Чаадаев П

Все мы читали про такое странное явление, как «англицкий», а позже и «русский сплин». Сплин был моден и по сути не был болезнью, как об этом говорили врачи. Хотя от него лечились, ездили на воды, путешествовали в желании развеяться и прочистить себе легкие и мозги свежим ветром гор и морей.

Главная проблема, породившая явление «сплина», конечно же, философская. Бог, несправедливо устроивший нашу земную жизнь, и наша земная жизнь, несправедливо устроенная Господом Богом. Выход из состояния сплина многие искали в вине, другие (например, Байрон и декабристы) – в революции против существующей власти, третьи – в вере. Искали и находили. Или не находили.

Петр Яковлевич Чаадаев, друг и юношеский наставник Пушкина, тоже прошел все стадии этой философской болезни. И выбор, чтобы от нее излечиться, остановил на вере. При этом и здесь показал свое всегдашнее вольнодумство – выбрав не православие, а католичество.

Во всей истории XIX века Чаадаев был фигурой страннейшей. За публикацию «Философического письма» высочайше объявленный сумасшедшим, он как бы ушел в подполье, но тем не менее оказывал на всех окружающих особое магнетическое влияние. Либерал и консерватор одновременно, человек, напрочь отвергающий силу в решении политических вопросов, тем более силу революционную. И тем не менее вошедший в историю русского либерализма как один из виднейших его представителей.

Человек-миф, человек-загадка – как только Чаадаева не называли. На самом деле суть чаадаевского учения в том, что все земное, и политика в том числе, лишь проявление высшей нравственной идеи, замутненной, искаженной нашим непросветленным сознанием. В этом смысле он платоник чистой воды. И человек, болеющий за государственную идею, основанную на высших ценностях.

 

Чарская Л

Существование таких писателей, как Лидия Чарская, в литературе совершенно необходимо. Они своего рода лакмусовые бумажки, датчики состояния вкуса основной читающей массы. Напрасно с ними вели борьбу Корней Чуковский и советская критика 30-х годов. Пока люди читают Чарскую и смотрят многолетние сериалы из жизни латиноамериканских мачо, мир устойчив и далек от потопа…

Что-то получается как у Шкловского. Фразы-формулы. Фразы-определения. Лучше уж цитировать Чарскую.

Иглы страха мурашками забегали по моему телу… Липкий пот выступил на лбу… Волосы отделились от кожи, и зубы застучали дробным стуком во рту… Мои глаза сомкнулись от ужаса…

Нет уж, здесь слишком страшно. Попробуем из другого места:

Ледяной ужас сковал мои члены.

Что-то мне не везет с цитатами.

Ужас заледенил все мое существо.

Надо бы чего-нибудь поспокойнее.

Я громко вскрикнула и без чувств грохнулась на пол. Бесчуственную, меня вынесли на руках.

Уже лучше, листаем дальше.

Я громко вскрикнула и лишилась чувств.

Дальше, один обморок уже был – нет, два.

Я потеряла сознание.

Хватит обмороков, лучше вот это:

У него ноги аристократа по своему изяществу и миниатюрности. Скромный фасон ботинок не может скрыть их форму.

А вот здесь про победу над супостатами:

Русские бежали по пятам, кроша как месиво бегущих.

И далее:

Началось крошево.

А за крошевом еще одно крошево:

Красавец-атаман ни на минуту не переставал крошить своей саблей врага.

Даже по приведенным цитатам можно сделать сразу несколько выводов. Чарская – опытный мастер с помощью нехитрых повторов нагнетать атмосферу страха. В этом смысле опыт писательницы может быть успешно использован начинающими авторами романов ужаса, наравне с сочинениями Стивена Кинга, Клайва Баркера, Дина Кунца. Еще ее книги учат нас открытости чувств, то есть не замкнутости в себе, ведущей к болезням психики, а прямодушию, детской непосредственности, всему тому, что Иисус Христос вложил во фразу: «Будьте как дети». Многочисленные обмороки и падения в сочинениях писательницы есть не что иное, как проявление этой самой открытости, показанное на доходчивом уровне. И конечно же, описывая победы русских, Чарская нас учит патриотизму.

Что касается пункта о русском патриотизме, то, как написано в журнале «Задушевное слово», № 20 за 1912 год: «Книги г-жи Чарской должны быть приобретены в каждой семье, имеющей какое бы то ни было соприкосновение с кавалерией». Думаю, это последняя точка, поставленная мною над «i», которая обязана убедить читателя в непреходящей ценности книг писательницы Лидии Чарской.

 

Человек в космосе

Самые главные вопросы, которые задает человек земли человеку космоса, это: «А как там у вас на орбите насчет выпить и покурить?» Про «покурить» известно давно – наши космонавты не курят. Вот хотя бы отрывочек из давнего интервью Войновича журналу «Советская библиография» (№ 4, 1989):

В мое творчество вторгся, например, космонавт Попович. Я написал: «Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом». Он выступил и сказал: «А мы не курим». Песня была исправлена на «споемте перед стартом». Споемте… Это в милиции говорят: «Пройдемте». Я сказал Поповичу: «Вы вот знаменитый летчик, а я ученик, когда-то занимался в аэроклубе и летал на самолете. Я в летном деле понимаю не меньше, чем вы в поэзии, но я же вас не учу, как надо летать, а вы меня учите, как надо писать стихи. И песню эту я написал вообще не о вас. Я написал о тех, чьи следы останутся на пыльных тропинках, а ваши там пока не остались».

Вопрос про «выпить» долгое время оставался предметом слухов, типа портвейна в тюбике или резиновой грелки, которую космонавты прячут перед полетом в трусы. Но однажды «Российская газета» рассекретила информацию, и вот что мы с интересом прочитали в номере от 3 августа 2007 года:

Когда готовили к запуску, например, «Салют-7», в различные ниши бортовой аппаратуры станции на Земле были уложены десятки туб с армянским коньяком 25-летней выдержки. Про места этих «закладок» знал только ограниченный круг лиц, который и давал периодически команды на проведение «внеочередных» проверок того или иного блока. После них кривая на графике, характеризующая нарастание напряженности в отношениях между членами экипажа, стремительно шла вниз.

Были случаи, когда измотанному работой экипажу оператор ЦУПа во время сеанса связи настоятельно рекомендовал использовать во время обеда «Кавказский соус» из 33-го контейнера… В ответ оператора частенько посылали с орбиты в дальнюю даль… И лишь через несколько сеансов связи в ЦУПе слышалось: «Что же вы так мало „Кавказского соуса“ в 33-й контейнер положили!»

А вот что рассказывает газета о встречах на борту орбитальной станции вновь прибывших экспедиций – иначе говоря, о стыковках:

Основной экипаж при задраенном люке вежливо интересовался, с чем прибыли гости. И когда из корабля по внутренней связи доносилось, что ни с чем, ему так же вежливо советовали продолжать полет в таком же состоянии. Для того, чтобы люк был открыт, нужен был «пропуск» на станцию. И этот пропуск везли с собой все экспедиции посещения. После некоторых препирательств люк слегка приоткрывался, на станцию вплывала бутылка коньяка и только затем сама экспедиция посещения. Коньяк шел по кругу, и экспедиция «прописывалась» на станции. Ничего этого телезрители, естественно, никогда не видели.

Пить же в космосе надо так (рассказывает летчик-космонавт Владимир Ремек):

Откупоренная бутылка прикладывается ко рту и затем делается резкое движение головой назад. Получив импульс ускорения, часть жидкости из горлышка бутылки поступает в рот, после чего само горлышко затыкается пальцем и бутылка передается другому космонавту. При этом, естественно, некоторые капельки алкоголя успевают просочиться из горлышка наружу и повисают прямо перед губами. Также естественно, что ни одна капля на борту не пропадает, все они тщательнейшим образом собираются ртом.

В общем, как говорил дважды Герой Советского Союза летчик-космонавт Гречко: «У нас нет такого закона, чтобы за двенадцать часов до полета пиво не пить!»

И был тысячу раз прав.

 

Человеколошадь

Широко известны случаи превращения человека в осла («Золотой осел», «Пиноккио», «Незнайка в Солнечном городе»), козла («Сказка про сестрицу Аленушку и братца Иванушку»), воробья («Баранкин, будь человеком!»), муху («Сказка о царе Салтане»), лягушку («Царевна-лягушка»), таракана («Превращение» Франца Кафки), собаку («Двенадцать месяцев» Маршака), обезьяну (М. Шагинян, «Месс-Менд»). Но вот слышали вы когда-нибудь о превращении человека в лошадь? Нет? Хорошо, послушайте, что пишет на эту тему Денис Иванович Фонвизин, наш известный комедиограф, в письме к родным из Петербурга в Москву, писанном в апреле 1766 года:

Ныне Страстная неделя, и дух мой в едином богомыслии упражняется. В животе моем плавает масло древяно, такожде и орехово. Пироги с миндалем, щепки и гречневая каша не меньше помогают мне в приобретении душевного спасения. Вчера и сегодня обедал я у М. В. Приклонского; слушал завтрени, часы и вечерни, также был у обеден, одним словом, делал все то, что должно делать согрешившему ведением и неведением. И Ванька приносит на сих днях во грехах своих покаяние. Рассказывал он мне, что во время чтения Ефрема Сирина напал на него некоторый род дремоты, и бе видение страшно: пришел к нему некто из темных духов во образе человечестем, который весьма походил на нашего Астрадыма; пришел и вопросил его: «Где твоя душа?» Ванька мой вообразил себе, что то Астрадым, с которым он всегда обхаживался фамилиарно, ответствовал ему, не обинуяся, что он о душе своей ничего не ведает и что удивляется, какая нужда до души его – повару. Темный дух, раздраженный таковым гордым ответом, дал ему знать, кто он таков. «Я черт, а не Астрадым», – говорил он ему. «По крайне мере ты похож на нашего Астрадыма», – отвечал ему Ванька. «Я нарочно взял его вид, – сказал черт, – для того, что из смертных повар ваш более всех на меня походит». Ванька, увидя, что то прямо черт, а не Астрадым, вострепетал от сего видения и вдруг хотел было перекреститься, но почувствовал, что рука его не только не подымается, но еще опускается книзу и становится лошадиною ногою. Уже другая рука его была точно в таковом же превращении, и он стал на четвереньках. Великая и круглая глава его становилась отчасу продолговатее; волосы его ощетинились и стали гривою; лишь только глаза его остались в прежнем состоянии, ибо всегда были они лошадиные. Наконец, сказывал он мне, что он стал точно такая же лошадь, как наша правая коренная, которую я ныне нанимаю. Став лошадью, заржал мой Ванька и тем перепугал весь народ и себя самого так, что он очнулся и, пришед домой, поведа мне сие видение.

Вы скажете – это же сон, не явь. Ну так что? – отвечу я вам. Может, сон и есть первая на свете реальность, а все, что с нами бывает при пробуждении, – только морок, фантом, иллюзия, навеваемые завистливыми богами.

 

Черный юмор

Черный юмор как черный перец – без него жизнь пресна и безвкусна в наши нервные и хлопотливые времена.

Вот пример из сегодня. В стране свирепствует эпидемия гриппа, умерло уже с десяток людей. Включаю 31 января радио и слушаю рекламную передачу: «Лучше болеть на мягкой удобной тахте, чем на дедушкином разбитом диване». Реклама спальной мебели, приуроченная к нагрянувшей эпидемии.

Прослушал я эту рекламу и подумал: очень даже неплохо. От паршивой овцы, я имею в виду эпидемию, хоть шерсти, как говорится, клок.

Сразу вспомнилась реклама галош из анекдота про человека, упавшего с 9-го этажа. Помните? Человек разбился, а галоши как новенькие. Мораль: покупайте резиновые изделия ленинградской фабрики «Красный треугольник»!

Далекий пример из прошлого. Алгебраическая задача из старого задачника издания 1881 года. Про корабль, на котором через 30 дней после выхода в море открылась болезнь, уносящая ежедневно по три человека. Спрашивалось: сколько пассажиров прибыло в порт живыми?

Немного солнца в холодной воде – вот что такое наш отечественный черный юмор. Без него мы и дня не продышим. И не выживем при какой-нибудь очередной эпидемии.

 

Чертогонство в русской литературе

Главный чертогон в русской литературе – это, конечно, Гоголь. У него и черт всем чертям черт – с рогами, копытами, с веселой чертовской мордой и с хвостом бантиком. На таком прокатиться не то что до Петербурга, а хоть до Комсомольска-на-Амуре любой захочет.

У Пушкина черт лишь эпизодический, в сказке о попе и Балде – хороший черт, ничего не скажешь, и детки его приятные, но у Гоголя мне нравится больше.

В лесковском «Чертогоне», несмотря на название, черти мелкие, почти что не черти, а так – пара котов дворовых, колбасящихся друг с другом в церкви. В «Соборянах» черт оказывается вовсе не чертом, а местным побирушкой Данилкой, который с голоду куролесит в городе, нарядившись в шкуру животного и наводя на население ужас.

Черти ходят по русской литературе не то что стаями, толпами и колоннами, а, скорее, мелкими такими артелями или же и вовсе действуют в одиночку.

Кстати, первый усомнился в мифологичности образа русского черта умница Михаил Михайлович Пришвин. В одном из очерков 20-х годов, говоря о сквернословии с обязательным поминанием святого имени, «локализованном в известном кругу неразвитого народа», Пришвин пишет: «Зато уж черт в России равно у всех на устах, так что иногда приходит в голову, нет ли за этим словом какой-нибудь специфической русской реальности».

И тут же рассказывает о докладе представителя города Костромы товарища В. Смирнова на конференции по хозяйственной организации Центрально-промышленного района, проходившей в Москве в 1924 году. Товарищ из Костромы сообщил присутствующим на конференции слушателям, что в близкой от них Ярославской губернии некий житель, записавшийся в коммунисты, изрубил по этому случаю в избе все иконы, побросав их после этого в печь. А ровно через три дня жена ему родила ребенка, но не простого, а целиком мохнатого. Они его отнесли в лес, чтобы оставить на съедение дикому зверю, но когда вернулись в избу, обнаружили, что мохнатое дитятко сидит себе спокойно на лавке и смеется им нахально в лицо. Тогда они решили отдать мохнатого младенца соседям, но те почему-то не согласились. Хорошо, вовремя узнало начальство, черта пришли и арестовали, а так неизвестно, чем бы эта история завершилась.

Конечно, и в других отдаленных странах Запада и Востока есть чертоподобные существа, объекты местной национальной гордости. Вот, например, один из героев «Путешествия на Запад», романа классика китайской литературы писателя У Чэнъэня, хвастливо перечисляет свои личные достоинства:

Один лишь я не владею никакими особыми чарами. Не могу ничем похвастаться, кроме того, что умею ловить и вязать бесов и оборотней, хватать разбойников и настигать беглецов. Могу также укрощать тигров и покорять драконов, умею пробивать пинком ноги колодцы в небе, кое-что смыслю и в том, как возмущать море и поворачивать вспять реки. О том же, как летать на облаках и туманах, вызывать дождь и ветер, менять расположение звезд, переносить горы и гонять по небу луну, даже не стоит и говорить, – для меня это сущие пустяки.

Это впечатляет, слов нет, и все же наши русские черти как-то ближе, милее, правильнее, у них и шерстка кучерявей и шелковей, и копытца стучат позвонче, хотя, конечно, по части тигров или там пробивания колодцев в небе – в этом они иностранной нечистой силе вряд ли будут соперниками. Хотя кто знает, времена-то меняются – глядишь, и наши когда-нибудь перегонят обуржуазившийся Китай.

 

Честертон Г. К

1. За что я люблю Честертона? Да хотя бы за удивительные обстоятельства его появления на свет:

Или за его понимание дружбы:

Если честно, то я и английский выучил только за то, что на нем разговаривал Честертон.

Поразительное писательское явление – все, что я читал Честертона, мне нравится. И романы, и рассказы про отца Брауна, и книжка про Диккенса, и его замечательные эссе, и стихи, и даже богословские сочинения. Все я могу читать и перечитывать по нескольку раз, нисколько при этом не утомляясь. Пожалуй, даже не назову никого другого из авторов, кто столь абсолютно соответствовал бы моим читательским интересам.

Некоторые, возможно, заметят, что мыслил Честертон старомодно, черпая свои идеалы из прошлого, был патриархален, как Авраам, ругательски ругал социалистов и технократов – и вообще не прочь был возродить средневековое рыцарство в отдельно взятой островной Англии.

Ну и что, отвечу я скептикам. Чем хуже Дон Кихот, пусть и новый, какого-нибудь современного плутократа, нашедшего себе идеал в выкачивании народных денежек да запудривании народных мозгов рекламой слюновыделительных средств. Да лучше он его в тысячу раз. Хотя бы тем лучше, что черное видит черным, и библиотека для него не затхлое хранилище пыли, а место, где в один прекрасный момент можно из простого библиотекаря превратиться в настоящего рыцаря и отправиться на битву с драконом.

2. Честертон из тех благодатных авторов, влюбившись в которых однажды, возвращаешься к ним потом всю жизнь. Принадлежал он к типу людей, которым сам же писатель и дал точнейшее из определений, а именно: «В мире есть три типа людей. Первый тип – это люди. Их больше всего, и, в сущности, они лучше всех». Какую его книгу ни возьми, все они написаны с блеском, хотя, в принципе, все они написаны об одном. Говоря словами Толстого, суть его книг следующая: «Чем жив человек?» Вот так, не много и не мало: для чего и ради чего живет человек в мире.

Идеализированное Средневековье и самодельная утопия на будущее, на скорую руку слепленный детективный сюжет и громогласные риторические периоды статей – разнообразные способы подступиться к этому главному, сообщить ему наглядность. Подход Честертона аллегорический, басенный, и он оправдан тем, что мораль басни вправду волнует его. Неистощимый, но немного приедающийся поток фигур мысли и фигур речи, блестки слога, как поблескивание детской игрушки, – и после всего этого шума одна или две фразы, которые входят в наше сердце. Все ради них и только ради них.

Так написал о Честертоне один из его читателей, покойный Сергей Аверинцев.

И еще писатель неудержимо весел, о каких бы высоких и важных предметах он ни размышлял на бумаге. Даже Кафка, уж на что беспросветный по части юмора в собственных сочинениях автор, не удержался и написал: «Честертон так весел, что иногда кажется, будто он и впрямь обрел земной рай». И чтобы хотя бы чуточку приобщиться к благодати Эдема, перечитайте «Человека, который был Четвергом», или «Перелетный кабак», или любой сборник рассказов об отце Брауне. Перечитайте, ей-богу, это пойдет вам в радость.

 

Чехов А

Писателя Чехова можно ставить в пример любому современному (и не только современному) литератору, считающему свое творчество неким бесценным даром и строящему при жизни нерукотворный памятник самому себе.

Все вышедшее из-под собственного пера писатель Чехов называл «рухлядью», «ерундой», «дребеденью», «жеваной мочалкой», «увесистой белибердой», «канифолью с уксусом» и тому подобными «лестными» именами. «Степь» он называл «пустячком», такие свои знаменитые рассказы, как «Злоумышленники», «Скорая помощь», «Произведение искусства», объявлял «плохими и пошлыми», пьесы именовал «паршивенькими», «пресловуто-глупыми».

Когда какая-то писательница польстила Чехову, назвав его «гордым мастером», писатель без смущения ей ответил: «Горды только индюки».

Лично мне в связи со сказанным выше забавно читать, например, стихотворение Игоря Северянина, посвященное Чехову, зная, что его автор скромностью, в отличие от объекта своего посвящения, явно не отличался («Я гений Игорь Северянин»). Впрочем, не удержусь, процитирую северянинское посвящение, опустив из него середину:

Вот такая «канифоль с уксусом».

 

Читатель и писатель

Читатель устал читать.

Книг много, читать не хочется.

Идеи читателя не интересуют. Прошло время идейных книг.

Читателю хочется успокоиться. Развалиться на промятом диване, и чтобы вокруг дивана не было никакой суеты.

Пришло время жалеть себя. Не хочется тратить жалость на рефлексирующих литгероев.

Так-то вам, господин писатель. И ничего не попишешь.

Можно не замечать читателя. Можно положить на него с прибором.

Можно работать на будущее: придет время, народится умный читатель – тогда и вспомните обо мне, недоумки, не читающие меня сегодня.

Все можно писателю самой нечитающей страны в мире.

Писатель устал от читателя.

Писатель устал без читателя.

Писатель втройне устал, заеденный сволочным бытом.

Писателя охватила растерянность. Он как богатырь на распутье. А перед ним камень с двумя стрелками-указателями: «Проблемность» и «Занимательность». Направо пойдешь, налево пойдешь…

Писатель постоит, постоит, опершись задницей о гранит – ну вылитый Александр Сергеич! – а после улыбнется нематерно и, перепрыгнув через шапчонку моха, пойдет между рукавами дорог по тропке посередине.

И правильно, господин писатель. Петляй себе по тропинке и забудь о каменном стрелочнике. Ты сам себе господин.