Фантастика

Однажды Павел Крусанов, прочитав обо мне в какой-то заметке, удивленно меня спросил: «Да ты, оказывается, фантаст?»

«Конечно, – ответил я. – Какой русский писатель не любит писать фантастику?»

Я на самом деле слукавил. Потому что, по определению критика В. Владимирского, писатель-фантаст – это такой писатель, который ничего не пишет, кроме фантастики. Я же пишу иногда и серьезные литературоведческие этюды на серьезные и важные темы. Например, о проблемах икрометания в водоемах России в целом и в поэзии Багрицкого в частности. Или сочиняю стихи о смерти.

Что же до фантастики… Да, порою нападает такое вдохновенное состояние, когда, говоря стихами поэта-самоучки 20-х годов Н. Алексеевского:

В литературной фантастике у меня была хорошая школа. Мои фантастические учителя: 1) Г. Мартынов и 2) Б. Миловидов – оба, увы, покойники. Это два лучших фантаста в мире.

Знаете, что такое бьеньетостанция? «Бьень» – на каллистянском языке означает «передача». «Ето» означает «волна». Если объединить их вместе, получается «волно-передающая станция».

Планету Каллисто открыл для меня писатель-фантаст Мартынов. Это планета моей мечты. Имя командира каллистянского корабля-шара для меня звучит слаще музыки Моцарта и Чайковского, вместе взятых. Диегонь. Прислушайтесь к звукам этого волшебного имени. Поэт Хлебников за такое имя разбил бы доски всех в мире судеб и полжизни ходил лунатиком, пробуя каждый звук кончиком языка.

А мавзолей героев каллистянского народа – корабль на дне неземного моря с развевающимся зеленым знаменем? Это вам не конструктивистский пенал с трибунами по фасаду на Красной площади. Это романтично, как бригантина из песни на стихи Павла Когана.

Мартынова я в жизни не знал, только по книгам. Андрей Балабуха вспоминает, что Мартынов был абсолютно глухой и, выпивши в компании коллег по литературному цеху, обычно начинал поносить их шепотом, называя дураками и прихвостнями, и думал, что его не слышат.

Борю Миловидова я знал хорошо, у меня есть даже стихотворение Бориной памяти. Вот оно:

 

«Фарфоровый павильон» Н. Гумилева

В Китае Гумилев не был. Был в Африке, был в Европе, а до Китая не смог добраться. И так ему за это было обидно, что он взял однажды в руки перо и написал про Китай книжку. Называется она «Фарфоровый павильон». Это очень интересная книжка. Я ее помню с детства. Когда мы выпиваем с друзьями где-нибудь возле озера, на природе, я всегда после третьей рюмки цитирую из нее любимые строки. Эти:

И эти:

А затем, когда выпито уже достаточно много, я подхожу к какой-нибудь незнакомой девушке и тихонько ей напеваю на ухо:

Некоторые отвечают взаимностью, большинство же смотрят на меня как на психа или маньяка и пресекают мои сексуальные домогательства отнюдь не поэтическими словами.

 

Федоров Н

Столько за последние годы успели поиздеваться над русским философом Николаем Федоровым, над его утопией с оживлением мертвых и заселением оживленными предками мертвой пустыни космоса, что прямо тоска берет. Когда космос осваивают звездопроходцы, мускулистые тренированные ребята, закончившие академии космонавтики и умеющие поставить на место каких-нибудь строптивых тау-китян, это возражений не вызывает. Если же космические проблемы даны на откуп нашим ожившим предкам, то это чистой воды утопия, отрыжка средневекового мракобесия, и всякий, кто тратит на это время, – клиент психиатрической клиники.

Но вот, к примеру, сэр Артур Кларк, уважаемая в литературе личность, в одном из своих последних романов («Всевидящее око») воспользовался федоровской идеей и отправил обживать отдаленный космос вовсе не железного супермена с коробочкой электронных мозгов под стальной арматурой черепа. Земляне будущего оказались гуманнее людей прошлого, то есть нас. Генетически восстановленное человечество, люди самых разных культур и эпох, осуществляет миссию покорения бесконечной вселенной – так у Кларка.

Для меня Николай Федоров – человек святой. Федорову надо поставить памятник только за то, что главной книге, которую он оставил нам после смерти, ученики его дали такое удивительное название: «Философия общего дела». Общее дело – вдумайтесь в это сочетание слов.

В наше время, когда «я» вытесняет «мы», в эпоху массового хамского дележа по любому поводу, от неудовлетворенных литературных амбиций до обиды на собственный малый рост, не позволяющий дотянуться до самой богатой ветки на денежном чудо-дереве, только мощная объединяющая идея способна уберечь человека от разъедающей власти «эго».

Какая она будет, пока не ясно. Писатели Вячеслав Рыбаков и Антон Первушин полагают, что это космос. Не христианская утопия Николая Федорова, о которой я говорил вначале, а реальная научно-техническая экспансия человека в околосолнечное пространство со всеми из нее вытекающими.

Философ Александр Секацкий и его верный друг и соратник писатель Павел Крусанов в качестве объединяющего идейного материала предлагают развернуть над Россией имперский стяг.

Для правительства во главе с президентом это идея сильного государства.

Но совершенно очевидно, что Мамона, деньги, личное обогащение такой объединяющей идеей не могут быть. Ибо это смерть человечества.

 

Фонвизин Д

Неграмотным Фонвизин себя не помнил, поскольку обучать грамоте его стали где-то лет с четырех. До поздних лет писатель не любил темноты, потому что приезжавший в годы детства в их московскую усадьбу деревенский мужик настращал мальчика мертвецами и темнотою. К покойникам же за годы жизни отношение писателя поменялось: «А к мертвецам привык я… теряя людей, сердцу моему любезных».

Учился юный Фонвизин в Московском университете и о годах учения вспоминает с веселой грустью. Передаю его рассказ своими словами. На экзамен по латинскому языку учитель приходил в кафтане с пятью пуговицами и в камзоле, на котором пуговиц было на одну меньше, то есть четыре. Дело в том, что таким простым способом неспособным ученикам давалась подсказка, в каком склонении и спряжении стоит то или иное слово. Если учитель после вопроса брался, к примеру, за вторую пуговицу на кафтане, это означало, что склонение второе. А соответствующие пуговицы на камзоле показывали спряжение. Словом, и ученики были рады, и экзаменационная комиссия оставалась довольна.

Там Университете, он начал переводить «чужестранные» книги. За переводы книгопродавец расплачивался не деньгами, а тоже книгами, причем книги эти, как вспоминает Фонвизин, были все «соблазнительные, украшенные скверными эстампами, которые развратили мое воображение и возмутили душу мою». Вследствие этого, «узнав в теории все то, что мне знать было еще рано, искал я жадно случая теоретические мои знания привесть в практику». И «к сему показалась мне годною одна девушка, о которой можно сказать: толста, толста! проста, проста!».

Обо всем этом можно было бы и не упоминать, если бы не одна деталь. Матушка этой девушки послужила впоследствии прототипом его Бригадирши, главной героини комедии «Бригадир», сделавшей Фонвизина первым комедиографом в России.

Я приехал в Петербург и привез с собой «Бригадира». Чтение мое заслужило внимание покойного Александра Ильича Бибикова и графа Григорья Григорьевича Орлова, который не преминул донести о том государыне.

Далее – Фонвизин приглашен в Петергоф, где читает императрице свою комедию. Далее – он читает ее во всех именитых домах Петербурга, и везде «Бригадира» принимают с восторгом.

За «Бригадиром» следует «Недоросль», вершина русской сценической сатиры XVIII века, но это уже сочинение хрестоматийное, про него мы учили в школе, и писать о нем не вижу причины.

 

Форма и содержание

На одном из ежегодных круглых юбилеев красного матроса Сапеги митек-ветеран Флоренский, он же Флореныч, подарил мне байку об офицере, который ехал в маршрутке и всю дорогу сдувал пылинки со своего новенького мундира. Найдет пылинку, сдернет ее с ткани, как диверсанта, сделает губы дудочкой и – фуить! И вдруг, рассказывает Флоренский, он скашивает глаз на погон, пристально в него вглядывается, вынимает из штанов зажигалку и поджигает самовольную ниточку, вылезшую сдуру из шва.

Затем Флоренский плавно перевел разговор на свою персону: «Я ни разу в жизни не носил никаких костюмов. Рубашка, свитер, главное, чтобы было в дрипушку, потому что, если одежда в дрипушку, в ней хоть ешь, хоть пей, хоть рисуй картины, хоть по-пластунски ползай – никакие пятнышки не заметны. Ну, и тельник. Обувь меняю только тогда, когда пальцы наружу лезут. Держусь до последнего – если большой или мизинец один выглядывает, ладно, пускай выглядывает, дожидается всего коллектива».

Врет, конечно, у митьков это запросто, выглядит Флоренский очень даже благопристойно, не в пример персонажам своей сумасшедшей графики.

А вот еще пример на тему порядка, который я наблюдал в метро.

Зашел в вагон металлист. В цепях, заклепках, косуха из черной кожи, шипы, перчатки – все как положено. Вот только вел себя металлист не очень по-металлистски. Все время смотрелся в стекло вагона и поправлял бандану на голове. Может, ехал на свидание с девушкой, а может, не хотел упасть в грязь лицом перед друзьями-единочаятелями.

Короче, не всегда форма и содержание составляют гармоническое единство, как в горячо любимых всеми нами симфониях Мурадели, Хачатуряна или, скажем, Н. И. Пейко.

Это, в общем-то, и неплохо, потому что заставляет задуматься над загадками человека и человечества.

 

Футбол

Скажу сразу – я не фанат футбола. Ну не понимаю я тех, кто рвет на груди рубаху, балдея от победы «Зенита». Виноваты в этом скучные вечера, когда буквально вся коммуналка ерзала на табуретах у телевизора, переживая за какого-нибудь Стрельцова, увеличивающего победный счет тогдашнему киевскому «Динамо». Единственное, что меня мирит с футболом, – всякие веселые пустяковины, сопутствующие этому народному виду спорта. Вот, к примеру, заглядываю как-то в ЖЖ (для меня это как утренняя газета для англичанина) к Володе Камаеву (Соамо) и читаю:

Воскресенье, 11 ноября 2007, 18:43.

Спартак – чемпион!

И – семью минутами позже:

Воскресенье, 11 ноября 2007, 19:00.

Тьфу, Зенит – чемпион!

Все время путаю.

Я уже писал, что всякий раз, услышав слово «футбол», почему-то вспоминаю покойника Гешу Григорьева. Как он из года в год носился с идиотской идеей устроить футбольный матч между почвенниками – Союзом писателей России (питерским отделением) – и асфальтщиками – Союзом писателей Петербурга. Ничего-то у Геши не получилось. Ну, представьте себе, Кушнер в воротах, Валерий Попов нападающий – это у нас. У них – а хрен знает, кто там у них, не важно. Главное, не реализация, а идея. Геша был генератор идей.

Футбольная тема, наравне с алкогольной, красной нитью проходит через всю поэзию Г. Григорьева. Примеры привести не могу, ни одной Гешиной книжки у меня в наличии нету. То есть это тот случай, который описывал еще Пастернак: книга Цветаевой лежит на всех московских прилавках и, кажется, лежать будет вечно, так что приобрести успею. А прошло время, и где она, эта книжка? Может, пустили на самокрутки, а может быть, раскупили. С Григорьевым было примерно так же. В допожарном Доме писателя Гешины книжки продавались в гардеробе на стойке (сам Григорьев обычно лежал тут же, под стойкой, – он в 80-е годы был главной достопримечательностью Союза писателей, вместе с громогласным Рекшаном, тогда еще выпивавшим).

Впрочем, нет, привожу пример, взятый из поэмы «Доска», прокомментированной Сергеем Носовым:

В деталях Григорьев начинает фантазировать, когда речь заходит об алкогольных напитках. Трудно поверить, чтобы на стадион им. С. М. Кирова, на матч «Зенит» – «Динамо» (Киев), в середине 80-х он принес «в заветной фляжке», что к ляжке приторочена ремнем, не что-нибудь, а коньяк; фляжка, конечно, была, но был в ней не респектабельный (особенно в то время) коньяк, а наверняка более демократичный напиток.

И вот еще кусочек из Льва Лурье:

Геннадий Григорьев был человек площадной, городской, это был человек толпы. А в Ленинграде 1970-80-х с толпами было довольно плохо, это был чинный город. Единственным таким местом был замечательный стадион имени Кирова на Крестовском острове. У Григорьева есть поэма, которая называется «День „Зенита“», – она рассказывает о том, как встречаются два таинственных человека. Один из них русский, другой – кавказец, они охотятся на уток. Потом выясняется, что это Киров и Сталин, они устраивают здесь этот замечательный стадион. В этой же поэме появляется новый городской тип:

Тогда, в 1986 году, надо было быть поэтом, чтобы заметить этот новый тип – тип болельщика «Зенита».

И, в заключение, фраза, произнесенная тем же Сергеем Носовым в связи с победой нашей сборной над англичанами в октябре 2007 года:

Григорьев порадовался бы – разогнал бы подруг, сварил бы борщ, выпил бы перед сном – лег бы спать счастливым.