Начало журналистской деятельности А. П. Чехова - 80-е годы XIX в. в России - совпало с периодом суровой политической реакции. Это был момент, когда, по словам В. И. Ленина, революционеры-народники «исчерпали себя 1-ым марта», а в рабочем классе не было еще «ни широкого движения, ни твердой организации... Второй раз, после освобождения крестьян, волна революционного прибоя была отбита» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд. 5-е, т. 5, с. 44, 45.).

Во главе политической реакции встал сам Александр III. В его царствование проводится ряд контрреформ, цель которых ликвидировать, свести на нет реформы 60-х годов. Проводниками этой политики были: обер-прокурор Синода Победоносцев, министры Деля-нов, Толстой, журналисты Катков, Мещерский, Окрейц и другие.

После убийства народовольцами Александра II (1881) все народничество в целом встало на путь либерального приспособления к буржуазной действительности, превратилось постепенно в защитника мелкобуржуазных интересов русской деревни и повело борьбу с марксизмом. В среде народнической интеллигенции участились случаи политического ренегатства, открытого предательства.

Правительственная реакция 80-х годов и разложение миросозерцания революционного народничества обусловили резкое снижение тонуса всей общественной жизни. Бегство от животрепещущих вопросов своего времени, от революции и демократии стало обычным явлением среди русской интеллигенции. Широкое распространение получили: теория «малых дел», толстовская проповедь непротивления злу насилием. Спад революционного движения в стране способствовал возникновению антинародного, упадочнического искусства. В литературу широко проникают пессимистические настроения, усиливается влияние натурализма и декадентства.

Русская журналистика оказалась в чрезвычайно тяжелых условиях. Победоносцев считал одной из задач государственного правления всемерное ограничение печати. В одном из своих писем к царю он писал: «В нынешнее тяжкое время для правительства всего нужнее успокоить умы, угомонить мысль общественную... Вот почему я был всегда того мнения, что невозможно предпринять ничего прочного и существенного для водворения порядка, покуда остается полная разнузданная свобода... для газет и журналов. К сожалению, никто еще не принялся за это необходимое дело твердой рукой» (Письма Победоносцева к Александру III, т. 1. М., 1925, с. 367.). Надо сказать, что Победоносцеву после расправы в 1884 г. над демократическими журналами «Отечественные записки» и «Дело» удалось изменить лицо легальной печати. В России остались лишь робкие умеренно-либеральные и либерально-народнические издания, да контрреволюционная пресса сувориных и Катковых. Возможности легальной революционно-демократической деятельности и пропаганды были крайне ограничены, а нарождающейся социал-демократии пришлось действовать в глубоком подполье.

Из старых наиболее распространенных либеральных ежемесячных журналов сохранились только «Вестник Европы» и «Русское богатство». В восьмидесятые годы появились два новых значительных журнала: «Русская мысль» (1880) и «Северный вестник» (1885), которые придерживались либерально-народнической ориентации. В этих журналах и пришлось печататься лучшим литераторам, оставшимся верными демократии, хотя программы изданий не соответствовали их мировоззрению. Количество газет значительно увеличилось, но в большинстве своем это были газеты буржуазного склада: «Голос» А. А. Краевского, «Новости» О. К. Нотовича, «Санкт-Петербургские ведомости» В. Ф. Корша, «Новое время» А. С. Суворина. Особо важное значение среди реакционной периодики приобретает в 80-е годы газета «Новое время». Появляются журналы «для семейного чтения», например «Нива», которые сознательно в годы реакции избегали общественных вопросов и политики.

80-е годы XIX в. характеризуются также значительным развитием юмористической журналистики. Но это была не сатирическая, а именно юмористическая журналистика, рассчитанная на удовлетворение вкусов мещан и обывателей, напуганных реакцией. Название одного из этих журналов «Развлечение» хорошо отражает назначение юмористической журналистики того времени.

Однако 80-е годы - начало 90-х годов не были только временем разгула политической реакции и измельчания легальной прессы. «Ведь в России не было эпохи, про которую бы до такой степени можно было сказать: «наступила очередь мысли и разума», как про эпоху Александра III!»,- писал В. И. Ленин. И далее: «...мы, революционеры, далеки от мысли отрицать революционную роль реакционных периодов» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 331.).

Не следует забывать, что во второй половине 80-х годов продолжают творческую деятельность М. Е. Салтыков-Щедрин, Л. Н. Толстой, Г. И. Успенский, Н. В. Шелгунов. Передовая литература и публицистика несмотря на реакцию продолжает хранить славные традиции писателей предшествующих поколений. Лучшие представители демократической интеллигенции преодолевают народнические иллюзии, а часть из них становится на позиции марксизма. В 1883 г. создается русская марксистская группа «Освобождение труда» во главе с Г. В. Плехановым. Именно в период 80-х годов, эпоху дальнейшего развития капитализма и усиления рабочего движения, «всего интенсивнее работала русская революционная мысль, создав основы социал-демократического миросозерцания» (Там же.). В подполье появляются первые рабочие газеты: «Рабочая заря» (1880), «Рабочий» (1885).

Все это надо иметь в виду, когда мы говорим о начале журналистской деятельности Чехова.

Первым произведением А. П. Чехова, опубликованным в печати, было «Письмо к ученому соседу» (первоначальное название «Письмо донского помещика Степана Владимировича N к ученому соседу д-ру Фридриху»). Оно появилось в марте 1880 г, в юмористическом журнале «Стрекоза». Чехов был в это время студентом медицинского факультета Московского университета.

«Уже на первом курсе стал печататься в еженедельных журналах и газетах, и эти занятия литературой уже в начале 80-х годов приняли постоянный, профессиональный характер», - писал Чехов в автобиографии.

Семь лет он сотрудничал в юмористической прессе, в таких журналах, как «Стрекоза», «Осколки», «Будильник», «Зритель» и некоторых других («Мирской толк», «Свет и тени», «Волна», «Молва», «Спутник»). Издатели большинства юмористических журналов 80-х годов (издатель «Будильника» - Уткина, «Стрекозы» - Корнфельд, «Сверчка» - Вернер и др.) были просто предпринимателями и интересовались только числом подписчиков, т. е. подписной платой. Ни о какой серьезной сатире не могло быть и речи. Их издания поверхностно освещали жизнь, не задевая основ общественного строя или действий правительства.

В значительной степени характер юмористической журналистики определялся, конечно, общими политическими условиями 80-х годов. Проявить себя в этих журналах, где юмористу полагалось по штату обличать лишь злых тещ, обжор, модников, невежественных купцов и начальство не выше дворника, надо было особое умение и талант.

Но несмотря на такой чисто развлекательный характер юмористической журналистики 80-х годов, она не была гарантирована от придирок и преследований цензуры. Беспринципная, трусливая политика самих редакторов не только не ослабляла, а иногда усиливала рвение цензоров. Вот один из примеров: «Вы спрашиваете, - писал редактор журнала «Осколки» Лейкин в октябре 1885 г. Чехову, - что случилось с «Осколками московской жизни», посланными Вами для № 40 журнала. Случилась беда. Не будь запасного набора, я не мог бы составить номера. Целый погром. Цензор все захерил: и ваших «Зверей», и стихи Трефолева, стихи Гиляровского, 1/2 обозрения Билибина, мой фельетонный рассказ, анекдоты, копилку курьезов и московскую жизнь... И это еще не все: сам журнал едва уцелел...» (Чеховский рассказ «Звери» был запрещен за «неопределенность тенденции и возможность понимать ее в дурную сторону». «Осколки московской жизни» (в письме «московская жизнь»), также принадлежавшие Чехову, были запрещены за то, что состояли, по отзыву цензора, «из обличений». См.: Летопись.., с. 115 - 116.). Председатель цензурного комитета пригрозил Лейкину запрещением журнала за его «направление» (Н. А. Лейкин в его воспоминаниях и переписке. Спб., 1907, с. 240.).

Чехов не был революционером, не был политическим деятелем в собственном смысле слова, но он не был аполитичным, как это утверждала современная ему либерально-народническая критика. Писатель отрицательно относился к той легальной политической жизни, которую наблюдал в России. Она отталкивала его пустотой своего содержания. Не удовлетворяли его ни буржуазный либерализм, ни народничество 80-х годов. М.. Горький справедливо считал благом свободу Чехова от этих политических течений.

Демократизм и гуманизм, отвращение к социальному неравенству и грубому деспотизму, произволу господствующих классов несомненны уже в ранних произведениях Чехова.

Так, еще в «Письме к ученому соседу» писатель показал многие существенные стороны жизни России своего времени, когда тупой, малограмотный солдафон, отставной урядник Семибулатов, самодур и крепостник, мог претендовать на руководящую роль в общественной жизни, в развитии русской науки.

Материальная необеспеченность побуждала молодого Чехова к неустанной работе. Его литературная деятельность принимает необычайный размах. Двести - триста материалов в год помещает Чехов в газетах и журналах: нет почти ни одного вида журнальной работы, которую бы он не испробовал. Чехов писал театральные рецензии, репортерские заметки из зала суда, делал надписи к рисункам, сочинял анекдоты, пародии, статьи (о положении приказчиков, о виновниках желез-подорожных катастроф и т. д.) и рассказы.

Эта разносторонняя деятельность Чехова, часто писательство по заказу, была тяжела и подчас неприятна, но oнa помогла выработать известную гибкость, изобретательность художника и публициста, умение по-новому подойти к избитой теме, быть кратким, но ярким и убедительным. «Умею коротко говорить о длинных вещах», - не без гордости говорил о себе Чехов.

Наиболее длительным и постоянным было сотрудничество писателя в московском «Будильнике», петербургских «Осколках».

Редакционный день 'Будильника. Рис. М. М. Чемоданова, 1885 г.'

Журнал «Будильник» имел славные традиции. В 1865-1871 гг., по признанию исследователя сатирической и юмористической прессы И. Г. Ямпольского, это был яркий журнал демократической ориентации. Н. Степанов, Д. Минаев, В. Богданов, Г. Успенский сотрудничали в «Будильнике» в эти годы, и след его не затерялся в громадном числе еженедельников второй половины XIX в.

Однако мы мало знаем о журнале 80-х годов. Перенесенный изданием в Москву в 1873 г. журнал некоторое время переходил из рук в руки и, утратив достоинства 60-х годов, оказался вне интересов исследователей. А между тем годы второй революционной ситуации в России, кризис верхов способствовали возрождению до известной степени боевого, общедемократического содержания «Будильника», и связано это с редакторством Н. П. Кичеева.

Кичеевский период деятельности «Будильника» представляет особый интерес, поскольку он совпадает с формированием второй революционной ситуации и началом работы в журнале Чехова.

Юрист по образованию Н. П. Кичеев в 1870-х годах писал фельетоны для газет «Голос», «Новости». В московской печати выступал как театральный критик и рецензент. В последний год номинального редакторства Степанова Кичеев вошел в «Будильник» как заместитель редактора, затем стал редактором вместе с Уткиным, а с № 44 за 1878 г. до 1881 г. - единственным редактором (Издателями «Будильника» с 1873 г. были А. П. Сухов и В. И. Горчаков, в 1875 - 1877 гг. - А. П. Сухов и Л. Н. Уткина. Все это время номинальным редактором был Степанов, с 1877 г. - издательница Л. Н. Уткина;- редакторы Н. П. Кичеев и А. И. Уткин.).

На страницах «Будильника» Кичеев печатался под псевдонимом «Нике», обычно вместе с Вл. И. Немировичем-Данченко, который в это время выступал также как театральный критик. Общие статьи и заметки они подписывали псевдонимом «Нике и Кикс».

Активным сотрудником «Будильника» был писатель А. Д. Курепин, который в 1881 г. на короткое время станет руководителем журнала. Именно конец редакторства Кичеева и курепинский период «Будильника» были временем наиболее активного сотрудничества в журнале Чехова.

В эти годы среди авторов «Будильника» мы находим Л. И. Пальмина - старого «искровца» («Альбом Моралы Иерихонского», т. е. Пальмина, журнал предлагал своим годовым подписчикам как премию), И. 3. Сурикова и его питомцев: М. М. Козырева и С. Я. Дерунова, а также А. М. Герсона, А. В. Амфитеатрова, П. В. Быкова, Л. Н. Трефолева, С. С. Гусева. Изредка печатался Г. И. Успенский.

Закономерно, что некоторое оживление журнала произошло именно в 1879 г., когда в России возникает революционная ситуация. Показателем этого оживления была подписка. В начале года «Будильник» извинялся перед читателями за несвоевременную доставку им нескольких номеров журнала и объяснял эту неаккуратность тем, что «в 1879 году значительно против минувшего года увеличилась подписка на «Будильник», и редакция вынуждена прибегнуть к типографии И. И. Смирнова для печатания первых номеров».

В «Речи «Будильника» к читателям по случаю нового 1879 года» говорилось, что журнал «держит знамя, завещанное покойной маман «Искрой».

Такое обещание ко многому обязывало, и в 1879 - 1880 гг. «Будильник» наряду с развлекательным материалом, свойственным юмористике вообще, помещает материалы о положении народных масс: крестьян и рабочих. Даже мелкие городские неурядицы рассматривает с точки зрения простонародья.

Как бы следуя традициям «Искры», «Будильник» широко освещает жизнь провинции: показывает ее ужасающую бедность, невежество, критикует дворянскую политику в земствах. Рубрику «Провинциальные экскурсии» готовили многочисленные корреспонденты журнала в Киеве, Одессе, Харькове, Казани, Саратове и других городах.

Журнал серьезно затрагивает вопрос о положении крестьянства - обезземеленного, нищего, голодного, забитого, разоряемого непосильными налогами. Материалы 1879, 1880, 1881 гг. говорят об этом весьма красноречиво («Провинциальные экскурсии», «По Руси»). Так, в корреспонденции из Воронежа подчеркивалась мизерность земельных наделов основной массы крестьянства («владеют не более как одной десятиной на душу») и нежелание правящих классов изменить такое положение.

В провинции еще «не понимают» всей пользы существующих земельных отношений. Малоземелье, считают «мыслящие головы» в Петербурге и Москве, «должно научить массу более рациональному сельскому хозяйству». «Издалека общие рассуждения легче составляются», - иронически добавляет редакция («Будильник», 1880, № 25).

Рассказав о неурожае и голоде 1879 г., «Будильник» высмеивает органы официальной власти, их отношение к нуждам крестьян. «Зачем пособия мужикам? - говорит «умная» губернская управа, поглаживая свое сытое брюхо. - Зачем...» («Будильник», 1880, № 1).

Обличает журнал всевозможных дельцов и спекулянтов, наживающихся на народном бедствии.

«В город приезжают тысячи крестьян, спрашивающих, где купить лебеды - у Петра Семеновича С.., - говорят им, - он не только весь хлеб, но и лебеду-ту всю скупил, обшарив целых пять губерний. Молодец, Петр Семенович!!!» («Будильник», 1880, № 8). Абсурдная ситуация, но она верно характеризовала «предприимчивость» деруновых и безвыходное положение мужика.

Журнал говорит о тяжести отработок («Будильник», 1881, № 3), защищает уволенных рабочих Рыбинско-Бологовской железной дороги, печатает рассказ «Нужда» о трагической судьбе молодой девушки-работницы в городе («Будильник», 1880, № 48) и др.

В журнале был организован отдел «Фонарь», в котором помещались материалы, направленные против «мошенников пера» и «разбойников печати». Здесь критике подвергались «Московские ведомости», «Берег», «Молва», иногда «Русь» и другие издания.

Интересно освещал журнал театральную жизнь, остро ставил некоторые вопросы международной политики.

Конечно, все приведенные факты не говорят о том, что «Будильник» достиг высокого уровня сатирических изданий 60-х годов. Его позиция укладывалась в рамки либерально-буржуазной оппозиционности с налетом демократических симпатий. Но именно эти демократические симпатии и сделали приемлемым для Чехова достаточно длительное сотрудничество в журнале «Будильник». Он опубликовал здесь написанный в духе литературной стилизации роман «Ненужная победа», рассказы «Корреспондент», «Марья Ивановна» и другие произведения.

Рассказы «Корреспондент» и «Марья Ивановна» занимают особое место в творчестве Чехова и позволяют судить о симпатиях и антипатиях молодого юмориста по отношению к русской печати. В рассказе «Корреспондент» (1882) устами жалкого, опустившегося журналиста Ивана Никитича Чехов выносит суровый приговор русской печати 80-х годов, предавшей забвению благородные идеалы предшествующих десятилетий. «Прежде, что ни писака был, то и богатырь, рыцарь без страха и упрека, мученик, страдалец и правдивый человек. Л теперь? Взгляни, русская земля, на пишущих сынов твоих и устыдися! Где вы, истинные писатели, публицисты и другие ратоборцы и труженики на поприще... эк... эк... гм... гласности? Нигде!!! Теперь все пишут, у кого сердце не в утробе матери, а в кузнице фабриковалось, у кого правды столько имеется, сколько у меня домов собственных, и тот дерзает теперь ступать на путь славных - путь, принадлежавший пророкам, правдолюбцам да среброненавистникам. Судари вы мои дорогие! Путь этот нонче шире стал, да ходить по нему некому. Где таланты истинные? Поди ищи: ей богу, не сыщешь!... Все ветхо стало да обнищало. Кто из прежних удальцов и молодцов жив остался, и тот теперь обнищал духом да зарапортовался. Прежде гнались за правдой, а нонче пошла погоня за словцом красным да за копейкой, чтоб ей пусто было! Дух странный повеял!» (I, 199).

Особенность этого рассказа в том, что Иван Никитич одновременно и сатирический образ журналиста-поденщика, пресмыкающегося перед власть и деньги имущими, униженного и забитого, неспособного к общественному служению, и вместе с тем человек, порицающий печать 80-х годов, ее меркантильность, беспринципность и подчиненность капиталу. Не случайно Иван Никитич пишет льстивую статью по заказу купечества, не случайно он сам в застольной речи порицает прежде всего корыстолюбие, не случайно он считает, что сердце современных ему преуспевающих журналистов «не в утробе матери, а в кузнице фабриковалось».

Эта двуплановость образа журналиста создавала определенный комический эффект, помогала Чехову показать, обойдя цензурные препоны, эволюцию газетчика и всей печати от времени Белинского до 80-х годов, осудить забвение высоких принципов соратников Белинского, имя которого не случайно включено в текст. Преклонение Чехова перед эпохой 40 - 60-х гг. несомненно. Но, как всегда, самое дорогое, самое сокровенное у Чехова запрятано глубоко в шутку, юмор и не носит прямого признания.

* * *

Особенно тесно связан был молодой Чехов с петербургским журналом «Осколки», юмористическим еженедельником, издававшимся известным в 80-е годы журнальным предпринимателем и литератором Лейкиным.

Выходец из купеческо-приказчичьей семьи и сам в молодости служивший приказчиком, Лейкин в 60-х годах начал сотрудничать в демократической журналистике: «Искре», «Современнике», «Неделе», помещая там небольшие очерки и рассказы из жизни купечества и городского мещанства. Он был знаком с Н. А. Некрасовым, Г. И. Успенским, Н. Г. Помяловским, Ф. И. Решетниковым, но никогда не отличался ясностью своих политических взглядов и симпатий. В 80-х годах Чехов справедливо характеризует его уже как «буржуа до мозга костей» (XI, 296).

Заметным лицом в числе сотрудников журнала «Осколки» был Л. И. Пальмин, поэт-демократ, верный традициям шестидесятников и поэтической манере Некрасова, близкий друг Чехова. Сотрудниками журнала были также поэт Л. Н. Трефолев и репортер В. А Гиляровский.

С 1883 по 1885 г. Чехов, помимо публикации в «Осколках» отдельных мелочей и рассказов, вел фельетонное обозрение под заголовком «Осколки московской жизни» за подписями «Рувер» и «Улисс». В обозрениях нашли отражение многие недостатки общественной и частной жизни, быта Москвы того времени.

В фельетонах Чехова наряду с «сезонной» тематикой (дачные приключения - летом, новогодние происшествия - зимой, обжорство - на масленице и т. п.) можно найти отклики на театральную и литературную жизнь Москвы, описание салонов и варьете, обличение судебных и железнодорожных непорядков, разоблачения жульнических махинаций страховых обществ. За три года Чеховым всего было написано 50 фельетонов-обозрений.

Но писать фельетоны было трудно из-за однообразия повседневной жизни Москвы и из-за ограниченности программы «Осколков». Лейкин прямо требовал от Чехова занимать читателей глупостями. Юмористическая форма подачи материала далеко не всегда соответствовала подлинному настроению Чехова, а отражала требование редактора или издателя писать о самых серьезных вопросах, мрачных явлениях непременно шутливо, юмористично.

Сравнительно много места в «Осколках московской жизни» отводится состоянию буржуазной печати. Характеристика газетно-журнальной жизни Москвы - новая тема, внесенная Чеховым в фельетонное обозрение. Ее трактовка, несомненно, свидетельствует о демократической ориентации автора в общественных вопросах.

Неизменно отрицательные оценки получает консервативная и частично либеральная пресса: «Голос Москвы», «Московские ведомости», «Русь», «Светоч», издания кн. Мещерского и др.

Наблюдения Чехова-журналиста дали материал и для художественных произведений на эту же тему.

Нравственный уровень большинства журналистов-поденщиков буржуазной прессы был крайне низок. Мелкогазетная среда отличалась бездарностью, пошлостью, приниженностью, беспринципностью, мелким тщеславием, завистью к успеху ближнего. В ряде своих рассказов Чехов вывел именно такие типы журналистов («Сон репортера», «Записка», «Тряпка», «Тесс!...», «Мой домострой»).

В рассказе «Два газетчика», опубликованном в 1885 г. в журнале «Осколки», обращает на себя внимание то, что образы газетчиков, выведенные в рассказе, как и названия газет, напоминают персонажей Салтыкова-Щедрина. Рыбкин, сотрудник газеты «Начихать вам на головы!», и Шлепкин, сотрудник газеты «Иуда предатель» - люди, утратившие всякое представление о долге и чести. Один из них - «человек обрюзглый, сырой и тусклый» - мечтает о каком-либо сенсационном, «мерзейшем» и «распреподлом» событии,которое позволило бы ему обратить на себя внимание, другой - «живой, веселый, розовый» - готов строчить о чем и где угодно, лишь бы оплата была хорошей.

В «Осколках» выделяется еще несколько материалов: назовем статью Чехова о мальчиках, отданных в услужение торговцам, этих «маленьких каторжниках» (1883, № 41), которых нещадно бьют и эксплуатируют лавочники, их жены и приказчики, рассказ «Смерть чиновника» и др.

Очень интересны сатирические зарисовки Чехова, которые позднее превратились в его лучшие рассказы, обличающие полицейский произвол, весь общественно-политический строй царской России. В «Осколках» за 1883 г. (№ 4) за подписью «Человек без селезенки» были помещены так называемые «Случаи mania grandiosa» (мания величия). В числе «случаев» Чехов описывает отставного капитана, бывшего станового, который «помешан на тему: «сборища воспрещены». И только потому, что сборища воспрещены, он вырубил свой лес, не обедает с семьей, не пускает на свою землю крестьянское стадо и т. п. Когда его пригласили однажды на выборы, он воскликнул: «А вы разве не знаете, что сборища воспрещены?» Другой отставной деятель, бывший урядник, «изгнанный, кажется, за правду или за лихоимство», помешан на тему: «а посиди-ка, братец!» «Он сажает в сундук кошек, собак, кур и держит их взаперти определенные сроки. В бутылках сидят у него тараканы, клопы, пауки. А когда у него бывают деньги, он ходит по селу и нанимает желающих сесть под арест.

- Посиди, голубчик! - умоляет он. - Ну, что тебе стоит? Ведь выпущу! Уважь характеру!

Найдя охотника, он запирает его, сторожит день и ночь и выпускает на волю не ранее определенного срока...» (II ,24 - 25).

Не трудно в этих сатирических набросках угадать будущих «героев» наиболее острых и зрелых произведений Чехова-беллетриста: унтера Пришибеева и др. Социально острые сюжеты встречаются и в «Оберверхах» (см., например, «Верх благонамеренности» - «Осколки», № 1883, № 15) и других произведениях.

* * *

Многие исследователи творчества Чехова указывают на преемственную связь его произведений с творчеством великого русского сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина. Они справедливо отмечают, что в ранних рассказах, заметках встречаются щедринские персонажи, что Чехов в духе Салтыкова-Щедрина писал о «ежовых рукавицах», «чтении в сердцах» и местах, «куда Макар телят не гонял». Действительно, такое сходство имеется.

Это подмечали и современники. Рекомендуя Чехова редакции «Петербургской газеты» весной 1885 г., Лей-кин, как вспоминает А. Н. Плещеев, говорил: «Господа, я Щедрина нового открыл» (Летопись.., с. 104.). И это не было натяжкой предприимчивого издателя.

В. Г. Короленко в воспоминаниях о Чехове ставил писателя в один ряд с Гоголем, Успенским и Щедриным. «Этими именами почти исчерпывается, - писал он,- ряд выдающихся русских писателей с сильно выраженным юмористическим темпераментом... Пушкин называл Гоголя «веселым меланхоликом», и это меткое определение относится одинаково ко всем перечисленным писателям... Гоголь, Успенский, Щедрин и Чехов...» (Короленко В. Г., Собр. соч. в 10-ти т., т. 8. М., 1955, с. 94.).

Вл. И. Немирович-Данченко, рассказывая о кружке

«Будильника», отмечал: «Из писателей настоящим кумиром для них был Щедрин» (Немирович-Данченко Вл. И. Из прошлого. М., 1938, с. 12.).

Глубокое уважение к деятельности Салтыкова-Щедрина выражено в словах Чехова, которыми он откликнулся на смерть великого сатирика: «Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага...» (XI, 362). Но эти слова не означают, что только теперь, в год тяжелой утраты, Чехов оценил и понял своего старшего собрата.

В фельетонах «Осколки московской жизни», в ранних рассказах, затрагивающих положение журналистики (а таких рассказов насчитывается более пятнадцати), близость Чехова сатирической манере Салтыкова-Щедрина особенно заметна.

Зло высмеивая «газетоманию», охватившую Москву в 80-е годы, издеваясь над многочисленными предпринимателями капиталистической складки, купцами, выступающими в роли издателей и редакторов, по-щедрински пишет Чехов в «Осколках»: «Хотят издавать все, помнящие родство и не помнящие, умные и неумные, хотят страстно, бешено» («Осколки», 1884, № 51).

«Помнящие родство и не помнящие» - это расшифровка, перифраза щедринской оценки реакционной журналистики, которую он дал в лице Ивана Непомнящего - редактора газеты «Краса Демидрона» в «Современной идиллии».

Нельзя не соотнести определения, данного в фельетоне Чехова купеческой газете Шестеркина, - «полотер-но-литературно-портерная» («Осколки», 1883, № 49) с щедринским «ассенизационно-любострастная, выходящая в дни публичных драк» (Щедрин Н. Полн. собр. соч., т. 15, с. 90.).

В «Календаре «Будильника» на 1882 год» Чехов критикует публициста И. Н. Павлова, выступившего против Салтыкова-Щедрина. Это было отмечено под датой 24 марта, а 30 марта календарь сообщал о возникновении отделившейся от «Нового времени» газеты «Благонамеренные козлы» («Будильник», 1882 г., № 12, 14). Это опять-таки реминисценция из Салтыкова-Щедрина. Сатирик, характеризуя благонамеренно-либеральную (а именно такой было «Новое время») газету «Старейшая российская пенкоснимательница» в цикле очерков «Дневник провинциала в Петербурге», называет одну из ее статей так: «Может ли быть совмещен в одном лице промысел огородничества с промыслом разведения козлов?» (Щедрин Н. Полн. собр. соч., т. 10, с. 493.).

Это было не подражание, а сознательное использование тех ассоциаций, которые возникали при упоминании отдельных имен, названий, фразеологических сочетаний, сделанных по моделям Салтыкова-Щедрина, у читателя, хорошо знавшего творчество сатирика, его развернутые характеристики, многозначительность иносказаний и намеков, умение в безобидном скрыть социально важное.

В фельетонах и рассказах Чехова 80-х годов можно встретить пародийные названия газет, построенные по модели Салтыкова-Щедрина «Кукиш с маслом», «Гусиный вестник», «Куриная слепота». В рассказе «Ревнитель» персонаж, взяв в руки «Новое время», презрительно называет ее «Краса Демидрона».

Образ журналиста Иуды Искариота - главного публициста газеты Ноздрева «Помои», ярко обрисованный в «Письмах к тетеньке» Салтыкова-Щедрина, не раз возникает в произведениях Чехова. «Иуда-предатель» - такой заголовок имеет газета в рассказе «Два газетчика». В рассказе «Тряпка» Иудой назван секретарь редакции Кокин. В рассказе «На магнетическом сеансе» (1883), повествуя о жульничестве гипнотизера, Чехов заставляет действовать заодно с гипнотизером людей, причастных к журналистике. В начале рассказа читаем, что гипнотизер «одного тонкого и высокого журналиста согнул в спираль», а герой, от лица которого ведется повествование, поддался гипнозу за взятку, незаметно вложенную ему в руку гипнотизером, и получает выговор от своего начальника, заметившего жульническую махинацию: «Нехорошо... А еще тоже газету свою издавать хочешь...».

Таким образом, оба помощника гипнотизера оказались продажными людьми, журналистами.

Предательство было настолько характерной чертой буржуазного газетчика, что много поздней Чехов в одном из писем к М. Горькому писал, что у Гиляровского как газетчика «есть что-то ноздревское, беспокойное, шумливое, но человек это простодушный, чистый сердцем, и в нем совершенно отсутствует элемент предательства, столь присущий господам газетчикам» (XII, 338).

Характеристика газетного читателя в рассказе «Случаи mania grandiosa» («Осколки», 1883, № 4), в свою очередь, как бы предваряет характеристику читателя-ненавистника у Салтыкова-Щедрина в «Мелочах жизни». Чеховский герой «выписывает почти все столичные газеты... В каждом полученном номере он ищет «предосудительное»; найдя таковое, он вооружается цветным карандашом и марает. Измарав весь номер, он отдает его кучерам на папиросы и чувствует себя здоровым впредь до получения нового номера».

У Салтыкова-Щедрина читатель-ненавистник «не просто читает, но и вникает; не только вникает, но и истолковывает каждое слово, пестрит поля страниц вопросительными знаками и заметками, в которых заранее произносит над писателем суд...» (Щедрин Н. Полн. собр. соч., т. 16, с. 631.).

Читатель-ненавистник, по утверждению сатирика, взбесившийся человек, но и герой Чехова - человек сумасшедший, а взбесившийся человек и сумасшедший явления одного порядка.

Интересно присмотреться и к интонации некоторых чеховских миниатюр. В материале «Что лучше?» («Осколки», 1883, № 6) угадывается щедринская пародийная интонация:

«В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу только дети.

Алкоголь замедляет обмен веществ, способствует отложению жира, веселит сердце человека. На все сие школа не способна...

Польза просвещения находится еще под сомнением, вред же, им приносимый, очевиден.

Для возбуждения аппетита употребляют отнюдь не грамоту, а рюмку водки.

Кабак везде есть, а школа далеко не везде.

Всего сего достаточно, чтобы сделать вывод: кабаков не упразднять, а относительно школ подумать...».

Умозаключение вполне в духе щедринских администраторов.

Чеховские «Правила для начинающих авторов» («Будильник», 1885, № 12) напоминают пародийный «Устав о благопристойном обывателей в своей жизни поведении» из «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина. Здесь и употребление устаревшего союза «дабы», и наставительная оговорка «памятуй», и злая сатира на пристрастие царской администрации к различным регламентациям, требование расшифровки псевдонимов:

«Пытаться писать могут все без различия званий, вероисповеданий, возрастов, полов, образовательных цензов и семейных положений», - сказано в правилах.- «Не запрещается писать даже безумным, любителям сценического искусства и лишенным всех прав. Желательно, впрочем, чтобы карабкающиеся на Парнас были по возможности люди зрелые, знающие, что слова «ъхать» и «хлъб» пишутся через «ять»...

«Если хочешь писать, то поступай так. Избери сначала тему. Тут дана тебе полная свобода. Можешь употребить произвол и даже самоуправство. Но дабы не открыть во второй раз Америки и не изобрести вторично пороха, избегай тем, которые давным-давно уже заезжены»...

«Написавши, подписывайся. Если не гонишься за известностью и боишься, чтобы тебя не побили, употреби псевдоним. Но памятуй, что, какое бы забрало ни скрывало тебя от публики, твоя фамилия и твой адрес должны быть известны редакции (читай: органам надзора.- Б. Е.). Это необходимо на случай, ежели редактор захочет тебя поздравить с Новым годом» (III, 224 - 225).

Вопрос о «щедринском» в творчестве Чехова может быть поставлен, разумеется, значительно шире и глубже. Но влияние сатирической манеры Щедрина на молодого Чехова, Чехова-журналиста также несомненно. Творческие связи порождены общей эпохой и сходным отношением к безвременью, мелочам жизни, пестрым людям, политическому произволу.

«Чехов по-своему продолжил разработку щедринской темы мелочей жизни. А это значит, что без влияния великого сатирика не мог бы сформироваться талант Чехова таким, как мы его знаем, что Чехов один из наследников и продолжателей традиций Салтыкова-Щедрина» (Кирпотин В. Я. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин Жизнь и творчество. М., 1955, с. 695.).

* * *

Слава незаурядного юмориста рано пришла к Чехову. Но она не вскружила голову молодого писателя-журналиста. Веселый, «беззаботный», Чехов начинает серьезно задумываться над ролью юмористики, над ролью сатирической, юмористической печати. Свидетельством этого является рассказ Чехова «Марья Ивановна», а также знаменитый «тост прозаиков», произнесенный на юбилее «Будильника» в 1885 году, и особенно письма писателя.

«А ее (юмористическую печать. - Б. Е.),- пишет Чехов в 1884 г. в рассказе «Марья Ивановна», - нельзя закрывать ни на один день, читатель. Хотя она и кажется вам маленькой и серенькой, неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас ни смеха, ни гнева, ни радости, но все же она есть и делает свое дело. Без нее нельзя... Если мы уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках с лошадиными бубенчиками.., да юнкерз, описывающие свои нелепые любовные похождения по команде: левой! правой! Я должен писать, несмотря ни на скуку, ни на перемежающуюся лихорадку... Должен, как могу и как умею, не переставая. Нас мало, нас можно пересчитать по пальцам. А где мало служащих, там нельзя проситься в отпуск, даже на короткое время».

Лейкин очень скоро оценил способности Чехова и стал дорожить его сотрудничеством в качестве фельетониста-обозревателя и автора рассказов. Но Чехову-журналисту было тяжело в душной обстановке 80-х годов. «Умно вы сделали, - писал он в одном из писем Лейкину, в 1885 г., - что родились раньше меня, когда легче дышалось и писалось», т. е. писатель вспоминает 60-е годы, когда начиналась журналистская деятельность Лейкина. Чехов был недоволен своим положением газетчика-юмориста, сотрудника мелкотравчатой развлекательной и нередко пошловатой прессы. «Газетчик- значит, по меньшей мере жулик, - пишет он старшему брату, имея в виду буржуазную прессу 80-х годов - я в ихней компании, работаю с ними, рукопожимаю и, говорят, издали стал походить на жулика. Скорблю и надеюсь, что рано или поздно изолирую себя а 1а ты», и далее: «Я газетчик, потому что много пишу, но это временно... оным не умру» (май 1883). Особенно переживал Чехов отсутствие рядом с собой «окрепших, сформировавшихся и определившихся талантов», «отсутствие школ и руководящих традиций» («Тост на юбилее «Будильника»). Поэтому так горячо и благодарно отнесся он к участию в своей судьбе Григоровича - одного из замечательных строителей натуральной школы.

В 1886 г. выходит первый сборник Чехова «Пестрые рассказы», принесший писателю известность и признание. Сам Чехов понял, что он должен «скорее выбраться оттуда, куда завяз...» (XI, 80).

Но путь Чехова в «большую» литературу, в лучшие журналы лежал через «Новое время» Суворина.

Исчерпывающая характеристика этой газеты и ее редактора дана В. И. Лениным в статье «Карьера». «Либеральный и даже демократический» в 50 - 60-е годы, журналист Суворин, во время второго демократического подъема в России (конец 70-х годов) перешел в лагерь реакции, стал служить власть имущим. На много десятилетий «эта газета стала в России образцом продажных газет» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 44.).

В 1886 г. Чехов опубликовал в «Новом времени» рассказ «Панихида» и с тех пор несколько лет работал у Суворина. Сотрудничая в «Новом времени», Чехов напечатал, кроме многочисленных рассказов путевые очерки «Из Сибири» и несколько публицистических статей: «Московские лицемеры», направленную против московских купцов, эксплуатирующих своих приказчиков; статью, посвященную выдающемуся русскому географу и путешественнику Н. М. Пржевальскому; статью «Фокусники», написанную в соавторстве с другим лицом; несколько злободневных заметок по поводу различных сторон московской жизни и жизни русского театра 90-х годов.

В статье о Пржевальском отразилась многолетняя чеховская мечта о сильных, смелых людях, способных на подвиг ради великой цели.

В заметке «Фокусники» обличались порядки в Московском зоопарке, где отсутствовала серьезная научная работа. Тему эту подсказала Чехову брошюра К. А. Тимирязева «Пародия науки», направленная против «шарлатанской ботаники», «а я хочу сказать, - писал Чехов, - что и зоология стоит ботаники» (XI, 518). Фельетон «В Москве» (1891) бил по бесхребетности интеллигенции, отсутствию у нее высоких стремлений, искренности, готовности сделать реальный шаг «к счастью и к правде» (X, 412).

Работая в суворинском «Новом времени», Чехов ценил масштаб газеты, распространенность и использовал всякую возможность для выражения своих гуманных, демократических взглядов, вполне сохраняя идейную самостоятельность и не разделяя политических взглядов Суворина и его ближайших сотрудников. «Я никогда не отзывался дурно о сотрудниках «Нового времени» при Суворине, хотя большинство из них я глубоко не уважаю», - записал Чехов в своем дневнике. Да и с Сувориным он решительно порвал всякие отношения, когда в 90-е годы убедился в его непорядочности, лживости и шовинизме.

Интересно в этом отношении признание крупнейшего народнического публициста Н. К. Михайловского, как известно, критически относившегося к творчеству Чехова: «Я был... поражен вашей неиспорченностью,- писал он в 1888 г. Чехову, - потому что не знал школы хуже той, которую Вы проходили в «Новом времени», «Осколках» и пр.».

В неустанной литературной работе мастерство Чехова постоянно растет. Благодаря Чехову короткий рассказ прочно закрепился не только в юмористической журналистике, но и на газетной полосе конца XIX - начала XX в.

«В новогодних нумерах все газеты поднесли мне комплимент, - пишет Чехов в 1887 г., - а в декабрьской книге «Русского богатства», где печатается Лев Толстой, есть статья Оболенского (два печатных листа) под заглавием «Чехов и Короленко». Малый восторгается мной и доказывает, что я больше художник, чем Короленко... Вероятно, он врет, но все-таки я начинаю чувствовать за собой одну заслугу: я единственный, не печатавший в толстых журналах, писавший газетную дрянь, завоевал внимание вислоухих критиков - такого примера еще не было».

Рассказ-миниатюра оказался годен не только для мелкотемья, Чехов вложил в него глубокое содержание, которое подчас по своему значению соперничало с содержанием романов и повестей. Он добился небывалой емкости рассказа-миниатюры, не нарушая при этом основных требований жанра («Злоумышленник», «Дочь Альбиона» и др.). Жесткие рамки излюбленного газетчиками-юмористами жанра - короткого рассказа - были взорваны изнутри.

Обострение общественных противоречий заставляет Чехова глубже всматриваться в жизнь, расширяется круг его наблюдений, крепнет сила мысли. Писатель смело вторгается в жизнь. Он задумывает создать серьезный научный труд о положении ссыльно-каторжных, о положении людей, отторгнутых обществом.

Во второй половине 80-х годов Чехова приглашают сотрудничать многие столичные издания: журнал «Русская мысль», «Всемирная иллюстрация» и др. Отклонив ряд предложений, Чехов в 1888 г. начинает работать в журнале «Северный вестник». Здесь печатаются его знаменитые рассказы «Степь», «Огни», «Скучная история». Это было время, когда негласным соредактором журнала был Михайловский, а редактором беллетристического отдела - поэт Плещеев, когда в «Северном вестнике» печатались многие бывшие сотрудники закрытых в 1884 г. «Отечественных записок», а также Короленко, Менделеев, Миклухо-Маклай и некоторые другие. Журнал «Северный вестник» переживал кратковременный период расцвета. Очень скоро, однако, демократические и народнические публицисты из-за разногласий с издательницей Евреиновой уходят из журнала.

В 189] г. журнал переходит в руки Л. Гуревич, ведущим критиком-публицистом становится идеалист Волынский (Флексер) - «малюсенький соловей-разбойник», как назвал его М. Горький. Журнал начал культивировать поэзию декадентов, пропагандировать аполитизм. Волынский в своих статьях всячески стремился развенчать, исказить идеи 60-х годов, взгляды русских революционных демократов. Сотрудничество Чехова в «Северном вестнике» прекращается.

* * *

Спустя год Чехов, благодаря участию Короленко, входит в редакцию журнала «Русская мысль», где дебютирует «Палатой № 6». Но еще до этого, в 1890 г., в жизни Чехова произошло не менее важное Событие - поездка на остров Сахалин, результатом которой явилась его известная книга очерков о Сахалине.

Книга «Остров Сахалин» вместе с путевыми письмами «Из Сибири» составляет особую главу в жизни и творчестве Чехова. В самом выборе маршрута и цели поездки сказались большая смелость и самостоятельность писателя. Чехов не шутил, когда писал, что может не вернуться из путешествия (см. письмо В. М. Лаврову от 10 апреля 1890 г.).

Что же заставило Чехова совершить эту поездку?

Мотивы, побудившие писателя к поездке на Сахалин, не однозначны. Идея путешествия созрела не сразу. Чехов говорил, что еще в год окончания университета у него родилась мысль создать серьезный труд, диссертацию и тем самым отдать должное избранной профессии врача. Это желание серьезно послужить науке было одним из первых мотивов. Недаром Чехов в письмах называет свою книгу «диссертацией».

Но вот любопытная черта Чехова-журналиста, Чехова-человека: пока он собирался, он говорил о серьезном научном труде, но когда вопрос о поездке был решен, Чехов, со свойственной ему скромностью, стал всех убеждать, что не надо связывать больших надежд с его путешествием. «Пожалуйста, не возлагайте литературных надежд на мою сахалинскую поездку. Я еду не для наблюдений и не для впечатлений, а просто для того только, чтобы пожить полгода не так, как я жил до сих пор» (XI, 425), - пишет он в письме Леонтьеву (Щеглову).

С указанным выше мотивом тесно сплетается другой. К концу 80-х годов Чехова уже не удовлетворяла работа в юмористических изданиях, мелких газетах. Сахалин позволял оторваться от мелкогазетной среды, уйти от лейковщины и нововременства, разрушить представление о себе как только газетном юмористе. В 1887 г. он пишет брату Александру: «Рад бы вовсе не работать в «Осколках», так как мне мелочь опротивела. Хочется работать покрупнее, или вовсе не работать» (XI, 116).

«Очерков, фельетонов, глупостей, водевилей, скучных историй, многое множество ошибок и несообразностей, пуды исписанной бумаги... - и при всем том нет ни одной строчки, которая в моих глазах имела бы серьезное литературное значение. Была масса форсированной работы, но не было ни одной минуты серьезного труда... Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым, серьезным трудом...» (XI, 402).

Такие ситуации бывали и с другими писателями, например, Н. Лесковым (Лесков писал И. С. Аксакову в 1881 г.: «Имя мое шляется везде... Вы очень проницательны и отгадали мое состояние: я сам напугался этой раскиданности и невозможности сосредоточиться. Еще год такой работы и это меня просто убило бы. Вот почему я и схватился за большой труд, как за якорь спасения, и очень рад, что так сделал...» (Лесков Н. С. Собр. соч., т. 11, с. 255-256). Аналогично звучат слова Чехова: «Я газетчик.., но оным не умру».).

А. П. Чехов с группой сотрудников журнала 'Русская мысль'

Немаловажным мотивом было чувство моральной ответственности за те безобразия и беззакония, которые творились в царской России, желание пробудить это чувство у своих современников.

«...Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски, мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей... виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно» (XI, 417).

Чехов, что не раз отмечалось исследователями, искренне возмутился, когда Суворин назвал эту поездку неинтересной. В их споре, собственно говоря, речь шла о весьма остром политическом сюжете. Ведь недаром «Народная воля» писала в 1884 г.: «Много лет ссылка, тюрьма, каторга, виселица поглощают все новые и новые жертвы» (№ 10). Но открыто об этом не говорит ни Чехов, ни Суворин. Безусловно, поездка была интересной. И вот еще по какой причине. Уже 20 - 30 лет, указывает Чехов, мыслящая интеллигенция повторяет фразу, что всякий преступник составляет продукт общества, но «как она равнодушна к этому продукту» (X, 25). Надо было преодолеть это равнодушие.

Поездка на Сахалин, на каторжный остров была связана с интересовавшей Чехова проблемой пожизненности наказания.

Смертная казнь давно признана бесчеловечной ме-; рой наказания. Но лучше ли пожизненность наказания вообще, и тюремное заточение в частности? Для 80-х ,' годов это острая, важная тема. Царские суды все чаще выносят смертные приговоры рабочим, крестьянам, представителям передовой интеллигенции, которые заменяются пожизненной тюрьмой, каторгой.

Эта тема очень волновала писателя в конце 80-х годов и нашла отражение в рассказе «Пари» (1888). В нем есть такие рассуждения: «Казнь убивает сразу, а пожизненное заключение медленно», «то и другое одинаково безнравственно.., потому что имеет одну и ту же цель - отнятие жизни...» (VI, 245) (В газете «Народная воля» в 1882 г. (№ 8 - 9) не случайно пребывание ссыльных в Восточной Сибири названо «загробной жизнью».).

В 1889 г. Чехов вновь возвращается к этой проблеме, ознакомившись с лекциями по уголовному праву и тюрьмоведению, по которым готовился к экзаменам брат М. П. Чехов, оканчивавший юридический факультет. К этому времени относятся и непосредственные хлопоты о поездке на Сахалин. Не случайно и то, что в 1890 г., как вспоминал В. Н. Ладыженский, в беседе о Сахалине «особенно сильно интересовала его все-таки каторга» (Летопись, с. 255.). А ведь каторга предполагала пожизненность ссылки, если она сама не была пожизненной.

Зная этот интерес Чехова, нас не удивит, что вопрос о пожизненности наказания широко отразился и в путевых очерках «Из Сибири» и в книге «Остров Сахалин». В седьмой главе очерков «Из Сибири» писатель размышляет над тем, что все высшие карательные наказания, уголовные и исправительные, которыми заменяют смертную казнь, нисколько не легче смертной казни. Пожизненность наказаний, каторга или ссылка порождают сознание, что надежда на лучшее невозможна, что в человеке «гражданин умер навеки» (X, 25).

Преступник удаляется из «нормальной человеческой среды» навсегда, человек умирает для общества, в котором он родился и вырос, так же, как и при смертной казни. Живому человеку еще тяжелее. Чехов считает такие явления, как пожизненность наказаний, устаревшими, но наука не в силах предложить другое решение: не достает знаний и опыта для замены пожизненности «чем-нибудь более рациональным и более отвечающим справедливости» (X, 25).

В книге о Сахалине автор возвращается к этому вопросу не раз.

Рассказывая во второй главе книги «Остров Сахалин» о своих беседах с генерал-губернатором бароном Корфом, который инспектировал Сахалин, Чехов приводит лишь «несколько строк» из «всего записанного» под диктовку генерал-губернатора (не считая, видимо, остальное достойным внимания). Эти несколько строк относятся именно к освещению администрацией вопроса о пожизненности заключения: «Никто не лишен надежды сделаться полноправным; пожизненности наказания нет..,» - самоуверенно говорил Корф (X, 64).

В очень деликатной форме Чехов замечает: «Из нашей последней беседы и из того, что я записал под его диктовку, я вынес убеждение, ...что «жизнь несчастных» была знакома ему не так близко, как он думал» (X, 64).

В той же главе, чуть раньше описания встреч с Корфом, Чехов рассказывает о женщине, которая

приехала на Сахалин еще девушкой вместе с матерью за отцом каторжником, все еще не отбывшим срока наказания. И ни она, ни ее муж - бывший каторжник - даже не думают о возвращении на материк (хотя у них есть определенный достаток), ибо попасть на ее родину - Тамбовщину - они все равно никогда не смогут. Молодая женщина с тоской вспоминает родные места, называя в безысходности Сахалин «пропастью». И это лучше всяких рассуждений опровергает слова администратора, что «пожизненности наказания нет».

В главе двадцать второй, о беглых, автор относит к общим причинам побегов прежде всего «пожизненность наказаний».

Повторяя сказанное в путевых очерках «Из Сибири», Чехов записывает: «У нас, как известно, каторжные работы сопряжены с поселением в Сибири навсегда; приговоренный к каторге удаляется из нормальной человеческой среды без надежды когда-либо вернуться в нее и таким образом как бы умирает для того общества, в котором он родился и вырос... Вот эта-то полная безнадежность ссыльного и его отчаяние приводят его к решению: уйти, переменить судьбу, - хуже не будет». При пожизненности ссылки побеги являются неизбежным злом, они «служат как бы предохранительным клапаном». Если бы не было этой возможности, то отчаяние проявлялось бы «в более жестокой и ужасной форме» (X, 352 - 353).

И, видимо, опять-таки не случайно Чехов обещает при подготовке книги к изданию: «Буду воевать главным образом против пожизненности наказаний, в которых вижу причину всех зол» (XI, 506).

В выборе маршрута поездки не последнюю роль сыграло желание обогатить память новыми впечатлениями, желание увидеть, изучить свою родину, познать жизнь своего народа и вместе с тем принести ему посильную пользу: рассказать о том, «как 25 - 30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека» (X, 416)-стремление вполне понятное для всякого серьезного писателя и журналиста. Именно это заставило Чехова выбрать маршрут очень трудный по условиям того времени, путешествие по которому связано было с риском для здоровья и жизни, граничило с подвигом.

Чрезвычайно интересно также напомнить некоторые детали общей атмосферы, в которой родилось желание Чехова посетить Сахалин, создать книгу о жизни ссыльно-каторжных.

Конец 80-х годов - время «мелочей жизни», пестрых людей, бездуховности, приспособленчества интеллигенции. Но в годы измельчания гражданских идеалов жажда подвига не умирала в людях, и статья Чехова о Пржевальском как человеке подвига написана была не случайно, так же как не случаен и допрос общественной совести в сказке Салтыкова-Щедрина «Приключение с Крамолышковым»: «Почему ты не шел туда, откуда раздавались стоны, почему ты не самоотвергался?»

Тема Сибири, Сахалина все чаще возникает не только у Чехова, но и у других писателей. Например, Лесков считал, что «всем молодым писателям надо выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь...» (Цит. но кн.: Лесков Н. С. Собр. соч., т. 1. М, 1956, с. XI.) Г. Успенский буквально рвался в Сибирь в середине и конце 80-х годов.

Сибирь, Сахалин все чаще начинают занимать прессу, общество. Так, в газете «Московский телеграф» в 1881 г. была напечатана корреспонденция из Николаевска-на-Амуре, в которой говорилось о положении на Сахалине. Корреспонденция принадлежала купцу Толмачеву, и в ней сообщалось о беззаконных притеснениях его со стороны сахалинской администрации. Передовая статья в этом номере была посвящена Сибири, Сахалину, проблемам ссылки. В ней, в частности, говорилось: «Ссылая преступника в каторгу, ...государство, все-таки, не может отнять у преступника его человеческих прав в тесном смысле этого слова. Пока в человеке есть жизнь - он остается человеком, и никакая власть в мире не может заставить его не быть им».

«Сибирь в последнее время проснулась... Теперь впервые раздался голос с еще более далекого, еще более отверженного Сахалина... Искренне желаем, чтобы он обратил на себя внимание. Если, благодаря ему, убавится хоть одна капля страданий в полужизни людей, за десять тысяч верст от нас безмолвно искупающих неправды свои и той среды, которая воспитала их, то и это будет великою заслугой, великим благом» («Московский телеграф», 1881, № 166).

А в письме-корреспонденции А. И. Толмачева можно было прочитать следующее: «нелегко искать правды и закона на моей родине, в дореформенной Сибири, но еще труднее ее найти у нас, на о. Сахалине...»

Автор описывал безобразия и беззакония на посту Дуэ, произвол смотрителя Маркевича. Маркевич эксплуатирует каторжных, протягивает свою руку к казне и частным лицам - жителям Сахалина. Каторжник низведен до животного, царит произвол в наказании каторжников плетьми, розгами. Деньги, отпускаемые на содержание беглых каторжников, администрация присваивает.

Маркевич в Дуэ незаконно ведет торговлю в тюрьме и вне тюрьмы. Незаконно запрещает торговать другим, выгоняет купцов, торгующих с. туземцами. Так он поступил с Хановым, Толмачевым, преследует их семьи и т. д.

Все это не могло не создать благоприятных предпосылок для выбора Чехова, который он сделал. Все сказанное подталкивало к путешествию.

* * *

Поездке Чехова предшествовало основательное изучение материалов, относящихся к истории острова, его географии и климату, жизни и быту ссыльно-каторжных. Чехов прочитал большое количество научной литературы, проявив при этом образец писательской добросовестности, интересовался газетными статьями о Сахалине, о чем свидетельствуют ссылки в его книге на ряд газетных публикаций. Особенно широко были привлечены материалы газет, связанных с морским ведомством «Кронштадский вестник», «Владивосток», «Морская газета».

В канун поездки Чехов не случайно просил брата выслать ему одесскую газету «Новороссийский телеграф» (из Одессы отправляли часть ссыльных на Сахалин), а Суворина - «запрещенных книжек и газет» (XI, 356, 359) (В частности, в нелегальной газете «Народная воля» от 5 февраля 1882 г. можно было прочитать подробный рассказ о жизни политических ссыльных в Сибири и о трудностях переезда от Тюмени до Томска и далее по Сибири. ). Было прочитано большое число журналов, специальных и общих: «Архив судебной медицины», «Военный сборник», «Горный журнал», «Здоровье», «Вестник Европы», «Русский вестник» и др.

Титульный лист журнала 'Русская мысль', где начал печататься цикл очерков о Сахалине

Очерки Чехова, составившие впоследствии книгу «Остров Сахалин», печатались в журнале «Русская мысль» как путевые заметки на протяжении 1893 и первой половины 1894 г. Всего было напечатано 19 очерков. Четыре последних цензура запретила. Это были наиболее опасные, с ее точки зрения, главы о положении свободного населения, о наказаниях, о побегах и медицинской помощи на острове, которые удалось опубликовать только в отдельном издании книги.

По пути на остров Сахалин Чехов проезжал через Ярославль, Н.-Новгород, Пермь, Тюмень и далее в Сибири - Томск, Ачинск, Красноярск, Иркутск, Благовещенск, Николаевск.

В этой поездке, предпринятой в значительной степени на свой страх и риск, Чехов обнаружил лучшие качества журналиста. Он был настойчив в достижении поставленной цели, проявил смелость, большую внутреннюю собранность, наблюдательность, строгость в отборе фактов.

Письма Чехова с дороги - яркие образцы дорожных корреспонденции, очерков как по стилю и языку, так и по содержанию. Чехов видел по пути много грубого, тяжелого, столкнулся с диким произволом и хамством царских чиновников, кулаков и жандармов, с запущенностью сибирского тракта - единственной магистрали, связывающей огромную территорию Сибири с Центральной Россией, убедился в экономической отсталости богатейшего края.

«Многое я видел и многое пережил, и все чрезвычайно интересно и ново для меня, не как для литератора, а просто как для человека», - писал Чехов с дороги.

Но он видел также и светлые картины народной жизни, героизм труда сибирского населения, его высокие моральные качества. В путевых очерках «Из Сибири» и в письмах он не раз восклицает: «Какие хорошие люди!», «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!». Чехов любовался могучими сибирскими реками, суровой тайгой - богатой природой сибирского края. Все виденное вселяло в него гордость за свою родину, внушало бодрость, уверенность в лучшее будущее своего народа. «Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега», - писал Чехов о Енисее.

«Селенга - сплошная красота», «в Амур влюблен», - такими отзывами полны письма Чехова с дороги (См. письмо Е. Я. Чеховой от 20 июня 1890 г., письмо А. С. Суворину от 27 июня 1890 г.; и др.).

Поездка не только обогатила нашу литературу очерками о Сахалине, она обогатила духовный мир самого Чехова, расширила его кругозор, подняла его идейное сознание. «Какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома! До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой», - писал Чехов в одном из писем. Нет ничего удивительного в том, что он так характерно отозвался о болезненных чувствах, изображенных Л. Толстым в «Крейцеровой сонате». Чехов увидел действительные страдания народа, и перед ними страсти, изображенные Толстым, померкли. «Я возмужал от поездки...», - говорил он.

Работая над очерками о Сахалине, готовя их к печати, Чехов вновь обращается к исследованиям и книгам об этом крае. Ему хотелось дать наиболее точное, научное и художественное описание острова Сахалина, жизни на нем.

«Вчера я целый день возился с сахалинским климатом, - сообщал Чехов одному из своих кореспондентов. - Трудно писать о таких штуках, но все-таки в конце концов поймал черта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно» (XI, 508).

Книга о Сахалине сочетала в себе глубину и точность подлинно научного исследования с художественностью. Она явилась сильным разоблачительным документом, хотя повествование в ней ведется внешне бесстрастно, без обличительных монологов и восклицательных знаков. Но Чехов достигал тем большей силы воздействия на читателя, чем объективнее и «спокойнее» выглядело его богатое по содержанию исследование. Чехова не увлекла, не соблазнила занимательность биографий и сенсационность проступков отдельных каторжников (Сонька - «золотая ручка» и др.), как это случилось с журналистом В. М. Дорошевичем, посетившим Сахалин после Чехова и написавшим книгу о Сахалине.

В очерках о Сахалине Чехов рассказывает о тяжелых условиях жизни и труда каторжных и вольнонаемных, что усугублялось тупостью и недобросовестностью мелких чинов царской администрации, их наглостью и произволом.

Русское правительство, администрация Сахалина не могли организовать на этом богатом острове сколько-нибудь сносного земледелия, рыбных и морских промыслов. Главную причину неудовлетворительности постановки сельского хозяйства автор видит (наряду с трудностями климатическими) в ошибках расселения по острову ссыльных, в нехватке земли. Каждому земледельцу необходимо иметь под зерновые культуры от двух до четырех десятин земли, а по средним статистическим цифрам ее приходится только по 0,5 дес. «Начальство селило людей, не сообразуясь подчас с количеством пахотной земли», в результате чего наиболее удобные районы перенаселены. Реально многие хозяева имеют участки в 1/8 десятины (X, 115, 129, 159)), и нет надежды на изменение к лучшему.

Угольные разработки находились в руках паразитической акционерной компании «Сахалин», которая, пользуясь даровым трудом каторжников и правительственной дотацией, ничего не сделала для развития угольного промысла. Труд каторжника был не организован, неэффективен не только на угольных разработках. Поэтому местное русское население постоянно голодало, не имело сносных жилищ, хотя кругом было много леса и камня. Русская администрация не знала даже точно, сколько населения на острове, и Чехов проделал огромную работу, проведя перепись жителей Сахалина.

Ссыльно-каторжные и свободные поселенцы на Сахалине ничем по существу не отличались друг от друга ни в правовом отношении, ни по условиям жизни. Большое число невинно осужденных жили вместе с закоренелыми преступниками. Каторжник или его дети - свободные поселенцы - могли быть отданы в услужение частному лицу, чиновнику, надзирателю и в этом случае должны были исполнять его волю, работать на него. «Это не каторга, а крепостничество» (X, 63),- возмущенно писал Чехов (В связи с этим утверждением нельзя не обратить внимания на тон речи Петра Алексеева на процессе 50-ти и ряда других публицистических выступлений, где все отношения и порядки русской жизни 70 - 80-х годов характеризовались прежде всего как крепостнические. «...Если ... за исключением праздничного дня все рабочие под строгим надзором, и не явившийся в назначенный срок на работу не остается безнаказанным, ... значит, они все крепостные\ Если мы... нередко бываем вынуждены просить повышения... заработной платы, нас обвиняют в стачке и ссылают в Сибирь, - значит, мы крепостные! Если мы со стороны самого капиталиста вынуждены оставить фабрику и требовать расчета... вследствие... притеснения от разных штрафов, пас обвиняют в составлении бунта и прикладом солдатского ружья приневоливают продолжать у него работу, а некоторых как зачинщиков ссылают в дальние края, - значит, мы крепостные! Если из нас каждый отдельно не может подавать жалобу на капиталиста и первый же встречный квартальный бьет нам в зубы кулаком и пинками гонит вон - значит, мы крепостные!» («Вперед!», 1877, № 5, стр. 30 - 35). ).

Сходство условий жизни русского крепостного и каторжника лишний раз говорит об остроте социальных противоречий в России. Такой, по существу, научный вывод, к какому пришел Чехов, наблюдая жизнь на Сахалине, убедительно подтверждает демократический характер его восприятия действительности.

Никто на острове не думал о детях ссыльно-каторжных и лиц, отбывших наказание. Школьное дело было поставлено неудовлетворительно. Особенно Чехова возмущала вынужденная проституция подростков, телесные наказания, которым подвергались ссыльные и поселенцы.

Внешне на каторге как будто бы все обстояло благополучно, все предусмотрено «уставом» и правилами, мучителей и прямого мучительства как будто бы Мали, а горя людского, «горя реченька бездонная» - так передавал впечатления от очерков о Сахалине один из современников Чехова.

Никакие благие распоряжения и инструкции правительства не в состоянии были изменить положение на острове, о котором говорили: «вокруг море, а посредине горе». Сахалин действительно проклятый остров. Но почему? Потому что порядок жизни определялся произволом администраторов. Царство произвола - вот что такое остров Сахалин. В одной тюрьме плохо, в другой - получше, а общая картина от этого не меняется. Насильственное вселение в дома свободных поселенцев, отдача свободных людей в услужение, телесные наказания - вот конкретные проявления беззакония и произвола.

Но если это так, то вся Россия - остров Сахалин, ибо в каждой губернии тот же дикий произвол администрации, как и на Сахалине. Вся Россия 80-х годов XIX в. напоминала огромную тюрьму, отданную во власть царских администраторов. В этом отношении очерки «Остров Сахалин» перекликаются с рассказом «Палата № 6».

В своих очерках Чехов говорит о высокомерном и грубом, несправедливом обращении царских чиновников с местным населением - гиляками и айно. Численность гиляков постоянно уменьшается, констатирует писатель, места, отводимые им для поселения, крайне неблагоприятны для жизни, и это ведет к вырождению целой народности.

Издевательства администрации, суровый климат и стремление к свободе, «присущее человеку и составляющее, при нормальных условиях, одно из его благороднейших свойств», гонят ссыльного и поселенца с Сахалина, говорит Чехов, поэтому ни о какой серьезной колонизации острова речи быть не может. Царское правительство в этом отношении неизмеримо отстает даже от частных предпринимателей японцев, которые сумели на Сахалине наладить рыболовный промысел. Следует отметить отрицательное отношение Чехова к народническим теориям, утверждениям о какой-то особой общинности русского мужика, который якобы и в остроге, в ссылке живет общинным строем, восстанавливает общину везде, куда бы он ни попал. Такую точку зрения проводил, например, Н. М. Ядрннцев в своей обширной работе «Община в русском остроге» (журнал «Дело»). Как бы в ответ на подобные теории Чехов писал: «Люди, живущие в тюремной общей камере,- это не община, не артель.., а шайка...». Здесь процветают «ябедничество, наушничество, самосуд, кулачество», ростовщичество и т. д. (X, 92, 93).

В своей книге «Остров Сахалин» Чехов поднимает важную проблему об исправительном значении труда. Труд каторжников не может быть легким: они - преступники и должны искупать трудом свою вину. Среди каторжного населения были люди, действительно совершившие серьезные преступления. Достаточно вспомнить дело Пищикова, из ревности убившего свою жену, чтобы понять, какие люди попадали в ссылку. Жалеть их не приходилось. «Его злодейство подавляет», - говорил Г. Успенский в очерке «Один на один» (Успенский Г. И. Соч. в 9-ти т., т. 6. М., 1956, с. 373.). Поэтому важно раскрыть глубже взгляд Чехова па тяжесть каторжных работ. Писатель говорит об известном числе сосланных по ошибке суда, по оговору и даже самооговору, что раскрывает антинародный, сословно-классовый характер суда, не заинтересованного докопаться до истинных причин преступления, истинных мотивов и состава его участников. Суд охотнее выносил приговор мужику и мещанину, нежели дворянину или чиновнику. Каторга - «учреждение по преимуществу мужицкое» (X, 279): из числа каторжных и ссыльных только одна десятая часть не принадлежит к земледельческому классу, что само по себе также вскрывает классовый характер правосудия в царской России.

Но дело еще и в том, какую роль играет вся система каторжных работ, карательных мер для исправления преступника. В этом заключалась чисто академическая, научная задача Чехова, когда он отправился на Сахалин. Другое дело, что эта задача несколько отошла на задний план после знакомства с жизнью ссыльно-каторжных на острове.

Чехов, как всегда, проявил огромное чутье, поняв, что разрабатывать эту сторону дела не имеет смысла, ибо Сахалин представляет явление более широкое, чем картина каторжной тюрьмы. Здесь на исключительном материале выражались общие тенденции русской жизни с ее произволом и диким неуважением к личности. И он отошел от решения специальной задачи о роли исправительных тюремных заведений. В этом отношении его научный труд не получил своего логического завершения: не система исправительно-воспитательных учреждений выступила на первый план, а общее положение в стране. Исследователи очерков, которые просто сожалеют о строгости и физической тяжести сахалинских наказаний, вызывают недоумение читателя: а как же надо обращаться с каторжниками, совершившими тяжкое преступление?

«На Сахалине, как и везде на каторге, всякое предприятие должно иметь своею ближайшею и отдаленною целью только одно - исправление преступника» (X, 99), - убежден Чехов.

Труд по освоению Сахалина, труд в сельском хозяйстве, в угольных копях тяжел, вполне достаточен как наказание, искупление за совершенное преступление. Колонизация острова Сахалин - тяжелое дело, требовавшее массу «труда и борьбы», когда в трясине работали по пояс в воде, в дождь, морозы. Прибавьте к этому «тоску по родине, обиды, розги - и в воображении встанут страшные фигуры» (X, 75 - 76). Именно фигуры. Недаром здесь Чехов вспоминает стихотворение Некрасова «Железная дорога». Так было при начале заселения острова. Так было и спустя полвека при посещении его Чеховым. Работающие на постройке дороги в Тарайке каторжники были «ободранные, многие без рубах, искусанные москитами, исцарапанные сучьями деревьев...» (X, 365).

Но этот труд отягощен самодурством, самоуправством, административным насилием, неосведомленностью администрации, а это лишает труд смысла. Против этого и надо бороться. Труд тяжел, в рудниках особенно, но главная тяжесть не в труде, а «в обстановке, в тупости и недобросовестности всяких мелких чинов, - в наглости и несправедливости, произволе. В таких условиях труд лишен творческого начала. Сельскохозяйственный труд не дает удовлетворения, на острове он просто не производителен» (X, 139, 280 - 283).

И этому труду подневольному, неорганизованному Чехов противопоставляет труд творческий, полезный, необходимый, производительный. В конце пятой главы, рассказывая о кузнице, Чехов пишет: «Люди работают весело потому, вероятно, что сознают производительность труда» (X, 99). Нравственная устойчивость Егора (глава «Рассказ Егора») - в труде, который он сам себе находит и который ему предписан. Егор спит 2 - 3 часа в сутки, но он бодрей многих каторжников и ссыльных.

Каторжный Медведев - «человек умный и отважный»- не растерялся в сильный шторм и, несмотря на приказ надзирателя и даже рукоприкладство знатного пассажира, не повел вельбот к берегу, а направил его в открытое море, продержался там всю ночь и тем спас жизнь всем пассажирам и себе самому (X, 195).

Отважным матросом показал себя и каторжный Кузнецов. В бурю, пытаясь бежать с острова, он спасся только благодаря своим качествам смелого человека. «Он мне подавал чай, - рассказывает Чехов. - Это крепкий, смуглый, довольно красивый мужчина лет сорока, по-видимому, гордый и дикий; он мне напомнил Тома Айртона из «Детей капитана Гранта» (X, 260).

В трудный час, в единоборстве со стихией такие люди проявляют лучшие свои качества и тем дороги Чехову.

В своей книге «Остров Сахалин» Чехов поставил ряд важнейших экономических проблем дальнего прицела. И эта сторона его публицистического труда весьма поучительна с профессионально-журналистской точки зрения.

Прежде всего он ставит вопрос о развитии сельского хозяйства на острове, особенно овощеводства. Он считает, что овощеводство имеет прекрасную базу на острове (глава восемнадцатая).

Остро ставит вопрос о добыче каменного угля, правильной организации рыболовства, промысла морской капусты. Ведь если бы не бывший таганрогский рыбак Василенко, то даже простая засолка рыбы не могла бы быть правильно организована. «Впечатление такое, - пишет автор «Острова Сахалина», - что если бы Василенко не попал на каторгу, то никто бы тут не знал, как надо обращаться с рыбой» (X, 293).

Чехов напоминает о грандиозном проекте устройства плотины в Татарском проливе, которая задерживала бы часть холодных вод и помогла бы изменить климат Сахалина в лучшую сторону. А при отводе холодных вод Охотского моря одна долина реки Тымь могла бы обеспечить «сытое и довольное существование целого миллиона людей» (X, 286).

Писатель поднимает вопрос о развертывании широкой метеорологической службы на острове: «Это, конечно, не легко, но и не так уж трудно» (X, 193), - пишет он.

Медик по образованию, Чехов ставит вопрос об организации серьезной службы охраны материнства и младенчества (глава семнадцатая).

Все эти проекты и пожелания не могли быть осуществлены при царском правительстве. Только после революции 1917 г. советский народ добился замечательных успехов в развитии хозяйства и культуры на острове Сахалин. Тем важнее оценить смелость и дальновидность Чехова, серьезность его наблюдений и выводов. Эта сторона очерковой книги Чехова существенно отличает ее от книги о Сахалине Дорошевича.

Книга Чехова «Остров Сахалин» произвела большое впечатление и в научных кругах и на широкого читателя. Она приковывала внимание к язвам русской жизни, будила общественное сознание.

Чехов критически относился ко многим своим произведениям и не считал нужным включать некоторые из них в собрание сочинений, но этой работой он был доволен. «Мой «Сахалин» - труд академический... Медицина не может теперь упрекать меня в измене: я отдал должную дань учености... И рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат» (XII, 42).

* * *

Обратимся к некоторым сторонам поэтики, структуры чеховской очерковой публицистики вообще и книги о Сахалине, в частности.

Нужно сказать, что Чехов редко до поездки на Сахалин прибегал к жанру очерка, хотя среди ранних его рассказов можно найти произведения бессюжетные, близкие к жанру очерка. Таковы «Встреча весны», «Ярмарка», «В Москве на Трубной площади» (опубликованы в журнале «Москва», «Будильник»).

«Встреча весны» - несколько шутливое, но насыщенное реальными картинами и деталями описание ранней весны в большом городе.

Лейкин справедливо находил в рассказе «В Москве на Трубной площади» «чисто этнографический характер». Такую же оценку можно дать и рассказу «Ярмарка».

Чехов рисует маленький подмосковный городишко, который он посетил в дни ярмарки. Здесь изображен и сам город, и все разновидности гостей и городских обывателей, мужчин и женщин, сценки купли и продажи, незамысловатые ярмарочные развлечения и удовольствия.

В этом же рассказе тема обездоленного детства, столь характерная для всего творчества Чехова, впервые прозвучала ярко и отчетливо. Ярмарочная сцена у балагана с игрушками и лавки мороженщика, пронизанная горьким щемящим чувством сострадания к обездоленной детворе, смягчена тонким юмором. «Мухи не могут облепить так меда, как мальчишки облепили балаган с игрушками. Денег у них - ни-ни... Они стоят и только пожирают глазами лошадок, солдатиков и оловянные пистолетики. Видит око, да зуб неймет. Иной смельчак возьмет в руки пищик подержит его, повертит, попищит, положит на место - и довольный, вытрет нос...

Из-за локтей мальчиков выглядывают девочки. Внимание их приковано теми же лошадками и куклами в марлевых юбочках. Детей вы увидите около мороженщиков, которые продают «сахарное» и очень плохое мороженое. У кого есть копейка, тот ест из зеленой рюмочки, ест долго, с чувством, толком, расстановкою, боясь не уловить минуты блаженства, чавкая, облизываясь, облизывая пальцы. Один ест, а десятка два не имущих копейки стоят «руки по швам» и с завистью заглядывают в рот счастливчика...

Эх, кабы деньги! Где вы, пятаки и пятиалтынные? Нет ничего хуже, томительнее и мучительнее, как ходить в отцовском картузе по ярмарке, видеть и слышать, осязать и обонять и в то Же время не иметь за душой ни копейки. Сколько же счастлив тот Федюшка или Егорка, который может съесть на копейку мороженого, выстрелить во всеуслышание из пистолетика и купить за пятачок лошадку! Маленькое счастье, еле видимое, а и того нет!» (I, 348 - 349).

Тема детской обездоленности занимала не последнее место и в очерках о Сибири и Сахалине. Но эти первые очерковые зарисовки, как и некоторые письма к родным 1887 г., были скромной заявкой на возможность Чехова успешно работать в жанре очерка, реализовать которую он смог в полной мере лишь во время поездки в Сибирь и на Сахалин.

Путевые очерки «Из Сибири» несут на себе все основные признаки очеркового жанра и вместе с тем личности незаурядного автора. Это, действительно, путевые заметки, которые вел Чехов на одном отрезке пути через Сибирь, именно на том, который проходил от Тюмени до Байкала и который пришлось преодолевать на лошадях, с большими трудностями.

Шесть глав из девяти, составляющих все произведение, охватывают впечатления от поездки до Томска, одна глава (последняя) посвящена Енисею и одна - общей характеристике природы, пейзажа Сибири от Тюмени до Енисея.

Особняком стоит седьмая глава, чисто публицистическая, отведенная рассуждениям автора. Движение сюжета в ней как бы остановлено. Отталкиваясь от впечатлений при встрече с ссыльными интеллигентами, Чехов размышляет о характере высших мер наказания в России, о чем уже говорилось.

Непосредственные путевые заметки (сведения о городах, станциях, погоде, состоянии дорог и ценах) перемежаются с отдельным зарисовками человеческих судеб, характеров, рассуждениями о природе края, его несметных богатствах, которые еще не может использовать человек, о труде и быте людей, обслуживающих сибирский тракт (ямщиков, возчиков, паромщиков, почтальонов, кузнецов, подрядчиков, станционных служащих) .

Зарисовки отдельных судеб и характеров людей отличаются двуплановостью, двустильностью, что характеризует очерковый жанр прежде всего.

Одни характеры являются вполне художественными типами, высокой степенью художественного обобщения, а другие остаются строго документальными зарисовками, передающими непосредственный факт, без всякого художественного домысливания образа из-за нежелания исказить событие, отразившееся в судьбе встреченного по пути человека.

И если образы бобыля-переселенца (первая глава) или кузнеца (девятая глава) воспринимаются и как реальные личности и как художественные типы, так велика в них сила обобщения авторского восприятия, то образ богатого крестьянина, «жирного человека» Петра Петровича (пятая глава) явно документален, дагерротипен. И в каждом случае именно выбранное автором решение создает яркий образ.

Самые выразительные, эмоционально-окрашенные авторским восприятием картины в цикле очерков связаны с изображением творческого труда. В этих эпизодах очень ярко проявилось чеховское мастерство применения художественной детали. Вот картина приготовления хлеба: «Дверь отворена, и сквозь сени видна другая комната, светлая и с деревянными полами. Там кипит работа. Хозяйка, женщина лет двадцати пяти, высокая, худощавая, с добрым, кротким лицом, месит на столе тесто; утреннее солнце бьет ей в глаза, в грудь, в руки, и, кажется, она замешивает тесто с солнечным светом» (X, 13).

Не менее ярко обрисован кузнец, о котором говорят ямщики: «У-у, это большой мастер!» «Работал он небрежно, нехотя, и казалось, что железо принимало разнообразные формы помимо его воли... Изредка, точно из кокетства или желая удивить меня и плотников, он высоко поднимал молот, сыпал во все стороны искрами и одним ударом решал какой-нибудь очень сложный и мудреный вопрос. От неуклюжего, тяжелого удара, от которого, казалось бы, должна была рассыпаться наковальня и вздрогнуть земля, легкая железная пластинка получила желаемую форму, так что и блоха не могла бы придраться» (X, 38).

Здесь невольно вспоминаются мастеровые, мужики-умельцы из произведений Гоголя, Лескова, Успенского. Присутствие личности автора явно ощущается и в очерках о Сахалине. Вся книга состоит из 28 очерков-глав. Первые 14 глав заняты описанием северной и южной частей острова Сахалин. Здесь все время сохраняется личностное повествование: «Я прибыл», «Я могу переночевать», «Я хожу по берегу», и даже тогда, когда Чехов увлекается описанием местного общества, исторических фактов, он часто, как бы обрывая себя, заявляет: «Но буду продолжать о себе...». Это дань жанру путешествия, путевого очерка: читатель охотнее следит за событиями вместе с автором. Но это не значит, что автор переключает внимание на себя. Он только создает впечатление динамики, движения, познания нового.

Описание Северного Сахалина (куда сначала прибыл Чехов) более подробно, так как многие моменты описания каторги в южной части острова повторялись, доказательность изложения не требовала подробностей первой части.

Последующие восемь глав посвящены отдельным проблемам: прохождению самой каторги, ссылке, положению женщин, детей, состоянию сельского хозяйства и промыслов, пище, одежде, наказаниям, побегам, описанию свободных поселенцев, местных народностей. Последняя глава, двадцать третья, - непосредственная дань своей профессии врача - о болезнях и постановке медицинской помощи на острове. Здесь уже на первый план выходят не личные впечатления, а факты, документы, цифры, проблемы, волнующие автора как специалиста.

Особенностью чеховского изложения является сжатая форма повествования. Нет повторений, нет нажима на отдельные детали, выводы. Экономная манера письма, свойственная Чехову-художнику, не изменяет ему и здесь.

До сих пор этот лаконизм публицистики Чехова не оценен в должной мере. А Чехов постоянно верен себе, в каком бы жанре он не работал. В этом отношении показательны воспоминания В. М. Лаврова. Он пишет, что Чехов стремился придать рукописи «как можно меньший объем» и нужны были усилия редакции «Русской мысли», чтобы книга вышла в том виде, как мы ее знаем («Русские ведомости:», 1904, № 202.).

Отдельные эпизоды, наблюдения, вставленные в повествование, могли бы стать основой для длинных рассуждений, развернутых сравнений, а у писателя они появляются и проходят как бы мимоходом, случайно. Но нагрузка, значение этих мимолетных замечаний, этих мазков велико (см., например, о сходстве донецких шахт с каторжным рудником в дуйской долине в главе восьмой). Даже вывод о крепостнических порядках на Сахалине не акцентирован, не повторяется, хотя он чрезвычайно важен. Определив порядки на Сахалине как крепостнические в главе пятой, Чехов еще один лишь раз упомянет об этом в главе тринадцатой, кратко, как бы мельком, без желания нажать на мысль (она слишком серьезно была высказана ранее). Сделано это по поводу такого характерного бытового эпизода: за обедом старик Савельев, которого используют как лакея и повара, «подал что-то не так, как нужно, и чиновник крикнул на него старого: «Дурак!»... Я посмотрел тогда на этого безответного старика и, помнится, подумал, что русский интеллигент до сих пор только и сумел сделать из каторги, что самым пошлым образом свел ее к крепостному праву» (X, 212). Знакомая по рассказу И. С. Тургенева «Бурмистр» картина, которая послужила В. И. Ленину в статье «Памяти графа Гейдена» иллюстрацией жестокости «цивилизованного» крепостника-барина.

Весьма интересна роль подстрочечных примечаний в книге. Они выполняют прямую свою функцию - давать справки. Но вместе с тем сюда отнесены подчас «романические» эпизоды и, что особенно важно, сведения о героических поступках, сильных характерах. Ввести в основной текст их было бы трудно: они могли нарушить основную тональность повествования об острове страданий, но целиком пожертвовать ими Чехов не мог и не хотел. Мы уже говорили о его тоске и тяге к сильным характерам, людям, способным на подвиг, и поступиться фактами героического поведения он не мог, но они ушли в примечания. Это рассказ о смелой, мужественной женщине Екатерине Ивановне Невельской, которая по пути на Дальний Восток сделала верхом 1100 верст и отказалась первой покинуть тонущий барк «Шелехов», заявив: «Командир и офицеры съезжают последними, а я съеду с барка тогда, когда

ни одной женщины и ребенка не останется на судне» (X, 47). Это рассказ об агрономе М. С. Мицуле, исходившем почти весь Сахалин пешком, «человеке редкого нравственного закала, труженике, оптимисте и идеалисте», написавшем «оду в честь сахалинского плодородия» (X, 202). Это рассказы о матросах Медведеве, Кузнецове и некоторых других.

Чехов совершил свое путешествие в необычных для современности условиях: проехать большую часть Сибири и Дальнего Востока на лошадях, лодках сейчас может только заядлый турист. Обычный маршрут журналиста - скоростной перелет на воздушном лайнере. Но любой способ передвижения открывает перед вдумчивым журналистом большие творческие возможности. Климатические, ландшафтные контрасты, раскрывающиеся при перелете на самолете к берегам Тихого океана, панорамы великих сибирских и дальневосточных строек таят в себе неисчерпаемые журналистские сюжеты и находки. Но и путешествие в кибитке, повозке через бескрайние просторы Зауралья, Сибири и Дальнего Востока имело свои неповторимые прелести. Физическая усталость, холод, чувство острой опасности на отдельных этапах пути, встречи и наблюдения - все это воспитывало личность, обогащало духовный мир, закладывало в память многочисленные сюжеты и темы будущих произведений.

Очерки о Сахалине вместе с путевыми записками «Из Сибири» свидетельствуют о большом таланте Чехова-журналиста, о его несомненно демократической позиции, которую он занял в нашей предреволюционной печати, о его постоянной тяге к публицистической деятельности.

* * *

После окончания работы над книгой о Сахалине наступает новая полоса относительно активной газетно-публицистической деятельности Чехова. Кроме многочисленных рассказов 90-х годов он пишет серию газетных статей и среди них «Беллетристические» обеды», несколько заметок о русских артистах (И.А.Мельникове, М. А. Потоцкой, Н. Н. и М. И. Фигнер), фельетоны, некрологи, публикует материалы о помощи roll

лодающим и т. д. Много сил отдает переписке с начинающими литераторами и журналистами. В 1895 - 1898 гг. Чехов принимает горячее участие в судьбе медицинского журнала Н. В. Склифосовского и П. И. Дьякова «Хирургия», пытается помочь выработать новую программу газете «Крымский курьер».

Вместе с передовыми людьми своего времени он откликается на жгучие проблемы современности: осуждает теорию «малых дел», вскрывает внутреннюю несостоятельность культуртрегерства, весьма скептически относится к толстовству как философской теории, критикует ненормальный, антигуманный характер отношений между людьми в эксплуататорском обществе, бесчеловечность торгашей, пошлость буржуазной интеллигенции, протестует против «мелочей жизни», поработивших человека. Он понимал, что «смысл жизни только в одном - в борьбе. Наступить каблуком на подлую змеиную голову и чтобы она - крак! Вот в чем смысл» (VII /254).

Не случайно в 1895 г. имя Чехова стояло рядом с именами других писателей и общественных деятелей под петицией Николаю II о стеснениях печати в России, а в 1902 г. писатель демонстративно отказался от звания академика в знак протеста против отмены царем избрания М. Горького в почетные члены Академии наук.

Особенного внимания заслуживает участие Чехова в 1900 г. в журнале «Жизнь» и крепнущая дружба с А. М. Горьким. В это время в журнале «Жизнь» печатались марксисты, имелся хороший отдел беллетристики, активную роль в котором играл Горький.

Обложка и содержание журнала 'Жизнь' № 1 за 1900 год. В этом номере были напечатаны статья В. И. Ленина

Самым замечательным здесь оказалось то, что повесть Чехова «В овраге» была напечатана в одном номере со статьей В. И. Ленина «Капитализм в сельском хозяйстве».

Как видно из переписки, Чехов рассчитывал, что повесть будет напечатана во втором номере журнала (см. письмо к О. Л. Книппер от 2 января 1900 г.). Однако редакция поместила это произведение в первом номере.

'Капитализм в сельском хозяйстве' и повесть А. П. Чехова 'В овраге'

Уже 7 января В. А. Поссе телеграфировал Чехову в Ялту, что ему послана корректура рассказа «В овраге». 11 января Чехов возвращает корректуру обратно, подчеркивая: «корректуру держал я недолго, только одни сутки» (XII, 386).

Возможно, редакция торопила Чехова, чтобы успеть поместить его рассказ в первом номере (Об известной торопливости редакции косвенно свидетельствует большое число опечаток в журнальном тексте рассказа. См. об этом в письме Чехова В. А. Поссе от 5 февраля 1900 г.). Как вспоминал Поссе, Горький в середине января в беседе с ним очень хвалил произведение Чехова и подчеркивал тот мотив, который потом отразился в рецензии Горького на рассказ «В овраге»: «И есть у него что-то новое; что-то бодрое и обнадеживающее пробивается сквозь кромешный ужас жизни» (Летопись.., с. 607.).

Сама рецензия появилась чрезвычайно скоро. Первый номер «Жизни» вышел в 20-х числах января, а 30 января в газете «Нижегородский листок» был напечатан отзыв Горького, в котором подчеркивался исторический оптимизм писателя, несмотря на тяжелые сцены жизни, изображенные в рассказе.

Редакция имела серьезные основания напечатать этот рассказ в январской книжке, так как вместе с другими материалами номера он давал яркую картину положения русской жизни в момент ее капитализации. Чеховский рассказ о фабричном селе «средней губернии», о безнравственности капиталистов и их дел, о вовлечении крестьянства, мелкого городского мещанства в промышленное капиталистическое производство был созвучен марксистским выводам о характере общественных отношений в России на рубеже двух веков, помогал бороться против либерально-народнических воззрений и иллюзий. И что было важно, Чехов не впадал в исторический пессимизм. Он глубоко верил в творческие способности русского народа.

Один из персонажей рассказа «В овраге» говорит: «Жизнь долгая - будет еще и хорошего и дурного, все будет! Велика матушка Россия!... Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь, милая, будет и хорошее, будет и дурное» (VIII, 450). М.Горький, цитируя эти слова, добавлял: «Будем верить, что хорошего не только было больше, но и будет больше!» (Горький М. Соч. в 30-ти т., т. 23. М., 1953, с. 318.).

На рубеже XIX - XX веков «мирный» период развития капитализма подходил к концу. «Мирная» эпоха сменялась, по словам В. И. Ленина, «катастрофичной, конфликтной» (См. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 94.). В творчестве Чехова общие социальные закономерности отразились ощущением близкого изменения всего строя жизни, острым чувством исторической неизбежности коренного обновления мира. И Чехов не боялся этого. Вместе с героями своих последних произведений он говорил: «Здравствуй, новая жизнь!»

Не представляя себе достаточно ясно средств борьбы с самодержавием, он. тем не менее всей своей жизнью, всем своим творчеством приближал торжество идей справедливости, идей социализма.