Общежитие молодых специалистов представляло собой трехкомнатную квартиру, расположенную на первом этаже небольшого, довольно неуклюжего двухэтажного особнячка — детища конца сороковых годов. Дом выходил фасадом на тихую зеленую улочку, которая так и называлась — Малая Зеленая.
Первый этаж нисколько не смущал его обитателей, напротив, давал известные удобства. Тем из них, кому приходилось возвращаться домой поздно вечером, точнее, ранним утром, не нужно было беспокоить соседей. Достаточно приоткрыть никогда не запиравшееся окно — и ты уже в кровати спишь сном праведника.
Воров молодые специалисты не боялись, поскольку ценных вещей не имели. Модный светлый плащ, приобретенный однажды Аркадием Петровым, а также Ромкины мокасины обычно надевал счастливчик, уходивший на очередное свидание. Судьба плаща и мокасин останавливала прочих от желания покупать что-либо, кроме самого необходимого. В общем, как говаривал Женька Немов, несколько перефразируя слова древних, — «все свое ношу на себе».
Сегодня Ромка Бессонов проснулся в хорошем настроении. За последний год это случалось не так-то часто. Несмотря на Ромкины двадцать четыре года, жизнь успела оставить ему на память кой-какие шрамы, которые вдруг принимались ныть вроде бы ни с того ни с сего, как коленки ревматика в дурную погоду.
Ночью ему приснилась огромная ярко-зеленая поляна. Вдалеке, у самого горизонта, бежит маленький, будто игрушечный паровозик без вагонов. Ромка лежит на кровати у огромного окна больничной палаты. С улицы в окно заглядывают родные и близкие. Мать, бабушка? Спрашивают: «Как себя чувствуешь?» «Отлично, — кричит Ромка. — Поглядите, я могу летать». И действительно, напрягшись, он отрывается от кровати, взмывает к потолку. «Видите? — кричит он торжествующе. — Это совсем просто. Только надо постараться». Плавно, чтобы сохранить равновесие, он плывет вдоль потолка, вокруг люстры, слышит восторженные возгласы...
Проснувшись, он еще долго лежал с закрытыми глазами, боясь спугнуть тихую радость. Прислушивался к звонким утренним голосам прохожих, ощущая сквозь приоткрытое окно прелый запах увядающих листьев. Потом, наконец, повернулся и взглянул на соседа.
Женька Немов тоже проснулся, но вставать пока не собирался. Его длинный нос хищно высовывался из-под одеяла.
— Привет, старик! — сказал Женька меланхолично, заметив, что Роман смотрит на него. — Ну и дрыгался ты во сне!
— Привет, привет, приют безлюдный! — радостно отозвался Роман и, спружинив о матрац, будто о батут, спрыгнул с кровати.
— Ну почему «безлюдный»? — так же меланхолично возразил Женька.
— Потому что бездетный налог платишь! — грубо сострил Роман и отправился умываться.
Из соседней комнаты раздавалось ритмичное пение. Это Аркадий Петров делал зарядку.
Роман нырнул в ванную, под мягким ливнем душа начал бриться и запел сам нечто неаполитанское: «О, Сорренто! Тебя я умоляю!»
В кухне они столкнулись.
— A-а! Романс для скрипки с оркестром! — пророкотал басом Аркадий, не отводя глаз от закипающего кофейника. Его круглое и плоское, как блин, лицо, усеянное многочисленными конопушками, излучало добродушие.
— Шутка?
— Ты же знаешь, что я страшно остроумный человек!
— Это точно! От твоих шуток страшно становится.
Аркадий собрался обидеться, но в кухню зашел заспанный Женька.
— Что у нас на завтрак?
— Кофе и яйцо всмятку!
— Опять яйца! — заныл Женька, протирая очки.
— Завтра твоя очередь дежурить, вот и сделаешь нам свиные отбивные, — заржал Аркадий.
— Мясо утром вредно, — не воспринял юмора Женька. — Я вам манную кашу сварю.
— Только попробуй, — свирепо сказал Роман. — У меня с детства на нее аллергия.
После завтрака все заспешили одеваться. Аркадий надел галстук и принял официальный вид.
— Как? — спросил он, крутясь перед зеркалом.
— Серьезный ты мне больше нравишься! — сказал Роман.
— Между прочим, сегодня комитет в два часа. Будем слушать отчет механического цеха. Приходи. А то некоторые скучают.
— Кто, например?
— Лада прошлый раз вся извертелась. «Где, — говорит, — наш репортер?» Вскружил девке голову.
— Я?! — уязвленно вскричал Роман.
— Я, что ли? Смотри. У нее три брата. Один здоровее другого.
— Я и не думал...
— У-у, скромник! — погрозил пальцем Аркадий, но тут же снова принял официальный вид, соответствующий, по его мнению, званию комсорга штамповочного цеха, и направился к двери. Роман и Евгений пошли следом.
На улице к Бессонову снова вернулось хорошее настроение. Стояло бабье лето. Аллею, ведущую к заводским проходным, устилал плотный ковер из опавших листьев. Осеннее солнце приятно ласкало кожу. Основной ноток рабочих прошел час назад. Сейчас к восьми шли люди из различных служб и отделов.
— Ишь, сколько тунеядцев, — ворчал под нос Немов.
— Почему «тунеядцев»? — удивился Роман.
— Конечно. Я считал. У нас на каждых шесть рабочих приходится по одному итээру. А до революции между прочим, на пять тысяч рабочих было всего пятьдесят человек обслуживающего персонала.
— Ты забываешь, что производство усложнилось.
— Ничего я не забываю. Но много у нас лишних звеньев.
— Ну и ликвидируй их. Ты же у нас НОТ.
— Кто меня послушает! — махнул рукой Женька. — И так прожектером обзывают.
Предъявив пропуска, они миновали бдительного вахтера, подошли к красно-кирпичному зданию заводоуправления. Здесь на втором этаже, рядом с лабораторией НОТ, которой командовал Немов, располагались три маленькие комнатки редакции заводской многотиражки.
Роман сел за свой стол, вытащил стопку бумаги, положил рядом авторучку. Машинистки Татьяны Ивановны еще не было. Удобно вытянув ноги, Роман стал размышлять. Второй месяц трудился он в многотиражке. Попал он сюда, можно сказать, по знакомству, хотя терпеть по мог протекций. Но так случилось, что, отработав три года по распределению в ведомственном архиве, он затосковал от составления бесконечных описей пожелтевших папок. Да и коллектив, состоявший из двух седых старушек и одной старой девы, радовал, честно говоря, мало.
Об этом Роман уныло рассказал при случайной встрече в институте Андрею, закончившему тот же институт на два года раньше и работавшему теперь в райкоме комсомола одного из подмосковных городов.
Андрей пытливо оглядел Романа, неопределенно гмыкнул, а потом спросил:
— А в газете работать хочешь?
— Я? В газете? — Глаза Романа загорелись. — А смогу?
— Откуда я знаю? — удивился Андрей. — Раньше никогда не писал?
— В школе и в институте бессменный редактор.
— Ну вот видишь! — Андрей хлопнул Романа по плечу. — Во всяком случае, попробовать надо. Приезжай ко мне в райком, поговорим конкретно.
Когда Роман через несколько дней появился в его кабинете, Андрей, понимающе кивнув, начал сразу набирать номер телефона.
— Любимов? Андрей говорит. Почему со взносами отчет задерживаешь? Мало ли что неплательщики есть. Подтяни. Понял? А то на бюро вытащу. Слушай, ты говорил, в вашей многотиражке вакансия есть. Желательно человека помоложе, чтоб лучше контакт с комитетом был. Говорил? Да, есть. Вот сидит напротив. Бессонов Роман. Мы с ним в институте учились. На целине были. Неплохо себя показал. Парень надежный. Правда, журналист весьма условный. Как, рискнешь? Ну, тогда заказывай пропуск.
Андрей положил трубку и с сомнением покачал головой.
— Иди на станкостроительный завод. Знаешь, где? А на прежней работе тебя отпустят?
— С легкой душой. Им ведь тоже неприятно, что я мучаюсь. А кто такой Любимов?
— Секретарь комитета комсомола завода. Ну, иди знакомься.
Любимов оказался коренастым крепышом с большой коротко остриженной головой. Сквозь белоснежную сорочку проглядывала полосатая тельняшка, намекая на приверженность секретаря к морю. Действительно, крепко пожав руку Роману, он сразу спросил:
— На флоте не служил?
— Не приходилось. Только в летнем лагере стажировку проходил.
— Жаль, — разочаровался Любимов. — Моряки — это народ надежный. Ну ладно, пошли, представлю.
Они поднялись этажом выше и попали в редакцию. В маленькой, крепко прокуренной комнате в живописных позах расположилось несколько человек, о чем-то горячо спорящих.
В центре комнаты прямо на столе сидел мужчина в кожаном пальто, лихо заломленном берете и с трубкой в зубах.
— Редактор? — показал глазами Роман.
— Нет! — усмехнулся, поняв немой вопрос, Любимов. — Это наш фотокор. А редактор — вон!
Любимов подвел Романа к человеку, скромно сидевшему за столом в углу. Узкое и довольно унылое его лицо не оживилось при виде гостей.
— Николай Иванович! Привел к вам работника, — радостно сообщил Любимов, пожимая ему руку, и, понизив голос, конфиденциально добавил: — Рекомендация райкома комсомола.
Видно, последние слова подействовали. Редактор встал и с подчеркнутым почтением пожал руку Романа.
— Очень приятно.
Впрочем, глаза, смотревшие довольно холодно и настороженно, свидетельствовали об обратном.
— Вы кто будете по специальности? — спросил Николай Иванович.
— Историк.
Редактор хохотнул и сказал:
— Производства, конечно, не знаете?
— Абсолютно.
Редактор пожал плечами.
— У нас такой маленький штат — я, ответсекретарь и литературный работник...
— Литраб, — добавил жизнерадостно фотокор.
И с этого момента Роман зауважал моряков. Сбычившись, кинулся в атаку Любимов.
— Николай Иванович! Мало вам на парткоме поддали за то, что жизнь молодежи завода игнорируете?
Тот мгновенно смешался.
— Я же должен...
— А я вам говорю, что это наш парень! Будет писать о молодежи, о спорте, о самодеятельности. Что, мало?
— Полегче, полегче! — сказал, подходя к Любимову, жилистый невысокий старик с седой разлохмаченной гривой. — Мы разве против? Пусть попробует. А уж не получится — извините!
И, повернувшись уже к Роману, коротко спросил:
— Чего-нибудь писал раньше?
У Романа неожиданно вырвалось:
— Стихи.
— Печатался?
— Нет.
Все засмеялись, и обстановка разрядилась.
— Ну что же, раз стихи, то попробуем! — сказал редактор.
Потом Роман узнал, что редактор сам в юности баловался стихами и, видимо, то, что и Роман — поэт, определило его решение.
— Забирай его, Василий Федорович, и наставляй на путь истинный! — сказал редактор.
Роман смущенно всех поблагодарил и прошел в следующую, маленькую комнатушку ответсекретаря. Тот протянул несколько смятых листков из школьной тетради, заполненных крупным неряшливым почерком.
— На, почитай и сделай заметку.
— Что это?
— Рейды группы народного контроля по трудовой дисциплине. Идем, покажу твое рабочее место.
Он провел его в следующую комнату, где за машинкой сидела полная и удивительно симпатичная дама.
— Это наша Татьяна Ивановна, — отрекомендовал ее Василий Федорович. — А это Роман, наш новый сотрудник. Вот твой стол, садись и пиши.
Смущенный и скованный, стараясь не обращать внимания на сочувственные взгляды Татьяны Ивановны, Роман сел за стол и развернул листки.
Через несколько минут он знал, сколько человек опоздало на завод, кто явился выпивши, а кто прогулял. Получив от машинистки стопку бумаги, достал подаренную матерью ручку с золотым пером.
«Они позорят честь коллектива» — так называлась его первая заметка. Он долго мучился над каждой фразой, пытаясь излить овладевшее им негодование по поводу нарушителей. Слова рождались суровые и почему-то штампованные, хотя Роман и пытался их избегать. Начал он зарисовочно:
«Часы на заводских проходных уже показывали пять минут восьмого, когда в дверях показалась станочница цеха № 21 В. И. Забелина.
— Автобус опоздал, — пыталась она объяснить членам рейдовой бригады.
Но общественников провести трудно. Они не признали причину уважительной.
— Для тысячи человек автобус не опоздал, а для вас опоздал, — осуждающе сказал седоусый ветеран труда. — Вставать пораньше надо!»
По поводу любителей спиртного Роман позволил себе гонкую, как ему показалось, иронию:
«Будто хмельной ветер Бургундии ворвался в проходные. Это появились на горизонте рабочие транспортного цеха Н. Дагаев и П. Чертков. Держась друг за друга, они предъявили свои пропуска. Просьбу дыхнуть выполнить отказались, мотивируя ото тем, что вчера были на поминках...»
Закончил заметку Роман энергичной фразой:
«За таких краснеть приходится всем!» И подписался: «Р. Бессонов».
Являя пример репортерской расторопности, он заспешил в комнату секретаря. Тот едва глянул в его сторону и сердито буркнул:
— Ну чего ты мне суешь свои каракули? Отдай на машинку!
Вычитав текст после машинки, Роман вновь пришел к секретарю и нерешительно уселся, трепетно ожидая суда.
Но Василий Федорович снова прогнал его:
— Иди, иди. Не мешай. Потом прочту.
Так в неведении, заранее упав духом, Роман отправился к Любимову, который отвел его в общежитие. Он едва дождался утра, чтобы услышать приговор. Василий Федорович нахмурил лоб, вспоминая имя новичка.
— Э-э, Рома? Какая заметка? «Позорят честь коллектива»? А почему ты спрашиваешь? Чего-нибудь напутал? Нет? Пошла ли? Давно! Я ее на четвертую полосу заслал. Так что завтра читай!
И вот трепетный миг! Он держит в руках свежую заводскую многотиражку, и вот его фамилия — Р. Бессонов. Роман никак не мог сосредоточиться, чтобы прочитать ее. Строчки прыгали, будто живые. Зашел Василий Федорович, потрепал по плечу:
— Ну, с почином! Я почти не правил. Только Бургундию выбросил. Не поймут. Проще надо. Понимаешь? Проще.
Роман упивался собственной значимостью. Сейчас газета ушла в цеха. Люди у станков раскроют ее.
— О-о! Какой-то новый корреспондент. Остро пишет, молодец!
Потом он подумал и о негативной стороне. Ведь обязательно прочтут и те, кого он так страстно обличал. Захотят отомстить... Роман живо себе представил небритые физиономии Н. Дагаева и П. Черткова, поджидающих его в темном переулке.
— Этот щелкоперишка нас опозорил...
Но он не струсит, нет! Гордо вскинув голову, подойдет к ним и скажет:
— Что ж, бейте! Но это вам так не пройдет. Будет новый фельетон!
Дрогнувшие хулиганы отступят назад...
— Роман! Ты чего ногами сучишь? Чеши на стадион, может, что интересного узнаешь... — окликнул его Василий Федорович.
— Сейчас, — сказал Роман, потом рассеянно и долго причесывался в коридоре перед зеркалом, готовясь к всеобщему вниманию.
Вот он выйдет сейчас из редакции, и сразу вокруг вопросы:
— Кто это? Наверное, тот самый Р. Бессонов. Гляди, какой молодой. Талантливый, видать, парень. Далеко пойдет. А что? Горький ведь тоже в газете начинал...
Но на заводской площади было пустынно. Пробегавшие мимо озабоченные люди даже не глядели в его сторону. Вздохнув, Роман направился к стадиону.
Директор стадиона, жизнерадостный атлет без шеи, познакомившись с новым корреспондентом, подмигнул окружающим: «Дескать, сейчас начнется».
— Вот пришел узнать, какие новости, — проговорил серьезно Роман, раскрывая блокнот.
— Новости, говоришь? — переспросил директор, еще подмигнув. — В общем-то, ничего особенного. Слесарь фрезеровочного цеха Акулов вчера пробежал стометровку за девять секунд.
— Как фамилия? — переспросил Роман. — Через «А» или «О» пишется?
— Стой, стой! — испугался директор. — Ты и впрямь записываешь?
— Конечно?
— Мировой рекорд девять и восемь!
На него глядели восторженные глаза корреспондента.
— Значит, ваш Акулов мировой рекорд побил?
— Да ты что? Пошутил я! Понимаешь? По-шу-тил! А ты записываешь. Как ляпнешь в газете, весь завод смеяться будет.
— Так, значит, не было рекорда?
— Не было, не было! На, возьми протоколы и переписывай, раз шуток не понимаешь...
Постепенно он привык к тому, что в каждом номере появлялась его фамилия, и что никого это особенно не волновало. Только Василий Федорович как-то сказал:
— Слушай, Рома! Возьми себе псевдоним, что ли!
— Зачем? Я никого не боюсь.
— Речь не об этом. Две твоих заметки в номере. Неудобно, что два раза Р. Бессонов фигурировать будет.
Роман напрягся. Хотелось придумать что-нибудь красивое, оригинальное.
Но Василий Федорович буднично сказал:
— В таких случаях мы переставляем имя и фамилию.
— Это как?
— Ну, ты Роман Бессонов. Так? А будешь Б. Романов. Устраивает? А на будущее договаривайся насчет «живых» подписей. Берешь информацию, скажем, у директора стадиона — и сразу обусловь, что его фамилией подпишешь. Понял? Ну, действуй!
Роман «действовал». Правда, не столь энергично, как хотелось Василию Федоровичу. Слишком возился с каждой маленькой заметкой, не раз перечеркивая написанное. Предметом его восхищения был сам Демьянов, закатывавший длиннющие статьи о техническом прогрессе, диктуя их машинистке Татьяне Ивановне прямо из головы.
— Значит, так, — говорил Василий Федорович, прищурившись на что-то неведомое за окном. — Заголовок: «Новому станку — зеленую улицу». С абзаца: «Большой экономический эффект даст освоение нового станка, созданного в отделе главного конструктора...»
Роман вздыхал. Он ничего не понимал в технических премудростях. Впрочем, чего от него никто пока и не требовал. Комсомольские активисты, работники стадиона и Дома культуры — этот круг новых знакомых почти не расширялся. Но хотелось, конечно, большего — проблемных, серьезных очерков и статей, таких, чтобы всколыхнули весь завод, заставили заговорить о нем, Романе Бессонове...
В комнату вошел, потирая руки, редактор Николаи Иванович Самсонов. По-юношески стройный и даже грациозный, он не шел, а, казалось, порхал.
— Здорово, Роман! Что, не спится? Как дела на любовном фронте? Не окончательно еще запутался?
Отношения Романа с заводскими девушками были постоянным предметом шуточек всей редакции.
— На чьей подушке сегодня спал? — поддержал тему Василий Федорович, вошедший в комнату следом за редактором. Энергично сжимая в зубах мундштук с горящей сигаретой, он шутливо ударил Романа по плечу металлической линейкой-строкомером.
— Э, да он совсем спит! А ночью что делал?
Бессонов покраснел.
— Дома я спал. В общежитии...
— Рассказывай сказки.
— Немов свидетель.
— Он тоже холостяк, вроде тебя.
— Ладно, хватит парня разыгрывать! — прервал его Николай Иванович. — Пошли ко мне в кабинет, следующий номер спланируем.
Перекидываясь репликами, расселись в тесном кабинетике редактора.
— Включай радио, Николай! — сказал Василий Федорович. — Диспетчерский час послушаем, тогда и решим, в какие цеха идти.
Из репродуктора послышался голос диспетчера:
— Товарищи, поорганизованней. Первый цех, литейный.
— Эфрос у аппарата.
— Второй, кузнечный.
— Слушаю.
— Кто?
— Денисов.
— Третий... Двадцать пятый... Отделы... Конструкторский... Технолога. Редакция...
Николай Иванович схватился за трубку.
— Самсонов.
— Хорошо, — ответил диспетчер и обратился к директору: — Борис Алексеевич, все в сборе, можно начинать.
— Здравствуйте, товарищи! — раздался из репродуктора голос директора завода. — Слово начальнику производственного отдела. Прошу, Пал Адамович.
— Вчера простаивали два участка в сборочном номер двадцать шесть, — сиплой скороговоркой начал Павел Адамович.
— Стоп, стоп! — прервал его директор. — Что за причина?
— Фрезеровщики не дали валы для станков, — начал объяснять начальник двадцать шестого цеха.
— Фрезеровочный, что скажете?
— Литейка, как всегда, подвела.
— Литейщики! Молчите?
— А что говорить-то? Мы свой план суточный сделали.
— Как же так, Павел Адамович?
— Сделали, да не в той номенклатуре, которая нужна! Они гонят корпуса для тоннажа, а нам сейчас валы нужны позарез.
— Товарищи! Прошу принять меры. Сегодня ведь уже тринадцатое число. Если сборщики немедленно не приступят к работе, полетит месячный план, а значит, и план квартала... Сергей Михайлович, у вас есть что сказать? Так, одну минутку, товарищи. Слово секретарю парткома Разумову.
— Товарищи, — послышался в селекторе негромкий, приятный голос, — вчера состоялось объединенное заседание парткома и завкома. Принято решение присвоить звание цеха коммунистического труда коллективу автоматного цеха. Разрешите поздравить от нашего имени и пожелать...
— Вот так вот, — прервал его Борис Алексеевич, — учитесь, дорогие наши начальники мужчины. Новицкая Лидия Сергеевна всем вам носы утерла. Поглядите, как цех работает — строго по графику, ритмично, никого не подводя. А чистота у нее в цехе какая! Как в квартире. И порядок — ни одного пьяницы, ни одного прогульщика. Поздравляем вас, Лидия Сергеевна!
— Спасибо, Борис Алексеевич! — раздался звонкий женский голос. — Это заслуга всего коллектива. Сегодня у нас митинг в пересменку по поводу присвоения звания. Приходите.
— Буду непременно.
Самсонов выключил приемник и победно посмотрел на окружающих:
— Всем все ясно? Видите, как полезно слушать диспетчерский час. Знаем, где сейчас узко на заводе, а кто впереди. Василий, пойдешь к автоматчикам, возьмешь интервью у Новицкой. Вот баба! За три года из цеха игрушку сделала.
— А Романа, может, в литейку послать? — предложил ответственный секретарь.
— Нет, ты сам туда топай, — сказал Николай Иванович. — В литейке такие зубры сидят, враз нашему отроку мозги затуманят. Пусть уж пока культурой занимается. А я иду в партком, возьму последние решения. Не теряйте времени, товарищи...
Неожиданно поступательный порыв работников редакции затормозил Холодковский, бесцеремонно, без стука вошедший в кабинет редактора и безмолвно опустившийся на первый попавшийся стул. Холодковский был, бесспорно, фигурой примечательной. Никто не мог с уверенностью сказать, сколько ему лет — то ли пятьдесят, то ли семьдесят. Худой, с огромным носом, глубоко посаженными и всегда горящими глазами, с взъерошенными густыми волосами, которые контрастировали с десятком жалких волосков на подбородке, долженствующих, видимо, изображать бороду, Холодковский с великолепным пренебрежением относился к своему наряду. Постоянно засаленный галстук был завязан криво, обшлага пиджака и выглядывающей сорочки обтрепаны, шнурки на ботинках находились неизменно в развязанном состоянии. Холодковский ходил какими-то странными рывками, сильно наклонившись вперед, будто сопротивлялся порывам ураганного ветра. Говорил он раздельно и лаконично, красивым звучным басом, однако понять его было трудно, особенно новичку.
Холодковского любили на заводе. Он — изобретатель. Собственно, числился Холодковский расчетчиком конструкторского бюро. Но к своим прямым обязанностям относился очень неровно. Его просто не хватало на то, чтобы долго заниматься одним делом. Хотя все утверждали, что расчетчик он гениальный. Однажды, когда заводу был дан срочнейший заказ на новый станок, главный конструктор заявил, что по нормам, при полной загруженности всех работников КБ только этим заказом, понадобится как минимум три месяца. Тогда Борис Алексеевич вспомнил о Холодковском и пригласил его к себе. После беседы Холодковский забрал папку с заказом, ушел домой, а через трое суток с воспаленными от бессонницы глазами пришел к директору и положил на стол все расчеты.
Вдобавок ко всему Холодковский был полиглотом, знал пятнадцать языков. Из его карманов вечно торчали листочки — переводы текстов, которые присылались ему из Центрального патентного бюро.
Несомненные достоинства Холодковского уравновешивались не менее замечательными недостатками. Во-первых, он был чудовищно рассеян. Он мог запросто потерять какой-нибудь важный документ, запереть сотрудников, выходя из комнаты, сесть мимо стула. Во-вторых, его без конца осеняли идеи. Причем самые разные. Наряду с интересными и вполне здравыми абсолютно фантастические и невыполнимые. И, наконец, он был холостяк, что крайне нервировало женскую часть коллектива, тем более что ходили слухи, будто Холодковский чудовищно богат, поскольку обедать постоянно забывает, а ест только сушки, костюмов не покупает, в рестораны не ходит. Однако все попытки женить его оказались напрасными. Холодковский с дьявольской интуицией каждый раз начинал избегать тех дам, которые строили относительно него матримониальные планы. Рассказывали, что в далекой юности он был несчастливо влюблен и поклялся до гробовой доски не жениться. Но это было, вероятно, уже из области фантазии романтически настроенных женщин.
Сейчас он сидел, наклонившись вперед, перед столом редактора и трагически молчал.
— Что случилось, Пимен Нефедович?
— Пимен в обозе! — с надрывом в голосе заявил Холодковский.
— Почему «в обозе»? — поднял брови Николай Иванович.
— Смеются, не понимают, угнетают!
— Кто?
— Молодежь. Наша смена!
Самсонов заулыбался:
— Конечно, и будут смеяться, если ты чушь предлагаешь!
— Чушь?!
— А разве нет? Мне рассказывали, будто ты в отделе на собрании внес рационализаторское предложение: чтобы поднять производительность труда, сотрудникам работать дома. Было?
— Ну и что? От своих слов не отказываюсь. Зачем в самом деле нерационально время тратить?
— Какое время?
— На завод идти и обратно. А некоторые еще и в обеденный перерыв бегают. На это минимум час-полтора уходит. Сколько можно сделать!
— Кто же контролировать будет, что ты делаешь?
— А! Вот в этом и корень зла. А мы еще говорим о сознательной дисциплине труда!
— Позволь, позволь, — вмешался Василий Федорович. — Ну, допустим, все сознательные. А кульманы — что, с завода тащить? А техническую библиотеку? А связь с цехами? Нет, не продумал ты свою идею, Пимен, и стал объектом насмешек.
Холодковский упрямо тряхнул головой.
— Ну и пусть! Просто завод еще не дорос до моих идей. Вот с конвейером, например.
Василий Федорович насторожился:
— А что с конвейером?
— А помните, я писал заметку, где предлагал ликвидировать наши сборочные цехи, сделать один, но с конвейерной сборкой? Так ведь не напечатали.
— А ты помнишь, почему не напечатали? Было отрицательное заключение технического совета, — ответил Василий Федорович, нервно закуривая очередную сигарету.
— Неправильное было заключение, субъективное. На автомобильных заводах уже пятьдесят лет существуют конвейеры, а мы, станкостроители, строящие автоматические линии, работаем по-дедовски!
— Пимен, ты демагог! — замахал руками Демьянов. — Ты же отлично знаешь, в чем дело. Мы ежемесячно должны выпускать до пятидесяти типов станков! Причем все они разные и по весу, и по габаритам! Так уж исторически сложилось. Ликвидировали какой-нибудь завод или переводили на другую продукцию, а нам передавали его станки. Вот и получается разнокалиберность. Как можно в таких условиях конвейеризовать сборку?
Ромка с интересом слушал спорящих, хотя и не очень пока понимал существо дела.
— Правильно, — тяжело вздохнул Холодковский. — Я и говорю: «Пимен в обозе». А вместе с ним и технический прогресс на заводе.
Самсонов рассмеялся.
— Пимен, у тебя мания величия! Ты же в конструкторском бюро работаешь! Тебе ли не знать, что мы уже запустили в производство станок с базовым корпусом.
— Ну и что?
— А то, что постепенно выпуск станков разного предназначения унифицируется. База у всех будет одна, будем только отдельные узлы заменять. Да ты, кстати, являешься изобретателем одного из таких узлов, за что и стал обладателем авторского свидетельства. Или я ошибаюсь?
— Не ошибаетесь! Но это когда будет?
— Скажу точно, по расчетам техсовета, не позже чем через пять-десять лет.
Холодковский горестно покачал головой:
— Через десять лет...
Самсонов демонстративно поглядел на часы.
— Ну ладно, Пимен. Говорить можно много. Что-нибудь конкретное у тебя есть к редакции?
— А вот и есть! — с вызовом сказал Холодковский. — Заметку новую принес.
— О чем?
— Предлагаю поставить сборку на конвейер...
— Ты опять за свое? — Самсонов даже приподнялся.
— Не горячись, Николай Иванович.
— Ну?
— Есть ведь два пути конвейеризации. Первый — это унификация. А второй...
— Какой?
— Создать универсальный конвейер с различными приспособлениями. Понимаете?
— Не совсем...
— Ну вот, скажем, собирается один класс станков. Пока станки проходят по цепочке, мы на первом этапе уже делаем переналадку под другой класс. Улавливаете?
— И сколько же времени потребуется на переналадку? — саркастически спросил Демьянов.
— Думаю, минут пятнадцать...
— Шутишь?
— Нет, серьезно! Я вот тут кое-что прикинул.
Холодковский начал разворачивать чертежи. Демьянов быстро пробежал их, улавливая принцип схемы. Потом весело толкнул Холодковского по плечу.
— Слушай, а, пожалуй, интересно. Попробуем проработать. Сейчас нам некогда, номер надо делать. Вечером приходи, пригласим кой-кого и помозгуем. Лады, Пимен Эдисон?
— Эдисону было легко, — притворно-обиженно забормотал Холодковский, сворачивая в рулон чертежи.
— Ну уж, ладно уж! — снова толкнул его в плечо Демьянов. — До вечера!
* * *
Комитет комсомола, как и прочие заводские общественные организации, находился на первом этаже того же заводоуправления. Занимал он большую длинную комнату, где проходили заседания. Стены комнаты густо увешаны вымпелами и почетными грамотами. Здесь всегда людно.
...Аркадий Петров не врал. Столько неприкрытого ликования было в ярких голубых глазах Лады Крутовой, что Роману стало неудобно.
— Бессонов! — закричала Лада, едва он с блокнотиком в руках переступил порог комитетской комнаты. — Ты почему не был прошлый раз? Нам с тобой поручили молодежную радиогазету выпускать.
— Какую радиогазету? — удивился Роман.
— Ну, тебе лучше знать, ты газетчик. Только чтоб сатирическую.
— Ну, сатирическую можно, — послушно кивнул Роман. — А материал есть?
Он исподтишка окинул взглядом толкавшихся в комнатке комитетчиков — видит ли кто столь явную симпатию к нему Лады. Однако вроде бы никто не обращал на них внимания. Гена Любимов настойчиво, но нудно убеждал кого-то по телефону в необходимости срочно вывезти собранный комсомольцами металлолом. Аркадий Петров в углу рассказывал двум парням какую-то смешную историю. Юля, заведующая сектором учета, деловито раскладывала на столе бумаги.
Роман вздохнул с известным облегчением. Не то чтобы он чувствовал робость от столь неприкрытого проявления чувств, напротив, Лада тоже ему нравилась. Но он не хотел попадаться на острые, как успел убедиться, язычки комсомольцев.
Лада вполне оправдывала свое имя. Невысокая, ладненькая, с огромными голубыми глазами, она будто бы изнутри была заведена какой-то пружиной. Энергия и жизнерадостность просто переполняли ее через край. Ни на минуту она не могла остаться спокойной. Вот и сейчас Лада прямо-таки затормошила Романа.
— Конечно, материалов сколько хочешь! — говорила она, глядя прямо ему в глаза. — Мы же пять рейдов «прожектора» провели.
— Опять прогульщики да опоздавшие, — поморщился Роман.
— Не только. И бракоделы, и грязнули. А вот тебе еще тема: две девчонки из механического бросили занятия в вечерней школе. Это же безобразие! Одни танцульки на уме.
— Пожалуй, тут что-то есть! — оживился Роман.
— Товарищи! Прошу занять места! — сказал Любимов, закончивший наконец разговор по телефону.
— Согласно купленным билетам! — не удержался Аркадий.
Любимов покосился на него, видимо, ему тоже надоели пошлые остроты Петрова.
— Давайте поорганизованней. Вопрос сегодня важный, — сухо сказал он, обстоятельно и неторопливо раскладывая перед собой бумаги. Пожалуй, наиболее яркими чертами характера Геннадия Любимова (во всяком случае, с первого взгляда) были обстоятельность и надежность. Он терпеть не мог спешки и строго сдвигал брови, если кто-нибудь начинал тараторить. Сам говорил не повышая голоса и не спеша, четко ставя логические ударения и заметно окая. Но умел в нужную минуту, особенно если среди комитетчиков разгорался спор, гаркнуть столь зычным боцманским басом, что пробка в графине, стоявшем посредине длинного стола, начинала тоненько дребезжать.
Роман уже знал, что перед тем как прийти на завод Геннадий три года отходил на подводной лодке и теперь все человечество четко делил на тех, кто служил во флоте, и на тех, кто не служил, считая не служивших явно второй категорией.
— Так, товарищи! На повестке дня очень серьезный вопрос, отчет о работе секретаря комсомольской организации механоремонтного цеха Потаповой, — сказал секретарь. — Приглашайте!
Какой-то едва заметный шум возник за столом, пока Юлия приглашала членов бюро цеха. О чем говорили, Бессонов не уловил, но его удивила заметная враждебность на обычно столь добром лице Лады. Первой в комнату вошла высокая блондинка в супермодном платье. Ярко-синие наведенные тени и фиолетовая помада придавали лицу красавицы несколько зловещее выражение.
«Мата Хари!» — хмыкнул про себя Бессонов.
— Чего это ты расфуфырилась, Потапова? — довольно резко спросил обычно выдержанный Любимов.
— На отчет — как на праздник! — с бравадой ответила красавица и первой мелодично засмеялась столь заразительно, что не удержались от улыбок все присутствующие.
— Ну, Людмила, даешь! — пряча улыбку, покачал головой Любимов и, сухо кашлянув, продолжил: — Слушаем тебя, Потапова. Отчитывайся о проделанной работе.
— В нашем цеху двадцать три комсомольца, — начала деловито Потапова, — за год по различным причинам снялись с учета трое. Двух мы приняли в комсомол...
Неожиданно дверь открылась и в комнату вошел секретарь парткома Разумов, невысокий, полноватый для своих лет человек. Любимов даже вскочил от неожиданности.
— Сергей Михайлович?
— Сидите, сидите. Я не помешаю? Хочу тоже послушать, как дела у комсомольцев механоремонтного.
Он сел за стол рядом с Романом и кивнул головой:
— Продолжайте. Извините, что прервал.
Потапова толково, хотя моментами чувствовалось ее волнение, рассказывала о соревновании молодежных бригад, работе поста комсомольского прожектора, комплектации кружка политической учебы. Бессонов быстро записывал в блокнот, с удовлетворением отмечая, что отчет получается конкретным и полнокровным.
— Дадим, наверное, высказаться членам комиссии, которые проверяли работу, — сказал Любимов, когда Потапова закончила свой доклад, — а потом уж будем задавать вопросы. Нет возражений?
Было видно, что отчетом секретарь удовлетворен и что волнуется он не меньше Потаповой. Вероятно, сказывался нежданный визит Разумова.
— Юлия! Ты проверяла делопроизводство и прочее хозяйство. Какие у тебя есть замечания?
— В целом у меня неплохое впечатление. Собрания проводились регулярно, правда... — Юля замялась.
— Что, что? — встрепенулся Любимов.
— За летние месяцы протоколы как следует не оформлены. Так, на каких-то бумажках... Но Потапова обещала в ближайшие дни поправить.
— Уже все в порядке! — подала реплику Потапова, крутя в руках толстую клеенчатую тетрадь.
— Что ж, надо было ждать комиссии? — буркнул Любимов.
— Так ведь летом на пленэр тянет! — задиристо сказала Людмила и снова звонко рассмеялась.
— На какой «пленэр»? — обескураженно спросил Любимов.
— На природу, значит, — весело пояснила Потапова.
— Это, по-моему, любимое словечко нашего главного инженера? — негромко, но внятно произнес неожиданно Разумов, до этого сидевший совершенно безучастно. Он один не улыбнулся на шутку Потаповой.
— Ну и что? Почему бы и не позаимствовать у умного человека? — мгновенно парировала девушка, лицо которой вдруг стало холодным и замкнутым.
Разумов ничего не ответил, но так пронзительно взглянул на Потапову, что та покраснела.
— Один задолжник есть, верней, задолжница! — быстро сказала Юлия, чтобы прервать возникшую неловкую паузу.
— Почему? — с явным облегчением ухватился за Юлино сообщение Любимов, который, видать, тоже не знал, как реагировать на реплику Разумова.
— В декретном отпуске одна моя комсомолка, — вяло объяснила Людмила.
— Что ж, прийти не могла? — ехидно сказал Аркадий.
— В деревню уехала, к родителям.
— А муж разве не мог уплатить? — настаивал Петров.
— Нет у ней мужа!
— Как это нет? — удивился Аркадий.
— Не знаешь, как это бывает? — с насмешкой спросила Людмила, от чего Аркадий неожиданно сконфузился, а потом, разозлившись, воинственно сказал:
— Ну, а почему у тебя пять комсомольцев оказались вне сети комсомольского просвещения?
— Молодые матери! — фыркнула Потапова.
— Что, что? — опять переспросил Любимов.
— Дети у них маленькие. Вот после смены они и бегут как оглашенные в ясельки, своих забирать. Какие уж тут занятия.
— Пусть самостоятельно занимаются, — уже без особого нажима сказал Аркадий. — Есть такая форма...
— Слушаюсь, товарищ Петров! — с прежней задиристостью ответила Потапова. — Поправим это положение.
— Можно мне? — подняла руку, как в школе, молчавшая до этого Крутова. Видно было, как она напряглась, и от этого голос ее стал неожиданно тихим и даже вкрадчивым.
— Давай! — кивнул Любимов.
— Люда, как ты сама объясняешь, почему на общезаводском субботнике в пионерском лагере половина твоих комсомольцев ушла с обеда?
До этого дерзкая, Потапова вдруг смешалась и опустила голову.
— Что, действительно был такой факт? Людмила, почему молчишь? — вскинул голову Любимов.
— Был такой факт, — кивнула Потапова.
— Ну и как это понимать?
— Сама не знаю, — растерянно сказала девушка. — Я их уговаривала, а они повернулись и пошли.
— Кто «они»? Ребята? Девчата?
— Нет, девчата работали. А мальчишки все как один...
— Плохо, — сказал Любимов. — Выходит, авторитетом у них не пользуешься, раз не послушались.
— Раньше ведь слушались! — сказала Людмила.
— Значит, что-то произошло? — спросил вдруг Разумов. — Что именно? Вы разбирались?
— Разбиралась, — голос Людмилы стал прерывистым от волнения.
— Может, поделитесь с нами? — настаивал секретарь парткома.
Та пожала плечами.
— Чепуха, в общем-то. Просто один из парней в меня влюблен. Все привязывается. Я как-то в шутку его женихом назвала... А тут в лагерь приехал один человек. Мой знакомый, — Людмила совсем смешалась.
— Ну и что?
— Ребята увидели, что я с ним стою, смеюсь. Ну и обиделись. Вроде как я изменница... Ерунда ведь?
— Ну, как сказать, — задумчиво протянул Разумов. — Для тебя, видать, ерунда, а для этого паренька, наверное, всерьез.
— Что? — напряженно спросил Любимов.
— Нет, это я так, про себя, — сказал Разумов.
Когда Любимов перешел к обсуждению проекта решения, Разумов тихонько вышел. После заседания Петров сказал:
— Ребята, есть предложение.
— Какое?
— Пошли все на стадион. Сегодня литейщики со сборочным играют. Принципиальный футбольный матч. Заодно в городки перекинемся, а?
— Нет возражений! — весело резюмировал Любимов, крепко ударив обоими кулаками о стол. — Двинули, орлы!
* * *
Стадион находился рядом, напротив проходных завода, что составляло известное удобство — после смены народ валил сюда валом, даже если не было футбола. В небольшом здании, построенном в стиле псевдоампир, размещались раздевалки и тренерская. С одной стороны поля — лесенка деревянных скамеек, где могло уместиться две-три тысячи болельщиков. Дальше за футбольным полем — баскетбольная и волейбольная площадки, сектор для прыжков и гордость завода — городошная площадка. Дело в том, что сборная по городкам постоянно удерживала первенство области, а капитан команды Виктор Соловьев был даже чемпионом страны. Роман уже не раз писал о славных победах городошников в своей газете. Эти победы были отнюдь не случайны — городками увлекались сотни станкостроителей. Вот и сейчас, хотя на поле развернулась острая борьба и трибуна буквально ревела, со стороны городошной площадки раздавались гулкие удары бит.
Комитетчики с трудом разместились между болельщиками.
— Сивый, Сивый дает! — закричал рядом с Ромкой и Ладой юркий подросток.
— Кто это Сивый? — спросил Ромка.
— Эх ты! А еще спорт освещаешь! — засмеялась Лада. — Это же наш заведующий производством Пал Адамович. Вон он за литейщиков играет. Видишь, в желтой майке?
Ромка увидел неторопливо бегущего по центру поля здорового, если не сказать толстого, мужчину.
— Он же старый! Наверное, лет сорок ему?
— Тридцать пять, — авторитетно заявил подросток. — Зато удар пушечный. Штанги ломает. Он ведь лет десять назад за московский «Спартак» играл.
И снова завопил что есть мочи:
— Сивый, давай!
Будто услышав призыв, полный мужчина сменил бег трусцой на резвый аллюр, выбегая к штрафной площадке.
Напрасно пытался преградить ему дорогу худенький защитник. Получив мяч точно в ноги, Сивый немедленно пробил, и вратарю ничего не оставалось делать, как грустно извлекать мяч из сетки. Болельщики неистовствовали.
— Гляди, гляди! — Лада толкнула Ромку в бок. — И директор наш болеет!
Роман поглядел вниз и действительно увидел на первой скамеечке Угарова, а рядом с ним и Разумова. Оба бурно аплодировали.
— Надо же! — удивился Роман. — Я думал, он только за производство болеет, а он еще и за футбол...
— Плохо ты нашего Бориса Алексеевича знаешь. Он зимой в лыжных соревнованиях сам участвует и всех начальников цехов заставляет. Один было заартачился, так Угаров пригрозил его премии лишить.
— Ну, это самодурство! Премию-то за план дают!
— Ничего не самодурство. Угаров сказал: если рабочие спортом занимаются, значит, и дело лучше идет. Значит, начальник должен пример показывать. Вот так-то!
— Ой, — вдруг сказала девушка, взглянув на маленькие ручные часики. — Я на занятия в институт опаздываю...
— Идем, я провожу!
Когда уже прошли к выходу, Лада вдруг звонко крикнула:
— Петька, не сачкуй! Работай!
— Какой Петька? — слегка ревниво осведомился Роман.
— Брат мой Петька. В защите у сборщиков играет. Такой лодырь, того и гляди на травку ляжет и заснет.
Она показала на крепыша, которой действительно весьма индифферентно стоял в штрафной площадке, переговариваясь с вратарем.
— Ну, я ему дома покажу! — шутливо погрозила кулаком Лада.
Потоптавшись у дверей пятиэтажной красной школы, где по вечерам размещалось вечернее отделение института, Роман неожиданно решил вернуться в редакцию. Уж очень ему показался интересным утренний разговор Холодковского с Демьяновым.
Действительно, оба еще были в редакции. Включив настольную лампу, елозили карандашами по листу ватмана и горячо спорили. Увидев вошедшего Романа, замолчали и вопросительно уставились на него.
— Ты чего забыл? — не очень дружелюбно спросил Василий Федорович.
Роман совсем смешался. Однако Демьянов все понял без слов.
— Интересуешься? Молодец! Это тебе не информашки про кино писать. Только, наверное, не поймешь ни черта, ведь ты чертежи читать не умеешь...
— Слушай, идея, — сказал Василий Федорович, обращаясь к Холодковскому. — Давай-ка пройдем на место. И нам, и ему нагляднее все станет. Кстати, с ребятами посоветуемся.
И они втроем направились в сборочный цех. Роман, хотя и работал второй месяц, самостоятельно в цехи почти не ходил, стеснялся. Ему казалось неудобным отрывать людей от дела, да и, честно говоря, он побаивался грохочущих непонятных машин. Демьянов несколько раз обещал в качестве гида провести его по всей технологической цепочке, но все никак не мог выбрать времени.
Сейчас они шли не торопясь по широкой аллее. За деревьями высились почерневшие от времени и машинной гари громады остекленных корпусов.
— Здесь литейные цехи, — тоном экскурсовода говорил Демьянов. — Их всего четыре — крупного литья, мелкого, стального и точного.
Роман вежливо кивал, хотя не совсем понимал, зачем так много.
— Вот здесь у нас кузница, дальше штамповочный, это где твой дружок работает, — продолжал Демьянов. — Там вот четырехэтажный корпус — механообработка. А вот и сборочные. Их у нас тоже четыре, в зависимости от типоразмеров. Ты же слышал, у нас почти пятьдесят классов станков — от малюсеньких до громил, почти с дом.
— Пойдем в главный сборочный, — произнес Холодковский, до этого хранивший пренебрежительное молчание. Он не понимал, как такой взрослый молодой человек с высшим образованием ничего не смыслит в производстве.
— Если уж ставить конвейер, то только там, — согласился Демьянов.
Они вошли в огромное здание, где вполне могли бы разместиться два футбольных поля. Вверху по рельсам двигались кабины кранов. Люди, сгрудившиеся то там то сям у станков, казались карликами.
Холодковский подошел к окошечку, где было написано: «Табельная».
— Во вторую смену чья бригада работает? — спросил он.
— Крутова, — ответила явно скучавшая девушка и обрадованно добавила: — Идемте, я вас к нему провожу.
Проходя мимо Романа, она даже не взглянула на него, по явно зарделась, что не осталось без внимания со стороны Демьянова, насмешливо ткнувшего его локтем в бок.
«Ну вот, завтра на весь день в редакции разговоров хватит», — беззлобно усмехнулся про себя Роман и переспросил Демьянова:
— Еще один Крутов?
— Да, их три брата и сестра. Ну, сестру ты, положим, хорошо знаешь. А это старший — Андрей. Голова золотая, а руки...
— Крутов! Андрей! Ты где? — услышали они впереди задорный голос табельщицы. — Тебя «Пимен в обозе» ищет.
Откуда-то из-под станины выбрался человек и, привычно ухватив ветошь, начал вытирать руки. Роман пристально посмотрел на него. Скуластый и одновременно узколицый, Андрей не походил на круглолицую Ладу. Разве что ярко-голубые глаза были столь же доброжелательны, в глубине их таились такие же веселые чертики.
— Молодежь языкастая пошла! — сердито пробормотал приближающийся Холодковский. — Конечно, будешь тут в обозе...
Пока Андрей здоровался с Демьяновым и знакомился с Романом, Холодковский как вкопанный стоял перед Андреем, уставившись на его испачканные в масле руки.
— Что, тяжело?
— А то! — усмехнулся Андрей. — Весь день на корточках провозишься, к вечеру не разогнешься. У сборщиков радикулит вроде медали за выслугу лет.
— Сколько человек в вашей бригаде? — спросил Холодковский, не столько обернувшись к нему, сколько к представителям прессы.
— Не знаешь, что ли? Семнадцать. Как и в других.
— И за сколько времени вы станок собираете?
— Смотря какой, — не понимая настырного любопытства Холодковского, ответил Крутов.
— Ну, в среднем?
— За неделю, пожалуй. Да что ты привязался с элементарными вопросами? — начал сердиться Андрей. — Мне, между прочим, работать надо.
— Постой, ишь, торопыга, — заметил Холодковский. — Идея у меня тут возникла.
— Идея? А ну, давай! — воскликнул Крутов.
— Загорелся, — рассмеялся Демьянов и сказал Роману, что Крутов с Холодковским съели не один пуд изобретательской соли.
— А за смену ваша бригада может станок собрать? Или, скажем, часа за три, а? — продолжал задавать наивные вопросы изобретатель.
— Пимен, обалдел? — кратко спросил Андрей. — К чему ты клонишь, никак не пойму. Теоретически, по затраченному времени, может быть, и можно. Но мы ведь друг другу мешать будем. Станок один, а нас семнадцать. Дошло?
— Вот теперь излагаю идею, — спокойно сказал Холодковский, с прищуром оглядев цеховой пролет. — На конвейер пора сборку ставить. Чтобы каждый сборщик делал только свою операцию и станочек шел дальше, к следующему.
— «Шел дальше», — передразнил Андрей. — Некоторые паши станочки по десятку тонн весят. Как ты их пустишь — по воздуху?
— Мне это представляется в виде рельсы огромной длины, закрепленной наверху. По ней скользят приспособления. Ну, что-то типа тельферов, в которых зажаты станины станков.
Андрей с сомнением покачал головой.
— Что, не согласен? — спросил его Демьянов.
— Вы, наверное, помните нашу с ним затею с цепным конвейером? Мы хотели пустить его из литейного в механообрабатывающий. Ну, и что получилось? Звенья начали лететь. Металл не выдержал такую нагрузку. Так что твои тельферы будут без конца ломаться. Нет, надо ходить по земле, а не летать по воздуху.
— Ну и что ты предлагаешь?
— Может, поворотные круги попробовать?
— Постой. Ты как-то уже предлагал...
— Да. Я подавал предложение монтировать станок не на полу, а на таком столе, который бы вращался, поднимался...
— А БРИЗ, помнится, отказал...
— Да, говорят, чересчур велики расходы, а для роста производительности это почти ничего не дает. Они бы покорячились, как мы, смену-другую...
— А если мы сделаем не один, а, допустим, шестнадцать — двадцать таких столов с гидравликой и универсальными зажимами и укрепим их на подвижной платформе, которая будет двигаться толчками, скажем, через полчаса. Ну, время технологи скажут... Давай-ка на бумаге прикинем.
Они сели за пустовавший столик технолога. Журналисты стали рядом.
Через пять минут первый эскизный набросок был готов.
— Пропадает в тебе художник, Андрей, — заметил Демьянов.
Роман подвинулся поближе. Действительно, эскиз был сделан рукой мастера, скупыми, но выразительными штрихами. Он изображал панораму цеха. У каждого из пятнадцати станков копошились по две-три фигурки.
— А на чем станину предлагаешь крепить? Поворотный стол? Идея, в общем-то, не новая, — заметил Василий Федорович.
— Новизна будет заключаться в универсальном зажиме, который с помощью гидравлики будет поворачивать станину и даже, если нужно, опрокидывать, — запальчиво начал объяснять Холодковский, уже с ходу понявший замысел Крутова.
— А сколько предполагаете оставить операций на сборке? — продолжал допытываться Демьянов. — Ведь сейчас их около пятидесяти?
— Можно укрупнить по циклам, — ответил Крутов. — Оставить, скажем, двадцать. И не одного сборщика ставить, как Пимен предлагает, а по два-три. Поскольку узлы есть тяжелые. Одному устанавливать трудно.
— А эта платформа ваша как будет двигаться? — спросил, входя во вкус, Бессонов.
— На подшипниках, вкруговую, — быстро ответил Крутов.
— С помощью электромоторов, — добавил Холодковский.
— Ну что ж, товарищи, по-моему, это предложение надо поместить в газете, — сказал Демьянов. — Пимен Нефедович, не прикидывали, во сколько это обойдется?
— Миллион, — быстро, не задумываясь, ответил Холодковский.
Роман даже присвистнул, удивляясь легкости, с какой Холодковский распорядился столь значительной суммой, и имитируя Паниковского, протянул руку и пропел:
— Дай миллион, дай миллион!
— Есть еще одна проблема, — произнес раздумчиво Демьянов.
— Какая?
— Королей.
— Кого-кого? — удивился Роман.
Василий Федорович, прищурившись, кивнул на Крутова.
— Вот он лучше скажет.
Андрей замялся:
— Да шутка это.
— Хороша шутка, — саркастически заметил Демьянов и пояснил Роману: — Это так себя сборщики называют.
— Почему?
— Потому что эти люди — все высшей квалификации. Ну, не короли, но профессора своего дела, — с задором ответил Крутов.
— И зарплата, кстати, королевская, — ехидно заметил Демьянов. — Скажи честно, сколько ты, Крутов, получаешь?
— Четыреста-пятьсот...
— Выходит, больше директора? — удивился Бессонов.
— Так ведь эти деньги, как бы это выразиться, нерадостные.
— Почему? Разве могут быть деньги нерадостные?
— Еще как могут. А все дело в организации. У нас ведь как на сборке? Первые полмесяца мы стоим? Стоим. А среднесдельные за простой отдай. А потом вкалывать начинаем по двадцать четыре часа, без выходных. Сверхурочные опять-таки. За выход в воскресенье двойная оплата. Вот и получается, что деньги есть, а работа такая не радует.
— Это тебя не радует, — возразил Демьянов, попыхивая сигаретой, — а кой-кого из королей очень даже устраивает, я ведь с членами твоей бригады не раз беседовал...
— В семье не без урода, — вздохнул Крутов. — Есть, конечно, и у нас рвачи. Такие уйдут, если конвейер внедрим. По абсолютное большинство, я уверен, останется. Ну, извините, товарищи! Мне за работу пора приниматься. А то ведь у нас бригада по одному наряду работает, не простят...
Роман не торопясь шел по темным улицам поселка и думал, что утреннее предчувствие хорошего его не обмануло. Встреча с Ладой, а главное, поход в сборочный цех. Он чувствовал, что начинает приобщаться к этому могучему организму, имя которому — завод.
* * *
— Чего ты сегодня какой-то? — воззрился на Романа Николай Иванович на следующее утро.
— Какой?
— Улыбаешься все.
— Соскучился я, братцы, без вас за ночь, — откровенно сказал Роман.
— Серьезно? — заулыбался Самсонов.
— Серьезно.
— Это хорошо. Потому что если честно, сомневались мы с Федоровичем.
— Почему?
— Залетная птица. Знай только себе критиковать, а тут вкалывать надо. Федорович до тебя одного паренька из цеха присматривал. Правда, с грамоте иной он не очень в ладах, зато от станка. А тут вдруг ты... Рады, что ошиблись... Но, между прочим, раз испытательный срок ты прошел, то надо и о норме теперь подумать.
— О какой норме? — удивился Роман.
— Мы тебе раньше не говорили, ждали, пока привыкнешь. А так на каждого у нас норма. Делаем мы две четырехполоски в неделю. Так?
— Ясно, — кивнул Роман.
— Это — четыре тысячи строк. Разделить на трех человек в редакции — почти по полторы тысячи строк получается. Дели еще на пять рабочих дней — триста строк ежедневно.
— Это значит, — прикинул Роман, — если машинописная страница считается за шестьдесят строк, то по пять страниц каждый день?
— Точно! — согласился Самсонов.
Роман с сомнением покачал головой.
— Что, трудно? Привыкай, брат. Газетный труд — это в первую очередь поденщина, а не то что — «трое суток скакать».
— Ну, пишу я, в общем-то, быстро. Правда, как Василий Федорович, — Роман кивнул на ответсекретаря, — я не умею. Он так прямо из головы диктует Татьяне Ивановне. Мне обязательно видеть надо, что я пишу. Но проблема, где материала столько взять?
Самсонов рассмеялся:
— Это у тебя от неопытности сомнения. От незнания. Материала вокруг тебя предостаточно. Только надо уметь видеть и собирать. Чтоб всегда в блокноте — заметка была. Но это все придет. За тобой вот культурная, спортивная жизнь. Это, считай, вся четвертая полоса. Ну, и, кроме того, мы, наверное, у Демьянова заберем, а тебе отдадим вопросы социалистического соревнования. Он у нас инженер, ему глубже надо техническими проблемами заниматься, тем более что реконструкция затевается. А тебе, между прочим, с завкомом профсоюза контакты надо налаживать и с житейской точки зрения.
— Это как? — не понял Роман.
— Очень просто. Не век же тебе в общежитии куковать. Женишься, жилплощадь понадобится, а тут в завкоме народ тебя будет знать, посодействует.
Роман густо покраснел.
— Когда это будет...
— Думаю, что не за горами, — засмеялся Демьянов. — Кстати, хочу еще один совет дать. Ты видишь, я почти все время в редакции, так сказать, по роду службы. Хожу только в типографию верстать. А материалов сдаю не меньше вашего. В чем секрет, как думаешь?
— Так у вас все время народ...
— Вот-вот. У меня широкий круг авторов-рабкоров и из цехов и из отделов. Каждый хоть раз в неделю заметочку да принесет. Пусть коряво, но зато конкретно. А обработать — дело несложное. И ты своих авторов должен иметь.
— Василий Федорович прав, конечно, — заметил Николай Иванович, — но слепо его манеру не перенимай.
— То есть? — оскорбился Демьянов.
— Ты парень молодой, нечего сиднем в редакции сидеть. Твое дело — чаще в цехах бывать, на производстве.
— Так я пошел? — поднялся Роман.
— Правильно, — одобрил Самсонов. — И помни — норма!
Первая тема ждала его уже в коридоре в лице Женьки Немова.
— Ну, как дела? — спросил друг.
— Нормально, — односложно, чтоб не расхвастаться, ответил Роман.
— Тогда пошли к нам в лабораторию.
— Зачем?
— Думаешь, для трепотни? — фыркнул Женька. — Трепаться мы и дома можем. Говорю, дело ость.
Стены лаборатории были увешаны диаграммами, долженствующими свидетельствовать об успехах внедрения научной организации труда на заводе. Однако они больше говорили о том, что с успехами в этом смысле пока негусто. В прошлом году насчитывалось три участка, где была внедрена научная организация труда, на этот год намечалось семь.
Немов подвел Романа к своему столу, заваленному бумагами:
— Видишь?
— Что это?
— Анкеты, которые распространили среди подростков.
— Подростков? — поднял брови Бессонов.
— Да, мы так называем возрастную категорию от 16 до 18 лет. С помощью социологических исследовании мы хотим установить интересы этой группы молодежи, запросы, трудовую и общественную активность. Ведь эти ребята — завтрашний день завода.
— «Завтрашний день» — хорошо сказал! — кивнул головой Роман. — Прямо-таки готовый заголовок для статьи.
— Ты находишь? — радостно блеснул очками Немов.
— Ну и как вы анкетирование проводили? У тебя же в лаборатории всего несколько человек.
— С помощью комсомольцев. Кстати, в комитете комсомола за работу с подростками твоя Лада отвечает.
Роман пропустил мимо ушей ту толику яда, которую подпустил Евгений в свое «твоя».
— Она, кстати, сейчас придет.
— Кто? — внешне безразлично спросил Роман.
— Да Лада твоя!
Слово «твоя» опять было сказано с нажимом. Роман поднял голову, собираясь дать отпор, но дверь распахнулась, и в комнату буквально ворвалась широко улыбающаяся Лада.
— Привет, мальчики! — крикнула она с порога.
Роман нахмурился, решив, что все это подстроено.
— Ты чего волком смотришь, Романчик? — спросила Лада невинно.
— Ты на рабочем месте своем бываешь? — с ехидцей сказал Роман. — Кажется, ведь конструктором числишься?
— Фи, как зло, — сморщилась она. — Впрочем, ты и вправду в больное место попал. Именно числюсь. Не успеешь за кульман сесть, кричат: «Лада, к телефону», «Лада, немедленно в комитет». Я уж как-то нашему начальнику КБ говорю: «Вы не отпускайте меня, дескать, занята важным заказом».
— А он что?
— Попробовал на свою голову. Любимов так расшумелся, грозил вызвать на заседание комитета за недопонимание задач по воспитанию молодежи. Так теперь в КБ мне вообще никаких ответственных задании не поручают.
— Не горюй! — сказал Немов. — С нового года мне в лабораторию обещают единицу инженера по соцсоревнованию дать, я тебя возьму. Так зачем я вас пригласил?
— Действительно, зачем? — не удержался от ехидства Роман.
— Мы обработали заполненные анкеты и получили довольно любопытные данные, с которыми мне не терпится вас познакомить.
— Нуте-с, нуте-с, — сказал Роман, потирая руки.
Не обращая внимания на выпады друга, Евгений продолжал:
— Радует высокий образовательный ценз наших подопечных. Абсолютное большинство или уже имеет среднее образование, или учится в вечерней школе. Около двадцати процентов учится в техникумах и даже в институтах.
— Действительно, хорошо! — согласилась Лада.
— Это, по-моему, и без анкет можно было узнать. В отделе кадров, — пробормотал Роман.
— Ты неправ, — возразил Евгений. — В отделе кадров нет таких полных сведений. Ну ладно, продолжим. Большинство ответили, что любят читать и имеют дома библиотечки от 10 книг и более. Читать предпочитают фантастику и приключения.
Роман опять не удержался и фыркнул.
— Ты что, не согласен? — спросил Немов.
— Удивляюсь я на вас, социологов! Вы со многими своими вопросами лезете в открытую дверь!
— Откуда ты взял? — Евгений обиженно начал протирать очки.
— Ты меня спроси, я тебе и без анкет скажу, что подростки читают. Конечно, детективы в первую очередь.
— Ну, это твое субъективное мнение. А опрос дает объективную оценку. Понятно?
— Ладно, валяй дальше.
— Технику любят все. Однако никто почти не участвует в рационализации и изобретательстве.
— Это тоже объяснимо, — сказала Лада. — Ведь они только начинают осваивать производство. Так. Еще есть?
— Да, причем последние ответы в анкете неутешительны. На вопрос «Удовлетворены ли вы своей работой?» около шестидесяти процентов ответили отрицательно и основной причиной назвали плохие условия труда. Вот так-то!
— Ну и какой ты делаешь вывод? — спросил Роман.
— Вывод очень серьезный: реконструкция производства — это не только экономическая, но и социальная задача. Ведь большинство из анкетируемых — юноши, которые скоро уйдут в армию. А раз их не удовлетворяют условия труда, они на завод не вернутся. Вот об этом нужно сказать во весь голос, на весь завод, и это сделаешь ты!
Немов навел свой перст указующий на Романа. Тот было согласился, но вовремя вспомнил совет Демьянова.
— Нет, Женечка!
— Тебя не заинтересовала такая проблема? — разочарованно протянул Немов.
— Заинтересовала, Женечка, и даже очень. Но статью должен написать ты сам.
— Что ты, что ты! — замахал руками Немов. — Я же не умею.
— А ты пиши без всяких художеств. Вот как говоришь. И все получится. Ну, а стиль твой я поправлю...
— Попробую, — с сомнением сказал Евгений.
* * *
Ужин троих друзей не отличался разнообразием блюд, равно и сервировкой. На кухонном столе, покрытом клеенкой, полкило молочной колбасы, нарезанной в магазине, по бутылке кефира на брата и по городской булочке.
— Ну, показывай свой опус! — сказал Роман, вытряхнув в рот последние капли кефира прямо из бутылки (зачем пачкать чашки, их мыть потом надо).
— Интересно, из чего ее делают? — пробормотал вместо ответа копуша Женька, близоруко осматривая и обнюхивая кусок колбасы.
— Думаю, что все-таки из мяса! — саркастически заметил Аркадий, также приканчивая свой кефир.
— Да? — с сомнением сказал Немов. — Первый раз слышу, чтобы мясо было белого цвета...
— Значит, молока добавляют, — сказал Рома. — Колбаса же так и называется — «молочная». Где твоя писанина, давай посмотрю, пока ты с колбасой чикаешься...
Довод относительно молока убедил Евгения, и он послушно достал из портфеля исписанные листки. Роман разложил их тут же, на кухонном столе, и обнажил авторучку. Немов, глянув на нее, слегка поежился:
— Что, править будешь?
— Пройдусь слегка, — ответил Роман, немедленно вычеркнув первый абзац.
— Ой, — только и сказал Евгений. — Я же два часа это сочинял.
— Лихо, — одобрил Аркадий.
— Лишнее, — пояснил Роман, — ты бы еще с первобытного общества начал... Имей в виду на будущее, что начинать всегда лучше с середины.
— Слушай, — спросил Аркадий, — как у тебя это получается?
— Что это? — переспросил Роман.
— Ну, писать, — пояснил Аркадий. — Я, веришь, когда доклад надо сочинить, сижу, сижу...
— Я не понимаю термина — уметь или не уметь писать, — рассердился Роман. — По-моему, если есть мысли в голове, так они обязательно на бумагу лягут. А если нет, так извините...
— Ну, спасибо, — только и смог сказать Аркадий, а Немов оглушительно захохотал:
— Ой, не могу! Здорово ты его приколол.
Но смеялся он недолго, потому что Роман вдруг сказал:
— Ну, старик, ты даешь! Это ж надо умудриться такой вывод сделать: молодые рабочие не подают рационализаторских предложений из-за консервативности мышления! Всегда молодежь была, есть и будет наиболее революционной частью общества.
— Ну, во-первых, я не о всей молодежи говорю, — заспорил Евгений, — а только о контингенте с 16 до 18, а во-вторых, статья должна быть полемичной! Иначе она пройдет незамеченной.
— Какая уж тут полемичность! Просто ты прешь, презирая всякие факты.
— Берусь доказать логическим путем.
— Ну-ка?
— Нынешнее поколение молодежи, вступающее в жизнь, более инфантильно, чем предыдущие. Согласен? Причем это вполне объяснимо. Жизнь более благополучная, и на их долю не выпадает практически никаких трудностей.
— Пожалуй, ты прав. Но при чем здесь консерватизм?
— Ага, вот я тебя и поймал! Помнишь книгу Корнея Чуковского «От двух до пяти»?
— Конечно!
— Помнишь, он писал о том, что абсолютно все дети очень консервативны и что это понятно, так как они осваивают мир.
— Это уже софистика! — не согласился Роман. — Передергиваешь. По-твоему, получается, что у подростков уровень мышления стал, как у пятилетиях детей? Тоже мне Спиноза! Ты забываешь о главном: любые научные открытия совершаются молодыми людьми в возрасте до двадцати пяти лет. Так что не спорь. Эту фразу я вычеркиваю...
— Если ты такой умный, — сказал еще не остывший от обиды Аркадий, — чего же ты в многотиражку пошел?
— А куда же еще? — удивился Роман.
— Ну, в центральную газету куда-нибудь. В «Комсомолку», например.
— Ты думаешь, это так просто? — рассмеялся Роман. — Пришел, всем поулыбался, тебя и взяли? Нет! Газета — это тебе не лаборатория. Туда по звонкам не берут. В ней каждый день конкретную продукцию выдавать надо. Так что, если сам ничего не значишь, никакая протекция не поможет. А потом, если уж честно, даже если бы была возможность попасть в центральную газету, я все равно не пошел бы. Начинать надо любому журналисту с многотиражки.
— Почему? Проще постигать азы? — спросил внимательно слушавший Немов.
— Не только. Главное, на мой взгляд, для газетчика, а уж для писателя тем более, конкретное знание жизни. Работая в многотиражке, ты являешься членом большого трудового коллектива, такого вот завода, как наш, или строительного треста, или большого совхоза.
Роман поднялся, заходил по комнате. Видно, что и его разговор задел за живое. В поношенных спортивных брюках, ставших ему короткими, в красной футболке, с взъерошенными волосами, он сейчас мало походил на журналиста. По друзья слушали его без улыбки, понимая, что говорит он искренне.
— Может быть, лет через пять я и попытаюсь перейти в центральную газету, по не раньше. Пока как следует не узнаю жизнь. Конечно, было бы еще лучше... — Роман замялся.
— Что лучше? — переспросил Аркадий.
— Было бы еще лучше слесарем или сборщиком года два поработать.
— Ну и что тебе мешает? — иронически улыбнулся Аркадий.
— Полное техническое невежество и руки-крюки, — развел руками Роман. — У меня же родители учителя. Интеллигенция. Сами ни гвоздя забить, ни электричество провести не в состоянии. Так что я могу только наблюдать производственную жизнь, а вот испытать ее на собственном хребте, увы, не дано...
— Значит, пять лет срок себе определил? — задумчиво сказал Аркадий, глядя в окно на серый ненастный вечер.
— Думаю, что не меньше.
— Ну, не знаю, — покачал головой Петров. — Чего уж хорошего на нашем заводе? Гарь нюхать! Ты-то на заводе всего второй месяц, а я в цехе технологом полтора года вкалываю, сыт по горло... Я бы перешел, не задумываясь, на какое-нибудь другое место.
— Какое, например?
— В какую-нибудь научную контору. Чтоб защититься.
— От чего защититься? — усмехнулся Роман.
— Эх ты, тундра! Диссертацию.
— И какие научные проблемы тебя волнуют? — спросил Немов.
— Какая разница! — отмахнулся Аркадий. — Я интересовался. Мне сказали, что главное — тему найти. Чтоб она диссертабельная была.
— И зачем тебе это, если никакие научные проблемы не тревожат твой молодой ум? — засмеялся Роман.
— И ты еще спрашиваешь? — Аркадий воззрился на Бессонова, будто тот, по крайней мере, инопланетянин. — Во-первых, зарплата приличная, во-вторых, отпуск два месяца, а в-третьих, никакой конкретной ответственности. Читай себе лекции и денежки считай. Научные работники поэтому у нас самые долгожители. А журналисты, между прочим, на первом месте среди инфарктников. Так что подумай, товарищ Бессонов, правильный ли сделал выбор...
— Правильный, — процедил Роман. — Во всяком случае, карьеристом не буду...
— А я что, карьерист? — взорвался Аркадий. — Но думать о деловой карьере надо. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.
— Так ты не о деловой карьере думаешь, а о теплом местечке в жизни.
— Ну и что тут плохого? Все об этом мечтают. Только, может, откровенно не говорят.
— Знаешь, не меряй всех по себе, — брезгливо заметил молчавший до этого Немов.
— Белоручки вы и чистоплюи! — махнул рукой Аркадий. — И вообще я пошел спать.
— Во фрукт! — хмыкнул Евгений, когда Петров демонстративно хлопнул дверью. — Как это его комсоргом в цехе избрали? Неужели ребята не раскусили?
— Я думаю, что он больше на себя напускает, — возразил Роман. — Просто бравада. Парень он, по-моему, неплохой. Искренний. Действительно, если разобраться, далеко не каждый у нас говорит то, что думает...
— По мы ведь с тобой не такие? — вопросительно поглядел Роману в глаза Евгений.
— Не такие! — усмехнулся Роман. — Мы еще поборемся...
* * *
Лада и Роман становились все более неразлучными. Благодаря настойчивой целеустремленности Лады они часто ездили в театр, благо Москва близко. За каких-то два месяца они посмотрели столько спектаклей, сколько Роман не видел за годы учебы в институте. Далеко не все ему нравилось, он ворчал, но послушно ходил.
В будние дни Роман встречал Ладу возле школы, где проходили занятия вечернего отделения института. Она заканчивала шестой курс, в декабре — последняя сессия, а там — защита диплома... Роману нравились эти вечерние бдения. Пока шли занятия в институте, он обычно сидел в редакции, за уютной настольной лампой, и писал. В эти часы думалось как-то хорошо и просторно. Писал он и для своей газеты, и для молодежного сатирического радиожурнала, редактором которого его назначили. Лада была главным поставщиком материала, а он сочинял скотчи и юморески.
Вот и сегодня, беззвучно шевеля губами, Роман быстро чиркал пером по бумаге: «В редакцию молодежной радиогазеты поступают сигналы о том, что многие комсомольские активисты перегружены огромным количеством поручений».
Он вспомнил рассказ Лады о бесконечных вызовах ее из КБ. «Вот про это мы напишем, — усмехнулся про себя. — Только, чтобы не обиделась, из нее сделаем парня. И назовем его, скажем, Геной, как Любимова».
Роман вдруг вспомнил о времени. Быстро глянул на часы — опаздывает. Схватив шапку в охапку, опрометью кинулся к проходным. Лада терпеливо ждала его во дворе школы.
— Извини, сочинял, забыл про время, — смущенно сказал он.
— Эх ты, мой писатель, — сказала ласково Лада и взяла его под руку.
Роман подхватил ее портфель, и они тихонечко пошли по едва освещенным улочкам города. Мягкий, тут же начинавший таять снег беззвучно падал сверху.
Нежно поцеловались под фонарем, потом чинно двинулись дальше. Дом Крутовых находился на самой окраине города, славившейся своими хулиганами. Но Роман уже знал, что в этих краях Лада, а также сопровождающие ее лица — особы неприкосновенные. Вот и сейчас от забора отделились две фигуры, и Роман невольно напряг мускулы, однако мальчишеский басок произнес разочарованно:
— Это Крутова со своим женихом...
Романа покоробило от столь четкого определения его функции, а Лада хихикнула:
— Побаиваются.
— Кого?
— Братьев моих, конечно! Они в свое время самые заводилы тут были. Танцплощадку открыли, назвали «Прозрачный ручей». Такой порядок навели.
— А сейчас?
— Сейчас порядка нет! Андрей и Петька женились. Володьке одному не справиться. Однако помнят о ребятах, и крепко.
Они остановились у калитки одноэтажного щитового домика.
— И вы все здесь живете? — спросил Роман.
— Нет, Андрей получил квартиру. А остальные здесь.
— Хороши у тебя братья. Чувствуется, дружные и веселые.
— Да, — просто ответила Лада. — Я с ними тоже, как мальчишка, росла. Куда они, туда и я. Бывало, нашкодят — и бежать. А я отстаю. Подхватят меня за руки так, что только ноги болтаются по воздуху, и удирают. Хоть и тяжело, наверное, было, но ни разу одну не оставили. Дома отругают, а я пореву и опять за ними.
— И крепко озорничали? — спросил Роман.
— Как все пацаны, наверное. Андрей, если провинится, сразу видать. А Петька вроде тихий, а выдумщик, Андрею не угнаться! Помню, мать его первый раз в школу отводила. Надела на него белые гольфики, белые туфельки и сама пошла одеваться. А Петьке в школу неохота, тем более что Андрей — во вторую смену. Он, недолго думая, взял черную ваксу и свои ботиночки с гольфиками, а заодно и белую рубашку надраил. Мать выходит и сына не узнает — негритенок какой-то.
Они посмеялись. Потом Лада продолжала:
— Мать, конечно, его здорово отшлепала. И веришь, с тех пор у Петьки прямо-таки лютая нелюбовь к школе появилась. Чуть что, с уроков сбежит, на электричку и айда путешествовать. Однажды откуда-то из-под Воронежа привезли. Через силу восемь классов осилил. Это он уже после армии за ум взялся — техникум кончил, потом в институт поступил.
— А Андрей? — спросил Роман.
— Андрей так с восемью классами и остался. Отец у нас в то время объекты по всей стране строил, мы его почти не видели. А Андрей за старшего в семье. Решил идти работать на завод. Дескать, хочу быть самостоятельным. Женился в восемнадцать лет, дети. Какая уж учеба! Хотя, скажу прямо, Андрей в нашей семье самый талантливый. Ты бы поглядел, как он по дереву режет. Это же произведения искусства. Если бы он по этой части пошел учиться, настоящим художником стал...
— А ты почему на вечернем? Тоже не хотела поначалу учиться?
— Ну, у меня особая история. Я два курса на дневном проучилась, вдруг мать серьезно заболела, слегла. Четверо мужиков (в это время отец уже демобилизовался) бесхозных, накормить их надо, обстирать... Я взяла академический отпуск, а потом, когда мать на поправку пошла, стала на заводе работать. Все-таки ближе к дому. Ну, и на вечерний перевелась...
— Так тяжелее же?
— А что делать? Своих в беде не бросишь.
— Значит, у вас вся династия на заводе работает? — сказал Роман.
— Династия? — недоверчиво повторила Лада. — Уж больно слово штампованное. Не вздумай про нас написать.
Она шутливо погрозила ему пальцем.
— А в общем-то на заводе семь Крутовых работает, — добавила Лада, — если с невестками считать. Валя-старшая — контролер ОТК, Валя-младшая — технолог. И Володька после десятилетки успел год сборщиком в бригаде Андрея проработать...
Вершиной газетного искусства Василий Федорович считал статьи на моральные темы. Он сам иногда, по собственному выражению, «встряхивал стариной» и писал большие статьи, бичующие мещанство, стяжательство, вещизм. Подписывался он, как и тридцать лет назад, — «В. Зоркий».
Неожиданно и Роман дебютировал в качестве «моралиста», хотя Василий Федорович и думать об этом не хотел. Произошло это случайно. Роман как-то задержался в штамповочном цехе на комсомольском собрании. Они выходили из красного уголка вместе с Аркадием Петровым, когда к ним подошла, точнее, подплыла грузная женщина в синем халате. Окинув Романа ловким взглядом, она сказала, поджав губы:
— Сумлеваюсь я что-то. Но Кланька сказала, что вы будто бы из газеты.
— Да.
— Такой молоденький! Ну надо же.
Женщина неожиданно начала всхлипывать, аккуратно вытирая глаза уголком синего платочка, Аркадий поморщился, не без сочувствия взглянул на Романа и сказал:
— Я пошел. Мне еще в комитет зайти надо.
Женщина поглядела ему вслед осуждающе:
— Вот видите. Никто не хочет разбираться. Чуть что, и в сторону! А почему?! Потому что у ей зять какую-то важную шишку в городе возит. Боятся!
Она снова взревнула, уже почти в полный голос.
— Успокойтесь, пожалуйста! — сказал растерянно Роман.
Женщина замотала наклоненной головой.
— И никто помочь не хочет. Вот смена давно кончилась, все домой, а я все тяну, не иду. Потому как — придешь, сразу скандал. С кухни мой стол выбросила. В туалете, когда я там, свет гаснет. Фулиганит по-всякому. Давеча ни за что ни про что меня ленивкой по ноге огрела. Синячище во всю ногу.
Женщина попыталась приподнять юбку, но Роман в ужасе закричал:
— Не надо. Верю я, верю! Давайте расскажите все по порядку...
Они прошли в сквер перед проходными, сели на лавочку, и женщина поведала душераздирающую историю квартирной склоки. Хамы... Их Роман люто ненавидел с детства. Сам видел, сколько претерпела его тихая мать от соседей, пока им не дали отдельную квартиру.
Он живо представил, как эта пожилая женщина, труженица, робко заходит в свою квартиру и сразу слышит угрожающие выкрики. Забившись в угол в своей комнате, она с трудом глотает холодный ужин, кропя его тихими, но обильными слезами.
Статья называлась «Изверги».
— Не очень сильно, а? — спросил Василий Федорович.
— Это еще слабо! — возбужденно ответил Роман. — Вы знаете, как они издеваются!
— Но ты же только с ее слов судишь!
— Я и в квартире был, пытался с ними разговаривать.
— Ну и что?
— Только отмахиваются. Ведь в чем их подлость заключается — они скандалят, когда никого нет. А при свидетелях сразу паиньками становятся.
— Странно, — протянул Василий Федорович. — Я ведь соседа этой женщины знаю. Вроде такой тихий... Впрочем, наверное, жена верховодит?
— Точно! Такая ведьма! — подтвердил Роман.
Статья вызвала большой резонанс в коллективе. Все гневно осуждали скандальных соседей. Вечером в редакцию заглянула героиня статьи. Деловито окинула комнату взглядом и, убедившись, что никого нет, села подле стола.
— Ну как? Думаете, подействует? — радостно сказал Роман.
— Спасибо, милок.
— Я думаю, они прочувствуют.
— Навряд.
Женщина оглянулась, покопалась в объемной сумке и выложила на стол плоский сверток.
— Что это?
Женщина хихикнула.
— Коньячок. Выпьешь за мое здоровье.
— Да вы что! Я не пью. И вообще не надо этого!
Роман мучительно покраснел.
— Заберите!
Женщина неожиданно легко при своей полноте вскочила и поплыла из комнаты. Роман еще раз крикнул:
— Заберите, или выкину!
— Обидишь! — слегка застряв в дверях, ответила женщина и исчезла.
Непередаваемо гадливое чувство охватило Романа. Боже, какой стыд. Ему дают взятку. За что? Ведь он только защитил обиженную. Неужели обязательно надо было дарить этот коньяк?
Наутро он рассказал Василию Федоровичу о случившемся. Тот слушал молча, запустив пальцы в седую гриву и не глядя на Романа.
— Да, неловко получилось, — сказал он наконец. — К журналисту ничего не должно приставать. Самое страшное, если твое перо служит нечистому делу.
Он поднял голову и взглянул на Романа.
— Очень ты доверчивый, парень. Трудно тебе будет. Мне ведь вчера из завкома звонили по поводу твоей статьи.
— А разве что не так? — встрепенулся юноша.
— Надо было тебе с ними потолковать, прежде чем статью помещать. Понимаешь, твоя «обиженная» не в первый раз с соседями не сходится. На прежней квартире ее «травили», завком пошел навстречу, помог с обменом, и теперь тут «изверги».
— Может, совпадение? — неуверенно предположил Роман.
— Навряд. В завкоме по-другому считают. Просто бьет она на отдельную квартиру.
— Не может быть! — ахнул Роман.
Василий Федорович покачал головой.
— Теперь дадут, куда деваться. Ты ей здорово помог. Поэтому она тебе коньяк и всучила.
Поглядев на Ромкино огорченное лицо, грустно улыбнулся:
— Эх ты, простая душа! Будь покритичнее к людям, умей ложь от правды отличать. Но боже тебя упаси впасть в безверие. Это самая опасная болезнь для журналиста. Лучше тогда сразу из газеты уходить...
Приближался Новый год. Весь наличный состав собрался в кабинете редактора, чтобы спланировать предновогодний номер.
— Надо людям создать праздничное настроение! — значительно сказал Николай Иванович. — Какие есть предложения?
— Хорошо бы добрый очерк о какой-нибудь рабочей династии, — сказал Василий Федорович, эффектно пустив колечко дыма.
— А конкретно? — спросил редактор, слегка поморщившись, поскольку он был единственным в редакции, кто не курил.
— Хотя бы Крутовых взять, — елейным голосом сказал Демьянов. — Роман, я думаю, мог бы...
— Не надо, — твердо сказал Роман.
— А что, идея! — обрадовался Самсонов.
— Братцы, кончайте! — взмолился Роман. — Будет налицо злоупотребление служебным положением...
Хохотали все долго. Потому что весь наличный состав положительно относился к Ладе и горячо одобрял «наметившийся прогресс в отношениях», как любил выражаться Николай Иванович.
— Возьму Князевых, — повернулся Роман к Демьянову. — Девять детей. Мать передовая станочница, отец слесарь по ремонту. Сами же рассказывали...
— Семья интересная, — поддержал Самсонов. — Недавно им четырехкомнатную квартиру дали. А что? Так и дать — репортажи с предновогоднего новоселья. Строк двести и плюс три-четыре фото. Записываю. Что еще?
— Роман у нас стихоплет, пусть даст несколько теплых четверостиший, посвященных передовикам, — предложил Василий Федорович.
Роман сосредоточенно почесал в затылке.
— Что, опять не согласен? — покосился на него редактор.
— Так ведь без вдохновения... — промямлил Роман.
— У газетчика всегда должно быть вдохновение, — отчеканил Самсонов. — Понял?
— Понял, — вздохнул Роман.
— То-то же! Что еще?
— Информашки на первую о победителях сделаю сам, — сказал Василий Федорович. — А для четвертой требуется «оживляж».
— Будет праздничная афишка, — сказал Роман. — Новогодний бал молодежи, елки, лыжные соревнования, хоккей.
— Мало, — возразил Самсонов.
— Может, шпек? — спросил Демьянов.
— Что, что? — не понял Роман.
— Ну, перепечатка. Скажем, возьмем какую-нибудь юмореску из «Крокодила». Пусть народ посмеется.
— Может, мне попробовать? — предложил Роман.
— Что именно?
— Ну, что-нибудь вроде рождественской сказки.
— А о чем?
— Есть одна идейка...
— Ну что ж, попробуй, — одобрил Самсонов.
Из репродуктора раздавалось знакомое покашливание диспетчера. «Первый, второй, третий» — началась привычная перекличка. Не прерывая обсуждения номера, все прислушивались к тому, что говорится на диспетчерском часе. Он проходил довольно мирно, поскольку завод уже рапортовал о досрочном выполнении годового плана.
Однако без конфликта не обошлось. «Возмутителем спокойствия» оказался начальник литейного цеха.
— Борис Алексеевич, тут есть один вопросик. Может, он прямого отношения к плану не имеет...
— Ну, давай. Что ты там мнешься?
— Главный энергетик приказал выключить тепловую завесу при входе в цех. А у меня там сразу формовочный участок начинается. Люди мерзнут, болеть начали...
— А ты еще говоришь, что ото не имеет отношения к плану? Да самое прямое. У меня на столе сводка из медсанчасти — кривая простудных заболеваний пошла вверх. Это сотни потерянных человеко-дней! — загремел Угаров. — Главный энергетик, вы нас слышите?
— Слушаю, Борис Алексеевич.
— Чем вы объясняете такое положение? Опять какой-нибудь ремонт?
— Нет, просто я приказал...
— Приказал? Почему?
— В порядке воспитания. Они без конца ворота оставляют открытыми. Получается, что отапливаем улицу. А вы знаете, было предписание министра об экономии.
— В каком предписании было записано, что нужно экономить на здоровье людей? — взорвался Угаров. — Вы поступили как безумный бюрократ! Да, да, и не спорьте. Имейте в виду — если еще хоть раз повторится подобное, я вас сниму с работы. Завком, думаю, поддержит. Ну, а литейщикам тоже нужно соображать...
— Так, Борис Алексеевич, это все электрокарщики виноваты. Вывозят заготовки, а двери закрывать забывают...
— Разберитесь. Топить улицы — непозволительная роскошь.
— Круто директор с главным энергетиком объясняется, — покачал головой Роман. — На весь завод так выстегать...
— Я думаю, он правильно сделал, — не согласился Самсонов. — Это воспитательный урок для всех. Действительно, только и слышишь — план да план. А ведь план-то люди делают. И о них в первую голову надо думать.
Роман отправился за свой стол писать материалы в новогодний номер. Писал он своеобразно: встав коленками на стул и навалясь животом на стол. «Так лучше думается!» — объяснял он своим коллегам.
Ему помешал вошедший в это время в комнату Немов. Покосился глазом, как ворон, на исписанные листы. Напрасно Роман попытался прикрыть их рукой. Евгений, научившийся легко разбирать заковыристый почерк Романа, с удовлетворением сказал:
— Ага. Значит, на столе у тебя уже Новый год, а как в жизни ты его отмечать собираешься?
Роман неопределенно передернул плечами и сел на стул нормально.
— Вообще мы с Ладой на новогодний бал собирались...
Евгений фыркнул:
— Ты когда-нибудь на нашем балу бывал?
— Н-нет. А что?
— Это те же тривиальные танцульки, что бывают каждую среду под духовой оркестр, лишь пьяных побольше. Там только нашему оперотряду место.
— Ну, наверное, в общежитии?
— Да, брат, убогая же у тебя фантазия. Конечно! Поставим с тобой на стол веник...
— Почему веник?
— Вместо елки. И запьем горькую.
Нарисованная перспектива не радовала.
— Ну, а ты что предлагаешь? — рассердился Роман.
— Ты «Карнавальную ночь» помнишь?
— Ну?
— Почему бы нам что-нибудь подобное не изобразить? Создадим инициативную группу из лаборатории НОТ и редакции, соберем молодых специалистов. Не всех, конечно, человек двадцать-тридцать. Поставим прямо в зале елку, вокруг столики...
— В каком зале? — заинтересовался Роман.
— В нашем Доме культуры, конечно! А на сцене капустник разыграем.
— Какой капустник?
— Который ты нам напишешь.
— Я?! — хотел возмутиться Роман, по почувствовал, что идея ему нравится. — Ну, допустим, напишу. А про что?
— Хотя бы про наш многострадальный НОТ. Очень смешная тема.
— Пока не вижу ничего смешного. А кто нам разрешит в Доме культуры пьянку организовывать?
— Не пьянку, а культурное мероприятие, — загорячился Немов.
В комнату вошел Василий Федорович.
— Поздравления твои в принципе пойдут! — сказал он Роману, молча протягивая руку Немову.
— Почему «в принципе»? — недоуменно поднял правую бровь Роман.
— Тяжеловесны несколько. Вот, к примеру, коллективу автоматного цеха.
— А что, хорошо, по-моему! — заспорил Роман. — Жень, послушай:
— Ну, прямо Гомер! — смешливо сказал Евгений. — Почти гекзаметр!
— Идите вы... — рассердился Бессонов. — Сами тогда пишите.
— Ладно, ладно! — примирительно сказал Василий Федорович. — Я же сказал, пойдут. Чего горячишься? О спортивных соревнованиях написал?
— Написал. Сейчас дам на машинку...
— Ну и отлично. Тогда дуй в ДК за афишей.
— О, и я с тобой! — обрадовался Немов. — Насчет новогоднего праздника поговорим.
...Директор Дома культуры Петр Сергеевич Ромов был мужчиной вальяжным, с артистически поставленной красивой головой и виртуозными пальцами аккордеониста.
— Вы не по адресу, товарищи, — ответил он сухо на патетическую речь Немова.
— Как не по адресу? А куда же нам?
— В дурдом! — сказал Петр Сергеевич и закатился в долгом смехе, откинув назад красивую голову.
— Издеваетесь? — кратко спросил Бессонов.
— Ну, вы сами посудите, это же бред сумасшедшего! — убежденно сказал Ромов, аккуратно вытирая белоснежным платочком уголки глаз.
— А «Карнавальная ночь» тоже бред? — запальчиво заметил Евгений.
— «Карнавальная ночь» — это кино. А в кино все возможно. У меня же помимо всего прочего план. Понятно?
— Не совсем.
— Я и тридцать первого и первого пускаю детские фильмы. Каждый сеанс худо-бедно дает сто пятьдесят рублей. А если мы с вами эту музыку затеем, кто платить будет? Так что идите со своими идеями куда-нибудь в другое место. Вот если бы завком дал команду, ну, тут, как говорится, хозяин-барин! А вы, собственно, какую организацию представляете?
— Совет молодых специалистов, — гордо заявил Немов.
— Впервые слышу! — вполне искренне сказал Петр Сергеевич.
— А если комитет комсомола вам прикажет?
— Плюнуть и растереть! — ляпнул Ромов.
— Так Любимову можно и передать? — прищурился Роман.
Ромов разозлился:
— Вы меня не шантажируйте! Я тоже грамотный. Но если завком не прикажет, пальцем не пошевелю!
...Любимов сидел с рассеянным видом, углубленный в какие-то бумаги. Однако, увидев друзей, просиял.
— Вот, секретарь, — сказал Немов, — есть установка — «весело встретить Новый год».
— Ну и встречайте, разве я вам мешаю? — пожал плечами Геннадий.
— Ты не мешаешь, а Ромов сказал — «плюнуть и растереть». Это на тебя-то! — начал несколько сбивчиво Евгений.
— Не понял, — насторожился Любимов.
— Ну, мы, значит, решили своей лабораторией совместно с редакцией, ну, может, еще кого-нибудь из ребят пригласим, встретить Новый год, как в «Карнавальной ночи», в клубе. Чтоб елка в зале, столики, капустник. А этот бюрократ несчастный уперся: «У меня финплан горит!»
— Та-ак, — протянул Любимов я потом неожиданно выпалил: — Эгоисты!
— Кто, мы? — изумился Немов.
— Индивидуалисты! — продолжал ругаться Любимов. — Значит, только лаборатория с редакцией. Нашлись еще мне шерочка с машерочкой. А комитет где? А комсорги цехов?
— Так мы пожалуйста, с радостью, — пролепетал Роман.
— Ничего себе радость, пока сам не напросился, — с напускным гневом сказал Любимов. — Значит, делаем так: с Ромовым связываться не будем, финплан — дело серьезное. А проведем этот вечер в нашем пионерском лагере. Там у нас одно здание капитальное, отапливается. В школьные каникулы в нем дети будут отдыхать. Значит, елка будет. За вами капустник. Идет?
Роман энергично почесал в затылке.
— Петрушка получается.
— Почему? Ты же собирался так и так делать капустник?
— Я хотел про НОТ. А теперь про что?
Любимов хмыкнул.
— Ну и делай на здоровье про НОТ. Тем более хорошо. Пусть комсомольский актив начинает изучение вопроса.
— С юмора? — засомневался Немов.
— Ну, а что тут плохого? — заулыбался Любимов. — Насколько бы нам легче жилось, если бы у того же Ромова было чувство юмора. Кстати, пресса, ты бы занялся им.
— В смысле воспитания чувства юмора? — отозвался Роман.
— Нет, я серьезно. Плохо у нас работает Дом культуры. Кино да танцы. А в художественной самодеятельности всего сто человек, в то время как комсомольцев на заводе две тысячи. Почему молодежь не идет? Надо разобраться. Организовал бы рейдик, а?
* * *
Встречу Нового года наметили на 29 декабря, потому что завком на следующий день решил вывезти детей в пионерский лагерь.
— Ничего страшного! — успокоил друзей Любимов. — В конце концов имеем полное право праздновать раньше, ведь завод досрочно выполнил годовой план.
Отправились в лагерь на заводском автобусе. В уютном холле двухэтажного корпуса уже стояла нарядная елка. Здесь гостей встречали члены инициативной группы, хлопотавшие с утра, и заставляли всех надевать маски. Из холла чинно проследовали в просторный зал столовой, где также стояла высокая елка, окруженная столиками с салатами и шампанским. Каждый занимал отведенное ему место. Рассаживались со смехом и шутками. Любимов в уморительной маске зайчика начальственным басом спросил:
— Ну, и какая программа? Где обещанный капустник?
— Ты здесь не секретарь, а серенький зайчик, — одернул его Петров. — Так что не командуй. И вообще для начала надо выпить шампанского. Проводить старый год. Он был неплохим. Как, распорядитель? — обратился Аркадий к Немову.
— Шампанского? Просто обязательно! Давай, секретарь, тост.
— Во-первых, я вам здесь не секретарь, а зайчик, сами сказали, — обиженно пробурчал Геннадий, — а во-вторых, я тостов не знаю.
Роман в маске ежика, едва прикрывавшей нос, заметил:
— Ну что ты, Гена! Тост делается очень просто, по раз и навсегда заведенному рецепту: берется какой-нибудь более или менее забытый анекдот и к нему добавляется мораль.
— Ну, если так просто, сам и давай! — не уступал Любимов.
— Пожалуйста! — легко согласился Роман, чувствовавший себя сегодня в ударе. — Товарищи! Прошу открыть бутылки и всем налить шампанского!
Захлопали пробки, поднялся шум и гомон. Наконец все успокоились.
— Итак, тост, — громко сказал Роман. — Я расскажу старинную притчу. В одном горном селении родился мальчик. Крепкий, здоровый, но вот беда — молчун. Год ему исполнился, затем — два, а он все молчит. Обратились к врачу. Тот осмотрел мальчика и говорит: «Паренек здоровый, все у него в норме, так что ждите — заговорит». Однако шли годы, а мальчик все молчал. Когда ему исполнилось восемнадцать, отец взял его с собой на лесоповал. Начали они пилить могучий кедр. Пилили, пилили, наконец дерево покачнулось. И тут вдруг парень как закричит: «Отец, на тебя дерево падает!» Отец отскочил и к сыну бросился: «Милый, что же ты раньше молчал?» На что сын невозмутимо ответил: «А раньше все было в порядке!»
Все захохотали.
— Ну и какая мораль? — ехидно осведомился Любимов.
— Товарищи! — сказал Роман. — Я предлагаю поднять тост за то, чтобы в нашей комсомольской организации всегда все было в полном порядке!
— Молодец, вывернулся, — рассмеялся Петров.
— Ну а где же все-таки капустник? — настаивал Любимов.
— Сейчас будет! — сказал Роман, вставая из-за столика. — Лада, за мной!
Верхний! свет погас, зато ярко осветилась эстрада в конце зала. Из-за занавеса вынырнул Немов в белой простыне, изображающей тогу.
— Смотрите и слушайте! — выкрикнул он фальцетом. — Трагедия в трех действиях. «С чего начинается НОТ». Смотрите и слушайте!
Занавес раздвинулся. На сцене стояли три девушки из немовской лаборатории, также в простынях и с венками из еловых веток на головах. Под аккомпанемент пианино они слаженно запели на мотив песенки из «Гусарской баллады»:
Здесь девушки сделали многозначительную паузу и минорно закончили:
Действие развернулось в кабинете начальника цеха, в котором без труда узнавался Аркадий Петров. Он разговаривал по телефону:
— Але. Кто? Главный инженер? Здравствуйте, Георгий Петрович. Как дела? Плохо. Людей не хватает. Что? Повышать производительность? НОТ внедрять? Да, да, понял. Незамедлительно!
Не успел он положить трубку, как раздался стук в дверь.
— Ну, кто там еще? — раздраженно спросил «начальник».
Из-за двери послышались голоса:
— Бригада НОТ. Можно?
— Вот черт принес! — в сторону заметил Аркадий и тут же громко пригласил: — Заходите, заходите! Всегда вам рады.
Вошли Немов и его сотрудники с рулонами бумаги в руках. Евгений был сух и официален.
— Решили взять над вами шефство.
— Это в каком смысле? — осторожно осведомился «начальник» цеха.
— Поможем вам внедрить научную организацию труда. Вот это, — Немов кивнул на листы ватмана, которые тем временем разворачивали его сотрудники, — научные планы внедрения. Прошу изучить.
— Что вы, что вы! — замахал на него руками Петров. — Я вам верю. Сами изложите. Так сказать, конспективно.
— Хорошо, — согласился Немов. — Внедрение НОТ должно состоять из нескольких этапов. Этап первый — психологическая подготовка коллектива и особенно руководства цеха к осознанной необходимости внедрения НОТ. Сейчас и приступим. Я вам прочту лекцию о пользе...
— Вот этого не надо! — твердо сказал «начальник». — Я полностью и категорически «за».
— За? — иронически переспросил Немов.
— За! — радостно сказал Аркадий и, чуть замявшись, добавил: — Хоть со следующего квартала, например.
— А почему не сейчас?
— А сейчас, ребятки, некогда. У меня времени нету, надо детали из смежников выколачивать. Так что ступайте себе подобру-поздорову и месяца через два, а лучше через полгода и приступим. Засучим, так сказать, рукава...
— Так разрешите хоть с планом до конца вас познакомить, — взмолился Немов.
— Валяй, но только покороче.
— Этап второй, — зачастил Евгений, — строгое распределение функциональных обязанностей...
— Как это? — не понял «начальник» цеха.
— Очень просто, чтобы каждый занимался своим делом.
— Что же получается: у меня в цехе есть люди, которые занимаются не своим делом? Интересно, а кто именно?
— Ну хотя бы вы!
— Я?! — уязвленно вскричал Петров. — Я двадцать лет начальником работаю, а тут какой-то молокосос вздумал меня учить!
— Не молокосос, а наука! — спокойно парировал Немов. — Вы помните, мы делали фотографию вашего рабочего дня? Так вот, научно установлено, что семьдесят процентов времени вы работаете за своих подчиненных!
— Да что ты! — потрясенно сказал «начальник». — А ведь и верно. Лодыри, прямо скажу. Никто моих слез не видит. Все сам и сам. Спасибо тебе, дорогой, хоть ты это понял!
— Не лодыри они вовсе, просто вы им не доверяете.
— Так потому и не доверяю, что завалят все. Потому и кручусь один. Вот и сейчас бежать надо... Все этапы?
— Нет, еще есть. Привести цех в порядок в соответствии с нормами промышленной эстетики. Станочки в фисташковый цвет покрасить, а стены — в салатовый. Это будет способствовать...
— Вы с какой луны свалились, молодой человек? Фисташковый? Ой, рассмешил, не могу. Будем красить той краской, какая есть на складе. Хоть серо-буро-малиновой. Так, дальше.
— Дальше идет механизация.
— Об этом пусть у главного инженера голова болит. У меня без того забот хватает. Все?
— Все, — растерянно ответил Немов. — Мы так хотели помочь...
— Помочь, говорите? — прищурился «начальник» цеха. — Слушай, есть идея. Только не сердитесь, а?
Он подошел к нотовцам, пощупал их мускулы.
— А что, ребята вы здоровые. Так поможете?
— Поможем! — радостно хором выкрикнули «нотовцы».
— Тут пришла разнарядка на прополку свеклы. Поезжайте вместо моих, а? А мы вам скажем большое рабочее спасибо за действенную помощь...
Пока зрители дружно хлопали, артисты уже пробрались за свои столики.
— Ну как? — спросил Немов у Любимова.
— Ничего, смешно. Только, по-моему, так в жизни не бывает.
— Ну да, не бывает! Это Ромка еще смягчил. Нас в цехах похлеще встречают...
— В общем, активу, думаю, полезно было посмотреть, — сказал секретарь. — Тем более что берем над вами шефство.
— Что, партком дал согласие?
— Не просто дал. Разумов с восторгом отнесся. Так что теперь держись, не будет у твоей лаборатории времени капустники сочинять...
— Невозможный парод вы, мужики! — вступила в разговор дородная супруга Любимова в кокетливой маске лисички.
— А что такое?
— Даже в новогодний вечер о работе говорите...
— Извините, мы случайно, — сконфузился Немов.
— Знаю я ваше «случайно». Пошли, Ген, танцевать. Лада вон уже танцует.
Из холла, действительно, неслись ритмичные звуки музыки.
— Нет, лучше споем! — заупрямился Любимов.
— Что, ботинки жмут? — засмеялся Роман.
— Понимаешь, болезнь у нее какая-то, — пожаловался Любимов. — Вечно тесные туфли мне покупает. Аркадий, где твой аккордеон? Давай, что ли, стоматологическую...
Коллективное веселье постепенно шло на убыль, поскольку парочки предпочитали уединение. То в одном полутемном уголке, то в другом слышался тихий смешок.
— Вот здесь, кажется, никого нет! — с удовлетворением сказал Роман, вводя девушку в пустой холл, где белым экраном сверкал телевизор.
— Ой, уже поздно, — сказала Лада. — Все программы закончились.
— Зато у нас вечер в разгаре.
— Думаю, что и мы будем скоро закругляться, — озабоченно заметила Лада. — Ведь с утра надо все убрать, подготовить к приезду ребят...
— Иди сюда на диванчик, — позвал ее Роман. — Вечно ты о чем-то не о том думаешь.
— О чем не о том?
— Ну, иди сюда.
Он привлек девушку к себе и жадно поцеловал. Она послушно подставляла губы. Потом неожиданно напряглась, отпрянула.
— Убери руки.
— Ну что ты, Ладушка. — Дыхание Романа стало прерывистым, будто после долгого бега.
— Убери, говорю, — девушка сердито отбросила его руку.
— Что здесь такого? А раньше или позже это случается, какое имеет значение?
— Имеет. Вот поженимся, тогда... — упрямо сказала Лада.
— Мы поженимся? — переспросил Роман.
— А что, разве нет? — повернулась к нему Лада.
— Да я как-то не задумывался... — промямлил он.
Лада совсем отодвинулась в угол дивана.
— Не задумывался? — переспросила она холодно.
— Дело в том, что я уже...
— Что ты запнулся? Договаривай.
— Не хотел говорить, да все равно не скроешь. Я ведь был уже женатым.
— Ты был женат? — изумленно воскликнула Лада. — А почему разошелся?
— В общем-то, неприятная история. Не хочется рассказывать. Была у нас такая, знаешь, малость богемная компания. Ну и как-то с одной девчонкой мы друг другу глянулись и с размаху решили пожениться. Ни я ее толком не знал, ни она меня... А потом, как говорится, наступило горькое похмелье. Она меня корила, что я нищий, денег не зарабатываю. Покрикивать начала, хамить. А я крика совершенно не перевариваю. Так уж с детства воспитан. Ну, и когда она однажды особенно разоралась, просто хлопнул дверью и ушел...
— Значит, ты считаешь, что она виновата? — задумчиво спросила Лада.
— Не знаю. В общем-то, в таких вещах никогда один не бывает виноват. Виноваты оба... Вот и получилась психологическая несовместимость. Уж очень мы разные оказались. Понимаешь?
— Вот ты какой, оказывается, — все так же задумчиво произнесла Лада.
— Какой такой?
— На вид простой, весь как на ладони. А получается, вроде с двойным дном.
— С чего ты взяла? — поразился Роман.
— Вот женат был, а мне ничего не сказал...
— Так больно мало приятного в этой истории.
— Значит, ты скрытный, — продолжала анализировать Лада. — И крика, говоришь, не переносишь?
— Не переношу, — ответил Роман, уже начиная злиться.
— А если я на тебя буду кричать?
— Ты не такая, чтобы кричать.
— Ну, а если буду? — настаивала Лада.
— Пошлю ко всем чертям! — взорвался Роман.
— Ладно, учту, — почти угрожающе сказала Лада.
— Что учтешь? Брось эти умствования. Иди ко мне, — пытался перевести все в шутку Роман. — Будь современной девушкой...
— И оскорбляешь вдобавок, — сказала Лада.
— Типичный образец женской логики! — закипел снова Роман. — Не будь глупой...
— Не буду, — холодно бросила, вскакивая, Лада, и ее каблучки дробно застучали по полу.
Роман еще несколько минут просидел неподвижно, растравляя в себе обиду, затем встал, быстро прошел через холл, где под музыку топталось несколько пар, схватил пальто и шапку в гардеробной и выскочил из корпуса. Его окружило и мгновенно очаровало великолепно зимнего парка, посеребренных сосен, ярко сверкающих звезд. Настроение изменилось к лучшему, он даже пожалел, что рядом нет Лады, чтобы вместе полюбоваться всеми этими прелестями.
— Гуляем? — услышал он задорный голосок.
От ствола сосны отделилась женская фигура в мягкой светлой шубе.
— Людмила? — удивился Роман. — И ты в одиночестве? Я думал...
— Что ты думал? — насмешливо спросила она.
— Твое место там, — кивнул он в сторону полуосвещенного корпуса, — на посту царицы бала.
— Надоело быть царицей, — просто, без тени кокетства и даже грустно ответила Людмила, затем с тайным вызовом спросила: — А ты куда собрался?
Тот пожал плечами:
— Как куда? Домой.
— А Лада где?
— При чем тут Лада? — снова рассердился Роман.
— Так вы же неразлучны.
— Ничего подобного! — зачем-то вдруг соврал Роман. — Так, встречаемся иногда.
— Ах, иногда. Что ж, тогда пошли вместе. Мне тоже в город. — Людмила снова стала озорной и веселой. — Возьми меня под руку. Да не двумя пальчиками, а покрепче. Вот так. А то у меня сапоги, видишь, на каких каблучках. Грохнусь, — не соберешь!
— Соберу как-нибудь! — пробормотал Роман.
— Как-нибудь не надо! — с двусмысленным смешком произнесла Людмила.
Они шли по петляющей между высокими сугробами укатанной дороге. Иногда Людмила с визгом поскальзывалась и повисала на Романе, которому приходилось прикладывать немало усилий, чтобы удержать эту высокую и весьма тяжелую девицу. В конце концов он все-таки не удержал ее, и они вместе покатились в сугроб, долго хохотали, пытались выбраться из него. Незаметно подошли к сонному, пустому городу. У переулка, ведущего к общежитию, Роман машинально замедлил шаг, потом спохватился, как бы его не упрекнули в невежливости, и спросил:
— А где ты живешь?
— Не волнуйся, в двух шагах от твоего общежития. Так что можешь не провожать! — с обидой сказала все понявшая Людмила.
— Нет, нет, я провожу обязательно! — твердо сказал Роман. — Вдруг какие-нибудь хулиганы привяжутся.
— Не боюсь хулиганов, — насмешливо ответила Людмила. — Впрочем, если хочешь, проводи. С таким видным кавалером пройтись приятно.
Ее дом действительно был всего в одном квартале от общежития. Они остановились у подъезда.
— Как быстро дошли, — пробормотал Роман. — Даже жалко.
Он легонько обнял ее за плечи и осторожно поцеловал. Ожидаемого сопротивления не последовало. Она смотрела на него испытующе и несколько насмешливо.
— Что? — спросил Роман.
— Какой ты холодный! — сказала Людмила. — И ноги, наверное, все в снегу.
— Это точно, — согласился Роман. — Сейчас бы на русскую печку...
— Идем, обогрею, — пригласила Людмила. — У меня даже коньячок есть.
— А ты одна живешь?
— С соседкой. Так пошли? Что стоять-то?
Они вошли в по-старинному просторную прихожую.
— Раздевайся, раздевайся. Разговаривай нормально. Соседка у меня глухая, не разбудишь. Проходи сюда.
Она щелкнула выключателем, и Роман увидел уютную комнату.
— Вот садись сюда, за стол, — командовала Людмила. — Ну-ка, покажи носки. Так и есть, мокрые. Снимай. Сейчас дам свои шерстяные. Я в них на лыжах хожу, так что они номера на два больше. Будут тебе как раз. Ну, посиди, я сейчас.
Она вернулась минут через десять уже в голубом стеганом халатике.
— Сняла с себя все. Устаешь в этой сбруе, — просто объяснила Людмила, расставляя на столе рюмки и тарелочки.
— Я есть не хочу, — запротестовал Роман.
— А мы не есть, только закусывать будем, — озорно рассмеялась Людмила.
— Да не суетись ты, — протестовал Роман.
— Сейчас, сейчас!
Наконец она села рядом так близко, что касалась его плечом.
— За что мы выпьем? — спросила Людмила.
— За Новый год, за новое счастье!
— Правильно, за новое счастье!
Она выпила и подставила свои полные губы. Роман тоже выпил и неторопливо поцеловал ее.
— Как, сладко? Правда, лучше закуски? — рассмеялась Людмила. — Согрелся, или еще по одной?
Потом она резво вскочила, подбежала к стоявшей в углу радиоле, поставила пластинку и снова села рядом с ним, прижавшись уже всем телом.
— Так хорошо!
Музыка и коньяк туманили голову. Людмила с готовностью отвечала на его объятия и льнула к нему все больше. Неожиданно она отпрянула.
— Подожди, Рома, — сказала жарким шепотом. — Я хочу сказать...
— Зачем говорить? — снова потянулся к ней Роман.
— Нет, послушай меня. Я ведь не девочка...
Роман рассмеялся, вспомнив свой разговор с Ладой.
— Ну, и я не мальчик.
— Но пойми меня правильно. Если это случится сегодня, не прощу ни себе, ни тебе. И встречаться мы с тобой больше никогда не будем. Вот выбирай. Или потерпи, тогда, может, в следующий раз... Или...
«Следующего раза может и не быть», — мелькнула у Романа ироническая мысль, и он тоже жарким шепотом сказал:
— Или!
— Тогда подожди, я разденусь.
Свет погас, и он услышал:
— Иди сюда!
Скидывая на ходу все с себя, Роман ринулся на зов.
— Да тише ты. Как зверь голодный, — шептала Людмила.
— Какая ты богатая, — прошептал он ей на ухо.
— Хорошего человека должно быть много! — ответила она полусонно.
Роман проснулся, как от испуга. Ему почудилось, что на него укоризненно смотрит Лада. Он повернул голову и при утреннем сумеречном свете принялся рассматривать лицо Людмилы. Ему стало как-то нехорошо, стыдно, неуютно, будто он совершил предательство. Но вот сонная, еще не открывшая глаз Людмила вновь потянулась к нему и стала жарко целовать в лоб, нос, губы. Неожиданно Роман почувствовал, что на него что-то капнуло.
— Ты плачешь? Почему?
Людмила всхлипнула.
— Ну а все же?
— Почему я такая несчастная? Стоит с хорошим человеком познакомиться... и обязательно что-нибудь не так...
Роман вспомнил рассказ Лады.
— Слушай, а почему ты с Петром Крутовым поссорилась?
Глаза Людмилы стали мгновенно сухими и злыми:
— Лада трепанулась?
— Она просто сказала...
— Просто. Не ссорилась я с Петром, вот ведь какая история.
— Не ссорилась? А почему же расстались?
— Потому. Долго объяснять. Впрочем, тебе расскажу. Как будущему писателю, — усмехнулась она. — Я ведь в этом поселке родилась и выросла. По соседству со мной жил парень один. Витькой звали. Хороший был парень. Мы с ним в одной школе учились. Любили друг друга с первого класса. Когда выросли, жениться надумали. Но он вдруг со шпаной связался, магазин обворовали. Посадили его. Ревела я, как над покойником.
А потом с Петром познакомилась. Он только из армии вернулся. Ходили, гуляли. Однажды вечером сидит он у меня здесь, в этой комнате. Вдруг Виктор входит в телогрейке. Прямо из мест заключения. Ощерился:
— Вот какая наша любовь. Думал, дождешься.
И на Петра кинулся. Дрались они страшно. Но Петр сильней. Ударил так, что Виктор упал и лежит.
Смотрю я на него, и так мне жалко его стало. Я Петру и говорю:
— Уходи! Ты сильный. Проживешь и без меня. А Виктор погибнет. Его спасать надо.
Посмотрел Петр на меня зверем, но ничего не сказал. Он ведь мужик добрый...
— Ну и что? Поженились вы с Виктором? — спросил Роман.
Людмила отрицательно качнула головой.
— Не успели. Зарезали его в пьяной драке. Видишь, какая я непутевая. А сейчас вот и с главным нашим ничего не получилось.
— С Сумароковым?
Людмила вскинула голову, зло посмотрев на Романа:
— А ты откуда знаешь?
— Ну, я же пресса, все сплетни должен знать, — пошутил он, а сердце невольно сжалось при мысли о Ладе.
— Ты его вообще-то видел?
— Конечно. Этакий джентльмен. Прическа — волосок к волоску. Очки в золотой оправе. Отутюжен с ног до головы. Что и говорить, эффектный мужик!
— Человек он хороший! — с ударением на слове «хороший» убежденно заявила Людмила. — Хороший и несчастный. А теперь и я его добила...
— Расскажи, — попросил Роман.
— У нас прошлой весной семинар был секретарей цеховых организаций. Там же, в пионерском лагере. Приехали к нам в гости директор, секретарь парткома и он, Георгий Петрович. Про свою поездку в Америку рассказывал. Интересно, остроумно! Потом его обступили ребята, начали вопросы задавать. А я... Ну, знаешь, как на меня находит? Подошла, взяла его нахально под руку и говорю: «Георгий Петрович, что вы с этими охламонами зря время теряете, пойдемте лучше погуляем! Смотрите, какая красота вокруг!» Он заулыбался и говорит: «На пленэр? С полным удовольствием! Извините, товарищи!» Любимов оторопел, исподтишка кулак показал и вдруг как брякнет: «Вы надолго? А то ужин скоро». А я ему язык показала и отвечаю: «Навсегда».
Роман рассмеялся:
— Ну, Людмила! Прямо атаман в юбке!
А Людмила вдруг снова погрустнела, видно, вспоминая что-то свое. Да, она любила его, любила без оглядки, не строя никаких планов, хотя втайне и надеялась, что все образуется и они будут всегда вместе.
— Ну а сейчас как? — спросил Роман.
— Потом Сергей Михайлович меня в партком пригласил. Оказывается, кто-то из нашего цеха анонимку написал. Что я, дескать, с главным гуляю. Разумов долго меня убеждал, что мне надо расстаться с Сумароковым. Но я бы на решилась, если бы...
— Если бы что?
— Видать, Разумов и с Георгием потолковал. И тот дрогнул, пообещал твердо разорвать отношения со мной. И оправдание нашел: дескать, такая разница лет. Он старик, а мне, мол, жить да жить. Постарался сказать мне поделикатнее об этом. Но ты же меня знаешь!.. Я его так отбрила, век помнить будет! «Староваты, — говорю, — вы для меня, это правда. Мне мужичка помоложе да покрепче надо!» Он как ошпаренный от меня отскочил...
Она сердито начала тормошить Романа:
— Давай одевайся скорей. А то скоро соседка встанет. К чему лишние разговоры?!
Роман быстро оделся. Людмила вышла за ним в прихожую, сжимая у ворота голубой халатик.
— Ну вот, — сказал он, неуклюже падевая шапку, — спасибо...
— Постой, — остановила его Людмила. — Ты помнишь наш вчерашний уговор?
— Ну что за глупости! — сказал он самоуверенно, пытаясь обнять ее.
— Нет, это не глупости, — ответила она, уклоняясь от поцелуя.
Роман в полусонном состоянии дошел до общежития. Все происшедшее казалось ему чем-то нереальным. В квартире было пусто, и он снова плюхнулся в кровать.
Разбудил его жизнерадостный баритон Аркадия:
— Ну и соня! Мы его там по всему лагерю ищем, а он, оказывается, дома дрыхнет. Ты во сколько ушел?
— Около часу.
— Ну, а у нас самое веселье началось. Любимов разошелся: давайте, говорит, шашлыки на свежем воздухе сделаем. Разожгли костер, начали жарить, а не видно, готовы они или нет. Так сырыми и сожрали. Перепачкались в саже! Утром посмотрели друг на друга — черные, как черти. Умора!
— С Ладой поругался? — негромко спросил Немов, садясь к Роману на кровать. — То-то, я смотрю, она какая-то скучная была...
— Да так, размолвка, — буркнул тот.
— Размолвка-помолвка, — загрохотал от собственного остроумия Аркадий. — Ничего, сегодня на балу помиритесь. Так что вставай, одевайся. Время-то уже два часа дня. Пообедаем, а там и в Дом культуры пора!
Прогнозы Немова относительно новогоднего бала сбывались полностью. Возле общипанной елки тяготился собственным остроумием пожилой затейник.
— Па-прошу всех в круг! — кричал он фальшиво-веселым голосом. — Веселый аттракцион!
— Молодой человек! — обратился затейник к долговязому застенчивому юнцу. — С ножами, надеюсь, обращаться умеете?
Юнец ухмыльнулся.
— Тогда попрошу сюда. Вот вам два кухонных ножа. Садитесь на пол. Да не стесняйтесь. Он чистый.
Вот так. Расставьте пошире ноги. Теперь я наливаю воду...
Затейник плеснул на пол из бутылки немного воды.
— Значит, ваша задача не дать мне вытереть эту воду. Стучите по ней ножами, не бойтесь. Приз — бутылка шампанского. Начали!
Затейник сделал вид, что пытается вытереть воду носовым платком. Юноша интенсивно застучал ножами.
— Смертельный номер! — выкрикивал затейник. — Только сегодня и больше никогда.
Потом он неожиданно схватил юношу за ноги и потянул на себя так, что тот штанами вытер лужу. Взбешенный, он вскочил на ноги и бросился было на затейника.
— Спокойно, спокойно! — отступил тот и извлек из необъятных штанов бутылку шампанского. — Она ваша. Заработана честно!
Умиротворенный юноша удалился.
— Весь паркет мне испортит, — услышал Роман меланхолический голос.
Он повернулся и увидел директора Дома культуры.
— Хотя, конечно, трюк очень смешной, — так же меланхолично продолжил Ромов.
— Юмор эпохи палеолита, — громко сказал Немов.
— Что, что? — не понял Ромов.
— От того и мамонты сдохли, — добавил Роман.
— Почему мамонты сдохли? — опять не понял директор.
— От юмора такого! — пояснил Роман.
Немов потянул его за рукав.
— Смотри, Лада пришла. Подойдем?
Лада стояла в окружении нарядных подружек, недалеко от эстрады, где ухали медные трубы, пытаясь изобразить краковяк, йотом без паузы перешли на «Брызги шампанского».
— Пойдем станцуем, — предложил Роман Ладе наигранно бодряческим голосом.
Она молча положила руку ему на плечо, а он, в свою очередь, нежно привлек ее за талию. Сделав в молчании несколько шагов, Роман не выдержал:
— Дуешься?
Лада подняла голову и испытующе посмотрела на него:
— С Людмилой время проводил?
— С чего ты взяла? — опешил Роман.
— В окно видела, как вы в город подались...
— Ну что такого? Просто проводил до дому. Тем более по дороге, — начал нести околесицу Роман.
— Презираю, — с неожиданной злостью сказала Лада, снова глядя в сторону.
— Кого? — не понял Роман.
— Вот таких финтифлюшек. — Она показала глазами на двух ярко накрашенных девиц, жеманно хихикающих и с вызовом поглядывающих на ребят.
— Действительно, все наличие косметики налицо, — засмеялся Роман. — Точнее, на лице.
— Вот и твоя Людмила такая же, — тем же злым голосом продолжала Лада.
— С чего ты взяла, что она моя? — попытался выразить протест Роман.
Лада снова пристально посмотрела ему в лицо, потом ее взгляд опустился ниже. Неожиданно глаза ее сузились от гнева.
— Не умеешь врать, так не ври, — проговорила она рассерженно. — Погляди, у тебя же вся шея в синяках!
Роман почувствовал, как его лицо мгновенно запылало от стыда. Тем временем Лада резко освободилась из его объятий и пошла к стайке подруг. Роман было двинулся за ней, чувствуя себя уничтоженным, но его перехватил Аркадий Петров.
— Ромка! Иди скорей за мной. В буфете драка начинается.
Минут десять ушло на то, чтобы успокоить расходившихся подростков. Двоих, особенно буйных, препроводили в штаб дружины. Когда Роман вернулся в зал, Лады уже не было. Он бросился в гардеробную. Лада стояла в пальто перед зеркалом и поправляла шапочку.
— Подожди. Я провожу.
— Можешь не утруждать себя, — повела плечами Лада.
— Как же так? Нет, одну я тебя не пущу.
Он быстро оделся и вышел следом за ней. Шли рядом, однако под руку взять себя Лада не разрешила. Роман пытался рассказать что-то веселое, задавал вопросы, но наталкивался на холодное отчуждение. Наконец подошли к ее Дому.
Лада остановилась, решительно повернулась лицом к Роману.
— Вот что я скажу тебе, Бессонов. Пропало у меня к тебе доверие. А раз нет доверия, значит, нет и любви. Так что прощай.
— Лада, я же тебя люблю, — взмолился Роман. — Как же можно так...
— Не надо нам больше встречаться, — твердо сказала Лада. — Не звони и не приходи. Не хочу я тебя видеть.
Калитка хлопнула, ставя точку над «i». Роман поплелся домой, плохо соображая, где он и что с ним. Все перепуталось за эти сутки. Перед глазами то вставало холодное лицо Лады, то заплаканные глаза Людмилы...
31-го Аркадий укатил куда-то за город, к родственникам, Немов звал Романа с собой в Москву, к каким-то знакомым:
— Очень милые люди. Дочка музицирует. С отцом в преферанс сыграем.
Роман отказался. С час бесцельно пошатавшись по городу, празднично украшенному и суетливому, он решительно направился к Людмилиному дому. Та встретила его в том же голубеньком халатике. Голова была закрыта шерстяным платком.
— Извини, я в бигудях, — сказала она буднично. — Гостей не ждала. Ну, что стал? Проходи.
Он зашел, сел за стол, не зная, что сказать. Людмила села напротив.
— Чаю хочешь? Коньячку не осталось, — хохотнула она.
Роман отрицательно покачал головой.
— Что ты такой кислый? Наверное, с Ладой поругался, — догадалась Людмила. — Верно? А у меня утешения искать пришел, так?
Он сделал было протестующий жест.
— Ладно, ладно. Меня не обманешь.
Роман встал, подошел к ней и обнял сзади за плечи.
— Не надо, Ромочка, — сказала она, мягко отстраняясь. — Ведь был же уговор.
— Глупости, какой уговор, — начал было спорить Роман, но она посмотрела на него таким отрезвляющим взглядом, что он отошел и снова сел.
— Вот так-то лучше, — сказала Людмила насмешливо, взглянула на часы и заметила:
— Ты, Ромочка, извини, мне собираться пора. Иду в одни дом, к подружке. Мои ровесницы, да будет тебе известно, уже все давно замужем. Только вот я бобылка, — усмехнулась она невесело. — Иди, Ромочка, иди. Мне одеваться надо.
Он вновь вернулся в неуютную квартиру. На кухонном столе стояла бутылка шампанского. Но пить одному не хотелось. Рядом с бутылкой лежала открытка. «Милый сынок, — узнал он материнский почерк, — поздравляем тебя с праздником, почему не пишешь?»
Роман действительно не любил писать писем. Писать обо всем, что с ним происходит, о чем думает, надо долго, да и ни к чему родителей зря беспокоить. Но сейчас, не откладывая, он взял чистый лист, начал писать:
«Дорогие мама и папа.Ваш Рома»
Я живу хорошо. У нас в общежитии всегда весело. На заводе вроде прижился. Относятся ко мне как к своему. Жениться пока не собираюсь. Целую.
Сбегал на угол, бросил письмо в почтовый ящик. Вернулся. Включил телевизор, смотрел «Голубой огонек».
* * *
Философ Аркадий на вопрос «Как жизнь?» любил отвечать: «В полоску. То белая полоса, то сплошь черная». Похоже, что Роман вошел именно в черную полосу. Не успел он 2 января переступить порог редакции, как взволнованный Самсонов сказал:
— Тебя в партком вызывают по какому-то срочному делу. Сама Ирина Петровна звонила. Причем голосом, не обещающим ничего хорошего.
Действительно, ничего хорошего в парткоме Бессонова не ожидало. Когда он просунул свою голову в кабинет Чаловой, та сухо сказала:
— Заходи, Роман Павлович. Разговор есть.
Роман недолго удивлялся осведомленности Чаловой относительно своего отчества. Скосив глаза на стол, он увидел свою комсомольскую учетную карточку.
Чалова последний раз глубоко затянулась и затем погасила в пепельнице окурок папиросы со следами ярко-красной помады. Уловив не очень одобрительный взгляд Романа, она со вздохом сказала:
— Дурная привычка. Я ведь в войну на завод пришла. Совсем девчонкой. На формовке начинала. Голодно было. Вот и закурила. А теперь бросить не могу.
Она помолчала, потом глянула в упор.
— Скажи-ка, Роман Павлович, как ты к своему творчеству относишься?
— Что вы имеете в виду? — удивленно поднял на нее глаза Роман.
— Капустничек ваш, — с нажимом сказала Чалова.
— Капустник? — удивился Роман. — Но это же шутка!
— Шутка шутке рознь, милый мой! — сухо заметила Чалова. — Хороша шутка, если дискредитируется идея научной организации труда. Ты понимаешь, на что замахнулся? Это в эпоху победы нашей космической науки. А ты...
— Ничего я не замахивался! — загорячился Роман. — То, что НОТ плохо внедряется, факт общеизвестный. Поговорите с Немовым, он вам еще не то расскажет.
— С Немовым мы разберемся особо, — зловеще сказала Чалова. — Но и с тебя спрос не снимается. Ты ведь работник газеты. Так сказать, боец идеологического фронта. Но случайно газетчиков подручными партии называют. И мы не потерпим, чтоб в нашей газете гниль завелась.
— Гниль? — ошарашенно спросил Роман. — Вы меня имеете в виду?
Чалова смутилась.
— Ну, не так буквально. Но на будущее ты должен учесть. Представляешь, что будет, если этот ваш капустничек пойдет по заводу? Хиханьки да хаханьки над таким серьезным делом. Хорошо, Петров проявил бдительность, вовремя сигнализировал.
— Аркадий? — изумился Роман. — Но он же сам играл...
— Тоже сначала недопонял, куда этот юмор бьет. Короче, где текст капустника?
— У Немова. Он его для истории решил оставить.
— Вот забери и уничтожь. А на будущее учти.
В коридоре Бессонова встретил Разумов.
— Что, добрый молодец, невесел, нос повесил? — спросил тот жизнерадостно.
— Да вот инъекцию получил, — усмехнулся Роман едко.
— Инъекцию? — поднял брови Разумов. — От кого?
— От Чаловой.
— За что?
— За «смешки в реконструктивный период», — вновь едко, словами Ильфа и Петрова ответил Роман и пошел дальше.
Недоуменно взглянув ему вслед, Разумов направился было к себе, потом передумал и вошел в кабинет Чаловой. Та была явно довольна собой.
— Чего это наш юный газетчик как ошпаренный от тебя вышел? — спросил Разумов.
— Дошло, значит, — усмехнулась Чалова.
— Что дошло? Говори толком.
— Профилактика моя! — самодовольно объяснила Чалова. — А то, ишь, капустнички стали проводить. Над научной организаций труда насмехаются. Я вот еще с Немовым разберусь. Это ведь от него гнилые настроения идут. Представляешь, приходит он как-то и говорит: «Объявите мне выговор за плохую работу». Представляешь?
Разумов шутливо схватился за голову двумя руками:
— Ох, Ирина, Ирина.
— Чего «Ирина»? Аль не права? — насторожилась Чалова.
— Тебе бы только в кавалерии служить.
— Это еще почему? — обиженно надула губы Ирина Петровна и потянулась за новой папиросой.
— С плеча рубишь! Ведь ты же у нас идеолог! Должна сначала разобраться, а потом уж решать. Хоть со мной бы сначала посоветовалась...
— А что они издеваются... — нахмурила брови Чалова.
— Не издеваются вовсе, а шутят. Улавливаешь разницу? Знаешь, что тебя подводит?
— Что?
— Отсутствие юмора. Ты бы Ильфа и Петрова, что ли, на ночь бы читала...
— Была охота, — обиженно отвернулась от него Чалова.
— Ну, а если серьезно, я на Бессонова большие надежды возлагаю. Думаю, хороший газетчик из него получится. Активный, думающий. Так что рубить ему крылья нельзя.
— Я что, рублю?
— Боюсь, что да. С творческой интеллигенцией надо уметь разговаривать.
...Вечером, когда к ним в комнату вошел Аркадий, Роман демонстративно повернулся к нему спиной.
— Ты чего? — удивился Петров. — Какая тебя муха укусила?
— Чалова ее фамилия, — не поворачиваясь, процедил сквозь зубы Бессонов.
— Чалова? — не понял Аркадий.
— Да, Чалова. Целый час меня сегодня воспитывала за капустник. Спасибо, говорит, Петрову. Он один бдительный оказался...
— Что ты мелешь! — поразился Аркадий.
— Ну как же, просигнализировал, — грубо сказал Роман. — Раньше, знаешь, как это называлось? Донос.
— Я ничего не говорил! — возмутился Петров. — Просто мы вчера вместе дежурили — она в парткоме, а я в комитете. Скучно, вот я и зашел к ней потрепаться...
— Вот и дотрепался, — бросил реплику молчавший до того Немов.
— Да нет! Просто я рассказал, как у нас весело было. Ну, и про капустник, конечно. Она очень заинтересовалась. Просила подробно передать. Так я прямо в лицах изобразил...
— На наши бедные головы, — вздохнул Немов.
— Точно так было? — недоверчиво спросил Роман.
— Точно! Можешь у нее спросить.
— Нет. С ней разговаривать — уволь! — отрицательно покачал головой Роман. — Уже сыт по горло!
— Ребята, вы не обижайтесь, — взмолился Аркадий.
— Болтун, — вздохнул Роман, в душе прощая Петрова.
* * *
Утром в тот день, когда должно было состояться собрание партхозактива, в редакцию пришел Угаров. Гася невольное смущение сотрудников, он нежно обнял левой рукой за плечи тщедушного Василия Федоровича, подавая правую остальным для рукопожатия.
— Ну как ты, старый? — спросил шутливо-грубовато Борис Алексеевич ответственного секретаря.
— Кручусь, Боренька, кручусь! — усмехнулся Демьянов.
— Все «Памир» садишь?
— Дело привычки...
Роман не удивился этим нежностям. Долгими зимними вечерами они часто оставались с Демьяновым вдвоем, и старик любил рассказывать разные редакционные байки. Особенно часто он говорил об Угарове, составлявшем предмет его гордости.
...Молодого демобилизованного офицера привела на завод... любовь. Случайно он оказался в этом городе, случайно во время киносеанса познакомился с девушкой и влюбился с первого взгляда. Решительности уже в то время Угарову было не занимать. На следующий же день он пришел на станкостроительный завод, где работала девушка. В отделе кадров сказали, что требуются кузнецы, и Борис, не задумываясь, пошел подручным в кузнечный цех, благо что физической силой природа не обидела.
Уже через год имя ударника Угарова гремело на весь завод. Тогда-то и познакомился с ним Демьянов, пришедший описать передовой опыт. Оказалось, что Борис придумал приспособление, позволяющее делать поковку одновременно десяти деталей.
Прославленный стахановец пришел свататься к любимой девушке, но ее родители, мещане с университетским образованием, высокомерно заявили, что кузнец не ровня их дочери. Борис стиснул зубы, по промолчал. Через три года он с отличием окончил техникум и поступил в институт. Был выдвинут начальником смены цеха, а Демьянов предложил в парткоме его кандидатуру на редактора многотиражки. Выбор был не случаен — Угаров являлся активным рабкором и редактором лучшей стенной газеты. Время показало, что Демьянов не ошибся. При Угарове газета стала авторитетной и любимой читателями. Кстати, к тому времени настойчивость Бориса победила: влюбленные поженились.
По окончании института Угаров стал начальником крупнейшего сборочного цеха, затем был избран секретарем парткома и вот уже пять лет — директор завода.
— Вот так, — любил говорить Василий Федорович, назидательно подняв палец, — за пятнадцать лет от кузнеца до директора крупнейшего завода!
Он, не скрывая, гордился своим воспитанником. Вот и сейчас, не пытаясь освободиться из богатырских объятий высокого, по-прежнему черноволосого человека с прямыми, будто вырубленными чертами по-мужски красивого лица, он растроганно говорил:
— Ах, Боренька! Забывать стал редакцию.
— Ну что ты, Василий Федорович! — улыбнулся Угаров. — Ведь вы мои первые помощники. Очень хорошо, что загодя, не дожидаясь актива, начали разговор о предстоящей реконструкции. Хотя, честно, статья Пимена об универсальных приспособлениях мне показалась спорной...
— Мы конструкторам и технологам показывали, — вспыхнул Демьянов. — Одобряют.
— Да? — бросил короткий взгляд на него Угаров. — Ну что ж, проверим экспериментально. Я, знаете, зачем к вам зашел? Чтоб вы мой доклад пробежали с точки зрения стилистики. Знаете, ум хорошо, а три лучше. Выступление ответственное. По секрету скажу, министра ждем. Крутил я, крутил. Хочется как-то поярче сказать, а получается самый плохой газетный штамп, вот вроде такой фразы: «На финише второго года пятилетки наш заводской форум должен определить рубежи грандиозных преобразований...», ну и так далее.
— «Форум»! — фыркнул Василий Федорович. — Действительно, высоким штилем сказано!
— Вот, вот, — сказал Угаров. — Ну, скажи, пожалуйста, почему так получается? В обычной беседе все мы говорим, как нормальные люди, а на трибуне черт те чего несем?
— Это ведь тоже искусство, — покачал головой Василий Федорович. — Облечь даже сложный материал в доходчивые слова. Ну, и как ты все-таки начал?
— Просто. «Товарищи. Как вы все хорошо знаете, наш завод реконструировался дважды. Первый раз в начале тридцатых годов, когда была поставлена задача освободиться от иностранной зависимости. И надо сказать, что коллектив с честью справился с этим заданием, за короткий! срок было налажено производство отечественного инструмента и сложных узлов, поставляемых ранее из Америки. Второй раз завод реконструировался после войны, когда мы вновь перешли на мирное производство.
Сейчас мы стоим на пороге новой, третьей реконструкции. Это является жизненной необходимостью. Наш завод призван обеспечивать технический прогресс в ряде отраслей машиностроения. Сегодня эту задачу решить невозможно, если мы не добьемся, чтобы наше с вами производство было высокопроизводительным и высококачественным, начисто исключающим ручной труд...»
— По-моему, хорошо, — одобрил Василий Федорович. — Так и начинай. Впрочем, чего мы здесь стоим. Пошли в мой кабинет, я быстренько пробегу, может, что по-стариковски и поправлю.
Через час Угаров показался вновь на пороге кабинета ответственного секретаря, держа в руке доклад, свернутый в трубочку.
— Да, пощипал меня отец Василий! — сказал он громко, окидывая сотрудников смеющимися глазами. Неожиданно его взгляд остановился на Бессонове. — Новенький? Как звать?
— Романом, — смущенно ответил тот.
— Давно у нас?
— Скоро полгода.
— Какие вопросы освещаешь?
— В основном комсомольскую жизнь.
Угаров кивнул.
— Ясно. Ну и как наш комсомол?
Роман осмелел:
— Комсомольцы тоже решили участвовать в реконструкции, будут шефствовать над внедрением НОТ.
Угаров кивнул головой:
— Разумов мне рассказывал. Инициатива добрая, но, если честно, сомнение меня берет. По-моему, комсомольцам нужно больше воспитанием заниматься, культурой, спортом, а то все пример с больших берут — технический прогресс, НОТ. Не согласен?
— Думаете, не справимся? — уже завелся Роман.
Угаров пожал плечами:
— Уж больно вы за все горячо и легко беретесь, а до конца редко доводите. Впрочем, время покажет.
Директор повернулся к редактору:
— Ты, Коля, что-то хотел сказать?
— Борис Алексеевич, видите, в какой тесноте сидим?
— Знаю, знаю. Терпите, ребятки. Вот новый инженерный корпус построим, тогда любые хоромы дам. Ну, бывайте до вечера!
...В фойе Дома культуры было уже людно. То и дело раскланиваясь со знакомыми, Самсонов провел работников своей редакции к стендам.
— Вот видите эскизы? — сказал с гордостью редактор. — Так будет выглядеть наша литейка. Это новый сборочный. А вот макет будущего стадиона. Красавец! На двадцать пять тысяч мест размахнулись.
— Не многовато ли? — покачал головой Василий Федорович. — На заводе куда меньше работает...
— А ты с семьями посчитай. Как раз будет! — горячо заспорил Самсонов.
Прозвенел звонок, приглашая всех в зал.
Доклад Угарова собравшиеся слушали очень внимательно. Он часто отрывался от бумаг, увлеченный той или иной проблемой, начинал говорить «от себя» — живо и интересно.
В тон докладу были и выступления — продуманные, дельные. Горячо, хоть и сбивчиво, говорил Холодковский о будущем сборочном конвейере. Толковые предложения о внедрении НОТ внес Немов. Резко критиковал проект здания литейки Крутов-старший.
— Все перекрытия и опоры запроектированы с многократным превышением прочности. К чему такие излишества? — возмутился он. — Здание должно быть легким, воздушным.
— Проектировали, исходя из возможностей нашего городского комбината железобетонных изделий, — бросил реплику из зала главный металлург.
— Я думаю, что Крутов прав, — неожиданно вмешался сидевший в президиуме секретарь горкома, высокий человек с пышной шевелюрой. — ЖБК беру на себя. Думаю, что они сумеют сделать более легкие опоры.
Он поднялся из-за стола, откидывая прядь волос назад:
— Раз уж я начал, разрешите еще одно предложение внести?
— Конечно, конечно! — послышалось из зала.
Я по поводу стадиона. Проект великолепный, сделан с размахом. Но, позвольте спросить, сколько времени вы собираетесь его строить? Пять лет, а то и десять?
— Может быть, и меньше, — неуверенно ответил Угаров.
— Не поверю. Вы же отлично знаете, как культурные объекты строятся. Пока производственные объекты не сдадите, руки до стадиона не дойдут. Точно?
— Пожалуй, — согласился Угаров, шутливо почесав в затылке. — Так помечтать-то ведь хочется...
— А я предлагаю этот стадион за год построить, — напористо сказал секретарь.
— За год? — на этот раз не поверил сидевший рядом с Угаровым заместитель министра.
— За год, — подтвердил секретарь. — Для этого надо привлечь на паях все предприятия города.
— Так они потом будут хозяйничать, как у себя дома, — заупрямился директор.
— Соглашайся, — толкнул Угарова в бок заместитель министра. — Действительно, уже через год стадион будет. И потом главным хозяином все равно завод будет. Правильно я говорю?
— Конечно, — подтвердил секретарь горкома. — Остальные предприятия будут арендовать у нас помещение по договоренности. По рукам?
— Эх, была не была! — весело сказал Угаров, и все присутствовавшие дружно зааплодировали.
Заместитель министра, выступавший последним, начал несколько необычно.
— Планы, товарищи, вы наметили хорошие, можно сказать, замечательные. Но знаете, что теперь самое главное? Главное, осуществить их не на бумаге, а на дело. Вот в докладе вашего директора прозвучала критика в адрес министерства. Дескать, мы просили шестьдесят миллионов рублей, а нам дали только половину.
Но насколько осуществимо освоение таких средств? Допустим, что министерство дало бы вам все шестьдесят миллионов. Хотя, конечно, это абсолютно нереально, поскольку у него таких заводов, как ваш, не меньше ста. Но тем не менее допустим. Из них почти треть вы планируете на строительство. Кто вам такие суммы строймонтажа осваивать будет? Сколько ваш городской трест за год осваивал?
— Где-то в среднем двадцать миллионов, — ответил секретарь горкома.
— Итак, двадцать миллионов. А в вашем городе немало промышленных предприятий союзного и республиканского значения. Да еще местная промышленность. Сельское хозяйство. Кроме того, горсовет свое жилье строит, так?
— Так, — согласился Угаров.
— Вот и получается, что вам строители смогут осваивать двести-триста тысяч в год. А вы считали где-то четыре-пять миллионов. Конечно, это нереально!
— Но надо учитывать, что наш завод — крупнейший в городе, а может, и в области, — начал багроветь Угаров. — И мы определяем уровень технического прогресса...
— Согласен, — кивнул заместитель министра, — но даже при самом благоприятном отношении — не больше миллиона. Значит, остается только один путь. Сложный, трудный, но, видимо, единственный — больше брать на себя. Ну, во-первых, проектирование и производство всех автоматических линий организовать на заводе. Тем более, то, что вы задумали, не имеет аналогов даже за рубежом. А вы должны сделать и быстрее, и качественнее.
— Это значит, — продолжал заместитель министра, — еще одно производство придется налаживать. У вас есть цех нестандартного оборудования, но он пока только называется цехом, практически же это участок. А потребуется целый завод... Часть строительства, особенно производственного, надо будет сделать своими силами. Тут и новые кадры понадобятся, в частности монтажники, знакомые с панельным строительством. В общем, дел невпроворот.
— Еще я хочу поддержать нашего молодого начальника лаборатории НОТ товарища Немова, — сказал в заключение заместитель министра. — Действительно, научная организация труда — это основа основ. Никакая техника не поможет, если не будет порядка в организации производства. Думается, что с этой точки зрения мероприятия еще пока слабо продуманы и всем вашим экономическим и производственным службам надо как следует поработать. Причем по каждому нововведению требуется как следует посоветоваться с рабочими...
Немов и Бессонов возвращались домой вместе. Евгений, гордый поддержкой заместителя министра, горячо изливал переполнявшие его чувства. Он часто останавливался, хватал Романа за пуговицу.
— Нет, ты подумай. Вот мужик! С ходу разобрался. Мы теперь им покажем. — Евгений возбужденно потрясал кулаком. — Такую работу развернем!
Через несколько шагов он снова остановился. Глаза его радостно блестели.
— Слушай. Ты чувствуешь?
— Что?
— Хорошие времена наступают.
Роман рассмеялся.
— Ты чего?
— Раньше говорили — «старые добрые времена». А теперь, значит, «новые добрые времена»?
— Как? «Добрые времена»? — переспросил Евгений. — Слушай, ты просто здорово сказал — «новые добрые времена».
* * *
Переживания переживаниями, а дело делом. Предложение Любимова провести рейд в Доме культуры редактор одобрил. Но создавать комиссию Бессонов не захотел.
— Разберусь сам, — сказал он Самсонову.
— Чудак, ведь времени сколько затратишь!
— Ничего, зато уж буду уверен в своей правоте на все сто, — упрямо заявил Роман.
Теперь каждый вечер после работы он шел в Дом культуры. В кабинете директора побывал только раз, чтобы уточнить время работы кружков.
Петр Сергеевич, узнав о цели молодого корреспондента дать критический материал, вальяжности своей не потерял. Напротив, прижав руку к сердцу, задушевно сказал:
— Товарищ, э-э, Бессонов! Верите ли, я очень люблю критику. Она, знаете, помогает нам добиваться дальнейшего совершенствования... Но что я могу сделать, если молодежь не идет к нам? Самый страшный враг художественной самодеятельности — ото телевидение. Неужели человек, который смотрит каждый вечер выступления народных и заслуженных, пойдет слушать частушки какой-нибудь тети Клани? Поверьте, в этом основа всей проблемы, а не в том, что я и руководители кружков мало бываем в цехах и агитируем...
— Хорошо, разберемся, — коротко кивнул ему Роман, уже берясь за ручку двери.
— Разберетесь, знаю вас, — вздохнул Петр Сергеевич. — Если в статье только пять процентов правды, считается, что можно ее публиковать. Скажите проще, что партком снять меня решил, вот и поручили вам состряпать материал...
— Откуда у вас такие дикие понятия? — поразился Бессонов, возвращаясь снова к столу. — Какие пять процентов?
— Мне говорили, — смущенно пробормотал Ромов.
— Петр Сергеевич! Скажите честно, вы что кончали? Откуда такая дремучесть?
Ромов засмущался еще больше. В конце концов Роману удалось выяснить, что кончил тот когда-то, очень давно, полковую школу военных музыкантов на базе семилетки и вот уже много лет директорствует, правда, особенно долго не задерживаясь ни на одном культурном «объекте».
К сожалению, под стать уровню директора оказались и многие руководители кружков. Особенно поразил Бессонова руководитель агитбригады. Он примчался на занятия с большим опозданием, когда пять девушек и два парня, составлявшие костяк агитбригады, явно заскучав, собрались по домам. На ходу сбросив на рояль пальто и раскручивая длинный шарф, руководитель закричал:
— Спокойно. Опоздала электричка. Репетируем выход. Где аккордеонист? Вася, давай!
— Я не Вася, а Витя! — обиженно сказал один из парней, неторопливо закидывая на плечи ремни аккордеона.
— Неважно! — весело воскликнул руководитель и, откинув крышку рояля, бравурно заиграл, громко подпевая: «Служила наша Танечка в столовой заводской...»
Девушки, ставшие было парами, в недоумении повернулись к нему.
— В чем дело? — не прерывая музицирования, спросил руководитель.
— Мы же под другую мелодию выходим.
— Под какую?
— «Не спи, вставай, кудрявая...»
— Ах да! — руководитель выскочил из-за рояля и деланно расхохотался. — Действительно, про Танечку — это в тресте столовых... Простите, молодежь, зашился.
Тряхнув седой гривой, он притворно вздохнул:
— Что поделаешь, везде нарасхват! Всем нужны агитбригады. Сегодня я уже два занятия провел. Разрывают на части...
Впрочем, его внешний вид никак не свидетельствовал о преуспевании — черный бархатный воротничок весьма поношенного пиджака был густо усыпан перхотью, нелепо укороченные брюки открывали в полной красе старомодные фетровые ботинки.
— Ну ладно, время — деньги. Еще раз выход!
Когда девушки неуверенно пропели песенку, заставив в нескольких местах поморщиться руководителя, тот сказал:
— Дома порепетируйте еще!.. Так, кто у нас следующий? Ты, Витя? А, Сережа! Давай.
Угловатый подросток, выдвинув вперед правое плечо и набычив голову, ломким баском сказал: «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру». Читал он очень громко, почти кричал, но, в общем, Роману понравилось.
— Ну, а теперь снова встанем парами. В заключение — веселая кадриль! — скомандовал руководитель.
— Вы же обещали сценку какую-нибудь! — заупрямился Сережа.
— Сценку? — Руководитель начал судорожно рыться в порыжевшем от времени портфеле, вытаскивая оттуда смятые бумажки. — Посмотрим. Что это? Про ферму, диалог двух доярок, под Маврикиевну и Авдотью Никитичну. Очень смешно, имела колоссальный успех на областном смотре. Но для завода не годится, не поймут. Это про торговлю. Это про пьянство. Пожалуй, нет ничего подходящего. Но я поговорю в областном Доме художественной самодеятельности, авось что подберут...
Печально обстояли дела и в коллективе музыкальной комедии. Здесь командовала невысокая, сухая, энергичная дама в не по возрасту укороченном платье — бывшая травести, как она сама представилась Бессонову. Коллектив, состоявший из самодеятельных артистов разных возрастов, имел в багаже несколько отработанных сценок из оперетт, которые хорошо воспринимались зрителями. Роману, например, очень понравился дуэт полицейских из «Поцелуя Чаниты».
— Ну, а какой спектакль сейчас готовите? — спросил он у «травести».
— Задумывали много — «Свадьбу в Малиновке» и «Вольный ветер», но...
— В чем же дело?
— Ну, во-первых, думаю, дело во мне, в первую очередь, — самокритично сказала дама, — я могу показать, как вести себя на сцепе, как петь, как исполнить каскад, но поставить спектакль так, чтобы это выглядело профессионально, увы... Здесь требуется хороший режиссер. А кроме того, нужен оркестр, ведь под рояль не будешь весь спектакль вести.
— Но в Доме культуры есть оркестр, — возразил Бессонов.
— Ой, не смешите меня. Они же, кроме марша «Прощание славянки» да польки-бабочки, ничего не могут. А еще надо декорации, костюмы... Нет, пока мы можем только мечтать...
В балетной студни народу было побольше, около тридцати девочек в возрасте от 7 до 13 лет.
— А старшие когда занимаются? — поинтересовался Роман.
Руководительница, полная, со следами былой красоты сорокалетняя дама в тренировочном костюме, пожала плечами:
— Таких у нас просто нет.
— Куда же они деваются? — недоуменно приподнял бровь корреспондент.
— Наиболее талантливые уходят в балетную школу, в Москву, часть переходит в танцевальный ансамбль, здесь же, при Доме культуры, а большинство просто бросает — надоедает. Ведь тут надо много работать...
В изокружке, напротив, занимались в основном ребята-подростки. Они сосредоточенно срисовывали античную маску. Руководитель, учитель рисования одной из городских средних школ, молча ходил вдоль столов, иногда нагибаясь к одному из юных художников и показывая карандашом, где тот ошибся.
Глядя на мальчишек, Роман живо вспомнил, как сам в шестом классе срисовывал чайник.
— Рисунок и еще раз рисунок! — назидательно сказал руководитель, как бы отвечая на мысли Бессонова. — Правда, иногда для души разрешаю им акварелью побаловаться. Масло — ни-ни!
— Ну и какие у них перспективы? — спросил Роман.
— Регулярно участвуем в конкурсах на лучший детский рисунок. Двое мальчиков после школы поступили в Суриковское...
— Скажите, а с завода рабочие к вам не приходят?
Учитель самодовольно усмехнулся:
— Как приходят, так и уходят. Ведь азбуку рисования постигают с детства. Повторяю, с детства!
— А как же быть с Ван Гогом и Гогеном? — не выдержал Роман.
— Так их рисунок и не выдерживает никакой критики, — всплеснул руками, будто отмахиваясь от назойливой мухи, учитель.
— Ну, допустим. Но есть рабочие, я знаю, которые увлекаются резьбой по дереву, чеканкой. К вам они не обращались за помощью?
— Батенька, это же ремесленничество, — брезгливо ответил учитель. — К искусству живописи оно никакого отношения не имеет...
Коллектив киностудии был также немногочисленным, но здесь Роману понравилось. Понравился, во-первых, руководитель — «бывший моряк», как сам он поспешил отрекомендоваться, Михаил Михайлович, не по годам энергичный, с залихватским зачесом, умело скрывающим намечавшуюся лысину. Он с жаром живописал Роману, как «выдирал» из прижимистых членов завкома необходимые ассигнования на приобретение двух кинокамер, как исхитрился «выцыганить» на киностудии Горького пришедшую в негодность проявочную машину, как уговорил заводских умельцев починить ее и т. д. Энтузиазм Михаила Михайловича заражал всех окружающих. Все кинолюбители — и ребята, и девчата — были энергичны, напористы и веселы. Все они были хорошо знакомы с историей и теорией кино.
— Ну, а фильмы какие сделали? — поинтересовался Роман.
Тут неожиданно Михаил Михайлович увял и махнул рукой.
— Неужели не получается? — удивился корреспондент.
— Не то что не получается, — вздохнул руководитель неопределенно. — Вот несколько роликов отсняли.
— Ну покажите!
Затрещал кинопроектор, и Роман увидел заводскую демонстрацию, соревнования по городкам...
— Это ж замечательно! — не сдержал бурного восторга Роман.
— Вот и все так сначала говорят, — вздохнул Михаил Михайлович, — а потом...
— Что потом?
— От нас ждут дальнейших шагов. Да и мы сами хотим...
— Каких шагов?
— Не просто кинохроники, хотя это и нужно для истории завода. А фильмов, законченных фильмов, понимаете?
— Игровых?
— Ну, до этого далеко! Документальных. Скажем, о лучших людях. Или сатирических, вроде «Фитиля».
— И кто же вам мешает? Делайте на здоровье!
Михаил Михайлович энергично почесал в затылке.
— Легко сказать. Техникой съемки, проявкой и прочим мы овладели. Но этого ведь мало. Поясняю на примере. Решили мы сделать киноочерк о лучшем литейщике Головкине.
— И что же?
— Сами намучились и человека вконец замучили, а получилась... Представьте, пять минут показываем, как он работает, десять, вроде скучно получается. Дома его сняли, книжку с дочкой читает, потом с котенком играет...
— Этот эпизод, кстати, самый удачный получился, — хмыкнул один из ребят, прислушивавшихся к беседе руководителя с корреспондентом. — Наиболее естественный.
— Понял, — глубокомысленно кивнул Роман. — Вам сценарист нужен.
— Правильно! — радуясь, что корреспондент так сразу понял их муки, кивнул Михаил Михайлович и вдруг, не моргая, уставился на Романа.
— Что вы так на меня смотрите? — даже слегка попятившись, спросил тот.
— Послушайте, Роман, как вас по отчеству?
— Без отчества я. Пока.
— Роман, вы же для нас находка! Корреспондент, писать умеете. Раз пишете, значит, и сценарий сможете. Я ведь слышал, что вы какой-то капустник написали. А тут фильм увековечит ваше творчество.
Напрасно Роман отбивался от насевших кинолюбителей, они не отпустили его, пока он не дал согласие попробовать сделать сценарий.
* * *
Материал собран. Но Роман никак не мог сесть за статью. Не отстоялись впечатления, не созрели окончательные выводы.
— Ну, что маешься? — насмешливо спросил его Василий Федорович, заметив, что молодой литсотрудник уже час сидит, опершись рукой о щеку и глядя пустыми невидящими глазами в окно. — Идем поговорим.
Они сели за стол в кабинетике секретаря, друг против Друга.
— Фактура есть?
— Больше чем достаточно, — хмыкнул Роман, плюхая на стол пухлый блокнот. — Но пока не вырисовывается. А потом Ромов такое ляпнул...
— Что?
— Будто я по наущению парткома статью готовлю. Чтобы, дескать, его снять...
— Почему всякие благоглупости должны тебе мешать?
— Так если я напишу все, что думаю, его действительно надо снимать. Мое твердое убеждение, что основной гвоздь проблемы — он сам. Поскольку давно уже достиг своего уровня некомпетентности. Помните «принцип Питера»?
— Ну, если уверен в этом, так и пиши. Только доказательно, с фактами.
Роман смущенно заерзал на стуле, потом в упор взглянул на Демьянова.
— Но это же страшно. Вот так взять и вынести приговор человеку.
Демьянов неожиданно побагровел и сплюнул в корзину из-под бумаг.
— Тьфу! Интеллигентствующий хлюпик!
— Я? — замотал головой Бессонов. — Ну а как же гуманизм?
— Разве гуманизм заключается в жалости? Ты жалеешь Ромова, а коллектив, который страдает из-за плохой клубной работы, кто пожалеет? Наше с тобой дело писать правду. А снимать или не снимать Ромова — пусть решает общественность.
Засунув в мундштук сигарету и жадно затянувшись, Демьянов, уже успокаиваясь, снова спросил:
— Значит, статья будет сугубо отрицательная? Все одной черной краской?
Роман задумчиво теребил странички блокнота.
— Нет, кое-что мне поправилось. Киностудия, например. И знаете, какой напрашивается вывод?
— Ну?
— Тут не только от профессионального уровня руководителя зависит. Еще в большей степени успех зависит от увлеченности человека своим делом.
— Хорошая мысль! — одобрительно, совсем по-учительски сказал секретарь.
— И еще. Ведь в чем-то Ромов и прав.
— В чем же?
— Одна администрация Дома культуры, без тесных контактов с профсоюзом и комсомолом, ничего не добьется.
— Верно, — усмехнулся Демьянов, — хотя не ново.
— Не ново?
— Ты же знаешь, что я занимаюсь историей завода?
— Вижу, как к вам ветераны с воспоминаниями ходят.
— Вот-вот. Я тебе сейчас кое-что покажу, в порядке иллюстрации к тезису, что «новое есть хорошо забытое старое».
— Любопытно.
— Очень.
Слегка кряхтя, Василий Федорович достал из большого шкафа переплетенную объемистую панку.
— Это подшивка пашей многотиражки за 1935 год. Сейчас, минуточку. Вот читай.
Роман начал читать вслух:
— «В недавно открывшемся Доме культуры всегда людно. После шести часов вечера сюда приходят члены парткома и заводского комитета профсоюза. Кто разбирает жалобы трудящихся, кто организует кружки, кто занимается спортом...»
Бессонов поднял глаза на улыбающегося секретаря:
— То есть центр массовой работы...
— Вот именно. После работы — вся работа в Доме культуры. А у нас сейчас? Чиновники! Ни дать, ни взять. Сидят по кабинетам в галстучках. Что завком, что комсомолия твоя. Бывают только на мероприятиях! Откуда же жизнь будет в Доме культуры, если актив сам там не бывает?
— Стоп! — невежливо остановил Роман развоевавшегося старика. — Простите, ради бога, Василий Федорович. Но вы натолкнули меня еще на одну мысль. Я все мучился, пытался определить, что меня беспокоило, и, наконец, вот, когда вы сейчас стали говорить, дошло...
— Ну? — односложно спросил Демьянов, поглядев на парня сбоку, как обиженный воробей.
— Как бы это сказать, — Роман даже щелкнул пальцами, не находя сразу необходимых слов. — Понимаете, для кого у нас Дом культуры? Для всех? Нет, только для талантов. Понимаете? Ну вот, скажем, я не обладаю никакими талантами. Да и возраст не для учебы. Короче, ни в один кружок меня не возьмут. Да я и сам не пойду, потому что стесняюсь. И что же получается? Выходит, что делать мне в Доме культуры практически нечего. В кино раз в неделю сходил, ну, может, еще на танцы. Нет кружков или клубов по увлечениям. Чтоб я мог прийти и сыграть в шахматы. Просто так. С таким же любителем, как я. Либо в настольный теннис. Либо в бильярд, наконец. Или книгу какую-то, фильм обсудить. То есть нет возможности просто прийти и приятно провести время. Как?
— Одобряю, — согласился Демьянов. — Тем более что сейчас народ уже больше в отдельных квартирах живет и общается только либо на работе, либо на той же фабрике-кухне.
— Ну что ж, — заулыбался Роман, — кажется, яснее стало. Спасибо. Пойду, пожалуй, писать?
* * *
Статья получилась большой. Почти на всю полосу. Роман не утерпел, побежал в типографию, не дожидаясь, пока тираж привезут в экспедицию. Взял номер прямо с печатной машины и, с удовольствием вдыхая запах типографской краски, начал перечитывать фразы, вдруг ставшие будто незнакомыми.
Он ждал с замиранием немедленных телефонных звонков — ругательных и одобрительных, но весь день было удивительно спокойно.
— Переваривают, — успокоил Демьянов, видя его волнение.
На следующее утро Самсонова срочно вызвали в партком. Вернулся тот озабоченный. Взглянул как-то непонятно сердито на стоявших плечом к плечу Демьянова и Бессонова.
— Что старый, что малый...
— Чего, чего? — сразу нахохлился Василий Федорович.
— На заседании парткома будут статью обсуждать. Точнее, отчет директора Дома культуры в связи с нашей статьей.
— Здорово, Роман, поздравляю! — начал трясти за руку молодого корреспондента секретарь. — Вот это действенность печати, я понимаю. Значит, задел за живое. А это, я тебе скажу, самое главное.
— Ну и чего радуешься? — не утерпел Самсонов. — А если и мне заодно вклеят?
— Почему вам, Николай Иванович? — удивился Роман.
— А кому же? — Самсонов хлопнул себя по тонкой шейке. — Я ведь редактор. Раз подписываю, значит, несу персональную ответственность.
— Клянусь, все там правда! — разгорячился Роман.
— Правда, правда, — забормотал Самсонов. — А вот Ирина Петровна заметила...
— Чего?
— Что ты в адрес общественных организаций намек сделал. Дескать, в тридцатые годы партком и завком не гнушались в Дом культуры ходить, а теперь — пег. Она прямо меня спросила: «Вы что, Николай Иванович, считаете, что партком от масс отрывается, так, что ли?» А мне и крыть нечем.
— Ну и напрасно, — сухо сказал Василий Федорович. — Любит твоя Ирина Петровна ярлыки вешать. А если по совести, так она же сама действительно в кабинетного работника превратилась. Как ни зайдешь, то справки, то отчеты какие-то строчит. И поговорить ей с человеком некогда.
— Ну, ну! — погрозил пальцем Николай Иванович. — Ты на партком не замахивайся. Не забывай, что газета — орган парткома.
— Ирина Петровна еще не партком! — зыркнул недобро на редактора Демьянов. — А, да что говорить...
* * *
Бессонов был первый раз на заседании парткома. Сначала они довольно долго томились в коридоре. Стояли двумя враждебными группами — работники редакции и Дома культуры. Ромов, демонстративно не замечая Бессонова, громко сказал:
— Самая настоящая желтая пресса. «Дейли-мейли», Знаете, как переводится? Мели, Емеля, твоя неделя.
И первым громко ненатурально захохотал. Роман покраснел, а Василий Федорович сделался похожим на взлохмаченного пса, вот-вот укусит. Однако сам он тут же вполголоса сказал Роману:
— Не связывайся. Собака лает...
Из дверей зала заседаний повалил народ, следом вышла техсекретарь Леночка с листочком в руках:
— Кто по вопросу Дома культуры? Сейчас я отмечу. Демьянов, Бессонов, Ромов... заходите.
— Присаживайтесь, товарищи! — негромко сказал Разумов, потирая покрасневшие уголки глаз. Он сидел во главе стола, расположенного буквой «Т». Рядом с ним Чалова. По левую руку — Угаров, Любимов, их редактор Самсонов, еще какие-то люди, кого Бессонов не знал. Нерешительно потоптавшись, он и Василий Федорович сели на стулья, поставленные вдоль стены. Ромов же, напротив, показывая, что он здесь свой, решительно прошел к столу, энергично отодвинул стул и сел, преданно уставившись на секретаря парткома.
— Наша газета, — продолжил Разумов, взяв в руки газетный лист, — опубликовала большую статью, посвященную недостаткам в работе Дома культуры. Все члены парткома, надеюсь, читали? Поскольку позиция редакции достаточно ясно высказана, предлагаю сразу заслушать директора Дома культуры, коммуниста Ромова. Нет возражений? Пожалуйста, Петр Сергеевич, только поконкретнее.
От волнения у Романа уши будто ватой заложило, и он не расслышал первых фраз, произнесенных Ромовым. Однако постепенно пришел в себя и даже улыбнулся Любимову, когда тот, незаметно подмигнул ему.
Неожиданно директора Дома культуры перебил Разумов:
— Послушать вас, то все, как в песне — «все хороню, прекрасная маркиза». Что, может, Бессонов напутал что-нибудь? И в кружках полно молодежи с завода, и спектакли ставите, и дипломы получаете?
Ромов ничуть не смешался:
— Понятно, Сергей Михайлович. Я уже говорил товарищу Бессонову, что очень люблю критику...
Изумленно вскинул голову Угаров:
— Первый раз вижу человека, который бы любил критику. За что ее любить? Ведь это неприятная штука, против шерсти гладят. Не любить критику надо, а реагировать на нее!
— Позвольте, я и реагирую.
— Интересно, как? — прищурился Угаров.
— Утром сегодня провели собрание всех сотрудников Дома культуры, обсудили заметку и постановили... — Ромов сделал интригующую паузу и с пафосом закончил, — что все это неправда!
Хохотали все. Даже суровая Чалова содрогалась всем телом, закрыв лицо руками. Неожиданно веселье прервал прозвеневший металлом голос обычно мягкого Разумова:
— Товарищ Ромов, вы хоть чувствуете, что это над вами смеются?
Директор Дома культуры, начавший было смеяться вслед за всеми, начал растерянно озираться:
— Надо мной?
— Именно над вами, — жестко продолжил Сергей Михайлович. — Неужели вы сами не видите, сколь низок уровень ваших самодеятельных коллективов? Слушаешь их выступления и порой краснеешь от стыда. А вечера чествования победителей? Извините, но более унылое зрелище трудно представить. На танцевальных вечерах — грязь, пьянство. Мы ведь сюда вас пригласили не для того, чтобы высечь. Ждали каких-то конструктивных предложений. Но раз вы не понимаете, разговаривать бесполезно...
— Я хотел сказать... — пролепетал Ромов, но секретарь вновь махнул рукой:
— Садитесь. Вы уже все сказали.
Романа вдруг кольнуло острое чувство жалости к этому человеку, вмиг потерявшему свою вальяжность. Еще раз он ощутил ту тяжесть, которую принял на себя, взяв смелость судить поступки человека.
— Товарищи! — обратился Разумов к членам парткома. — У кого есть что сказать по существу проблем, поднятых в статье? Ирина Петровна?
Чалова многозначительно выпятила вперед ярко накрашенные губы.
— В целом статья правильная. Конечно, Дом культуры работает плохо. Но вот насчет того, чтобы заседания парткома или завкома там проводить, по-моему, — перегиб.
Романа подбросило, будто взрывной волной:
— Я совсем не так писал.
— Но можно так попять, — процедила Ирина Петровна.
Сергей Михайлович укоризненно посмотрел на нее:
— Вспомни, ты сама-то давно там была?
Чалова смешалась:
— Ну, с месяц назад. Когда лекция о международном положении была...
— Правильно. Потому что сама ответственной была. И я, к стыду своему, только на каких-то мероприятиях бываю. И вот он тоже, — Разумов кивнул на Угарова.
Потом его взгляд остановился на Любимове:
— А комсомол наш, извините...
Роман впервые увидел Любимова покрасневшим.
— Мы бываем...
— Бываете, — проворчал Сергей Михайлович. — Вы хозяевами должны быть, а не гостями. Дневать и ночевать в Доме культуры. Где молодежные вечера? Где диспуты? Так что, дорогие товарищи, мы должны поблагодарить товарища Бессонова за умную принципиальную статью и должным образом отреагировать на критику. Конечно, не так, как товарищ Ромов...
* * *
— У тебя вся спина белая! — изрек Аркадий, когда они утром выходили из общежития, и Роман вспомнил, что сегодня первое апреля! Он подмигнул Немову:
— Сегодня разыграем кой-кого!
— Кого кой-кого? — ревниво встрял в разговор Аркадий. — Я тоже хочу.
— Ладно, — смилостивился Роман, — приходи и ты в редакцию.
В общей редакционной комнате царило веселое оживление. Василию Федоровичу удалось разыграть машинистку Татьяну Ивановну. С ворчливым видом он заявил ей, что-де все бабы с ума посходили, с раннего утра толпятся у универмага, говорят, что обещают что-то выкинуть. Татьяна Ивановна выслушала все это вроде бы невозмутимо, но лишь Василий Федорович вышел, она стремглав бросилась к Самсонову отпрашиваться, чтобы навестить неведомо откуда взявшуюся больную тетку.
— А ты, Роман, еще никого не разыграл? — спросил, смеясь, Николай Иванович.
— Сейчас сделаем, — заулыбался тот. — Значит, Аркадии, лети в комитет, будешь наблюдать за реакцией, потом доложишь. Женька, давай!
Евгений набросил на трубку носовой платок, набрал номер и зычным голосом произнес:
— Геннадия Сергеевича, будьте добры. Ах, это вы! С вами говорит председатель городского комитета ДОСААФ. Вы знаете, что 12 апреля — день космонавтики? Читали? Принято решение провести городской праздник. Прошу срочно выделить 50 активистов, умеющих прыгать с парашютом. Да, да, будем сбрасывать. Да нет, не опасно. Сбор завтра, в 8.00 на городской площади. Нет, нет! Лучше побольше девушек, желательно хорошеньких.
Роман молча показал кулак — Евгению явно перебарщивал. Через минуту в комнату влетел задыхающийся от смеха Аркадий. В изнеможении он упал на стул:
— Ой, не могу, воды! Он вызвал Юлю... — Аркадий опять закатился и сквозь слезы выдавил, — и велел составлять списки... Ой, не могу...
Сидя спиной к двери, Аркадий, естественно, не видел, что на пороге появился Любимов.
— Нет, так купиться, — все еще рыдал от смеха Аркадий.
— Выговор! С предупреждением! — гаркнул Любимов.
Роман и не подозревал, что лицо Аркадия может так мгновенно измениться. Из круглого, как блин, оно вдруг стало огурцевидным. Маленькие глазки, казалось, выскочат из орбит. Он мгновенно вскочил и, согнувшись, казалось, собирался нырнуть под стол. Однако, услышав, что все дружно смеются, захохотал громче всех сам.
— Я сразу догадался, что это Романа проделка! — сказал Любимов. — Ну, погоди, я тебе тоже сюрпризик преподнесу.
— Откуда ты догадался, что моя? — удивился Роман.
— Достаточно было взглянуть на его руку, — Любимов показал на Петрова.
— Эх ты, предатель! — укоризненно покачал головой Роман. — Ну, ладно. Не будем отвлекаться. Кто у нас на очереди?
— Начальник пожарной охраны, — отрапортовал Немов.
— Давай!
Евгений вновь набрал номер телефона.
— Иван Сидорович? Привет, Сапогов из отдела кадров. Тебе кадры нужны? Тут пришел один. Говорит, что по вашему методу подготовку прошел. Какую подготовку? Говорит, тридцать шесть часов подряд может спать. Какие шутки? Кто издевается?
Немов положил трубку и горестно покачал головой:
— Обиделся. Говорит, будет жаловаться директору. То-то Сапогов удивится...
Не случайно говорят: много смеха — не к добру. Еще не прекратилось веселье, когда в комнату вошел Самсонов.
— Смеетесь, орлики. Смейтесь, смейтесь, — сказал он замогильным голосом.
Все приготовились к розыгрышу.
— Я только из производственного отдела. Там подбивали бабки за март. Так вот, — Самсонов горько ухмыльнулся, — наш сборочный цех план завалил с треском. Выполнение составило всего тридцать шесть процентов. А это значит — план летит по заводу. И не только месячный, но и квартальный. Значит, премии никому не видать.
— Ну, это только наш Николай может такое придумать! — засмеялся Василий Федорович.
Его поддержали остальные.
Самсонов удивленно обвел глазами смеющихся.
— Да вы что? Не верите?
Первым, кажется, понял, что Самсонов говорит серьезно, Демьянов.
— Кто тебе сказал?
— Говорю же, в производственном отделе...
Неожиданно в динамике что-то защелкало.
— Диспетчерский час во внеурочное время? — забеспокоился и Любимов. — Значит, правда, что-то случилось. Бегу к директору...
Работники редакции тем временем расположились поближе к динамику. После переклички, сделанной диспетчером, послышался необычно встревоженный голос Угарова. Даже не поздоровавшись, он сказал:
— Как сообщил мне начальник производства, сборочный номер 26 выполнил месячный план лишь на тридцать шесть процентов. Начальник цеха, слышите?
— Слышу, — послышался односложный ответ.
— Ну и что скажете, Терновский?
— К субботе, как вы знаете, Борис Алексеевич, поступили только последние комплектующие детали. Я разговаривал с ребятами, чтобы вышли поработать в субботу и воскресенье. Оставалось немного поднажать, и шестнадцать станков мы бы сдали, что и требовалось для месячной программы. В субботу действительно вышли, а в воскресенье — ни один.
— Почему? Вы разобрались?
— Говорят, надоело все выходные вкалывать.
— Та-ак. Понятно.
Потом последовала пауза. Слышались негромкие голоса. Видно, что Угаров советовался с кем-то. Потом он снова сказал в микрофон.
— Сегодня в пятнадцать ноль-ноль внеочередное заседание парткома. Быть всем четырехугольникам цехов.
С ноткой сарказма добавил:
— Приглашаем всех твоих «королей». Слышишь, Терновский?
Динамик щелкнул, отключился. Работники редакции начали оживленно обмениваться мнениями.
— Что там произошло? Такого ни разу не было! — развел руками Самсонов.
— Бойкот получается! — хмыкнул Алексей.
— В воскресенье? — оборвал его Василий Федорович. — Соображай, что говоришь. Просто сборщикам надоело обещания слушать, дескать, вот со следующего месяца обязательно все переменится...
Неожиданно спорящие замолчали. Сработал «сюрприз», обещанный Любимовым. В кабинет редактора буквально влетела запыхавшаяся Лада.
— Николай Иванович! — воскликнула она, демонстративно не глядя на запунцовевшего Романа. — Ради бога, не ставьте под заметкой мою фамилию!
— Под какой заметкой? — удивился Самсонов.
— Ну, о новом станке, который наше бюро разрабатывало. Я почти ничего по нему не делала. Справедливее будет, чтоб Трифонова подписала.
— Ничего не понимаю, — развел руками Самсонов. — Говори толком.
— Ну как же! — начала сердиться Лада.
С порозовевшими щеками, она казалась Роману такой хорошенькой, что он невольно отвел глаза.
— Мне Любимов сказал, что случайно увидел... как это называется? Ах, да, гранки! А в них моя заметка про наш отдел. Поняли?
Роман прыснул:
— Ну, Любимов — негодяй. Знал, на какой струнке сыграть!
Лада на этот раз холодно взглянула на него:
— Что значит «сыграть»?
— А то, что с первым апреля!
Все рассмеялись. Подбородок девушки задрожал:
— Значит, разыграли? Ну погоди, Любимов!
И она пулей вылетела из дверей.
— Слушай, Роман! А что-то Лада к нам заходить перестала? — спросил все замечающий Василий Федорович.
Бессонов пожал плечом:
— Почем я знаю.
— Неужели поссорились? — тут же принял эстафету Николай Иванович. — Такая видная пара. Мы уж было о свадебном подарке начали думать...
— Кончайте, братцы, и так тошно, — только и произнес Роман и тоже выскочил из кабинета.
* * *
Что ни говори, но начало месяца, а тем более нового квартала — дополнительные негласные дни отдыха. Вчера еще злые, взбудораженные, срывающиеся: на крик руководители цехов сегодня выглядели размягченными, расслабленными, охотно реагирующими на любую шутку. Рассаживаясь поудобнее в зале новой техники, степы которого обильно украшали диаграммы, чертежи и фотографии новых станков, люди перекрикивались через весь зал, подначивая друг друга, громко смеясь над чем-то не всегда понятным.
Среди этих оживленных лиц заметно выделялась группа, сидевшая особняком, в правом заднем углу. Приглядевшись, Роман узнал Андрея Крутова. «Бригада сборщиков», — догадался он. Начальник сборочного цеха Терновский сидел на несколько рядов ближе и демонстративно не глядел на своих рабочих. Был он сухощав, длинные светлые волосы гладко зачесаны назад, из-под стекол очков холодно поблескивали серые глаза, и без того топкие губы крепко сжаты.
Гася оживление, к длинному столу на сцене вышли члены парткома. Взяв в руки стоявший на столе микрофон, Разумов, слегка прокашлявшись, начал без предисловий:
— Мы обычно собираемся в этом составе, чтобы подвести итоги соревнования за квартал. Но сегодня повод другой. Прямо скажу, печальный. Вы утром уже слышали, что двадцать шестой с треском провалил не только свой план, но и потянул назад весь наш многотысячный коллектив. Хотя все условия для выполнения плана, подчеркиваю и обращаю ваше внимание на эти слова — абсолютно все условия! — в цехе были. Прошу товарища Терновского объяснить здесь присутствующим, как он умудрился весь завод посадить в лужу. Да нет уж, вы, пожалуйста, сюда, на трибуну, чтоб все вас видели.
Терновский крепко сжал руками края трибуны так, чтобы всем видны были его холеные кисти рук, и повернулся к сидевшему рядом с трибуной Угарову.
— Борис Алексеевич! Меньше всего виноват в случившемся сборочный цех и я как его руководитель!
— Вот как! — саркастически заметил Угаров. — Значит, нет виноватых.
— Нет, почему! Виноваты цеха-смежники, постоянно срывающие графики поставки узлов и деталей, виноваты плановый и производственный отделы, составляющие липовые планы, которые летят на следующий день после их утверждения, виновата, в конце концов, дирекция, которая ни разу не наказала никого из конкретных лиц, отвечающих за эту производственную неразбериху. Я могу по числам доложить, как складывалась обстановка: первое марта — ноль собранных станков и ноль деталей, второе марта — ноль станков, десять валов из термички — почему-то совсем к другим станкам, третье марта...
Зал загудел.
— Наверное, достаточно? — обращаясь в зал, спросил Разумов. — Спасибо, товарищ Терновский, за информацию. Значит, мы вас правильно поняли? Ни цех, ни вы как начальник цеха не виноваты, так?
— Так, — упрямо боднул головой Терновский.
Голос Разумова от волнения стал каким-то вкрадчивым:
— Вот вы говорили о неправильном планировании. А вы помогли чем-нибудь производственному отделу? Ведь вам лучше всех известно, когда, в какие сроки, в каком количестве потребуются те или иные детали для определенного класса станков.
— Это не мое дело! — отрезал Терновский. — Мое дело план выполнить!
Зал снова загудел.
— О том, как вы выполняете план, мы уже знаем, — сухо ответил Разумов. — Становясь в позицию стороннего наблюдателя, вы сами себя сажаете в лужу. Неужели не понятно?
И обратившись к залу, Разумов резко сказал:
— Товарищи присутствующие здесь члены парткома. Вношу предложение. За срыв выполнения месячного плана и некритическое отношение к себе как к начальнику цеха объявить коммунисту Терновскому строгий выговор. Кто за это предложение? Кто против? Кто воздержался? Предложение принимается. Садитесь, товарищ Терновский, и еще раз крепко подумайте о своем поведении как коммуниста и руководителя. Кто хочет высказаться по данному вопросу?
Инициативу снова взял в свои руки Угаров.
— А что скажут сами сборщики? Тут, я вижу, собралась вся бригада Андрея Крутова. Что это вы сегодня нарядные такие, — словно на праздник?
Все обернулись в сторону сборщиков. Действительно, все рабочие, как один, были при галстуках.
— А чем не праздник? — вскочил Андрей Крутов и взмахнул буйной гривой волос. — Давно не помню, чтобы работали так, как сегодня. Первый день месяца — и все, какие надо, детали — в достатке. Не надо бегать, ругаться, только работай.
Все засмеялись. Андрей снова тряхнул волосами и сказал обиженно:
— И ничего смешного не вижу. Между прочим, дневную норму мы сегодня спокойно вдвоем перекрыли! Бог так бы всегда!
— Огорчила меня сегодня бригада Крутова, огорчила чисто по-человечески, — глухо, наклонив голову, сказал Угаров.
И вдруг вскинул голову и загромыхал басом, наполнившим зал:
— Ты знаешь, Крутов, цену этой вашей «спокойной» работы? Литейщики, термитники, станочники третью смену организовали, чтобы успеть дать детали на сборку. И когда до финиша оставалось чуть-чуть, вы вдруг встали в позу. Значит, плевать вам на весь коллектив!
— Бригада коммунистического труда, между прочим, — тоненьким, почти детским голосом выкрикнул Федчук.
Андрей стесненно опустил голову.
— А может, в этом заключается сермяжная правда? — выкрикнул зло Терновский. Его лицо, обычно бледное, покрылось красными пятнами.
— В чем сермяжная правда? План заваливать? Видать, ни черта вы не поняли... — прищурился Угаров.
Но Терновский не сдавался. Напротив, поднявшись с кресла, он спокойно возразил:
— Именно так, Борис Алексеевич. Зачем устраивать эту ежемесячную нервотрепку? Вот мы действительно завалили план, зато наконец будем работать ритмично. Ведь сейчас в цехе — задел деталей по крайней мере на три четверти месячного плана. Таким образом, заготовительные цехи могут работать спокойно для обеспечения сборки на следующий месяц...
Наступила пауза. Казалось, все переваривают эту логичную и, в общем-то, простую мысль.
— Действительно, как до этого раньше не додумались? — шепотом сказал Романов, толкнув Демьянова локтем в бок.
Тот, насупившись, ничего не ответил.
— Терновский неправ, — послышался негромкий голос.
Все повернулись, разыскивая глазами, кто это сказал.
— Немов? — поднял брови Угаров. — Ну, или сюда поближе.
Евгений неловко, споткнувшись о чьи-то ноги, выбрался из ряда, подошел к сцене, но на трибуну не пошел. Встав вполоборота и воинственно вскинув очки, он продолжил, обращаясь одновременно и к залу, и к президиуму:
— Это не панацея. Сборщики обеспечили себе ритмичность от силы на месяц работы. А потом все начнется сначала. Поскольку суть проблемы значительно глубже.
— Ну-ка, ну-ка! — чуть иронически проговорил Борис Алексеевич.
Ирония директора подстегнула Немова, он обернулся к Угарову и выпалил:
— Давайте смотреть правде в глаза, Борис Алексеевич. Вы же видите, что заработная плата у нас не является заработанной.
В зале поднялся гул.
— Демагогия! — выкрикнул кто-то.
— Да, да! И я вам это докажу! — резко повернулся к залу Немов. Он неожиданно взмок от волнения так, что черные волосы прилипли ко лбу.
— Мы практически платим не за сдельщину, а лишь за выход на работу, — запальчиво продолжил Евгений.
— Ну ты даешь! Говори, да не заговаривайся! — пытался остановить его Угаров.
— А вы спросите, Борис Алексеевич, вот хотя бы у сборщиков — заинтересованы они делать больше нормы или нет. Нужен им рост производительности труда? Не на словах, конечно, а на деле. Пусть скажут честно!
— Да нет, конечно, заинтересованы, — пожал плечами поднявшийся Крутов, но сказал он это как-то неуверенно.
— Честно, честно скажите, Крутов. Не крутите! — резко сказал обычно столь застенчивый и интеллигентный Немов. — Можете вы на двести процентов норму выполнить?
— Могу!
— А на триста?
Крутов засмеялся, оглянулся на своих членов бригады.
— Если поднатужиться...
— А потом экономисты расценки срежут! — вдруг выкрикнул мрачно басом кто-то из членов бригады.
— Вот, слышите, Борис Алексеевич? — спросил Немов. — В этом как раз и заключается суть проблемы. При существующей системе оплаты труда ровно через месяц, бригаде, если она будет выполнять норму на триста процентов, эту норму повысят по крайней мере вдвое. Скажут, что раньше норма была заниженной. И это не только на сборке. В заготовительных цехах то же самое. Рабочие не стремятся к резкому повышению производительности. Сто двадцать, максимально сто тридцать процентов — и порядок. Поэтому у нас в каждом цехе, я уверен, значительный перебор рабочей силы, ну, а уж на сборке, учитывая штурмовщину, вообще рабочих в два раза больше, чем необходимо.
— Ну и что ты предлагаешь, Немов? — спросил секретарь парткома.
— Платить! — лаконично сказал Немов.
Зал опять загудел.
— Это же перерасход фонда зарплаты какой будет, — выкрикнул кто-то.
Немов покачал головой.
— Не будет. Ну, если и будет, то на первых порах. Ведь сразу выявится тот самый резерв, который придерживают начальники цехов. Менее способные просто вынуждены будут уйти.
— Не кажется тебе, что ты скатываешься на потогонную систему Тэйлора? — спросил Разумов.
— Нет. То, что я предлагаю, возможно при одном обязательном условии — в каждом цехе, на каждой операции должны действовать технически обоснованные нормы. У нас пока процент внедренных таких норм что-то около десяти. Все остальные нормы выведены по принципу «трех П». — И сам пояснил: — Пол, палец, потолок.
Все засмеялись. Поднялся Угаров.
— Ну что ж, товарищи. Будем, наверное, заканчивать. В том, что здесь говорил Немов, многое, конечно, от полемического задора молодости. Мало еще он поварился в нашем заводском котле. Вот ему и кажется, что можно все проблемы решить единым махом. Завод — это очень сложный организм, все очень взаимосвязано. Нельзя ведь, скажем, отбросить вопросы снабжения, когда мы вместо одного металла, положенного по технологии, получаем другой.
— И другому-то рады! — заметил Пал Адамович.
— Да, рады любому, — подтвердил Угаров. — А это сразу влияет на трудоемкость изготовления деталей. Больше уходит в стружку. Да много и других вопросов, о которых не надо тут говорить. Начальники цехов и так прекрасно все знают. И тем не менее зерно в выступлении Немова есть. Вопрос нормирования, конечно, больной, прямо скажем, что это слабое паше звено. Ну, а насчет зарплаты, она же растет из года в год. Взять вот сборщиков. Они план не выполняют и все равно не меньше двухсот-трехсот зарабатывают. Куда же дальше?
— Я и говорю, — снова вскинулся Немов. — У нас заработная плата не является заработанной!
— Ну, ну, ты уже все сказал! — одернул его Разумов.
Угаров, вроде не услышав реплики Немова, продолжал:
— Главное для нас — это исполнительская дисциплина! В данном случае мы имеем просто вопиющее нарушение дисциплины, и оно не должно оставаться безнаказанным. Партком поступил совершенно правильно в отношении Терновского. Но этого мало. Необходимо, чтобы данное ЧП было обсуждено на цеховом рабочем собрании. Думается, что и в других цехах следует обсудить вопрос о дисциплине...
Когда Роман выходил из зала, кто-то сзади взял его мягко за локоть. Он оглянулся и увидел Андрея.
— Спешишь? — спросил Крутов. Хотя он и улыбался приветливо, глаза его были грустно-растревожены.
— Да вроде некуда! — ответил Роман.
— Прогуляемся?
— С удовольствием.
Они шли не торопясь по улице, переступая через бурливые ручьи, вокруг которых толкались галдящие мальчишки, пускавшие палочки разной величины, долженствующие, видимо, изображать кораблики.
— Пойдем к мосту, — предложил Андрей, — говорят, сегодня ледоход должен начаться.
— Разве это можно предсказать? — удивился Роман.
— Эх ты, а еще журналист. У нас такие старожилы есть, все знают! Надо изучать местный быт и нравы, — засмеялся Андрей.
Подошли к мосту, где действительно толпилось немало зевак. Однако потемневший лед на реке пока был спокоен.
— Неужели не будет? — разочарованно спросил Андрей.
— Сейчас начнется! — заявил кто-то авторитетно.
Роман и Андрей встали у парапета, опершись о перила.
Вечерело. Последние лучи вечернего солнца окрашивали освободившиеся из-под снега ярко-красные крыши томившихся на берегу частных домиков.
— Как же у вас все-таки получилось с воскресеньем? — спросил Роман.
— Да Колька Симаков, мой лучший сборщик, всех завел, — ответил неторопливо Андрей и начал рассказывать.
...Зло чертыхнувшись, Симаков отбросил гаечный ключ и смешно по-детски затряс указательным пальцем.
— Бо-бо? — ехидно спросил Андрей, выглядывая из-за станины.
— Мне б сюда конструктора, который этот узел лепил, — процедил, сверкая золотым зубом, Симаков.
Он поднялся с корточек, разминая руками поясницу. Выпрямился и Андрей и тоже сделал несколько вращательных движений плечами, восстанавливая кровообращение. Стали подходить и остальные члены бригады.
— Что, перекур? — спросил кто-то.
— Незапланированный, — засмеялся Андрей.
— Дурью башку надо иметь, чтобы так присобачить, — продолжал буйствовать Симаков. — Никак не подлезешь...
— Ты лучше правду скажи, чем на других сваливать! — подмигнув окружающим, продолжал разыгрывать его Андрей. — Перебрал, небось, вчера, вот руки и дрожат...
Симаков аж запнулся от негодования. Все знали, что пьет он крайне редко и в меру. А тут бригадир вдруг такое сказал... Румяное толстощекое лицо Симакова стало багровым, нижняя губа обиженно оттопырилась. Он было собрался витиеватой руганью ответить обидчику, но неожиданно его мысли потекли в другом направлении.
— Как же, выпьешь тут! — Он даже сплюнул. — По двенадцать часов подряд вкалываем. Еле до койки доползаешь. Уж забыл, как жена выглядит...
Крутов нахмурился:
— Заплакал...
— Конечно! — с вызовом ответил Симаков. — У людей нормальных суббота как суббота. А мы все возле этих железяк...
— У тебя полмесяца суббота была, пока сборка простаивала, — невозмутимо сказал Крутов. — Пока среднесдельно за ничегонеделанье получал, так помалкивал. А теперь, видишь ли, устал.
В пролете цеха показался Терновский. В белоснежной сорочке с галстуком и с золотыми запонками, поверх небрежно накинут на плечи синий халат.
— Ну как дела, ребята? — деланно бодрым голосом спросил он.
— Никак в гости собрались? — вместо ответа спросил Симаков.
Терновский вскинул руку и посмотрел на часы.
— Да, жена вот в театр решила меня вытащить. Какая-то уж очень модная комедия. Вся Москва с ума сходит, — сказал Терновский и тут же понял, что допустил бестактность. Ведь ребята будут вкалывать допоздна, а еще и завтра надо...
Неуклюже попытался оправдаться.
— Да я вам сейчас плохой помощник. Только буду под ногами путаться. Вы ведь сами с усами...
Комплимент действия не возымел. Напротив, уже не только Симаков, но и остальные члены бригады смотрели холодно-враждебно.
Терновский решил разрядить обстановку.
— За бутылочкой еще никого не посылали? Вроде одиннадцать уже было. Сегодня можете себе позволить слегка. Не меньше, как по полсотни заработаете. А завтра еще больше. Я вам из своего фонда по десятке выделю дополнительно только за выход.
Тут-то и произошел взрыв. Симаков неторопливо полез в задний карман брюк, достал бумажник, вынул из него десятирублевую бумажку и хлопнул ее об станину, будто припечатал.
— Ты что? — оторопело спросил Терновский.
— Нам подачки не нужны! — с вызовом ответил Симаков. — Мы тебе сами заплатим по десятке, лишь бы как людям — в воскресенье отдыхать.
Начали доставать деньги и молча кидать их в кучу остальные члены бригады.
— Это что же, товарищи, получается — забастовка? — тихо спросил Терновский, угрожающе поблескивая очками. Заложив руки за спину и чуть покачиваясь на носках, он пристально вглядывался в лицо каждого.
— Крутов! — оклик прозвучал, как удар кнута. — А ты куда смотришь?
Андрей мгновенно завелся. Он вообще терпеть не мог повышенного тона. И Терновский это отлично знал. А раз знал, значит, нарочно. Андрей слегка откачнулся и, эффектно опершись на падежную глыбу огромного станка, сказал вызывающе:
— Я как все.
— Ты же бригадир! — рассвирепел начальник.
— Именно поэтому. Воля коллектива — для меня закон. Сегодня, так и быть, доработаем до конца, а завтра — ша! Пошли, ребята.
И он первый полез под станок. Остальные последовали его примеру. Терновский тупо посмотрел на спины сборщиков.
— Ну ладно, бросьте чудить! — сказал он примирительно. — Столкуемся. По двадцатке дополнительно выделю, если мало. Директор, думаю, ругаться не будет. Ведь план всего завода на волоске...
Никто ему не ответил. Терновский, решивший, что ребята, погорячившись, теперь раскаялись, еще немножко потоптался возле станка и удалился. Однако утром в воскресенье никто не пришел. Напрасно специально вызванная табельщица бегала по квартирам. Никого из сборщиков дома не было. Кто поехал к родственникам в деревню, кто в Москву на Птичий рынок за кормом для рыбок, кто просто пребывал в неизвестности.
— Сговорились, — понял Терновский, шипя на табельщицу от бессилия. Цех стоял, погруженный в тишину. Недоделанные станки уродами-инвалидами были раскиданы по всему пролету...
— Теперь снимут тебя с бригадирства, наверное, — предположил Роман, выслушав рассказ Андрея.
— А, ну и пускай! — беспечно махнул рукой тот. — Всех денег не заработаешь. И вообще, ты знаешь, раньше вроде денег меньше в семье было, а жили веселее. А сейчас Валентина моя жадная какая-то стала. То это ей купи, то другое. И все с присловьем — «чтоб не хуже, чем у людей». Ну какое тебе дело до других людей, говорю. И слышать ничего не хочет. Тряпок всяких, вещей полна квартира, и все мало. А тут еще сад...
— Что сад?
— Да вот вступил в коллективный сад на свою голову. Теперь, как привязанный. То копал, то поливал, то домик строил. Причем детям это все не надо. Для чего ишачу?
Взглянув на Романа, невесело усмехнулся:
— Мой совет — не женись! Заест тебя быт. Ну, шучу, шучу! Как у вас, кстати, с Ладой? Чего-то она молчит. Поссорились? Это бывает. Ничего. Крепче любить будет. Ой, гляди, пошел!
Рядом тоже закричали:
— Лед пошел! Лед пошел!
Действительно, издали раздался грохот, и к мосту стала медленно приближаться лавина льда. Они долго стояли, зачарованные бушующей стихией.
Когда Роман пришел в общежитие, на кухне увидел Немова. Евгений сидел на стуле неестественно прямо, уставившись в какую-то точку на стене.
— Ты чего это какой-то странный? — спросил Роман, берясь за бутылку с кефиром.
— Охомутали, — односложно ответил Евгений, не переводя взгляда.
— Чего? — не понял Роман.
— После совещания меня директор к себе пригласил и при мне приказ издал.
— Какой?
— Назначили меня начальником отдела научной организации труда и управления — ОНОТИУ.
— Звучит! — одобрил Роман. — Это что — расширяться лаборатория будет?
— Нет. По примеру других предприятии объединяем отдел труда и зарплаты и лабораторию НОТ. Чтобы все эти вопросы в одних руках были. В моих, то есть!
— Поздравляю, старик! — от всей души радостно завопил Роман, тряся Немова за плечи. — Ты что, не рад?
— Рад, — с безразличием ответил Немов. — Но страшно. Это ведь не пять, а шестьдесят человек. Причем если бы только это...
Он прерывисто вздохнул.
— А что же еще?
— Каждый день ругаться придется.
— С кем?
— С начальниками цехов. Я же насчет десяти процентов обоснованных норм не для красного слова сказал...
— Ну и ругайся, раз дело правое.
Евгений жалобно посмотрел на Романа.
— Ты думаешь, это легко? Я человек добрый, интеллигентный, а тут собачиться надо.
— Ничего, привыкнешь, — засмеялся Роман. — Бытие определяет сознание! Слышал, чай?
* * *
Зазвонил телефон. Роман узнал голос Любимова.
— Слушай, ты очень занят? Загляни, пожалуйста, ко мне. Только прямо сейчас, лады?
— Дипломат, — фыркнул про себя Роман, свернул письмо, сунул его в конверт и положил в ящик стола.
Но надо было долго разглядывать лицо Любимова, чтобы определить, что секретарь крайне взволнован. Нетрудно было и определить причину волнения. Напротив секретаря у стола сидела необычайно изящная девушка с большими, чуть раскосыми глазами, делающими ее похожей на японку.
— Вот наша пресса! — громко сообщил Любимов при появлении Романа. — Так сказать, ниспровергатель.
Роман поморщился от столь сомнительного комплимента.
— Познакомьтесь, — продолжал вещать секретарь. — Татьяна Волгина, выпускница Гнесинского училища и наш новый директор Дома культуры.
— Очень приятно, — шаркнул ножкой Роман и тут же подсел к девушке, по-кавалерийски оседлав стул.
Любимов покосился слегка. Ему не понравилась фамильярность корреспондента. Но девушка в этот момент так обаятельно улыбнулась, что секретарь растаял вновь.
— Так на чем мы остановились? — спросил он ошарашенно, уже забыв, зачем пригласил Бессонова.
— В первый же день, как я приступила к работе, мне показали вашу статью, — повернувшись к Роману и испытующе его разглядывая, начала девушка, — возможно с умыслом. Дескать, и не такие горят. А тут какая-то молокососка...
— Что, не очень приветливо встретили? — участливо спросил Роман.
— По-разному, — повела плечиком Татьяна.
— Так вот, пресса... — начал залихватским тоном, столь не характерным для него, Любимов.
Бессонов посмотрел на него с удивлением.
— Романом меня, между прочим, кличут.
Любимов слегка смешался.
— Ну, уж и пошутить нельзя.
И перешел на обычный деловой тон.
— Слушай, Ром. Помогать человеку надо. Критиковал ты правильно, но теперь пора всем нам, как говорится, засучивать рукава.
— Есть идеи? — повернулся Роман к новой директорше.
— Есть, — серьезно кивнула Татьяна.
— Например?
— Я хорошо знаю руководителя областного хора, профессора, — сказала Татьяна. — Училась у него. Ну, и когда направление сюда получила, с ним советовалась. Он предлагает создать на базе завода народную хоровую капеллу. На самом высоком профессиональном уровне.
— Так ведь пению, музыкальной грамоте надо с детства учиться? — выразил сомнение Роман.
— Это весьма распространенное заблуждение, — горячо заспорила девушка. — Мы с профессором... Вернее, профессор и я считаем, что главное — талант. А технику постичь никогда не поздно. Я уверена, что в таком большом коллективе есть много прекрасных голосов. Наша задача — их выявить.
— Непростая задача, — улыбнулся Роман. — Как вы себе это конкретно представляете? Каждого из десяти тысяч рабочих вызывать повесткой в Дом культуры? Что-то вроде Золушкиного хрустального башмачка получается...
— Можно проще, — предложил Любимов. — Объявить по цехам через газету о создании капеллы. Затем составить график и в красных уголках цехов устраивать прослушивание всех желающих.
— Это ж сколько времени займет, — засомневался Роман.
— Не страшно, — не согласилась с ним Татьяна. — Главное, отобрать все действительно стоящие голоса. Такую капеллу создадим — не то что на область, на весь Союз прогремим.
Роману понравилась горячая увлеченность девушки.
— Что ж, давайте сразу и текст объявления набросаем. Громких слов жалеть не будем. Скажем так: «Станкостроители! Создадим лучшую в стране хоровую капеллу!» Как?
— Проще надо, — поморщилась Татьяна. — Что-нибудь о приобщении людей к музыке — миру прекрасного...
— Ладно, я подумаю, — миролюбиво согласился обычно столь несговорчивый в творческих вопросах Роман.
* * *
Приближался Первомай. Газета сообщала о трудовых подарках коллективов цехов и бригад. Роман старался больше писать о славных делах заводской комсомолии. В поисках новых тем он часто перелистывал прошлогоднюю подшивку, памятуя мудрое высказывание Василия Федоровича:
— В газете часто за новое выдается хорошо забытое старое.
И действительно, Роман углядел нечто интересное.
— Василий Федорович! Смотрите, сколько в прошлом году писали о комсомольской стройке.
— Какой стройке?
— Строили здание для повой автоматической линии. Силами комсомольцев.
— Да, да! — вспомнил Василий Федорович. — Как же, шуму было много. А потом чего-то смолкли. Сходи посмотри. Может быть ценный материал.
— А где это? — спросил Роман.
— Четырехэтажный корпус знаешь? Так вот, в конце — кирпичная пристройка.
На массивных воротах висел большой замок. Роман пошарил глазами в поисках входа. Действительно, за углом обнаружилась маленькая деревянная дверь. Она была полуоткрыта. Роман вошел и остановился, смутно различая в полумраке силуэты каких-то неизвестных машин, обшитых досками.
— Есть тут кто? — крикнул Роман.
В противоположном конце зала скрипнула дверь, впуская в помещение яркий дневной свет. В дверном проеме четко обрисовалась странная фигура.
— Что за крик? — недружелюбно спросила фигура.
— Я из газеты, — сказал Роман.
— Из газеты? А ну, иди сюда.
Спотыкаясь о кабели и трубы, юноша пробрался в конец зала.
Фигура оказалась... Холодковским. Выглядел он крайне странно: в замызганной тельняшке и брюках, перевязанных веревочкой.
Иронически оглядев Романа с головы до ног, Холодковский воинственно сказал:
— Ну и чем наша желтая пресса интересуется?
— Во-первых, вовсе не желтая, а во-вторых, комсомольской стройкой.
Холодковский присвистнул.
— Чем ботинки снашивать, сначала у своего редактора бы поинтересовался. Он бы тебе все объяснил.
— Наш редактор? Что объяснил? — обескураженно спросил Роман.
— А то, что я ему еще полгода назад говорил.
Холодковский молча пропустил Романа в небольшую комнату со светлым окном, где хорошо пахло деревом, усадил корреспондента на табуретку, сам взгромоздился на верстак, предварительно смахнув стружку рукавом, и только после этого сказал:
— Здесь моя мастерская, всякие изобретения свои опробую.
— А где же автоматическая линия, о которой статьи писали? — спросил Роман.
— Так вот она и есть, в этих ящиках.
Он кивнул головой в сторону громоздких ящиков, неясно видных в полумраке.
— Значит, комсомольцы не доделали дело?
— При чем здесь комсомольцы? — Холодковский досадливо махнул рукой и зашелся въедливым кашлем. — Комсомольцы как раз молодцы, здание сварганили на совесть и досрочно, и оборудование, как видишь, доставили. А линию не пустили.
— Кто же виноват? — Роман почувствовал себя в роли прокурора.
— А никто не виноват, — развел руками Холодковский и грустно усмехнулся.
— Разве так бывает?
— Молодой ты еще, сынок! Бывает. Вот и твой редактор так считает. Сказал мне: «Идите, Пимен Нефедович, на свое рабочее место. Авось все образуется. Не пришел, видать, срок для этой линии».
— А почему же так спешили? — недоверчиво сказал Роман.
Прежнего воинствующего пыла он уже не испытывал. Закралась мыслишка, что если уж редактор сделать ничего не смог, то куда уж ему, юнцу, да еще не знающему толком производство. Проявит свое полное техническое невежество, ославится на весь завод. Он уж подумал, не пора ли вежливо откланяться, но Холодковский, соскучившись, видать, но свежему человеку, сказал:
— Всерьез интересуешься? Только учти, не каждому смелости хватит этот узелочек до конца распутать. Может, боишься?
— Вот еще! — самолюбиво передернул плечом Роман. — Я вообще ничего не боюсь.
— Тогда слушай по порядку. Ты ведь знаешь, что я изобретатель. Меня так в цехах и кличут — Пимен-изобретатель. Не обижаюсь. Потому что, действительно, много предложений внес с экономическим эффектом. Вот и насчет стружки я первый придумал. У нас в деревообделочном цехе ее ежедневно тонны в отход идет. Сжигают в котельной. Собственно, почему я и заинтересовался. Попросили меня кочегары посмотреть, нельзя ли какой дополнительный поддув сделать, а то, мол, стружка плохо горит. Посмотрел я и говорю: «Братцы! А зачем ее вообще сжигать? На мебельных комбинатах вон какие плиты из стружки делают. Давайте и мы!»
Сделал небольшой пресс, смолы достал специальной, начал плиты делать — любо-дорого! Наши строители высшую оценку качеству дали. Подал тогда я, значит, рационализаторское предложение. Глядь, меня главный инженер Сумароков вызывает. «Хвалю, — говорит, — Пимен Нефедович, за смекалку. Но пресс твой, понимаешь, кустарщина. Даю тебе в помощь бригаду конструкторов, чтоб дали предложения по автоматизации данного процесса». Соавторов, конечно, сразу много стало. В том числе и главный инженер, между прочим. Но я не в обиде, главное, чтоб дело делалось. Чертежи разработали, заказали оборудование. Тогда-то главный инженер и клич комсомольцам бросил. Дескать, помогите, ребята, со зданием. Материал завезли, ну, а комсомольцев два раза просить не надо: такой аврал затеяли! И график у них, и штаб, и молнии. Смотрю — и сердце радуется. В общем, год назад сдали. Тут и оборудование завезли. И вдруг стоп! С тех пор вот все так и лежит.
— Из-за чего? — нетерпеливо спросил Роман.
— Да вроде бы и дело пустяковое — из-за смолы!
— Из-за смолы? Но вы же где-то доставали?
— Я-то брал заимообразно у мебельщиков — бочку, две. А для линии цистерны надо. Вот тут-то и заковырка. Кинулись наши снабженцы, а им говорят — фондовый материал.
— Ну и что?
— А то, что его загодя заказывать надо, чуть ли не за десять месяцев.
— Да-а, — грустно вздохнул Роман, — значит, год мимо пролетел! Ну, а в этом году все в порядке?
— Как же! В порядке! — Холодковский горестно усмехнулся.
— Опять не заказали? Что за беспечность. Надо этих снабженцев к позорному столбу, — забушевал Роман.
— При чем здесь снабженцы! Теперь уж директор против.
— Угаров? Но почему? Ведь все ясно — экономический эффект.
— Не все ясно. Дело в том, чтобы смолу просить, надо новую продукцию, плиты, значит, в плане объявить. Вот директор и воспротивился. Мне, говорит, основной план дай бог выполнить, а тут вы с плитами. Как еще пойдет, неизвестно. Вы, говорит, сначала докажите...
— Ну вы и докажите!
— А как докажешь, коли смолы нет?
— Значит, замкнутый круг?
— Получается так!
— А главный инженер что же?
— Он шумел, скандалил с директором. Даже на профсоюзной конференции выступал.
— Ну и что?
— А ничего. Директор всем рот заткнул.
— Как?
— Очень просто. Всем, кто участвовал, премию дал за ценное предложение. А внедрять, говорит, попозже будем. Вот и все.
— А стружка?
— Что стружка? Горит потихоньку. Тысяч на сто в год, чай.
— Я напишу, — решительно сказал Роман.
— Напиши, милок, напиши, — напутствовал его Пимен Нефедович. — Но коли не напечатают, не очень огорчайся. Впрочем...
— Чего? — насторожился Роман.
— Кроме нашей заводской есть и городская газета, и областная. Не побоишься?
— Я же сказал, — горделиво вскинул голову Роман, — что ничего не боюсь.
Статья называлась несколько длинно, но зато хлестко: «Большой экономический эффект в пучине заводской неразберихи». Василий Федорович несколько раз изумленно встряхнул головой, читая материал.
— Здорово! Нет, правда, здорово!
Закончив, он энергично пожал Роману руку:
— Поздравляю! Такой материал раскопать. Бегу к редактору. Думаю, дадим разворотом вверху на второй и третьей полосах. Знай наших!
Он вошел в кабинет к редактору. Роман чутко прислушивался, крутясь у зеркала в коридоре. Он горделиво косил глазом на свое изображение. «Ай да Бессонов! Это вам не какие-нибудь фитюльки про стадион. Проблемная статья! С критическим уклоном. Пусть директор почувствует!»
За дверью сначала было тихо, потом зазвучали голоса, поначалу спокойно, затем все напряженнее, пока не перешли на крик. Дверь, казалось, содрогалась. Наконец она широко распахнулась, в проеме показалась седая грива Василия Федоровича, резко контрастирующая с красным лицом.
— Ты тут! — коротко вздохнув, сказал он. — А ну, топай сюда.
Редактор, напротив, был вежлив и тих. Не глядя на Василия Федоровича, грозно вышагивающего из угла в угол, он усадил Романа напротив и, разгладив рукой бумажные листы, лежащие перед ним, сказал:
— Разве я спорю? Статья хорошая. Грамотная. Ты, Роман, прямо скажу, молодец. Серьезным журналистом становишься. Мы вроде сомневались, а теперь чувствуем — получается из тебя толк, Но раз ты серьезный журналист, то и разговор будет серьезный. Статью печатать нельзя. Во-первых, праздник на носу. Во-вторых, энтузиазм молодежи можем подорвать.
— Так этот энтузиазм директор в первую очередь подорвал.
— Вот мы и подошли к главному, — спокойно, но веско сказал редактор. — Дело в том, что газета — орган парткома и дирекции. Чуешь? Дирекции. Как же мы можем директора критиковать?
— Так это ему полезно будет! — сердито сказал Василий Федорович.
— Сомневаюсь! — ответил редактор. — А вот что нам нового помещения не видать, это точно. Поэтому, Роман, спасибо тебе, конечно. Понимаю, обидно бывает на корзину сработать, но что поделаешь. Значит, считаем, статьи не было. Я ее рву аккуратненько и в корзину, лады?
Роман вспомнил недоверчивую ухмылку Холодковского.
— Нет, рвать не дам! — твердо, хотя и чуть испуганно, заявил Роман.
— Правильно! — согласился редактор. — Сохрани на память. А через годика два все образуется...
— Нет! — опять сказал Роман. — Оставлю за собой право опубликовать это в городской или областной газете.
— Тогда, видимо, тебе не придется подписывать ее как корреспонденту заводской газеты, — сухо ответил редактор.
— Николай! — загремел на него Василий Федорович. — Ведь ты же мой ученик! Как ты можешь такое парню сказать! Как у тебя язык повернулся!
Редактор вдруг потерял свою самоуверенность.
— Ну, а что же делать? — спросил он Василия Федоровича ученическим голосом. — Мы же не можем сами...
— И не надо! — решительно сказал Василий Федорович. — Пусть вопрос поднимут комсомольцы.
Он оборотился к Роману.
— Ты понял? Пусть эту статью вместе с тобой подпишут ребята из комитета комсомола — сам секретарь, начальник штаба строительства, кто-то из рядовых. Действуй!
Окрыленный, Роман помчался в комитет комсомола. Любимов встретил его сухо, без обычных шуточек:
— Ну, показывай свой памфлет.
— А ты откуда знаешь?
— Редактор уже звонил.
С силой выдохнув воздух, будто перед поднятием тяжести, Геннадий принялся читать статью. Чем дальше, тем больше хмурилось его лицо. Еще не дочитав до конца, он нажал кнопку звонка и сказал вошедшей Юле:
— Вызови ребят, что были в штабе стройки.
Наконец Любимов отвел глаза от бумаги, но все равно смотрел куда-то в сторону от Романа. Вздохнул. Постучал пальцами по стеклу на столе. Снова взглянул на лежащую перед ним статью и потом неожиданно посмотрел прямо Роману в глаза. И Роман вдруг почувствовал, что Любимов, обычно столь решительный и имеющий всегда готовое собственное мнение, робеет и не знает, что сказать.
— Что-нибудь не так?
— Да нет, все так. Прямо-таки здорово написано. Как это у тебя получается? Я вот всю дорогу с докладами мучаюсь. Семь потов сойдет, пока строчку напишу. Особенно сначала.
Роман, обычно вежливо выслушивающий собеседника до конца, тут перебил:
— А если все так, прошу подписать.
Геннадий вновь взглянул на настырного корреспондента, и Роману даже показалось, что железный секретарь слегка покраснел.
— Ты вот тут о премии пишешь. Что директор этой премией, мол, рот всем заткнул.
— Ну?
— Так мы ведь тоже премию получили. Не в натуральном, так сказать, выражении, а путевками. Для всего актива, кто в стройке участвовал, туристическую поездку организовали.
— Что же, не заработали?
— Заработать заработали, да ведь линии-то нет! А нас именно за ее внедрение премировали!
— Тем более надо в колокола бить!
Любимов наморщился.
— В колокола... Директор может нехорошо подумать: дескать, как премию получать, так все гладко, а теперь, мол, рты пораскрывали...
Комната стала заполняться ребятами. Статья пошла по рукам. Каждая строчка одобрительно комментировалась. Один из парней, еще недочитав, громогласно заявил:
— Очень правильно! Давно пора. А то наши же комсомольцы на смех поднимут.
— Будет ли сейчас своевременно? — засомневался другой. — Все-таки праздник на носу.
— Ты что! — набросился на него первый. — Очень своевременно. Видишь, как написано: «Еще не поздно отделу снабжения дать заявку на смолу. Требуется лишь виза директора». Я подписываю.
За ним стали подписываться остальные. Наконец, решительно и размашисто, поставил свою подпись Любимов. Отдавая статью Роману, он, прищурившись, промолвил:
— А ты, брат, прицельно научился стрелять!
Это было сказано без насмешки.
* * *
Роман и Лада общались ежедневно, но говорили друг с другом лишь по необходимости. Ни она, ни он не делали шагов к примирению. Помог Евгений, причем весьма своеобразно.
Однажды в субботу, когда друзья находились в приятном ничегонеделании у себя в общежитии, Немов вдруг стал собираться. Надел парадный, купленный в связи с повышением по службе костюм и попросил, чтобы Роман завязал ему галстук.
— Чего это ты развыпепдрючился? — спросил Роман, поправляя другу узел галстука. — В гости, что ли, собрался?
Немов замялся и вдруг покраснел.
— В театр.
Роман пристально взглянул на него, не понимая причины смущения.
— На оперу?
— Нет, на балет.
Немов еще потоптался, смешно скосил глаза на свой длинный нос и вдруг сказал:
— Ром, ты не обидишься, если я один вопрос задам?
— Ну? — голосом, не обещающим ничего хорошего, отозвался Бессонов.
— Ты с Ладой как, совсем разорвал?
— А тебе-то что? — разозлился Роман. — Ты-то чего в душу лезешь?
— Так насовсем или как?
— Наверное, насовсем, — вздохнул он.
— Ну и хорошо! — просиял Немов.
— Чего же хорошего?
— Теперь у меня совесть будет чиста! Я ведь с ней в театр иду. Вот и мучился, вдруг ты ее еще любишь.
— Иди знаешь куда? — совсем взбеленился Роман. — И Ладу свою туда же захвати.
— Иду, иду! Бегу! — вскричал улыбающийся Евгений и буквально выпорхнул из комнаты.
— Мотылек влюбленный! — процедил мрачно Роман и снова плюхнулся с книгой на кровать.
Но строчки от злости так и прыгали перед глазами. Роман зажмурил глаза и подумал: «А что я, собственно, так злюсь? Ведь действительно расстались насовсем!»
Воображение тем временем услужливо рисовало Ладу, ее глаза, улыбку, манеру встряхивать короткими волосами. Роману вдруг стало томительно грустно.
— Неужели я действительно ее люблю?
Он представил, что вот сейчас нахальный Женька покупает ей цветы, мороженое, берет под руку, что-то нашептывает смешное на ушко, это он может. Лада звонко смеется — так, что оборачиваются прохожие. А может, он ее и поцеловать попытается? Роман даже подскочил на кровати от вмиг переполнившей его ревности.
Он оделся и вышел на улицу. На скамеечке в тенистом скверике заметил рыжего Аркадия, который, нисколько не стесняясь прохожих, целовался с какой-то девушкой. Роман подошел поближе и даже присвистнул от удивления. Тесно прижавшись к Аркадию, сидела... Людмила Потапова.
— Чего это вас так разобрало? — грубовато спросил Роман, подходя к парочке вплотную. — Уж могли бы в горсад отправиться, там хоть народу поменьше...
— Завидуешь? — зыркнул глазом Аркадий, а Людмила, ничуть не смутившись, певуче проговорила:
— Так весна же, Ромочка! Кровь играет!
Они захихикали ему вслед. Действительно, как-то неожиданно все распустилось. Клейкие нежно-зеленые листочки тополя своим запахом нагоняли истому, безумствовали в кустах воробьи. Роман спустился к речке, еще темной от паводковых вод, сердито-бурливой, с бесчисленными водоворотами, в которых мелькали палки, щепки, прошлогодние листья. В священном экстазе, вскинув свои удочки на караул, замерли рыбаки. Ни у кого не клевало, но это, наверное, и не надо было. Зато были в изобилии речной озон, солнце и шаловливый ветерок. Из заботливо расставленных сумок и рюкзаков выглядывали горлышки бутылок и перья зеленого лука. Роман и здесь почувствовал себя лишним, а потому понуро отправился в общежитие, снова плюхнулся на кровать с книжкой в руках. «И друга потерял, и любимую девушку!» — непрерывно стучало в голове.
Начало уже смеркаться, когда Роман отложил книгу и задремал. Его разбудил яркий электрический свет, включенный вошедшим Немовым. Роман приоткрыл один глаз и свирепо на него уставился. Некрасивое лицо Евгения было откровенно счастливым. Он глупо улыбался.
— Ну, чего лыбишься, как майский кот? Люди отдыхают... — проворчал Роман.
Тот продолжал улыбаться и вдруг погрозил Роману пальцем.
— Ты чего?
— Чтоб я еще хоть раз пошел куда-нибудь с твоей Ладой! — сказал Евгений раздельно, сделав ударение на слове «твоей».
— Чего, чего? — Роман открыл и второй глаз.
— Все уши прожужжала: «Как там Ромочка? Какой-то он бледный. Встречается ли с кем-нибудь?»
— Врешь ты все, и бог тебя накажет, — убежденно сказал Роман, однако сел на кровати.
— Я, конечно, тоже, как мог, масла в огонь подливал, — продолжал невозмутимо Немов, роясь в своей тумбочке. — Говорю, сохнет, ничего не ест, не пьет. Кстати, ты мою кружку не видел?
— Нет. Ну, ну? — нетерпеливо торопил рассказчика Роман.
— И вообще, говорю, гениальный парень. Наверняка лауреатом станет каким-нибудь. Кто с ним, намекаю, судьбу свяжет, счастливым будет...
Брошенная метко подушка прорвала немовское зубоскальство. Швырнув подушку обратно Роману, Немов вдруг вскочил:
— И вообще, что ты здесь сидишь, пентюх?
— А что мне делать, прыгать?
— Вот возьми кружечку, налей в нее водички и дуй в палисадник, там девушка давно ждет, пить хочет.
— Какая девушка? Издеваешься? — Роман схватил пытавшегося увернуться Евгения за галстук.
— Какая, какая, — отвернув взгляд, проворчал Немов. — Лада, конечно.
Действительно, она скромненько сидела на скамейке, подложив под коленки руки. На появление Романа никак не среагировала, просто взяла кружку и начала пить.
— Лада, Лада, — задыхаясь от переполнявших его чувств, пролепетал Роман.
— Ну что? — оторвавшись от кружки, строго, чуть насмешливо спросила Лада, а в следующее мгновение сердито закричала:
— Тише, медведь! Ты мне всю воду на платье пролил. А оно новое, между прочим.
Долго, всю ночь просидели они на той лавочке и сказали друг другу все.
— Ты понимаешь, я ведь только потом, когда мы поссорились, вдруг понял, что я тебя люблю. Всерьез. Понимаешь? — чуть придыхая от волнения, говорил Роман. — Раньше казалось, что просто нравишься, как обычно нравится хорошенькая девушка. Поэтому и с Людмилой...
— Не надо про это, — требовательно сказала Лада, прикрывая его рот своей ладонью, и повторила: — Не надо! Это очень грязно, и я сейчас расплачусь. Когда ты уходил с ней по аллее, меня как будто из ружья ударило. Такая боль пронзительная! Ведь я-то люблю с первого момента, как тебя увидела.
— Ладушка, прости и поверь! Я ведь тебя так люблю, что, веришь, ночами не сплю. Будь моей женой. Клянусь, никогда ты не пожалеешь об этом...
* * *
На следующее утро Николай Иванович тщетно пытался выбить парня из мечтательного транса.
— Иди в комитет, кому говорю? — смешно топорщил брови редактор, пытаясь придать лицу строгое и значительное выражение. — Может, материал какой принесешь. Как дела, к примеру, на строительстве стадиона?
— Нулевой цикл, — зевая, ответил Роман, не отрывая взгляда от потолка. — Я уже информацию дал Василию Федоровичу. И вообще в комитете скукота — ходят все, как сонные мухи.
— Конечно, — съязвил Самсонов, — стоило Ладе в дипломный отпуск уйти, как вся жизнь замерла.
Он, как и все остальные работники редакции, был рад примирению. Но газету ведь делать все равно надо!
— Вот что, — решительно сказал Николай Иванович встрепенувшемуся при упоминании Лады Роману. — Даю конкретное задание. Пойдешь в литейку, найдешь формовщика Виктора Ивановича Головкина и сделаешь о нем очерк.
— Очерк? — опасливо переспросил Роман.
— Да, да, именно очерк! Человек он очень интересный и того заслуживает.
Роман попал в литейку после обеда. С грохотом в ворота катились электрокары с литьем. Пропустив их, корреспондент подошел к окошку табельщицы.
— Где мне Головкина найти? — прокричал он.
— Вон в том углу в конце цеха — участок ручной формовки, — показала табельщица. — Он там.
Роман прошел мимо участка выбивки. Сюда по конвейеру поступали формы из заливки. Дюжие мужчины парами снимали с помощью железных крюков форму и швыряли ее об чугунный пол. Форма, подобно раковине, раскрывалась, и из нее высыпались еще раскаленные детали.
«Дедовский метод, — вспомнил Роман слова Демьянова. — Неудивительно, что в литейке брак доходит до 40 процентов».
На участке ручной формовки было тихо. Лишь несколько человек возились у огромных куч черной формовочной земли, издающей специфический, по довольно приятный запах пригорелых сухарей.
— Будто в песочек играют, — фыркнул про себя Роман.
Однако кто из них Головкин? Роман решил спросить ближайшего рабочего, худенького, с мальчишеской фигуркой, одетого в ладный синий комбинезон. Он сидел на корточках и оглаживал странной лопаточкой, похожей на маленький мастерок, бок какого-то затейливого сооружения, слегка напоминающего модель рыцарского замка.
— Мне Головкин нужен! — громко сказал Роман, подойдя сзади.
— Я Головкин, — не поворачиваясь, ответил рабочий.
Роман нерешительно потоптался, а потом присел рядом на корточки.
— Здравствуйте, я корреспондент заводской газеты Бессонов.
Рабочий повернулся к Роману, и тот увидел лицо пожилого и усталого человека. На морщинистом лбу капельки пота.
— Здравствуйте, — без всякого энтузиазма откликнулся Головкин.
Он с прищуром оглядывал свою работу.
— Имею задание написать о вас очерк.
— Вот как. Очерк, — опять-таки без энтузиазма повторил рабочий.
Неожиданно он схватил молоток, какие-то металлические шпильки и бросился к противоположной стороне формы.
Роман последовал за ним, с любопытством наблюдая, как Головкин ловко вгоняет шпильки в какой-то фигурный выступ.
— Виктор Иванович, а это зачем? — наивно спросил он, пытаясь разговорить Головкина.
— Интересуешься? — хмыкнул тот, снова с прищуром оглядывая свою работу.
Потом взял кисточку и начал аккуратно подчищать что-то внутри.
— Как это называется, знаешь? — спросил он корреспондента, отводя рукой свое грандиозное сооружение.
— Форма! — вспомнил Роман рассказ Демьянова.
— Правильно, — одобрительно бросил взгляд на корреспондента Головкин, — соображаешь, молодец. А как она делается?
— Ну, в земле выдавливается, а потом заливается металлом... Так?
— В общих чертах, — усмехнулся Головкин, продолжая кропотливо подчищать низ формы кисточкой. — Вот перед тобой одна из половинок формы будущей станины поворотного стола для сборочного цеха. Для конвейера. Слышал, небось? Сначала наши модельщики сделали эту станину из дерева, разделили ее на две половники и отдали мне, чтоб я сделал форму. Я, значит, соответственно набил два ящика формовочной землей и, как ты говоришь, выдавил форму. Вроде бы ерунда? Ан нет. Фокус в том, чтобы вся поверхность была ровной, иначе раковины в литье будут. Кроме того, половинки должны точно соответствовать чертежу, до долей миллиметра. Потому как, когда выдавливаешь, можно исказить слепок. Вот и выверяешь каждым угол, каждое расстояние. И это не все. Надо знать, чувствовать, как металл себя будет вести. Вот видишь траншейку? По ней пойдет литье. Причем под напором. А земля есть земля. Может какой-то из углов не выдержать. Вот я и укрепляю такие места шпильками. И опять-таки не все...
Головкин отбросил кисточку, сдвинул кепочку на затылок. Аккуратно, чтобы не запачкать, выщелкнул из пачки «беломорину», с аппетитом закурил. Только сейчас Роман разглядел, что у Головкина глаза синие и по-детски ясные, контрастирующие с темным, морщинистым лицом. Он присел рядом с рабочим, на край деревянного ящика.
— Знаешь, как моя специальность называется? — спросил Головкин.
— Формовщик...
Головкин покачал головой.
— Формовщик. Формовщиков на заводе сотни. А таких, как я, единицы. — Он усмехнулся. — Вроде как вымирающие зубры. Пора в Красную книгу записать.
Он многозначительно посмотрел на свои руки и сказал:
— Называюсь я — мастер ручной формовки. Хотя, конечно, не совсем точное название. Поскольку при выполнении таких заказов, — он кивнул на форму, — не столько руками, сколько головой работать надо.
Он бросил короткий взгляд на Романа, теребившего в руках ненужный блокнот.
— Думаешь, небось, расхвастался дед? А ты сам посуди — сюда вот полторы тонны литья пойдет. А если брак? То-то же. Все предусмотреть надо. Сколько времени займет литье? Какая температура нужна? Вдруг металл до середины дойдет и застывать начнет? Чуешь? Надо ведь, чтобы в каждую щелочку литье попало...
Он снова жадно затянулся и задал столь неожиданный вопрос, что Роман чуть не свалился с ящика.
— Ты воспоминания Бенвенуто Челлини читал?
— Челлини? — переспросил изумленный Роман.
— Ну да. Мастер был такой, итальянец, лет пятьсот назад.
— Н-нет. О нем читал. У Дюма роман есть «Асканио». Это тот, что «Три мушкетера» написал.
— Ну и зря. Челлини сам так про себя пишет, что почище «Трех мушкетеров». Мне наша девочка, технолог, принесла. Она у нас библиотекой-передвижкой командует. Знает, что я историей литейного дела интересуюсь. Вот и откопала. Так почему я про этого итальянца вспомнил? Описывает он, как отливал из бронзы свою знаменитую статую. «Персей» называется.
— Помню, — кивнул Роман. — Обнаженный юноша, водной руке — меч, в другой — голова Медузы Горгоны.
— Вот, вот. Как понимаешь, форма весьма сложная. Так вот Челлини, когда к заливке готовился, заранее предсказал, что металл не дойдет до пятки Персея. Не успеет. Чуешь?
Роман кивнул, не понимая, однако, куда Головкин клонит.
— Точно все мастер угадал. Знал, чувствовал душу металла. Пришлось ему потом вручную пятку приставлять.
Головкин беззвучно рассмеялся:
— Меняются времена. Если я сейчас предскажу, что вот, скажем, до этого приливчика дойдет и все, так мне начальник цеха башку оторвет. И правильно сделает, между прочим. Для чего она мне дадена, если я — мастер? Чтоб такого не случалось, что я делаю? Я ведь тоже могу угадать, где, в каком месте металл начнет застывать. Я в этом, а то и в нескольких местах делаю дополнительные отверстия. Через них при заливке пойдет поддув горячего воздуха, который погонит литье дальше. Чуешь? Короче, сейчас Челлини бы всю свою статую за раз отлил...
Головкин хлопнул Романа по коленке и снова взялся за инструмент, придирчиво оглядывая творение своих рук. Вдалеке промелькнул подросток в потертых брюках, ковбойке и с ярко-рыжими волосами.
— Жорка! — закричал Головкин. — Ты где шляешься?
— Обижаешь, гражданин начальник, — сказал, подходя, подросток.
— Но, но. Ты мне эти блатные словечки брось. Говори толком.
— Забыли, Виктор Иванович? — укоризненно покачал головой парень. — Сегодня же среда, а по средам у меня техминимум. Сами же направили, чтобы разряд повысить.
— Я уже думал, что ты снова на речку умахал, — проворчал Головкин. — Ну ладно, дуй за землей. Будешь следующую форму готовить.
Парень не без вздоха бросил в тачку совковую лопату и куда-то укатил.
— Видал? — кивнул ему вслед Головкин. — Молодежь... Я на три года его моложе был, когда сюда пришел в сорок первом. Помню, первое задание получил, очень срочное — окопные печки делать. Немец-то здесь, под Москвой стоял.
Он снова, кряхтя, занялся каким-то уступом.
— Ну и как? Сделали? — спросил Роман.
— Обыкновенно. Месяц вот тут вот и жили. Первую печурку для себя приспособили, чтоб не околеть. Потом командование благодарило. Мне, значит, медаль. В четырнадцать-то лет, неплохо?
Роман почувствовал в руках зуд. Он уже знал, как опишет это. Кровавое зарево там, на западе. А здесь зарево от вагранок. Мальчишки и девчонки — грязные, в больших телогрейках — возятся с тяжелыми формами...
— А в общем, обыкновенно, — снова повторил Головкин, перебираясь на новое место. — Жрать вот только все время хотелось... Я ведь думаю, что и нынешние, вроде Жорки, тоже, если надо, смогут сутками вкалывать. Как считаешь?
— Смогут, — согласился Роман.
— Вот только обидно, — Головкин доверчиво взглянул на корреспондента, — считают формовку чем-то устарелым. «Непрестижно», — передразнил он кого-то. — Им автоматику подавай, чтоб только кнопки нажимать. Я, конечно, не против автоматических линий. Вон у нас сейчас одну монтируют. У меня без конца совета спрашивают. Я не против. Но ручная формовка будет всегда. Всегда! Это ведь как искусство художника.
Видно было, что рабочий говорит о давно наболевшем.
— Ну, а что Жорка, не хочет? — понял Роман.
— Не понимает, — горестно вздохнул Головкин, снова сел рядом с Романом и ловко извлек очередную папиросу.
В этот момент появился Жорка, с демонстративным грохотом вывалил землю в пустовавший ящик и уехал снова.
— С ним вообще особая статья, — улыбчиво глянув ему вслед, сказал Головкин. — Он у нас на участке вроде за сына полка...
Понимая, что Роман ждет разъяснения, Головкин начал рассказ.
— Понимаешь, работал здесь еще с войны напарник мой, Василий. По фамилии... ну, не важно. И работала на стержневом участке девка одна, ух, огонь. Мы оба за ней приударяли. Она, вроде, Василия предпочла. Потом уволилась из цеха. Ну, уволилась и уволилась. Женился я, потом Василий, но много позже, и детей ему почему-то бог не дал. Не знаю, что там, не встревал. И вот иду я как-то, года два назад, по поселку, а навстречу парень, ну вылитый Васька в молодости. Я далее остановился. «Эй, парень, говорю, как зовут-то?» «Жорка», — отвечает. «А по отчеству?» — «Васильевич. А что, мол?» — «Здесь родился?» «Нет, — говорит. — Мы с матерью сюда недавно приехали». На этом расстались. Наутро я к Василию с расспросами. А он, оказывается, уже все знает.
Дело в том, что они с этой дивчиной тогда поссорились. Она норовистая, уехала в другой город и Василию ничего не сказала. Там и родила. Потом замуж вышла, да неудачно. Развелась. Жорка подрос, в компанию дурную попал. Она, значит, чтобы его от тех ребят отвадить, снова в наш город переехала. Василий, как услыхал, что у него сын, бросился к ним. А Жорка, что мать, норовистый, не принимает его, и все! Василий и так, и этак. Подарки, деньги, А парень: «Не было у меня отца и не надо».
Веришь, Василий так расстроился, что болеть начал. Скрутило его, и в одночасье умер. Говорят, рак. А я думаю, от нервов. Вообще все болезни от нервов. Как считаешь?
Роман неопределенно пожал плечами:
— Может быть.
— Ну, ладно. А парень совсем от рук отбился. Учиться не хочет, работать не хочет. Ну, все-таки уговорил я его к нам на участок. Но работает шаляй-валяй. Долго я к нему ключик искал. Ведь у каждого есть что-то внутри тайное, для себя. «О чем, — спрашиваю, — мечтаешь?» А он вдруг говорит: «Раньше, когда мы в том городе жили, я все соседскому мальчишке завидовал. Чистенький такой, в гольфиках белых, с папкой большой ходил, музыке учился. Я все мечтал: стану большим, куплю себе пианино и буду играть лучше его». «Ну, а сейчас не мечтаешь?» — спрашиваю. Вздыхает Жорка: «Теперь понимаю, что этому сызмальства учиться надо». Не стал я спорить, а сам после работы пошел в детскую музыкальную школу. Действительно, мелюзга там все крутится, в этих гольфиках. Зашел к директору. Полная такая женщина, модная. Говорю, мальчика хочу в школу определить. Она отвечает: «Пожалуйста. А сколько лет вашему мальчику?» «Семнадцать», — отвечаю. Директор, естественно, на меня как на придурка смотрит. Только что пальцем у виска не крутит. Пришлось объяснить. И ты знаешь, поняла. Даже прослезилась. «Давайте, — говорит, — приведите вашего Жорика. Я сама с ним индивидуально буду заниматься».
— Ну и как, занимается? — заинтересованно спросил Роман.
— Еще как. Скоро, говорит, брошу я вашу формовку, поступлю в модный ансамбль, буду «на фоно бацать». А если серьезно — потеплел Жорка к людям, вроде как оттаял...
Жорка приволок вторую тачку, вывалил землю и вопросительно посмотрел на Головкина.
— Чего встал? — сказал тот весело. — Трамбуй. Завтра новую форму начнем.
— Трамбуй, трамбуй, — заворчал Жорка, но трамбовку взял. — Я на час раньше кончать должен, а уже конец смены скоро.
— Ничего, ничего, — утешил его Головкин, взявшись ему помогать и незаметно подсказывая, когда Жорка делал что-то не так. — Очень полезно сочетать умственный труд и физический.
Он незаметно подмигнул Роману.
— Вот брошу ваш техминимум, — с отвращением сказал Жорка.
— Никак нельзя, — серьезно сказал Головкин. — Я техникум кончал на пятом десятке. Думаешь, охота была? А надо — значит, надо...
Смена, действительно, заканчивалась. Люди стали покидать рабочие места. Стремглав умчался и Жорка.
— Не спешишь? — спросил Головкин у Романа. — Тогда подожди. Я в душе умоюсь и еще погутарим.
Они вышли из цеха. Майское солнце нежно ласкало кожу.
— Вот давай здесь в скверике посидим! — предложил Головкин.
Они сели на скамеечку.
— Сами литейщики здесь все посадили, — горделиво заметил Головкин.
В светлом костюме, с короткими посеребренными волосами, он совсем не походил на литейщика. Лишь глубоко въевшаяся в поры земля выдавала его принадлежность к этой профессии.
— В обед здесь все собираются, — продолжал Головкин. — Молодежь в волейбол, а старики в домино дуются. Хорошо!
Он поглядел на Романа.
— О чем задумался, корреспондент? Как звать-то?
— Роман.
— Так о чем задумался, Роман?
Тот нерешительно прокашлялся и вдруг сказал:
— Добрый вы человек, Виктор Иванович.
Головкин вскинул на него свои ясные глаза, контрастирующие с темным цветом кожи, и согласно кивнул:
— Правильно. Добрый. Мне доброту покойный отец завещал. Умный был мужик. Хочешь, притчу его расскажу? Значит, жили-были два соседа. И решили они однажды забор, тот, что на улицу выходит, понарядней сделать. Подобрали штакетник поровней, покрасили в разные веселые цвета, сверху фигурные реечки понабили. А тут, как на грех, осень, слякоть, грязь. Прохожие, значит, хватаются за штакетник, пачкают, ломают. Что делать? Один сосед взял да и весь свой забор колючей проволокой обмотал. А другой вдоль забора кирпичики положил. И что ты думаешь?
Утром встают: у того, что в колючей проволоке, весь штакетник изуродован, а у кого кирпичики — стоит цел-невредехонек. Чуешь? Всегда людям добро надо делать!
— Всегда? — засомневался Роман. — А если он мне какую-нибудь гадость сделает, то как?
— Все равно. Ты ему доброе дело делай.
— Это как у Христа получается, — усмехнулся Роман. — Он тебя по одной щеке вмазал, а ты подставляй другую.
— Нет, я знаю, это «непротивление» называется. Лев Толстой проповедовал. Я вовсе не про то говорю, — загорячился Головкин. — Давать сдачи надо, но добром.
— То есть как? — удивился Роман. — Когда тебе по морде, так ты по морде. Это и есть дать сдачи.
— Ладно, объясню на примере. Работает со мной на формовке мужик один. Врать не буду, специалист неплохой, но завистливый, ужас! Если я больше его получил, спать не будет. Ему говоришь — так лучше надо работать, Федя! Не понимает. Твердит одно: тебе дали выгодный заказ, а мне нет. Хоть кол на голове теши. А уж если я за рационализацию премию получу, в лице меняется и зубами скрипит, не подходи! Тут меня, как на грех, в цехком, потом в областной совет новаторов избрали. Здороваться перестал. А вскоре дают премию, ни много ни мало, а что-то около тысячи, за внедрение быстро сохнущих смесей. Мы тогда большой экономический эффект получили. Все. Этого уже Федор не выдержал, сел и написал на меня анонимку.
— Анонимку? — недоверчиво переспросил Роман. — Как же вы узнали, что именно он?
— Просто больше некому, — повел головой литейщик. — Пишет, дескать, премии дают только по знакомству, тем, кто в начальство пробился. Комиссия, как положено, пришла. Ну, естественно, разобрались и разошлись. Меня даже особенно вопросами не тревожили, и так все ясно.
— Ну, сволочь! — Роман аж вскинулся от негодования. — И как же вы, сдачи ему дали?
— Дал, — рассмеялся Головкин. — Вскоре, значит, заседание цехового комитета по жилищному вопросу. Рассматривается два заявления, Федора нашего и еще одного рабочего. Условия совершенно одинаковые: и стаж один, и семья — у того трое, и у этого. Метраж почти одинаковый. Короче, обоим бы дать нужно, а квартиру одну на цех выделили. Мнения разделились. Так не говорят, а кое-кто втайне и про анонимку эту вспомнил. Тут я попросил слова. Смотрю на Федора, а у того в глазах тоска зеленая. Чувствую, думает: «Добил-таки меня, гад. Сейчас растопчет, следа не оставит». А я и говорю: «Предлагаю все же вперед квартиру Федору дать. Второй-то на шихтовом дворе работает, тоже не сахар. Но формовка, да еще ручная, специалиста требует. А Федор, говорю, наш специалист. Особенно когда с душой подходит».
Головкин замолчал, раздумчиво разминая в жестких пальцах папиросу.
— Ну я что? Дали? — с увлечением спросил Роман.
— Дали, конечно, — почему-то вздохнул Головкин.
Роману почудилось, что у того мелькнула в глазах слезинка.
Головкин снова вздохнул.
— Веришь, переменился мужик. Будто что-то в нем хрустнуло. И веселый стал, и работает лучше. А уж на новоселье звал. Только я не пошел...
— Почему?
Головкин усмехнулся:
— Все-таки я тоже человек...
— Ну, хорошо, — упрямо сказал Роман. — Убедили вы меня. Надо отвечать на зло добром. Но есть ведь и такие сволочи, на которых никаким добром не подействуешь? Только хамить будут?
— Есть, — согласился Головкин, — только такие, милый Роман, плохо кончают.
— Почему?
— Не знаю. Закономерность какая-то в жизни есть. В собственном дерьме обыкновенно и тонут. Либо проворуется, либо в такую беду попадет...
Он еще раз вдохнул полной грудью свежий воздух и поднялся:
— Пойдем? Не вечерять же здесь?
Когда пошли рядышком по аллее, Головкин лукаво спросил:
— Ну, как? Не передумал очерк писать?
— Нет! — мотнул головой Роман. — Обязательно напишу.
Головкин остановился и взял Романа за руку.
— Только мне покажи. Ладно? Нет, нет, я думаю, что ты хорошо напишешь. Но боюсь я высоких слов. А то вон комсорг наша, технолог Светка, из-за твоей заметки рыдала.
— Как рыдала? — потрясенно спросил Роман.
— Очень просто. Ты написал, что ее мечта — на Маресьева быть похожей. Писал?
— Ну, что-то вроде этого. Мы с ней о любимых героях книг говорили...
— Вот, вот. Так ей потом проходу не давали, дескать, когда она на летчика пойдет учиться.
— Но нельзя же так буквально понимать, — загорячился Роман.
— А девка навзрыд плакала, — снова сказал Головкин, будто не слыша Романа. — Так что ты уж попроще пиши, а?
* * *
Очерк в редакции поправился. Самсонов стал суетлив от радости и все время покрикивал:
— Видишь, как полезно тебя в цех выгонять?
Василий Федорович, ероша седую гриву, заметил:
— По-моему, вполне тянет на уровень областной газеты. Советую им предложить.
— Так это же неэтично, — засомневался Роман, — сами же говорили.
— Правильно, говорил, — подтвердил Демьянов. — Но в данном случае никакой конкуренции не будет. Они дадут в лучшем случае через месяц, а потом у каждой газеты свой стиль. Так тебя перелицуют, что и вовсе непохоже будет. Только мой совет — не посылай по почте, а поезжай сам. Личный контакт, он всегда лучше...
В небольшой узкой комнатке с одним окном, где размещался промышленный отдел областной газеты, стояло четыре стола. Два из них пустовали, два были заняты серьезными, погруженными в бумаги мужчинами.
— Здравствуйте, — сказал Роман, но дальше не продолжал, уставившись на стену, где висела большая деревянная ложка. Под ней прикреплен лозунг: «Как потопаешь, так полопаешь!»
Роман улыбнулся и перевел взгляд на противоположную стену, где висел еще один плакат. На нем почему-то старославянской вязью было начертано: «Никто и никогда не заставит читателя познавать мир через скуку. А. Толстой».
«Хорошо сказано. Надо будет взять на вооружение!» — подумал Роман.
— Слушаем вас, молодой человек! — это сказал мужчина, сидевший справа, невысокий, черноволосый с удивительно приятным, интеллигентным лицом. Откинувшись на спинку стула, он с едва заметной улыбкой заинтересованно разглядывал Романа.
Бессонов догадался, что это и есть заведующий отделом.
— Герман Иванович? Я вам звонил. Я со станкостроительного...
— А-а, — вспомнил тот. — С очерком? Где он? Да вы садитесь...
Роман достал из портфеля машинописные листки и протянул их заведующему. Тот положил листки перед собой, прочитал заголовок вслух:
— «Сердце на ладони». Вить, как тебе? По-моему, не очень...
Второй мужчина с русыми длинными, распадающимися на прямой пробор волосами, не поднимая головы, пробормотал:
— А по-моему, ничего...
Несогласие подчиненного, видимо, не понравилось заведующему, и он вдруг довольно бесцеремонно спросил Романа:
— Так, значит, прямо с очерка начали? Не рано ли? Может, лучше себя в жанре информации для начала попробовать?
Роман покраснел и ответил, насупившись:
— Я давал информации. И для вашей газеты, и для комсомольской.
Герман Иванович снова взглянул на лежавшие перед ним листочки, потом выразительно — на часы.
— Ну что ж, оставляйте, посмотрим, — сказал он, но, увидя расстроенное лицо Романа, начавшего подниматься со стула, передумал.
— Вить, ты не очень срочным делом занят? А то мне на планерку пора.
Не услышав ни «да», ни «нет», Герман Иванович легко встал, перекинул на стол Виктору рукопись и кивнул Роману через плечо:
— Не прощаюсь. Скоро буду.
Он, действительно, вернулся, когда Виктор дочитывал последнюю страницу.
— Витя, редактор срочно просит... — начал с порога заведующий отделом, потом, бросив взгляд на Романа, спросил: — Заканчиваешь? Ну и как?
— Начало, конечно, заезженное, — сказал спокойно, не щадя авторского самолюбия, Виктор. — А потом ничего, расписался. Про рыженького парнишку просто удачно. Как-то очень тепло получилось. Думаю, что пойдет.
— Отлично, — кивнул головой Герман Иванович. И уже переходя на «ты», что, видимо, означало признание Романа своим, сказал: — Позвони нам денька через два-три, гранки надо будет прочитать. Хорошо?
И вот наступило оно, долгожданное утро, когда Роман купил в газетном киоске у заводских проходных пять пахнущих свежей типографской краской номеров областной газеты. Потом, слегка поколебавшись, сбегал на вокзал и купил еще пять. Приятно было купаться в лучах славы. Его поздравляли работники редакции. В парткоме Романа окликнула Чалова:
— Это ты писал? Молодец. Хорошо!
Потом позвонил Герман Иванович из Москвы:
— Твой очерк отмечен на планерке как лучший материал номера. Поздравляю. Пиши еще.
Один номер Бессонов отнес Головкину. Тот встретил его теплой, но слегка насмешливой улыбкой.
— Уже читал. Не можешь удержаться от громких слов, а?
— Да уж я старался...
— Что с вами, газетчиками, сделаешь, — вздохнул Виктор Иванович и тут же потрепал Романа по плечу. — А в общем, неплохо...
* * *
Лада усиленно готовилась к защите дипломного проекта, поэтому их встречи стали нечасты и лишь по вечерам. Взявшись чинно за руки, влюбленные шли к расположенным невдалеке посадкам елочек. Садились на скамейку и молчали. Зато вокруг буйствовал май, кровь так гулко стучала в виски, что никакие поцелуи не могли ее унять.
— Немножко еще осталось ждать, — со вздохом говорила Лада, нежно, но твердо отводя от себя его руки.
Потом они обсуждали время будущей свадьбы, возможность получения отдельной комнаты и что придется купить из самого необходимого.
Работа над дипломом успешно продвигалась. Лада делала последнюю обводку чертежей своих и Петра, который тоже закапчивал институт, Роману было поручено расставить запятые в объяснительной записке, что он с готовностью и сделал, однако честно предупредил о возможности ошибок, поскольку не всегда понимал, о чем в записке идет речь.
Роман пришел болеть на защиту. Впрочем, убивал он двух зайцев, так как обещал Самсонову дать репортаж об этом событии. Среди членов государственной комиссии сидел и директор завода Угаров. На его вопросы «но существу», как он сам выразился, порой было нелегко ответить.
Впрочем, к проекту станка, который защищала Лада, но очень придирались, потому что она сразу оговорилась, что этот станок — плод коллективного творчества всего конструкторского бюро и сейчас готовится в серийное производство. Зато Петру пришлось «попотеть». Он защищал проект конвейерной линии сборочного цеха, той самой, у рождения идеи которой в свое время присутствовал Роман. На защите был и Холодковский. Он помогал Петру, когда тот не сразу находился с ответом.
— Пимен Нефедович! — укоризненно заметил ему Угаров. — Здесь же Крутов защищается, а не вы...
— Ничего подобного, Борис Алексеевич! — воинственно вскинулся Холодковский. — Это наше общее дело. Крутов с самого начала, как и его брат, в творческой бригаде. Кстати, многое из того, что представлено здесь на чертежах, уже выполнено в металле...
— Ты знаешь, почему Угаров так Петечку нашего гоняет? — на ухо спросила Романа Лада, уже превратившаяся в болельщицу.
— Нет, — отрицательно качнул головой тот.
— Ходят слухи, что Петечку утвердили начальником нового сборочного цеха.
— Хотели вроде Терновского? — удивился Роман.
— Партком против, после той истории.
— Трудно ему будет, — вздохнул корреспондент.
— Еще как, — согласилась Лада.
Оказалось, что это уже не слухи. Когда председатель комиссии торжественно сообщил, что Петру поставили «отлично», слово дополнительно взял Угаров.
— Такая высокая оценка тем более приятна, — сказал он, — что вскоре товарищу Крутову придется все это претворить в жизнь. Могу сообщить, что подписан приказ о его назначении начальником нового сборочного цеха. Цеха, как вы знаете, еще нет! — повысив голос, чтобы погасить поднявшийся шум, продолжал Угаров. — Все придется начинать практически с нуля, есть пока только степы. Надо цех оборудовать, подобрать людей — все это очень не просто. Не подумай, Петр Андреевич, что я запугиваю, по ответственность большая...
— Я понимаю, — растерянно сказал Петр. — Но я думаю, что не один там буду?
— Нет, конечно, — рассмеялся Угаров. — Будем все помогать. Но знаешь, как это говорится, приятно помогать тому, кому от этого польза. Понял?
* * *
Роман давно заметил, что Аркадий и Людмила Потапова стали неразлучны. Вот и на комсомольских субботниках они всегда рядом, постоянно весело хохочут друг над другом. В общежитие Аркадий приходил заполночь, а то и вовсе не заявлялся.
— Кажется, наш Аркадий нашел свое счастье, — заметил Роман Евгению как-то вечером, когда двое друзей скромно ужинали на кухне.
Неожиданно ввалился Аркадий.
— Чего-то раненько, молодой человек? — улыбчиво встретил его Роман.
Аркадий шутки не воспринял. Был он явно взволнован и неестественно бледен. Молча грохнул на стол большую бутылку вина.
— С какой это радости? — удивленно повел носом Немов.
— Не с радости, — односложно ответил Аркадий, чему-то хмурясь.
— Значит с горя? — не оставляя шутливого тона, спросил Роман.
Аркадий плюхнулся на стул, потом неожиданно опустил свою буйную рыжую голову на руки, лежавшие на столе, и... зарыдал.
— Он что, пьян? — брезгливо спросил Немов.
— Непохоже, — не согласился Роман.
Аркадий поднял лицо с заплаканными глазами и почти в полный голос завопил:
— Люблю я ее, понимаете? Люблю!
— Людмилу, что ли? — флегматично спросил Немов.
Аркадий подозрительно сверкнул на него глазами.
— А ты откуда знаешь?
— Милый, так это весь завод знает! Вы же ходите везде, как прикованные друг к другу.
— Правда? — переспросил Аркадий Романа.
Тот утвердительно кивнул.
Аркадий безнадежно махнул рукой.
— Ну и пусть! Пусть все знают. Да, я ее люблю.
— Ну и люби на здоровье!
Аркадий окинул взглядом стол, увидел им же принесенную бутылку.
— Давай выпьем!
Они чокнулись разнокалиберными кружками.
— За любовь! — предложил Роман.
— А-а! — махнул рукой Аркадий, но выпил. — Вы мне друзья?
— Ну? — не сговариваясь, ответили хором два друга.
— Так посоветуйте, как мне быть!
— Женись, — не долго думая, бухнул Роман.
Лицо Аркадия исказилось гримасой отвращения.
— Ты думаешь, что ты говоришь?
— Позволь, ты только что заявил, и довольно громогласно, что любишь ее!
— Люблю, — упрямо подтвердил Аркадий.
— А она тебя?
— Без памяти.
— Так какого черта тебе еще нужно?
— Издеваешься? — сверкнул глазами Аркадий. — Она же была замужем!
— Ну и что? — невозмутимо спросил Немов.
Аркадий побелел от бешенства.
— Все понятно. Дурачка из меня строите. А еще друзья...
Немов начал оправдываться.
— Постой. Никто и не думает тебя разыгрывать. Но я, честное слово, не вижу причины для трагедии. Была замужем, ну и что? Значит, кто-то был до тебя...
— Кто-то, — горестно хмыкнул Аркадий. — Да она же никому не отказывала. Сначала какой-то друг юности, с которым сочеталась так называемым гражданским браком, потом еще друг, потом наш главный инженер, это все знают. Да мало ли кто еще. Может, вон с тем же Романом крутила?
Роману бросилась краска в лицо.
— Что ты чушь мелешь, — процедил он сквозь зубы и встал из-за стола.
— Да нет, это я так, к примеру. А может, еще с кем! Дело ведь не в этом.
— А в чем?
— Не могу ей верить, и точка. Вот сейчас я тут с вами, а сам думаю, может, она с кем-нибудь в эту минуту...
Он даже скрипнул зубами и изо всех сил ударил кулаком по столу, так что подпрыгнула бутылка.
— Слушай, по-моему, он псих, — сказал, обращаясь к Немову, Роман.
— По-моему, тоже, — согласился Евгений.
Аркадий снова по-детски захлюпал носом.
— Издеваетесь.
— Да, кажется, это серьезно, — кивнул головой Роман и похлопал Аркадия по плечу. — Ну, будет, будет.
Он сходил в ванную, вернулся с полотенцем.
— Вот вытрись и успокойся. Можешь?
Аркадий всхлипнул, набрал полную грудь воздуху, потом медленно его выпустил и наконец жалобно произнес:
— Могу.
— Ну и хорошо, — кивнул Роман, сел вплотную к Аркадию и, заглядывая ему в глаза, сказал: — Давай рассуждать логически.
— Давай, — так же послушно ответил Аркадий.
— Ты что, до Людмилы никого не встречал?
— Как это не встречал? — даже обиделся Аркадий.
— Встречал. Мне, например, вспоминается, как ты совсем недавно хвастался победой над какой-то барышней. Было?
— Ну и что? — удивился Аркадий.
— Так какое моральное право ты имеешь ее осуждать? — грозно сказал Роман.
Аркадий задумался слегка, потом отрицательно затряс головой.
— Чего ты трясешь?
— Разве дело в этом? — упрямо сказал Аркадий. — Но раз она нечестная, не могу я ей верить. Не могу! Понимаешь?
— Нечестная по отношению к кому? К тебе? Так как она могла быть нечестной, если вы с ней не встречались?
Аркадий насупился.
— Постой, Роман! — неожиданно вмешался Немов. — Дай-ка я ему по-комсомольски между глаз врежу. Откуда у тебя эти домостроевские замашки? Образование вроде высшее?
— Ну? Институт кончал.
— Вот именно. А рассуждаешь, как дореволюционный мужик из глухой провинции. «Нечестная!» — передразнил он Аркадия. — На себя посмотри, секретарь комсомольской организации.
— Ну, не могу. Понимаю все, но не могу себя пересилить! — опять стукнул кулаком по столу Аркадий.
— Не можешь? — переспросил Роман, начиная терять терпение.
— Не могу.
— Тогда разойдитесь красиво, в разные стороны, не порти девке жизнь. Раз сейчас есть сомнения, то после свадьбы они возрастут многократно.
— Ты что, совсем ничего не понимаешь? — неожиданно взвился Аркадий. — Чурбан бесчувственный. Я же ее люблю. Жить без нее не могу...
— Ну, раз не можешь, женись, — начиная тоже злиться, сказал Немов.
— Не могу жениться, она бесчестная, — застонал Аркадий.
— Тогда не женись, — уже безучастно бросил Роман.
Аркадий вскочил, в сердцах ахнул кружкой об пол:
— Издеваетесь. Не понимаете. Я к вам всей душой!
Он выскочил за дверь. Друзья смущенно посмотрели друг на друга.
— Вот ерунда какая, — почесал в затылке Роман.
— Да, это как раз тот случай, когда советы только мешают, — флегматично сказал Немов, стоя на коленях и собирая осколки. — Пусть сам в конце концов решает. Что бы мы ему ни посоветовали, все равно мы же я виноваты окажемся.
— Поговорю я, пожалуй, с Людмилой, — решил Роман.
Он встретил ее на следующий день возле заводоуправления. Увидел издалека и невольно залюбовался ее упругой плавной походкой.
— Соскучился, Ромочка? — сказала та, взяв его под руку.
— С чего ты взяла? — недовольно буркнул Роман, невольно отстраняясь и гася крамольные мысли.
— Не по мне, не по мне, конечно! — рассмеялась Людмила, но руку не отняла. — По Ладочке своей любимой. Как она, пишет?
— Пишет, — мотнул головой Роман. — Слушай, поговорить надо...
— Только-то? — игриво переспросила Людмила.
— Ты можешь быть серьезной? — начал сердиться Бессонов.
— Серьезной? Зачем? — повела плечиком.
— А вот затем, что Аркадий вчера советоваться приходил...
— Аркадий? — подняла брови Людмила, сразу став холодно-отчужденной.
— Ну да, Аркадий!
— И о чем же он советовался?
— Будто не знаешь! Жениться на тебе или нет. Я думаю, не надо тебе парня терзать...
— А что тут советоваться! — снова повела плечиком Людмила, глядя куда-то вдаль. — Поженимся, и точка, как он сам любит выражаться.
— Да уж он так выражается...
— Насчет меня, что ли? — взглянула на него Людмила с усмешкой. — Гулящей, наверное, называл? Нет? Странно. Мне он все это тоже говорил, и даже кое-что похуже.
— Говорил? — ужаснулся Роман. — И ты терпишь? Такая гордая, самолюбивая...
— А что, Ромочка, поделаешь, — вздохнула Людмила, — люблю я его, рыжего. И он меня. Вот и ревнует...
— Поженитесь, так он больше оскорблять начнет, — упорствовал Роман.
— Притремся! — озорно тряхнула волосами Людмила. — Нарожаю кучу детей, таких же рыженьких, как он сам, куда ему деваться? На задних ланках забегает. Так что не расстраивайся, Ромочка. Моя свадьба будет раньше твоей.
И она величественно направилась дальше, оставив Романа в состоянии, близком к столбняку. На него натолкнулся Немов, бежавший куда-то в цехи.
— Ты чего тут торчишь?
Роман вздохнул:
— С Людмилой рандеву провел.
— Ну и что?
— Прав старик Мопассан: «Женщины — это страшная сила».
* * *
Вернулась Лада, но на работу не вышла, имея еще две «законных» недели последипломного отпуска. Теперь Роман, едва дождавшись конца рабочего дня, мчался к реке, на лодочную станцию. Выбрав лодку посуше и усадив девушку на корму, он что было силы налегал на весла. Плыли вверх по течению. Слева и справа набегали домишки старого города, потом начинался лес. Обычно привал делали на большом острове, заросшем высокой, в пояс травой. Садились на бережку, откуда открывался вид на великолепную церковь, расположенную в бывшем имении какого-то графа. С аппетитом поедали бутерброды, захваченные хозяйственной Ладой, и болтали о всяких пустяках.
Но сегодня Лада была не в настроении. Сначала Роман ничего особенного не заметил. Однако увидев, что Лада, обычно смешливая, никак не среагировала на его очередную шутку, напротив, смотрела как-то отчужденно, он опустил весла. Лодку тут же развернуло, и она поплыла вниз по течению.
— Ты чего? — спросил Роман. — Что-то случилось?
Лада ответила не сразу. Коротко вздохнув и отводя глаза в сторону берега, сказала наконец полуутвердительно:
— Опять к старому возвращаемся...
— Не понял, — насторожился Роман.
— Говорят, пока меня не было, с Потаповой встречался...
— Кто говорит? — не на шутку рассердился Роман.
— Добрые люди, — уклончиво ответила Лада.
— Ох уж эти мне «добрые люди», — он даже скрипнул зубами. — Ну, конкретно все-таки — кто?
— Какая разница, — новела плечиком девушка. — Лучше скажи — было?
— Было, — утвердительно ответил Роман. — Ну и что? Я же тебе рассказывал — Аркадий полюбил Людмилу. Хочет жениться, но не может, поскольку она, видите ли, не девушка. Поэтому я специально с ней разговаривал, выясняя ее позицию. Но было это на заводской территории, говорили мы всего полчаса. И вообще чего я оправдываюсь?
Он окончательно рассердился. Неожиданно снова схватил весла и решительно повернул к берегу.
— Постой. Ты куда? — испуганно воскликнула Лада.
— Поговорим серьезно, — процедил Роман. — Нельзя же так, на ходу.
Лодка резко уперлась носом в песчаную косу.
— Сумасшедший, — сказала Лада, едва не свалившись со скамейки.
Она уже облегченно улыбалась, зато Роман, напротив, зло насупился.
— Так какая же сволочь поспешила тебе насплетничать? — спросил он сурово.
— Юлия, из комитета. Так она же не со зла. Наоборот, желая добра. Дескать, смотри, уведут твоего Ромочку...
Роман скривился, будто проглотил что-то очень горькое.
— Не со зла... И что она лезет? Неужели не понимает, что может нас снова рассорить? И вообще, давай договоримся раз и навсегда. Скажи, ты меня любишь?
— Чего ты привязался? — с вызовом ответила Лада.
— И я тебя люблю. А это значит — полное доверие. Понятно? Иначе у нас жизни не будет. Сегодня Юлия сказала, завтра какая-нибудь Марья Ивановна что-то услышит... Или ты мне верь до конца...
Девушка неожиданно всхлипнула.
— Ты чего?
— Очень ты злой!
— И буду злым ко всем сплетникам-сволочам, — непреклонно сказал Роман. — Наши с тобой отношения только касаются нас двоих. И мы с тобой сами должны между собой разбираться.
Лада продолжала всхлипывать. Роман решительно пересел на ее скамейку, обнял девушку за плечи и осторожно поцелуями стал обирать набегающие слезинки.
— Прекрати, — нежно приговаривал он. — Сама виновата, нечего всех слушать...
— Ромочка, — сказала Лада, всхлипнув в последний раз и высвобождаясь из его объятий, — дай мне слово...
Она смотрела на него нежно-испытующе.
— Я же говорил, — опять нахмурился Роман.
— Нет, я не об этом. Дай мне слово, что если разлюбишь меня, ты первый скажешь об этом. Поверь, я ни минуты не стану тебя задерживать.
— Ах ты Ладушка, — Роман крепко прижал ее к себе. — Я тебя никогда не разлюблю...
— Нет, ты дай слово, — упрямо настаивала Лада.
— Хорошо.
— Поклянись.
— Клянусь...
Она уже не сопротивлялась его поцелуям. Неожиданно с обрыва раздался старушечий голос.
— Хотя б людей постеснялись. Уж полчаса здесь стою, мне белье надо полоскать, а вы челом каетесь.
Лада, взвизгнув, закрыла лицо руками. Роман, рассмеявшись, вскочил на ноги, выдернул из уключины весло и, упершись им, как шестом, далеко оттолкнул лодку от берега. Они выплыли на середину реки, Роман помахал рукой застенчивой бабуле и что было силы заорал: «Из-за острова на стрежень».
Новый день в редакции начался с телефонного звонка. Роман снял трубку.
— Алё. Петр Крутов говорит. Роман? Ты хотел наш цех посмотреть. Приходи. А то завтра начнем работу и не до тебя будет.
Роман помчался со всех ног. Ему, действительно, не терпелось взглянуть на новый конвейер. Огромный зал, в который год назад они приходили с Демьяновым и Холодковским преобразился. Он уже не казался пустым, подобно футбольному полю.
У входа Романа встречал гид.
— Веди, показывай, — потребовал корреспондент.
— Видишь, весь зал разбит на три круга, — начал давать пояснения начальник цеха.
— Ага, вижу, они очерчены рельсами, — кивнул Роман. — Это и есть конвейеры?
— Вот, вот, — кивнул Петр. — Два основных сборочных, а один наладочный. Через каждые пять метров — площадки. На них с помощью кранов будут подаваться станки и крепиться вот этими мощными зажимами. Площадки движущиеся. Через каждые тридцать минут они будут передвигаться от одного рабочего места к другому.
— А хотели вроде через пятнадцать минут? — спросил Роман.
— Решили пока не рисковать. Надо еще дать время на приобретение навыков, психологическую подготовку. Погляди, рабочие места сборщиков оборудованы стандартно. Разрабатывал друг твой, Немов.
Роман, внимательно осмотрев тумбочки для инструмента, окрашенные в светло-зеленый цвет, и вращающиеся стулья, даже прокрутился на одном и изрек с удовлетворением:
— Удобно!
— Конечно! — подтвердил Петр. — Здесь можно регулировать и высоту.
— А это что такое? — показал Роман на черные гибкие шланги, спускающиеся сверху.
— Тоже новинка! — радостно сообщил Крутов. — Пневмогайковерты. Раньше крепили вручную. А сейчас гайку чуть наживил, пневмогайковерт подставил, нажал кнопку — вжик! И гайка завернута до упора. Здорово?
— Просто замечательно! — восхитился Роман.
— Но это еще не все! — с гордостью продолжил Крутов. — Идем дальше.
Они миновали конвейеры, и за высокой перегородкой из металлической сетки Роман увидел бесконечный ряд стеллажей с пронумерованными ячейками.
— Что это?
— Механизированный склад! Святая святых!
— Почему таким высоким штилем?
— Потому что такой склад прикончит штурмовщину на сборке. Ведь вся наша конвейерная система полетит к черту, если по-прежнему мы по полмесяца будем сидеть без деталей. А такой склад — это банк-накопитель. Мы не начнем работу, пока на складе не создадим месячный запас всех деталей и узлов. Перед началом работы мастер снимает трубку и называет кладовщику номера рабочих мест и шифры деталей. Тот нажимает нужные кнопки, и из ячеек детали попадают на самоходную тележку, а та, согласно заданной программе, развозит их по местам.
— Чудеса! — восторженно воскликнул Роман. — И уже все классы станков обеспечены?
— Нет, мы начинаем с «родимых», то есть с тех станков, что собирали здесь раньше. А затем постепенно будем вводить остальные, из других сборочных цехов, а те ликвидируем.
— А рабочих куда?
— Большая часть придет сюда, на конвейеры, ну, а любителей легкой наживы уговаривать не будем.
— Так, значит, завтра можно писать репортаж?
— Давай, пресса! — хлопнул его по плечу Петр. — Я вообще прошу меня поддерживать на первых порах. Честно скажу, мандражирую...
* * *
Василий Федорович уже давно начал исподволь знакомить молодого журналиста с материалами по истории завода. Старик, зная об историческом образовании Бессонова, мечтал написать когда-нибудь вместе с ним хорошую книгу о родном заводе.
Копаясь вечерами в этих материалах, Роман обнаружил однажды пожелтевшую фотографию, на обороте которой каллиграфическим почерком Демьянова было помечено: «Секретари цеховых парторганизаций тридцатых годов». Дальше шел поименный список.
Некоторые фамилии ему были знакомы. А вот одна показалась необычной.
— Коларов?
— Да, — кивнул Василий Федорович. — Именно Коларов, болгарин. У меня в досье, кажется, есть на него краткая справка.
Демьянов, водрузив на нос очки, начал неторопливо перекладывать бумажку за бумажкой.
— Вот смотри. «Тодор Коларов. Родился в 1897 году в селе Батак, в семье крестьянина. Кончил начальную школу. В сентябре 1916 мобилизован в армию. Член БКП с 1919 года. Один из основателей организации БКП в Батаке, секретарь комсомольской организации. Участник антифашистского сентябрьского восстания в Софии в 1923 году. После разгрома восстания перешел на нелегальное положение.
В 1925 году тайно эмигрировал в СССР. В Одессе закончил шестимесячную партийную школу, а в 1926–1930 годах — коммунистический университет Коминтерна в Москве. Затем как партийный работник участвовал в коллективизации сельского хозяйства страны. С 1932 по 1936 год работал освобожденным секретарем цеховой парторганизации, затем заместителем секретаря парткома станкостроительного завода. В декабре 1936 года по решению заграничного политбюро ЦК БКП вернулся для подпольной работы в Болгарию. В годы войны — участник партизанского движения. Погиб в 1944 году».
— Интересный человек? — спросил, поглядывая сверх очков, Василий Федорович.
— Очень, — ответил Роман и снова внимательно поглядел на фотографию: высокий лоб, большие темные глаза, резко очерченный, волевой подбородок. — А подробнее как о нем узнать?
Демьянов слегка задумался, потом ответил:
— С ним, по-моему, дружил Холодковский. Ты же его знаешь. Поговори с ним. Материал может получиться хороший.
Пимен Нефедович очень оживился, когда Роман попросил рассказать его о Тодоре Коларове.
— Тодор... Только все мы его не Тодором, а Федором звали. А от рабочих он прозвище получил «товарищ Борба». Слово у него это любимое было. Борьба, значит. Часто его произносил, когда перед рабочими выступал, о своей Болгарии рассказывал.
— Вы дружили? — спросил Роман.
— Да, несмотря на существенную разницу в возрасте. Жили по соседству, в одной коммунальной квартире, так даже обедали всегда вместе. Потом он женился, по и тогда без меня обедать не садился. Жена разливает суп, а Федор спрашивает: «Где еще одна тарелка?» — «Для кого?» — «Для Пимена». И бежит за мной.
Вообще вокруг него всегда были люди. Потому что он, на мой взгляд, был настоящим, прирожденным партийным работником.
— Вы говорите, он был женат? — поинтересовался Роман.
Пимен Нефедович удивленно посмотрел на корреспондента.
— А ты разве не знал? Соня. Софья Дмитриевна, конечно, теперь. Славная женщина. Тоже работала на нашем заводе, потом воевала, была тяжело ранена. Сейчас живет в заводском поселке, инвалид первой группы. Вот кто тебе хорошо про Федора расскажет.
Пимен Нефедович взглянул на часы.
— Если хочешь, можем сейчас ее навестить. Я сам, кстати, давно у нее не был.
Небольшая квартирка выглядела чересчур уютно, как обычно бывает у женщины, живущей в одиночестве. На стене — увеличенное фото Коларова, а рядом — гравюра на дереве, изображающая партизанский лагерь.
— Это мне его болгарские товарищи подарили, — объяснила невысокая худощавая женщина с седыми буклями и большими бесцветными, а когда-то наверное, ярко-голубыми глазами, уловившая взгляд Романа.
Потом он сидел рядышком с ней на диване, пытаясь как можно лучше запомнить рассказ. Блокнот он не доставал, опасаясь, что может спугнуть рассказчицу.
— Сборка узлов в механосборочном цехе в то время была нелегким делом, — рассказывала Софья Дмитриевна. — Уж я-то знаю. Пришла на завод пятнадцатилетней девчонкой из детского дома. Особенно, помню, шестеренка мучила. Чуть недокрутила ее — стучит узел. Перетянула — тяжелый ход. И вот в цехе появился новый парторг Тодор Коларов. При нем и началась механизация. Стали конвейеры монтировать. Причем Тодор так умел людей зажечь, что каждый старался принять посильное участие. Конвейеры пустили, и выработка сразу резко вверх пошла. Да и качество лучше стало!
А потом поженились. Сейчас смешно вспоминать. Я одно время комсоргом цеха была, а Тодор — парторгом. Все работу с меня спрашивал. Подойдет и строго так скажет: «Покажи протокол последнего собрания», а глаза у него смеются. Я краской заливаюсь... Вместо свадьбы у нас комсомольский вечер был. Народу!.. Пили чай, а веселились до упаду...
Учиться меня заставлял. «Это, — говорит, — не мне нужно, а тебе нужно». И сам все время учился. Вся комната наша была книгами уставлена... Часто к нему по вечерам друзья приходили. Вместе читают, спорят, до петухов засиживались...
Очень чистый, очень принципиальный человек был. Помню, он тогда уже в парткоме работал, привезли из подшефного совхоза продукты для начальства. Приходит Тодор домой, видит на столе огурцы. «Откуда?» — спрашивает. Я объяснила. Покраснел он, схватился за голову: «Какой стыд! Ну, больше этого не повторится!» Что уж он там сделал, с кем говорил, не знаю, но действительно больше не привозили...
Недолго мы с ним прожили, чуть больше трех лет.
Однажды осенью 1936 года Тодор приходит и говорит: «Поехали, Сошка, в театр». Приехали мы в Большой, смотреть балет «Бахчисарайский фонтан». Мы его и раньше видели, поэтому я не столько на сцену, сколько на него смотрю, чувствую, что-то не так. И вижу — мокрые глаза у Тодора. «Что случилось? Не скрывай от меня!» — «Уезжаю я, Соня». — «Куда?» — «Не могу сказать». — «Когда вернешься?» — «Не знаю».
Поздно вечером за ним приехала легковая машина. Я выскочила на дорогу, вслед уходящей машине, и помню, пошел первый снег... А перед Новым годом какая-то женщина принесла мне письмо.
Софья Дмитриевна с трудом поднялась, подошла к комоду, достала небольшую кожаную папочку, бережно извлекла из нее пожелтевший листок и, словно не доверяя молодому человеку, дрогнувшим голосом прочитала:
— «Здравствуй, Сошка! Как, миленькая, живешь без меня? Соскучилась без Федьки? Не скучай, Сошка! Гуляй со своими подружками, возьми коньки и научись кататься на коньках... Учись, учись, милая Сошка, не забудь этого, пусть будет трудно, но трудностей не бойся. Привет любимому моему другу Пимену Нефедовичу Холодковскому».
А вместе с письмом в одном конверте открытка новогодняя, заграничная. Так я и догадалась, что Тодор снова в Болгарии.
В 1940-м вступила в партию, а когда война началась, пошла в наш рабочий полк. Всю войну старшиной медицинской службы прошла. Думала, до Берлина дойду, но в сентябре 1944 года попала под бомбежку. Стала раненых брезентом укрывать — и больше ничего не помню. Потом почти десять лет в госпиталях лежала. Написала письмо на родину Тодора. Ответил мне его брат, Костадин: «Геройски погиб ваш муж в апреле 1944 года...»
Позднее я побывала в Болгарии, на могиле Тодора, национального героя своей страны. В партизанском отряде его звали Горан. По-болгарски значит горный человек...
* * *
После публикации в газете материала о Тодоре Коларове комитет комсомола принял решение присвоить его имя молодежному участку, создаваемому в новом сборочном цехе.
— В этом большой смысл, — говорил Любимов Бессонову. — Ведь Коларов был энтузиастом конвейерной сборки. Тогда это было возможно лишь при сборке отдельных узлов, а теперь и сами станки будем так собирать!
В день, когда вышла газета, вечером к Роману в редакцию зашел руководитель киностудии.
— И молчал! — сказал он укоризненно, смахивая с головы «киношную» кепочку с длинным козырьком. — А ведь обещал...
— Что обещал? — не понял Роман.
— Ай, ай, ай! — так же укоризненно продолжал Михаил Михайлович. — Обещал помогать киностудии сценариями. Ведь было?
— Ну, как из этого очерка сценарий сделаешь? — вяло возразил Роман. — Человек погиб. Иллюстративного материала почти нет. Что снимать-то?
— Ни черта ты не понимаешь! — взорвался Михаил Михайлович. — Это же просто сенсация! Мы с таким фильмом на всю страну прогремим...
Роман скептически покачал Головой.
— Экий ты инертный! — начал сердиться Михаил Михайлович, живо вскочил, обежал вокруг Бессонова, ударил его по плечу. — Сам раскопал и теперь сомневаешься?
— Трудности еще в том, что мы очень мало знаем о его жизни в Болгарии. И как без съемок в Болгарии можно сделать такой фильм?
— Вот это ты дело говоришь, — одобрил Михаил Михайлович. — Мы обязательно поедем в Болгарию.
Роман усмехнулся.
— Не веришь? Ну и зря. Плохо, значит, ты меня знаешь!
Действительно, Роман, видимо, плохо знал Михаила Михайловича. Во всяком случае, тот позвонил на следующее утро и торжествующе сообщил:
— Вот так, записывай. Семнадцатого августа мы едем. В завкоме путевок, конечно, уже не было, но я через обком профсоюза пробил. На Золотые пески...
— Но Золотые пески, если не ошибаюсь, это море, — слабо возразил в душе еще не верящий счастью Роман. — А нам нужны горы.
— Ты в Болгарии был? — задал ему резонный вопрос Михаил Михайлович. — Так вот, чтобы ты знал — всю Болгарию на автомобиле за четыре часа проехать можно...
...Поздней ночью поезд пересек границу Болгарии. За окном быстро промелькнули огни пограничной станции Русе, потом с обеих сторон железнодорожного пути нависли мрачные силуэты гор. Напрасно до рези в глазах Роман всматривался в темноту — зыбкие картины, вызванные из пространства, приносили чувство нереальности виденного, выхватывались из темноты то неизвестное дерево с созревшими плодами, то маленький, будто игрушечный домик под красной черепицей, весь обвитый виноградом.
И вдруг, как бывает только на юге, внезапно откуда-то из-за горы всплыло солнце, щедро окрашивая все в золотой цвет и словно говоря: «На, любуйся, вот она — Болгария!» Горы отступили, и поезд помчался по берегу моря.
Роман жадно смотрел в окно, и откуда-то в него вдруг проникла уверенность, что вон те несколько домишек на берегу — Зурбаган, а там, за синим мысом, их встретит гриновский Лисс...
— Ты мой братушка! — сказал Роману шофер экскурсионного автобуса Данчо. — Русские и болгары — все братушки, понимаешь?
Роман кивнул. Его поражало, насколько этот небольшой, в общем-то, народ отлично знает историю и отличается доброй памятью. Где бы советские туристы ни были, какие бы исторические памятники ни посетили, у них всегда находились добровольные гиды, будь то мальчишки или седовласые старики. Увлеченно, со знанием дела они рассказывали гостям о событиях далекого прошлого.
Автобус только что доставил их к знаменитому памятнику на Шипке. Роман начал вслушиваться в рассказ гида, но Данчо взял его за руку.
— Идем туда, на Орлово гнездо, там самое интересное.
И первым полез по скалистой круче вверх. Пробирался он намного ловчее Романа. Как бы угадав его удивление, пояснил:
— Мне здесь каждый камень знаком. Мы с семьей здесь несколько раз в году бываем.
Остановились на узкой тропинке, по обеим сторонам которой крутые обрывы.
— Здесь были самые жаркие бои, — рассказывал Данчо. — Со всех сторон теснили турки роту орловцев и роту болгарского ополчения. Видишь этот камень? За ним сидели двое — русский и болгарин. Дело было в августе. Жара. А воды нет. Нельзя пошевелиться — попадешь под пулю. «Погибнем, а Орлово гнездо не отдадим», — говорили и русские, и болгары. Двадцать первого августа турки предприняли за день девять атак. Били их штыками, отламывали камни и бросали вниз. И вдруг на горизонте — русская конница. Турки в панике бегут. Вот когда началась наша дружба...
В Софии им предстояла встреча с Гораном, племянником Тодора Коларова. Правда, тревожило то, что Горан не ответил на их письмо. Может, что-нибудь случилось?
В Софию приехали вечером. И тут же вдвоем с Михаилом Михайловичем отправились по адресу, который им дала Софья Дмитриевна. Оказалось, что это издательство, место работы Горана. На их вопрос привратник ответил: «Болеет Коларов! Его домашний адрес? Не знаю, он недавно новую квартиру получил. Но вы зайдите завтра, он должен быть».
В семь утра они снова были в издательстве. Сказали, что Горан должен быть в одиннадцать. Пришли в одиннадцать. Горана нет. Оставили на всякий случай записку и ушли в унынии. Ведь сегодня уезжать.
Возвратились в гостиницу за несколько часов до отхода поезда, и первым, кого они увидели, был Горан. Сидит и ждет. Крепкие рукопожатия, радостный обмен приветствиями. Но времени в обрез, поэтому тут же в холле начались расспросы Горана о дяде. Племянник принес книги и фотографии, рассказывающие о герое Болгарии.
...Окольными путями возвратился Тодор в родной Батак в 1936 году. Долго по вечерам не гас свет в окошке Коларовых. Шли односельчане, жители окрестных сел, чтобы узнать правду о Стране Советов. С первых же дней Тодор включился в работу местной партийной организации.
В 1941 году полиции удалось арестовать его. На явочной квартире собрались руководители окружкома БКП и решили освободить Коларова во что бы то ни стало. Засада ждала полицейских, которые вели Тодора. Два конвоира были убиты, третий сбежал. А Коларов вместе с друзьями ушел в горы, где был создан партизанский отряд. Политкомиссаром подразделения стал Тодор.
Много славных дел было на счету отряда. В марте 1944 года он совершал десятидневный поход, пытаясь вырваться из вражеского кольца. В жестоком неравном бою из 153 партизан прорвалось только 20 человек, в их числе и Тодор Коларов. Спасла их мутная речка Выча. Жандармы открыли сильный огонь по реке и решили, что все, кто бросился вплавь, погибли. Через несколько дней в Батак пришло официальное известие, что Коларов погиб.
В действительности же Коларов остался в живых. Он притаился в воде среди льдов, ожидая, когда стихнет стрельба. Наступившая темнота позволила ему незаметно выйти на берег. Комиссар начал собирать рассеявшихся партизан. Но уйти незаметно не удалось. Снова бой. Пришлось отряду рассредоточиться. Коларов остался с молодым партизаном Боеном. Что делать дальше? Уходить назад, в горы — на пути войска, полиция. Пройти незаметно невозможно. Оставалось идти вперед, в родной Батак. И там опасно, но место знакомое, укроют.
25 марта, на двадцать третий день после сражения у Вычи, Тодор остался один. Боен погиб. Утром 26 марта Костадин и Борис Коларовы пошли за сеном в сарай и обнаружили там ослабевшего брата Тодора, сжимающего в руках карабин. До 2 апреля он находился дома в укрытии. Еще не окрепнув, Тодор начинает искать связи с партизанами. И если бы не предательство, Тодор снова вернулся бы в строй.
Но Тодор Коларов остался борцом и в неволе. Его избивали прикладами, но стойкий коммунист кричал своим землякам:
— Выше головы! Красная Армия идет, а вместе с ней и наша свобода!
Еще трое суток его пытали в Пловдиве. Но Тодор только сказал:
— Нет, господа! О жизни в отряде, о товарищах меня не спрашивайте. О них я ничего не скажу. Я готов к мучительной смерти. Спрашивайте меня о Советском Союзе, о том, как будет устроен мир в будущем, и я вам буду говорить об этом сколько хотите.
Пытки становились совершенно невыносимыми. Тодор, водворенный в камеру, собрался с последними силами, подполз к стене и, несколько раз ударившись об нее головой, скончался.
Это было 7 апреля 1944 года. А 9 апреля жители села Бачково обнаружили неузнаваемо обезображенное тело Коларова. Ему переломали ребра, нанесли 45 ран!
Несколько месяцев не дожил до светлого дня освобождения Тодор Ангелович Коларов.
* * *
Герман Иванович позвонил Роману и сказал, как показалось ему, немножко суховатым и даже слегка испуганным голосом:
— Слушай, тебя наш редактор хочет видеть.
— Что-нибудь случилось?
— Не знаю. Завтра в двенадцать сможешь? Так я и скажу.
Кабинет редактора областной газеты поражал размерами. Огромный письменный стол у стены, где едва умещались многочисленные телефонные аппараты, рядом еще один длинный стол, видимо, для заседаний, книжные полки, где вместо книг — кубки, вымпелы и другие диковинные сувениры.
Редактор вышел навстречу из-за стола, резко подняв локоть, пожал руку и цепко поглядел в глаза.
— Садитесь, — сказал он и указал на кресла возле стола.
— Василий Николаевич, — начал негромко говорить Герман Иванович, усаживаясь. — Разрешите представить вам Романа Бессонова, молодого журналиста...
— Что молодой, вижу, — усмехнулся редактор.
— Да, — немножко растерянно сказал Герман Иванович, потом продолжил: — Он корреспондент многотиражной газеты станкостроительного завода. Зарекомендовал себя как человек, имеющий вкус к очеркам, поисковым материалам...
Неслышно вошла секретарша.
— Машенька, сделай нам, пожалуйста, кофе, — негромко сказал редактор, кивком головы показав Герману Ивановичу, что он продолжает слушать.
— Вот сейчас им подготовлен интересный очерк о болгарине Коларове, некогда работавшем на станкостроительном заводе...
— Я уже видел гранки, — промолвил редактор. — Хорошо.
Секретарша, стройная и со вкусом одетая женщина, ловко расставила чашечки с кофе и вазочку с печеньем.
— Угощайтесь, — кивнул Василий Николаевич и сам первый весело захрумкал печеньем. — Ну, Роман... э-э?
— Павлович, — подсказал Герман Иванович.
— Ну, а как, Роман Павлович, дела на заводе? — продолжал редактор тоном добродушного дядюшки, но за этим добродушием Роман улавливал пытливую настойчивость.
Бессонов начал рассказывать о реконструкции на заводе, о том, что скоро войдет в строй новый сборочный, о предстоящей модернизации литейного производства.
Редактор продолжал кивать головой, иногда приговаривая:
— Интересно, интересно.
Потом неожиданно прервал корреспондента:
— Ну, а как там Борис Алексеевич?
— О, наш директор — замечательный человек! — восторженно сказал Роман. — Я не знаю, когда он отдыхает. В начале первой смены успевает почти все цехи обойти, а уходит, по-моему, вместе со второй. Поневоле и другие руководители за ним тянутся. Его очень любят рабочие. Можно обратиться к нему по любому вопросу, если не занят, примет немедленно. Разберется, поможет, и горе тому начальнику, который от забот рабочего отмахнулся. Обязательно накачку даст, да еще громогласно, по селектору. Ненавидит бюрократов.
Редактор с едва заметной улыбкой слушал этот панегирик. Потом сказал:
— Мы довольно регулярно видимся с вашим Борисом Алексеевичем на пленумах обкома партии. Он меня все приглашает на завод, я обещаю, да вот никак не соберусь... Кстати, Роман Павлович, есть деловое предложение. Переговорите с директором, чтобы он нам дал статью о реконструкции. Как, Герман Иванович?
— Да, это было бы хорошо, — согласился тот.
— Скажите, что это моя личная просьба, — обратился редактор к Роману. — Передадите?
— Конечно, с удовольствием, — ответил Роман.
— Ну, а теперь о том, что лично вас касается... — редактор слегка помедлил, повернулся к Герману Ивановичу: — Как там, готово, не знаете?
— Сейчас проверю, — он живо направился к двери и тут же вернулся, отдав редактору небольшой конвертик.
Тот не спеша открыл его, извлек алую книжечку, внимательно прочел, что написано внутри.
— Вот, Роман Павлович, удостоверение. Отныне вы наш нештатный корреспондент. Разрешите поздравить!
Он вручил книжечку Роману, крепко пожал руку и вновь усадил.
— Поверьте, таких корреспондентов у нас немного. Этим самым мы выражаем доверие и надежду на дальнейшее сотрудничество...
— Постараюсь оправдать... — пробормотал Роман, приподнимаясь.
— Сиди, сиди. И вот что еще мне пришло в голову, пока мы здесь разговаривали... — он еще раз цепко, как бы оценивающе взглянул на Бессонова. Потом перевел взгляд на Германа Ивановича и снова на Бессонова. — Короче, пошел бы к нам работать?
— Конечно, — не колеблясь, быстро ответил Роман и без паузы добавил: — Но, честно говоря, думаю, что рано мне...
— Как, Герман Иванович?
— Парень способный, я уже вам говорил свое мнение, — ответил Герман Иванович.
— Какие у нас сейчас вакансии? — сам себя спросил редактор, достал из ящика письменного стола какой-то гроссбух и углубился в него. — Так. Есть. Заместителем ответственного секретаря пойдешь?
Бессонов недоуменно поглядел на него и на Германа Ивановича.
— Но ведь это, если не ошибаюсь, работа больше административного характера? С ней я тем более не справлюсь, поскольку версткой никогда не занимался. И вообще, мне хочется писать...
Редактор, усмехнувшись, взглянул на разволновавшегося Романа.
— Ну, на этой должности тоже можно писать. Заместитель ответственного секретаря сутки дежурит по номеру, до подписания его в печать, потом сутки отдыхает, а на следующий день выходит с обеда, для подготовки следующего «своего» номера. Так что для писания время есть. Впрочем, не уговариваю. По все-таки подумай.
— Наш редактор не любит, чтобы ему противоречили, — сказал Герман Иванович, когда они вышли из кабинета, — так что действительно подумай.
— Герман Иванович! — взмолился Роман. — Неужели вы тоже советуете?
— Думай, — ответил заведующий. — Тебе решать самому. Я бы лично, наверное, отказался бы. Но когда предложат в другой раз? Да и предложат ли?
Роман ехал в электричке совершенно растерянный. С одной стороны, ему было приятно, лестно такое предложение. С другой — уходить из коллектива, к которому так привык? Потом он вспомнил о Ладе. Ведь на днях свадьба. Комнату завком обещает. Значит, весь быт опять летит в тартарары? Она-то уж точно будет против!
Однако оказалось, что Роман до сих пор еще плохо знает свою невесту.
— В областную газету? — Глаза Лады, и без того большие, стали еще больше. — Но это же замечательно!
— Так ты не против? — удивился Роман.
— А почему я должна быть против? — в свою очередь удивилась Лада. — Наоборот, я страшно горжусь тобой! Я сразу, еще когда читала твои первые маленькие заметки, поняла, что ты настоящий журналист.
— Ну уж! — отмахнулся Роман. — Как же — гений!
Зато Самсонов и Демьянов стали дружно отговаривать Романа от перехода, причем каждый по-своему.
Самсонов «жал» на материальную сторону вопроса.
— Ты меня послушай, — проникновенно сказал Николай Иванович, усаживая молодого литсотрудника рядом с собой. — Я ведь все-таки экономист по образованию. Ну, сколько ты будешь получать? На пятьдесят рублей больше. Это ж фикция!
— Почему? — удивленно поднял брови Роман.
— Сейчас докажу. На дорогу туда, обратно надо? Надо! Обедать надо? Надо. А то и ужинать. Вот и считай. Не то что пятьдесят, все сто истратишь. А всякие столичные соблазны! То захочется купить, это!
— Но там и гонорар, — возразил, впрочем, довольно вяло, Роман.
— Гонорар? — всплеснул руками Самсонов. — А кто тебе здесь мешает иметь? Я тебе хоть слово против сказал? Наоборот, хвалю. Давай, расти в творческом отношении сколько хочешь! А потом подумай и о жилье. Сколько еще будешь по углам мотаться? Ведь жениться собрался. В Москве, чай, жилье не обещают?
— Нет, — покачал головой Роман. — В обозримом будущем, как сказал Герман Иванович, никакого просвета.
— Вот видишь, — обрадованно сказал Николай Иванович, — ну, убедил?
Роман отрицательно покачал головой.
— Что? Нет?
— Для меня деньги — не главное, — упрямо сказал литсотрудник.
— А что же тогда главное? — изумился Самсонов. — Поглядите на него, какой бессребреник...
— Главное, чтоб работа интересная была, — упрямо настаивал Роман.
Тут не выдержал Демьянов, до этого молчавший и лишь свирепо попыхивавший сигаретой.
— Скажите на милость — чтоб работа интересная! А у нас тебе уже не интересно? Сделал два или три более-менее сносных материала и считаешь, что все уже превзошел? Ты же завода толком не знаешь. Да и в газетном деле птенец. Вот тебя замом ответственного секретаря сватают, а верстать ты умеешь? Нет. Тебе еще учиться и учиться.
Он вскочил и забегал по маленькому кабинету редактора, натыкаясь на стулья. Потом остановился напротив Бессонова, засунул руки в брюки и уставился на литсотрудника.
— Ну, что вы на меня так смотрите? — поежился Роман.
— Разочаровываешь ты меня, Роман Палыч! — буркнул Демьянов. — Надеялся, что человек из тебя получится. Думал, вот на пенсию спокойно пойду. Подготовлю из Романа себе смену... Мы уже с Николаем прикидывали. Было?
— Говорили, — подтвердил Самсонов.
— А ты... как птичка! Тю-ить! — Демьянов неумело свистнул.
— Ну что вы за меня взялись! — взмолился Роман. — Я с вами посоветоваться хотел. Думаете, не понимаю, что рано?
— А понимаешь, так звони, категорически отказывайся! — указательный палец Демьянова был строго направлен на телефон.
Герман Иванович, которому позвонил Бессонов, отнесся к отказу благожелательно, не уговаривал, а, напротив, сказал:
— Ну и правильно! В областную газету надо идти с определенным житейским багажом. Парень ты, безусловно, способный, так что все у тебя впереди.
— Редактору скажете?
— Конечно, скажу. И между нами, я думаю, что он будет доволен.
— Доволен отказом? — удивился Роман. — Зачем же тогда предлагал?
— Ну, надо знать нашего Василия Николаевича. Он тебя как человека проверял. Дескать, клюнет на приманку или нет. Он карьеристов терпеть не может. Вот так-то. Ну, бывай! Если напишешь что-нибудь хорошее, привози. Нам, кстати, очень нужны проблемные материалы по движению за коммунистический труд, подумай!
* * *
Свадьба была очень скромной. Так хотели и Лада, и Роман. В загсе их свидетелями были Любимов и Немов. Они без конца подшучивали, сбивая рабочее настроение у пожилой дамы, ведавшей бракосочетанием.
— Тринадцатого, да еще в пятницу! — притворно вздыхал Евгений. — Всю жизнь промучаетесь!
— Для нас тринадцатое — число счастливое, правда, Ромочка? — нежно взглянула на жениха Лада.
— Это уж как пить дать! — подхватил Любимов, уже приступивший к раскупорке шампанского. — Тринадцать детей будет. Пухленьких, как Лада.
Пробка с гулким хлопком вылетела из бутылки, напугав даму, собравшуюся было произнести заученную речь.
— Будьте счастливы, дети! — сказала она неожиданно для себя просто и тепло, слегка прослезилась и охотно выпила шампанского.
Вечером в домике Крутовых пир горой. На столе — дары щедрой осени. Жареные баклажаны, фаршированные кабачки, маринованный чеснок и перец, грибы... Обстановка царила самая непринужденная. Отвечая на «горько», выкрикнутое Самсоновым, Роман и Лада с удовольствием расцеловались. Но когда Немов через какой-то промежуток попытался вновь закричать «горько», Роман решительно пресек друга, погрозил ему кулаком.
— Хорошенького понемножку! Ешь лучше!
Потом пели любимые песни — «Хаз-Булат» и «Фонарики». Неожиданно каплю дегтя в общее веселье внес Андрей. Он с самого начала много пил, не обращая внимания на замечания жены. Потом сказал ей что-то резкое и демонстративно поднялся из-за стола, крутя в руках папиросу. Лада насторожилась.
— Что-то с Андреем творится, не пойму, — шепнула она Роману.
Он кивнул в знак понимания и, воспользовавшись тем, что все со смехом слушали очередную байку дяди Павлика, незаметно выскользнул следом за Андреем. Тот стоял на терраске, упершись лбом в стекло, словно что-то высматривая в вечернем полумраке.
— Андрей, ты чего? Нашей свадьбой недоволен? — окликнул его Роман.
— А, Рома! — вяло оглянулся Андрей и снова уперся лбом в стекло. — Прости, что нарушаю ваше веселье. Больно уж настроение пакостное...
— Что-то случилось? Может, помочь надо? — продолжал допытываться Роман.
— В двух словах не скажешь, — вздохнул Андрей.
На терраску буквально ворвалась Валентина, раскрасневшаяся от праведного гнева.
— У, храпоидол! — закричала она, не обращая внимания на Романа. — Нализался! Все люди как люди, веселятся. А ему все не так.
— Прекрати! — не поворачиваясь к жене, ровным голосом сказал Андрей.
Валентина неожиданно коротко и зло взревела:
— Вот, смотри, Ромочка! Всю жизнь с ним мучаюсь, Может, у вас с Ладой по-другому будет.
Андрей, уже не сдерживаясь, выругался, отшвырнул щелчком сжеванную папиросу и направился к двери.
— Куда? — попыталась задержать его у двери Валентина. — Не пущу!
— Не волнуйся, — процедил Андрей. — Домой. Веселиться настроения нет.
Он выбежал на улицу. Валентина на секунду замешкалась, а потом ушла следом.
Вышедшая из комнаты Лада удивленно проводила ее глазами.
— Куда это она, будто с цепи сорвалась?
— За Андреем, домой.
Лада поскучнела.
— Видать, опять поругались.
— Похоже.
— Ну ладно, пойдем, — она взяла его под руку. — А то перед гостями неудобно.
Часа через два стали расходиться. Роман и Лада вышли провожать гостей. Неожиданно она предложила:
— Слушай, давай добежим до Андрея. Тут ведь недалеко. А то что-то у меня душа неспокойна.
— Ах ты, добрая моя душа! — нежно обнял ее за плени Роман. — Конечно, пойдем.
Им открыла Валентина, вся в слезах.
— Что, не помирились? — коротко спросила Лада.
Та даже не смогла ответить, только махнула в сторону кухни.
На кухне стоял верстак, за которым Андрей обычно занимается резьбой по дереву. Он и сейчас сидел за верстаком и с задумчивым видом тесал маленьким острым топориком какую-то заготовку, постепенно превращая ее в лучины.
— Ты чего делаешь? — удивленно спросила его Лада.
— Вот полюбуйтесь, люди добрые! — слезливо выкрикнула Валентина, выглядывая из-за плеча Романа.
— Уйди! — бросил Андрей.
— Семьдесят пять рублей на помойку! — опять выкрикнула Валентина.
— Какие семьдесят пять рублей? — не понял Роман.
— Ну да! — так же слезливо выкрикнула Валентина. — Это ведь он маску изничтожил. А уже покупатель есть...
— Уйди! — так же монотонно сказал Андрей.
— Лада, — решительно заявил Роман, — убери ее в комнату, а я поговорю. Тут надо разобраться.
Он подсел к верстаку, Андрей аккуратно смахнул последние стружки в стоявшую рядом корзину, потом встал и направился к холодильнику.
— Выпьем? — спросил он, доставая початую бутылку водки.
— Давай, — согласился Роман.
Андрей кивнул, вытащил из буфета две рюмки, поколебался и спросил:
— А Лада?
— Потом, — сказал Роман. — Давай излагай.
Они молча выпили, Андрей сморщился, понюхал кусочек хлеба и, наконец, начал:
— Все Колька Симаков, сволочь. Подкатывается тут однажды. Приносит маску шамана. Кто-то ему с Севера привез. «Можешь, — говорит, — такую сварганить?» Посмотрел я — хорошо сделано. Понравилось. «Что ж, — говорю, — могу, и даже лучше». — «Ну, сделай». Достал я липовую доску большую, вырезал. Да еще трубку этому шаману присобачил. Страшен, как смерть. Моя благоверная даже испугалась. «Убери, — говорит, — эту гадость». А Колька и скажи ей: «Эта гадость, между прочим, сейчас в страшной моде. За нее запросто семьдесят пять рублей дадут. Ты сколько ее делал?» «Дня три», — отвечаю. «Вот видишь, двадцать пять рублей за вечер. А за месяц семьсот пятьдесят рублей. Чуешь?»
Роман даже присвистнул.
— Побольше, чем министр получает!
— Вот, вот. Скажу честно, поддался я на это дело. Правда, Симакову говорю: нет у меня заготовок, да и покупателей где я искать буду? Отродясь торговлей не занимался. А Колька, змей, смеется. «Ты, — говорит, — главное, талант свой проявляй, об остальном не беспокойся». Как я теперь понимаю, у него тоже свой интерес имелся. Не меньше, видать, чем по сотне их загонял...
— По полторы, — раздался из комнаты всхлипывающий Валин голос.
Видно, что женщины внимательно слушали Андрееву исповедь.
— А ты почем знаешь? — недобро покосился в сторону комнаты Андрей.
— Сказывали...
— «Сказывали», — передразнил жену Андрей и снова взялся за бутылку. — Еще по одной?
Роман прикрыл ладонью рюмку:
— Потом. Давай рассказывай.
Андрей вздохнул.
— Потом так потом. Ну, короче, взялся я за это дело. Так наловчился, что за пару дней маску лепил. Штук десять сделал и чувствую: аж тошнит меня от этих шаманов. Думаю, нет, так дело не пойдет. Пора завязывать, иначе свихнешься. А тут эта...
Андрей опять покосился на дверь, ведущую в комнату, и оттуда послышались всхлипывания.
— Вот, слышишь? Деньги бабе в голову ударили. Она уже не мужа видит, а одни двадцатипятирублевки.
— Что ты мелешь? — запричитала Валентина. — И не думала вовсе...
— Говорю ей, мочи нет, — не обращая внимания на реплику, продолжал Андрей. — Друзей не вижу, просто в домино с ребятами поиграть и то некогда. Так, веришь, до чего додумалась? Бутылку в холодильнике держит. Только я за кепку, она сразу мне стопарик. «На, Андрюшенька, выпей, только не ходи, делом занимайся».
— И неправда! — взвизгнула Валентина.
— Правда, мать, правда! — соизволил ответить Андрей. — Все, говорю, кончать надо. А она: «Ну еще парочку. Детишкам пальто справить». Тьфу!
В кухню влетела Валентина, за ней Лада.
— Неужто я не понимаю! — горячо заговорила Валентина. — Что я тебе, враг, что ли? Так зачем же почти готовую изничтожил? Семьдесят пять рублей.
— Опять за свое? — взъярился Андрей. — А завтра снова...
— Ни, ни! — испуганно сказала Валентина.
— Суду все ясно! — усмехнулся Роман. — Пали вы, ребята, жертвой вещизма.
— Чего, чего жертвой? — испугалась Валя.
— Проклятое наследие прошлого, — продолжал шутить Роман. — Деньги, они засасывают.
— Вот и я говорю! — обрадованно заявил Андрей. — Ни одной вещи на продажу не буду больше делать. И сад загоню! Горбатишься, горбатишься, а кому это нужно? Так и жизнь пройдет, а, Валюха?
Та испуганно молчала.
— Правильно, — одобрил Роман. — Плюньте на это все. Лучше возьмите турпутевки на теплоход — и по Волге. Встряхнитесь.
Когда шли обратно, Роман крепко обнял Ладу за плечи и сказал ей:
— Пообещай, что такой не будешь.
— Какой такой?
— Жадной.
— Ну что ты! — она даже отодвинулась.
— Вот получим комнату, купим только самое необходимое...
— Необходимое? — переспросила Лада. — А что, по-твоему, необходимое?
— Ну, кровать, — неуверенно сказал Роман, — стулья...
— Холодильник надо? — спросила его Лада.
— Не знаю.
— Не погреб же копать? Телевизор надо?
Роман поморщился:
— Зачем?
— А магнитофон ты хотел?
Он сразу загорячился:
— Как ты не понимаешь! Магнитофон — вещь необходимая.
— Вот, вот. Шкаф надо? Буфет надо?
Роман почесал в затылке.
— Черт его знает, что это получается. Все надо, надо... И все-таки поклянись, что вещи для нас не будут главными.
— Клянусь!
* * *
Общежитие молодых специалистов заканчивало свое «житие». Аркадий еще раньше перебрался к Людмиле, хотя с законным браком пока не спешил, теперь настал черед и остальных. Немов получил комнату в доме гостиничного типа — по пять хозяев в квартире; Бессонову, как семейному, завком выделил площадь побольше в старой квартире с одной соседкой, с которой Лада успела тут же подружиться.
Евгений и Роман сели перед расставанием на пружины голых коек (расторопная комендантша благоразумно заранее убрала постельные принадлежности) и с легкой грустью посмотрели друг на друга. В проходе стояли два потертых чемодана, бывшие ветеранами еще в студенческую пору, да в углу валялись вдрызг растоптанные Ромкины мокасины.
Больше года они прожили рядом, бок о бок, и не замечали перемен, происходящих в них обоих за это время. А перемены были. Особенно в Немове. Став начальником ОНОТИУ (так красиво, почти как боевой клич Тарзана, назывался его отдел), Евгений тщательнее следил за своей одеждой, во всяком случае, не ходил, как бывало раньше, в разного цвета носках, был всегда при галстуке и даже причесан. На носу очки в импортной оправе, привезенной Романом из Болгарии. Даже с другом он часто говорил с начальственной определенностью. Скажем, озабоченно взглянув на дождь за окном, скажет:
— Трудная уборка будет!
— Милый мой, — изумленно восклицает Роман, — тебе-то что за дело?
— А как же? Рабочую силу посылать надо на уборку. От погоды зависит — сколько. А кто должен решать? Я.
Впрочем, все так же обуреваем идеями. Начальников цехов прогоняет. Петр Крутов пожаловался: «У вас, — говорит, — есть кураторы в отделе, вот с ними и беседуйте. Но сможете решить вопрос, тогда ко мне милости прошу. Нечего через голову прыгать».
Сотрудники — народ сложный. Как сказал Немов, дамы, и все с трудной судьбой; половина замуж выходит, а вторая половина уже разводится. Поэтому главные усилия Евгений «кладет» на сплочение коллектива. Знает день рождения каждой сотрудницы, — утром открытка, цветы, конфеты, вечером коллективно выпиваемая бутылка шампанского.
— Старик, тебя привлекут за организацию пьянки, — сказал ему как-то Роман.
— Женский коллектив, не опасно, — парировал Немов.
— А как насчет твоей идеи?
— Какой?
— Что людям надо платить за работу?
Евгений как-то странно усмехнулся.
— Что, не так просто?
— В общем-то, да! Со стороны, как говорится, все легко. Но за главное я борюсь — должны быть везде технически обоснованные нормы выработки. Но это действительно ой как сложно. Представь себе, мы делаем «фотографию» дня станочника. По нашим подсчетам, он должен делать сто деталей. Я об этом сообщаю начальнику цеха. А он мне отвечает, что в прошлом году сократили единицу кладовщика, значит, станочник сам должен топать за заготовками. Меньше стало и наладчиков. Поэтому станочник, чтоб не ждать, сам переналаживает. Времени у него больше уходит, да и качество, соответственно, хуже может быть.
— Так ты же начальник! Прибавь кладовщиков и наладчиков!
— Они же повременщики! — почти простонал Немов. — Понимаешь? Им-то как раз платят только за выход на работу, а не за саму работу. В этом-то вся и сложность.
— Так, — понял Роман. — Ну, а нельзя их тоже как-то к сдельщине приобщить?
— Ага, — обрадовался Немов. — Наконец-то начал понимать. Я как раз этой проблемой сейчас и занимаюсь. Есть еще одна проблема, но она, как говорится, от меня не зависит.
— Какая?
— Представь себе, что я добьюсь технически обоснованных норм и начну платить людям за заработанное. Сделал вдвое — больше и получи. У меня половина лишних рабочих будет.
— Сократи лишних!
— Правильно. Сокращу. А через год министерство, знаешь, что сделает? Сократит мне соответственно фонд зарплаты. А это значит, что людям я уже не смогу платить за перевыполнение.
— Не может быть! — поразился Роман.
— Увы! Сам не верил, — вздохнул Немов. — Но тут недавно у нас совещание зональное было. И выступил один начальник ОНОТИУ. А предприятие, между прочим, самое передовое. Первым на щекинский метод перешло. И заместитель министра ничего членораздельного сказать не смог по этому поводу. Вот так-то!
И неожиданно лицо Немова стало вдруг старым-старым.
Немов тоже смотрел на Романа и тоже думал о друге.
Когда к нему ни зайдешь, всегда у него люди. Когда писать успевает, непонятно. Всем нужен, потому что безотказный. Старается помочь, хотя берется порой за немыслимые проблемы, вроде жилья или, скажем, сохранение семьи. Как-то застал Немов у него в кабинете рыдающую молодуху. Роман сочувственно кивал головой, слушая горестную повесть о том, как муж молодухи, по специальности наладчик, загулял у всех на виду с технологом цеха, даже ночевать иногда не заявляется.
— Пропесочьте их, пожалуйста! Чтоб на весь завод опозорить.
Роман поскучнел, потом неожиданно спросил:
— Вы его любите?
Молодуха растерялась:
— Теперь уж и не знаю.
— Хотите, чтоб он с вами остался? Знаете, почему спрашиваю? Если я, как вы говорите, «пропесочу» его, он наверняка уйдет. И с завода и из семьи. Поверьте моему опыту. Ни один материал на моральные темы не сохранил семьи. Он этого вам никогда не простит. Тут надо только по-хорошему и вдвоем — один на один. Может, усовестится. Так что подумайте. А уж если решитесь расходиться, скажите, тогда пропечатаем!
— Мудрым становишься, — хмыкнул Немов, когда молодуха в растерянности удалилась. — Я к тебе тоже, между прочим, по семейному вопросу.
— Никак жениться собрался? — Роман от восторга хлопнул себя по коленкам.
— Ну вот еще глупости, — недовольно сказал Немов. — Я относительно твоей жены...
— Лады? — недоуменно спросил Роман.
— Так у тебя, по-моему, пока одна жена. Конечно, Лады. Хочу взять ее начальником группы по социалистическому соревнованию.
Роман скривился:
— Жена — начальник? Веселенькая история. А впрочем, давай. Соревнование — это в ее характере. Только она справки не любит писать.
— Муж поможет.
— Хитер, — рассмеялся Роман, — оформляешь одного человека, а берешь фактически двух.
— А ты как думал...
Вспомнив об этом разговоре, Немов вдруг вздохнул.
— Ты чего? — спросил Роман.
— Да вот думаю, удобно ли к вам в гости ходить? Лада ведь теперь моя подчиненная.
— Плюнь и разотри! — твердо сказал Роман. — Будешь ходить в гости ко мне, а не к Ладе. Понял? Вот она, кстати, легка на помине.
— Вы чего рассиживаетесь? — закричала с порога Лада. — Я уже за холодильник заплатила. Кто тащить будет? Неужели я?
— Вот так, старик! — с драматическим вздохом воскликнул Роман. — Уже холодильник появился.
* * *
Роману позвонил Петр Крутов.
— Здорово, пресса!
— Здорово, начальник! Что хорошего?
— А ничего хорошего. Расхвалил нас в репортаже, будто наш сборочный — самый передовой в отрасли.
— Ну?
— Да еще директору небось помогал готовить статью в областную газету о том, какая замечательная штука — реконструкция.
— Сам он писал.
— Ладно, замнем для ясности.
— Так чем твоя светлость недовольна? Такое вам «паблисити» сделали, а вы ворчите. Избаловали вас...
— Вот, вот. После этого «паблисити» сиди хоть по уши в дерьме и не пикай.
— Не понял.
— А ты зайди к нам и все поймешь...
Крутов встретил Бессонова в дверях своего кабинета. Невысокий, широкоплечий, в синем халате, он смотрел на корреспондента набычившись. На столе затрещал телефонный аппарат. Крутов покосился на него, потом махнул рукой и сказал:
— Пошли на конвейер.
Спустились по антресолям в огромный зал. Роман замер на мгновение, окидывая взглядом конвейерную линию, на которой в строгом равнении располагались собираемые станки. У каждого — два-три суетящихся сборщика.
— Красота! — не удержался Бессонов.
— Вот именно! — фыркнул Петр. — На таком оборудовании и станки должны собираться самые лучшие, так?
— Естественно.
— Вот теперь давай посмотрим, что приходится собирать...
Они прошли к началу конвейера. Здесь уже были Андрей Крутов, Холодковский, Сумароков, еще какие-то люди, обступившие станок, показавшийся весьма неуклюжим даже такому профану в технике, как Роман.
— Это что за бабушкин комод? — спросил он.
Андрей, повернувшись к нему, рассмеялся:
— Точно подмечено. Именно «бабушкин комод». Детище нашего отдела главного конструктора.
— Ну что вы хотите, — вступился за своих конструкторов Сумароков, — этот станок давно проектировался. Узко специального назначения, поэтому производится крайне редко. А сейчас понадобился срочно, причем всего три штуки.
— Слышали мы это, — резко сказал Петр Крутов. — И считаем, что нас никак не оправдывает такое объяснение.
— Вот, Роман, посмотри, — потянул Бессонова за рукав Андрей Крутов, указывая на металлическую штангу, расположенную на некотором расстоянии от станины. — Угадай, для чего эта штуковина?
— На вешалку похоже, — глубокомысленно заметил Роман.
Теперь расхохотались все.
— Ну вас, — обиделся Роман. — Разыгрываете.
— Да нет, ты почти угадал, — вытирал слезы от смеха Андрей. — На эту штангу будет крепиться кнопка для включения станка. Вместо того чтобы разместить кнопку непосредственно на корпусе, вот спроектировали такую дуру. На нее металла больше пуда пошло...
— Ну и ликвидируйте эту «дуру», как ты говоришь! — сказал Роман.
— Думаешь, так просто? — усмехнулся Петр. — Холодковский и Андрей сразу подали рационализаторское предложение. Так отказали. Обиделись, видите ли. Пытаются соблюсти честь мундира. А не думают, что пачкают мундир всего завода. Напишешь?
— Обязательно, — твердо сказал Роман. — Фельетон так и назовем: «Бабушкин комод»...
После публикации позвонил Петр Крутов, поблагодарил:
— Звонил мне главный конструктор. Сменил гнев на милость. Убирает он эту штангу.
Однако последствия публикации фельетона на этом не кончились. Через несколько дней Романа пригласил к себе Разумов. В кабинете секретаря парткома сидел директор. Обычно улыбчиво встречавший корреспондента, на этот раз Борис Алексеевич смотрел холодно-отчужденно.
— «Бабушкин комод», твою мать, — процедил он.
Бессонов даже рот открыл от удивления.
— Не понимаю.
— Конечно, — саркастически хмыкнул Угаров, — писать — это мы все понимаем. А как расхлебывать...
— Чего расхлебывать? — еще больше удивился Бессонов. — Мне из цеха звонили, положение поправлено...
— Ты садись, Роман, — спокойным голосом сказал Разумов.
Роман сел, встревоженно поглядывая на продолжавшего возмущаться директора.
— Да объясните мне, что произошло.
— «Что произошло», — передразнил его Угаров. — Ангел во плоти. Ну хоть бы со мной или вот с ним посоветовался. Ведь из-за твоей заметки весь коллектив премии по новой технике лишили.
— Как это?
— А вот так, — Борис Алексеевич поморщился. — Ты думаешь, нашу газету только на заводе читают? В министерстве, знаешь, как смотрят? Вот сегодня позвонил заместитель министра и минут сорок нотацию читал. «Как же, передовое предприятие, а комоды какие-то выпускаете. Хорошо, — говорит, — что журналисты молодцы, смело вскрывают недостатки».
И Борис Алексеевич снова поморщился, вспоминая неприятный разговор.
— Разве я что-нибудь исказил? — перешел в наступление Роман, не терпящий повышенного тона. — Думаю, что все в фельетоне написано правильно.
— Так если бы неправильно было, мы бы с тобой иначе разговаривали, — усмехнулся Разумов, с интересом взглянувший на ставшего взъерошенным Романа.
— Если бы ты показал мне заранее, я бы объяснил, — сказал Угаров. — Ведь ты же не знаешь всей ситуации. Понадобилось срочно три специальных станка. Думаешь, мне приятно старье выпускать? Но выхода не было. Новый проект закладывать времени нет, да и нерентабельно из-за трех станков возиться. Это ж надо понимать...
— Хорошо, допустим, — не сдавался Роман. — Но ведь было подано рационализаторское предложение, чтобы как-то хоть станок в божеский вид привести.
— Да, тут, конечно, главный конструктор зря в бутылку полез, — согласился Угаров и недобро усмехнулся, — за что и получит выговор в приказе по заводу.
— Значит, можно давать «По следам наших выступлений»?
— Обязательно, — кивнул Угаров, — и не только в газете, но и непосредственно заместителю министра. Видишь, какой сыр-бор?
— Я думаю, что все правильно, — упрямо сказал, пряча глаза, Бессонов.
— А ты опять за свое. Я тебя прошу, советуйся чаще в таких случаях. Понял?
— Понял! — кивнул Роман. — Вот, кстати, насчет стадиона. Можно посоветоваться?
— А что насчет стадиона? — снова насторожился Угаров. — Строительство идет по графику.
— Я не про то. Что на нем будет, когда построим? Хочу статью об этом дать, но Самсонов сомневается.
— Говори толком.
— Есть предложение, чтобы заводу создать команду мастеров.
— Ой, погоди с этим, — снова сморщился Угаров, — вот ты какой настырный. Нам самим неясно, что в такой ситуации делать. Мы с секретарем уже были в горкоме, пока отказываемся. Может, игроков по нескольким заводам раскидают. Будет городская команда.
Роман скептически взглянул на Угарова.
— Не будет толку. Свою команду надо готовить. Создать мощную детскую спортшколу.
— Все это замечательно, — довольно кисло сказал Угаров. — Но где деньги взять? Мы сейчас все на жилье бросили. Иначе рабочие уходить начнут.
Роман решительно поднялся.
— Подожди, не торопись, — усадил его снова на стул Разумов. — Еще одно дело есть, собственно, почему тебя и пригласили.
— Ну не только поэтому, — снова с нажимом, дескать, не забывай, сказал Угаров.
Разумов поглядел на него:
— Борис Алексеевич! Бессонов уже все понял. Давай ближе к делу.
Угаров усмехнулся, мотнул головой и уже деловито продолжил:
— Вчера состоялся пленум обкома партии. И в докладе очень хвалили инициативу парткома Воскресенского завода «Машиностроитель». У них каждый инженерно-технический работник имеет личный творческий паспорт. Говорят, дело очень эффективное. Вот я и предлагаю Разумову и тебе съездить туда, посмотреть и опыт этот описать в газете. Прямо скажу, у нас далеко не все итээры с полной отдачей работают. Ну как? Машину я вам дам...
— Я как солдат! — рассмеялся Роман, польщенный таким ответственным поручением. — Когда выезжать?
— Завтра утром, — ответил Разумов. — Такой вопрос лучше не откладывать.
* * *
...Когда вырвались на загородное шоссе, Володя, водитель Угарова, запел: «Степь да степь кругом...»
Голос у него был сочный и хорошо поставленный. Разумов и Роман, сидевшие сзади, подпевали как могли — негромко, чтобы не заглушать Володю. Когда тот допел, Роман сказал:
— Слушай, тебе надо в нашу хоровую капеллу записаться. Такой талант пропадает. Видел, наверное, афиши о призыве в капеллу?
— А я уже записался, — весело ответил Володя. — Хожу на занятия с первого дня.
— Ну и как, нравится?
— Здорово. Профессор строгий, но дело любит. Мы уже нотную грамоту выучили. Поем только классические произведения. А меня он вообще в свой хор зовет. Будешь, говорит, по всей стране ездить с гастролями и даже за рубеж!
— А ты что?
— Загорелся было. Да жена против, сопьешься, говорит, в артистах.
— Это уж от тебя зависит, — рассмеялся Роман.
— Во, во! И я так говорю. Но она слышать ничего не хочет. Да и мне моя работа нравится. От добра добра не ищут. Правильно, Сергей Михайлович?
— Правильно, Володя, — поддакнул Разумов.
Володя снова запел, а Разумов, повернувшись к Роману, попросил:
— Расскажи чего-нибудь о себе.
— А чего рассказывать? — растерялся Роман. — Родился, женился, теперь вот работаю...
— Нравится работа?
— Очень, — вырвалось у Романа искренне.
— Очень — это хорошо, — раздумчиво произнес Разумов. — А сколько ты уже работаешь у нас?
— Больше года.
— Больше года, — снова в раздумчивости повторил Разумов, потом, остро посмотрев в глаза Роману, спросил: — О партии не думал? О вступлении в партию?
— Я? — От такого вопроса Роман буквально подпрыгнул. — Н-нет, не думал. А не рано?
— Это уж ты сам должен решить! Советую подумать.
Некоторое время ехали молча, слушая Володино пение.
Потом Роман спросил:
— Сергей Михайлович, а вы давно секретарем парткома работаете?
— Пять лет. А почему ты спрашиваешь?
— Мне кажется, что вы всю жизнь секретарем парткома были, такой вы...
— Какой?
— Ну, настоящий партийный работник.
— Что ты имеешь в виду?
Роман замялся, не зная, как объяснить.
— Отношение к вам на заводе. С одной стороны, вроде побаиваются. А с другой стороны, идут с любым вопросом. Как к отцу родному. Значит, любят или хотя бы уважают.
Разумов усмехнулся:
— Как к отцу родному, говоришь? Так, наверное, и должно быть. Если к секретарю парткома люди не идут, значит, плохой секретарь. Конечно, партийными работниками не рождаются. Пришел я на завод двадцать лет назад молодым специалистом. Работал в отделе главного конструктора, потом в цех перешел начальником смены. В цехе в партию вступил. Был комсоргом. Потом пропагандистом.
Потом секретарем партбюро. Когда начальником цеха назначили, вскоре избрали членом парткома. А потом вот сменил Угарова. Так от ступеньки к ступеньке учился работать с людьми. А это наука такая — всю жизнь учиться надо...
Машина остановилась у двухэтажного здания, на котором была вывеска: «Заводоуправление». После некоторых расспросов они попали в кабинет секретаря парткома. Тот с полуслова все понял и сказал:
— Сейчас начальника отдела техпропаганды приглашу. Он вам все покажет и расскажет.
— Что, часто приезжают? — понял Разумов.
— Со всей области, — улыбнулся секретарь. — Но мы рады. Потому что творческие паспорта — очень полезная форма. Теперь, когда мы проводим ежегодную аттестацию специалистов, по этому паспорту сразу видим, кто как работает...
Разумов и Бессонов долго потом сидели в кабинете новой техники, тщательно изучая изготовленный типографским способом паспорт.
— На первой странице, как обычно, фамилия, имя, отчество, должность, место работы, образование, — давала им объяснения симпатичная женщина, инженер отдела технической пропаганды. — На следующей — оценки основной деятельности специалиста. Они проставляются поквартально руководителем подразделения. Далее — вклад специалиста в рационализацию производства. Потом учеба и общественная работа. По окончании каждого квартала мы собираем паспорта всех инженеров и техников здесь, в кабинете техпропаганды, и проставляем оценки по существующей балльной системе.
— Какие льготы получают те, кто набрал наивысший балл? — спросил Разумов.
— Это решает аттестационная комиссия, которую возглавляет главный инженер. Как правило, вносится предложение о выдвижении специалиста по должности или о повышении ему категории. Увеличивается денежное вознаграждение по итогам года. Учитывается активность специалиста и при распределении путевок, жилья и прочих льгот.
Возвращались Разумов и Бессонов удовлетворенные.
— Давай побыстрей материал в газету, — сказал Сергей Михайлович корреспонденту. — А потом партком соберем, обсудим. Дело, действительно, стоящее. Будем внедрять!
Через несколько дней Самсонов, вернувшийся из парткома, пригласил Бессонова к себе в кабинет. Он молчал, но глаза его хитро с удовлетворением смотрели на Романа.
— Чего вы молчите? — взмолился Бессонов.
— Беседовал я сейчас с Сергеем Михайловичем и Ириной Петровной. — Самсонов опять таинственно замолчал, с улыбкой поигрывая пальцами по столу.
— Насчет чего?
— Чего, — хохотнул Николай Иванович. — Будто не догадываешься! Насчет тебя. Вырос, говорят, ты очень. Пора думать о вступлении в партию. Мы с Демьяновым рекомендации дадим, а одну от комитета комсомола возьмешь. Ну как?
— Спасибо, — сказал Роман, еще не придя в себя. — А не рано?
— Не рано, — серьезно ответил Самсонов. — Конечно, кое на что надо будет смотреть серьезнее, ответственнее, что ли. Надо иметь постоянное поручение. Ирина Петровна предлагает тебе стать лектором общества «Знание». У нас международников маловато. Подумай.
— Конечно, о чем разговор!
Дождаться конца рабочего дня, чтобы поделиться с Ладой, у Романа не хватило терпения. Он сбежал этажом ниже, где размещался отдел Немова, вызвал ее в коридор. Услышав волнующую весть, Лада вместо того, чтобы поздравить, коротко спросила:
— А я?
— Что ты? — тупо переспросил, не поняв, Роман.
— Я тоже хочу вступать в партию.
— О тебе я, честно, не подумал.
— Ты обо мне вообще редко думаешь.
— Ну посуди сама, зачем тебе в партию?
— А тебе зачем?
— Сравнила, — оскорбился Роман. — Работать в партийной печати и быть беспартийным?
— Ай, ай, ай! — начала стыдить его Лада. — Аркадия в домостроевщине укорял, а сам и того хуже...
— Ладно, я пошутил, — сказал Роман.
— Значит, решено, — непоколебимо заявила Лада. — На комитете оба рекомендации будем просить.
— Вместе, так всем вместе! — с воодушевлением сказал Роман.
— Как это?
— Надо, чтобы Немов и Петров тоже подали заявления.
— Немову давно пора, правильно, — кивнула Лада. — А Аркадий — мразь.
— С чего ты взяла? Ну, дурит слегка. Стерпится — слюбится, — не соглашался Роман.
— Как же, слюбится, — проворчала Лада. — Я, между прочим, с Потаповой вчера разговаривала...
— Ну и что?
— Ты знаешь, как я к ней отношусь. Подружками никогда не были. А сейчас мне ее жалко стало. Издевается над ней Аркадий. То соберется в загс, то потом раздумает. Трижды уже заявление подавали. Живет у нее, а денег не дает.
— Не может быть, — ахнул Роман. — Уж в чем, в чем, а в жадности его не упрекнешь.
— Я ж говорю, издевается.
Бессонов скептически хмыкнул.
— Не знаю... Муж и жена — одна сатана. Так что особенно не лезь. Без тебя разберутся. А я все-таки скажу и ему, и Немову.
— Но учти, на комитете я буду против! — упрямо сказала Лада.
Роман зашел к Немову, закопавшемуся в каких-то бумагах.
— Квартальный отчет, — простонал тот. — Сколько бумаги переводим, ужас.
— Жень, — весело заявил Роман, усаживаясь прямо на стол. — Есть мнение, что пора мне в партию.
— О-о, — Евгений поднялся, пожал руку, — поздравляю.
— Ну, а ты-то как? Давай вместе. Вон и Лада собирается. Аркадий, и тот загорелся.
— Значит, комсомольский призыв? — заулыбался Немов.
— Конечно.
— Ну что ж, давайте.
Немов поскучнел. Снял зачем-то очки, подышал на них, снова надел.
— Ну, будем считать, что еще не дорос.
— Ты? Ты же из нас самый грамотный, способный. Таким отделом доверено командовать.
— Хочешь начистоту? — Евгений снова сел, слегка помялся. — Не буду я вступать в партию.
Увидев, как Роман выпрямился и хочет что-то сказать, замахал руками.
— Нет, нет. Ты не думай. Меня за коммунизм агитировать не надо. Но не всем ведь быть в партии? Как ты считаешь?
Роман пытливо посмотрел на друга.
— Что-то ты не договариваешь, по-моему. Никто тебя, конечно, силком в партию тащить не будет, оставайся беспартийным. Но все-таки, что тебя не устраивает?
— Понимаешь, — Евгений слегка помялся, потом выпалил: — Многие в партию идут из карьеристских соображений.
Роман почувствовал, как кровь жарко бросилась ему в лицо.
— Ну спасибо.
— О присутствующих не говорят, — отмахнулся Немов. — Ты парень честный. Не зря же мы дружим. Да я и не утверждаю, что все. Но многие.
— Ну хорошо, допустим, — подумав, сказал Роман. — Но, во-первых, ты же знаешь, какой идет строгий отбор. Причем решающую роль играет голос первичной организации. А своих товарищей не обманешь. И, во-вторых, если карьерист попал в партию, надо же его искоренять. А кто будет этим заниматься? Легко стоять в стороне этаким чистоплюем...
— Значит, я чистоплюй?
— Конечно.
Евгений подпер рукой голову, бесцельно уставился в окно.
...Заседание комитета шло тихо и спокойно, пока черед не дошел до рекомендации Петрову. Юля еще не успела дочитать до конца его краткую характеристику, как Лада уже подняла руку.
— Ты чего, Бессонова? — спросил Любимов, которому еще не надоело слегка поддразнивать Ладу замужеством.
— Отвод! — вскочила Лада.
— Как же так, — пролепетала Юлия, еще не успевшая сесть. — Он же комсорг...
— Мало ли что, — повела плечиком Лада. — Можно быть хорошим командиром и нехорошим человеком.
— Это чем же я тебе нехорош? — приосанился Аркадий. — Конечно, после твоего Ромочки...
Своей развязностью Петров усугубил дело. Уже насупился Любимов.
— Да, Аркадий, ты со своей любовью решай что-нибудь. Хоть ты и во флоте служил, а не по-морски себя ведешь. Если уж моряк верит, верит твердо.
— Мы уже заявление в загс подали, — буркнул Аркадий.
— В четвертый раз? — ехидно осведомилась Лада.
— Почему в четвертый? — опешил Аркадий. — Кто тебе такую глупость сказал?
— Невеста твоя, Людмила. И она же пожаловалась, что ты ей денег на житье не даешь.
Казалось, что от возмущения глаза Аркадия выскочат из орбит. Он даже начал заикаться:
— К-как не д-даю? Я ж телевизор новый только что купил!
— Нехорошо так о любимой женщине говорить, — упрекнул его Любимов, но голос секретаря явно смягчился.
Да и остальные члены комитета были склонны поверить Аркадию. Неожиданно заговорил Немов:
— Я тоже предлагаю пока воздержаться от рекомендации.
На него с удивлением уставились и Бессонов, и Петров.
— Ну, она женщина, с ней все ясно, — брякнул Аркадий, кивая в сторону Лады. — А тебя-то какая муха укусила?
— А та муха, — раздельно сказал Немов, зло взглянув на Петрова, — что вступаешь ты в партию из-за карьеры.
— Докажи, — зашипел Аркадий.
— Помнишь, ты нам как-то с Бессоновым в общежитии байки заправлял, дескать, к черту завод, в науку подаваться надо. Ну и смекнул, что партийный билет в этом деле не помешает.
— Я так не говорил, — быстро сказал Аркадий.
— Не сказал, так подумал. Вон Бессонов подтвердит.
Члены комитета поглядели на Романа. Тот смутился:
— Разговор, вообще-то, был такой. Но это же давно. Может, Петров передумал.
— Да пошутил я, братцы, — запричитал Аркадий.
— Плохие это шутки, — брякнул Немов и снова замолчал.
— Что делать будем? — Любимов обвел глазами комитетчиков. — Непростой вопрос получился... Наверное, действительно рановато Аркадию в партию. Путаницы в голове многовато.
Аркадий выскочил из комнаты, успев погрозить кулаком Немову и Бессонову и прошипел:
— Тоже мне — друзья!
Стали расходиться и остальные члены комитета. Лада сверкнула глазами на мужа.
— Что ж ты — «не знаю, может быть». Вон Женька как отбрил.
Роман опять вздохнул.
— Да неплохой он парень, Аркадий. Может, действительно ему рано. А может быть, вот оттолкнули его, он совсем чудить начнет. Разве мы доброе дело сделали сегодня? Вон Головкин Виктор Иванович как говорит? Надо опираться на доброе в человеке...
— У тебя Головкин, как Иисус Христос, — отмахнулась от мужа Лада.
— Какой Головкин? — заинтересовался Любимов. — Не из литейного?
— Он, — кивнул Роман.
— Постой, постой. Ты же о нем в областной газете писал? Так что он твой крестник. Поздравляю.
— С чем?
— Сегодня мы четырехугольником на него характеристику подписывали. Представили его на Героя.
— Да что ты! — обрадовался Роман. — Сейчас побегу поздравлю.
— Ты что! Ни в коем случае! — испугался Любимов. — А если наверху не утвердят? Пока молчи. А то человека в неудобное положение поставишь.
* * *
До приема на парткоме оставалось чуть больше двух недель, и Роман форсировал выполнение своего первого партийного поручения. В подготовке лекции ему помогала Чалова.
— Ты не хватайся за все сразу! — сказала она ему. — Возьми пока один материк, скажем, Африку, где сейчас горячо. И лекцию так назови, без претензий: «У карты Африки».
Ирина Петровна подобрала ему справочники, подшивку еженедельника «За рубежом». Через несколько дней Бессонов принес ей конспект лекции. Ирина Петровна внимательно посмотрела его и одобрила:
— В целом неплохо. Можно, конечно, поглубже проблемы копнуть, но это со временем. Тебе мой совет: на каждую страну веди досье. Появилось новое сообщение или обзор. Ты его в папочку. Понял? И еще, не вздумай лекцию по бумажкам читать, немедленно перестанут слушать. Постарайся начать сразу с каких-нибудь интересных фактов, чтоб внимание приковать. Понял?
Роман благодарно кивнул.
— Где первую лекцию читать будешь?
— В типографии просят.
— Правильно, — согласилась Ирина Петровна. — Аудитория для тебя знакомая, легче будет. Да не робей. Я обязательно приду тебя послушать.
Типографию, действительно, Бессонов выбрал не случайно. Вот уже два месяца по понедельникам и средам он приходил сюда с Демьяновым верстать газету. Налицо были определенные успехи. Роман уже на глазок мог отличить петит от корпуса, знал многие заголовочные шрифты — узкий латинский, наполеон! Познакомился с линотипистками, печатницами и особенно наборщицами, с которыми, собственно, и макетировал полосы. Бойкая сухонькая старушка тетя Поля, рассудительная и спокойная Шура, резкая на язык и умеющая стрелять глазами Нина охотно помогали молодому литсотруднику, что нередко вызывало шутливую ревность Василия Федоровича.
— По-моему, мне в типографии уже делать нечего, — не раз восклицал он, просматривая оттиски сверстанных полос.
Но хотя народ был знакомый, у Романа что-то екнуло, когда он увидел у входа в типографию афишу: «Сегодня. „У карты Африки“, журналист Бессонов. Явка обязательна». Последняя фраза была лишней, поскольку лекция читалась в обеденный перерыв, когда все работники были на месте. Они расположились за длинным столом, аппетитно поедая бутерброды и встретив лектора приветственными возгласами.
Роман прикреплял карту, пока парторг, механик Лютиков, представлял его аудитории. Лектор посмотрел на сидевшую в стороне Чалову и решил, что надо брать быка за рога. В качестве «быка» он избрал тетю Полю, сидевшую впереди с аппетитной булкой в одной руке и кружкой чая — в другой...
Проводили лектора аплодисментами; Чалова пожала ему руку.
— Молодец. Верю, что не растеряешься в любой аудитории.
...Первой в зал заседаний парткома вошла Лада. Роман не успел как следует начать переживать, как она уже выскочила, вся пунцовая.
— Чего спрашивали?
— Да Сергей Михайлович в краску вогнал... Чалова сказала, нора меня в пропагандисты готовить, он вдруг заулыбался и говорит: «Надо ей сейчас в первую очередь к материнским обязанностям готовиться, а остальное — потом». Ром, неужели у меня такой большой живот?
— Брось ты, не переживай. Ничего не видно, — успокоил он рассеянной скороговоркой, поскольку следующим вызывали его.
С ним вместе зашли Самсонов, Демьянов, секретарь партбюро типографии механик Лютиков.
Члены парткома, слушая доклад Лютикова, благожелательно поглядывали на Бессонова. Со всеми из них он хорошо познакомился за полтора года работы.
— Пусть расскажет биографию, — предложил Разумов, когда секретарь партбюро закончил. — Давай, Роман Павлович.
Биография его уместилась в несколько фраз — «родился в семье служащих, отец и мать — учителя, члены партии; поступил в школу, был принят в комсомол, учился в институте, работаю...» Роман говорил и сам остро чувствовал, что хоть четверть века за плечами, еще ничего не сделано.
Ему казалось, что так думают и члены парткома. Во всяком случае, кто-то иронично бросил:
— Как говорится, все впереди.
— Ну разве это плохо? — улыбнулся Разумов. — Очень даже хорошо. Кстати, по работе на заводе он себя успел зарекомендовать. Как, Николай Иванович?
— Конечно! — поднялся Самсонов. — Иначе разве мы стали бы с Василием Федоровичем его рекомендовать. Парень творческий. Увлекается, конечно, иногда слишком доверчив...
— Доверчивость для журналиста — первейшее свойство, — прогудел сидящий рядом Демьянов. — Если человек не верит людям, нечего ему в газете делать. Да и на партийной работе тоже, как я понимаю... Лучше десять раз обмануться, чем один — не поверить.
— Ишь ты! Не даешь в обиду ученика? — хмыкнул Угаров. — Правильно. Верить надо, но проверять тоже. А также и советоваться иногда. Намек понял?
— Понял! — улыбнулся Роман.
— Есть предложение принять, — сказала Чалова. — Имеет партийное поручение, хорошо его выполняет. Он теперь у нас лектор-международник.
— Ну, раз так, — улыбнулся Разумов, — думаю, следует согласиться. Других мнений у членов парткома нет? Принимаем тебя, Роман Павлович, кандидатом в члены партии. Поздравляю!
Едва он вышел из зала заседаний, к нему устремилась Лада:
— Ну как?
— Порядок, — ответил Роман односложно. — Единогласно.
Лада внимательно поглядела мужу в лицо:
— А почему не радуешься?
— Радуюсь. Но как-то... еще в себя не пришел.
— Не тормоши его. Человек осознает важность свершившегося, — услышал Роман из-за спины голос Немова.
Евгений крепко пожал руку Бессонова и взволнованно произнес:
— Поздравляю, дружище! Это замечательно.
И тут снова не удержался, чтобы не подтрунить:
— Лада, взгляни, у него, правда, лицо...
— Чем тебя мое лицо не устраивает?
— Выражает... — громким шепотом сообщил Немов.
— Чего выражает-то? — начал сердиться Роман.
Немов торжественно поднял палец:
— Значительность!
— Да ну тебя, — махнул Роман рукой. — Тут такой момент, подумать надо, как дальше жить.
— Думать полезно, — с улыбкой кивнул Немов. — Но, между прочим, следует помнить, о чем серьезно предупреждал Ленин молодых коммунистов.
— О чем? — насторожился Роман.
— О комчванстве.
— Что, что?
— Эх ты, а еще историк. Коммунистическое чванство, зазнайство, Ленин считал самой страшной болезнью. Так что не зазнавайся. А то мы с Ладой живо тебе душ горячий устроим.
Роман было насупился, но потом вдруг заулыбался:
— Ребята, я рад. Понимаете. Так рад! Это ведь как второе рождение. Я чувствую в себе такие силы, я такое сотворю. Ого-го!
Обняв Ладу и Евгения за плечи, Роман прошел с ними в комитет комсомола, потом в редакцию, принимая поздравления и радуясь как ребенок.
И дома, уже поздно вечером, он нет-нет да и начинал улыбаться каким-то особым светлым мыслям.
— Коммунист! Я теперь коммунист, — повторял он про себя.
* * *
Вскоре Роман и Лада уехали в подмосковный санаторий. Лыжные прогулки, сытный обед, послеобеденный сон, вечером — кино. Бездумно и безмятежно бежали день за днем.
Вот и сегодня сразу после завтрака они встали на лыжи. Скользили меж высоких елей, образующих зеленый туннель, лучи яркого солнца, пробиваясь сквозь ветки, рисовали на сугробах синие узоры. Лыжня внезапно пошла под уклон. Роман, шедший первым, со скоростью вылетел на поляну. Здесь тормознул, ожидая Ладу. Среди стволов показалась ее пушистая красная шапочка. Вот и она сама. Увидела Романа и вместо того, чтобы затормозить, громко сказала «ой» и шлепнулась.
Роман рассмеялся, а Лада тут же обиделась.
— Почему ты смеешься?
— Потому что смешно. Упала на ровном месте.
— Издеваешься? Нет чтобы поймать!
Он поднял ее и громко чмокнул в розовую щечку, но Лада надула губы и не разговаривала с ним до возвращения в корпус. После обеда они, как обычно, улеглись на свои кровати, Роман принялся за чтение журнала. Неожиданно он услышал всхлипывание.
— Ты чего?
Всхлипывание усилилось. Роман отбросил журнал, перебрался к Ладе на кровать, нежно обнял ее за плечи:
— Ты чего? — повторил он. — Заболела?
Лада уткнулась в его плечо.
— Ну скажи чего-нибудь! — потребовал Роман.
— Ты-ы меня — я не-е лю-бишь! — всхлипывая, сообщила Лада.
— С чего ты взяла? — вскрикнул Роман.
— Смеялся, когда я упала. И вообще не разговариваешь. Только читаешь!
— Так о чем говорить, когда все в порядке? — рассмеялся Роман, вспомнив старый анекдот.
— Вот, вот. Не о чем со мной говорить, потому что я глупая.
— Что за ерунда!
— Нет, не ерунда. С Немовым есть о чем разговаривать, а со мной нет.
— Здрасьте пожалуйста! Ладно, давай разговаривать!
— Не буду. Я на тебя обиделась.
— Замечательный образец женской логики.
— Скажи еще, что я глупая.
— Глупая! — сказал Роман в сердцах.
Снова послышалось всхлипывание.
— Ну ладно, прекрати! — он поцелуем стер слезы на ее щеках. — Давай поговорим.
— Ты меня любишь?
— Люблю.
— Честно?
— Честно.
— А жизнью ты доволен?
Роман рассмеялся:
— Ничего себе вопросик!
Лада опять надула губы:
— Все-таки ты меня глупой считаешь!
— Да нет же! Наоборот. Вопрос, я сказал бы, философский. Однозначно не ответишь. Понимаешь, раньше для меня интеллигентский треп, остроумие было главным. А сейчас у меня есть дело! Я чувствую, что моя работа нужна. Понимаешь? Вот что главное. Особенно теперь, когда вступил в партию. И есть ты. И будет еще кое-кто...
— Ой, слышишь?
— Что?
— Он бодается!
Роман действительно почувствовал ритмичные толчки.
— Надо же, какой настырный!
— В тебя, — хохотнула Лада. — Как мы его назовем?
— Константином... Это по-латыни значит «постоянный».
* * *
Всего двенадцать дней их не было на заводе, а новостей! Уже вечером забежал Немов:
— Кричите «ура»! Уломал я все-таки директора и главного инженера. Будем внедрять АСУ.
— Какая еще такая оса тебя укусила? — рассмеялся Роман.
— Профан! — обиделся Немов. — Вовсе не осу, а АСУ! Понятно? Автоматизированная система управления. Есть уже договоренность с министерством. Будем закупать в Минске комплекс электронно-вычислительных машин.
— Это, наверное, дорогое удовольствие? — осторожно спросила Лада.
— Еще какое! — радостно подтвердил Немов. — Больше трех миллионов.
— Ого! — только и сумел сказать Роман.
— Не огогокай, пожалуйста, — сказал Немов. — Это окупится за год, потому что мы наконец сумеем ликвидировать штурмовщину.
— Электроника ликвидирует штурмовщину? — недоверчиво произнес Роман.
Немов внимательно уставился на друга:
— Ты хоть понимаешь, отчего у нас то и дело лихорадит цехи?
— Может, руководители плохие? — предположил Роман. — Потом, нарушения дисциплины...
— Это все, конечно, сказывается, но главная причина в плохом планировании.
— Планировании? — переспросил Роман. — А плановый отдел на что?
Евгений засмеялся и покровительственно глянул на Бессонова.
— Типичная ошибка дилетанта!
— Ладно тебе уж задаваться! Лучше объясни.
— Плановый отдел занимается, так сказать, внешним планированием. Он формирует пятилетний план, годовой, готовит отчеты о выполнении и все это посылает наверх в министерство. А есть еще оперативное планирование. То есть планирование самой работы. Ясно?
— Не очень, — честно признался Роман. — В общем, валяй дальше, авось разберусь.
— Ну как же! — возбужденно начал пояснять Евгений. — Это так просто. Ежемесячно цеха получают задание на выпуск тех или иных деталей в определенном количестве. Понимаешь?
— Понимаю.
— Дает эти задания производственный отдел, который знает, какие классы станков надо выпускать.
— Значит, производственники плохо планируют?
— Да.
— А почему?
— Не потому, что они не хотят. Они физически не могут все предусмотреть. Вместо планирования они занимаются выбиванием.
— Каким выбиванием?
— Выбиванием из цехов тех деталей, которые сами забыли заранее запланировать.
— И какой же выход?
— Выход один — планирование с помощью ЭВМ. Машина ничего не забудет.
— Да, но ты забываешь о длительности технологического цикла, — возразила внимательно слушавшая их разговор Лада.
— Как это? — не понял Роман.
— От литейной заготовки до окончательной сборки проходит порой месяц, а то и больше, — пояснила она. — Иначе говоря, литейному цеху нужно сегодня планировать те детали, которые понадобятся на сборке через месяц.
— Да, и предвидеть такие вещи можно только с помощью очень хорошей организации планирования, — убежденно сказал Немов. — В каждом цехе, на каждом участке будут установлены простейшие электронные машины. По окончании смены каждый мастер будет опускать в такую машину карточку с отчетом о количестве сделанных деталей. Все сведения будут поступать на центральную станцию. Здесь с помощью программистов все сведения будут обобщены и в виде перфоленты запущены в машину, и та через несколько минут выдаст задание на следующий день по каждому цеху и участку. Можешь быть спокоен, машина ни одной детали не забудет! Утром мастер приходит на работу — а ему из машины карточка с заданием. Здорово?
— Фантастика, — восхитился Роман. — Но ведь сколько нужно специалистов, чтобы машины обслуживать.
— В кадрах вся загвоздка, ты прав, — вздохнул Немов. — Сейчас мы отбираем из числа молодых специалистов ребят, которые наиболее способны к математике. Пошлем их на курсы программистов. От кадров будет зависеть все, — повторил Немов и вдруг оживился: — Кстати, друг твой Аркадий...
— Что, тоже в программисты подался? — удивился Роман.
Немов недобро хохотнул.
— Почти. Вот ты на меня тогда обиделся, что я Аркадия карьеристом назвал, — он не скрывал своего торжества, — а он взял и с завода ушел!
— Как ушел?
— А так. Я Людмилу встретил. Они, кстати, расписались.
Роман усмехнулся и, покосившись на Ладу, вполголоса сказал:
— Надо думать. От нее живым не уйдешь. Ну, а Аркадий при чем?
— А при том! Она сообщила, что теперь Аркадий — важное начальство. Работает заведующим вокзальным буфетом!
Роман аж присвистнул, а Лада уронила тарелку с бутербродами. Ребята кинулись поднимать.
— Не нагибайся! — рыкнул сердито Роман Ладе. — Тебе нельзя.
— А что, уже скоро? — заулыбался Немов.
— Скоро, скоро! — вздохнула Лада.
— А почему так грустно?
— Боюсь, Женечка! Тебе этого не понять!
— Ты что ж начальника своего так фамильярно называешь? — засмеялся Роман.
— По привычке. А потом здесь же все свои...
— Так расскажи толком, как он туда попал?
— Из горкома комсомола позвонили Любимову. Дескать, необходимо выделить комсомольцев в сферу обслуживания. Аркадий узнал и предложил свои услуги.
— А при чем здесь карьеристы, не понимаю? — спросил Роман. — Человек пошел на трудный участок работы...
— Ты знаешь, что Людмила сказала?
— Ну?
— Хоть будем жить по-человечески.
— Это как?
— Я то же самое спросил. А она отвечает: о еде думать не будем. Понимаешь?
— Что, он воровать будет? — брезгливо сказал Роман.
— Наверное, так надо понимать. Признаешь, что был неправ?
— Не знаю, — раздумчиво произнес Роман. — А если мы дали бы рекомендацию, может, он бы и не ушел?
...На следующий день после работы Роман, никому ничего не сказав, решительно отправился на станцию. У мордастого буфетчика, торговавшего у стойки пивом, спросил Петрова. Тот молча указал на дверь в глубине буфета, за витриной. Толкнув дверь, Роман очутился в маленьком коридорчике. Слева была кладовая, через открытую дверь виднелись большие весы и какие-то коробки, на двери справа висела табличка: «Заведующий».
Роман без стука отворил дверь и очутился в крохотной комнатушке, целиком занятой письменным столом, за которым сидел Аркадий, усердно строчивший что-то на бумаге.
— Ты? — Он не скрыл своего изумления при виде Романа, однако и особой радости не выразил.
— Гляжу, писать научился, — с усмешкой сказал Роман, без приглашения умащиваясь на обшарпанном стуле.
— Научишься, — буркнул Аркадий, но, тут же увлекшись, заговорил скороговоркой: — У нас своей кухни нет, горячее доставляем в термосах, а их не хватает. Вот пишу управляющему трестом столовых, чтобы добавил...
— Доволен? — односложно спросил Роман.
— Доволен, — с вызовом ответил Аркадий. — Сначала растерялся, хлопот полон рот. Но скажу честно, хлопоты приятые. Приходят люди голодные, холодные, озабоченные. А поедят, чайку или пива попьют, и жизнь лучше становится.
— Прямо поэт желудка! — усмехнулся Роман.
— А ты думал!.. — самодовольно усмехнулся Аркадий и зычно крикнул в дверь:
— Петрович, принеси нам пива!
— Спасибо! — смутился Роман, когда мордастый буфетчик ловко поставил перед ним кружку и соленые сухарики.
— Пей, пей, — покровительственно кивнул Аркадий и сам сделал глоток.
— Не воруешь? — вдруг спросил Бессонов, сурово поглядев в глаза Аркадию.
Тот чуть не захлебнулся пивом, медленно поставил кружку на стол и начал наливаться кровью.
— Ты что сказал?
— То, что слышал!
— Неужели ты думаешь, что я из-за этого ушел с завода?
— Говорят, ты заявил, что голодать теперь не будешь...
— Ах, вон что, — протянул Петров. — Ну, говорил. Но я же совсем другое имел в виду. Во-первых, зарплата у меня здесь почти в два раза выше, чем в цехе, а во-вторых, питаюсь я здесь по себестоимости. С разрешения руководства треста. Ясно? Премиями не обижают опять-таки.
— Тогда прости, что нехорошо подумал, — открыто сказал Роман.
— Ладно, прощаю! — хлопнул его по плечу Аркадий. — Я же помню, что на комитете ты за меня был.
— А на Ладу и Женьку обижаешься?
Петров вздохнул:
— Сначала зверски обиделся. А потом остыл, думаю, что они правы были. Действительно, к Людмиле по-скотски относился. Но опять-таки они же ничего не поняли. Я не потому, что скотина. А потому что люблю ее очень. И ревную к каждому столбу. Понятно?
Роман встал:
— Ну, я рад, что у тебя все в порядке.
— Как Лада там? Скоро наследника ждете?
— Скоро!
Аркадий весь засиял:
— И мы ждем. Представляешь, будет такой рыжий, как я.
* * *
...Утром в редакции Роману сообщили радостную весть.
— Дуй в литейку, — сказал Самсонов, — твой крестник стал Героем. Так что надо интервью. Из областной газеты уже звонили.
Головкин встретил Романа отнюдь не радостно. Кряхтел около очередной формы, не глядя в сторону корреспондента.
— Виктор Иванович! Поздравляю! — прокричал ему Роман.
— Спасибо! — устало сказал Головкин, отбрасывая плиточку и садясь на край формы. — Думаешь, рад?
— Конечно!
— Ну, если честно, то рад! Но это ведь какой груз! На всю жизнь!
— Почему?
— Испытание почетом — это самое трудное. Вот тебе недавний пример. Участку заливки в прошлом году присвоили звание коллектива коммунистического труда. За дело присвоили. И дела отличные, и дисциплина. А что потом? Потом в этом году сняли. Как это получилось? Очень просто. Один прогулял, другой запил. Раньше бы стружку сняли. Теперь нельзя. Участок-то коммунистический! Неудобно шум поднимать. Замяли. Дальше хуже — дисциплина падает, план наперекосяк. А все молчат. Ну, и достукались — участок хуже других стал. Понимаешь, зачем рассказываю? Нельзя человеку предел ставить. Остановился — и сразу вниз пошел! Вот и стал я Героем. Почетно, хотя, думаю, что можно это звание по крайней мере сотне рабочих с нашего завода дать. Ну ладно. Выбрали меня, значит, и нужно быть Героем. Всегда! Чушь? Нет, очень нелегкое это дело!
Головкин взял кисточку, махнул другой рукой Роману и снова взялся за форму.
Ладу забрали в больницу раньше времени. Врачей встревожило ее повышенное давление. Роман прибегал каждый вечер, приносил ей копченую колбасу, что Ладе запрещалось категорически. Но ей «так хотелось». Лада вообще капризничала. Как-то вечером раздраженно заявила:
— Ну что ты каждый вечер шляешься?
Роман обиделся и на следующий день не пришел, хотя сердце екало. Он убежал из редакции утром, после планерки. У окна стояла полная женщина и сурово смотрела на него:
— У, злыдень! Довел жену до слез!
Тут же из окна показалась заплаканная Лада.
— Ты почему не приходил?
— Но ты же сама сказала...
— Мало ли что я скажу. Чувствовать должен! Колбасу принес?
И вот наступил тот счастливый день. Утром, когда Роман прибежал, его прогнали.
— Увезли в родильное. Приходи после обеда.
Он пришел грустный домой. Не находил себе места. Лежал, пытался читать, но не мог. Наконец снова поплелся в больницу.
— Где ты шляешься? — крикнула суровая женщина. — Получай записку!
«Ромочка, все в порядке. Сын. Вес три с половиной. Рост пятьдесят. Целую!»
Он ворвался в квартиру Крутовых.
— Сын! У нас родился сын!
Роман поднял на руки и расцеловал тещу. Та неожиданно заплакала.
— Зоя Петровна! Вы почему плачете? Неужели не рады?
— Рада! — всхлипнула женщина. — Только бы не было войны...