1
Здесь действительно все по-другому, совсем. Стоит опуститься на метр, и наступает полная дезориентация: даже видя собственную руку, он не сразу понял, кому эта конечность принадлежит.
Впрочем, поначалу он вообще мало что воспринимал, целиком занятый тем чтобы выровнять дыхание, «продуться», отплеваться в загубник попавшей-таки в рот, даже, кажется, проглоченной водой… Паника первых секунд: пока не приноровился правильно держать эту штуку в зубах (вытянув губы), правильно дышать (только ртом, только ртом)… Впрочем, адаптировался Марат довольно быстро и, уже успокоившись, несколько минут размеренно вдыхал-выдыхал, вдыхал-выдыхал (свист-бульканье), глядя вниз, на хорошо различимый, несмотря на восьмиметровую глубину, волнистый светлый песок дна.
Анар тем временем справился с его «напарником» — пацаном лет четырнадцати, таким же, естественно, «чайником», как и Марат, подсдул им жилеты, и они втроем потихоньку пошли вниз по веревке… Это перемещение по вертикали не ощущалось никак, только опять что-то болезненно надавило на уши, и опять Марат, зажав нос пальцами через мягкий пластик, энергично туда выдохнул.
…Здесь действительно все другое, совсем, включая тебя самого. Меняются зрение, слух, вес, координация движений. Тут ты — горизонтальное, недооформленное существо, почти безрукое, почти неподвижное, только вяло месящее воду гипертрофированными задними конечностями. Тут нет звуков, точнее, их два, попеременных и постоянных: резкий шипящий свист втягиваемого воздуха и раздраженный клекот спешащих наверх пузырей; но звуки эти не имеют отношения к окружающей реальности, несопоставимы со зрительным рядом. Как пиликанье, скажем, мобилы соседа по кинотеатру — с происходящим на экране.
Хотя нет, не кино… Скорее уж сон. Та же очевидность невероятного, та же странноватая, потусторонняя динамика происходящего… Неполная ощутимость и подконтрольность собственного тела — одновременно блаженная и тревожащая…
Анар отцепил Марата с пацаном от веревки, свел их руки, а сам, держась сверху и держа их обоих за баллоны, повел к песчаному откосу, обильно проросшему узорными разноцветными кустами. Рыбы, которых, в полном соответствии с обещанным, тут было до черта — плоские, неожиданно здоровые, пародийно, на цирковой какой-то манер расписанные и ни на что не похожие, — тыкались в эти заросли, не обращая на людей ни малейшего внимания.
Как Анар и предупреждал, вода слегка просачивалась снизу под маску, и как он же учил, Марат нажал свободной ладонью на переносицу и «сморкнулся», задрав голову. Над собой, внезапно далеко, он увидел темное раздутое веретено — днище их катера (с обманчиво понятным именем «Каштан-4»). Ненормальная прозрачность воды сбивала с толку — они были, оказывается, на порядочной глубине: при мысли, что в случае чего (выпустишь вдруг загубник, не знаю, и нахлебаешься воды… или не сможешь в очередной раз «продуться»… мало ли) просто так на поверхность уже не выберешься (кессонная болезнь!..), Марату стало не по себе. Все-таки никогда в жизни он не находился целиком и глубоко в чуждой физической среде… По пути сюда, к рифу, их всех заставили заполнять анкету с вопросом, помимо прочего, не страдают ли потенциальные дайверы клаустрофобией или психозами — и сейчас Марат понял, зачем. Ему показалось, что он невольно стиснул руку пацана.
Сиплый вдох — бормочущий выдох…
(…Интересно, уломай он поехать Катьку, решилась бы она нырять, прочитав эту анкетку из двух десятков пунктов? Катюха, так любящая пожаловаться на фобии, неврозы и недомогания… Марата всегда интересовало, сколько в этом правды, а сколько позы, но ему никак не удавалось ее проверить. Вот и сейчас она наотрез отказалась ехать… Ну и зря. Вот уж действительно зря…)
…Здесь действительно все по-другому, совсем: разом оказывается отменен весь твой прежний визуальный опыт, неактуальны любые привычные представления о форме и цвете. О подвижности и статике. О живом и неживом.
Пальцы. Рожки. Венчики. Гребешки. Пучки. Короны. Протуберанцы. Побеги. Щупальца. Отростки. Кружева. Сущий галлюциноз.
Вдох… Выдох… Ис-с-с-с… Бр-р-р-р-р…
Пятна. Крапины. Разводы. Полосы. Точки. Россыпи. Созвездия…
Вспышки…
У Марата голова шла кругом от дикости и разнообразия сочетаний мультяшно-ярких цветов… Багрового… Багрового — с багровым…
Ломтики. Дольки. Листики. Лепестки. (Вдох… Выдох…)
Рыльца-губы-глазки-плавники-хвостики.
Ис-с-с-с… Бр-р-р-р-р… И странный подспудный звон.
Мерцание, колыхание, скольжение… Подмигивание (багровые вспышки).
Одним глазом. Другим.
Одним-другим. Вдох-выдох Одним-другим. Свист-бульканье. И непрекращающийся, наоборот, нарастающий звон, зуд, звяканье, дребеззззззззг.
Марат понял, что это такое, от неожиданности выплюнул загубник и моментально подавился ядовито-соленой водой.
Как его поднимали на поверхность, в памяти почти не осталось. Но запомнилось: вот он все пытается влезть на борт (на корму) по металлической лесенке — и все без толку. Сначала арабам пришлось снять с него жилет (с притороченным тяжелым баллоном). Потом он сам кое-как содрал с ног цепляющиеся за перекладины ласты… Весь катер таращился на него — это было унизительно.
И, естественно, он не мог ни черта объяснить. Марат сидел на верхней палубе, на ветерке, а Анар, прекрасно говорящий по-русски, и эта самая, как ее — Юля? — русская девица, которая ныряла со странной своей камерой, снимая их всех под водой (пятьдесят баксов сверху за диск), пытались дознаться, что же с ним произошло. Марат отвечал, что почти ничего не помнит. Похоже, они решили, что у него действительно фобия, психоз, припадок… Они явно перепугались, но, убедившись, что клиент очухался и претензий не предъявляет, оставили его в покое.
На обратном пути, когда большинство рвануло внутрь (в каюту? как это тут называется? в помещение, короче) обедать, а Марат остался наверху практически один, он поднялся со скамейки и облокотился, навалился на перила, щурясь (хотя солнце ему не мешало) на желтоватые скальные откосы по правому борту, на одинаковые бухты с одинаковыми белыми кубиками отелей, на голые горы в отдалении. Еще чуть кружилась голова, ломило — «поламывало» — виски, сухо было во рту, но в целом физически он был более или менее в порядке. Вот только в мозгу колыхалась густая взвесь, в которой кто-то все перемигивался сам с собой багровыми глазами…
Марат с силой потер друг о дружку шершавые ладони — на них заметен был белесый соляной налет. И еще было заметно, что ладони дрожат.
Этого пацана, «напарника», после подъема на борт он больше не видел. Вероятно, тот все время находился внизу. Рослый такой пацанчик, со светлыми патлами по плечи, на Курта Кобейна несколько смахивает. Как звать — без понятия. Кажется, с батей своим он тут…
Мысли путались, как спьяну.
Вторую остановку сделали уже недалеко от порта, в бухте, отделенной от него длинным скалистым мысом. Желающих погружаться по новой было примерно вдвое меньше — Марат не знал, виноват ли тут его негативный пример. Большинство попрыгало в воду просто с маской и трубкой. Наблюдавший за ними сверху Марат на этот раз увидел, как бултыхнулся с грохотом америкос, которого он приметил с самого начала. То есть это Марат идентифицировал его как америкоса: молодой, белобрысый, блекло-розоватый и отвратительно, тестоообразно, студенисто жирный guy изъяснялся по-английски и варюхой имел при себе приземистую, крепкую, коротконогую негритянку (янки, кстати, в Шарм-эль-Шейхе птицы редкие: большинство приезжих здесь — русские да итальянцы, немчики еще попадаются). Выяснилось, что при всем своем антиэстетизме и антиспортивности плавает пиндос довольно лихо… Анар с Мухаммедом, коричневые, жилистые, хищно-веселые, принимали «повторных» по двое и медленно пропадали с ними в ультрамариновой глубине, где темными пятнами угадывались коралловые колонии. «Ой, а я этого видела, — счастливо повизгивала, всплыв, какая-то девица, — как его, кальмара? А, ну да, ската!»
Марат нашел взглядом «своего» пацана — тот не погружался, плавал на поверхности с трубкой. Некоторое время он следил за ним.
Было уже без малого четыре, солнце заметно снижалось к горам, выглядывающим из-за мыса. Ближний берег бухточки морщинился складками высокого обрыва, раскроенного сверху донизу несколькими мощными трещинами, под которыми каменные завалы погребли исчезающе узенький пляжик.
Вдруг Марат увидел, как пацан вскарабкался по лесенке, стянул ласты. Народу на нижней палубе сейчас почти не было, Анар с Мухаммедом — под водой.
Самое время.
«Ты псих?! Да что ты собираешься делать?..» — беспомощно дернулось на периферии сознания. Марат стиснул зубы, сжал перила до белизны костяшек. Перевел дух, тряхнул головой… огляделся и через силу пошел к трапу.
2
В свою «Розетту» его доставили уже затемно (темнело по-ноябрьски рано и по-южному быстро). Марат успел не то чтобы успокоиться, но впасть в пришибленное равнодушие. Он ничего не ощущал, кроме пустоты внутри — и это было неплохо, потому что сейчас его ничего не касалось. Словно ничего не произошло…
Он сунулся на ресепшн и получил ключ. Значит, Катьки нет. Этого следовало ожидать. Марат почувствовал одновременно и злость, и облегчение. По крайней мере откладывается необходимость бодриться и врать.
Он набрал ее номер, она не ответила. Минут сорок Марат проторчал под душем, потом почти час валялся перед теликом. Из всех русских каналов тут был только «Первый»: сначала его попытались накормить развлекательной передачей с участием поп-звезд, а когда он погодя вернулся на эту кнопку, принялись убеждать в глубокой государственной мудрости некоего холеного бурундучка, потенциального президентского преемника — так что большую часть времени Марат смотрел, отрубив звук, клипы с немецкой «Вивы», итальянские ток-шоу и новости Би-би-си. Катька не возвращалась, трубу не брала (это было в ее духе) — и он, плюнув, пошел ужинать. В столовке Катьки тоже не оказалось. Злость нарастала.
Повинуясь этой злости (или чему-то другому?..), Марат взял на обратном пути в баре за дикую цену целую бутылку «Ред лейбла» и поднялся с нею в номер. Вытряхнул зубную щетку с бритвой из стеклянного стакана, сполоснул его… поглядел на желтоватый оттенок струи из крана и насухо вытер. Залив до половины вискарем и выйдя на терраску перед дверьми, присел на перила.
Незнакомые листья и соцветия висели на расстоянии руки. Внизу во всю ширину панорамы рассыпалась иллюминация района Наама-Бей. Сверху, сдержанно гудя малошумными движками, вытягивая перед собой туманные конусы прожекторного света и елочно жонглируя цветными огоньками, один за другим заходили на посадку «Боинги» с «аэробусами». Выделяясь среди них не свистящим, а урчащим звуком и неэлегантным силуэтом, проползло нечто турбовинтовое — видать, военно-транспортное.
Марат стал думать о Катьке. Не то чтобы ее отсутствие так уж сильно его нервировало, знал он цену этим демонстративным отсутствиям, но он чувствовал (даже, возможно, не отдавая себе толком отчета): надо сейчас же, сейчас же занять чем-то голову… — и Марат занял голову ею. Чем еще…
Наверняка она в этом долбаном «Блэк Хаусе». Зная его «любовь» к дискотекам, туда, конечно, и ломанулась. Не пойду, решил он, нечего потакать. Пора отучать, в самом деле, не собираюсь же я всю жизнь… Но стоило дать волю этим мыслям, как они принялись сами на себя накручиваться, да и по мере усвоения вискаря воображение расходилось. И хотя Марат знал, что с Катькиной стороны это не более чем демарш, асимметричный ответ на проведенный без нее день, после второго стакана он не выдержал, запер номер и двинул вниз.
Спуститься ему пришлось всего на два пролета — ярусом ниже, под самыми их окнами, у пустого подсвеченного бассейна на длинном диване-качелях любезная Катерина Матвевна оживленно трепалась с каким-то типом. Будучи уже явственно поддат, Марат почувствовал, что готов чудить.
Катька обернулась, отбросив с лица волосы, улыбнулась обрадованно, ручкой сделала — сама непосредственность. «Чего на звонки не отвечаешь?» — сдерживаясь, осведомился Марат. «Ой, а я не слышала, — она достала телефон. — Точно, три непринятых… Мы на дискотеке были, там музыка…» Она продолжала безмятежно улыбаться. «Мы»… Тип тоже скалился — приветливо-нейтрально. Гладкий такой козлик, помладше Марата, Катькиных лет. С быстрыми нагловатыми глазами и дурацким именем Ваня. Но Марат и сам растянул широкую лыбу, готовно подсаживаясь к ним на диван. Как хочешь, подумал он мстительно, как хочешь…
Началась — возобновилась — светская болтовня. Марат, в случайных компаниях обычно отмалчивающийся, чесал языком, не скрывая поддатости, может, даже утрируя. Вообще Матвевна не любила, когда он накатывал без ее пригляда и контроля, но сейчас она недовольства никак не проявляла, наоборот, поочередно поощрительно улыбалась им с Ваней. А тот не парился: похмыкивал, посасывал пивко и сам щедро травил истории, главным образом из собственного географического опыта.
Травить он, надо сказать, умел — да и опыт, как выяснилось, был ничего себе: Ваня, по его собственным словам, нигде постоянно не работая, живя то у приятелей в Корке, то у девицы в Праге, в остальное время болтался по миру. Осенью-зимой предпочитая, естественно, теплые края. Благо, знакомые у него имелись чуть ли не по всему миру — вот и тут, в Египте, он не миддл-классовую отпускную повинность отрабатывал, а тусовался с интернациональной компанией дайверов. Были у него кореша и в соседнем Израиле — туда он намыливался в ближайшее время: «Паспорт у меня Евросоюза, визы не надо… Что у евреев делать? А здесь я что делаю?»
Пацанчик, понятно, выделывался, но без пережима, без самоупоения; он вообще оказался существом довольно обаятельным, что даже Марат вынужден был про себя признать.
Глядя на этого Ваню, он неожиданно ощутил что-то полузабытое уже, хотя и, казалось бы, совсем недавнее. Что-то из прошлой жизни. Вдруг вспомнился, например, Новый 98-й… 99-й? не суть, год, когда в одиннадцать вечера тридцать первого числа Марат с Коксом напоролись непосредственно на Пляс де ля Конкорд на четырех молодых восточноевропейских раздолбаев, — те, хиляя мимо, среагировали на русскую речь. Все четверо были из разных стран: Украины, Литвы, Польши, еще откуда-то, все жили в Париже нелегально и даже гастарбайтерского более или менее постоянного приработка не имели. Что не помешало ребятам тут же выкатить фигурный фундырь страшно элитного «Хенесси» — разумеется, только что украденный из магазина, — который резво пошел по кругу из единственной термокружки, случившейся у Кокса в рюкзаке. Украинец — украинский еврей с анекдотическим акцентом и внешностью юного Бендера — с почти профессиональным артистизмом задвигал, как его поймали в Бельгии на угнанном «Гольфе» и решили депортировать; непонятно только было куда — документов-то при нем не имелось. Парень (как то бишь его по имени?..) называл им разные государства бывшего совка. Его сажали на соответствующий авиарейс, а по прибытии он решительно отмежевывался от очередной страны и бывал с матом возвращаем в Брюссель. Где в конце концов и остался. Причем излагал он все это так, что совершенно неважно было, врет или нет… (Кончилась, правда, та «карнавальная ночь» для Марата куда как празднично: набухавшись и потерявшись, он подрался, так сказать, с целой толпой местных негров, хорошо хоть не изувечили…)
Вот и Ваня словно заявился из этого развеселого и навсегда канувшего Маратова прошлого: он вроде бы столь же мало вязался с четырехзвездочной «Тропиканой-Розеттой», дискотекой «Блэк Хаус» и прочим окружающим, как Марат тогдашний с Маратом нынешним. Не без помощи скотча (вероятно) Марат успел даже ощутить легкий спазм ностальгии… но в просветлевшей на миг перспективе, в глубине, сразу шевельнулось то, о чем думать было нельзя, нельзя, нельзя… Каким-то кишечным усилием воли он выдавил из себя все мысли, сосредоточившись на очередном Ванином рассказе.
Об Александрии, где тот в прошлом году прожил, драпая бесперечь здешний гаш, два месяца с приятелем, англичанином-растаманом; благо в «летней столице» Египта, заполняемой в купальный сезон курортниками со всего Ближнего Востока, зимой стоят пустыми целые кварталы съемных квартир, цены на которые (и летом-то невеликие: триста баксов в неделю) падают вдвое, при том что вода в Средиземном тут редко бывает холодней двадцати градусов… О городе семидесяти километров в длину и трех в ширину: о том, как бесконечная цепь бежевых высоток, логично, хотя и странно для европейского глаза включающая минареты, приобнимает аквамариновые бухты, как толпятся в Восточном порту катера — но не прогулочные, как по другую сторону моря, а рыболовецкие, как после шторма на камнях у набережной лежат на боку небольшие сейнеры.
…Марат слушал его, смотрел на него, смотрел на Катьку, старательно держа на лице все более натужную улыбочку… До тех пор, пока не понял, что больше не может, что либо они сейчас же пошлют этого молодца и пойдут к себе, и запрутся, и Марат, притянув ее, обхватив, прижавшись, уткнувшись лицом ей в волосы… — что? Что он будет делать?.. В чем признаваться?.. Он не знал, он об этом не думал, он только чувствовал, что должен остаться с ней вдвоем, немедленно — иначе он точно что-нибудь вытворит…
Катька, однако, ни малейшего намерения сворачивать посиделки не выказывала, более того, слушала молодца с видимым увлечением — очень может быть, что и вполне искренним, не наигранным. Причем Марату было ясно: на просьбу пойти с ним «домой» в ответ он получит, в сопровождении беспечной улыбки, предложение идти одному, «а мы еще посидим…». И тогда он таки вытворил — перебил Ваню и позвал в номер всех, посулив выпивку.
Катька глянула на него с любопытством; Ваня охотно согласился. Он и от вискаря не подумал отказываться. Марат помыл для него Катюхин стакан из ванной (сама Матвевна, вообще не очень жалующая крепкое, Джонни Ходока решительно отвергла), расплескал по хорошей дозе, потом, не теряя времени, по следующей…
Чего я добиваюсь? — мельком подумал он, замечая уже за реальностью приятно-опасную, податливую увертливость водяного матраса — и мгновенно, с пугающей легкостью сам себе ответил: безответственности. В какой-то мере он ее уже, несомненно, ощущал, поэтому бесцеремонно, ни на кого не глянув, налил себе последнее остававшееся в бутылке.
3
…Мокрый серый бетон летного поля с валками грязного снега, рыхлые шматы, шумно обваливающиеся с крыши терминала, отрывистая ледяная капель… «Тушка» туго, но целеустремленно ползет, выруливает на ВПП и замирает вместе с тобой… Этот момент Марат обожал с детства, с ежелетних полетов к одесским родичам: несколько секунд неустойчивого равновесия между здесь и не здесь, настоящим и будущим… Все! Резкая смена тона движков, дрожь всего самолетного существа, словно от предельного напряжения, и ты словно напрягаешься сам, и словно тебя самого подхватывает под брюхо упругая волна… И бурые деревья голого перелеска почти мгновенно становятся короткой щетиной на грязно-снежной плоскости, быстро удаляющейся, кренящейся на бок, пропадающей в сероватом дыму, которого все больше, больше, кроме которого нет уже ничего… И вдруг ты выныриваешь в какое-то совершенно иное пространство: тут оказывается, что солнце есть, что его полно, что небо на самом деле — сочно-голубое, темнеющее в высоту до насыщенно-синего, и на этом фоне распластаны отдельные плоские облака с пропитанной светом каймой… И сколь бы обманчивым (ты это прекрасно понимаешь) ни было внезапное чувство освобождения, ты на какие-то мгновения поддаешься ему и какие-то мгновения вроде даже веришь, что выход существует…
Марат очнулся спозаранку, свет уже продавливался из-под штор, слишком, впрочем, плотных, чтобы определить время даже приблизительно. Включившись со щелчком, громко зарычал холодильник. Катька дрыхла бесшумно и неподвижно, свернувшись и отвернувшись, натянув простыню на острое плечо. Лежа навзничь, Марат прислушивался к гулким толчкам сердца, морщился от характерного сохлого, заскорузлого ощущения во рту, в горле, в мозгах.
…Выход, — нехотя, с отвращением, переходящим в отчаянье, подумал он, пропуская между пальцев расползающийся полусон-полувоспоминание, — какой тут может быть выход?.. От себя не сбежишь… (Мигание багровых глаз, настырный звон…) Он осторожно крутанулся в кровати и медленно спустил ступни на шершавый коврик.
Можно, конечно, притворяться. Изображать из себя нормального человека… Даже почти эталон нормальности. Воплощение, блин, надежности и здравомыслия… Марат ступил на холодную плитку, присел перед маленьким холодильником, вытащил квадратного сечения ребристую литруху минералки. Можно, да… Но только до определенных пор. Причем до каких именно, ты ведь сам не будешь знать…
Ненадолго он словно бы выпал из себя, а когда вернулся, обнаружил, что сидит на краю кровати и не отрываясь смотрит на Катькин затылок. На рассыпанные по наволочке темные волосы, на выпирающую маленькую лопатку. Вот, — мягко ударило в живот. Вот что хуже всего. Страшнее всего…
Он почувствовал, что почти не может дышать. Тихое полуикание-полувсхлип вырвалось у него; и то ли на звук этот отзываясь, то ли на Маратовы мысли, Катька вдруг зашевелилась, как-то вся закопошилась внутри себя, вздохнула, перевернулась на другой бок, к нему лицом. Не открывая глаз, только веками чуть дрогнув, пробормотала невнятно — он не разобрал, а угадал: «Ты че, встал?.. Сколько там?..»
Он подался было к ней, но тут же отпрянул. Шлепнулась на пол пластиковая бутыль. Катька, не дождавшись ответа, зарылась щекой в подушку, такая вся сонная, такая мягкая, а Марат продолжал отклоняться, откидываться корпусом, как от гниющего заживо прокаженного, как от смердящего липкого трупа…
Тихо пискнула мобила, поставленная на будильник. Потом еще настойчивей, тоном выше. И еще. Марат автоматически протянул руку, автоматически ткнул кнопку. И только тут в нем наконец что-то лопнуло — он словно очнулся, облитый ледяной водой: «Господи, да что со мной?.. Точно, что ли, крыша едет?.. Катя… Котенок…»
Ощущая внутри себя какую-то беспомощную вибрацию, готовую прорваться наружу телесной дрожью, он нырнул к ней, заелозил в простынях, придвинулся, просунулся… Она распахнула бессмысленные еще глаза, протестующе замычала, завозилась недовольно: «Ну… Ну ты чего… Не хочу… Кончай… Ну чего ты…» — но Марат прижимался, наваливался, гладил, слюнявил, торопливо, неловко, настойчиво, шепча что-то на грани слышимости и вменяемости… Наконец она, хмыкнув, сдалась, и Марат, обильно потея, с заполошным сердцем, задыхаясь от приливов похмельной дурноты и еще чего-то, никогда почти не испытанного (по крайней мере с такой силой), приторно-горького, едкого, жгущего переносицу, разогнался и погнал на полной, через все виражи, обмирая, умирая, но не притормаживая, пока не вылетел, сшибив ограждение, с высоченного обрыва — в пустоту, в ничто, в ложную невесомость, и, зажмурясь, пошел, пошел вниз и рухнул, разом раздробясь на молекулы, полностью перестав существовать — и в этот момент, звонко щелкнув, заткнулся холодильник.
Марат ожидал выволочки за вчерашнее свое пьянство, но сегодня Катюха пребывала в благостном настроении, и он понял, что его вечернее шоу даже доставило ей удовольствие: она, естественно, решила, что надрался он из-за нее. Все-таки Матвевна была простодушным существом: за полтора года их знакомства она, похоже, так ничего и не заподозрила… Впрочем, и я ведь осторожничал… Он оборвал собственные мысли.
— Хорош я вчера был? — на всякий случай спросил Марат из ванной, выдавливая зубную пасту на щетку.
Он слышал, как она фыркнула.
— Забавный парень этот Ваня, — великодушно констатировал Марат, чувствуя что-то вроде злорадного сочувствия к продинамленному.
— Забавней некуда, — пробормотала она. — А кого это ты убил?
Щетка клацнула о зубы. Некоторое время Марат невидяще таращился на себя в зеркало. Потом торопливо сплюнул потекшую из угла рта белую пену:
— Что?
Она засмеялась:
— Ты вчера, ну, когда совсем уже хороший стал и пургу какую-то понес, сказал вообще, что убил кого-то. Какого-то пацана, что ли, я так и не поняла…
— Ага… — произнес он после паузы севшим голосом. — А еще что?
— Еще? Да много чего — думаешь, я слушала? Ты б сам на себя вчера полюбовался…
Марат уронил зубную щетку, набрал полные горсти воды, с силой бросил в лицо и старательно растер.
4
Подносов у этих арабов почему-то предусмотрено не было: взяв обе тарелки, Марат пошел забивать место. Раскладывая ножи-вилки, машинально огляделся и через пару столиков увидел показавшийся знакомым затылок. Откуда он тут? — удивился. Шагнув в сторону, осторожно пригляделся: точно — он.
— Тут этот твой… — сказал Катьке, наливающей себе кофе. — Ваня.
— Чего он здесь делает?
— Трескает, — Марат встал вслед за ней к крану. — Разве он тут живет?
— Он говорил — нет…
Катька подлила себе молока, Марат не стал. Они пошли к столику.
— Вон, видишь, — вполголоса сказал Марат.
Она посмотрела без интереса:
— Ну его.
Двигая стул, Марат еще раз оглянулся. Сидя в одиночестве за четырехместным столом, Ваня энергично наворачивал — это даже по спине было заметно. Спустя некоторое время оттуда послышалось: «Бон аппетит!» — и еще что-то по-французски. Марат снова повернул голову. К Ване обращались две стоявшие над ним с полными тарелками дородные тетки за сорок — видимо, просили разрешения присоединиться.
— Мерси, — бодро откликнулся Ваня. — Уи, бьян сюр.
Прононс его, насколько Марат мог судить, был безупречен.
Тетки расселись, взялись за вилки и принялись громко общаться по-русски с коммунальными интонациями. Катька фыркнула. Ваня молча и невозмутимо продолжал есть.
— Он что, — тихо спросил Марат, раздирая бумажную трубочку с сахаром, — так на француза похож?
— Не знаю, — она пожала плечами. — Я французов мало видела.
Парень был темноволос и носат, но, как казалось Марату, не по-южноевропейски и скажем, не по-семитски, а, скорее, по-хохляцки.
— Да и тут я их чего-то не замечала. Итальянцы есть…
— Тебя за итальянку ни разу не принимали? — автоматически переключился Марат в льстивую тональность.
— А что, похожа?
Он, болтая ложечкой в чашке, посмотрел как бы оценивающе:
— Похожа.
— У них лица грубые…
— С чего ты взяла?
Краем глаза он заметил, как Ваня идет к выходу. На правом запястье у него голубел пластиковый неснимаемый браслетик с названием отеля, какой цепляли постояльцам сразу по приезде и без которых не пускали в столовую. Хрена ли было врать?.. Марат хорошо помнил, как вчера Ваня рассказывал им, что живет у приятелей в Старом городе. Ладно, ну его, в самом деле…
Он вдруг понял, что не может думать ни о каком Ване. Вообще ни о чем, кроме…
Марат быстро глянул на Катьку и тут же опустил глаза. Взялся за чашку, увидел, как она ходит ходуном, и поспешно, с лязгом поставил на блюдце.
— В мусорнике? — переспросила Катька, ловко скручивая волосы в узел на затылке.
— Ну, выписался кто-то, оборвал, выкинул…
— А как же?.. — Марат выглянул из-за Катькиного плеча, на которое попрыскал противоожоговым спреем.
— А вот так вот, — Ваня зацепил оборванный край за белую пластмассовую кнопку, на которую браслетик некогда застегивался.
— Сам, значит, себя поставил на довольствие… — Марат принялся втирать липкую, припахивающую спиртом влагу ей в кожу.
— Все включено, — хмыкнул Ваня.
— И все запущено, — кивнула Катька.
Марат покосился на Иру. Та в разговоре не участвовала: то ли спала, то ли делала вид. Ушлый Вано поставил себя в их «Розетте» не только на прод., но и на сексуальное довольствие, ухитрившись зацепить эту фуфлетку в тот же вечер, когда надрался Марат. Видимо, отправившись позавчера в «Блэк Хаус» по половой нужде, отступаться он не собирался. Впрочем, задача была никак не из головоломных, благо предложение тут едва ли не превышало спрос. Марат обратил внимание на порядочное количество в этом Шарм-эль-Шейхе молодых безмозглых русскоязычных телок, прилетевших в синайские пески явно главным образом за приключениями на свою лоханку. Контингентец был тот еще, и Марат покровительственно дивился всеядности аборигенов: помнится, еще развозивший их рейс по отелям молодой русскоязычный гид Бесам, масляноглазый и страшно говорливый, многословно, с придыханиями восхищался таскающимися в «Блэк Хаус» хохлушками… С другой стороны, Марат допускал, что на фоне исламской морали особо не попривередничаешь: местные женского полу на глаза ему за проведенную тут неделю вообще практически не попадались.
Эта Ира, московская блондинка лет хорошо если двадцати, являла собой экземпляр, близкий к эталону. Самовлюбленная протоплазма, эволюционный шлак. Особенно Марату понравилось ее понимающе-пренебрежительное «а…» в ответ на сообщение, что они с Катькой из Нижнего. Он сразу вспомнил и при первом же удобном случае пересказал всем впечатления от столицы своего старинного приятеля Пашки Шульца, фотографа, ныне живущего в Бундесе. Пашка недавно снимал для одного журналиста-немчика, делавшего большой репортаж о быте московских богатых.
Московские богатые, узнавая о национальности репортера, преисполнялись обычно снисходительности: «Ну что у вас в Европе — скука… — пожал плечами такой пацанчик с перемазанными гелем волосами, студент МГИМО, выползя из „Линкольна Навигатора“. — По-настоящему оттянуться сейчас можно только в Москве. Это сейчас реально самый оттяжный город в мире, — подумал, покривился: — Только бы этих черных еще убрать…» Дело происходило на стоянке яхт-клуба.
«Или приходим в фитнес-зал, — делился долго до того в родной столице не бывавший и порядком охреневший Шульц, — крутенький такой: годовой абонемент много штук баксов. Наверху очередного недоскреба, в пентхаусе. Тамошние тренеры — два мясных брикета (все в мышечных буграх, включая морды), рядом с которыми Эллочка-людоедка выглядела бы кандидатом на Нобелевку. У той, по крайней мере, был лексикон в тридцать слов, а эти, как я поначалу всерьез заподозрил, членораздельной речью вообще не владеют. Минут пять (я не шучу!) они общались с окружающими и друг с другом только междометиями. Потом смотрю: фотиком моим заинтересовались. Мычат, гукают, пальцами тычут. Мне как-то даже не по себе стало. Это че, наконец выдавливает один, цифровой? Е-мое! — думаю, чисто, как в анекдоте, — говорящая! Цифровой, говорю, цифровой. „Кэнон Марк два“, кстати. Они промеж собой переглянулись, помычали. Не, говорят, у тя большой, а цифровые — они маленькие. Не поверили!..» (Зато поверили фээсбэшники-фэсэошники, мигом набежавшие со всех сторон, едва Пашка с оным «Кэноном» шагнул на Красную площадь: «Профессиональная аппаратура! Запрещено!» Причем Шульц не помышлял снимать, фотик просто висел у него на плече, но их с корешем вытолкали со священного места едва не пинками, а один придурок в штатском еще дотопал аж до Большого Москворецкого моста ровно в двух метрах позади них.)
«…Тут является менеджер, — продолжал Пауль про фитнес-клуб, — такая шабалда, в платье в блестках, с блестящими волосами, с блестящими ногтями длинней пальцев и первым делом рассказывает (чтоб мы, блин, понимали, кто ваще перед нами), что лучшая ее подруга — солистка группы „Блестящие“!.. Не помню, что пошел за разговор, но между прочим она поинтересовалась, на чем мы приехали. На метро, говорим. И вдруг я вижу, как она теряется, бледнеет даже под загаром искусственным. Плохо ей, думаю, что ли? Как, переспрашивает, на… метро?.. — Ну так пробки, все стоит, подземкой быстрей и удобней. — Да?.. — мямлит, явно потрясенная. И признается, смущаясь, что ей тоже один раз (один раз!) довелось спуститься в метро. Куда-то там страшно опаздывала, пробки, опять же, — ну и решилась. Так для нее, бедной, это было впечатление на всю оставшуюся жизнь…»
Ира смотрела на излагавшего все это Марата с выражением тупым и неприязненным, чуя, видимо, в истории какой-то подвох, но не понимая его сути. Вано же скалился откровенно глумливо, да и его собственная утрированная предупредительность по отношению к этой курице постоянно балансировала на грани прямого издевательства.
Марат с Катькой наткнулись на них на пляже. Место вообще скучное, тем более когда валяешься там неделю. Да и Иваныч, похоже, не прочь был пообщаться с кем-то осмысленно (от девочки Иры в этом плане проку было немного). Так что следующие несколько дней они коптились на лежаках и просаливались в воде вчетвером, перед ужином засиживаясь у Марата с Катькой на терраске. Пиво в руке, в голове и теле ленивая пустота. Слегка дымчатый закат бросает розовый отсвет на бледное небо, на легкие перистые облака, делает словно бы полупрозрачными остроугольные горы справа, зато пологая длинная гора ближе к морю, за которую, как в карман, убирают солнце, непроницаемо темна. Шелковая поверхность за рядом высоких тонких пальм маслится густо-синим, некоторое время еще держась, но скоро все равно сливаясь с небом. Пропадающий в спешных сумерках город (даже не город, а скопище отелей) затопляют огни: разноцветные, разнокалиберные, неподвижные и бегущие…
Обычно солировал, конечно, Вано — совершенно, похоже, неиссякаемый источник баек из практики своей и своих корешей из десятка стран: от латвийского парламентария, чуть не угодившего под суд за то, что прямо на трибуне вытер потную с бодуна рожу государственным знаменем, до московского отшельника-мизантропа с абсолютной памятью.
Часами, но так, что впрямь заслушаешься, он мог рассказывать про все это, про сами страны, про тот же хотя бы Египет, которого больше никто из присутствующих, по сути, не видел и который Иваныч, разумеется, объездил весь. Про каирские «фавелы»: многокилометровые пространства двух-трехэтажных трущоб, одинаковых буро-кирпичных кубиков с железобетонными каркасами, топырящими вверх, как кривоватые антенны, арматурные прутья — для следующего поколения семьи надстраивается очередной этаж, и дома растут, как коралловые рифы… Про овечьи отарки, конвоируемые иссохшими бородачами в чалмах и галабиях, ночью на замусоренном асфальте среди небоскребов… Про страну, где основной легковой автомобиль — «Жигули» старых моделей, причем больше всего вообще «копеек»: ничего подобного ни в какой российской дыре десять лет как не увидишь… Про закаты на Ниле: черные венчики пальм на их плавильном фоне, румяные отблески в мелкой сглаженной волне, до которой дотягиваешься, перегнувшись через бортик длинной остроносой моторки, косые треугольники яхтенных парусов, стоящие и лежащие на берегу верблюды и дети, белые цапли по колено в воде и хищники, ходящие кругами…
И пока он все это толкал, Марат осторожно, но постоянно поглядывал на Катерину, потому что перед кем персонально заливается смазливый Вано, перед кем невзначай перекатывает напоминающий вибрамовскую подошву пресс, парень даже не особо скрывал. Это была некая странная игра: ведь все всё видели (кроме разве что одноклеточной Ирочки — да и та, кажется, догадывалась). Странная и не вполне здоровая. Во всяком случае, со стороны Марата. Он прекрасно понимал, сколь невыигрышно смотрится на Ванином фоне — вяловатый тридцатидвухлетний полнеющий байбачок, не богатый и не бедный провинциальный менеджер, сотрудник фирмы, торгующей стройматериалами, заурядный, как ДСП…
Далеко не сразу до Марата стало доходить, что, позволяя этому типу чуть ли не клеить у себя на глазах собственную женщину, он не столько Катьку провоцирует, сколько себя.
…Ты же хотел быть обыкновенным? Как все. Нормальным. Никаким… Ты даже подозреваешь, что именно это в тебе Катюхе всегда и нравилось: надежность, уравновешенность, практицизм, приземленность…
Ведь и сам Марат только сейчас, только под Ваниным неуважительным (как ему казалось) взглядом, почувствовал себя наконец полноценным КУРОРТНИКОМ. Человеком «мыдла», в которое он так целеустремленно вливался последние годы и непричастность к которому так остро ощущал всякий раз, видя его в массе.
(Довольно долго он гадал — что же такое неприятненькое, общее на всех ощущается в наблюдаемых им тут, в Шарме, бесчисленных соотечественниках: будь то предпенсионные дядьки-тетки, семейства с разновозрастными чадами или сексуально озабоченные дрючки? Нет, попадались, конечно, и откровенные свинопотамы, и монструозные базарные бабищи: «Если он моему чемодану колесики сломает, я ему голову откручу!!!» — но быдляк все же не составлял большинства, а те многие, с кем он и Катька успели мимолетно пообщаться, не давали никаких оснований для обвинений в жлобстве… Только через некоторое время Марат догадался, в чем засада: НИ ОДНОГО интеллигентного лица. Более или менее выносимый, перед ним был тот самый, средний во всех смыслах класс: в чистом виде, в ассортименте и со всеми онерами. И насколько однородным оказалось здешнее общество, настолько очевидной была чужеродность в нем Марата.)
Теперь же, пытаясь представить себя со стороны, без конца думая о собственной видимой заурядности, откровенно смешивая адекватность с убожеством, Марат занимался недвусмысленной самонакруткой. С помощью Вано, с помощью Катьки, придавая преувеличенное значение его превосходственной вальяжности и ее благосклонным улыбкам, дразня и выводя себя из себя, словно в поисках дополнительных поводов поскорее покончить с осточертевшей ролью. Или, точнее, бессознательно стремясь перевалить на кого-то ответственность за свой отказ от этой роли, которую, на самом деле, он просто не потянул…
Ведь он действительно время от времени испуганно ловил себя на желании, пинком перевернув какую-нибудь мебель, заорать: «Думаете, вы знаете меня? Ни черта вы меня не знаете! Вы даже не представляете, как бы вы охренели, если б узнали!..»
Поймав ее странно-выжидательный взгляд, Марат бегло улыбнулся и повернулся было в сторону ванной (совершенно ему не нужной), но Катька, не вставая, быстро и крепко взяла его за руку. Словно головоногое чернильный фантом, Марат выбросил еще одну, как бы игриво-извиняющуюся ухмылку и попробовал кисть свою осторожно отнять. Однако Катюха, не улыбнувшись в ответ, императивно потянула его вниз, так что он вынужден был, деревенея, осесть рядом с ней на кровать и обхватить ее узкие плечи запинающимися неуклюжими руками.
Он хотел уложить ее лбом в угол между собственными шеей и плечом, с тем чтобы, чмокнув в мягкие, слабо пахнущие волосы, вскорости отстраниться, но Катька упрямо развернула, взяв за виски, его лицо к своему и плотно, до герметичности, притиснула требовательные губы к безвольному и сухому, словно из старой крошащейся резины, Маратову рту. Некоторое время он давал сандалить свой язык с терпением пациента. Потом, собравшись, изобразил некоторый энтузиазм — правда, при попытке найти подтверждение в его шортах ничего твердого ее энергичные когтистые пальцы не нашарили. Надо было срочно мобилизоваться, любыми средствами. Деликатно уклониться он не мог, потому что последовательно уклонялся уже два дня. Даже от того, чтобы мазать ей спину «Фактором-12».
Преодолевая себя, словно вынужденный вытирать чужую блевотину, даже вроде разозленный собственной решимостью, Марат толкнул Катьку, опрокинув спиной на кровать, нагнулся и принялся за работу… Собравшись в ком, стиснув веки до цветных пятен (багровых, мигающих), пытаясь игнорировать ее едкий потайной запах и собственное парализующее предчувствие, ежесекундное жуткое ожидание — словно бежишь, зажмурясь, поперек автобана… Язык и руки шевелятся за километры отсюда (заставляй, заставляй их шевелиться!), в ушах зудяще позванивает, пустота кружится, всасывая в себя, таща куда-то, где не знаешь, что произойдет через секунду, где за каждым поворотом ждет подмигивающий багровыми глазами трезвонящий переезд, где бьют ногами с размаху в живот и по почкам насмерть, всмятку, вот сейчас, сейчас… Он шарахнулся, съехал с покрывала. Поднялся, не в силах оглянуться. Шатаясь, ловя большими пальцами ног разбегающиеся шлепанцы, горбясь от отвращения к себе, вышел в коридорчик, рванул дверь и шагнул на терраску, глотая относительную вечернюю свежесть.
Через дорогу светились тылы соседнего отеля. Полдесятка арабов, кто в форменной одежде, кто так, неубедительно суетились по хозяйству: сваливали грудой грязные полотенца, окатывали водой бетонный пол, хватались за швабры, толклись, махали руками. Рядом крохотная граненая мечеть уютно горела красно-зелеными витражными окошками, тех же цветов ковры виднелись в проеме двери. Молящиеся надолго застывали на корточках в поклоне, давая Марату возможность подробно рассмотреть ряды задниц.
Ты урод, твердил он про себя, вцепившись в деревянные перильца, шумно, с усилием вдыхая и выдыхая. Ты выродок, монстр…
Я не виноват, — сам же беспомощно, по-детски запротестовал привычно: в который, господи, раз?.. — я ж не виноват, что таким родился… Я не отвечаю за генетические выверты…
Не в том дело, каким ты родился… А в том, как ты собой таким распорядился…
Я пытался это игнорировать… Не давать ему воли… Честно пытался… Еще две недели назад мне казалось, что это возможно…
Повинуясь мгновенному истерическому позыву, он глянул оценивающе вниз. Метров шесть. В лучшем случае ноги переломать…
Вдруг почти над самым ухом, хотя и непонятно, где именно, словно самозародившись в бархатистом стоячем воздухе, задрожало, запереливалось, потянулось, долгое-долгое, нерасчлененное и непрерывающееся: «Алла-а-а-а-акбаралла-а-а-а-а…» Что-то еще, замечательно непонятное, будто куплет. И припевом снова: «Алла-а-а-а-а…»
5
Как-то, когда Вано в очередной раз расписывал свои шляния по миру, Марат поинтересовался у него: «А в России, как — часто бываешь?» Иваныча вопрос, видимо, удивил. Скроив озадаченно-пренебрежительную мину, он только плечиком дернул: «А что там ловить?» И Марат про себя договорил не сказанное им, надо думать, из чистой вежливости, но слышанное в свое время Маратом от другого «зарубежного соотечественника»: «Помойка и помойка…»
Такого рода снобизм, особенно в устах «своих» (хотя бы по происхождению и языку), Марата раньше страшно раздражал. Отсутствие уважения и интереса к «стране происхождения» казалось ему демонстративным и говорило (в Маратовой трактовке) о типично лакейском стремлении изобразить рафинэ, самоутвердиться за счет других, причем не вполне тебе чужих. Собственно, и москвичей он не любил за то же.
Никогда, естественно, об этом публично не распространяясь, Марат полагал себя патриотом как своей страны, так и города. (Он не думал стесняться провинциальной прописки и настоящий провинциализм видел именно что в уверенности, будто местожительство само по себе как-то характеризует человека. Да и не считал он свой Нижний местом второсортным…)
Смущало его только одно: гордость эта жила в нем все время как бы в виде энергичного контраргумента в противопоставлении некой другой точке зрения, в ситуации вечной необходимости кому-то что-то доказывать; тем более что при внимательном рассмотрении не стоило труда сообразить, кому именно. Себе. Как ни крути, то была гордость парии, и ощущение собственной ущербности сидело, оказывается, слишком глубоко — на уровне бессознательном. Наверняка означенное ощущение объединяло Марата с теми, кого он не терпел за снобизм — ведь как раз им, ощущением, снобизм и питался.
Как человек достаточно трезвый, Марат вынужден был признать: принадлежность к его нации и его стране чувству собственного достоинства не помогает ничуть. Последнее приходится строить только на индивидуальном самоуважении, но именно самоуважение не позволяло ему отмежевываться от нации, страны, города.
Поэтому в ответ на Ванино пренебрежительное хмыканье он вдруг разразился неожиданно для всех, да, в общем, и для себя, многословной и эмоциональной не то от-, не то проповедью, где помянул все: и порочность следования негативным стереотипам, и существующую-таки, вопреки оным, «жизнь на Марсе», причем не столь уж убогую, и прочие страны, от Бразилии до Китая, куда как далекие от зажора, но не списываемые ведь в силу того с ходу «в игнор», и саму возлюбленную Ванину Европу, где тоже, между прочим, проблем хватает, ему ли не знать…
Присутствующие неловко замолчали, Катька внимательно посмотрела на Марата. Ваня еще раз пожал плечами и довольно равнодушно согласился. Озвученное Маратом, наверное, представлялось ему самоочевидным и недостойным подобных эмоций. А следовательно, предназначенным не столько ему, сколько самому оратору.
Оратор же, торопливо, ни на кого не глядя, отхлебывающий «Сакару», вдруг понял, что Иваныч, пожалуй, в своем праве. Что ни пресловутому снобизму, ни порождающим его комплексам в Ване, если подумать, просто неоткуда взяться. Что тот, родившийся в Советском Союзе, но никогда не живший ни в РСФСР, ни в РФ и ничем данному пространству не обязанный, глядит на историческую родину вполне непредвзято. И, похоже, не находит в ней ничего не только привлекательного, но и особо интересного.
До Марата дошло, что перед ним — носитель хотя и того же языка, но другой, может быть, даже совсем другой психологии. Что новейшая история уже успела слепить из рожденных в одном давно не существующем государстве совершенно разные типажи. Среди которых есть и такие, например, кто живет по большей части в Ирландии и Чехии, а в той стране, что замкнула на себя (безбожно сместив пропорции и исказив перспективы) Маратово мировоззрение почти целиком, видит лишь бедное, отталкивающе-угрюмое и безобразно неряшливое захолустье, медвежий угол, где не происходит ничего значимого для кого-либо, кроме погруженных в собственные мрачные заморочки аборигенов.
Да и почему он должен видеть в ней что-то большее? Что ему за дело, полная у нас в провинции жопа или только относительная? Ему, ассоциирующему себя, по праву не только гражданства, но и менталитета, вообще не с Россией, а с теми краями, где он закономерно ищет, по-бабелевски говоря, «жизнь, полную мысли и веселья»… С чем у нас, будем честны, по-любому швах… Если, конечно, трактовать веселье иначе, чем его трактуют счастливо свободные от мыслей яхтсмены из числа студентов МГИМО…
В общем, тут Вано тоже выходил полной противоположностью Марату.
Думая об этом, думая, сколько же он на самом деле об этом думает, Марат постепенно осознавал, что завидует ему. И как! Люто. Гораздо больше, чем тот заслуживает при всем своем мачизме, легкости, общительности и космополитизме.
Этот парень объективно не давал поводов для такого внимания к себе. Поводы и причины были, конечно, не в нем, а в самом Марате, который все круче сходил с нарезки с каждым днем — сначала к недоумению, потом раздражению, а потом и откровенному испугу Катюхи. Было видно, что она совершенно не в состоянии взять в толк, что происходит. Она явно пропустила начало, а когда стала чувствовать неладное, Марат сказать не мог. Но после того, как он полностью перестал к ней прикасаться, делать вид, что все в хотя бы относительном порядке, было уже невозможно.
Вечером показательного Маратова фиаско она, естественно, высказалась от души и весь следующий день держалась «ниже нуля». Традиционной реакции со стороны Марата на этот раз, однако, не последовало. Наоборот, он с готовностью, словно того и ждал (сам дивясь этой готовности), окончательно замкнулся в себе. Для нее это было, видимо, не просто непривычно, а даже страшновато. Так что уже вечером Катька сама попыталась завести нормальный разговор и добиться хоть сколь-нибудь внятного ответа: да в чем, собственно, дело?..
Но Марат ни черта не мог объяснить.
Действительно, а что он должен был сказать? «Самая главная моя проблема — в тебе»?..
Некоторое время он греб вдоль нанизанных на веревку поплавков, отделяющих акваторию их пляжа от соседнего. Прочие купальщики, редеющие ввиду быстро подкатывающего вечера, остались позади, на мелководье, и по курсу на поверхности подпрыгивала лишь пара голов с пластиковыми прямоугольными лицами. Узкий носатый катер, по-блендерному взвыв, заложил вираж и устремился было прямо на Марата, но тут же ушел в сторону; на нем орала гопота. Справа по-детски раскрашенная посудина нелепой формы (что-нибудь с прозрачным дном) ковыляла к берегу. С какого-то из болтающихся в той стороне корабликов, что Марат постепенно оставил за спиной, зудела на одной ноте приторная азиатская попса.
Внезапно снизу его щедро обдало торопливой пузырчатой щекоткой, как в джакузи. Марат опустил лицо: точно под ним, хотя и неблизко, в неожиданно уже объемной полупрозрачной синеве двигался перпендикулярно ему черный, с длинными суставчатыми конечностями дайвер, похожий на гигантское вялое членистоногое.
Достигнув увертливого оранжевого буйка размером в три человеческие головы, кое-как облапив его неприятно-склизкую, не дающую за себя ухватиться поверхность, Марат оглянулся назад. Сбавившее накал солнце сползло низко, по береговой диораме с желтыми горками, равномерно расставленными пальмами и толчеей пляжных грибков, растекалась тень. Он уже ощутил, что стало прохладно. Бросив буй и больше не оборачиваясь, Марат поплыл. Он еще никогда сюда не забирался — не столько из боязни угодить под чей-нибудь винт, сколько потому, что спортсменом был невеликим: до буйков и обратно ему вполне хватало.
Довольно скоро он почувствовал усталость, тем более что из-за холода приходилось грести активнее; он тяжело дышал, ныла выгнутая из-за необходимости держать голову над водой спина. Мелкая, но вредная волна издевательски плескала в морду, обжигая солью глаза, попадая в разинутый рот. Марат беспрерывно плевался.
Сверху, разглаживая море гулким звуком, демонстрируя бесцветные брюха и бочки движков, словно несомые под мышками, с равными интервалами прокатывались справа налево «триста двадцатые» и «семьсот тридцать седьмые».
Марат подумал о спасателях. Что, если его догонят? Должен же кто-то следить, чтобы пляжники не заплывали куда не положено?.. Или как?.. Если бы на берегу была Катька или хоть кто-то знакомый, как скоро они бы забеспокоились?.. Но сейчас Марат никому не сказал, куда пошел.
Кожу стягивали мурашки. Нижняя челюсть тряслась. В пасти было солоно. Проглоченная вода, казалось, гулко булькает в желудке. Руки и ноги двигались уже совершенно вразнобой.
Он не знал, сколько плывет — чувство времени тут отшибало напрочь, а визуальных ориентиров, чтобы определить, как он далеко, не было. Только ограждающие бухту скальные мысы, но они почему-то никак не укорачивались: то ли слишком велико было расстояние до них, то ли Марат плыл слишком медленно. Все время хотелось оглянуться на берег, но он запрещал себе. Это было не волевое усилие, а тупая механическая установка: он просто греб и греб, кое-как, задыхаясь, дергаясь, но вперед, вперед. Почти ничего уже не соображая.
Холод, грубый и рубчатый, как челюсти пассатижей, сдавливал мышцы и внутренности. Спина раскалывалась, конечности едва повиновались. На то, чтобы отплевываться, Марата больше не хватало и с каждым третьим сиплым вдохом в нос и рот вливалась соленая ледяная жижа.
Этот ледяной хлюпающий мертвый студень был внутри и снаружи, со всех сторон. Его было полно. Его чудовищный объем был настолько несопоставим с помещенным в него жалким телесным объемом Марата, что последний и вовсе переставал существовать, авансом: что-то и исчезающее (во всех смыслах) — малое, теплокровное, подергивающееся, такое конечное, так быстро и просто приходящее, не имело ни малейшего значения рядом с готовой без эмоции и следа сглотнуть его гигантской массой соленой воды…
Ничего подобного Марат, конечно, не думал — он вообще не думал. Но ему было жутко, невыносимо жутко и противно. Он не хотел так. Он не мог…
Полностью выбившись из сил, он лег на спину. С прерывистым свистом, с пыхтением дыша, кашляя, захлебываясь: волны то и дело накрывали лицо. Внутри тела все мелко тряслось и скручивалось, руки-ноги почти не ощущались. Голову циклически стискивала боль, спазмы паники, вполне животной. Не было никакого Марата, был человеческий организм — и он желал жить.
И он повернул назад.
Ему было все равно, сколько у него шансов дотянуть обратно, не получить добротную судорогу, не выдохнуться окончательно: он был просто комплектом требухи, устройством из мышц, легких, сосудов, мог окислять и гнать кровь, и отключиться в какой-то момент, когда выйдет ресурс… Но он не отключился. Он держался на плаву до тех пор, пока висящие под большим углом, как две волосатые сардельки, еле шевелящиеся ноги не скребанули донный песок.
6
Марат сидел боком на просторной, сделанной под мрамор плите с вмурованной в нее овальной раковиной, откинувшись на стенку и уперев босую подошву в эрегированный обрубок крана. Громко стрекотал вентилятор, это раздражало, к тому же могло разбудить Катюху — но включался и выключался он вместе со светом в ванной. Как и избыточная, словно в гримерке, подсветка широченного зеркала, в котором Марат, вытираясь после душа, отражался во всех невысокой ценности подробностях. Но сейчас, будь это, скажем, кино, Марат бы в зеркале отсутствовал, — при том, что сидел вплотную. Сидел не шевелясь, без мыслей и ощущений, неопределенное, не замеренное им самим время. Затем, без какой бы то ни было внешней причины или внутреннего импульса, осторожно спрыгнул на плитку. Вышел в коридорчик, повернул в комнату, встал на пороге. Свет во всем номере был только тот, что вываливался из открытой двери ванной — Марат лишь смутно видел кровать; он совсем не различал Катьку и не слышал ее дыхания. Внезапно ему представилось так явственно, что она не спит и из темноты смотрит на него — представилось так, что у него перехватило горло.
Ощущая странную, болезненно-будоражащую бесчувственную легкость, то ли адреналиновую, то ли температурную, он сделал один, второй, третий бесшумный шаг внутрь.
— Ты где? — Голос у Вани был недовольный, то ли спросонья, то ли с похмелья, то ли из-за неожиданной, мягко говоря, Маратовой просьбы.
— У змеи.
— А… Ну минут через пять мы будем…
Отключившись, Марат таращился на мобилу, словно не в силах понять, что это такое, потом огляделся. Странная в этот час, странно пустая улица. Никто на него не смотрел, и Марат, размахнувшись, зашвырнул телефон куда-то за постамент торчащего посреди газона метра на три с половиной ядовито-зеленого змия, оседланного каким-то пацаном в чалме: реклама аквапарка, что ли…
Светало тут так же быстро, как темнело. Небо на глазах приобретало дневной линялый оттенок, ясно было, что скоро и припекать начнет. Но машин шло еще совсем мало — пока Марат топтался на тротуаре, ему лишь раз просигналили, предлагая услуги извоза.
Зудящее нетерпение пошевеливалось внутри, норовя иногда сорваться в нервическую лихорадку, но он держал себя в руках: «Успеешь… Сбежишь… Успеешь… Сколько тут ехать… А вот, кажется, и они…»
Жестковато подпрыгнув на «лежачем полицейском», крутовато вильнув к бордюру, перед Маратом резковато тормознул белый обтерханный «мерс»-«мини-вэн». Марат откатил дверь: внутри, привольно развалясь каждый на нескольких сиденьях, дремали здоровые, мосластые, страшно загорелые и вообще похожие друг на друга головорезы — Марату они ухмыльнулись приветливо и рассеянно. Рома… Мауро… Махди сидел за рулем.
Марат, еле перешагнув гигантскую сумку, из которой торчали ласты, плюхнулся поблизости от Вано:
— Спасибо…
— Нет проблем, — равнодушно зевнул Иваныч, прикладываясь к бутылочке минералки. Он так ни о чем и не спросил, и за это Марат тоже был ему благодарен — он, кстати, понятия не имел бы, что ответить.
Махди, посвистывая под нос, газовал, осаживал, переваливал через «полицейских», положенных тут перед каждой «зеброй» (иначе, видимо, араба притормозить не заставишь), и, вырвавшись наконец на оперативный простор, наддал. Солнце брызгало в глаза из-за оконного среза. Мелькали грязного цвета песчаные пустоши, неправдоподобно ухоженные альпинарии, перепендикулярные асфальтированные дороги, помпезные вывески «Савоев» и «Хаяттов», длинные проволочные заборы, городки буро-брезентовых дряблых палаток, набитых теми, кто за сотню-полторы баксов в месяц строит все новые и новые пятизвездочные курятники для расслабляющихся колонизаторов.
На выезде из города остановились на блокпосту. Этот Шарм, глухо заблокированная зона на отшибе страны, уставленная рядами однообразных кондиционированных бараков с бассейнами, всегда напоминал Марату концлагерь… Смахивающий на какого-то грызуна хомячьего пошиба мент придирчиво листал паспорта, долго общался с водилой, — хотя фискальности в его тоне Марат не уловил, говорили словно о погоде.
— Можно посмотреть? — кивнул Марат на синюю, со львами, грифонами и нерусскими надписями Ванину ксиву.
Тот дал ему паспорт. «Latvijas Republika… Ivars Masarins…»
— Масарин?
— Можно — Мас…
— А почему «ИваРс»?
— Имя такое…
— Латышское?
— У меня батя с Луганщины, а маминя — латышка.
— А чего тогда Ваня?
— Да это ирландцы мои всегда путали, Иваном называли, а потом уже и русские знакомые пошли: Ваня да Ваня… Да и самого, знаешь, задалбывает отвечать, че за имя и не «литовец» ли я…
Подняли шлагбаум. Президент Мубарак напутственно улыбнулся с придорожного щита жабьей улыбкой. Хлынула навстречу, потянулась бесконечная серо-бежевая пустыня: пустая до совершенного отсутствия, до полной непредставимости здесь какой-либо органики — лишь в форме дальних терракотовых утесов, напоминающих то контрфорсы, то оплывшие гигантские статуи, в совершенном контуре идентичных светлых дюн, восходящих к ровному темному скальному гребню и кажущихся негативами мостовых арок, в прихотливых, как письмена, узорах на выветренных отвесных обрывах чудились, будто сквозь сон, следы нечеловеческой цивилизации, без вести и возврата сгинувшей миллион лет назад.
До израильской границы было часа два.