпа пуритан, с громадным интересом следившая за ходом жаркой дискуссии. Винчестер не сдавался, пока не устал. В заключение он сказал, что если бы у короля оставался один Безинг-хаус во всей Англии, он всё-таки считал бы своим долгом удерживать его до последнего, и умолк.

Девятнадцатого октября пал Тивертон, двадцать второго — Монмут. Кромвель соединился с Ферфаксом. Крепости Корнуэла сдавались одна за другой. Если гарнизоны вступали в переговоры, им предлагались выгодные условия. Если они упорствовали, Кромвель без промедления командовал штурм. В таком случае его солдаты никого не щадили.

Сам парламент становился всё беспощадней. В течение лета и осени его ряды пополнились ста тридцатью новыми членами, вместо тех, кто перешёл на сторону короля. На ход выборов всюду оказывали влияние индепенденты. Они побеждали, и сторонников у них прибавлялось. Графства посылали в нижнюю палату либо индепендентов, либо просто честных людей, которые не принадлежали ни к какой партии, но хотели порядка и мира и отказывались поддержать монарха, считавшегося виновником гражданской войны. Оказавшись в Вестминстере, они очень скоро переходили на сторону индепендентов. Благодаря новым представителям нации решения парламента становились всё решительней. Ещё на четыре месяца были продлены полномочия Кромвеля. Было отменено постановление, в силу которого жёны и дети сторонников короля, объявленных государственными преступниками, должны были получать пятую часть земельных владений, подлежащих секвестру. Был принят закон, по которому подлежала продаже большая часть имущества бывших епископов. Постановлением двадцать четвёртого октября запрещалось щадить ирландцев, захваченных с оружием в руках на территории Англии, с этого дня их сотнями расстреливали. Но страсти разгорались всё жарче, уже и это представлялось недостаточной карой, их бросали в море, привязывая друг к другу спинами. Гражданская война принимала всё более жестокий характер. Двадцать четвёртого января 1646 года, Кромвель обратился к рекрутам, пополнившим кавалерию, с короткой и ясной программой:

— Мы идём, чтобы освободить вас, если это возможно, от надсмотрщиков, и путём установления мира снова принести вам изобилие.

От войны так устали, что мира хотели чуть ли не все и все без исключения мечтали об изобилии, которого могли бы достигнуть честным трудом, как только восторжествуют свободы собственности, предпринимательства, личности и свобода вероисповедания.

Королю, терявшему остатки сторонников, удалось кое-как проскользнуть между частями парламентской армии. Он вновь появился в Оксфорде. Больше не было ни планов, ни мыслей о будущем. Мучительное беспокойство бессилия терзало монарха. Около него уже не было прежних советников, людей если не даровитых, то значительных и довольно влиятельных. Его окружали случайные люди, к ним он вынужден был обратиться за помощью и советом. Помощи они ему дать не могли и посоветовали вступить в переговоры о мире, государь вынужден был согласиться.

Карл опоздал, представители нации не захотели выслушивать его лживые речи.

Под знамёнами монарха остались только две армии, на севере и на юге, разрозненные, малочисленные, слабосильные. У него не оставалось мужества, которого и прежде было немного. Все ждали не переговоров, а полной, безоговорочной капитуляции.

Армия в Корнуэле номинально была под командованием его сына Карла, принца Уэлльского. К этому времени его покинули генералы Горинг и Гринвил. Сам принц был слишком молод и не искушён в военном искусстве, он призвал к себе Хоптона, хорошего генерала, и предложил ему встать во главе войска.

— У людей, которые не хотят повиноваться приказам, есть обыкновение говорить, что это противно их чести. Для меня это правда. Я действительно не могу принять вашего предложения, не пожертвовав честью. С таким войском, какое вы мне даёте, честь сохранить невозможно. Его боятся одни друзья. Враги смеются над ним. Оно опасно только в дни грабежа и способно решиться только на бегство. Тем не менее, если вашему высочеству угодно призвать меня, я готов повиноваться.

Шестнадцатого февраля Хоптон был разбит при Торрингтоне. Ему удалось отступить. Он пятился от Ферфакса и Кромвеля из города в город, надеясь на ходу привести хоть в какой-нибудь порядок войско, больше похожее на беспорядочную толпу плохо вооружённых людей. Он рассчитывал, что страх смерти сплотит их ряды, однако солдаты и офицеры отказывались повиноваться. Где бы он ни назначал полкам сборное место, не было случая, чтобы они явились в полном составе и не опоздали на час или два. Генерал кое-как добрался до Труро, здесь узнал, что местные жители, уставшие от грабежей и насилия, решились схватить принца Карла и выдать парламенту. Он посадил принца с приближёнными на корабль, который сначала укрылся в гавани ближайшего острова, но вскоре вынужден был взять курс на Францию.

Сам Хоптон считал своим долгом сражаться. В ответ на его приказ выступать солдаты потребовали капитуляции, офицеры объявили, что им предлагают выгодные условия и что они договорятся с Ферфаксом и без него. Ему ничего не оставалось, как согласиться. Хоптон только просил, чтобы его имя не значилось в договоре о сдаче. Как только статьи были подписаны и армия разошлась кто куда, он сел на корабль и последовал за принцем.

У короля оставалась надежда только на армию лорда Эстли, которая стояла в Уорстере. У лорда было не более трёх тысяч солдат. Они выступили по направлению к Оксфорду, понимая, что это было самоубийством. Монарх рассчитывал выиграть время, ожидая со дня на день ирландскую армию, и пошёл навстречу, имея всего полторы тысячи всадников. Но они не успели соединиться. Небольшой отряд парламентских войск настиг лорда Эстли и двадцать второго марта наголову разгромил его в графстве Глостер. Он потерял убитыми и пленными тысячу восемьсот человек. От его армии ничего не осталось. Сам Эстли попал в плен. Он был очень стар и едва стоял на ногах от усталости. Победители из уважения к его сединам и храбрости предложили ему барабан. Он сел и произнёс пророческие слова:

— Милорды, вы кончили своё дело.

И прибавил со слабой усмешкой:

— Теперь вы можете идти играть, если не предпочитаете перессориться между собой.

Король поспешил возвратиться в Оксфорд. Он всё ещё ждал ирландскую армию. Она была его единственной, последней надеждой, но ирландцы не появлялись. Времени у него оставалось всё меньше. Тогда государь передал парламенту новые предложения: он распустит войска, которых у него уже не было, отдаст все крепости, которых у него тоже не было, и возвратится мирным человеком в Уайт-холл.

Разумеется, он лицемерил. Это было понятно представителям нации. Они не хотели ещё раз стать обманутым и отказали. Однако положение представлялось им более серьёзным, даже более опасным, чем предполагал сам король. Депутаты были проницательней и не могли исключить, что Карл, не ожидая их разрешения, вступит в Лондон в сопровождении охраны и в самом деле займёт свою резиденцию. Что будет тогда? Как его появление встретит народ? Опытные политики и легкомысленные мечтатели, умеренные пресвитериане и фанатичные индепенденты сходились на том, что простые люди, давно желающие мира, с распростёртыми объятиями встретят своего владыку и потребуют от представителей нации согласиться на все его предложения. Смогут ли они пойти на это? Едва ли, ведь монарх по-прежнему не желает ни с кем делить свою, абсолютную власть. В таком случае народ может восстать, но уже не против своего короля, а против парламента.

Опасность была велика. Депутатам, желавшим отстоять свободу, пришлось принимать самые жёсткие меры. Особым постановлением они запретили принимать короля или представляться ему, если он вдруг появится в Лондоне, даже под каким-либо предлогом приближаться к нему. Документом предписывалось в течение трёх суток покинуть Лондон всем папистам, бывшим офицерам и отслужившим солдатам, которые прежде сражались против парламента. А главное, был отдан приказ Ферфаксу как можно скорее подойти к Оксфорду, обложить его плотной осадой и взять штурмом при первой возможности.

Приказание парламента было исполнено. Вскоре передовые отряды разбили палатки в виду оксфордских укреплений. Положение короля становилось безвыходным. Он послал сказать вражескому полковнику, что готов сдаться, если тот обяжется честным словом тотчас передать его в руки парламента. Полковник безоговорочно отказал. Тем временем прибывали новые полки. Осаждающие перекрывали все въезды и выезды. Становилось ясно, что очень скоро Карл Стюарт из государя превратится в военнопленного.

Надо было решаться на что-нибудь. Уже вся армия Ферфакса появилась в окрестностях и стала на позиции. Решение было принято необдуманно и поспешно. В полночь двадцать шестого апреля король обстриг пышные локоны, сбрил бороду и переоделся слугой. В сопровождении всего двух спутников перешёл мост святой Магдалины и вышел через крепостные ворота. В тот же час по другим мостам, через другие ворота из города выбрались три группы всадников, каждая из трёх человек, и разъехались в разные стороны.

Вскоре остались позади серые стены, старинные башни, колокольни, сады, колледжи и библиотеки его самого верного города. Он был свободен, но не знал, что ему делать с этой свободой. Повинуясь безотчётным желаниям, Карл повернул в сторону Лондона, поднялся на холм. Рассвет уже наступил. С вершины была видна вся столица. Он ещё мог въехать в неё, вступить в Уайт-холл, появиться в Сити, обратиться к лорду-мэру с требованием обеспечить его безопасность, и никто, даже представители нации, не посмели бы тронуть его.

Он долго стоял. В душе беглеца боролись два желания: спасти свободу и жизнь и сохранить честь, привилегии, права.

Государь ехал на север, не зная зачем, переходил из местечка в местечко, каждый день меняя костюм. В одном из них поселился в придорожной таверне как обычный проезжий. Сюда французский посланник прислал гонца сказать, что шотландцы согласились принять его в своём лагере. Пятого мая Карл отдался под покровительство Александра Ливена, шотландского генерала. Офицеры и солдаты оказывали ему почтение, которое полагалось королевской особе, но к его дверям был поставлен усиленный караул. Монарх ещё хотел командовать, вызвал Ливена и назначил пароль, как полагалось главнокомандующему:

— Простите, милорд. Здесь я старший по званию, и потому ваше величество позволите мне эту заботу взять на себя.

 

2

Стало ясно, что король арестован, следовательно заканчивалась война и прекращалось пребывание Кромвеля на посту генерал-лейтенанта, которое парламент, в обход Акта о добровольном отречении от службы, вынужден был трижды продлевать во имя победы. Двадцать четвёртого июня 1646 года парламентская армия вступила в Оксфорд, последний оплот роялистов. Кромвель должен был оставить армию и возвратиться в Лондон.

Он беспрекословно подчинился Акту об отречении, не дожидаясь, пока парламент его отзовёт. С этого дня Кромвель уже не влиятельный полководец, блистательно выигравший войну, а всего лишь рядовой член нижней палаты, один из многих, вынужденных скромно отсиживать своё время на задних скамьях, с правом изредка участвовать в прениях и сказать по интересующему вопросу несколько слов.

Он и молчал, около трёх недель. В общем, Оливер мог быть удовлетворён итогами революции. Пока он сражался за дело парламента, представители нации проводили преобразования во всех сферах жизни, прежде всего в экономике и в общественных отношениях.

Промышленность и торговля наконец освободились от монополий, отчасти они были уничтожены постановлениями парламента, отчасти исчезли сами собой в ходе гражданской войны. В Англии восторжествовала та самая свобода предпринимательства, за которую воевали. Постановлением парламента было безвозмездно отменено так называемое рыцарское держание, давно устаревшая феодальная форма землевладения, а вместе с ним была упразднена Палата по делам об опеке, которая чуть было не разорила его семейство после смерти отца. Отныне владельцы земли, крупные, средние и мелкие, из держателей на феодальном праве в одночасье превратились в полноправных, безоговорочных, частных владельцев. Они получили право свободной продажи своей собственности в руки таких же частных владельцев. Это была решающая, неоценимая перемена в истории Англии.

Первым заметным следствием гражданской войны была перемена многих владельцев земли. Для содержания армии нужны были деньги. Их прежде всего давала земля. На владения пассивных сторонников короля был объявлен секвестр, и доходы с них поступили в казну. Владения активных монархистов были конфискованы и поступили в продажу. Многие сами продавали угодья и замки, или для того чтобы уплатить громадные штрафы, наложенные парламентом, или для того чтобы сбежать из страны. Всего было продано земельных владений на сумму от пяти до шести миллионов фунтов стерлингов. Эти громадные деньги поступили в казну и, как утверждали представители нации, были потрачены на жалованье солдатам, его солдатам.

Собственно, ничего другого генерал не хотел. Монархия ему не мешала, да с установлением свободы собственности и предпринимательства она уже никому не могла помешать.

Шестого мая стало известно, что король попал в руки шотландцев. На другой день нижняя палата постановила, что только парламент имеет право располагать особой монарха. Шотландцы обязаны передать Карла Стюарта в руки парламента и поместить его в замке Уорвик, а пока полки, стоявшие близ Ньюарка, должны наблюдать за движениями шотландцев. Ферфакс также должен быть готовым к походу на север, если это станет необходимым.

Шотландцы спешили уйти в родные пределы. Они уговорили короля, чтобы он отдал приказ коменданту Ньюарка сдать город, и город был сдан. Шотландцы пошли на Ньюкасл. Государь находился в авангарде.

Они не хотели покинуть Англию с пустыми руками, требовали от англичан верности договору об учреждении единой пресвитерианской церкви на территории обоих королевств. Карл стал их заложником. Они всё больше и больше ограничивали его свободу. Любому из воевавших на его стороне было запрещено приближаться к королевской особе. Перехватывалась и читалась вся переписка, потребовали, чтобы монарх отрёкся от англиканства и принял пресвитерианскую веру.

Десятого июня Карл написал всем комендантам, которые ещё хранили верность ему, чтобы они сдали свои крепости. В тот же день он обратился к парламенту с требованием, чтобы ему как можно скорей направили условия освобождения из шотландского плена, повелел своему представителю, лорду Ормонду, прекратить переговоры с ирландцами, а тем временем тайно продолжил их.

Король предпочитал отдать себя в руки римской католической церкви, которую люто ненавидели в Англии, тогда как парламент не знал, какие условия ему предъявить. Представители нации никак не могли договориться друг с другом и выработать единые требования. В нижней палате большинством голосов владели пресвитериане. Их поддерживали крупные торговцы. Они были в ужасе, когда стали достоянием гласности бумаги из канцелярии короля, захваченной после победы при Несби. Финансисты страшились потерять то, что сумели под шумок приобрести в ходе гражданской войны.

Только теперь у Кромвеля открывались глаза. Пока он воевал, депутаты разворовали часть денег из тех пяти или шести миллионов фунтов стерлингов, которые были выручены за земельные владения монархистов, вот почему жалованье его солдатам задерживалось и выплачивалось не полностью. Они постановили не раздроблять конфискованные владения на участки, чтобы не продавать их свободным фермерам, тем более зажиточным арендаторам, а скупали их сами по той цене, которую сами и устанавливали. Эти земли, также по низкой цене, приобретали торговцы и финансисты из Сити. Этого им было мало.

Это обеспечило бы им порядок в стране.

Тут начинались разногласия, непримиримые, острые, грозившие кровью. Несмотря на недавнее пополнение нижней палаты, индепенденты не получили в ней твёрдого большинства. Самые состоятельные из них, тоже успевшие обогатиться во время гражданской войны, по вопросам о собственности голосовали с пресвитерианами. Не то было с индепендентами в армии. Они были оскорблены. Эти люди не только не приобрели новой собственности, им не только не предоставляли свободы вероисповедания и навязывали нежеланную пресвитерианскую церковь, но и не выплатили жалованье за много недель, то жалованье, за которое было уплачено кровью, увечьями и смертью товарищей. Они готовы были направить войска против шотландцев, силой взять короля и продиктовать ему те условия, которые были выгодны им.

Пресвитерианам эта армия была не нужна. Они хотели её распустить, но как-нибудь так, чтобы не вызвать возмущения.

Кромвель очень скоро обратил на это внимание. Армия нового образца была его детищем. В ней были его товарищи по оружию, братья по вере и несколько человек, которые могли бы называться друзьями, если бы у него могли быть друзья. Армию в обиду он дать не мог. Четырнадцатого июля он взял слово и произнёс речь, слишком длинную для него. Он говорил о том, что только армия, созданная парламентом, в состоянии обезопасить его от всевластия короля, что по этой причине её следует сохранить, а солдатам как можно скорей выплатить жалованье, которое не выплачивалось неделями, а в некоторых полках задержано на несколько месяцев.

Его выслушали внимательно из уважения к военным заслугам, но не хотели услышать. У большинства представителей нации были иные заботы. Они полагали, что от армии необходимо избавиться прежде, чем вступить в переговоры о мире, надеясь, что в таком случае королю легче будет пойти на уступки.

Вокруг армии разгорались жаркие споры. Она становилась в тягость не только пресвитерианскому большинству, но и населению Англии. В парламент поступали петиции. Чаще всего жаловались жители северных графств, которых постоями и поборами разоряли шотландцы. Жалобы приходили из восточных и западных графств, занятых полками Ферфакса и Кромвеля. Они были дисциплинированы и не грабили население, но стояли постоем в частных домах. Люди предоставляли им не только жильё, но и провизию, за которую солдаты армии нового образца исправно платили, когда у них были деньги, однако жалованье задерживали, может быть, специально, солдаты кормились в долг, отчего нарастало недовольство и брожение.

Особенно опасались армии нового образца торговцы из Сити. Её солдаты были индепендентами и людьми из низов. Среди них распространялись идеи не только веротерпимости, но и равенства, которое было присуще первоначальному христианству. Эти идеи угрожали богатствам, удвоенным и утроенным в годы гражданской войны. Финансистам казалось, что только шотландцы могут служить противовесом армии нового образца и воспрепятствовать распространению этих превратных идей.

Двадцать шестого мая один из олдерменов лондонского городского совета направил в парламент прошение, в котором требовал защитить шотландцев от нападок и поношений и подвергнуть преследованию все новые религиозные секты, поскольку именно они виновны во всех смутах, потрясающих государство и церковь. Палата лордов тотчас выразила благодарность городскому совету за это прошение. В нижней палате последовали по этому поводу жаркие прения. Сторонникам Кромвеля удалось отбить нападение пресвитериан, и из нижней палаты городской совет получил на своё прошение неопределённый, сухой и краткий ответ.

Неопределённость ответа лишний раз подстегнула индепендентов. Их нападки умножились и становились решительней. В требованиях шотландцев они видели угрозу завоеваниям, купленным кровью, и своему вольномыслию. В парламенте, в журналах, в памфлетах, в церквях и публичных местах, особенно в армии, они отзывались о шотландцах с презрением, возмущались их алчностью, смеялись над их склонностью к накопительству, обращались к национальному чувству и пользовались любым случаем, чтобы возбудить против них и без того уже существующий гнев населения. Уступая давлению, идущему с разных сторон, нижняя палата постановила одиннадцатого июня, что шотландская армия уже не нужна. Постановлением предполагалось уплатить им сто тысяч фунтов стерлингов и попросить их возвратиться домой.

Шотландские генералы, готовые восстановить Карла Стюарта как на английском, так и на шотландском престоле, оказались в затруднительном положении. Сам король мешал их намерениям и постоянно путал все карты. Он пытался перессорить пресвитериан и индепендентов, рассчитывал на помощь шотландцев и готов был предать их в том случае, если осуществится интервенция католиков Ирландии, Испании или Франции. Со своей стороны, шотландцы всё больше не доверяли ему, усиливали охрану и подчёркивали, что считают его своим пленником.

Таким образом, по вине самого короля появилась возможность договориться по отдельности с ним и с шотландцами. Представители нации воспользовались этой возможностью, на время оставив споры; они выработали общие требования, на которых парламент мог бы заключить мир с королём и разрешить его возвращение в Лондон, эти условия были ещё суровей, чем предыдущие, которые государь отвергал с обычным высокомерием.

Ему предлагалось безоговорочно и окончательно упразднить англиканскую епископальную церковь, признать пресвитерианскую в соответствии с тем договором, который был подписан между шотландцами и английским парламентом. Его обязывали окончательно и безоговорочно запретить отправление папистских богослужений, везде и всюду, в том числе при дворе, что ставило в ложное положение королеву, которая была католичкой. Требовали, чтобы монарх повелел всем папистам воспитывать своих детей в новой вере. В течение ближайших двадцати лет его лишали права считаться главнокомандующим и назначать на руководящие посты генералов и офицеров. Эти права переходили к парламенту. Под его начало переходила не только сухопутная армия и морской флот, но и народное ополчение, которое в случае надобности созывалось в графствах и в городах. Кроме того, парламент исключал из амнистии семьдесят одного из его самых верных приверженцев, а всем тем, кто брался за оружие на его стороне, запрещалось занимать общественные должности и посты в государстве, впредь до решения этого вопроса парламентом.

С этими предложениями к королю направилась депутация из двух лордов и четырёх депутатов нижней палаты. Двадцать третьего июля они были приняты им. Король не изменил себе, видимо, не сознавая всей безнадёжности положения. Как только один из делегатов выступил вперёд, готовясь читать постановление обеих палат, он высокомерно его оборвал:

— Прошу меня извинить, мне надобно знать, имеете ли вы полномочия подписать договор.

Лорд Пемброк, глава депутации, вынужден был признать:

— Нет, государь, мы не имеем таких полномочий.

Ироническая улыбка пробежала по губам венценосца:

— Я не затрагиваю чести посольства, тем не менее не могу не сказать, что в таком случае вас могли бы заменить любым трубачом.

Делегаты были оскорблены, но исполнили долг: постановление парламента было прочитано.

— Надеюсь, вы не рассчитываете, что я тотчас дам вам ответ?

Делегаты уже были не те. Они представляли победившую сторону. Миновало время изъявления верноподданных чувств. Лорд Пемброк ответил спокойно:

— Дело слишком важное, ваше величество, так что нам запрещено оставаться здесь более десяти дней.

Карла не отрезвило и неожиданное поведение лорда, который всем видом показывал, что он не намерен идти на уступки, тем более потакать королевским капризам. Он ещё мог согласиться оставить парламенту на какое-то время армию, флот, ополчение, но ни под каким видом не мог уступить в вопросах религии.

Карл продолжал выдерживать тон неограниченного монарха:

— Хорошо, я отпущу вас в назначенный срок. А теперь можете покинуть меня, вы свободны.

Уже никто из придворных не сомневался в том, что ему предоставляется последняя возможность отступить и сохранить хотя бы половину власти. Все они на разные голоса советовали согласиться, но государь продолжал настаивать на своём.

На что он надеялся? На то, что представители нации перессорятся, тогда одна из сторон призовёт его без всяких условий; что ему на помощь со дня на день явятся ирландцы, французы, испанцы? Ему отвечали, что никто из них пока что не торопится его выручать, что высадка в Англии иностранных войск в сложившихся обстоятельствах была бы чудом. Подтверждение этих доводов не замедлило ждать. Французский посол, который обещал военную помощь твёрже других, теперь советовал, от имени своего правительства и от себя лично, смириться и примириться.

Король слушал, но не слышал, ждал чуда. Тогда прибегли к последнему средству: в Париже удалось убедить королеву, самую непримиримую противницу парламента и новой веры, что иного выхода нет. Она уговаривала Карла уступить в письмах, отправила в Ньюкасл одного из своих придворных, чтобы он передал от её имени и от имени французских друзей, что они смотрят на его упорство без одобрения и советуют идти на уступки.

Даже совет жены, которой он всегда доверял, не подействовал на него. При упоминании друзей государь поморщился и с некоторой брезгливостью спросил:

— Какие друзья?

Придворный склонил почтительно голову:

— Лорд Джермин, ваше величество.

Король покачал головой:

— Он не смыслит ничего в делах церкви.

— Лорд Колпеппер разделяет мнение лорда Джермина.

— Он человек неверующий.

Монарх помолчал, казалось, он колебался, наконец спросил:

— Что думает Хайд?

— Этого не знает никто. Канцлер казначейства не последовал за принцем в Париж. Он в Англии, вместо того чтобы ехать с ним к королеве. Королева оскорблена.

Карл пожевал губами:

— Напрасно. Канцлер человек честный, никогда не изменит ни мне, ни принцу, ни церкви. Я сожалею о том, что его нет при моём сыне.

Придворный королевы настаивал, его величество вышел из себя и в гневе прогнал его.

С просьбой о примирении к нему обратился городской совет Эдинбурга, этому последовали другие шотландские города, такое лее прошение готов был направить городской совет Лондона и не сделал это лишь потому, что последовал запрет из парламента.

И эти просьбы не действовали, как и все остальные.

Терпение начинало изменять даже роялистам. С разных сторон стали раздаваться угрозы. Собор шотландской церкви запретил государю въезд в Шотландию.

Уже и самый верный его сторонник, французский посланник, умыл руки.

Первого августа король призвал к себе делегатов парламента и вручил им ответ, изложенный письменно. Депутация поспешно отправилась в Лондон. Послание было прочитано на заседании нижней палаты. Монарх выражался так неопределённо, что невозможно было понять, отвергает он условия парламента или готов на них согласиться. Понятно было только одно: король требовал, чтобы перед ним открыли ворота Лондона и предоставили ему слово в парламенте.

Пресвитерианское большинство было возмущено. Индепенденты не находили себе места от радости. Кто-то из них закричал:

— Мы должны благодарить его величество!

Кто-то из пресвитериан в недоумении вопрошал:

— Что нам делать после того, как отвергнуты все наши условия?

Со скамей индепендентов раздался громкий вопрос:

— А что бы он сделал с нами после того, как принял бы ваши условия?

Десятого августа Кромвель писал Ферфаксу, что парламент готов был окончательно расколоться на враждебные партии, чего с нетерпением ждал пленённый король. Шотландцы нечаянно спасли положение. Упрямство Карла наконец надоело и им. Жалованья не платили, генералы не видели смысла держать солдат в Англии. В тот же день, десятого августа, в парламент поступило послание. Шотландцы предлагали сдать крепости и возвратиться на родину. Палата лордов без промедления приветствовала это и предложила изъявить благодарность братьям-шотландцам за ту помощь, которую они оказали делу английской свободы. В нижней палате вновь вспыхнули разногласия. Индепенденты не желали изъявлять никакой благодарности тем, кто принёс нетерпимость на английскую землю. Они отклонили предложение лордов. Тогда пресвитериане, небольшим большинством, добились решения, которым запрещалось дурно отзываться о шотландцах и печатать что-либо против них.

Противники готовы были примириться на этом. В сущности, всех устраивало решение шотландцев. Оставалось только решить, откуда взять деньги для выплаты жалованья, без которого те отказывались уйти, и как поступить с королём? Деньги надо было искать, а народ и без того роптал и нищал под гнетом налогов и тяжёлых акцизов, которые парламент учреждал на содержание армии, следовательно, вводить новые поборы было опасно. Опрометчиво было оставлять короля у шотландцев: там он мог набрать новую армию из пастухов и охотников горных кланов, которые не изменяли ему. Ещё хуже было потребовать его выдачи: в этом случае парламенту предстояло решать его участь.

Под видом выплаты жалованья, а в действительности в качестве выкупа за монарха шотландцы заломили громадную сумму в семьсот тысяч фунтов стерлингов. Но им и этого было мало. Они утверждали, что, оказывая помощь парламенту, они понесли большие убытки и надеялись, что парламент сам добросовестно посчитает эти убытки и честно расплатится с ними.

В стане индепендентов началось ликование. Вот, смеялись они в лицо своим смущённым противникам, ваши союзники, их призвали, вы подписали с ними договор о единообразии церковных обрядов, попирая евангельский принцип веротерпимости, расплачивайтесь теперь за ваши грехи!

Индепендентами были сельские хозяева, фермеры, торговые люди. Они умели считать и предъявили шотландцам свой счёт. В него вошли все те суммы, которые наёмники уже получили, и те убытки, которые понесли англичане от их поборов и грабежей. Вышла кругленькая сумма в четыреста тысяч фунтов стерлингов, то, что, по мнению индепендентов, должны выплатить шотландцы парламенту, прежде чем покинуть английскую землю.

Намного труднее оказалось разрешить неприятный вопрос о том, что же делать с этим упрямым, несговорчивым королём? Пресвитериане тайно желали, чтобы он так и оставался в плену у шотландцев, лишь бы не брать на себя ответственность. Правда, столь крамольного желания вслух никто не высказывал: при таком повороте событий не могла не возмутиться национальная гордость, тогда как Англия и без того была неспокойна.

Представители нации возобновили переговоры с шотландцами. Упрямство и несговорчивость короля уже настолько осточертели шотландцам, что они были готовы выдать его англичанам. Дело останавливалось за суммой, которую они требовали за эту услугу. Грязный торг не смущал ни ту, ни другую сторону борцов за новую церковь, свободу личности, собственности и предпринимательства. Они сражались за каждый пенс, и спор затянулся на несколько месяцев.

 

3

Кромвель не участвовал в этом. За свои заслуги перед отечеством он получил земли лорда Винчестера, которые ежегодно давали предположительно две с половиной тысячи фунтов стерлингов. Это было не самое крупное вознаграждение. Только Питер Киллигрю получил меньше него: дарованные ему земли давали около двух тысяч фунтов стерлингов в год. Томас Ферфакс как главнокомандующий и талантливый полководец и Уильям Брертон, значительно уступавший Кромвелю и талантом и энергией, были награждены доходами в пять тысяч фунтов стерлингов в год, то есть в два раза больше, чем Кромвель.

Оливер не обижался и не роптал. Отныне, вместе с доходом, который давали его земли в Или, полученные по наследству, он мог располагать тремя тысячами фунтов стерлингов в год. В сравнении с тем, что ему оставил отец, генерал считал себя богачом.

Похоже, он и не особенно радовался неожиданному богатству. После постоянного, ежедневного напряжения гражданской войны, всегда верхом на коне, с ночами без сна, жизнь стала казаться праздной и внезапно утратила смысл и цель, дух был смятен. Он возвратился на скамью депутата, но парламент стал ему чужд, ему там не было места. Ещё вчера одного движения его руки было достаточно, чтобы тысячи людей рванулись в атаку и ценой своей жизни добились победы, а теперь его не слушал никто, да и, правду сказать, Кромвель пока сам не знал, что сказать.

Он сражался за общее дело, а общего дела не оказалось. На скамьях депутатов царило недоверие, подозрительность, злоба. Всё перепуталось. Пресвитериане и индепенденты ненавидели друг друга. Кромвель с горечью признавался Ферфаксу:

«Мы полны всяческой мерзости».

Он видел, что горожане Лондона, на которых главным образом опирался парламент, устали и жаждали любого мира. Его беспокоила армия, в которой зарождались подводные течения и действовали тёмные силы, которые были не только неподвластны, но и непонятны ему. Как полководец, он чувствовал опасность со всех сторон, не для себя, но для Англии, за процветание и свободу которой генерал готов был отдать жизнь. На севере суровые и озлобленные шотландцы ждали только подходящего случая, чтобы возобновить вековечную вражду двух соседних народов, столетия подряд воевавших друг с другом. Не меньше опасений вызывала Ирландия, отчасти протестантская, отчасти папистская, в любую минуту готовая прийти на помощь либо королю, либо парламенту, в зависимости оттого, кто больше заплатит или пообещает ей независимость.

Наконец, в полное недоумение приводило его положение монарха, разбитого в сражениях, потерявшего все армии, но держащегося с достоинством, продолжающегося отстаивать религию, корону, честь, власть.

Кромвель страдал, был одинок. В сущности, за эти годы он очень устал и хотел отдохнуть. Он отправился в Или, к детям, к жене, которых не видел давно. Элизабет постарела и тоже устала. Все эти тревожные, бурные годы она занималась хозяйством, довольно обширным, и воспитывала детей.

Ему были рады тихой радостью благополучных, сытых людей. Генерал отдыхал. С утра, как и прежде, верхом отправлялся в поля и луга, осматривал земли и скот. Вечерами, поужинав, как когда-то отец, раскрывал потёртую домашнюю Библию и спокойно, медленно, вдумчиво прочитывал очередную главу, точно в жизни его не случилось никаких перемен, толковал тексты, как это делал отец, задавал вопросы выросшим детям, как привык задавать их солдатам поздним вечером у костра. Он был доволен: Элизабет воспитала детей в той простой твёрдой верой, в какой был воспитан сам. Они не только слушали, как и что он читал, а задавали вопросы и сами искали ответы. Глава семейства одобрительно говорил:

— Быть тем, кто ищет, почти то же самое, что найти. Кто раз стал искать, тот не успокоится никогда. Счастлив тот, кто нашёл, но счастливы также и ищущие.

Бриджет, его старшей дочери, уже исполнилось двадцать два года. Она была набожной, застенчивой девушкой, очень похожей на мать. Отец нашёл ей жениха. Своим будущим зятем он выбрал своего боевого товарища Генриха Айртона. Ему было тридцать два года. Генрих был сыном небогатых родителей, как и сам Кромвель, однако, в отличие от него, прошёл полный курс обучения в Оксфорде, прочно овладел юридическими знаниями и даже читал лекции в Линкольн-Инне, но так и не стал теоретиком. У него был живой, но практический ум. На юридическом поприще ему было тесно. Он, как и Кромвель, нашёл себя на полях сражений гражданской войны. Айртон и на скамье депутата обнаружил ясность убеждений, твёрдость принципов и такой темперамент, что многие находили его похожим на Кассия. В битве он был ловок и храбр, в совете спокоен и мудр и весь отдавался общему делу, за которое сражался под командованием своего старшего друга. Но самое удивительное было именно то, что при таких дарованиях Генрих оставался бескорыстным и скромным, покладистым и способным, когда понадобится, отойти в тень. В общем, лучшего мужа и зятя трудно было найти.

Эта забота свалилась с плеч, но было и другое. Кромвель перестал командовать армией, но по-прежнему оставался депутатом парламента и не собирался снимать с себя своих полномочий, каким бы неопределённым ни было его положение. Его приводило в негодование отношение парламента к армии. Он не мог покинуть её на произвол судьбы. Генерал предчувствовал новые битвы и должен был возвратиться в Вестминстер.

Было решено, что семья оставит Или и переселится в Лондон. Перед отъездом необходимо было привести в порядок дела. Оливер не хотел продавать эти земли. Они должны были перейти по наследству к сыновьям, может быть, к Ричарду, который уже начал разводить здесь лошадей. Ему предстояло договориться с соседями и найти управляющего. Кромвель с утра до вечера находился в разъездах, вдыхая чистый воздух этих мирных полей, то закрытых туманом, то омываемых мелким дождём.

Он наслаждался, но недолго; генерал был уже очень известен в этом краю. С ним охотно беседовали о самых простых, житейских, насущных делах, обращались за помощью, несли обиды и жалобы. День ото дня Оливер становился мрачней. Война разорила и без того не богатых горожан и крестьян. Солдаты ели хлеб, забирали фураж. Его подчинённые платили за всё, он строго соблюдал это правило. Воины Манчестера, Уоллера, Эссекса нередко грабили селения и отдельно стоящие фермы, а деньги оставляли себе. Однако чуть ли не разорительней были налоги, которые парламент вводил, чтобы покрыть расходы на армию.

Так было во время войны. Ещё хуже становилось в мирное время. Крупные землевладельцы спешили возвратиться в усадьбы и замки. Одни сражались на стороне короля, сложили оружие и получили амнистию, другие — за парламент: торговцы и финансисты, депутаты и офицеры, купившие или получившие земли в награду. Всех их тоже разорила война, и они спешили поправить своё положение за счёт своих арендаторов, а монархисты ещё и мстили им за то, что проиграли войну. Арендная плата неудержимо росла. Неплательщиков и неугодных крестьян сгоняли с земли, чтобы развести побольше коров и овец, которые по-прежнему составляли истинное золото Англии. Хуже всего было то, что эти бедные люди, притеснённые или изгнанные, в большинстве своём были пуританами, индепендентами, а владельцы земли придерживались пресвитерианства или оставались верными епископальной церкви, несмотря на то что парламент её запретил. Таким образом, ко всем прочим бедам присоединялось гонение на их веру.

Возмущённые люди приходили, с угрозами или в слезах. Они не в силах были понять, за какие грехи наказал их Господь этими новыми кровопийцами, ведь они защищали правое дело, отдавали хлеб и теряли сыновей. Этого он тоже не понимал, был растерян и не знал, что ему делать; только чувствовал, что в недрах английской земли зреют такие тёмные силы, которые, если прорвутся наружу, сметут прочь то общее дело, за которое только что шли в бой. Кромвель посещал окрестные усадьбы и замки, беседовал с землевладельцами, независимо оттого, на чьей стороне сражались они, говорил о воле Господа, о любви к ближнему, о необходимости быть милосердными к меньшим братьям своим, о свободе вероисповедания. Это не помогало.

Кромвель возвратился в Лондон расстроенный, огорчённый, разбитый, привёз старую мать, жену и младших детей. Семья поселилась на Друри-Лейн, между Вестминстером, центром политики, и финансовым Сити, вблизи трактира с грозным названием «Красный лев».

Не успел генерал пройти сквозь решётку нижней палаты и сесть на скамью, как лишний раз убедился, что на его долю выпало смутное время и что всеобщее озлобление, казалось, достигло предела. На этот раз всеобщее озлобление вызвал король. С каждым днём и шотландцам и представителям нации становилось всё очевидней, что с монархом ни о чём договориться нельзя. Он недальновиден, лишён политического чутья, непостоянен и двоедушен, непоследователен и лжив, коварен и в то же время наивен, самоуверен, несамостоятелен до того, что не в силах принять самого простого решения, не получив совета жены, жившей во Франции. Карл продолжал строить козни, одновременно вёл тайные переговоры с индепендентами, католиками и шотландскими пресвитерианами, ничего не обещая, не соглашаясь ни в чём.

Наконец ирландская история всех доконала. Король не нашёл ничего лучшего, как наделить неограниченными полномочиями своего представителя, лишь бы тот как можно скорей привёл ему на помощь ирландскую армию. Этот человек был закоренелым католиком и наивнейшим простаком, о чём монарх, может быть, даже и знал. Его рвение дошло до того, что он заключил с ирландскими католиками секретный договор, который обещал им всё, о чём они могли только мечтать: отмену всех законов, которыми запрещался католический культ, католикам возвращались церкви, а церквям возвращались земли, которыми протестанты владели со времён королевы Елизаветы.

Договор стал известен и отправлен в Вестминстер, представитель короля был арестован и предан суду. Этот документ мог означать только одно: полное разорение, если не истребление, протестантов в Ирландии.

В Вестминстере всё ещё не было никого, кто бы оспаривал монархический образ правления, однако возмущение было так велико, что даже пресвитериане открыто заговорили о том, что отныне Карл Стюарт окончательно погиб в их глазах. Двадцать третьего декабря обе палаты подписали условия, на которых шотландская армия должна была выйти из Англии и передать короля в руки парламента. Под видом выплаты жалованья солдатам шотландцы должны были получить четыреста тысяч фунтов стерлингов. В Сити был запрошен новый заем. Половина суммы была предоставлена парламенту без промедления, с тем чтобы в скором времени предоставить другую.

Громадное количество монет сложили в двести ящиков, по тысяче фунтов в каждом, ящики погрузили на тридцать шесть телег, для охраны обозу придали отряд пехотинцев, которому объявили, что каждый офицер или солдат, словом или делом оскорбивший шотландца, будет подвергнут суровому наказанию. Первого января обоз прибыл в Йорк. Шотландцы, которым надоело торчать без дела в недружественной стране, на радостях встретили долгожданный обоз салютом из пушек. Две недели спустя шотландские генералы получили деньги сполна. Обе стороны подписали окончательный документ. В договоре ни слова не говорилось о короле, однако именно с этого дня шотландцы передавали его величество в руки парламента и приступили к выводу своих отрядов из Англии.

Парламент встретил это известие без особого ликования. Куда направить государя? Как с ним поступить? Первый вопрос разрешился довольно легко. На заседании обеих палат постановили отправить Карла в замок Холмби и держать под домашним арестом. Второй вопрос тотчас вызвал жаркие споры. Разногласия вспыхнули с первого шага: направить ли в Ньюкасл депутацию и приветствовать его должным образом или потребовать, чтобы шотландцы просто-напросто сдали его в руки английской охраны вместе с квитанцией о получении денег? Пресвитериане настаивали на первом решении, индепенденты стояли горой за второе. Пресвитерианам удалось выиграть эту новую битву. В Ньюкасл была направлена депутация из трёх лордов и шести представителей нации. Их сопровождала пышная свита. Купленного короля должны были встретить с должным почтением.

Карл играл в шахматы, когда ему сообщили, что он должен следовать в Холмби. Он доиграл партию и только сказал, что объявит парламентской депутации свою волю, как только она прибудет в Ньюкасл. Сам государь казался спокойным, точно всё ещё надеялся на неожиданный благополучный исход. Его приближённые измысливали способ побега. Народ волновался. Когда во время богослужения проповедник назначил для пения псалом «Что хвалишися, во злобе сильне; беззаконие весь день», король вдруг запел: «Помилуй мя, Господи, попраша мя врази мои весь день, яко мнози борющий мя с высоты».

Единое чувство охватило молящихся. С печалью они подхватили псалом и допели его до конца.

Это сочувствие уже не могло спасти монарха. Депутация прибыла двадцать третьего января. Королю доложили. Он только сказал:

— Я куплен и продан.

Принял делегатов без тени страха и раздражения, весело разговаривал с ним, осведомился о состоянии дорог, всем видом показывал, что готов сблизиться, если не примириться, с парламентом. Накануне отъезда шотландцы ещё раз предложили ему признать пресвитерианскую церковь, обещая выхлопотать более выгодные условия. Девятого февраля государь покинул Ньюкасл в сопровождении полка кавалерии. Колонна двигалась медленно. Города по собственному почину встречали её праздничным перезвоном колоколов, салютом из пушек. Всюду спешно съезжавшиеся дворяне и лорды радостно возглашали: «Боже, храни короля!» Вдоль дороги толпился народ. К королю приводили больных и ставили их как можно ближе к дверцам кареты, в надежде, что он, выходя, коснётся их и к ним возвратится здоровье. Делегаты парламента в страхе запретили эти сборища, но народ их не слушал, а они не решились применить силу, чтобы разгонять непокорных людей.

Когда неторопливое шествие приблизилось к Ноттингэму, главной квартире армии нового образца, главнокомандующий Томас Ферфакс выехал во главе свиты навстречу, сошёл с лошади, как только увидел карету, поцеловал царственную руку, вновь сел верхом и сопровождал его через город. Карл нашёл, что Ферфакс, много раз побивавший его на поле сражения, человек благородный.

Шестнадцатого февраля его величество прибыл в Холмби. Его встречала толпа местных дворян и горожан. Встреча была настолько торжественной, что в парламенте возникла растерянность и беспокойство, как бы народ не потребовал освободить короля.

Этого не произошло, и тревога скоро прошла.

 

4

Оливер Кромвель не участвовал в совершении этой предосудительной сделки. Пленение короля было логическим завершением гражданской войны, однако было ниже его достоинства торговаться с шотландцами, тем более он не считал возможным выкупать у них пленника, скорее готов был отбить его силой. Судьба армии заботила и тревожила генерала всё это время. Когда торговцы и финансисты из Сити новой петицией потребовали распустить войско, ссылаясь на то, что оно стало прибежищем еретиков, он ещё нашёл в себе силы обратиться к Ферфаксу с письмом:

«Какой удар по армии будет нанесён этим требованием, вы сможете понять по масштабам его...»

Удар представлялся громадным, сокрушительным, непоправимым. Кромвель чувствовал себя бессильным что-либо сделать для защиты своего детища, ещё не видел причин для новой гражданской войны, но, может быть, уже предчувствовал, обладая верным чутьём полководца, что она неизбежна. Что же станет делать парламент без армии для защиты общего дела?

Душевные силы истощились, как не раз бывало, когда необходимость действия была очевидна, а он не знал, как, с кем воевать, в какую сторону направить удар. Он заболел. Страшные головные боли изводили его. Доктора обнаружили на голове не то опухоль, не то что-то вроде большого нарыва. Положение больного представлялось им безнадёжным. Кромвель готовился к смерти.

И на этот раз его спасли обстоятельства, готовые в тупой ярости смести, разрушить всё то, что за эти годы было создано. Король надёжно был спрятан в Холмби. Народ успокоился. В Вестминстере ликовали. Для большинства представителей нации закончилась не только гражданская война, завершилась и революция, которую они начали, когда собрались в Долгом парламенте. Оставалось утрясти кое-какие подробности будущего политического устройства страны.

И финансисты, и лорды, и пресвитерианское большинство готовы были устроить королю торжественную встречу в Лондоне и возвращение в Уайт-холл, если он передаст им командование ополчением на несколько лет и не станет возражать против новой, то есть пресвитерианской церкви. Разумеется, после этого его величеству предстояло признать верховенство парламента.

Многие индепенденты, которых вскоре стали называть грандами, принимали эту программу. Они тоже считали, что только парламент, избранный нацией, имеет полномочия говорить от её имени; не возражали даже против пресвитерианского устройства церкви, на том условии, что будет допущена веротерпимость в отношении тех, кто откажется это устройство признать. Однако в глазах короля, в полном согласии с законами страны, эти люди оставались мятежниками, а потому они требовали амнистии всем, кто на стороне парламента участвовал в гражданской войне. Таким образом, в парламенте складывалось то большинство, которое могло обеспечить пресвитерианам чуть ли не любое решение.

Пресвитерианам представилось, что отныне они могут делать всё, что захотят, и в этом была их непоправимая, стратегическая ошибка. В первую очередь им захотелось немедленно и бесповоротно избавиться от врагов, а главным врагом была армия. Армия должна быть распущена, и так, чтобы впредь уже не могла возродиться.

Отчасти это стремление не было прихотью. Армия стоила дорого. Ежегодно около шестисот тысяч фунтов стерлингов частью тратилось на её содержание, частью разворовывалось поставщиками и армейскими комиссарами из представителей нации. Многие из них, разумеется, были не прочь продолжать воровать, но эти суммы составлялись из тяжёлых налогов, которые далеко превосходили налоги, когда-то вводимые королём. Налогоплательщики начинали роптать. Война окончилась, они больше не видели смысла в этих поборах, к тому же положение их стремительно ухудшалось. К несчастью, урожай прошедшего года уничтожила засуха. Цены на пшеницу, рожь, горох и овёс выросли вдвое. Мастеровые в городах голодали. Арендаторы оставались без денег, не могли платить за аренду, массами возвращали свои участки землевладельцам и бежали в город в поисках выхода, но выхода не было, число безработных росло, а с ним росло недовольство, готовое в один ненастный день смести не только армию, но и парламент.

Роспуска армии требовал здравый смысл и забота о безопасности. Если бы пресвитериане следовали только здравому смыслу, армию было довольно легко сделать. Достаточно было объявить амнистию и выплатить жалованье, задержанное пехоте за восемнадцать, по другим данным, за восемьдесят недель, а кавалерии за сорок три недели, всего около трёхсот тридцати тысяч фунтов стерлингов. В таком случае солдаты лишались оснований для недовольства. Однако жажда мести сжигала пресвитериан, им не терпелось расправиться с противниками по вере. К этому присоединялась низменная страстишка в последний раз погреть руки на армейских расходах и прикарманить эти триста тридцать тысяч фунтов стерлингов, которые надлежало выдать солдатам.

Они заспешили. Девятнадцатого февраля 1647 года было принято большинством голосов необдуманное, явно ошибочное решение. Армия распускалась. Из сорока тысяч кавалеристов на службе не могло оставаться более шести тысяч четырёхсот человек, к ним прибавлялось десять тысяч пехоты, и всем им предписывалось рассредоточиться по гарнизонам, где их ожидало прозябание в караулах и в полном безделье. Из оставшихся солдат набиралось двенадцать тысяч добровольцев для службы в Ирландии. Пресвитериане торопились сплавить туда всех недовольных, и это было ещё более непоправимой и грубой ошибкой. В головокружении от успехов, они поверили королю, который отдал своему наместнику графу Ормонду приказ передать Дублин парламентской армии. Им представлялось, что монарх побеждён, сломлен и они держат его в руках, а Карл намеренно втягивал парламент в длительную, почти безысходную войну с католическими повстанцами, в надежде под шумок поднять восстание своих сторонников против оставшегося без защиты парламента.

Даже эти очевидные глупости могли бы сойти парламенту с рук. Но парламентское большинство не остановилось на них. Все индепенденты безусловно увольнялись из армии, даже в Ирландию им разрешалось отправиться только в том случае, если они признают пресвитерианскую церковь. О задержанном жалованье в решении не говорилось ни слова. Ничего не говорилось ни об амнистии, ни о пенсиях сиротам и вдовам, которые в ходе гражданской войны потеряли кормильцев. А пока армии запрещалось приближаться к столице ближе, чем на двадцать пять миль.

На что рассчитывали эти простаки? Неужели могли думать, что тридцать-сорок тысяч вооружённых людей, закалённых в боях, спокойно разойдутся по домам, разорённым войной, без средств к существованию, под угрозой, что завтра за ними придут, арестуют и предадут суду за преступления, совершенные в ходе войны?

Кромвель был потрясён. Армии было нанесено оскорбление, как будто не она защитила парламент, но была единственной причиной всех несогласий и неустройств в королевстве. Он предвидел верным чутьём, которое обострялось у него в миг опасности, что многие солдаты и офицеры не станут подчиняться, ведь он сам научил их думать самостоятельно, привил чувство свободы.

Его здоровье быстро пошло на поправку. Генерал мог прогуливаться в парке, окружавшем Вестминстер. В эти дни он часто встречался с Эдмундом Ледлоу, полковником, сыном Генриха Ледлоу, одного из активнейших борцов, жаловался ему:

— Если бы сейчас был жив твой отец, то заставил бы их выслушать, чего они заслуживают. Ведь это унизительно — служить такому парламенту! Пусть ты был предан ему как никто другой, но если какой-нибудь узколобый парень или законник встанет там и очернит тебя, ты во всю жизнь не отмоешься. Не то в армии. Если верно служишь своему генералу, можешь не меньше приносить пользы да сверх того свободен от зависти и любых обвинений. Твой покойный отец много мог бы рассказать о проделках этих господ.

Только вера в Господа поддерживала его. Кромвель не уставал повторять:

«Наше утешение в том, что Господь на небесах. Его и только Его указания останутся в силе...»

Головные боли одолевали, но он читал Библию с ещё большим вниманием и усердно молился. И чудо свершилось. Вопреки приговору лондонских лекарей Оливер поднялся с одра и вскоре был совершенно здоров. Он не сомневался, что одно великодушие Господа и на этот раз излечило его.

Но не торопился возвратиться в парламент. Что ему было делать там? Депутаты продолжали стоять на своём, но и солдаты, скованные дисциплиной, осмысленно читавшие Библию, которая полна была опасными мыслями, уже не походили на стадо баранов. Они были убеждены, что рисковали жизнью и проливали свою кровь за святое дело, и требовали отдать им то, что полагалось. Воины не расходились и не желали отправляться в Ирландию: добровольцев среди них набралось не более двух тысяч, тогда как требовалось двенадцать.

Поток событий решал за него. Не успели комиссары парламента появиться в главной квартире, чтобы обсудить порядок и время роспуска и набора в ирландскую армию, как им вручили петицию. В ней выражались: преданность делу парламента и просьба немедленной выплаты жалованья, амнистии за участие в гражданской войне, пенсий для солдат, получивших увечье, а также для солдатских вдов и сирот, отмены принудительного набора в Ирландию. Петицию подписали виднейшие соратники Кромвеля, и его зять Генрих Айртон, генерал-комиссар кавалерии, был среди них.

Теперь Кромвель не имел права сидеть сложа руки, тотчас явился в парламент и присутствовал на обсуждении. Представители нации встретили её довольно умеренно, даже выразили благодарность её составителям, но объявили при этом, что никто не имеет права чего-либо требовать или давать советы депутатам. Мало кто сомневался, что армия действительно хранит верность парламенту и выполнит любые его повеления. Те, кто сомневался, смотрели на Кромвеля, уверенные в том, что он, пребывая всё это время в Лондоне, продолжает руководить войском и что петиция составлена по его указаниям. Генерал поднялся, ещё бледный после тяжёлой болезни, и объявил:

— В присутствии всемогущего Господа я утверждаю, что армия разойдётся и сложит оружие у ваших дверей, как только вы ей это прикажете.

Это не было лицемерием.

Заявление парламента нельзя было назвать иначе, как фарисейским. Полки возмутились. Тотчас была составлена другая петиция, на этот раз от имени всех офицеров и солдат. Её проект читали перед полками офицерам, которые отказывались её подписать, грозили расправой. Она требовала от парламента удовлетворить законные права армии, воевавшей за правое дело. Главная же угроза парламенту была в том, что петиция передана была в руки главнокомандующего Ферфакса, считавшегося представителем и защитником прав воинов.

Парламенту пора было остановиться и подумать. Превратив Ферфакса в посредника, армия давала понять, что уже не испытывает желания иметь дело с парламентом. Наступал момент, когда благоразумнее было смягчиться и пойти на уступки.

Однако после победы над королём представители нации утратили способность видеть опасность, как ни была она очевидна. Они пошли напролом. Ферфаксу запретили принимать петицию и повелели впредь пресекать все попытки новых сборищ и новых петиций. Парламент объявил, что каждый, кто примет участие в беспорядках, будет считаться врагом государства и нарушителем общественного спокойствия. Депутаты вызвали в парламент для разбирательства делегацию офицеров.

Первого апреля четверо офицеров явились в Вестминстер и предстали перед решёткой нижней палаты. На заслуженных воинов набросились с обвинениями. Им ставили в вину, что они допустили чтение петиции перед полками. На самом деле её проект читан был на собраниях рот, и один из них дерзко ответил:

— Неправда, он не был читан перед полком.

Депутаты не нашлись, в чём ещё обвинить призванных офицеров. Они были отпущены. В разгоревшихся спорах было принято половинчатое решение, которое всегда хуже бездействия. С одной стороны, представители нации согласились выплатить своим защитникам нечто вроде выходного пособия из расчёта жалованья за шесть недель. Денег, разумеется, не было. Вновь пришлось просить в долг у финансистов. В Сити согласились дать не более двухсот тысяч фунтов стерлингов, но там только что выдали такую же сумму для уплаты шотландцам за короля и потому не могли собрать её сразу. Тогда предложили ввести, сроком на один год, новый налог, по шестьдесят тысяч фунтов стерлингов ежемесячно. Предложение было принято только в предварительной форме. Новый налог должен был вызвать возмущение и без того обедневшего населения и потому пока что не был окончательно утверждён.

Финансовые затруднения тоже не образумили парламентариев. От армии решили просто избавиться, без промедления отправив в Ирландию. Назначались новые командиры, всем участникам экспедиции были обещаны льготы и выгоды, правда, гипотетические, поскольку парламент не располагал никакими средствами. В главную квартиру были направлены пять комиссаров, которым предстояло набирать добровольцев.

Они прибыли пятнадцатого апреля. Ферфакс собрал своих офицеров. Комиссары ознакомили их с предписаниями парламента. Среди офицеров поднялось возмущение. Комиссаров забрасывали вопросами, на которые те не могли вразумительно отвечать:

— Кто будет командовать нами в Ирландии?

— Парламентом назначены два генерала, Скиппон и Масси.

— Хорошо, мы готовы принять своим начальником Скиппона, ценим его выдающиеся воинские заслуги. Но мы требуем, чтобы вместе с ним нами командовали те генералы, в способностях которых мы не раз убеждались на деле.

— Да, давайте их всех!

— Давайте нам Ферфакса и Кромвеля, с ними все мы охотно пойдём!

Комиссары смутились. Не зная, что предпринять, они вышли, пригласив негодующих офицеров к себе. На приглашение откликнулось не более двенадцати человек. Остальные разошлись, однако возмущение возрастало. Они принялись составлять новое заявление для парламента. В армии начинался разброд. Солдаты отделялись от офицеров, что грозило полным падением дисциплины, после чего неизбежна анархия, чрезвычайно опасная, когда она распространяется в среде вооружённых людей. Солдаты избирали от каждой роты под два представителя, которых стали именовать агитаторами. Агитаторы образовали совет и принялись со своей стороны сочинять заявление для парламента. В результате парламент получил одно за другим два заявления. Заявление офицеров было прочитано на заседании нижней палаты. В нём говорилось:

«Вступив на военную службу, мы не перестали быть гражданами. Встав на защиту тех прав, которыми ограждается свобода отечества, мы не можем сами идти под иго рабства. Между тем нам запрещают подавать прошения, в которых мы выражаем наши требования, а жалобы, которые поступают из разных графств, не только принимают, но и одобряют. С нами обходятся, как с врагами отечества. Мы надеемся, что это обвинение будет снято и что до роспуска армии нам будут даны гарантии безопасности и уплаты жалованья».

Следом в Лондон явилось трое солдат. Они передали Скиппону своё заявление. В нём восемь кавалерийских полков, самых боеспособных во всей парламентской армии, которыми во время войны командовали Кромвель, Ферфакс, Айртон, Флитвуд, Рич, Батлер, Уолли и Шеффилд, отказывались от похода в Ирландию. Это заявление также было прочитано на заседании нижней палаты:

«Нам коварно расставляют сети, ищут только предлога, чтобы удалить офицеров, которых любят солдаты, потворствуют нескольким честолюбцам, которые долго были рабами, а теперь вкусили власти и готовы превратиться в тиранов, чтобы сделаться нашими повелителями».

Это был громкий сигнал. Если офицеры всего лишь просили гарантий, солдаты обвиняли депутатов в честолюбии, в стремлении установить новую тиранию, лишь бы сохранить власть.

Представители нации возмутились. Эту ни в чём не повинную троицу, всего лишь парламентёров от массы солдат, они потребовали к ответу. Солдаты бестрепетно встали перед решёткой нижней палаты. Председатель начал допрос:

— Где сочинили это письмо?

— В собрании полков.

— Кто его написал?

— Представители, выбранные в каждом полку.

— Оно было одобрено вашими офицерами?

— Немногие из них даже знают об этом.

— Знаете ли вы, что только сторонники короля могли выкинуть подобную выходку? Не принадлежали ли вы к кавалерам когда-нибудь сами?

— Мы поступили на службу парламенту ещё до сражения при Эджхилле и с тех пор не оставляли её.

Тут один из них вышел вперёд:

— В одном сражении я получил пять ранений. Я упал. Генерал Скиппон подошёл ко мне и дал мне пять шиллингов, чтобы я мог найти себе скорую помощь. Пусть генерал теперь скажет, сказал ли я правду.

Скиппон поднялся и подтвердил:

— Да, он не солгал.

Председатель наконец подошёл к самому главному:

— Что значит то место, где вы говорите о каких-то тиранах?

— Мы делегаты от наших полков. Если вам будет угодно дать письменные запросы, то мы доставим их в наши полки и принесём вам ответ.

Солдаты отвечали независимо и достойно, что приняли за дерзость. В зале поднялся беспорядочный шум, раздавались угрозы. Казалось, один Кромвель понял, что означала эта независимость и чем угрожало это достоинство. Он склонился к уху Эдмунда Ледлоу и прошептал: «Этот народ до тех пор не угомонится, пока армия не схватит их за уши и не выбросит их вон из парламента».

Нижняя палата не шла ни на какие уступки, но поручила Кромвелю, Айртону, Скиппону, Ферфаксу и другим генералам, которые пользовались доверием у военных, восстановить порядок и добиться повиновения. В начале мая Кромвель и его боевые соратники прибыли к армии. Кромвель её не узнал. Раскол между офицерами и солдатами был очевиден. Армией командовал уже не Ферфакс, а два совета, совет офицеров и совет агитаторов, причём офицеры были растеряны, а солдаты сплочены в единое целое. Когда их совет собирался, в полках собирали по четыре пенса с солдата на его содержание.

Благодаря этому дисциплина ещё не упала, но брожение в умах уже началось. Библия была отложена в сторону. Солдаты зачитывались памфлетами Лильберна и его верных последователей. Эти сочинения расходились цитатами. В глазах солдат они стали статьями законов. Теперь они не проводили время за толкованием Библии и не пели псалмов, а о том, что высшая власть в государстве принадлежит самой нации, что её представители не должны забывать, что они только избраны на определённый срок и потому должны делать не то, что им хочется, а то, что несёт благо всем.

Кромвелю нетрудно было понять, что солдатская масса склонялась к республике. Он не был республиканцем и не мог допустить, чтобы его солдаты попытались свергнуть короля и учредить в Англии республиканскую форму правления. Однако видел, что тут нельзя идти напролом, как это делал парламент, что силой тут ничего не добьёшься. Сначала было необходимо образумить и сплотить офицеров, а потом восстановить их авторитет и ту власть, которая была у них, когда он ими командовал, и которую они потеряли так быстро и так неразумно.

И генерал собрал совещание офицеров в тихом городке Сафрон Уолден. Он предложил вести заседание Скиппону, а сам сидел рядом и долго молчал. Офицеров было около двухсот человек. Они были возбуждены и кричали. Каждый спешил высказаться, никто не слушал товарища по оружию. В этой неразберихе Скиппон пытался навести хоть какой-то порядок. Он то и дело одёргивал самых зарвавшихся крикунов и беспомощно повторял:

— Да выслушайте же друг друга, милорды!

Кромвель слушал внимательно. Требования были всё те же: жалованье, амнистия, пенсии. Новым было только одно: они требовали восстановить своё право на подачу петиций, которое парламент так глупо поспешил отменить. Это были законные требования. Возразить на них было нечего. Генерал поднялся, и шум постепенно утих. Он дал честное слово, что парламент выплатит деньги, для начала за две недели, но видел, что главное было не в этом. Его офицеры потеряли себя и забыли свой долг. И Кромвель стал говорить о том, в чём состоит этот долг. Они должны помнить, что они все на виду и что солдаты берут с них пример, им не следует забывать, что именно парламент наделил их полномочиями и что по этой причине они должны хранить верность парламенту, их обязанность внушать воинам, что необходимо повиноваться властям, ибо если в стране наступит анархия, то из этого не получится ничего, кроме беспорядков и безобразий.

Офицеры успокоились и разошлись, однако в армии мало что изменилось. Совет офицеров собирался снова и снова, а решить ничего не мог, пока своё мнение не выскажет совет агитаторов, а совет агитаторов не мог высказать своего мнения, пока сами агитаторами не посовещаются с солдатами, которые выбрали их. Анархия уже началась. Кромвель отправлял председателю нижней палаты письмо за письмом. Его письма становились всё озабоченней, всё тревожней. Он признавался, что истощил все средства для усмирения армии и ничего не добился, наблюдал, как с каждым днём падает его прежде безоговорочный авторитет, не мог не понимать, что ещё несколько недель, может быть, дней, и он сам сделается в глазах солдат подозрительным и ненавистным.

Ему оставалось только выполнить данное слово, ведь он любил повторять, что появился на свет и всегда оставался джентльменом. Генерал возвратился в Вестминстер, считая себя представителем армии в нижней палате и полагая своим долгом защищать её интересы, но его уже не слушал никто.

Представители нации совершали глупость за глупостью. Им вообразилось, что они смогут противостоять вышедшей из повиновения армии. Своим постановлением они сместили командиров народного ополчения, которые были индепендентами. Их место заняли пресвитериане, преданные парламенту. Все входы и выходы из Вестминстера охранялись усиленной стражей. Двенадцать тысяч фунтов стерлингов было прибавлено на её содержание. В Лондоне собрались офицеры распущенной армии Эссекса и выражали готовность встать на защиту парламента. Уоллер и Масси горели желанием встать во главе.

Это было не только глупо, но и смешно. Ремесленники, торговцы и безработные Лондона во главе с кучкой плохих офицеров, не раз битых кавалерами в армии Эссекса, рассчитывали противостоять десяткам тысяч победоносных солдат. В нижней и верхней палате парламента возник химерический план. Они намеревались вновь призвать отряды шотландцев, собрать рассеявшихся по стране монархистов, присоединить их к народному ополчению, поставить во главе этого нового воинства короля.

Дело оставалось за государем. Его необходимо было перетащить на сторону пресвитерианского большинства. Казалось, пресвитериане делали для этого достаточно. Они содержали монарха хоть и под стражей, но роскошно, ему отдавали все королевские почести, к нему относились с почтением и слушали его, преклонив колено. Чего бы ещё?

Однако всё это было всего-навсего соблюдение внешних приличий. По существу же пресвитериане обращались с высочайшей особой грубо, а порой и бесчеловечно, удалили всех преданных слуг и самых верных придворных, что ещё можно было объяснить соблюдением безопасности, запретили переписку с королевой.

Этого, по мнению пресвитериан, было мало. Карла лишили возможности видеть детей, а главное, права исповедовать англиканскую веру, которой он оставался верен, несмотря ни на что. Сколько узник ни просил, его лишали обедни и не допускали к нему капелланов. Напротив, приставили двух проповедников пресвитерианского толка, отправлявших службы по пресвитерианскому образцу. Король постоянно отказывался присутствовать при этом кощунстве, каким было пресвитерианство, по его убеждениям, и потому оставался без богослужения, что было для него самым тяжким лишением.

На что же рассчитывали представители нации, оскверняя и насилуя его веру. Они предполагали в своём заблуждении, что пленнику просто-напросто некуда деться, ведь рано или поздно он должен понять, что у него и у парламента один враг и что признание пресвитерианства господствующей религией остаётся для него единственным средством спасения.

Его только приманивали небольшими подачками. Двадцатого мая палата лордов внесла предложение поселить короля ближе к Лондону. Нижняя палата не высказала согласия, но вожди пресвитериан обиняками давали понять, что разделяют желание лордов. Они вступили в переписку со своими комиссарами, в особенности с комендантом гарнизона полковником Ричардом Грейвсом, которые должны были внушать государю, чтобы он примирился с парламентом. Они были уверены, что так оно и будет. Даже в Сити уже поговаривали о том, что не за горами возвращение венценосца, после чего армии придётся смириться и разойтись по домам.

Торговцы и финансисты были мудрее, рассчитывая на естественный, постепенный ход событий. Представители нации повели себя легкомысленно. Пресвитерианское большинство постановило без промедления распустить те полки, которые откажутся участвовать в ирландском походе. При этом пресвитериане прибегли к коварству. Было решено распускать полки неожиданно, каждый отдельно, в своём месте, в заранее определённый день и час, чтобы солдаты не успели соединиться и договориться между собой. В эти места были отправлены деньги для уплаты жалованья только за несколько последних недель, а комиссарами назначали наиболее надёжных пресвитериан.

Солдаты заволновались. Не успели комиссары прибыть к армии и огласить постановление нижней палаты, как вспыхнул мятеж. Солдаты изгоняли из полков офицеров, которым не доверяли, захватывали оружие, распускали знамёна и отправлялись на соединение со своими товарищами. Протестантские церкви становились для многих из них крепостями. Затворившись там, они объявляли, что останутся вместе, требовали общего сбора полков, чтобы все желающие могли высказать своё мнение.

Руководство армией, которую охватывала анархия, сам собой взял на себя совет агитаторов. Двадцать девятого мая главнокомандующему Ферфаксу от имени солдат было направлено письмо, которым предупреждали, что воины сумеют защитить свой права сами, если офицеры откажутся возглавить движение. Ферфакс растерялся. Ему только и пришло в голову, что созвать совет офицеров. Офицеры судили и рядили вместо того, чтобы возвратиться к полкам и вернуть себе законную власть; объявили решение нижней палаты о роспуске армии необоснованным и решили поставить парламент в известность, что армия не разойдётся, пока не будут удовлетворены её требования, что будет проведено общевойсковое собрание и его постановление будет почтительно доведено до сведения представителей нации.

Всё это были пустые слова. Каким образом совет офицеров предполагал воздействовать на парламент, когда полки перестали ему подчиняться? Совет агитаторов уже действовал самостоятельно, не удосуживаясь справляться с мнением офицеров. До него уже дошли слухи о том, что парламент намеревается окончательно овладеть королём и поставить его во главе наскоро набранных войск, которым будет предписано сломить сопротивление армии. Он принял постановление направить в Холмби семьсот всадников во главе с младшим офицером корнетом Джоржем Джойсом, который должен был взять его величество под охрану и привезти его в расположение армии.

Корнет Джойс выступил со своим отрядом не мешкая. Первого июня его солдаты овладели богатейшими арсеналами Оксфорда. Сам Джойс поздним вечером проник в Лондон и тайно явился в дом Кромвеля, своего командира, доложил о своём поручении, видимо, не желая брать всю ответственность на себя. Кромвелю стало ясно, что у Джойса нет никакого приказа, что он действует только по предписанию агитаторов и что в сущности его действия являются нарушением дисциплины.

Как должен был он поступить? Должен ли потакать нарушению дисциплины и тем окончательно превратить армию в беспорядочную массу вооружённых людей, способных на самые необдуманные и разрушительные поступки? Должен ли он взять всю ответственность на себя и тем сохранить хотя бы видимость порядка и дисциплины?

Его прагматическому уму тотчас стало понятно, что в сложившихся обстоятельствах только новый арест короля может удержать парламент от необдуманных и опасных решений. По всей видимости, он не отдал прямого приказа, тем более что официально он уже не был генерал-лейтенантом. Во всяком случае Джойс на него никогда не ссылался. Однако, без сомнения, одобрил намерение армии овладеть королём.

Джойсу этого было достаточно. Той же ночью он возвратился в Оксфорд и продолжил поход. Около полуночи следующего дня его кавалеристы появились под стенами замка. Их окликнули часовые. Кавалеристы потребовали, чтобы перед ними открыли ворота. Со стены спросили:

— Кто у вас главный?

Им ответило несколько голосов:

— Мы все главные, все!

От тёмной массы кавалеристов отделился всадник и зычным голосом прокричал:

— Меня зовут Джойсом! Я корнет гвардии генерала! Мне необходимо переговорить с королём!

Кто-то на стене изумился:

— От чьего имени?

Джойс не смутился:

— От своего!

На стене захохотали, не представляя себе, какому прохвосту взбрело в голову требовать встречи с королём вообще, да ещё посреди ночи в особенности.

Джойс был настроен иначе:

— Нечего хохотать. Не за тем я пришёл, чтобы разговаривать с вами. Мне сию же минуту необходимо увидеть его величество.

В ответ комендант Грейвс скомандовал своим солдатам стрелять. Он заблуждался. Его солдаты успели перекинуться словом с прибывшими. Они отказались повиноваться. Мосты были опущены, ворота раскрыты. Отряд Джойса вступил во двор замка. Солдаты перемешались. Они здоровались, обнимались с товарищами, с которыми ещё вчера плечом к плечу сражались с армией короля. Кавалеристы Джойса объясняли солдатам Грейвса, что армия прислала их для того, чтобы спасти государя от рук заговорщиков, которые намерены увезти его в Лондон, набрать новую армию и заварить новую кашу междоусобицы. Грейвс будто уже готовился исполнить этот предательский умысел. Гарнизон безоговорочно перешёл на сторону армии. Грейвс скрылся. Комиссары парламента растерянно пытались вступить в переговоры с наглым корнетом, не зная о чём, пока не убедились, что всякое сопротивление с их стороны невозможно. К полудню Джойс стал полным хозяином замка, расставил часовых и позволил своим кавалеристам расположиться на отдых.

Вечером он потребовал, чтобы ему позволили встретиться с королём. Ему ответили, что тот уже спит. Корнет возмутился:

— Мне что за дело! Я долго ждал. Мне непременно нужно видеть его.

Его пытались остановить. Он выхватил пистолет и дерзко вступил во внутренние покои. Дежурные офицеры встали у двери. Джойс резко сказал:

— Мне очень жаль, что мне приходится нарушать сон его величества, но что делать? Я должен говорить с ним как можно скорей.

Один из офицеров потребовал у него разрешение комиссаров парламента. Джойс возразил:

— У меня его нет. Я приставил часовых к дверям их квартир. Свои полномочия я получил от людей, которые вас не боятся.

Его не пускали. Он стал горячиться. Карл проснулся, позвонил и приказал впустить того, кто посмел его разбудить. Джойс вошёл с непокрытой головой, но с пистолетом в руке. Король выслушал его и отпустил, сказав на прощанье, что охотно отправится с ним, если его солдаты подтвердят всё.

В шесть часов утра отряд Джойса стоял в боевом порядке во дворе замка. Король показался на лестнице. Джойс подъехал к крыльцу, чтобы приветствовать, как положено, своего повелителя. Государь ещё раз задал вопрос:

— Мистер Джойс, кто дал вам полномочия увезти меня?

Джойс ответил, как и Кромвелю:

— Милорд, меня уполномочила армия. Она хочет предупредить своих врагов и помешать им возобновить кровопролитие в нашем отечестве.

Король возразил:

— Я не могу признать армию законной властью. Я признаю законной лишь мою власть, а после — власть парламента. По крайней мере располагаете ли вы письменным приказом генерала Ферфакса? Или у вас его нет?

— У меня есть приказ армии, а генерал входит в её состав.

— Это не ответ. Генерал — ваш командир.

— Милорд, избавьте меня от лишних вопросов, я вам уже всё объяснил.

Король ещё колебался:

— Послушайте, мистер Джойс, будьте со мной откровенны, скажите, какие у вас полномочия?

Он хотел знать, как армия намеревается с ним поступить. Джойс был всего лишь корнетом, далёким от политических тонкостей, а потому понял его по-своему и указал себе за спину:

— Милорд, вот они!

Король с недоумением переспросил:

— Где? Где?

— Там.

— Да где же?

— Там, позади меня.

От неожиданности монарх рассмеялся:

— Ну, признаться, никогда ещё не приходилось мне видеть таких полномочий. Вы правы, мне надлежит согласиться. Ваши полномочия написаны чёткими буквами и очень красиво, они прекрасно вооружены и с виду все молодцы. Однако же знайте, что вам удастся увезти меня только силой, если вы не дадите обещания обращаться со мной с должным почтением и не требовать от меня ничего, что противно моей совести или чести.

Не успел Джойс ответить, как за его спиной закричали солдаты:

— Никогда! Никогда!

Истинный пуританин, Джойс подтвердил, когда они смолкли:

— Не в нашем духе стеснять чью бы то ни было совесть, тем более стеснять совесть нашего владыки.

Король не нашёлся, что возразить. Он только спросил, куда его повезут. Ему предложили на выбор Оксфорд и Кембридж. Он предпочёл Ньюмаркет, главную квартиру генерала Ферфакса:

— Мне всегда нравился тамошний воздух.

Когда он удалился, чтобы собраться в путь, комиссары парламента робко выступили вперёд и не нашли ничего лучше, чем обратиться к солдатам, одобряют ли они действия Джойса. Они закричали:

— Всё одобряем, всё!

— Пусть те, кто желает, чтобы король остался здесь с нами, безбоязненно выразят своё мнение.

— Никто! Никто!

Им пришлось покориться. Трое сели в карету, в которой ехал король, остальные сели на лошадей и присоединились к отряду Джойса.

Корнет задержался, наскоро набросал записку и отправил её с нарочным к Кромвелю, чтобы поставить в известность, что король направляется к армии.

Эта записка его не застала. О действиях Джойса парламент узнал ещё раньше. Представители нации негодовали, возмущались и впадали в отчаяние. Одни плачущим голосом предлагали объявить общий пост и молить Господа о восстановлении согласия между армией и парламентом. Другие, более трезвые, считали необходимым без промедления выплатить жалованье, если не всё, так хотя бы его большую часть. Все вместе громко обвиняли генералов в том, что они не сумели справиться с армией и удержать солдат от анархии.

Но что было толку во всех этих сетованиях? Теперь депутаты были бессильны. По крайней мере, им очень хотелось сорвать на ком-нибудь свою злость. Очень скоро стало известно, что накануне Джойс виделся с Кромвелем и о чём-то с ним говорил. Общее мнение тотчас решило, что именно Кромвель отдал Джойсу приказ, ведь всем было известно, что значило его слово для армии. Ещё вчера они пытались заручиться его поддержкой в борьбе против армии. Ему выдали около двух тысяч фунтов стерлингов жалованья, которое задерживали ему, как и самому последнему из солдат. Нынче те же люди твердили, что генерала следует арестовать, как только завтра утром он появится на пороге Вестминстера. Со своей стороны солдаты звали его, угрожая, что если он откажется быть вместе с ними, они обойдутся и без него.

Вновь Кромвель поставлен был перед выбором. Он сделал его, покинул Лондон в тот неё день поздним вечером и на другой день прибыл в главную квартиру Ферфакса.

 

1

В главной квартире царила растерянность.

Кромвель застал армию в опасном брожении. Накануне его неожиданного появления Ферфакс назначил общий сбор армии. Совет офицеров бездействовал. Зато в совете агитаторов кипела активность. Солдаты не желали расходиться до тех пор, пока парламент не удовлетворит их законные требования. Они считали необходимым принять торжественные обязательства, которые сплотили бы армии, понимая, что их сила в единстве.

Кромвель не мог не согласиться со своими солдатами. Он был убеждён, что только единство обеспечит порядок сначала в армии, а потом и в стране.

Момент был критическим. Ещё несколько дней, и во главе армии встанут левеллеры, эти республиканцы и уравнители, готовые свергнуть все законные власти, не только лордов и короля, но и парламент в его нынешнем виде. На место нынешнего парламента, беспомощного в новых условиях, они думают поставить новый парламент, предоставив право голоса каждому англичанину. Больше того, генерал был склонен думать, что это только усилит анархию, которая уже и без того становилась грозной реальностью.

В такие моменты его энергия возрастала. Единственно правильное решение приходило само собой, точно и в самом деле на него нисходило откровение Господа.

Кромвель выступил перед солдатами, говорил простые, понятные вещи, одинаково осуждал дубовую несговорчивость пресвитерианского большинства, которое распоряжалось в нижней палате, и тех агитаторов в армии, которые под видом свободы совести проповедовали распущенность. Чего мы желаем, спрашивал оратор, и сам отвечал:

— Мы желаем только того, чтобы все добрые граждане, которые полезны родине и никому не мешают, пользовались свободой и покровительством, однако в согласии с существующими законами и справедливостью.

В сущности, того же хотели солдаты.

Он предлагал очень немного, но самое главное. По его страстному убеждению, кроме военного совета, который руководит военными действиями, должен быть создан совет армии, который станет решать политические вопросы и вести переговоры с парламентом. Туда должны войти всё высшее командование, а также от каждого полка по два агитатора и по два рядовых офицера.

Предложение было принято единогласно и было одобрено даже левеллерами. По мнению Лильберна, благодаря совету, созданному на основе равного представительства солдат и офицеров, армия превратилась в объединение равноправных сограждан, сплотившихся для уничтожения несправедливости и установления нового государственного устройства.

Теперь торжественное обязательство было принято чуть ли не само собой, без раздоров и возмущения. Армия давала сама себе клятву не расходиться до тех пор, пока парламент не удовлетворит её законные требования, только-то и всего. Это обязательство было настолько разумным, что парламенту оставалось только исполнить действительно законные требования, которые удовлетворили бы и успокоили войско.

Окончательное утверждение согласия и порядка зависело от короля. Корнет Джойс вёз его медленно, вероятно, из уважения, а может быть, из опасения, что будет наказан за самоуправство, ведь Айртон распорядился всего лишь сменить при короле караул, а не тащить его неизвестно куда. Следовало как можно скорей заверить его величество Карла Стюарта, что в расположении армии ему не только не угрожает насилие, но и будут предоставлены все возможные послабления, которых он добивался и не смог получить от парламента.

Кромвель вместе с Ферфаксом и Айртоном в сопровождении штаба выехали навстречу королевскому поезду, как только порядок в армии стал восстанавливаться. Они встретили его в Чилдерли, неподалёку от Кембриджа. Король обедал и отдыхал в простом придорожном трактире. Генералы почтительно попросили разрешение его посетить, и монарх согласился.

Оливер впервые видел своего государя. Возле трактирного стола, на котором лежала раскрытая книга большого формата, перед ним в простом деревянном кресле сидел человек невысокого роста, довольно щуплый, с роскошными волосами, в бархатном камзоле, коротких бархатных же штанах до колен и в белых чулках. С холодным, но величественным выражением на узком лице король протянул им руку для поцелуя. Ферфакс, за ним генералы почтительно поцеловали её. Кромвель и Айртон, сохраняя достоинство, остались стоять в стороне, всего лишь отвесив поклон, заменивший приветствие.

Ферфакс рассыпался в извинениях. Он уверял, что ни сном ни духом не виноват в его похищении.

Карл вскинул голову:

— Я до той поры не поверю вам, пока вы не прикажете повесить этого Джойса.

Король держал себя повелителем, как будто ничего не случилось. Ферфакс вёл себя как верный слуга, который готов без рассуждений исполнить любой приказ. Он крикнул Джойса. Корнет вошёл бестрепетно и хладнокровно ответил на вопрос, какие он имел полномочия:

— Я с первого слова уведомил его величество в том, что у меня нет никаких полномочий от генерала. Я действовал по поручению армии. Велите её собрать. Если в мою пользу не будет подано две трети её голосов, пусть меня повесят перед полком.

Было понятно, что Джойса повесить нельзя. Стараясь завоевать расположение монарха, Ферфакс предложил передать дело Джойса в военный суд, однако генералы на это не согласились. Король не настаивал. Он лишь покачал головой:

— Я вижу, что вы имеете в армии столько же власти, сколько и я.

Ему предложили возвратить его в Холмби. Он отказался, предпочитая быть вместе с армией, убедившись на деле, что парламент не располагает силами ни для того, чтобы противостоять её требованиям, ни для того, чтобы его защитить. Он даже осмелился заявить, что готов в интересах страны выступить в роли судьи между армией и парламентом. Айртон не выдержал и сделал шаг вперёд, машинально сжимая рукоять своей шпаги:

— Милорд, вы ошибаетесь! Это армия будет посредником между вашим величеством и парламентом.

Его величество потребовал с холодной улыбкой:

— Везите меня в Ньюмаркет. Тамошний воздух всегда был мне полезен.

Короля поручили конвою, которым командовал полковник Уолли. Генералы возвратились к армии. Они ждали, что ответит парламент на Торжественное обязательство, направленное ему. Согласие было возможно.

Депутаты вдруг осознали, что они зажаты меж двух огней. С одной стороны, волновался народ, недовольный воровством и налогами, часть которых пропадала неизвестно куда. С другой стороны, армия вышла из подчинения и могла занять Лондон в любой день, в любой час, и что тогда?

Время не ждало. Представителям нации надлежало сделать свой выбор и как можно скорей. Надо было либо снизить налоги, прекратить воровство и попробовать усмирить войско, по-прежнему оставляя без денег, либо оставить налоги, но опять-таки прекратить воровство и удовлетворить законные требования военных и тем вернуть армию в своё подчинение.

Однако в пресвитерианском парламенте не нашлось ни умеренности, ни разумности, ни обыкновенного здравого смысла. Пресвитериане предпочли продолжить вражду. Депутаты потребовали перевести короля в Ричмонд и отвести армию от столицы на сорок миль. Вместо того чтобы заплатить солдатам законное жалованье, он пустился заигрывать с горожанами, рассчитывая опереться на них. В спешном порядке был восстановлен парламентский комитет, которому надлежало принимать жалобы на членов обеих палат. Горожане жаловались на уничтожение праздников, в том числе Рождества, — им установили дни отдыха, роптали по поводу высокого налога на соль — его отменили, негодовали на безобразную алчность представителей нации, которые ввели для себя привилегии, занимая по нескольку должностей, присваивали доходы с конфискованных поместий и замков и захватывали их в свою собственность, — нижняя палата постановила, что впредь ни один её член не станет принимать ни доходных должностей, ни наград, ни другого имущества. В своём лицемерном рвении представители нации заговорили даже о том, что готовы возвратить в казну все незаконно приобретённые средства, а на их земли распространится закон, по которому с них должны взыскаться долги и который прежде не распространялся на них.

Они пошли дальше. Парламент создал Комитет безопасности. Комитет наводил порядок в городском ополчении, из которого изгонялись индепенденты, формировал новые полки и попытался привлечь на свою сторону несколько полков, расквартированных в Йорке.

Кромвель продолжал держаться политики примирения. Всё это время и он, и его соратники из числа офицеров встречались тайно и явно со своими друзьями-индепендентами или уполномоченными парламента, в надежде выработать совместными усилиями приемлемую программу политических перемен. Его требования по-прежнему не шли дальше выплаты жалованья солдатам, амнистии участникам гражданской войны и свободы вероисповедания. Десятого июня Кромвель и его друзья подписали письмо. В нём они уверяли, что провозглашение свободы вероисповедания не может служить препятствием для установления в Англии правительства пресвитериан.

Двенадцатого июня в своём послании городскому совету Ферфакс жаловался на то, что он допускает набор ополчения и новых полков, которые парламент готов использовать против вверенной ему армии. Городской совет не нашёл ничего лучшего, как посетовать на обстоятельства и предложить армии отступить на указанные парламентом сорок миль, тогда, мол, всё само собой утрясётся.

Король угадал, что вражда между армией и парламентом подходит к опасной черте. Как только парламент потребовал перевести его в Ричмонд, стража усилилась, послабления прекратились и его всюду перевозили вместе с главной квартирой, не выпуская ни на минуту из вида.

Государю показалось, что пора действовать и столкнуть наконец парламент и армию. Он возмутился:

— Мои палаты приглашают меня в Ричмонд. Вы можете удержать меня от этой поездки только насилием, взяв под уздцы лошадь. Но уверяю, что если найдётся такой храбрец, этот подвиг в его жизни будет последним.

В увлечении он впервые назвал ненавистный парламент «моими палатами» и не принял во внимание, что в главной квартире никто и не собирался давать ему лошадь. Карл был всего-навсего пленником, ему давно бы надлежало это понять.

Возмущение его величества было оставлено без внимания. С каждым днём становилось всё очевидней, что с этим парламентом дело миром не кончится. Совет армии должен был принять против него свои меры. Четырнадцатого июня на совместном заседании была принята Декларация армии. В своём Торжественном обязательстве армия отстаивала свои права. Необдуманные, опрометчивые действия представителей нации в несколько дней сделали её грозной политической силой.

Теперь войско присваивало право говорить от имени нации. «Мы подняли оружие сознательно, чтобы защищать права и свободы народа, и готовы продолжать это дело». Парламент призвал её на борьбу с угнетением, насилием и произволом. Теперь эта священная цель забыта парламентом, но армия продолжает хранить ей верность.

Всё это было политической декламацией, особенно опасной, потому что она овладела солдатами. Ещё опасней были новые требования. Прежде всего, военные требовали, чтобы парламент изгнал тех депутатов, которые настаивали на роспуске армии. Было названо одиннадцать человек, вожди пресвитерианского большинства. Заодно их обвинили в связях с монархистами и в злоупотреблении своим положением. Это было только начало. Армия желала, чтобы нынешний парламент сам себя распустил. Вместо него для установления мира и обеспечения прав и свобод предлагалось созвать новый парламент, избранный на новой основе. Правда, дело до всеобщего избирательного права пока не дошло. Декларация считала необходимым ввести избирательный ценз, чтобы принималась во внимание пропорциональность участия избирателя в общих тяготах королевства.

Но и этого было достаточно. Декларация угрожала основаниям государственного устройства. В парламенте она вызвала страшный переполох. Обсуждение было беспорядочным, бурным и бестолковым. Основания государственного устройства были скоро забыты. Негодование сосредоточилось на желании армии удалить из нижней палаты одиннадцать виднейших представителей нации. Айртону было поручено представлять и защищать декларацию. На его голову обрушилась недопустимая брань. Дело едва не дошло до дуэли. Депутаты чуть ли не в истерике вопрошали, на каком основании они должны изгнать названных лиц, требовали доказательств, не соображая в безумии охвативших страстей, что сами себя загоняют в ловушку. Им отвечали, что они сами без каких-либо доказательств казнили Страффорда и Лода, а теперь им предлагают только изгнание.

В таком состоянии никакого решения невозможно было принять. Тогда армия медленно двинулась к Лондону. Кромвель и его сторонники рассчитывали, что одной угрозы будет довольно, чтобы парламент пришёл в себя и пошёл на уступки. Однако двадцать шестого июня главная квартира была уже в Уксбридже. Сюда была направлена депутация от торговцев и финансистов. Она просила армию образумиться и остановиться, но не привезла никаких других предложений и вынуждена была удалиться ни с чем.

Столицу охватило смятение. Торговцы в панике запирали лавки. Толпы народа громко осуждали одиннадцать депутатов, упрямство которых грозило насилием не только парламенту, но и всему населению города. Дальше медлить было нельзя. Осуждённые общим мнением депутаты объявили о том, что они добровольно покидают парламент. Их товарищи были так им благодарны и так упрямы, что вместо полной отставки декретировали им шестимесячный отпуск.

Всё-таки они осознали, что над каждым из них нависла угроза отставки. Парализованные страхом, они уже без расчёта и оговорок принимали те предложения военных, которые могли её успокоить. В первую очередь парламент обязался заботиться о содержании войска, точно эту обязанность с него кто-то снимал. Он обещал избрать представителей, которые совместно с представителями армии примутся приводить в порядок государственные дела, точно государственные дела пришли в расстройство не по их вине; отменил собственное решение перевести короля в Ричмонд и постановил, что тот отныне должен находиться при главной квартире, точно он не находился при ней.

Эти беспорядочные решения ничего не решали. Они говорили только о том, что переговоры с этим парламентом могут возобновиться. Кромвель большего и не хотел и сдерживал совет армии, который настаивал, чтобы парламент без промедления удовлетворил все его требования. Представители армии были направлены в Лондон. Ферфакс отвёл армию на несколько миль. Стало казаться, что мир может быть наконец установлен.

Кромвель спешил использовать этот редкий, чрезвычайно удачный момент. Последний козырь выпадал из рук короля. Сейчас ему было трудно рассчитывать на длительный и неразрешимый раздор между армией и парламентом, на котором держалась его надежда вернуть себе ничем не ограниченную, самодержавную власть. Если бы он, подобно Кромвелю, исходил из реального соотношения сил, что о самодержавной власти он может только мечтать и что только уступки с его стороны могут спасти и его самого, и мир и спокойствие в Англии.

В самом деле парламент не только заговорил с армией таким языком, каким побеждённый говорит с победителем, он окончательно бросил монарха в объятия армии, смиренно отказавшись перевозить его в Ричмонд. Узнав о новом бесчестии, Карл только и мог что презрительно улыбнуться. Ему оставалось надеяться только на военных.

Офицеры оказывали ему должное уважение и были ещё любезнее, чем комиссары парламента, приставленные к нему в замке Холмби. Многие из них искали его благосклонности, как будто ему уже были возвращены все права властелина. Ему возвратили его капелланов и разрешили им служить обедни по канонам епископальной церкви, что вполне соответствовало свободе вероисповедания, которую отстаивал Кромвель; оставили преданных слуг.

Наконец, ему предъявили куда более сносные, даже мягкие требования, чем те, на которых настаивали представители нации. Армия не заводила и речи об уничтожении епископальной церкви и поголовном принятии пресвитерианства, не предлагала разорить большую часть сторонников монархии громадными штрафами, которые парламент намеревался на них наложить за участие в гражданской войне; не считала необходимым запретить всем роялистам участие в политической жизни. Она только хотела, чтобы из верхней палаты были исключены лорды, которые получили это звание во время войны, считала необходимым, чтобы участники войны на стороне короля не попали в новый парламент, предлагала государю на десять лет отказаться от командования ополчением и от назначений на высшие должности в королевстве, также настаивала на том, чтобы духовенство, без различия пресвитерианское или епископальное, было отстранено от участия в гражданских делах.

Правда, военные требовали реформ куда более последовательных и радикальных, чем они представлялись парламенту, хотели уничтожить торговые, судебные и политические привилегии, введение в законы некоторых начал равенства, более справедливого распределения избирательных прав и налогов, а также изменений в судебной системе.

Всё это были насущные нужды страны, удовлетворение их представлялось необходимым. И офицеры, и многие из солдат и думать не думали, чтобы эти реформы могли оскорбить короля.

И Кромвель, и его офицеры были убеждены, что на этих условиях государю должны быть возвращены власть и права.

Недовольны были только левеллеры, которые предпочитали республику. Влияние их быстро росло. Многие солдаты разделяли их убеждение, что можно обойтись без лордов и короля. На их сторону переходили агитаторы из совета армии. Они настаивали на том, чтобы предъявить парламенту и королю куда более жёсткие требования.

Эти настроения очень не нравились Кромвелю. Он был монархистом, как большинство населения Англии. Левеллеры представлялись ему отщепенцами, которые морочат солдатам головы несбыточными мечтами.

Но он не считал нужным действовать силой, предпочитал убеждение. На совете армии ему удалось направить недовольство не столько против короля, сколько против парламента, который ограничился пустыми решениями и не желал идти на полное примирение с армией. В результате его усилий была составлена новая ремонстрация.

Двадцать третьего июня она была обнародована. В ней армия вновь и вновь требовала своё жалованье и осуждала парламент, который, по её убеждению, ведёт страну к гибели. Депутаты должны были немедленно распустить все вооружённые силы, мобилизованные против армии. Армия оставляла за собой права на чрезвычайные меры, если парламент в ближайшее время не удовлетворит её требований.

Левеллеры шли ещё дальше, настаивали на походе на Лондон. Это и была их чрезвычайная мера. Кромвель им возражал, что это крайняя мера, был убеждён и убеждал остальных, что прежде надо добиться соглашения с королём. Если же он встанет на сторону армии, не понадобится марша на город, поскольку парламент не сможет не подчиниться совместным решениям армии и короля.

Парламент возмущался, однако с маниакальным упорством отклонял не только ультиматумы армии, но и её законные требования. Переговоры с королём шли, однако не подвигались вперёд. Генералы и монарх мило беседовали, пока речь велась о посторонних предметах. Но когда офицеры предлагали ему обсудить предложения армии, король отказывался их обсуждать. Любое, даже самое безобидное предложение он категорически отвергал. Любая уступка по-прежнему представлялась ему противной чести и ущемлением неограниченной власти, без которой он не мыслил жизни.

Попытались смягчить его положение. Парламент удалил от короля младших детей: принцессу Елизавету, герцога Йорского и герцога Глостерского. Ему разрешили свидание с ними, которое состоялось пятнадцатого июля. Вся дорога, по которой должны были проезжать принцы, была усыпана зеленью и цветами. По обочинам толпился народ. Офицеры и солдаты охраны смотрели на происходящее с явным сочувствием. Карл не скрывал радости, ему позволили оставить детей на два дня, явно рассчитывая, что любящий отец оттает душой и пойдёт на уступки. Однако государь остался непреклонен, как прежде.

Прибегли к посредникам, им вызвался быть французский посол. Через него предложения были направлены королеве, которая скрывалась во Франции, в расчёте на то, что она имеет неограниченное влияние на мужа, упрямого, однако лишённого воли. Королева нашла, что такие предложения можно принять хотя бы для отвода глаз и на первое время. Из Парижа выехал в Лондон её советник Джон Страттон Беркли, организатор героической обороны Экзетера. Ему поручалось от имени государыни уговорить его величество пойти на соглашение.

Несмотря на то что в самое недавнее время этот Беркли был одним из самых злейших противников парламентской армии, Кромвель послал навстречу ему его приятеля Аллена Эпсли, который должен был передать уверения в безопасности и поторопить его с прибытием в расположение главной квартиры. Беркли, удовлетворённый столь неожиданной честью, поспешил в Ридинг. Не успел он обосноваться в отведённой комнате и переменить дорожное платье, как адъютант Кромвеля принёс ему извинения своего генерала, который не может тотчас встретиться с ним.

Он появился в сопровождении Уоллера и Ренборо, поспешил заверить советника королевы в своей преданности не только к самому принципу монархической власти, но и лично к Карлу Стюарту, которого в последнее время лучше узнал. Он сам был нежным отцом, и на него произвели сильное впечатление его отцовские чувства:

— Недавно я стал свидетелем трогательного зрелища. Это было свидание короля с детьми. Могу сказать, что я больше других заблуждался насчёт короля. Теперь я убеждён, что нет человека лучше, чем он, во всех трёх королевствах. Мы ему бесконечно обязаны. Прими он в Ньюкасле предложения от шотландцев, мы бы погибли, может быть, безвозвратно. Да не оставит Господь меня Своей милостью в той же мере, в какой моё сердце принадлежит его величеству со всей искренностью!

Беркли пришёл в восторг. Наутро он представился государю, передал ему уверения Кромвеля, но монарх принял их холодно, не находя в них ни искренности, ни новизны, передал ему совет королевы, но Карл сделал вид, что равнодушен к нему.

Кромвель видел победу в добром согласии с королём. Он поручил переговоры с Беркли вести Айртону, своему зятю, больше полагаясь на его дипломатические способности, чем на свои. Айртон понравился Беркли. Он нашёл его разумным и искренним. Айртон передал ему предложения армии. Беркли не мог представить себе, что предложения победителей могут быть такими умеренными. Всё-таки, зная неодолимое упрямство своего владыки, он предложил кое-что подправить и изменить и встретил со стороны Айртона полное понимание, когда же затронул предложения армии по существу, Айртон пожал плечами:

— Что делать? Надо же показать, что существует разница между победителем и побеждённым.

Беркли был искренне изумлён, бросился убеждать монарха, что предложения армии своей умеренностью превосходят все его ожидания, что, по его убеждению, ещё никогда ни один король не покупал своей короны столь малой ценой. Каково же было его изумление, когда Карл после первых же слов нашёл эти условия слишком тяжёлыми.

Положение короля уже до того изменилось, что Беркли решился ему возражать. Он даже указал ему те опасности, которым монарх подвергает себя, отказом возбуждая у армии недобрые чувства. Король не улавливал никаких перемен, по-прежнему переоценивая своё положение.

Ему было известно, что в армии назревает раскол, солдаты готовы выйти из повиновения и твёрдо рассчитывал, что Кромвелю волей-неволей придётся обратиться к нему, что только высочайший авторитет сможет успокоить воинов.

У Кромвеля же не было выбора. Каждую минуту не только Лондон, но и многие графства могли восстать против армии и восстановить монархию.

Армия двинулась к Лондону.

 

2

В критические минуты всех революций малейшее промедление смерти подобно. Люди из Сити оказались проворней. Толпы безработных ремесленников, матросов, грузчиков и отставных офицеров окружили Вестминстер. Перепуганные представители нации, вместо того чтобы привести в действие подчинённое им ополчение, заперли двери и запретили кому-либо выходить на призывы толпы, желавшей предъявить им свои требования.

Первый час не предвещал осложнений. Городской совет представил прошение. Мужи города в самых умеренных выражениях просили депутатов снять с должности новое командование городским ополчением и вернуть прежних командиров, которые были пресвитерианами. Они лишь мимоходом, но твёрдо указывали при этом, что этого решения с нетерпением ожидает народ.

Парламентарии принялись излагать свои глубокомысленные суждения по вопросу, который требовал безотлагательного решения.

Их склонность к пустым разглагольствованиям в критические минуты чуть было не погубила парламент. Толпа ждала, волновалась. Отставные офицеры и представители Сити вели агитацию. Вскоре появилось другое прошение, оно почти полностью повторяло прошение городского совета. В сущности, вопросы, которые требовали решения, были всё те же. Однако представители нации вновь пустились переливать из пустого в порожнее и занимались этим до наступления сумерек.

Наконец возбуждённые люди ворвались в коридоры парламента. Несколько депутатов с обнажёнными шпагами ринулась навстречу. Толпа опешила и отступила. Самые предприимчивые влезли на решётки окон верхней палаты, швыряли оттуда по лордам камнями и требовали, чтобы их выслушали.

Этого не сделали, должно быть, из гордости, от растерянности или страха. В зал заседаний ворвалось человек пятьдесят. Они были в шляпах в знак неуважения к своим представителям, громко требовали, чтобы депутаты подавали свои голоса в пользу смены командования. Тут уж поневоле пришлось уступить. Прежнее решение было отменено. Командирами ополчения назначили пресвитериан.

Несколько человек вырвались, схватили председателя, усадили в кресло и силой удерживали его, не позволяя снова подняться. Он в растерянности спросил:

— Чего вы хотите?

Ему ответил рёв голосов:

— Возвратите нам короля!

Председатель тотчас объявил предложение. О прениях не могло быть и речи. Все дружно подали за него свои голоса. Один Ладло громко сказал:

— Не согласен!

Армии уже ночью стало известно это решение. Оно ошеломило всех, от солдата до генерала. Парламент возвращал королю власть без всяких условий! Принесены были жертвы, кровь пролилась, страна была разорена гражданской войной, и всё это было напрасно?! Это невозможно было признать!

Армия возмутилась почти так, как в Лондоне накануне возмутилась толпа. Только армейская дисциплина сдерживала солдат. Однако все были убеждены, что это проделки самого короля. Его громко обвиняли в вероломстве, в измене.

Вскоре на дороге из Лондона появилась вереница карет. Вокруг них в недоумении толпились солдаты. Из кареты выходили утомлённые лорды и представители нации, в тот день почти шестьдесят человек. Следом за ними прибывали другие. Всего в расположение армии явилось четырнадцать лордов и около ста депутатов нижней палаты. Они на разные голоса повествовали о том, с каким трудом им удалось спастись от разъярённой толпы, что было большим преувеличением. Они были крайне испуганы и просили у армии убежища и защиты.

В течение одного часа положение круто переменилось. Армия страшилась открытого разрыва с парламентом, и вот парламент сам просил её покровительства. Солдаты и офицеры с радостными лицами окружили прибывших. Их ободряли, хвалили, благодарили Господа за спасение, заверяли, что в расположении армии они в безопасности. Для всех появление лордов и представителей нации было ошеломляющей неожиданностью. Может быть, один Кромвель через своих сторонников готовил этот сюрприз и с часу на час ожидал беглецов.

Беркли первым понял, что король всё проиграл. Он поспешил сообщить ему эту пренеприятную новость, умолял его переменить тон, советовал без промедления написать в совет армии, что готов ещё раз выслушать и рассмотреть его предложения, уверял, что это посоветовали ему Кромвель и Айртон, которые заверили его, что на этом условии монарх может вернуть себе расположение армии.

Карл не внял его доводам. Он успел получить эстафету из Лондона. Его сторонники извещали его, что оставшиеся члены парламента избрали в обе палаты других председателей, вернули тех одиннадцать пресвитериан, которых только что отправили в шестимесячный отпуск, что таким образом за парламентом сохраняется вся его законная сила. Больше того, обновлённый парламент уже приказал армии остановиться, а народному ополчению готовиться к обороне. Бывшие генералы бывшей армии Эссекса спешно набирали полки. К зданию городского совета явилась толпа. Её вожаки уверяли городские власти, что станут защищать их до последней капли крови. Между горожанами собирались деньги на оборону. На позиции выдвигаются пушки. Уже постановлено, правда, не совсем ясно кем, звать короля официальным образом в столицу. Это решение уже под звуки труб возвещено всему Лондону. С часу на час но должно быть доставлено монарху. Одно предместье Саутварк выразило протест. Его представители двинулись к городскому совету, однако были встречены войсками парламента и рассеяны с примерной жестокостью.

Король поверил этим известиям. Он возразил на доводы Беркли:

— Я подожду. Написать это письмо я успею всегда.

Он ждал. Ждали Кромвель и армия. Известия из Лондона были противоречивы. Его сторонники сообщали ему, что не все представители нации признали новый парламент. Одни собирались присоединиться к своим товарищам в армии и только опасались насилий. Другие возвращаются в графства, избравшие их. Деньги на парламентскую армию собираются медленно, ещё медленней пускаются в дело. Не всем ополченцам и новобранцам хватает оружия. Индепенденты ведут свою агитацию. Некоторые проповедники призывают с кафедры к смирению и соглашению между армией и парламентом. Многие, очень многие лондонцы хотели бы мира вместо войны.

Третьего августа Кромвель устроил смотр армии, чтобы сплотить и ободрить её. Смотр принимали члены парламента. Это давало солдатам уверенность, что их ведут на правое дело. Прямо со смотра самые надёжные из полков отправлялись в поход. Три полка шли впереди, четвёртый следовал в арьергарде. Между ними верхом на лошади ехал Ферфакс. За ним следовала вереница карет, в которых поместились депутаты парламента. Толпа приверженцев следовала за ними. Солдаты, которым было приказано оставаться в главной квартире, с лавровыми ветвями на шляпах провожали их бодрыми кликами:

— Да здравствует парламент! Да здравствует армия! Да здравствует свободный парламент!

Король спохватился, спешно призвал свой штат во главе с Эшбернгемом и Беркли, стал диктовать им письмо, которое следовало отправить совету армии два дня назад, нервничал, путался, выражался неясно. С ним вежливо спорили. Письмо было составлено с большим опозданием.

Эшбернгему и Беркли было поручено доставить его в совет армии. Они достигли главной квартиры только тогда, когда армия уже подступила к Лондону.

Самым надёжным форпостом города служило предместье Саутварк. Оно имело хорошие укрепления, которые слишком трудно, практически невозможно штурмовать кавалерией, а Кромвель располагал только ею. Форты предместья держали под обстрелом не только все подступы к столице, но и сам город, в те времена ещё небольшой. На Саутварк была вся надежда парламента и горожан.

Полковник Ренборо поздно вечером двинул свой полк. Казалось, он должен был потерпеть поражение или по меньшей мере повозиться с предместьем несколько дней. При первом же штурме жители Саутварка предали город, перешли на сторону армии и добровольно открыли ворота. К утру четвёртого августа Саутварк был в руках Кромвеля.

Городской совет растерялся именно в тот момент, когда надо было решительно действовать. Пресвитериане в парламенте метались из стороны в сторону, не зная, крепить ли оборону и дать бой или сдать столицу без боя. Решение так и не было принято. Парламентские войска не сдавались и не сражались. Кромвель медлил и тут, постоянно помня о том, что насилием ничего прочного добиться нельзя. От имени военного совета армии он направил ультиматум городскому совету. Ему предлагалось прекратить сопротивление до двенадцати часов ночи четвёртого августа.

Городской совет, по его собственному признанию, заседал день и ночь. Генерал ждал. Ничего путного никто не придумал, хотя сопротивление ещё было возможно: прими городской совет такое решение, кавалерии Кромвеля пришлось бы туго в кривых и тесных улочках старого Лондона. Совет принял решение сдаться.

Утром шестого августа армия вступила в Лондон. С полками авангарда ехал Ферфакс. Кромвель был с полком арьергарда. Горожане приветствовали армию криками одобрения. Возле Гайд-парка её встретили олдермены во главе с лордом-мэром. Все почести достались Ферфаксу. Лорд-мэр приветствовал его и поздравлял с восстановлением мира между армией и парламентом. На Черинг-Кросс городской совет представился ему в полном составе и благодарил за умеренность требований.

Ферфакс был холоден. Он вступил в Вестминстер. Перед ним открылось жалкое зрелище. Представители нации, только что вооружавшие город, были в страхе. Самые ярые противники бежали во Францию, командиры ополчения и новых полков, набранных, чтобы сражаться с армией, скрылись в Голландии. Ферфакс успокоил оставшихся и вернул в парламент тех лордов и депутатов, которые бежали к войску и теперь возвращались.

На радостях те благодарили его в самых выспренних выражениях. Он остался к ним равнодушен и потребовал денег для солдат, которым слишком давно не платили. Все запросы были удовлетворены. Городской совет тоже обновился, и тут царили радость и оптимизм. Ферфакса назначили комендантом Тауэра и преподнесли золотую чашу; для всех офицеров олдерменами был дан роскошный бал.

Кромвель продемонстрировал силу, но не собирался с её помощью добиваться новых и новых решений. Он приказал вывести войска. Армия вышла в образцовом порядке, как и вошла. Никто из лондонцев не был обижен. Горожане были поражены. В те времена солдатских грабежей и насилий никому, и в голову прийти не могло, чтобы армия могла быть таким единым, слаженным организмом.

Тринадцатого августа он получил письмо от Лильберна, заточенного в Тауэр постановлением лордов, которые таким способом пытались пресечь распространение его неприятных памфлетов и влияние гневных речей. Ему стало известно о переговорах Кромвеля с королём. В этих переговорах поборник республики видел измену. По своему обыкновению он обличил его если не в памфлете, то в личном письме. В нём были такие слова:

«Если и теперь вы оставите мои слова без внимания, как это делали прежде, то имейте в виду, что всё моё влияние, все мои средства я пущу в ход против вас и произведу в вашем положении такую перемену, которая вряд ли вам придётся по сердцу...»

Кромвеля не испугали эти угрозы. Однако ему не приходилась по сердцу чья-либо вражда. Он хотел мира со всеми. Обращение с Лильберном представлялось ему неразумным и несправедливым. Он явился в Тауэр и встретился с ним. Разговор был долгим. Оба пытались убедить собеседника в своей правоте. Кромвель настаивал, что стоял и будет стоять на стороне закона, порядка и справедливости.

Лильберн считал, что король давно опозорился и сам поставил себя вне закона, что его надо судить. Чьим судом? Парламент не желает этого. По мнению Лильберна, парламент жалок. На его заседания является не более семи лордов, а в нижней палате не всегда набирается сто пятьдесят представителей нации, треть, а то и четверть её состава. Решения такого парламента уже давным-давно не законны. Надо разогнать его силой. По его мнению, у Кромвеля были на это и возможность, и право:

— В моих глазах вы теперь в Англии из числа самых сильных людей. К тому же вы больше всех отличились чистотой сердца и пренебрегли личными выгодами.

Генерал твёрдо стоял на своём, не допускал и мысли о том, чтобы ещё раз использовать военную силу и заставить парламентариев разойтись по домам. Всё, что мог обещать, это добиться у парламента решения об освобождении узника.

Он сдержал данное слово и потребовал, чтобы назначили комиссию, которая рассмотрит дело Лильберна и поступит с ним по закону. В парламенте с готовностью обещали, но отложили это на неопределённый срок. Они оказывали тихое сопротивление всем предложениям, которые поступали к ним от имени армии.

Что было делать? Кромвель колебался недолго. Сколько ни твердил он о необходимости договариваться, сколько ни трактовал, что силой ничего путного не добьёшься, договориться и на этот раз оказалось нельзя и только новой демонстрацией силы можно было вразумить представителей нации. Он разместил в Гайд-парке полк своей кавалерии, расставил посты у входов в Вестминстер, явился в зал заседаний, гремя шпорами, с солдатами за спиной, и прежние решения были отменены.

Генерал снова вывел кавалерию, а представители нации перестали посещать в знак протеста зал заседаний.

Настало странное время.

Страна закипала, стремительно и, казалось, неудержимо. Бедные, безработные, обнищавшие подмастерья, грузчики, матросы, ткачи, пастухи всё чаще поддавались пропаганде левеллеров, которые издавали памфлет за памфлетом.

Кромвель был против насилия и видел выход лишь в том, чтобы помирить короля и парламент. Он хотел бы путём договора, путём взаимных уступок заложить основы новой формы правления, когда власть в Англии будет разумно и равномерно распределена.

Но тут случилось непредвиденное: король бежал.

 

3

Кромвель был растерян, даже испуган. Куда скрылся этот беспокойный, неудачливый человек? С кем заключил новый союз против парламента, против армии, против Англии? Где он, во Франции или в Шотландии? С кем предстоит воевать, со всей Европой или только с шотландцами? Воевать немедленно или имеется немного времени для подготовки? И как это делать с армией, где солдаты перестали повиноваться своим офицерам, которой фактически нет?

Как всегда в минуты опасности, его разум работал чётко и ясно. Ровно в полночь он сообщил председателю нижней палаты об исчезновении государя, отдал приказ провести смотр армии не в один день, каре было намечено, а в один и в разных местах, не более пяти полков одновременно, так легче справиться с ними и восстановить дисциплину, выслушал доклад полковника Эдуарда Уолли, который должен был как зеницу ока беречь его величество.

Уолли заверил его, что охрана была усилена, посты умножены, с территории замка мышь не могла проскочить, самые подозрительные вельможи были удалены, в том числе Беркли и Эшбернгем, сношения с внешним миром сведены до необходимого минимума, вся переписка просматривалась. Правда, несмотря ни на что, до короля доходили какие-то слухи о волнениях в армии, в особенности о том, что военные настроены против него. Приходили даже записки, которые предупреждали его, что его хотят похитить или убить. Уолли об этом знал и несколько раз пытался уверить его величество, что охрана надёжна. Но это не помогало. Король отвечал, что и прежде охрана казалась надёжной, а появился корнет, и охрана предала своего монарха. Он стал беспокоен, ему всюду мерещились дурные приметы: то охота не удалась, то лампа погасла, то ночь омрачил дурной сон. Когда пришла последняя записка от Кромвеля, Уолли показал её королю и ещё раз заверил его, что и генерал и он сам сделают всё, чтобы оградить его личность от каких бы то ни было покушений. Карл поблагодарил. Посты были утроены. Сам Уолли глаз не смыкал. Однако никто не знал тайны замка так, как знал их король. Он оставил письма и с одним слугой потайным ходом вышел прямо из спальни за оцепление в лес. Там его ждали, если судить по следам, два всадника с лошадьми. Одно письмо было адресовано лично Уолли. Пленник благодарил его, уверял, что он не виновен в побеге, и просил беречь картины и обстановку. Это было всё, что Уолли мог рассказать.

Три последующих дня были, может быть, самыми смутными и тревожными за всё последнее время, нервы были напряжены до предела. Пятнадцатого ноября ранним утром генерал выехал с Ферфаксом к Уэру, где был назначен смотр первых полков. Они ехали в полном молчании, гадая, что ждёт их впереди, поднялись на холм. Внизу на широком убранном поле стояли полки. Их было больше, чем было приказано. Группа старших офицеров ждала в стороне. Когда они приблизились, им доложили, что приказ нарушили полковники Гаррисон и Роберт Лильберн. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что войска охвачены мятежом. На многих шляпах белели листки. Оказалось, что многие прикололи текст «Народного соглашения» в знак непреклонности своих требований, на других шляпах красовался девиз «Свободу Англии! Права солдатам! ».

Какие права, когда завтра может быть бой? Как повести этих солдат за собой? И пойдут ли они? А полковник Ренборо отделился от мятежных рядов и с вызывающим видом поскакал по направлению к Кромвелю и Ферфаксу. Он насмешливо улыбался, в руке держал всё тот же текст «Народного соглашения», который намеревался вручить генералам и перед лицом непокорных солдат потребовать республики и низложения сбежавшего короля.

Кромвель повернул голову в сторону адъютантов. Слава Господу, адъютанты ещё повиновались ему. Один из них поскакал навстречу полковнику, оттеснил его лошадью и вырвал листок. Ренборо опешил. Солдаты зашумели. Делая вид, что не обращают на это внимания, Ферфакс и Кромвель тронули лошадей и начали смотр. Первый полк был спокоен. Ферфакс спокойным голосом сказал несколько слов, призвал воинов покончить с недовольством и сходками и подписать присягу военному совету и своим командирам. Текст присяги был тут же оглашён и предъявлен. Бумага пошла по рядам.

Присягу приняли все пять полков. Можно бы было облегчённо вздохнуть, но впереди стояли мятежники. Генералы приблизились к полку полковника Гаррисона. Их встретили ропотом и отдельными выкриками. Кромвель перекрыл шум и приказал снять неположенные украшения с форменных шляп. Листки были сняты, присяга была принята.

Полк Роберта Лильберна был настроен иначе. Кромвель приподнялся на стременах и выкрикнул хрипло приказ снять со шляп возмутительные бумаги, повернуться кругом и тихо-мирно возвратиться в свой лагерь. Солдаты не шевелились. Только их лица твердели, и в глазах блестела решимость.

Всё решал один миг. Упусти он его, и вспыхнет уже открытый мятеж.

Кромвель дал шпоры коню. Конь взвился на дыбы. Солдатские лошади в испуге шарахнулись в сторону. Генерал выхватил шпагу и ринулся вперёд, на смешавшиеся ряды, сбивая тех, кто не успел увернуться, другой рукой срывая проклятые прокламации, яростно, безумно крича:

— Хватайте! Хватайте! Зачинщиков! Вяжите! Я вам покажу, как бунтовать! Я вам покажу!

Да, слава Господу, что адъютанты повиновались ему. Они бросились на выручку своему генералу. Обнажённые шпаги сверкали. Лошади ржали от страха. Ошарашенные люди теснили друг друга. Из рядов выхватывали зачинщиков, то есть тех, кто имел несчастье стоять впереди. Внезапный натиск остудил и самые пылкие головы. Это были всё же солдаты, его солдаты, «Божии люди», как он их называл. Они были воспитаны им, стоило повторить приказ, и они снова стали солдатами. Головы обнажились. Бунтовские девизы исчезли. Строй был восстановлен. Головы опустились в знак покорности или от стыда.

Но это было не всё. Зачинщиков оказалось четырнадцать человек. Тут же, на глазах у молча стоявших полков, состоялся военный суд, неправый и скорый. Офицеры знали своих людей и отобрали самых опасных. Троих приговорили к смерти. Они стояли без мундиров и шляп и ждали смертного часа. В сущности, Кромвель был мягок и добр, он всегда оставался сельским хозяином, рачительным и незлобным. Его сердце сжалось. Он предложил кинуть жребий: из этих троих умрёт только один. Три соломинки были зажаты в руке. Ричард Арнольд вынул короткую. Тут же его расстреляли. Остальные тринадцать остались под стражей. Были арестованы майор Скотт и капитан Брей.

К несчастью, это было жестокой необходимостью, ибо мятеж в армии страшней и кровавей народного бунта. Так

Кромвель и объяснил это Эдмунду Ладло. Тот выслушал и промолчал. Девятнадцатого ноября на заседании нижней палаты Кромвель сообщил представителям нации о происшедшем в Уэре. Ему выразили признательность подавляющим большинством голосов. Против этого предложения голосовал один Эдмунд Ладло, которого не удалось убедить.

Казалось, он победил. Его действия были одобрены. Арестованные были отпущены. Даже самые яростные республиканцы, Ренборо и Скотт, не попали под суд. Однако положение Кромвеля становилось всё более шатким. Каждый успех генерала вызывал у пресвитериан новые опасения, они просто-напросто боялись его. В подавлении мятежа республиканцы видели новые доказательства его измены общему делу, которое было для них делом Господа. Откуда-то явился вдруг проповедник по велению Господа, как он объявил, в те времена это было дело обычное. Господь призвал его известить генералов Кромвеля и Ферфакса, что Он оставляет их, оставляет за то, что его святые попали в темницу. В умах солдат этот голос, донёсшийся с Неба, произвёл новое потрясение. Республиканцы в полках объявили Кромвелю и Ферфаксу, теперь оставленным Господом, что ни строгость, ни казни не могут отклонить их от поставленной цели, что они продолжают требовать низложения короля и учрежденья республики, грозили в случае отказа разъединить армию, повести за собой по меньшей мере её половину, клялись, что пойдут до конца.

Ещё хорошо, что стали понемногу выясняться подробности бегства. Ночь была тёмной, холодной. На небе не было ни звезды. Из королевского леса мог вывести только монарх. Он и вывел, однако довольно долго проплутал в темноте. Шарфы повязали повыше, спрятали лица и поскакали по дороге на юг. На одиноких всадников не обращали вйимания. На несколько дней им была обеспечена безопасность. Но куда скакали они? Оказалось, что никто из них этого точно не знал. Эшбернгем, главный зачинщик побега, некоторое время вёл переговоры в Саутгемптоне с владельцами кораблей, которые могли переправить во Францию несколько путников. Переговоры ничем не закончились. Корабельщики мялись. Это было опасно. Ренборо, назначенный чем-то вроде морского министра, отдал строжайший приказ тщательно осматривать все суда, выходящие или входящие в английские гавани. Стало быть, Саутгемптон отпадал. Уже в дороге вспомнили про остров Уайт, место отдалённое, со слабой охраной и в то же время удобное для сношения с Францией. Поскакали туда. Появление незваного гостя коменданта крепости поразило как гром. Ему приходился роднёй капеллан короля, а через Оливера Сент-Джона сам Кромвель. Он не мог не принять государя, но не имел на это приказа, и Кромвель мог его расстрелять. В первую минуту комендант простонал:

— Вы погубили меня!

Потом попришел в себя и сказал:

— Я не подам его величеству повода жаловаться на меня. Никто не скажет обо мне, что я обманул его ожидания. Я поступлю как человек благородный.

И предоставил замок Кэрисбрук, который охраняло не более дюжины старых солдат. В пределах острова король пользовался полной свободой, мог прогуливаться или ездить верхом.

Карл был поначалу смущён неожиданным водворением на Уайте, однако недолго. Восстав ото сна, полюбовался из окна замка прекрасным видом на море, подышал свежим воздухом и пришёл в своё обычное состояние бесконечного оптимизма, уверенный в том, что в его жизни всё будет исключительно хорошо, несмотря ни на что.

Зато комендант Хэммонд не находил себе места. Он срочным курьером отправил послания председателю нижней палаты и Кромвелю, уверяя в своей преданности и того и другого. Кромвель получил его сразу после событий в Уэре. На сердце у него отлегло. О месте пребывания короля он сделал в парламенте сообщение с таким весёлым лицом, таким приподнятым тоном, что многие были удивлены.

Радость Кромвеля было легко объяснить. Король не в Шотландии и не во Франции, стало быть, война, по крайней мере, откладывается, а может быть, удастся и вовсе её избежать, что при волнениях в армии было самое главное. Даже лучше, что он теперь на Уайте. Здесь, в Гемптон-Корте, вблизи Лондона, он одним своим присутствием будоражил умы. Теперь он далеко, плести свои козни оттуда ему будет намного сложней. Как не вздохнуть с облегчением.

Но облегчение было недолгим. Его трезвый практический ум очень скоро открыл, что бессмысленным бегством монарх резко изменил соотношение сил.

Его беспокойство вызывали соратники. Многие ли из них сохранят теперь доверие к королю? Может ли он сам ему доверять? Однако он твёрдо верил, что его судьба, каждый шаг и каждая мысль в руках Господа. Господь должен всё решить за него, а воля Господа была ему неясна.

Кромвель часто оставался дома, читал Библию и подолгу молился. Друзьям, навещавшим его, твердил, что заблуждался, наделал много ошибок, неверно понимая указания Господа. Он ждал нового и ясного знака, а Господь никакого знака не подавал. Это было самым главным несчастьем, и генерал в эти дни растерянности, распутья и долгих молитв жестоко страдал.

Его вывел из этого состояния Джон Беркли, прибывший в главную квартиру в конце ноября. Он привёз письма короля, обращённые к Ферфаксу, Кромвелю и Айртону. По дороге он встретил корнета Джойса. Корнет удивился его появлению и сообщил, что агитаторы не только ничего не боятся, но сумели привлечь на свою сторону генералов и собираются судить монарха. В Виндзоре он застал военный совет, вступил в зал и подал Ферфаксу письмо. Письмо было принято, но его попросили подождать ответа за дверью. Спустя полчаса пригласили войти. Ферфакс прямо-таки огорошил его:

— Мы — армия парламента. Нам нечего отвечать на предложения его величества. Обсуждать их может только парламент.

Беркли с недоумением поглядел на Айртона, поглядел на Кромвеля, но встретил презрительные улыбки и едва приметный поклон. Ему пришлось удалиться. Он пробовал выяснить, что же случилось, всё ещё не понимая, как много вреда король принёс сам себе своим бегством. Один комендант гарнизона в Виндзоре согласился встретиться с ним, но тайно и в полночь. Они встретились на задах таверны «Подвязка». Комендант даже здесь опасался говорить громко и едва слышно шептал:

— Раздражение армии так велико, что я жизнью рискую, встретившись с вами, потому что ещё нынешний день генерал Айртон сделал два предложения: отправить вас под арест в Лондон и запретить кому бы то ни было встречи с вами под страхом смертной казни. Если королю не надоело жить, пусть немедленно спасается бегством.

— Стоит ли мне передавать Айртону и Кромвелю письма, данные мне государем?

— Непременно, а то они могут подумать, что я открыл вам их планы.

Беркли передал. Кромвель прочитал и сквозь зубы процедил:

— Я ещё постараюсь послужить королю, но он не должен ожидать от меня, чтобы я из любви к нему себя погубил.

Он действительно решил ждать, что скажет парламент. В парламенте шли бурные прения. Индепенденты, всё больше попадавшие под влияние армии, настаивали на том, чтобы парламент окончательно порвал с королём и прекратил с ним любые сношения, что, в сущности, должно было означать низложение. Напротив, пресвитериане предлагали ещё раз попытаться договориться с государем и сделать ему новые предложения. Предложений было только четыре:

уступает парламенту командование морскими и сухопутными силами на двадцать лет или больше, если этого потребуется для безопасности государства;

отменяет все свои постановления и заявления, в которых обвиняет парламент в противозаконных действиях и в мятеже;

уничтожает все грамоты на возведение в лорды, данные после его отъезда из Лондона;

предоставляет парламенту право собираться, когда и где он сочтёт нужным.

Двадцать седьмого ноября они прошли в нижней палате слабым большинством, сто пятнадцать против ста шести. На некоторое время эти предложения застряли в верхней палате. Только в декабре они были утверждены и отправлены на остров Уайт.

Положение становилось критическим. Имей Карл хоть каплю здравого смысла, он должен был их принять, в противном случае парламенту ничего не останется, как его низложить.

Низложение означало республику, от которой Кромвель не ждал ничего хорошего. В Англии было слишком тревожно. Ни индепенденты, ни левеллеры парламенту больше не верили и наверняка оставят его без поддержки, пока он не выполнит их предложений. Слухи о республики волновали людей из всех классов общества. В графствах нестройные толпы ходили по улицам с криками в честь короля.

Сможет ли парламент укротить недовольных и навести порядок в стране? Он сомневался. Парламент утратил власть даже в Лондоне. В графствах царило безвластие. Именитые люди, крупные землевладельцы, богатые горожане, уставшие от беспорядков, напуганные гражданской войной, уходили от выборных должностей и сторонились общественных дел. Должности в графствах, в городских советах и местных судах всё чаще попадали в руки людей незнатных и малоимущих. Большей частью они были вороваты и алчны, но не имели опыта управления, могли действовать энергично, но эта энергия, без знаний и опыта, могла быть разрушительной. Все точно ждали сигнала, чтобы восторжествовала анархия, и тогда Англия погрузится в безумие хаоса. Кто остановит его? Только армия.

Кромвель спешил до решения короля хоть как-то примирить враждебные стороны, в своём доме устроил обед, пригласил на него вождей пресвитериан и индепендентов, духовных и светских, в жаркой речи указывал на опасности, встающие перед Англией, призывал позабыть хотя бы на время все богословские расхождения и личные ссоры, чтобы общими усилиями одолеть анархию и хаос. Разговора просто не получилось. Гости разошлись, каждый оставшись при своём убеждении.

Подошло Рождество. В этот раз Кромвель был ему особенно рад. Ещё оставалась надежда добиться примирения в армии, и он созвал в главную квартиру в Виндзоре генералов, старших офицеров и командиров полков, без различия, ещё преданных ему или уже готовых воевать за республику, на общий молебен. Он предварял приглашённых, что им следует обсудить и договориться, какой образ правления больше всего подходит для Англии, а перед тем в общей молитве просить Господа, чтобы он просветил их слабые, земные умы.

Молились горячо. После молитвы принялись рассуждать. Ладло, Вэн и другие индепенденты, представленные в парламенте, категорически высказались против монархии, которая, по их мнению, осуждена не только опытом, но и разумом. Генералы высказывались более осторожно. По их мнению, нынче ничего не остаётся, как желать установления республики, но никто из них не был уверен, что её существование будет достаточно продолжительным, чтобы установился порядок в стране. Они склонялись к тому, что лучше всего подождать, поглядеть, куда повернёт ход событий, и повиноваться велениям Господа.

Правы оказались те генералы и Кромвель, предпочитавшие ждать. Обстоятельства вдруг повернулись так, как никто предвидеть не мог. Из двух возможных решений король выбрал третье, в сущности, невозможное. Пока представители нации препирались, к нему проникли более настойчивые и решительные шотландские комиссары, они тоже смягчили условия. Взамен шотландская армия вступит в Англию и станет сражаться с англичанами до тех пор, пока не восстановит королевскую власть во всей полноте. Соглашение подписали, уложили в свинцовый ларец и закопали во дворе замка.

Только после этого Карл призвал к себе делегатов, направленных к нему от парламента, он не только отверг все предложения, но ещё имел глупость потребовать, чтобы ему была предоставлена возможность переговоры с парламентом вести лично.

Делегация удалилась безмолвно. Коменданту Хэммонду были даны недвусмысленные инструкции. Не успели делегаты покинуть остров Уайт, как король призвал к себе Беркли и Эшбернгема и стал обсуждать с ними детали побега, который был назначен на эту же ночь. Но ворота замка были заперты на замок, вход в него был закрыт для всех посторонних, караулы удвоены, всем слугам был отдан приказ немедленно удалиться из замка.

Монарх дал волю гневу, призвал к себе Хэммонда и накинулся на него:

— По какому праву вы так со мной обращаетесь? Где ваши полномочия?

От неожиданности Хэммонд смешался и пролепетал, что не имеет письменных инструкций, но всё-таки нашёлся сказать, что это следствие его отказа парламенту.

Король наступал:

— Разве вы не давали мне честного слова, что ни в каком случае не воспользуетесь против меня выгодами своего положения?

Хэммонд стал приходить в себя:

— Я никакого слова вам не давал.

— Вы или молчите, или даёте двусмысленные ответы! Оставите ли вы по крайней мере моих капелланов, ведь вы стоите за свободу совести, неужели меня лишат её?

Хэммонд обрёл наконец твёрдость, которая должна быть у стражника:

— Я не могу оставить вам капелланов.

— Вы обращаетесь со мной не как дворянин и не как христианин!

— Я поговорю с вами, когда вы будете в лучшем расположении духа.

— Я хорошо спал эту ночь.

— Я обращался очень вежливо с вами.

— Зачем же теперь вы перестали обращаться так же?

— Государь, вы слишком высоки.

Король нашёл возможным острить:

— В этом виноват мой башмачник.

Он повторил это дважды, несколько раз прошёлся по комнате, стал остывать и уже спокойней спросил:

— Могу ли я по крайней мере гулять?

— Нет, я не могу позволить вам этого.

— Вы не можете мне позволить?! Стало быть, я в тюрьме?! Где же верность, которую вы мне обещали? Где ваши клятвы? Отвечайте же мне!

Он забыл, что явился незваным и тем поставил коменданта в ложное положение. Хэммонд не решился ему это сказать и молча вышел, но своих приказов не отменил.

Король действительно оказался в тюрьме.

Между тем его высокомерный отказ вывел из равновесия даже пресвитериан, которые предводительствовали в парламенте. К тому же шпионы Кромвеля добросовестно исполняли возложенные на них поручения. Им скоро стало известно в общих чертах содержание договора. Всем стало ясно: это война. Возмущение парламента и армии стало единодушным. Не успело третьего января 1648 года открыться заседание нижней палаты, как со скамьи поднялся самый неприметный, самый молчаливый депутат Томас Рот и сказал:

— Милорд председатель, наш король в последнее время ведёт себя так, как будто единственным приличным местом его пребывания был бы Бедлам. Я покорнейше прошу более не обращаться к нему.

Айртон тотчас его поддержал:

— Государь отказал своему народу в защите и покровительстве, отвергнув его предложения, но мы обязаны повиноваться ему только за его покровительство. Он отказывает нам в этом, следовательно, и мы не обязаны подчиняться и управлять государством должны без него.

После столь решительных заявлений пресвитериане стали приходить в себя. Один из их вождей заявил:

— Отказаться от согласия с королём — значит уничтожить парламент!

В самом деле, это было давним обычаем, но не законом, а всё-таки аргумент был очень сильный, опровергнуть его было нельзя, его можно было только отбросить, разрушив традицию. Никто не решался на это. Пресвитериане ободрились. Представители нации колебались. Предложение Томаса Рота могло не пройти.

Мужественное предложение Томаса Рота было принято подавляющим большинством голосов: сто сорок один против девяноста двух.

Вскоре военный комитет двух королевств, созданный во время первой гражданской войны, был распущен. Вместо него был создан Комитет безопасности, или Комитет Дерби-хауза, как стали его называть по месту, где он заседал. Во всех вопросах безопасности и войны он был объявлен полностью независимым от парламента. Было самое время. Война уже началась.

 

4

Вскоре был отдан новый приказ: арестовать короля и переправить его в замок Херст-Кастл. Отряд высадился на Уайте в сумерки под проливным дождём. Помещение, где жил государь, было окружено караулом, часовые стояли под каждым окном и внутри. Приближённые советовали Карлу тотчас бежать, уверяя его, что в эту тёмную дождливую ночь достаточно возможностей для того, чтобы ускользнуть и от самой строгой охраны. Но воля короля, всегда слабая, была парализована окончательно. Он утешался надеждой, уже не слабой, но призрачной, будто им, армии и парламенту, не обойтись без него, и отклонил предложение, может быть, фантастическое, но всё же в этих обстоятельствах исполнимое.

Ему не дали выспаться. В дверь постучали. Чей-то голос громко сказал:

— Отоприте.

Герцог Ричмонд, охранявший покой короля, отказался. Снаружи стучали. Государь проснулся и сказал:

— Отоприте.

Вошёл, гремя шпорами, офицер с охраной. Офицер, не поклонившись, не отдав почестей, должных по этикету, сказал:

— Ваше величество, у нас приказ увезти вас отсюда.

— Приказ? От кого?

— От армии.

— Куда?

— В замок.

— А какой?

— В замок.

— Такого замка нет, который назывался бы просто замком. Я готов следовать в какой угодно замок, только назовёте его.

— В замок Херст-Кастл.

— Худшего выбрать они не могли! Позволено ли мне взять с собой слуг?

— Только самых необходимых.

Король выбрал двух камердинеров. Герцог Ричмонд вышел распорядиться, чтобы приготовили завтрак. Но под окнами застучали подковы. Подали лошадей. Офицер сказал без поклона:

— Ваше величество, надобно ехать.

Король не нашёл, что возразить. Он молча вышел и поместился в карете вместе с двумя камердинерами. Офицер хотел сесть рядом с ним, но государь выставил ногу и приказал затворить дверцы кареты. Отряд кавалерии тотчас её окружил. На берегу их ожидало небольшое судёнышко. Спустя три часа они были в Херст-Кастле.

Замок возвышался на одинокой скале. В подножие с злобным рёвом бросался прибой. Даже в летнюю пору замок был сырым и угрюмым, зимой ледяной холод исходил от неровных каменных стен.

Король почувствовал вдруг, что он обречён. Ему го и дело припоминались мрачные трагедии прошлого: Генрих VI, Эдуард II, удавленный в Беркли, Ричард II и чаще других его бабка Мария Стюарт, казнённая в замке Фотерингей, грозный пример и соблазнительный юридический прецедент: если можно было бросить под топор палача королеву, то почему нельзя также поступить с королём?

Прежде презиравший охрану, монарх заговорил, рассчитывая на то, что каждое его слово попадёт, куда надо. Он досконально изучил декларацию, в которой армия требовала судить его как преступника, однако один из агентов сумел тайно ему передать:

«Меня заверили, что Кромвель не соглашается с ними. Его намерения и их планы несовместимы, как огонь и вода. Они стремятся к чистой демократии, тогда как он видит свой идеал в олигархии».

Теперь он рассчитывал на него, убеждал офицера охраны:

— Не существует законов, на основании которых государь может быть привлечён к суду своими же подданными.

Он был в этом прав, к тому же стремился опровергнуть юридический прецедент: ведь королева Мария Стюарт была казнена не по приговору подданных, а по приговору, который подписала другая королева, королева Елизавета. Офицеру нечего было ответить, или у него был приказ в разговоры с узником не вступать. Пленник всё же на что-то надеялся, пробовал даже пугать, что в случае расправы над ним торговцы и финансисты откажут в поддержке парламенту, а европейские государи в знак мести вторгнутся в Англию, с ними соединятся повстанцы Ирландии, в таком случае парламенту не устоять.

Всё это был уже пустой разговор. Второго декабря армия в полном порядке вступила в Лондон, торжественно, строго, в полном молчании, точно каждый солдат понимал историческую важность момента. Полк кавалерии разместился в Гайд-парке, недалеко от Вестминстера, как будто взял его под прицел. Главная квартира расположилась в Уайт-холле. Покои короля занял Ферфакс.

Это было предупреждение. Парламент его не услышал. Он тоже питался надеждами, что его не тронут, потому что без него нельзя обойтись. Четвёртого декабря представителям нации стало известно, что монарх заключён в мрачный Херст-Кастл. Пресвитериане встретили это известие бурей негодования:

— Мы обесчещены!

— О нет! Этого мало! Мы погибли, если не отразим блистательным образом этого дерзкого беззакония!

Принялись отражать. Правда, ничего блистательного из этого не получилось. Было принято довольно безобидное и скромное постановление, что похищение короля произошло без ведома и согласия представителей нации. Зато с новым жаром принялись обсуждать уступки, сделанные государем. Это было сражение индепендентов с пресвитерианами. Доводы с обеих сторон гремели, как выстрелы. Ночь наступала. Старики и те, кто был послабей, начинали дремать. Тогда поднялся Уильям Принн, сторонник пресвитериан, богослов, одним из первых поднявший бесстрашный голос против злоупотреблений короля и правительства, одним из первых пострадавший от королевского произвола: несколько лет провёл он в тюрьме, у него были отрезаны оба уха, он выдержал наказание позорным столбом. Он произнёс длинную речь:

— Милорд председатель! Всем известно, что я стану говорить в пользу мира, а меня уже обвиняют в отступничестве, уже называют меня фаворитом короля, намекая на заглавие одного из моих сочинений. Что ж, я напомню вам все те милости, которыми меня удостоили его величество и его министры: отрезали мне сперва одно ухо, потом другое; три раза выставляли меня к позорному столбу и держали каждый раз по два часа; палачи сожгли мои сочинения, хотя цензура позволила их напечатать; осудили меня уплатить два штрафа, каждый по пять тысяч фунтов стерлингов, продержали меня восемь лет в тюрьме, не давая ни перьев, ни чернил, ни бумаги, ни книг, кроме Библии, не допускали ко мне друзей, давали мне столько пищи, чтобы только не умереть от голода. И если кто из представителей нации завидует мне, тот имеет полное основание величать меня фаворитом или отступником.

Это был сильнейший удар. Великого страдальца, которому только что пошёл сорок девятый год, стали слушать внимательно. Он анализировал положение страны и парламента со всех точек зрения, тоже беззаветно верил в благоволение Господа, как верил Кромвель, как верил король; горячо призывал слабодушных к твёрдости, а тех, кто колебался, к решительности:

— Милорд председатель! Говорят, что мы погибли, если возбудим неудовольствие армии. Больше того, один из её вождей мне объявил, что он сложит оружие и не останется больше на службе парламенту. Что же будет тогда с нашими друзьями и с нами, спрашивают меня? Если бы так и случилось, признаюсь откровенно, я не стал бы дорожить службой столь непостоянных и упрямых слуг. Я не сомневаюсь, что в случае, если армия нас оставит, Господь и всё королевство будут за нас. А если нам удастся сойтись с государем насчёт договора, тогда, я надеюсь, услуги армии будут нам уже не нужны. Но что бы ни случилось, будем исполнять свой долг и предадим воле Господа всё остальное.

Что-то вроде безумия охватило представителей нации. Было девять часов утра. Заседание длилось уже целые сутки. Король был арестован. Кавалерия стояла у ворот и охраняла все входы в Вестминстер. Они приступили к голосованию. Большинством было принято героическое и погибельное постановление о том, что ответы монарха удовлетворяют парламент и должны служить основанием для примирения. Этого показалось мало, решили также распустить армию, оставив только несколько гарнизонов для несения службы в приморских крепостях на случай военной интервенции из Ирландии и Европы.

Каю они предполагали провести эти решения в жизнь, осталось навсегда неизвестным. Терпение армии давно должно было лопнуть. Может быть, её удерживало от взрыва только стремление Кромвеля к согласию, к справедливому договору и гражданскому миру. Но Кромвеля не было в Лондоне, и войска взбунтовались.

Пятого декабря с утра три офицера и три депутата из группы индепендентов привольно сидели за громадным овальным столом. На столе было много бумаги и перьев. Эти шестеро основательно и не спеша перебирали всех депутатов парламента. В день открытия их было более пятисот. Спустя восемь лет их осталось что-то около двухсот тридцати. Тем не менее это была большая работа. О каждом депутате припоминали, кто он, откуда, говорил или молчал, о чём говорил, за кого и за что голосовал. После этого его имя заносили в один из двух списков.

К вечеру труд был окончен. Ночью заседал военный совет, однако не весь, на нём не доставало Ферфакса. Решение приняли без него и не посчитали нужным поставить генерала в известность.

Шестого декабря, утром пораньше, пехота полковника Прайда, бывшего возчика в пакгаузах Темзы, произведённого в полковники Кромвелем, и кавалерия полковника Рича сжали Вестминстер плотным кольцом. В самом Вестминстере повсюду, в коридорах, на лестницах, в вестибюлях, стояла охрана. Полковник Прайд занял пост у входа. Рядом с ним — лорд Грей, он называл имя каждого подходившего депутата. Прайд заглядывал в списки и одних пропускал, а другим говорил кратко и грубо:

— Вы не войдёте.

Многих просто-напросто отправляли домой, кое-кого арестовывали и отправляли в соседнюю комнату. Капеллан Ферфакса, со шпагой, но в одеянии проповедника, их охранял. Один из арестованных возмущённо спросил, по какому праву их задержали. Капеллан засмеялся и хлопнул по шпаге:

— По праву вот этой штуки.

Штука была знаменитая. По праву этой штуки в Англии были убиты, отравлены, удавлены и казнены лорды и многие короли, недаром о них с тоскливым предчувствием так часто вспоминал арестованный Карл.

Принн отказался подчиниться приказу и попытался войти — его сбросили с лестницы. Кто-то пробрался в зал заседаний и закричал:

— Милорд председатель! Неужели палата допустит, чтобы изгоняли её членов, неужели вы будете сидеть сложа руки?!

Председатель смутился и направил герольда, который призвал депутатов занять свои места. Прайд никого из них не впустил. Представители нации вдруг решились постановить, что не станут ничем заниматься, пока не окажутся в полном составе, видимо, полагая, что таким образом будет парализована власть. Им подали петицию армии, в которой требовали немедленно исключить арестованных депутатов и всех тех, кто подал голоса за соглашение с королём. Она не получила ответа.

Вечером этого дня Кромвель вернулся в Лондон. К нему обращались с требованиями, с запросами. Он всем одинаково отвечал, что ничего не знал о том, какие действия предпримут его офицеры, но он находит их своевременными и целиком и полностью одобряет их. Другими словами, то, чего он не хотел, совершилось без его ведома и участия. Следовательно, решил он, такова была воля Господа, и его обязанность исполнить её, он ни во что не вмешался и ничего не остановил.

Утром седьмого декабря пехота Прайда и кавалерия Рича вновь сжала Вестминстер плотным кольцом. Чистка продолжилась. В общей сложности арестовали человек сорок. Всего исключили из нижней палаты сто сорок представителей нации. Все они были пресвитериане, как раз те, кто четвёртого утром голосовал за роспуск армии и соглашение с королём. Оставили человек восемьдесят, однако и они далеко не все собирались на заседания. Мероприятие назвали «Прайдовой чисткой». Капеллан Ферфакса прочитал собравшимся проповедь: «Подобно Моисею, вы предназначены освободить народ от рабства египетского.

Как может исполниться это предназначение, об этом мне пока что не было откровения».

Он закрыл лицо крепкими руками бойца, хорошо владевшего шпагой, припал к подушке, которая лежала на кафедре, потом встрепенулся и возгласил:

— Вот оно! Я сообщу его вам! Эта армия искоренит монархию не только здесь, в Англии, но и во Франции и во всех тех державах, которые нас окружают, и таким образом выведет вас из Египта. Говорят, что мы вступаем на путь, по которому ещё никто не ходил. Однако ж припомните Матерь Господа нашего Иисуса Христа! Разве до Неё были примеры непорочного зачатия? Мы живём в эпоху, которая послужит примером грядущим векам!

Представители нации, все из группы индепендентов, возликовали. Вскоре они увидели Кромвеля, который, после долгого перерыва, вновь занял своё место в парламенте, и возликовали ещё раз. Председатель официально объявил ему благодарность за шотландский поход. Депутаты с восторгом её поддержали. Он без ложной скромности изъявил им признательность и ещё раз повторил, призвав в свидетели Господа:

— Господь свидетель, я ничего не знал о том, что здесь происходит, но так как дело сделано, я очень рад, теперь нужно его поддержать.

На другой день армия арестовала денежные средства всех парламентских комитетов, довольно большие, на том основании, что при постоянной задержке жалованья сама вынуждена заботиться о собственных нуждах. Одиннадцатого декабря Ферфаксу была представлена петиция от имени армии, в которой требовали, чтобы судьба короля была рассмотрена сначала собранием офицеров, а потом нижней палатой. Тем временем нижняя палата в своём сильно урезанном составе отменила свои прежние решения о роспуске армии и о соглашении с государем. Из полков, от городских советов и графств поступали декларации на имя парламента и Ферфакса, которые требовали судить короля. Для начала был отдан приказ перевезти его из Херст-Кастла в Виндзор. Приказ был своевременным. Принц Руперт готовил нападение на эту одинокую крепость. Несколько судов, полных солдатами, уже были в пути.

В ночь на семнадцатое декабря Карл проснулся от громкого шума. Он слышал, как скрипели цепи, опускавшие мост, как группа всадников въезжала во двор. Должно быть, узник терялся в догадках, кто это: Руперт или усиление эскадронов, стороживших его. Он отправил слугу:

— Узнайте, кто это.

Слуга возвратился:

— Это полковник Гаррисон.

На глазах короля появились слёзы. Слуга бросился его успокаивать. Государь с расстроенным лицом упавшим голосом разъяснил:

— Я не испугался, но вы, должно быть, не знаете, что этот полковник поклялся меня убить ещё во время последних переговоров. Об этом меня уведомили письмом. Я никогда не видел его и не сделал ему никакого зла.

Он явным образом путался, всё ещё полагая, что тут возможна личная месть, и вдруг спохватился:

— Мне бы не хотелось, чтобы меня застали врасплох. Это место чрезвычайно удобно для преступления.

Он послал узнать, зачем приехал полковник. Вскоре доложили, что пленника увозят в Виндзор. Король был рад, как ребёнок:

— Слава Господу! Стало быть, они стали сговорчивей! Виндзор мне всегда нравился больше других моих замков. Там я буду вознаграждён за всё, что вытерпел здесь.

Переезд задерживался. Полковник делал всё обстоятельно, вперёд был выслан эскадрон кавалерии, которому он предписал проверять окрестности на расстоянии одного дня пути. Монарх его торопил, всё ещё уверенный в том, что ни один волос не может упасть с его головы и что вот он был во всём прав, они не обошлись без него.

Наконец его посадили в карету и окружили плотным кольцом. Рядом безотлучно сидел офицер. Впереди и позади в строгом порядке шла кавалерия. Столь строгие меры были приняты не напрасно: принц Руперт опоздал всего на один день.

Короля встречали толпы фермеров, горожан и дворян. Одни приходили взглянуть из праздного любопытства, другие сочувствовали и выражали, негромко и между собой, надежду на то, что его величество скоро будет свободен, третьи так натерпелись от гражданской войны, что желали суда над главным виновником своих бед. Какой-то мэр во главе своих олдерменов попытался вручить ему, как полагалось, ключи от города и приветствовать его официальной речью, но к нему подъехал охранник и напомнил ему, что парламент объявил изменником каждого, кто попытается каким-либо образом входить в сношения с королём. Городские власти побледнели и бросились униженно извиняться.

Во избежание подкупа или иного воздействия эскадроны охраны постоянно менялись, и не напрасно. Карлу готовили побег, ему дали об этом знать, и он был готов; попросил остановиться в Бэгшоте и разрешить ему отобедать отчего-то в лесу с лордом Ньюборо, одним из самых преданных кавалеров. Полковник согласился, не подозревая подвоха. После обеда лорд сделал своему государю личный подарок. Он был страстный лошадник и подвёл Карлу коня. По мнению многих, это был лучший конь во всей Англии. Только тут полковник, тоже знаток лошадей, заподозрил неладное. Он приказал отдать коня своему адъютанту. Побег не удался. Карета с королём и конвоем двинулась дальше.

К вечеру король увидел Виндзор.

 

5

Его встретили с должным почтением; покои были убраны с прежней роскошью, возвратили слуг и придворных, готовили изысканные блюда. Монарх обедал за общим столом, и во время обеда, как прежде, велась прежняя светская болтовня.

В тот же день, двадцать третьего декабря, нижняя палата, сокращённая Прайдовой чисткой, постановила, что главным виновником всех несчастий страны был король, и создала комитет, который должен был разрешить вопрос о возможности и самой процедуре суда над главным обвиняемым и другими преступниками.

Вопрос был юридически не разрешим: парламент не имел законного права судить, тем более свергать и казнить короля.

Члены комитета разошлись во мнениях. Многие были твёрдо уверены, что короля необходимо судить и казнить по законам военного времени. Другие туманно и робко предлагали тайно убить монарха, да и дело с концом. Третьи желали сохранись жизнь и власть государя, несмотря ни на что, но они большей частью молчали, не желая ни поссориться со своими товарищами, ни выдать себя.

Кромвель тоже молчал. Он, естественно, входил в состав комитета, но появлялся редко, предоставив разглагольствовать Айртону, проводил много времени на заседаниях нижней палаты, но в полном безмолвии, не вмешиваясь ни в мирные, ни в жаркие прения.

Кромвель никогда не рассчитывал на свой земной, человеческий разум; был убеждён, что такие вопросы решает только Господь и что придёт день и час, когда Господь подаст ему знак.

Генерал предлагал отложить суд над Карлом Стюартом и сначала судить его самых ярых сторонников, совершивших очевидные преступления. С виднейшими юристами он обсуждал возможность возведения на престол младшего сына герцога Глостера. Ходили даже тёмные слухи, будто уже в эти последние дни генерал делал королю какие-то тайные предложения, в надежде, что тот пойдёт наконец на уступки и по меньшей мере спасёт свою жизнь.

Однако Господь не подавал ему знака. Военный совет отклонил это предложение. Юристы высказали сомнение в законности коронации герцога Глостера, поскольку закон предусматривал передачу престола старшему сыну, а короновать старшего сына нельзя, поскольку он принимал участие в гражданской войне.

А комитет продолжал заседать, и первого января 1649 года от его имени Генрих Мартен внёс в парламент проект предложения:

«Всем известно, что Карл Стюарт, теперешний король Англии, не довольствуясь многими посягательствами на права и свободы народа, которые были допущены его предшественниками, задался целью полностью уничтожить древние и основополагающие законы и права этой нации и ввести вместо них произвольное и тираническое правление, ради чего он развязал ужасную войну против парламента и народа, которая опустошила страну, истощила казну, приостановила полезные занятия и торговлю и стоила жизни многим тысячам людей, а также изменнически и злоумышленно стремился поработить английскую нацию. Посему, на страх всем будущим правителям, которые могут пытаться предпринять нечто подобное, король должен быть привлечён к ответу перед специальной судебной палатой, состоящей из ста пятидесяти членов, назначенных настоящим парламентом, под председательством двух верховных судей...»

Нижняя палата объявила ещё раз Карла Стюарта главным виновником гражданской войны союзником шотландцев и мятежных ирландцев в борьбе против Английского королевства и предложила создать для суда над ним Верховный судебный трибунал.

Постановление было удивительным по своей ясности, простоте и юридической несостоятельности. Оно осуждало деспотизм как систему государственной власти, но продолжало признавать королевскую власть. Этим документом монарх привлекался к суду как частное лицо, злоупотребившее властью.

Второго января палата лордов получила это постановление. Она должна была его принять или отклонить. В тот день, к немалому удивлению всех, в верхней палате присутствовало шестнадцать лордов, когда обычно являлось не более шести. Лорд Манчестер был председателем. Он произнёс бурную и длинную речь. Смысл её был в одной фразе, справедливость которой оспорить было нельзя:

— Только его величество имеет право созывать или распускать парламент, а потому абсурдно обвинять его в измене парламенту. Другими словами, нет парламента без короля, поэтому король не может быть преступником против парламента.

Его поддержали:

— Вряд ли даже один человек из двадцати согласится с утверждением, что государь, а не парламент развязал эту войну. Без предварительного выяснения этого обстоятельства короля невозможно обвинить в государственной измене.

— Нижней палате было угодно включить моё имя в своё постановление, но я скорее дам изрубить себя на куски, что стану участвовать в этой низости.

— Я не люблю мешаться туда, где дело идёт о жизни и смерти, я не стану говорить против, но и не соглашусь.

И все шестнадцать лордов единогласно отвергли это постановление нижней палаты. Однако они не могли не понять, что играют с огнём, поскольку на улицах Лондона неопределённо, но явственно волновался народ, а солдаты то и дело выкрикивали недвусмысленный лозунг «Суд и казнь!». Они тут же учредили недельный перерыв в заседаниях и благоразумно исчезли из города. Тем же путём исчезли три верховных судьи, которых парламент обязывал председательствовать на суде, в их числе двоюродный брат Кромвеля Оливер Сент-Джон.

Противодействие лордов стало известно представителям нации четвёртого января и вызвало обратное действие. Оказалось, что демократия имеет не меньше возможностей для произвола, чем самый отъявленный деспотизм. Шестого января нижняя палата постановила, что отныне мнение лордов не имеет никакого значения, что после Господа народ является единственным источником законной власти в стране, а потому верховная власть принадлежит нижней палате, которую избирал английский народ, и её решения не нуждаются в утверждении никакой другой палатой.

Разумеется, это было неправдой. Английский народ не избирал своих представителей в палату общин, их избирали только собственники, получавшие со своей собственности определённый доход.

В этом постановлении заключалась и другая ложь. Представители нации продолжали признавать как принцип королевскую власть и тут же отменяли старую, монархическую конституцию Англии. Отныне парламент провозглашал себя однопалатным и единственным источником законодательной власти, таким образом Английское королевство становилось республикой.

И провозгласив себя верховной властью в стране, эта одна десятая часть действительного состава нижней палаты предложила создать Верховный судебный трибунал в составе ста тридцати пяти человек. В состав трибунала должны были войти Кромвель, Ферфакс, Айртон, Гаррисон и многие высшие офицеры, гражданские лица, юристы, лорды и олдермены лондонского городского совета, причём было решено, что Верховный судебный трибунал будет иметь законную силу даже тогда, когда на заседание явится двадцать и более его членов. Решение было принято большинством голосов. Председателем трибунала был назначен Джон Бредшоу, популярный юрист, лет двадцать исправлявший должность лондонского судьи, известный также как яростный противник монархии.

Это был знак, и Кромвель сказал:

— Тот, кто имеет намерение и предлагает низложить короля или лишить престола его потомков, является величайшим изменником и бунтовщиком. Но уж если Провидение и необходимость нас к этому привели, я прошу Господа вразумить нас и наши начинания благословить, хотя сам я не могу пока что высказать никакого мнения.

Господь благословлял, но всех по-разному. Кромвель никогда не страдал легкомыслием, он подолгу раздумывал, колебался, взвешивал шансы, оценивал движение обстоятельства, выпытывая, в чём состоит воля Господня, и только после этого принимал определённое, всегда обоснованное решение. Зато, когда решение было принято, действовал неотразимо и прямо, как выпущенная стрела.

Создание Верховного судебного трибунала положило конец сомнениям. Он больше не рассчитывал и не предпринимал попыток договориться с королём. Напротив, пленнику дали понять, что время компромиссов прошло, удалили всех слуг, за исключением двух или трёх, но и с тех взяли клятву на Библии, что они станут доносить трибуналу о каждом слове, о каждом шаге своего господина. За его обеденным столом сидели теперь офицеры охраны. Государю подавали блюда в открытой посуде. Никто не пробовал кушаний у него на глазах, в доказательство, что они не отравлены. Чтобы сохранить достоинство, он вынужден был затвориться на своей половине и выбирать два-три блюда к обеду, которые доставляли прямо к нему в кабинет.

Кромвель и его офицеры давно считали Карла Стюарта преступником, развязавшим войну, ждали суда и не считали возможным пропускать заседания трибунала. Эдмунд Ладло решительно высказал общее мнение:

— Я убеждён, что всякие соглашения были бы несправедливы и противны слову Господню. Кровь затопила нашу страну и только кровью может быть смыта, кровью того человека, который пролил её.

Многие думали и поступали иначе. Странные происшествия приключались в Лондоне что ни день. У лордов и сельских хозяев вдруг обнаруживались неотложные дела в поместьях и замках, и они спешно оставляли столицу, причём первыми исчезли ведущие юристы, из опасения, что от них потребуют юридической помощи. Болезни также косили судей, назначенных в трибунал, они ложились в постель, вызывали врачей и за хорошие деньги получали свидетельства о тяжких болезнях. Немногие, но самые смелые открыто отказывались посещать это судилище, среди них Томас Ферфакс и Генрих Вен.

И народ волновался. Англия осталась расколота на два лагеря. Армия, кровью, увечьями и смертью товарищей сломившая сопротивление кавалеров, безоговорочно поддерживала суд и низвержение Карла Стюарта. На её стороне были неимущие, безработные, подмастерья, разорившиеся мелкие лавочники и мастера. Их было много, но также много было торговцев и финансистов, крупных землевладельцев, аристократии, титулованного дворянства, покупных баронетов, богатых фермеров и богатых сельских хозяев, которые страшились потерять короля, отчасти из уважения к монархической идее как таковой, отчасти из страха беспорядков и смуты, которые всегда наступают в годину безвластия.

А потому всюду, особенно в Лондоне, было брожение. Сторонники армии то и дело выкрикивали: «Суд и казнь!», им отвечали: «Бог и король!» Из рук в руки передавались десятки и сотни памфлетов, которые требовали суда и помилования.

В первый раз трибунал собрался восьмого января в два часа дня в так называемой Расписной палате Вестминстера, богато украшенной библейскими сюжетами и сценами из жизни святых, знаменитой более тем, что именно здесь были приняты решения о смертной казни Марии Стюарт и лорда Страффорда. Судей оказалось всего пятьдесят три человека. В сущности, решение они уже приняли и потому обсуждали детали процесса, выбрали место, где развернётся судебное действие, и определили, куда на всё время процесса поместить короля.

С утра девятнадцатого января двор Виндзора заполонили войска — около двухсот пехотинцев и отряд кавалерии полковника Гаррисона. Под усиленной охраной государя препроводили в карету, запряжённую шестерней, и доставили к Темзе. Здесь его пересадили на баржу и в окружении лодок с охраной перевезли в дом Роберта Коттона. Дом стоял на берегу и с этой стороны был безопасен от нападения. Его сад был виден из окон Вестминстера. Всюду днём и ночью стояла охрана. Два часовых дежурили у самых дверей короля. Офицер жил в его комнате и не спускал с него глаз.

На первое открытое заседание трибунал собрался в полдень двадцатого января. Предварительно в Расписной палате отслужили молебен, чтобы ещё раз испросить у Господа милости и справедливости. Не успел молебен окончиться, как офицер доложил, что монарха с минуты на минуту доставят в Вестминстер. Кромвель встал у окна. Он был заметно взволнован. Одна тяжёлая мысль всё ещё терзала его. Две шеренги солдат стояли в строгом порядке. Входную дверь окружала охрана. Карл появился, спокойный, но бледный. Его посадили в носилки, опустили занавески, захлопнули дверцы и понесли. Кромвель отошёл от окна и громко сказал:

— Милорды! Вот он! Вот он! Его ведут сюда! Час великого дела настал. На нас смотрит сейчас вся страна, и мы должны решить как можно скорей, что станем мы отвечать, когда государь спросит нас, чьей властью, какими полномочиями мы судим его.

Все молчали, точно впервые задумались над этим вопросом. Минута прошла. Генрих Мартен сказал:

— Именем нижней палаты, которая представляет парламент, именем всего доброго народа Англии.

Никто не поддержал и не возразил. Процессия во главе с Джоном Брэдшоу, на случай покушения подбившего шляпу стальными пластинами, торжественно двинулась в большую залу Вестминстерского дворца. Впереди него несли меч и жезл. Им предшествовал кортеж офицеров. Джон Брэдшоу опустился в кресло председателя, обитое алым бархатом. У его ног сидел секретарь. На стол, покрытый богатым турецким ковром, положили меч и жезл. На скамьях, покрытых кроваво-красным сукном, расселись члены трибунала. Всюду стояла вооружённая стража. Тогда двери раскрылись. В залу хлынули зрители всех сословий, пола и возраста, которым отводилась роль свидетелей правосудия. Для них были возведены галереи. Не успели они сесть, как вдоль галерей встали шеренги солдат.

Тогда ввели короля. Невысокого роста, с благородной осанкой, он шёл очень прямо и всем видом показывал, что глубоко презирает судей. Он был во всём чёрном, с дорогой тростью в правой руке. Его величество опустился в кресло, тоже обитое алым, и в знак королевского достоинства не обнажил головы.

Брэдшоу начал перекличку присяжных. Их оказалось шестьдесят семь человек вместо ста тридцати пяти. Первым был назван Томас Ферфакс. Его не оказалось на месте. С галереи женщина в маске, как оказалось, леди Ферфакс, выкрикнула громко и звонко:

— Он слишком умён, чтобы явиться сюда!

Брэдшоу встал:

— Карл Стюарт, король Англии! Общины Англии, представленные в парламенте, глубоко проникнутые сознанием бедствий, которым подвергался английский народ, полагая, что вы были главным виновником их, постановили преследовать эти преступления судом. С этой целью они учредили этот верховный суд, перед которым вы ныне явились. Вы сейчас услышите обвинения, которые вам предъявляют.

Он с важным видом вернулся в кресло и застыл в ожидании. Генеральный прокурор Джон Кук приготовился зачитать обвинительный акт. Король тронул его плечо набалдашником трости и негромко воскликнул:

— Молчите!

Неожиданно для всех набалдашник упал. Король поискал глазами того, кто ему окажет услугу, но никто не двинулся с места. Он в первый раз сам нагнулся за ним, смутился и замолчал. Джон Кук зачитал обвинительный акт и потребовал предать Карла Стюарта суду, как тирана, государственного преступника и убийцу. Услышав эти неслыханные слова обвинения, монарх засмеялся беззвучно, но промолчал.

Брэдшоу обратился к нему, но уже ни разу не назвал его ни милордом, ни вашим величеством:

— Сэр, вы слышали, в чём общины Англии вас обвиняют. Суд ожидает ответа.

Что мог ответить король? Его спрашивали, признает ли он себя виновным в беззакониях и произволе, в развязывании гражданской войны, в организации интервенции. Тираном он не признавал себя, поскольку считал, что тирания и есть истинная власть. Но он был виновен и в гражданской войне и в интервенции. Согласно с обычаем и конституцией Англии у него было право распустить парламент в любой день и час, но не было права применять к нему вооружённую силу, тем более призывать на помощь ирландцев, шотландцев или французов. Эту свою вину он оспорить не мог и не стал отвечать, но спросил именно то, чего все ждали:

— Я бы желал знать, какой властью я призван сюда? Совсем недавно я находился на острове Уайт и вёл переговоры с парламентом, обеспеченный общим доверием лордов и общин. Мы почти установили все условия мира. Так вот, я желал бы знать, кто дал вам власть, я разумею законную власть, потому что на свете есть много незаконных властей, например, власть воров и разбойников на больших дорогах. Повторяю, я желал бы знать, какой законной властью я вырван оттуда, какой законной властью меня возят с места на место и с какими намерениями? Когда мне укажут на эту законную власть, только тогда я смогу отвечать.

Брэдшоу не был смущён:

— Если бы, сэр, вам было угодно обратить внимание на слова, которые были произнесены судом, когда вы вошли сюда, вы бы знали, что это за власть. Мы судим вас именем народа Англии, который избрал вас в короли. Его именем мы требуем, чтобы вы отвечали.

— Нет, сэр, я возражаю.

— Если вы не признаете законность суда, суд начнёт процесс против вас.

— Хорошо, я вам отвечу. Англия никогда не была избирательным королевством. Уже около тысячи лет она является королевством наследственным. Теперь скажите же мне наконец, какой властью я призван сюда? Я готов поддерживать законные привилегии нижней палаты, но где же лорды? Я не вижу здесь лордов, а в Англии без лордов парламента нет. Потом был бы нужен также король. Разве так монарха приводят к парламенту?

— Хорошо, сэр. Суд выслушал вас. Уведите арестованного. Суд откладывается до понедельника.

Король вышел с тем же конвоем. Его сопровождали возгласы в переходах Вестминстера:

— Суд и казнь!

— Бог и король!

Однако ни в понедельник, ни в другие дни суд не сдвинулся с места. Диалог Брэдшоу и короля то и дело грозил перейти в перебранку. Карл отказывался отвечать на вопрос, признает ли он вину, и требовал указать ему на законные полномочия трибунала, а Брэдшоу повторял о полномочиях, данных народом Англии этой десятой части нижней палаты, и требовал прямого ответа.

Двадцать седьмого января состоялось последнее заседание. Ещё не заняв своё кресло, государь обратился к суду:

— Я попрошу позволения сказать одно слово и надеюсь, что не подам повода прерывать меня.

— Вы сможете говорить, когда придёт ваш черёд. Сначала вы должны выслушать суд.

— Сэр, с вашего позволения, я желаю, чтобы мне дали слово. Непосредственный приговор...

— Вас выслушают, сэр, в своё время.

И Брэдшоу стал говорить:

— Милорды, всем хорошо известно, что арестанта, стоящего здесь перед вами, уже несколько раз приводили в верховный суд, чтобы он ответил на обвинение в государственной измене и в других великих преступлениях, выдвинутых против него от имени английского народа...

С галереи его прервал голос леди Ферфакс:

— В этом не участвовало и половины народа! Где видите вы народ? Откуда известно, согласен ли он? Оливер Кромвель изменник!

Офицер охраны вскричал:

— Солдаты! Стреляйте в неё!

На галерее сделался шум. Солдаты с трудом восстановили порядок. Брэдшоу сказал свою речь. Секретарь прочитал приговор: смертная казнь через отсечение головы. Брэдшоу поднялся:

— Вот мнение, акт и единогласный приговор суда.

Все эти дни члены трибунала молчали, молчал вместе с ними и Кромвель. Теперь, в знак согласия они встали, и Кромвель встал вместе с ними. Король внезапно заговорил:

— Сэр, угодно ли вам выслушать меня?

Брэдшоу остался неколебим:

— Сэр, после произнесения приговора вы не можете говорить.

Король растерялся:

— Я могу говорить, когда приговор объявлен... Как вам угодно, сэр... Я всё-таки могу говорить... Позвольте... Погодите... Приговор, сэр... Мне не дают говорить! Какое же правосудие ждёт остальных?..

Его окружили солдаты. Он вынужден был покинуть залу суда. В переходах Вестминстера снова кричали:

— Суд и казнь!

— Да сохранит Господь короля!

Его провели через сад. Оставшись один, он обратился к слуге:

— Мои приближённые и приверженцы захотят увидеть меня. Я им благодарен за это. Но время моё кратко и дорого. Я хочу позаботиться о душе и надеюсь, что они не обидятся, если я приму только детей. Самая большая услуга состоит в том, чтобы обо мне помолились.

Двадцать восьмого числа к нему допустили епископа Джексона. Епископ хотел выразить ему своё соболезнование, но король его оборвал:

— У нас нет времени на такие занятия. Подумаем о нашем великом деле. Я должен приготовиться предстать перед Голодом, Которому скоро должен буду отдать отчёт. Я надеюсь, что этот переход совершу спокойно и что вы не откажетесь напутствовать меня. Не будем говорить об этих несчастных, они жаждут моей крови и получат её, да будет воля Господня! Я благодарю Господа, я прощаю всех от всего сердца...

И весь день он провёл в тихой беседе с епископом. Двадцать девятого числа к нему привели младших детей: принцессу Елизавету и герцога Глостера. Дети заплакали. Король посадил их на колени, утешил, как смог, разделил между ними свои бриллианты, указал дочери, что читать, чтобы укрепиться в истинной вере, просил передать ей матери, что он всем простил.

День перед казнью Карл провёл в посте и молитве, в день казни встал очень рано, одеваясь, попросил слугу сменить рубашку на более тёплую: был самый конец января, было холодно, он мог задрожать и боялся, что его дрожь примут за страх. Перед самым рассветом к нему привели епископа Джексона. Епископ стал читать двадцать седьмую главу из Евангелия от Матфея. Узник спросил:

— Может быть, вы избрали эту главу потому, что она больше других подходит к моему положению?

Джексон смутился:

— Ваше величество, вы можете посмотреть в календарь: это глава на нынешний день.

В десять часов в дверь постучали. Его вывели в сад. Несколько рот пехоты ожидали с развёрнутыми знамёнами. Они двинулись под бой барабанов. Всю дорогу король перебрасывался словами с епископом. Он говорил с ним о похоронах и о тех, кому поручить заботы о них. Лицо его было покойным.

Его привели в Уайт-холл. Он прошёл обеденной залой, в её стене был пробит выход. Карл появился в этом окне и ступил на помост, обитый чёрным сукном. У плахи с воткнутым топором стояли в масках два палача. Тысячи голов громоздились друг на друга внизу. Серый морозный пар исходил из тысяч. Над площадью поднимался туман. Вокруг эшафота толпился народ, любопытный и праздный, в этот момент одинаково равнодушный к судьбе Англии и к судьбе её короля. Над толпой стоял ровный шум: кто-то смеялся, кто-то говорил о своих делах, о погоде, о холоде, о ценах на хлеб.

Седые волосы приговорённого развевались по ветру. Палач попросил убрать их под шапочку. Он сделал это, снял плащ и крест святого Георгия и попросил палача поставить плаху потвёрже, чтобы ему не было больно, затем прочитал молитву, встал на колени, прошептал несколько слов, положил голову и протянул руки в сторону в знак того, что готов к смерти. Топор сверкнул, голова отделилась от туловища. Палач поднял её и прокричал:

— Вот голова государственного преступника!

Стон прошёл по толпе. Люди, мешая друг другу, бросились к эшафоту, чтобы успеть смочить свои платки кровью: это приносит счастье, согласно поверью.

Тело казнённого положили в приготовленный гроб. Поздним вечером в залу, минуя посты, вошёл человек, закутанный в плащ. Это был Оливер Кромвель. Он долго смотрел на покойника, потом взял в руки мёртвую голову и в тяжёлом раздумье негромко сказал:

— Это тело было сложено хорошо, для долгой жизни.

Гроб с телом стоял в Уайт-холле семь дней. Шестого февраля в полном молчании несколько человек подняли гроб и перенесли на руках в Виндзор, в капеллу святого Георгия.

«Тогда они вошли в церковь для того, чтобы выбрать место для могилы, но когда вошли, то не узнали всем хорошо известного храма, до такой степени в нём всё изменилось. Надгробия были сдвинуты и перемещены, надписи стёрлись так, что трудно было разобрать, кто и где здесь лежит и в каком месте похоронены английские короли. Не было сторожа и никого из служителей. Случайно оказавшийся горожанин показал им склеп, в котором лежало тело короля Генриха VIII и королевы Джейн Сеймур. Устроив могилу как можно ближе к этому месту, опустили в него тело короля Карла без каких бы то ни было церемоний, если не считать истинного горя и слёз всех, кто здесь стоял. На крышке гроба была прибита серебряная пластинка с простой надписью «Король Карл, 1649». Когда гроб был опущен в могилу, на него накинули покров чёрного бархата, поверх которого насыпали землю. На похоронах присутствовал комендант замка. Он засвидетельствовал, что они произведены были как должно, а затем запер капеллу, и без того редко кем посещаемую, и унёс ключ с собой...»