Спрашивая себя потом: почему Смирницкий? откуда он вдруг всплыл, этот Смирницкий?! — он сам поражался работе своего подсознания.

До Влада — хрен доберешься. Влада — хрен поймаешь. Кирилл его в свое время так и не поймал…

Но даже если трезво подумать: следаку этому Смирницкого ведь тоже просто так не прижать… Смирницкий — не ты: он человек с деньгами, связями и лоерами, его так просто не закроешь и не прессанешь…

— …Кто он? — спросил важняк.

— Он в компании… консалтинговой… — по крайней мере, это было последнее, что долетало до Кирилла про Влада, — аудиторской… Как она… «Аудит-плюс»…

Лоб горячо пульсировал, наливаясь жидкой тяжестью.

— Давно его знаешь?

— С шестнадцати лет…

Ухо, казалось, должно светиться стоваттной лампочкой.

— Номер, — Шалагин достал мобилу.

Никакого Владова номера Кирилл, естественно, не знал.

— Номер!

— Не знаю…

— Чего?!

— Он сменил его… — нашелся Кирилл. — Деньги отдавать не хочет.

Шалагин фыркнул. Кирилл понял, что в это важняк поверил сразу.

— Как его?..

— Смирницкий… Владислав…

На обратном пути тоже немного поплутали, прежде чем вырулить на центральную улицу. С террасы открытого кабака принесло шашлычный дымный запах. У Шалагина зазвонил телефон, он глянул на дисплей, мимолетно скривился и, ткнув соединение, с ходу забубнил что-то многословное, оправдывающееся — тоном, которого Кирилл совершенно от него не ожидал. Это он с бабой какой-то разговаривал. Причем не оставалось сомнения, что бабу он боится… Кирилл бережно потрогал шишку на лбу. Просто шишка, без крови — но объемом, такое ощущение, в полголовы…

Прямо по курсу он снова увидел погранцов, героев дня: десяток особей в цивильном, камуфляже и топлесс нестройно пер наискось через проезжую часть, не реагируя на гудящие и тормозящие тачки — разве что кидая похабные жесты. Кто-то нечленораздельно орал, кто-то хлебал из горла, отчаянно запрокидываясь; высоченный, раздутый, как месячный труп, парнище, грозя рухнуть на каждом шаге, хватался за поощрительно отмахивающуюся телку в условной юбке.

Шалагин, на полуслове прервав телефонные оправдания, резко сбросил скорость (Кирилла мотнуло) и яростно даванул на сигнал — джип, догнав толпу, чуть в нее не врезался. ПВ, впрочем, ни ускоряться, ни разбегаться не подумали: несколько человек, наоборот, повернув головы на звук, остановились прямо у машины на пути. Следак матернулся и затормозил — метрах в полутора от ближайшего лося в зеленой тельняшке. Тотчас под злобное дудение скрежетнули за спиной чужие тормоза: ЗИЛ-«бычок» едва не впилился им в корму.

— Хули гудишь, пидорас?! — лось (плечистый, грудастый, бесшеий) шагнул вперед, бодливо нагнув башку, и с силой врезал каблуком в решетку «Монтеро». — Сука ты блядь!!!

Тут же что-то тяжело ударило в машину справа сзади. Кирилл обернулся — это «труп», сцапав-таки свою девку, захватив ей шею локтевым сгибом, свирепо, словно откусывая нос, прижался мордой к ее лицу, потерял равновесие и завалился на дверцу. Завертел головой и важняк: mobbing dicks были справа и впереди, а сдать кормой мешал «бычок».

Плечистый тем временем, своротив левое зеркало, подскочил к водительскому окну, вскочил на подножку и через опущенное стекло попытался засветить Шалагину в нос. Тот отдернулся, кулачище сотряс подголовник, а полосатый, не обратив внимания на неловкий ответный удар, споро просунулся в машину по грудь и схватил важняка за горло. Его глаза оказались в нескольких десятках сантиметров от Кирилловых — белые, даже матовые какие-то, совершенно невменяемые: бельма, — пот каплями летел с багровой бешеной рожи, сивухой зашмонило на весь салон.

Прямо перед Кирилловым лицом звонко взорвалась водочная бутылка, хлестнув осколками и оставив на лобовом концентрическую паутину трещин. Он успел ткнуть кнопку стеклоподъемника, закрыв со своей стороны щель, по которой промахнулись чьи-то пальцы. Ботинки замолотили по крыльям и дверям (до окон ноги уже не поднимались), посыпалась фара; голый по пояс dick с обоими подбитыми глазами полез на капот, поскользнулся, гулко грянулся об него боком, потеряв берет. Шалагин с плечистым боролись, пыхтя, шатая руль, извлекая из джипа перепуганную неритмичную мелодию. Сзади о машину с шуршанием терлись: расплющенная о дверцу пограничной тушей девка вяло ерзала, а «труп», едва удерживаясь на разъезжающихся ногах, но крепко удерживая добычу могучей правой ручищей, засунул левую ей под юбку и энергично работал будто бы обнаруженным там кистевым эспандером.

Кирилл крутнулся на сиденье, примерился и, преодолевая боль в плече, один, другой, третий раз врубил плечистому по харе. Шалагин вывернул голову из захвата и с утробным матерным хрипением выпихнул «зеленого», не отпускавшего его ворот, наружу; рванул замок и несколько раз толкнул его дверцей. Боец с подбитыми глазами утвердился наконец стоймя на капоте, оперся ладонью о крышу и ударил ногой в лобовое. Плечистый продолжал цепляться за следака через окно, а в дверную щель лезли еще чьи-то руки. Но освободившейся правой Шалагин сумел выцарапать из-под мышки пистолет и рукояткой долбанул плечистого по лбу.

— Завалю!!! — заорал важняк (точней, вякнул, тут же сорвавшись в сип), лягаясь, отбиваясь, передергивая затвор.

Кирилл даже удивился неоглушительности выстрела. Время сделало коротенькую, но заметную заминку, по окончании которой все сразу распалось: тот dick, что вперся было в дверь, мягко, отсеменив полукругом, повалился бочком на асфальт, прочие замерли на месте или молча отступили на шаг.

— Назад, блядь! — сипел и взвизгивал Шалагин, пинком отпахивая дверь, вскакивая, перехватывая пистолет обеими руками и наставляя на ближайших «зеленых». — Назад, говно, блядь!!! Лежать!!! Лежать, я сказал, блядь, прокуратура!!! Ты, лег, лег мордой на землю, я сказал, что, не понял, завалю, блядь!..

По капоту опять загрохотало — погранец с фингалами сверзился при попытке слезть. Плечистый и еще один dick, в которого тыкал стволом важняк, нехотя растянулись ничком на дороге.

— Головы не поднимать! — вопил, закашливаясь, пиная лежащих, Шалагин. — На затылок руки! Не шевелиться, говно!..

Лацкан и рукав его пиджака висели на нитках, из надорванного уха на шею обильно натекло ярко-красное. Из остановившихся по обеим сторонам дороги машин, доброй полудюжины, и с тротуаров таращились какие-то невнятные, одинаково плосколицые; Кирилл, однако, заметил парочку поднятых к вискам телефонов. Подстреленный, не видимый им, выдавил вдруг, словно придуриваясь, протяжное низкое «у-а-а…» — и только тут заверещали, почти в ультразвуке, обе бывшие с «зелеными» девки. Шалагин завертел башкой — глаза его внезапно остановились на Кирилле и того аж в сиденье вжало: настолько они были безумные. Важняк смотрел на него несколько секунд — видимо, что-то про себя лихорадочно соображая; Кирилл не удивился бы, если б тот вдруг взял и пальнул в него.

Но палить следак не стал — еще раз пнув одного из растянувшихся перед ним погранцов и поведя стволом в направлении прочих, он поспешно прыгнул обратно за руль и, едва захлопнув дверцу, яростно, со скрежетом шин газанул; еле успела отскочить пара застывших возле джипа «зеленых». Дикий вираж на повороте, еще один — Кирилл не понимал, что он делает. Назад, что ли, возвращается?

— Где она была?! — зарычал Шалагин. — Где эта сраная Колхозная?!

Дорога была отвратная, большую часть года, видимо, вовсе непроезжая (на тракторе если только) и вела местами через довольно густой лес. Пространственную их локализацию Кирилл едва представлял. От Новогеоргиевска Кабан-Виталь погнал на Спас-Клепики, оттуда на юг, но через полчасика за очередной догнивающей деревней свернул на грунт, переключился на вторую и углубился в неожиданную глухомань, оживляемую то заброшенным песчаным карьером, то выплывающей из-за поворота колючкой на покосившихся бетонных столбах с нечитаемыми запретительными надписями на ослепших табличках — за ней не было ничего, кроме леса. Распахнулось сорное поле, по которому широко разлеглись тени от неподвижных белоснежных облаков. На невысоком пологом холме темнели стены обезглавленной, осыпающейся уже лет восемьдесят церкви. Рядом в бурьяне можно было разглядеть заваливающийся крест под «уголком». Людей вокруг не просматривалось и не предполагалось.

…Несколько часов они с важняком вдвоем просидели в без труда взломанном бабкином доме, в затхлой прелой полутьме, где смутно громоздились разрозненные валуны тяжелой пятидесятнической мебели с закругленными углами, среди мусорных кучек и продолговатых клочьев свалявшейся пыли на подгнивших дощатых полах. Почему Шалагин рванул туда, а не вон из города, Кирилл догадывался — могли тормознуть на посту ДПС на выезде. Но почему следак не стал ждать ментов — у него ведь корочка, у него свидетели, что он оборонялся?.. Оставалось единственное объяснение: из-за него, Кирилла. Шалагин боялся, что едва менты появятся, Кирилл бросится к ним, что никакой розыск его не остановит… Это означало одно: больше он Кирилла не отпустит.

Потом на серой неновой «Карине» приехал здоровый вислоплечий мужик с угрюмой рябоватой рожей, словно размазанной по горизонтали, — Шалагин звал его Виталем. Втроем они загрузились в «Тойоту», Кирилл на заднее сиденье…

Машину болтало в убитых колеях. Кабан невнятно матерился, вперясь в дорогу. Шалагин последние минут десять жаловался ему на какую-то Жанку — видимо, жену:

— …И короче, дело идет в областной арбитражный. А там моя однокурсница судья, Урванцева. Наглая такая сука. Ну, у нее как: муж в юридической консультации. Ну, понятно — если те надо вопрос в суде решить, ты туда идешь. Определение об обеспечении иска — баксов десять минимум. Судебное решение — сорок и выше. Ну, позвонил я Урванцевой, пошел к мужу ее. А имущества там, в этом деле Жанкином, на несколько сот штук. Короче, если б не я, Жанка бы пятьдесят-семьдесят баксов как с куста забашляла бы. А я добазарился на двадцать. Короче, прикинь, сколько я ей, суке, заработал. Тридцать штук долларов, блядь. Это минимум! Я уже не говорю про то, что решение суда сделал в ее пользу. Че, думаешь, хоть «спасибо» дождался?.. Сссука…

На разной степени удаления от дороги потянулись заросшие кирпичные развалины: пузатая силосная башня с остатками конической крыши, длинные приземистые сараи животноводческого пошиба, большой двухэтажный дом без единого целого окна, зияющие гаражные боксы. В пышной зелени виднелись облупленные, без стекол кабины 131-го «ЗИЛа», трактора МТЗ, из могучего борщевика жутковато торчали какие-то ржавые сеялки, веялки, косилки. Лягушачий рокот с зашторенного густой осокой пруда пробивался даже сквозь мученический звук мотора «Карины». Кирилл едва разобрал надпись на грязно-рыжем недоупавшем знаке по правой обочине: «Хретень».

Забу́хала собака, а за поворотом на фоне близкого лесного задника открылась и сама эта Хретень, довольно беспорядочно разбросанная на немалом пространстве, утонувшая в буйных неряшливых зарослях. И, как стало ясно по приближении, полу-, если не вовсе мертвая: почти все дома выглядели необитаемыми, причем большая часть — давно и постоянно, попадались и серо-бурые бревенчатые руины: пустые дыры под резными наличниками, крыши, зеленеющие мхом, травой, кустиками, даже деревцами, дырявые, провисшие, совсем провалившиеся. Одичавшие яблони и вишни перли из-за валких щелястых заборов, в тупичке среди крапивы и лебеды разлагался «ИЖ-Юпитер» с коляской.

Впрочем, дом, возле которого остановился Кабан, — оштукатуренный, видимо, кирпичный — смотрелся и оказался жилым: Виталь погудел, вышел из машины, толкнул квакнувшую калитку. Крикнул: «Саныч!», поднялся на крыльцо.

— Мариша, сука, бль, «ПМ», растворитель, знаешь, разводила, — пористые ноздри выдули дым, тупые пальцы коротким злым тычком всадили бычок в блюдце-пепельницу. — Че, думаешь? И мужики, бль, пили, и бабы. Несколько человек кеды двинули, так че, думаешь, остальные перестали это жбенить?.. Там половина деревни — бабки — разливает бодягу, вторая половина пьет… на родительскую, бль, пенсию…

Санычу было пятьдесят-пятьдесят с небольшим. Тугое брюхо, обтянутое камуфляжной майкой, бритая башка, тяжелая, складчатая, мелко- и колкоглазая рожа мужыка, квасящего много, уверенно, без особого риска всерьез напиться или спиться когда-нибудь: все молча, махом, с неодобрительной гримасой заглатываемое уходило без следа в какие-то поры рыхлого, безразмерного и бесформенного торса. На цепко и небрежно хватающих то граненый стакан, то пучок хрусткого лука толстых пальцах — полустершаяся партачка, по букве на палец: «УРВО» (Уральский, видимо, военный округ). «Отставной вояка или мент, — думал Кирилл, между ушами у которого зашелестело уже после пары глотков. — На деревенского не похож: на лето, небось, приезжает…»

Из трехлитровой банки «УРВО» наливал разбодяженный этиловый спирт, покупаемый, по его отрывистому признанию, им канистрами в каком-то Дурыкине по шестьдесят рублей за литр — и, видимо, еще считающийся там напитком высококлассным. Шалагин с Кабаном пили, правда, мало — так, для поддержания ритуала. А важняк и вовсе скоро уехал. У Саныча, глотавшего как бензобак, опьянение проявлялось разве что в злобности мата и нарастающем его обилии в речи. Кирилл вливал в себя бодягу механически, почти не закусывая (да и было закуси чуть) — и уже спустя небольшое время неподвижно сгорбился над столом, удерживая тяжелый лоб обеими руками, упертыми локтями в забрызганную спиртом, засыпанную крошками столешницу. Откуда-то сверху доносилось гулкое хозяйское бурчание — вроде бы все про то же Дурыкино, где его то ли знакомые, то ли родные занимались в условиях абсолютной безработицы приемом у односельчан и перепродажей цветного лома: «А у Гриши собака, на дворе, в будке. Жрет из миски, алюминиевой. Так у него каждые два-три дня эту миску прут. Сминают и ему же сдают. Он ее распрямляет, ставит собаке — и через два дня опять, бль, получает мятую…»

…Очнулся Кирилл прямо на полу, возле стола — явно там же, куда упал с табуретки. Мутило зверски, череп трещал по венечному, метопическому и всем прочим швам. Последним к памяти прилипло удивление тюремно-«колониальным» воспоминаниям хозяина, из коих следовало, что оттянул он немало, причем на особняке.

Дом подрагивал от раскатов чьего-то храпа — по хлюпанью и бульканью судя, стариковского, Санычева. Стояли белесые сумерки: вечерние или утренние, Кирилл не понял, но скоро разобрал характерное ритмичное цоканье. Осторожно повернул голову, нашел глазами на стенке электрические старомодные часы. Они, правда, не шли — но и не стояли: топтались на месте. Часовая стрелка повисла на шесть, а минутная безуспешно пыталась перескочить с без восьми на без семи — дергалась на одно деление и отскакивала обратно.

«…И деньги, и квартира, и весь геморрой. Нет, извини: он ей нашел арендодателя на год, она не выполнила обязательств — а он, получается, ни при чем? Интересно! Нет, если так, значит, это он не выполнил обязательств — не нашел нормального предложения. Ну а как! Я понимаю, что брат. Какая разница — твой, мой? Если бы он был мой брат, я то же самое говорил бы. Да! Я спокоен. Это ты кричишь, я спокоен… Сейчас упрощенка сдается один раз в год. И что, что ИП? Для сдачи дополнительных доходов ИП не обязательно. Физические лица тоже сдают декларации… Жан, извини, что-то я тебя не пойму… Я не предъявляю претензий…»

Снаружи стояла тишина — не временное отсутствие звуков, а какое-то великое дочеловеческое безмолвие. Лишь подчеркиваемое мэканьем козы или унылым размеренным собачьим брехом — по контрасту. Даже редкий-редкий лязг ведра в отдалении и скрип колонки через минуту уже казались галлюцинацией.

«…Что? А что с фиксом? Они сами нашли квартиру, а он только помогал заключить сделку найма. Не, Жан, а я что могу? Ну вот сама, блин, ей и объясни! А почему я? Нет, а что я? У меня таких денег нет. А это уже не наши проблемы! Мы им уже давали, хватит. Мы что, печатаем их? Я тебе не хамлю, я тебе говорю… Жан?.. Алло!.. Не знаю, с зоной что-то… Алло, слышишь меня?.. Алло!.. Бл-ля…»

Здесь, внутри, зудели несколько мух, а в большой комнате Шалагин приглушенно и раздраженно разговаривал по мобиле. С зоной тут случались перебои, что усиливало обычное важняцкое раздражение. Кирилл, голый по пояс, с обширными, перетекающими друг в друга лиловыми пятнами на всю грудь и живот, с руками в красных блошиных «ягодках», сидел без единой мысли, глядя то на солнечный параллелограмм на присохшей к столу древней изрезанной клеенке, то в замызганное — что на свету было особенно заметно — кухонное окно. Там просматривались почерневшие сараи, огород (худо-бедно обихаживаемый — в отличие от совсем одичавшего садика), скелет парника, баня с просевшей крышей.

Саныч на следующий после их прибытия день уехал на видавшей виды «Ниве». Кабан тоже пропал, Кирилл остался вдвоем с Шалагиным.

Помимо важняка и заехавшего как-то ненадолго хозяина, единственными людьми, что он видел за эти два дня, была пара бомжей, замеченная однажды из окна комнаты: средних (насколько это можно было определить) лет чумазики с заплывшими и потемневшими до монголоидности рожами, в перепачканных обвисших спортивных костюмах, с какими-то пакетами — стояли посредь улицы и молча смотрели на Санычево жилище. Шалагин глянул вслед за Кириллом в окно, быстро вышел на крыльцо, матерно заругался. Бомжи молча не спеша развернулись и поковыляли на неуверенных ногах, как показалось Кириллу — с осознанием своего заведомого права на все окружающее. «Лезут, сучье, в дома. Хорошо еще далеко деревня, зимой сюда не доходят…» — раздраженно прокомментировал следак, выглядящий почему-то менее уверенным, чем сучье.

Что бомжи до дома пока не добрались, видно было по обстановке: судя по ней, в иную эру, лет двадцать назад, в доме жили постоянно и по деревенским меркам не так бедно — правда, при Саныче, не отличающемся, видно, хозяйственностью, все уже отдавало свалкой. Какое он имел отношение к глядевшему с фотографий на стенах семейству (последние снимки относились, похоже, к восьмидесятым), было непонятно.

Сам дом напомнил Кириллу тот, в котором он провел два-три лета в раннем детстве, — избу прадеда по отцовской линии в деревне Жуково, чуть живой уже не одно десятилетие, но все-таки, говорят, живой до сих пор: оттуда происходили все Балдаевы, и в лучшие для деревни времена эту фамилию носила половина ее жителей. Кирилл смутно помнил огромный овраг, густое, пахучее на летнем пекле разнотравье, старый, годах в двадцатых, не позже, построенный дом без чердака, некогда с соломенной, но в семидесятых уже, конечно, шиферной крышей, с огромной русской печью — здесь, у Саныча ее не было, но в большой комнате и кухне, присмотревшись, можно было угадать когдатошнее ее расположение.

Справа от сеней, где в Жукове Кириллова детства был, кажется, сеновал, тут располагалось обширное безоконное деревянное помещение, разделенное перегородками на несколько разноразмерных. Изначальное их предназначение было неясно — ныне все превратились не то в кладовки, не то просто в мусорники. Но запираемая снаружи на щеколду кондейка, где Шалагин поселил Кирилла, некогда, похоже, использовалась как любительская фотолаборатория: в числе прочего пыльного хлама Кирилл вынес — выволок — оттуда рассохшийся столик, на котором до этого стоял тронутый ржавчиной фотоувеличитель годов шестидесятых с ностальгическим сферическим корпусом, с полустершимся лейблом на черном футляре «Тульский совнархоз. Упа-3» и под которым в ветхой, заплетенной паутиной картонной коробке свалены были пластиковые ванночки, кадрирующая рамка, красный фонарь с проводом в матерчатой изоляции, глянцеватель с латунными хромированными пластинами.

Поначалу, правда, следак определил Кириллу зияющий квадратной дырой подпол — но тот показал на свою ногу и объяснил, что отвесной лесенки ему не одолеть. Утилизировать же самолично отходы, скажем, Кирилловой жизнедеятельности Шалагин явно не собирался, но и загаживать чужую собственность пока ему не санкционировал…

После расчистки жилплощади и мытья пола (снискавшего ему у важняка кличку Поломой — Шалагин заверил, что после того, как Кирилл «добровольно упал на тряпку», на тюрьме ему лучше не появляться) руки обессилели, онемели и болели так, словно их с визгом разрезали болгаркой в локтях и плечах, а потом наскоряк переварили, перепутав детали; правая нога опять не держала. На пол Кирилл кинул ветхий, плоско-комковатый, но не совсем еще сгнивший матрас. На нем он валялся, когда следак, уезжая, запирал каморку — по большей части спал (скорее, болел) душным, вязким, прерывистым сном: хотя в доме электричество имелось и сюда было проведено, загораться лампочка не желала. Обычно Шалагина не было подолгу, и тогда приходилось на ощупь, морщась от боли в распухших причиндалах, отливать в предусмотрительно затребованную банку: не иначе из-под той же султыги. В первый день Шалагин закрывал Кирилла, даже направляясь в обкленный изнутри выцветшими, наполовину отслоившимися обоями дощатый сортир, но потом плюнул.

Он вообще быстро утрачивал бдительность по отношению к синерожему подопечному. Что по-своему согласовывалось как с глухой клейкой апатией, упрямо не отпускавшей Кирилла вопреки трезвому осознанию опасности, так и с сонной затерянностью самого этого постапокалиптического места, из которого совершенно непонятно было, куда и как бежать — тем более с Кирилловой скоростью пять метров в десять секунд.

При этом нельзя сказать, что Шалагин не обращал на Кирилла внимания. Наоборот, если поначалу он обращался к тому (зримо преодолевая брезгливость) либо с вопросами (помогая себе шокером или стволом), либо с односложными указаниями (встать, пшел) — то с каждым днем делался все более словоохотлив. В старшем следователе вдруг обнаружилась любовь поговорить. Похоже, в Поломое он нашел то, в чем давно нуждался, — вынужденного и безответного слушателя.

К устному жанру важняк обращался и по трезвянке, и в поддатии, признавал исключительно монологи, обязательно с массой физиологических, сочных, хотя и однообразных, деталей и в неизменной интонации — самодовольной, но с как-бы-лукавинкой, под глумливо-болезненную полуулыбочку. Говорил он только о бабах. Причем всегда одно и то же: почему, например, долбить их в узенькую сраку гораздо приятней, чем в растянутую чавкающую шахну (Кирилл крепко усвоил, что этого, «доступа в шоколадный цех», Шалагин безоговорочно требует ото всех своих любовниц — которые у него, впрочем, часто ротируются, ибо после подобной практики барахлят сфинктеры, а бабы в загаженных трусах ему не нужны); сколько будущий прокурор в молодости переломал целок вопреки их воле; или как круто он привык обходиться с проститутками, каковые его поголовно в городе знают, до судорог боятся и даром выполняют малейшие его веления, включая самые им неприятные. Все это, по Шалагинской логике, прямо свидетельствовало о его мужской полноценности — в которой он решительно отказывал Кириллу. Аргументация тут была того же порядка: он по десятому заходу интересовался (единственное, пусть условное, отступление от монологической формы), «ныряет ли Кирилл в пилотку» (один из страшно любимых важняком ернических эвфемизмов), и, не дождавшись ответа, объявлял, что, конечно же, «делает ав-ав направо и налево, как последняя живоглотка» — а значит, мужиком не является. Что, впрочем, по нему и так видно — как он тогда у ментов обоссался! А если б Шалагин захотел, то и обосрался бы. И не такие обсирались. Знаешь, какие у меня коммерсы распонтованные в штаны гадили? А знаешь, как я баб подследственных шворил? Одна сука по сто семьдесят пятой проходила, молодая, блондинка, бабла до хера, на четырехсотом «лексусе» ездит, — так знаешь, че я с ней делал?.. И он возвращался к очередной из небогатого набора тем.

На третий день, вернувшись вечером, важняк посадил его перед собой на кухне, достал мобилу, вызвал какой-то номер из памяти, включил громкоговоритель и дал трубку Кириллу:

— Смирницкий твой. Говори.

— Что говорить?

— Что? Про бабки!

Проверяет, не соврал ли ему Кирилл… Но тот к подобному был готов.

— Он же не станет разговаривать…

— Давай!

Кирилл держал телефон перед собой. Длинные гудки тянулись в кухонной тишине. Странно было думать, что сейчас, тринадцать, или сколько, лет спустя состоится тот разговор, которого он когда-то так и не смог добиться…

— Алло! — голос прозвучал знакомо, как будто они только вчера вместе бухали.

— Здорово, Влад.

Молчание. Не дожидаясь недуменного «Кто это?», Кирилл представился:

— Я это, я. Балда.

Молчание. Но уже вроде как в другой тональности. Кирилл встретился глазами с Шалагиным. Тот стоял опершись на спинку стула и напряженно на него пялился, особенно похожий сейчас на положительного парторга.

— Думал, не найду?.. — сказал Кирилл. — Бабки где, Влад?

Влад не спросил, какие бабки. Влад знал, какие. Влад, наверняка ни разу не думавший про Кирилла за эти тринадцать лет, сейчас все вспомнил — и, помедлив еще пару секунд, отключился. На что Кирилл и рассчитывал.

Нажатием на отбой он оборвал заметавшиеся по кухне короткие гудки и положил телефон на изрезанную клеенку. Посмотрел на сосредоточенного важняка («парторг думает, как повысить производительность труда на вверенном предприятии»), пожал плечами и поймал себя на внезапном злорадстве. Посмотрим, как ты будешь Влада доставать, снова подумал он. Это тебе не я. С кем, говорили, его фирма дружит? С мэрией?.. Сомневаюсь, что сама по себе твоя корочка большое впечатление на Смирницкого произведет. Представляю, как ты с адвокатами его будешь общаться… Нет, наверняка, конечно, можно и Влада закрыть при желании, даже и по закону — как любого, кто в девяностых бизнеса мутил, хоть за неуплату налогов. Но тут ведь поработать придется, все это раскапывая, тут тебе, поди, санкция начальства понадобится… Ха! — Влада я тебе удачно подсунул. Это тебе не я. На него где заберешься, там и слезешь. И вообще, таким типам, как он, никогда ничего не делается… Да, вот это точно: Влад — не я…