Письма друзей

[226]

Михаил Рощин — Василию Аксенову Малеевка, 11.7.79

Дорогой Василий Палыч! Я провел с Вами четыре дня, и чувствую, вынужден обратиться к забытому эпистолярному жанру, чтобы что-то выразить, сформулировать и сказать Вам, как Другу, как Писателю слова радости, — Вы нам приятное, и мы Вам! В самом деле, знаешь, самое замечательное, поверх всего, Высокой Печали и Великой Ярости, когда закрываешь книгу и потом все продолжаешь жить в ней и с нею, это радость от того, что она написалась, вышла, созрела, что это ты ее написал, что ты все равно к ней пришел, к Свободной Книге, и с у м е л, понимаешь, не разбазарил, не разболтал, не отделался прежним, а так собрался, сгруппировался — какой выдох после сорокалетнего вдоха! А как прекрасно читать книгу неотредактированную, переливающуюся, надоедающую малость, кружащую, долгую, свободную во всем! Как она набита, наполнена, как ты не забываешь ничего, ни детали, как плывут сначала из тумана пять твоих машин, мотая огнями, и как замечательно приближаются, нарастают, соединяются — Книга идет все по восходящей, такая здоровая, а ты ее держишь, н и г д е не опуская, — Вторая часть поднимается все выше и выше, и проза густеет, и все становится строже, — видно, как книга меняется, оттого что ты меняешься, или вернее, она подчиняет тебя себе.

Ты знаешь, мы ведь с тобой похожи, из одного теста, просто писали всегда по-разному, про разное, и кучковались в разных местах в ТЕ годы, — вы-то в «Юности», — помнишь, по-настоящему-то и встретились только в «Новом мире», — я это к тому, что моя радость такая, будто это я сам написал, понимаешь, про себя и с в о и м и словами. Помимо правды, испытываешь все время еще и художественное наслаждение, профессиональное, как ты, собака, щедр, как богат, жменями рассыпаешь, слова ставишь прекрасно, фраза все время льется, как лимфа, живая-преживая, и в иных местах слезы наворачиваются от счастья, что человек ТАК пишет среди нашего литературного лесоповала. Ты всегда был поэтом, и здесь поэзия прозы освободилась и расковалась так же, как твоя душа, — я просто вижу, как ты писал и сам смеялся и сам дивился кое-чему, что вылетало вроде бы вдруг из-под пера. Хорошо, хорошо… А какая фантазия, хулиганство, игра «Зарница», как охерительно написана Москва, пьянка, бабы, дети подземелья, — ну, что говорить, мне пришлось бы сейчас все перелистывать заново и останавливаться на каждом куске. Не с кем, зараза, посмаковать и посмеяться! Про Машкин калифорнийский узел, про Хвостищева, про Вляйзера, про вашего друга Вадима Николаевича. На мой взгляд, если тебе интересно, в копилку мнений, что получилось, что вылепилось особенно: понимаешь, все именно вылепливается, постепенно и последовательно, из знакомого и симпатичного аксеновского трепа первой части, из сгустков второй, из поэмы третьей, — так вот, в смысле мяса, что ли, образов (помимо общего образа Книги), что вышло безусловно: Алиса, Самсик, Пантелей, Саня Гурченко, мама Нина. Сокрушительная глава с Чепцовым — он вообще, может быть, самый сильный и свежий тип в книге, с биографией, с прошлым и будущим. Замечательно получился Толя Штейнбок. Ну, словом, все, или почти все. Лихо вышли Катанга, танк в Европе, образ Родины в финале. Мне не очень понятно про бога, но об этом я просто не знаю ничего и испугался, нет ли в этом отголоска м о д ы на Бога, которая явилась теперь. Ну ладно, это все херня, оценки и выкладки, ты сам все знаешь лучше всех, и замечателен, о чем я только и хотел сказать, сам факт, случай с товарищем Аксеновым, и спасибо Русской Литературе, а также Михаилам Афанасьевичам, разным Исаичам, Борисам, Осипам, Маринам и Аннам, а также даже всяким Дуче, и нашей Казани 1933 года, и нашему подземельному детству и нашей подпольной родине, подпольной стране, которую все никак не превратят в образцовую. Превратим Перовский район в образцовский! Превратим Родину в красную смородину! в черную смородину!

Словом, спасибо. Но… тебе, конечно, не поздоровится, я думаю, ты к этому готов, после такой книги что уж в какие-то игры играть, мосты наводить, смешно. Да и наш простой советский читатель разорвал бы тебя в клочки, дай ему тебя обсудить! Но это все уже относится к биографии книги, а не к факту ее рождения. Посмотрим. (Хотя не нужно быть оракулом, чтобы…)

Я тебя обнимаю. Если могу быть чем-то полезен, скажи. И главной Радости, что это сделано, ничем не затемняй. Ни хера. Не ты первый, не ты последний.

Целую. Твой Мих. Рощин

Зиновий Гердт — Василию и Майе Аксеновым 26 октября 1980

Дорогие Маечка и Вася!

Так счастливо сложилось, что нам с Таней понадобилась водка с винтом (для подарка, как вы догадываетесь!) и мы остановились около Елисеевского в большой надежде на удачу, каковой не последовало, зато у входа в ВТО встретили Беллу и Борю и вместе пообедали паштетом, капустой, рассольником и поджаркой.

Имея в виду зов в гости к Шурику Ширвиндту на этот вечер (24-го), я, естественно, позвал туда и Белочку с Борей. Шурку предупредил, что придем не одни, а приведем пару милых людей, хотя они и из торговой сети. Без паузы он заявил, что любит торговцев гораздо жарче, чем эту сраную элиту. Так и день, и последний вечер в Москве мы провели в этом составе.

У Беллы странное состояние оттого, что, с одной стороны — Бог знает что, — с другой — в «Дне поэзии» опубликовали ее стихотворение. Выглядит она чуть замученно, но прекрасно, а Боря вообще свободен и раскован, умен и добр, как в лучшие времена.

У Ширвиндта Белочка прочла твое, Вася, письмо; очень смеялись и грустили. Сегодня мы с Таней в Амстердаме. Для компании взяли с собой кукольный театр. Пробудем здесь до 10 ноября, потом смотаемся в Брюссель и в конце месяца вернемся в родную блевотину, как ты однажды нарек это место. Нарек, я не побоюсь определить, с большой художественной силой.

Как-то, слушая «Голос», были осчастливлены присутствием при твоем разговоре с некоей Тамарой. В том месте, где ты предвосхищал радость Фел. Кузнецова от его возможной встречи с тобой в Штатах, мы очень веселились. Наутро выяснилось, что вместе с нами веселилась, что называется, вся Москва. Таким образом, суждение будто мы живем скучно, глубоко ошибочно и является досужим измышлением наших врагов — противников разрядки.

Очень часто на Пахре бываем у Рязановых. Дом в большом порядке, тепло и уютно. Еще он полон напоминаниями о редких, но очень душевных встречах с вами, дорогие ребята.

Если встретите Райку Тайц, кланяйтесь ей и мальчикам. Еще поклон Володе Лившицу с его папой. С Сашей Володиным у нас общение почти ежедневное.

Целуем вас,

Таня, Зяма.

Юлиу Эдлис — Василию Аксенову 2 марта 1982

Привет, Вася!

По-видимому, надо свыкнуться с мыслью, что мои письма к тебе и твои ко мне не доходят, где-то пропадают, и надо пользоваться, хотя бы изредка, оказиями. Я отстукиваю тебе это письмо на машинке, потому что почерк у меня стал совершенно нечленораздельный, и тебе пришлось бы долго его расшифровывать.

Самое смешное — а может быть, трогательное — заключается в том, что я пишу это письмо на твоей даче в Переделкино, которую снял на зиму у Киры, а на стене напротив — твоя роскошная фотография, и от этого такое чувство, что ничего не изменилось, все как раньше. Очень может быть, что так оно и есть.

Время от времени я вижусь с Китом и по мере сил наставляю его на истинный путь. При всех извивах его характера и его возраста, думаю, что толк из него получится и он крепко встанет на ноги, надо только набраться терпения. Во всяком случае, именно об этом я толковал ему и Кире с переменным, естественно, успехом.

Бетти Абрамовна уехала к Миле в Штаты, и если ты увидишься с ней в Нью-Йорке, то узнаешь от нее все подробности о моей нынешней жизни. Правда, тебе придется делать поправку и извлекать квадратный корень из ее интерпретации событий.

Я остался один в этой огромной храмине, накупил новой мебели, наклеил новые обои и с юношеским упованием жду начала новой своей жизни, хоть и прекрасно понимаю, что ничего нового и уж, во всяком случае, неожиданного, не предвидится. Но — блажен, кто верует.

Однако одиночества не испытываю — у меня, во всяком случае, пока она не обзавелась собственной семьей и детьми, есть Мариша, да и с Валей у меня сохранились самые добрые и дружеские отношения. Собственно говоря, они, Мариша и Валя, моя семья, пусть и на отдалении. Так и живу, утешая себя тем, что немного уже и осталось, каких-нибудь, в лучшем случае, двадцать лет — глазом не успеешь моргнуть.

Вижусь мало с кем — с Мишей Рощиным, Юликом Карелиным, Юрой Левитанским, Витей Славкиным, Ряшенцевым, реже — с Булатом. Новые друзья, как и новые любови, в нашем возрасте заводятся уже с натугой. Очень редко вижу Беллу, но прежней простоты и близости отношений между нами давно уже нет. Что поделаешь.

Играю в теннис, езжу в те же Дубулты, Сочи, Ялту, Пицунду. Круг жизни, видимо, определился уже навсегда.

В ноябре прошлого года в журнале «Театр» была напечатана «Игра теней» («Клеопатра»), я не верил в это до последнего дня. Скромная, — а радость и щекотание собственного тщеславия. В конце концов, выходит в «Совписе» книга прозы, пять повестей, написанных в разное время, а в «Искусстве» — пьесы, «избранное», удостоился в кои-то веки. Написал новый роман, называется «Жизнеописание», одно название — роман: меньше пяти печатных листов. Друзья похваливают, а «Новый мир» взялся печатать, но беда в том, что они могут не успеть до выхода книги — я этот роман тоже включил в «совписовский» сборник, так что могу остаться без журнальной публикации, а ведь у нас книги ни критики, ни «литературная общественность» не читают, читают только журналы. Не беда, напечатали бы хоть в книжке.

Как видишь, я все более решительно ухожу из драматургии в прозу, очень уж остоебенили господа актеры и, особенно, режиссеры. Впрочем, правды ради, надо сказать, что в будущем сезоне будет поставлен «Вийон», да и «Клеопатра», надеюсь, не останется без театра, а на телевидении ставят сразу три моих старых комедии. Но писать для театра действительно не хочется — уж очень суетное и потненькое занятие, а с годами суета уже кажется все более и более унизительной и ненужной. Хуже и унизительнее театра разве что кино, но уж его-то не избежать: хлеб наш насущный.

За кордон меня решительно и бесповоротно не велено пущать, приходится с этим примириться, хоть и саднит, как застарелая зубная боль. Впрочем, может, что и изменится со временем, чем черт не шутит. Да не в этом, как говорится, счастье. Хоть и очень и очень хотелось бы с тобой повидаться, наговориться вволю, и не торопясь. В наших с тобой отношениях, если смотреть правде в лицо, многое стало не вытанцовываться в последние годы, многое мы друг в друге не понимали, разводили нас в разные стороны новые друзья и новые пристрастия, вкусы, литературные увлечения и нетерпение, но я всегда тебя числил, и теперь тоже, среди самых близких моих людей, ничего из нашего прежнего не забываю и люблю, как всегда, и присно, и во веки веков, прости за некоторую выспренность слога.

О тебе я, собственно, почти ничего не знаю, новости и известия приходят через пятое на десятое, да и то из вторых и третьих рук, обрастая небылицами и легендами. Если представится оказия, напиши подробно и художественно, не жалей чернил и бумаги.

Скоро 28-е марта — печальный день, годовщина смертей Володи и Юры. С их уходом и с твоим отъездом что-то прервалось и в моей жизни, да и в жизни вообще, как-то изменились отношения между мной и миром, то есть между мною и тем, как я живу. А может, дело просто-напросто в возрасте и в тех неизбежных утратах, которые приходят вместе с ним. Да и тебе, помнится, в этом году перевалит за полста.

Мне тебя не хватает, пиши.

Поцелуй от меня как можно нежнее Майку, я о ней тоже всегда помню.

Я никогда не умел писать писем, мне всегда кажется, что самого главного я так и не вспомнил и не написал.

При случае, я непременно пошлю тебе, когда они выйдут, обе свои книжки. А что у тебя по этой части? Как пишется, что впереди?

И вообще…

Не забывай. Жму тебе руку и обнимаю. Будь бодр и легкомыслен, а главное, — держи хвост морковкой, еще не вечер.

Твой Ю. Эдлис (роспись)

Анатолий Гладилин — Василию Аксенову 2 декабря 1981

Вася, Вася!

Тебя, конечно, в первую очередь интересует Бася. Спешу сообщить: она, естественно, ужасно снялася, и в платье белом, и в платье голубом!

Теперь можно перейти к менее срочным новостям.

Послал я через Мари Эллен Ж. Владимову (и он получил) «Остров Крым», «Железку» и «Континент» № 24. «Ожога» у Аниты не оказалось, а то было бы полное собрание сочинений.

Видел Булата. Два концерта его прошли с о<->енным успехом. Но он болен (желудок), намеревался сразу по прибытии в Москву лечь в больницу. В Париже он был всего неделю, мало с кем виделся, не ел, не пил, быстро уставал. Он мне задал вопрос: что у меня произошло с Максимовым? Ответив, я задал встречный — что у тебя произошло с Аксеновым?

Его версия: его просил Ф. Кузнецов помочь ребятам, чтоб они не обостряли отношения, и он пошел на это, не зная, что ты решил идти до конца. На секретариате понял, что ему было бы лучше не ходить вообще. Ужасно был удручен твоей фразой: «секретарский подпевала». «Ноги у меня стали ватными — но потом я понял, что я старше его, а он сейчас сильно нервничает. На проводы я не пришел, потому что не хотел вращаться в светском обществе. Я вообще практически сейчас ни с кем не общаюсь. А вообще я Васю люблю» — вот буквально его слова. Я передал разные нежные слова от тебя.

Он специально привез фотокарточку и попросил меня снять копии, что я и сделал. Оригинал вернул ему, а одну из копий посылаю тебе. Как молоды мы были! Он говорит, что это на вечере Евтушенко в Политехническом (61 или 62?!?).

Как вам город Вашингтон при ясной (осенней и зимней) погоде? Майкины настроения и самочувствие?

Сейчас я взял бюллетень на десять дней (тем у нас, у кого нет стипендии от тов. Кеннона, приходится хитрить, чтоб написать хотя бы одну-две главы к роману).

Приедешь ли ты в феврале в социалистическую Францию?

Пользуюсь случаем и поздравляю Вас, ребята, со всеми Рождественскими и новогодними праздниками. Надеюсь, что когда-нибудь будем жить в одном городе, чтоб, отвалившись от праздничного стола, пойти вместе к бабам.

Всех благ!

Обнимаю.

Георгий Владимов — Василию Аксенову декабрь 1980 г.

Дорогой Вася!

Будучи в больнице прочитал «Остров Крым» (принесла Наталья, уплатившая, как говорит, 50 рублей) — прочел, не отрываясь, лишь изредка бегал курить в сортир. Вещь замечательная, с чем позволь поздравить тебя от всей души. Много блеска, искрометности, провидения. Есть прямо-таки классические сцены (впрочем, ты сам знаешь, какие): в бане, на заседании политбюро и все вторжение. Мне сдается, единственная твоя здесь ошибка — что не сказано, как отнеслась эта географическая аномалия к оккупации 41–45-х годов, отсюда ведь и должно было, по идее, почти все движение Общей Судьбы. Думаю, критики на это укажут, но черт с ними, с критиками, важно, что удалось основное: изображение государственной уголовщины, которую никак не поймет этот всепроникающий, мудрый Запад. Обнимаю тебя и благодарю, поцелуй за меня Маечку.

Твой Жора

Семен Липкин — Василию Аксенову 8 ноября 1981 (?)

Милые Майя и Вася, пришли к Белле, оказия. Пишу Вам и целую Вас не в конце письма, а в начале. Очень рад был узнать от Беллиного гостя, что вы оба хорошо выглядите, довольны жизнью, что (подтверждается) «Остров» вышел по-русски, но мы пока книги не видели. Так как меня торопят, то сразу перехожу к просьбе, — узнать, что слышно с моей повестью «Декада», о ее местопребывании знают Копелев, Эткинд, Ира Войнович. Слыхал, что по-русски теперь трудно что-либо напечатать, правда ли это? Со слов Васи (я уже об этом писал) узнал, что повестью будто бы заинтересовался Карл. С помощью вышеуказанных лиц можно доставить ему рукопись. Кто-нибудь дайте мне знать обо всем, Вася, я Вам очень благодарен за все, что с Вашей помощью со мной произошло и происходит. Будьте счастливы в любви (Майи) и в новой книге — в третьем романе. Еще раз целую Майю и Вас.

Ваш С. Липкин

Владимир Максимов — Василию Аксенову 16.11.81.

Дорогой Вася!

Прочитал «Остров Крым». Разумеется, мы откликнемся. И откликнемся положительно. Но в частном порядке мне хотелось бы возразить тебе по двум принципиальным (во всяком случае, для меня) поводам. Согласись, что мир обитателей твоего фантастического «Острова» в известном смысле являет собою слепок российской эмиграции. И хотя ты, в конце концов, высмеиваешь носителей Идеи Общей Судьбы, приводя их к полному краху, к ее главному апологету — Лучникову относишься с явной симпатией. Это право автора, но у того же автора, на мой взгляд, нет права искажать при этом подлинное положение вещей в эмиграции, переворачивая ее изображение с ног на голову. Когда в авторской ремарке ты, идеализируя своего героя, пишешь, что-де не патриоты-монархисты, а, мол, лишь такие либералы, как Лучников, бросились в пятьдесят шестом на Будапештские баррикады, то это, мягко говоря, далеко от истины. Я, Вася, не монархист и не испытываю никакой симпатии к монархии, но справедливости ради должен отметить, что в трагическую для венгров минуту рядом с ними оказались именно монархисты из НТС — Олег Красовский (весьма, кстати, неприятный субьект), Глеб Рар, Александр Артемов и другие, а либеральные эмигранты и, употребляя твою метафору, сторонники Общей Судьбы, вроде тогда еще молодого графа Степана Татищева, стояли в охранительном оцеплении у советского посольства в Париже, спасая оное от гнева разъяренной толпы (и это в те дни, когда Сена пестрела партийными билетами, выброшенными туда самими французскими коммунистами).

Второе мое (повторяю, Вася, сугубо частное и огласке не подлежащее) замечание касается твоей, если так можно выразиться, интермедии «К столетию Сталина». Деление палачей на талантливых и бездарных мне представляется неправомерным. Читатель, который любит тебя, поверит тебе на слово, но в действительности такая раскладка искажает историю, а это уже грех для писателя немаловажный.|

Мне, к примеру, трудно понять, чем Троцкий лучше Сталина? Ты пишешь не фельетон и не памфлет, а роман, и твой долг доказать это противопоставление художественными (прости меня за банальность!) средствами. Если ты полистаешь материалы партконференции, посвященной новой экономической политике, то убедишься, что на стороне спасительного, как ты его называешь, ленинского плана стоял тогда именно Сталин (хотя и из чисто тактических соображений), а против были умный и талантливый Троцкий и его сторонники, которые выступали за полное и окончательное удушение крестьянства вообще и любой личной инициативы в частности, а также за всемерное развитие перманентной революции, то есть за распространение своего гнусного режима на весь мир.

Давай также зададим себе вопрос, почему именно талантливый Блюхер приговорил к расстрелу талантливого Тухачевского, талант которого, кстати сказать, проявился только в беспощадном изничтожении почти безоружного тамбовского крестьянства, остальные сколько-нибудь крупные операции он бесславно проиграл, включая польскую авантюру? И чем трусливый и достаточно травоядный Калинин хуже талантливого мокрушника Махно, лично, своими руками замучившего семью когда-то обидевшего его уездного чиновника и вырезавшего евреев (хотя в его окружении были и евреи) целыми местечками? По чужим-то тылам ходить невелико искусство, мелкие бандиты всегда ухитряются бить со спины. Под стать ему и талантливый Сорокин (о котором много наслышан по своей работе на Кубани и Ставрополье) — патологический палач и животный юдофоб, заливший крестьянской кровью все свои дороги от Тихорецкой до Пятигорска. Или экзотичность убийцы делает его для нас нравственно более приемлемым, чем его бездарный коллега?

По ходу письма вспомнилось, что на той же партконференции сам Ленин, никогда, впрочем, ничего не стеснявшийся, назвал свой спасительный план вынужденной тактикой, которая при первой же возможности будет снята с повестки дня. В полном соответствии с указаниями талантливого своего учителя — Ленина его верный, хотя и бездарный ученик Сталин это впоследствии и проделал.

Мне думается, что подлинную точку отсчета в анализе нашей истории двинула в своей последней (и я считаю гениальной) книге Евгения Семеновна, впервые поставив перед собой и перед своими современниками вопрос: а что же я, что я делала до того, как оказалась в следственной камере?

Если мы хотим полной правды, мы можем и обязаны начинать только с этого вопроса, иначе все начнется сначала и нам уже никогда не выбраться из заколдованного круга мифов и заблуждений.

Вот, пожалуй, и все.

Искренне твой В. Максимов

P.S. Прости меня, но еще одно «кстати». Талантливые Блюхеры побеждали только на фронтах, которые практически некому было защищать. Его последняя победа на озере Хасан была достигнута в пропорции: шесть советских дивизий, с учетом фундаментального тыла, против двух японских — с враждебной китайской территорией за спиной, то есть безо всякого тыла вообще. И к тому же какой кровью!

Евгений Попов — Василию Аксенову 20 августа 1982

Дорогой Вася!

Поздравляем с днем рождения, сиречь — с важным юбилеем, в вечер которого 20-го числа августа месяца мы, е.б.ж., подымем чаши с напитками и осушим их до дна, как деревенщики. За Ваше здоровье, счастье, prosperity. Чего потребитель может желать творцу? Сущих и грядущих бумажных «кирпичей» и «половинок», радости, света в конце тоннеля.

20-го авг. мы с Вами, вопреки материализму, будем сидеть за одним длинным столом. Я, Евг. Попов, выпью изрядно и, не умея тостовать, скажу Вам на ухо, что все мы — поколение дырок из «Звездного билета» и что время все разложит по полкам и каждый упокоится. А Вы мне скажете «Easy» и будете правы.

А Светка подымет бокал на тонкой длинной ножке и, покачнувшись от волнения, скажет: «Вася!»

Обнимаем. Целуем. Майю Афанасьевну — с именинником!

Евг. Попов

Инна Лиснянская — Василию Аксенову накануне 20 августа 1982

Наш дорогой, многочитаемый и глубокопочитаемый, любимый Вася! Поздравляю тебя с твоим полстолетьем, очень жалею, что не могу принести тебе 50 роскошных роз, — никогда не забываю тех 52-х, алых и белых, которые ты принес мне в мои 52 года. Если бы была у меня такая возможность, я по старинному образцу вложила бы в розы и записочку: «Недолго знала, но навеки полюбила». Спрашивается: кого или что. И то и другое. — Тебя, как друга, писателя, нежного человека, твой «Ожог», «Остров Крым» и теперь с радостью и упоеньем твой «Свияжск».

Чем я тебе не гимназисточка, влюбленная в Аксенова? Это все ж лучше, чем твои сорокалетние девчушки, бегающие в ЦДЛ.

Васенька, родной, будь здоров в свое второе полстолетье! Нет ни одной встречи с нашими общими и необщими друзьями, когда о тебе мы не вспомнили бы, с помощью русских, а иногда и английских слов.

Слушали по голосу о твоем новом романе «Бумажный пейзаж». Ждем!

Милая Майечка! Поцелуй, пожалуйста, своего мужа так, чтобы он понял, что его целуют все гимназистки этой земли. Будь счастлива с Васей и, конечно, строга.

Мои милые, по желанию Беллы, безмерно любящей Васю, 20-го августа мы у нее отметим день рождения.

Белла, оказывается, не только очаровательный поэт, но и совершенно очаровательная хозяйка. Семен Израилевич присоединяется всем сердцем к моему поздравлению (хоть и не входит в круг поклонниц-гимназисток, а по-мужски высоко ценит твой писательский и человеческий дар) и целует тебя.

Еще раз поздравляю и целую, целую и поздравляю.

Инна

P.S. Узнала, что друзья тебе и сочинения свои посылают, и я решила послать. Понравится — передай в «К» Володе М.

Булат Окуджава — Василию Аксенову Осень 1982

Дорогой Вася!

Пользуюсь умопомрачительными каналами, неожиданно прорытыми провидением, и сообщаю тебе следующее:

1) Сарра оказалась цдловской болтушкой. Возможно ли, чтобы я высказывался с осуждением.

2) Узнал о Карле. Как это отвратительно! Жизнь о нас совсем не заботится: какие-то постоянные пакости.

3) Как легко было из Парижа говорить с Вашингтоном. Ну надо же! Теперь это не для нас: ни телефон, ни Греция, ни омары.

4) Надеюсь, ты не очень встреваешь в борьбу противуборствующих изгнанников? Это все пустое.

5) В Москве дело к зиме. Отсюда падение нравов. Ужесточение. Феликс выгуливает собачку. Я стараюсь быть равнодушным, но даже это не помогает писать. Конечно, мои демонстративные шаги в Лютеции стали достоянием некоторых любознательных соотечественников, и в Москве собирался произойти скандальчик, но потом быстренько его затушили: видимо, в данный момент не очень выгодно. Чем и пользуюсь.

6) У меня все замечательно. Хотелось бы к вам, но возраст и утрата способности подсуетиться, чтобы заработать, осложняют мои фантазии.

7) Целую и обнимаю,

и еще Майю, Карла, Иосифа и многих-многих других.

Булат

P.S. Если связан с Сашей Соколовым, скажи, пусть черкнет.

Булат Окуджава — Василию Аксенову Весна 1983

Дорогой Вася!

Недавно слышал тебя. К сожалению, одну часть, как проводили отпуск. Было грустно.

Появилась случайная оказия, но не могу сообразить, что сказать. Все время хотел много и что-то важное, а сейчас вылетело. Во всяком случае, радоваться нечему.

Недавно праздновали полвека Борису Мессереру. В ВТО. 150 человек. Сумасшедший дом. Фазиль, Биргер, Попов, Инна Л., Семен Изр., Гриша Горин. В общем, все те же. У Фазиля сын — Сандро! Ничего себе?

У нас дома вот уже полгода ремонт. Что-то на нас протекло. Это очень интересное мероприятие, если ты не забыл, как это у нас делается.

Белла хороша. Пьет мало, пишет много. Все утряслось у нее. Кое-кто еще живет надеждами, но это уже другая компания.

Думаю, что после французского вояжа я не скоро выберусь на Запад, хотя кто знает.

Обнимаю тебя и Майю, и кланяйся от меня всем знакомым.

Булат

Джон Апдайк — Василию Аксенову. 19 мая 1984 (?)

Перевод c английского М.Вогмана

Дорогой Василий,

я был очень рад получить твое письмо. Извини, что моя рецензия на «Остров Крым» была местами не только хвалебной — я, безусловно, восхищен (а кто бы не восхитился?) его энергией, независимостью, страстью (или страстной юмористичностью). Я очень жду знакомства с «Ожогом», тогда я совершу очередной набег в СССР. Спасибо за замечания о Трифонове; разумеется, читатель перевода много теряет — но чудо, пожалуй, в том, сколько он тем не менее получает (или мнит полученным).

Надо сказать, я всячески восхищался тем мужеством, с которым ты принял потерю своей страны и языка, став этаким бодрым американцем. Твои недавние — и отличные! — высказывания о довольно-таки износившемся мире американской литературы показывают, что ты теперь — во всех смыслах — говоришь с нами на одном языке. Удачи тебе с твоим первым романом по-английски. Я завидую не самому вызову, на который ты отвечаешь, сколько тем искрам, которые высечет сила трения при таком усилии.

Надеюсь, Евтушенко никогда не увидит моей жесткой реакции на его роман; двадцать лет назад он был со мной крайне любезен, да и остается значимым явлением, несмотря на все свои пошлости.

Наталья Владимова — Василию и Майе Аксеновым 16.12.84

Вася и Маечка, с Новым годом, дорогие, с новым счастьем и со всеми остальными нашими праздниками!

Ну, сначала московские новости:

1. Очень плох Володя Корнилов — никакого заработка, считает, что в семье он — «лишний рот», даже дочь зарабатывает, а он — ничего. Жену, говорит, из красивой женщины — старухой сделал. Через три года ему будет 60. Устроился сначала гардеробщиком, а сейчас ночным сторожем за 80 р. Был у юриста — Софьи Вас. Калистратовой, — та ему сказала, что с пенсией ничего не получится. Тут в издательстве у него есть деньги — обещали часть ему переслать в сов. рублях, ждут оказии. Выезжать он не хочет.

2. Инну Лиснянскую вызывали куда надо, провели с ней 2-часовую беседу. Семен Из. ждал ее внизу, — потом ему было плохо с сердцем. Никаких подписок, что не будет впредь печататься за рубежом, она не дала. Просит, чтоб о ней дали рецензию не как о гражданине а как о поэте, и чтоб писал не «Кублановский». Во, чего захотела! Заказали мы рецензию Ире Заборовой — дочери Бориса Корнилова, авось Инна будет довольна.

3. Сахаровы с 8 сент. вместе. Первый месяц он был совершенно невменяемый, сейчас уже работает. Были у него 2 физика из ФИАНа. У Гали Евтушенко есть генеральная доверенность от Люси на все, но в квартиру, опечатанную, Галю не впускают и взять зимние вещи не дают.

4. Ну, про дачу Пастернаков вы знаете. Лев Зин. говорит, что у Наташи Пастернак есть уголовное дело (чистое), и когда милиция пришла, то ей пригрозили — будете шум поднимать, дадим ход делу. Вот так. Прав Синявский, все мы — блатные при этой власти.

У нас все ничего. Я вроде от депрессухи отошла маленько, вот только скучно здесь очень, выпить не с кем!

Представляю, сколько слов (и каких) произнесла Белла по поводу ордена. Журнал со статьей Васиной мы отправили через Кельн недели две назад.

Майка, ношу твою оранжевую двойку не снимая — и сплю в ней, и гостей принимаю, — спасибо! Когда Гладила поедет в Америку, передам тебе подарок — кружевную накидку из Москвы, полученную с оказией.

Ну, еще одолела мистера Солжа. По своей неграмотности большой разницы с Кратким курсом не обнаружила. Что же до Тарковского, то в «Вестнике» Струве был вынужден дать передовую «Тарковский на Западе». Так что этим мальчиком они подавились. По всему видать — когда художник смеет говорить о себе, им это очень не нравится.

Когда вы будете в Европе? Скучаю без вас. Кланяюсь всем, особенно Аленке. Как она? Газету ее изредка вижу — совсем хорошая газета.

Целую вас крепко

Наташа

P.S. Мише Рощину большой привет.

Георгий Владимов — Василию и Майе Аксеновым 16.12.84

Дорогие Маечка и Вася! Поздравляю с Новым годом и с вашим американским Днем благодарения, желаю всех российских и американских благ! А главное, дети мои, — здоровья!

Завершился мой первый редакторский год (сейчас выскочил 134-й №), и должен сказать, наиболее гвоздевым материалом оказалась «Прогулка в Калашный ряд». Это именно то, что и нужно «Граням» (новым). Отзывы со всех сторон самые благоприятные, временами «переходящие в овацию», как писали при Иосифе Виссарионыче. «Так держать, медсестра!»

Кстати, лежат Васины 1250 нем. марок (я выписал по высшей ставке), что с ними делать? Благодаря Ронни и вообще «рейганомике» это выйдет в долларах втрое меньше, но, м.б., переслать?

У Чалидзе вышла книжка Роя «Они окружали Сталина». Я ее читал в рукописи в Москве, очень любопытно. Это жизнеописания Ворошилова, Маленкова, Молотова и т. д. — с Роевской дотошностью. Хотел бы ее похвалить в «Гранях», но там уже настолько привычно стало Медведева только ругать, что никто из всяких там политологов не берется. Может, найдете такого среди ваших вашингтонцев? Хорошо заплатим.

И еще — о «Бумажном пейзаже». Рекламу Наташа сделает в след. номер, но нужна рецензия. Кто возьмется? У нас пока старый круг рецензентов, а новыми мы еще не обзавелись.

Большой привет Мише Рощину. Слава Богу, что хоть его по мед. делам выпускают. Не будет ли у него путей в Германию? А также и у вас?

Обнимаю, целую, всегда ваш

Жора

Георгий Владимов — Василию Аксенову 1 марта 1986

Дорогой Вася!

Получили ваше письмецо от 12 февраля, спасибо.

Парижский счет обогатим, как наберут текст и выяснится объем. К сожалению, чековая книжка не у меня, а у Жданова, так что приходится считаться с этой арифметикой.

Жданов пока сидит крепко в директорах, и ты можешь «Поиски жанра» послать на его имя. Только советую настоять в сопроводиловке, чтоб книжкой занималась известная тебе Н.Е. Кузнецова — она, еще с одной женщиной из типографии, вычитают внимательно, с минимумом опечаток (и безвозмездно), все остальные тут — дикие халтурщики.

К., как нам известно, зовут в редакторы издательства, может быть — и в главные. Он здесь выступал с грандиозным планом переустройства всей работы, обещал даже привести Солжа (как Наташа говорит — наверно, закатав его в «звезды и полосы», как Берию — в ковер). Дал понять, что он для А.И. первый советник, даже составляет для него списки рекомендуемой к чтению литературы. Объяснил, почему классик принял гражданство США, — оказывается, под угрозой высылки из страны. По-моему, обгадил и Солжа, и — еще больше — американцев. Неужто и впрямь они так давили на бедного эмигранта? А как работать будет К., — незнамо, неведомо. Емельяныч говорит, что он «принципиальный сачок». Зато «Грани» он поливает усиленно — что они «розовеют» и «перестали быть журналом НТС», и «долго это продолжаться не может». Может быть, в мои заместители готовится (или — его готовят), точнее — в заменители.

Твой разговор с тезкой, по-видимому, возымел действие: 20-го состоялась трехсторонняя встреча, оченно резкая, где я и Наташа все высказали, что наболело-накипело, руководство (повышая голос до верхнего «до») настаивало, что это «их журнал», они и решать будут, а «наши друзья» заняли позицию примирительную: очень просили меня все-таки продолжать мои «благородные усилия», результаты которых им очень нравятся, а что касается некоторых наших материальных претензий (создание редакторского фонда для авансирования малоимущих авторов, повышение зарплаты моим сотрудникам — до обещанного ранее предела, не более того) — это «ваши внутренние проблемы, в которые мы вмешиваться не можем». Закончилось, впрочем, демонстративно — «миссис и мистер Владимовы» были приглашены отужинать, а руководство — нет, даже жалко было смотреть, как они быстренько хватались за шапки и дубленки. Ощущение — как после Бородинской битвы: поле осталось за французами, то есть франкфуртцами, но «победа нравственная», как пишет Лев Николаевич, вроде бы за нами. Что дальше будет, не знаю, пока — обоюдное молчание, с осторожным выведыванием, что же там дальше-то было, за ужином, и не собираюсь ли я все-таки уйти. Вот так и живем.

Из Москвы сведения, что братцы-кролики из ССП выступили дружно против Георгия Мокеича, а Феля Клизмецов принародно каялся, что за 10 лет своего секретарства ничего хорошего для Союза не сделал. Скромничает, падло: а разоблачение «Метрополя» как происков Си-Ай-Эй — разве не достижение? Ну, и еще одно благое деяние мог бы поставить себе в заслугу — следователю Губинскому рекомендовал меня не сажать, а выпихнуть к чертям свинячьим на Запад.

В свой черед и киношники кроют своего Ермаша — как душителя и гонителя, к тому же — и лгуна по части статистики зрительского интереса к советским фильмам. Не иначе — сымать будут.

Белла и Боря всерьез приняли предложение от Гарри Солсбери, т. е. это им даже предложено было. Наташа с ними 30 минут говорила, настроение у них приподнятое. Может быть, вправду выпустят их, а не только Евтуха, тогда больше узнаем.

Как с домом твоим? Очень обидно, что вы в такой переплет попали. У нас деньги сейчас в «депо», как говорят финансисты, но где-то в начале апреля они оттуда покажутся, так что подавайте заявку заранее — на 20 тысяч тугриков, это мы сможем вам перевести без конвертации, т. е. без потерь.

Стесняться тут нечего.

Обнимаю и целую М., В. и У.

Ваш Жора

Наталья Владимова — Василию и Майе Аксеновым 1 марта 1986

Дорогие Майя и Вася!

Посылаю Вам НТСовскую частушку, собирательница Н. Денисьева (Кузнецова).

Разгулялося село,

К нам приехало Кубло,

Оно всех пере<-> ло —

То-то было весело!

Статью на «С.И.» заказали Елене Тессен — она уже писала рецензию в «Обозрение». Некрича — прочтите.

Целую, Наташа

Евгений Попов — Василию и Майе Аксеновым 3 мая 1986

Дорогие Вася и Майя! Шлю майский привет с другого берега нашей счастливой жизни без берегов. Вот, например, решил купить винца на Пасху, встал в очереди на Трубной площади. И представьте себе, товарищи, не прошло и 55 минут, как я уже получил 2 штуки «Алазанской долины», 2 штуки «Кагора» и дюжину «Жигулевского». А еще что-то говорят… Очередь была очень красивая, ее обслуживали 5 милиционеров с рупором, призывающим сойти с проезжей части, и 2 ГАИшника с жезлами, останавливающими движение в головах и хвосте очереди. И народ в очереди стоял культурный, с галстуками в шляпах, читали друг другу стихи, которые я не смею привести, потому что во мне сидит внутренний цензор. Я много езжу по территории Расеи и везде вижу различные чудеса, диво-дивное: ускорение, гласность, восстановление социальной справедливости. Вот был в г. Медыни Калужской области. 8 тыс. жителей, как в «городе Градове», с XVII века город горел 32 раза. Древний промысел Медыни — изготовление спичек. Чем еще знаменит ваш город? — спросил я. Тюрьмой, был мне ответ. Она построена в XVIII веке и внутри является архитектурным памятником, был мне ответ в отделе культуры. Сам я сочиняю произведения в стол, посыпая их нафталином, чтоб не завелась моль к тому времени, когда окончательно восторжествует социальная справедливость и начальство, обливаясь слезой, признает, как признало Н. Гумилева, напечатанного в журнале «Октябрь», откуда отправился в небытие тов. Софронов, или Д.Г. Лоуренса, чья повесть напечатана в «Иностранной литературе», и вовсе он совсем уже и не порнограф оказался, а очень мыслящий художник, вышедший из шахтерского простого народа, почти как А.М. Горький. Ввиду новых веяний я попытался добиться издания своей мелкой книги, запрещенной в Красноярске в 1980 году, но главный редактор Госкомиздата тов. СВИННИКОВ (так!) объяснил мне, что издавать меня НЕ ТРЭБА, т. к. у меня не тот угол зрения и взгляд мой на действительность нечист. А также преподнес мне в качестве сувенира рецензию, подписанную зам. редактора отдела фельетонов газеты «Правда», где излагалось примерно то же самое. На мой трепетный вопрос, не значит ли это, что меня посылают к чертовой бабушке, тов. Свинников, не сдержавшись, сказал мне, что я могу обратиться к «заокеанской бабушке», дорожка мне, дескать, туда известна. Удивился молодой писатель 40 лет, Евг. Попов, и спросил чиновника, верить ли ему своим ушам, что такое высокопоставленное лицо советует ему печататься за границей. Струсил чиновник и сказал, чтоб я не придавал значения этим словам, что это всего лишь ШУТКА. Ай, шутники, ай, лукавцы, как писал Ф.Ф.К. в незабвенной статье «Конфуз с Метрополем»!

Кстати, о Ф.Ф.К. Он вновь на коне и даже придумал термин «восстановление эстетической справедливости», чтоб, дескать, тех, кто хорошо пишет, нужно, стало быть, печатать. Говорят, что он вовсю бьется с другими «старейшинами». На конференции и съезде ругал Чаковского, Поволяева, Семенова Ю., Айтматова. А на собрании в МОСП якобы обронил, что «я уже 10 лет в «этой канаве»». Товарищи разгневались и (говорят, говорят) хотели его снять, но он пошел «наверх» и укрепился еще пуще. «Феликс пошел ва-банк», — говорит прогуливающаяся под весенним солнышком «аэропортовская» публика.

Из новостей культурной жизни. Видел несколько дней назад пьесу Мрожека «Эмигранты», разыгранную двумя молодыми МХАТовскими актерами в подвале бывшей котельной близ метро «Бауманская». При стечении публики человек в 30. Развеселили Москву Веня Смехов, Л. Филатов и Шаповалов, выступившие на капустнике в честь 30-летия «Современника» с дерзкими куплетами про разоренную Таганку и нашествие на нее «крымовских татар», за что Г. Волчек получила строгий выговор.

На том же капустнике А. Володин рассказывал о своих мытарствах с пьесой «Назначение» и от нервности публично выругался матом. В результате такого хулиганства часть начальственной публики, а также и В. Розов покинули зал. Ну да ладно!

Московиты вовсю смотрят «видео». На Арбате открылся «видеосалон». Там можно взять смотреть разные интересные фильмы. «Ленин в Октябре», «Чапаев», «Анжелика — маркиза ангелов». Я заинтересовался стенными расценками. Суточная мзда такова: фильм на историко-революционную тему — 1 руб. 50 коп., советская киноклассика — 2 руб. 50 коп., остросюжетные современные фильмы — 3 руб.; фильмы зарубежного производства — 4 руб. Как это понять, спросил я служителя. Но он молчал, в упор глядя на меня. Как громом пораженный вышел я на преображенный Арбат, где теперь продают везде яблочный сок и сладкие шанежки.

В конце зимы — начале весны мы со Светкой полтора месяца прожили в Переделкино у Беллы, которая пребывала в Доме творчества на окраине текстильного городка Иванова, где сдружилась с местным трудовым народом все на той же датской почве и откуда она привезла стихи, продолжающие и углубляющие тему «101-го километра». Вычурным, почти церковнославянским языком описаны простые сов. вещи и люди, и я жалею, что (литштамп) вас не было с нами, когда она читала нам эти стихи на Борином чердаке с видом на посольство неизвестной страны, откуда однажды пришел к Боре охраняющий это посольство милиционер и пытался продать ему икону «середины XIX века».

Я восстановил машину «Запорожец», ударенную в начале зимы тяжелым грузовиком на углу Ленинского проспекта и улицы Строителей так, что подо мной обломилось кресло, купил бензину да езжу по улицам столицы, надев на поредевшую голову коричневую фетровую шляпу. И говорит мне ГАИшник: Ты зачем ехал 85 км, когда полагается 60. Ты кто такой? Я задумался. Художник я, сказал я. Эх ты, художник, е.т.м., неизвестно отчего растрогался чин и отпустил меня, не взяв даже пятерки. Как громом пораженный, чуть не прослезился я, и долго буду помнить такого хорошего человека, которому я за его доброту подарил японский календарик с голой бабой. Как громом пораженный уже от моего поступка (ведь я должен был немедленно «рвать когти», раз меня отпустили), ГАИшник спрятал «радар», сел в свою машину и стал разглядывать бабу, тихо и светло улыбаясь, как дитя, подглядывающее в женскую баню. Вот так одна доброта рождает другую, а та — третью. Об этом мечтал Лев Толстой, и мечта его сбылась.

Передают приветы Инна с Семеном Израилевичем. Инна закончила большую поэму, Семен пишет книгу воспоминаний, и я думаю, что будет она чрезвычайно интересной — ведь он видел ВСЕХ, помнит ВСЕ и пишет обо ВСЕМ. Они живут на даче между Рузой и Ново-Иерусалимом, в Москву наезжают крайне редко, так как физически плохо себя здесь чувствуют, глотают таблетки и т. д.

У соседа моего Карабчиевского вышла (там) книга о Маяковском, Тростников по-прежнему служит каменщиком в Даниловом монастыре, Фазиля я уже не видел около года, у Андрея Битова в Грузии вышла хорошая книга, где напечатаны 2 рассказа из «Метрополя». Весной, в Переделкино, видел несколько раз Алешу, говорил с ним. Он мне нравится, хороший он парень. Сейчас, как мне сказал позавчера Боря, он поступил на работу («Мосфильм»), и дай Бог, там все будет в порядке.

Скучаю по вам. Несколько раз видел сон с однообразным сюжетом. То Вася приезжает в Москву, то Майя. Гуляем, беседуем, за столом сидим. Ах, кабы в руку сей сон…

Такова идет жизнь. Привет вам и поцелуи от Светки. Она чуть-чуть нервничает от жизни, но, по-видимому, это удел всех, кто имеет нервные клетки и окончания.

Целую вас и обнимаю

Ваш Евг.

Посылаю для ознакомления две штуки из моей новой книги, которую я все никак не могу закончить

Анатолий Найман — Василию и Майе Аксеновым 7 декабря 1989

Дорогая Майя,

глубокоуважаемый господин Аксенов, жаль, жаль, джаль!

Дорогие, все прекрасно понимаю, о безумном вашем графике информирован, а все равно жалко не увидеть лишний раз разные старые и новые черточки, там, родинки и усики на, в общем, знакомых и близких физиономиях. За неделю до вас приезжали итальянцы, которых повел, в аккурат, на «Крутой маршрут»: каждый раз, как Неелова кричала «дети мои», я хотел встать и объяснить залу, что частично знаю, о ком идет речь. (Все-таки это за пределами — когда чья-то жизнь показывается со сцены в натуральном виде, ну, хотя бы кипяточком обдали. Правда, плакал все три часа, а как не плакать — больно.) Вася, твое весеннее-летнее письмо получил и даже, кажется, ответил, а если нет (оно ответа не требовало), спасибо за добрые слова. А дошла ли до тебя моя книжка? В августе — сентябре провели с Галей и сыном Мишей 40 дней в Италии. Если Италия — у вас, то вы там прямо баснословно живете.

Обнимаем. Толя.

Ольга Трифонова мне сказала, что вы остановитесь в «Советской», звонил — «таких нет».

Анатолий Гладилин — Василию Аксенову 2 апреля 1991

Вася, Вася,

как ты, наверно, догадываешься — я ужасно снялася, и в платье белом, и в платье голубом! Конечно, я тебя поздравляю с «Ожогом». Думаю, что это в какой-то степени — завершение твоей карьеры российско-советского писателя. Все-таки из всех твоих вещей для Союза «Ожог» — главный. Представляю себе, какая была бумага. На подобных клозетных серых обрывках сейчас печатается в Союзе максимовский «Континент». Но, как говорится, не в бумаге счастье. И по слепому самиздату читать было хуже.

Звонила Эллендея, я ей передал твое предложение по поводу рецензии, на что она ответила: «Какую рецензию тебе еще нужно после той, что напечатали в «Нью-Йорк таймс»?». В «Нью-Йорк таймсе» действительно напечатали хорошую статейку, но в рубрике «шпионская литература» (17 февраля). Я-то убежден, что этого недостаточно, но Эллендея, мне кажется, никогда не могла развить успех книги в финансовый. Впрочем, нельзя много требовать от милой бабы, и не за это я ее люблю.

Наверно, недели через две мы все-таки с Машей полетим в Москву. Цены на билет огромные, и никакими московскими деревянными гонорарами мы не окупим расходы на дорогу. Однако другого выхода нет, моя книга закончена (два с половиной года работы, это рекорд для меня), и издадут ее только в Москве (если издадут), я хочу издания, хотя бы ради «исторической справедливости». А то сейчас в эмиграции все так перестроились, что никто не помнит (или упорно не хочет помнить), как же все было на самом деле в застойные восьмидесятые.

Работая над книгой и беспрерывно крутясь около детей и внуков, я довольно сильно зарылся в подполье, и волны московских гастролеров меня слегка лишь затрагивали. Пожалуй, хорошо и душевно пообщались только с Арканом. Создается впечатление, что наших доблестных соотечественников на Западе интересуют лишь те люди, через которых они могут приобщиться к каким-то благам. А что с меня взять? Даже редакция «Русской мысли», которая всегда меня побаивалась, но внешне сохраняла любезные отношения, совершенно элементарно отказалась печатать мои некрологи (в этих случаях, кажется, не спрашивают о партийной принадлежности) о Сереже Довлатове и о А.Я. Полонском.

Вчера, получив с большим опозданием Н.Р.С., мы нашли твои большие «воспоминания и впечатления». Как всегда, прочли с удовольствием. Ты, Васенька, смотришь на жизнь еще с любопытством и на баб тоже заглядываешься. С чем тебя и поздравляю и желаю, как можно дольше продолжать в том же духе.

Обнимаем тебя и Майю.

Толя, Маша.

Ольга Бранецкая — Василию Аксенову Конец 1980-х — начало 1990-х

Я Вам пишу — чего же боле?

И это, собственно говоря, все.

Я Вас искала по всему миру. Надеюсь, в этот раз нашла. Через три дня я улетаю в Варшаву. У меня к Вам просьба: очень не хочется переводить Вас по-пиратски, из советских журналов (в которых, надеюсь, Ваши произведения станут теперь появляться, раз уж СССР не так крепко на Вас сердит). Могли бы Вы прислать мне Ваши книги для перевода на польский язык? А еще — я издавна ищу адреса М. Шемякина, А. Львова и М. Аллена. Все они связаны некоей духовной нитью с Высоцким, которого я перевожу и издаю в Польше.

Откликнитесь, пожалуйста…

Ольга Бранецкая.

 

Два письма Василия Аксенова к Иосифу Бродскому

[327]

О том, что отношения между двумя знаменитыми советскими эмигрантами в Америке были далеко не безоблачными, известно давно, и это ни для кого не является тайной. Напряженность их отношений была заметна и со стороны. Так, Анатолий Гладилин, старинный друг Василия Аксенова еще по Советскому Союзу, потом по эмиграции (и после возвращения Аксенова на родину они остались ближайшими друзьями), вспоминая о Бродском, привел любопытную выдержку из письма Сергея Довлатова, с которым состоял в переписке. Довлатов объяснял в нем, почему так называемых шестидесятников, оказавшихся в эмиграции, бывшие соотечественники встречали порой не очень дружелюбно: «Они самоутверждаются. Их отношение к вам подкрашено социальным чувством, — писал Довлатов Гладилину. — Огрубленно — содержание этого чувства таково: «Ты Гладилин, знаменитость. С Евтушенко выпивал. Кучу денег зарабатывал. Жил с актрисами и балеринами. Сиял и блаженствовал. А мы копошились в говне. За это мы тебе покажем». Я не из Риги, я из Ленинграда (кто-то остроумно назвал Ленинград столицей русской провинции). Но и я так думаю. Или — почти так. И ненавижу себя за эти чувства.

Поразительно, что и Бродский, фигура огромная, тоже этим затронут. Достаточно увидеть его с Аксеновым. Все те же комплексы. Чувство мальчика без штанов по отношению к мальчику в штанах, хотя, казалось бы, Иосиф так знаменит, так прекрасен… А подобреть не может» (курсив мой. — В.Е.).

Вот, так сказать, рассуждения общего порядка.

Но есть в этих не сложившихся в эмиграции взаимоотношениях Аксенова и Бродского отдельный сюжет, касающийся аксеновского романа «Ожог». Роман, по неоднократным признаниям автора, был его первым произведением, написанным совершенно свободно, без какой-либо оглядки на советскую цензуру. Он был написан еще до отъезда Аксенова из Советского Союза (авторская датировка — 1969–1975. — В.Е.), был абсолютно антисоветским, и власть, «всевидящему глазу» которой «Ожог» стал известен, страшно боялась его публикации на Западе. Боялась настолько, что Аксенов, защищая свою творческую свободу, даже мог какое-то время выдвигать определенные условия. Судя по его письму от 29 ноября 1977 года, роман уже в это время был переправлен за границу. Как видно из того же письма, «Ожог» вызвал неприятие Бродского, выраженное при этом в разговоре с издателем «Ардиса» Карлом Проффером в весьма грубой форме.

Однако об издании романа в США речь еще не шла.

Но в 1980 году Аксенова все-таки вынудили уехать из страны. Накануне отъезда на него было совершено покушение, когда он вместе с женой Майей на машине возвращался из Казани, куда ездил проститься с отцом.

И вот, когда он оказался на Западе и затем был лишен советского гражданства, сам Бог, как говорится, велел ему этот роман напечатать. «Ожог» еще до приезда Аксенова в США поступил в крупное американское издательство «Farrar, Straus and Giroux». Но тут случилось неожиданное: американское издательство отказалось печатать роман, запрещенный в Советском Союзе.

Своим друзьям Аксенов рассказывал, что виной тому был отрицательный отзыв об «Ожоге» Иосифа Бродского — издательство просило его прочесть роман в качестве эксперта. В своем письме от 28 октября 1984 года Бродский сообщал Аксенову, что встречался с Эллендеей Проффер в Анн Арборе, от которой узнал, что Аксенов считает его «своим большим недругом», человеком, «задержавшим его карьеру на Западе на три года». И Бродский в этом письме попытался не то чтобы оправдаться (виноватым он себя не считал), но разъяснить свою позицию.

По мнению Анатолия Гладилина, Бродский своим отрицательным отзывом нарушил негласное правило, существовавшее в эмигрантской среде: произведения, авторы которых подверглись в СССР преследованию, печатать безоговорочно, невзирая ни на какие привходящие обстоятельства. Заметим при этом, что к 1980 году Бродский уже около восьми лет жил в Америке, его мнение о современной русской литературе было чрезвычайно авторитетным. Аксенов же только что появился в США и не имел еще необходимых связей и влияния. Неудача с публикацией «Ожога» на английском языке была для него тяжелым ударом.

Спустя несколько лет он описал эту ситуацию в другом своем романе «Скажи изюм» (1985, издательство «Ардис»), главный герой которого известный фотограф Максим Огородников имеет много общего с самим Аксеновым, а под именем Алика Конского выведен Иосиф Бродский. Вместо романа «Ожог» речь там идет о фотоальбоме Огородникова «Щепки», печатать который отказывается президент американского издательства «Фараон» Даглас Семигорски. Отказ издательства вызван уничижительной рецензией Алика Конского, старого друга Огородникова.

После появления в печати романа «Скажи изюм» вся эта история с «Ожогом» стала предметом обсуждений, толков, слухов и домыслов в литературной среде, как в эмиграции, так и в России (в середине восьмидесятых зарубежные издания на русском языке все чаще пересекали государственную границу Советского Союза).

Но художественное произведение есть художественное произведение, а подлинные обстоятельства происшедшего оставались неизвестными.

Аксенов так никогда и не простил Бродскому той роли, которую тот сыграл в истории с публикацией одного из любимейших его романов. И уже в самые последние годы жизни, если речь заходила о нашем пятом нобелевском лауреате, не мог скрыть давней обиды. Правда, поскольку острота момента давно миновала, он высказывался об этом в спокойном тоне, немногословно, но не скрывая горечи.

Виктор Есипов

Василий Аксенов — Иосифу Бродскому 29 ноября 1977

Ajaccio

Дорогой Иосиф!

Будучи на острове, прочел твои стихи об острове и естественно вспомнил тебя. У меня сейчас протекает не вполне обычное путешествие, но, конечно же, не об этом, Joe, я собираюсь тебе писать. Собственно говоря, не очень-то и хотелось писать, я все рассчитывал где-нибудь с тобой пересечься, в Западном ли Берлине, в Париже ли, так как разные друзья говорили, что ты где-то поблизости, но вот не удается, и адрес твой мне неведом, и так как близко уже возвращение на родину социализма, а на островах как ты знаешь особенно не— <…> делать, как только лишь качать права с бумагой, то оставляю тебе письмо в пространстве свободного мира.

Без дальнейших прелюдий, хотел бы тебе сказать, что довольно странные получаются дела. До меня и в Москве, и здесь доходят твои пренебрежительные оценки моих писаний. То отшвыривание подаренной книжки, то какое-то маловразумительное, но враждебное бормотание по поводу профферовских публикаций. Ты бы все-таки, Ося, был бы поаккуратнее в своих мегаломанических капризах. Настоящий гордый мегаломан, тому примеров передо мной много, достаточно сдержан и даже великодушен к товарищам. Может быть, ты все же не настоящий? Может быть, тебе стоит подумать о себе и с этой точки зрения? Может быть, тебе стоит подумать иногда и о своих товарищах по литературе, бывших или настоящих, это уж на твое усмотрение?

Народ говорит, что ты стал влиятельной фигурой в американском литературном мире. Дай Бог тебе всяких благ, но и с влиянием-то надо поэту обращаться, на мой взгляд, по-человечески. Между тем твою статью о Белле в бабском журнале я читал не без легкого отвращения. Зачем так уж обнаженно сводить старые счеты с Евтухом и Андрюшкой? Потом дошло до меня, что ты и к героине-то своей заметки относишься пренебрежительно, а хвалил ее (все это передается вроде бы с твоих собственных слов) только лишь потому, что этого хотел щедрый заказчик. Думаю, не стоит объяснять, что я на твои «влияния» просто положил и никогда не стал бы тебе писать, ища благоволения. И совсем не потому, что ты «подрываешь мне коммерцию», я начинаю здесь речь о твоей оценке.

В сентябре в Москве Нэнси Мейзелас сказала мне, что ты читаешь для Farrar Straus&Giroux. До этого я уже знал, что какой-то м<->, переводчик Войновича, завернул книгу в Random House. В ноябре в Западном Берлине я встретился с Эмкой Коржавиным, и он мне рассказал, что хер этот, то ли Лурье то ли Лоренс — не запомнил, — так зачитался настоящей диссидентской прозой, что и одолеть «Ожога» не сумел, а попросил Эмкину дочку прочесть и рассказать ему, «чем там кончилось». И наконец, там же, в Берлине, я говорил по телефону с Карлом, и он передал мне твои слова: ««Ожог» — это полное говно». Я сначала было и не совсем поверил (хотя, учитывая вышесказанное, и не совсем не поверил) — ну, мало ли что не понравилось Иосифу, не согласен, ущемлен «греком из петербургской Иудеи», раздражен, взбешен, разочарован, наконец, но — «полное говно» — такое совершенное литературоведение! В скором времени, однако, пришло письмо от адвоката, в котором он мягко сообщил, что Нэнси полагает «Ожог» слабее других моих вещей. Тогда я понял, что это ты, Joe, сделал свой job.

«Ожог» для меня пока самая главная книга, в ней собран нравственный, и мыслительный, и поэтический, и профессиональный потенциал за очень многие годы, и потому мне следует высказать тебе хотя бы как оценщику несколько соображений.

Прежде всего: в России эту книгу читали около 50 так или иначе близких мне людей. Будем считать, что они не глупее тебя. Почему бы нам считать их глупее тебя, меня или какого-нибудь задроченного Random House?

Из этих пятидесяти один лишь Найман отозвался об «Ожоге» не вполне одобрительно, но и он был весьма далек от твоей тотальности. Остальные высоко оценили книгу и даже высказывали некоторые определения, повторить которые мне мешают гордость, сдержанность и великодушие, т. е. качества, предложенные тебе в начале этого письма, бэби.

С трудом, но все-таки допускаю, что ты ни шиша не понял в книге. Мегаломаническое токование оглушает. Сейчас задним числом вспоминаю твои суждения о разных прозах в Мичигане, с которыми спорить тогда не хотел, просто потому, что радовался тебя видеть. Допускаю подобную глупую гадость по отношению к врагу, само существование которого ослепляет и затуманивает мозги, но ведь мы всегда были с тобой добрыми товарищами. Наглости подобной не допускаю, не допустил бы даже и у Бунина, у Набокова, а ведь ты, Иосиф, ни тот, ни другой.

Так как ты еще не написал и половины «Ожога» и так как я старше тебя на восемь лет, беру на себя смелость дать тебе совет. Сейчас в мире идет очень серьезная борьба за корону русской прозы. Я в ней не участвую. Смеюсь со стороны. Люблю всех хороших, всегда их хвалю, аплодирую. Корона русской поэзии, по утверждению представителя двора в Москве М. Козакова, давно уже на достойнейшей голове. Сиди в ней спокойно, не шевелись, не будь смешным или сбрось ее на <->. «Русская литература родилась под звездой скандала», — сказал Мандельштам. Постарался бы ты хотя бы не быть источником мусорных самумов.

Заканчиваю это письмо, пораженный, в какую чушь могут вылиться наши многолетние добрые отношения. Вспомни о прогулке с попугаем и постарайся подумать о том, что в той ночи жила не только твоя судьба, но и моя, и М. Розовского, и девочек, которые с нами были, и самого попугая.

Бог тебя храни, Ося! Обнимаю, Василий

Василий Аксенов — Иосифу Бродскому 7 ноября 1984, Вашингтон

Любезнейший Иосиф!

Получил твое письмо. Вижу, что ты со времен нашей парижской переписки осенью 1977 года мало в чем прибавил, разве что, прости, в наглости, ты говоришь о вымышленных тобой предметах с какой-то априорной высоты — о каких-то идиотских «квотах» для русской литературы в Америке (кстати, для какой же книги ты расчищал дорогу в рамках этой «квоты»?), о «профессиональной неуверенности», о «крахе», выражаешь тревогу по поводу моей «литературной судьбы». Помилуй, любезнейший, ведь ты же пишешь не одному из своих «группи», а одному из тех, кто не так уж высоко тебя ставит как поэта и еще ниже как знатока литературы.

Если же вспомнить о внелитературных привязанностях — Петербург, молодые годы, выпитые вместе поллитры и тот же попугай гвинейский, много раз помянутый, — то моя к тебе давно уж испарилась при беглых встречах с примерами твоей (не только в отношении меня) наглости.

Не очень-то понимаю, чем вызвано это письмо. Как будто ты до недавнего разговора с Эллендеей не знал, что я думаю о твоей в отношении моего романа активности или, если принять во внимание твои отговорки, твоей «неофициальной активности». Перекидка на какого-то «Барыша» (с трудом догадался, что речь идет о Барышникове) звучит вполне дико.

Что за вздор ты несешь о своих хлопотах за меня в Колумбийском университете? Я сам из-за нежелания жить в Нью-Йорке отказался от их предложения, которое они мне сделали не только без твоего попечительства, но и вопреки маленькому дерьмецу, которое ты им про меня подбросил. Среда, в которой мы находимся и в которой, увы, мне иногда приходится с тобой соприкасаться, довольно тесная — все постепенно выясняется, а то, что еще не выяснено, будет выяснено позже, но мне на это в высшей степени наплевать.

У Майи к тебе нет никакого особого предубеждения, за исключением только того, что всякая женщина испытывает в адрес персоны, сделавшей ее близкому пакость. ОК, будем считать, небольшую пакость.

Твоя оценочная деятельность, Иосиф (как в рамках этой твоей «квоты», так и за ее пределами), меня всегда при случайных с ней встречах восхищает своим глухоманным вздором. Подумал бы ты лучше о своем собственном шарабане, что буксует уже много лет с унылым скрипом. Ведь ты же далеко не гигант ни русской, ни английской словесности.

Я этого маленького нью-йоркского секрета стараюсь не разглашать и никогда ни в одном издательстве еще не выразил своего мнения о твоих поэмах или о несусветном сочинении «Мрамор». Уклоняюсь, хотя бы потому, что мы с тобой такие сильные получились не-друзья.

Всего хорошего.

Ты бы лучше не ссылался на Карла. Я тоже с ним беседовал о современной литературе и хорошо помню, что он говорил и что он писал.

 

«…Развели по двум разным концам земли»

Переписка Василия и Майи Аксеновых с Беллой Ахмадулиной и Борисом Мессерером

Письма Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера были обнаружены при разборе бумаг Василия Аксенова в его американской квартире (г. Шантилли, штат Вирджиния). Там они находились среди рукописей изданных и неизданных рассказов, эссе, публицистических статей и писем множества корреспондентов Аксенова, в том числе Георгия Владимова, Сергея Довлатова, Владимира Максимова, Семена Липкина, Инны Лиснянской, Юлиу Эдлиса, Джона Апдайка. Письма, о которых идет речь, были написаны от руки, ведь для нас, советских граждан, то была еще докомпьютерная эра. К счастью, почерки Беллы и Бориса оказались вполне разборчивыми, и письма без труда удалось прочесть. А после прочтения стало ясно: их обязательно нужно печатать, это животрепещущие свидетельства ушедшей эпохи. О находке я сообщил при встрече Борису Мессереру, и оказалось, что в их с Беллой Ахмадулиной семейном архиве находится большая пачка писем Василия и Майи Аксеновых к ним. Так возникла идея настоящей публикации.

Чтобы ее осуществить, нужно было две эти находки разрозненных писем превратить в живой диалог, каким на самом деле и была эта удивительная переписка. Для этого необходимо было расположить письма в хронологическом порядке.

Значительная часть писем Ахмадулиной и Мессерера не имела дат, их удалось датировать (некоторые предположительно) только после сопоставления с письмами и открытками Аксеновых, которые в большинстве своем аккуратно датированы. Сопоставление и датировка писем производились по событиям, в них упоминаемым: отъездам в эмиграцию Владимира Войновича с семьей, Льва Копелева и Раисы Орловой, Георгия и Натальи Владимовых, арестам и допросам друзей, прощаниям с умершими: Владимиром Высоцким, Надеждой Мандельштам, Ильей Вергасовым, Александром Тышлером.

Как известно, Аксенова вынудили уехать из страны в июле 1980-го после скандала с альманахом «Метрополь». Ахмадулина, тоже участница альманаха, осталась дома. Но, оставшись дома, она, как и немалое количество ее соотечественников, находилась в состоянии внутренней эмиграции. Среди них были люди, активно не выказывавшие состояния своей души, Ахмадулина его не скрывала. Она не принимала участия в советских общественных мероприятиях, демонстрировала неприятие политики властей, открыто общалась с иностранными корреспондентами и дипломатами. И, конечно, открыто поддерживала преследуемых властью друзей, принимала участие в их судьбе…

Первые письма Аксенова датированы концом сентября 1980 года, первое письмо Ахмадулиной — 4 января 1981 года. Временной разрыв между письмами объясняется отсутствием надежного канала для передачи почты: письма за «бугор» и оттуда шли не меньше двух месяцев, а главное, перлюстрировались. Часто просто не доходили до адресата. Поэтому надежный канал для связи был необходим.

Такой канал связи обеспечивали в те мрачные годы иностранные дипломаты и корреспонденты зарубежных газет, благодаря которым стала возможна, в частности, почти вся публикуемая нами переписка. Не только письма — они передавали на Запад произведения писателей и поэтов, которые тогда не могли быть опубликованы на родине, а теперь составляют культурное достояние России. Неоценима самоотверженная деятельность Карла и Эллендеи Профферов, четы американских славистов, влюбленных в русскую литературу, основавших в университетском городке Анн Арбор (штат Мичиган) знаменитое издательство «Ардис». Начиная с 1971 года в «Ардисе» вышли на русском языке романы Владимира Набокова, Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Василия Аксенова, Андрея Битова, Владимира Войновича, Фазиля Искандера, поэтические книги Осипа Мандельштама, Иосифа Бродского, Семена Липкина, Инны Лиснянской, Владимира Сосноры и многих других прозаиков и поэтов.

Ахмадулина пишет Аксенову, что после «Метрополя» в Москве возникло новое независимое объединение: «Клуб беллетристов», куда вошли молодые писатели Филипп Берман, Николай Климонтович, Евгений Козловский, Владимир Кормер, Евгений Попов, Дмитрий Пригов, Евгений Харитонов. Рассказывает об их намерении издать «Каталог», о последовавшей за этим кэгэбешной слежке за участниками клуба, обысках и допросах, а затем и об аресте одного из них. Сообщает об уходе из жизни близких людей и их похоронах, о творческих муках и озарениях, посылает свои новые стихи, радуется его новым книгам.

Вырвавшийся на свободу Аксенов пишет Ахмадулиной о встречах со старыми друзьями, знакомыми и просто коллегами: художниками, музыкантами, актерами. Перечисление имен ошеломляет: Владимир Максимов, Владимир Войнович, Виктор Некрасов, Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Анатолий Гладилин, Михаил Шемякин, Лев Копелев и Раиса Орлова, Фридрих Горенштейн, Лев Збарский, Андрей Тарковский, Максим Шостакович, Мстислав Ростропович и т. д, и т. д. Без преувеличения можно сказать, что эти имена представляют собой цвет русской культуры того времени. Вот уж действительно, как замечает Аксенов в одном из писем, нужно же было создать такую эмиграцию из страны в мирное вроде бы время! А в «Бумажном пейзаже», одном из первых романов, написанных за рубежом, Аксенов соответственным образом переиначивает известную комсомольскую песню:

И дальше:

Аксенов делится своими литературными новостями, сетует на разобщенность русской эмиграции, переживает за судьбу сына от первого брака Алексея, оставшегося на родине, следит за событиями в Москве по сообщениям средств массовой информации, иногда иронически вопрошает: «Как вам без М.А. Суслова? Тяжело?» — это в январе 1982 года, когда начался уход из жизни престарелых советских вождей.

И есть еще одна важная тема — судьба их литературного поколения, ощущение того, что блестящее творческое содружество шестидесятых (Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Василий Аксенов) перестало существовать, его участники потеряли друг друга, разъединились, разошлись. Об этом с горечью пишет Белла Ахмадулина. Василий Аксенов вспоминает в связи с этим строки из ее давнего стихотворения: «…Ну, вот и все. Да не разбудит страх Вас беззащитных среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, Друзья мои, туманит ваши очи…». Через двадцать с лишним лет он вернется к этой животрепещущей для них теме в своем последнем завершенном романе «Таинственная страсть»…

В письме от 5 января 1983 года Белла Ахмадулина, обращаясь к Василию Аксенову, вспоминает стихотворение Марины Цветаевой «Расстояние: версты, мили….» (1925), посвященное Борису Пастернаку: «нас — рас — раз… развели по двум разным концам земли»».

Публикуемая переписка действительно вызывает в памяти другую переписку, имевшую место за полвека до этого: Марины Цветаевой, эмигрировавшей в Европу в 1922 году, и Бориса Пастернака, оставшегося в Москве. Публикуемая переписка, как и та, на полвека предшествующая ей, — замечательный памятник творческой и человеческой дружбе не изменивших своему предназначению людей.

Виктор Есипов

№ 1 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру [349] 24.09.1980

Дорогие Белка и Борька!

Все-таки отрыв получается очень скорый и прочный. До нас сейчас (и давно уже) не доходит никаких новостей из Москвы. Последнее, что слышали в Вашингтоне, что наша подружка Шелапутова опять сделала какое-то «плохо сбалансированное» заявление. Правда ли?

Думаю, что вы не получили ни одной нашей открытки из Европы, тем более что в помощь «товарищам» я и адрес слегка перевирал. О нас, кажется, американский голосишко что-то передает (прорвалось ли сквозь глушилку?), о вас же московский голосишко вряд ли что-нибудь передаст, потому его и не слушаем. В Милане очень часто вас вспоминали, шляясь в компании Люли-Милы-Музы и их заграничных мужчин. Между прочим, очень было мило и гостеприимно, а Люли себя показала как настоящий друг. Мы полугалопом по полуевропам шлялись почитай что два месяца, три раза меняли автомобили, перетаскивая из Парижа в Рим бобовое семейство молодежи, потом самих себя в Альпы, потом самих себя в Милан и потом уже решили посмотреть кино над океаном. Фильм, правда, оказался самый что ни на есть предурацкий.

Сейчас начну перечислять кого видели из деятелей литературы и искусства. Во Франции: mr. Gladiline (симпатичнейший, немного странноватый парижанин), г-н Максимов (это, конечно, отдельная поэма), тoв. Некрасов (постарел, но очарователен, как всегда), дальше идут люди попроще соn Dе Вегtia, Сlаude Gallimad… В Нью-Йорке русская братия ведет себя несколько даже разнузданно, порой как бы и не замечая туземцев. Уже издается пять или шесть газет, возникают какие-то мелкие издательства, денег никто друг другу не платит и чем живы совершенно непонятно. Настроение, впрочем, у всех неплохое. Встретила нас в JFK (аэропорт) в полном составе во главе с Сережей Довлатовым редакция «Нового Американца», самой, пожалуй, забавной газеты. Потом было открытие русского музея живописи на другом берегу Гудзона в Jersey-City, куда и меня тут же Глейзер записал попечителем. Там происходило что-то фантастическое, то и дело появлялись знакомые люди, москвичи и питерцы, которых я полагал в Москве или Питере и даже, кажется, видел недавно среди переделкинских орав или на М. Грузинской. Итак, в Нью-Йорке: Бродский (помирились), Шемякин (как всегда весь в черном, буревестник контрреволюции), Раt Вlаkе (привет Андрею передайте), Лева Нисневич, Бахчинян (салют Славкину), Мила Лось… В Вашингтоне сплошные москвичи — Воb Каisеr, Реtеr Оsnos, Теrrу Саthеrmаn, еtс… Предложили мне fellowship (по-моему, не переводится) в Кеннан Институте по будущий год. Пока мы осели на два-три месяца в Ann Arbore, разбираемся с разными делами в «Ardis’e». Надеемся скоро порадовать читателей книжными новинками. Передайте, пожалуйста, Попову, что здесь, клянусь, не вру, продаются огромные бутылки Vоdkа Ророv. При первой же возможности попробуем переслать. Сундучки свои распечатал только вчера. Издатели предлагают отобрать для Женькиной книги лучшее из обеих папок, так как они ограничены в объеме книги. Мы этим займемся с Майкой. Что делать с оставшимися? Можно ли предлагать журналам или другому издательству («Russikа», например, или «Серебряный век»)? Витюше передайте, что здесь по-прежнему сохраняется интерес к его произведениям. Стихи Инны пересылаю в Париж и от себя передаю запрос Горбаневской о возможности выпуска книги стихов за счет автора. Книга стихов Семена Из. отобрана Бродским (он очень высокого мнения о ней) и выйдет до конца года. О Кубле какой-то спор, Иосиф хочет издать все, что есть, а Карл — избранное, попробую посредничать. Женя Рейн выйдет в «Russika». Можно ли печатать отдельные стихи в газетах? Карл очень хочет выпустить книгу Беллы или о Белле, прозу, стихи, фото, что-нибудь графическое Бориса. Короче говоря, можно сделать красивую книгу. Даете ли добро, и какие по этому поводу идеи? Между прочим, если у вас действительно дела пойдут круто и захочется посмотреть кино над океаном, дайте знать заранее, чтобы можно было начать здесь всякие хлопоты по поводу всяких там fellowship'ов. Жоре Владимову передайте, что на днях отправил письмо Апдайку. Ольга пыталась по нашей просьбе звонить ему из Лондона, но безуспешно. Мы волнуемся. Ничего не знаем ни о Войновиче, ни о Копелевых, ни о Горенштейне. Весной в Лос-Анджелесе будет университетская конференция на тему «Русская литература в изгнании». Мы к тому времени там уже будем как writer-in-residence на весенний семестр, так что всех ваших blue-birds, blue joy, Dean Worth увидим. Напишите нам пока по адресу (до декабря): 200, State Street, 204, Ann Arbor, Mich 48104, USA или на «Ardis». Наш телефон (на всякий случай) 313.994.4957. Майка посылает вам почти все свои поцелуи. Настроение у нее сейчас немного выровнялось, однако были моменты нелегкие. Конечно, мы тоскуем, но не по березкам, а только лишь по близким, по друзьям, потому что вы красивше березок. Если бы всех хороших из Москвы… или наоборот… Пока что не оставляет ощущение, что мы обязательно вернемся. Сегодня мы работали с Игорем Ефимовым на лагуне возле «Ардиса», вокруг прыгали белки, шмыгали еноты и бурундуки. Езжу пока на джипе, который мне Карл уступил на время. Вокруг бегают американские студеры. Какая-то странная бытовуха, как будто так и надо.

Целуем, ждем писем. Таке рigeons mail.

Передайте, пожалуйста, письмо моему Киту (151-8615), он не получил ни одной моей открытки.

№ 2 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру 29 сентября 1980

Дорогие Белка и Борька!

Вчера у нас был визитер из Москвы, Валерий, администратор Таганки, и он среди прочего сказал, что вам «буквально есть нечего». Так ли это? Мы можем устроить отсюда (вернее, попытаемся), чтобы вам принесли пару тысяч рублей. Напишите, нужно ли на этот предмет ворочаться.

Отдельно о твоих калифорнийских деньгах. Миша Флайер только что запустил нужную бумагу в университетский компьютер. Все безобразно медленно делается. Однако рано или поздно они придут к нам. У Майки есть идея купить тебе дубленку, а если к этому времени подойдет какая-нибудь праздничная сэйла, то, может, и пару дублов-шипскинов натянуть. Там, кажется, что-то вроде 650?

Ну а теперь сразу о музыке. Концерт всех Шостаковичей + Ростроповича был здесь главным событием сентября. Максим нас просто потряс 6-й симфонией. Он никогда в Союзе так не дирижировал. Говорят, что просто новое рождение и вырастание в звезду. Митька его — совершенно удивительное существо, чудеснейший живой, веселый и к тому же еще тончайшей конструкции мальчик. Играл дедушкин концерт, и там вторая лирическая часть, мне стала мерещиться Москва, и снег в тех переулках, знаешь, есть еще, нетронутые Степанидой, потом я его спросил, о чем он играл, и он сказал — о поземочке. Мы сидели со Светланой Харрис, которую случайно встретили в фойе. В Кеnnedy Сеnter все время на тебя налетают знакомые — то Dieter Мullеr из Гамбурга, то Яша Судзуки из Токио, то какой-нибудь военный атташе, то Милор Стуруа. И вот поперлись потом на прием, а там шампанское — рекой! В общем, триумф, и я очень рад за Максима, все же воткнул Степаниде за все издевательства над папкой. Затем сидели в Watergate'е у Ростроповича, и вдруг, деликатно постучавшись, входит Л.И. Брежнев, говорит: дорохые товарищи, не здесь товарищ Хусак? Оказалось, это Слава купил себе в Вене такую маску. Нельзя сказать, что маска полностью удачная, хотя испугаться, конечно, можно. Некоторые черты вождя все же чрезмерно преувеличены, другие недотянуты. Говорят, что в Нью-Йорке можно достать более удачные варианты.

Мы теперь в Большой Помойке бываем часто, дружим там с Милкой Лось и ее новым мужем художником Геной Осьмеркиным. В последний приезд побывали у Левы Збарского, застали там большую компанию: те же Шостаковичи, Э. Лимонов, Саша Соколов и лежащий пузом вверх новый Бабель — Ефим Севелло (может быть, и Сивилло, но уж никак не Севилья и не Сивилла). Лева очень понравился — веселый, забавный, как всегда стильный, но бедный. Говорит, что занимается сейчас скульптурой, и впрямь — в студии имеются какие-то сваренные патрубки, похожие на пароходные вентиляторы. Живет с очаровательной афганкой Лизой; видимо, довольно умная собака, ибо когда недавно грабители выносили Левино stereo, Лиза не тявкнула, а только смотрела на них глазами Бaбрака Кармаля.

Может быть, вы слышали о третьем арагвийском приеме в Нью-Йорке. Посылаю вам статью В. Козловского об этом. Было шикарно и жарко, сломался сначала air conditioner, потом радио. Встретили там и Сарочку Бабенышеву (потом она приехала в Вашингтон), и Леву с Раей (они прибыли из Европы на (Queen Elisabeth II), и Азарика, с которым потом отдельно еще повстречались. Он среди всего прочего говорил, что у него есть большое интервью с тобой, но кажется еще не расшифрованное. Что делать в смысле публикации?

Писание письма продолжается уже после ужина с Лителлом и звонка к вам. Как действительно все хорошо порой работает, спасибо и почте и телефону. Я тебе очень благодарен, что не забываешь о Лешке, он очень замкнутый парень, и его нужно иногда поддергивать, подтягивать туда, куда ему и самому хочется зайти, в частности к вам. Что касается его мамаши <…>. «Змеиным укусом» с моей стороны, вероятно, был вопрос — что тебе прислать? Защитной же реакцией организма ответ — дубленку. Что делать? Иногда кажется, что все отдаляется неимоверно, стремительно уносится на огромные расстояния, но потом видишь, что даже и там все очень прозрачно и отчетливо и, может быть, даже лучше различимо. Может быть, даже лучше видно отсюда, все обнажилось. Криводушие во всяком случае уже не прикроешь ничем, ибо ничем пустоты между актами криводушия не заполняются.

Нам почему-то кажется, что мы еще вернемся, хотя, признаюсь, враждебная сторона родины, ее безобразная харя в огромной степени преобладает над ее милостью, дружбой и красотой. Вас всех, друзей и любимых людей, я, признаюсь, давно уже оторвал во всяком случае от Москвы, хотя еще и соединяю с теми местами, где нам чудилась свобода, с Кавказом, с Крымом, а от той Москвы, где некогда восторгалось, воспарялось, дралось и сочинялось «Когда моих товарищей корят…» вроде бы ничего уже банда нам не оставила. Как бы хотелось, чтобы вы хоть в гости приехали! Светлана Харрис теперь будет ловить Солсбери, чтобы прислал официальные бумаги. Обнимаю и целую, Маятка тоже. У нее последнее время барахлит слегка почка, я волнуюсь. Послезавтра улетаем в Канаду на 4 дня и после надо будет ее обследовать. Когда у нас будут стишки Хамодуровой?

Yоur BАС

Пик и Би Гей — такие настоящие друзья! Она, например, сказала: если какой-нибудь человек встречает в своей жизни такого человека, как Б.А., значит, он большой luсkу mаn /woman.

№ 3 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру (на почтовой открытке) 7 ноября 80 г.

Дорогие Беллочка и Боречка!

Вчера вдруг получили письмо из Амстердама от Зямы с разными милыми московскими подробностями — ВТО, Елисеевский, встреча с вами, Шурик Ширвиндт — и повыли малость от ностальгии. Вообще же для ностальгии времени не хватает, работы много. На днях вернулись из Тенесси. В Нашвиле жили у профессора John H. Cheek. Не знаете такого? Когда-то у него жил Евтух. Миллионщик, пилот, каратист, знаток китайского и русского, т. е. готов ко всем превратностям судьбы. Пик Лителл сообщает нам московские новости, а от вас мы пока не получили ни одного письма. Наберитесь сил, ребята! Отрыв от Москвы получается здесь очень быстрый и как бы окончательный, но мы этому всячески сопротивляемся. «Ожог» вышел в «Ардисе», постараюсь послать вам дарственные копии. На очереди теперь «Остров Крым». Я понемногу начинаю новую писанину. В конце ноября собираемся в New York. Tам русская жизнь довольно горяченькая, с пузырьками, все время возникают разные проекты. Через пару месяцев собираются в Ленинград студенты отсюда. Попробуем устроить для вас посылку. Что нужно прежде всего? Эти ребята едут из Oberlin College, где работает чудеснейший человек Володя Фрумкин, друг Булата, между прочим. Очень волнуемся за Войновичей, мне правда кажется, что это они просто решили его помучить напоследок и отпустят.

Целуем. Вася, Майя

№ 4 М. Аксенова — Б. Ахмадулиной Осень — зима (?)1980 (?)

Белка, милая!

Послали тебе маленькую посылочку с Мариной, но теперь не уверена, что вещички тебе подойдут. Васята говорит, что я немного преуменьшила твои габариты. Так ли это?

Белочка, нам необходимо свидетельство о браке. Оно находится у Гали Балтер. Пожалуйста, возьми его у нее и передай Пику. Хотелось бы подробнее узнать о твоих планах и о жизни наших бунтарей. Узнаем обо всем в центральных газетах (NYT и т. д.).

Всех целую.

Майя

№ 5 Белла Ахмадулина — Василию и Майе Аксеновым 4 января 1981 г.

Родные, любимые,

даже не знаю, с чего начать.

Начну с благодарности за посылку, я в ней прочла вашу любовь и заботу (как ни намекала М.Ф. на участие своего точного вкуса, но мне лишь Майя могла так выбрать и купить, так любовно и так впопад). Спасибо вам.

Вообще же признаюсь, что я совершенно уничтожена истекшим годом и не надеялась дожить до этого, с которым поздравляю вас. Пусть этот первый ваш год там, где нет нас, будет для вас добрым и упоительным. Хоть душа всегда о вас печется, за Ваську я как-то спокойна: верю в его силы, в расцвет таланта — или как это сказать, не знаю. А ты, Маята, не печалься, ведь все дело в этом расцвете, раз уж я выбрала это условное слово. Короче говоря: пусть Бог хранит вас, и станемте молиться друг за друга.

То, что было до, — вы сами знаете. Остальное вы тоже знаете: ваш отъезд. Смерть Володи (не знаю, что ужасней: быть вдали или совсем вблизи). Ужасное влияние этой смерти на всех людей и на ощущение собственной иссякающей жизни.

Вскоре хоронили Тышлера.

Потом все силы уходили на Володю Войновича, на непрестанную тревогу о нем, на две тревоги: хочу, чтобы уехал, и не умею без него обходиться.

Проводы и отъезд Копелева; здесь у меня было какое-то утешение: ну, стихия немецкой речи и прочее.

С Володей же мы как-то кровопролитно близки, уж некуда ближе, а все сближались. Его действительно трагические долгие проводы (лишние слезы на аэродроме из-за лишнего хамства).

29 утром умерла Надежда Яковлевна — я бросилась туда. Не стану описывать подробно страшную бабу «ЗАМОРОЗКУ», приме…<нрзб> — 30, опоздав на сутки, вдребезги пьяного форматора, привезенного мной для снятия маски, кстати, до сих пор неизвестно, что с маской, потому что по неизлечимому безумию я отдала деньги — до. Священнослужители и милиция, милиция (то есть у них закон: что одинокий человек и так далее. Но в морг увезли, по-моему, потому, что мы дали оповещение о смерти, я через Сэмюэля, помните такого?).

Новый год мы встречать не стали (Боря еще был вовсе болен каким-то вирусом, с которым он не мог вылететь из Душанбе, а уж вылетев, приземлился в Риге, откуда не мог вылететь, а уж добравшись до мастерской, увидел на дверях записку о смерти Н.Я., что я там, но и ключ был — там. Так что он стоял на освежающем ветерке, температура у него была 39,9°).

Не стали встречать, я говорю, но без чего-то двенадцать появилась пьяная, веселая Лаврова с каким-то особенно неуместным голосом, Савелий Ямщиков и его ученик и приспешник Миша.

Я все время плакала, но условно мы чокнулись за Новый год, я думала о вас и о Володе, с которым перед этим говорила по телефону.

Лишь в три часа 1 января Надежду Яковлевну перевезли из морга в церковь (маленькая такая, возле Речного вокзала) и там оставили на ночь. В одиннадцать часов 2-го января — отпевание. Собралось несметное множество народу, для этой церкви чрезмерное и удивительное, в каком-то смысле — радостное, утешительное. Затем, в два часа, — Старое Кунцевское кладбище, где людей стало еще больше. Место на кладбище устраивали интригами через Литфонд, и хоронильщик этот, давно уж мне известный своей резвостью и глупостью, повелел, едва вошли на кладбище: вот здесь ставим на каталку, здесь забиваем и катим. Народ возроптал, мужчины подняли открытый гроб, очень сплотившись: скользко; шел редкий мрачный снег.

За гробом шли юные и молодые люди и пели положенное церковное — к ужасу хоронильщика: он бегал вокруг, озирался и бормотал: к чему это? зачем это? И вдруг возопил: «Стойте! Где каталка? Кто последний видел каталку?» Скорбная, прекрасная процессия продолжала свое пение и движение. Судьба каталки — темна. Украл кто-нибудь?

Повернули к могиле. Процессии пришлось двоиться, троиться, делиться на множество течений, люди наполняли эту часть кладбища, но не могли подступиться к отверстой могиле. Пение продолжалось, и лишь поющие точно знали, сколько оно будет длиться. Могильщики явно этим тяготились. Наконец гроб опустили в могилу, посыпалась земля. И вдруг вихрь налетел и сотряс вершины деревьев — так грозно и громко, что все люди подняли к небу лица и потом многозначительно переглянулись.

Это множество людей производило (наверно, на каждого из них) большое, благородное, но и несчастное впечатление: вот, не вышло по-вашему про одинокого человека; вообще ничего у вас не вышло, мы еще люди, и вот как нас много — да, но это все, что осталось.

Н.Я. не была одинока: ведь я — налетала и улетала. Знаю, что Н.Я. любила эти налеты, очень дорожила ими, любила Борю (из-за болезни он мог только сидеть в машине у церкви и выйти, завидев выносимый гроб). Я — налетала: с обожанием, с умом, с цветами, с пустяками. А кто-то — был всегда. По очереди. Денно и нощно. То есть я знаю кто и каковы — их много.

Васенька, ладно, а то сейчас придет Пика, я не успела тебе сказать почти ничего. Про Надежду Яковлевну я напишу и пришлю тебе.

Но и те люди — по уговору меж нами — напишут. Они — не писатели, не склонны писать. Но они слышали ее последние слова, а до этого — слова, оговорки, замечания и признания.

Но не поняла я наших поэтов в одном: как они не позвонили мне в дни Надежды Яковлевны? Я бы от них ничего не взяла, потому что Н.Я. от них бы ничего не взяла, но даже так называемые поэты должны были позвонить. Разумеется, это касается, кажется, лишь двух знаменитых. Остальные — кто звонил, кто пришел, а кто сердцем весть подавал…

Васька, родной и любимый, все остальное ты или знаешь, или можешь вообразить. Например, Борю не пустили в Болгарию. Он туда и не собирался, просто, по требованию болгар, он делал для них оформление «Лебединого озера».

Вообще же мне очень нужно, чтобы у вас было — хорошо. Потому что у меня — сами видите. Да и как-то: не болит вроде ничего, а сердце — бедствует и жалуется.

Володька звонил 31-го, сказал, что вы говорили по телефону — вы и впредь говорите, потому что он был очень печален.

Со мной по-прежнему никто не борется. По-моему, приглядывая за моей жизнью, они догадались, что если дальше так пойдет, — в борьбе нужды не будет. Ничего себе — новогоднее письмецо! Прости меня за все вздоры. Вот съеду в Переделкино, успокоюсь, Бог даст, напишу что-нибудь — и полегчает.

Целую, целую тебя и Маяту. А то — Боре только страничка осталась. Я всегда ощущаю, что вы меня помните и любите. Майка, ты получила свою коробочку? Уверена, что — да, я очень давно ее отправила. И письмо через Светлану — ведь получили?

Ваша Белла

Оказывается, Борька вам отдельно пишет, значит, страничка — моя.

Наверно, про «Клуб беллетристов» вы слышали? (Кормер, Попов, Козловский и двое, кажется, других.) Во всяком случае, я сделала, что смогла, чтобы вы — услышали (Тони Остин). 17-го января говорит мне Ерофеев, что вот, послали члены упомянутого клуба письмо в какие-то мелкие власти. Что-что? — говорю, — они ждут, чтобы поощрили их клуб, который, как они пишут, есть? Пусть они ждут обысков.

Обыски были — 19-го, как только письмо было получено адресатом. А дальше — знаешь, наверное. Вообще же Попов и Ерофеев (не участник «клуба»), Кублановский, Рейн, Кормер, Битов, когда не в Ленинграде, — частые гости мастерской, и живем дружно (если я не задираюсь). Булат — очень мягок, страдая, что разминулся с тобою, долго услаждал пением Володю. Смешно: после проводов Володи Булат, Чухонцев и еще двое полтора часа висели в лифте, пока я не выкупила их за бутылки. Володька к Мюнхену подлетел, а они — висят и говорят Остину: снимите нас за решеткою.

№ 6 В.П. Акcенов — Б. Ахмадулиной Конец января (?) 1981 г.

Белка дорогая!

Мы приехали сюда 22 января и на неделю поселились у Дина. Твой blue joy тут же явился и осведомился — а где, мол, Белка и Борька? Дин завел себе на дому девушку по имени Эмили и собирается на ней в скором времени жениться, то есть получил уже licence на это дело.

Потом мы сняли квартиру в Санта-Монике в пяти минутах ходьбы от пляжа, тебе эти места хорошо известны. Venice стал за последние годы очень чистым и даже слегка респектабельным, хотя еще и вывешивает лозунги типа «Моральное большинство — ничто! Вэнэс сопротивляется!» Вообще же американы за истекшие пять лет стали как-то посерьезнее, меньше стало в Калифорнии карнавальности, хотя роликовое конькобеженство неистовствует. Пешеход по-прежнему странная фигура в L.A. Естественная фигура бежит или на роликах шпарит.

Здесь уже в Santa Monica получили кучу писем от вас из Москвы, очень, разумеется, возбудились, воспылали, разгорячились и огорчились.

Приляпанность нашу к России, видимо, ничем уже не оторвешь, никакими ублюдочными указами. В газетах ищу только русские репортажи и уж потом зачитываю остальное, по ТV только тогда подпрыгиваем, когда Cronkite начинает что-нибудь про Россию или про Польшу, ведь о Польше сейчас — это вдвойне о России. В прошлую субботу в сатирической программе Saturday Night Life пошли экстренные новости: Польша вторглась в Советский Союз, польские войска продвигаются к Москве, польский посол в UN заявил, что это не военная акция, что действия польского правительства направлены лишь на стабилизацию Советского Союза, однако польская армия рассчитывает добиться успеха, используя элемент внезапности.

Мы как раз недавно говорили, что прошлый год со всеми высылками и смертями прокатился по тебе бульдозером. Ты замечательно описала похороны Надежды Яковлевны. Мы увидели вас всех, окруженных видимой и невидимой сыскной нечистью, и пожалели, что нас нет с вами, могу себе представить тот душевный подъем, и порыв ветра в деревьях, и депрессуху потом.

С Володей Войновичем мы говорили один раз по телефону, я позвонил на следующий день после их прилета, он был еще совершенно обалдевшим. Сейчас, говорят, он в хорошей форме. В мае мы увидим его, а также многих других бродячих русских классиков, здесь, в Лос-Анджелесе, будет трехдневная, весьма широко задуманная конференция «Русская литература в изгнании». Недавно, окидывая взглядом место действия, т. е. our Earth-mother-planet, я насчитал, по крайней мере, 50 более-менее известных имен русской литературы, оказавшихся за бугром. Беспрецедентная, вообще-то, херация на фоне так называемого мирного времени.

Я так и предполагал, что ваш дом волей-неволей станет центром загнанной нашей московской братии, и ты сама просто в силу своей душевной сути окажешься главной фигурой Сопротивления. Это, конечно, красиво сказано, и мы восхищаемся тобой и такими ребятами, как Женька Попов, но беспокойство за вас сильнее восхищения. Женька пишет, что ситуация сейчас решительно изменилась и впрямь — к таким мерам, как «официальное предупреждение писателя», банда еще не прибегала. Я представляю себе, как они обложили мастерскую и дачу, как подсматривают, подслушивают и поднюхивают. Очень хорошо по себе знаю, как велико напряжение в такой ситуации. И в то же время я решительно не знаю, хорошо ли будет для тебя — уехать. Майка считает, что плохо. Я не уверен. Прожить еще в условиях чрезвычайно благоприятной и благожелательной университетской среды вполне можно, работа, стипендии будут и у тебя и у Бориса, хотя этот предмет просит серьезного взвешивания, — цены все растут, налоги огромные и т. д., однако главное, как ты понимаешь, не в этом, а в том почти космическом отрыве от родины, и не сам себя чувствуешь заброшенным, а напротив, твоя огромная рыхлая родина становится для тебя в отдалении чем-то покинутым и любимым, вполне небольшим, вроде щенка или ребенка. Даже порой всю сволочь, что формирует образ зловещей Степаниды, забываешь. Засим возникает естественное: кому принадлежит Москва — мне, Белле, «Метрополю» или нелегальной банной бражке? Конечно, может быть, тут возникнет идея Сопротивления. Я, может быть, не до конца дрался, но все же дрался сколько мог и отступил с боями и крови им все же попортил немало. И у каждого честного нашего человека есть выбор разного рода, и все варианты приемлемы при сохранении достоинства, то есть того, от чего они больше всего и скрежещут. Словом, на всякий случай, Дин Дабль-ю-ар-ти-эйч начал копать свой ректорат на предмет вашего приглашения, тебя к славикам, Борьку в School of Art.

Это просто подготавливается шлюпка, а вовсе не сирены поют, прошу учесть.

Мы после конца семестра, т. е. в июне, отправимся обратно на Еast, но еще неизвестно куда — в Washington DC или NYC, так как есть предложения на будущий год из двух этих столиц, но еще не вполне определенные. NY, конечно, соблазнителен русской средой и огромными возможностями всяческой деятельности, но уж больно обшарпан и грязен. В Washington больше будет времени для писаний. Кстати, понемногу кропаю с Божьей помощью новый роман. «Крым» в скором времени выходит в Ардисе. Там все еще есть идея, и она крепнет, выпустить книгу (твою и о тебе) вроде Булатовской, со стихами, прозой, фотоснимками и т. д. Сообщи свои пожелания. У Дина твоих налоговых денег не было, но он будет выяснять в своем финансовом отделе, уверен, что не пропали. Сообщу, как выяснится. Поехал ли в Париж Андрей? Недавно прочел в Newsweek кой-чего про Евтушенко. Очень жалкое впечатление. Лучше бы уж не высказывался.

Обнимаем вас и целуем. Храни вас Господь.

Ваши Вася и Майя

№ 7 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым Март 1981(?)

Родные Вася и Майя!

Помню, на чем остановилась давным-давно: у меня есть огромное письмо к вам, переогромное — и пришлю. Так и было, но, вернувшись из гостей, я так его переогромнила, что утром осерчала и порвала. Помню, что последнее упоминание о «Каталоге» несколько было небрежно — я тогда еще не читала его, затем прочла и всем пяти авторам предъявила мой совершенный привет (Пригов и Харитонов были для меня внове).

Сейчас — в некотором смятении: Боря предупредил, что приедет Пик, и я тороплюсь. Столько всего — к вам, главное же — непрестанной нежности и тоски. Как часто, сильно и томительно вы мне снитесь! И всегда — не просто, со значением, в которое потом с печалью вникает дневная душа. И в каждом сне — ощущение вашего соучастия, действенной взаимности, простертости в мою сторону — спасибо. Спасибо и за «Континент», за Васькино замечательное интервью.

Все же, наспех, по порядку. По добрососедству моему я близко участвовала в бедном завершении жизни Вергасова: в больнице и во всем, что потом.

На скромных поминках сидела рядом с его братом, учителем с Кубани, он сетовал, что — не пышно, без начальства. Вдруг — начальник входит. Я отпрянула на другой конец стола, он покосился на Липкина и Лиснянскую, имеющих с покойным свою какую-то связь.

В своем кратком скорбном слове начальник этот перечисляет все трудности нашего международного положения, предостерегает о беспечности к польской опасности.

Я: Послушайте, ваша Кузнецов — фамилия?

Он: Вы же знаете.

Я: Меня с вами прежде никто не знакомил, а теперь — поздно.

Он: Вы — женщина, и вам прощается.

Я: Никогда не заметно было, чтоб вы, уничтожая и сажая, считались с полом.

И — так далее.

Я: Здесь — поминки, вы не заметили? Здесь люди собрались. А вы — нелюдь, нечисть, — и делать вам здесь нечего. (Сама — в ужасе: дом не мой и поминки не мои.)

За его спиной девка Люська (оказалось — жена его) делает мне знаки.

Все это (может, вы уже знаете от Инны) затем описываю, что до сих пор не понимаю продолжения.

Наутро прибегает Каверин: Беллочка, что именно было (он уже знал от Лиснянской)? Звонили из ЦК (по-моему): что с Беллой? Почему она так нервничает? Мы не считаем ее изгоем, почему она отказалась от публикаций, от телевидения?

Далее — и впрямь, звонит Широков (хороший) из ЛГ: дайте стихи. Я думала, думала, потом дала: про Высоцкого, про Цветаеву и «Сад».

В то время — я плоха была, такая, как в письме про Н.Я.

(Да, кстати, Борька тогда делал «Лебединое озеро» для Софии. В Болгарию, конечно, не пускали, но он собирался лишь макет и эскизы отправить и деньги получить. Вдруг говорят: вылетайте в Софию, спектакль срывается. Он несколько раз летал и возвращался.)

Сдав макет и эскизы, Боря прилетел и нашел меня — обезумевшей от похорон, девятых и сороковых дней и от жизни.

Как-то его осенило: отправить меня в безвестный и захудалый художнический дом под Тарусой (летом — пионерлагерь, поэтому обитель моя называлась «пионерлагерь «Солнечный»).

Там, через десять дней мрачности, я начала писать стихи: днем и ночью.

Там же получила «Литгазету»: стихи к Цветаевой и «Сад» (твой).

Я уехала из Тарусы первого апреля: с грустью и с пачкой стихов.

На 3-е и 4-е были назначены концерты в Риге (общество книголюбов), на стадионе. Звонит устроитель: ЦК запрещает как бы не выступление, но объявление, а про выступление как-то уклончиво говорит. Устроитель Юрис возражает, что они коммерческая организация, надо продать 7 тысяч билетов. С угрозой говорят: разбирайтесь сами. Билеты были проданы — без афиши, и свою тысячу рублей мы получили (это было кстати: в Риге и на побережье начиналась весна, и все вспоминали мы тебя в пустых барах и ресторанах).

Рижане очень ликовали, очень были благосклонны, Юрису — не попало, он все время был страшно испуган и после второго выступления на стадионе жутко напился.

Но дело было в том, что я была уже не та, претило мне стоять на сцене. Хоть стояла я хорошо (публика заметила: никаких посвящений Жене и Андрею), четко, печально.

И все же — ощущение какой-то неправедности, замаранности осталось у меня. Вскоре я опять вернулась в Тарусу, но в стихи было вернуться трудно. (Все же опять много написала за 17 дней.) Правда твоя, Васька, насчет романтического «image». Казалось бы, что лучше: читаю огромному бледнолицему залу про Пастернака, Цветаеву, Ахматову и новое — медленное, непонятное.

Но радости уже нет от этого. Впрочем, с выступлениями опять все заглохло, так что тужить не о чем.

В сей миг вошел Дмитрий Александрович Пригов. Теперь он читает Васино, а я пишу Васе.

Вася, я так быстро и некстати перечисляю все эти скудные подробности жизни, потому что и сама не знаю: к чему ведут они?

Про советских и меня понятно, что они решали и решили, до поры до времени, — не трогать меня. Да и не до меня им: у них опять собрания, съезд и прочая.

Но и я их видеть не могу и соотноситься с ними не могу. (В маленьком случае: идем с Лизой по улице, Карелин норовит сунуть руку, я руки за спину: «прочь, прочь, не надо этого». В случае всей жизни — ведь то же самое.)

Стихи же новые, по дружеской просьбе Фогельсона, сложила, отдала ему.

Да, стихи. Я их все пришлю тебе.

Приехал Пик.

Васька, я сняла что-то в Тарусе, опять хочу поехать, уже с детьми.

По приезде — все-все, что написала, пошлю тебе.

Пока же, прости, что написала как-то все не так, как живу, как горько люблю вас, как безнадежно обо всем думаю.

Одно несомненно: лишь стихи и прочие писанья ответят мне на все мои вопросы, с которыми лишь к судьбе могу взывать.

Вася и Маята, Пик и Бигги — уже едут.

Я все написанное — пишу в Васину тетрадь, чтобы и Вася написал.

Теперь — примите разрывание сердца, любовь мою и Бори и, Вася, — любовь множества людей.

В следующий раз напишу — лучше.

Липкин — счастлив из-за книги!

Целую. Ваша Белла

Многого не успела.

Вот, смешное. Приходит молодой человек, с тайной рукописью, с письмом от Владимовых.

Кладет все это в ящик № 30 (как у нас) соседнего дома.

А там живет кто-то мрачный в отставке, ничего не отдает.

При Боре входит в наш подъезд, смотрит: кто живет в № 30? Все сцепились, но он не отдал ничего — нам.

№ 8 В.П.Аксенов — Б.Ахмадулиной 2 июля 1981

Дорогая Белка!

В столице нации нас ждала радость — пакеты от Пика с твоими страницами и даже роскошнейший альбом (кто тебе их делает? С таким искусством здесь можно хорошо торговать по университетским кампусам). Я алчно к нему кинулся, предвкушая содержимое, но оказался пуст, предназначен для заполнения мною — хитрая какая — придется писать. Начну, пожалуй, в нем «Гавайский трактат», он располагает к этому цветами и листьями. (До отъезда из Калифорнии мы побывали на двух островах Гавайского архипелага и не пожалели, а напротив — очаровались.) Что касается писаний, то этому делу, конечно, мешают наши постоянные разъезды и переезды, а также университетская и общественная работа. Тем не менее, навалял маленькую повесть «Свияжск» (первая в эмиграции) и послал в «Континент». Первая мысль, конечно, была о «Новом мире», но потом подумал — Наровчатов, хоть и дерзкий человек, не донесет, пожалуй, даже до дядьки Альберта, в лучшем случае Евтушенке покажет. Теперь буду понемножку валять роман, начатый еще в Мичигане. После выхода «Острова Крым» начал я первое в своей жизни капиталистическое предприятие. В издательстве «Эрмитаж» Игоря Ефимова (звучит громко — на деле же это просто Игорь и Лариса в подвале собственной квартиры) издают за свои деньги «Аристофаниану с лягушками», сборник пьес. Если тираж 1000 разойдется (большой вопрос), это принесет мне несколько сотен дохода, которые я по примеру некоторых классиков соцреализма внесу в бельгийскую оружейную промышленность и вскоре стану миллионером.

Слухи о Тарусском сидении дошли до нас уже давно, стихов пока нет. Жаждем. С удовольствием и радостью прочитали подборку в «ЛГ». «Сад» с такого расстояния еще более великолепен. Значит, полезно иногда по морде сволочь. Рассказанный тобой эпизод с Кузнецовым лишний раз подтверждает то, что он не вполне прогрессивный, сексот патриархального толка, не понимает современного феминизма. Женщины борются за то, чтобы их избивали наравне с мужчинами, а жлобы-сексоты все по старинке, принцип очередности соблюдают.

Очень жалко Илью. Сколько его помню, он всегда выражал презрение к Степаниде В., был искренним и даже пытался бороться, несмотря на все свое простреленное и изувеченное. Передай, пожалуйста, наше сердечное соболезнование Лиде.

Как я понимаю, Пик забрал твое письмо и в тот же день передал тебе наше с копией приглашение от Гаррисона Солсбери. Любопытно, дошел ли оригинал по почте? Есть ли у вас идеи насчет возможного приезда в том смысле, что — собираетесь ли рыть землю? Я думаю, что есть смысл, и я не согласен с Пиком, что вас тогда автоматически лишат гражданства. С какой стати? Вы не такой еще гад-отщепенец, как другие. Приглашение Гаррисона, как ты понимаешь, любезная формальность. Он о вас заботиться не будет, о чем он меня тактично предупредил по телефону. Однако если мы будем знать заранее, мы подготовим здесь все — и тур по университетам, и жилье в разных городах, не говоря уже о столице мира капитализма, жителями которой мы теперь имеем себя быть. (Новые координаты у Пика и в письме Попову.) Дин Уорпфстор даже обещал устроить в UCLA ЦИКЛЫ для тебя и Бори, но на него сейчас полагаться трудно: он женился на девушке Эмили и как-то стал все то ли забывать, то ли слегка чураться. Например, мы его несколько раз просили выяснить, где твои деньги income tax return, и он всякий раз обещал, но так ничего и не сделал. Теперь мы уже махнули рукой и обратились к нынешнему chairman’y Мише Флайеру, а вот от него можно ждать реальной помощи.

В течение лета у тебя должны появиться разные калифорнийские люди — Марина, Линда, Майк Хайм. Пожалуйста, передай с ними свои идеи и соображения или, как бы написал Г. Боровик, «свои надежды и чаяния». Впрочем, сейчас, заглянув в твое письмо, подумал, что тебя летом не достичь, если уезжаешь в Тарусу. Даже и это мое письмо неизвестно когда к тебе прибудет.

В снах уже все перемешалось. Вот прошлой ночью видел вас обоих — будто Боря ходит, что-то готовит в помещении, чем-то распоряжается, а ты собираешься читать, но где это происходит — в Москве, в Лос-Анджелесе, на Гаваях?

Мы сняли квартиру в большом доме недалеко от американских святынь. Город нам нравится, пожалуй, самый европейский из всех американских. Люди сидят в открытых кафе, чего в LА не увидишь, по ночам в Georgetown как на Saint German de Pres, молодежь, саксофоны, все в шортах.

Мы еще ничего не видели, потому что озабочены пока столами и стульями. Только вот вчера смотрю — у решетки Белого дома чувачок с плакатом «Лицемеры, лицемеры!» стоит и курит, и лицемеры его лицемерно не трогают.

Впрочем, увы, далеко не все здесь так идиллично. Сегодня в газетах ужасная история. Юношу-провинциала в Нью-Йорке толпа подонков ограбила, стащила штаны и с хохотом гнала по 42-й улице, пока он не бросился на рельсы сабвея.

В заключение маленькая история из разряда бочкотары.

Незадолго до нашего отъезда в LA появился мосфильмовский человек Тарачихин, чем-то отдаленно напоминающий моего Телескопова. Он был ассистентом в группе Бондарчука, а энтот маэстро снимает кино-поэму о пламенном революционере Дине Риде под зловещим названием «Красные колокола»; съемочная площадка располагается в Мексике, откуда товарищ Тарачихин (17 лет партстажа) вдруг, забурев на неделю (петушиные бои, красотка Гваделупа, покито, синьоры, до краев не наливайте), вдруг рванул через американскую границу и попросил свободы. Мы его видели — типичный мосфильмовский шестидневный загул, после которого с удивлением просыпаешься в Свердловске или Риге. В данном случае — Лос-Анджелес.

Обнимаем и целуем. Нежнейший привет Семену и Инне и всем нашим.

Ваши Вас и Май.

Не случается ли тебе иной раз по соседству встретить Кита? Так его люблю и жалею — каково парню иметь такого отца-отщепенца. Мне кажется ли иногда, что может случиться новый 56-й год?

№ 9 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 8 июля 1981 г.

Вася! Майя!

Всю прошлую ночь (на вторник 7 июля) я была с вами, писала вам письмо в Тарусе. Кончалось оно описанием восхода солнца (вы — напротив, я оборачивалась и целовала бездну между мной и вами), а кончилось — в печке.

Я приехала в Москву, чтобы завтра (уже светает: 8 июля) отправить вам письмо. Взять мне его негде: то в печке, а этого еще нет.

Вчера, в это время предрассвета, я так вам писала: глубокая ночь в Тарусе, я — из Оки, мокрая, на рукаве халата (Майкиного) сидит мощная угрюмая треугольная бабочка, уцелевшая от — чтобы вы ее увидели.

Я — совсем съехала из Москвы в Тарусу. Сняли захудалый слабоумный домик, налево — могила Борисова-Мусатова, направо — танцплощадка, площадка — танц (из стишков моих) на месте дома Цветаевых. («Ленинград, я еще не хочу умирать…» — Пугачева, ни в чем не повинная.)

Вчера я писала: передо мной два вида: Мауи (целовала открытку в ваш балкон, в океан и в купальщиков даже) и не-вид из-за лампы на Оку — совершенно вблизи вид на распластанных на стекле, бедно обнаженных насекомых.

Бабочка на рукаве — тревога всеведущих и ищущих еще какого-то сведения усиков или как их назвать… затем убрала, сошла с рукава и сидела на письме к вам.

Я так сильно, так нежно ощущала вашу близость, нашу неразрывность.

Писала про поэта Сиренева, обитающего в Тарусе, подлежащего непрестанному бесполезному вдохновению, про то, что втайне чертополохово завидую его персидской кустистости и легкости руки.

Писала про Н.Я. Мандельштам, как она мне сказала: «На том свете пущу тебя к Осе». Я: «А я — не пойду». — «?» — «Н.Я., вы же не предполагаете, что я на том свете буду развязней, чем на этом».

О том, как меня снабжала неуверенностью во всем ее мысль: когда они увидятся с Осипом Эмильевичем?

Я заметила, что встретились в день 13 января (я забыла, что Новый год). Очень плакала в церкви. «…плавающих и путешествующих…»

Слезы мои стали неопрятно велики, прочь, через могилу Б.Л., … через бар, где тогда почему-то упадали на пол, просительно цапая меня за… ноги безусловные «русские» советские писатели.

Но писала я о смерти Жени Харитонова, которого (из «Каталога» и вообще) безмерно выбрала, полюбила и поощряла — совершенной дружбой и приветом слов души о его таланте, о том, что все обойдется (он этим не дорожил, то есть не моим приветом, а благополучным продолжением).

Боря приехал ко мне в Тарусу с вестью о его смерти, и благодарю Борю, что почти не смог удержать слез. (Он же дал оповещение.)

Стихи все не перепишу для вас — много уж набралось, вы рады будете.

Я совсем ушла — прочь, Таруса это и иначе, выше — и географически удостоверила.

Сегодня (вчера уж) была девочка Линда из Лос-Анджелеса: привет от Ольги и — главное — видела вас так недавно. Чудно рассказала, как ты, Вася, говорил со спортсменами и как Маята прекрасна и прелестна — и на ее, девочкин, взгляд.

Васенька, я-то — что, понятно, что не расстаюсь, я уж писала тебе, как сны о вас убедительны настолько, что опасаюсь наяву: не изнурительно ли для вас так не покидать меня? — но дорожу тем, что множество людей измучены осязанием твоего отсутствия. Тут и молодежь с ее темно-светлым туманом сознания, влюбленным в предполагаемую спасительность чужеземства, и прекрасные родные, не ищущие спасения, и официантки (очень!), и — вся наша Бочкотара, в честь которой посылаю тебе ложку из тарусской забегаловки, сразу же Борей взятую — для тебя.

Советские со мной — грациозны, совсем не трогают, я это уж нежностью считаю (отлучки из этой нежности даже на два месяца не могу вообразить).

Что не выступаю — рада. (То есть: выступать — дико для меня, кроме — если позовут, как недавно Протвино: физики, свободны, сулили 200 р., однако запретил местком или парт— всемогущим ученым.)

Жили — как всегда, как ты знаешь. Капали эти: один к двум, на это же машину купили, старую продали.

Совершенно не имеет значения, но вспомнила: об этих американских деньгах (небольших) банк присылал оповещение, доверенность валяется у Дина, он забыл, да и не важно.

Боря меня отругал за вздор.

Что Дин и его невеста? Поцелуйте его каким-нибудь воздушным или другим для всех вас не обременительным способом.

Опять светает. Сутки назад я все доводила до вашего сведения (чтобы опять вернуться к письму и к вам) все цвета нежно крепнущего восхода, его прелесть и радость, которую я словно от вас приняла и с обожанием и благодарностью совпала с вами — как всегда и навсегда.

Меня и утешает и устрашает ощущение столь явной для меня нашей нерасторжимости.

Всегда — неуклюже, но впопад — молюсь о вас.

Ваша Белла

№ 10 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру (на почтовой открытке) Август (?) 1981

Дорогие Белка и Борька!

Получилась дурацкая вещь. Мы забыли № дома на Воровской. Поэтому на всякий случай посылаю и туда и сюда, отсчитав на память дома от ЦДЛ, блаженной памяти. Мы еще блуждаем по Европе, так что нового адреса сообщить пока не можем. Правда, через неделю выезжаем уже по местожительству и оттуда сразу напишем подробно. Вот в этих Альпах Доломитских, в Кортина Д'Ампеццо отдыхали десять дней. Иногда похоже на Грузию, иногда на Крым. Жители и туристы разнообразные. Масса писателей. Привет от Джанкарло Вигорелли.

Очень скучаем по друзьям. Часто вас вспоминаем, любим, целуем, обнимаем, выпивая пива (оно здесь нынче уродилось), вспоминаем и хнычем.

Вася, Майя

№ 11 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру (на почтовой открытке) 19.08.81

Дорогие Б & Б!

Это фривольный остров, о котором в путеводителе Кука написано, что он не для family holidays. Мы на нем были всего 3 часа и ничего особенного, кроме загорелых девок, не заметили. Вообще греческие острова похожи все на Коктебели, хотя, увы, по сравнению с Коктебелем на них чего-то не хватает и что-то в избытке. Белка, ты, кажется, здесь уже бывала, во всяком случае, твое присутствие ощущается.

Завтра летим в Париж и оттуда домой, в Вашингтон.

Целуем

М&V

Забыл сказать, что пишу на острове Эгина в деревушке под звучным именем Пердика и смотрю на яхту Э в р и д и к а.

19.08.81 (почтовый штемпель)

№ 12 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной 5 ноября 81

Дорогая Белка!

Пишу на скорую руку. Три дня назад произошло несколько ошеломительное событие — пришло (дошло) письмо от умершего Жени Харитонова. Оно настолько удивительное, так явно раскрывающее его личность, что я решил его опубликовать и вообще подготовить журнальную или газетную («Русская мысль» или «Новое русское слово») публикацию об этом писателе. Кроме письма здесь могут быть отрывки из поповского описания его последних дней и похорон (разумеется, без упоминания имени автора), мои собственные какие-то строчки… может быть, что-нибудь твое?… отрывок из его прозы (книга пока еще не дошла до меня, но уже на пути из Нью-Йорка), и очень хорошо было бы получить какие-нибудь фотографии. Пожалуйста, спроси у Попова, не может ли он достать фото. Я помню (не помню только при каких обстоятельствах), что видел в Москве какие-то впечатляющие снимки, особенно один групповой запомнился, среди художников; типичное московское «подполье» (не в большевистском, разумеется, смысле слова).

В письме Женя выражает желание увидеть свою книгу прежде всего в виде репринта, т. е. со всеми помарками, исправлениями, опечатками и т. д. Я думаю, что «Ардис» это сделает в достаточно короткий срок.

Мне бы хотелось, чтобы Харитонов, не став членом писательского сообщества, оказался одним из его героев. Судьба его мучительна посреди имперских (как он пишет) прущих когорт.

Вкладываю в конверт два экземпляра книги Юры Кублановского. Еще два остаются у меня для следующей посылки. Передай ему при случае от нас поздравления.

От Семена недавно было письмо, и мы порадовались, что наши поздравления дошли до него вовремя. Неделю назад его и Инну приняли почетными членами в Американский ПЕН-клуб. Слышали ли они об этом?

Вот последние новости для Евг. Козловского (что-то сплошные вокруг Евгении, а?): «Красная площадь» идет в № 30 и 31 «Конти». То, что Горбаневская нам об этом рассказывала в Торонто, прямо скажем, не очень-то мягкого свойства. Роман опять поплыл через Атлантику к нам, так как батька Емельяныч его печатать не будет. Может быть, здесь все-таки найдется издатель, может быть, Эд. Лазанский из Сахаровского Комитета?

Тебе, конечно, Белочка, не нужно утруждаться с этими сведениями, а просто лишь передать все Попову. Его вторая книга будет принята «Ардисом», и это очень хорошо, потому что лучше пока здесь нет издательства для русских.

Все тянется томительно долго, почти как в «Совписе». Перевод, например, «Ожога» даже еще и не появился на поверхность, хотя срок сдачи прошел два месяца назад, да и вообще все эти переводы лишь в редких случаях имеют отношение к литературе.

Со времени отъезда Пика ничего о вас не слышали, да и вообще ничего о Москве, кроме рок-оперы Лен. комсомола в новостях, да подлодочки нашей, захваченной циничными шведами.

Нет, вру, еще дошло, что Пастернаков выгнали с дачи и поселили там полнейшее животное по имени Карпов. Правда ли?

Появлялся ли у вас Кит? Есть ли у тебя с ним какой-нибудь контакт? Телефон на Красноармейской один раз ответил, а теперь опять молчит, подозреваю мадам. Получили ли калифорнийские бумаги на подпись? Недели через три в Москву поедет очень симпатичный парень из Кеннан института по имени Марк. Дам ему ваш телефон, если не возражаете. Как прошла Борькина выставка?

Целуем и ждем писем.

Ваши Васи и Майи

№ 13 Б.Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 11 декабря 1981 г.

Милые родимые Вася и Майя!

Всякий раз затрудняюсь начать: мое соотношение с вами, во сне и наяву, столь непрерывно, что думаю — на чем же я остановилась? и не думаю, что вы это не знаете. Я и пишу вам чаще, чем отправляю письмо. Обычно это потому, что, выпив или выпивая, сразу же устремляюсь к вам — со сбивчивым перечнем событий и пустот, любви, слез, шуток и пустяков. Порою — всю ночь. Но знаю, что имею право, — лишенной вас, с кем же мне рассуждать и болтать, пусть и в ночном завихрении ума. Но утром, от привычки к трезвому писанью, рву все это не читая, но возымев облегчение: поговорила. Основная же причина моего важного не-письма та, что я все желала привести в порядок стихи, чтобы послать вам, дело нехитрое, да никак до одного стихотворения, утраченного в черновике, не доходят голова и руки. А без него — не хочу, это стихотворение посвящено Васе (то есть и началось как Васино стихотворение), оно про то, как два солдата убили истопника (близ Тарусы).

Но сегодня, скоро уже, я смогу отправить вам письмо и спешу.

Вася, ты уж знаешь, наверное, про арест Жени Козловского, про обыски у Климонтовича, Лена и Кенжеева.

Женька позавчера весь день давал показания (с умом и волей).

Женька и его сподвижники по «Каталогу» — вплотную мой круг, то малое и первое, что я могла сделать, я сделала сразу же.

Меня тревожат их обстоятельства, да и сама я, не с опаской, но с некоторой мрачностью нервов, ощущаю заботливый прищур присмотра.

Впрочем, я — в порядке, книги же и бумаги вывезли на всякий случай.

Вот, Вася, мой милый бесценный друг, что пишу я тебе вместо стихов и оповещений о том, как парит и бедствует душа.

Вошли Женька и Светка [кстати, Женя говорит, что, когда мы (Боря, я, Климонтович и Пригов) поехали в машине, за нами зачернело]. Ладно, Васька.

Про Кита: когда я получила твое последнее письмо (от 5 ноября), я поняла, что ты еще не знаешь, что я дважды видела Алешу с удовольствием и любовью.

(Вошел Пригов, сказал, что был еще один обыск, у человека, который не хочет быть упомянут, — у Кривомазова. И в Ленинграде нечто в этом роде.)

Да, про Кита. Я говорила с ним по телефону. Он затем сам позвонил и собирался зайти, но пока не зашел. Я думаю, что ему, ребенку и мужчине, — не совсем ловко со мной и с нами. Я всегда очень прошу его располагать моей дружбой, как бы родством.

Дважды заходила Тоня. Я приветила ее — как могла, от тебя и от себя.

Вася, с безмерной любовью и новым волнением читала я «Ожог», теперь его тоже свезли в укрытие.

Я радовалась победе твоей жизни и чудного таланта и победе убиенных над убийцами. Вообще — храни тебя Бог и нас в тебе.

В эти грустные, но напряженные даже до бодрости дни я радовалась чистому дружеству — нас, немногих, и как далеки, чужды мне остальные.

Васенька, пришел Пик.

Целую тебя со всем обожанием.

Маята, милая, целую, не расстаюсь с вами душой.

Но не печальтесь и не пугайтесь там чрезмерно!

Ваша Белла. 11.12.81

Родные Майя и Вася!

Вдруг подумала: с Рождеством и с Новым годом!

№ 14 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 27 декабря 1981(?)

Милые родные Вася и Майя!

Я провела с вами единственно и совершенно счастливый мой день: 25 декабря. Я не видела ни одного человека, лишь птиц в окне и собак. Я медленно ходила, смотрела, улыбалась, елка громко оттаивала, я повесила на нее вашу иконку, крестик, вернувшийся ко мне от Лени Пастернака, Библию читала. Я не знаю, где про Рождество, и читала псалмы Давида, особенно 1-й, любимый. Все: яркая толчея птиц за окном (четыре сойки, два дятла, поползни и синицы), моя радость, трезвость, тишина — все это было вам, к вам, и ваш ответ был явствен.

Однако икона, и крестик, и Библия не упасли меня от антихристов, вещающих по ТВ о Польше, об Америке — негодяю я даже усмехнулась, ведь и я думала о вас — в Америке.

Я не писала вам, а всей душой — вплотную соотносилась. А вчера (26) пошла позвонить (в тщетной надежде) Алеше, Кира была так строга и мрачна, что я пообещала не звонить боле. Вася, только не говори ей, не усугубляй.

Вышла от Лиды (где звонила), увидела Дмитрия Александровича Пригова, Н.Ю. Климонтовича и В. Лена (соблюдение отчеств — правило Пригова). Вновь оповестили о допросах по делу Козловского. Их просьба к тебе — о Козловском, у него что-то еще должно выйти, пусть, но с оповещением, что сидит (статья 190-1, изготовление, хранение, распространение клеветы). Все эти сведения, от меня, вяло прошли: да и то сказать, Сахаров, теперь Польша.

Все остальное, убогое, мы делаем здесь.

Кублановского не посадили, хотя твердо обещали. На всякий случай — экземпляр его письма к Апдайку, но это — в случае ареста, пока не надо.

Васенька, Маята, я пишу, пока Пик и Бигги и Хайдук и дети пьют чай. Я тороплюсь отдать все письма к тебе, Вася.

Насчет ваших портретов — придумаем.

Я же — ничего, пишу новую штучку, как всегда — посвященную тебе.

Торопят, целую. Ваша, и лишь ваша, Белла.

Поздравляем с Собакой.

Продолжение письма. Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым.

Васька! Майка!

Сегодня — разбор выставки (она хорошая была, Женька тебе пишет). Носят картины домой. Пишу наспех, потому что иду на прием — к тебе же, Вася, и тороплюсь.

Первое: Кит — очень хороший, и у него нет никаких плохих новостей, обещает закончить институт хорошо, просто ему в институте, безотносительно к фамилии, — невыносимо.

Мне тоже — невыносимо. Статейку в руки не брала, но содержание — знаю, и название знаю.

Стихи валялись в этой газетке — стала забирать, говорят: «Пожалуйста, но никто ваших стихов печатать не собирался».

Какие-то стихи напечатаны в «Литературной Грузии» — мои, мои к Володе Высоцкому и Высоцкой. Пошлю, как получу.

Васенька, родной. Еще не написали тебе про «Остров Крым» — как хорош. Рассказ «Право на остров» — обожаем.

Странно, что при статейке, умирая впрямую от оповещения о ней, — жалела не себя.

Милые, спасибо вам за все, и за подарки. Я все передала сразу же.

Выставка заняла все время — быть, любить хороших, встречать, провожать.

Моя жизнь, сердце — не как символ, а как нечто, подлежащее боли, — ваше.

Напишу все подробно — через несколько дней. И отправлю — подробней. Сегодня — знаю, что неудобно.

Целую, целую. Ваша Белла

Продолжение письма. Борис Мессерер — Василию Аксенову

Вася, дорогой, вот, кажется, настал момент и для меня сесть и написать тебе несколько слов. Я думаю, что ты понимаешь, как трудно нам что-то сформулировать о нашей жизни, столь знакомой тебе, без какого-либо повода взглянуть на нее по-новому. Хотя сейчас, может статься, и есть такой повод: я имею в виду свою выставку, которая учинила все-таки некоторую встряску в нашем устоявшемся болоте.

Я посылаю тебе каталог и пару фотографий, чтобы ты мог иметь некоторое представление о ней.

Себе я могу сделать некоторый комплимент в смысле несуетности в деле организации и подготовки этой выставки. Она находилась в плане вот уже в течение пяти лет и каждый раз откладывалась на следующий год по соответствующей причине, как то: наш журнал или очередное высказывание «нашей» женщины. И вот, наконец, где-то в мае месяце мне позвонили из дирекции выставки и сообщили, что она состоится в этом году. Первым движением души было пойти и отказаться от нее, как по причине нежелания сотрудничать с ними в любой форме, так и по ощущению неготовности выставляться; в данном случае я имею в виду некоторое «творческое комплексование», сопутствующее такому крупному испытанию для художника, каковым таковая выставка является. Но по некотором размышлении я «передумал» эту ситуацию и склонился в сторону положительных эмоций, дал согласие и стал тщательно к ней готовиться. В первую очередь я отказался от всех прочих заказов и полностью сосредоточился на дорисовывании всех ранее начатых вещей. Во-вторых, мы решили никуда в этом году не ездить отдыхать, в смысле Крыма или Кавказа, и несколько разделиться, то есть Белле посуществовать отдельно в Тарусе, а мне в Москве, чтобы я мог быть полностью свободным для своих дел. В результате всего вышесказанного мои действия обрели чрезвычайную целенаправленность и быстро стали приносить необходимые результаты. Любопытная ситуация возникла перед самым открытием, я имею в виду историю с плакатом. Дело в том, что для плаката я выбрал ту самую фотографию с тремя граммофонами, что и была опубликована в нашем журнальчике. Какой-то момент я надеялся, что никто не обратит на нее внимания, так как дело прошлое, да и выходило, что на той инстанции, где ее должны были утверждать, вроде бы не обладали начальнички такими глобальными познаниями в изобразительном искусстве, чтобы эти граммофоны сличить и заметить, а уж после выхода вроде и не должны были цепляться, раз дело сделано. А с точки зрения творческой я не видел равной замены «этим трем», которые к тому же стали чем-то вроде марки издательства или фирмы моей или нашей! Но судьба, естественно, рассудила по-своему. За неделю до открытия власть пронюхала о случившемся, и поднялся грандиозный скандал: дескать, Москву хотят заклеить метропольскими граммофонами. Я думал, что карточный домик моей выставки, с таким трудом возведенный нашими усилиями, завалится в тот же миг. Каким-то чудом в последний момент, когда я был вызван к высшему художественному начальству для объяснений, мне удалось переубедить его в том, что, дескать, следует исправить положение, не вкладывая в него столько глубинного смысла, так как тогда действительно эта история приобретет зловещий характер и потребует далеко идущих выводов. Самое же смешное оказалось в том, что когда начальство выразило согласие с моим предложением и начался коллективный поиск выхода из положения, то высокая комиссия из трех представленных мной на выбор литографий, долженствующих послужить заменой злополучной метропольской, выбрала ту, где были изображены также граммофоны, только на этот раз в количестве двух. В итоге вся эта история стала напоминать знаменитую байку — анекдот о Николае II и человеке по фамилии Семижопкин. Оный господин вышел с ходатайством на высочайшее имя с просьбой облагородить звучание его фамилии, на что Всероссийский Самодержец будто бы ответил: «Много ему семи, ну пусть тогда будет пяти!» В результате этой заварухи мне не успели напечатать каталог к открытию выставки и сделали это на две недели позже. А новый плакат по великому блату выпустили в день открытия выставки, и в развеску он пошел через пару дней. Сама выставка была разрешена после посещения трех комиссий из МК, Московского управления культуры и Секретариата Союза художников. После всех замечаний и придирок ото всех соответствующих инстанций она и открылась при огромном стечении интеллигентов двадцать четвертого сентября сего года. На открытии были все наши друзья-знакомые, в том числе Семен Израилевич и Инна, Володя Кормер и Женя Рейн, Фазиль Искандер и Андрей Битов. Женя Козловский и Коля Климонтович, Дм. Алекс. Пригов и Евг. Бор. Пастернак, и десятки и сотни других и прекрасных людей. Через два часа после открытия (выставка состоялась в помещении Московского Союза художников на ул. Вавилова, 65 — напротив Черемушкинского рынка) вся многочисленная братия друзей и знакомых в количестве двухсот(!) человек перекочевала в помещение ресторана Всероссийского театрального общества, который был снят мной целиком! (И все это совершенно в долг, как ты понимаешь!) Гигантское гуляние длилось с семи часов вечера до часу ночи и, по отзывам участников, удалось на славу. Должен сказать, что в числе гостей действительно были лучшие люди из оставшихся еще в России: кроме тех, кого я перечислил в начале, могу вспомнить Булата Окуджаву с Олей, Сашу Володина, Зяму Гердта, всех режиссеров московских театров, а также огромную группу художничков во главе с Мишей Шварцманом, не говоря уже о целом созвездии московских красавиц, украсивших собой этот «праздник».

Василий, не осуждай меня за то, что я так подробно пишу об этом, но ты должен понять, что для меня это было целое событие, хотя, как ты знаешь, нам не привыкать к огромным сборищам. Выставка просуществовала месяц и три дня и посещалась очень большим количеством людей. В заключение могу отметить, что в конце мы устроили закрытие с чтением стихов и шампанским для всех(!) присутствующих, что и можешь разглядеть на прикладываемых фотографиях. Я думаю, что подобное мероприятие (я имею в виду выставку) дает ощущение — для всех нас, оставшихся москвичей, — длящейся жизни. Это столь важно для нас потому, что общий мрак достиг сейчас своего апогея, и люди невероятно ценят всякий знак какой-то другой — длящейся жизни, чего-то более светлого, чем то, что они видят вокруг себя. Нам об этом говорили буквально все, в том числе и Жора Владимов и наш Пик Литтел, который привел-таки своего Посла и успел-таки это сделать до закрытия выставки! Буквально все дни работы выставки нас с Беллой на ней окружали все наши перечисленные друзья, которые приезжали туда каждый день, как на работу, и проводили его там в питье пива и дружеском трепе. Вася, пусть это письмо, которое я кончаю в момент приезда наших друзей на дачу, останется таким локальным «документом» о выставке, а уж в следующий раз я поподробнее напишу тебе о всей нашей прочей жизни.

Огромное спасибо тебе и Майе за память и присылку всех ваших прекрасных сувениров — это нас очень поддерживает и практически, и, конечно, духовно.

Майю я обнимаю крепко, всегда помню, люблю и шлю все возможные приветы.

Сейчас, когда я перечитал письмо, мне показалось, что его надо бы переделать и описать прочие события нашей жизни, но боюсь, что если сейчас его не отправить, то опять я не соберусь сделать это еще полгода.

Вася, дорогой, всегда, всегда тебя помним, любим и внутренне всегда с тобой переговариваемся — ты это так всегда и знай.

Еще раз обнимаю и целую тебя и Майю.

Твой Борис.

P.S. Да, забыл сказать, что Саша мой пришел из армии, отбыв там ровно два года.

№ 15 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру (на почтовой открытке с изображением кресла ХVII в.) Декабрь (?) 1981

Кажется, это кресло подойдет к мастерской. Восхищен граммофонами на афишном стенде. Недавно Гаррисон делился впечатлениями о том, как вкусно у вас там жрали. Очень надеюсь вас увидеть в будущем году. Да здравствует Водка Выборова! Сегодня впервые за год увидели снег. Ничего особенного.

Поздравляю с Рождеством Христовым и Новым годом. Хорошо бы все-таки увидеть хоть что-то по-настоящему увлекательное.

Почитатели ваших талантов

M & V

№ 16 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 6 января 1982 (?)

(из стишков Б.А.)

Дорогие Вася и Майя!

Пишу вам в ночь под Рождество: при луне (специально вышла на террасу, чтобы описать вам ее пушкинское выражение, и убедилась в ее гоголевском отсутствии) и при отрадных огнях двух елок, в доме и на дворе.

Ну, и при известных вам Вове-Васе и Сильвере. Рядом бодрствует и шелестит неизвестный вам и давно, но мало знакомый мне Некто (дети говорят, что это хомяк редкой породы; и действительно, независим и куслив на редкость).

Сами же дети не пришли еще с гулянья, хоть праздничной ночи уже два часа. Весь вечер перед этим они, с другими девочками, гадали разными способами и тщетно поджидали прохожих, чтобы спросить об имени. Гаданье их наводило меня на грустные мысли. Боря испросил себе краткой отлучки для работы и отдыха, у него от нас и впрямь в уме рябит, но его доброта и опека пристальны и неизменны. 5-го он один ездил поздравлять Женю Попова с днем рождения, мне недостало прыти, да и детей и насморка было в избытке.

1-го все у нас собирались, я вам писала, сегодня, на Рождество, должны быть Жора Владимов с Натальей (его дружба ко мне, которой я всегда дорожила, в последнее время особенно стала для меня утешительна), Тростников, очень преуспевший в изготовлении самогона и навостривший Попова, Рейн, милые Пик и Бигги. Всем им я душевно рада, да и эти солнце-морозные дни я провела в ровности, в спасительном упадке ума и нервов, в радостной близости к детям. Даже почти не курила, хоть московские помойки все еще украшены коробками и картонками из-под «Winston»'а и всего, что в этом роде. Легкомысленные московские оборванцы вполне утешают себя прельстительным куревом в отсутствии масла и всего, что в этом роде. Закурила, и редкостный близ сидящий хомяк, кажется, недоволен. Вот, его хозяева вернулись. Они с совершенно новым выражением грусти вслушиваются в наши постоянные разговоры о вас и тосты за вас. «Над непосильным подвигом разгадки трудился лоб, а разгадать не мог». Мысль о них меня всегда снедает и изнуряет.

Да, дети, елки, гости, переделкинская обжитость, но самовластный организм знает, что ему пора в Тарусу. Именно те места и зимой, с их пространной сиростью, с бедностью и строгостью существования притягательны для меня и спасительны для моего писанья. «Я этих мест не видела давно, душа во сне глядит в чужие краи, на тех, моих, кого люблю, кого у этих мест и у меня украли… и ваши слезы видели в ночи меня в Тарусе, что одно и то же, нашли меня и долго прочь не шли. Чем сон нежней, тем пробужденье строже. Так вот на что я променяла вас, друзья души, обобранной разбоем. К вам солнце шло. Мой день вчерашний гас. Вы — за Окой, вон там, за темным бором…»

Вскоре же и съеду. Те стихи, заведомо Васины, о которых я уж писала и которых не написала (набело) начинаются так:

Все написанное и не написанное так и велит мне туда ехать, словно оно там сидит, по мне скучает, совершенно готовое и стройное.

Много всего я там написала, но ощущение какого-то требовательного недо останавливает меня в посылке вам, как и во всякой торопливости.

Но вот одно:

Ночь упаданья яблок

Ощущение чего-то важного и необходимого предстоящего совершенно отвлекает меня от интереса к бывшему, могущему составить книгу — в этом случае в «Совписе» ли, в «Ардисе» ли — мне художественно все равно.

Права ли я в моем предчувствии — Таруса мне ответит, а ты, Вася, решишь.

Снова думаю, как мучительная видимость вашего отсутствия лишила меня не вас, а многих прочих, видимо присутствующих.

Вот и минувший, ушедший к вам день был так ваш и с вами, что до ночи трепетала я чужака и пришельца. Этот воображаемый развязный гость, посягающий на замкнутость нашего круга, и сам понял свою неуместность и не дерзнул втесниться (и щели не было), так что теперь, под утро, с благодарностью вижу его проницательность и деликатность.

Правда, пока цветущий день еще за ставнями блистал, явились рабочие (из воспетых мной в стихотворении про «Гараж с кабинетом») за помойкой, снесли ворота до совершенной отверстости входа, до сих пор зияющей с опасным гостеприимством, раздолбали ящик с нечистотами, банками из-под пива (спасибо!) и щегольскими остатками «Winston»-ских упаковок и пообещали привезти новый ящик, железный. Спросонок, и от врожденного подобострастия, я им сразу же выдала гонорар.

Зато больше никто не вторгался в мой и ваш день.

В отсутствии ворот есть известное удобство для Пика, а ящик — что ж, Лида мне и говорила, что железный ящик далеко не всем писателям дают, не говоря уж об их вдовах.

(Не кстати, но все же: отбирание дома Бориса Леонидовича отсрочено с 1-го января до 1-го мая, а там видно будет.)

Подумала: а вдруг они все же вскоре приедут с ящиком или просто так? Не лечь ли поспать? Ведь и утро, и день я свободна провести в говорении вам вздора в хомяцкой независимости от того, свободны ли вы внимать моему вздору.

Все же как запасливо и изобретательно бедное сердце, если ему, в предписанных обстоятельствах, так легко и весело любить вас!

Спокойной ночи мне и вам счастливого вечера и дальнейшего времени!

Целую вас, мои милые.

Доброе утро, а у нас — смеркается. Сыплется снег, и стоит тот чудный убывающий цвет, всегда обольщающий и уверяющий, что нет другой Степаниды, кроме соседской собаки. Горят две елки, и высится железный ящик.

В утро, обещанное вам, вошел из снегопада путник. Поначалу люто я его встретила, а он совершенно хорош оказался, просто невмочь людям сносить в одиночестве ум, талант, жизнь эту, да еще в такие морозы. Именно — из людей, днепропетровский житель, инженер, перенесший рак, с хорошими и странными стихами и скорбными помыслами.

Но все же был до третьего часу: прозяб ужасно, и в электричках перерыв.

Опять из стишков: «Где мы берем добродетель и стать? Нам это не по судьбе, не по чину. Если не сгинуть… совсем — то устать все не сберемся, хоть имеем причину… Слева и справа — краса и краса, дым — сирота над деревнею вьется. Склад неимущества — храм без креста. Знаю я, знаю, как это зовется».

Дети — требуют есть.

Вася, ты спрашивал про рок-оперу Андрюши. Вполне чужеземная вещица. Множество Бадолянов в упоении.

Вообще, в отечестве расцвет мюзиклов — второй, столь бурный (в этом месте письма, вблизи шести часов пополудни, вошел Боря) расцвет после конца 30-х годов…

Прошло несколько часов. Все (кроме Битова) уже писали тебе, Вася.

Васенька! Маята! Я — уже лишь целую вас.

Ваша Белла

Они вам пишут! А я — готовлю и подаю! Но все, кто здесь, рядом, — безукоризненно прекрасны. Все снимались, и снимаемся, и пошлют.

Опять не успела рассказать — ну, сон, — до помойки, до ящика. Мне Васька и я снились в лагере: Ваське 4 года и 7 мес. срок, и мне — 4 года.

Ну, пока. Белла

Продолжение письма. Б. Мессерер — В. и М. Аксеновым

Майя, Вася, дорогие, любимые, я дописываю эти строки на новом листе бумаги. Хочу донести до вас замечательную обстановку сегодняшнего вечера, стихийную Рождественскую обстановку, которая возникла буквально из ничего, но замечательную тем, что собрались сегодня прекрасные люди, которых вы так хорошо знаете и чьи подписи вы можете прочесть в этом письме: Владимовы, Тростниковы, Рейн, семья Пика — он, Бигги и Андреа и кто-то из французов и итальянцев, Битов и Людка Хмельницкая. Сейчас пьем за ваше здоровье, на улице мороз в двадцать пять градусов, Переделкино, собаки, дети и на столе водка, баночное пиво, что мы так ценим, как вы знаете, и прочие разносолы. Что еще написать в эти минуты? Вчера был на дне рождения Жени Попова у него дома. Была горстка людей: Ерофеев с Вещей, Климонтович, Пригов и еще пара человек, тоже было очень мило. Все время вспоминаем вас. И на Новый год тоже: за новогодним столом пили рюмку за вас, и помнили, и любили.

Вася, если сможешь, передай новогодний привет от меня Бродскому Иосифу и Леве Збарскому. Еще раз целую. Сейчас Рейн допишет пару слов.

Борис

Продолжение письма. Е. Рейн — В. и М. Аксеновым

Василий, Майя, метут снега, душа больная, кривит <нрзб> брезжут; страна гудит, по сердцу режет пустынный вид двух ваших кресел. Ну, что? Ну, как? Кто ныне весел? Се кавардак? В Москве, в <нрзб> не схож ли, а? А в нашей норке все тишина.

Е.Р.

№ 17 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру 31 января 1982

Дорогие Белла и Боря,

пишу второпях и очень по делу. Пожалуйста, попробуйте связаться с Ж. Поповым. Мы получили некий сигнал остановить публикацию второй части повести Козловского в «Конте». Это сделать не трудно, но, кажется, бессмысленно, все равно ведь у них: а) текст есть; б) «Конт» с первой половиной тоже; в) Козловский сам. Смягчит ли их этот ход? Максимов сказал сегодня, что есть две недели сроку, т. е. можно ждать до 15–16 февраля. Мы попробуем путь более срочной телефонной коммуникации, но если она не состоится, пусть Женька увидит Dave Satter'а и даст ему знать их решение.

«Каталог» идет, в общем, полным ходом и, кажется, появится через месяц.

Вторая очень важная идея. Издевательства над молодыми писателями (особенно «Каталога») уже достигли такого уровня и угроза так велика, что здесь поговаривают о создании международного писательского комитета в их защиту. Пусть дадут немедленно знать, не повредит ли это.

Насколько я тебя понял, ты хочешь составить книжку для «Ардиса». Оформи это желание более отчетливо, и Карл с Эллендеей будут, мне кажется, счастливы. Думаю, что очень хороши были бы, кроме стихов, и разные фото, хохмы, Борины рисунки, какие-либо статейки (помнишь, «Крокодил») и т. п., чтобы возникла книга с «шумом времени».

Обнимаю Вас, второпях, рано утром летим в Новую Англию (жаль, что не в старую) лекции шарашить.

Целую

В.

P.S. Как дела у Андрея Битова, все ли в порядке?

P.S. Как вам без М.А.Суслова? Тяжело?

№ 18 В.П. Аксенов — Б.А. Мессереру 7 апреля 82 г.

Дорогой Борька,

несколько дней назад говорил с Китом, и он мне сказал, что был у тебя, что Белла надолго в Тарусе. Малый не особенно разговорчивый, да еще и специфика наших контактов, но мне показалось, что он был очень доволен визитом к тебе. Между прочим, он хочет мне послать какую-то свою картину, но не знает, как это сделать. Может быть, ему ее у вас оставить, чтобы Пик забрал?

Вот настоящий друг, без него оборвалась бы основная жила коммуникации. Попов и компания не очень-то заботятся о контактах. Недавно до нас дошло, что они сейчас хотят «поменьше шума», а между тем совсем недавно после ареста К. и обысков просили «побольше», что мы и делали. В общем-то бедных ребят можно понять: гэбэшкины паузы кажутся им основательным затишьем, хочется нормальной жизни, спокойной работы. Все это мы прекрасно помним и понимаем, но мне все-таки кажется, что когда зашло уже так далеко, что назад можно повернуть только с помощью основательной подлости, в том смысле, что уже не повернешь, тогда единственное, что может помочь, — контакты с внешним миром.

Доходили до нас слухи, что К. «колется» и что они готовят что-то вроде показательного процесса с «разоблачениями» в печати. Глупость, конечно, несусветная — идеология опять сама себя высечет, если, конечно, попутно не будет доказано, что К. грабил сберкассы. Что он может раскрыть — как передавал через кого-то свои сочинения? О.К. — на чью же голову падет позор?

Из Москвы через местную прессу все время сейчас поступают сенсации. Вот последняя самая замечательная: якобы В.И. Ленин через МХАТ уже объявил новый НЭП и скоро все будет.

Между тем у нас жуткий ударил Зуссман. Несколько дней назад расцвели, наконец, вашингтонские вишни, Cherry Dlossom, лучшее время года, парады, фестивали, и вдруг дикий колотун, все цветы облетели, и в народе пошли разговоры в том смысле, что «наши физики проспорили ихним физикам пари».

Мы живем тихо, если не считать бесконечных parties, но это, конечно, мало похоже на наши московские сборища, богемой здесь и не пахнет, я стараюсь максимально использовать время при Кеннан Институте для писания (вот вчера, например, дописал небольшой романчик), т. к. на будущий год, вероятно, такой лафы уже не будет, придется больше крутиться, чтобы зарабатывать на уровень жизни (вполне скромный), студентиков учить или лекции шарашить. Английские мои переводы до сих пор не готовы, да и трудно рассчитывать на хорошую продажу, вернее, глупо — это вопрос только удачи. Была идея создания шикарного русского журнала, но для этого нужен ни много ни мало, а миллион, а мистер Корейко пока не нашелся. Столь же вяло тянется дело с кинопакетом, куда меня пригласили и тоже уже затоваривается, затюривается. В общем-то, я не суечусь, убедил себя в том, что моя карьера уже сделана, повезет — хорошо, не повезет — перебьемся; в конце концов почему мне должно везти в чужом доме, сколько здесь своих ловцов удачи.

Здесь у нас сложилась уже небольшая русская среда, есть и американское общество, много бывших москвичей, в Вашингтоне, наверное, больше чем где-либо американцев, говорящих по-русски или как-то относящихся к России. Масса народу (знакомого) проезжает через город. Вот в субботу ждем, например, на ланч известных вам Крэга и Хойди, французов Вернье, японца Сузуки (все москвичи)…

Я думаю, ты помнишь здешние музеи, вот это, в самом деле, great advantage, я иногда захожу по пути минут на 15–20, сижу перед картиной и балдею, как В.И. Чапаев перед газовой плитой.

Последний эмигрантский анекдот: чувак поселился в некоем городе, но не может запомнить его названия: ГЭПЭУГО? ЭНКАВЭДЭГО? КАГЭБЭГО?Наконец, осенило — ЧЭКАГО!

Белка все обещает прислать стихи и не шлет. Заставь, пожалуйста. Запрашивал вас я также о возможной книге в «Ардисе». Почему молчите? Есть ли какое-нибудь движение с Гаррисоновским приглашением? Или с какой-нибудь другой поездкой? Недавно один наш общий друг вдруг позвонил нам из Копенгагена. Говорил недавно по телефону и с Азариком. Он работает учителем в high-school и пока доволен. К Миле Лось приехала Бетя, полна энтузиазма.

Дней десять назад наконец-то пришли ваши деньги из Калифорнии — 620 долларов. Майка прежде хотела купить на них Белке какую-нибудь шубейку, но сейчас я ее остановил, чтобы дождаться ваших распоряжений. Распоряжайтесь, а мы пошлем посылку на…

Целуем вас и любим как всегда.

Вася и Майя

№ 19 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной (на буклете Smithsonian Institution) Весна (?) 1982

Мой «офис» в этой башне, подняться и спуститься можно только лифтом, да еще есть люк в полу для fire escape, т. е. чтобы драпать при пожаре. Надо мной сидит mr. Wei, начальник отдела печати Министерства иностранных дел КНР. Отличный, между прочим, парень. Похож на грузина.

Между прочим, почему бы тебе не послать сюда заявление на fellowsyip? Это дает 2000 в месяц и почти 0 каких-либо обязательств. Здесь был fellow Андрюша, а сейчас у них лежит заявление не кого-нибудь, а Ф. Кузнецова.

Если хочешь, пришлю тебе бланки заявления и поговорю с начальством. В этом случае, увы, шансы Фелькины, и без того хреновые, просто испарятся. Подумай, можно приехать на 3 месяца, на полгода, на год.

№ 20 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 26 апреля 1982 г.

Христос Воскресе,

любимые, дорогие! Целуем вас!

Васенька, Маята, вот — сидим, вернулись из церкви.

Все бы ничего — без вас больно. И никак не соберу множества стишков моих, в том числе и Васькино, про убийство истопника. К стишкам этим благосклонны люди: одно себе Жора выбрал, другое Женька Попов, какое-то — Кублановский, а Васькино — лучшее, может быть. Впрочем, я к этому всегда небрежна, то есть — к себе, не к Жоре же, о котором трепещу, но он — как бы ничего, ясен, добр, спокоен.

Ах, при чем стишки!

Вася, я все тебя читаю. Так сильно читаю, так радуюсь тебе. Какой ты гений, Васька, какой ты любимый, несравненный, ненаглядный — и вот такого-то неужели никогда не увижу? Проклятая, несчастная Жундилага!

Васенька, Маята, вот заводит Женька «Смертию смерть поправ…»

Мне, чтобы написать вам как надобно, хотя бы день и ночь целиком должны быть предоставлены мелкой быстрой жизнью.

Но — хоть малую весточку хочу послать.

Вася, позвоните когда-нибудь: в яви голоса нуждаюсь.

Целую и обнимаю.

Ваша Белла

в ночь на 26-е апреля, мимолетно…

Продолжение письма. Е. Попов и С. Васильева — В. и М. Аксеновым

Дорогой Вася, дорогая Майя!

Христос Воскрес! Я и Света целуем вас, обнимаем, выпиваем и разговляемся с вами.

За столом сидят друзья, Куб с женой, выпиваем.

Больше не знаю, что сообразить в короткую секунду: дела с Е.К. продолжаются — процесс будет, видимо, через месяц-полтора. И я молюсь за него.

До свидания, родные люди.

17/IV 82 Евг. + Света

ночь

P.S. Совсем забыл — привет от Семена и Инны. Они (тьфу, тьфу) живы-здоровы. Семен просит узнать, когда будет его проза (отд. издание).

№ 21 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной 13 мая 82 г.

Дорогая Белка,

пишу второпях, чтобы сегодня же отослать Пику: он едет в отпуск и значит, связь на некоторое время затухнет, вот так дотянул. Заканчиваю сейчас книгу, времени ни на что не хватает, здесь еще эти мудацкие «партии» заели.

Недавно натолкнулся в «Литературной газете» на заметку: «В Ялте, в Доме творчества им. Чехова проходит семинар драматургов. В отличие от прежних лет среди его участников известные мастера Л. Устинов, Л. Зорин, Г. Мамлин, Ю. Эдлис, А. Арбузов, А. Штейн…». Какая собралась необычная компания! Вспомнилось, прости, как мы с тобой закапывали там в листья бутылки и потом их с таким восторгом находили. Впрочем, и на ностальгии остается мало времени. Неужто уж мы больше не увидимся, как здешние говорят, in person? Вы бы хоть в нейтральную страну куда-нибудь поехали б, а мы б туда б?!?

Кстати, о Литгазете. Давно уж с такой мерзостью, как никарагуанские мемуары Е.Е., не сталкивался. Он все еще за свободу, оказывается, борется, гипертрофированный пошляк.

В смысле пошлости «наши», конечно, недосягаемы, но и здесь порой из совершенно неожиданных мест несет такой местечковой дурью, что впору предположить некоторый новый интернационал. Постыднейшая возня, например, тут шла два месяца с приглашениями на завтрак к президенту. В конце концов, Солж. послал их подальше и правильно сделал.

Недавно мы вернулись из Бостона, где встретили множество писателей, в том числе и Володю В. Он стал гораздо лучше, уже не злится на Запад за плохой прием, да вроде бы и нет оснований — на год они переезжают в Принстон, и там, наверное, им будет хорошо.

У нас еще пока ничего не ясно на будущий год, второй такой синекуры, как Кеnnan Institute, не найдешь сразу. Пока что собираемся в конце августа в Испанию, а потом в Париж и Лондон. Переводы мои по-прежнему в черепашьем движении.

Вы мне не ответили, что покупать на калифорнийские деньги. Во всяком случае, вы знаете, что ваши $ 620 у нас.

Целую и жду, наконец, стихов.

Мы в NY останавливались у Билла Jay Smith, вспоминали вас. Они с Соней задавали много о Москве и москвичах любопытных вопросов.

Твой Вас.

№ 22 Б. Мессерер — В. Аксенову 19 июля 1982 г.

Вася, дорогой, поздравляю тебя с прекрасным днем твоего пятидесятилетия! Можешь не сомневаться, что в этот день мы совпадем в алкогольном экстазе и подлинной радости по случаю твоего рождения всего пятьдесят лет тому назад.

В нашем небольшом обществе, которое продолжает быть сплоченным и дружным, несмотря ни на что, продолжающем достаточно регулярно видеть друг друга, мы много говорим о тебе и Майе и как-то внутренне готовимся к этому твоему дню. Каждый хочет тебя хоть чем-нибудь порадовать. Мне сегодня это сделать трудно, потому что я не могу тебе ничего прислать из своих графических работ и, таким образом, придать своему подарку некое творческое и, я б сказал, символическое значение. Кроме того, сейчас, именно в тот момент, когда я должен написать это письмо и отправить его, вышло так, что, по совершенно случайным обстоятельствам, Беллы не оказалось дома. (Хотя я прекрасно знаю, с какими замечательным чувством она как-то внутренне ждет этого твоего дня, вкладывая в поздравление тебя с ним тоже какое-то прекрасное значение!) Я же понимаю, что сейчас нельзя рисковать и не отправить это письмо в данную минуту, и потому я делаю это сам и, одновременно со своими, шлю и ее пожелания тебе счастья и свободного творчества. Кроме того, я решаюсь на свой страх и риск послать тебе, быть может, в первый раз, ее стихи, тоже выбранные мною, по моему вкусу, включая, правда, стихотворение «Либедин мой, либедин…», которое Белла посвятила тебе еще в Тарусе, зная, что чернота нашей жизни, столь воспетая тобой здесь, не сможет не понравиться тебе и в этом стихотворении. Сам же я думаю, что стихи ее этого периода, который не закончен, замечательны каким-то новым своим чувством, порой столь заземленным, а порой все еще по-прежнему парящим очень высоко. Таких стихов у нее очень много, и каждый раз, когда я собираюсь их отослать в как бы окончательно подобранном и строгом виде, из этого ничего не получается, так как Белла каждый раз что-то меняет и что-то хочет дописать получше, и вся эта бодяга откладывается и откладывается. Так что сейчас именно потому, что ее нет дома, ты и сможешь прочесть хоть что-то из новых стихов. Кроме того, желая тебя порадовать, я вложил сюда же старое письмо Миши Рощина, адресованное тебе, но не отправленное вовремя. Без сомнения, оно тоже будет кстати тебе в этот день и заменит собой специальное поздравительное. О своих делах напишу тебе подробнее в другой раз и, пожалуй, единственное, что скажу, это о радости выпуска «Самоубийцы» Николая Робертовича Эрдмана, что поразило всех наших друзей, никогда до конца не веривших в это. Да я и сам до последней минуты не верил в возможность такого исхода и сейчас продолжаю переживать подробности развернувшейся баталии. Но об этом после. Сейчас разгар лета и, наверное, необходимо срочно куда-нибудь уехать отдохнуть, вырвавшись внезапно и окончательно.

Вася, я отправляю это письмо и продолжаю надеяться, что Белла найдет возможность написать тебе отдельно, но сегодня, как я уже сказал, я не рискую ее ждать.

Вася, передай, пожалуйста, Майе мои приветы и пусть она считает и берет на свой счет буквально все слова, сказанные тебе здесь. Мы всегда, всегда помним о ней. Буквально ни одного дня не проходит без того, что ее не мелькнуло бы в нашем вечном трепе о вас.

Целую тебя и Майю.

Ваш Борис

Продолжение письма. Б. Ахмадулина — В. Аксенову

Васенька, дорогой, милый,

вот и я поздравляю тебя с твоим Днем. Написала — и какой-то скрип-всхлип внутри сердца удостоверил, что много жизни вычла из него наша разлука.

Тяжелое тягучее лето: бедная Лиза, вдруг повзрослевшая и огрубевшая (может быть, на время). Аня, увлеченная лошадьми и ипподромом, усталый Боря, бессмысленная я, неизбывные, вяло-бурные застолья. Собираемся поехать куда глаза глядят — в сторону Вологды.

Даже если я преувеличиваю постоянное внимание злорадного уха и глаза, — оно тем более изнуряет, удивляюсь лишь, что оно так затаилось.

Вася, я, по предчувствию моему, была готова к «письму» Козловского — но жалела, что тебе это не может не быть больно.

Хотя — что! И так понятно, что человек (во всяком случае — этот, упомянутый) — слаб и убог, а они всемогущи и знают, с кем им удобно будет иметь дело.

Почему-то на меня это лишь из-за тебя произвело какое-то впечатление. Все прочее — не интересно.

Вот и пишу я вам, ненаглядные (и впрямь не могли наглядеться на вас в аппаратик Пика) Вася и Маята, вот и пишу вам — вяло, как живу.

Приглашения пока не оглашали и не оформляли. Зачем им, чтобы мы увиделись? Да и нечего нам возразить и противопоставить им.

Милого Пика видим все время — сейчас он приедет с Гаррисоном. (Маленькое оживление на улице.)

Вася, не хочу опечалить тебя моей нынешней не-бодростью, пройдет.

Просто шлю вам всю мою любовь и целую. 20-го августа — совершенно вместе.

Ваша Белла

Васенька, еще раз: с твоим грядущим днем рождения! Выпивай вместе с нами 20 августа в 8 часов вечера по-нашему (Женька Попов, Борька и я никак не могли высчитать: сколько будет по-вашему).

Целуем вас!

№ 23 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру 27 июля 1982

Дорогие Белла & Боря,

газетенка «Московская правда» добралась до нас (не сама, но в хеrох копии) сравнительно недавно. Я, когда узнал о раскаянии (от Жана-Луи, злокозненного бельгийца), позвонил в Библиотеку Конгресса и поинтересовался, есть ли у них такое издание, и библиотекарь вскоре перезвонил и радостно сказал, что есть и именно за нужное число, но оказалось, что он имел в виду не местную «Правду» Москвы, а ту главную «Правду» всех времен и народов. И только усилиями «спецслужб США» ошибка была исправлена.

Документик достоин передачи потомкам: «спецслужбы СССР» усилий больших не приложили, чтобы закамуфлироваться, каждая фраза отмечена их особым стилем, видно Козловскому совсем отбили охоту держать перо. Сначала я думал ответить в «Нью-Йорк таймс», но потом слишком уж противно стало, пусть потомки и разбираются в их грязных делах. Может быть, коснусь когда-нибудь при случае и к слову.

Что касается самого персонажа, то обвинять его в чем-либо трудно, ведь не исключено даже, что в Лефортово что-нибудь в пищу подмешивают, подавляющее волю, как в армии, например, усмиряют эротизм. Как еще иначе объяснишь вереницу покаяний — о. Дудко, Регельсон, Капитанчук, Болонкин, ленинградка эта, Козловский? Может быть, «стилисты» обладают сокровенным словом?

Конечно, все это весьма постыдно, но я, в самом деле, не брошу в Козловского камень. Здесь некоторые думают, что был какой-то собачий компромисс: в статейке не упомянут никто «изнутри» (даже Жора), а только лишь внешние сволочи. Что вы думаете по этому поводу? Пик пишет, что Владимовы собираются в дорогу. Когда их ждать?

На фоне этих замечательных событий дивно звучат слова Булата. «У нас сейчас всех холят и лелеют», — сказал он Сарочке Б. в Париже. А Вася, по его словам, совершил большую ошибку, уехав. Он (т. е. я) мог бы ездить, как я (т. е. Булат), мог бы писать, как я, то есть, что хочу, а они бы его все равно выпускали ездить, то есть никакой нужды в эмиграции и не было бы. Людям, которые «ездят», чего же эмигрировать?

Вот в чем, оказывается, причина моей эмиграции: думал, что не буду «ездить»; как видно, и гражданства меня лишили за эту непонятливость.

Та же самая идея прилетела сюда и из Болгарии. Один мой здешний приятель, американский поэт, встретил там Шкляревского, который сказал, что Вася напрасно решил уехать, это он совершил большую ошибку, мог бы прекрасно и не уезжать.

Совпадение, конечно, случайное, но и Шкляревского мне легче понять, а вот Окуджава, который все обстоятельства прекрасно знал, ЛИШНИЙ раз поражает ослепительнейшим эгоизмом.

Впрочем, все это уходит все дальше и дальше. Прошло два года, все меньше надежд увидеть папу, все отодвигается в глубину, в литературные измерения, даже и сын, даже и друзья. Мы становимся настоящими русскими эмигрантами. Английские словечки прыгают вокруг, даже и когда упражняешься по ВМПС'у.

Впрочем, на прошлой неделе мы посетили две русских деревни в штате Вермонт, это летние школы в Middlebury и Norwich, там студентам запрещается говорить по-английски и даже смотреть телевизор. В глуши, у проселочных дорог живут различные писатели, в том числе Саша Соколов и Кевин Клоз. Все шлют приветы. Мы присмотрели большой дом на склоне горы overlooking, прошу прощения, обширное живописное пространство дивного и прохладного штата. Думаем на будущий год арендовать его, а если немного разбогатеем, то и купить вместе с прилегающим лесом в 90 акров. Вот тогда приезжайте, откроем там колонию «Остров Крым».

Среди Вермонтской идиллии узнали мы ужасную новость из Мичигана. Неожиданно рухнул Карл Проффер. Еще 10 июля мы встретились на океане в Rehoboth Beach, провели вместе вечер, болтали, пили вино, ничто не предвещало беду, а через неделю его прооперировали и нашли запущенный рак желудка. Эллендея плачет и все время повторяет «конец света», это именно так, конечно, и выглядит для нее, да и для всех нас здесь это просто настоящий обвал — ведь, кроме того что он — настоящий иноземный рыцарь русской литературы, он для многих здесь беженцев настоящий друг. Наверное, только мразь вроде Фельки Кузнецова обрадуется. Конечно, хоронить еще рано, будем еще молиться за него, но уж тут пойдет химиотерапия и рентген и… в общем…

Ребята наверное уже получили «Каталог»? На всякий случай отсылаю свою копию. Очень хороши там Женька и Пригов. Есть ли какие-нибудь на горизонте замечательные произведения, вдохновенные молодые люди? Вообще, что там происходит, кроме раскаяний? Как тут один литгерой спросил после того, как нашел свои штаны висящими на люстре: ну, как вообще-то жизнь в Америке?

В здешней жизни тоже есть непорядок. Вчера один критик обвинил американских писателей в том, что они пишут только о себе, т. е. о писателях. Кое-какие новости об Америке узнаю из кэгэбэшной страницы «Литгазеты».

Вы так и не сообщили, какие сделать бытовые покупки на ваши деньги. Во всяком случае, они, деньги ($ 620) лежат у нас, и в любой момент по вашему приказанию мы их израсходуем или сбережем с годовой прибавкой в 6$.

Мы через две недели собираемся в Европу, в Испанию, на Майорку, потом Париж и Лондон. Вернемся в середине сентября в Вашингтон, но еще неизвестно, останемся ли мы здесь на будущий год или сдвинемся куда-нибудь.

Целуем, ждем вестей.

Вася, Майя

Приписка на отдельном листе:

Дорогие и любимые друзья!

Ваши письма и стихи пришли за несколько часов до нашего отъезда в Европу. Берем их с собой.

Если 20-го соберетесь пить, найдите на карте в Средиземном море Балеарские острова: туда мы направляемся. Спасибо за поздравления. Постараюсь.

Вася

№ 24 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру (на почтовой открытке с изображением торговца сувенирами с осликом на улице Толедо) 14 августа 1982

Дорогие Б & Б,

сидим в ресторанчике «Альфонсо Шестой» в Толедо. Сюда сегодня подвезли пиво. Официант пообещал также лангустов, но мы не верим. Жара 40 °, т. е. около 110 °F, но дышится легче, чем в нашей столице при 90 °F.

Все вокруг серовато-розоватое. Вообразите эту улицу без осла, но полную многоязычного сброда, среди которого иной раз можно услышать что-то вроде «Муся, Фаня, куда же вы идете?» — жители жарких республик. Возвращаемся в Мадрид и перелетаем на Майорку, а оттуда уже отправимся в Париж и Лондон, полюбоваться дождями и туманами.

Обнимаем вас и упорно надеемся на встречу.

В & M

с ослиным упорством, как этот осел, продающий свистульки и дудки, упорствуем мечтать. Спасибо за «Сову» и «День Рафаэль» и прочее, как раз здесь и прочитаны: было к месту.

№ 25 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым Сентябрь, 1982 г.

Васенька, Майя, неожиданно приехал Пик и я ничего, как всегда, не успеваю написать.

Спасибо, целую, люблю, очень, очень стала тосковать и отчаиваться, но ничего.

Пожалуйста, от меня — Карлу и Элендее слова моей любви, печали и надежды . Я им напишу.

Вася, от Булата: не знаю, что он тебе пишет, но он ужаснулся дури Сарн.

Перепутала — Жорино письмо само по себе, в Германию. Просто тогда их привет, они все время с нами, надо им уезжать, но они пока ничего не сделали для этого.

Очень грущу, но ничаво.

Целую Белла

Продолжение письма. Б. Мессерер — В. Аксенову

Вася, дорогой, в этот раз написать не успеваем, прими лишь наш привет. В своем письме ты совершенно точно оцениваешь нашу ситуацию, и добавить к этому почти нечего. Тем не менее жизнь длится! Близко общаемся с Жорой, которому сейчас особенно трудно. Белла два месяца провела в Тарусе и опять написала хорошие стихи, которые, мне кажется, тебе особенно понравятся — про «черноту» нашей жизни и разные там детективы в стихах. Я занят работой в театрах. Сейчас, как ни странно, делаю «Самоубийцу» Эрдмана, конечно, подсокращенного в театре Сатиры, и, что самое удивительное, миниатюры Хармса, скоро премьера, но я не знаю, разрешат ли. Алеша несколько раз заходил и выглядит совсем неплохо. Я думаю, что с институтом у него все будет в порядке, и он его кончит.

Вася, жди нашей более вразумительной и подробной весточки.

Всегда живем вашими совершениями и успехами. Привет буквально от всех и знай, что часто выпиваем за тебя и за Майю на наших встречах.

Майе огромный привет и поцелуи.

Твой Борис

Родные и милые, в спешке — целую. Ваша Белла.

№ 26 В.П. Аксенов — Б.Ахмадулиной, Б.А. Мессереру (на почтовой открытке) 26 декабря 1982

С Новым годом! С Рождеством Христовым! Привет от вас позавчерась, сегодня вам от Май и Вась!

Целуем.

26.12.82 (почтовый штемпель) Вашингтон

№ 27 В. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру Конец 1982 (?)

Дорогие Белка и Борька!

Очень рады, что вы, наконец, решили попытаться посетить эти берега. Трудно даже представить, как было бы чудесно вас увидеть!

Что нужно сделать здесь? Напомнить Гаррисону? Мы его наверняка увидим в NY через пару недель. Там будет мировой конгресс PEN, куда, между прочим, хотели пригласить и Белку, но это уж мало реалистично.

Я думаю, что вам нужно обязательно приехать в течение какого-нибудь университетского семестра (т. е. не летом и не в каникулы) для того, чтобы поездить с выступлениями по кампусам и заработать денег. Кроме того, можно выступать в местах скоплений соотечественников и тоже заработать. Они, компатриоты, сейчас укрепились, разбогатели и могут платить.

Чтобы все это организовать, нужно время. Поэтому, когда все будет решено, дайте нам знать заранее, за 2 недели или за месяц, чтобы можно было активизировать всю систему.

Недавно мы сидели в вашингтонском джазовом «One step down» с Максимом Ш., Левой З. и Кириллом Д. Тут пришла максимовская девушка и говорит: а я третьего дня была у Бори и Беллы на Воровской. У-у-у-п-п-с!

Целуем и поздравляем с Рождеством и Новым годом.

№ 28 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 5 января 1983 г.

Вася и Майя!

С Новым годом, третьим без вас…

Разговаривать с вами — в воздух, с поручением заходящему солнцу, просто — в лес, в снег. С уверенностью, что вы — слышите, знаете, всегда разговаривать с вами, даже до слышного прохожим бормотания — легче, чем писать. Особенно, если что-нибудь вдруг хорошее, что и следует считать счастьем…

Например, ночью слышали твой голос (и вся Москва слышала): «Здравствуйте, господа!» — твой ясный, здравый, умный, но столь для меня мой, мне принадлежащий, вот он, возле уха на переделкинской подушке — и: как это — «нас — рас — раз… развели по двум разным концам земли».

Утром, в отчаянии, в осознании этой приставки (ничего себе приставочка к корню) — все думаю о тебе, о вас, едем с Лизой в Переделкино. Сошли с поезда — из снега свежий сгусток стройных, словно привидевшихся черт: маленький (уже взрослый) Петя Пастернак целует в щеку. И засмеялась: милый Вася, ничего, видишь — идем с Лизкой в аптеку, в магазин. В магазине — все то же, и в Сетуни — и много посвящено тебе.

Вот все и счастья мои.

Еще: между чужими чтениями еще раз прочла «ОК» и еще раз возлюбила твою драгоценную и вещую книгу (твои мои книги спрятаны. А для прочтения другими держу, чтобы читали, некоторые задерживают, зажиливают, очередь, как всегда, — пререкается.)

Радость: ты — в расцвете зрелого ума, чудного дара.

Мы же — в упадке.

Про Жору ты знаешь. Сегодня (5-го января) опять они с Наташей весь день (с 9 до 18), как и вчера, — в тюрьме давали показания по делу Бородина (замечательный, я его лишь однажды у Жоры видела) и по делу Крахмальниковой.

Наталье завтра опять идти.

Вроде к тому клонят, чтобы он, дескать, покаялся, назвал… вздор, одним словом… но — до 20-го января, иначе — дело совершенно готово. Надежда: что он ведь не оповестил их о возможности для него — уехать, так, слухи, подслушка, то есть — не о возможности, конечно, а о его каком-то смутном, вынужденном решении, о поездке для лечения… как-то все это не так, а как нужно — я не знаю и советовать не умею.

Написал лишь 25-го декабря письмо на «высочайшее» имя — отдал невесть кому. Нет письма, копия теперь у меня — и что же мне советовать или делать?

Сегодня все с Инной и Семеном, все беспомощны, Жора же по телефону рассказывает, что и как, приедет 7-го, на Рождество.

Васенька, прости, родной мой брат и друг, сбивчивость и нехудожественность писания.

Нет, что ли, ясных трезвых сосредоточенных нервов — для художества — всегда, как у великих…

Ночь, елка нежно и прельстительно сияет под окном, спят дети, по коим разрывается сердце. Вздыхают и вздрагивают спящие собаки.

И — снег, звезды, лампа, отраженная в черном окне. Казалось бы — что еще надобно, не грех ли капризничать?

Васька, ну да ладно. Мои радости — все же мои. Старые люди очень утешительны. Наталья Евгеньевна Штемпель («Воронежские тетради») соотносится со мной по почте и телефону — и сразу я радуюсь, легчаю сердцем. Анастасия Ивановна Цветаева — слава Богу, бодра, хоть, при обожании, пререкаюсь немного, но она, к счастью, этого как раз не слышит.

И даже, если мы с тобой, с вами, не увидимся на этом свете, — разлуки — нет.

При случае — скажи Володьке и Леве.

Васенька, много нашей жизни, у нас отнятой, — в тебе, тебе дано ее длить, беречь и осуществлять. Целую тебя (через сотни разъединяющих верст — это ближе и правильней всего остального).

Белла

Продолжение письма

(Дальше — лишь к Майе.)

Маята! Когда-то — незадолго до вашего отъезда — ты принесла мне пачку «Marlboro» — и я иногда прикасаюсь щекой к этой пустой коробочке. Вот и сейчас — сходила и прикоснулась. Сколько всего твоего пропало по длинной мере жизни, а коробочка — вот.

Майка, так хочу говорить о печали, благодарить, а не просить, и все же — прошу.

Я знаю, что твои дорогие и драгоценные подарки давно превзошли бедную сумму, упомянутую Васей и тобой, но знаю также, что счет другой и все — другое. Прости, что говорю о пустяках, не соизмеримых с твоей добротой и щедростью, но, если осталось от этих денег, потрать, Маята, купи что-нибудь, знаешь, детей жалко — особенно Лизку, уж слишком оборванка и еще рада, что — как я. Аньке — от Пика перепадает, и штаны мои идут. А Лизка — по сути, душа, и нага как душа. Купи ты им, Христа ради, Аньке — джинсы, № — по-моему, 36, в общем, ей — в пору мои в обтяжку и короткие, купи ей лифчик и трусы для купанья, две пары, размер лифчика — между 0 и 1, у нас не продают, и за это она не купалась прошлым летом. Лизке же бедной — тоже джинсы (10–11 лет, размер — не мыслю) и еще чего-нибудь.

Видишь, это совершенно — из Васькиного «Острова Крыма» получается.

Маята, еще, когда прошу, смеюсь над собой и жалею Пика — не утяжелить его багаж.

Мы тут ехали с Лизкой в электричке, солнце нас весело осветило, и, без ужаса, правда, ужаснулась я причудливости, уже юродивости наших одеяний, да и лиц. И брат Лиза, хрупкий, верный, рваный, почувствовав, сказала — утешительно, угодливо: «Почему это я, мама, только все старое-драное люблю носить?» — как если бы ей предлагали выбор. А Анька — барышня, и в моей бессмысленности она не виновата. Она все скачет на лошадях.

Маята, меня смешит список надобного московским друзьям из «ОК» — помнишь?

Мне же, если остатка тех денег хватит и если влезет в сумку, — может быть, какую-нибудь дешевую такую куртку, то есть подешевле, чтоб зимой в деревне ходить? И вот еще — вдруг: валенок не продают ныне, но бывают такие чужеземные валенки. А может быть, это и блажь, и тяжело. И — о, безвыходность — тоже джинсы и свитер какой-нибудь — это, если с Жорой обойдется, я в Тарусу съезжу. Я наговорила, при фальшивом бескорыстии, на, наверно, огромную сумму, но это я так, приблизительно. Майя, а ты лучше старое какое-нибудь твое и Ванькино нам посылай, не надо таких роскошных бархатных брюк, мне даже лучше бумажный, всегда мной любимый до тебя, бархат. И еще — карандаш для глаз — не продают.

Маята, прости, прости. Знаю твою любовь и потому — столько моего вздора.

Целую тебя. Твоя Белла

Забытый мяч

№ 29 М. Аксенова — Б. Ахмадулиной Январь 1983 г. (Сохранилась только вторая страница.)

…Надо успеть в эти несколько дней найти то, что тебе нравится, и купить. Таков капитализм! Раньше я к этому никак привыкнуть не могла, но теперь, кажется, освоилась…

Ни о каких валенках в Вашингтоне даже и не слыхали. Валенки! Здесь даже и теплых сапог купить невозможно. Посылаю единственную пару, которую удалось найти. Может быть, они тебя спасут на некоторое время, да и Борису пригодятся. Семейная пара.

Очень долго искали тебе теплую куртку. Не хотелось покупать обычную спортивную, да они не очень-то и теплые.

Эта нам понравилась сразу — лунный ренессанс, а по-нашему «Дутик», сразу нас покорил. Двойная, черная, стильная, настоящий пух, дорогой магазин.

Дома «Дутик» ожил, я на него все время смотрела, разговаривала и гладила.

Кончилось тем, что Василий предложил его усыновить.

Люби «Дутика»!

Целую. Майя

Да, Белчик! Сообщи, пожалуйста, подробно размеры. Ты теперь можешь все определить по вещам. Хотим купить Боре джинсы и ботинки, а размера не знаем. Сделай это, пожалуйста.

Боренька! Дорогой!

Всегда тебя помним, любим, но бабы на этот раз захватили площадку.

В следующий раз все только тебе.

Целуем. Майя, Вася

№ 30 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной Январь (?) 1983 г.

Дорогая Белка,

спасибо за чудное пред-Рождественское письмо. Мы здесь дважды празднуем праздник. На Christmas я ходил на полуночную службу в собор Св. Матвея в центре Вашингтона и восхищался, как всегда, тамошней публикой — такие, знаешь ли, какие-то сильные и стильные, эдакие прочные западные люди. В православии народ поскромнее, но все-таки тоже красивый. Как ни странно сохраняется какая-то цивилизованная Россия. Я думал, чем же все-таки так разительно отличается здешняя служба от, скажем, переделкинской, ведь в принципе все так же, а потом понял, простейшая вещь — дети! Ведь там б-ки запрещают детям прислуживать на литургиях, вот в чем дело.

А, вообще, увы, все дальше и дальше уходит пространство прежней жизни, а здешнее все ближе и понятнее, к тому же, при всех своих глупостях, здешнее пространство все-таки настолько естественнее для человеческой сути, что этого нельзя, в конце концов, не почувствовать и даже не испытать некоторой благодарности за то, что оно все-таки стоит и противостоит.

Теперь, когда очередные наши глупые надежды гробанулись и когда все яснее становится действительная «необратимость соц. изменений», т. е. то, что наглости и тупости нет конца, только об одном и остается мечтать (пусть беспочвенно) — чтобы вы здесь оказались, а там пусть Фельки Кузнецовы стучат друг на друга. Может быть, то, что я сейчас говорю, в чем-то безнравственно — Россия, язык, могилы — но… как тут Виктор Ворошильский написал о «Солидарности»: это уже приключение не моего поколения. Впрочем, это все-таки еще не капитуляция; иногда кажется, что вывоз отвлеченных предметов патриотизма — это тоже сопротивление.

Очень волнуемся за Жору и Наташу. Я устроил недавно прямую передачу некоторых заявлений через «Голос». Вообрази, это было непросто, ибо здесь все опутано тоже соответствующей, хотя и своеобразной бюрократией, и гуманитарный расчет хоть и принимается, но во вторую очередь. Слышно ли было?

Мы боимся, не пропустил ли он момент для отъезда. Пик рассказал, что в разговоре с гэбухой Жора сорвался и накричал нечто ужасное. Как бы они не решили отомстить, да и вообще совершенно еще непонятно, что можно от них сейчас ждать, когда римско-софийская история с каждым днем становится все яснее.

Во всяком случае, мы будем здесь орать во все тяжкие, если с Жорой и Натальей что-нибудь случится.

Спасибо за стихи. Я их читал на своем семинаре. Одна девочка сейчас пишет, как они говорят, рареrа на твой предмет в связи с Тарусой. У тебя совсем пошел новый период, который, конечно, так и называется «101-й километр Беллы Ахмадулиной», очень плодотворный.

Недавно здесь читал Бродский, и в аудитории возникло ощущение, что он совсем уже экспатриировался отовсюду. Читалась картина зимы, свободная от каких-либо иных примет, кроме зимних.

Очень нравится «День-Рафаэль» — это тоже живительный космополитизм. Не хочешь ли ты все-таки что-нибудь напечатать здесь? В таком элитарном и маленьком «Глаголе» может, мне кажется, сойти.

Карл сейчас проходит второй цикл лечения. Экспериментальный метод основан на вызывании у него в животе искусственно перитонита, что, конечно, дает дикие боли и слабость. Врачи все-таки дают некоторые надежды. Держится он потрясающе. В госпитале после операции, возя перед собой капельницу на колесах, занимался переводами.

Незадолго до приезда Пика мы узнали, кто его заменит в Новом году, т. е. после летних отпусков. Большая удача — это Рэй Бенсон, которого, как и его Ширли, вы все хорошо знаете — метропольский человек.

Приятно, что вы слушаете меня по радио. Буду теперь стараться вас позабавить, хотя взялся я за радиожурналистику, в общем-то, из-за денег: расходы огромные, а уезжать из Вашингтона на какую-нибудь постоянную университетскую «позицию» не хочется. Кроме этого, читаю раз в неделю в одном местном университете, и еще буду ездить — тоже раз в неделю — в колледж возле Балтимора. Увы, литературные мои заработки дико буксуют. Сволочь-переводчик до сих пор не сделал английского «Ожога», из-за этого тормозится все остальное. Впрочем, вот недавно в Париже вышел «Остров Крым», выходит «Ожог» и там же начинают репетировать «Цаплю».

№ 31 В.П. Аксенов — Б.А. Мессереру 2 мая 1983

Дорогой Борька!

Пишу коротко, иначе никогда не соберу проклятущий пакет. Подробнее позже. Вчера получили твое письмо, и вечером я его зачитывал Войновичам (они сейчас в Вашингтоне), присутствовал также старый Закс из «Нового мира» и еще пара друзей, и все восхитились, между прочим, твоим слогом, а Майка даже прослезилась при упоминании Дутика.

Спасибо, старик, за такое письмо, вот именно такие обстоятельные, с живыми картинами письма нам потребны. Илюша Левин, ленинградец, очень заторчал на описании питерской пьянки с Ленами, а я лично припомнил довольно четко квартиру Эры в 66-м году, где я был пьян до изумления и три раза пропускал самолет на Минводы.

Я тебя уже поздравил через Пика и еще раз обнимаю от всей души, слиянием тел образуя столетие.

Целуй Белку, ее 101-го километра вирши все время зачитываю студентам. Вчера же: письмо из Германии от Левы и Раи, они восхищаются Белкиными действиями в защиту Жоры.

Здесь его, кажется, ждут. Звонили мне из телевидения, спрашивали, говорит ли Mr. Vl. по-английски.

Борька, очень тебя прошу передать письмо моему Киту, найди его, во что бы то ни стало, и вообще поговори с ним, если сможешь, по-товарищески и как Мастер (ведь он же по твоему цеху). Ему предстоит то, через что Саша уже прошел, — армия, к тому же он женился и находится сейчас в каком-то радиоактивном поле идиотских двух мамаш и глухой подозрительности в институте.

Когда мы увидимся с вами?

Обнимаем и целуем.

Вася и Майя

№ 32 В. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру Весна (?) 1983

Б & Б!

Огромная просьба. В посылке часы для Лешкиной жены Нины.

Говорить нужно только с ней самой, не с мамкой. Мамка — протокольный человек. Вы, может быть, уже знаете, что Кит — в армии. Куда его послали, мне неизвестно. Если Нина приедет к вам, передайте ей от нас привет, а нам сообщите свои впечатления. Может быть, она напишет нам записку: где Кит, как дела и проч.

Целуем.

В & М

№ 33 Фрагмент письма Василия Аксенова — Нине Алексеевой и сыну Алексею Весна — лето (?) 1983

Нина, не смущайся общаться с Беллой. Она не только суперстар, но наш самый близкий друг и к тебе очень хорошо относится.

Обнимаем вас и с нетерпением ждем писем.

№ 34 Б. Мессерер — В. и М. Аксеновым 6 ноября 1983 г.

Дорогие Вася и Майя!

Господи, сколько же времени прошло с тех пор, как мы последний раз обменялись письмами. Поди, месяца четыре, пять. Целая жизнь. Расстояние во времени усугубляется расстоянием в километрах. Почти все лето мы ездили. То по России, то по Грузии. Сначала на машине в Ферапонтов монастырь через Переславль-Залесский, Ростов Великий, Ярославль, Вологду. 600 километров. Это наш второй вояж в эти места. Повтор прошлогоднего маршрута. Уж больно хороши эти старые города и притягательны руины церквей и монастырей в их округе. И как конечная точка — церковь села Ферапонтово, расписанная Дионисием. Оттуда мы тоже делали некоторые вылазки, но уже не в таком километраже. Поездки в Кириллов с его Кирилло-Белозерским монастырем, в сам Белозерск, в Нило-Сорскую пустынь, в Горицкий монастырь. Не могу отказать себе в этнографическом моменте. Эти названия и сами места буквально гипнотизируют сознание и воображение. Например, путешествие на Спас-Каменный. Это название я сам вычитал, а ситуацию вычислил — то есть своим умом дошел, что должно это быть нечто необычайное. Вдоль дороги от Вологды до Кириллова на протяжении ста километров расположено великое Кубенское озеро, все время виднеющееся в «близком отдалении» от шоссе. В дымке. И вот посреди этого озера есть каменный атолл — слово, мало подходящее к русскому пейзажу, но выражающее суть нелюдимости и каменистости, на котором виднеются руины Спас-Каменного монастыря. Подъезд к нему тоже изумителен. Надо объехать озеро и добираться на моторке с другого берега (200 км дороги и сорок минут на моторке). Лодка идет по рукавам и плавням дельты р. Кубенки, где диковинные птицы — журавли, чайки, дикие утки, цапли сидят прямо на воде, то есть каких-нибудь чуть выступающих веточках или отмелях. Дальше выход в открытое море — озеро — и как замок Иф графа Монте-Кристо, видны величественные руины изумительной красоты. Сохранилась колокольня XVI века. Сам монастырь — XII век. До последнего времени существовала архитектура XIV–XV. Взорван в 1933 году по решению Вологодского обкома. Сейчас стоит вопрос о реконструкции. В обкоме отвечают: «Как же мы восстанавливать будем, когда живы те, кто взрывал?» И так все с этим благословенным краем. Начать с того, что хотят повернуть северные реки вспять и напоить Каспийское море и Кубань. Это значит, стоит вопрос о затоплении всех Вологодских земель и в первую очередь Кириллова, Белозерска, Ферапонтова и т. д. Когда подъезжаешь к Рыбинскому морю, к р. Шексне, разлитой до безобразия, до бесформенности берегов, то на ветровом стекле машины выступает (оседает) морось (мельчайшие капельки воды) — воочию видны следы микроклимата — урода. По обезображенной реке движется танкер. Он идет зигзагами по широчайшей водной глади. Значит, проходимо лишь старое русло. Все остальное лишь для того, чтобы повысить уровень воды на 20–30 сантиметров. К зрелищу этому привыкнуть нельзя. Но впереди перспектива, что не будет ничего вообще. Вологодчины как таковой. Так что как бы ездим прощаться.

Жили мы не в самом Ферапонтове, а в деревне Узково, километра за три от монастыря. Здесь имеет свой дом и мастерскую художник Коля Андронов. Он живет здесь почти постоянно, с супругой своей Натальей Егоршиной и детьми. Они и подыскали нам избу и изумительную тетю Дюню. И чем тоньше и божественнее красота этих мест, чем больше поражают человека эти восходы и закаты, тем отчетливее проступают черты вырождения и дегенерирования всего живого сущего в этом краю.

Попытка драматургии

Сцена I

Место действия — изба.

Ш у р к а (ему за 50 лет). (Вваливаясь в изодранной рубахе. Весь в крови.) Мама, а где мама? Это я, Шурка, я опять пьяный!

Т е т я Д ю н я (80 лет). Сынок, батюшка, да ты не такой пьяный, поди, сегодня. Ты б домой шел, отдохнул бы!

Ш у р к а (выжимая кровавую рубашку). Нет, мама, я оччччень пьяный.

Т е т я Д ю н я. Батюшка, сынок, сколько раз я тебе говорила, чтоб ты на публику не выходил.

Ш у р к а. Нет, мама, это меня сынок так отделал, но и я ему е…нул хорошо, он в поле лежит сейчас.

Я (50 лет, автор). (Выскакивая на крыльцо и видя проходящего второго сына тети Дюни Николая.) Дядя Коля, там Шурка Серегу убил. Он в поле за избой лежит.

Н и к о л а й (ему за 50 лет). Проходит не ОБОРАЧИВАЯСЬ и не отвечая.

Сцена II

Те же и С е р е г а (ему 18 лет). (Весь в крови. Шатаясь, подходит к Шурке и бьет его по лицу.) Вот тебе, папаня. А Витька (второй сын Шурки) из армии придет — мы тебя до смерти отделаем и ракам скормим.

Ш у р к а (вставая с пола и утирая кровь). А это тебе, сыночек, чтоб батю помнил.

Серега лежит до конца пьесы не двигаясь на крыльце.

Сцена III

З и н к а (40 лет). Без слов вцепляется в голову Шурки и царапает ему лицо.

Т е т я Д ю н я. Шура, батюшка, ты бы домой шел, отдохнул бы. Баловник ты сегодня. Неугомонный какой-то.

Ш у р к а (отбрасывая Зинку в огород). Мама, а мама, а у тебя маленькой не найдется?

Немая сцена. Участвуют:

Б е л л а А х м а д у л и н а (45 лет), поэт.

Б о р и с М е с с е р е р (50 лет), художник.

Дети Беллы:

А н я — 15 лет.

Л и з а — 10 лет.

Т е т я Д ю н я — 80 лет.

Шурка падает на последних словах и лежит не двигаясь.

Сережа и Зина лежат не двигаясь.

Занавес

За сим следует мое обращение к вам, дорогие Вася и Майя, моим первым зрителям, то бишь слушателям, то бишь читателям, с просьбой не быть слишком строгими судьями и учесть, что «пьеса» написана экспромтом сейчас, без единого черновика и в пределах десяти предшествовавших этому минут.

Сейчас мне хочется на мгновение перекинуться в Грузию, может быть, еще и потому, что уж очень силен контраст между этими двумя странами, между этими двумя жизнями.

После пребывания в Ферапонтове решение поехать к морю пришло мгновенно, как вы понимаете, как ощущение контраста, как необходимость жизненная.

Подгадал сделать выступления Беллы в Сухуми (3), в Пицунде и Гагре по одному. В поддержку идее. В материальном смысле. И поехали. Дивно побыли там, после значительного перерыва. Вас вспоминали беспрестанно. И почему-то, Василий, образ твой как-то неразрывно связан именно с югом. И хотя, может, Ялта тебе и ближе, но и в Пицунде ведь пережито было немало. А дурь-то ведь прежняя осталась, так что тебе ее и выражать, и выражать — всю жизнь! Да, любопытно, встретили мы там Бориса Можаева. Человек он прекрасный, ты знаешь. Но смешно, деревенская его идея преломилась уж больно дико в связи с рассказами его устными об Англии, где побывал он только что. Со смешной важностью он рассказывать стал о встрече с английскими крестьянами, о том, как живут они, об их чаяниях и надеждах. И не смешно стало, а грустно. И чудовищно нелепо «деревенщиком» быть, так сказать, в интернациональном смысле. А потом мы попали в Тбилиси. И эти две недели обернулись каким-то чудным куском жизни, с добротой людей и пиететом даже к Белле. Эти дни перенасыщены были пьянством, но, конечно, не российским, а с благородством и прекраснодушием, с тостами и дружеством. А для нас уже и тосты не тосты, а продолжение как бы ранее начатого разговора и длящееся общение, и скорбь об ушедших. Но эти дни — счастливые дни. И даже начальство грузинское не чета нашему. Случай такой был, что мы с Чабуа Амирэджиби поехали в горную Хевсуретию, в Шатили. А там случился национальный праздник, на котором было высшее грузинское начальство. И секретарь ЦК Сулико Хадеишвили скомандовал так: что если Белла приехала в Хевсуретию на машине, то отправить обратно ее надо не иначе как на вертолете. Сели все мы вместе с Чабуа на вертолет и полетели, разглядывая Казбек и узнавая его сразу, ибо похож он на папиросную коробку как две капли воды. И вдруг садится вертолет на горное озеро невиданной красоты. 3500 метров от уровня моря. Снег. По снегу бежим к озеру. Проваливаемся. Мерзнем. А тут из самолета несут напитки, чоча (поросенок), фрукты. Выпили мы с местным начальством за Беллу Ахмадулину прямо на снегу, ввиду горы Казбек. Поднялись в воздух и полетели в Тбилиси, а уж потом и в Москву — прямо к маразму, безденежью и бесперспективью.

Еще несколько строк я хочу вписать о страшном как таковом, что случилось за дни нашего пребывания в Ферапонтове.

В нашу деревню Узково привезли гроб, сделанный из цинка, в котором находились останки солдата, погибшего в Афганистане.

Мы были свидетелями той раскрутки местных деревенских событий, за этим последовавших. И то, как ночью собирались родственники из разных окрестных сел, чтобы быть рядом с родными в тяжкие минуты первого горя. И как слетелись-съехались местные начальнички в дом погибшего: и военком, и секретарь парторганизации, и секретарь комсомольского бюро, и прочие, прочие, прочие.

А кругом — слухи-разговоры. И мелькают в них дивные русские названия окрестных мест и деревенек: «А вчерась на Чарозеро четыре повезли…»

И сами похороны. Отделение солдат в 10 человек с оружием. Все чернявые, с юга. И 17 человек милиционеров на 3-х машинах и мотоцикле. И военный оркестр. Грузовик с гробом. Провожающие человек 50. Все убогие — деревенские. Жалостно выглядящие люди. Остатки человеков. Хромые, косые, бедные. И мать воет — звериным вытьем. В городе такого не услышишь. Военком прерывает: «Подожди рыдать, мамаша». И речь толкает: «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» (Н. Островский). Снова мать воет. И секретарь парторганизации: из «Песни о буревестнике» — цитату — очевидно, директива по стране, как хоронить погибших на войне. Оркестр глушит вой близких.

А потом расходятся. А водку в поселке не продают все три дня. И люди жрут любую сивуху и осмыслить пытаются, что же все-таки случилось с односельчанином.

А мы с Андроновыми, тоже пошедшими на похороны, чтоб свой долг отдать человеку, и по сей день прийти в себя не можем, вспоминая эти минуты, и так же пили и тоже понять ничего не могли.

Вася, Майя, дорогие, дописываю письмо, торопясь, потому что момент отправки пришел.

Нарочно пишу про свое, чтоб понятней вам что-нибудь было про нашу жизнь.

Про вашу же ничего здесь не спрашиваю, потому что надеюсь, что сами вы все напишете. И подробно.

Мы вообще очень редко пишем. Например, отослали Леве Копелеву и Рае Беллину книжечку с крошечной, но теплой надписью, и, о Господи, как же они откликнулись на этот крошечный знак внимания, какой бурей словоизъявления, так что просто стыдно стало за свое неписание.

Вася, Майя, любим вас всегда и помним.

Пишите нам и уж вы нас не забывайте в вашем лучшем из миров.

Целую. Борис

Продолжение письма. Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым

Вася и Майя

Уж не 3-е, уж выпал и растаял снег, уж Бенсон сейчас приедет.

А я? Попробуй — опиши все, скорей, в горячке: что вот соотношусь наяву, а не привычным таинственным способом посылания в вашу сторону всхлипывающих и усмехающихся сигналов. Как описать все не в художестве, а в письме, заменяющем все, что отнято: видеться, болтать, говорить и оговариваться, или надо всегда писать письмо вам, я пробовала, но письму больше, чем художеству, нужна явь и достижимость читателя.

Вот и в Ферапонтове — всегда думала о вас, словно писала письмо, — куда опустить? в озеро? в небо? Ах, утешалась, они сами все знают, они это мое письмо — через озеро и небо — получили. И на сеновале получили ответ: твой, Васька, голос. И потом получали. Я сказала Боре: Васька — пушкинский, по Пушкину человек: бред таланта и здравомыслие вместе.

Описал ли вам Боря, как при дождичке, возле белого Ферапонтова монастыря, хоронили местного мальчика в цинковом афганистанском гробу и каково же хватать и обнимать этот, все отнявший, цинк той, чей крик стоял во всей природе? Ей, кстати, заметили вежливо, но строго: «Мамаша, подождите убиваться». Это военком начинал речь: «…геройски погиб за родину…», а кроткая его родина серебрилась озером, белела монастырем, осеняла тихим дождичком нетрезвые головы. И много гробов прибывает в те места, сводя их с ума непонятностью смерти и непроницаемостью цинка.

Сама эта бездна меж нами стала пугать своей не условностью, она все грозней и грязней уверяет нас в гибели и в сумасшествии. Вот матушка моя: врывается в образе моей смерти, седины клубятся, зеленые очки сверкают: ЦРУ! Рейган! Наслали самолет! Ты — под пагубным влиянием.

И я — своей слюною плюю и своими руками толкаю, руки и голова ходят ходуном. Впрочем, все это как бы описано в Собачьем рассказе. Эх, да что — сил нет.

Книжка — вышла по их, видимо, усмотрению и обобрана сильно.

Боря забыл в Москве мои новые стихи — если до отъезда Рэя не успею передать ему, — как-нибудь передам.

Любимые мои и наши! Простите сбивчивость моих речей — моя мысль о вас — постоянное занятие мое, но с чего начать, чем кончить — не знаю.

Целую вас. Белла.

№ 35 В.П.Аксенов — Б.Ахмадулиной, Б.А. Мессереру 18 ноября 1983

Дорогие Белка и Борька!

Рэй (Луч-Rау) появился, как всегда, — спешка, запарка, полдня на сборы, с вещами по коридору, собака лает, телефон звенит, проклятья, как всегда, на невинную голову С.В. Спасибо за письма. Помимо радости общения с вами, возникла еще впечатляющая картина действительности (Борькины описания превосходны. Почему бы тебе не написать книгу, старик? Заткнешь за пояс многих «крупнейших из ныне живущих»), а Белкино «нет сил» и поразило и подтвердило. Иной раз возьмешь «ЛГ», и дыхание перехватывает от вранья.

Я так рад, что вы меня иной раз слышите. В этой работе, которая возникла только из-за нужды в деньгах, вдруг появился смысл.

На днях я получил письмо от Жоры. Он стал главным редактором «Граней» и просит меня написать статью о «Тайне» и вообще о таинственности Шелапутова и Хамадуровой. Надеюсь, не возражаете? В этой статье мне хочется, кроме основной темы, еще прояснить некоторые пунктиры, мокрой тряпкой слегка по некоторым мордам, надувшимся от паршивого высокомерия в адрес поэтов нашего московского круга и поколения. Один, например, называет авторов «Метрополя» «баловнями» (т. е. режима), другой, понимаете ли, со снайперской винтовкой собирается поджидать возле ЦДЛ Вознесенского и Катаева, но почему-то не Грибачева и Стаднюка. Больше всего, однако, это касается Бродского, который ведет себя в Нью-Йорке как дорвавшийся до славы местечковый поц. Он хвалит Сюзан Гутентаг, а та его «крупнейшим из крупнейших», но если бы только это — он лицемерит на каждом шагу и делает массу гадостей и Саше Соколову, и Копелевым, и другим, не говоря уже обо мне.

Не думай только, Белка, что в статье о тебе я буду сводить с ним счеты. Я с ним вообще ничего сводить не буду, да и упоминать нигде не собираюсь <…>, а здесь пишу для очень внутреннего использования, просто чтобы вы знали, что он ваш недоброжелатель <…>.

Статью я начну писать, как только романчик свой бедный закончу, т. е., надеюсь, через месяц. Времени дико не хватает, для романа просто ворую по часу в день, а то и по 15 минут. Капитализм не особенно-то дает размягчаться. У меня тут в последнее время пошло довольно большое паблисити — то на TV, то газета, журнал, радио. Никакого кайфа я от этого не ловлю (стар уже), но считается, что это нужно для «book promotion», жуйня местная. Между прочим, мы недавно были показаны с Белкой в одном фильме. Это был «Inside Story» о Володе Высоцком. Основа была сделана Сэмом Рахлиным в Москве, а потом американцы (компания PBS) доснимали здесь меня и Шемякина. Вот это был хоть и печальный, но и прекрасный момент — видеть вас и себя в одном фильме.

С Жорой и Наташей мы еще не встретились. Надеюсь, зимой будем в Париже (премьера в театре — «Цапля») и заедем хоть на день к ним.

Обнимаю вас, мы ждем вас все-таки здесь в гости после завершения цикла холодной войны, если, конечно, в горячую, гадина, не перекатится.

Целуем.

Вася & Майя

№ 36 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 15 января 1984 г.

Васька, Майка, любимые родные!

С Новым годом! Дай вам Бог всего хорошего (про себя — как-то не верится, что-то я стала плоха, но общий добрый врач (Жорин, Инкин и Семена) сказал, что — не так уж, бывает на старуху проруха. Просто душа пересилила организм).

Майка! Когда я сразу же передала Гале твою посылочку (и подарила вашу фотографию, хотя с этим ужасно жадничаю), она все говорила про дела, про доверенность и прочее. Но, может быть, вы объяснились по телефону. Тогда Галя все втолковывала мне, что это — важно, что вы должны с этим разобраться. Но, может быть, эти мои сведения устарели — это было месяц назад. Все-таки по ее просьбе напоминаю.

Тогда же я видела Алешкину жену. Она — безукоризненная на вид и в способе вести себя девочка. Алешка по совпадению — где-то за Пахрой, в той стороне. Ему не так уж плохо, хотя не вольно. Я советовала: претерпеть и не искать улучшения. Поскольку о Воле — речи быть не может. Просила написать вам — но, может быть, она меня не нашла, мы уезжали в Ригу и в Таллин (выступала за деньги). Девочка хочет снять жилье вблизи Алешкиной службы.

Также она сказала мне: «Ведь я не могу не увидеть Василия Павловича — для меня это очень важно». Я думала об этих ее словах, но — почему бы ей не хотеть этого?

Сказала также, что от Алешки знает, что — мы (я и Боря) — как бы единственно близкие родные люди, если что — к нам, но в деньгах не нуждаются. (Тут (в месте письма) я засмеялась: над нами.)

Впечатление же от беседы с нею, от сведений от Лешки — в общем благоприятное. Его ничто и никто не терзают излишне — даже он имеет маленькую поблажку в общем уделе (рисовать для надобности части или как ее?).

Потом, к моему счастью, я уверена, что Афганистан хотя бы… да, хотя бы это в нашем случае, — исключено, другие же случаи — очень плохие. Но это я так, от лишней и бесполезной заботы и муки.

Еще: во время выступления в Доме архитектора позавчера, нервничая от мелкой полицейщины, с которою Боря схватился, увидала в зале Тоньку. Очень встретились наши глаза, всегда понимающие. Тонька потом подошла в толчее — скромно и мимолетно, как и подобает близкому человеку. Обещала позвонить (я хотела отдать ей мои Майкины сапоги как ее) — не позвонила — думаю, от какой-то высокой деликатности или разминулись случайно.

Васька! Рассмешу тебя.

Пришел режиссер, как люди говорят: благородный и неблагополучный, Булат просил принять, иначе бы — не приняла. Я очень занеслась в моей отдельности. Да, я занеслась в моей отдельности, а его предполагаемый (уже начатый) фильм — о единстве поколения, о шестидесятых годах. Я сказала: валяйте, снимусь, но не с Евтушенко и Вознесенским, а — с Аксеновым, Войновичем и Владимовым: мы и впрямь не разминулись. Баба-ассистент мне говорит: «Б.А., но ведь это — невозможно». Говорю: вот и я о том же. А Борька — еще был грубее и справедливей. Так, кроме начальников кино, мы повредили кино.

Васька, всегда моя радость, про «Плейбой» — тоже замечательно, изысканно и остроумно. И — твой голос, волшебством осиливающий даже наш почти не действующий приемник.

Еще: с осознанным обожанием читала книгу твоих рассказов. Старым — время не повредило, новым — помогло.

Люблю и спасибо, многие люди думают так же.

Для меня — большая честь твоя будущая статья обо мне.

Жора мне звонил 31-го декабря, он не знал, что я уже от тебя знаю о вашей затее, и не узнал от меня — но два любящих голоса дома говорили — поверх всего, о любви лишь и о других пустяках. Ссылайся на мои любые стихи — свободно, остальное ты сам все знаешь.

Меня — не трогают, после отъезда Жоры все как бы длится их мне ответ: «Ну, теперь ваша душенька довольна?». Длится и мое горькое спасибо.

Важно для меня еще мое ощущение, что не тронут тех, кто вблизи меня: Инку, Семена, <зачеркнуто>, еще есть.

Конечно, если они нас всех вместе не пристрелят. Да — зачем? Нас — почти нет.

Васька, все-таки мне придется продержаться на белом свете: мне надо еще — если не написать, то записать то, что знаю лишь я. Впрочем — вздор, это я от лишней задушевности, я — держусь.

Целую вас, целую вас (через сотни разъединяющих верст, как уже сказано вам не мною и мной).

Андрей же Георгиевич — совсем близок и прекрасен, но ему только этого не хватало, и он подавлен как-то слишком. Но мелочи и умеют подавить усталого человека.

И Ушика любимого — целую.

Спасибо Пику — люблю всегда.

Ваша Белла

№ 37 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру Начало февраля (?) 1984

Дорогие Белка и Борька!

Очень радовались последней почте и Белкиному письму особенно; из него обрисовались черты жизни. То, чего нам не хватает, есть у вас. Хоть ты и пишешь «нас почти нет», а все-таки есть, и мразь, окружающая, заставляет (благое дело мрази) любить друг друга, или, скажем, внимать, оценивать сочинения и просто слова, выражение глаз.

Здесь иные жалуются на «партийность», но на самом деле и партийности-то никакой нет, а есть только искореженная молекула самолюбий. Любое подобие успеха у ближнего (вернее, отдаленного, т. к. живем на огромных расстояниях) вызывает тихий, но отчетливый скрежет зубовный. Особенно стараются те, кому как бы и там и здесь недодали против тех, кому там передали, да и здесь, де, не по праву хапают. Соискательство славы то и дело принимает курьезные формы. Парикмахер Лимонов в нежном возрасте 40 с чем-то лет изображает юного ниспровергателя эмигрантской словесности, с ним заодно такой Леша Цветков свергает Ахматову, а в Израиле пышет злобой Милославский, из крепостных евреев князей Милославских. Ни тем, ни другим, ни третьим не написано ничего, чтобы хоть какое-нибудь право на что-то давало. Хорошо хоть, что Саша Соколов, которого эта п-братия хотела как бы аккумулировать, выбирается из-под них, потому что, хотя и Нарцисс несусветный, но все же подлинный писатель. Недавно прочли его новый роман (еще не вышел) «Палисандрия, история «кремлевского сироты»», дичайший такой «сатирикон» с растлениями старух, коллекционированием трупов, словом — портрет российской интеллигенции. Последний раз говорили с ним по телефону, и он стал говорить о твоей книжке, восхищался, что меня порадовало — явное преодоление лимоновщины.

О твоей книге несколько раз — с неизменным захлебом — говорил по телефону и А. А. во время своего парижского триумфа. Захлеб относился к самому факту выхода книги: дескать, не только у меня все хорошо, но и у Белки все хорошо.

Я спросил его: случайно не слышал ли чего-нибудь об Алеше? Ответ опять же с радостным каким-то захлебом: представляешь, ничего не слышал, просто ни словечка! Я говорю: Андрей, ты по десять раз в году за границей (ну, уж по десять, обижается он), неужели никогда в голову не пришло услышать, как там сын друга. Он отвечает смущенно: а я думал, что это тебе не важно, не интересно вообще… Ну, Бог с ним!

В конце февраля начну писать статью о «Тайне» и «101-м» для Жориных «Граней». Мешал роман, но теперь я его кончил, и стало чуть больше времени. Роман получился здоровенный, хоть и меньше «Ожога», но больше «Крыма», т. е. 505 стр. Называется он «Скажи изюм». В принципе — история «Метрополя», но персонажи все выдуманные, никто себя, надеюсь, не узнает за исключением Ф.Ф. Кузнецова — Фотия Фекловича Клизмецова. Читал пока, кроме Майки, только один человек, Илья Левин, и читал три раза подряд.

Спасибо, что моих ребят так гостеприимно встретили. Они, Пол и Дэвид, приехали под большим впечатлением и, хоть в чтении и не поняли ни фига, но общая атмосфера и личность чтеца очень вдохновили.

Почему бы все-таки не попробовать почитать на этих берегах? А.А. сказал, что, по его мнению, вас бы пустили, если б вы нажали. Отчего бы не заявиться (в смысле подать заявление) и не установить сроки? Помимо разных гуманитарных выгод, включающих и наш эгоизм — видеть вас, эта поездка, думаю, могла бы сильно поправить благополучие. Тур по университетам и русским скоплениям явно принес бы неплохие деньги. Только это нужно заранее все организовать. Приглашение Солсбери еще действует?

Мы очень вам благодарны за то, что приняли нашу Нину. Она написала, что шла к суперзвездам не без робости, но была полностью очарована и т. д. Мне нравится (и Майке тоже) ее внешность (американцы привезли пачку снимков), а также ее отношение к Киту; в его дурацкой армейской жизни она стала настоящей опорой — ездит к нему часто, вообще как-то все держит под контролем. Подкупает также, что не смущается контактов с человеком, «опорочившим высокое звание гражданина СССР», в отличие от своей мамы, которая по нашим данным — настоящий «советский персонаж». Словом, мамаши у ребят с обеих сторон удались.

Отправляю эту почту за несколько дней до отъезда в Париж. Там 17 февраля в Театре Шайо премьера «Цапли». Не знаю, писал ли я уже вам об этом — играть они собираются параллельно с «Чайкой» и почти тем же составом, а что самое замечательное — в тех же декорациях, ибо почему же в имении Треплева не быть сейчас советскому жуликоватому пансионату «Швейник». Витез хочет даже чучело чайки оставить там где-нибудь в уголке, чтобы не бросалось в глаза. Благая идея вроде бы для МХАТа, вторая птица на занавес просится. Я, честно говоря, очень предвкушаю французское действо. Пусть даже спектакль будет дрянной (но, надеюсь, не будет), а все-таки — большой театр, зал на 800 сидений, все-таки какое-то вознаграждение, а то все пишешь, как в прорву какую-то, и все поглощается без звука. Я имею в виду опять же русскую аудиторию. Жаловаться на невнимание Запада все-таки не приходится — книги собирают порядочный урожай рецензий и здесь, и в Европе. Русская же пресса (а тут этих журнальчиков и газетенок развелось как грибов, в NYC две(!) ежедневных газеты, три еженедельника, 3 «толстых») до сих пор не отрецензировала «Бумажный пейзаж», хотя пишут черт знает о чем, обо всем. Миляга Алик Гинзбург говорит: диссиденты тобой недовольны, считают, что ты их высмеял в «Пейзаже». А я о них и не думал.

Что происходит в Москве с вождями и с самим «волшебником Изумрудного города»? Недавно Додер писал в «Вашингтон пост», что они опрашивали москвичей и выяснили, что из 10 девять понятия не имеют, что с главным что-то не в порядке, даже не знают, что он отсутствовал на сессии. Великий народ; уже и подчиняться некому, а все подчиняется!

Недавно для класса перечитывал «Несвоевременные мысли» Горького. Поучительное чтение, особенно в эмиграции; эффект странно остужающий. Любопытно, что это единственная книга «буревестника», в которой он не кокетничает с читателем и не развешивает безвкусицы своей обычной. В классе студенты, между прочим, больше всего удивлялись, как уж (по-английски а garden snake) умудрился залезть «высоко в горы».

Все время ходят противоречивые слухи о Любимове — то он собирается обратно, то, наоборот, к нам, за океан. Андрюша Тарковский готовится к съемкам «Гамлета» весной в Швеции, а USC в Los Angeles хочет его пригласить на следующий год. Насчет еще одного Андрея, т. е. Битова. Передайте ему наш огромный привет. Брательник его совсем исчез с горизонта, никто не знает, где он и что делает. В этой связи жалко, что А. теперь вряд ли в скором времени на наших горизонтах появится.

И вот еще один Андрей (Дмитриевич Сахаров). Мысль о его судьбе и о больной Люсе и о той прорве говна, которыми их заливают, порой просто жить не дает. До нас дошло, что Галя Евтушенко очень им помогает. Вот молодец какой!

О самом Евтушенко вчерась прочел в «Тime», что он опять стал непочтителен с начальством, но по-прежнему очень популярен среди читателей — продано 4,5 миллиона копий последнего романа. Американы все-таки неподражаемы, даже тов. Амфитеатров.

Обнимаем вас, целуем, ждем писем.

В & М

№ 38 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 10 февраля 1984 г.

Дорогие любимые Васька! Майка!

(Как возрос в значении наш маленький суффикс: и всегда прежде бывший нашим, он стал увеличительным суффиксом, клятвою в близости вопреки всему.)

Еще раз — с Новым годом! Получили вашу открытку и радовались ей, как и подобает детям при милости Деда Мороза.

Вчера показала Лизе Васькин портрет: кто это? Лиза с удивлением на меня посмотрела: не подозреваю ли я ее в недоумии? Но все же трогательным голосом, как бы сожалея о недоумии других, сразу ответила: «Дядя Вася Аксенов». Так что вот какое у вас незабываемое личико.

Сейчас Лиза пишет вам сама. Лиза — совершенно брат, пониматель, сострадатель.

А Анька — вдруг стала обратна мне, но возраст ее таков, и влияние славной бабушки, и непонятность моей судьбы, тяготящая ее, и естественное желание благополучия. У нее, впрочем, есть больше, чем принято в средних благополучных кругах, чье уютное устройство соответствует ее представлению о правильной, надобной жизни. Но — нет меня как правильной и надобной матери, и нет разгадки моей неправильности. Я все время мучусь и сожалею о ней, не умея помочь ее мучению. Хотя бы возраст этот — еще продлится, потерзает ее и нас и пройдет. А дальше разберется как-нибудь.

Но это я так, Майка, не пищу, а болтаю, не художество свершаю, а разговариваю с вами, — как бывало, как должно быть.

Все же мне нужно не сказать, а написать вам нечто — важное, тяжелое (не пугайтесь), сейчас поймете, о чем речь.

Этот день — с его чудным утром, с птицами за окном — хотела написать: только наш с вами, но вспомнила: 10 день ф

Ну, Васька! не успела дописать 10 ф…: Пушкин! — вбегает Лида Вергасова: Андропов помер.

Продолжение письма 17 февраля 1984 г.

Васька и Майка, стало быть, я написала: 10 ф, пред тем ужаснувшись: как я забыла? День смерти Пушкина! — влетела Лида, и я не дописала.

И все-таки — это был День смерти Пушкина, и наш с вами день.

И вернусь к тому, что я хотела написать сначала вам, потом — для других.

Вы — сосредоточьтесь, а я изложу вкратце.

В конце сентября прошлого (1983) года мой добрый и достопочтенный знакомый, ленинградец, поехал в служебную (инженер) командировку в Набережные Челны. Оттуда, ранним утром, на «Ракете» он вы-ехал? вы-плыл? в Елабугу, это и то рядом. Все тем же ранним, мрачным утром (оно не успело перемениться, да и не менялось в течение недолгого осеннего дня) Георгий Эзрович Штейман (так его зовут) ждал открытия похоронного бюро г. Елабуга с тем, чтобы заказать венок: «Марине Ивановне Цветаевой от ленинградцев». Бюро открылось, и к нему все были добры, учтивы, объяснили, что ленту исполнят через час, но — цветы? Научили пойти в институт, где растут какие-то цветы, сказали: «Столяр, который делал гроб для М.И.Ц., умер недавно». Георгий Эзрович пошел в институт, там ему дали то бедное, что у них росло в горшке, с тем он вернулся в бюро, взял ленту (это все как-то соединили), его научили, как идти на кладбище и где искать, он шел, страшно подавленный и мыслью своей, и видом города.

Он поднимался к кладбищу, видел — уже не однажды описанные — сосны, услышал за собой затрудненное дыхание человека и от этого как бы — очнулся. Обернулся: его догоняла, запыхавшись, женщина в платке и во всем, что носят и носили, то есть, как он сказал: «простая, бедная, неграмотная женщина». Она (он только потом понял), еще не переведя измученного жизнью и ходом вверх дыхания, сказала: «Это вы — из Ленинграда, к Цветаевой? Столяр, который делал гроб, — мой двоюродный дядя, он умер и перед смертью покаялся: «Я — у покойницы, у самоубийцы, у эвакуированной, из фартука взял — не знаю что. Возьми и пошли в Москву — мой грех!!»

Не стану, Василий, воспроизводить речь столяра и родственницы его. Это ты — в художестве, я — лишь суть тебе описываю.

Георгий Эзрович, по моей просьбе, записал все это. А ВЕЩЬ — взял, он не мог найти меня, и все это стал сразу рассказывать мне недавно, в Ленинграде, после моего выступления.

Утром, еще не видев и не трогав ВЕЩИ [он в пять часов пополудни мог мне это отдать (до — на работе)], я, дождавшись приличного для звонка часа: кому же скажу? Анастасии Ивановне — опасалась испугать, и слышит плохо. Юдифи Матвеевне! — все сразу поймет. Боря, кому же?! — и звоню, и попадаю в их общий разговор. (Юдифь Матвеевна Каган, дочь Софии Исааковны Каган, — ныне самые близкие фамилии Цветаевых люди.)

Анастасия Ивановна — Юдифь Матвеевна — я — разговариваем втроем. (Юдифь Матвеевна мне потом сказала: плохая техника на службе мистики.)

У Марины Ивановны Цветаевой в правом кармане фартука (родственница столяра, да хранит ее Бог, не понимала: почему фартук, не знала она этого) был маленький предмет, с которым она хотела уйти и быть: старинный блок-нот-ик, 3х4 см, в кожаном переплете, на котором вытеснены Бурбонские Лилии, вставлен маленький карандашик.

Бурбонские Лилии — это ее известная заповедность, я уж все про это собрала, что могу, потом займутся другие.

Поверженные Бурбоны, Людовик XVI, я сейчас не об этом, о том лишь, что с этим маленьким предметом пошла она на свою казнь. Она предусмотрела все (что, ты понимаешь, например, Асеевы возьмут Мура и будут воспитывать «как своего»), но не думала, что гробовщик возьмет из кармана и вернет — получилось, что мне. Бурбоны — да, пусть, но это талисман был, важность, с собой.

На меня это подействовало сильно, тяжело — но в радость другим пусть будет как неубиенность, неистребимость.

Анастасия Ивановна взять «книжечку» отказалась. Ей было тяжело держать ее в руках. Воскликнула: «Все Маринины штучки! Но я ее знаю — это вам от нее».

Возбранила мне отдать в Музей изящных искусств (я все же отдам, если там и впрямь будет открытая экспозиция, посвященная И.В. Цветаеву и всей семье Цветаевых, а это, я думаю, вскоре, может быть, будет).

В Музей же в Борисоглебском переулке — не верю, я до него — не доживу, как, впрочем, верю, что при моей жизни не увижу я, как выкидывают «содержание» дачи Б.Л. — в новую форму.

Вот, Васька, что хотела я написать тебе — вольно, больно, как должна, — а далее все это я строго опишу для других, выбрала: «Литературную Грузию», для сведения почитателей Марины Ивановны, но как-то и у них — мороз по коже (для них — лишь описание сути, и все равно как-то нецеломудренно выходит в предположении опубликовать, да и опубликуют ли? Но я сразу предала это изустной огласке, как-то надо и написать).

Не буду я — в журнал, вам лишь.

Васька и Майка, вот написала вам 10-го февраля про Ань-ку — и сожалею теперь, у нас, после этого мимолетного признания вам, что-то случилось вроде моря-горя: как смела я так серчать, накликала ее и мои слезы. Совсем испепелилась я из-за Аньки — своею виной, в чем она, бедное дитя, виновата?

Так что — все начальные слова моего к вам письма оказались роковыми (не станем преувеличивать, хе-хе).

Аньку — боле всех жалко, зачем я написала? Ей, из всех нас, — труднее всего, именно потому, что она хочет того, что я никак и никогда не могу дать ей.

Васька, поговорим о другом.

Пожалуйста, напиши сам Гаррисону Солсбери, что мы получили снова его безмерно доброе, умное, изящное приглашение.

Я не оставляю надежды увидеть вас — именно потому, что я не скрываю, что хочу увидеть вас — напоследок, и более ничего, я как-то понимаю, что нас могли бы выпустить — при их обстоятельствах, если они перестанут так свирепствовать с Америкой (не перестали).

Но Гаррисону — ты напиши, что спасибо! что — как он добр и умен, что — как мы ценим его тонкость и великодушие, его слог.

Мы — пока не думали даже об оформлении, но — посмотрим, вскоре пойму.

Целую вас, мои дорогие и любимые.

Спокойной ночи.

Завтра напишу вам еще немного вздору.

18 февраля 2 часа пополуночи.

Продолжение 18 февраля 1984 г.

Васька и Майка!

Не прошло и десяти минут — я снова пишу вам.

Полная Луна — но мне ее не видно: за мглой небесной.

Как гнев небес и принимаю.

Васька, ты понял же, что «книжечка» — мое условное и неправильное название?

«Блок-нот» ик — где предусмотрено вырвать листик. Ни один листик не вырван. Карандашиком — черкнуто — не М.Ц., конечно, кем-то, кто пробовал карандашик.

Сам этот маленький старинный предметик — флорентийского происхождения. (Все, кого люблю, музейные работники Ленинграда и Москвы, но на этот раз не во Флоренции дело — это, кстати, никто не объяснил мне: почему Флоренция сделала своим знаком, пусть сувенирным, лилии Бурбонов? Я правда не знаю.)

Всех — в Музее Достоевского, в Лицее (Мойка, 12 — на капитальном ремонте, уж — не увижу, да и не надо), в меншиковском дворце — оторопь брала от… да и совпадений много было.

Опять, Васька, можно — про Ленинград тебе скажу?

Я не умею его снесть, перенесть, действует — чрезмерно.

Но — как им удалось — не убить? Ведь они — все убили в Ленинграде? Был «день блокады» — о Вася, Гаррисон знает, — а мы шли, рупоры кричали — и как совершенно затравленный, я ужаснулась напротив дома (№ 47, Большая Морская, дом Набоковых), в доме гр. Половцева, я его не знала, там Союз архитекторов, — к сожалению моему, дом (Половцева) — роскошен и на него претендует исполком.

Но — как им удалось не убить ленинградцев?

Неужели этот неубиенный, неистребимый город оснащает лица людей — светом?

Ведь не было возможности — особенно у Ленинграда — выжить?

Откуда опять берутся лица и души?

Неужели есть таинственный и неведомый нам приток?

Анастасия Ивановна Цветаева (я топала при ней ногой: зачем не объясняет, в книге, почему, по какой именно причине, она узнала про смерть М.Ц. — через два года, неужели два ее ареста — ничего не значащая одна деталь) — А.И. подлинно и совершенно верует в Бога, она считает все это благом.

Для точности замечу: не очень я, конечно, топала, но нечто в этом роде — совсем было. Измученная «блок-нот» иком, как рявкну: «Не желаю сейчас ничего слышать про вашего Горького». Но и А.И. была им («блок-нот» иком), лишь его завидев, измучена, все же кротко сказала: «Моего Горького — не обессудьте».

Смысл же (это трезвости любви Софьи Исааковны, Юдифи Матвеевны и — моей) в упреке, с которым никто не смеет обратиться к А.И., не должен сметь: куда девались маленькие подробности (всеобщая гибель и разлука)? зачем было печатать вторую часть книги ценой таких недомолвок? (ты читал ли? прочти)

Но А.И., конечно, видит в этом другой, высокий, смысл, и одно ее описание, как она узнает о смерти сестры, может быть, важнее недоумения непосвященных: почему — через два года? и где? (а ей еще предстоит второй арест и последний обыск, который смел уже все, кроме этой вот «книжечки», взятой из кармана фартука).

А.И. — благодарит ее сажавших как исполнителей Божьей воли (она им так и говорила, к их удивлению), но за себя лишь можно так благодарить, за других — нет, все-таки — нет.

Передаю вам благословение А. И., под которое всегда склоняюсь, когда крестит перед нашим (с Борькой) уходом: «Я — лишь молюсь за вас, да хранит и благословит Бог вас, ваших детей и СОБАКУ».

А.И. мне заметила: «Вы слово «собака» пишете с большой буквы, а я все слово — большими буквами. Она (как и М.И.), надеюсь, это ничему не противоречит, СОБАК считает ниспосланными и заведомыми небожителями.

Пока распространяю на вас, на детей, на СОБАК это ее благословение, но сразу же стану еще писать вам, потому что на этот раз (если с Черненко ничего до завтра не случится) — оказия к вам не сорвется.

Продолжение письма

Васька и Майка,

не знаю, сколько у вас времени, а в Переделкине — двадцать минут шестого часа все того же дня февраля.

Еще про Анастасию Ивановну Цветаеву.

Я была — в отчаянии, как может быть лишь в письме сказано, что испугала ее уверением в том, что это вам (ей) — весть.

(Вы обязательно возьмите ее «полную» книгу воспоминаний, где вот про лагерь, про… — опущено по ее каким-то высоким, конечно, соображениям, да и кто может укорить ее.)

Это: не выкидываю, посылаю.

Все-таки звоню: «Анастасия Ивановна! Вот — собака около телефона».

Целует в телефон собаку. «А кошки — у вас есть?»

«В Москве. Здесь не могу, птицы едят под окном».

А.И. рассказывает:

«В лагере, еще в том бараке, у меня был кот…»

Далее — своими словами: был кот, но возлюбил А.И. — и по причине задушевности и по той, что она его — она его — кормила, сама — не ест, и кот этот тяпнул птичку (не спросила — какую именно), А.И. успела выхватить птицу, которая показалась ей — полуубитой, положила за пазуху ватника и пошла, вместе с другими, на близлежащую товарную станцию, где ей следовало разгружать или загружать вагоны, это мне не сказано.

А.И. взяла бездыханную птичку и положила ее на (буфер, что ли) — пусть кто-то, пусть бездыханный, — уедет отсюда.

Состав тронулся, птичка очнулась и взлетела, и полетела.

Кот, как вы и сами понимаете, — как и я знаю всей душой, — ни в чем не виноват.

Более я писать не стану. Я — не безумна, просто редко разговариваю с вами.

Сейчас же во что-нибудь положу и заклею.

Иначе — не пошлю!

Сколько я сожгла писанного вам (и сейчас пойду).

Я же — уеду в Тарусу. Еще учтите, что в то воскресенье — оказии не случилось. Зато — завтра.

Все события — пусть хоть такие.

Прощаюсь, простите, люблю,

ваша бедная Белла

Продолжение письма (?)

Васька и Майка!

Вчера ходили с Лизкой в лес.

Заблудились в трех соснах. (Оказалось, что она знает три сосны, она «бегает», — как ты, с меньшим успехом.)

Она — вывела меня на дорогу. Говорит: «Пойдем этим путем, ты-то помнишь, где жили дядя Вася и тетя Майя?»

Я говорю: «Теперь этот дом меня не интересует».

№ 17? Номер дома я увидела при полной Луне.

Лиза: «Вот дом дяди Васи и тети Майи».

Засим прощаюсь.

№ 39 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру 11 апреля 1984

Дорогие Белка и Борька!

Несколько дней назад умерла Би Гей. Мы ее еще застали, когда поехали на мартовские каникулы во Флориду. Впрочем, она была уже почти в агонии, только лишь временами из нее выныривая. В один из таких моментов Пик нас позвал в спальню. Она нас узнала и прошептала: Thank you for coming. I lоve you so much… Пик тогда попросил меня рассказать ей о твоем письме и о цветаевском блокнотике. (Ему я уже подробно об этом рассказал.) Би Гей эту историю выслушала очень внимательно и прошептала что-то вроде it’s great и, как мне показалось, с каким-то ощущением причастности.

Между прочим, она очень гордилась стихом, который ты ей прислала и несколько раз раньше при встречах и по телефону мне говорила, что все поняла, но не может перевести название «Звук указующий» и просила меня найти что-нибудь подходящее. Я в конце концов ей сказал, что это можно перевести, как The Guiding Sound, и она сказала, что вот теперь все понимает.

Забавная деталь на фоне этой трагедии. Когда мы вошли в спальню, за нами проскочил и Ушик. Встал на задние лапы и лизнул Би Гей в руку. Она ему улыбнулась и сказала: sweat baby… Вот уж, действительно, эти собаки — ты права — небесные создания!

Тарковский, когда у нас был, все с Ушиком играл и говорил: это же ангелочек. Кстати, у него в «Ностальгии» есть несколько таких ангельских явлений в виде собаки и маленькой девочки.

Мы Ушика этого негодного (заочного друга Вовы-Васи) иной раз зовем «ангел-обжорка», «ангел-храпелка», «ангел-дрочилка».

Литтеловский дом в курортном городке под названием «Санкт-Петербургский пляж» в самом деле райское местечко. Он стоит на берегу канала — там все изрезано каналами, вытекающими в Мексиканский залив — над ним пальмы и другие чудные деревья. Летают деловитые пеликаны, а цапли (цапли!) садятся прямо на маленький их пирс, прямо с которого Пик ловит рыбу и вытаскивает ловушки с крабами. Пожить там Би Гей почти не пришлось. Как вы знаете, они там поселились, когда она была уже больна, кажется, после двух уже операций. Пик был абсолютно измучен, он все делал своими руками — и уколы, и перевязки, и все прочее. Мы застали там их сына с семьей и Андрея, а также маму Би Гей, крошечную старую леди из Кентукки. Мы там сняли номер в отеле и провели три дня. Каждый день ездили к ним, но Би Гей уходила все дальше, и общаться с ней уже было почти нельзя.

Однако это еще тянулось несколько дней. Мы поехали в Майами, потом вернулись в Вашингтон, она еще была жива, и вот только несколько дней назад отдала душу Богу.

Мне запомнился один ее приезд из Москвы. Она была в тот вечер очень веселая, мы пили шампанское, и она рассказывала о вас и о московских очередях, в которых она стояла, чтобы купить шлепанцы одному из пятидесятников: американское посольство не смогло обеспечить его 46-й размер. Итак, ушла.

Цветаевская история совершенно фантастична. Она должна тебе дать толчок для большой работы: там может быть очень много всего, в том числе и твой «101-й километр», и Европа, все эти дела, проза и стихи; уверен, что ты этого не потеряешь как отчетливого сигнала для работы, сможешь сделать поистине что-то сногсшибательное с той литературной и душевной высоты, на которой ты уже стоишь.

Я начал уже писать «Прогулку в Калашный ряд», т. е. статью о стихах, где Белка будет главным героем, но тут вдруг свалилось множество суетных американских дел. Все как-то очень плотно пришлось на апрель и начало мая: три конференции и две лекции и еще какие-то срочные работы для хлеба насущного. В середине мая мы едем в Токио на конгресс Международного ПЕН-клуба, а вот по возвращении, уже находясь в зоне продолжительных академических каникул, как раз и закончу «Калашный ряд» для Жориных новых «Граней».

Его самого с Натальей мы ждем через несколько дней в Вашингтоне, на неделю. Они остановятся у нас. В их честь устраиваем прием с ровным представительством как левого, так и правого американских крыльев. Слабо надеемся, что обойдется без мордобоя.

Кажется, я уже писал вам, что в феврале мы ездили в Париж на премьеру «Цапли», однако явно не писал, что это был настоящий успех. Вот уж неожиданность, в самом деле! Пиша тогда по соседству с вами, в снегах, даже и не думал, что это будет поставлено, да еще и в шикарном парижском театре. Множество интервью по радио и ТV, рецензии и статьи во всех главных газетах и только в нашей «Русской мысли» — ни одной строчки, вот как мило.

Говорят, что Вознесенский какую-то дерзновенно-интел-лигентскую статью напечатал в «ЛГ», я ее как-то пропустил. Также говорят, что он собирается сюда за почетной степенью доктора в Оберлинском колледже. Вообще, письменники кое-какие несмотря на «антисоветскую истерию» здесь все-таки мелькают. Каких-то 17 душ где-то промелькнуло в Калифорнии по вопросам любви к миру. Там же пребывает Мих. Шатров, которому, оказывается, специально запретили со мной общаться, как будто это общение кем-то подразумевалось. Все это я пишу, потому что вам, Б & Б, пора уже приехать.

Большое спасибо Лизке за ее стенгазету. Она у нас висит на стене. Между прочим, у нас на стене висит и Борькина большая картина с граммофонами, которая попала к нам (на время) путями неисповедимыми.

Появлялась ли у вас наша Нина?

Целуем множественно.

Вася, Майя, Ушик

№ 40 В. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру (на почтовой открытке) 16 января 1985 г.

St. Maartin Island

This island smaller than Crimea, but France and Holland set in here.

Kisses!

16.01.85 (почтовый штемпель) St. Maartin

№ 41 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру Весна (?) 1986

Дорогие москвитяне!

Читаю сейчас «Выбранные места из переписки с друзьями» (для своего университетского семинара) и стыжусь оттого, что наша переписка заглохла и больше, кажется, по моей вине, чем по вашей.

Как все-таки Николай Васильевич отменно старался в этом направлении! Какая все-таки эпистолярная активность существовала меж европейскими Минводами и российскими столицами!

Сказать, что эпистолярный жанр относится к минувшему веку в нашем случае будет смешно, не так ли, ибо между нами не существует ни телефонов, ни самолетов, то есть, по сути дела, наши отношения переведены не в XIX век (тогда уже была система почтовых дилижансов все-таки), а скорее в ХVI — письмо в Китай с оказией Марко Поло.

Гоголь к друзьям, как известно, относился с нежнейшей функциональностью; то денег просил, то обстоятельных дневников российской жизни, ибо бесконечно испытывал нужду в кормежке и в аутентичности. Окружающая франко-немецко-итальянская жизнь его ни хрена не интересовала (очевидно, не казалась аутентичной), он все-таки всегда считал себя русским внутренним писателем, несмотря на 18 лет отсутствия, может быть, потому что мог вернуться в Империю в любой момент. На этой «аутентичности» он, очевидно, и прокололся: по почте эта херация не пересылается.

Нашему брату, очевидно, чтобы сохраниться в профессиональном артистическом качестве, нужно искать подножный корм, привыкать к амфибиозности существования, не настаивать на внутренней «русскости» 100 %, а напротив, утверждаться в русском эмигрантском качестве.

К амфибиозности между тем вырабатывается все более стойкая привычка. Столько раз на дню приходится нырять из воздуха в воду и выныривать обратно, что уж и не знаешь, что считать «воздухом», а что «водою» — русский или английский.

Иногда, впрочем, две стихии замечательно перемешиваются. Вот недавно заспорил я с одним типом из-за стоянки на улице. Я кричу ему из своей машины «Мудак ты е…й!», а он мне отвечает из своей: «Fuck you». По пятницам у меня трехчасовой семинар в соседнем городе Балтиморе, после чего, возвращаясь в автопотоке домой и слушая программу местной станции-интеллектуалки «AU things considered», я вдруг замечаю, что думаю на чужом языке, и даже «тухлая вобла воображения» ворочается как-то не по-нашему. Не очень-то приятное ощущение, должен признаться, во-первых, потому, что своего не хочется отдавать, а во-вторых, потому, что в чужом-то уж никогда не избавишься от неуклюжести; жабры работают хуже легких.

Изредка появляются в наших водах пловцы из прошлого. Прошлой весной, например, один такой долговязый пожаловал. Уселся в кресло и стал не без нервозной уверенности, как будто по отработанному списочку, предъявлять претензии: пишу, оказывается, не так, как хотелось бы, слишком много иронии, обижаю борцов за мир вроде Габриэллы Гарсии, не возражаю против возвращения Никарагуа в лагерь потребителей туалетной бумаги, по радиостанции нехорошей выступаю, которая финансируется знаешь-кем-зловещий-шепот (сведения, очевидно, полученные непосредственно от Генриха Боровика), а самое главное, вот самого его, ночного гостя (визит произошел в полночь), обидел — сказал, видите ли, в здешнем журнале, что хоть и сам гость раздобыл себе славу без помощи ЦК, но все же и ему приходилось подкармливать ненасытное чудовище стишком-другим.

Странная какая-то диспропорция, несоразмерная обидчивость для человека, который прекрасно знает, что о нем говорят все, кроме меня, бывшие соотечественники.

Страннейшей оловянной невинностью наливаются зенки, когда в разговоре выплывают гадости, сказанные им обо мне то в Каракасе, то в Брюсселе. Тебя удивляет, что мы об этом знаем?

При слове «мы» он всякий раз корежился, очевидно воображая спецслужбы Запада. Самое замечательное у этих типов то, что они очень быстро начинают верить собственной лжи. Кто это «мы»?

Мы — это я, Майя и Ушик. Какой еще Ушик? Наша собака. Какая еще собака? Вот эта, что лежит у камина в двух метрах от вас, мусью. Оказывается, за два часа беседы так старательно по списочку шел, что собаку не приметил. Вот вам хваленая российская литературная наблюдательность! «Одиннадцать невидимых японцев».

Другой посетитель из того же цеха был все-таки значительно приличнее. Первого, надо сказать, отличает полное отсутствие Ч.Ю. Очень не любит, когда собеседник шутит, досадливо морщится в таких случаях, скалится, как бы не слышит. Второй, напротив, с шуткой дружит и вообще порой все-таки вызывает что-то доброе в памяти: окрестности «Метрополя» и т. п. Однако и на старуху бывает проруха. Вдруг звонит озабоченный:

— Весь Нью-Йорк говорит, что ЭТО Я изображен в недавно вышедшем романе. Скандал. Ты что-то должен сделать.

— Пардон, что я могу сделать — переписать?

— Сказать, что это не я.

— Это не ты.

— А все говорят, что это я.

— Ты сам себя узнал?

— Нет, я думал, что это Б.

— Скорее уж Б., чем А.

— Однако он назван А.!

— Что же, разве нет других А.? Он мог бы быть отчасти и В., не так ли?

— Разумеется, но весь Нью-Йорк…

Поразительная чувствительность сейчас развивается в этом цеху при малейшем намеке на некоторую неполноценность репутации. «…Ну, вот и все. Да не разбудит страх Вас беззащитных среди дикой ночи. К предательству таинственная страсть, Друзья мои, туманит ваши очи…». (Даже «Грани» отредактировали в цитате «предательство» на «враждебность».)

Со времени же написания стиха, обратите внимание, какая произошла эрозия понятий: и страха уж нет, а есть опасочки, и страсти уж нет, а есть склонность, а уж разнокалиберные подляночки-то разве предательствами назовешь — это уж будет, как англичане ГОВОРЯТ, ТИПИЧНЫЙ «overstatement».

Итак, вы видите, что родина все-таки снабжает меня достаточным запасом аутентичности, однако это вовсе не означает, что она остается единственным ее источником и поводом.

Тут, конечно, и своей «аутентичности» хватает, как в рассеянии, так и среди туземных масс. Недавно, например, вся творческая Америка со сдержанным умилением свидетельствовала примирение двух классиков, восемь лет назад бивших друг другу морды.

B соцреализме, помнится, такие процессы носили более загадочный характер. Вспоминается «время пробуждения», шестидесятые годы, когда в буфетной зале возникали турниры стульями и бутылками, а на следующий день участники турниров мирно знакомились друг с другом, как бы отказываясь отождествлять вчерашних фурий с собой, похмельными кисами. Простота этих отношений, увы, относится уж к ностальгии. Нынешние литературные мордобои на пространствах планеты и времени принимают диковиннейшие формы.

Вот вам пример. Прошлым летом в Париже процитировал я в статье одного из москвичей, возмутившегося наглостью одного из жителей передового ближневосточного государства. Имена, разумеется, ни того, ни другого не были названы, однако южанин себя узнал и разъярился и через несколько месяцев в Вашингтоне я узнал, что он, оказывается, давно уж меня ненавидит (вот какие сильные чувства!) и теперь у него «развязаны руки». Стало быть, надо ждать теперь пакости с Ближнего Востока. Как видите обстоятельства российской литературной жизни усложнились в сравнении с XIX веком, когда «Письмо Белинского Гоголю» проехало всего лишь от Бад-Бадена до Висбадена.

Или вот еще — для того, чтобы поскрежетать зубами в адрес вашего покорного слуги берут 20-летнюю американскую сикуху и под ее именем просовывают в местный журнал такую посконную мразь, которая этой сикухе и присниться не могла, если только она не спала с 10 лет с кем-нибудь из наших титанешти.

Словом, интересно; почти не скучно и почти не противно или, как поет советский народ: «Я люблю тебя, жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала!»

Обнимаем.

Вашингтонцы.

Посылаю копии не потому, что дорожу писаниной, а потому что писал в Белкином альбоме, а вырывать из него жалко.

VA

№ 42 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым 3 мая 1986 г.

Христос Воскресе!

Дорогие родные Васька и Майка, странно и дико взывать к вам из яви хладно-солнечного ветреного дня, где кривятся и морщатся портреты вождей, снимаемые к Пасхе, толпы рыщут «сырковой массы особой», достижимые напитки — 13 р. 50 к. самые дешевые.

Но — бурно, многолюдно, страшновато. Зловещий бред этой яви очень усилился в последнее время… Или мне кажется, от капризности, или впрямь столь выпуклого и душного мрака не помню. Что-то новенькое невольно ощущаешь в вялом и безвыходном гибельном сюжете, то есть старенькое, конечно, — эх, где привычные <нрзб> их увядание теперь вспоминается как кротость и уютная унывность.

Остается принимать надрывности завихрений, невидимо колеблющих трясину, — за безграмотный и безошибочный исторический оптимум: несколько столетий, не больше.

А собственная жизнь, насущная жизнь людей вокруг и детей рядом — мимолетность, выгадаем какой-то блик, большего не надо.

В феврале и марте этого года была постояльцем дома творчества композиторов на окраине города Иваново: эта окраина сильно повлияла на меня.

Я и прежде знала — но здесь впопад очутилась, сильно действует, очнуться не могу.

Только что вернулись с Борей из Таллина — ощущение, как от Иваново; и шпили, и мостовые, и кроткий залив лишь усугубляют отчаяние: им-то за что?

Из смешного: 30 лет «Современника», никто не опасался, но — вопреки елею — немного разговорилась и проговорилась бедная остаточная богема.

Взыскали с «Современника» — мое маленькое злорадство, но и «капустников», говорят, больше не будет.

Васька, если вдруг где-нибудь и как-нибудь соотнесешься с Юрием Петровичем Любимовым, передай ему изъявления любви, нежности, печали и верности, — я во всех этих чувствах к нему и к Театру еще крепче, чем прежде… — чего не скрываю, разумеется.

У нас — безвыходно (вдруг нет!) болен Володя Кормер.

Человек с честью, талантом и умом, — не может снести, нечаянно гибнет.

Я, Боря, близкие нам — все же имеем близ друг друга, шутки, вздоры, выпиванья, автомобили с флагами — печалит это, но и смешит.

Васька, пожалуйста, пришли еще один «Изюм» — у нас было два, я-то прочла и ликовала, а Борька, от честности, не успев прочесть, отдал Липкину и Женьке Попову.

У Андрея Битова — вдруг вышли две прекрасные книги: в Тбилиси и в Москве. («Вдруг» — это долго было, но сбылось. Андрей тоже печален, он тебе сам напишет завтра. Мы все едем в Переделкино. Женька собирался завезти письмо тебе: он завтра не сможет приехать. Светка ложится в больницу, но это ничего, не ужасно.)

Васька, ты — совершенная радость для меня и для нас, и многие, к счастью, люди любят и знают тебя. И в Таллине все что-то твое брезжило, мерцало, усмехалось и сияло — пили за тебя после двух часов пополудни, с вольнолюбиво-раболепными эстонскими литераторами.

Маята, не терзайзя из-за матушки чрезмерно. Галя Балтер пишет тебе отдельно, письмо ее прилагаю. Я тебя люблю и целую, а ты будь мудра и спокойна, думать о поездке сюда — по-моему, никак нельзя, разве что иметь такую художественную грезу, всегда утешительную. Как не-греза — такое намерение не может тебя занимать, к счастью, это и невозможно, — иначе было бы слишком безумно и опасно («Подвиг» — Набокова, этого довольно для подвига).

Дорогие, родные, любимые!

Примите нашу любовь, да хранит вас Бог!

Целую Ушика!

Всегда ваши,

Белла,

Борис

Дорогие! Христос Воскресе! Целуем вас и пьем за вас.

№ 43 В. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру Июль 1986 г.

Дорогие Белка и Борька!

Пасхальные письма приплыли к нам уж, пожалуй, не раньше, чем к столетнему юбилею статуи Свободы, потом мы стали собираться в бегство из Вашингтона, где жара этим летом невыносимая, и вот сейчас пишу уже из Вермонта, некоторые подробности из литературной жизни которого вы найдете в письме к Женьке. Впрочем, аккуратность — это, очевидно, последнее, чего можно ждать от наших почти астральных контактов.

Худо-бедно, но уже шесть лет прошло с того дня, когда вы все стояли за стеклянной стенкой, а мы уходили за священные турникеты. Белка, твое описание праздничной ситуации весьма впечатлило нас и лишний раз показало, как стопроцентно эти ситуации, пространства и периоды не считаются с нашими желаниями, столь умеренными, и надеждами, все скукоживающимися.

Мы заметили одну любопытную вещь. Ваши письма — твое, Женьки и Андрея — датированы 3 мая, но вы явно еще не знали о Чернобыле, в то время как наши «средства массовой информации» (советский перевод слова media) уже неделю! истерически об этом вопили. Нельзя не отдать должное большевикам — даже в нынешнем мире их стена, в общем, работает, хотя кирпичи уже и падают на их собственные головы, как в данном случае, когда и мужички нашего поколения, добравшиеся, наконец, до своих заветных рубежей, оказываются в той же позе, что и ушедшие «ворошиловские стрелки». Тем, впрочем, не было стыдно, а эти, кажется, все-таки немножечко стыдятся.

Не знаю, дошел ли до вас скандал, разразившийся в окрестностях Франкфурта и всколыхнувший литературную эмиграцию, а именно увольнение Жоры с поста редактора «Граней». Сделано это было на редкость бестактно и нагло. Его литературная независимость трактовалась как «нелояльное отношение» к организации. Пример этой черной неблагодарности и полной невозможности терпеть рядом сложную человеческую личность вместо партийного винтика лишний раз показывает, что писателю нечего делать по соседству с любой партией.

Так или иначе, но эта семья (их осталось двое вместо трех) оказалась в трагической и унизительной ситуации. Я все это знаю из первых рук и потому хочу вам рассказать, чтобы и вы получили какую-то информацию на фоне неизбежных в таких случаях сплетен.

Уже с середины мая к нам в Вашингтон начались почти ежедневные звонки из Германии и из Парижа. Максимов этим поворотом в Жориной судьбе был потрясен, кажется, не меньше, чем Жора, и старался поддерживать его изо всех сил. К слову сказать, несмотря на некоторую вздорность характера Емельяныч вообще относится к небольшому числу честных людей и во всяком случае он выгодно выделяется среди очумевших мегаломанов или наглых провокаторов, вроде гиньольной пары Синявских.

Я пытался «тихой дипломатией» хоть как-то улучшить Жорину ситуацию, но вскоре выяснилось, что дело зашло уж слишком далеко, и обратного хода нет. Превращение «Граней» в настоящий литературный журнал (а именно таким он становился под Владимовым) тамошних командиров не устраивало, да к тому же и личные отношения в их небольшой общине дошли уже до абсурда, не без помощи, увы, Наташкиного эпистолярного жанра.

В начале июня я оказался в Германии (по другому делу) и встретился сначала с Левой и Раей, а потом и с Владимовыми. Несколько слов о Копелевых, вернее, о том, что такое Неrr Kopelev для немцев.

Я никогда еще не прогуливался по улицам с человеком такой неслыханной знаменитости; Евтушенке такое только снится в самых сладких снах. И в Бремене, и в Кельне едва ли не все прохожие вздрагивали и застывали в радостном изумлении при виде нашего Льва. Дети подбегали дотронуться до штанин, девушки чуть прислониться щечкой к плечу, пока дружок снимает фотку с самим Копелевым. И это не просто узнавание, но именно радостное сияние. На вокзале нас увидел бургомистр Бремена, бросился к Леве и понес его чемодан до вагона.

Потом приехали Жора и Наташа и повезли меня в свой (довольно паршивенький) городишко возле Франкфурта. За день до этого Елену Юльевну увезли в больницу с сердечной недостаточностью, но никто не предполагал трагического исхода. В общем, все это произошло из-за этого жуткого кризиса с «Гранями». Е.Ю. своего «Жорика» боготворила и от таких ударов слегла.

Через день я улетел в Вашингтон, а пока летел, Наташа уже позвонила Майе и сказала, что мама скончалась.

Это событие, разумеется, еще больше усугубило ситуацию в Niederhousene. Они сидят на десятом этаже в унылой хрущобе (хоть и с бассейном), по неделям ни с кем не разговаривают живьем, униженные и оскорбленные и, как мне показалось, основательно растерянные и убитые потерей Е.Ю. Наташка, хоть на поверхности, держится даже лучше, чем Жора; его же я никогда прежде не видел в таком нервном, раздраженном и неуверенном состоянии.

Мне показалось, что им надо как можно скорее уезжать оттуда, может быть, и из Германии, отправиться куда-нибудь в Италию или в Испанию, хотя бы на пару недель, продышать всю гарь этого скандала. В Америке, в том же Кеннановском институте, или в Гарварде, Жору могли бы принять на довольно продолжительный срок, и это, может быть, был бы для него лучший вариант, чтобы кончить роман и «зализать раны», но они пока ничего не решили, сидят на месте, даже отдохнуть не уезжают, что-то ждут, и мы за них (все друзья) очень волнуемся.

Владимовское дело многих (хоть на момент) объединило. Под письмом в его защиту подписалось (хотя текст, сочиненный Максимовым, далеко не всем нравился) около семидесяти «деятелей культуры», среди них были люди, годами пылавшие друг к другу омолаживающим чувством ненависти. Однако и у этого письма, составленного, казалось бы, по бесспорному поводу, нашлись ненавистники и завистники, в частности гиньольная пара Синявских. В эмиграции пошли бродить похабнейшие письма и листки. Любопытно, как люди, дома перед лицом общего пугала хранившие по отношению друг к другу хотя бы лояльное молчание, здесь развернулись в надменности, интриганстве и общем сволочизме. На вечеринках прежде всего оглядываешься — с кем нельзя говорить об X, при ком нельзя упоминать Y, будет ли уместным сказать об N пару теплых… Волей-неволей приходится проводить отбор и сокращать прежние связи.

Эта тема товарищества и предательства, тобой вздутая еще в 60-е, остается у нас, может быть, самой актуальной, несмотря на старение. Для меня она в недавние годы почему-то стала жгучей. В молодости, как ты помнишь, я был покладистым и почему-то даже не представлял, что могу стать объектом больших или малых предательств. Судьба, однако, развивает воображение. С тех пор, как «они» объявили меня «врагом», я столкнулся с чередой довольно ошеломляющих предательств. Теперь, казалось бы, не следует удивляться ничему, и все-таки иногда спотыкаешься в замешательстве.

Зачем, например, В. Конецкому понадобилось в № 4 «Невы» писать обо мне такую злобную ложь, расфуфыренную к тому же его пошлейшими ерническими художествами. При случае, если встретишь его, не затруднись, пожалуйста, передать ему мое презрение, ну а уж если я вдруг эту «помпу» встречу в окрестностях какого-нибудь порта, не затруднюсь дать по роже, зная к тому же его как труса, всегда убегавшего, пока мы с Данелией дрались в завязанных злобной шавкой драках.

Б-р-р-р… Сейчас начинаешь все больше ценить тепло и верность тех, в ком уже не усомнишься никогда, то есть вас, наши дорогие друзья.

Нельзя не видеться столько времени, это безобразие, диктат «чудища о.о.о.с. и л.» У нас такое чувство, что если вы серьезно захотите приехать, вам не откажут.

Маевка после кончины матушки всерьез было уж собралась съездить, но твои замечания ее охладили, и я, конечно, ее не пущу, если даже просто возникают аналогии с набоковским героем.

Так что надо, чтобы хотя бы уж в эту сторону катился поезд. Я очень скучаю и хочу видеть также и Алешку, но тут пока что не возникает даже никаких вариантов. Нет ли у тебя, Белка, каких-нибудь соображений, не посоветуешь ли что-нибудь, что можно предпринять, чтобы мы могли с ним хоть ненадолго увидеться? Во всяком случае, огромное спасибо вам, друзья, за заботу о нем.

Целуем и мечтаем о встрече.

Вася и Майя

 

Письма Павла Васильевича Аксенова к Василию Аксенову (1980–1982)

Письма Павла Васильевича Аксенова к сыну относятся к начальному периоду эмиграции писателя из Советского Союза. Павел Васильевич (1899–1991) имел весьма обычную для партийного работника 30-х годов прошлого века биографию. В 1930 году этот тридцатилетний выходец из села Покровского Рязанской губернии становится председателем горисполкома Казани, в 1935-м по необоснованному обвинению смещается с должности, а в июле 1937-го его арестовывают как врага народа. В Казань он возвращается только через 19 лет. Момент возвращения отца запечатлен Василием Аксеновым в рассказе «Зеница ока» (1960, 2003).

А в конце 70-х годов тучи сгустились уже над самим Василием Аксеновым. Он окончательно перестал считаться с идеологическими требованиями, предъявляемыми коммунистической властью к творчеству писателей. Написал откровенно антисоветский роман «Ожог», который, конечно, не мог быть тогда напечатан на родине ни при каких условиях. Возглавил редколлегию независимого альманаха «Метрополь». В знак протеста против преследования молодых участников «Метрополя» вышел из Союза писателей СССР, то есть, как говорится, сжег за собой корабли. Эмиграция стала неизбежной. Летом 1980 года, перед тем как покинуть Советский Союз, Василий Аксенов поехал на машине вместе с женой Майей в Казань, проститься с отцом. На обратном пути на чету Аксеновых было совершено покушение, о котором Аксенов вспомнил в своем последнем завершенном романе «Таинственная страсть».

Оказавшись за границей, Василий Аксенов постепенно наладил переписку с самыми близкими и дорогими для него людьми, в число которых входил, конечно, и Павел Васильевич. Письма Василия Аксенова не сохранились, а вот ответы его отца на них мы предлагаем вниманию читателей. Их всего шесть, все они относятся к 1981 и 1982 годам. Павел Васильевич, со свойственной ему обстоятельностью, сообщает подробности своей жизни и жизни ближайших родственников, особенно то, что касается его внука и сына Василия Аксенова — Алексея, беспокоится за судьбу сына, сквозной темой писем является надежда на возвращение сына на родину, желание еще раз увидеться с ним и обнять его.

Долгожданная встреча с сыном состоялась в 1989 году, когда лишенный советского гражданства Василий Аксенов по приглашению американского посла Джека Мэтлока на время прилетел в Советский Союз.

П.В. Аксенов — В.П. Аксенову. Казань, 30 октября 1980

Дорогие наши путешественники Майя и Вася!

Мы получили Ваши послания — открытку из Милана и письмо из Анн Арбора.

На открытку из Милана мы послали Вам небольшое письмецо в Штаты. Но, по всей вероятности, не получите его. В спешке и растерянности я забыл оформить это письмецо надлежащим образом. Обычный конверт, рассчитанный на внутренние наши связи, я забыл оформить метками для писем, идущих в другие страны. Мне это письмецо не вернули. Не исключаю, что его просто выбросили в мусорный ящик.

Ваше второе письмо от 12 октября еще более обрадовало нас. Из письма ясно, что Вы не только живы, но ведете активную жизнь и у Вас есть творческие планы на будущее. Из этого не следует, конечно, что мы теперь полностью спокойны за Вас. Может быть, это покажется странным, слишком провинциальным, но мы не будем скрывать свою отсталость, а скажем прямо: покой для нас придет тогда, когда Вы, выполнив свои творческие планы, вернетесь домой, хотя бы на короткое время.

При всем этом мы желаем Вам и Вашим друзьям и коллегам творческих успехов для блага наших народов и обогащения наших культур.

Тетя Ксения стала совсем старенькой, плачет, заговаривается и часто вспоминает Вас. Долго она, по-видимому, не протянет. Все другие родственники и друзья живы и здоровы.

С Алешей мне пока не удалось связаться. Вероятно, потому, что его все не было дома и вполне возможно, что моя персона не представляет для него интереса. В этом я его понимаю и не осуждаю. Судя по слухам, учебные и творческие дела складываются у него неплохо.

Анна Ивановна весь остаток лета и осень тяжко болела. В сентябре — октябре пришлось лежать в больнице. Ей оперировали правую грудь. Болезнь сердца и диабет очень усложнили операцию. Были всякие опасения, но отличный хирург (профессор) и его коллеги обеспечили успех операции. Этому способствовало героическое поведение больной. Все окончилось отлично. Неделю назад А.И. выписали из больницы. Теперь она дома отдыхает, включается в жизнь и набирается сил.

Скоро будем праздновать наш великий праздник. Поздравляем и Вас с 63-й годовщиной Великого Октября.

Относительно барахолочных дел. Не расходуйте на эти дела своих сил и не тратьте нужных Вам денег. У нас есть все необходимое для жизни — одежда, обувь и т. д и т. п. Всего, чем мы располагаем, нам хватит до конца нашей жизни. Ради бога, не канительтесь.

Плохо, что Вы гриппуете. Нельзя допускать этого. Берегите себя, будьте осторожнее во всех Ваших делах. Ведь Вы не акклиматизировались там.

Пока все. Желаем Вам успехов, здоровья, радости и счастья. Целуем Вас крепко, крепко.

Ваши Дед Павел и Анна Ивановна

P.S. Когда будет постоянный адрес, чтобы я мог хотя (неразборчиво) его?

П.В. Аксенов — В.П. Аксенову Казань, 31 августа 1981

Дорогой Вася!

Получили оба твоих письма — июньское и августовское.

Июньское письмо напомнило о двух твоих книжках для детей. Наша литературная критика дала им высокую оценку. Я с удовольствием снова посмотрел и полистал эти книжицы. Очень удивило меня перемещение англосаксов из господствующей нации в нацию РИКШЕЙ. Я понимаю, что это явление носит местный характер (а может быть, не совсем местный?!), но тем не менее оно весьма показательно. Не один раз в истории народов Великие господствующие нации дряхлели, распадались и превращались во второстепенные и даже зависимые народности. Не об этом ли говорит опыт РИКШЕЙ на Гавайских островах? А может быть, в этом факте скрывается многосторонний талант англосаксов? Если так, то они, в какой-то степени, похожи на нас, россиян, способных решать космические проблемы и выполнять простейшие ручные работы?

Мне приятно сознавать, что твоя командировка является деловой и творческой. Уверен, что она будет полезной не только для тебя, но и для нашей страны, а также для страны, в которой тебе приходится работать.

Посылку получили в июне. Таможенную плату внесли в сумме 67 рублей и сколько-то копеек. Все было в порядке. Все вещички весьма приятные и, безусловно, полезные. В них чувствуется Майин хозяйственный практицизм. Большое Вам спасибо за внимание и заботы. Однако я хочу посоветовать Вам не расходовать время и денег на подарки для нас. Не такие Вы богачи, чтобы разбрасываться на подарки. К тому же Вы ведь знаете, что у нас есть все необходимое для жизни: хорошая квартира, пенсия, необходимое барахлишко, которого хватит до конца наших дней. Не забывайте, жить-то нам ведь немного осталось. Правда, нас хорошо лечат квалифицированные врачи, но ведь на лекарствах далеко не уедешь.

Нас волнует теперь не барахлишко, а очень быстро бегущее время. Дождемся ли мы встречи с Вами, удастся ли нам встретить Вас на нашей земле, посмотреть, обнять, напоить чаем, поговорить, уложить для отдыха на мою стариковскую кроватку и на раскладушку, послушать Ваши рассказы о жизни вдалеке, рассказать Вам о нашей жизни, покритиковать друг друга, посмеяться и обсудить планы на будущее. Точнее, Ваши планы на будущее, так как нам-то уже нечего планировать, у нас все в прошлом. Вот об этом прошлом, может быть, и следует поговорить. В нашей жизни тоже ведь было много важного и интересного, много трудностей и радостей, много умных и глупых поступков, ну и т. д. и т. п.

Вы предлагаете приехать к Вам в гости, пока Вы там. Это было бы хорошо, но абсолютно нереально. У меня не хватит сил на такую дорогу. Я имею в виду физические силы и полное отсутствие языка. Без языка даже молодые люди не могут ориентироваться, а что же спрашивать с представителя ХIХ века, у которого израсходованы физические и умственные ресурсы.

Пусть будет, что будет, а мы будем ждать встречи на нашей земле, в нашем доме.

Тетя Ксения пока живет, но становится все более немощной. Часто все забывает, но в минуту просветления вспоминает тебя и улыбается или плачет.

Многие твои друзья иногда встречаются со мной и заинтересованно расспрашивают о твоей жизни.

С Алешей редко удается поговорить. Он всегда или на работе или отсутствует. Умный он парень и, безусловно, перспективный.

У нас было очень сухое и жаркое лето. Тяжело было земле, растениям, животному миру и, особенно, нам — старикам. И все-таки мы выдержали все природные невзгоды. Заканчивается уборка урожая всех культур, коровки дают отличное молочко, все идет чин-чинарем. А теперь наступила вполне приемлемая погода.

Желаем тебе и Майе доброго здоровья и успеха в Ваших трудах.

Целуем крепко, крепко.

Дед и А.И.

П.В. Аксенов — В.П. Аксенову Казань, 7 сентября 1981

Дорогой Вася!

Получили Вашу открытку из Греции. По всему видно. Что ВЫ с Майей развлекались там с олимпийскими богами и богинями и прогуливались по Акрополю. Надо полагать, что такая прогулка будет отличной зарядкой для Вашей работы.

Письма и посылку получили. Об этом я сообщил тебе в прошлом месяце. Вероятно, теперь Вы уже получили это письмо.

Звонили Алеше, но нам не удалось поймать его. Вероятно, он был в отлучке. Однако нам известно, что он по-прежнему хорошо работает.

Мы помаленьку колдыбаем. А.И. вчера выходила на прогулку. Здоровье у нее понемногу улучшается.

Тетя Ксения становится совсем слабенькой.

Мы вступили в осень. Кончилась жара, дышать стало лучше. Город готовится к зиме. Надеемся, что она будет мягкой, удачливой и вполне приемлемой для стариков. Впрочем, мы не такие эгоисты, как Вам может показаться, мы желаем хорошей и легкой зимы для всех наших больших и маленьких граждан.

Не обижайтесь на нас, стариков. Но мы не можем расстаться с мыслями и желаниями увидеть Вас дома, как только можно скорее.

Очень желаем Вам здоровья и успехов в Вашей сложной и трудной работе.

Целуем крепко, крепко.

Ваши Дед и А.И.

П.В. Аксенов — В.П. Аксенову Казань, 27 апреля 1982

Спасибо за письмецо. Теперь знаем, что Вы живы и здоровы. К сожалению, этого мы не можем сказать о себе. Головокружение, бессонница и расстройство памяти становятся постоянным явлением. Медицину нельзя обвинять в этом. Возраст и условия прошедшей жизни накладывают глубокие отпечатки на наше сегодняшнее бытие. Мы все это понимаем и не жалуемся. Скоро наступит лето и наше положение улучшится. Прогулки в лес и купанье в Лебяжьем озере улучшат и стабилизируют наше здоровье.

Что касается молодого человека, то Вы не очень объективны в оценке его поведения. Вам ведь известно, что его легкомысленные родители не очень заботились о его воспитании и школьном образовании. Это, безусловно, отразилось на его дальнейшем пути. В высшей школе он оказался пред лицом весьма трудной задачи, к решению которой не был подготовлен. И все-таки, к нашему удивлению, в этом молодом человеке оказалось столько энергии, желания и способности, что он преодолел все главные трудности и оказался в числе вполне способных студентов.

Несколько дней назад мы говорили с ним по телефону о его делах и остались довольны его информацией. Приблизительно через месяц он заканчивает учебный год, а летом отправится в Сибирь на практику. Она будет и завершением образования.

В прошлом году он за практику получил отличную характеристику. Будем надеяться, что он успешно или, в крайнем случае, удовлетворительно закончит свое образование.

С большим интересом и вдохновением готовится он к службе в Советской Армии. Он надеется показать себя отличным солдатом и хорошим художником.

Предстоящим летом, если ничто не помешает, посетит Казань, то есть бабку и деда.

Казань стоит все на том же месте. Она продолжает расти, вширь и вверх. Углубляется во второй миллион. Перспективы самые широкие и интересные. Но я не умею рисовать их.

Наши родственники живут там же, где были раньше. Они любят насиженные места. Тете Ксении идет 88-й год. Совсем старенькая, но пока передвигается на своих ножках и продолжает удивлять мир своими кухонными изделиями. Ее дочь Мотя ведет тот же образ жизни, как в твои времена: углубляет свои познания в области медицины и рукоделия. Галя, помимо журналистской службы, все более углубляется в домашние хозяйственные дела. Все большая часть домашних дел размещается на ее слабеньких плечиках. Очень трудно ей!

Оренбуржцы растят своего мальчика Ваню, внука покойного Андреяна. Собираюсь совершить поездку к ним, но не знаю, когда удастся эта операция.

Погода у нас, как во всем мире, какая-то странная. Вот в эти дни, после холодов, у нас установилась весьма теплая и влажная погода. Теплее, чем на Украине и в других теплых краях.

Интенсивное обсуждение проблем гражданской войны в Штатах меня не удивляет. Опыт и корни жизни народов вырастают из прошлого и переплетаются с настоящим. То же происходит в Европе и у нас. Мы никогда не забудем ни нашего крепостничества, ни Наполеона, ни Гитлера, ни Октябрьской революции и Гражданской войны, ни тем более В.И.Ленина. Во всем этом мы черпаем опыт и вдохновение.

Итак, ты много пишешь, читаешь лекции и ходишь по гостям. Изучаешь ли ты серьезно страну, в которой живешь в последнее время? Это ведь тоже весьма важно. Гостевания недостаточно для познания страны и народа. А еще важно было бы заняться изучением своей родной страны. Мы очень мало знаем самих себя и свое прошлое. Очень советую заняться этим делом, чтобы вернуться домой еще более обогащенным знанием своего народа (в прошлом и настоящем). Говорю об этом, потому что вижу твою тоску по родине. Это, как мне кажется, хорошо. Уверен, что ты вернешься домой еще более обогащенным знаниями, очень нужными для больших дел, которыми озабочен и занят наш народ. Думаю, что это принесет пользу и тому народу, среди которого ты теперь живешь.

Что касается Ушика, я думаю, что и это хорошо. Собака — друг человека, она помогает ему быть более гуманным и человечным.

Вася, твои скрытые упреки в наш адрес несправедливы. Мне ведь труднее писать, чем тебе. Но каждый твой зов омолаживает нас и прибавляет сил для сотворения письма.

Целуем тебя и Майю.

Дед и Анна Ивановна Аксеновы

П.В. Аксенов — В.П. Аксенову Казань, 5 июня 1982

Дорогие наши старички, Майя и Вася, примите наши поздравления по случаю наступившего лета. Очень мы соскучились по Вас. Все реже и короче становятся Ваши письма. По-видимому, расстояния и время стирают такие понятия, как тоска и сердечные переживания. И все-таки мы не можем забыть такого события, как рождение Василия Аксенова. 20 августа этому мальчику исполнится целых 50 лет! Я очень хорошо помню это событие. Очень много в то время было канители, радости, страха и гордости! Потом мы потеряли этого маленького хулигана и крикуна, но через много лет он пришел к нам, а теперь снова удалился. Мы живем надеждами на новые встречи, но эти надежды с каждым днем угасают.

Вы оба теперь 50-летки. Это, пожалуй, самая интересная стадия в жизни людей. И мы поздравляем тебя и твою супругу с этим самым важным днем твоего рождения! Мы уверены, что следующую круглую дату Вы будете справлять дома, на родине, но нам, вероятно, не удастся принять участия в этом грядущем празднике. А жаль, что так получится.

Вася, чем дальше уходит время твоих путешествий по свету, тем больше растет уверенность, что ты вернешься домой, на родину, и эта наша славная родина будет рада твоему возрождению. Если бы ты знал, как хотелось бы нам дождаться этого дня и часа!

Но хватит об этом. Напишите, хоть немного, как Вы живете, в каком состоянии Ваше здоровье. Удается ли Вам заниматься литературой или Вы превратились в профессиональных преподавателей?

О нашей жизни. Анна Ивановна, бедняжечка, все еще болеет, но понемногу трудится в домашнем хозяйстве. О себе мне нечего сказать. Иногда мне кажется, что наступило время перепрыгнуть в мир иной, но проходит немного этого самого времени, и я возрождаюсь и живу, как все люди. Очень мне мешает склероз сосудов головного мозга, затухающее зрение и слух. И ничего с этим нельзя сделать. Но все-таки я живу: топаю ногами, общаюсь с другими людьми, пользуюсь трамваем и троллейбусом, понемногу читаю, наблюдаю за жизнью планеты, смотрю наш старенький телевизор (чуть-чуть), скоро буду с А.И., а иногда и в одиночку, ходить в лес и купаться в чудесном Лебяжьем озере.

Иногда планирую большие путешествия, НО… Прошло все-таки наше время, приходится ограничивать себя самыми малыми дозами настоящей реальной жизни.

Моя сестра, а твоя тетя, тетя Ксения еле-еле передвигается по территории дома, в котором когда-то ты жил, озорной мальчишка по имени Вася. Ей идет 88-й год. Трудно ей, но она не сдает своих позиций. Готовит пищу для внучки и всех остальных членов семьи. Частенько вспоминает того давнишнего озорного мальчишку и делает какие-то расчеты о встрече с ним.

Погода у нас стоит хорошая, и мы ждем хорошего урожая в текущем году.

Совсем недавно разговаривал с Алешей. Он был в хорошем настроении. Дела у него идут хорошо. В этом месяце он заканчивает учебный год.

Вот, кажется, и все. Желаем Вам обоим хорошего летнего отдыха и путешествий по планете. Берегите свое здоровье, оно Вам еще пригодится.

Целуем Вас самым наикрепчайшим образом.

А.И. и Дед

P.S. Получили ли Вы наше письмо в ответ на Ваше, полученное нами незадолго до майских праздников?

П.В. Аксенов — В.П. Аксенову Казань, 17 ноября 1982

Дорогой Вася!

Твое большое письмо получил 12 ноября. Получили и открытки, посланные во время ваших каникул. Открытки мы читали вместе с Анной Ивановной, а вот большое письмо приходится читать и перечитывать одному. Нету больше моей Анны Ивановны, она скончалась 8 октября. Теперь я живу один. Она много болела, но жила, и мне хорошо было с ней. Мы оба старики, но мы любили друг друга, и нам было хорошо. А теперь ее нет, и я, в сущности, никому не нужен и, как мне кажется, мне тоже никто не нужен. У наших детей и внуков много своих личных проблем, и им некогда возиться с такими, как я.

Анна Ивановна прожила на этом свете 80 лет и 2 месяца. Я старше ее на три года и приблизительно 9 месяцев. Следовало мне уйти первому, но ушла она. Что же мне теперь делать? Этот вопрос я задаю себе днем и ночью. Но никто не дает мне ответа на проклятый вопрос. Вот такие дела…

Единственно, что хорошо было в этой трагической акции, это то, что «курносая злодейка» недолго мучила мою любимую и дорогую подругу. Она скончалась, по сути дела, у меня на руках. Не успели мы с соседкой (доктором) уложить ее в постель, как ее не стало. Медицинский диагноз: «Острое нарушение мозгового кровообращения».

За три дня до этого, в торжественной обстановке ей преподнесли почетную награду за ее общественную деятельность. Она сказала в знак благодарности несколько горячих и искренних слов ученикам школы, в которой ее очень хорошо знали и уважали. Этим и закончилась общественная деятельность.

А теперь о твоем письме. Очень приятно и радостно сознавать, что у тебя всегда есть работа и при том не случайная, а фактически постоянная и соответствующая твоим знаниям и профессии. Приятно, что у тебя появляются и товарищи, приятно и то, что Майя теперь не одна, что может общаться с подружками и т. д.

Да, все это приятно и мне, но над этой приятностью вырастают целые вороха неприятных ощущений. В чем суть этих неприятных ощущений?

Суть в том, что с каждым годом, месяцем и неделей ты все глубже врастаешь в жизнь страны твоего пребывания и удаляешься от родных пенатов. Нет надобности углубляться в анализ этих ощущений, но учитывать это обстоятельство приходится. Я думаю, и тебе не следует забывать об этом. Ведь ты же не навечно пребываешь там. Времена меняются, и ты, безусловно, вернешься к своим корневищам. Не будем говорить о стариках. Твоя мать ушла из жизни, твой отец недолго еще будет коптить небо. Сил у меня осталось совсем немного. Но ведь сын твой здесь, на Родине, в Москве, и у этого сына непременно будут дети, твои внуки и т. д. Не отворачивайся от этих корней.

Что касается Алеши, могу сказать следующее. Алеша не получил хорошего родительского воспитания. Не буду анализировать причин такого важного явления, но корни, из которых вырос этот великан, безусловно хорошие. Он и умен, и, как мне кажется, талантлив, и у него мягкое сердце, он может любить свою жену. Своих родителей, дедушек, бабушек и просто людей. А за всем этим стоит родина. Он готовится к военной службе.

Недавно он вернулся из Сибири, куда ездил вроде как в творческую командировку. Вчера он сообщил мне (по телефону), что у него теперь есть все необходимое для подготовки и защиты вузовского диплома.

Рука, раненная при определенных обстоятельствах, приведена в порядок, он пользуется ею в полную силу.

Отношения с мамой и бабушкой урегулированы. Об этом он доложил мне, об этом сообщили мне его мама и бабушка. Живет он теперь на временно заарендованной квартире вместе со своей женой Ниной Александровной Аксеновой. Они любят друг друга. Между ними большие физические различия. Он великан, а она невысокого роста и тоненькая. Но у нее неплохо поставлены волевые центры. Она не великая красавица, но вполне стройная и симпатичная женщина. Они любят друг друга.

Моя поездка в Москву в известной мере была полезной в деле урегулирования отношений молодых людей со старшим поколением.

Вот адрес Аксеновых Алексея Васильевича и Нины Александровны: Москва, Дмитровское шоссе, д. 44, корпус 2, кв. 46. Телефон 488-60-74. Хозяева квартиры пока не знают почтового индекса.

Всем родным передал Ваши приветствия и добрые пожелания. Желаем Вам с Майей доброго здоровья и счастливой жизни.

Старый Дед