Маруся, ты права, как обычно. Все Абсолютно точно. Справедливо. Я тебя нисколько не осуждаю, милая Ты сделала свой выбор. Ведь это такое время… Кажется, все куда-то катится со страшной силой, улетучивается, распадается. и в природе полный бардак. Зима, Рождество. А снегу нету ни грамма, одна грязь на улице. Говорят, будет затмение.

Как быстро темнеет в этом году, Маруся, уже ж три дня хоть глаз коли. А если тебя ограбят или вставят пику в бок, то ничего удивительного. Обычнее явление нашей непростой жизни нельзя теперь выходить на улицу в хорошей одежде, лучше в фуфайке и кирзе, так надежней.

Сообщения же по радио и теленовости напоминают сводки боевых действий. Повсюду вокруг нас идут сражения, а жертв так много, что не хватает никакого даже самого больного воображения. Отключится от всего хочется. Как никогда ты права, Маруся.

Какие у тебя холодные, однако, руки.

В гостях у одного тут знакомого бизнесмена как-то вечером я почувствовал себя, знаешь, прямо как в бункере Гитлера накануне последнего штурма Рейхстага, помнишь знаменитую картину Кукриниксов. По полу валяются пустые коньячные бутылки, на столе остатки заграничных консервов, пустые пачки американских сигарет… полумрак, черные шторы, спертый воздух, бледные испуганный лица. Это была еще приличная компания, ты не подумай плохого Маруся. Один только из них, поэтическая, видимо, натура, нажрался каких-то, то крутых колес, выбежал во двор голый и стал орать что-то дикое про конец света. Пока не приехала шестая бригада, из дурдома значит.

Да вот еще хозяин квартиры, к моему удивлению оказался «голубым». А не подумаешь. Мужик вроде нормальный. Хотя это теперь не редкость. Расплодилось их как тараканов. Даже в газеты дают объявления на предмет знакомств, открыто призывают друг друга к сожительству. Раньше-то их сажали, петухов, а теперь власти почему-то терпят, вот в итоге и приревновал хозяина его сожитель к флейтисту из филармонии. Такому женственному «длинноволосому, манерному. Набил ему морду, разбил очки дорогие с английской диоптрией.

Хозяин, понятно. очень расстроился, всех гостей прогнал, Маруся, кроме почему-то меня. Налил нам по стакану вермута. Хорошего, ты не подумай, итальянского. Мы выехали, и он повез меня к писателям, по его словам, лучшим из лучших. Это под Рождество, я напоминаю тебе, и по радио обещали затмение.

Долго-долго ехали на тачке через весь город. Плевать, не мне платить и ладно.

0, что за грудь, дорогая, какие нежные сосочки. Разреши потрогать, раз я уже все равно расстегнул кофточку и снял твой лифчик. Ты так любила нашу родину, Маруся, Советский союз, я имею в виду, которого теперь нету, расчленили его, сволочи.

Короче, там, у писателей, из которых. я никого не знал точно, в центре комнаты стоял большой стол, накрытый для праздника. В углу скромная елочка, по телевизору показывали рождественское богослужение. Теперь любят у нас, Маруся, эту церковную канитель. Попы у нас вишь нынче в моде. Такой, мы народ переменчивый. Начни тут по радио ислам пропагандировать, так многие в мусульмане подадутся, я уверен. А эти священники, между прочим, только наживаются на нашей беде.

Ладно, за столом, что самое главное сидело человек двадцать писателей и все, как выяснилось чуть позже, были пидарасами. Вот тебе картинка из Русского музея. На вид вполне приличны люди, не броско одетые. Пили «Пшеничную», закусывали по-простому-салом с отварной картошкой, консервами томатными. Скорее всего реалисты, я прикинул. Общались между собой по-хорошему, потом пошли танцевать парами, кто с кем сидел рядом. 0бнимались, ласкались, целовались, любезничали. Тут я все и понял, дорогая моя.

Ты знаешь, что характерно, Маруся, на следующий день, страдая на отходняке, как падла, получаю я письмо из родной деревни Самодурово. Пишут земляки, значит. И среди последних, новостей, которыми они меня постоянно балуют, вот такое сообщение- почтальонка наша Любочка, всеобщая любимица, пошла на доставку корреспонденции и не вернулась. Оказывается, дошла женщина до ближайшего пруда и ухнула туда в прорубь прямо с тяжелой сумкой, в которой, ты понимаешь, масса всякой интересной информации: газет, журналов и писем, где одни только стоны и жалобы друг другу на мрачную жизнь.

Я снимаю твою юбку. Лады? Какие у тебя гладкие ножки и прохладные тоже! А что за животик, прямо прелесть! Такой беленький, как первый снежок. Жирноват, правда, чуток, да ничего, я это люблю, для меня такое просто сахар. Целую тебя, милая, в твой пупок. Так бы и захавал всю тебя, так ты мне нравишься.

Я бежал тогда из этого притона голубых, милая моя, прихватив с собой бутылку водки. Хотел зайти к знакомому художнику, посидеть у него по-человечески, без извращений побазарить за искусство. Застал его вместе с женой на лестничной площадке, у дверей их квартиры. Никак не могли войти почему-то. Обои пьяные в раскатень, да к тому же замок заело. А через глазок было видно, что в квартире кто-то есть. Там горел свет, ощущалось какое-то движение. Грабители, возможно. Ничего удивительного, сейчас это случается сплошь и рядом. Бомбят хаты, прямо эпидемия.

— Ах ты, блядюга! — психанул чего-то художник и заехал своей жене изо всех сил по морде. — Блядюга! Тварь ебаная! Сука! — И врезал ей еще раз со всей дури. Стал избивать просто изуверски свою супругу. Вот они, Маруся, наши интеллигенты. Опустились все, разложились. Что за смутное время!

Я целую твои ножки, можно? Начиная и пальчиков и все выше и выше. Ух, хорошо! Аж мороз по коже. А сам вспоминаю непроизвольно, как этот белорус, объевшийся националистической пропаганды, орал намедни в трамвае: " погубили, проклятые москали, нашу скромную белую родину! Испоганили нежную нашу Беларусь, чертовы кацапы, стрелять вас надо через одного, негодяев!» — И плакал, зажатый намертво на задней площадке битком набитого вагона. В самом центре учти, Маруся, нашей России. Да в другое более спокойное время ему б так нарезали, подонку, что не доехал бы до своей своей Синеокой. А тут ничего, молчат наглухо, задроченные россияне, никакой реакции. Народ стал у нас равнодушный, до того отупели, что поленились даже пристыдить гада. Пусть болтает, раз свобода слова. Вместо этого вдруг набросились на своего мужика в шляпе, мол, это партократ херов, вон натрепал морду, тунеядец, загораживает аж весь выход, вернее задний проход, пройти из-за него невозможно. А белорус все орал, как сумасшедший, пока не докричался-убогий наш трамвайчик сошел- таки с рельсов и помчался резко вниз с горы, мимо нашего красивого собора, пока не завалился набок. Крови потом было море. Две или три «скорые» прибыли к месту происшествия, как обычно у нас, через два часа. А те, кому повезло, Маруся, и отделались легким испугом, не растерялись, проявили солдатскую смекалку и начали срывать с раненых и убитых путяные шапки, которые потом можно хорошо вставить.

Я долго сидел, дорогая, в шоке на остановке, ожидая следующий номер. Ехать-то надо, как ты считаешь?

Между прочим, снимаю твои трусики, обнажаю… не будем спешить однако.

На остановке той сидели вместе со мной еще два плохо одетых типа, из тех, кто также чудом остались в живых после этой мясорубки, и во всю материли правительство, жидов, буржуев, заграницу, дерьмократов, прибывая, как и я, в шоке. К тому же, представь, прямо у наших ног имелась нехилая куча свежего говна, что вызвало, наконец, мое недоразумение: при теперешней дороговизне, плохой скудной пище, отсутствии практически средств к существованию и срать-то, в общем, должно быть нечем. А тут-получите вам, да так много. И учти, в публичном месте.

«Ха, наивный», — спасибо просветили меня братья по несчастью, оба уже пожилые, опытные, не раз битые этой жизнь, перенесшие и немецкую оккупацию. — «Запомни, — говорят, — «молодежь сейчас нигде не работает, спекулирует только, да пьет-жрет вволю. Хулиганит и озорничает. Распустились все дальше некуда. Порядка нет потому что. Вот немцы, те умели заставить нас работать. Только бывало остановишься передохнуть, как дадут палкой, сразу начинаешь обратно, как миленький, вкалывать. Видно, нужен нам новый Гитлер, без него нельзя тут, балуемся мы, портимся».

Выходило у них, Маруся, что только фашизм мог еще отчасти спасти гибнущую Россию. А тут еще непонятно откуда взявшаяся старушка стала рассказывать про свиней, которые, судя по ее рассказу, прямо жрут друг дружку с голодухи, а недавно пьяная свинарка Дарья упала к ним туда случайно, так захавали враз беднягу, одни резиновые сапоги от нее остались.

«Кстати про свиней», — сказал, подходя к нам, небритый не первый уже день мужик в потертом пальтишке с оторванным карманом и с окровавленной рожей, — «тут намедни шурин мой Никодим забил борова. Ну, опалил его, как надо, только хотел заносить в хату, подъезжает " скорая», выходят из нее два амбала, санитары, бьют шурина без разговоров по ебалам, потом еще верности молотком по черепу, оглушают блин наглухо, ложат после борова на носилки, как больного, прикрывают сверху одеялом и быстренько уезжают, как и не было их. Такие вот нынче дела творятся, граждане».

Я вспомнил тут, милая, почему-то разговор свой последний со своим старым знакомым, Кандалом Колей, когда распивали с ним с ним поллитру у него дома. Он рассказывал мне про конфликт один свой.

«Вот как с тобой», — говорит, — «я с этим идиотом здесь сидел, выпивали литруху и он мне, волк, вдруг заявляет, что я козел и на ментов пашу, сука, да за такие вещи убивают сразу. Ведь я ж людей никогда не сдавал, гадом буду. Клянусь могилой матери. И пидарасом тоже не был, ты знаешь. Ну и двинул ему в ебло сразу, чтоб не пиздел лишку. Он-брык с копыт моментально, лежит, падла, отдыхает. Я вижу топор валяется рядом, хватаю его и начинаю шинковать этого черта…»

«Что ты с ним стал делать?» — не сразу понял я товарища.

«Ну, членить начал придурка. — «А как ты его, слушай?» " «А как бог на душу положил, так и разделал негодяя.

Ладно, все, Маруся! Теперь ты передо мной вся как есть обнаженная. Я ложусь рядом. Ты такая вся холодная, просто прелесть.

Что за жизнь у нас, в самом деле? Какое-то затмение. Взять хотя бы наших соседей этажем ниже. Кобашей этих. Ты отлично их знала. Ну, как же, простые ведь русские люди. Она толстая, как бочка, красноносая, вечно зимой и летом в фуфайке носит постоянно жратву своим свиньям в ведерке. Он-тощий такой, быстрый, резкий. Постоянно в керзе и рваном ватнике, притом всю дорогу, сколько я его помню, поддатый. И ничего. Жили же нормально до последнего времени. А тут слышу, Маруся, сидя в туалете, как Кабашиха орет, что лично подожжет Белый дом и взорвет на хуй Кремль. Кабаш сам бубнит что-то непонятное, но явно страшное. Потом они начинают ругаться. Я вставал, родная, и в три часа ночи, чтобы поссать, понимаешь, и слышал их дикие крики. Достали просто своим идиотизмом.

Наконец Кабашиха вылетела полуодетая на лестничную площадку и заорала благим матом, что Кабаш ее сжег всю свою одежду и выбросил в окно все запасы еды-муку, соль, сахар, макароны. Основную жратву, то есть. Якобы в знак протеста против антинародной политики правительства. А ее саму хочет зарезать, изверг. Призывала соседей спасти невинную душу. Только всем сейчас, ты знаешь, дорогая, абсолютно по еру, если кого и убьют, тем лучше даже, другим больше жрачки достанется.

А тут еще у Кабашей случилось несчастье. Большое горе. У них украли всей курей в сарае, а из подвала одновременно в тот же день вынесли варенье, маринованные грибы, консервированные овощи. Разоренье, короче полное. Как зимовать?

Неизвестно. Тут они совсем ошалели. Кто кого спровоцировал, я не знаю, врать не буду, факто только, что случилось это в момент затмения. Уже и по радио объявили. Я сам чуть живой ходил, какой-то ужас меня преследовал. В общем Кабаш просто одурел от всех этих дел. Исколол свою толстую бабу ножиком, ран сто ей нанес, наверное. Она орала страшно, только никто не обращал никакого внимания само собой. После того, как сдохла окончательно, он сварил ее в баке, в котором они много лет совместно готовили пищу своим свиньям, и захавал в принципе родного человека. Наевшись от пуза, сам пошел в милицию и во всем повинился.

Такие дела, Маруся. Хорошо хоть ты отравилась, родная, умерла вовремя и ничего больше не видишь. Права ты как всегда, дорогая моя.

КОНЕЦ

Олег Разумовский