1
А еще классная работа — брить пальмы бензопилой, У них же по мере роста нижние листья отсыхают и превращаются в такую серо-бурую бороду. А ты, значит, стоя в корзине автоподъемника, размахиваешься воспетым Тобом Хупером механизмом — и шар-рах! Рев, хруст, треск, мусор фонтанирует во все стороны, а внизу разбегаются кто куда прохожие…
Раз арабы этим занимаются, то я чем хуже, прикидывал Никеша, припрет, подпишусь и на что-нибудь такое… За время пребывания в Натании он уже освоил несколько странных профессий. Месяц без малого просидел за стойкой ресепшна в отеле с неоправданно пышным наименованием «Метрополь Гранд» (не только, правда, просидел, но и прошнырял шнырем со шваброй по лобби и сопредельным помещениям). Говорящий по-русски и худо-бедно по-аглицки, он в этом заведении с преимущественно русскоязычной клиентурой пригодился по причине крайней финансовой нетребовательности. Потом две недели проторчал с биноклем в деревянной избушке на курьих ножках (сваях) на пляже, высматривая потенциальных утопленников: эта работа была и вовсе непыльная, поскольку единственным за все время его наблюдений желающим поплавать в холодном, ухающем высокими волнами осеннем море оказался сам Никеша — в неслужебное время.
Приехал он вообще-то к Яшке. Вытянул из него приглашение, у него же и поселился, ничего толком не объясняя. Хорошо еще, Яшка жил сейчас один — Донна Анна, жена его, уже год как работала в Москве. Черт его знает, что думал хозяин на его счет — зачем Никеша заявился в Израиль и что тут делает столько времени… Но он и сам этого до конца понять не мог. Куда уж там — другим рассказывать…
Ну а разъезды его, он полагал, должны были выглядеть обыкновенным туризмом. Вряд ли та же Маша, пристраивая его в тургруппу, направляющуюся в Вифлеем (так-то за Стену безопасности не очень проберешься, если и израильских граждан пускают на «территории» только по спецразрешению), задавалась вопросом, почему Никеше туда приспичило… В конце концов, пусть считают его верующим…
В базилике Рождества Христова свечи, свесившие кудрявые бороды, стояли в расплавленном воске, словно тонкий лес на болоте — теплая жидкость, почти переполнившая широкую плошку (как она называется по-церковному?..), присыпанная янтарными чешуйками, отражала бесчисленные вибрирующие огоньки. Смутно-новогоднее ощущение, охватывавшее Никешу обычно в православных храмах, дополняли свисающие отовсюду большие разноцветные отблескивающие шары. Но туристы толпились и галдели, внизу, в пещере, попы раздраженно торопили на разных языках: «Проходи, не задерживай!», немолодые тетки поспешно и неловко валились на колени целовать пол — серебряную звезду в месте, где якобы родился Христос… Поднявшись из толчеи, отойдя в боковой неф, он стоял, прислонившись к бурой холодной колонне, еще византийской, наверху которой до сих пор смутно различалась фигура святого, перебирал в кармане мелочь и недоумевал в собственный адрес: а на что ты рассчитывал?..
То же, почти буквально, повторилось в Табхе. В здешнем храме Умножения Хлебов к торчащему из пола валуну, непосредственно на котором (согласно традиции, опять же) Спаситель делил хлеба и рыб, вытянулась суетливая очередь: все лапали камень, ибо лапнувший его, говорят, никогда в жизни не будет нуждаться. При этом многие, вероятно, искренне полагали себя людьми верующими, христианами, то есть как бы бессребрениками и противниками суеверий…
Самое интересное, что в их сознании действительно же был какой-то свой баланс возможного и невозможного, обыденности и чуда — но Никеша видел, конечно, что с ними ему говорить не о чем. Они просто не поймут друг друга…
А кто поймет?.. Яшку ведь Никита тоже одно время пытался невзначай навести на нужную ему тему — тот как-никак был компьютерщиком, заканчивал Бауманский, факультет информатики, и уж закон-то больших чисел знать был должен… Но пользы из его знания извлечь никакой не вышло: во-первых, слишком слабо Никеша разбирался в математике, во-вторых, быстро сообразил, что стохастический анализ менее всего уместен там, где начинается и заканчивается всё ощущениями…
Так что говорили они с Яшкой все больше о ерунде. Вспоминали, например, общих московских знакомых. Волосатые пальмы, связанные у корней резиновыми шлангами, потрескивали на ветру листьями, как еда на сковороде, море под обрывом издавало ровный отдаленный индустриальный гул; фонари стояли редко — немировскую з пэрцем (из очередного русского магазина) Яков разливал практически на слух.
Разговор по Никешиному недосмотру срулил со знакомых на мертвых знакомых. Вспомнили, естественно, и Богдана. Выпили не чокаясь.
— Кстати, ты про Липатову не слышал? — спросил Никеша.
— Липатову?
— Каринку. Ты вообще знал ее?
— Э-э… Имя только смутно помню…
— Тоже погибла, оказывается, недавно совсем. На машине разбилась. Жалко. Хорошая девка была…
— Ну, тогда опять не чокаемся…
Никита медленно влил в себя забористую перцовку, не в силах разобраться в эмоциях, что оставил у него последний телефонный разговор с Москвой…
— …Антон говорит, она меня зачем-то искала буквально за пару дней до смерти. Не могла найти — никто не знал моих здешних координат. Чего хотела — непонятно, мы с ней сто лет не общались… И про Маса спрашивала. Хотя мне че-то казалось, она с Масом незнакома…
Странная история, думал он, суя Яшке пустой пластиковый стаканчик. И, главное, теперь уже ничего не узнаешь…
— Он на днях приехал, слышал? — осторожно вручил ему наполненную, упруго проминающуюся под пальцами емкость Яшка.
— Кто, Мас?
— Ага.
— Сюда, в Натанию?
— Сейчас он вроде в Эйлате, но к нам тоже завернет, я думаю.
— Откуда он на этот раз?
— Из Египта. Ну, знаешь, он все с дайверами своими…
Мас добрался до них спустя неделю, как всегда витальный, болтливый, хитрющий и наглый (ну и тип! — традиционно восхитился Никеша, давно Ивара не видевший). Без пацанов, зато с новым своим клевретом, неким Маратом. Эдаким антиМасариным — молодым плотным мужичком, круглолицым, с носом уточкой, чрезвычайно какой-то уютной, бюргерской наружности. Подобрали его, как выяснилось, Мас с пацанами в Шарм-эль-Шейхе — и это казалось логичным: самый из всех мелкобуржуазный гадюшник. Непонятно только было, что он такое ловит в компании Ивара.
— А он мачу свою грохнул, — охотно пояснил Ивар (в отсутствие, разумеется, клеврета).
— Мачу? — привычно опешил Никита.
— Он же в Шарм из России с мачей прилетел. — Чпокнул кольцом пивной банки. — На пару недель, позагорать, как все. Но какие-то у них, мне показалось, напряги были… Ну а я ему сказал между делом, что в Израиль скоро собираюсь. Так он, по-моему, дождался, пока мы будем отваливать, в последний день, или даже, наверное, ночь Катю эту свою придушил — ну или что он там с ней сделал, загрыз… — и рванул с нами вместе через границу, чтобы не повязали.
Как всегда, по тону Масарина невозможно было понять, стебется он или не совсем.
— Это по-твоему — или?.. — переспросил на всякий случай Никеша, механически подбрасывая монетку в десять агорот.
— Не, ну сам подумай! На кой ему иначе за границу в одиночку подрывать? В пожарном порядке?
Ладно, допустим… Значит, еще один экспонат Масовой коллекции. У Ивара были десятки, если не сотни знакомых на четырех континентах минимум, причем создавалось впечатление, что набирал их Мас главным образом по принципу странности. Правда, похоже было, что в рассказах Ивара странность этих ребят многократно увеличивалась. Сложно сказать, в какой степени (и не исчерпывалась ли она по большей части Иваровой интерпретацией?..), но что-что, а плодить вокруг себя мифы и легенды у Масарина выходило замечательно. Антон вон (тоже, кстати, экземпляр хоть куда) по его поводу аж целую фэнтезийную гипотезу, помнится, сочинил…
Еще через пару дней выяснилось, что Никеше с оным Маратом предстоит делить халявную жилплощадь. Ту самую, Машину, в Иерусалиме. Донна Анна собралась наконец в отпуск домой, да и вариантов подхалтурить в Натании больше не наклевывалось — зато у Марьи в столице обнаружилась пустая хата. Точнее, у ее приятеля, который на месяц улетел в Канаду, что ли… Так вот, Марату, оказывается, тоже некуда было приткнуться (Мас в своей манере уже слинял, оборвав «хвост» в его лице), и с Машей он, оказывается, тоже успел познакомиться (благо в этой компактной стране все знали всех). В итоге обоим российским бомжам была предложена одна квартира.
Никеша быстро просек выгоду создавшегося положения, когда Марат выразил готовность кормить их обоих на снимаемые со своей карточки бабки. Сам Никеша, естественно, привычно и крепко сидел на мели.
2
«В компании убийцы… — прикидывал он. — Почему бы и нет, вполне классический расклад… Скажем, триллер с претензией на артхаусность…»
Заинтригованный масаринскими словами, Никеша внимательно, хотя и тайком, понятно, наблюдал за Маратом — и по дороге в Иерусалим, и по прибытии. Что-то с его бюргерством и впрямь было не так: никакого довольства жизнью мужик не проявлял, ходил мрачно-рассеянный, говорил мало, а о себе и собственных планах рассказывать откровенно избегал. Глазки же Маратовы, когда Никеша к ним присмотрелся, живо напомнили ему зенки отдельных братцев во блюстрёме, светлая им всем память… Нет, не затянувшей их мыльной пленкой или зрачками во всю радужку, а странной неподвижностью взгляда, отрешенно-невнятным выраженьицем, словно разглядывали они что-то в параллельной реальности. В общем, Масова версия по результатам Никешиного наблюдения только добавила убедительности…
(Он старательно стебался про себя, но понизу уже вкрадчиво ползло: «А почему бы и нет? Это ж было бы в твоем духе! Какова, объективно, вероятность в чужой и далекой стране угодить в компанию к соплеменнику-маньяку?..» И Никеша снова панически вздрючивал самоиронию…)
Автобус процентов на семьдесят заполонен был молодежью в болотном здешнем камуфляже, как водится, обильно вооруженной.
— …И на хрена ж тебе, дура, этот агрегат, — пробурчал Марат, изредка и всегда неожиданно нарушавший депрессивное свое молчание. Он неодобрительно косился на бойкую, жопастую и впрямь придурковатого вида очкастую девицу лет семнадцати, неловко придерживающую здоровенный мэшинган на круглых коленках. — Я ж тебе сделаю «бу», чтоб ты опи́салась, отберу его у тебя и такого тут наворочу, если приспичит…
— Ты тише, — посоветовал пообтершийся уже в этой парадоксальной стране Никеша, — они ж тоже через одного русскоязычные…
Дорога, даже с заездами в Тель-Авив и аэропорт Бен-Гурион и стоянием в пробках, заняла часа два с небольшим; прямо скажем, не российский масштаб. Приехав, они целый день шлялись по Иерусалиму, заблудились, разумеется, в Старом городе, были завернуты дружелюбным полицейским патрулем от лаза в мусульманский квартал, а выход к Яффским воротам нашли благодаря могучему лопатобородому ортодоксу (самого что ни на есть ортодоксального вида с женой в платке и целым выводком детей), к которому Никеша обратился с малограмотным вопросом по-английски, а подробные разъяснения в ответ получил на прекрасном литературном русском; впрочем, к подобному он тут давно привык.
После обеда, видя неурочно закрывающиеся одну за другой лавки, он вдруг сообразил: сегодня ж пятница, начинается Шаббат, во время которого в упертом этом государстве даже автобусы не ходят (и даже многие лифты функционируют в особом режиме — автоматическом, останавливаясь на каждом этаже: правоверному иудею в Шаббат кнопки и то жать запрещено). Пофигистическая туристическая «русская» Натания особых проблем по выходным не создавала, но в полном хасидов всех разновидностей священном городе (озаботился Никеша) не остаться бы нам, атеистам, ненароком без жрачки и выпивки…
«Фигня», — успокоила по телефону Маша. И точно: в центре обнаружились и кабаки открытые, и магазины, не то чтобы в изобилии, но и не в столь малом количестве. Уже затемно, когда вдруг резко похолодало и поднялся ветер (все-таки они были в смешных, но горах, а на дворе был все-таки не май месяц), Никеша с Маратом приземлились в пабе на одной из улочек, перпендикулярных променаду Бен-Иегуды. Скоро туда же, направляемая Никитой по мобиле, подошла и Маша. (Это была толстая еврейская девка лет тридцати, с избытком энергии и самомнения, но без всякого жлобства. К тому же умная и злая. Репатриировавшаяся, не в пример неофиту Яшке, еще в первой половине девяностых вместе с родителями не то из Е-бурга, не то из Челябинска. Горячая патриотка (как без этого) Израиля, часто и подолгу, впрочем, бывающая на родине и неизменно интересующаяся происходящим там. В столицу она сама завернула только на пару дней — жила в Тель-Авиве и работала в турфирме, обслуживающей визитеров из экс-СССР.)
— И как тебе Иерусалим? — поинтересовалась она из вежливости у Марата.
— Хорошо… — рассеянно признал Марат, заказавший себе из познавательного интереса невыдающегося местного пива. — И мне хорошо, и вообще… Хотя знаете, — прищурился с деланым скепсисом, — как-то не гламурно…
— Не то, что у тебя на Маскве, — понимающе кивнула Маша.
— …Тем более, что он из Нижнего Новгорода, — вставил Никеша.
— Я — из России, — многозначительно объявил Марат. — А у нас там, включая города Медвежьегорск и Лесосибирск, гламур сейчас — главное слово…
— Я в курсе, — утомленно скривилась Маша. — Символ веры. Все молятся, а отдельные нонконформисты ниспровергают…
— …На деле играя в ту же игру… — Никеша подбросил монетку, поймал и, перевернув ладонь, припечатал к столу. У наших, подумал, тема везде одна. Что болит, о том и… «Россия для нас — родовая травма». Кем сказано?..
— Вообще это уже не просто маразм, — Марат вдруг грохнул стаканом о столешницу, — а маразм какой-то многослойный. Мы сами довели собственную страну, собственную жизнь до такого состояния, что всматриваться и вдумываться в происходящее — себе дороже. Тогда мы дружно позасовывали головы даже не в песок, а в компостную кучу — и теперь, значит, со знанием дела, с утомленным похмыкиваньем пресыщенных аристократов вальяжно констатируем, что, мол, три карата в пупке это отстой, колхоз и мода позапрошлого сезона, а вот двенадцать в заднем проходе! О! самый что ни на есть писк… А потом сами же спохватываемся и начинаем охать: гламур, блин, заел!..
Мужик оживал на глазах: разговор, что ли, его расшевелил?.. Тот еще бюргер, подумал Никеша, косясь на Марата.
— Не понимаю, чего вы удивляетесь, — повозил он по столу пинту «Килкенни». — Естественно, страна, где по семьдесят-восемьдесят тысяч человек загибается в год от передоза всякой самопальной ангидридки или героина, бодяженного известью и крысиным ядом… Где только в одной какой-нибудь Иркутской области бухающие разведенный растворитель подыхают от отравления по десятку-полтора особей еженедельно, а в Москве в гламурной, на хрен, Москве! — по сотне в месяц… — Никеша и сам чувствовал, что расходится. — Ну и чего — вы полагаете, это удивительно, если именно такая страна дружно бросается дрочить на блондинку в мармеладе, лимонаде, ламинаде?..
(Вот интересно: после пары месяцев на Земле обетованной, непохожей, противоположной, ПОЛЯРНОЙ отечеству во всем абсолютно, — причем количество тут знакомых и повсеместная родная речь ощущение ирреальности России парадоксальным образом только усиливали — он уже вроде и не мог воспринимать дом как объективную действительность… Но стоило появиться человеку ОТТУДА, как моментально принялось таять окружающее, словно он возвращался от чудного, цветного, безмятежного сна к единственно возможной тошнотворной яви…)
— Мне нравится альтернатива… — пробормотала Маша и хлебнула своего красного вина.
Они замолчали. (Только тут стал слышен не по-здешнему деликатный галдеж компании молодняка через столик: то ли в честь Шаббата те скромничали, то ли вообще были туристы. Хотя говорили вроде на иврите…)
— Тем более, что она ложная, — произнес поле паузы Никеша таким вдруг напористым тоном, что остальные одновременно на него посмотрели. — Какого черта! Мне всю дорогу впаривают выбор между надутым, как гондон, посетителем понтового ресторана и заживо разложившимся глотателем стеклоочистителя. Хотя, имея головной мозг вместо пары ганглиев, нетрудно ведь допереть, что по сути между этими вариантами разницы-то нет! И что настоящий, осмысленный выбор, то есть вообще человеческое существование как таковое, начинается только за границами описанной, блин, парадигмы!..
— В этих границах находится подавляющее большинство твоих соотечественников, — заметила Маша. — Во всяком случае, их сознание…
— Тем хуже для моего отечества, — раздраженно дернул плечами Никеша. — Но что это меняет для меня лично? Почему я должен иметь ко всему этому какое-то отношение? Да наплевать мне, ребята, на ваши онанистические мантры: статусы, бабки, бренды, понты, пальцы… Типа вопрос действительно стоит так: хорошо это все или плохо?.. — Никеша помотал головой, словно вытряхивая из нее только что озвученное. — Да для нормального человека этого вообще не существует! — он пристукнул обеими руками по столу, едва удержавшись, чтоб не врезать от души. — Блин… Человек, если он человек, просто никогда не станет уделять этому бреду сколь-нибудь серьезного внимания! Не-ин-те-рес-но мне это! Никогда я не буду жить этим, как этим можно жить? Это же все какой-то малярийный галлюциноз, не сопрягающийся с объективной реальностью…
— Ну почему не сопрягающийся… — качнул бровями Марат. — Просто это проекция ряда человеческих качеств: жадности, тщеславия…
— Не столько человеческих, сколько скотских, — уточнил Никеша.
— Да тоже, Никит, человеческих… Скажем, тех, что в человеке от скота… Но отвратность торжествующих нынче установок в том, что принято считать: этой своей частью наша натура исчерпывается. Хотя на самом деле…
— …На самом деле, — перебил Никеша, — человека, в целом, как вид, до набора рефлексов утоптать все равно невозможно. Природа его этому противится. Он — все равно объемней, сложней, многомерней. Я не к тому, что он там сильно гордо звучит, а просто к тому, что не упихивается ни в одну из до сих пор предложенных трактовок, как идеалистических, так и наоборот. И уж точно — в такую убогую. Все равно ему сплошь и рядом нужно большего, хочется странного, ненасущного… того, что он сам часто затрудняется понять и сформулировать… И сколько ни корми его телевидением, все равно в каждой популяции будет рождаться определенный процент, к такому корму невосприимчивый. И сам факт нашего здесь трепа — факт и содержание — исчерпывающее тому доказательство…
— Страшно узок их круг, — тихо нараспев произнесла Маша, — страшно далеки они от народа…
— А что народ? — процедил Никеша, ни на кого не глядя (вспомнив древнюю похабную Антонову присказку). — Народу — х… в рот. А он улыбается: «Два, — говорит, — полагается!»
— Слышу голос настоящего демократа, — фыркнул Марат.
— Да нет никакого народа! — досадливо отодвинул опустошенный стакан Никеша. — Я вообще не уверен, что стоит говорить о людях в среднем, в массе. В массе человек выходит как раз таки быдлом. Подгонка под общий знаменатель, как правило, и упрощает его до естественной, то есть скотской основы. Общее у людей — их биологический базис. А собственно человек, то есть индивидуальность, начинается с того, что у каждого — свое. Человек — тварь штучная. По определению. Я, лично, — сам по себе, я не репрезентирую никакую массу. Но ведь и каждый, вообще каждый, — сам по себе…
Че-то я, однако, разошелся, подумал он. Оглядел пустую посуду, подкинул монетку и осведомился:
— Ну что, сидим тут или пойдем?..
3
Апартаменты Машкиного приятеля имели место на втором и последнем этаже довольно обшарпанного дома на Эйлатской, крошечной улочке, запутывающейся в полутрущобный лабиринт справа от Nissim Bachar (если идти наверх, к Яффской), на горке. И состояли из единственной комнаты с кухонной выгородкой и балконом, откуда открывался вид на плоские крыши, теснящиеся беленые стены, ящики кондиционеров и бочки бойлеров. Балкон напротив — деревянный, крытый, резной — частенько экспонировал живописный быт огромного ортодоксального семейства.
Квартира находилась в состоянии недоделанного ремонта: полиэтилен, обтягивающий двери, тревожно шелестел на сквозняке, по углам стояли торчком полупустые бумажные мешки с замазкой, исторгавшие при неосторожном касании выхлопы белой мажущей пыли. Мебель почти отсутствовала. Никеша с Маратом грели электрочайник на свежеуложенной напольной плитке и пили черный чай из пакетиков, сидя на балконе на связанных стопками разноязыких (но все — с латиницей) книжках, заедая йогуртами из супермаркета.
— Я так понял, ты в Иерусалиме не первый раз? — спросил, облизывая ложку, Марат.
— И даже не второй…
…В первый свой визит сюда он пошел в храм Гроба Господня. Туристов, выстроившихся в очередь вокруг Кувуклии, здоровенный бородатый греческий монах пускал в часовню маленькими порциями, бесцеремонно отсекая лишних. Монах-католик — сапожно-черный негр, перепоясанный веревкой, — гонял их же от входа, расчищая дорогу своим, служащим какой-то обряд. Агрессивно протирались вперед многочисленные одинаковые монголоиды в одинаковых красных кепках…
Отстояв минут двадцать, пригнувшись, как все, Никеша влез в Кувуклию, потрогал гладкую плиту Святого Гроба, пытаясь представить, как в Великую субботу, когда здесь стоят в темноте в одних подрясниках греческий и армянский патриархи, по стенам вдруг начинают метаться блики, отсветы, высверки навроде фотовспышек — и лампада на плите самопроизвольно загорается необжигающим огнем… Но вызванная усилием воображения картинка не откликалась даже малейшими эмоциями.
Перед Маратом ни о чем таком он, понятно, не заикался. А скоро обратил внимание: тот задает совсем мало вопросов. То ли блюдет паритет, не поощряя интереса к себе и не выказывая собственного, то ли чувствует, что Никеша и сам далеко не склонен к откровенности.
Ему вдруг пришло в голову, что они с Маратом, пожалуй, стоят друг друга. Тут же вспомнился давешний треп в пабе — как спелись-то…
— Ты чего ржешь? — заметил Марат его ухмылку.
— Вспомнил, как мы тогда в кабаке с Машкой Россию крыли. Сценка спецам для патриота в духе какого-нибудь ДПНИ: сидят, значит, трое в израильской столице, одна вообще пархатая, и поливают православную родину…
— Да е-мое, в каждом из нас больше патриотизма, чем во всех этих нациках, а заодно во всех партиях, на хрен власти, вместе взятых! — рассердился Марат. — Точнее, в нас он все-таки есть, а в этом дерьме нет ни на миллиграмм. Вообще ничего в нем нет, кроме гнойных комплексов у одних и масштабного такого, знаешь, жирного, сального па-ах…зма у других… — Он раздраженно наплескал в свой стаканчик почти доверху. — Мать вашу, патриотизм — это не умение врать себе и всем, как у нас все зашибись при таком-то замечательном руководстве, а ощущение ответственности за происходящее в твоей стране!.. Мы же потому и крыли ее, что нам не наплевать на нее! Нам же больно и стыдно за то, что там происходит… Даже какой-нибудь Маше, хотя уж ей-то, казалось бы, чего?..
«Как ненавижу я, так люблю свою ро-одину…» — пропел Никеша гнусным голосом, а Марат, сделав большой глоток, сморщился страдальчески, помотал башкой, подцепил кончиками пальцев мясной лепесток из пластиковой коробочки. Никеша на всякий случай убрал бутылку в рюкзачок — и так прохожие на них косились. Они дринчали посредь бела дня в парке Ган Хаацмаут — здесь во второй свой раз в Ерушалайме Никеша ухитрился огрести от местной гопоты, чем несказанно поразил Яшку. («Арабы, что ли?» — «Говорили на иврите. Пьяные были». — «Пьяные еврейские гопники?!» — «Вроде того». — «Первый раз о таком слышу…» — покачал Яшка головой, невольно лыбясь, и припомнил, что Никешу издревле отличало умение нарываться на самые диковинные неприятности. Тот еще вовремя прикусил язык…)
Марат тяжело уставился в стаканчик, потом повернул голову к Никите:
— …Хотя это же так, наверное, славно — уметь нагадить с высокой колокольни на все, кроме собственных бабок, а? У меня, типа, гроши корячатся, мне хорошо, а значит, всё хорошо. А кому не хорошо, тот быдло или враг. А? Чем не позиция?..
Его внезапный запал явно не объяснялся еще количеством выпитого. Нич-че, деловито подумал Никеша, мы тебя раскачаем…
— Вообще-то, если подумать… — заметил он нарочито-отстраненным тоном, — об уродах я не говорю… но «разумный эгоизм» — это же нормально. В том смысле, что свойственно большинству, задающему норму. Тому большинству, что во все времена озабочено чем-то своим и конкретным, а не общественным и абстрактным… Я не говорю сейчас о России! — поспешно добавил он, видя, что Марат собирается его перебить. — У нас-то дома эгоизм большинства от разумного как раз безнадежно далек — почему мы, возможно, и живем так, как живем… У нас-то большинству свойственен не рациональный прагматизм, а иррациональная ненависть ко всем, кто не ты… Но я сейчас не об этом, а об обыкновенном, здоровом, позитивно настроенном обывателе… — Он споткнулся о неожиданно внимательный Маратов взгляд. — Каком-нибудь менеджере среднего звена…
— Ну, я менеджер среднего звена, — сказал, глядя на него, Марат.
Ага! — мысленно поставил галочку Никеша, а вслух удивился (впрочем, довольно искренне):
— Серьезно?.. И чем занимаешься?
— Продаю стройматериалы, — странным тоном произнес Марат, не отводя взгляда. — По крайней мере до отпуска продавал… — уточнил мрачно. И видя, что Никеша не находит, что сказать, и только подкидывает свою монетку, продолжил: — Я, кстати, прекрасно понимаю, о чем ты… Обычному человеку свойственно думать в первую, да и во вторую, и в третью очередь о себе: семье там, комфорте и пропитании. О простом и собственном, а обо всем остальном и обо всех остальных беспокоиться лишь постольку, поскольку оно, они касаются его… Это естественно… — Он говорил совершенно серьезным тоном, но угол рта его подергивался. А смотрел Марат теперь куда-то вниз и вбок, болтая по кругу остатки водки в стаканчике. — Более того, это правильно… Нет разве? — Он снова вскинул взгляд на Никешу, и тот сообразил, что Марат надеется на возражения.
Он хмыкнул про себя.
— Э-э… В принципе, я не сторонник обобщений, — сказал осторожно. — Вот ты говоришь: «обычный человек»… — но ведь если брать человеков этих по отдельности, то тут может обнаружиться сколько угодно необычного… В конце концов, и среди менеджеров ТАКИЕ попадаются… — Он быстро посмотрел на Марата. Тот в ответ прищурился, а Никеша вынул у него из руки стакан и принялся наливать: — Я лично знал человека, который осуществлял кавердж ивентов в пиар-агентстве за нехилые деньги, а потом спохватился, все в ужасе бросил, крестился и организовал реабилитационный центр для наркоманов и синяков. Никакого особого дохода не имеет, но уверен, что сейчас живет, а раньше — вегетировал…
— Так он подвижник! — заявил Марат с азартной (очень странной) интонацией. — Это — удел упертых! А настоящая упертость — штука по определению редкоземельная… причем, я не уверен, что это так уж плохо. Тем паче, что расстояние от благой упертости до латентного или явного сумасшествия не столь велико… — Последние слова он вяло пробормотал, обращаясь явно к себе.
Никеше даже неуютно сделалось. «До латентного или явного сумасшествия?..» Ну-ну… Он перехватил Маратов взгляд, направленный на его, Никешины, ладони (правая, как обычно, поймав полшекеля, хлопнула о тыл левой), и спрятал монету в карман.
— Ты Ваню давно знаешь? — спросил ни с того ни с сего Марат.
Никеша не сразу сообразил, что Ваней он именует Ивара, как и некоторые Масовы приятели.
— Порядком…
— Что он вообще за человечек?
Вопрос на сто баксов… Никеша пожал плечами.
— Человечек не без странностей… — и не удержавшись, добавил: — Как и все мы…
— Но вы, я понял, не самые близкие кореша? — Марат отщипнул от круглой лепешки.
— Я вообще не уверен, что у Ивара есть близкие кореша. Он такой… самодостаточный…
— Мне он сказал, что живет то в Ирландии, то в Праге…
— В Ирландию он пару лет назад уехал из Риги своей за длинным евро. После того, как ихняя Латвия в ЕС вступила, полстраны тут же рвануло в Британию и Ирландию гастарбайтерами. Ну, не половина, но типа четверти всего мужского населения — сам Ивар же и говорил… Но оттуда он тоже давно свалил. А в Праге он какое-то время у девицы одной жил, «нашей», эмигрантки. Да и ее, я слышал, послал…
Марат смотрел с явным интересом:
— Еще он сказал, что в России не бывает…
— Ну да, не бывает! Бывает время от времени, в Москве, во всяком случае, — Никеша понюхал зачем-то остатнюю водку, опрокинул в себя. — Правда, недолго всегда. Как и в Риге. Да везде на самом деле… Насколько я в курсе… Я, как ни смешно, сам о нем знаю в основном из вторых рук. Из Маса же никогда ни черта вытянуть невозможно…
— Он что, от Интерпола скрывается?
— Почему скрывается?
— Нигде не задерживается, никому ничего толком не рассказывает, а если рассказывает, то привирает… Имен — и то несколько штук…
Никеша только опять плечами пожал:
— Ну да, такой он… Неуловимый… Загадочный… — ухмыльнулся. — В общем-то, если окажется, что в натуре Интерпол какой-нибудь его ищет, я не дико удивлюсь…
Он вдруг вспомнил, что хотел у Маса спросить про покойную Каринку Липатову (она о нем, говорят, упоминала перед тем, как разбилась) — и забыл. Интересно, он в Израиле еще?.. Телефона его не знаю. У кого можно узнать?..
Обзвонив местных знакомых, Никеша выяснил, что Масарин еще в стране, в Хайфе. Но добытый им мобильный номер упорно не отвечал.
4
— Сссссу-у-ука… — Боль была такая, словно он пытался отлить или кончить серной кислотой. — Не могу… у-у, б…дь — Шипя и жалобно матерясь, Никеша кое-как натянул штаны, толкнул дверь и поковылял на кухню. — Кабан! Не могу, Кабан… Ширни меня в спину…
Кабан, рачительно отжимавший петухи (производство должно быть безотходным), оглянулся. На лице его оформилось выражение усталой досады.
— Я везде пытался! — Никеша крупно вздрагивал, как от холода. — В ноги, в живот, в хер! Не могу! Я десятую дырку делаю, не получается, б…, хана трубам… В болт щас засадил, чуть не подох, так больно…
Кабан неохотно взял Никешу за запястье и задрал ему рукав. Оставил без комментариев:
— Копыта покажи…
Никеша хотел возражать, что он не на медосмотре, но понял, что спорить нет сил. Трясущейся рукой закатал правую штанину. Подошла Светка, уставилась на открывшееся зрелище и громко цокнула языком.
— Жмыхни в спину, Кабан, — униженно взмолился Никеша. — Там везде бесполезняк…
— Куда в спину? Ты понимаешь вообще, чего просишь? — хозяин не скрывал раздражения.
— Найди… — почти прохныкал Никеша.
— Найди… — скривился, отбирая полный крови баян. — Снимай…
Никеша поспешно, путаясь в рукавах, стянул свитер, за ним майку, повернулся к Кабану спиной. Некоторое время ничего не происходило — видимо, мастер разглядывал оперативное пространство, потом Никеша почувствовал жесткие пальцы рядом с хребтом. Кожа его шла мурашками.
— У тебя сколько там? — подозрительно спросила Светка.
— Сколько надо… — только и мог ответить Никеша.
— Сколько — сколько надо? — сварливо настаивала Светка. — Ты ж только что уже ляпался…
Черт ее принес, перепугался Никеша, сейчас все обломит…
— Он отморозок, — сообщила она Кабану. — Он же хвостовик тебе тут откинет. Тебе нужен дубарь в квартире?
Догадалась, что ли?..
— Твое какое дело? — обернулся он злобно.
— Такое!.. — завелась было Светка, но Кабан прикрикнул:
— Тихо!.. Не шевелись! — приказал Никеше.
Он не успел понять, куда именно цапнул рыболовный крючок, а Кабан уже шипяще выматерился. Мимо.
— Смирно стой!
Никеша и не дергался. Только попади, думал лихорадочно, только не промажь, а то сколько же можно, пора же наконец с этим завязывать, со всем этим, совсем… Где-то в отдалении мелькнуло, что правда ведь нехорошо кидать хозяину такую подляну, оставлять ему свежий трупак… — но тут Никешу прошило, как прикалываемую к стенду бабочку, а Светка одобрительно констатировала:
— Есть… Дома…
Есть!
Он невольно задержал дыхание. Казалось, Кабан вжимает поршень не шприца, а насоса — накачивает тебя как велосипедную камеру… или даже как аэростат, давая ощущение одновременно наполненности, теплоты и невесомости: огромный и легкий, Никеша плавно взмыл и выплыл из кухни, из дома, вверх и вбок, в безразмерное, ледяное и свежее, в пронизывающее и прохватывающее — воздушные потоки сгребли и понесли: неконтролируемо, неуправляемо. Вот она, значит, какая, «золотая вмазка» (выше, выше, выше!), жалко, никому уже не расскажешь… выше, выше — в черт-те что, в ионосферу, в астрономически объективный ад птиц, где отсутствует кислород, отсутствует, в ваку-у-у-уууум, в жуть, где ни верха, ни низа, вообще ничего, совсем, где нечем дышать, нечем! И не пошевелиться, и не понять, что это, что это, черт, такое?! — мягкая тяжесть со всех сторон, ничего не видно, но и темноты настоящей нет, и не чувствуешь собственного тела, и не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, и не можешь, не можешь! не можешь!!! вдохнуть…
Он лежал на спине, весь мокрый, громко, прерывисто хватая воздух ртом, дергал руками, не в силах сообразить, что их сковывает, и впадая в еще большую панику, пока до него не дошло, что это просто спальник — и тогда он судорожно раздернул молнию и полез из мешка, работая вразнобой всеми конечностями, словно из гроба, который готовятся заколачивать…
— Ты чего? — Марат, оказывается, от его буйства проснулся в своем углу.
— А?.. Ничего… — выдохнул Никеша.
— Все в порядке? — В голосе Марата звучала отчетливая неготовность принять утвердительный ответ.
Черт…
— Приснилось… — Он провел ладонью по мокрому лбу и зажмурился: Марат врубил свет.
Подшлепал босиком, присел перед ним на корточки, глядя подозрительно. Никеша подумал, что лучше объясниться:
— Понимаешь… Ну, я в горы ходил, я рассказывал… Короче, один раз на Кавказе мы под «доску» попали… под лавину… про это я не говорил, не люблю вспоминать… Меня откопали в последний, в общем, момент: еще немного, и коньки бы двинул… А Богдана, пацана, с которым мы в связке шли… ну, тоже откопали, но он уже задохнулся… Стреманулся я тогда, скажу тебе, порядком… Короче, бывает иногда приснится… Все нормально, не парься…
Марат медленно покачал головой, встал, хрупнув коленями, и принялся осматриваться явно в поисках чего-нибудь, недопитого вечером.
— Бухло ищешь? — осведомился Никеша, нашаривая очки. — Ничего не осталось, по-моему… Да и всяко не стоит, печенка побаливает…
— Ты печенку посадил до того, как в горы ходить, или наоборот? — обернулся Марат.
— До… — признался Никеша.
— Здоровый образ жизни пытался вести?
— Типа того…
Он явно хотел что-то еще спросить, но промолчал. Вторично осведомился, все ли в порядке, вырубил свет и отправился спать дальше. А Никеша еще долго сидел на балконе, застегнув до горла полар, но при этом без штанов — следил, как размывает справа небесную черноту, мерз… промерзал… вспоминал рассвет на Синае. Там-то температура была минусовая и высота две триста над уровнем моря, и сквозной проникающий горный ветер. Забежав сюда первым, Никеша еще смог найти относительное заветрие, причем с обзором на восток, но по этой же причине, потому что, далеко опередив (альпинист!) малахольных девок, болтливых хиппарей и кряхтящих пенсионеров, дотопал до вершины аж за три часа до рассвета, он вынужден был околевать на одном месте, все меньше понимая зачем…
Встретившему рассвет на Горе Моисея отпускаются грехи — и вот он, привычно пофыркивая в собственный адрес, с помощью все той же Маши перебравшись с подвернувшейся русской группой в Египет, полез-таки туда… Он даже пытался настроить себя на какой-то несуетный лад, чему помогали фантасмагорические россыпи в небе, мусульманский опрокинувшийся месяц над едва различимыми крестами монастыря Святой Екатерины, стены фигурной тьмы по обе стороны виляющей тропы, где взлетали вверх неразличимые сейчас голые откосы — но сильно мешало нестройное нытье соотечественников и скрипучие вопли обступивших дорогу бедуинов: «Верблуд! Верблуд хочу!» (в смысле: «Не желаете ли проехаться?»)…
Оторвавшись от толпы, Никеша почувствовал себя гораздо лучше, а когда добрался до скальных нагромождений вершины, до развалин не то случайного сарая, не то раннехристианской часовни, когда оказался совершенно один среди камней и неба, то даже подумал, что, пожалуй, почти готов допустить здесь и сейчас некое непостижимое присутствие… — и в этот момент из самой глубокой тени под самым высоким утесом донеслось сонное склочное бормотание, явно в его адрес: «Матрас!.. блэнкет!..»
Практичные бедуины, оказывается, устраивались тут, хорошенько закутавшись, с вечера, дабы при появлении первых же туристов, задубевших и запыхавшихся, втюхать им за сходную цену грязные протертые матрас и одеяло. По мере накопления на окрестных валунах болобочущих «восходителей», арабы просыпались, выползали из каменных щелей, и скоро эту мантру твердил уже целый хор простуженных, настырно-клянчущих голосов. Никеша и матрас, и блэнкет презрел то ли из гигиенических соображений, то ли из какого-то протеста, то ли впрямь из свойственного кающимся мазохизма, и честно дрожал и сморкался все три часа, пока вытаивали из дымки режущие кромки горных гребней, расширялась розовато-белесая полоса на горизонте, пока солнце не проклюнулось там сначала бликом, точкой, а потом буквально за пару минут не выползло целиком, четко очерченное, холодновато-алое, но все более слепящее, а к моменту появления нижнего края диска уже совсем непригодное для прямого разглядывания…
Уже тогда он отдавал, в общем, себе отчет, что все бесполезно, что эта затея — со Святой землей провалилась с таким же треском, как и предыдущие… А значит, ничего он не добьется ни подобным методом, ни каким другим, ничего не поймет и ни о чем не догадается… и ничего даже не почувствует…
Сейчас, на балконе, он прикидывал, зевая, что виза позволяет ему торчать в стране еще три недели, что за это время он может, конечно, облазить десяток неосвоенных пока храмов-монастырей, но результат гарантированно будет тем же. Тем более что денег нет, а на Маратовой шее сидеть, «на халтон бусать» и дальше не очень-то прилично; да и что я знаю о его планах?.. Кент он, конечно, непредсказуемый, но простым же глазом видно, что делать ему в Израиле абсолютно нечего, и что коли даже (мало ли?) он тут скрывается, то толку от подобных пряток негусто: найдут его на раз, если понадобится, не может же он не понимать этого… а стало быть, и при таком раскладе Никешин спонсор в стране не задержится…
Кстати, праздное, но неотвязное любопытство по-прежнему одолевало Никешу — обидно было «отпускать» Марата, так ничего про него, гипотетического убивца, и не поняв… Хоть в этом разобраться, раз уж в главном не выходит… Так что при каждой пьянке, а бухали они от нечего делать фактически ежедневно, он прилежно подливал собутыльнику, объясняя собственный малый энтузиазм по этой части запоротой печенью (что было святой правдой — разве что в обстоятельства запарыванья он не очень вдавался). Пил, надо сказать, Марат весьма охотно и косел быстро, но был при этом совершенно непрогнозируем: впадал то в ступор, двигательный и речевой, то в черную мизантропию, то в демонстративный пофигизм; в откровенность только пускаться упорно не желал. Пьяный, он делался столь странен, что в какой-то момент у Никеши даже мелькнуло: а не симулирует ли мужичок, усыпляя его, Никешину бдительность?.. Не пытается ли сам исподволь его расколоть? (Тем более что Никеша хотя и не налегал, но вполне трезвым не остался ни разу.)
Что и сам Марат присматривается к нему не без интереса (или даже подозрительности) — это он заметил. Однажды тот не выдержал, глядя, как Никеша подбрасывает и ловит мелочь — ловит монету правой, потом хлопает ею о тыльную поверхность левой ладони:
— Слушай, — сказал Марат, — ты же никогда не смотришь, какой стороной она упала…
— А что я там увижу? — пожал плечами Никеша. — Только одно из двух. Вот если б что-то новое…
— Был такой фильм — «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», с Гэри Олдманом, кажется, и Тимом Ротом. Начинается он с того…
— Знаю, знаю, — прервал его Никеша, менее всего расположенный развивать тему, и при Марате теперь старался с дурацкой привычкой бороться.
5
В этот раз надрались они оба. Уже под вечер, дома: невидимый дождь переминался в сумерках, а шагни на балкон — отдувался в лицо зябкой свежестью, слышался звуком далекого массового рукоплескания. Кошерная водовка и случайная закусь, быстро обращающаяся в россыпь косточек и клочьев кожуры, примостились на крышке картонного ящика. Поначалу Никеша исподволь провоцировал Марата, ненавязчиво наводя на тему людской обыкновенности и заурядности: он помнил, как собутыльник вдруг возбудился при подобном повороте разговора тогда, в парке.
— На самом деле надо быть обычным человеком, — объявил порядком уже захорошевший менеджер. — Надо быть как все. Я знаю, что ты скажешь… — махнул он в Никешину сторону рукой. — Я помню твои телеги. Скажешь, что нет никаких «всех», что эти «все» — все разные. Не знаю. Не уверен. Но допустим… Но когда большинство разных старается быть как все (а оно старается!), то вот и получаются эти «все», одинаковые. Они сами себя делают такими… Наливай, не тормози… Так вот, они правы. Надо поступать так же, понимаешь?..
— Хм… а зачем? — осведомился Никеша в манере Руматы. В нем вдруг снова всплыло сомнение: а кто кого на самом деле подкалывает-то? Качает, так сказать, на косвенных?..
— А потому что только так можно жить! Выжить… Потому что нет других вариантов! Почему люди всегда старались «поступать как все»? А это единственный способ существовать всем вместе! Кто так не делает, автоматически отправляется в маргиналы — и ему же хуже. И это правильно. Потому что иначе хуже будет всем.
— А какое мне дело до этих всех?
— Понятно, что никакого. Но я говорю: если кто-то сильно ценит свое особенное — плохо становится только ему. Будешь спорить?
— Что значит — плохо? Меньше бабок?
— Да при чем тут!.. То есть бабок, конечно, меньше или совсем не остается, но это ладно, это в конце концов дело десятое. Главное: ты в какой-то момент сам перестаешь понимать что бы то ни было. Как существовать… на фига… Ты не просто оказываешься один, ты еще и полностью теряешь всякую ориентацию…
Никеша ощутил морозец по хребту. Черт его знает, что имел в виду пьяный Марат, но у Никеши почему-то не выходило не принимать произносимого на собственный счет. Он разом хватил оставшееся в кружке.
— Что ты об этом знаешь? — прочавкал, заталкивая в пасть пол-апельсина.
— Я? — повернулся к нему Марат, глядя, как блаженненький. — Я — знаю, ты поверь…
— Ну так чего ж ты не живешь как все? — Вытер горстью с подбородка сок. — Чего ж ты тут со мной квасишь, а не продаешь свои материалы?
Марат продолжал таращиться на Никешу с выражением какой-то остервенелой веселости. Губы его подрагивали, словно сдерживая ухмылку или оскал.
— А не вышло у меня, — передернулся лицом. — Я пытался. Я честно пытался. Я был простой, обыкновенный, нормальный, адекватный. Я такой, между прочим, всем нравился — и себе тоже. Я не ставил себе никаких сверхзадач. Не парился по поводу того, что меня напрямую не касается. Я вообще старался не париться. Не бепсо… беспокоиться. Ни о чем. И ни о ком. Че я — отвечаю за всех, что ли? — Он ухнул залпом. — Наливай… — велел перехваченным голосом.
— Невозможно отвечать за всех, — произнес Никеша неожиданно непослушным ртом, наливая с громким бульканьем. — Но нужно отвечать за себя.
— Во-во! — отобрал Марат кружку, плеща на пальцы. — Я тоже так думал. Тоже молодой был… Тебе сколько?
— Двадцать семь.
— Ну вот до твоих примерно лет я тоже, блин, был моралист… Да! Надо, мол, спрашивать с себя самого… строже всего… — саркастически оскалился. На визави он больше не смотрел. — Не надо, Никит, не-на-до!.. Проще будь. Расслабься и получай удовольствие. Не получается — заставляй себя. Только не лезь к другим, пытаясь сделать им хорошо. На хрен ты им не нужен, понимаешь?..
— Понимаю. Я никогда никому и не навязывался…
— Вот и молодец. А если лежит человек на улице, помирает… Юхой истекает, не знаю, — тоже не станешь ему навязываться? Кровь остановить, «Скорую» вызвать?
— Ты к чему это?
Марат осушил кружку, решительно придвинул бутылку и обслужил себя сам. Не обделил — до краев нацедил.
— А если ты знаешь, что человеку скоро будет сильно плохо? — глянул исподлобья. — Вот точно знаешь, что с ним случится. Кинут его на бабки или искалечат, или вообще убьют… Ты перду… ре-ду… предупредишь его?
— Ну, наверное…
— Ага… А ты пробовал?
— Чего — пробовал?
— Ага… А я вот пробовал… Много раз…
— Пробовал — чего?
— О-бе-ре-гать, — произнес по слогам Марат, словно с отвращением, и замолчал, уставясь перед собой. Это было что-то новенькое в их питейной практике. Кажется, «убивец» начинал-таки выбалтывать сокровенное… Но Никеша, к собственному удивлению, чувствовал сейчас не азартное любопытство, а тоску. Ему вдруг подумалось, что, может, и не хочет он ничего про него знать… Но русло пьянки было уже не повернуть, оставалось только держаться в струе, и Никеша потянулся за бутылкой.
— Был у меня знакомый… — сказал Марат после паузы нарочито-равнодушным голосом. — Друг… Кокс… неважно… — Обеими ладонями помял красную рожу. — С детского сада еще мы дружили, прикинь. Всю молодость вместе гуляли. Сколько выпили — измерению не поддается… Всю Европу вдвоем объездили, я ведь когда-то видный был ездун… Вообще был веселый пацан… Вроде Вани, — хмыкнул. Глотнул, причмокнул. — Ну и, короче, завелась у Кокса девка. Было б еще что-то особенное — крыса ведь крысой… неважно… Его на ней переклинило. Глухо. Он вообще бабам нравился, но выбирал всегда пассивную роль: ему надо было, чтоб его закадрили и построили. Строго по-хозяйски. И вот уж эта его строила по полной! К их взаимному удовольствию… А я знал, я совершенно точно знал, что у него из-за нее будут очень крутые проблемы. Очень! Я не понимал, что именно произойдет — вот в чем дело! Я только видел причину — эту самую Олю, чтоб она сдохла. Абсолютно ясно видел. Ну да, я понимал, что бесполезно ему что-то говорить. Но как я мог не сказать?..
— А он? — спросил Никеша после четвертьминутного молчания.
— Он?.. — Медленно и жутко растянул губы. — Ну как ты думаешь, кого он послал: меня или ее? Ага… А я ведь все не отставал. — Хрюкнул издевательски. — Все предостеречь, на хрен, пытался… В общем, был лучший друг, стал главный враг…
— И чего?
— Чего? А все у них было замечательно! Поначалу. Нашел, значит, Кокс свое счастье… Только счастью все время деньги были нужны. Ей самой, ее родным, ее друзьям сраным. Ну и кто эти бабки давал? Исес-с-сно. Сказать ей «нет» — это было немыслимо, что ты… Короче, наделал он диких долгов. Сначала у знакомых занимал, потом в банк пошел. Хату заложил… И тут он этой прошмандовке надоедает. Она находит себе другого мужика и посылает Кокса. Тот — в депру, в запой… Ходил еще к ней, говорят, вернуться просил, унижался. Что это вообще за кайф такой без конца унижаться?.. Неважно… У него тем временем квартиру отобрали. Он как с цепи сорвался, пить вообще по-черному стал, черт-те где, черт-те с кем, по пьяни на рожон лез. В общем, один раз так его отволохали, что половину брюшной полости вырезать пришлось…
Он посидел неподвижно, потом присосался к кружке. Никеша подумал и последовал его примеру.
— А вот родители его, — обратился Марат к опустошенной посуде, — до сих пор меня ненавидят. Считают, что я все знал заранее (прослышали тоже, что я Кокса в свое время отговаривал) — все знал и ничего не сделал! А?.. — Бешено поглядел на Никешу, потом взгляд его потускнел и словно перевернулся внутрь черепа. — Ну хорошо, им просто виновные нужны… Но разве, блин, они не правы? Ведь знал же, действительно знал!.. И не сделал… Ни хера не сделал… — цапнул кружку, заглянул, отставил разочарованно.
— Слушай… — осторожно сказал Никеша. — А откуда ты знал?
— Знал, — отрезал Марат. — Знал…
— Не понимаю…
— А я — понимаю?! — взорвался. — Если б я мог им хоть что-то объяснить! Конечно, они не верят! Как в такое поверишь?.. — Он вдруг осекся. — Хотя самая-то суть в том, что не это — главная причина!.. — резко подался к Никеше, глядя проникновенно, тряся сложенной щепотью. — Не то, что не верят мне — не верят, что я могу это знать. Нет. А в том, что не хотят верить. Взять того же Кокса… Ну да, он считал, что это бред, что можно вот так вот ниоткуда знать. Еще бы не бред!.. Но ведь если б он думал головой, блин, тогда, головным мозгом, а не половым членом — не так уж трудно было заметить, что Оленька его клизма та еще. Жадная, наглая, самовлюбленная… Тут ведь и без меня не так уж сложно допереть было: с такой тварью лучше не связываться… Но е-мое — ему ж именно такая и нужна была!..
— Но ты говоришь, что знал это точно? Ну, что нельзя связываться?
— Да. Я — знал. Точно.
В наступившем молчании Никеша автоматическим движением свинтил пробку. Хорошо — пузырь литровый…
— Ясновидящий?.. — пробормотал машинально. Глядя на собственноручно наполненные кружки, констатировал про себя, что они с Маратом уже идут вровень. Мир вокруг быстро терял устойчивость и определенность.
— А что — не веришь во всякое такое?.. — помахал Марат ладонью.
— Какое? — подозрительно спросил Никеша, опять вдруг чуя подвох.
— Сверхъес… тественное… — с запинкой выговорил Марат — но что-то было, было в покрасневших его дурных зенках.
— А ты?
Марат молча смотрел на него, помаргивая, потом поднял кружку, приложился, поперхнулся. Никеша с мрачной решимостью взял свою.
…В общем, он в итоге все рассказал. Выдал. Заплетающимся языком, перескакивая с пятого на десятое, путаясь. Да и сам Никеша уже был таков, что не все услышанное доходило до его сознания и не все дошедшее оставалось в памяти… Короче, потом он мог лишь догадываться, где там было искреннее, пусть даже сугубо шизовое, а где — пьяный Маратов бред и его собственные домыслы.
Черт его знает, когда Марат начал отдавать себе отчет в собственных способностях. Но он помнит возникавшее иногда еще в детстве ощущение ОЖИДАННОСТИ разных неприятностей. Это всегда были неприятности и всегда чужие, хотя и самого разного свойства. Как правило, это касалось родителей, сестры или близких друганов. Когда сестру клали в больницу с желтухой, или дворового кореша ставили на учет в ментовке, или у матери начинались серьезные проблемы на работе, Марат ловил себя иногда на некоем дежавю. Чувство было смутное, ничего подобного изначальному знанию, что, где и как должно случиться… Только какие-то эмоции или вдруг детали ситуации, произносимые слова казались ему знакомыми.
Он совершенно не запомнил, скажем, случая, когда впервые четко связал собственные предчувствия или мимолетные галлюцинации с последующими событиями. И не помнит, как научился соотносить свои «прозрения» с конкретными людьми, их действиями и намерениями. Все происходило очень постепенно, интуитивно, к тому же вопреки сугубому рационализму Маратовой натуры и воспитания. Тем более что не просчитывалось никаких закономерностей в отношении того, как именно, за какой срок, чью и какого рода неприятность «прозрит» он в следующий раз… Не существовало тут и ни малейшей периодичности. И речи не могло идти о каком бы то ни было управлении «глюками». Он вывел только, что большинство «предсказаний» касалось людей, с которыми Марат много времени проводит вместе, имеет частый и регулярный тактильный контакт, любой: рукопожатия, секс, даже спарринг-партнерство на тренировке по карате. Впрочем, это совершенно не означало, что, скажем, новая его девушка обязательно становилась объектом ясновидения, или даже что частота занятий любовью проявляла это ясновидение, — никаких, я говорю, определенных закономерностей…
Как бы то ни было, годам к шестнадцати-восемнадцати он твердо знал, что уникален. И так же твердо знал, что посвятить кого-либо в это обстоятельство невозможно — его попросту сочтут психом. Тем более, и проверить способности его на практике было сложновато: «прозрения» часто оказывались слишком смутны, чтобы сформулировать ясное предсказание, а любые заявления постфактум звучали бы неубедительно.
Но сам-то он в таланте своем не сомневался и намерен был вовсю им пользоваться. Бескорыстно, конечно, окружающим во благо (в силу возраста самомнение в нем сочеталось с идеализмом вполне щенячьего пошиба). Он никому, естественно, ничего не говорил, но сознание собственной исключительности на поведении не сказываться не могло: наплевать в те времена Марату было на «социальный лифт», учебу-карьеру-бабло и прочие бирюльки заурядностей; он мотался по Европе, творчески бухал и размышлял о глобальном. В конце концов, этический аспект собственной миссии был ему очевиден…
На то, чтобы окончательно вымыть это дерьмо из его головы, ушло добрых десять лет. Десять лет, за которые он дистанцировался ото всех своих старых знакомых: с одними насмерть перессорился, у других стяжал репутацию сумасшедшего, третьим совестился смотреть в глаза. Десять лет, сделавших его мизантропом с могучим комплексом вины.
НИ ОДНА его попытка кому-то помочь, предупредить, уберечь ни к чему не привела. НИКТО его не хотел слушать. Одни крутили пальцем у виска. Другие считали, что Марат дурит им голову корысти ради. Третьи вообще не шли на разговор, поскольку дело касалось любимого-выстраданного-долгожданного-вожделенного, и сама мысль об опасности этого ими не воспринималась…
Будь у него психика послабей, он, наверное, спился бы, сторчался, а то и вообще чего-нибудь над собой учинил. Но Марат не собирался загибаться или опускаться. Он отдавал себе отчет, что альтруизм, если Марат будет в нем упорствовать, приведет его в дурку. Что попытки кому бы то ни было помогать надо прекратить немедленно и от чувства вины избавляться беспощадно, что о собственной уникальности надо забыть и стать самым обыкновенным человеком с самыми тривиальными потребностями и амбициями. И он стал им.
В его модус вивенди последних лет не было совершенно ничего двусмысленного или предосудительного. Он не превратился в сволочь, в идиота, в жлоба. Он добросовестно работал, ладил с близкими, у него была женщина, которую он любил, на которой почти собрался жениться. Ему, строго говоря, абсолютно не в чем было себя упрекнуть. Тем более что и «способности» его злосчастные после того, как он стал их начисто игнорировать, вроде даже и не проявлялись. То ли впрямь перестали поступать «сигналы», то ли подсознание научилось надежно их блокировать.
Так что же ему было не так?.. Чего-то было. Он не сумел заставить себя сформулировать. Боялся. Он всеми силами отпихивался от все более откровенной тоски, использовал самые выморочные интерпретации. Катьке хронически хреновое настроение объяснил тем, что давно не был в отпуске, уговорил выбраться куда-нибудь подальше. Где потеплей… А выбравшись, едва самолет от земли оторвался, даже испытал нелогичный совершенно внутренний подъем: словно что-то меняется в его жизни…
Но ничего измениться не могло. Приземлились они на самом заурядном курорте, оказавшись среди самых заурядных курортников — себе под стать. И до Марата дошло, что ничего уже не изменится никогда.
И вот тут-то оно и произошло.
Он записался на дайвинг. Попсовый вариант для новичков. От нечего делать, из любопытства. Ныряли попарно, то есть по трое, считая инструктора. Марату в пару достался какой-то пацан лет четырнадцати-пятнадцати. Чтобы под водой не разбредаться, инструктор велел им взяться за руки…
Марата прошибло так остро, как и в прежние времена редко бывало. Прямо под водой. В первый момент он вообще ничего не понял — красные поочередные вспышки перед глазами и звон в ушах. И сильнейшее, неконтролируемое чувство опасности…
А потом, вдруг, сообразил: железнодорожный переезд. Регулируемый переезд, закрытый шлагбаум, звон и мигание. И опасность, судя по силе паники, парню на том переезде грозила смертельная.
А дальше все было как всегда, он подошел к нему (тот был со своим отцом) и попытался объяснить. Конечно, его не стали слушать. Он настаивал, едва не нарвался на скандал… Плюнуть?.. А ты думаешь, легко плюнуть, когда знаешь, что благодаря тебе, твоему неумению внушить, доказать умрет человек? Что ты фактически убиваешь его?..
Но дело даже не в этом. Просто Марату пришлось вспомнить, что он такое. Что он за чудо. Чудище. Что рановато он счел себя человеком.
А самое жуткое — ему пришлось додумать до конца простенькую мысль, которая, оказывается, все эти годы барахталась в подкорке, хотя последнее время совсем уже почти незаметно. Мысль о том, что с Катькой ведь когда-нибудь может произойти то же самое. С Катькой, с которой он намерен жить всю жизнь. А значит, всю жизнь он будет ждать этого: какой-нибудь вспышки, звона, паники, страшного, ненужного знания, данного ему без спроса и от которого уже не отмахнешься… Ждать при каждом прикосновении к ней.
А если (когда) это произойдет — что он сможет сделать? Выставить себя сумасшедшим? Настаивать до тех пор, пока она в испуге его не бросит? Промолчать и жить с осознанием того, что ничем не помог самому дорогому для тебя человеку?..
Ему было давно положить на альтруизм; в конечном счете и на всех посторонних. Но теперь все уперлось не в абстрактное чужое, а в его собственное: в то, без чего он не хотел, не мог, не мыслил себя…
Он не хотел жить без нее, но он больше не мог жить с ней.
Он, если честно, даже чуть не утопился там, в Красном море. Не потянул. Испугался.
Он знал, что ему придется с ней порвать. Прямо сейчас. Но он так и не нашел в себе решимости сделать это в открытую. Он просто сбежал. В первом попавшемся направлении — туда, где нет знакомых и где его не сразу отыщут с требованием объяснений. Тем более Ваня, случайный знакомец, как раз…
Ночью, пока Катька спала, Марат собрал втихаря манатки, оставил записку, выкинул мобильник и сел в машину к Ване и его бойцам, направляющимся к границе.
6
И не пытайтесь меня убедить, что ничего людям не надо, кроме бабла, думал Никеша. И отвалите со своими гламурными журналами и коммунальными ток-шоу, ценниками и циниками, и не чешите мне лохматого: мол, человек тварюшка простая, жадная и самодовольная — в чем мы все едины… Не все, ребята, не все! Попадаются среди нас и такие, кто желает самоутверждаться не за счет убогих понтов, а через сознание собственной нравственной миссии. Ни много ни мало. Кто даже свихивается слегка на этой почве… Даже не слегка… Ныла печенка, мозги с бодуна кряхтели и заедали, но он все равно думал (с какой-то завороженной оторопью) о Марате.
Тот спросонья оказался вообще нетранспортабелен: мычал, щурился болезненно и бессмысленно, вставать отказывался и только угрюмо бормотал традиционное (явно в качестве реакции на еврейское государство) из древнего Летова: «Общество „Память“, русский террор…» Собственных вчерашних излияний он, похоже, не помнил.
Никеша слинял из провонявшей перегаром квартиры, взял в первой подвернувшейся лавке пару банок «Голдстара» и, упав на скамейку на склоне над Сдерот Хаим Хазаз с видом на Кнессет и Монастырь Креста, принялся разбираться, что же он такое вчера услышал и как к этому относиться.
Даже не будучи ни психологом, ни психиатром и не умея поставить диагноз, он понимал, что картина Маратова безумия складывалась из всего, что только можно: тут тебе и мания собственной исключительности, и болезненное чувство ответственности за неудачи и несчастья близких… и то, о чем Никеше остается лишь догадываться, — вроде ссоры со старым приятелем из-за его новой девки… или собственных заморочек с потенциальной женой… откуда я знаю, может, подсознательно он давно хотел от нее удрать, только повода не было… А говорят еще, кстати, что психозы нынче — чуть ли не профессиональная болезнь мелких клерков. Может, заморочилея человек в офисе так, что даже отпуск не помог (то-то он все про скуку миддл-класса)…
Специалисту здесь, конечно, раздолье. Никешу поразило, как ловко и внешне логично встраивал Марат во внутренне совершенно алогичную систему сугубо разнородные факты текущей реальности: от когдатошних увечий этого его Кекса… Кокса… (в которых, понятно, девка виновата — как же иначе) до собственной истерики во время первого в жизни погружения… Наверняка Мас и его приятели-дайверы знакомы с подобным… Клаустрофобия там какая, или инструктор недоглядел, или с оборудованием что-нибудь не в порядке… Уж шум-то в ушах и паника в их деле точно не редкость… Железнодорожный переезд — это ж надо ж…
Мас, повторил Никеша про себя, еще не понимая, за что в голове цепляется случайное имя. Словно Ивар каким-то парадоксальным образом вписывался во всю эту не имеющую вроде к нему отношения историю… Ну, тусовались они вместе в своем Шарм-эль-Шейхе, ну, увез Марата Мас оттуда…
Антоха с его теорией! Ну конечно… Еще один ненормальный с еще одной ненормальной теорией… Но как все стройно выходит, хмыкнул Никеша и даже сам себе головой покачал.
Шепелявый Антон то ли в шутку, то ли почти в шутку заявлял, что у Маса талант сдвигать людям крышу. Мол, если у человека, снаружи вполне адекватного, есть в мозгах какая-нибудь невидная окружающим (а то и ему самому) червоточина, то стоит этому человеку познакомиться с Иваром, как все черти тут же лезут из омута… И ведь не сказать, что «гипотеза» совсем беспочвенная — посмотреть хоть на Иваровых приятелей, один другого странней… А между прочим, в Риге, по слухам, была у Масарина девица, которая и вовсе в тамошнюю Кащенко угодила…
— …Ну а чего он, по-твоему, такой летучий голландец? — осведомлялся Антоха, вроде всерьез и горячо отстаивая свою версию. — То он здесь, то он там, то в Риге, то в Праге, то в Малаге… то где-то, никто не знает, где. Причем планами своими никогда не делится, заметь, — боюсь, что он их и не строит. Баб постоянно бросает. Или, ты слышал, чтобы у него были настоящие, старые, проверенные друзья? Во-во…
— Ну, и почему же?
— А потому что нельзя ему с людьми задерживаться. Он это понимает — ну, или чувствует. Для их психики это вредно. Вот он и не связывается ни с кем надолго…
И все равно — воспринимать Антонову «гипотезу» сколь-нибудь всерьез было невозможно: не только для грубого материалиста, но и просто для любого человека, знающего Маса лично. При всей нетривиальности своего модус вивенди, при всей нелюбви к прямым ответам, при вечной хитрющей улыбочке тот напрочь лишен был (как бы ни хмыкал Никеша перед Маратом) всякой загадочности. Ни малейшей не ощущалось в нем бесовщинки. Или там двойного дна. Если честно, в нем и объема особенного не чувствовалось. Никеше как-то пришло в голову: вот позволь Мас кому-нибудь сойтись с ним поближе, не стало бы это для удостоенного в итоге изрядным разочарованием?.. За Масом крайне забавно наблюдать, но вот интересно ли с ним общаться?.. Конечно, рассказывать, выпендриваться прямо или косвенно он умеет — но от серьезных разговоров с кем бы то ни было последовательно уклоняется. Что-то скрывает? Или просто нечего ему особенно сказать?..
С другой стороны… если поиграть за Антоху… Зюскиндов Гренуй, помнится, вообще был «человек без свойств», а все, кто с ним имел дело, кончали хреново…
Хм… Не спросил: этот дайвинг с глюком у Марата был до или после знакомства с Масом? Не удивлюсь, если вскоре после…
Никеша достал телефон и в очередной раз набрал Ивара. Ему что-то объяснили на иврите, — видимо, что абонент вне зоны.
Он уговорил первую банку, поставил на землю и резко припечатал подошвой, превратив в аккуратную лепешку. Полюбовался делом ног своих, а потом, рискуя добить кредит, позвонил в Москву Антохе. Как всегда, некоторое время ушло на то, чтоб адаптироваться к уникальной Антоновой дикции. Приблизительно уяснив из шипения и бубнежа, что в столице нашей родины за отчетный период ничего интересного не произошло, Никеша поделился, что в Ерушалайме славно, но делать не фиг и что, наверное, скоро он вернется в Питер.
— Мас, кстати, сейчас тоже тут. Из Египта приехал.
— Вместе бухаете?
— Да нет, он в Хайфе. Бухаю с одним его приятелем… Мужик, я тебе скажу, долбанутый на всю голову. Помнишь свою теорию? Про Маса? Отлично, между прочим, в нее пилится…
Никита вкратце изложил Маратову историю и его же бред. Отреагировал Антон в своем стиле — неожиданно:
— А с чего ты уверен, что это бред?
— То есть? — хмыкнул Никеша. — Ты к тому, что он правда ясновидец?
— Все на свете бывает…
Он явно стебался. По обыкновению. А, может, не совсем. А, может, совсем не… Насчет Антохи Никита не взялся бы ничего утверждать. Даже занятия его — одно из по крайней мере, находилось на границе фантастики и жульничества: Антон, профессиональный программер, подрабатывал виртуальным дилерством — скупкой внутренней валюты многопользовательских игр и продажей ее за реальные баксы. Вообще многое в нем если не ставило в тупик, то настораживало — начиная с манеры общения. Его жуткая речь, словно нарочито невнятная, всегдашний дурашливый азарт в глазках невольно создавали впечатление, что парень валяет ваньку, потешается над тобой, не особо это скрывая. Плюс содержание его «телег»… По всей видимости, впечатление было-таки небезосновательное, хотя напускная сумасшедшинка никоим образом не исключала наличия в Антоновой башке реальных (и немаленьких) тараканов. В любом случае возражать ему было глупо. Оставалось только подыгрывать.
— Ты ж сам говорил, — утрированно серьезно заметил Никеша, — что народ от встречи с Масом шизеет…
— А может, Мас в них не безумие скрытое будит…
— …А скрытые способности?
— Почему нет?
— Как это он, интересно, делает?
— Ну а как этот твой Марат опасность чует?
— А! — У самого Маса это такая же волшебная способность?.. Че-то слишком много волшебников выходит, нет?
— А что мы вообще о людях знаем? Может, в каждом из нас что-нибудь сидит. Просто мы отчета себе отдавать не хотим.
Да, подумал Никеша, за ним не угонишься… Ладно, не важно.
— Помнишь, — сказал он, — ты мне в прошлый раз про Липатову говорил? Что она там про Маса спрашивала?
На том конце помолчали.
— Честно говоря, плохо уже помню…
— Ты говорил, она меня незадолго до смерти искала?
— Телефон твой хотела. Я ей твой питерский номер дал — не знал, что ты в Израиле… Ну, и спрашивала, кажется, кто такой Мас, знаком ли и я с ним…
— То есть она сама его знала?
— Я так и не понял.
— И чего ты ей сказал?
— Слушай, Никеш, не помню… Что я ей мог сказать?
— Ты? — фыркнул. — Ты многое мог. Гипотезу эту свою, например…
Антон опять помолчал.
— Между прочим, ты в курсе, что она какая-то странная была в последние дни? — спросил тоном, который (сквозь шумы и радиопомехи его прононса) показался Никеше непривычно осторожным.
— В каком смысле странная?
— В депресняке в каком-то. Мне самому голос ее не понравился, когда она мне звонила. Я потом у общих знакомых спрашивал. Каринка, оказывается, многим тогда названивала, и почти все говорят, у них впечатление возникло, что малость не в себе она…
— Тоже, что ли, крыша поехала? — осведомился Никеша со смутным, но неприятным предчувствием…
— Что-то вроде… Или талант свой скрытый осознала…
— Ты о чем?
— Ну, я с чужих слов… Кто-то, у кого я потом узнавал, сказал, что она ему про себя толкала… Э-э, что, типа, у нее такая… особенность… Я пытаюсь сформулировать… Она полностью воплощается в то, что подсознательно хочет видеть в ней каждый, с кем она общается… Поэтому всяк видит в ней свое, а самой собой ей быть не дают — только тащат каждый себе… В таком духе…
Видимо, чего-то подобного Никеша и ждал, но все равно растерялся:
— Это же паранойя…
— Я пересказываю то, что пересказали мне… За что купил. Хотя, согласись, девчонка она правда была популярная, причем не совсем понятно, с чего бы…
— Теперь я понимаю, почему ты пересмотрел «трактовку Маса»… — мрачно сказал Никита.
— Мас тут все-таки, боюсь, ни при чем. Когда у Каринки это началось и когда она разбилась, его точно в Москве не было.
— Может, они по телефону общались… По мылу, по «скайпу», мало ли…
— Ну, тут я тебе ничего не скажу… Кстати, если Мас в Израиле, лучше сам у него спроси.
— У него телефон отрублен… Слушай, — не выдержал, — ты это чисто прикалываешься или как? Насчет всей этой лабуды, мистических талантов?..
— Помнишь, как у Борхеса… — словно бы задумчиво, но с легко уловимой даже за шипением и запинками издевочкой произнес Антон: — «Мир дивен, в нем все возможно…» Если не ошибаюсь, это же твоя собственная телега была на тему того, что человек не вписывается ни в какие концепции…
— Ну да, ну да… И все мы скрытые чародеи. Только не хотим себе признаваться…
— Некоторые, по твоим словам, таки признаются. — Хохотнул. — Зачмызгавши кошерного чемергеса…
— Знаешь, я как минимум одного человека могу назвать, у которого нет никаких мистических талантов. Ни потенциальных, ни действующих. Ни скрытых, ни явных.
— И кого же?
— Себя.
Никеша, морщась, задрал голову (с пасмурного неба срывалась какая-то дрянь, ставя точки на очки), от души глотнул пива и полез в карман. Без энтузиазма пересчитал оставшиеся шекели — сумма вышла жалкая, но автобусы здесь недорогие, до Хайфы и обратно должно было хватить. Он тяжело поднялся, подхватил банку и двинул на автовокзал. По дороге снова набрал Маса — с прежним результатом. Тогда он сообразил, что не знает его адреса, и сделал еще пару звонков, чем прикончил кредит.
Автобус вынырнул из громоздкого ящика тахана мерказит, покрутил по иерусалимским улицам, попер, разгоняясь, в гору. Окрестные холмы и ущелья едва различались за исцарапавшим стекло быстрым частым дождем. Никеша задремал прерывистой, но вязкой похмельной дремой, из которой окончательно выдрался только на финишной прямой: слева холодно искрило на солнце зеленовато-серое море, справа поодаль тянулся параллельно шоссе скальный обрыв. Во рту была помойка, в башке — вата.
В Хайфе он еще не бывал и удивился, обнаружив, что автовокзал тут построен не в центре, как во всех нормальных городах, а на самой окраине и что предстоит пересаживаться на городской маршрут. Он быстро нашел большую и подробную схему автобусного сообщения… все надписи на которой были исключительно ивритскими закорючками. Он тихо выматерился, но, будучи в этой стране не первый день и не первый месяц, не растерялся, конечно, а стал прислушиваться к разговорам вокруг. Минуты не прошло, как мимо протопотало с полдюжины девиц в неопознанной бежевой униформе, громко хихикающих и переговаривающихся по-русски. У них Никеша и выяснил в подробностях, на какой гейт соваться, на какой номер садиться и куда ехать.
…Он еще раз сверился с адресом и вдавил кнопку домофона. Довольно долго ничего не происходило, потом наконец из щели прокаркал на иврите женский голос. Никеша по-русски осведомился насчет Ивара Масарина. Внутри замешкались и перешли на английский. Никеша повторил вопрос на лингва франка. Ему сообщили, что Ивар уехал. Давно? Недавно. Куда? «Я не могу сказать». Никеша так и не понял — она не знает или не имеет права разглашать. «Но он в Израиле?» — «Нет».
Он свернул за угол и медленно пошел вниз по пустой улочке, в дальней перспективе которой торчало над беспорядочными низкими крышами масштабное индустриальное безобразие — порт. Поймал себя на том, что опять подбрасывает «пятиогородную» монетку. Никеша не запомнил, когда попытка простейшего эксперимента превратилась у него в трусоватую игру с самим собой, а та — в раздражающую некоторых привычку. Давно. И ведь за все это время он действительно так ни разу и не решился глянуть, какой стороной она там упала.
Не стоит провоцировать бога. Даже если в него не веришь. Одного — Богданова — трупа Никеше, кажется, хватило, чтобы это понять…
Он остановился и опустил взгляд на свои кисти рук. Правая прикрыла левую. Он медленно убрал верхнюю и увидел пятерку в полосатом квадратике. Решка. Подбросил снова. Хлопнул.
Решка.
Тогда он взял монету и зашвырнул за ближайший забор.
Подумал, запустил обе руки глубоко в карманы, выгреб из них всю мелочь и отправил следом.