Яремче, август, наши дни

Павел Петрович Вигилярный вновь шагал по черно-белой «шахматной» равнине. Теперь эта пустыня была холодной, а безжалостное солнце пряталось за ширмой белесого тумана. Он оглянулся вокруг, ища ротонду, где в прошлый раз беседовал с Маской. Но ее нигде не было. Он шагал, шагал, шагал. Ничего, кроме искусственной геометрической беспредельности. Тогда его охватил протест против окружающей бессмысленной простоты, и он решился на маленький бунт. Присел на холодные плиты и обратился к черно-белому Ничто: «Сами меня найдете».

Но никто его не искал. Из-за пределов сна грубо надвинулась чужая воля, и он проснулся, ощущая, что его тормошат за плечо.

– Просыпайся, брателло, – услышал сновидец голос Вигилярного-старшего. – Дело есть.

– А до утра это дело не подождет? – Павел едва разлепил веки, под которыми еще не погас серебристый свет иного мира.

– Нет, не подождет.

– Ну, говори.

– Где эти твои канделябры, хочу на них глянуть.

– Вон там стоят, – Павел показал на гардероб. – Смотри, изучай. Протрави кислотой. Потри пастой ГОИ. На зуб можешь попробовать.

– Ты их экспертам показывал?

– Нет. – Младший брат в темноте искал джемпер; ночью в долину Прута сполз горный холод. – А зачем мне их светить перед экспертами? Какого черта? Две барочные железки, на три свечки каждая. Гребаный восемнадцатый век. И ради чего я должен был кинуть в клюв экспертному дятлу еще пару сот евро? Чтобы услышать то, что и сам знаю?

– Понял тебя. Дрыхни дальше.

– Стоп, братан. Скажи-ка по правде, на фига это тебе в три часа ночи канделябры понадобились?

– Я же тебе уже сказал, хочу на них посмотреть, – Александр Петрович вынул канделябры из гардероба, закрыл за собой скрипучую дверь, вышел из комнаты.

– Ну, смотри, смотри, – проворчал Павел, надел джемпер и снова нырнул под одеяло.

«Зябко в этих хваленых Карпатах. Не стал бы я здесь жить. Ни за какие пряники», – решил он.

Нежданно, уже на грани нового сна, Павел Петрович услышал:

«Сами тебя найдем».

Александр Петрович спустился на первый этаж и открыл ту комнату, где когда-то собственными руками строгал, клеил, вырезал и покрывал лаком подарочные шкатулки. Большие и маленькие, с узорами и без, с латунными замочками, бархатной обивкой и цветными вставками. Теперь сувениры делали племянники Марии. И не в доме, а в арендованном цеху, где стояли большие станки и досушивались пахучие еловые доски.

Домашняя мастерская потихоньку покрывалась паутиной и пылью.

Вигилярный-старший установил канделябры на плите столярного станка, нашел среди инструментов лупу и принялся внимательно изучать поверхность подсвечников. Еще во время ужина опытным глазом мастера он заметил, что в одном из канделябров верхняя часть с «чашками» сместилась на четверть оборота относительно подставки. Он догадался, что канделябр собрали из отдельных элементов, способных вращаться вокруг вертикальной оси.

Александр Петрович почти сразу нашел то, чего не заметил (да и не мог заметить) его брат-гуманитарий. Тщательно зашлифованное, закрытое широким обжимным кольцом место винтового соединения там, где канделябр разветвлялся к трем свечным патронам. Он попытался открутить его среднюю колоннообразную часть, но невидимый фиксатор (крючок, шплинт, что-то более хитрое?) сопротивлялся его усилиям. Александр Петрович понял, что мастер, изготовивший канделябр, оснастил его так называемым «секретом» – механизмом, принцип действия которого способен раскрыть либо посвященный в тайну канделябра, либо другой мастер, не менее опытный, чем автор «секрета». Подобные механизмы «карпатский эсквайр» и сам устанавливал в шкатулки и секретеры по просьбе заказчика или просто по причине любви к сложной механике.

Поэтому он понимающе улыбнулся, обнаружив «секрет» – механическую шараду безымянного коллеги, жившего триста или более лет тому назад.

«И что ты здесь, парень, такого хитростного намутил? – мысленно вопросил он творца канделябров. – Ну, посмотрим, посмотрим…»

Александр Петрович принялся последовательно нажимать на различные элементы декора, но это не дало результата. Только после часа безуспешных попыток он заметил, что один из свечных патронов закреплен на своей «ветке» немного не так, как остальные. Соединение его с «веткой» не имело запирающего шплинта, а на обжимном кольце отсутствовала внутренняя резьба.

«Вот оно что, – сообразил он. – Патрон можно поворачивать как вентиль краника, но только при условии, что нейтрализован некий секретный фиксатор. Значит, нужно его, этот фиксатор, поискать».

Методический осмотр продолжился. Напрасно испробовав все возможные элементы в средней части, Александр Петрович пригляделся к массивной основе подставки. И наконец увидел то, что искал. Крошечное, умело замаскированное литым декором и отодвигающейся пластиной, отверстие для ключика.

Покопавшись в ящиках, он нашел отмычки для шкатулочных замков. Спустя четверть часа хитрый замок капитулировал. Александр Петрович покрутил свечной патрон и канделябр распался на две части. Это произошло так неожиданно, что «карпатский эсквайр» не успел удержать основу. Верхняя часть осталась у него в руках, а тяжелая подставка, в полном соответствии с «законом бутерброда», упала на босую ногу. Вигилярный-старший не удержался от громкого проклятия.

Немедленно прибежала Мария.

– Все хорошо, – успокоил жену Александр Петрович. – Я тут экспериментирую, маленько ногу ушиб.

– Не с добром к нам Павел приехал, – мрачно вздохнула Мария. – Смотри, муж, затянет он тебя в дерьмо.

– Я как-нибудь сам разберусь. Не мальчик уже, не учи. Иди спать.

– Разберись, разберись, – пробормотала Мария, уходя к себе наверх. – Чтобы только другой кто с этим всем разбираться не начал.

Когда за женой закрылась дверь, Александр Петрович поднял подставку с пола. Как он и предвидел, ее оснастили тайником. Из тайника он достал скрученный в трубку лист плотной бумаги или пергамента. Развернул. На листе просматривался выцветший рисунок: человекоподобное существо с двумя головами, похожими на головы барочных купидонов. Рисунок был окружен зловещего вида знаками и каллиграфическими надписями латынью. Тонкие витиеватые надписи почти не читались, а знаки «карпатский эсквайр» счел каббалистическими.

Несколько разочарованный находкой, Александр Петрович принялся за «секрет» второго канделябра. Его механизм оказался аналогичным первому. Со вторым пришлось повозиться немного дольше, так как отмычка сломалась, а ее обломок заблокировал доступ к замку. Но рукастый сын капитана справился и со вторым «секретом».

В тайнике Вигилярный-старший увидел еще один свернутый пергамент. Он был мелко-мелко исписан кириллическим «полууставом». И никаких рисунков или знаков.

– Что за хрень? – не понял «карпатский эсквайр». – Тут не по моей части. С этим без Павлуши не разобраться.

Триест, 22 апреля 1751 года

Пробуждение Григория было тяжелым и покаянным. Увидев над собой высокий потолок с вычурной лепниной, он долго не мог сообразить, где находится. Потом спохватился, сел и обнаружил себя в сырой комнате палаццо, принадлежавшем, как теперь ему было известно, жениху Клементины, любителю старинных книг по имени Асканио.

Судя по яркому солнечному свету, пробивавшемуся сквозь немытые стекла высокого окна, солнце уже давно прошло полуденную черту и склонялось к западному горизонту.

Рядом с сенником, на котором он неизвестно как оказался, стояла плетеная корзина с хлебом, сыром и ветчиной. Чуть дальше выстроилась шеренга бутылок рейнского. За нею лежало нечто угловатое, завернутое в плотную холстину и бережно перевязанное голубой шелковой лентой.

«Это же книги, обещанные Констанцей!» – понял Григорий и обрадовался, как ребенок. Но вспышка чистой радости погасла под грозовой тучей воспоминаний о ночной оргии. Осознание греха разрасталось и тяжелело, подобно снежному кому, катящемуся с горы. Все выглядело премерзостно. Сначала он легкомысленно согласился стать шпионом, а теперь еще и принял участие в языческом шабаше. Перед его глазами, как в паноптикуме, одна за другой возникали отвратительные картины. Нагая Констанца с бокалом в руке, совокупляющаяся со слугами Клементина, жадный рот Лидии, снова Констанца, прижимающая к срамному месту голову родной сестры. Затем он вспомнил, как Клементина и Лидия, возвращая к жизни полузадушенного школяра, заливали ему в рот жгучую граппу, как попеременно гарцевали на нем и принуждали к извращенным соитиям. Его губы вспомнили вкус Констанцы, а уши – святотатственные здравицы Венере и Вакху. За один вечер он многократно согрешил с тремя женщинами, среди которых одна была замужней (и скорее всего, венчанной), а вторая помолвленной. То, что эти женщины были блудницами и сами ввели его в грех, теперь казалось ему призрачным утешением. Однако, как бы там ни было, а большой грех требовал сурового искупления.

«Властительные богачки отыскали себе на забаву дикаря потешного. Поиграли с ним, попользовали и отослали». – Он ощущал себя вещью, пассивным инструментом для удовлетворения женского любопытства и похоти. Инструментом, у которого не спрашивают ни согласия, ни разрешения, в котором не усматривают наличия души и присутствия самобытных мировоззренческих принципов. Но худшим было то, что он сам позволил себя использовать, сам обмазался греховностью, аче дегтем. Он не вышел с рожном против тьмы Вавилонской, не укротил демонов, поднятых похотью из глубин его сущности. Он, по слабости телесной, позволил двум безднам – внешней и внутренней – преступно соединиться в сатанинскую мистерию. Он потерял власть над своей грешной сущностью, обратился в нравственный прах и способствовал умножению зла.

Однако на том глубинном уровне, где живут мысли, не успевшие отделиться от предчувствий, теплился, мерцал оправдательный свет.

«У апостола Павла, – возникла в памяти подходящая к случаю цитата, – в Послании к римлянам есть такое: “Знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Добра, которого хочу, не делаю, а зло, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех”».

Не тронув еды и не развернув упаковки с книгами, Григорий приступил к покаянной молитве. Установил на подоконнике маленькую иконку, с которой никогда не разлучался, слезно преклонил колени, со многими поклонами молился до заката, пока не достиг душевного утешения. А потом вытер слезы с лица, съел все, что нашел в корзине, выпил бутылку легкого рейнского и развязал шелковую ленту.

В холстине обнаружились старинные альбомы в кожаных переплетах, папка с чистыми листами дорогой, тонированной под пергамент бумаги, тушь, тонко отточенные гусиные перья и большая связка восковых свечей.

Он приступил к первому альбому. Бережно расстегнул серебряные пряжки на переплете, погладил тисненую кожу, открыл, вдохнул запах инкунабулы, коричный и желудевый. Затем стал читать титул. Оказалось, что это известный сборник мистических эмблем Pia Desideria, изданный в 1628 году. Григорий окунулся в мир древней оккультной мудрости, предназначенной для сугубо избранных. Разнообразие и глубокий смысл символических изображений, собранных и прокомментированных Германусом Гуго, потрясли воображение школяра. Над страницами книги он почти моментально забыл об оргии, да и обо всем остальном тоже. В ту ночь для него ничего не существовало, кроме этих удивительных эмблем, от которых веяло тайнами канувших в Лету знаний. Веяло отстоянной, как старое вино, тысячелетней мудростью, закодированной в надежде на проницательность и мистическую интуицию любопытных.

Тем временем Констанцу мучила совесть. Думая о ней исключительно как об образованной, но чрезвычайно развращенной и бесстыдной аристократке, Григорий допустил ту же ошибку, что и большинство мужчин, склонных к поверхностному и одностороннему восприятию женской природы. Констанца Тома принадлежала к той разновидности богато одаренных, страстных и романтических натур, которым было тесно и душно в рамках общественных суеверий, сурово ограничивающих женщин XVIII века. Масонство служило этим «валькириям позднего барокко» отправной станцией для поисков тайны совершенства, известной из трактатов вольных каменщиков как Истинная Гармония.

Григорий, взыскуя «спокойствия сердца» посредством идеи Андрогина, сам того не ведая, затронул сокровенные стремления масонки, скрытые до времени в той затененной части рассудка, которую спустя двести лет назовут подсознанием.

Констанца тоже желала сердечного покоя, хотя понимала его совсем не так, как Григорий. Если ее младшей сестре для достижения внутреннего равновесия было достаточно «умереть и воскреснуть» в объятиях Лидии, то Констанце подобные наслаждения давали лишь шаткое и преходящее утешение. Любовные увлечения молодости принесли ей больше разочарований, чем радостей. Она поняла: большинство женщин навевает себе состояние влюбленности. Отчаянно внушает себе: вот она, истинная любовь, описанная в стихах и романах.

В конце концов Констанца согласилась с мнением философа Бальтасара Грасиана, что человек высокого стиля должен сам руководить своим воображением, не позволяя фантазиям примирять себя с реальностью. Приобщаясь к оргиям Клементины, Констанца принуждала реальность своеобразным способом «перепрыгивать» через воображение. Параллельно она испытывала мужчин и женщин в таких предельных ситуациях, когда все маски слетают, а тщательно скрываемые пороки вылазят наружу во всей своей мерзости.

Лидия стала идеальным инструментом для испытаний, а также живым алтарем для служений Венере Требующей. Непосредственная в своих желаниях, юная словенка с пылким и неутомимым телом быстро выявляла галантную фальшь и телесную слабость дворцовых героев и салонных героинь. Она тонко чувствовала энергии чужого тела, которые говорили ей о человеке больше, нежели все свидетельства друзей и близких. Она безжалостно экзаменовала гостей палаццо Тома, пока его прекрасная хозяйка дирижировала оргиями, властвовала над ситуацией, внимательно наблюдая за всеми участниками венерических ритуалов.

Благодаря играм, где безжалостной посланницей Венеры она назначала Лидию, Констанца со временем научилась искусству, стоявшему в основе любой земной мудрости – умению отделять главное от второстепенного. Главным стало присутствие тайной энергии, которую она отождествляла с «теллурической силой» и Красным Львом алхимических трактатов. Эта энергия исходила от людей, не растерявших природной основы и не разменявших на внешние атрибуты той изначальной цельности, которой Великий Архитектор Вселенной так щедро наделяет каждого из потомков Адама и Евы.

Григорий, сам того не ведая, сдал Констанце экзамен на звание «природного человека». Его тело в объятиях Лидии действовало отдельно от «смиренного» ума, слепленного в лоне ортодоксальной Восточной церкви. Сама Констанца, выпившая вина больше обычного, плохо помнила детали оргии, но и Лидия, и Клементина подтвердили, что тело скифа способно принести достойную жертву на вечно горячий алтарь Венеры.

«Хотя, – добавила склонная к критицизму Клементина, – до кавалера Казановы ему еще учиться и учиться».

Старшая сестра только фыркнула, услышав такое профаническое сравнение.

«Что, в конце концов, – подумала она, – возьмешь с незамужней девушки, которой едва исполнилось шестнадцать лет».

«Посланница Венеры сделала свое дело, – подумала Констанца, – и теперь пришел черед более сложных и более тонких проверок».

«Именно его тело, его естество природного человека, не ослабленного цивилизацией, подсказало скифу-космополиту отправиться на философские поиски Андрогина. Нужно поддержать его в этих поисках и попробовать найти Андрогина вместе с ним», – решила Констанца, которая неизменно придерживалась той мысли, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти.

Из писем львовских братьев она знала, что Григорий следует в Венецию, где планирует встретиться со своим знаменитым соотечественником и активным масоном графом де Лазиски Дентвилем, одним из генералов Людовика XV. Сей авантажный полководец, родовым именем которого значилось Orlyk, по слухам, был сыном последнего независимого правителя страны казаков. Эту страну, еще не испорченную соблазнами цивилизации, Констанца (усердная читательница трудов Геродота, Страбона и Полибия) привыкла называть Скифией. Она представлялась масонке бескрайней степной Аркадией, отчизной людей сильных, решительных и сверх всего любящих волю. Согласно единодушному мнению ее французских и польских корреспондентов, эта страна попала под власть Москвы почти случайно, из-за трусливых интриг Габсбургов и в силу иных необоримых обстоятельств.

Упомянутые корреспонденты были уверены в том, что империя потомков Петра Великого в числе первых падет под ударами той всемирной революции, которую масонерия начнет вскоре во имя Свободы, Равенства и Братства. Воображение Констанцы рисовало яркие картины восстания свободолюбивых скифов, в котором Григорию, разумеется, будет отведена далеко не последняя роль.

«Возможно, когда-нибудь мы вместе с ним напишем Конституцию для свободной Скифии», – решила она, почему-то позабыв о мудром предупреждении Бальтасара Грасиана.

Проснувшись после обеда, Констанца взялась писать Григорию письмо. Она решила описать ему свое отношение к идее Андрогина. Сначала она попыталась письменно объяснить просвещенному скифу, в чем именно состоит высшая цель «испытания Лидией», но потом отказалась от этого намерения. Как известно каждому опытному иллюзионисту, объяснение секретов удачного фокуса порождает лишь скуку и недоверие. После долгих размышлений Констанца осознала, что еще не время раскрывать будущему вождю вольных скифов философский источник венерических дел. Женская интуиция также подсказывала ей, что цельная натура Сковороды не воспримет мистических смыслов, заложенных в идею придуманного ею «испытания».

«Он ведь еще философский девственник и мыслит традиционными понятиями греха и грани дозволенного, – размышляла Констанца, выводя на гербовой бумаге формулу эпистолярного приветствия. – Нельзя требовать от природного человека быстрого отказа от привычных для него способов осознания мира. Трансформация мировоззрения – тончайший процесс духовной алхимии, требующий строгого соблюдения всех этапов и последовательностей. Искусственное ускорение этого процесса приведет к катастрофе, к невосполнимой потере доверия. Если такое случится, наше единение в поисках Андрогина не состоится. К процессу осознания скифом его собственной теллурической силы нужно подходить осторожно, прокладывая путь через самобытную свободу его тела и через алхимическую идею Андрогина Восстановителя, так удачно захватившую его воображение. Он должен почувствовать андрогинность в себе самом, ощутить себя одновременно и мужчиной и женщиной, строительным материалом и строителем, светом Тьмы и светом Света, хаосом и порядком, фениксом и пеплом. Только тогда произойдет его настоящая инициация, его приобщение к незримому царствию Истинной Гармонии. Только через мистическое и телесное слияние с Андрогином он придет к исполнению героической судьбы освободителя Скифии, уготованной ему Великим Архитектором. Придет к величию… И я вместе с ним».

В конце концов Констанца решила написать Григорию письмо, содержащее в себе притчу. Она вспомнила древнюю легенду вюртембергских масонов и принялась писать письмо по-немецки. Но затем, хорошенько подумав, решила, что для этой легенды лучше подойдет латынь. Тем более, что ей не было известно, насколько совершенно владеет языком Лютера и Лейбница ее адресат.

Письмо в окончательной (третьей) редакции получилось таким:

«Salve! Tibi et igni! [77]

Любезный друг мой, Григориус! Вчера Вы прошли сквозь первые врата на пути к Гармонии – сквозь Врата Венеры. Но впереди вас ожидают новые испытания.

Прочтите эту притчу, которую я переписала для Вас из древней секретной книги. Она поможет Вам приготовиться к будущей встречи с тем, кто сподобился на имя Rebis. [78]

Треугольник, или Малый Перерыв в Строительстве

Строителей направил король, а меня – Командор Розы и Креста Вольфрам фон Эрландорф. Пока строители – камень за камнем – возводили стены Собора, я в медитациях и снах пестовал его мистического двойника, бывшего втрое прекраснее самого каменного сооружения. Я строил его из грез и воспоминаний о причудливых зданиях, увиденных мною в годы путешествия на Восток. Было задумано: когда строители завершат свой труд, а Священство освятит храмину, я вселю призрачного двойника в гранитное и известняковое тело Собора. И дух нетленный и животворящий войдет в его отторгнутую от скал и водораздельных глин плоть. Войдет, дабы пребывать там тысячелетия во Славу Божию. Во имя истины, посланной нам, посвященным, через Розу и Крест. Также: через Крест и Розу. Через четыре Луча и алый цвет невысказанной Авроры.

Работа каменщиков уже близилась к концу и мой незримый труд подходил к завершению, когда случилось непредвиденное. Утром в соборе нашли повешенную. Женщина ушла из жизни добровольно, пытаясь забрать с собой на тот свет нерожденный храм. Работы были приостановлены. Погруженная в мое беспредельное отчаяние, мистическая Душа Храма, рожденная и выращенная мной, за несколько часов угасла и почернела. Агония недостроенной Души перебросилась на мое тело: ноги отекли, лицо покрылось мерзкими пятнами, словно знаками моего поражения.

Я долго молился, а потом принялся собирать в мешок утварь для медитации, снял со стен арендованной комнаты лики Луны и Солнца. Потом забрызгал известью золотые звезды, нарисованные на потолке бродячим живописцем Таубе. Когда, семь лет тому, он рисовал эти звезды с неровными нервными лучами, я был молодым и счастливым, а фундамент храма еще не сровнялся с брусчаткой соборной площади. Теперь у меня не хватало даже сил вспоминать те светлые, исполненные рвения дни и ночи. Мешок за семь лет источила моль. Его ткань рассыпалась, как только я до нее дотронулся. Пеналы ароматических палочек вываливались сквозь дыры на пол. Хрустальный шар я завернул отдельно. Это был подарок ветхого армянского мистика. Его нельзя было сочетать с дырявыми вещами дырявого сущего.

Вечером пришел Архитектор, почерневший и невнимательный. Он сказал, что мудрые магистраты, заседавшие в Ратуше, учитывая, что, согласно церковным канонам, оскверненную самоубийством постройку нельзя делать храмом, постановили достроить уже бывший Собор как муниципальный органный зал, упростив паруса центрального нефа, уменьшив диаметр и высоту куполов, которым теперь никогда не познать крестов. Он также сообщил, что не может собрать старших мастеров цеха вольных каменщиков. Все они как один в тот вечер пили в кабаках с девками и оскорбляли унынием свое призвание.

Мы тоже решили выпить. Я открыл припасенный бочонок божественного вина, приготовленного из отборного и благословенного Розенкрейцером винограда, растущего в севильских имениях командора. Я берег это вино для того дня, когда освятят Собор, но теперь это перестало что-либо значить. Архитектор пил сию драгоценную амброзию как обычную воду, заедая дешевым английским сыром. Жирным, словно бедра здешних кухарок. При других обстоятельствах я бы обиделся, но теперь мне было все равно. Бледный, двухтактный голос Архитектора только скользил по поверхности моего внимания. Реквием, наугад составленный из сумасшедших тем и пустынных воплей дервишей, пульсировал под моими висками. В нем не было ни алых, ни розовых звуков. Только серые, как голоса сытых вампиров.

В полночь кто-то постучал в дверь.

Я открыл ее, надеясь увидеть старших мастеров, ищущих своего предводителя. Однако увидел старого попрошайку, которому не отказывал в мелких монетках. Он обычно сидел на противоположной от моего жилья стороне соборной площади.

«Я – Второй», – произнес бродяга. А у меня даже не хватило сил обидеться на Командора, тайно подстраховавшего меня дублером. Архитектор долго смеялся, а потом заметил, что, мол, «вот она, полнота Треугольника – нас трое – мы можем привести в движения миры и призвать ангелов из Йесода – но даже втроем мы не сможем воскресить ту проклятую дуру, которой взбрело в голову повеситься в Соборе и испортить все – то есть все-все-все-все».

«Давайте пить вино, благословенное и праведное», – предложил Второй.

Мы пили, и полнота Треугольника вокруг нас крепла.

На рассвете пришли мастера и сообщили, что тело повешенной исчезло из городского морга. В полдень нашелся уважаемый в городе господин, подтвердивший под присягой, что видел самоубийцу живой, покупающей хлеб на углу Фонарной и Кривой улиц. А потом таких свидетелей стало трое. Мудрые магистраты приказали уволить престарелого врача, ошибочно признавшего женщину мертвой. В экспертный покой они назначили молодого лекаря с хорошим зрением и острым слухом. Воскресшую немедленно объявили в розыск. Первичное назначение Собора было официально и торжественно восстановлено.

«Вот почему я не извинялся, опоздав к вам на ужин. Пришлось немного поработать», – сказал мне бродяга, когда я вечером бросил ему монетку. Правда, я бросил ее уже не бродяге, а Второму, мистическое творение которого вскоре поселится в Соборе.

«Первому, а не Второму», – поправляет меня Архитектор, и я молча принимаю его замечание, хотя где-то в глубинах моего несовершенства рождаются протест и обида. Ведь, говорю/молчу я, все углы Треугольника одинаковы».

Я надеюсь, любезный друг мой, что легенда вам понравилась. К слову, в ближайшее время мы вместе с моим мужем Генрихом собираемся навестить соседнюю Венецию. Если это не входит в противоречие с Вашими планами на ближайшие недели, приглашаем Вас составить нам компанию, а также воспользоваться нашими венецианскими апартаментами, расположенными на улице Отцов Тринитариев. В городе святого Марка много всего интересного. Я попробую (разумеется, в пределах моих скромных познаний) показать Вам самые выдающиеся из тамошних памятников. К сожалению, Генрих не переносит морской качки. Мы, увы, не сможем странствовать морем, что в такую жару было бы гораздо приятнее. А также безопаснее, учитывая, что разбойники все чаще тревожат путешественников.

Мы едем в город святого Марка собственным экипажем – весьма удобной и быстрой каретой с новыми рессорами и мягким салоном. Имею достаточно оснований полагать, что дорога займет не более двух суток, даже учитывая время, которое – к сожалению! – придется потратить на венецианскую таможню (нужно заметить, с недавних пор – после известных политических событий – тамошние чиновники настроены крайне недружественно даже к респектабельным путешественникам). Оплату Ваших таможенных и дорожных расходов Ганрих, по моей просьбе, любезно согласился взять на себя. В дороге нас будут сопровождать опытные охранники. Ганрих едет решать свои дела и везет с собой в Венецию ценные бумаги. Мой муж будет рад знакомству с Вами. Он – образованный человек и интересный собеседник. У меня нет ни малейшего сомнения, что Вы с Генрихом станете хорошими друзьями.

Ad notam [79] : Манти и амурная бестия передают вам искренние поздравления. Вам удалось поразить их обоих своим выдающимся природным магнетизмом.

Все углы Треугольника должны быть выравнены!

С пониманием и уважением,

▲С. Т.

22 апреля 2767 года от основания Соломонова Храма».

Яремче, август, наши дни

– Это же бомба! – Павел Вигилярный еще и еще раз просматривал текст пергамента, от заголовка до подписи. – Неизвестный автограф Сковороды! Философский фрагмент, Саша. Зацени название: «Всемирная Ехидна, сиречь решительное и полное совлечение тайных покровов». А я все тогда думал: зачем это мне Гречик о какой-то ехидне втирает…

– Бомба-то она бомба, – буркнул Александр Петрович, – только вот обнародовать эту бомбу и прославиться тебе, брателло, пока что не светит.

– Почему это? – не сообразил Вигилярный-младший.

– А как ты объяснишь людям, откуда взял это… эту рукопись?

– Ну… Как-нибудь объясню.

– Как-нибудь, у как-нибудь, за как-нибудь… – передразнил Павла Петровича «карпатский эсквайр». – А если бандиты, убившие профессора, приходили к нему именно за этой рукописью? Они же сразу тебя вычислят. Легко – как два пальца об асфальт. А потом и меня, если я вдруг возьмусь все это прятать… Давай мы так договоримся, братик дорогой: если уж я возьмусь тебе помогать, то ты будешь во всем советоваться со мной, слушаться и не наделаешь снова глупостей.

– Чего я такого наделал? – возмутился младший. Он чувствовал, что теряет инициативу. Это его раздражало. В доме профессора рисковал именно он, а теперь Александр демонстративно его опускал.

– Чего наделал? – насмешливо переспросил старший. – Спалился, вот что ты наделал. Засветил идола во время экспертизы.

– Эксперт не заинтересован…

– А ты там знаешь, в чем он заинтересован, а в чем нет? А может, они его заинтересуют? Может, они ему яйца в двери зажмут и он им расскажет все? Это же бандюки, Павлуша.

– Так я не понял, ты мои цацки берешь на хранение?

– Я еще не решил. Сомневаюсь я что-то, что слушаться будешь.

– Я буду все с тобой согласовывать.

– Даже так? Ну, большое спасибо тебе.

– Меня чуть не убили…

– Еще не вечер. Ты лучше скажи мне, что это за картинка такая?

– Там подписано. Старинная эмблема, изображающая Андрогина.

– А, я знаю. Гибрид мужика и женщины. Типа трансвестита?

– Андрогин – это высшее существо, преодолевшее, среди прочего, ограничивающее материю половое разделение, – объяснил Павел Петрович. – А трансвеститы, Саша, из другой оперы. Не путай.

– Высшее существо, говоришь? Это типа той девушки из «Пятого элемента», которую Йовович играла?

– Уже горячее.

– Но она там не двуполая. Не андрогин.

– Это же фильм.

– Ага, фильм… И что, Сковорода такое вот рисовал? Преодолевших половое разделение андрогинов?

– Авторской подписи под рисунком нет. Но зато его подпись есть под фрагментом о ехидне.

– Его это подпись или не его, еще доказать нужно. Может, подделка.

– Маловероятно.

– Все может быть.

– Из-за подделки не убивают.

– Тебе, между прочим, не известно, за что его убили. У тебя ведь, Павлуша, одни лишь предположения.

– В археологии, братан, есть такое понятие: «привязка к культурному слою». Если артефакт найден в раскопках на соответствующей определенному культурному слою глубине, если рядом с ним найдены другие предметы, относящиеся к данной культуре или эпохе, то сомнений в его подлинности не возникает. Если бы мы с тобой, братан, нашли автограф в пластиковом файлике где-нибудь в библиотеке, то это одно. А когда мы его находим…

– Я нахожу.

– Хорошо, когда ты его находишь в тайнике, в старинном подсвечнике, который я нашел в нычке с древним идолом и еще с одним таким же подсвечником, то значит, он привязан к определенной эпохе. И это уже совсем другое.

Какое-то время они молчали. Каждый думал о своем. Потом Вигилярный-старший спросил:

– А вообще, есть конкретные исторические данные о том, что Сковорода плотно занимался андрогинами?

– В его эпоху андрогины были модной темой. Тогда даже куклы такие механические делали. Автоматами назывались. Немного на мальчиков похожи, немного – на девочек. И картины рисовали. Например, я сам видел такую алхимическую гравюру восемнадцатого века, на которой Солнце и Луна совместно создают высшее существо, имеющее признаки и мужчины и женщины. То есть создают Андрогина. Существо, восстанавливающее целостную природу живого.

– Понятно. Мистика.

– Ага.

– В мистике сам черт ногу сломит.

– Ага.

– Что ты «агакаешь»? – неожиданно разозлился Александр Петрович. – Смотри, агакает он… И вообще, какого хрена ты поперся к этому Гречику?

– Не кричи. Никуда я не «перся». Он сам меня пригласил к себе. Нашел мой контакт. Позвонил на мобилу. Предложил приехать в Киев, к нему на кафедру, пообщаться. Он возглавлял кафедрой филологии и литературоведения. Намекал, что у него есть для меня хорошее предложение. Сказал, что разговор не телефонный, серьезный. Хотел бы я видеть того аспиранта, который отказался бы от встречи с ученым такого уровня.

– А какого «такого» уровня? Просвети меня, темного.

– Профессор, автор десятков монографий. Был известен в научной среде. Основатель научной школы. Переведен на европейские языки. Считался, среди прочего, одним из авторитетнейших исследователей литературного и философского наследия Сковороды. А у меня как раз прошла сенсационная публикация о Сковороде. Об упоминании его имени в итальянском архиве. Все логично.

– И какое предложение он тебе сделал?

– Он не успел его сделать.

–..?

– Когда в Киев приехал, я на кафедре его не нашел. Нет и все. Где – неизвестно. Тыкнулся я туда-сюда, никто, типа, ничего не знает, все «дурака» включают. Я коньяк купил, конфет, подкатил к лаборантке. Там у них на кафедре лаборантка такая сопливая, из заочниц. Ноги от ушей, а мозги вставить постеснялись. Я ей конфеты дал, конину открыл и перетер тему. Поплакался. Мол, так и так, человек я не местный, на ночлег в столице не рассчитывал, денег на гостиницу не имею, вечером поезд. Дай, мол, красавица, наводочку, куда это твой завкафедры так крепко заныкался. Ну, длинноногая растаяла и сдала профессора. Сказала, что у него «День пограничника». В запое он конкретном. И что искать его нужно дома. Дала мне адрес.

– Синяк, значит, твой профессор был… – хмыкнул Александр Петрович. – Синюшина запойная. Ну, среди гуманитариев случается. Через одного.

– А о том, что дальше было, я уже тебе рассказал. Мы с ним пили. Он сказал, что предложение обсудим на трезвую голову, утром. Ну а утром его…

– Понятно, – помотал головой Вигилярный-старший. – Вернее, ни хрена не понятно. Ноль. Зачем он тебя из Одессы выдернул, господин профессор объяснить не успел. Допустим. Потом какая-то девка молодая его убила, но до тебя, красавца, она даже пальцем не дотронулась. А потом ты каким-то чудом слинял из дома, где ментов как грязи было. И не просто слинял, а по дороге еще и клад нашел. Здесь, Павлуша, что-то не так. Нестыковочки. Я печенкой чувствую: есть во всем этом какая-то лажа.

– Я думал о той девке, – признался младший. – Наверное, она меня не тронула, потому что не мешал я ей. Так, пассажир левый: привет-привет. Как свидетелю мне бы никто не поверил. А потом, она ведь меня под статью подставила. Если бы менты меня там нашли, все. Тапки. Закрыли бы лет так на двенадцать. Ни один адвокат не отмазал бы.

– Подстава реальная. В том, что касается подставы, ты, конечно же, прав, – согласился старший. – Но относительно всего другого… Я скажу так: реально в этой шняге почти ничего не понятно. Кроме того, что ты оказался, как говорят в американских боевиках, не в том месте и не в то время… Слышь, брателло, а ты точно знаешь, что этого профессора убили? Ты говорил, что только ноги видел.

– Я некрологи читал. Его на Байковом похоронили. Все академики на поминки съехались. Речи толкали. Мемориальное собрание сочинений готовить начали.

– Некрологи, говоришь… – вздохнул Александр Петрович. – Хорошо, спрячу я твой клад. Надежно спрячу. Ни одна сволочь не найдет. Только мы с тобой будем знать о тайнике. Я, ты и никто, кроме нас… – он выдержал паузу, продолжительности которой позавидовал бы не один театральный трагик, и добавил почти скороговоркой:

– Однако, брат, за сохранение и риск мне полагается сорок процентов от реализации. Сорок процентов со всех тем.

Венеция, 7 мая 1751 года

Инквизитор Венецианской республики Антонио Кондульмеро осторожно коснулся кончиками пальцев исписанного цифрами тоненького листка бумаги и вопросительно взглянул на секретаря Священного трибунала.

– Откуда?

– Из Триеста, монсеньор. Зашифрованное письмо от доверенной персоны.

– И где расшифровка?

– Простите, монсеньор, но ключа к этому шифру у меня нет.

– Как таковое возможно? – брови инквизитора подпрыгнули от удивления.

– Наша доверенная персона в Триесте переписывалась лично с монсеньором бывшим инквизитором. А он, в свою очередь, никому не доверял шифр и не показывал оригиналы писем. Мы уже отправили в его домашний архив мессера гранде. Он попытается найти в бумагах покойного монсеньора шифровальные таблицы. Осмелюсь просить вашу милость о том, чтобы до того, как таблицы найдут, сие письмо неизменно пребывало в вашей секретной шкатулке.

– Тито, что я слышу? С каких это пор вы не доверяете своим помощникам?

– Наш конфидент в Триесте очень ценный и тщательно законспирированный агент. Мы должны беречь этого человека. Он, как нам известно, пользуется полным доверием как австрийских властей, так и франкмасонов. Сообщения, получаемые нами от него…

– Меня в свое время информировали об этом набожном и смелом человеке, – прервал секретаря инквизитор. – Однако мне также сообщили, что в последний раз конфидент присылал письмо покойному монсеньору полтора года назад. Как видите, Тито, мне тоже кое-что известно.

– Вы совершенно правы, монсеньор. Мы уже решили, что он по каким-то причинам навсегда прекратил переписку со Священным трибуналом. Однако, как видим, мы ошибались. Не исключено, что его теперешнее письмо содержит нечто чрезвычайно важное и срочное.

– Возможно, – согласился Кондульмеро. – Но, Тито, вы все-таки не ответили на мой вопрос. Что именно заставляет вас не доверять должностным лицам Священного трибунала? Если у вас имеются какие-нибудь обоснованные подозрения, то вы обязаны немедленно доложить о них мне.

– Ничего конкретного и ничего обоснованного, монсеньор. Поэтому я и не докладывал вам. Однако же, осторожность никогда не бывает лишней. Шпионы франкмасонов научились искусно маскироваться и разбрасывать повсюду свои дьявольские сети. Там, где не помогают деньги и ложь, они без колебаний применяют черную магию. Две недели тому назад в Падуе арестовали некоего аудитора, оказавшегося, представьте себе, руководителем масонской ложи. У него нашли приборы для планетарной магии и восковые подобия тех, кто умер от прошлогодней гнойной лихорадки.

– Наслышан, наслышан об этих сказках, – скривился, как от кислого, инквизитор. – На самом деле все там было иначе. Я бы даже сказал: кардинально иначе. Синьора аудитора оговорили завистники. Он недавно женился на молодой богатой вдове, и кто-то в Падуе по этой причине весьма и весьма огорчился. Такая вот, Тито, это банальная провинциальная история. А вы говорите: «планетарная магия», «гнойная лихорадка»!.. Не огорчайтесь, не стоит. Это я лишь ради того, чтобы напомнить вам, синьор секретарь Священного трибунала, что не стоит быть столь доверчивым к сплетням… Ну хорошо, пускай это письмо пока что погостит в моей шкатулке. А вы можете вернуться к своим обязанностям.

Венеция Григорию не понравилась. Город провонял гнилью, как старое лесное болото. Если в Триесте морской ветер успевал разгонять городские миазмы, то здесь он явно не справлялся. Запахи разложения и распада преследовали Сковороду и на улицах, и в роскошных апартаментах супругов Тома. Он откровенно скучал и жалел, что оставил палаццо д'Агло, где в свое удовольствие изучал эмблематику и копировал рисунки из альбомов. Он с радостью обменял бы украшенную балдахином роскошную кровать в апартаментах на улице Трех Тринитариев на сенник в сыром палаццо жениха Клементины.

Венецианская архитектура его впечатлила, но тяжеловатая красота Сан-Марко и Дворца дожей не смогла заменить хорошего настроения. Констанца была само обаяние, но зрелище оргии не покидало памяти Григория. Муж прекрасной аристократки оказался скучным педантом, абсолютно равнодушным к философии и ко всему, что интересовало его жену. Он вообще уделял супруге лишь жалкие крохи внимания и ложился спать в кабинете, отдельно от нее. Сковорода решил, что флегматичный, склонный к рациональному восприятию нрав банкира способствовал его телесной холодности. Единственным, что могло поднять настроение супруга Констанцы, было время, проведенное в оранжерее, где, под наблюдением опытных садовников, росли диковинные, привезенные из дальних краев, деревья, цветы и овощи. С Григорием Генрих Тома держал себя непринужденно и корректно, но чувствительная натура Сковороды улавливала во взглядах банкира, брошенных им исподтишка, невысказанные вопросы и растущее подозрение.

Перед поездкой в Венецию Констанца подарила «природному человеку» три смены добротной светской одежды, в которой Григорий ощущал себя удобно, но непривычно. Особенно порадовала его новая обувь. Его старые башмаки окончательно расползлись, и если бы не щедрость супругов Тома, школяру пришлось бы ходить по улицам Венеции босиком. Теперь же на его ногах красовались черные туфли из телячьей кожи с пряжками и квадратными каблуками. Вместе с Констанцей они гуляли по городу и проводили время за метафизическими беседами. От гнилостного смрада у Григория почти постоянно болела голова, но все же он пытался понять и запомнить как можно больше. Констанца охотно шла навстречу его познавательным стремлениям. Она объяснила Григорию строение и составные элементы каббалистического Древа Сефирот. Умственно провела его по мирам Древа: от Малхуда и сияющего Йесода к неизъяснимому Кетеру и дальше, в запредельную даль Эйн-Софа. Взамен Сковорода твердо решил познакомить красавицу с писаниями знаменитых афонских и печерских старцев.

Разговор об Афоне начался с того, что Констанцу заинтересовала иконка, которую Григорий держал на комоде, рядом с кроватью. На иконке киевский иконописец, в характерной нововизантийской манере, изобразил инока, приставившего указательный палец к губам, судя по всему, призывая к молчанию. Констанцу поразило сходство этого жеста с ритуальным масонским знаком градуса «тайного мастера». Она поинтересовалась, кто именно изображен на иконке.

– Святой греческий мученик Максим Исповедник, обучавший тому чину молчания, каковой смиренные иноки именуют Священной Исихией, – пояснил Сковорода. – Он шел путем, проложенным некогда преподобным Дионисием Ареопагитом, указавшим нам подвизаться на стезе Господней, идущей не стороной познания Его зримых дел, а стороной познания истинного отсутствия чего-либо зримого и явного.

– Я так понимаю, что Дионисий предлагал путь познания, противоположный пути Аристотеля.

– Истинно так, Констанца, истинно так. Смысл света можно уразуметь, познавая тьму, смысл любви можно определить посредством познания нелюбви, сиречь равнодушия, а смысл Творца выясняется, когда постигаешь Ничто. Ибо напрямую познать его невозможно.

– А в чем смысл священного молчания?

– Оно деятельно приближает нас к Творцу.

– Каким образом?

– Наш предвечный Творец, как известно, ничего не познает, поскольку не нуждается в этом. Он всезнающий. Его всезнание настолько безгранично и абсолютно, что мы не способны себе его представить. Не существует таких слов, какими можно было бы пересказать его безграничность.

– Еще бы! – согласилась Констанца, вспомнив старую масонскую гравюру, на которой Великий Архитектор был представлен в виде сферы с бесчисленными лучами, охватывающими задуманную и созданную им Вселенную, изображенную художником в виде рассыпанных по темному пространству гравюры планет и звезд.

– Познание окружающего нас мира – это то, чем занимаются люди. Сам Бог не нуждается в знании, так как это предусматривало бы такую невозможную вещь как отстраненное осознание Богом самого себя, то есть присущую людям двойственность. Человек может смотреть на себя со стороны, так как не охватывает всего сущего. Благодаря этому существует возможность такой «стороны», с которой мы смотрим на себя, оцениваем себя, ругаем себя за недостойные поступки. Но этого нет и не может быть у Бога, в Его абсолютной Целостности и абсолютной Полноте. Поэтому невозможно представить себе познание, обращенное Господом Богом на Него самого.

– Григорий, простите, но вы объясняете мне эти вещи так, словно я только вчера на свет появилась. Я, к вашему сведению, «Метафизику» Аристотеля в пятнадцать лет прочитала, а труды Картезия и Спинозы – в семнадцать. – На щеках красавицы расцвел прелестный румянец. – Я прекрасно понимаю, Григорий, что Бог не может быть ни объектом, ни субъектом гнозиса, то есть познания. Более того, я даже знаю, к чему ведут эти ваши святые, Максим и Дионисий. А ведут они к тому выводу, что в Абсолютном Божестве вообще не происходит и не может происходить никакого процесса. Соответственно, нет в Абсолютном Божестве и времени, поскольку категория времени, а значит, и каждая определяемая ею последовательность, являются условностями жизненного процесса. Условностями нашего, тварного мира. Мира, который каббалисты именуют Малхудом – Царствием земным. Наиболее униженным и самым примитивным из всех существующих миров.

– Истинно так, милая Констанца. – Сковороде приходилось вновь и вновь удивляться эрудиции и гибкости ума этой удивительной женщины. – Преподобный святитель Григорий Палама, пришедший к осознанию Света дорогой Дионисия и Максима, писал, что все сущее в полноте своей всегда присутствует в Боге, и поэтому слиться с Богом, самому стать Богом, означает получение безграничного знания. Такого знания, для которого не существует ни прошлого, ни будущего. Которое само есть все и всему есть равным. Божественное естество постигается не путем ученого диспута или отвлеченного любомудрия, где каждое слово всегда соревнуется с другим словом. Познание Творца и мистическое слияние с его энергиями происходит через особенную практику священной немоты.

– И чем сия немота отличается от немоты обыденной?

– В священном безмолвии происходит поиск полноты Истины. Это вовсе не постепенный, шаг за шагом, поиск. Не путь, идущий от отдельного к общему, подобно учению Аристотеля и прочих эллинских философов. Их способ познания связан со временем, последовательностью. Поэтому он не ведет к Богу, не приближает к полноте. Священномолчальники выбрали иной путь. Они глубже, taciturnior Pythagoreis. По свидетельствам античных авторов, ученики философа и математика Пифагора в первые десять лет обучения должны были соблюдать полное молчание. На их пути полнота знания постигается мгновенно, постигается в особенном состоянии. Только под надзором опытного старца можно в один день постичь через озарение (именно постичь, а не ощутить, не понять!), как войти в состояние священного молчания.

– Вы входили в него? Постигали? Пребывали в озарении?

– Нет, – признал Григорий, отведя глаза.

– Так о чем мы сейчас говорим? – В голосе Констанцы он вдруг почувствовал металлические нотки.

– Но ведь святые люди на Афоне, да и в наших монастырях тоже, постигали Предвечный свет через исихию.

– Вы лично были знакомы с такими людьми? – Металл уже не просто присутствовал в ее голосе, он звенел.

– Я знал людей, которые общались с такими людьми.

– Я верю только в то, что сама вижу. А вы, как настоящий сын Церкви, верите поповским небылицам. Я также общалась с теми, кто видел тех, которые знали кого-то, кто божился, что собственными глазами видел песиголовцев. Но это не означает, что я должна верить в то, что люди с собачьими головами существуют на самом деле. Скорее, не существуют, нежели наоборот.

– Это плохое сравнение.

– Почему? – В голосе Констанцы звенел уже не просто металл, а сабельный булат.

– Нельзя сравнивать святого отшельника с песиголовцем.

– Olla! Какие суровые ограничения на сравнения, вы только на него посмотрите! Я не сравнивала. Я просто применила известное всем образованным людям логическое правило, именуемое «лезвием Оккама». Это правило гласит: не нужно умножать сущности без необходимости. Мир одинаково хорошо обходится как без фантастических песиголовцев, так и без ваших фантастических святых, которые будто бы на горе Афон сидят, молчат и ждут озарения. И, походя, отбрасывают процесс научного познания. Что полезного делают для людей сии святые? Чем помогают в продвижении человечества к благоденствию, свободе, равенству и братству? А вот наука, к примеру, облегчает людям жизнь, борется с болезнями, освобождает мир от темных суеверий.

– Это не святые плохи, это я столь убог разумом, что не могу вам толком объяснить, – сдался Григорий.

– Как вы любите самоунижение! – Констанца смотрела на него почти с презрением.

– Сокрушенное сердце – это такое сердце, которое не заросло терниями забот жизненных, всегда готовое получить и правду, и милость Божью, – повторил он недавно сказанное Лейле.

– Какая чепуха! Если вы будете продолжать в том же духе, Григорий, я разлюблю вас! – Румянец залил не только лицо, но и лебединую шею и роскошные плечи Констанцы. Вороная грива ее волос, освобожденная от заколок и гребней, казалось, вот-вот взлетит и захлопает двумя черными крыльями.

– А разве вы меня любите? – удивился Сковорода. Про себя он заметил, что впервые видит, чтобы молодая женщина так беспредельно краснела.

– Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. – Констанца приблизилась к нему. Сквозь одежду он ощутил горячую дрожь ее тела. – Я не куртизанка и не безнравственная гетера, как вы себе фантазируете… Молчите!

– Но… – попытался возразить «природный человек».

– Молчите, говорю вам! – Слабое возражение было решительно пресечено. – Я соблюдаю нравственные принципы, принятые в кругах свободных людей. Я не изменяю своему мужу с мужчинами. Отдавать же почести Венере с красивыми женщинами, а равно позволять мужчинам целовать свое тело в хорошем обществе не считается ни грехом, ни изменой. Я не изменяю мужу, хотя он уже два года не разделяет со мной ложе и не возражал бы, если бы я завела себе любовника. Или даже целую стаю любовников. Ему было бы так удобнее. Но у меня имеются нравственные принципы.

– У вас, кроме принципов, есть амурная бестия.

– Да. – Крылышки калабрийского носика Констанцы затрепетали, словно паруса пиратской шлюпки перед атакой. – У меня есть Лидия. Я люблю ее прекрасное тело таким манером, каким мне захочется. Такими способами, каких никогда не подскажет и не покажет вам убогое воображение поповского воспитанника. Я люблю Лидию. Она – мое «живое серебро», мое тайное сокровище венерической мощи. Она ртуть, а я – сера. Мы сливаемся с ней в пламенную целостность, как эти два элемента сливаются в реторте алхимика, образуя Философский Меркурий. Но я могу полюбить и вас, Григорий. Могу, не смотрите на меня так! Могу! Но только не тогда, когда вы бормочете что-то ханжеское об «сокрушенном сердце» и «озарении». Вам абсолютно не идет философия червя. Я вижу в вас природный потенциал героя. Потенциал народного трибуна. Потенциал Публиколы, Брута и Демосфена. Ваш лидер Orlyk сегодня нуждается в таких людях, как вы. Близится решающее время общеевропейской битвы за свободу. Все народы, от западного океана и до восточных степей вашей родины, восстанут против тиранов, мракобесов и обскурантов. Или вы безразличны к судьбе вашей Отчизны?

– Не безразличен, совсем нет. Но существует высшая Отчизна в чертогах Отца Небесного.

– Прочь с глаз моих! – прошипела Констанца, указывая рукой на дверь. – Вы меня разочаровали.

– Прошу, Бога ради, простить меня, убогого, – грустно улыбнулся Григорий. – Простите также за то, что не смогу сегодня вернуть вам сие платье…

– Во-о-он!

В этом гневном крике Сковороде вдруг послышалось что-то знакомое. «Такими же воплями гнал меня из Львова демон, обитавший в теле юноши!» – вспомнил он. Григорий отвесил разъяренной женщине низкий поклон и твердым шагом покинул апартаменты супругов Тома.

«Лидия – ртуть, а я сера!» – вспомнил он слова Констанцы. В книгах, с которых он начал свое постижение мира, сера твердо ассоциировалась с адом и его хозяином. Дьяволом.

Карта Таро с рогатой мордой и скованными рабами похоти.

Выходя из дома на улицу Отцов Тринитариев, Сковорода произнес Иисусову молитву и трижды перекрестился.

Карпаты, август, наши дни

Павел Вигилярный уже давно не путешествовал по горам и вскоре понял, что решительно не успевает за старшим братом. Ему выпало нести в рюкзаке воду, пакет с бутербродами и один из канделябров. Груз не выглядел критическим, однако на пятом километре ходьбы горными тропами его спина под рюкзаком взмокла, а в коленях и голенях поселилась навязчивая боль.

– Далеко еще? – поинтересовался Павел, когда начал отставать.

– Не близко. Устал?

– Да, есть немного.

– Давай остановимся на минутку, – вдруг предложил старший. – Вижу, у тебя уже совсем дыхалка сбилась. Отдохни.

– Ну, о'кей, – Вигилярный-младший несколько удивленно посмотрел на «карпатского эсквайра». Насколько он знал своего брата, для Александра Петровича не были характерны вспышки сочувствия к слабым и отстающим.

Они присели на гладкий ствол поваленной ели и увлажнили горло водой.

– Ты на меня обиделся? – то ли спросил, то ли констатировал старший.

– Нет, не обиделся.

– Обиделся, я же вижу.

– Да говорю ж тебе: нет.

– Обиделся, обиделся, – прищурился Александр Петрович. – Жаба тебя душит из-за сорока процентов?

– Я тебе честно сказал, Саша, что не считаю такой раздел процентов справедливым, но мы с тобой все же одна семья. Я не буду кипеш поднимать. Пускай тебе будет сорок.

– Обиделся… – вздохнул старший.

Воцарилось молчание.

– Ты, брателло, часом ничего не заметил? – вдруг спросил Александр Петрович, всматриваясь в лесную перспективу, загороженную колоннадой звонких августовских деревьев, опиравшихся на лабиринт переплетенных серых корней.

– Нет, а что? – Павлу передалось беспокойство старшего.

– Да нет, ничего. Почудилось, – махнул рукой «карпатский эсквайр». – Ну что, отдохнул?

– Сколько еще идти?

– За соседней горой. Ты хотя бы дорогу запоминаешь?

– Не очень, – признался младший. – Эти повороты – они ведь все одинаковые.

– Это только так кажется. Ничего страшного, – заверил брата Александр Петрович. – Я тебе потом по карте все покажу, детально. Ничего там мудреного нет.

– Так что все-таки тебе там почудилось?

– Звук.

– Какой?

– Когда в тихую погоду сухая ветка ломается под ногой, то слышится такой звук, как выстрел. За несколько километров слышно.

– Я не слышал.

– Я когда-то тоже не слышал. В городе уши мхом зарастают. Но даже если ветка и хрустнула… Теперь здесь туристов полно.

– Да уж.

– Вот тебе и «да уж».

– А там, куда мы с тобой направляемся, туристов тоже полно?

– Раньше редко туда захаживали.

– А теперь?

– Будем надеяться, что теперь тоже.

Венеция, 18 мая 1751 года

Григорий продал сюртук (ночи были теплыми), сорвал пряжки с туфель, зачернил жженной пробкой барское платье и без особенных заморочек стал своим в компании бродяг, обитавших в районе Дорсадуро, на берегу грязного канала, названия которого он так никогда и не узнал. Единственной вещью, совершенно не нуждавшейся в трансформации, был его школярский мешок. Превращение пристойно одетого иностранца в нищеброда прошло настолько естественно, что он и сам удивился.

«Наверное, печерские угодники дарят мне такую птичью беспечность в прощаниях с лишними вещами и призрачными удобствами мира сего», – сделал вывод Сковорода и вознес благодарную молитву к собору усопших в Бозе преподобных Печерской лавры.

Тем солнечным утром Сковорода вместе с другими оборванцами искал у порта выбракованную перекупщиками рыбу. Кто-то сильно толкнул его в спину. Он едва не упал с высокого парапета на поросшие мхом камни причальных «быков». Еще большей неожиданностью стало услышанное им после толчка.

– Бог у помич, земляче! – гаркнул над самым ухом хриплый бас. Приветствие было произнесено на чистейшем черкасском диалекте.

Григорий резко обернулся. За его спиной возвышался рыжебородый крепыш пиратского вида. На голове его ладно сидела круглая шляпа того фасона, который в Украине называли «шведским». В прореженных приключениями зубах «пират» крепко сжимал короткую, заморского черного дерева, трубку.

– И вам пан Бог у допомогу, – поздоровался Григорий, занимая удобную для драки позицию.

– Та ж ты не бойся меня, Грыць, – пророкотал пират, заметив его маневр. – Я тебя, хлопче, уже неделю как ищу. Да и не я один. Хорошо же ты замаскировался. Молодец.

– А за каким таким добром я вам понадобился? Откуда меня знаете? И кто вы такой будете?

– Поклон тебе от Папаши Прота.

– Спасибо, – пробормотал Григорий, пораженный тем, как неожиданно, из морока забвения, воскресло его шпионское назначение. – Как поживает пан Духнич?

– Лучше тебя. Гнилую рыбу не жрет, в кошуле рваной не ходит, – захохотал обладатель шведской шляпы и понизил голос. – Но хватит о том пауке. Мы все в изрядном недоумении, как знатно ты обставил инквизиторов. Надо же! С виду пришелепнутый, а обвел вокруг пальца самого крысюка Кондульмеро. Знаменник ты.

– Я не разумею… – начал Григорий.

– Сейчас вразумишся борзо, – пообещал пират. – Но давай, для завода, отойдем в крепкое место. А то я вижу, твои смердючие побратимы навострили уши.

Они отошли подальше от рыбного причала, к острому углу крепостных стен, опиравшихся на скалы и огромные глыбы искусственного берега. Здесь беспощадно палило солнце, но зато вокруг не шатались бродяги и пространство со всех сторон хорошо просматривалось. То, что их могут увидеть со стороны Джудекки, как понял Григорий, пирата особенно не заботило.

– Ты, так думаю, еще не прознал, что твою патронессу арестовали, – начал «пират», удобно устраиваясь на теплой покатой глыбе.

– Констанцу?

– Да, Грыць, фармазонку и чернокнижницу Констанцу Тома. И ее благоверного супруга тоже, но потом его выпустили. Арестовал их гранд-мессир. Так тут именуют державного профоса, сиречь исполнителя приговоров Трибунала. А знаешь, что самое интересное: все сие случилось сразу после того, как ты убег из ее логова. Чуйку имеешь или что такое?

– А за что ее?

– В Венеции фармазоны сугубо запрещены. Однако же нам ведомо, что главной причиной сей поспешности была твоя голозадая персона.

– «Нам»? А кто такие «вы»?

– Слышь, хлопец, меня збытно матлять. Я ж тебя до печенки всего вижу, как облупленца. Мы – это тайная канцелярия Ее Величества императрицы Елизаветы Петровны. Или ты уже запамятовал, с кем дело имеешь?

– И много вас тут?

– Сколько надо.

– Ее нужно освободить.

– Кого?

– Я говорю вам, что Констанцу нужно освободить любой ценой. Иначе я не смогу встретиться с Орликом.

– Вот какая, значит, твоя конклюзия… – помотал рыжей бородой крепыш. – Наши думают, что Орлик уже не сунет сюда свой нос. Арест банкирши разворушил всю масонерию.

– Она устроит мне встречу с ним где угодно. В Риме, в Париже. Или вам уже не надобно, чтобы я с ним имел разговоры? Чтобы узнал о его кознях?

– Нужно. Еще бы.

– Что-то случилось?

– Да.

– Что именно?

– А оного я тебе не скажу.

– Если вам действительно нужна сия встреча, вы должны потщиться вывести Констанцу на волю.

– Сие невозможно. Она в когтях Священного трибунала. А там такие спекулаторы, что твои волки. Хлопче, мы же не будем ради какой-то ведьмы брать штурмом целый Дворец дожей. Сам помысли.

– Как знаете. Но без ее сакраментов и связей сам я ничего в сей диспозиции не стою. У меня еще нет ни рекомендательных писем, ни масонских паролей. Меня на мушкетный выстрел не подпустят к Орлику. Он полковник, дигнитарий, конфидент короля Людовика, а я кто? Голодранец.

– Ты был голодранцем, когда вольно школярничал, а теперь ты человек царской службы, – напомнил «пират». – Не мечи икру, ученый карась. Не с такими еще оказиями управлялись. Что-то придумаем.

– Борзо думайте.

– Борзо только кошаки из мамки вылезают. А здесь диспозиции серьезные, требующие рекогносцировки. Через седмицу в сей порт прибудет турецкий корабль, а на нем наше с тобой начальство. Вот оно и будет размышлять, решать, наряды раздавать. А мы с тобой – пуза мелкие, на сей счет ты прав. Мы начальству сначала донесем обо всем, а потом их наряды выполнять будем. С примерным прилежанием и геройством. Разумеешь? У нас дисциплиния. Слыхал слово такое, земляче?

– Слыхал, слыхал… А если ее за седмицу замучают?

– Не бойся, не замучают. Здешняя инквизиция не спешит и дела свои резво не делает. Они ведь и тебя прохлопали из-за того, что писари ихние целых два дня не могли расшифровать горячего письма. В Санкт-Петербурге за подобное разгильдяйство Никита Юрьевич всех приказных в Сибирь бы определил. А здесь, земляче, порядки другие. Ленивые они все здесь, балованные, сиесты себе разные позволяют, только бы поспать подольше. Одним словом – гондольщики. Беды не ведают.

– А что за письмо было?

– Из Триеста, говорят. По твою душу, земляк, сию эпистолию послали… Но вижу, что-то ты, Грыць, совсем не ровно дышишь к той ведьме знатной.

– Я о деле беспокоюсь.

– Так я тебе и поверил. Авантажная краля?

– Она масонка изрядная. Лично знается с Орликовой персоной. Когда-то она подвизалась его амантой, – неожиданно даже для себя соврал Сковорода. И сразу испугался: не выдаст ли его собственное лицо.

Однако «пират» никак не среагировал на такое сообщение. Он сказал:

– Потом об этом побалакаем. А сейчас, Грыць, пойдешь со мной. Нужно тебя крепко спрятать.

Тем же жарким майским днем на аудиенцию к инквизитору Кондульмеро напросился аббат Мартини. В Республике святого Марка этот человек полуофициально представлял интересы Верховной и священной Конгрегации Римской и Вселенской инквизиции. Инквизиции, именуемой в городе святого Марка «черной». Кроме этого факта об аббате Мартини никто ничего вразумительного сообщить не мог. Он был приветливым и ласковым, мало интересовался политическими делами Республики, нечасто навещал кардинала-патриарха и проводил свои дни в скромной двухэтажной резиденции рядом с каналом Нави. Окна резиденции держали закрытыми и днем и ночью. Вход в нее недреманно сторожил здоровенный немой монах с белым эмалированным крестом на груди. Иногда аббата видели в Публичных садах, расположенных недалеко от Арсенала. Невысокий, сгорбившийся и неспешный, он прогуливался, опираясь на лакированную трость, увенчанную маленьким серебряным черепом.

Кондульмеро искренне удивился, когда секретарь доложил ему о визите аббата Мартини.

«А этой старой вороне чего от меня нужно?»

Он поднялся и вышел из-за стола, чтобы достойно приветствовать уполномоченную духовную персону. Ожидая визитера, инквизитор поправил массивную золотую цепь, украшавшую его грудь, и расправил складки на пышной красной мантии, коей Республика удостоила его высокую должность.

– Pax vobis! Искренне рад видеть вашу светлость, – инквизитор поздоровался первым, демонстрируя почтение как к возрасту монсеньора аббата, так и к престолу Римского понтифика, который – как бы там ни было – представлял этот невзрачный попик.

– Благословенье Божье вам и этим стенам, filius meus, – тихо прошептал Мартини.

Он приставил свою зловещую трость к старинному черному бюро и присел на краешек стула, который секретарь предусмотрительно поставил в центре комнаты. Кондульмеро занял тронообразное кресло, декорированное в суровом ренессансном стиле. Это кресло стояло в кабинете председателя Трибунала с незапамятных времен.

– Я вас слушаю, отче, – с лица инквизитора не сходила приветливая улыбка.

– Сын мой, недобрые и печальные события привели меня к вашей милости, – начал аббат, ни на йоту не повышая голос. – Вам, несомненно, уже известно, что силы, вышедшие из глубин ада, усилили свою разрушительную деятельность во всех населенных людьми пределах. К сожалению, Республика не стала тем ковчегом спасения, в котором овцы стада Христова могут чувствовать себя в безопасности.

– Мы не дадим силам тьмы воцариться на земле святого Марка, – уверил монсеньора аббата Кондульмеро. – Для этого и существуют Совет Десяти и Священный трибунал.

– Да, конечно, – еле кивнул головой Мартини. – Но теперь мы столкнулись с подрывными действиями, ранее не известными. С такими, которых раньше вообще не существовало. Это новые формы зла, порожденные недальновидностью теперешних монархов и философскими шатаниями нашей эпохи. Соответственно, новые сильные яды, приготовленные в адских кухнях, требуют более сильных противоядий. А мы все еще действуем, согласно правилам и предписаниям эпохи Тридентского собора. Дьявол является мощным двигателем форм, он постоянно переодевает свою извечную ложь в новые красивые платья. А мы с вами ищем его слуг, одетых в старинные хламиды. Мы постоянно отстаем от злых плодов его неуемной изобретательности. Об этом когда-то дальновидно предостерегал святой Атаназий в послании к епископам Египта и Ливии: «Если бы великий демон дьявол явился нам в виде змея, дракона или льва, то был бы он отринут всеми, но каждый раз он надевает новые маски, все более привлекательные и захватывающие воображение».

– Полностью согласен и с вами, и со святым Атаназием. Однако же, отче, что именно вы предлагаете?

– Объединить усилия Республики и Церкви в изучении новой угрозы. Врага нужно тщательно и всесторонне изучить. Тщательно изученный яд быстро становится побежденным ядом.

– Какого именно врага вы имеете в виду? – уточнил инквизитор, а сам подумал: «Этот запечный таракан постоянно упоминает о ядах. Возможно, у него такая специализация?»

– Вам, сын мой, хорошо известно его имя.

– Имя князя мира сего?

– Речь идет не о дьяволе, а об одной из его земных армий.

– Имеете в виду масонерию?

– Да, – это было первое слово, которое аббат произнес более-менее громко. От необходимости прислушиваться к его бормотанию у Кондульмеро разболелась голова.

– Мы присматриваемся к этому новомодному учению, – заверил инквизитор. – У нас уже есть детальные описания их ритуалов, знаков ступеней посвящения и списки лож.

– Это весьма поверхностные знания, сын мой, – покачал головой Мартини. – Неужели вы в самом деле считаете, что можно, например, постигнуть тайны Святой церкви, имея только описание святой литургии, перечень канонических отличий иерархов и списки приходов? В церкви ныне, как и в прежние эпохи, имеются десятки достойных и уважаемых архиереев, которые настолько же далеки от ее истинных тайн, как и, скажем, старенькая безграмотная прихожанка, которая молится сейчас в Сан-Джорджио Маджиоре за здравие своих детей и внуков.

– Вы, отче, привели сильный аргумент в пользу иллюзорности наших знаний о масонах, – согласился инквизитор. – Возможно, вы знаете о них больше?

– Может быть, сын мой.

– Может быть?

– До недавнего времени я опережал вас в глубине проникновения в настоящие, а не в выдуманные масонские тайны. Мои агенты еще три года назад внедрились в масонские структуры и высветили изнутри узлы и переплетения их мерзостной паутины. Но теперь Господь подарил вам возможность еще более глубокого проникновения.

– Вы, отче, имеете в виду арест Констанцы Тома?

– Да. Вы арестовали ее, поздравляю. Однако мне кажется, вы до сих пор не осознали, какая крупная и ценная рыба попалась в ваши сети.

– Зря вы так считаете, отче. Мы уже знаем, что она является секретарем-подмастерьем смешанной триестской ложи «Марк Аврелий» и что именно она отвечала в ней за секретную переписку с масонами всей Европы. Таким образом, ей известны тайные цифры, имена секретарей и ораторов всех европейских лож, а также политические приготовления масонских заговорщиков, интригующих против стран, противостоящих франко-прусскому союзу. Она не только чернокнижница, но и действующая шпионка. Меня предупредили, что ей поручили выведать число корабельных орудий в арсеналах Республики.

– Поверьте, сын мой, это только малая часть из того, на что способна эта женщина. Или лучше сказать: это адское чудовище в женском подобии. Что касается ее осведомленности в масонских делах, поверьте мне, она выше всего, что вы можете себе представить.

– Вы, отче, знаете о ней нечто такое, чего не знаю я?

– Да.

– Что именно?

– Сын мой, пока что я расскажу вам только то, что позволит вам более трезво взглянуть на пойманное вами чудовище. Констанца Тома, ведя переписку с другими масонскими логовами, подписывала письма псевдонимом «Эпонина». Вам это о чем-либо говорит?

– Если бы вы объяснили мне, отче, я был бы вам искренне благодарен.

– Это имя исторической личности, жившей во времена Веспасиана. Так звали жену древнего галла Цивиллиса, которая вместе с ним – прошу заметить, на равных! – возглавляла кровавое восстание против римлян. Когда император придушил восстание, Эпонина вместе с мужем девять лет скрывались в пещере, до тех пор, пока этих супругов-инсургентов не нашли и не казнили. То, что эта женщина выбрала себе именно этот псевдоним, а не какой-нибудь другой, свидетельствует не только о ее полном осознании самой себя руководителем будущей революции, но и о готовности идти до конца, несмотря ни на какие потери и преграды.

– Я приму это к сведению. Спасибо, отче.

– Это только маленькая капля из обширного озера знаний, собранных и упорядоченных мною.

– Республика будет благодарна вам, отче, если вы поделитесь с нами своими уникальными знаниями, – Кондульмеро вложил в эти слова долю иронии, но такую крошечную, что только человек, прошедший иезуитскую дрессировку, смог бы ее ощутить.

– Думаю, здесь был бы уместен взаимовыгодный обмен. Я сообщу вам, кого вы на самом деле держите под крышей Дворца дожей, назову вам имена итальянцев, входящих в тайный ареопаг, управляющий всеми ложами, а вы, со своей стороны, назовете мне имя вашего конфидента в Триесте, благодаря которому вам удалось арестовать эту женщину. И еще одно, монсеньор инквизитор. После того как вы прекратите допрашивать Тома, вы не передадите ее комиссарам имперского суда, а отдадите чудовище мне. Может быть, на первый взгляд, такой обмен покажется вам неравноценным. Однако уверяю, сын мой, в итоге Республика не проиграет. А вам лично обещана благосклонная аудиенция у Святейшего Отца в Риме, папский орден и, в перспективе, епископский перстень.

– Кем обещано? – уточнил инквизитор, не сумевший скрыть заинтересованности. На скулах его упитанного лица проступили багровые пятна.

– Я здесь от имени секретаря Конгрегации кардинала Томмазо Руффо.

– Отче, покорнейше благодарю вас и Его Экселенцию за приятные обещания, но эта женщина – подданная императрицы Марии Терезии. Ко мне позавчера приходил австрийский посол с требованием немедленно передать Констанцу Тома представителям имперской власти. Он вел себя вызывающе, даже заставил меня оправдываться. До сих пор ситуация была контролируемой и Совет Десяти был на моей стороне. Однако если все требования будут озвучены Веной в форме официальной ноты протеста (а к этому, кажется, все идет), Республика не решится рисковать ни своим нейтралитетом, ни добрым соседством с империей. По моим данным, мужу Констанцы протежируют вице-канцлер граф Колоредо и князь Орсини. Эти министры имеют значительное влияние при венском дворе. Император Франц, кстати, также пользуется услугами банковского синдиката, в правление которого входит Генрих Тома. Я хочу подчеркнуть, отче: это совершенно секретная информация. Только из-за искреннего и глубокого уважения к вам, отче, я посвящаю вас в столь конфиденциальные вещи.

– Это пустая бюрократическая суета, – лицо аббата подернулось неким подобием ледяной улыбки. – Ведьмы и чернокнижники со времен святого Доминика находились и находятся под исключительной юрисдикцией церковного правосудия. Императрица – ревностная христианка и неизменно прислушивается к мнению Святого Престола. Мария Терезия не окажет противодействия в данном деле. Империей правит она, а не Франц и не Колоредо.

– Кажется, совсем недавно вы упоминали «недальновидных современных монархов»?

– Я не имел в виду теперешних Габсбургов.

«Он сделал ударение на слове «теперешних», – заметил инквизитор. – Ему где-то около шестидесяти, и он должен помнить войну тысяча семьсот восьмого года между императором Иосифом Габсбургом и папой Климентом Одиннадцатым. У этих черных ворон хорошая память. Но, прости меня, Господи, зачем она им, если они не умеют и не хотят учиться на собственных ошибках».

– Будем надеяться, отче, что вы правы. – Кондульмеро поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.

Он был реальным политиком, держал руку на пульсе континентальной дипломатии и понимал, что аббат отстал в своем видении европейских дел, как минимум, на четверть века.

«Однако он может оказаться более проницательным, нежели кажется. Он политик, как и я. Мы говорим и делаем только то, что должны говорить и делать, – мысленно улыбнулся Кондульмеро. – Хорошо, что старая ворона не вспомнила, что даже дож Пьетро Гримани, человек, занимающий высшую должность в Республике, имеет хорошего приятеля (если не друга), английского резидента Джозефа Смита, известного масона. Или, может быть, он как раз и намекал на дожа, когда говорил о «недальновидности монархов»? Но дож ведь не монарх… А если ворона говорила о «монархах» в широком понимании, предполагая этим всех первых государственных персон?.. Тьфу! Сам черт ногу сломит. Надо признать: папские ищейки обучены хитрым намекам».

Когда секретарь провел Мартини к Королевским вратам и вернулся, инквизитор спросил у него:

– Тито, что там с Тома?

– Молчит, монсеньор, и отворачивается к стене, когда мы входим в ее камеру. Очень гордая и напыщенная сеньора. Можно подумать, что ее муж не ростовщик, а настоящий имперский граф. Но, по правде говоря, мы за нее еще не брались по-настоящему. Мы только вежливо спросили ее от имени государственных обвинителей, кто поручил ей собирать ведомости о военном состоянии Республики и где прячется тот преступный субъект, с которым Тома приехала в Венецию.

– Она не ответила?

– Не произнесла ни слова.

– Кто-то за это время пытался связаться с ней?

– Ее муж выразил желание передать ей еду, вино, одежду и средства для ухода за телом. Весь день сидел в карете под нашими окнами, ждал. Мы ему категорически отказали. А, забыл сказать, монсеньор: ростовщик пытался передать через своего кучера золото надзирателю Примески. Тот не взял и доложил мне.

– Вы поступили дальновидно, Тито, когда отказались передать еду и вещи. Весьма и весьма дальновидно. Я полагаю, Генрих Тома и дальше будет пытаться подкупить надзирателей. Они достаточно надежны? Устоят перед искушением? Помните ту прошлогоднюю историю?

– Они надежные, ваша милость. Но для полной уверенности младший секретарь тщательно обыскивает их каждый раз, когда они заходят к арестованной и выходят от нее. Возле камеры круглосуточно дежурят наши люди.

– Она надежно изолирована от остальных заключенных?

– Да, ваша милость. Мы отселили всех, кого держали в соседних камерах.

– Ей дают только воду и хлеб?

– Да, ваша милость.

– Пусть пока посидит на одной воде. Может, тогда у нее поуменьшится гордости. И не ослабляйте контроля за надзирателями. Что-то подсказывает мне, Тито, что ее попробуют отравить.

Милан, 21 мая 1751 года

Полковник Орлик увидел, как целая туча голубей взлетела с площади перед фасадом Дуомо. В какой-то миг ему показалось, что вместе с птицами в небо поднялись и белые хоругви, развевающиеся над дверью собора. Это был плохой знак. Уже третьи сутки подряд его преследовали плохие знаки. И плохие известия.

– Тебе нельзя ехать в Венецию, брат, – будто прочитал его мысли старый приятель Жан Гилас, лейтенант инфантерии и (за пределами профанского мира) мастер масонской ложи «К трем пеликанам». – Даже конвент итальянцы переносят из Равенны в Сан-Марино, подальше от Венеции.

– А почему в Сан-Марино?

– Там крепкие ложи и власти нам симпатизируют. А кроме того, санмаринцы все еще не забыли оккупации войсками кардинала Альбернони. Они скрипят зубами при одном лишь упоминании имени папы Бенедикта или кого-нибудь из его курии. Иезуиты сбежали оттуда еще сто лет тому назад.

– В Венецию нельзя, здесь оставаться нельзя, ехать через Тоскану нельзя. – Орлик отошел от окна, склонился над картой, расстеленной на столе. – Еще эти проклятые австрийцы…

– Можно плыть морем. Сначала на Мальту, а потом…

– В Порту? Я, друг мой Жан, и в турках теперь неуверен. В Константинополь скоро прибудет новый московский резидент Обресков, а турки всегда рады утешить свежего московита со свежей казной. Особенно, если Дезальер по-прежнему будет смотреть на все сквозь пальцы. Он становится львом только тогда, когда чувствует личную выгоду. А я ему такой выгоды ныне обеспечить не в состоянии. Все меняется к худшему, брат.

– Ты все еще считаешь, что Кауницу удастся создать эту противоестественную франко-австро-московскую коалицию? Что-то я сомневаюсь, Григорий.

– Брат, учти: все европейские монархи больше черта боятся Фридриха Прусского. Он истинный солдат. Его сила растет как на дрожжах. Он молодой и упрямый, мечтает стать новым Александром. Это раздражает Мсье. Он, понятно, клянется Фридриху в вечной дружбе, но в Оленьем парке советуется с Кауницем. Жан, я печенью чувствую, что они создадут коалицию. Если не создадут, то Фридрих разобьет их всех по отдельности. Еще немного, Жан, еще немного, и галльский петух будет кукарекать вместе с габсбургским орлом. А царица побежит туда, куда посоветуют ей австрийцы.

Орлик сел на диван. Рядом с ним стоял драгоценный мраморный столик с шахматами. Несколько минут сын гетмана смотрел на двухцветную доску. Ему показалось, что шахматные фигуры представляют расклад европейской политики. Белый ферзь (Фридрих) нацелился на черного слона (Австрию), а благородный белый король (Людовик) был зажат двумя черными пешками (мелкими немецкими княжествами) и турой (Англией). А за выгнутой спиной черного коня (польского короля Августа) затаился черный ферзь (московская царица).

«И я где-то там. Среди вон тех, никем не защищенных, белых пешек», – зло улыбнулся Орлик и смахнул шахматы на пол.

Известие о смерти коронного гетмана Потоцкого застало полковника Орлика в Генуе. Мощный белый слон упал с континентальной шахматной доски. На смену старому другу Юзефу пророчили Браницкого, но это ничего не меняло: профранцузская партия в Польше осталась без головы. В Швеции монарх упокоился еще в марте, а на его трон (на радость царице Елизавете) взошел пустоголовый любитель парадов. Известия из Порты так же не радовали. Султан Махмуд с годами становился все пугливее и подозрительнее. А по правую руку от него, на вышитых золотом подушках, сидят уже не воинственные благородные визири из рода Сейидов, а продажный интриган Мехмед Дивитдыр, не любящий воевать. Зато охотно берущий царское золото и соболей, которых везет с собой Обресков. Наконец, из Крыма сообщали, что выращенные Орликом ростки взаимопонимания, которые начали было прорастать между крымчаками и Запорожской Сечью, теперь уничтожены новой волной пограничных схваток, грабежей и насилий.

Успехи при дворе Людовика австрийской ищейки Кауница могли забить последний гвоздь в гроб будущей украинской свободы. Если Париж и Петербург войдут в желанную Веной антипрусскую коалицию, то все планы разобьются вдребезги. Все те планы, что три с половиной десятилетия он взращивал сначала с отцом, гетманом Пилипом Орликом, а потом с принцем Конти в Secret du roi и масонских ложах.

Еще десять лет тому, после фактического поражения России в войне с турками, все выглядело более обнадеживающим. Веяли свежие ветры, и перспектива казалась если не безоблачной, то хотя бы не штормовой. Тогда на Черном море не осталось ни одного российского военного корабля. В Марселе тайно готовили флот для поддержки крымского хана и казацкого восстания. Власть в Петербурге принадлежала слабым и бездарным брауншвейгцам, боявшимся мятежей, колдунов и собственной тени. Миниху было не до Украины: он устраивал на казенные должности своих многочисленных родственников и заказывал у ревельских портных мундир генералиссимуса. Украинские полковники, почувствовав послабление, наперебой слали к нему, гетманычу Орлику, своих поверенных. В Михайловском монастыре тайно от фискалов Малороссийской коллегии правили службы за его здоровье и победу его оружия. Если бы тогда ломбардийцы и неблагодарный Лещинский одолжили ему золото для военной экспедиции! Если бы…

– Возвращаемся в Геную и оттуда плывем к Мальте! – решил Орлик. – Пусть вершится воля Божья!

Ведьмин лаз, август, наши дни

– Вот и пришли, – констатировал Александр Петрович, останавливаясь возле серой скалы, по ребрам которой стекала ленивая подземная влага.

– Прикольное место, – осмотрелся младший. – Смотри, братан, – вон та скала – самый настоящий гоблин. С квадратной головой. Как это место называется?

– Ведьминым лазом зовут.

– А почему?

– Старые люди говорят, что в древние времена на этом месте молодым ведьмам устраивали испытания. Обмазывали с ног до головы волчьей кровью, и они с наступлением полнолуния бежали к Несамовитому озеру эту кровь смывать. А потом обратно, к этому вот камешку. – Вигилярный-старший похлопал по скале ладонью. – Голыми бегали. Кого из тех молодок не съедали хищные звери и не забирала к себе озерная нечисть, тех принимали в трудовой ведьмовский коллектив.

– И далеко до озера?

– Тебе часа три идти. А ведьмы, думаю, добегали быстрее.

– Верю, – кивнул головой Павел. – Голым в ночных горах не очень комфортно.

Его воображение нарисовало древние Карпаты: дикие, поросшие могучим пралесом, – и черноволосую колдунью, бегущую к глубокому озеру, – страшную и прекрасную, возбужденную священными напитками и смертельной опасностью. А смешанная с ее потом кровь молодой волчицы стекает по стройным бедрам, как вода по скале, обрызгивая корни дубов и буков.

– Давай бутерброды, брателло, будем обедать, – старший оборвал эротические фантазии Павла.

– Ты же говорил, что мы уже пришли.

– Пришли.

– Тогда давай сначала дело сделаем.

– Подожди, не спеши.

– Чего ждать?

– Понимаешь, – Александр Петрович прищурился, осматривая окружающие, поросшие соснами и высокими кустами, горы, – меня все еще беспокоит тот треск. Посидим, поедим. А заодно посмотрим и послушаем. Вдруг кто появится.

– Ага. Даже так… – Младший тоже прикипел взглядом к нависавшей горной гряде, с которой Ведьмин лаз можно было рассмотреть как на ладони. – Зачем же мы тогда это место спалили? Тупо как-то.

– Ничего мы не спалили, Павлуша. Пока что не спалили. Место это известное, туристы иногда сюда забредают. Бывает что и ночуют. Но здесь можно месяц ходить и тайник не найти.

– Бункер какой-то?

– Круче, брателло, круче! – рассмеялся «карпатский эсквайр», расстилая клеенку на большой плоской глыбе. – Ты пока что расслабься. Сейчас пивка попьем, перекусим. Пусть враги – если такие здесь ходят – удостоверятся, что мы отдыхаем модно и правильно.

– А кто эти «враги», как ты думаешь?

– Кто, спрашиваешь? – Старший открыл бутылку, щедро, со вкусом, отпил холодного пива. – У меня сейчас, Павлуша, две главные версии. Первая: кто-то из моих соседушек сильно заинтересовался нашим походом в горы. Так заинтересовался, что идет, бедолага, за нами от самого Яремче. Есть здесь, среди местных гуцулов, такие, прости господи, врожденные пинкертоны, что иногда убить хочется… – Он второй раз приложился к бутылке. – Вкусный пивасик! Отведай, Павлуша, восстанови свой водно-солевой баланс… Вкусно? Я же тебе говорил. Не зря на себе этот кайф тащили… Так вот, существует еще и вторая версия. Она, скажу тебе, более стремная. Не исключено, что бандиты, пришившие профессора, тебя конкретно зацинковали и приехали за тобой сюда. Если вторая версия подтвердится, то у нас с тобой, брателло, реальные проблемы.

Некоторое время они ели молча, прислушиваясь к окружающим звукам. Над нагретым взлобьем скалы жужжали тяжелые августовские насекомые, серые белки спрыгивали с кривой сосны и с безопасного расстояния наблюдали за трапезой братьев.

– Я вот что, Паша, хотел тебя спросить, – нарушил молчание старший. – Ты мне объясни все-таки, какое отношение имеют все эти цацки, – он покосился на рюкзаки, – к Сковороде. Ты знаешь, я человек далекий от истории, литературы. Возможно, чего-то не понимаю. Наверняка не понимаю. Сковороду я в школе изучал. Помню, что жил когда-то очень умный дядька, любил путешествия, ненавидел богатых и попов. Написал стих «Каждому городу нрав и права». Мы его учили на память. О том, что каждого гонит свой бес. Учительница Анна Петровна говорила нам, что Сковорода этот был сильно не от мира сего. Такой блаженный дядька. Соответственно, страдал за правду-матку от разных обидчиков. Домом и семьей так и не обзавелся, всю жизнь свою бедствовал, бомжевал по Украине. Такая вот картинка. А здесь я вижу: серебро, гравюра плюс идол деревянный, офигенно древний… Что-то тут реально не клеится, брателло. Он что, язычником был?

– Да нет, православным.

– Так объясни же мне, темному, каким боком все эти вещи со Сковородой соотносятся.

– Не знаю.

– Вот тебе на… – Вигилярный-старший аккуратно сложил мусор в пакет. – А мне казалось, ты в теме.

– Я уже думал об этом. Ну, допустим, с гравюрой более-менее ясно. Она скопирована, возможно, даже рукой самого Григория Саввича, из сборника мистических эмблем. На ней, насколько я понимаю, символически изображено одно из основных понятий алхимии – Андрогин, соединение ртути и серы, как основа для дальнейшего производства философского камня.

– Алхимия – антинаучное учение.

– Это тебе тоже Анна Петровна рассказывала?

– Нет, Валентина Сергеевна. Она нам в школе химию преподавала. Серьезная женщина была. Мне за бензольные кольца двойку поставила.

– Эта серьезная женщина преподала тебе искаженное понимание алхимии. Во времена Сковороды эта наука уже потеряла признаки учения о свойствах веществ. В восемнадцатом веке алхимия была чем-то средним между самобытной философией и символическим преподаванием метафизики. Ее переплели с каббалой, Таро и другими оккультными системами.

– Вот и получается, брателло, что Валентина Сергеевна ничего не искажала. Каббала, Таро… Антинаучный бред.

– Философия, Саша.

– Философия – предмет темный, – «карпатский эсквайр» откинулся на спину и заложил руки под голову. – Философы не проверяют свои выводы экспериментами. Соответственно, нельзя понять, кто из них прав, а кто лжет. Все запутано. Нет ясности. А там, где нет ясности, там нет практического применения.

– А как они могут экспериментально проверить свои выводы, если философия оперирует такими предметами, как «сущее», «бытие», «время», «пространство»? Как можно экспериментировать с бытием или временем?

– Тогда пускай не называют свою философию научной дисциплиной. Наука, если ты еще помнишь, предполагает обязательную проверку гипотезы экспериментом. Путь познания, не содержащий в себе стадии эксперимента, не является наукой. А я, брателло, инженер по образованию, привык верить науке и выбрасывать на помойку всякий мистический бред. Наука достигла других планет, создала телевидение, компьютеры, мобильную связь. А чего добились твои философы? Вечно гундосят: «Я знаю, что я ничего не знаю». Не уважаю.

– Телевидение и сотовые телефоны не сделали человечество счастливым.

– Так считают неудачники, – фыркнул Александр Петрович. – Почему не сделали? Облегчили жизнь, развлечений стало больше. Людям для счастья нужны не философские сомнения, а простые вещи. Комфорт, развлечения. Чтобы хорошо трудиться, нужно хорошо расслабляться. А еще четко видеть, что к чему, где какая тема. А иначе как человек сможет себя реализовать? Вот я, к примеру, счастливый человек, реализованный человек. Я опираюсь на науку, а не на какую-то там темную каббалу. Я твердо стою на ногах и ясно вижу, что главное, а что второстепенное.

– Сковорода практиковал другую разновидность реализации. Через иную ясность.

– Значит, тоже был неудачником. Лузером. Ходил, как бомж, хотя, как видим, сидел на конкретных ценностях. Кстати, а что ты там хотел добавить нового к изучению Сковороды? С научной точки зрения там и так все ясно как божий день.

– Не все ясно, далеко не все… Но это, Саша, не для этого места дискуссия. Если честно, то сначала я хотел написать сравнительные биографии Сковороды и Казановы…

– Казановы? Того, о котором фильм сняли?

– Того самого.

– С ума сошел, что ли? – искренне удивился старший. – Что общего у Сковороды с тем фраером? Над тобой долго смеялись?

– Ты ошибаешься. Между ними много общего. Родились и умерли почти в одно и то же время, всю жизнь провели в странствиях и поисках. Оба имели хороший вкус. Разбирались в искусстве, упражнялись в литературе. Обоих официальная церковь подозревала в симпатиях к еретическим учениям, и не без оснований. Не обзавелись семьями. И еще ряд общих позиций. А на счет того, что смеялись… На моей кафедре, по крайней мере, никто не смеялся. Правда, меня особо и не поддержали…

– Вот видишь!

– Нормальная была тема, – прищурился на солнце Вигилярный-младший. – Даже не нормальная, а классная, крутая, модная. Просто ты, братишка, не понимаешь. Компаративистика теперь в законе, многие занимаются сравнительными темами.

– Сомнительными темами?

– Сравнительными. Проблемы со слухом?

– Я тебе, брателло, прямо сейчас подброшу еще одну модную тему для исследования, – не меняя интонации, сообщил Александр Петрович. – Нужно исследовать, что забыли юные девушки рядом с Ведьминым лазом.

– Юные девушки? – замотал головой младший. – Где?

– Не дергайся, – посоветовал старший. – Я их уже минуты три цинкую. Идут сюда со стороны Попивана. Две молодые телки. Не маскируются. С маленькими рюкзаками. Одеты, как обыкновенные туристки. Кстати, они симпатичные.

Венеция, 23 мая 1751 года

Пятые сутки Григорий скрывался на старом капере, пришвартованном к молу около Местры. Корабль, хотя и потрепанный, еще не потерял былой боевой выправки. Его форштевень украшали три щербатых тарана, а рангоут выглядел странным гибридом бермудской и староиспанской его разновидностей.

Григорий приспособил один из парусов в качестве тента. Он целыми днями лежал в его тени, вытянувшись на бугшприте, и курил трубку. Земляк иногда составлял ему компанию. Сначала крепыш конспирировался, но вскоре выяснилось, что его зовут Семеном и что род его ведется от реестрового Ивана Макогона, которому не посчастливилось передать казацкие сословные привилегии детям и внукам.

На флот Семен попал шестнадцатилетним и побывал матросом на нескольких кораблях третьего и второго рангов. Потом получил должность купора – члена экипажа, согласно русскому морскому уставу 1720 года, отвечавшего за бочки с порохом и другие корабельные припасы. Во время данцигского похода купор Макогон проявил смекалку в секретном деле, был замечен квартирмейстером Гончаровым и назначен фискалом на «Святого Георгия». Такой блистательной карьере способствовало то, что Семен в родных Черкассах ходил в приходскую школу, разумел славянское письмо, а в походах борзо познавал иноземные наречия и латынь.

– В нашем деле главное – иметь предвидение, сиречь чуйку! – поучал Сковороду Макогон. – У тебя она есть, из тебя вышел бы проникновенный фискал. Однако я вижу, ты твердо двинешься по благочинной перспективе. Сие не менее одобрительно. Можно до чина великого, до архимандрита дослужиться.

Григорий не возражал. Макогон принадлежал к той породе людей, убеждения которых еще в молодости застывают в окончательной и неизменной форме. Кроме того, все мысли Григория вращались вокруг Констанцы, и он сам себе удивлялся.

Раньше его гибкий и жадный на новые впечатления разум никогда так долго не задерживался ни на отдельно взятой женщине, ни на женщинах вообще. Те из них, которых вожделели деревенские сверстники Сковороды, отталкивали его своей узкой практичностью и полным нежеланием познавать что-либо за гранью сельского мирка, включавшего в себя ближайшие хутора, монастыри и ярмарки. Когда он заводил с ними беседы об удивительных творениях Божьих, деревенские девушки начинали посмеиваться и перемигиваться. Некоторые из них простодушно считали Григория восторженным дурачком, другие – более проницательные – понимали, что его необоримо тянет в те духовные сферы, которые, по убеждению деревенских, полностью относились к церковному наряду.

Самые умные из крестьянок мечтали стать попадьями. Но в родном селе Григория господствовало убеждение, что настоящего попа – солидного, толстого, с громким голосом и елейно-масленым взглядом – из сына Саввы, скорее всего, не выйдет. Голос у него был красивый, сильный и с клироса звучал приятно. Сего очевидного факта никто не оспаривал. Однако перспективной поповской солидности в осанке и повадках Григория не просматривалось. Он был слишком подвижным, светским, любознательным юношей. А сугубое любопытство, как говаривал местный мудрец Начитанный, есть тропа, заросшая терниями и чертополохом. И сия тропа, учил мудрец, к любви старшин-начальников и к уважению посполитых людей ведет-ведет, да никогда не приводит.

Кроме сего недостатка, Григорий любил спорить со старшими, не имея для таких экзерсисов ни надлежащего чина, ни соответствующих заслуг. Таковая его черта послужила окончательному приговору деревенских кумушек: если уж, с Божьей помощью, сума и тюрьма обойдут сына Саввы стороной, то уже никакого сомнения нет в том, что закончит он затрапезным дьячком, пропадающим в хлопотах без старшинской протекции. И даже родственные связи с Полтавцевыми тут не помогут. Приговор окончательно отвратил от Сковороды сообразительных деревенских невест.

В Санкт-Петербурге Григорий познакомился с женщинами иного типа. Нескромными, легко идущими на грех. От них исходила темная и опасная энергия похоти. В пестром столичном водовороте они использовали свое очарование и свою хитрость для получения партикулярного превосходства. Себе в мужья и любовники они прочили в основном мужей военных – сильных, задорных, склонных к дуэльным состязаниям и гордому ношению красивых мундиров. Среди сих искательных женщин встречались обученные грамоте. Некоторые из их числа разумели в иностранных языках и полагали себя знатоками придворного политеса. Однако с Григорием они почти не общались – застенчивый придворный певчий не снискал популярности среди этих капризных, манерных и дальновидных искательниц галантного счастья. Их более простые товарки вызывали у сына Саввы разве что сочувствие. Этим было только замуж выйти. За кого-нибудь, но, желательно, умеренно пьющего, имеющего в столице каморку с немецкой кроватью и жалованного сотней целковых в год.

На фоне сего собора известных ему женских персон Констанца Тома сияла, будто Пламенеющая звезда древних мистиков на темном небе не доросшей до форм материи. Теперь, когда Констанца попала в заточение, Григорий не находил в этой женщине ни одного изъяна, кроме, естественно, оргиастической порочности, которую он причислял к неизбежным свойствам алхимического мира.

Необычайно умная, блистательно образованная, посвященная в метафизические секреты, жена Генриха Тома, ко всему прочему, получила от предков (или, возможно, от неких непостижимых Сил, рассуждал Григорий) редкостную совершенную красоту. Такое сочетание талантов и даров природы, по его разумению, не могло оказаться случайным. В персоне Констанцы несомненно проявилось тайное и властное высшее назначение. Его тянуло одновременно и к познанию этого назначения, и к ее прекрасному телу, так убедительно проявляющего себя как в женской, так и в мужской роли. Григория преследовали однообразные греховные сновидения, где Констанца оказывалась между ним и Лидией и принимала венерические приношения как от него, так и от амурной бестии.

Он помнил каждое слово Констанцы, каждое выражение ее лица. Он мучился тем, что спорил с ней и не всегда внимательно слушал ее объяснения. Теперь каждое слово триестской красавицы приобретало другое, более глубокое и разветвленное значение. В представлении Григория Констанца превратилась в живую книгу эмблем, страницы которой он едва успел перелистать, хотя имел возможность выучить и понять.

Чувство, что эту ошибку уже никогда нельзя будет исправить, было настолько жалящим, что Григорием постепенно овладела телесная боль, ноющая и неотступная. Эта боль выкручивала и плющила его плоть, жгла поясницу и сжимала стальным обручем сердце. Он не мог спать, не мог молиться, не мог слушать напутственную болтовню Макогона. Перед ним неотступно стояло вдохновенное лицо Констанцы, ее глаза, ее карминовые губы, черные волны волос. Белое солнце Юга играло резкими тенями на ее бархатной коже, а запах ее духов щекотал его ноздри. Он вспоминал ее платье из воздушной и полупрозрачной ткани цвета слоновой кости. Сквозь него солнечные лучи высвечивали ее безупречную фигуру. Платье не было тюремщиком тела. Оно вступило с телом и солнцем в амурный сговор. Он вспоминал, как наслаждался сбежавшим сквозь ткань контуром ее тела. Как лежала на мраморе балкона тень этого контура. Сие видение вынуждало его обкусывать губы до крови.

Среди прочего, вспомнил Григорий их с Констанцей прогулку берегом Гранд-канала. Он тогда заметил на ее левой руке перстень с монограммой «МА» и спросил, что обозначают сии буквы.

– Когда-то Римом правил Марк Аврелий, – ответила любимица Венеры. – Его полагают лучшим из императоров. Он дал римлянам свободы, его империя напоминала республику. Это его инициалы.

«Марк Аврелий! – тяжко вздохнул Григорий, лежа под парусом старого капера. – Благородное имя сие не впервые обозначило себя в моей жизни. Когда ж это было? Ну, конечно же, это было на именины императрицы Елизаветы Петровны, пятого сентября тысяча семьсот сорок четвертого года от Рождества Христового».

Императрица приехала в Киев паломничать. Она молилась на раках Печерских святых, щедро разбрасывала медь и серебро бесчисленным бродягам и пилигримам, толпившимся под высокими стенами Лавры, со всей своей свитой вкушала гигантских осетров, мастерски зажаренных и фаршированных по секретным рецептам митрополичьей кухни.

В честь самодержицы, наследника престола Питера Ульриха и его невесты Софии-Августы, силами студентов Духовной академии и местных комедиантов поставили панегирическую пьесу «Благоутробие Марка Аврелия». Написал сей панегирик многоопытный и непьющий автор прославленных «школьных действ» Михаил Козачинский, посвятивший свое произведение «Елизавете Петровне, Марку Аврелию века нашего». Сковорода не вошел в студенческую труппу и пребывал среди зрителей.

Спектакль пышно декорировали. На сцену, как и предусматривалось прологом, на позолоченной повозке выезжал толстый дядька в латах, представлявший персону Киева. Повозку тянули крылатые Пегасы. За дядькой-Киевом шествовали аллегорические фигуры: Марс с андреевскими эмблемами и пленными турками, Фортуна с венком и двуглавыми орлами, Амур с анаграммами, в которых зашифровали имена принца-наследника и его невесты, Астрея с линейкой и Гармония с серебряными шарами и циркулем.

После парада древнеримских божеств на сцену выбежали студенты, переодетые казаками и поляками, и разыграли сценки из славной виктории Хмельницкого под Корсунем. Некоторые ряженые так увлеклись баталией, что двух «поляков» и одного «казака» товарищи вынесли без сознания. Императрица одобрила сие изрядное рвение и приказала отправить актерам на лечение двадцать червонцев и бочонок анисовки. Потом произвели балет на австрийский манер, а уже после него началась сама пьеса, в которой милостивый и рассудительный Марк Аврелий противопоставлялся жестокому и высокомерному Авидию Касию. В личности Авидия зрители легко распознали карикатуру на Бирона. Победу милосердия над жестокостью они приветствовали громкими криками «Виват!», а принцесса София-Августа аплодировала, что в то время было весьма свежим способом публично продемонстрировать свое расположение.

Сие пышное прославление «Марка Аврелия века нашего» несколько подпортила финальная иллюминация. Ракеты дрезденских фойермейстеров напугали и лошадей, запряженных в кареты, и гостей праздника. У пышной придворной дамы (не фрейлины ли Паниной?) от ракеты загорелось платье, начались толкотня и паника. Зрители, сбившись в толпу, побежали к сцене, кулисы не выдержали их напора и повалились. Сковорода собственноручно вытащил из-под задымленных декораций студента, игравшего Марка Аврелия.

Несмотря на сие досадное приключение, пьеса тронула Григория. После этого он прочитал «Размышления» императора-философа, книги Диона Кассия и Секста Аврелия Виктора, где описывалась жизнь «лучшего среди цезарей». Уже тогда его удивила снисходительность Марка Аврелия к распутству женщин как в собственной семье, так и римлянок в целом. Теперь он оправдывал Констанцу посредством стоической философии императора, не запрещавшего пестрой природе действовать через телесные возможности и агрегаты.

«Если всемогущий правитель мира не считал необходимым наказывать женщин за телесную избыточность, – размышлял Григорий, – то почему я, ничтожнейший в мире сем, должен обвинять Констанцу? Имею ли такое право? И не зависть ли жалкая говорит во мне, когда осуждаю прекрасное тело за дары, им приносимые?»

Чем больше он размышлял о противоречиях, найденных в персоне Констанцы, тем больше склонялся простить удивительной женщине ее склонность к неистовствам Диониса и Венеры.

Философия стоиков, которую исповедовал Марк Аврелий, размышлял Сковорода, могла бы стать основанием для его примирения с Констанцей. Ведь древний император считал, что природа есть не только всем известной данностью, окружающей людей от рождения и до смерти, но и тем внутренним образом, согласно которому усложняется и развивается все сущее. Источником телесной натуры он и его единомышленники полагали некое разумное огненное дыхание, чьим присутствием пронизана и усложнена Вселенная.

«Возможно, Констанцу с Лидией соединяет духовный огонь божества-дыхания, «святого духа» язычников-стоиков? – предположил Григорий. – Возможно, в миг, когда они сливаются телами, образуется высшее, совершенное тело, чем-то похожее на тело Андрогина? Тут, понятно, затаилась в умственной засаде ехидна противоречия. Марк Аврелий считал, что телесное находится под руководством духовного Света, а святой Августин и Отцы Церкви, наоборот, считают все телесное, все материальное темным царствием дьявола. Возможно ли, пристойно ли перебросить между этими непримиримостями золотой мост согласия? Если таковое возможно, тогда не стоит уделять телесному столь много нравственного внимания, обрекать на тяжкое и долгое искупление простые проявления телесной правды. Однако позволена ли Богом суверенная «правда тела», не подвластная библейским и нравственным предписаниям? Можно ли жить одновременно двумя самобытными правдами – правдой Духа и правдой тела? Это же ересь. Самая что ни на есть ересь…»

– Страдаешь, человече Божий? – голос фискала вызволил Григория из вязкого плена воспоминаний.

– Чего вам, дядя Семен?

– Удивляюсь тебе, Грыць. Лежишь здесь, бледный, как блейвас. Я бы на твоем месте пил и пил на радостях, что все так славно обернулось. Горилки, жаль, нема, но зато имеется изрядная малмазия. – Семен покосил глазом вниз, в направлении трюма. – И к малмазии что-нибудь подхарчеваться найдем… Возрадуйся, Грыць, танцуй-фурцуй! Не в каземате сидишь, казак, а под Божьим солнышком греешься. Смотри, смотри какое небо! – Фискал обвел широким взмахом руки горизонт Адриатики. – Воля вольная, окоем лазурный! Так будь же мужем, а не кислой девкой.

– Еще рано волю славить, – буркнул Григорий.

– Чего ж так?

– Псы латинские рыщут по городу.

– Это все фрашки! – фыркнул Макогон. – Поймали твою кралю, теперь успокоятся. Они теперь себя зауважают, ой как зауважают. Пойдут пить, хвалиться, с бабами святковать. Сколько тебе говорить: ленивые они здесь все, хирные. Нет у них шпуваного понимания. Не лупил их профос тройчаткой по голому заду, как нашего брата, не лупил… Ты не переживай, казаче. Прибудет начальство, разберется, и прямой наряд нам выдаст. При царском деле и жить веселее, и глупость разная из головы быстро выходит. Повезло нам, что при деле состоим и в диспозициях державных нужными человеками подвизаемся.

– Начальство… И когда же, дядя Семен, сие ваше начальство прибудет?

– Да не только мое. Твое тоже.

– Долго ждать?

– Когда надо будет, тогда и прибудет, – отрезал фискал. – Наше с тобой дело – ждать… Кнышика хочешь скушать? Вкусный кнышик, хорошим жиром мазанный.

– Давайте сюда свой кнышик, дядя Семен. – Сковорода вдруг ощутил приступ голода. – И вина хочу.

– Это уже по делу! – обрадовался Макогон. – А я уже думал: зря, Семен, ты его нашел… Смотри, ожил наш Грыць-найденыш! Казацкая натура свое берет. Не грусти, хлопец, не грусти. Не последняя такая краля на белом свете. Вон их сколько – вся Венеция. Да что там венецианки, наши черкасские девки краше. Еще и получше для тебя отыщется.

Английский консул в Венеции Джозеф Смит не знал настоящего имени человека в маске, прибывшего в его палаццо на пересечении Великого канала и Рио де Санти Апостоли в ночь на 24 мая 1751 года. Он и не пытался узнать. Человек в маске пожал ему руку в полном согласии с правилами масонского послушания и назвал общий пароль третьего градуса: «Мейхабен». Этого, в принципе, было достаточно, но гость подкрепил пароли рекомендательным письмом от Тронного мастера Досточтимой ложи «Три золотых яблока».

«Носить с собой подобный документ весьма рискованно», – мысленно отметил Смит. Также он подумал о том, что на подобный риск идут, среди прочего, и ради того, дабы выглядеть убедительнее во время сомнительной миссии. То, что ночной гость, назвав пароли, не снял маски, англичанина не удивило. Он уже привык к решительной, но лишенной последовательности и логических основ итальянской конспирации.

– Садись, брат мой, – консул указал гостю на стул. – Слушаю тебя.

– Я пришел к тебе, высокочтимый брат, по делу сестры Эпонины, – голос незнакомца из-под маски звучал глухо и неопределенно. – Она на грани смерти.

– Вот как… Я не знал об этом.

– Ее морят голодом. Но, высокочтимый брат, не это самое страшное. Известный нам аббат Мартини вступил в сговор с одним из секретарей Трибунала.

– С какой целью?

– Мартини известен как изобретатель особенного яда, который в Риме называют «ехидной», или «зельем последней исповеди». Если человеку дать этот яд, он впадет в полубессознательное состояние и выдаст все, что знает, и всех, кого знает. А потом умрет в страшных судорогах, ломающих кости. Даже люди, способные выдержать испанские пытки, не могут противостоять дьявольскому зелью аббата Мартини. Item, чем дольше человек голодает перед принятием яда, тем эффективнее действует «ехидна». У нас есть подозрения, что нашей сестре умышленно не дают еды, дабы с помощью «ехидны» вытянуть из нее имена и шифры.

– Я прошу прощения, брат мой, но твое сообщение звучит как нечто весьма маловероятное, – заметил Смит. – В полубессознательном состоянии человек еще способен назвать несколько цифр и пару имен, в это я могу поверить. Но воспроизвести в таком состоянии шифровальные таблицы…

– Наши римские братья, изучившие все, связанное с «ехидной», говорят, что яд удивительным образом обостряет память, – возразил гость. – Некоторые несчастные под его действием слово в слово пересказывали длиннейшие письма, из которых, в нормальном состоянии, за одно прочтение не запомнили бы более трех предложений. Все братские дела под угрозой. Не только в Италии. Во всей Европе.

– Для того, чтобы папскому инквизитору позволили допросить заключенного Трибунала, нужно разрешение не какого-то там секретаря, но одного из государственных обвинителей. Я не думаю, что Кондульмеро или кто-то из его коллег предадут Республику и вступят в преступный сговор с папским шпионом.

– Аббат мог подкупить кого-нибудь из обвинителей. Иезуиты никогда не жалели золота на подобные интриги.

– Сомнительно, – качнул головой консул, помолчал, словно раздумывая над чем-то, а затем резюмировал: – Вы паникуете, мои досточтимые братья. Так и передай своему Мастеру Престола.

– Сестра может не выдержать…

– Что ты предлагаешь?

– Освободить ее силой мы не сможем.

– Сие не вызывает сомнений.

– Значит, мы должны опередить Мартини.

– Отравить Эпонину?

Гость не ответил.

– Я спрашиваю тебя, брат мой: ты здесь и сейчас предлагаешь мне организовать убийство нашей сестры? – Глаза Смита встретили влажный блеск там, где в маске были прорези.

– Есть такие ситуации… Моменты крайней необходимости, – энергия голоса незнакомца погасла настолько, что консул едва разбирал слова.

«У него весьма выразительный римский акцент, – отметил англичанин. – Он действительно римлянин, как и тот чертов аббат. Интересно, благодаря какой непознанной регулярности, все сомнительное в наше время исходит от Вечного города?»

– Это за гранью моего понимания, – Смит встал, давая понять, что разговор окончен.

– Могут погибнуть и потерять свободу сотни братьев.

– Если мы будем совершать такое, то чем мы тогда отличаемся от мракобесов, брат мой? Как мы будем после такого принимать присяги, как будем обращать свои взгляды к Пламенеющей звезде?

– Тогда предложите свое решение, высокочтимый брат.

– Я подумаю над этим, – заверил англичанин, а потом спросил: – Кстати, как зовут того будто бы подкупленного аббатом секретаря?

– Николатини. Его звать Фульвио Родольфо Николатини.

Смит коротко кивнул, снова сел, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Воцарилось молчание. Минуты шли за минутами, но англичанин не шевелился и не издавал ни звука. Гостю показалось, что он даже дышать перестал. У него сложилось впечатление, что англичанин впал в молитвенный транс.

– У нас не много времени, высокочтимый брат, – прошептали губы под маской.

– Вечность, – произнес консул, не меняя позы, и гостю показалось, что от его голоса затрепетали свечные огни.

– То есть? – переспросил римлянин.

– На самом деле мы обладаем полнотой времени, брат мой. – Джозеф Смит открыл глаза и смотрел теперь поверх головы гостя. – Полнотой вечности. И мне, поверь, очень и очень жаль, что ты, мой дорогой брат-мастер, этого до сих пор не понял.

Ведьмин лаз, август, наши дни

Девушки действительно оказались симпатичными, а еще – скорыми на знакомство. Старшая из них назвалась Лилией. Спортивный костюм подчеркивал ее атлетическую фигуру, крепкие ноги и прямые, мужского профиля, плечи. Младшая представилась Лидией. Она была ниже ростом и худее подруги, но лицом удалась больше. Ее огромные, умные, широко посаженные глаза обладали свойством притягивать взгляд. Сангвинический характер Лидии проявлялся в каждом ее движении, в каждом веселом прищуре, с которым она наблюдала за настороженными переглядываниями братьев Вигилярных.

– Вы, мальчики, какие-то испуганные. Привидение здесь встретили? – Она скорчила страшную гримасу, фыркнула, а потом, уже совсем не сдерживаясь, засмеялась. Смех у Лидии также оказался сангвиническим – переливчатым и заразительным.

– Лидочка, я для тебя уже не мальчик, а дядя, – в ответ улыбнулся Александр Петрович. – Тебе двадцатка уже стукнула?

– А вам обязательно нужно, чтобы мне было двадцать плюс?

– Мне, Лидочка, с детьми не интересно.

– Что именно вам не интересно?

– Пиво пить.

– А-а… – Лидия подмигнула Лилии. – Слышишь? Они, оказывается, по легкому алкоголю выступают.

– И детей не любят, – заметила та.

– Чем вам не нравится легкий алкоголь? – поинтересовался Вигилярный-младший.

– В городе он нам нравится, очень даже нравится, – заверила его Лидия. – Но здесь, в горах, на природе, хлестать пиво…

– Несерьезно, – поддержала подругу Лилия.

– Упс, – развел руками Павел Петрович. – Водку мы не брали.

– Мы водку тоже не брали, – во весь рот улыбнулась сангвиническая девушка. – Мы водку не пьем. Но у нас есть немного текилы.

– Совсем немного, – подтвердила ее спортивная подружка и вынула из рюкзака граненую литровую бутылку. – Но вы, дяди-мальчики, можете пить свое пиво. Мы не против.

– Мы девушки либеральные, – Лидия развернула клеенку и положила на нее пакет с буррито. – Мы никогда никого ни к чему не принуждаем. Все по согласию. Правда, Лиля?

– Мы либеральнее Обамы. Мы очень и очень продвинутые девушки, – подтвердила спортсменка.

– Вы студентки? – поинтересовался «карпатский эсквайр», раскладывая на клеенке остатки братской трапезы. – Угощайтесь.

– Спасибо, – Лидия развернула пакет. – Вам нравятся буррито?

– Сойдет, – согласился на буррито Вигилярный-старший. – И где вы учитесь?

– Мы не студентки.

– Неужели школьницы?

– Мы работаем.

– В сфере обслуживания?

– Угадали, – кивнула Лидия. – Мы с Лилей официантки.

– Что-то вы не похожи на официанток, – оценивающе глянул на девушек Александр Петрович.

– А какими, по-вашему, должны быть официантки?

– Я, Лидочка, не первый год на свете живу.

– Так вы не ответили. Какими? Овцами немытыми?

– Одежда на вас не дешевая.

– Не дешевая, – согласилась Лидия. – Мы с Лилей только фирменное носим. У нее, – она кивнула в сторону подруги, – мама из Италии бабло присылает, а у меня папа нефтяник.

– Повезло, значит, вам с родаками. А почему не учитесь? Сейчас просто: деньги заплатил и учись себе на здоровье.

– Зачем?

– Мир теперь такой. Нужно образование иметь. У меня две дочери. Обе после школы учиться пойдут. Определю их в университет. Одна пойдет по коммерческой части, а другую устрою на юридический.

– А потом будут сидеть в офисе, варить начальнику кофе и в игрушки играть? – фыркнула Лилия. – Офигенная перспектива!

– Ага, значит, лучше шастать с грязными тарелками между столиками и получать шлепки по жопе? – вмешался в разговор Павел Петрович.

– Бывает, – согласилась Лилия. – Зато чаевые, как у профессора зарплата.

– Вы даже знаете, какая зарплата у профессора?

– Она знает, – заверила Лидия. – Лиля тусит с преподавателями.

– Студенток им мало?

– Из-за студентки могут быть проблемы. А еще, – сангвиническая девушка засмеялась, – у студенток теперь свои мухи. С нами можно отдохнуть по-простому, а студентки… Вы их видели, студенток?

– Разные встречаются, – заметил Павел Петрович. В защиту современных студенток он мог бы привести немало весомых аргументов, но почувствовал: играть роль студенческого адвоката в этой компании не вполне уместно.

– Они же все пиццы жрут, кетчупы, майонезы. У них животы поверх пояса свешиваются, – не прекращала наступление Лидия. – А у Лилии тело модели… Лиля, покажи им.

– Мы верим, – младший Вигилярный бросил взгляд на старшего. Тот никак не отреагировал на перспективу увидеть стриптиз.

Лилия тем временем ловко выскользнула из спортивного костюма и осталась в одном бикини. Оба брата вынуждены были признать, что Лидия права. Ее подруга обладала телом, достойным обложки культуристского журнала, но сплетения ее тренированных мышц не разрушали его женской организации. И, вместе с тем, выразительно угадывались под сглаженным рельефом. Александр Петрович напрягся. Во-первых, ему никогда не нравились мускулистые девицы, во-вторых, он хорошо помнил рассказ младшего брата.

Гречика, со слов Павла, убила рыжая девушка спортивного типа.

«В банде все могут быть спортсменами, даже девушки», – вспомнив криминальные сериалы, предположил старший Вигилярный.

– Мы люди семейные, – произнес он.

– А это вы о чем? – возвела брови Лидия.

– О раздевании.

– Если вы семейные, то вам и смотреть нельзя? – искренне удивилась Лилия. – Я вас не соблазняю, не предлагаю ничего. Просто себе загораю, – она достала из рюкзака тюбик с кремом… – Значит, вы таки нас боитесь. Ну и странные вы ребята, первый раз таких пугливых дядечек встречаю…

– Вдвоем, Лилька, текилу пить будем, – вздохнула Лидия. – А этот престарелый детский сад будет сосать… свое пиво.

– Хамить не нужно, – заметил Александр Петрович.

– Ой, извините нас, дяденьки, – скорчила смешную гримаску Лидия. – Да и на кого обижаться? Мы же тупые официантки, с грязных тарелок доедаем, в университете не учимся. Вы уж простите, ради бога, овец голимых.

– Наливай текилу, – неожиданно протянул Лилии стакан Вигилярный-младший. – Никто вас, девочки, не боится и овцами не считает. Вы – классные и прикольные.

– Я буду пиво, – не сдался старший.

– Значит, будет у нас сегодня классическая пьянка на трех, – оценила ситуацию Лидия. – А вы, дядя, – обратилась она к Александру Петровичу, – когда захотите текилы, скажите. Мы не только либеральные, мы еще и незлопамятные. Правда, Лилька?

– Правда.

– Вы просто идеальные, – улыбнулся Лидии Павел Петрович. И незаметно проверил нижний карман охотничьего жилета, куда перед отправлением в экспедицию положил электрошокер.

Венеция, 27 мая 1751 года

Тело Николатини нашли гондольеры. Оно плавало в Большом канале, недалеко от садов Пападополи. Сначала никто не узнал в распухшем трупе чиновника государственного обвинения. Но ближе к полудню одежду и вещи утопленника осмотрели представители власти, а сразу после сиесты на место находки, в сопровождении сбиров и мелких чиновников, прибыли инквизитор Кондульмеро и член Совета Десяти Альвизо Мочениго. Кареты вельмож Республики привлекли внимание, и сбирам прибавилось работы. Когда толпу оттеснили, инквизитор и Мочениго выбрались из карет и прошли к тому месту, куда, по сведениям гондольеров, выбросило труп несчастного государственного служащего. Высоким державным чинам доложили, что при осмотре тела следов насильственной смерти обнаружить не удалось, а также сообщили о том многозначительном обстоятельстве, что в последний раз сеньора Фульвио Николатини видели недалеко от этого места сильно пьяным, что проявилось посредством многочисленных непристойных и недопустимых для государственного служащего признаков.

– Синьор секретарь изволил громко распевать похабные песни, декламировал стихи, приставал к проходящим женщинам разного звания и сословий, а также попытался испражниться прямо на мостовую, – шепотом сообщил вельможам квартальный смотритель. Он не сомневался, что причиной смерти стало случайное падение пьяного синьора в канал.

– Такое уже случалось, – подтвердил слова смотрителя сбир, охранявший одно из соседних палаццо.

Кондульмеро оставил набережную Большого канала в глубокой задумчивости. Он не вернулся в Дворец дожей, а приказал отвезти его через врата Святого Фомы на загородную виллу, расположенную на Фельтринской дороге. Там он принял водные процедуры, рекомендованные ему эскулапами как средство для успокоения возбужденных слизистых каналов, и на два часа уединился с рабыней-турчанкой. Для медицинских упражнений на вилле инквизитора обустроили точное подобие древнеримских терм с мраморными ваннами, горячими и холодными помещениями.

Уже расслабленный амурными умениями, мягкими губами и шелковистой кожей юной наложницы, Кондульмеро закрылся в библиотеке. Именно в этой, надежно защищенной от сторонних глаз и ушей, комнате инквизитор принимал доверенных агентов, чьи услуги оплачивал из секретного фонда Трибунала, иногда добавляя денег из собственного кармана. В библиотеку вел тайный ход, начинавшийся далеко за стенами виллы, среди виноградников в незаметном гроте. Там агент вверенным ему ключом открывал сложные замки двойной железной решетки, а потом, практически вслепую (факелы гасли здесь от нехватки воздуха), проходил полторы сотни шагов узким неосвещенным проходом, наступая на крыс и срывая с лица липкую паутину.

Когда агент подходил к секретной двери, ведущей в библиотеку, хитрый механизм сигнализировал о его приходе звуком крохотного звоночка. Инквизитор нажимал на спрятанный под столом рычаг, а тот, в свою очередь, включал механизм, отодвигавший один из книжных шкафов. За шкафом открывался спуск крутыми каменными ступенями, ведущими в подземелье. Там оборудовали еще одну решетку. Ее можно было открыть только со стороны библиотеки. Устройство на спуске позволяло убедиться, что секретным ходом воспользовался именно агент, а не подосланный врагами наемный убийца. Для этого отрезок коридора перед решеткой осветили сложной системой металлических зеркал, которые перебрасывали в подземелье либо солнечные лучи (если дело происходило днем), либо пропущенный через призму свечной свет из библиотеки.

Так случилось и в этот раз. Перед тем, как подойти к подземной решетке, Кондульмеро в специальный глазок рассмотрел того, кто пришел на тайную аудиенцию. Солнечный свет, последовательно отразившийся от четырех медных зеркал, высветил болезненное узкое лицо с ухоженной бородкой «под Карла Испанского» и бледными губами. Этого агента инквизитор знал как Рикардо. Хотя подозревал, что настоящее имя узколицего содержало гортанные звуки, характерные для варварского наречия алеманов.

Кондульмеро не спеша спустился по ступенькам, ответил на приветствие Рикардо скупым кивком и открыл решетку. Инквизитор собственноручно смазывал ее жиром, добытым из чрева нарвалов. Кроме своей непосредственной функции это вещество выявляло предателей. Если бы Рикардо пришел со злыми намерениями, кованые завесы при повороте издали бы особенный отчаянный скрип. В этом свойстве жира нарвалов инквизитор имел возможность убедиться дважды.

Закрыв решетку, он провел агента в библиотеку. Затем вернул на место шкаф и тщательно проверил, не подслушивают ли со стороны внутренних помещений виллы. Убедившись, что ищеек поблизости нет, Кондульмеро занял глубокое кресло, специально подогнанное под формы его тучного, обремененного болезнями тела.

– Ты уже слышал об утренней находке? – спросил он агента.

– Монсеньор имеет в виду убийство писаря Николатини?

– Именно это монсеньор и имел в виду. А ты уверен, что это не был несчастный случай?

– Уверен. Писарь снюхался с аббатом Мартини.

– Это проверенный факт?

– Вы платите мне, монсеньор, а я плачу́ тем, кто обладает точной информацией. За деньги в Венеции можно узнать обо всем. Даже о том, прошу прощения, что именно сказал светлейший дож своей любовнице сеньоре Леоне нынешним утром, после того как в третий раз воспользовался ночным горшком.

– Это не смешно.

– Однако же это правда, монсеньор. Продажность в Республике стала всеобщей.

– Тогда ты должен знать, кто убил Николатини. Вернее, кто приказал убить несчастного секретаря.

– Еще не знаю, но могу узнать. За ваши деньги.

– Но хоть какое-нибудь предположение есть?

– Предположение, монсеньор, всегда есть.

– Масоны?

– Вероятнее всего.

– Выходит, они как-то узнали о том, что Николатини стал агентом Рима.

– Я же говорю, монсеньор, все тайны имеют цену. А масоны далеко не бедны.

– А что касательно того дела, которое я поручил тебе на прошлой неделе?

– Я узнал. Вы были правы.

– Детальнее.

– Но, я прошу прощения, ваша милость, вы в прошлый раз…

– Рикардо, ты ужасный вымогатель. – Кондульмеро достал из тайного ящика тяжелый кошелек и бросил его на колени агенту; звякнул металл. – Может, это не мое дело, парень, но ты слишком много играешь. Мне сказали, что с Рождества ты проиграл не меньше, чем стоит пристойный особняк.

– Моя профессия того требует, монсеньор. Нигде люди так не болтают, как за игрой в боччи, – заметил агент. – И редко кто так легко расстается с опасными тайнами, как игроки.

– Смотри не переусердствуй.

– Все профессии имеют свои недостатки и риски, монсеньор. Врачи вынуждены ежедневно общаться с заразными и вонючими пациентами, сбиры – с отбросами общества, а исповедники – с занудными грешниками и грешницами. Моя профессия тоже не без печалей. Я должен время от времени проигрывать в боччи всяким ослам, чтобы те на радостях рассказывали о тайнах своих хозяев.

– Давай о деле, – поторопил его инквизитор.

– Я снял копии со свежих гороскопов, составленных для светлейшего дожа его личным астрологом. Тем старым лисом Пинетти, приехавшим из Рима накануне Дня святого Марка. Вот они. – Рикардо положил на стол кипу бумаги. – Ничего критического, за исключением…

– Я сам посмотрю. – Инквизитор поднес к близоруким глазам гороскоп. – Гм… – он поднял глаза и встретился с равнодушным взглядом агента. – Я правильно понял?

– Вы о чем?

– О светлейшем доже.

– Я огорчен.

– Чем ты огорчен? Ты не мути воду, здесь мы вдвоем, можно без галантных предисловий.

– Светлейший дож не доживет до следующей Пасхи. Если, конечно, синьор Пинетти правильно растолковал небесную карту. Кстати, монсеньор, там есть и ваш гороскоп. Дож заказал римлянину гороскопы всех высших чиновников.

– Я смотрю.

– Под гороскопом младшего Корнаро.

– Говорю же: я смотрю, – дыхание инквизитора участилось.

– Извините, монсеньор.

– А это что? – Кондульмеро ткнул в латинскую надпись. – Какая такая «смертельная опасность со стороны Марса, который будет находиться в созвездии Девы»?

– Там растолковано.

– Ага, вижу… Какой еще к черту «звездный крест в шестом Доме»?.. Здесь написано, что мне угрожают этот крест и планета Марс, до тех пор, пока Герметическая Дева остается в заключении.

– Что-то вроде того, монсеньор.

– И тебе известно, что конкретно имеется в виду?

– Я могу только догадываться.

– Я слушаю.

– Но, монсеньор…

– Я же только что сказал тебе: не надо предисловий, Рикардо, всех этих «но». Мы с тобой, как-никак, не первый год знаем друг друга.

– Я думаю, что речь идет об арестованной масонской крале.

– О Констанце Тома?

– Да.

– Какая же она «дева»? Она замужем.

– Генрих Тома – импотент.

– Вот как? С такой очаровательной женой?

– Брак по расчету. Банкира интересуют не женщины, а овощи. Ну и деньги, конечно. Он ведь банкир.

– А что интересует банкиршу?

– А вот ее-то как раз интересуют женщины.

– Да? – оживился Кондульмеро. – Она последовательница сафических дев с Лесбоса?

– Известная последовательница, монсеньор. Говорят, что в Триесте у нее гарем юных наложниц. Кроме того, она завлекла в свои игры чуть ли не половину тамошних знатных дам. Все просто без ума от этой Констанцы. Ее сестра, кстати, тоже разделяет с ней ложе.

– Дьявол, Рикардо, очень часто метит своих слуг красотой… А среди наших аристократок у Тома есть любовницы?

– Не знаю, монсеньор. Хотите узнать?

– Я заплачу за эту информацию.

– Я поспрашиваю у знающих людей.

– Поспрашивай, обязательно поспрашивай… Значит, она еще девственница?

– Есть такое предположение.

– И тогда «Герметическая Дева» – в самую точку.

– Да, монсеньор.

– Выходит, для того, чтобы избежать опасности, я должен способствовать освобождению гнусной шпионки, революционерки и развратницы?

– Вам решать, монсеньор.

– Вот оно как… – Инквизитор застыл, наблюдая, как солнечный луч, прорвавшийся сквозь пыльное окно и не менее пыльное стекло книжного шкафа, играет узкими отблесками на золотом тиснении фолианта. Он вдруг почувствовал себя предельно незащищенным. Ощутил всеми фибрами свое сквозное сиротство на ветрах жестокого века.

«Только подумать! Николатини, государственного служащего Республики, утопили в канале, как котенка, за одну лишь связь с черным аббатом! Все вокруг продажные, все предатели. Этот узкомордый негодяй прав… Я ведь тоже дал аббату аудиенцию, говорил с ним о Тома. Масоны наверняка знают об этом. Конечно же знают. Они, аспиды, все знают. А если они вдруг решат, что именно я превратился в главную преграду на пути освобождения их ведьмы? Вот тогда и придет Марс к созвездию Девы! К созвездию, под которым я родился. С кинжалом придет, с удавкой, с медленными и быстрыми ядами. И кто его тогда остановит? Кто? Эта, до последнего винтика прогнившая, государственная машина?»

Умирать инквизитор не хотел. Его тело хотело жить, совокупляться с покорной и нежной наложницей, вкушать вкусные блюда, приготовленные специально выписанным из Неаполя поваром, и пить густое кипрское вино. Перед его внутренним взором вновь возникло раздутое мертвое лицо сегодняшнего утопленника. Он, наверное, тоже любил жизнь и ее маленькие радости.

– Пойдем, проведу тебя, – обратился инквизитор к Рикардо, нажимая ногой на рычаг под столом и тяжело поднимаясь с кресла. – Собери для меня все, что можно узнать о масонах. Все-все, что тебе удастся узнать. Не жалей денег и будь осторожным. Я буду ждать тебя в этот же время ровно через три дня.

Констанца уже в первую неделю после ареста потеряла счет дням. В конце концов от голода и отчаяния она впала в странное состояние, когда грань между реальностью и видениями из четкой разделительной линии превратилась в туманную и призрачную полосу, которая уже ничего не разграничивала и никого не останавливала. От реальности к видениям и обратно начали двигаться контрабандные фрагменты впечатлений, снов, ужасов и воспоминаний. Сначала ей казалось, что за ней вот-вот придут палачи, и она представляла себя вопящей голой и раскоряченной на спине деревянной «кобылы». Констанца физически ощущала, как острая сосновая доска медленно и неумолимо режет грешные места ее тела, впивается в распухшую плоть, как привязанные кожаными ремешками свинцовые гири растягивают ее бедра и медленно срывают с ног кожу. Как уксус, в котором палачи вымочили ремешки, разъедает обнажившееся мясо, как большие черные мухи садятся на ее раны, чтобы отложить в них свое потомство. Боль предвиденная превращалась в боль реальную, сотрясала ее плоть и в конце концов выбрасывала сознание в спасительное небытие.

Потом она просыпалась и понимала, что все это всего лишь бред. Что она ни на миг не покидала своей камеры. В ней стояла жаркая духота, но тело Констанцы не реагировало на жару ни по́том, ни жаждой. Приносили теплую невкусную воду, она ее выпивала, но легче не становилось. Все время она думала о предстоящих пытках, о том, что не выдержит их, что нарушит клятвы и раскроет инквизиторам масонские тайны. Констанца пробовала биться головой об стену, но не потеряла память, а лишь набила шишки и обвалила штукатурку.

Время от времени в ее смешанных с реальностью видениях появлялся Григорий. Он молчал, и она понимала, что это не просто молчание, а загадочная «священная немота», которую проповедовали суровые отшельники со склонов Святой горы. Она просила у него прощения за все свои обвинения и омыла свое философское покаяние половодьем слез. Как реальных, так и сотканных из астральной влаги. Но Григорий не вышел навстречу ей из ледяного панциря своего безмолвия, а только смиренно и грустно смотрел на нее. Этот взгляд она ощущала кожей, ежилась под ним, как под кнутом заплечных дел мастера. Но потом образ Григория отступал и сменялся другими видениями. К ней приходила Лидия, к которой она стремилась и которую звала каждой клеткой своего тела. Образ словенки приносил ей утешения Венеры, и Констанца не отказывалась ни от одного искушения во время тех похотливых грез, когда ее тело получало неземное наслаждение и содрогалось в бесчисленных оргазмах. Она ощущала, как эти утешения ослабляют ее и без этого ослабленное тело.

«Ну и пусть, – решила она. – Лучше сейчас умереть с голоду и изнурительных истечений любовного сока, чем потом извиваться и кричать, сидя на кровавой «кобыле», и умирать под насмешки и похотливые взгляды мракобесов. По крайней мере, тогда все тайны братства умрут вместе со мной».

Иногда видения переносили ее на заседания ложи, и она слышала голос Досточтимого мастера, который спрашивал:

– Ou se tiennent les Apprenties?

– Au Septrention, parce qu'elles ne peuvent soutenir qu'une faible lumiere, – отвечала она.

«Только слабый свет, нежный свет, тихий свет, свет весенний и осенний, свет последней Стадии», – шептала она, ощущая, как ей открывается новая, неожиданная сторона ритуальных формул вольных каменщиков. Ее предупреждали. Ей советовали из глубины столетий. Она должна была опасаться яркого света. Со всех ног бежать от него. Но она слишком поздно постигла истину, спрятанную мудрецами в словах древнего ритуала. Она позволила, чтобы ее поместили под яркий свет, и теперь он медленно убивал ее.

Иногда в ее воспоминаниях всплывал тот день, когда она получила посвящение в Chambre de reflexion, где она три года тому назад простилась со своей профанской жизнью. Там, в Пещере размышлений, Второй эксперт спросил ее:

– Si vous etiez a l'heure de la mort, dites-nous quell serait votre testament?

«Я б написала, – отвечала она теперь, – всем сестрам, всем профанкам, мечтающим стать сестрами, чтобы они никогда, никогда, никогда не взваливали на себя бремя, которое не смогут вынести на слабых женских плечах!»

Во время одного из таких видений Констанца ощутила рядом с собой чье-то невозможное присутствие. Она увидела незнакомого мужчину. Сначала ей показалось, что это брат, на бедрах которого завязан запон. Но спустя минуту она осознала, что никакого запона на мужчине нет, что это враг – мелкий служащий местного Трибунала, мерзкого сборища мракобесов и фарисеев.

«Чего ты от меня хочешь, чудовище?» – мысленно вопросила Констанца, но ей не хватило сил, чтобы произнести эти слова покрытыми коркой губами.

– Не бойтесь меня, синьора, – неожиданно прошептал враг. – Меня зовут Тито. Я на вашей стороне, я ваш брат. Мы боремся за вас и не дадим вас в обиду. Дож, сочувствующий нам, категорически запретил поддавать вас пыткам. С завтрашнего дня вас начнут кормить. Но употребляйте только ту пищу и воду, которую вам будет приносить одноглазый надзиратель, и ни в коем случае не прикасайтесь к другим подношениям. И все будет хорошо. Вскоре вас, как подданную империи, выдадут австрийцам. По дороге мы вас освободим. Держитесь, синьора.

«Слава Великому Архитектору, пыток не будет!» – успела подумать она перед падением в угольно-черную пропасть забвения.

В тот же день, когда Кондульмеро узнал об опасности, грозящей ему со стороны Марса в созвездии Девы, а секретарь Тито открылся Констанце, в Венецию, под видом странствующего негоцианта, прибыл русский тайный агент Авенир Хвощов. Тот самый офицер, которого так ждал Макогон. Он приплыл из Хаджибеяна турецком баркасе, имея четкие инструкции канцлера Бестужева и резидента Обрескова. Едва распаковав дорожные чемоданы, Хвощов приступил к исполнению своих секретных обязанностей.

Он беседовал с каждым агентом наедине в подземелье старого склада, расположенного в районе Санта Кроче. Когда-то здесь держали пряности. Камни до сих пор хранили дразнящие запахи корицы и перца. Хвощов восседал на застеленном бархатом огромном сундуке, как на престоле, принимал отчеты и раздавал наряды. Григория он встретил приветливо, предложил присесть на скамейку, освещенную солнечными лучами, падающими из узкого окна, расположенного под потолком склада. Лицо Хвощова оставалось в полумраке. Григорию оно показалось круглым циферблатом, на котором, показывая без четверти три, застыли стрелки напомаженных гвардейских усов.

– Наслышан, наслышан о борзых твоих диспозициях, – начал посланник Санкт-Петербурга. – Вовремя сделать ноги тоже нужно уметь. Кто не сумел, тому сейчас черти пятки жарят. Что тебе известно о планах крестника Иуды?

– Знаю, что собирается в эти края. Желает договориться с турками о войне.

– Это нам и раньше было известно. Мне, Гриша, нужно знать следующее: какой дорогой он будет ехать, в каком отеле остановится, с кем именно будет ехать и с кем из турков встречаться намерен. С Давтар-агою? С Черуметом? С Касимом? С кем именно?

– Об сем не ведаю, господин. Об этом он должен был написать Констанце, но ее схватили…

– У тебя есть его письма к ней или копии писем?

– Нет, господин.

– Знаешь, где они лежат?

– В секретной шкатулке банкира Тома.

– Знаешь, как ее открыть?

– Нет.

– Сможешь нарисовать чертеж банкирского дворца и указать, где эта шкатулка лежит?

– Смогу.

– Семен говорил, что банкирша открылась тебе как Орликова аманта. Это правда?

– Да.

– А где и когда он имел с ней любовь, она тебе поведала?

– Говорила, что в Париже.

– Странно, – закрутил ус Хвощов. – В Париже у Орлика есть жена, тамошняя придворная графиня. Она там его от себя далеко не отпускает, и любовь, говорят, между ними знатная. С чего бы это он повелся на какую-то итальянку?

– Вы ее не видели, господин.

– Красивая?

– Supra modum!

– Понятно, – кивнул Хвощов, но Григорий догадался, что ему не удалось развеять сомнений начальника. – Значит, ни о чем полезном точно не ведаешь…

– Констанцу арестовали как раз, когда…

– А с кем из фармазонов, кроме нее, ты тут знаешься? – перебил Хвощов.

– С двумя венецианцами, – соврал Григорий.

– Как их зовут?

– Росси и Пульчини, – Сковорода назвал фамилии кучера и камердинера банкира Тома.

– Кто такие?

– Местные патриции.

– Не слышал, но проверю, – заверил Хвощов, записывая придуманных патрициев в хартию. – Я вот о чем думаю, Гриша: здешние фармазоны теперь будут держаться от тебя как можно дальше. Они же могут именно тебя, карася такого, подозревать, что это ты их красавицу сдал местным властям. Скорее всего, и подозревают.

– Меня? – сделал удивленные глаза Сковорода, хотя, по правде, он давно допускал такую возможность. Ему показалось, что он уже понял, куда клонит Хвощов.

– Тебя, карасик, тебя, – подтвердил агент и чихнул: дух перца брал свое. – Исходя из сего, я придумал тебе новый наряд. Сейчас в австрийских землях начинается большое движение. Православных людей мучают, отбирают церкви и земли. Православные не хотят пребывать под католической короной и подают прошение к австрийской цесаревне, чтобы отпустила их к нам, в Малороссию, на поселение. Там всем этим движением руководит деятельный сербин Хорват. Он майор австрийской службы, а вокруг него люди разных рангов и разной преданности. Нужно внимательно присмотреться к тем людям, кто среди них истинно стремится соединить судьбу свою с православным царством, а кого собираются подослать к нам для дел злозатейных.

– Но… – начал Григорий.

– Это приказ, – голос Хвощова стал твердым. – Пока что, до того как сделаем тебе новый паспорт, посидишь на баркасе. Тихо, как мышь. Думаю, несколько дней, не дольше. За это время нарисуешь план дворца банкира и письменно, со всеми деталями, изложишь, как выглядит его секретная шкатулка… Да, чтобы я не забыл, – он снова чихнул, – еще напишешь все, что знаешь, о тех двух твоих знакомых фармазонах. Как они выглядят, в каких чинах-званиях, из каких семей вышли, где их имения, ну и все остальное, что тебе о них известно. Когда получим для тебя паспорт, поплывешь в Сплит, а оттуда поедешь в Вену. Мы должны действовать быстро. Царская служба, Гриша, не терпит промедления. Все.

Агент дал знак, что больше не задерживает Григория. Тот на миг заколебался, но потом поднялся со скамейки и медленно, слегка прихрамывая, направился к выходу. Хвощов провел его равнодушным взглядом.

Ведьмин лаз, август, наши дни

Александр Петрович так и не притронулся к текиле. Он упрямо глотал свое теплое пиво под насмешливыми взглядами девушек. А затем, когда на Ведьмин лаз надвинулись аквамариновые горные сумерки, вдруг клюнул носом в нагрудный карман куртки и захрапел.

Младший Вигилярный удивленно уставился на спящего «карпатского эсквайра».

«Вот тебе и бдящий старший брателло, – подумал он. – Это ведь он спецом не пил крепкого, чтобы, типа, контролировать ситуацию. Доконтролировался старшой, мда…»

– Устал твой Саша, – заметила Лидия.

Ее голова удобно расположилась на животе Павла Петровича. Девушка уже дважды позволила поцеловать себя в губы и совсем не сопротивлялась младшему Вигилярному, чья рука блуждала где-то между ее ослабленным ремнем и тетивами стрингов.

– Интересное здесь место, – сказала Лидия, вглядываясь в отвесную скалу. – Со всех сторон окружено горами, сразу и не найдешь.

– Говорят, здесь ведьмы испытания проходили, – вспомнил легенду Павел Петрович.

– Кто говорил? – поинтересовалась Лидия.

– Вон тот, утомленный пивом местный житель, – младший кивнул на спящего Александра Петровича. – Рассказывал, что молодых ведьм здесь намазывали волчьей кровью и голых пускали бежать к какому-то озеру.

– Волчьей кровью? – переспросила Лилия и скривилась. – Какая гадость!

– Фольклор, – фыркнула ее подруга и отхлебнула текилы. – Эти народные легенды так уже все переврут…

– А травки здесь интересные растут, – заметила Лилия, протянула руку и вырвала из скальной расщелины клок травы с подсохшими цветами, в которых еще угадывался голубой цвет. – Это ведьмовская травка.

– Как называется?

– Горечавка.

– А по-научному «гентиана», – добавила Лидия. – Был такой царь Гентий, лечил этой травкой чуму.

– А почему она «ведьмовская»?

– Из нее колдуньи зелье варят, – сказала Лилия. – Сильное зелье, целебное… Это тебе не байки про волчью кровь.

– А вы будто знаете, как было на самом деле. – Павел Петрович попытался расстегнуть молнию на джинсах синеглазой красавицы. Лидия поцеловала его в шею и томно потянулась. Ее джинсы сползли до критической линии, оголяя крутое бедро, перечеркнутое красной полоской стрингов.

Лиля заметила эти маневры и спросила:

– Тебя раздражает, что мы одеты?

– К тебе претензий никаких, а вот Лида чего-то стесняется. – Вигилярный положил руку на голое бедро Лидии. Оно показалось ему удивительно твердым.

«Накачанная девушка!» – оценил младший.

– Холодновато для стриптизов, – буркнула Лидия. – А ты, Паша, ленишься конкретно. Собрал бы сухих веток для костра. Мы с Лилей девушки гламурные, комфорт любим. Ты не обращай внимания, что она почти голая сидит. Ей тоже холодно, просто она понтуется.

– Мне не холодно, – возразила спортсменка, откинулась на одеяло и потянулась всем телом так, чтобы младший увидел и соблазнительный изгиб ее спины, и четкий рисунок мышц живота. В сумерках ее тело обрело кошачью грацию, словно вечерние тени дорисовали то, что дневные подчеркнуть поскупились.

– А я без огня не разденусь. – Лидия надула губки. – Хочу огня, хочу тепла.

– А у огня разденешься?

– Легко!

– Догола?

– Ясный перец.

– Тогда уже иду, – радостно согласился Павел Петрович, встал и толкнул старшего: – Не спи, брателло!

Александр Петрович проснулся и увидел Лилию, на которой из одежды остались только полупрозрачные трусики.

– Я что-то пропустил? – спросил он. Затем, не дождавшись ответа, констатировал:

– Лиля, котик, формы тела у тебя божественные. Как говорил один мой знакомый художник: дианическая фигура.

– Я знаю.

– Если я правильно догадался, ты занимаешься плаванием.

– И плаванием тоже.

– А ты куда собрался? – Вигилярный-старший переключил внимание на брата.

– Сушняк поищу, костер разведем.

– Не боишься оставлять этих красавиц с таким крутым мачо, как я?

Девушки переглянулись и зашлись смехом. Лиля нагнулась к уху подруги и что-то прошептала. Та кивнула.

– Я тебе помогу, – предложила Павлу Петровичу Лидия. – Когда мы сюда шли, то видели вон там, за горой, – она показала на юго-восток, – целую кучу сухих веток. Я думаю, нам их до утра хватит… Между прочим, перед топливной экспедицией нужно заправить баки. Паша, не спи, дорогой, наливай!

Павел Петрович разлил текилу. Старший брат вновь показал зна́ком, что не меняет градус. Лидия выпила, подтянула джинсы и первая двинулась в том направлении, где, по ее словам, лежало готовое топливо. Ее ноги легко бежали крутой тропой. Младший тряхнул отяжелевшей головой и последовал за девушкой.

Вдвоем они быстро обогнули холм. Как только скальный гребень спрятал их от глаз Александра Петровича и Лилии, Вигилярный-младший прижал Лидию к себе. Она ответила ему страстным поцелуем. Павел Петрович почувствовал, как рука девушки скользнула вдоль гульфика, нащупывая отвердевший корень его мужской силы. Он направил ее руку так, чтобы она не наткнулась на электрошокер. Потом принялся стягивать с девушки футболку, но Лидия ловко выскользнула из его объятий.

– Подожди… Давай не здесь, – предложила она. – Разведем костер и тогда уже, котик, дадим себе жизни.

– Дадим жизни?

– По полной программе, котик.

– Ну ты и…

– …бестия, – подсказала Лидия.

– Ага, бестия. Самая сексуальная в мире бестия.

– Да, я такая. – Темнота скрывала выражение глаз девушки. А дыхание ее оставалось на удивление ровным.

«Жесткая секси, – оценил Павел Петрович. – Тут дыхание сбить постараться надо. Ночка намечается яркая и громкая».

– Мне теперь сложно будет сушняк собирать – Он снова попытался прижать к себе девушку.

– Сам виноват. И вообще, чем дольше ожидание, тем глубже наслаждение. – Лидия снова оказалась ловчее младшего сына капитана. – Все, котик, держится на равновесии. Перед кайфом полезно пострадать.

– Ну, ты почти философ.

– Почему «почти»?

– Нельзя быть философом с такими классными бедрами.

– Неужели классные бедра мешают мыслить? – рассмеялась Лидия.

– С таким телом, как у тебя, функция мышления становится лишней.

– Ты мерзкий, отсталый половой шовинист.

– А ты слишком образованна, как для официантки.

– Хочешь меня обидеть? – сморщила носик девушка.

– Ладно, извини. Гнилой базар, проехали. Идем, лапа, ветки собирать. – Павел Петрович глубоко вдохнул вкусный горный воздух и направился в заросший кустами распадок. – Ну, и где это вы здесь сушняк видели?

Когда, нагруженные сухими ветками, они вернулись к Ведьминому лазу, там уже не было ни «карпатского эсквайра», ни спортсменки. На безмолвный вопрос Павла Петровича Лидия ответила действием. Она нашла среди камней трусики подруги и со смехом бросила их в младшего. Тот заметил, что рядом с тем местом, где Лилия оставила последний из предметов своей одежды, лежали куртка и рубашка брата. На всякий случай Вигилярный-младший проверил тот рюкзак, где братья спрятали идолы и канделябры. Все было на месте.

– Давай разводи костер, – приказала Лидия. Она сняла футболку и принялась вызывающе поглаживать грудь. – Видишь, котик, у меня не только бедра классные… Чем быстрей разведешь костер, тем быстрей попадешь в земной рай.

– И ты будешь Евой?

– Я буду бешеной райской бестией. Когда согреюсь.

Павел Петрович нагнулся, чтобы сложить основание костра – ромб из самых толстых веток; именно в этот миг кто-то ударил его по затылку. Ему показалось, что его глаза отрываются от головы и летят в глубины какого-то пестрого космоса. Он ощутил, как мякнут, подгибаются ноги и гаснет-гаснет-гаснет окружающее бытие.

Фельтринская дорога, севернее Местре, 2 июня 1751 года

Акробат Карл Дальфери, которого агенты полиции двух королевств и одной империи знали как разбойника и повстанца Гаэтано Ландриани, вторые сутки ждал в засаде на Фельтринской дороге. В засадном деле старый вагант был изрядным мастером. Он соорудил среди камней незаметное, тщательно застеленное овечьими шкурами гнездышко и щедро раздавал ценные советы другим, менее опытным, членам масонского отряда, собравшегося для освобождения Констанцы Тома.

Время от времени с юга подъезжали конные посланцы Смита, информировавшие Дальфери о том, как продвигается дело экстрадиции арестованной в Австрию. С их слов получалось, что Совет Десяти с часу на час примет окончательное решение о передаче Констанцы имперской жандармерии. Во дворе Дворца Прокураций уже ждала обитая железом карета, в которой Констанцу должны были привезти на границу владений Габсбургов. Возле кареты круглосуточно дежурили вооруженные братья. Смит боялся, что враги попытаются изнутри обрызгать карету ядом. Государственные стражники были все до одного подкуплены. Они обещали оказать лишь номинальное сопротивление. Севернее засады, в горах, Констанцу ждали верные слуги семей Тома и Анатолли во главе с Клементиной. Беглянка должна была пересечь швейцарскую границу с паспортом сестры. Сама Клементина взялась отвлекать от маршрута Констанцы возможных преследователей. Ей надлежало отправиться в свободные кантоны другим путем. На почтовых станциях невеста графа Асканио Д'Агло планировала привлекать внимание служащих к своей персоне и называться Констанцей Тома.

Наконец прискакал посланник английского консула, сообщивший, что арестованная сестра уже в железной карете, едет по Фельтринской дороге под охраной сбиров, подкупленных Смитом. Дальфери и бойцы его отряда приготовили ружья, проверили порох и надели маски. Напряжение достигло максимума. Особенно волновался молодой англичанин, добровольно согласившийся принять участие в освобождении Эпонины, ставшей за последние недели настоящей знаменитостью в мире лож и революционных клубов. Этот юноша по возрасту был лишь кандидатом в вольные каменщики. Дальфери, после долгих сомнений, согласился на его пребывание в отряде.

– Стреляем в воздух! В людей не стреляем! – напомнил бойцам акробат. – Все стражники и полицейские агенты подкуплены. Мы должны хорошенько набить этим псам морды, чтобы они достойно выглядели перед своим начальством.

– Достойно? – переспросил кто-то.

– В собачьем понимании этого слова, – уточнил Дальфери.

Все захохотали.

– А если карета поедет другой дорогой? – поинтересовался один из бойцов.

– На других дорогах их также ждут наши друзья, все предусмотрено, – заверил Дальфери. – Там меньше людей, чем у нас, но они, в случае чего, справятся. А сейчас – все по своим местам! Замаскироваться, ждать.

Минуты потянулись медленным караваном. Но вот акробат поднял в знак внимания руку. За выступом придорожной скалы дробно застучали копыта, загрохотали тяжелые колеса. Сначала на дороге появилась запряженная цугом шестерка лошадей. Она тянула за собой громоздкую карету. Конные стражники в темных плащах держались от нее на расстоянии двух конских корпусов.

Побледневший молодой англичанин вдруг начал целиться в конных.

– Идиот! – Дальфери толкнул его, а тот машинально нажал на курок. Кремень упал на полик, выбил искры, вспыхнул порох и грянул выстрел.

Остальные масоны, как и договорились, выстрелили в воздух. Стражники послушно остановились и соскочили с коней. Карета по инерции проехала еще шагов тридцать. Ее затормозили, подложив под колеса палки, сволокли с козлов кучера и полицейского агента. Те тоже не сопротивлялись.

Дальфери сорвал с пояса агента ключи и открыл дверцу тюремного рыдвана. В карете находился еще один агент, и на лице его обозначился смертельный испуг. Пистолеты агента лежали рядом с ним, на лавке.

– Это не я, это не я сделал! – завопил он, но получил от акробата мощную зуботычину и мешком повалился на пол. Вместе с Дальфери в карету взобрался пожилой масон из Ломбардии, доверенный приятель Смита.

– Дьявол! – прошептал ломбардиец, осторожно принимая на руки почти невесомую Констанцу. – Пуля сопляка не могла пробить железо!

Легендарная Эпонина была мертва. Из ее разбитого виска на шею стекала тонкая струйка крови. На бледном исхудавшем лице застыло безграничное удивление.

– Это не пуля, – определил Дальфери, осмотрев рану. – Она, скорее всего, ударилась головой о решетку, когда мы тормозили чертов катафалк. Или вот эта мразь, – кивнул он на полицейского, – ее ударила.

– Она сама ударилась… Да-да, сама! – прохрипел сквозь выбитые зубы агент, получил ногой в живот и замолк.

– На все воля Великого Архитектора! – сказал ломбардиец, снимая треугольную шляпу. – Покойся в мире, сестра! Встретимся на Вечном Востоке!

В ту несчастливую ночь, когда вольные каменщики оплакивали Эпонину, баркас с Григорием на борту покидал землю святого Марка. Сковорода наблюдал, как исчезают за горизонтом огни Венеции. Последним погас свет маяка на Мурано.

Ему подумалось, что жизнь посвятившего себя поискам Живого Бога напоминает такое вот ночное отплытие в морскую тьму. Веселые огни профанического мира, такие соблазнительные и заманчивые в юные годы, постепенно гаснут за горизонтом высшего знания, а ум искателя одиноко странствует в темной загадочной беспредельности, которой окружил себя Всевышний после того, как сонм неблагодарных ангелов восстал под неправедным флагом Денницы. Искатель отплывает к этой беспредельности, переполненный страхами и надеждами. Профанических огней все меньше и меньше. Последним – как этот одинокий маяк на острове стекольщиков – гаснет красный огонь Венеры. И тогда беспредельность сбрасывает все маски и обретает свой истинный вид, сущность которого темней самой темной из земных ночей. А все потому, что непостижимо горькой была та древнейшая обида Творца на восставшее свое творение.

Слезы накатились на глаза Григория.

Но резкое дуновение северного ветра их высушило.

Он вынул флейту, и грустные звуки заскользили вслед ветру. Жизнь продолжалась. Он снова странствовал, беспредельность была его домом, наилучшим из домов, не требующим ни одежды, ни охраны. Звездный купол накрыл собой все хижины, дома и дворцы мира, а стены его были там, где заканчивалась воля Единого. И никто ничего не ведал о его дверях и окнах.

В ободранном мешке жителя беспредельного дома покоились, не ссорясь между собой, следующие предметы: снаряженный всеми необходимыми подписями паспорт на имя вольного студента-теолога Владислава Жакевского из Кракова, курительная трубка, записная тетрадка в кожаной обложке (подарок Хвощова), тридцать полновесных гульденов и две кроны мелкими монетами (замотанные в тряпки, чтоб не звенели). А еще: иконки, письменные принадлежности, напечатанное латынью Четвероевангелие и сделанные Григорием в Триесте копии гностических гравюр.

Флейта жила своей жизнью, соревновалась с ветром, срывавшим с ее горла только что рожденные звуки, а на сердце Григория скреблись злые кошки. Его заветная мечта увидеть Рим разрушилась за шаг до ее свершения. О судьбе Констанцы он также не ведал, однако знал иным знанием, что уже никогда ее не увидит. Ничто не сдерживало его от погружения в беспредельность. Ничто не стояло между ним и новыми приключениями. Тело привычно перемещалось поверхностью того смущенного несовершенством мира, который географы и моряки считали исполинским шаром. Странствия приближали его к неприветливому пространству полицейской империи, где разгоралось пламя политических споров между католиками и православными. Как ему виделось, в спорах тех (мелких и преходящих пред ликом Бога Живого) ему суждено сыграть роль пылинки, сорванной с родных грунтов ветрами капризного века и несомой далеко-далеко, в неизвестное будущее.