Зима 1608 года поначалу была утешной для государя. Окромя большой радости по поводу безвременной кончины «царевича Петра» (Василий Иванович не смог отказать себе в удовольствии лично лицезреть, как корчится на верёвке тело претендента на престол), было ещё, по крайней мере, две: наконец были выстроены новые деревянные хоромы на месте, выбранном не без умысла, — здесь когда-то был дворец Фёдора Иоанновича, и, соответственно, уже ничто не мешало долгожданной женитьбе на боярыне Марье Петровне Буйносовой-Ростовской.

Но такова была, видать, злосчастная судьба Шуйского, что к любой его радости обязательно добавлялась изрядная доля горечи. Когда отправились осматривать новый дворец и царь не уставал удивляться его благолепию, нежданно, уже при выходе, рухнули сени, вызвав всеобщее удивление, — ведь всё строилось из отборного леса! Государь и всё его окружение восприняли это как дурное предзнаменование. Стольник Пожарский, наблюдая, как испуганно крестится царь, вопросительно поглядывая на Гермогена, призванного осветить углы здания, с усмешкой подумал, что на месте Шуйского он бы в первую очередь приказал как следует высечь мастера, неправильно рассчитавшего длину балок, и во вторую — плотников — за худую работу.

На государевой свадьбе стольнику Пожарскому было доверено подносить блюда тестю государеву, князю Буйносову, поэтому он близко видел лица молодожёнов. Мария Петровна поражала истинно русской красотой — из-под густо наложенных румян пробивался естественный румянец, ещё более яркий, глаза с поволокой плотоядно осматривали блюда, подаваемые на стол. Взгляд не менял выражения, когда она изредка посматривала на царственного супруга. Его ответные улыбки были робки и даже опасливы: царица была выше ростом и шире в плечах, а многочисленные парчовые одежды, сшитые мешком, не могли скрыть огромную грудь.

Наутро после брачной ночи Дмитрий Пожарский увидел, как другие стольники — князья Дмитрий Трубецкой, Дмитрий Черкасский и Алексей Сицкий с ухмылками слушали постельного слугу, который глумливым шёпотом рассказывал, что во дворце никто не спал из-за великого шума в царской опочивальне: молодая жена изрядно молотила Василия Ивановича, так, что он не мог сдержать стенаний, требуя от него добросовестного исполнения супружеских обязанностей.

Приятели хохотали, а Трубецкой сквозь смех заметил:

   — Придётся Василию Ивановичу срочно замену искать. Он не Господь Бог, чтоб с помощью непорочного зачатия наследника заполучить!

   — Так ты, Митрий, и давай, не теряйся! — хихикнул Сицкий. — Ты у нас парень хоть куда. Сам хвастал, что в твоём поместье в каждом доме твои байстрюки имеются...

Трубецкой, заметив слушавшего их поодаль Пожарского, махнул рукой:

   — Эй, Хромой, подь сюда! Новости про царя и царицу рассказывают...

Пожарский, стоя к ним вполоборота, лишь брезгливо повёл плечом:

   — Охота вам языками молотить. Словно бабы...

   — А ты святой нашёлся! — злобно выкрикнул Черкасский.

Пожарский, не ответив, пошёл дальше, к Дворцовому приказу. Он не любил эту троицу глупых и жадных парией, вечно угодничающих и наушничающих государю. По знатности он не уступал им, но были они несравнимо богаче, о чём каждый раз старались ему напомнить.

   — Донесёт? — испугался Сицкий.

   — Кто, Пожарский? — рассмеялся Трубецкой. — Никогда. Он же у нас блаженный.

Дмитрий шёл и размышлял. Он служит при дворе уже четвёртого государя. Уж на что Фёдор Иоаннович слабенек умом был, за что «звонарём» прозвали, и то никто так, в открытую, не смел издеваться над государем. А над Шуйским смеются кому не лень. Да коли бы только смеялись... Ближние бояре оспаривают каждое его слово, и всяк норовит действовать по-своему. Нет единого державного кулака. Ему вспомнились слова царя Соломона, приведённые в любимой его книге «Александрия»: «Царство составляется множеством людей. Царь, который не советуется с людьми и не верит им, — сам себе враг, тот же, который советуется, — много пользы приносит земле».

«А наш государь? — размышляя далее князь. — Похоже, что он сам себе враг, никому не верит, на словах с советниками соглашается, а поступает по-своему. Да и советники — кто? Каждый норовит при случае Шуйского спихнуть, чтоб самому трон занять. А о земле Русской никто из них не думает».

«Что делать? Где выход? — горестно думал Пожарский. — Ведь впрямь трон шатается. Если уж дворяне, основа государева, в разных лагерях оказываются. С кем мы воюем? Сами с собой? — И сам себя утешил: — Нет, только верностью престолу до конца можно спасти нашу землю! Что б ни было, присяге не изменю!»

...Преподобный Иринарх, затворник Борисоглебского монастыря на Устье, был широко известен своей святостью и учёностью не только на Ростово-Суздальской земле, но по всей святой Руси. В миру он назывался Ильёй и был сыном крестьянина из ростовского села Кондакова. Ещё в детстве он мечтал посвятить себя Богу. В двадцать лет лишился отца и переселился с матерью на Ростовский посад, где купил дом и выгодно занялся торговлей, однако все прибытки раздавал нищим. В это время он жадно читал божественные книги и не оставлял помыслов о монашестве. И однажды, взяв свой родной поклонный крест, он отправился в Борисоглебский монастырь, чтобы остаться там навсегда.

Первым помыслом нового затворника было создать себе особый труд, дабы не праздно и не льготно сидеть в затворе. Он сковал себе цепь, обвился ею и прикрепил себя к толстому обрубку дерева, который служил ему и мебелью, и был тяжёлой ношей при переходе с места на место.

Многие годы Иринарх провёл в добровольном заточении в тёмной сырой келье монастыря, изучая труды отцов Святой Церкви. Но вот однажды ночью привиделось ему во сне страшное видение — горящая Москва, сотни и тысячи убиенных, скачущие польские всадники по сёлам и городам Руси, уничтожающие храмы Божии, угоняющие скот, рубящие своими длинными кончарами направо и налево мужиков, баб, детей...

Проснувшись, он долго лежал не шелохнувшись, уставясь в чёрный потолок, на котором огонёк лампадки рисовал причудливые видения, только что виденные им во сне. Старец смиренно ждал, пока не услышал голос, вещавший откуда-то издалека и в то же время где-то совсем рядом:

   — Пойди к Москве и повежд сие: да будет тако!

   — Александр! — позвал тихим голосом старец своего ученика, спавшего здесь же, в келье.

Ученик, тоже немолодой годами, торопливо слез с лавки, наклонился:

   — Слушаю, отче.

   — Собирайся. Нам тотчас надо быть в Москве.

Затворника Иринарха и его ученика увидел в Успенском соборе, где монахи горячо молились, сын боярский Симеон. Он поспешил к царю с известием о появлении знаменитого святого. Было это в день венчания государя, и тот увидел в появлении в Москве известного своей святостью человека доброе предзнаменование, поэтому велел тотчас позвать его в Благовещенский собор.

Но не с доброй вестью прибыл Иринарх. Глядя пристально в очи государя, будто проникая в его душу, старец рассказал о своём вещем сне:

— Открыл ми Бог грешному старцу, что видел есмь град Москву плененну от Литвы и всё российское войско. И аз оставя многолетнее в темнице сидение и труды, а сам к тебе пришёл возвестити.

Шуйский поспешил выдворить святого старца из Москвы, чтобы не рождать новых слухов. Он ещё осенью, когда стоял под Тулой, узнал, что объявился-таки в Стародубе некто, назвавший себя Димитрием, с немногочисленным казацким войском. Однако стоило Туле пасть, как самозванец, отряды которого уже были в Белёве, исчез, будто сквозь землю провалился.

Но пророческим оказалось видение преподобного Иринарха: опасность из Литвы пришла гораздо скорее, чем можно было ожидать. В те же дни, когда Иринарх побывал со своим предостережением у государя, в районе Орла появилось многотысячное войско польских гусар под командованием магната Романа Рожинского. Ещё летом Сигизмунду удалось наконец разбить наголову рокошан, и тысячи шляхтичей как с одной, так и с другой стороны остались без дела. Прослышав, что ожил царь Димитрий, они единодушно двинулись к нему на помощь с одной-единственной целью — пограбить и повеселиться от души в русских землях. Роману Рожинскому удалось сплотить самый многочисленный отряд — более четырёх тысяч человек. Сказывался его авторитет крупнейшего в Речи Посполитой помещика. Однако к моменту вступления в Россию он умудрился заложить все свои имения и, естественно, крайне нуждался в деньгах. «Дело дошло до того, — сетовал он по дороге другому магнату, Адаму Вишневецкому, — что моя супруга, пока я здесь, вынуждена надевать мужское платье, садиться на коня и грабить соседей!»

Димитрия они нашли в Орле. Адам Вишневецкий удивлённо разинул рот при виде ожившего государя. Ему ли не знать Димитрия, если он самолично представлял его королю! Но обличать он не собирался. Ему, как и всем полякам, было всё едино, кто скрывается под именем Димитрия. Самозванец поначалу вёл себя величественно, разговаривал с ними только через переводчика и дал понять, что в услугах новоявленных спасителей не нуждается. Но он плохо знал характер Рожинского. Того нисколько не смутило нежелание «государя» иметь дело с ним. Он собрал всех польских воинов на коло, где сместил прежнего гетмана Мезовецкого, бывшего с самозванцем с самого начала, и поставил перед Димитрием ультиматум, что все поляки покинут его, если он не признает главнокомандующим его, Рожинского. Самозванец, не дав ответа, ускакал в свой дом, где страшно напился. Однако наутро Адам Вишневецкий уговорил его выехать на коло и извиниться перед поляками. Поляки приняли извинения и согласились остаться, называя с этого момента самозванца лишь презрительно: «царик».

Но об этом Шуйский узнал значительно позже, весной, когда по просохшим дорогам войско самозванца, основным ядром которого были поляки, двинулось к Москве. А пока бояре по повелению государя вели с вновь приглашёнными польскими послами — паном Витовским и князем Друцким-Соколинским — неспешную игру в кошки-мышки. Поляки требовали встречи с прежними польскими послами — Олешницким и Гонсевским, им отказывали. Бояре требовали заключения вечного мира либо перемирия на двадцать лет, послы вежливо в сотый раз отвечали, что они не вольны вести переговоры по этому вопросу, пока не будет выполнена воля короля и прежние послы, а также воевода Мнишек со всеми домочадцами не вернутся на родину.

Польских послов нервировало нежданное появление в Москве шведского посланника Петра Петрея де Эрлезунда. Был швед велеречив и весьма пронырлив. Уж очень ему хотелось знать исход переговоров русского правительства с польским. Сам он прибыл от своего короля Карла IX с предложением бескорыстной помощи войском для отражения интриг самозванца. Король уже второй раз делал это предложение, но дума очень вежливо и с великой благодарностью его отклоняла, хорошо понимая, что пустить шведов в свои северные земли — значит наверняка их лишиться. Кроме того, военный союз со Швецией означал полный разрыв, а значит, войну с Польшей. Послу Шуйского, Волконскому, в Кракове дали ясно понять, что, коль не найдёт общего языка с королём, в России будут продолжать появляться самозванцы «Митряшки и Петрушки».

Петрей легко понял дипломатическую игру русских, но с отъездом не спешил, ожидая дальнейшего поворота событий. Они последовали незамедлительно.

«Явление лета 7117. Повелением царя и великаго князя Василья Ивановича Шуйского в 115 году поставлены хоромы и сени новые на место царя и великаго князя Феодора Ивановича всеа Русин, и у тех хором надломились сени, а мост, и брёвна, и брусье были новые и толстые. И все люди пришли во удивление о таком чюдесы».

Пискарёвский летописец.

Конрад Буссов после поражения Болотникова находился в крайнем унынии и из поместья своего под Калугою глаз не показывал. Калуга, охраняемая ландскнехтами во главе с шотландцем Альбертом Дантоном, бывшим при Димитрии командиром одного из отрядов телохранителей, была верна прежнему государю. Периодические набеги отрядов Шуйского калужане отбивали легко, веря в скорый приход Димитрия Ивановича. Здесь с жадностью ловили каждое новое известие с юга.

«Государь», исчезнув со своим войском прошлой осенью из Белёва неведомо куда, с новым походом не спешил, зато был щедр на письма, которые рассылал по городам. В них он убеждал народ как можно быстрее отстать от вора и изменника Шуйского и покориться своему законному государю. С не меньшим гневом, чем о Шуйском, он отзывался и о появлявшихся то тут, то там многочисленных царевичах: «За наши грехи в Московском государстве объявилось еретичество великое: вражьим советом, злокозненным умыслом, многие называются царевичами московскими, природными царскими семенами!» Димитрий Иванович повелевал хватать этих негодяев, бить кнутом и сажать в тюрьму до его царёва указа.

Были в его письмах и угрозы боярам. Там, где владельцы поместий отказываются признать его власть, писал «государь», «подданные крестьяне могут овладевать имуществом их; земли, дома их делаются крестьянскими животами, их жён и дочерей крестьяне могут взять себе в жёны или в услужение».

В начале мая он наконец двинулся в новый поход из Орла в Москву. Проезжавшие через Калугу люди говорили, что государь ведёт несметное войско — многие тысячи запорожских и донских казаков, верных ему служилых людей из Путивля, Стародуба и иных городов, а главное — польских жолнеров, одетых для русского глаза необычно.

Особенно выделялись своим внешним видом всадники-гусары, у которых сзади к седлу обычно прикреплялись два крыла, чтобы придать гусару облик архангела.

Однако поведение гусар никак нельзя было назвать ангельским. Врываясь в деревенскую избу или городские хоромы, тащили всё подряд, что попадало на глаза. Самое пристальное внимание оказывали прекрасному полу. Не успевал гусар переступить порог, как оттуда мгновенно раздавался пронзительный женский крик.

Не уступали полякам в разбойных действиях и запорожские казаки, одетые непременно в необъятные красные шаровары, чёрные киреи и огромные бараньи шапки. Если гусары посягали лишь на имущество и девичью честь, то после казаков в домах и подворьях оставались окровавленные трупы.

Шуйский выслал навстречу самозванцу армию под командованием брата Дмитрия и Михаилы Нагого. Передовой полк вёл Василий Голицын, замыкающий сторожевой полк — Иван Куракин. В Белёве армия Шуйского подождала подхода татарских мурз, затем продвинулась к Волхову, где и произошла решающая битва.

В первый день, 10 мая, гусары Рожинского с ходу атаковали полк Голицына, который, не выдержав удара, ударился в бега, смяв ряды большого полка. Если бы не мужество Ивана Куракина, битва была бы проиграна. Он со своим сторожевым полком не только остановил, но и уничтожил целую хоругвь пана Тупольского, около пятисот всадников.

На следующее утро Рожинский внезапно вошёл в соприкосновение с боярской ратью. Увидев, что враг нежданно вдруг оказался рядом, воины бросились бежать беспорядочной толпой. По пятам мчались польские всадники, устилая степь трупами, которые оставались без погребения всё лето.

Ещё через день на милость победителям сдался Волхов. «Царик», которого не было видно во время битвы, теперь снова оказался на виду. Он гарцевал перед польскими гусарами и под их одобрительные крики вещал:

— Надеюсь с вашей помощью скоро сесть на столице предков! Заплачу вам тогда за все ваши труды и отпущу в отечество. Когда я буду государем в Москве, и тогда без поляков не могу я сидеть на престоле: хочу, чтобы при мне всегда были поляки: один город держать будет у меня московский человек, а другой — поляк. Золото и серебро — всё, что есть в казне, — всё ваше будет, а мне останется слава, которую вы мне доставите. Когда вам придёт нужда уйти домой, не покидайте меня, покуда не придут на ваше место другие поляки из Польши.

Такое заискивание перед поляками не понравилось русской части его воинства, но казаки пока промолчали, не споря, — гусары действительно отличились в этой битве. Рожинский окончательно укрепился как главнокомандующий всего войска.

Остатки войск Шуйского, не пытаясь более преградить дорогу самозванцу, спешно вернулись в Москву, и Василий Иванович вынужден был срочно отрядить новое войско. Теперь уже он без колебаний доверил жезл первого воеводы племяннику Михаилу Скопину-Шуйскому, который в скором времени уже поджидал самозванца на реке Незнани, неподалёку от Каширы, предполагая, что повстанцы пойдут к Москве кратчайшей дорогой.

Однако Рожинский по совету Заруцкого избрал путь, когда-то проделанный Болотниковым, — через Козельск на Калугу, в расчёте на дружественный приём в этих городах. Действительно, жители встречали войско «доброго царя» образами и колокольным звоном.

Не выдержало и сердце старого авантюриста: узнав о приближении войск Дмитрия, Конрад оставил своё поместье и оказался в рядах иностранного легиона Дантона, встречавшего государя у ворот Калужской крепости. Буссову было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что имя Димитрия присвоил самозванец. Разодетый в золотую парчу человек, который ехал в окружении польских гетманов и казацких атаманов, был нисколько не похож на прежнего государя. Зато рядом с ним Буссов разглядел знакомое лицо Ивана Заруцкого.

   — Иван Мартынович! — окликнул он атамана.

Тот в свою очередь без труда узнал немца и радостно закивал. Буссов поспешил пригласить казака в свой калужский дом. После обильного угощения Конрад начал осторожные расспросы о «царике».

   — Когда мы из Калуги с Болотниковым ушли в Тулу, к царевичу Петру, Иван Исаевич отослал меня разыскивать Димитрия Ивановича. Где я только не побывал, все пограничные польские замки осмотрел, даже до Самбора добрался, но нигде государя не увидел. Вдруг узнаю, что он в Стародубе. Я скорей на коня — и туда. А он и впрямь, будто царь, себя дворней окружил. Всё больше полячишки вокруг него вьются. Он им уже и чины разные пожаловал. Маховецкий — гетман, Валавский — канцлер... Я этому канцлеру и говорю: «Доложи государю, что прибыл тайный человек по очень важному делу от самого Ивана Болотникова, которого он поставил самым главным воеводой над всеми своими воинами! Да беги скоренько, государь меня лично знает, так что очень обрадуется». Вижу, трухнули придворные и скорее к царю. А я за саблю крепче держусь, как бы шутки со мной не сыграли. Ну, да я не один приезжал, с товарищами. Хоть и с десяток нас, но ребята все испытанные, каждый с сотней справится. Шептались они, шептались, да делать нечего, впустили меня. Оглядываюсь по сторонам, вижу, сидит в тёмном углу человек, одет богато, в шапке высокой, нос из-под неё крючком. Я, честно говоря, думал, что это Мишка Молчанов. Пригляделся, нет, совсем другой какой-то мужик. Только и общего, что роста, как и покойный, плюгавенького. Так ты же его сегодня видел. Скажи, похож он хоть сколько на Димитрия Ивановича?

Буссов отрицательно покачал головой:

   — Тот был не красавец, но кавалер хоть куда! А этот на лошади как мешок сидит. Да и лицом... Одно — что смугл, как покойный. Но у того улыбка была, как улыбнётся, — всё, что хочет, для него сделаешь!

   — Точно. Короче, вижу — сидит какой-то совсем незнакомый малый. Я снова башкой кручу в разные стороны, хочу узнать, может, это просто один из придворных? Ко мне подходит Валавский, канцлер, и на ухо говорит: «Его величество желают знать, какие вести передаёт Болотников». Ну, значит, соображаю, человек, что в тёмном углу, точно государя изображает. Хотел я вора взять за ухо да вытащить на свет Божий, да вовремя опомнился. Нет, думаю, уж лучше такой царь, чем никакого! Бухаюсь ему в ноги и ору что есть силы: «Слава Тебе, Господи, что спас нашего государя! А я уже и не чаял тебя увидеть, свет моих очей».

«Царь» после таких речей приосанился, но всё же спрашивает недоверчиво, действительно ли я раньше его видел. Я, конечно, в обиду: я ведь ещё в Путивле к нему пристал и до самой Москвы дошёл в войске атамана Корелы. А как он казаков от себя отпустил, ушёл на Дон, пока Болотников новую рать не повёл. Тут уж деваться некуда, и он меня «припомнил». «Как же, как же, лицо твоё мне знакомо. Кажись, ты под Кромами отличился!» — «Вот это память!» — ору, а сам тыкаюсь головой в пол.

Вижу, «государь» окончательно успокоился. Вручил я ему письмо Ивана Исаевича, прочитал он его, кивает и говорит, что намерен скоро сам выступить, вот только казаков с Запорожья подождёт да рыцарей из Литвы.

   — Ну и удалось тебе выведать, Иван Мартынович, откуда этот самозванец взялся? — спросил Конрад, осторожно оглянувшись и понизив голос, хоть и находился в собственном доме.

   — Не был бы я Заруцкий! — самодовольно ухмыльнулся казак и снова нарочно опустил длинные усы в чашу. — В этот же день пригласил он меня на пирушку. Питок из него слабый, как захмелел, так всю подноготную мне свою выложил. Значит, так: настоящее имя его, ежели не врёт, Иван. Он был школьным учителем, служил у одного белорусского попа в Шилове. По рождению — московит, но долго прожил в Белоруссии, поэтому одинаково чисто говорит и пишет по-русски и по-польски. Что и говорить, парень знающий, но лиха натерпелся, ходил по бедности даже летом в одном кожухе! Нашли его польские паны, в их числе был и Маховецкий, когда он очутился в Пропойске в тюрьме, куда попал за долги, и предложили ему назваться государем: «Коль согласишься, мы тебя оденем, сделаем богатым, а коль откажешься — сгниёшь в этой камере!» Ну, что было делать бедному Ивану? Он и согласился. Паны его отправили не в Путивль, где все знали прежнего государя, а в Стародуб и подготовили воеводу, чтобы он «поверил» в царя. Однако хоть и сошло всё вроде бы гладко, Иван всё время боялся, что кто-нибудь его разоблачит. То, что я, как посланец Болотникова, его «признал», придало ему уверенности, — не без самодовольства закончил Заруцкий.

   — Так, значит, ты, Иван Мартынович, действительно приближен к государю? — вкрадчиво поинтересовался Конрад.

   — Ближе некуда! Полякам он не доверяет, а Рожинского боится, с удовольствием бы от него избавился, но без поляков Москвы нам не видать как своих ушей! Уж на что Иван Исаевич великий воин был, а с боярством не совладал...

   — А ты не мог бы свести меня с государем?

   — Отчего же? Обязательно сведу. Тем более что и ты ему нужен.

   — Как это? — удивился Буссов. — Воин я уже не тот...

   — Воинов у него без тебя хватает. Но ты всё время был при дворе прежнего государя, хорошо Москву знаешь, дворцовые обычаи.

«Царик», оповещённый Заруцким о Буссове, принял немца как нельзя милостиво, поблагодарил его во всеуслышанье за преждевременное предупреждение, которое позволило ему спастись от мечей злодеев-бояр. Был он так искренен в своих излияниях, что даже поляки переглянулись: а вдруг их «царик» ну если не сам царь, так человек, живший во дворце? Ведь в подлинности этого толстого рыжего немца сомневаться не приходилось.

   — Проси, старый солдат, у меня всё, что пожелаешь! — произнёс «государь».

Буссов растрогался, войдя в роль, и прослезился:

   — Мне ничего не надо, ваше величество, кроме вашей благодарности. Но прошу за сына. Мой мальчик храбро сражался под вашими знамёнами и был пленён в Туле вместе с Иваном Исаевичем Болотниковым. Сейчас он вместе с другими пленными солдатами по указу Шуйского размещён в Немецкой слободе. Как будете в Москве, прошу вас: приблизьте его к себе. На него можно положиться — он всегда верен долгу, весь в меня!

«Царик» после аудиенции отпустил придворных, оставив Заруцкого и Буссова. Не имея больше нужды притворяться, он живо расспрашивал немца о своей прошлой придворной жизни: как любил одеваться Димитрий Иванович, какие имел привычки, что ел. Он старательно запоминал имена ближних бояр, пытался представить расположение комнат во дворце. Несколько часов длилась эта беседа, оба расстались довольные друг другом. «Царь» почувствовал себя увереннее в роли будущего московского правителя, а Конрад — спокойнее за судьбу сына, а значит, и за свою собственную.

От Коломны Рожинский повёл войско к Можайску, на Смоленскую дорогу. Скопину-Шуйскому пришлось с южного направления отступить к Москве, тем более что он обнаружил измену среди воевод. Они подговаривали стрельцов при встрече с самозванцем перейти на его сторону. По приказу Скопина были схвачены князья Иван Катырев, Юрий Трубецкой и Иван Троекуров и их сообщники. По возвращении войска в Москву царь Василий приговорил князей к ссылке, а менее знатных заговорщиков велел казнить.

Можайск, против ожидания поляков, не спешил открыть свои ворота. Жители укрылись в монастыре Святого Николая, где имелся небольшой острог. Однако с соседнего холма можно было видеть внутренний двор монастыря. Рожинский, не раздумывая, приказал открыть огонь из пушек, отнятых у Дмитрия Шуйского под Волховом. Из-за скученности осаждённых появилось много раненых и убитых, и можайцы поспешили сдаться на милость победителей. «Царик» въехал в монастырь и поклонился чудотворному образу Святого Николая.

После Можайска армия самозванца двинулась прямо к Москве. Под Звенигородом польским гусарам, бывшим в авангарде, встретился их соотечественник Пётр Борковский, из свиты польских послов. Он потребовал собрать коло, где передал требование королевских послов немедленно вернуться домой, так как Шуйский подписал предложенный послами договор о перемирии между двумя державами. Ответ держал гетман Рожинский:

— То, что здесь сказал нам Борковский, это он сказал по принуждению Москвы, чтобы вызволить послов. А мы коли сюда зашли, так уж ничьих приказаний не слушаем, только на помощь Божию надеемся и не оставим своего правителя, пока не посадим на престол того, с кем пришли!

Под радостные вопли жолнеров, ещё недавно воевавших с самим Сигизмундом, пришлось посланцу королевских представителей повернуть коня вспять...

...Осознав серьёзность положения, царь Василий действительно при переговорах с польскими послами стал значительно сговорчивее. Бояре от имени Шуйского давали одно обязательство за другим: незамедлительно отпустить прежних королевских послов; из Ярославля вернуть в Москву воеводу Мнишека с детьми и двором и не чинить им препятствия уехать вместе с послами; освободить всех остальных знатных поляков, разосланных по городам. С большой неохотой Шуйский всё же вернул ларь с драгоценностями сестры Сигизмунда Анны, привезённый для продажи Димитрию незадачливым паном Станиславом Немоевским. Шуйский уступил и в самом главном — сроках перемирия. Вместо двадцати лет срок был определён в три года и одиннадцать месяцев.

Но все эти уступки запоздали: уже никакие подписанные грамоты и увещевания не могли остановить польское войско, движущееся к Москве под знаменем самозванца. 1 июня Рожинский и его доблестные рыцари увидели купола московских церквей. Несколько дней, словно стервятники, они кружили вокруг города в поисках удобного места для лагеря. Сначала было выбрали село Тайнинское, но сообразили, что московские отряды будут перехватывать продовольственные обозы, идущие к армии самозванца с юга. Подошли к Тверским воротам, но здесь их встретил заслон царских войск. Пробившись сквозь него, вышли к Тушину, где и решено было поставить лагерь между Москвой-рекой и рекой Всходней.

Здесь их нашли новые посланники. Это были приближённые Димитрия, отпущенные Шуйским на волю, — Домарацкий и Бучинский. Они вновь пытались уговорить соотечественников повернуть коней, утверждая, что их ведёт самозванец.

— Это хитрость московская, — закричало коло, — нечего этому верить! Нет! Не выйдем отсюда, пока не посадим на престол Димитрия.

Польские лазутчики донесли, что боярское войско под командованием Михаила Скопина и Ивана Романова вышло им навстречу и поджидает их на реке Ходынке. Сам царь Василий со всем своим двором расположился сзади, на Ваганьковском поле.

Рожинский решил напасть внезапно и выступил из лагеря скрытно, ночью 4 июня. Москвичи не ждали нападения, тем более что надеялись на мирный исход переговоров с польскими посланниками.

Незаметно обойдя лагерь, где беспечно спали воины основного полка, гусары захватили обоз и напали с тыла. Воспользовавшись паникой, слуги, следовавшие за своими панами, как саранча набросились на телеги, грабя всё мало-мальски ценное.

Напрасно Скопин метался на лошади, пытаясь организовать отпор неприятелю. Кое-как отбиваясь от поляков, как от назойливых мух, воины отступали к Москве. Если бы Рожинский в этот момент ввёл свежую кавалерию, вероятно, русские обратились бы в панику и поляки на их плечах ворвались бы в Москву.

Но неожиданно со стороны Ваганьковского поля навстречу полякам лавой выкатился отряд тяжёлой русской кавалерии. Плечом к плечу, выставив вперёд пики, двигались всадники неторопливой рысцой, сминая выскакивавших на них гусар. Вёл отряд князь Дмитрий Пожарский. Он, пожалуй, один не растерялся в ставке государя, когда посреди ночи началась пальба, раздался воинственный клич польских гусар: «К бою, к бою!» — а в ответ послышались растерянные вопли русских, стоны раненых, вспыхнули жарким пламенем шалаши в основном лагере.

Он подскакал к царской колымаге, куда, уже не думая о церемониях, юрко влез Василий Иванович.

   — Разреши, государь, повести стольников на поляков. Спасать надо Скопина.

Василий Иванович растерянно шмыгнул глазами туда-сюда в поисках брата Дмитрия, долженствующего командовать царским войском, но того и след простыл.

«Хоть на время, может, задержит поляков, пока я в Кремле запрусь!» — смекнул государь.

   — Давай, князь! Повелеваю, чтоб тебе все подчинялись.

Пожарский, выхватив саблю, именем государя собрал подле себя всех, кто умел сидеть в седле. Выстроив отряд, предупредил артиллеристов, стоявших у пушек:

   — Ежели нас отбросят, стрелять без команды. Мы по сторонам растечёмся!

И зычно выкрикнул всадникам, указывая саблей:

   — Вперёд! Не посрамим Москвы!

С раскатистым «Ур-ра!» отряд двинулся вперёд. Спустившись с косогора, он, как большой каток, начал сминать всадников в голубых плащах. Скопину тоже наконец удалось собрать растерявшихся было воинов, и он атаковал с другой стороны. Попав в клещи, на этот раз запаниковали гусары. Они отчаянно пришпоривали своих уже усталых лошадей, не помышляя больше о сражении, а стараясь лишь как бы побыстрее выбраться из этого ада.

Наутро вернулся в свою ставку государь и ближние бояре. Шуйский поманил к себе пальцем Пожарского, ещё не оставившего коня:

   — Молодец! Хвалю! Мне бы побольше таких верных воинов! — При этих словах Шуйский насмешливо покосился на брата.

Тот насупился, но сказать было нечего.

   — Ты заслужил нашу милость! — продолжил царь Василий и остановил властным жестом встрепенувшегося было, чтобы возразить, князя. — Знаю, ты горд, как и весь ваш род! — снять усмехнулся Шуйский. — Горд, но не богат! Верно?

Пожарский опустил голову, ему было неприятно лишнее напоминание о собственной бедности.

   — Дарую тебе поместье из нашего удела за верную службу! Ну как, доволен?

   — Сердечно благодарю, царь-батюшка, за жалование...

Шуйский, уловив в ответе Дмитрия какую-то недоговорённость, ободрил его:

   — Ну, говори, что ещё хочешь? Сегодня ты заслужил...

   — Я — воин, государь! Хочу в войска, вот под его руку! — и Пожарский кивнул в сторону Скопина, стоявшего неподалёку от государя.

Молодой Скопин-Шуйский заулыбался:

   — Возьму с благодарностью! Пожарский — опытный боец, давно заслужил чин воеводы! Сегодня он меня от позора спас!

«Ох, непрост этот Пожарский, ох, непрост! Не зря мне Борька Лыков против него всё нашёптывал. Только его дружбы со Скопиным мне не хватало!» — такие короткие злые мысли мелькали в голове Шуйского-младшего.

Выражение насупленности на его лице вдруг сменилось кривоватой улыбочкой. Он произнёс вкрадчиво:

   — Ну зачем же тебе, князь, идти к кому-то под руку? Ты и своего дела достоин. Подожди немного, определим тебе место!

Шуйский кивнул, соглашаясь. Он, всю жизнь будучи царедворцем, не мог понять желания Пожарского оставить двор, чтобы рисковать жизнью в битвах. Поэтому лишь произнёс:

   — Да, да, подожди маленько! Боевых забот у нас на всех хватит, чует моё сердце!

Пожарский вернулся к своим стольникам, стоявшим поодаль и придерживающим коней. Кто-то сердечно начал поздравлять князя, а кто-то не скрывал завистливых усмешек. Один из завистников, князь Дмитрий Трубецкой, выкрикнул, надеясь вызвать всеобщий смех:

   — С прибытком тебя, Хромой. А то ведь невелика твоя вотчина, всего три кола, три двора!

Он намекал на скудость родового поместья Пожарского в Мугрееве, где главная деревня вотчины носила красноречивое название «Три дворища».

Кто-то из приятелей Трубецкого хихикнул, но Дмитрий, хоть и накалился гневом, виду не подал, только взглянул на Трубецкого так, будто видит его сегодня впервые:

   — А, это ты, Трубецкой. Передай мои вины своей лошади, князь. Прошу у неё нижайшего прощения!

   — Что так? — удивился стоявший рядом с Трубецким его приятель Черкасский.

   — Ночью, когда на поляков шли, я её нагайкой огрел. Мне показалось, что она назад заворачивает...

И после паузы добавил:

   — Видать, надо было не лошадь, а хозяина нагайкой попотчевать!

Теперь действительно раздался взрыв хохота. Трубецкой в ярости схватился за нагайку. Пожарский, спокойно улыбаясь, ждал. Однако тот, окинув взглядом широкоплечего князя и поглядев на внушительный кулак, которым Пожарский запросто оглоушивал быка, изрядно поостыл и, бормоча сквозь зубы ругательства, отошёл в сторону.

— Спасибо, товарищи, за удальство! — сказал Пожарский, обращаясь ко всем стольникам. — Сегодня мы доказали, что можем не только стены во дворце подпирать!

«Князь Дмитрий Михайлович, будучи на Москве в осаде, против врагов стоял крепко и мужественно и к царю Василию и к Московскому государству многую службу и дородство показал, голод и во всём оскудение и всякую осадную нужду терпел многое время, а на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покусился, стоял в твёрдости разума своего крепко и непоколебимо безо всякия шатости».

Из жалованной грамоты царя Василия.

Горестное известие получил Конрад Буссов из Москвы: Шуйский, видя, что никакие посулы не останавливают поляков в их желании захватить столицу, учинил новую расправу над пленными бунтовщиками. В далёком Каргополе был утоплен слепой богатырь Иван Исаевич Болотников, умертвлён был Фёдор Наливайко, та же участь постигла прочих казацких атаманов. Не миновала кара и воинов-чужеземцев. По приказу государя из Немецкой слободы их, скованных цепями, отправили в страшную Сибирь, где их ждала неминуемая смерть от отсутствия хлеба и лютых морозов. То, что в Сибирь был отправлен предатель Фридрих Фидлер, это Буссов посчитал закономерной Божьей карой, но ведь в числе закованных в цепи был и его сын Конрад!

Обезумевший от горя отец, не раздумывая, оставил насиженное гнездо под Калугой и отправился в Тушино умолять «царика», чтоб тот, ведя переговоры с Шуйским, помог бы вызволить из плена его сына. Ведь обещал же Шуйский отпустить из ссылки знатных поляков! Вскоре Тушинский лагерь предстал изумлённому взору ландскнехта. Поселение это было сущий вертеп, по определению Буссова.

Наверху, на косогоре, стояла свежесрубленная большая изба, долженствующая играть роль дворца «царика». Вокруг избы плотно, так что и не пройти незамеченным, стояли роскошные шатры польских военачальников. Рядом — шатры знатных воинов, тех, кто побогаче, ниже — шалаши на десять и более человек, где ютились рядовые жолнеры и казаки, с навесами для лошадей. А в самом низу, по берегу Москвы-реки разместился торг, при виде которого Буссову и пришло сравнение с вертепом. Несколько тысяч человек месили грязь по колено, предлагая и покупая разнообразный товар. Конрад, распихивая крупом коня толпу, с удивлением посматривал по сторонам. Гусары и казаки, а также слуги тех, кто побогаче, сбывали то, что награбили в окрестных сёлах: поношенную одежду, посуду, ткани. Московские торговцы предлагали в обмен оружие, порох, водку. Визжали поросята, клохтали подвешенные за лапки куры и индюки. Толкались здесь и московские девки с бирюзовыми колечками во рту. «Жрицы любви» беззастенчиво показывали прохожим свои прелести. По прикидке ошалевшего Буссова, их было здесь не менее тысячи. Но и такого количества, судя по всему, воинам-«освободителям» было мало. Поднимаясь наверх по холму, Буссов слышал, как из каждого шалаша доносились женский визг и пьяное рокотание. Рядом с шалашами стояли понурые русские мужики. Оказывается, это были мужья и отцы, пришедшие выкупать похищенных у них жён и дочерей. Насытившийся похититель наконец выползал из шалаша и начинал пьяный торг. Получив требуемые деньги или что-либо взамен, он выводил из шалаша за руку жертву, прикрывающуюся от стыда платком. Однако, как выяснил из расспросов мужиков Буссов, получив выкуп, жолнер мог вернуться за понравившейся ему женщиной, чтобы снова её похитить, а потом снова возвратить за выкуп. Бывало и другое — похищенной мог настолько понравиться похититель, что она сама убегала из дома в Тушинский лагерь. А главное, все воины и даже стражники, окружавшие шатры и «дворец», были пьяны. Был пьян и сам «царик», и всё его русское окружение.

Впрочем, это помогло Буссову беспрепятственно пройти в зал, где пировал «Димитрий». Тот узнал склонившегося немца, радостно помахал рукой и пробормотал какое-то приветствие, видимо приглашая гостя за стол. Конрад подсел к старому знакомцу, Ивану Мартыновичу Заруцкому:

   — Почто празднуете?

   — Радость у нас — царица объявилась!

   — Какая царица? — удивился Буссов.

Заруцкий назидательно поднял палец и почти трезвым голосом возвестил:

   — У нас одна царица — Марина!

   — Так ведь она была в Ярославле, с отцом!

   — Была да сплыла. Шуйский, как подписал договор о перемирии, отпустил их с послами домой. Правда, взял клятву, что с самозванцем встречаться не будут. Да что теперь клятвы! — Заруцкий иронично обвёл взглядом аристократически одетых людей, сидящих подле «Димитрия».

   — Кто такие? — тихо спросил Буссов.

   — Князья! — хмыкнул Заруцкий. — Теперя у нас свой двор. Были стольниками у Шуйского, а у нас уже — бояре. Вон тот повыше — Трубецкой, рядом — Черкасский, из татар, а то — братья Засекины.

«Их-то что привело в лагерь самозванца? — искренне изумился про себя немец, особо не утруждавший себя исполнением заповедей. — Вряд ли Шуйский родовую знать решился обидеть. И богаты, видать. Значит, просто желаю? новых чинов и славы? Поистине, мир перевернулся, если уж князья идут в услужение к школьному учителю».

   — Так где же царица? — спросил он Заруцкого вслух.

   — На том берегу Москвы-реки. В стане Яна Сапега.

   — Сам Сапега здесь? — ещё больше изумился Буссов. — Двоюродный брат великого канцлера литовского? Вот это да! Неужели король решил тоже в драку ввязаться?

   — Нет, он пришёл сюда против воли короля, обиделся на него — в Польше его судили за буйство. Так он решил по России прогуляться, здесь вольготнее.

   — Ну, а царица как у него оказалась?

   — Сама прибегла. Эх, это целая история. Отправил их Шуйский восвояси, в сопровождение дал отряд князя Долгорукого. Шли скрытно — через Углич, Тверь, на Белую. А Мнишек всё сюда вести слал, каким путём, значит, идут. Государь, — Заруцкий кивнул на задремавшего было самозванца, — вдогонку отряд поляков послал, а затем русских под начальством Масальского и канцлера своего Валавского. Смехота! Долгорукий всё торопил поезд, как чувствовал, что будет погоня, а воевода и Марина всё остановок побольше требовали, заболели, видите ли. Под Белой поляки их и догнали, Долгорукий с войском врассыпную. Повезли царицу сюда, в Тушино. Сказывают, весела была, как птичка, все песни пела. Один шляхтич не выдержал да и скажи: «Ждёт тебя Димитрий в Тушине, да не тот». Поплатился за свой язык, теперь вон посреди лагеря на колу сидит. Марина в слёзы, решилась спросить у Масальского. А тот тоже сказал, де, Димитрий ненастоящий. Сказал и испугался — и деру к Шуйскому. Теперь у нас это просто. — Заруцкий снова взглянул на князей. — Убегают от Шуйского в Тушино, крест Димитрию целуют, потом бегут обратно в Москву, там крест целуют. И там и там награды получают. Есть перелёты, что по пять-шесть раз туда-сюда успели смотаться!

   — Так что Марина? — напомнил Конрад приятелю, который под воздействием хмельного слегка потерял нить рассказа.

   — Марина с отцом наотрез отказались ехать в Тушино. Узнали, что недалеко лагерь Яна Сапега, которого они хорошо знали раньше, и известили его. Он их встретил, и уже вместе с ним стали двигаться сюда. Государь позаботился, чтобы в Можайске и Звенигороде народ встречал Марину как царицу, слал ей ласковые письма. Потом к ним поехал сначала договариваться Рожинский, а уж затем сам государь. Так что завтра встречаем царицу! Выпей, немец, за здоровье царской четы!

Последнюю фразу Заруцкий выкрикнул громко, поскольку приметил, что к их разговору прислушиваются. Тост поддержали, и Буссов послушно опорожнил поднесённую чашу, потом на ухо спросил:

   — Неужели Марина «узнала» государя?

   — А что ей было делать? Отец её продал «царику» за триста тысяч золотых и за четырнадцать городов Северской земли в придачу. Посол Олешницкий за содействие получил город Белую. Не внакладе и Сапега — ему государь отдал на разграбление Троице-Сергиев монастырь. Только его взять ещё надо — крепкий орешек!

Буссов задумчиво крутил в руках серебряную чашу. Ему было жаль двадцатилетнюю женщину, которую, словно продажную девку, кладут в постель к проходимцу.

Иван Мартынович, угадав мысли Буссова, жарко дыша перегаром, зашептал ему на ухо:

   — «Царик» мне сказывал, что подписал обязательство не трогать Марину, пока на Московский престол не сядет! Только сомневаюсь: в нашем лагере такое не утаишь.

Он тоже задумчиво опустил голову, бормоча:

   — Бедная птичка! Говорят, всё пела... И такая красивая достанется этому ублюдку...

Конрад сильно дёрнул его за полу кафтана — на них подозрительно смотрел государь. Вмиг протрезвев, Заруцкий сказал:

   — Просит немец, чтобы царь-батюшка его принял. Просьба у него нижайшая есть. А я ему говорю: «Погоди! У государя дело поважнее. Вот как с царицей встретится, тогда другое дело!»

«Царик» блудливо рассмеялся, предвкушая брачную ночь.

Утром прискакал Рожинский с сообщением, что процессия тронулась к Тушину. Всё войско было построено четырёхугольником, купцов и гулящих девок повыгоняли. Вот показался поезд. Впереди в сопровождении своих рыцарей с развёрнутыми знамёнами красавец богатырь Ян Сапега в серебряных латах. За ним — карета, где находилась царица, а следом — карета воеводы Юрия Мнишека. Кареты остановились у бревенчатого крыльца, всадники спешились. Сапега, нежно взяв Марину за талию, бережно опустил её на землю.

«Действительно, птичка!» — подумал Буссов, не удержав вздоха.

   — Виват Марина! Да здравствует царица наша! — поднялся дружный вопль над шеренгами воинов.

Сапега торжественно вёл царицу к «дворцу». Навстречу ей, не дождавшись, смешно подпрыгивая, приближался «царик». Вот он всё ближе, ближе. Марина взглянула ему в лицо... и, вдруг зарыдав, бросилась к нему на грудь. Самозванец обнял её за плечи, неловко тыкаясь, поцеловал Марину в щёку.

Воины-ветераны, не боявшиеся ни Бога, ни черта, откровенно смахивали слёзы, глядя на эту умилительную картину.

Если у кого из них до того и были сомнения, истинный ли государь их ведёт на Москву, то теперь всякие сомнения исчезли.

   — Виват Димитрий! Виват Марина! — кричали они.

И такова, видать, была гипнотическая сила этой маленькой хрупкой женщины с большими чёрными глазами, что и «царик» внезапно ощутил себя подлинным Димитрием.

   — Выкатить на поле бочки с водкой! — зычно выкрикнул он. — Всех угощаю! Пейте кто сколько может за здоровье нашей обожаемой царицы!

   — Вот это по-царски! — возопили воины, уже без команды дробя ряды и кидаясь толпой навстречу выкатываемым бочкам.

Гулянье шло весь день, и даже глухая сентябрьская ночь не остановила буйного веселья. У винных бочек разожгли костры, языки пламени вырывали из темноты причудливые смешения тел опьяневших польских и русских солдат. На пламя костров, как ночные бабочки, слетались неведомо откуда гулящие девки. Те из солдат, что ещё были способны передвигаться, подходили к бочке, опрокидывали чарку и возвращались в круг, где под бубны и свистульки вытанцовывали незамысловатые танцы с девицами.

Буссов ходил по лагерю, брезгливо переступая длинными ногами в тяжёлых сапогах тела опьяневших в ожидании Заруцкого, который ещё гулял в царских палатах. Порой Конрад останавливался у одной из бочек, принимал предлагаемую бражником чарку, выпив, с отвращением вздрагивал и шёл дальше. Веселья он не испытывал: напротив, с каждой чаркой он проникался всё большим отвращением к полякам. «И они ещё смеют называть себя рыцарями, — бормотал он. — Если и был в войске самозванца истинный рыцарь, так это русский Иван Болотников. А это... Мразь, гнилье! Прожорливые твари! Похваляются своей республикой, что никому не подчиняются, что они свободны! Нет, свобода, если нет твёрдой власти, и порождает разбойников. Оттого что всё дозволено, вся муть и всплыла вверх! Сначала эти пожиратели падали разграбили собственную Польшу, а теперь взялись за Россию. Эдак и от моего поместья скоро ничего не останется: всё вытопчут, пожгут, испоганят. Не зря у них любимое ругательство — «пёсья кровь»! Воистину собаки!»

Размышления Буссова о последствиях польской демократии прервались из-за шума, возникшего на вершине холма, где находилась царская резиденция. Он направился туда, чтобы узнать причину волнения. Мимо него пронеслась кавалькада рыцарей: это Ян Сапега возвращался в свою ставку, за Москву-реку. Хохочущий стражник рассказал Буссову, что Сапега, выходя из царских хором, был настолько пьян, что свалился с лошади, когда на прощанье решил расцеловаться с Рожинским, с которым в знак дружбы они обменялись саблями. Поскольку Сапега был в доспехах, то при падении произвёл изрядный грохот, что и привело к панике.

Впрочем, польский богатырь тут же, хохоча во всё горло, как ни в чём не бывало вскочил на своего коня и, выпив «серебряную» чашу, пришпорил его что было силы.

Поняв, что торжественный приём завершён, Конрад вернулся к палатке Заруцкого.

   — A-а, немец! — пьяно приветствовал он Конрада, пытаясь из сулейки налить в чашу романею. — Пить будешь?

   — Нет, нет, я уже! — замахал руками Буссов, устало плюхаясь на скамью.

   — За здравие царицы! Нельзя отказываться! — проревел Иван Мартынович, тупо глядя, как струйка вина упорно течёт мимо чаши.

   — Ну, давай! — махнул рукой немец.

Он начал сбивчиво пересказывать свои мысли относительно морали польских завоевателей.

   — Точно, супостаты! — согласился Иван Мартынович, наконец попав в цель. — Думаешь, я не понимаю? Понимаю. Как только до Кремля доберутся, сразу «царика» под задницу, а то и просто башку снесут. Только и им не усидеть. Русским силком чужую власть не навязать... Пей!

   — За нашу прекрасную царицу! — с пафосом, хоть и не очень твёрдо выговаривая слова, провозгласил Конрад.

Заруцкий выронил сулейку и, ткнувшись бритой головой с единственной длинной прядью волос на затылке в столешницу, неожиданно зарыдал навзрыд.

   — Иван Мартынович! Да что с тобой? — воскликнул, протрезвев, Буссов.

   — Жалко мне её! Когда этот... её в спальню за руку поволок, у неё такие глаза были умоляющие, что у меня в душе всё перевернулось! Продали голубку! Такая маленькая, ведь пальцем невзначай раздавить можно. А как глянет! Ох, и чего она ко мне, эта паненка, прицепилась? Ведь были бабы — во! Красоты неписаной — одной рукой не обхватишь. Так нет, ночь прошла — и забыл. А эта всю душу разбередила...

Наутро, проснувшись, оба приятеля ощущали тупую головную боль, поглядывали друг на друга подозрительно, мучительно вспоминая, о чём болтали накануне. Заруцкий с хмурым видом одевался, чтобы идти во дворец. Исчез и гнев Буссова по поводу аморального поведения жолнеров. Он повстречал ещё одного знакомца — Юрия Беззубцева. Во время сдачи Тулы он перешёл на сторону Шуйского и был послан командовать сотней стрельцов. Здесь он снова изменил и оказался в банде польского полковника Александра Лисовского. Он пристал к самозванцу ещё в Орле, но не пошёл с ним к Москве, а грабил рязанские земли. Захватил Зарайск, Пронск, штурмом взял Коломну. Его обозы отяжелели от награбленного. Но тут фортуна отвернулась от Лисовского — он напоролся на войско опытного воина, князя Ивана Куракина. Потеряв много своих солдат, Лисовский пришёл в Тушино.

Теперь, по словам Беззубцева, Лисовский собирался с Сапегой идти к Троице-Сергиеву монастырю. Когда сотник начал рассказывать о том, какие там богатства ждут победителей, глаза старого ландскнехта разгорелись, и он решил вступить в отряд Лисовского. Ещё вчера упрекавший поляков за разбой, Буссов тут же нашёл себе оправдание. Самозванец явно не спешил брать Москву штурмом, ожидая, когда сами москвичи свергнут Шуйского. А он за это время может значительно пополнить семейную казну, чтобы его первенец, вернувшись из Сибири, был человеком достаточно обеспеченным. Так, не заезжая в Калугу, искатель приключений отправился на север от Москвы.

«Солон как самую счастливую республику понимал ту, в которой равно и одинаково боятся закона, как и тирана».

Из дневника Станислава Немоевского.

«На Троицу пошли:

Два корнета Козаков по сту в каждом,

Хоругвь козацкая, полк Бунавского 100 конных.

Сотня пехоты голубой (одежды),

120 конных пятигорских Дзавалтовского,

Пана Мирского 100 конных,

Пана Колецкого 150 конных.

Две хоругви пехоты по 250 (красной).

Полк гусаров под двумя хоругвиями 250 конных,

Пятигорцев 200 конных,

Козаков под двумя хоругвиями 250 конных,

Лисовский с московитянами 6000,

Полк Яроша Стравинского, копейщики 500 конных,

Полк Марка Валамовского 700 конных.

Полк Козаков 200 конных,

Весь полк Сапеги с пушками.

Полк пана Микулинского, копейщиков 700 конных, Козаков 300».

Из дневника Яна Сапеги.

Старые соратники Беззубцев и Буссов поспешили в лагерь Сапеги, где шла деятельная подготовка к походу. Сотня за сотней, хоругвь за хоругвью по очереди подъезжали к высокому холму, где расположились военачальники. Сапега придирчиво осматривал экипировку воинов, не гнушаясь даже заглядывать в стволы мушкетов. Впрочем, гетман был доволен: чувствовалось, что перед ним проходили настоящие бойцы, побывавшие в десятках сражений. Рядом с Сапегой крутился Лисовский, которому Беззубцев и представил своего приятеля.

Был Лисовский невысок ростом, с кривыми ногами — следствие постоянной езды верхом, с чёрными глазами, в которых зловеще горел бесовский огонёк; лицо было исполосовано шрамами. Он ни секунды не мог спокойно стоять на месте, его руки постоянно находились в движении — то он хватался за рукоять сабли, то дёргал себя за длинный чёрный ус, то поправлял пояс.

«Бесноватый какой-то», — с некоторой опаской подумал Буссов, пока Беззубцев рассказывал о нём полковнику. Тот, казалось, не слушал, вращал головой туда-сюда и цепко оглядывал проезжавших шагом всадников. Вдруг он заорал:

   — Ты как сидишь? Ты воин или мешок с ...? Вот гляди, как надо.

Он мгновенно оказался на лошади, подняв её на дыбы и повернувшись с ней вокруг оси. Действительно, это было красивое зрелище — Лисовский сидел не напрягаясь, живо поворачивался корпусом то вправо, то влево.

   — Понял? А ты клюёшь носом, как ворона! Брюхо мешает? Ничего, скоро скинешь. Иначе тебя самого скинут!

Стремительно спешившись, он наконец взглянул на толстого великана:

   — Значит, не надоело ещё искать военной удачи? Что ж, давай с нами, не пожалеешь. Мы — народ весёлый, не соскучишься. Шпага-то не заржавела?

И он умчался с Сапегой к Димитрию, чтобы договориться о том, где кто будет кормиться. Воины тем временем сворачивали палатки, складывали нехитрое имущество на пока пустые подводы, которые они надеялись скоро наполнить добром из монастырских кладовых.

Вначале поход напоминал скорее увеселительную прогулку. Беспрепятственно обойдя Москву и выйдя на Ярославскую дорогу, воины не оставляли без внимания ни одну деревню, попадавшуюся на пути. Обоз начал тяжелеть, за подводами плелись коровы, молоденькие бычки, блеяли овцы.

23 сентября поляки подошли к Троице-Сергиеву монастырю. Одного взгляда опытного военачальника на крепость было достаточно, чтобы Сапега понял, что он не может рассчитывать на лёгкую победу.

Стены были хоть и невысоки, однако очень толсты и имели три яруса — для подошвенного, среднего и верхнего боя, их венчали двенадцать башен. С юга и запада обитель была окружена глубокими прудами, с востока — густым лесом.

Сапега с Лисовским и прочими военачальниками объехали крепость вокруг, выискивая место для лагеря. Зрелище было унылое — вместо изб и амбаров в монастырских слободах они увидели лишь дымящиеся угли — все слобожане вместе с семьями и скотом укрылись в монастыре. Сапега расположился станом на западной стороне, перекрыв дорогу на Дмитров, а Лисовский — на юго-восточной, у Терентьевской рощи, закрывая доступ к монастырю со стороны Москвы.

На военном совете было решено попытаться вступить с осаждёнными в переговоры, Сапега помнил свой уговор с Рожинским и «царьком» принудить монахов Троицы встать на сторону «Димитрия Ивановича». Пока же все священнослужители, верные воле патриарха Гермогена, единодушно предавали «вора» анафеме. Троице-Сергиев монастырь был цитаделью православия. Русские хорошо помнили, что именно здесь получил благословение святого отца преподобного Сергия Радонежского великий князь московский Димитрий Донской, отправляясь на Куликово поле. С тех пор ни один московский государь не начинал ни одного серьёзного дела, не свершив богомолья в Троице. Здесь находились бесценные сокровища, подаренные царями, членами их семей, знатными людьми. Здесь блюли монашеский обет дочь Бориса Годунова, инокиня Ольга, и бывшая ливонская королева Мария Владимировна, когда-то коварно заманенная в Россию царём Борисом.

Получить благословение этого монастыря значило для самозванца поддержку всей Русской Церкви. Поэтому Сапега, составляя грамоту, не скупился на щедрые посулы.

С грамотой от Сапеги и Лисовского в монастырь пошёл сын боярский Бессон Руготин. Обращаясь к воеводам, князю Григорию Долгорукому и Алексею Голохвастову, а также к архимандриту Иоасафу, паны именем государя Димитрия Ивановича требовали немедленной сдачи крепости, обещая за это милость и ласку государя. В противном случае — «все умрут страшно».

Ни ласки, ни угрозы не подействовали. Ответное письмо было таково:

«Да знает ваше тёмное господство, гордые начальники Сапега и Лисовский и прочая ваша дружина, что напрасно нас, Христово стадо православных христиан, прельщаете вы, богоборцы, мерзость запустения. Знайте, что и десятилетний христианский отрок в Троицком Сергиевом монастыре посмеётся вашему безумству и совету. А то, о чём вы нам писали, мы, получив это, оплевали. Ибо есть ли польза человеку возлюбить тьму больше света и променять истину на ложь, честь на бесчестие и свободу на горькое рабство! Как же оставить нам вечную святую истинную свою православную христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим законам отступников от христианской веры, которые прокляты были четырьмя вселенскими патриархами?

Есть ли какое-нибудь приобретение и почесть в том, чтобы оставить нам своего православного государя и покориться ложному царю, врагу и вору, и вам, латиняне, иноверным, и быть нам вроде жидов или хуже их? Ведь те, жиды, не познав, распяли своего Господа, мы же знаем своего православного государя, под чьей царскою христианскою властью от прародителей наших родились мы в винограде личного пастыря Христа, как же повелеваете нам оставить христианского царя? И ложною ласкою, и тщетной лестью, и суетным богатством прельстить нас хотите. Но мы и за богатство всего мира не хотим нарушить своего крестного целования».

Получив ответ из монастыря, Сапега пришёл в неописуемую ярость и дал команду к немедленному штурму. Однако атака была легко отбита огнём со стен крепости. Гетман понял, что продолжать штурм бессмысленно, и приказал строить туры — передвижные деревянные батареи. Подкатив их с трёх сторон вплотную к крепости, поляки соединили их глубоким рвом, по которому, не боясь выстрелов со стен, могли свободно двигаться даже всадники. На девяти турах было установлено девяносто орудий, которые вели беспрерывную пальбу с утра до вечера в течение шести недель. Впрочем, к счастью для осаждённых, ядра едва долетали до стен монастыря, не принося им никакого ущерба.

Тринадцатого октября с самого утра со стороны стана Сапеги раздалась дикая какофония — гетман приглашал на пир всё своё войско по случаю предстоящего штурма. Буссов вместе с Беззубцевым расположились за столом недалеко от Сапеги и могли слышать каждое его слово.

   — Сегодня вы возьмёте Троицу! — кричал Сапега, поднимая чашу с вином. — Я пью, чтобы это свершилось малой кровью с нашей стороны! Мы беспощадно разнесём в прах этот каменный гроб, где свило своё гнездо седовласое воронье. Они навсегда прекратят пакостить нам, не будут больше, как звери из лесов, перехватывать наших гонцов, чтоб предать их мучительной смерти, перестанут смущать города, чтоб те верно служили проклятому «шубнику». Пустим же, братья, по воздуху все их жилища!

Воины ответили восторженным рёвом, а Сапега, снова наполнив грудь воздухом, продолжал выкрикивать рубленые фразы:

   — Возьмём Троицу, и у нас останется один путь — на Москву! Наш государь явно засиделся в Тушине, с одним Рожинским, без нас, ему долго ещё сидеть! Польские воины уже покрыли себя неувядаемой славой, ваша храбрость превосходит мужество древних римлян. Три года назад мы, поляки, под именем сына царя Иоанна Грозного посадили на русский престол безвестного бродягу. Теперь в другой раз даём русским нового царя и уже завоевали для него половину государства: он также будет называться Димитрием. Пусть они лопнут с досады: оружием и силой мы сделаем что хотим!

— Виват нашему гетману! За Речь Посполитую! — скандировали, вскочив с мест, солдаты, размахивая саблями и паля в воздух.

Шумный пир продолжался несколько часов. Когда наконец гетман дал команду к штурму, наступили сумерки. Весьма погрузневшие всадники тяжело взбирались на своих коней. Вперёд выкатили рубленые тарасы на колёсах, укрывавшие стрелков с пищалями в руках. Следом шли пехотинцы, они тащили лестницы для приступа. А далее с развевающимися знамёнами летели всадники. Знамён было так много, что находившимся на стенах осаждённым в потёмках почудилось, будто на них движется лес.

Однако растерянность быстро прошла, все заняли свои места, и, как только «сапежинцы» приблизились на достаточно близкое расстояние, осаждённые открыли прицельный огонь из пушек и пищалей. Тарасы на колёсах не помогали — всё больше и больше тел оставалось лежать на негостеприимной для поляков земле. Уцелевшие быстро протрезвели и бросились бежать. Защитники вышли из-за стен и собрали брошенные тарасы и лестницы, чтобы использовать их как дрова.

Семь дней длился штурм. Сапега терял всё больше людей, а русские не только не устрашались грозных атак, но и сами непрестанно делали дерзкие вылазки, порой подходя вплотную к турам. Во время одной из таких вылазок попал в плен и был доставлен в монастырь ротмистр Брушевский. Под пыткой он показал, что ещё до штурма поляки начали вести тайный подкоп под одну из башен, но под какую именно, он так и не сказал.

Наконец повезло: в крепость притащили раненого рязанца Дедилова. Истекающего кровью, его повели по крепостной стене, пока он не указал на Пятницкую башню.

Двум крестьянам из Клементьевской слободы, одного звали Никон Шилов, другой остался в истории только под прозвищем Слота, удалось обнаружить устье подкопа, и они спустились туда. Их заметили поляки и попытались схватить. Но мужественные русские, забаррикадировав вход, подожгли сложенный в подкопе порох и взорвались вместе с ним.

В один из тех дней, когда поляки и русские попеременно атаковали друг друга, воеводы, пользуясь ночной мглой, перед рассветом совершили вылазку до Клементьевского пруда, где дали бой ротам из табора Сапеги. На помощь ему из Терентьевской рощи примчался, «засвистав как змей», Александр Лисовский со «своими аспидами». Он потеснил монастырских ратников к Пивному двору. Однако весь полк Лисовского остановил один человек. Это был податный крестьянин из села Молокова по прозвищу Суета. Великан, обладающий неимоверной силой, он, выхватив у одного из всадников Лисовского бердыш, бросился вперёд со словами: «Пусть я умру сегодня, но буду всеми прославлен», — и, будто косой, начал сечь поляков направо и налево. В полку Лисовского образовалась широкая просека. Отступившие было защитники вернулись и начали стрелять по атакующим из-за надолбов. После того как сам Александр Лисовский, оглушённый (он был ранен в щёку), упал с коня, поляки ретировались. Но тут же в бой вступили новые роты гусар Горского, Тышкевича и Сумы. Переломав копья и сабли, противники резали друг друга ножами. Погибло много храбрых воинов, в том числе и богатырь Суета.

И всё же поляки вынуждены были отступить. Как потом рассказывали перебежчики, многие из них в этот день якобы видели двух старцев, мечущих в них камни и одним броском многих поражавших. Осаждённые не сомневались, что в этот трудный час им помогли одержать победу великие чудотворцы Сергий и Никон.

Пыл штурмующих угас, началась длительная блокада. Голод, мор и болезни косили ряды осаждённых, но они по-прежнему стояли стойко.

Ранение добавило лишний шрам на лице Лисовского, но не уняло его неуёмный нрав. В лагерь поляков приходили известия, что один за другим русские города целуют крест самозванцу. Отпали от Шуйского Великие Луки, Псков, Ивангород, Орешек, где воеводствовал Михайло Глебович Салтыков. За ними покорились Тверь, Торжок, Кашин... Лисовский не мог переносить унылого сидения в блокаде, когда такие жирные куски уплывали из рук. Оставив под началом Сапеги основную часть своего войска, он с бандой близких ему «аспидов», с которыми ещё разбойничал в Польше, ринулся на север, дабы расширить владения «царика» и обеспечить тридцатитысячное войско, стоящее под монастырём, продовольствием и фуражом.

Без сопротивления, только при одном виде вооружённых поляков, покорно пошли под руку «Димитрия Ивановича» Переяславль-Залесский, Суздаль, Ярославль, Владимир, Кострома. Именем государя грабились лавки именитых гостей. Часть награбленного шла ко двору в Тушино, но достаточно оседало в обозах шляхтичей и казаков.

Особенно бесчинствовали ляхи в деревнях, где практически никто им не мог оказать сопротивления. Они заставляли крестьян молоть хлеб, печь его, варить пиво, а затем, отняв лошадей, отправляли съестное в табор. Однако мало того, что забирали всё, что сами могли увезти, они уничтожали для потехи и всё остальное: резали скот и бросали мясо в воду, рассыпали хлеб и топтали его лошадьми. Нещадно пытали огнём и железом хозяев, чтобы найти деньги, забирали рухлядь, насиловали их жён и дочерей. Не церемонились они и с православными святынями — обдирали оклады с икон, брали чаши и утварь, клали на дискосы мясо, загоняли скот в г церкви, кормили собак в алтарях, из царских дверей и больших местных икон устраивали себе кровати, где творили блуд с поселянками, играли на образах в карты и шашки, из священнических облачений шили себе исподние платья и, как говорит современник, «теми тканями, которые были на плечах иереев Божиих, покрывали себе задние части тела».

Ландскнехт Конрад Буссов, который, направляясь в Ростов вместе с Беззубцевым, проезжал через эти ограбленные деревни, с ужасом записал: «Камень бы заплакал о бедствиях земли Московской...»

Жители Ростова в эти страшные для русских людей дни, несмотря на то что все города в округе сдались самозванцу, продолжали упорствовать, не желая открыть ворота неприятелю. Верность Москве поддерживал в ростовчанах митрополит Филарет, хотя ему самому любить Шуйского было не за что. О том, что царь Василий лишил Филарета патриаршего трона, был наслышан и самозванец, славший к нему прельстительные письма, в которых называл Филарета «дядей». Фёдор Романов, ныне Филарет, действительно был родным племянником Анастасии, первой жены Ивана Грозного, однако признавать в самозванце своего двоюродного брата не собирался.

Тогда «царик» направил письмо Сапеге с требованием во что бы то ни стало «достать» упрямого родственника. Гетман поручил это деликатное задание Юрию Беззубцеву, остававшемуся за старшего во время набегов Лисовского.

   — Ты — русский, тебе сподручнее поехать за священником. Дело тайное, много людей с собой не бери, только самых верных.

Беззубцев вызвал для совета Буссова.

   — Ты знаешь Филарета в лицо? — задал он неожиданный вопрос.

   — Ещё бы мне не знать! — рассмеялся Конрад. — Я был в роте Маржерета, когда по приказу Годунова мы арестовали братьев Романовых. А потом Димитрий Иванович вернул его из монастыря и повелел назначить митрополитом Ростовским. Так что снова виделись при дворе государя.

   — Ин ладно! — удовлетворённо кивнул Беззубцев. — Значит, снова будешь арестовывать Филарета.

   — Как так?

   — Зовёт его к себе «Димитрий Иванович», — усмехнулся Беззубцев, — а он не едет. Придётся отправить силой.

   — Разве Ростов уже в наших руках?

   — Пока нет. Но я думаю натравить на этих упрямцев переяславцев. Они сильно ростовчан не любят за их богатство и гордый нрав. Пусть им покажут, где раки зимуют. А мы под шумок и умыкнём митрополита.

   — Птица больно знатная, такую втайне не умыкнёшь, — засомневался Конрад.

   — Ты что, отказываешься?

   — Нет, нет! — поспешно ответил Конрад. — Я ведь думаю, что после такого похода наши сумы потяжелеют?

   — Непременно!

...Переяславцев долго уговаривать не пришлось. Им явно по сердцу пришёлся приказ Сапеги привести к покорности ростовчан. Они беспрепятственно проникли в город, застав его жителей врасплох. Жаркая схватка возникла лишь у дверей соборной церкви, куда в панике ринулся народ. Филарет, надев архиерейские одежды, повелел протопопам и священникам причащать людей, готовя их принять мученическую смерть. Однако ратники, не послушав увещевания митрополита, решили умереть с оружием в руках и дали бой переяславцам на соборной площади. Тогда Филарет вышел из дверей собора, чтобы остановить кровопролитие. Он начал уговаривать переяславцев сохранять присягу законному государю.

Его осыпали насмешками и руганью, а потом под улюлюканье остальных несколько стрельцов сорвали с него святительские одежда, натянули на него сермягу, покрыли голову татарской шапкой и посадили на воз с какой-то гулящей бабой. Впрочем, вскоре о нём забыли, бросились грабить церковь. Буссов видел, как рубили на куски, чтоб досталось всем, серебряный гроб Леонтия и золотое его изображение.

Оцепив возок с Филаретом, люди Беззубцева спешно, пока не опомнились алчные союзники, отправились в обратный путь, не забыв, впрочем, пошарить в попадавшихся навстречу купеческих домах и лавках. По дороге Буссов оказывал пленному митрополиту всяческие знаки внимания, зная, что судьба переменчива. Когда Филарет был доставлен в ставку Сапеги, Конрад расторопно достал приличную сану одежду, не скупился на угощение. Он же вызвался сопровождать Филарета и в Тушино.

По мере приближения к ставке Филарет всё больше обретал осанистость и уверенность в себе. Было видно, что он уже сделал свой выбор. «Димитрий» его встретил с почётом, подошёл на благословение, пытливо поглядывая в лицо новоиспечённому «родственнику». Хотя Филарет отлично знал предыдущего Димитрия, в лице его ничего не дрогнуло, и он осенил склонённую голову самозванца своим золотым, в алмазах крестом. Обрадованный «Димитрий» приказал немедленно огласить грамоту, нарекающую митрополита Ростовского «патриархом всея Руси». Филарет не возражал, хотя и понимал всю незаконность такого наречения. В знак особой милости государь подарил ему золотой пояс. В ответ «патриарх» вручил «государю» дорогой восточный яхонт, который он успел извлечь из своего жезла до того, как переяславцы сорвали с него архиерейские одежды.

«Димитрий» представил Филарету членов своей думы, вместе с которой отныне «патриарх» должен был вершить государственные дела. Филарет и бровью не повёл, увидев, что возглавляет думу вместе с Дмитрием Трубецким не кто иной, как Михайла Глебович Салтыков, получивший некогда свою боярскую шапку из рук Бориса Годунова за арест братьев Романовых. После того как шустрый боярин привёл под руку самозванца город Орешек, где он воеводствовал, он был обласкан «цариком» и возглавил его думу. Стал боярином за верную службу и Иван Заруцкий. Здесь же толкался и Михайла Молчанов, первым затеявший игру по «воскрешению» государя. Теперь, когда новый Димитрий Иванович был в наличии, он мог больше не прятаться в Самборе, разыгрывая перед неискушёнными роль царя. Как только самозванец укрепился под Москвой, Молчанов примчался сюда, чтобы успеть к разделу пирога.

За успешное выполнение поручения по доставке Филарета «царик» щедро вознаградил Конрада Буссова, который, решив больше не искушать судьбу, не вернулся к Троице-Сергиеву монастырю, терпящему бедствия осадного положения.

«Я в своих бедах чуть жива и, конечно, больна со всеми старицами, и вперёд не чаем себе живота, с часу на час ожидаем смерти, потому что у нас в осаде шатость и измена великая. Да у нас же за грехи наши моровое поветрие: великие смертные скорби объяли всех людей: на всякий день хоронят мёртвых человек по двадцати, по тридцати и побольше, а те, которые ещё ходят, собою не владеют, все обезножили».

Из письма Ксении Годуновой — инокини Ольги своей тётке.

«Филарет был разумен; не склонился ни направо, ни налево и в истинной вере пребыл твёрд».

«Сказание» Авраамия Палицына.

Наконец настал черёд князя Дмитрия Пожарского. Он был зван в боярскую думу, где сам Василий Шуйский сообщил, что, памятуя о его заслугах, жалует князя званием воеводы и назначает командовать полком, отряжённым в помощь гарнизону Коломны.

   — Воевода коломенский Иван Пушкин просит подкрепления, — объяснил Дмитрий Шуйский, ведавший обороной Москвы. — Прослышал он от перебежчиков, что Лисовский собирается из Владимира повернуть к Коломне, а оттуда — на Рязанскую землю, чтобы перехватить обозы с хлебом, идущие на Москву. Уже сейчас в городе дороговизна, сам знаешь, а коль перекроет поляк дорогу, будет голод. Много войска дать тебе не можем: возьмёшь полк из подымных людей, да ты у нас горазд воевать не числом, а уменьем!

В голосе Шуйского Пожарскому послышалась насмешка, поэтому он заметил:

   — Так «дымные», чую, в боевом деле впервые?

   — Аль заробел? — вроде как обрадовался Шуйский-младший.

Пожарский гордо вскинул голову:

   — Я никогда не робею.

   — Ишь ты! — то ли восхищаясь, то ли продолжая издеваться, воскликнул Дмитрий.

   — Знаем, знаем, что смелый. Да только и Лисовский не робкого десятка.

Пожарский, не желая спорить, лишь спросил деловито:

   — А много ли у него войска?

   — Про то не ведаем. Но думаем, что пока немного, только ляхи. Но во Владимире и Суздале он может новый отряд из воров собрать. Так что держись, воевода!

В голосе Шуйского вновь послышалась насмешка, но настроение Пожарского не омрачилось, настолько рад был самостоятельному делу.

   — Когда выступать? — весело спросил он.

Шуйский удивился, решил, что молокосос радуется из-за тупоумия, и скучно сказал:

   — А как соберёшься, так и ступай.

...Дымные — вчерашние крестьяне, одетые в тегиляи да шапки, обшитые кусками железа, были вооружены в основном рогатинами, не имея ни сабель, ни тем более пищалей.

   — Откуда будете, воины? — спросил он довольно хмуро.

   — Из-под Нижнего Новгорода мы, — ответили мужики нестройно.

Старший в отряде, из дворян, одетый в кольчугу, хитро подмигнув своим, заговорил, заметно «окая»:

   — Небось не зря говорят про нас: «Нижегородцы — не уродцы: дома каменны, а люди — железны!»

Князь, смягчившись, рассмеялся:

   — Ну, коль «железны» — поляков побьём!

   — А нам не впервой! — воскликнул всё тот же словоохотливый дворянин.

   — Вот как?

   — Тушинский вор к нам для усмирения войско польское заслал с воеводой Сенькой Вяземским, так наш воевода Андрей Алябьев то войско враз разметал, а Сеньку на городской площади повесил в назидание: пусть попробуют ещё сунуться.

   — Дельно, дельно! — закивал совсем повеселевший Дмитрий. — Лошади-то у вас есть? Верхом ездить можете?

   — Только я один, а остальные больше на санях...

   — А огненному бою обучались?

   — А луки и стрелы на что? Р-раз — и белке в глаз! А потом — у нас вот что есть, — парень показал рогатину. — Хоть сохатого, хоть медведя один на один завалю.

Пожарский поставил головой над «дымными» этого говорливого малого, Ждана Болтина, уже раньше бывавшего в ратном деле. Всего пехоты в отряде насчитывалось двести человек да двадцать всадников — служилые люди самого князя из поместья и московского посада.

Коломна встретила недружелюбно, в крепость их не пустили, а подскакавший к воротам воевода Иван Пушкин с презрением окинул взглядом ратников Пожарского:

   — Это что? Вся государева помощь?

   — Государь сам в осаде, скажи и на этом спасибо! — сверкнул глазами Дмитрий, обидевшись за своих нижегородцев, к которым за время короткого похода успел привязаться.

   — Ладно, — смилостивился Пушкин. — Располагай их по избам здесь, в Ямской слободе.

   — А что, в крепости места нет?

   — Пока не готово. Твоим «ратникам» самим себе придётся шалаши ладить. Я чаю, что к топорам у них руки привычнее, чем к саблям.

Хоть воевода, конечно, был недалёк от истины, но Пожарский вспылил:

   — Коль тебе помощь не нужна, так и скажи, мы и обратно можем пойти. В Москве дел хватит.

   — Ладно, ладно! Не горячись! — засуетился Пушкин. — Прошу тебя, князь, в мои хоромы откушать с дороги!

   — Людей размещу и буду. А ты пока своих голов собери, будем совет держать!

Пушкину властный тон Пожарского явно не понравился, он молча повернул коня и ускакал в ворота высокой Пятницкой башни. Слобожане, в отличие от воеводы, встретили ратников дружелюбно, понимая, что коль поляки появятся под стенами Коломны, то, не будь защиты, первые пострадают слободы. Скоро во дворах разгорелись костры — это приступили к отрадному для каждого воина делу кашевары.

Дмитрий с верным дядькой Надеей и головой нижегородцев Болтиным отправился в город, который выглядел сумрачным и настороженным, как перед грозой. Торговые ряды на центральной площади пусты, не видно людей и на улицах.

Боярин не встретил его на крыльце, а ждал в горнице, дав понять, что гость — не ровня ему по чину. Пожарский, однако, сдержал свои чувства, решив, что не время разводить местничество. По знаку хозяина в горницу вплыла густо накрашенная белилами и румянами дородная хозяйка с чаркой водки на подносе, но князь остановил её:

   — Спасибо! Угощение потом! Зови, воевода, своих голов.

В горницу вошли три рослых стрелецких сотника. Сдержанно поприветствовав гостя, уселись на лавке у стены. Пожарский спросил:

   — Что известно о Лисовском?

   — Идёт сюда.

   — Откуда знаете?

   — Лазутчики только приехали.

   — Давайте их сюда!

Два мужика в тулупах вошли, сняв поярковые шапки, и встали у дверей.

   — Ну, рассказывайте, что видели, без утайки, — потребовал Пожарский. — Вы кто будете, воины аль ряженые?

   — Стрельцы мы, — ответил один из них, — а оделись будто местные из крестьян, вроде как за лесом поехали.

Пожарский одобрительно усмехнулся, одобряя хитрость лазутчиков.

   — И где Лисовского повстречали?

   — У села Высокого.

   — Далеко это?

   — Вёрстах в тридцати будет.

   — Давно повстречали?

   — Вчера к вечеру.

Пожарский взглянул на Пушкина:

   — Это же совсем близко! Медлить нельзя — надо посадских в крепость забирать.

Воевода побагровел:

   — А чем мы их кормить будем? Лишние рты! Осада может быть долгой.

   — Осада? — переспросил Пожарский и повернулся к лазутчикам: — Так их много?

   — Да нет, сотни две-три!

   — Как же он с таким отрядом осадит? Ведь в Коломне, чай, не меньше тысячи бойцов.

   — Стрельцов сотни три, — ответил один из голов. — Остальные — из горожан...

   — Это у него сейчас три сотни! — сказал Пушкин. — А сколько за ним ещё идёт? Мы же не знаем! Если бы государь внял моему прошению и армию прислал, тогда другое дело! А теперь только остаётся — садиться в осаду.

   — Ждать нечего! — не согласился Дмитрий. — Пока их мало, надо немедленно разогнать. Готовьте, головы, свои сотни. Сегодня же и выступим, встретим Лисовского как надо.

Головы, повеселев, поднялись.

   — Стойте! Куда? — заорал Пушкин. — Здесь я воевода, мне и командовать!

   — Здесь я — воевода! — хладнокровно и веско возгласил Пожарский. — Грамоту ты читал: государь меня прислал сюда, чтобы защитить Коломну, а главное — не дать ляхам отрезать путь хлебу из Рязани. А ежели мы за стенами укроемся, как раз дорогу-то и перекроют!

   — Нету в грамоте ничего, что тебя первым воеводой прислали! Я первый воевода! — орал Пушкин. — И никуда моих стрельцов не пущу. Разобьют их, как Коломну удержу? Ты с Лисовским ещё не сталкивался, вот и хорохоришься! Он тебе пёрышки живо ощипает!

Пожарский не привык сносить оскорбления. Он резко вскочил, сделал решительный шаг в сторону хозяина так, что тот испуганно отскочил в угол. Князь рассмеялся:

   — Ладно, сиди со своими стрельцами у печки, попивай винцо вместе с хозяйкой. Справлюсь и без тебя!

   — Куда это ты собрался? Своевольничать не позволю. Коль прислали мне на помощь, так и помогай город защищать.

   — А я это и собираюсь сделать! Только не за стенами. Надо Лисовского припугнуть, пока он силы не набрал.

   — Не пущу!

   — Только попробуй! — усмехнулся Пожарский, многозначительно положив левую руку на рукоять сабли, затем обернулся к лазутчикам: — А вы, ребята, за мной! Дорогу мне покажете!

Ещё раз смерив воеводу презрительным взглядом, он пошёл из горницы. Пушкин не осмелился его задержать, только тоненько выкрикнул вслед:

   — Всё государю-батюшке отпишу про твоё ослушание и недоумие!

К селу Высокому вышли окольной дорогой к рассвету. Двигались тихо, чуть поскрипывая по только что выпавшему снежку. Вдруг уже на самой опушке Пожарский услышал странный звук. Он остановил лошадь. Сомнений не было — вскрикнул и тут же затих грудной ребёнок. Он осторожно поехал на звук, увидел: что-то белое мелькнуло под ёлкой. Его опередил Ждан Болтин, метнувшийся туда.

   — Дура! — внезапно закричал он. — Что ты с ребёнком делаешь? Задушишь!

   — Чтоб не кричал, вдруг ляхи услышат, — ответил неестественно спокойный женский голос.

Ждан вытащил за руку упирающуюся, с распущенными волосами молодую женщину в одной полотняной рубахе. Другой рукой она прижимала платок, в котором был завернут младенец. Придушенный матерью, он еле-еле хныкал.

Пожарский участливо спросил:

   — Как ты здесь очутилась?

   — От ляхов убегла. Они по селу всех баб ловят, ни одну не пропускают!

   — Накиньте на неё что-нибудь и посадите в сани!

Лазутчики тем временем вышли к околице, помахали оттуда:

   — Ушёл Лисовский!

Деревня представляла собой страшное зрелище — от большой части домов остались лишь угли. У плетня окровавленные трупы мужиков, возле которых столпились воющие бабы.

Пожарский почувствовал, как в нём закипает ярость такой силы, что голову стиснуло будто калёным обручем. Опустив глаза, он глухо спросил:

   — Давно они уехали?

   — Как только светать начало.

   — Почему же мы их не повстречали?

   — А они не в Коломну, а к Тушину сразу подались. Бахвалились: деи, ещё вернёмся, людишек побольше наберём, тогда и Коломну возьмём.

   — С обозом?

   — Саней сто будет, всех наших мужиков с лошадьми занарядили, весь скот угнали...

   — Значит, далеко не ушли. Догоним! — твёрдо сказал князь.

Вдруг у Пожарского мелькнула неожиданная мысль. Он спросил лазутчиков:

   — А обогнать мы их не можем? Только чтобы незаметно?

   — Ежели лесом напрямки пойдём, а там через горушку, то сможем. Только пеши придётся идти, там верхом не проехать через бурелом.

Уговаривать никого не надо было. Все горели желанием побыстрее повстречать поляков.

...Отряд Лисовского, огибая невысокую, но длинную гору, растянулся почти на версту. Полковник оглянулся и самодовольно покрутил ус: «Добыча изрядная!» Впереди, где дорога снова уходила в лес, он увидел несколько всадников, скачущих навстречу.

«Не иначе царский гонец! — догадался Лисовский. В нём пробудился азарт охотника: — Попался, голубчик! Сейчас пощекочем тебе рёбра!»

Всадники тоже увидели польский отряд, на мгновение замешкались, затем повернули своих коней назад.

   — Гусары, за мной! — закричал Лисовский, ударив своего коня нагайкой по крупу. — Ату их, ату!

Отоспавшиеся всласть на крестьянских лавках гусары рванули за ним, а кое-кто резво начал обходить.

«Пусть разомнутся мальчики!» — добродушно ухмыльнулся Лисовский и только крикнул:

   — Гонец мне нужен живым!

Вся кавалькада углубилась в лес, оставив обоз плестись своим ходом под охраной небольшого числа жолнеров, удобно расположившихся на санях и играющих в зернь. Когда и обоз полностью въехал в лес, перед передней лошадью вдруг с треском завалилась огромная сосна, перегородив дорогу. Не успели жолнеры очухаться от неожиданности, как из-за деревьев выскочили ратники с рогатинами. Пришедшие в себя мужики помогали вязать жолнеров.

   — А теперь поворачивайте назад, к дому! — скомандовал один из ратников.

   — С этими чё делать? — спросил один из мужиков, крутя в руках трофейный палаш.

   — Оставьте здесь, на снегу, — сказал старший из ратников, но поглядел на лица мужиков и вспомнил виденное утром село. — Делайте что хотите! Только чтоб шума не было. А нам пора туда. — Он показал вглубь леса, откуда слышалась канонада.

   — Мы с вами!

Несколько десятков мужиков вскоре догнали ратников, на ходу вытирая об армяки окровавленное оружие.

   — Крысы! — Хрипло произнёс один из них. — И смерть им — крысиная, безголовая.

...Гусары почти настигли беглецов, когда те вдруг бросились врассыпную по обе стороны дороги. Пока удивлённые ляхи крутили головами, раздался залп из пищалей.

   — Засада, Панове! — крикнул Лисовский, нагоняя их. — Скорей назад.

Но было поздно: и спереди и сзади им преградили путь сосны, а из-за деревьев молча приближались ратники с рогатинами и саблями. Откуда-то сверху посыпались стрелы. Стреляли с верхушек деревьев.

   — Спешиться! — скомандовал Лисовский. — Открыть огонь!

Но выстрелить успели немногие, завязалась рукопашная.

Гусары, искусные фехтовальщики, успешно отбивали сабельные удары и наносили ответные. Но против широких и острых лезвий рогатин им пришлось туго. Вскоре всё было кончено — дорога и лесная поляна вокруг были устланы трупами. Русских полегло около сотни, поляки — практически все.

   — Найдите Лисовского! — приказал Пожарский.

Однако нашли только голубой шёлковый, на беличьей подкладке плащ Лисовского и меховую шапку, брошенные в кустах. Видимо, полковник, поняв, что дело худо, накинул на себя плащ кого-то из убитых и выскользнул из окружения с несколькими наиболее близкими ему людьми.

   — Оборотень, как есть оборотень! — крестясь, произнёс Болтин.

   — Ничего, рано или поздно достанем! — уверенно сказал Пожарский. — Славно сегодня потрудились. Молодцы нижегородцы, воистину — не уродцы!

Вернувшись в Высокое, князь вернул награбленное владельцам, а отбитый у поляков обоз с рязанским хлебом взял с собой, в Москву. В Коломну он решил не заезжать, оставив спесивого боярина с носом.

   — А то, глядишь, себе припишет победу над Лисовским!

«Царю-государю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси бьют челом и кланяются сироты твои, государевы, бедные, ограбленные и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей, лошади, коровы и всякая животина потеряна, а мы сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот сгорел, а достальной хлеб твои загонные люди вымолотили и развезли: мы, сироты твои, теперь скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью...»

Из челобитной крестьян Тушинскому вору.

«И переменились тоща жилища человеческие и жилища диких зверей: медведи, волки и лисицы стали обитать на местах сел человеческих, и хищные птицы из дремучих лесов слетались над грудами человеческих трупов, и горы могил воздвигли на Руси».

«Сказание» Авраамия Палицына.

Пока Пожарский вёл обоз в Москву, расторопный коломенский воевода, прослышав от лазутчиков о его победе, чтобы избежать укоризны, примчался с доносом к государю, деи, Пожарский не по чину вознёсся, ослушался государева указа, самовольно бросил Коломну, уйдя неведомо куда.

Доносительство было мило государеву сердцу, поэтому он лишь пожурил воеводу за трусость, явно им проявленную при появлении неприятеля, а Пожарскому, поздравив его нехотя с боевой удачей, выговорил за неуважение к старшему. В душе Шуйский был рад такому исходу: не надо было тратиться на награждение победителя.

Но как ни старались умалить Пушкин да Дмитрий Шуйский значение совершенного князем, вся Москва заговорила о Пожарском как о замечательном воине, которому удалось разбить наголову, будучи в меньшинстве, польских гусар, да ещё во главе с полковником Александром Лисовским, имя которого приводило в трепет многих русских воевод.

Русь раскололась надвое, имея сразу двух царей и двух патриархов. Смятение охватило душу лживого властителя. Не таким виделось ему в тайных сладостных мечтах его царствование. Где оно, благолепие в соответствии со старыми обычаями? Все врут, изменяют на каждом шагу. Сколько их, «лучших московских людей», клявшихся ему в верности, съезжают в Тушино и там целуют крест вору, а потом снова возвращаются к нему, требуя жалования? Дошло до того, что в некоторых семьях отец «прямил» ему, Шуйскому, а сын служил в тушинском таборе, и, съезжаясь на обед, родственники делились друг с другом новостями, будучи уверены, что, чья бы сторона ни победила, семье от этого урона не будет.

Чтоб одолеть вора, Шуйский был всё же вынужден прибегнуть к помощи шведского короля. В Новгород для переговоров с посланниками Карла IX он послал племянника Михаила Скопина-Шуйского. Но ждать подхода шведских войск пришлось долго. А москвичи тем временем, возбуждённые слухами из Тушинского лагеря, вновь взволновались.

В субботу на масленице, 17 февраля 1609 года, в боярскую думу ворвались князь Роман Гагарин, рязанский помещик Григорий Сунбулов и Тимофей Грязной. С ними пришло более трёхсот верных им вооружённых людей. Заговорщики потребовали от бояр согласия свергнуть Шуйского, они должны были выйти на Лобное место и заявить народу, что царь низложен. Однако на площадь явился лишь Василий Голицын, который по знатности рода был первым претендентом на трон после Шуйского. Остальные бояре разбежались по домам.

Заговорщики тем временем отправились в резиденцию патриарха, в Успенский собор. Гермоген отказался добровольно следовать на Красную площадь, его потащили силой, толкая сзади, обсыпая мусором и бранью.

Поднявшись на Лобное место, Роман Гагарин выкрикивал, обращаясь к собравшимся на площади:

— За кого мы кровь христианскую проливали? За человека недостойного и ни на что не потребного: глупого, нечестивого, пьяницу и блудника! Его посадили на трон его же потаковщики, такие же нечестивцы, как он сам! Не было на то согласия всей земли.

Люди слушали внимательно, кто-то соглашался, а кто-то и нет. Дородный мужчина возразил Гагарину:

   — Что ты тут мелешь? Все знают, что государь сел на царство не сам собою. Выбрали вы его сами — бояре да дворяне и служилые люди. Насчёт пьянства его или какого другого неистовства мы ничего не слыхивали.

Вступил другой москвич:

   — Шуйский, может, многим неугоден. Но нельзя его с царства свести просто так, без больших бояр и всенародного собрания.

Гагарин не отвечал на возражения, толкнул локтем Григория Сунбулова:

   — Давай зачитывай грамоту, что давеча составлял по совету в полках, со служилыми людьми иных городов.

Сунбулов выдвинулся вперёд и по свитку зачитал:

   — «Князя Василия Шуйского одною Москвою выбрали на царство, а иные города того не ведают, и князь Василий Шуйский нам на царстве не люб, и для него кровь льётся, и земля не усмирится: чтоб нам выбрать на его место другого царя?»

Иногородние, бывшие на площади, одобрительно зашумели. В ответ поднял свой голос не устрашённый нанесёнными ему оскорблениями патриарх Гермоген:

   — До сих пор Москва, ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не указывали, а указывала Москва всем городам! Государь царь и великий князь Василий Иванович возлюблен и избран и поставлен Богом и всеми русскими властями и московскими боярами и вами, дворянами, всякими людьми всех чинов и всеми православными христианами, из всех городов на его царском избрании и постановлении были в то время люди многие, и крест ему, государю, целовала вся земля, присягала добра ему хотеть, а лиха не мыслить!

Тимофей Грязной зло выкрикнул:

   — Шуйский тоже крест целовал, что не будет никого наказывать без совета с боярами! А на деле что? Проведали мы, что он тайно побивает и в воду сажает братию нашу, дворян и детей боярских, жён и детей, и таких побитых с две тысячи!

   — Как же это могло статься, что я ничего не знаю? В какое время и кто именно погиб?

Грязной смешался, затрудняясь назвать имена, хотя слухи о тайных казнях по приказу Шуйского по Москве ходили давно.

Кто-то из заговорщиков, чтобы поддержать его, заорал, возбуждая толпу:

   — И теперь повели многих нашу братию сажать в воду, за это мы и стали!

Патриарх снова ехидно спросил:

   — Да кого ж именно повели в воду сажать?

Говоривший начал крутить:

   — Мы послали уже ворочать, сами увидите!

Однако ему никто не поверил, слишком растерянно он это произнёс.

Кто-то крикнул:

   — Врут они всё!

Воспользовавшись настроением толпы, Гермоген распалился гневом на заговорщиков:

   — Вы забыли крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины свесть, а мир того не хочет, да и не ведает, да мы к вам в тот совет не пристаём!

С этими словами Гермоген отвернулся от толпы и медленно пошёл восвояси, окружённый подоспевшими священнослужителями. Заговорщики больше не посмели его задержать, они вопросительно поглядывали на своих вождей. Надежда на успех восстания таяла: москвичи явно не хотели вмешиваться.

Роман Гагарин тем не менее призвал:

   — Пошли ко дворцу Шуйского, мы его сами скинем!

Однако число заговорщиков стало редеть и ко дворцу подошло их значительно меньше половины. Шуйский успел подготовиться к встрече: у крыльца цепью стояли стольники, с ними несколько сот стрельцов. Государь вышел на крыльцо и в ответ на крики с требованием оставить престол с торжествующей ухмылкой ответил:

   — Зачем вы, клятвопреступники, ворвались ко мне с такой наглостью? Если хотите убить меня, я готов принять мученическую смерть, но свести меня с престола без бояр и всей земли вы не можете!

Заговорщики вынуждены были ретироваться в Тушино. Впрочем, их никто не преследовал. В их числе были князь Фёдор Мещёрский и «возмутитель» Михайло Молчанов, которые рассказали «царику», будто Шуйский валялся у них в ногах, вымаливая прощение. А Василий Голицын как ни в чём не бывало занял своё место в боярской думе.

На следующий день Гермоген, потрясённый случившимся, обратился в стан врага со своим посланием, принёсшим ему славу «второго Златоуста»:

«Ко всем прежде бывшим господам и братиям и всему священническому и иноческому чину, и боярам, и окольничим, и дворянам, и дьякам, и детям боярским, и купцам, и приказным людям, и стрельцам, и казакам, и всяким ратным и торговым и пашенным людям, бывшим православным христианам всякого чина, и возраста же, и сана, иные же из-за грехов ваших против нас обретающихся, не знаю, как вас и назвать, — недостаёт мне слов, болезнует моя душа, болезнует сердце моё, и всё внутри у меня терзается, и все суставы мои содрогаются. И плачу, и говорю, и рыдаю: помилуйте, помилуйте, братья и чада единородные, отпадение от своих душ и родительских, от жён своих и чад, от сродников и друзей, вразумитесь и вернитесь!

Узрите отечество своё, расхищаемое чужаками и разоряемое, и святые иконы и церкви поругаемые, и неповинную кровь проливаемую, которая вопиет к Богу, словно кровь праведного Авеля, прося отмщения. Вспомните, на кого воздвигаете оружие? Не на Бога ли, сотворившего вас, не на жребий ли великих чудотворцев и Пречистой Богородицы, не на свою ли единоплеменную братию? Не своё ли отечество разоряете, перед которым многие орды иноплеменных изумлялись, а ныне вами же ругаемое и попираемое?

Заклинаю же вас именем Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа отстать от такого начинания, пока ещё есть время к познанию, да не до конца погибнете душами вашими и телами. А мы, по данной нам благодати Святого Духа, обращающихся и кающихся воспримем и о прощении вашего согрешения, вольного и невольного, общим советом, соборно, с возлюбленными единомышленниками нашими российскими митрополитами и архиепископами и епископами и со всем освящённым причтом молить должны Бога и о провинностях ваших. И у государя прощения испросим: милостив и непамятозлобив и знает, что не все по своей воле всё это творят.

И те из ваших братьев, которые в субботу сыропустную восстали на государя и ложные и грубые слова изрекали, так же как и вы, тем вину простил, ныне они у нас невредимы пребывают, и жёны ваши и дети также на свободе в своих домах пребывают. Это ли не милость и не воздаяние зла за зло? А если и было кому малое наказание за такую провинность, то это малость. И если в ком душа льва некроткого, то благодеяние преодолеет его. И ещё чины и мнения раздаст вам самозванец, лжец он — раздаёт чужие, а не свои. И если захочет Бог, и вы справитесь, и того не лишены будете, только помилуйте души свои».

Увещевания патриарха не помогли: и месяца не прошло, как боярин Василий Бутурлин поспешил донести Шуйскому о новом заговоре. На этот раз заговорщики намеревались тайно убить царя. И особенно потрясло Шуйского то, что во главе заговора был его закадычный друг детства боярин Иван Крюк-Колычев. Тот самый, кому Шуйский доверил ключи от сдавшейся Тулы. Василий Иванович сам присутствовал на пытках Крюка-Колычева, чтобы узнать о причинах его предательства и о сообщниках. Но тот упрямо молчал. По приказу царя его обезглавили на Красной площади.

Народ, глядя на казнь, угрюмо молчал. В Москве вновь росло недовольство Шуйским. Причиной тому явилась непомерная дороговизна. Блистательная победа Пожарского над Лисовским не получила должного развития. Хотя Шуйский вынужден был заменить милого его сердцу своим доносительством коломенского воеводу Ивана Пушкина на более опытного военачальника Василия Фёдоровича Масальского, тот тоже предпочитал действовать наверняка, отсиживаясь за толстыми стенами крепости. В результате польский ротмистр Млотский беспрепятственно оседлал дорогу, преградив доступ обозам с хлебом в Москву. Когда Прокопий Ляпунов попытался отбить поляков от Коломны, им на помощь из Тушина пришли казаки под командованием Юрия Беззубцева и Ивана Салтыкова, сына предателя Михаилы Глебовича Салтыкова.

Подвоз хлеба и прочих продуктов прекратился, что сразу привело к повышению цен. Доведённые до отчаяния московские чёрные люди ворвались во дворец государя с криками: «До чего нам дожидаться? Хлеб дорогой, промыслов никаких нет! До чего это дойдёт? Уже нам голодной смертью помирать!»

Шуйский кое-как утихомирил людей обещанием, что скоро придёт из Новгорода Скопин-Шуйский с отрядом шведских солдат. Действительно, Скопин прислал известие о подписании в Выборге договора со шведами. Условия его были самые кабальные. «Доброхот Карлус» потребовал отказа русского правительства навсегда от притязаний на Ливонию. Кроме того, царь дал согласие на уступку шведам Корелы со всем уездом. В свою очередь король обещал предоставить пять тысяч солдат — три пеших и две конных, которым полагалось платить жалованье по тридцать две тысячи рублей в месяц. Сверх того, Скопин должен был дать войску пять тысяч рублей по прибытии на границу с Русским государством. Король обещал также прибавить безденежно вспомогательного войска сколько пожелается, с условием, чтобы и московский государь отпустил безденежно шведскому королю войска в случае нужды.

Сразу же после подписания договора и выплаты денег не в зачёт шведское воинство двинулось в длинный путь, огибая Ботнический залив. Его предводителем стал Яков Понтус де Ла-Гарди, выходец из французских гугенотов, эмигрировавших в Швецию.

По расчётам Шуйского выходило, что его племянник будет в Москве через месяц-два.

— Дайте сроку до Вешнего Николы, — сказал он московскому люду, — увидите, что Москва избавится!

Попытался государь бороться и со спекуляцией. Видя, что его увещевания плохо доходят до торговцев хлебом, которые припрятали все запасы, продавая лишь понемногу, чтобы удержать высокие цены, Шуйский обратился к келарю Троице-Сергиевского монастыря Авраамию Палицыну, находившемуся на московском подворье монастыря, где скопились немалые запасы ржи. Он пустил в продажу рожь по два рубля. Пришлось и другим купцам несколько снизить цены. Однако простому люду даже эти цены были не по карману, и недовольство вновь стало нарастать.

Неожиданно из Тушинского лагеря перебежал обратно в Москву князь Роман Гагарин. Он принёс утешительные вести — Сапега перехватил восемь гонцов из Новгорода, вёзших письма Скопина-Шуйского государю. В них сообщалось, что шведы наконец прибыли и что объединённое войско выступило в поход.

— У тушинцев страх от Михаила Васильевича Скопина! — всенародно оповещал князь Гагарин. — Они сами думают бежать!

Действительно, в тушинском стане воцарилось замешательство: многие из военачальников в поисках добычи разбрелись по всей России: Лисовский со своей шайкой бродил по восточной части Московского государства, полковник Чиж с запорожцами грабил Смоленскую землю, Мархоцкий стоял на перепутье дорог, ведущих к столице, Млоцкий с Бабовским контролировали дорогу из Коломны. В самом лагере не было никакой дисциплины, солдаты непрерывно бражничали и веселились с женщинами разгульного поведения. «Царик» и Марина терпели всяческие притеснения, все их расходы контролировались Рожинским.

При известии о движении войска Скопина «царик» попытался собрать своё разбредшееся войско. Было решено попробовать ещё раз предпринять штурм Москвы. Утром 5 июня польская пехота и кавалерия стали переправляться через речку Ходынку. Их встретила кавалерия, однако боя не приняла, а ушла влево и вправо, открыв простор для стрельбы гуляй-города. Поляки не почувствовали западни, бросились на деревянные укрепления, стараясь захватить орудия. Казалось, победа была близка. Но в этот момент московская конница, перестроившись, ударила с незащищённых флангов. Вновь отличился храбростью князь Дмитрий Пожарский: со своим полком он практически порубил всю польскую пехоту и начал преследовать драгун, которые в панике не оказывали никакого сопротивления. Вероятно, московские полки с ходу овладели бы всем обозом, если бы не помощь Ивана Заруцкого, сумевшего со своими казаками выстрелами остановить натиск москвичей.

Тем не менее победа была несомненной — полегло четыреста польских пехотинцев и драгун, сто девяносто семь человек было взято в плен.

Через двадцать дней тушинцы повторили штурм, и столь же неудачно. Многие из них утонули в Москве-реке, куда их загнала московская кавалерия. Кроме пленных, были взяты трофеи — пушки, знамёна, барабаны.

Победа москвичей воодушевила русских людей и в других областях. Прокопий Ляпунов со своим дворянским ополчением взял Пронск, затем утвердился в столице Рязанского края — в Переяславле Рязанском. Оттуда он пришёл на помощь осаждённой Коломне. Однако его битва с войском Млоцкого, хотя и была упорной, не принесла успеха ни той ни другой стороне.

Млоцкий отошёл к Серпухову и продолжал контролировать движение продовольствия к Москве. Его конные отряды постоянно выезжали на Коломенскую дорогу и перехватывали обозы с хлебом. Здесь же, а также и на Владимирской дороге свирепствовала большая, хорошо вооружённая банда из русских «удальцов» под командованием хатунского мужика Салькова. Банда не пропускала обозы с продовольствием и устраивала налёты на предместья Москвы. Шуйский направил в Коломну князя Масальского собрать хлебные запасы и доставить их в Москву. Однако Сальков разгромил войско князя, обозы забрал, а что не мог увезти — пожёг. Для уничтожения банды Шуйский направил отряд под начальством воеводы Бориса Сукина. Однако медленно продвигавшемуся отряду никак не удавалось захватить Салькова врасплох. Напротив, бандиты по ночам постоянно тревожили лагерь Сукина, который после каждой их ночной вылазки недосчитывался большого числа своих воинов. С позором ему пришлось вернуться в Москву.

Тогда Шуйский вновь вспомнил о Дмитрии Пожарском. Тот не медлил, понимая, как важно очистить дорогу в Москву для подвоза продовольствия. С отрядом полюбившихся ему нижегородцев князь решил повторить манёвр, принёсший ему успех в деле с Лисовским. Быстро двигаясь вдоль реки Пехорки, он через лазутчиков узнавал о продвижении Салькова. Узнав, что к Москве идёт по Владимирской дороге большой обоз, князь устроил засаду и в момент, когда банда, налетев, предалась грабежу, окружил и практически всю её уничтожил.

Самого атамана Салькова, оглушённого при падении с лошади, а также оставшихся в живых немногочисленных разбойников повязали и подтащили к Пожарскому.

— Лихие молодцы да и воины знатные, — произнёс Дмитрий. — Почто на своих, православных, руку подняли?

Разбойники угрюмо молчали.

   — Что будем делать с ними, князь? — спросил Ждан Волгин.

   — Бросьте их на сани, вместе с зерном доставим в Москву. Пусть их государь судит за разбой.

Сальков, пришедший в себя, яростно взглянул на Пожарского:

   — А чего с нами якшаться? Вели порубить нас здесь. Лучше от воинов смерть принять, чем от палачей царских. Да и мучиться меньше!

Пожарский задумался, потом произнёс:

   — Нет, негоже нам самосуд чинить, да ещё над своими же, русскими. Одно дело в бою. А так... нет, негоже.

Взгляд Салькова потух:

   — Как знаешь. Ты победил, тебе и решать: казнить или миловать.

   — Погода! — встрепенулся князь, который видел перед собой в первую очередь людей, а уж потом разбойников. — Как ты сказал — «миловать»?

   — Да! — В глазах атамана блеснула надежда.

   — Можешь мне поклясться, что, коль отпущу, явитесь с повинной к Шуйскому?

   — А что толку! Всё равно казнит! Знаем мы его подлую душу.

   — Именно потому и не казнит!

   — Как так?

   — Государь наш всегда во всём выгоду для себя ищет. А ему воины позарез нужны, особенно такие крепкие. Коль вызоветесь ему служить, простит, да ещё денег даст. Такое не раз уже бывало!

   — Ну, что же, попытка — не пытка! — вздохнул атаман, решаясь.

   — А коль так, целуй мне крест, что разбойничать больше не будешь!

Пленников развязали, и они дружно бросились врассыпную ловить своих разбежавшихся по лесу лошадей.

   — Обманут! — убеждённо сказал Болтин, глядя им вслед.

   — А я им верю! — твёрдо произнёс князь.

Приведя обоз в Москву, Пожарский узнал, что Сальков, ошеломлённый великодушием князя, вместе со всеми оставшимися в живых бандитами успел обогнать его, чтобы добровольно сдаться в плен. Шуйский помиловал разбойников, а слава Пожарского как воеводы, не проигравшего ни одного дела, множилась.

Тем временем Василий Шуйский слал племяннику слёзные письма:

«И тебе бы, боярину нашему, никак своим походом не мешкать, нам и всему нашему государству помощь на воров подать вскоре. И только Божиею милостью и твоим промыслом и раденьем государство от воров и от литовских людей освободится, литовские люди твоего прихода ужаснутся и из нашей земли выйдут или по Божьей милости победу над собою увидят, то ты великой милости от Бога, чести и похвалы от нас и от всех людей нашего государства сподобишься, всех людей великою радостию исполнишь, и слава дородства твоего в нашем и окрестных государствах будет памятна, и мы на тебя надёжны, как на свою душу».

Молодому полководцу, к которому вдруг воспылал столь пламенной любовью царствующий дядя, было не до комплиментов. Новгород находился в кольце городов, преклонившихся Тушинскому вору. Примеру Орешка, первым перешедшего на сторону самозванца благодаря измене Михаилы Салтыкова, последовали Псков, Старая Русса, Торопец, Тверь, Торжок, Старица, Великие Луки.

Находясь в таком окружении, многие из новгородцев стали колебаться, размышляя, не пора ли сменить царя, а то ведь можно и опоздать. Удерживали их в верности Шуйскому только проповеди митрополита Исидора и авторитет самого Скопина. Городской воевода Михаил Татищев, который по чину обязан был навести порядок и утихомирить крикунов, вдруг как-то странно оробел, что было совсем на него не похоже.

Скопин хорошо знал, что Татищев был единственным, кто смел говорить Димитрию в лицо всё, что о нём думал, и что именно он всадил длинный нож в бок Петру Басманову, положив начало кровопролитию. Однако теперь ярый приверженец старины, не стесняясь, костерил «Ваську Шуйского», как он называл государя, за неумелое правление. Причиной тому была обида, что Шуйский, которому, видать, надоело выслушивать назойливые советы бесцеремонного окольничего, отослал «героя» переворота товарищем воеводы в Новгород.

Татищев свои обиды не скрывал от Скопина, считая и того тоже обиженным — был великим мечником при прежнем государе, а теперь отослан в сомнительную экспедицию за шведской помощью. Когда в Новгороде обстановка особенно накалилась, он по-отечески посоветовал Скопину покинуть город. Скопин выехал навстречу приближающимся шведам, но новгородцы одумались и послали за ним гонцов с просьбой вернуться. Ему целовали крест в верности представители всех частей города.

Вернувшись, Скопин решительно взял оборону города в свои руки — делал смотр укреплениям, обучал жителей, как действовать в случае осады. Лазутчики донесли ему, что в Старую Руссу пришёл многотысячный отряд запорожских казаков под предводительством полковника Кернозицкого.

Когда казаки подошли вплотную к Новгороду и стали требовать добровольной сдачи, Скопин решил нанести внезапный удар имевшимися у него незначительными силами стрельцов. На военном совете, где обсуждался план операции, неожиданно вызвался командовать отрядом Татищев. К нему вновь вернулась грубая хвастливость. Он уверял, что казаки сразу разбегутся, лишь завидев его знамя воеводы.

Такая воинственность вызвала у Скопина удивление, но спорить он не стал.

А ночью к Скопину заявились два стрелецких сотника и донесли, что воевода готовит измену — подговаривает стрельцов при встрече с неприятелем не оказывать сопротивления. Причём, как уверяли сотники, уговоры Татищева многие слушают охотно.

Надо было действовать решительно. Скопин приказал немедленно собрать на соборной площади весь состав имеющегося войска. Свет факелов высвечивал встревоженные лица стрельцов.

   — Мне донесли, что наш воевода готовит измену и собирается перейти на сторону воров со всем войском!

Татищев, стоявший рядом, испуганно отшатнулся, обычная его самоуверенность исчезла, он начал что-то говорить, но Скопин не слушал, а продолжал:

   — Может, это и ложный донос. Я судить не могу! Судите его сами!

С жутким воем набросились стрельцы на оробевшего воеводу. Многие из них явно не хотели, чтобы Татищев стал оправдываться, ведь он мог, покаявшись, объявить имена сообщников.

Через несколько мгновений ярость стрельцов утихла, и они отхлынули, оставя на брусчатой мостовой изуродованный труп в луже крови. Скопин хладнокровно смотрел на расправу и, когда всё стихло, сказал:

   — Так будем каждого карать за измену! Расходитесь по домам. Похода не будет!

Наутро пришла радостная весть: в Тихвине и других новгородских землях составилась двухтысячная рать из крестьян, пришедших защищать свой великий город от иноземцев. Их привели Степан Горихвостов и Евсей Рязанов.

Скопин воодушевился: хотя ополченцы и не были обучены ратному делу, однако это было уже «его войско», которое он поведёт к победам. Кернозицкий, узнав от «языка» о приходе в Новгород пополнения, без боя отступил в Старую Руссу.

...Граф Ла-Гарди въезжал в Новгород в окружении почётного эскорта, присланного Скопиным-Шуйским. Несмотря на свои двадцать семь лет, граф был опытным воякой, десять лет без малого он воевал с поляками, отстаивая права своего короля Карла IX на Ливонию. Правда, как утверждали злые языки, половину времени он провёл в плену, схваченный Станиславом Жолкевским — лучшим полководцем Речи Посполитой, ветераном, бывшим когда-то соратником самого Стефана Батория. Впрочем, это не уменьшило воинский пыл де Ла-Гарди, он снова рвался в бой во славу своего короля.

Скопин-Шуйский встречал его на площади перед Софийским собором. Он был ещё моложе графа — ему минуло всего двадцать два, однако телосложение его было отнюдь не юношеским — гигантского роста, широк в плечах, голова величаво откинута чуть назад, яркие голубые глаза излучают мужество и недюжинный ум.

Де Ла-Гарди представил Скопину своих спутников, опытных военачальников Акселя Курка, Христиерна Зоме, Андре Бойе и Эберта Горна. Затем он напыщенно произнёс:

   — Его величество король слышал о бедствиях Московской земли, которую по наущению поляков терзают обманщики, называясь членами царственного дома, и губят землю и народ. Чтобы не дать успевать злу далее, его величество король, по просьбе вашего государя, послал на помощь несколько тысяч ратных людей, а когда нужно будет, пришлёт ещё и более для Московского государства от страха ложных царей. Король желает, чтоб ваш государь и всё Московское государство процветали вечно, а враги, взявшие теперь такой верх, получили бы достойное наказание на страх другим!

Скопин, выслушав перевод толмача, низко поклонился, по русскому обычаю коснувшись земли пальцами.

   — Благодарим, и вся земля Русская благодарит великого короля Карлуса, что он по христианскому милосердию оказывает нам помощь.

Однако Скопин был не только полководцем, но и дипломатом. Он вовсе не хотел, чтобы шведы считали, будто только исключительно их вмешательство принесёт освобождение Руси.

Поэтому он решил обрисовать положение, в котором находилось его государство, как можно в более розовом свете.

   — Великий государь наш, слава Богу, находится в благополучии, и все подданные Московского государства ему прямят. Только каких-нибудь тысяч восемь русских бездельников, по незнанию, пристало к четырём тысячам поляков да к двум тысячам казаков и к разным разбойникам. Они заложили дороги к Москве, Смоленску и Новгороду.

Де Ла-Гарди бросил на него вопросительный взгляд. Лишь дипломатический этикет не позволил ему спросить прямо: «Так какого же черта вы просили у нас помощь, если силы воров столь малочисленны?»

Скопин понял, что несколько переборщил, и стал объяснять:

— Мы доселева против них не ходили большою силою, ожидая вашего прихода, потому что они выбегают, пустошат земли и тотчас прячутся за валы в остроги, да и городские жители им не верят. Мы же здесь тридцать семь недель стоим. Новгородскую землю пустошили две тысячи литовских людей да тысячи четыре Московской земли воров, и наших городских людей побито сотни четыре. Но только услышали воры, что вы приходите, тотчас убежали от Новгорода: одни в воровской тушинский обоз, а другие — в Старую Руссу. Мы просим, чтобы ты вёл своих людей прямо в Старую Руссу. Как только слух разойдётся по Московской земле, что вы пришли, так многие, что теперь отложились, принесут прежнюю покорность.

Графу не понравилась напористая решимость Скопина немедля выступить в поход, и он с учтивой холодностью заметил, что для начала надобно утвердить договор, подписанный в Выборге, выдать войску положенное жалованье и дать ему отдохнуть после столь длительного перехода.

Начавшиеся после этого переговоры шли трудно. Скопин вновь подтвердил обязательство передать в двухмесячный срок Корелу, которую шведы уже называли по-своему — Кексгольм. В счёт жалованья он передал де Ла-Гарди соболей на три тысячи рублей, но это составляло лишь пятую часть просимой суммы. Скопин разослал письма по городам с отчаянной просьбой ускорить присылку денег, государственная казна была пуста.

Расходились и военные планы двух полководцев — Скопин настаивал на скорейшем походе к Москве, чтобы снять осаду, де Ла-Гарди, напротив, желал не торопясь освободить северные города, втайне мечтая об установлении здесь шведского протектората. В конце концов Скопин согласился послать часть своих воинов для освобождения Пскова, а де Ла-Гарди выделил двести кавалеристов и четыреста пехотинцев под командой Горна в четырёхтысячный отряд русских ратников, которых вели к Старой Руссе Семён Головин, шурин Скопина, и Фёдор Чулков.

Дальнейшие события подтвердили правоту русского полководца. Сводному полку князя Ивана Мещёрского не удалось взять Псков ни обманом, ни приступом, зато Головин и Горн одержали блестящую победу над Кернозицким, который, оставив на поле сражения несколько сот трупов и потеряв все орудия, бежал в Тушино с ошеломляющей вестью о приходе на Русь шведского легиона. Самозванец не мешкая выслал ему навстречу воинственного Зборовского с двумя тысячами драгун. С ними шла тысяча русских «воров», а командовал ими князь Григорий Шаховской. При известии, что самозванец осадил Москву, зачинатель смуты не мог усидеть в монастырской келье, сбросил рясу и окольными путями пробрался в Тушино, где с места в карьер вызвался вести войско против Скопина.

По дороге Зборовский и Шаховской захватили город Старицу, жители которого при известии о подходе Скопина со шведами поспешили отречься от «царика», но, не выдержав натиска, оставили крепостной вал и запёрлись в церквах. Поляки не пожалели никого, перебили не только мужчин, но и женщин, и даже детей, а сам город выжгли дотла в назидание жителям других городов, переметнувшимся из их лагеря.

Затем, окрылённые лёгкой победой, они направились к Торжку, где также гарнизон был малочислен и состоял из воинов, присланных Скопиным. Атаки поляков следовали одна за другой, но гарнизон сделал вылазку и отбил их от стен Торжка. Узнав, что на подходе основные силы Скопина и де Ла-Гарди, Зборовский ушёл обратно к Твери.

В Торжке войско Скопина увеличилось — подошли ратники из Смоленска под командованием князя Якова Барятинского. Не мешкая, воинство подступило к Твери. Зборовский попытался внести раскол в ряды соединённого отряда, послав с тайным письмом к де Ла-Гарди одного из шляхтичей. В этом письме он уверял шведского полководца, что поляки защищают правое дело, стоят за законного государя Димитрия, и призывал шведов перейти на их сторону.

Де Ла-Гарди велел посадить курьера на кол за то, что тот пытался вести агитацию среди шведского войска, а Зборовскому написал следующее:

«Я пришёл сюда в Московское государство решать не словами, а оружием вопрос: кто прав, поляки или москвитяне. Моё дело служить своему королю, устраивать воинские ряды, мечом рубить и из ружья стрелять. Впрочем, вы, служащие тому Димитрию, за которого вышла Марина, вдова прежнего Димитрия, не слыхали разве, что ваши соотечественники — поляки отняли у шведов Пернову?»

Взбешённый Зборовский решил первым атаковать неприятеля. Из-за стен Твери выехало его многочисленное пёстрое войско.

По совету Скопина де Ла-Гарди выдвинул вперёд наёмников, как самую ненадёжную часть войска, — на правом крыле были финны, на левом — конные французы и немецкие пехотинцы. Позади них стояли русские и шведские полки.

Неожиданно разразилась гроза, ливень шёл сплошной водной стеной. Французские и немецкие мушкетёры не смогли вести огонь — вмиг отсырели фитили и порох. Французские конники повернули коней вспять и смешали ряды русского войска, за ними побежали и финны, и немцы, дрогнули ряды шведов. Казалось, победа благодаря грозе досталась Зборовскому.

Но де Ла-Гарди сумел остановить и перестроить для встречи неприятелей ряды шведских солдат. Они стойко отбивали атаки польских копейщиков, доказав, что по праву считались лучшими воинами в Европе. Сам де Ла-Гарди дрался в передней шеренге своих бойцов, получил три ранения, однако так и не слез с коня и не оставил поля боя.

Скопину с его храбрыми, но неумелыми ратниками приходилось хуже. Они то и дело сбивались в кучу, то вместе нападая на польских всадников, то вместе удирая от них.

На следующий день проливной дождь продолжался, и ни та ни другая сторона не выходила на поле сражения. Зборовский был уверен, что русские и шведы начнут отступать. Но Скопин настоял на внезапной атаке.

Ранним утром 13 июня, за час до рассвета, русские и шведы напали на острог, где под мерный рокот дождя сладко почивали «победители». Всполошённые поляки выскочили было из острога для отражения атаки, но их тут же вогнали обратно, уничтожая каждого, кто пытался сопротивляться. Лишь незначительная часть успела укрыться в Тверском кремле, остальные вместе со Зборовским, Кернозицким и Шаховским бежали без оглядки в сторону Волоколамского монастыря. Русские всадники, взяв реванш за позавчерашнее поражение, преследовали их на протяжении сорока вёрст.

Скопин не без труда убедил де Ла-Гарди вести своё войско следом за русскими. Однако иноземное войско, отойдя от Твери на две мили, неожиданно взбунтовалось.

Начали финны, которые орали:

— Нас обманули! Мы не знали, что нас поведут вглубь Руси. Не хотим на убой за чужую землю! Нам король обещал жалованье, однако его не дали!

Неожиданно зароптали и шведы. Граф, обнажив шпагу, кинулся в ряды мятежников, угрожая за непослушание смертной казнью и выхватывая из их рук знамёна. Ему удалось навести порядок, но он понимал, что это ненадолго. Ведь солдаты были правы — им так и не выдали жалованья за два месяца.

Выстроив войско, де Ла-Гарди объявил, что они встанут лагерем под Тверью для отдыха, пока русские не выплатят им деньги. Решение главнокомандующего было встречено криками «Виват!».

Скопин остался без союзников. Единственный из шведских военачальников — Зоме решил подтвердить крепость данного им слова. Он объявил, что переходит на службу русскому царю с верными ему солдатами. Таких оказалось всего несколько сот. Они последовали за русским войском, вставшим лагерем у города Калягина.

Скопин вновь направил гонцов во все концы с просьбой собрать и прислать как можно скорее деньги для выплаты жалованья шведам, тем более что де Ла-Гарди не смог долго удерживать своих солдат под Тверью — они медленно двинулись к Новгороду, грабя вчистую окружающие деревни, насилуя жён и дочерей поселян.

В ожидании денег Скопин не терял времени даром: он попросил Зоме преподать русским ратникам азы ведения боя. Каждый день проходил в учениях, шведский ветеран без устали заставлял солдат отражать атаки строем, прицельно стрелять из пищалей и самопалов, копать валы и вбивать надолбы, обороняться за ними и брать их приступом, маневрировать с пушками. Рады войска Скопина возрастали, пришли новые отряды ополченцев под командованием Вышеславцева и Жеребцова. Прислал ему своё благословение преподобный старец Иринарх из Борисоглебского монастыря.

Юный полководец понимал, что ему не избежать решающего сражения с поляками, и усиленно готовился к нему. Действительно, поляки вновь накапливали силы...

...В Волоколамске Шаховской и Зборовский разделились: князь, так и не сумев блеснуть воинскими талантами ввиду их полного отсутствия, предпочёл вернуться в Тушино, чтобы плести замысловатые придворные интриги, а Зборовский повернул своих коней к Троице, где в бесплодной осаде проводили время Сапега и Лисовский.

Зборовский стал звать их немедленно идти на разгром войска Скопина. Однако решено было сначала ещё раз попробовать приступом взять монастырь.

В ночь на 31 июля предприняли новый штурм. Однако обессилевшие от голода и болезней осаждённые бились отчаянно. В эту ночь рядом с мужчинами на стенах монастыря были женщины, отбивавшие атаки с не меньшим мужеством. Поляки были вынуждены вновь отступить.

Дозорные Сапеги перехватили несколько гонцов, которых послал Скопин. Из его писем они узнали, что шведы оставили его. Решено было немедленно уничтожить русское воинство, пока Скопин лишь накапливает силы.

Сапега, Лисовский и Зборовский собрали двенадцать тысяч поляков, не считая казаков и русских изменников, которых они сами презрительно называли «чернью». Их привёл из-под Тушина Иван Заруцкий.

Лазутчики доложили Скопину о движении польского войска, когда оно уже было в двадцати вёрстах от Калягина. Полководец применил манёвр, который позднее назовут «разведка боем». Он немедленно переправил через Волгу отрады Барятинского, Валуева и Жеребцова, приведя в полную боевую готовность основную часть войска для решительного наступления в нужном направлении.

В ночь с 17-го на 18 августа передовые части поляков подошли к болотистой речке Жабне у села Пирогова, где речка впадала в Волгу. Русские полки выстроились на противоположном берегу, ожидая переправы неприятеля. Тем временем Скопин, извещённый, где находится враг, двинулся вперёд с основным войском.

Наутро поляки стали переправляться через неглубокую речку и тут же были атакованы. Расчёт русских военачальников заключался в том, чтобы опрокинуть поляков в болото. Это удалось осуществить. Барахтаясь в трясине, вражеские всадники не могли оказать серьёзного сопротивления, немногим из них удалось выбраться из болота, чтобы донести Сапеге о приближении русских.

Действительно, Скопин уже шёл по пятам убегавших. В поле у деревни Пирогово сошлись ряды сражающихся. И русские и поляки хорошо понимали, что от исхода этого сражения зависит перелом в войне.

Выучка Зоме не прошла даром, поляки ощутили на себе, что имеют дело не с обычным «мужичьем», воюющим толпами, а с умелыми ратниками, не уступающими ни в конном, ни в пешем бою. Дым от стрельбы был такой густой, что невозможно было увидеть воинов. Среди оружейной пальбы, звона сабель, треска ломаных копий были слышны стоны раненых и ржание осиротевших коней. Лишь поздним вечером поляки подались, потом начали отступать и наконец побежали, преследуемые русскими всадниками все двадцать вёрст до Рябовой пустыни.

На следующий день Сапега, собрав своих бежавших воинов, хотел было снова вступить в битву, но они решительно воспротивились. Четыре дня он их уговаривал, однако уговорить не сумел. Он был вынужден вернуться к Троицкому монастырю, Зборовский отправился ещё дальше, в Тушино, а Лисовский двинулся к Ростову и Борисоглебскому монастырю, срывая свою досаду на беззащитных жителях.

Прежде чем Сапега вернулся к Троице, там оказались перебежчики — косой толмач Ян с четырьмя пахоликами и двумя казаками, возвестившими о долгожданной победе русского оружия. Осаждённых охватила несказанная радость, зазвонили колокола, начались благодарственные пения.

Скопин незамедлительно послал на помощь осаждённым отряд Давида Жеребцова. Твердыня русского православного духа была вне опасности. По всей России в церквах провозглашали хвалу Господу, славили имя полководца князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.

Казалось, русские люди впервые за много лет могли бы вздохнуть свободнее. Но в дни, когда Москва и вся Русь праздновали первую серьёзную победу русских над поляками, в пределы Русской земли вторгся польский король Сигизмунд. В сентябре его войско осадило Смоленск. Король рассчитывал на лёгкую победу: Александр Гонсевский уверил его, что русские только и ждут его появления, чтобы присягнуть его сыну, королевичу Владиславу. К тому же лазутчики доносили, что основное войско под командованием князя Барятинского ушло из Смоленска на помощь Скопину.

Однако поляков ждало глубокое разочарование: на письмо короля с требованием добровольной сдачи крепости воевода Смоленска Михаил Борисович Шеин ответил категорическим отказом. Штурм не принёс успеха, осаждённые отбивались яростно и искусно. Предстояла долгая осада, длившаяся почти два года...

«В это же время поднялся на православную христианскую веру нечестивый литовский кораль и воздвиг великую ярость и злобу. Пришёл он в пределы Московского государства под град Смоленск и многие города и сёла разорил, церкви и монастыри разрушил. Живущие же во граде Смоленске благочестивые люди решились лучше в мученических страданиях умереть, нежели в лютеранство уклониться, и многие от голода погибли и насильственную смерть приняли. И захвачен был город нечестивым королём. И кто не исполнится слёз и жалости о таком падении? Много святых церквей и монастырей было разорено, без числа православных скончалось от меча, не покорившись и не пойдя на присоединение к беззаконным, многие пали духом и были захвачены в плен!»

Плач о падении и конечном разорении государства .

«Я не сомневаюсь, что Вашему Святейшеству известны побуждения, вынуждающие меня начать войну против русских. Тем не менее, для полной ясности, я считаю необходимым в немногих словах напомнить их здесь. Мотивы мои таковы. Я намерен содействовать распространению истинной христианской веры. Я стремлюсь ко благу моего государства, защищая его исконные земли и охраняя пограничные города, на которые, по-видимому, намерен посягнуть враг, тайно кующий свои ковы. Уже Василий Шуйский занёс вероломно свою руку на наследственные области польских королей. Наконец, я выступаю против тирании тех обманщиков, которые, в ослеплении своим честолюбием, выдавали себя за потомков князей московских. Подобно разбойникам, вооружённой рукой опустошали они всю страну, покрывали землю могилами бесчисленных жертв своих. Всё это сопровождалось всяческими насилиями над моими верноподданными, к тяжкому ущербу для моих наследственных прав на те же владения князей русских».

Из письма папе Павлу V польского короля Сигизмунда III.

Жак де Маржере величаво вышагивал по галерее Лувра, где были расположены различные лавки с предметами роскоши для придворного. Было трудно узнать старого вояку в этом расфранчённом кавалере.

Маржере вошёл в книжную лавку известного издателя Матье Гийемо, встретившего гостя низким поклоном и предложившего кресло. Жак уселся, вытянув длинные ноги в шёлковых чулках телесного цвета и с бантами под коленками, опершись на шпагу как на трость. Шпага, впрочем, была старая, та самая, что сопровождала воина в его многочисленных походах и не раз была обагрена кровью врагов.

   — Монсеньор, наверное, хочет знать, как расходится его книга? — спросил Матье.

Маржере рассмеялся:

   — Вы хорошо знаете, какое честолюбие снедает авторов.

   — Да, да! Должен заметить, успех огромный. Её купили многие придворные кавалеры и дамы и даже известные учёные, что тем более поразительно, поскольку они считают стоящими лишь произведения, написанные на латинском языке.

Нельзя сказать, чтобы слова издателя не доставили суровому Жаку удовольствие. Его смуглые, чуть желтоватые впалые щёки даже слегка порозовели.

   — Знаете, кто о вас спрашивал? — продолжал Матье. — Ваш блистательный тёзка, сам Жак Август де Ту, президент парижского парламента!

   — О-о! — Маржере даже привстал с кресла. — Де Ту, ближайший сотрудник нашего обожаемого Генриха и друг Монтеня? Где я могу его видеть?

   — Вы, конечно, знаете, что он, будучи не только государственным деятелем, но и писателем-историком, исполняет обязанности хранителя королевской библиотеки? Там он бывает чаще всего!

Действительно, Маржере нашёл де Ту в Луврской библиотеке, склонившимся над каким-то фолиантом со страницами из пожелтевшего пергамента. Хранитель поднял голову, вопросительно взглянул на бравого капитана. Его тонкие черты лица дышали неизъяснимым благородством и умом. Это был человек, которым гордилась вся Франция: в бурные времена фанатизма он единственный умел примирить непримиримых, предупреждать их злые умыслы, как мог, он облегчал страдания бедного народа и водворял правосудие там, где, казалось, не было другого права, кроме права сильного, иного чувства, кроме слепого изуверства.

Узнав, кто перед ним, де Ту проявил живейший интерес:

   — Таким я вас и представлял, капитан Маржере! Должен вам сказать, что вашу книгу мне показал король, и я прочёл её с огромным удовольствием, чувствуется живой наблюдательный ум, знание, любовь к этой удивительной стране.

Они проговорили много часов, де Ту оказался благодарным слушателем. Рассказывая, Маржере поглядывал на полки библиотеки и ловил себя на неясной мысли, что где-то он уже видел подобное. Наконец де Ту поймал его взгляд и с гордостью пояснил:

   — Эти фолианты в роскошной коже — гордость нашей библиотеки! Эти труды античных писателей, греческих и римских, принадлежали тёще Генриха — Екатерине Медичи.

   — Вспомнил! — воскликнул Маржере.

   — Что вспомнил?

   — Такие книги я видел в хранилище императора Димитрия. Если помните, я упоминаю в моём сочинении, что мне доводилось вместе с государем осматривать его сокровища — царские золотые венцы, посуду, утварь, всю усыпанную драгоценными каменьями. И там было несколько сундуков, наполненных такими книгами. Помнится, император говорил, что это библиотека последних византийских императоров. Её привезла как приданое его прабабка — Софья Палеолог.

Де Ту встрепенулся:

   — Маржере, знаете, что вам посчастливилось увидеть? Эти книги считались навечно утраченными, и вдруг — они в России! Если хотите знать, эта библиотека дороже всех сокровищ мира, вместе взятых. —Он даже задрожал от возбуждения. — Так где же они?

   — Когда Димитрий построил свой дворец и дворец для будущей императрицы Марины, он приказал сделать несколько потайных ходов. Где-то в них он сделал тайники. В одном из них, наверное, библиотека. Ведь Димитрий был человек необыкновенный! Он учил латынь и мечтал, что когда-нибудь сможет сам прочитать эти книги!

Уже вечерело, когда Маржере вышел из королевской библиотеки, размышляя, куда бы отправиться поужинать. После возвращения во Францию он так и не приобрёл постоянного пристанища. На родине в Дижоне он нашёл лишь могилы своих родителей. Их поместье было конфисковано и разделено среди сторонников Лиги ещё пятнадцать лет назад, когда Жак сражался с турками в Трансильвании. По возвращении он был вправе ждать изъявлений благодарности от своего короля, равно как и вознаграждения за свою книгу. Но Генрих, истинный гасконец, насколько был щедр на устные изъявления благодарности и комплименты, настолько же бывал и скуп, когда дело доходило До его кошелька, тем более что в наследство он получил пустую государственную казну, вконец разорённую многочисленными междоусобицами. А серебро, полученное от Шуйского, подходило к концу...

Кто-то осторожно потянул его за край плаща. Жак обернулся и увидел аббата в серой сутане. Это был личный секретарь епископа Люсонского, будущего кардинала Ришелье.

   — Что вам, отец Жозеф?

   — Где вы пропадали, капитан? Вас ждёт мой господин!

Командный тон ничуть не уязвил Маржере, ибо епископ ведал всей иностранной тайной разведкой Франции, в числе агентов которой давно уже числился капитан Маржере. Напротив, упоминание имени епископа подействовало на Жака, как звук боевой трубы. Он понял, что его шпага вновь нужна Франции. Поэтому вмиг изнеженный дамский угодник вновь преобразился в бывалого вояку. Таким и увидел его епископ Люсонский, он же — Арман-Жан дю Плесси.

   — Вижу, Жак, что вы стосковались по настоящему делу! И впрямь пора! Да вы садитесь, не на параде! Я прочитал вашу замечательную книгу...

«Что за день такой, счастливый для автора! — подумал Маржере. — Только и встречаюсь со своими читателями».

   — Занимательно, очень занимательно! — повторил епископ и вдруг тонко улыбнулся: — Правда, временами мне казалось, что я где-то уже читал описываемое вами. Потом понял — автор использовал черновики своих писем, которые направлял в нашу канцелярию!

Он расхохотался.

   — Зачем же добру пропадать! — улыбнулся Маржере.

   — Книгу вы заканчиваете убийством Димитрия, правда оговариваетесь, что появились слухи, будто он остался жив...

   — Эти слухи — следствие интриг слуги покойного, Молчанова. Они ложны. Я своими глазами видел труп царя. Я не мог ошибиться.

Лицо епископа приняло официальное выражение, и он взял со стола развёрнутое письмо.

   — Ваш коллега и хороший знакомый, Жан де Ла-Бланк, который находится, как вы знаете, при дворе шведского короля Карла Девятого, сообщает, что Карл на днях получил письмо от московского государя Василия с просьбой о военной помощи... чтобы отогнать от Москвы «покойного» государя Димитрия Ивановича.

   — Это самозванец! — твёрдо заявил Маржере.

   — Я нисколько не сомневаюсь в этом, — согласился епископ. — Но повторяю, он находится под Москвой, и кто может исключить возможность, что новый «Димитрий» овладеет престолом?

   — Я знаю эту страну, в ней всё возможно!

   — И очень важно, если «это» случится, чтобы рядом с государем был наш человек. Вы понимаете?

Маржере склонил голову.

   — Да, да, именно вы, с вашим знанием языка и обычаев русских. И Польша и Швеция тянут свои руки к русской короне. А нам вовсе не нужно усиления этих государств. Действуйте, сообразуясь с интересами Франции! — патетически закончил епископ, потом после паузы добавил вкрадчиво: — И Франция вас не забудет, Маржере. Как я понимаю, вы мечтаете о возвращении вам родительского крова? Я вам обещаю — вы его получите.

Маржере встал и поклонился.

   — Как думаете добраться?

   — Через Гамбург, — ответил твёрдо, как о решённом, Жак. — Оттуда прямая дорога на Литву. Там у меня хорошие знакомые.

   — Кто именно?

   — Великий гетман литовский Лев Сапега должен меня помнить. Когда восемь лет назад, при царе Борисе, он был послан в Россию, мой отряд гвардейцев частенько его сопровождал во дворец.

   — Фигура влиятельная, что и говорить. Но будьте осторожны — король Польский Сигизмунд недавно объявил на всю Европу, что собирается посадить сына Владислава на московский престол. О чём задумались? Деньги на дорогу получите в канцелярии...

   — Благодарю, монсеньор! Могу ли я сообщить о своём отъезде королю?

   — Конечно. Он знает о вашем возвращении в Россию и одобряет его.

Король действительно был осведомлён обо всём.

   — Ступай, мой Жак! Лови удачу за хвост.

Маржере не знал, что видит своего обожаемого Генриха в последний раз, что и года не пройдёт, как рука предателя нанесёт ему смертельный удар...

В Кале ни один парусник не собирался в ближайшее время в Гамбург. Поэтому пришлось доплыть до Лондона, чтобы пересесть на нужное судно. В Лондоне, убедившись, что за ним нет соглядатаев, Маржере посетил Джона Мерика. Тот признал предстоящую поездку капитана как нельзя более своевременной.

   — Сам я не скоро, видимо, вновь навещу Москву, — сказал он. — Наш король носится с новой идеей — превратить северные русские земли в колонию Британии. Так что я направляюсь в Архангельск. Но тем не менее, дорогой капитан, в канцелярии Солсбери будут с нетерпением ждать ваших писем. Запомните, в подворье английского посольства в Москве постоянно проживает некий Бреветер. Запомните это имя. Он наш постоянный корреспондент.

Примечательной была встреча Маржере со Львом Ивановичем Сапегой. Когда Жак начал рассказывать ему о своих планах, он просто рассмеялся:

   — Только не говори мне, капитан, что ты едешь к «Димитрию» только из чувства преданности и любви. Я ведь знаю от Гонсевского о твоей болезни в ту ночь. И не надо говорить, будто ты поверил в его воскрешение. Скажи проще, что хочешь поживиться, когда будут грабить царскую казну польские проходимцы, которые и породили этого самозванца!

Маржере ждал такого разговора и решил «подыграть» высокому собеседнику. Рассмеявшись, он сокрушённо развёл руками:

   — От вашего проницательного ума ничего не возможно скрыть, ваша святость!

Посерьёзнев, он продолжил:

   — Хорошо, буду с вами откровенен, как на исповеди. Я действительно хотел бы добраться до царской казны. — Жак таинственно понизил голос: — Вам не кажется странным то обстоятельство, что Шуйский нашёл казну пустой?

Сапега снова рассмеялся:

   — Это немудрено при той весёлой жизни, которую вёл Сынок.

   — Сынок?

   — Да, я так звал его когда-то много лет назад. Это, кстати, породило слух, будто он был моим незаконным сыном. Всё это, впрочем, ерунда!

Маржере покачал головой:

   — Димитрий вёл широкий образ жизни, как и подобает монарху, но, поверьте мне, ваша светлость, как начальнику его стражи, Димитрий очень много покупал драгоценностей, и ювелиры в его золотой мастерской трудились без устали!

   — Так куда же всё это подевалось? Неужели сам Шуйский утаил?

   — Дело в том, что государь всё время боялся заговора, поэтому он перепрятал самое ценное в тайное хранилище. А как вы догадываетесь, от начальника стражи у него секретов не было...

Глаза Сапеги алчно блеснули.

   — Ты хочешь сказать, что знаешь, где сокровища?

Маржере скромно потупил глаза:

   — Знали только трое: сам государь, Пётр Басманов и я.

Сапега резко встал, прошёлся, снова сел.

   — Ладно, откровенность за откровенность. Скоро мы объявим войну России. Войска короля поведу я. Так что, думаю, я первым буду в Москве!

   — Так вы считаете...

   — Погоди. Всякое может случиться. Поэтому ты поедешь в стан самозванца, и как только король вступит на территорию России, твоя задача убедить наших головорезов встать под его знамёна.

   — А самозванец?

   — Его ждёт печальная участь. Но о тайнике молчок.

   — Это и в моих интересах, ваша светлость!

Когда Маржере подъезжал к Тушинскому лагерю, его поразил резкий запах тухлятины. Подъехав ближе, он увидел несметное количество ворон, кружащих над останками туш домашних животных, выброшенных почти целиком.

   — Мор? — опасливо спросил он спутника, пахолика, посланного своим господином на поиски добычи.

   — Пан шутит! — рассмеялся пахолик. — Не дай Бог. Просто в лагерь сгоняют так много скота, что при всём желании его съесть невозможно. Выбирают самые вкусные части, остальное — воронам!

   — Пахнет хуже, чем на бойне! — брезгливо повёл длинным носом Жак.

   — Если б только остатки мяса выбрасывали! — радостно затараторил пахолик, жизнерадостный толстощёкий юнец. — А то пиво привезёшь, пану не понравится, всю бочку — в реку. Подавай ему водку или вина!

   — Богато живете!

   — Как сказать, — вздохнул пахолик. — Съестного хватает, ешь — не хочу. А денег нет — «царик» второй год жалованья не платит, лишь обещает царскую казну раздать, как Москву возьмём!

   — А и в самом деле: почему Москву не берёте? — хитро прищурился Жак. — Вот ведь она, как на ладони.

Действительно, с высокого берега реки Всходни, куда подъехал обоз, видны были многочисленные купола московских церквей.

Пахолик бросил на француза презрительно-враждебный взгляд:

—Много сюда таких горячих голов приезжает, да быстро остывают. Москва — не крепость, чтоб её оцепить кольцом для осады, надо войска в сто раз больше, чем у нас.

   — А если штурмом?

   — И для штурма сил не хватит: наши разбрелись по всей Московии. Да и защищаются москвичи как черти. Даже сам гетман, пан Рожинский, получил ещё зимой такое ранение, что до сих пор на коня сесть не может. Ездит только в телеге, на пуховых подушках.

   — Тяжёлое ранение? — участливо спросил Маржере.

   — Считай, ползада нету! — хохотнул пахолик. — Да наш пан гетман не унывает — пьёт с утра до ночи да песни орёт!

Когда въехали в лагерь, Маржере показалось, что он попал на какую-то ярмарку: крики, визги, ржание лошадей, мычание коров, пронзительные звуки каких-то немыслимых инструментов. Даже в Москве у кружал Жак не видал такого количества пьяных мужчин и гулящих девиц. Как опытный военный, он мгновенно понял, что войско самозванца недееспособно. Даже караульные были пьяны. Им достаточно было выкрика: «Пахолик ротмистра Бобовского», чтобы они открыли ворота.

«Прав Сапега, — подумал он. — С таким войском Москвы не взять».

Когда он приблизился к избе, где располагался государь, ему на миг почудилось, что он снова при дворе Димитрия Ивановича — лица придворных, толпившихся здесь, были ему знакомы: вот секретарь государя Ян Бучинский, вот воевода Салтыков, вот стольники... А это... Фёдор Романов, которого когда-то арестовывал Маржере со своими гвардейцами. Тогда он в ночи отпустил Гришку Отрепьева... Может, зря? Теперь Романов занимал пост патриарха. А вот и сама государыня — Марина, которая милостиво кивает Маржере. Он даже тряхнул головой. «Может, случилось чудо? Раз все близкие императору лица здесь, может, жив и сам император?» Но, увы!

Единственное сходство — невысокий рост. Но где лёгкая походка, как у барса? Где царственная осанка? А лицо? Боже мой! На него смотрел угрюмый мужчина, косоватый, с опухшими веками и обвислыми щеками, что свидетельствовало о нездоровом образе жизни. Царское одеяние сидело на нём мешком, шёл он как-то неуверенно, спотыкаясь, злобно ворча себе что-то под нос.

Приветливо улыбаясь, к нему шёл Ян Бучинский, он говорил нарочито громко, чтобы слышал самозванец:

   — Наконец-то сам Якоб Маржере! Глава гвардейцев государя! Нам сказывали, что ты отбыл на родину.

Маржере смущённо откашлялся в перчатку.

«Боже мой! Ну, конечно, всё это грандиозный спектакль. Вот пора и тебе, Жак, выступить на сцену. Бедный русский народ, который так дурачат!»

   — Будучи безутешным, что государь убит, я поспешил восвояси! — затарабанил он. — Но вдруг во Франции мой король Генрих Четвёртый, который мечтает познакомиться с Димитрием Ивановичем (поклон), сообщил мне, что государь по велению Божию остался жив. Я тут же вскочил на коня, и вот я здесь!

«Димитрий» как-то кисло, будто испытывая изжогу, взглянул на гостя и молча направился к крыльцу. Бучинский сделал Жаку знак, чтобы он шёл следом.

Войдя в комнату и убедившись, что, кроме Бучинского и Маржере, никого нет и, стало быть, незачем притворяться, «Димитрий» выкрикнул:

   — Я не нуждаюсь в иноземных телохранителях! Я им не доверяю! Никому не доверяю! Зачем ты приехал? И не делай рожу, будто «узнал» меня! Что тебе от меня нужно?

   — Если глава телохранителей признает императора, — усмехнулся Маржере, почувствовав облегчение, — то это уверит остальных в его подлинности...

   — У меня достаточно свидетелей моей подлинности, — угрожающе произнёс самозванец. — Одна Марина чего стоит... А те, кто выражают сомнение, что я тот самый, кончают одинаково. Стоит мне приказать.

«Ах ты мужик вонючий! — с бешенством подумал Маржере. — Нашёл кого пугать! Сейчас ты заглотнёшь крючок, на который попался даже благородный Лев Сапега!»

   — Если я не нужен, я уйду! — сказал он с достоинством, делая вид, что поворачивается к двери.

   — Далеко не уйдёшь! — процедил самозванец.

Маржере вдруг расхохотался и обратился к Бучинскому:

   — Скажите, Ян, что — император располагает большой казной?

Его слова попали в цель. Лицо «царика» исказила страшная гримаса, зубы хищно оскалились. Он был не только патологически труслив, но и беспредельно жесток, как большинство трусов, и легко отдавал приказы о казни своих подданных. Бучинский, поняв, что надо спасать положение, решил обратить сказанное капитаном в шутку:

   — Ты же знаешь, Якоб, что в России нет серебряных копей, подобно перуанским.

Маржере, увидев выражение лица самозванца, тоже понял, что зашёл слишком далеко, поэтому поспешно добавил:

   — Я хотел сказать, что Шуйский знает далеко не о всех тайниках императора. Я слышал, что он нуждается в деньгах и даже не может заплатить шведскому войску...

Самозванец посмотрел на Маржере с угрюмой подозрительностью, потом обратился к Бучинскому:

   — Это правда?

   — Я знаю, что император пользовался тайными ходами, но сам там не бывал.

   — А он?

Маржере ответил с достоинством:

   — Ваше величество, я сопровождал покойного везде и несколько раз опускался с ним в подземелье, где он хранил свои драгоценности.

Глаза «царика» жадно блеснули:

   — И даже Молчанов не знает, где это подземелье?

   — Мишка Молчанов способен украсть царскую печать, но не более того, — рассмеялся с облегчением Маржере, поняв, что опасность миновала. — Государь доверял Молчанову лишь свои любовные дела. Расположение тайника, кроме меня, знал лишь Пётр Басманов, которого уже нет в живых. Так что, ваше величество, когда мы войдём в Кремль, я вам ещё пригожусь.

— Хорошо, оставайся подле меня, но не вздумай обмануть! — угрожающе произнёс самозванец, потом кликнул своего шута: — Петька, прикажи кравчему, чтобы принёс вина. Мы выпьем, в знак особой милости, с начальником моих телохранителей, которые разбежались кто куда!

Маржере хватило дня, чтобы уяснить, что попал он в Тушинский лагерь не в самое для самозванца лучшее время. После последней попытки штурма Москвы многие из польских «рыцарей» покинули лагерь, шаря по всей Руси, грабя, убивая, насилуя. Не отставали от них и донские казаки, которые признавали и побаивались только своего предводителя Ивана Заруцкого.

Больше всего Лжедимитрий боялся приближения Скопина со шведами. После его победы над Зборовским он писал Яну Сапеге:

«Неприятель вошёл в Тверь почти на плечах нашего войска. Мы не раз уже писали вам, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог увенчает успехом наше предприятие. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим оставить там всё и спешить как можно скорее со всем войском вашим к главному стану, давая знать и другим, чтоб спешили сюда же. Просим, желаем непременно и подтверждаем, чтоб иначе вы не действовали». На этом письме «царик» начертал собственноручно, что не было в обычаях русских царей: «Чтоб спешил как можно скорее».

Однако Сапега не хотел идти под командование Рожинского. Напротив: воспользовавшись моментом, когда шведы бросили русское войско, он попытался вместе со Зборовским завоевать славу победителя доселе непобедимого Скопина. Но потерпел неудачу и вернулся к Троице, так и не вняв мольбе самозванца идти в Тушино. Тогда уже не Сапега, а сам гетман Рожинский вынужден был поступиться гордостью и идти к нему на соединение, чтобы ещё раз попытаться остановить продвижение Скопина к Москве.

Однако уже было поздно. Войско де Ла-Гарди наконец получило долгожданное жалованье. Лишь незначительную часть смог наскрести государь, остальное дали монастыри и города. Так, соловецкие монахи прислали семнадцать тысяч серебряных рублей и даже серебряную ложку. Слали деньги и меха новгородцы, вятичи, устюжане... Отличился и солепромышленник Пётр Строганов. Как писалось в жалованной грамоте Шуйского, «Строганов против воров стоял крепко, без всякого позывания, ратных многих людей на царскую службу против воров посылал, города от шатости укреплял, да у него же брались на царя в Москве и по другим городам в ссуду большие деньги для раздачи служилым людям на жалованье». Строганов за такие заслуги удостоился небывалой чести — отныне было велено писать во всех грамотах не «Пётр Семёнов сын», а «Пётр Семёнович».

Получив деньги и меха, шведы вновь тронулись в поход, сойдясь с войском Скопина у Александровской слободы. Здесь они нанесли последнее серьёзное поражение объединённому войску Сапеги и Рожинского. Следуя далее к Москве, Скопин применил тактику засад, двигаясь медленно от одного укрепления к другому и «выдавливая» польские отряды, вынужденные отступать всё далее. Сапега вынужден был окончательно снять осаду Троицы и перебраться в Дмитров.

Тем временем над самозванцем нависла ещё большая угроза с другой стороны — король Сигизмунд, по-прежнему терпя неудачи в осаде Смоленска, потребовал от тушинских поляков, чтобы они оставили своего «царика» и соединились с королевским войском. Поначалу тушинцы возмутились. На своём коло товарищи кричали, что король, начав войну, посягнул на их права свободных граждан республики Речи Посполитой, что северские земли и Смоленск, который он осадил, отданы им на прокорм государем Димитрием Ивановичем. И рыцари, и жолнеры составили конфедерацию, поклявшись в верности своему «царику», которого они твёрдо решили посадить на русский престол, отвергнув таким образом претензии Сигизмунда.

Однако как только была произнесена клятва, появились сомневающиеся. Война слишком затянулась, и чем ближе подходит Скопин со шведами, тем меньше шансов захватить Москву. После долгих споров к королю была направлена делегация с ультиматумом: если король выплатит тушинцам жалованье за все года службы самозванцу, то они перейдут на сторону короля.

Одновременно и Сигизмунд отправил своих комиссаров в Тушинский лагерь. Сначала Рожинский отказался их принять. Вмешался Ян Сапега, побывавший тайно у короля под Смоленском. Он прислал гетману письмо с угрозой, что если в Тушине не примут королевских послов, то Сапега уведёт своё войско к королю.

Решено было выслушать предложение комиссаров, тем более что пошёл слух, будто они везут жалованье тушинцам за два года.

Маржере, стоявший в числе придворных у деревянного терема «царика», видел, как послы, минуя их, едут прямо к палатке Рожинского. Вскоре там зазвенели бокалы, раздалась пушечная стрельба — пили за здоровье его королевского величества. Поздно вечером, когда послов отправили спать, «царик» пробрался в палатку Рожинского и попытался потребовать объяснений, почему послы проигнорировали его присутствие в лагере и никак его не приветствовали. Пьяный Рожинский стал орать:

   — А тебе, блядов сын, что за дело? Они ко мне, а не к тебе приехали! Чёрт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы служили тебе и проливали кровь, а награды не видим!

Он в сердцах замахнулся на «царика», и тщедушный самозванец нашёл спасительное укрытие под столом. Когда Лжедимитрий, подобно трусливой крысе, кинулся к выходу, вслед ему понеслись бранные слова, среди которых «вор» и «мошенник» были самыми мягкими.

Наутро на поле четырёхугольником были выстроены все польские хоругви. Слово к войску держал бывший в «челе» делегации Станислав Стадницкий, староста перемышльский и дальний родственник Мнишеков. Он изложил причины, по которым король вторгся в пределы России, припомнил убийства поляков в Москве, задержание польских послов, плен поляков.

   — Король и Речь Посполитая, — кричал он, — не могли терпеть далее, после того как Шуйский заключил союз с герцогом зюндерманландским, врагом и похитителем наследственного престола его величества короля нашего, и призвал к себе на помощь его войско, кроме того, он подущает татар на земли Речи Посполитой. Московское государство в крайнем упадке и разорении: неверные турки радуются и, конечно, скоро воспользовались бы этим, чтобы завоевать его себе! Король не хотел потерпеть далее такого напрасного пролития христианской крови и погибели государства, с которым предки его величества жили по-соседски, и с Божиего помощью желает верными средствами его успокоить, а вы не должны этим пренебрегать. Напротив, король надеется и желает вашего содействия! Теперь дело идёт о вас самих, о правах, о святой вере, о жёнах и детях, о собственности, о земле, которой вы принадлежите!

От имени войска старый полковник Витковский выразил готовность тушинцев принести жизнь свою и достояние на службу короля, вместе с тем просил изложить причины приезда комиссаров. Были избраны двадцать шесть делегатов, с которыми и продолжались переговоры. Шли они в горячих спорах. Тушинские рыцари потребовали от короля немедленной выплаты жалованья в размере пяти миллионов злотых, а пятнадцать миллионов — после прихода в Москву, как дань с завоёванного населения. Обе стороны хорошо понимали, что такое требование невыполнимо по той простой причине, что у Сигизмунда таких денег никогда не было, тем не менее каждая сторона стремилась выторговать как можно более выгодные условия.

Царица Марина улучила момент, чтобы переговорить со Стадницким о судьбе своего «венценосного» супруга и своей собственной. Она передала ему своё письмо, в котором обращалась к Сигизмунду как к равному:

«Превратная судьба отняла у меня всё, оставив лишь справедливое право и претендентство на престол московской монархии. Обращаю высокое внимание вашего королевского величества на моё посвящение на царство и признание за мною наследственного права на престол, подтверждённые двойной присягой московских сословий. Я убеждена, что ваше королевское величество своим высоким разумом и по доброй совести согласитесь со мной, а мне и моей семье, жертвующей своей кровью и несущей большие издержки на это дело, придёте на помощь своей королевской милостью.

Императрица Марина».

Стадницкий, прочитав послание, лишь покачал головой, потом снисходительно сказал:

   — Дорогая пани! Выслушайте меня: я обращаюсь к вам как родственник. Возвращайтесь домой, оставьте свои честолюбивые планы. Вы знаете не хуже меня, что связали свою судьбу с самозванцем. Король тоже знает об этом и никогда не признает в нём законного претендента на московский престол. Поэтому примите предложение его величества: он предлагает вам Саноцкую землю и доходы от королевской экономии при условии вашего возвращения и отказа от каких-либо дальнейших притязаний на царство.

Марина гордо вскинула голову. Пожилой вельможа изумился, увидев, как велики властные силы и честолюбие этой маленькой шляхтенки. Она с достоинством царицы произнесла:

   — Доброжелательство вашей милости для меня приятно, как от лица, связанного со мной родством. Я имею надежду, что Бог — мститель неправдам, охранитель невинности, Он не дозволит моему врагу Шуйскому пользоваться плодами измены и злодеяний своих. Ваша милость должны помнить, что кого Бог раз осиял блеском царственного величия, тот не потеряет этого блеска никогда, как солнце не потеряет своего блеска оттого, что иногда закроет его скоропроходящее облако.

Вдруг величавость её речи прервалась, она сорвалась на истеричный крик:

   — А королю своему передайте, что мой царственный супруг охотно уступит ему Варшаву, если король уступит ему Краков.

Она рассмеялась дьявольским смехом, чёрные глаза метнули молнии в перепуганного Стадницкого. Марина покинула его палатку.

Продолжая вести яростные торги с «рыцарями», Стадницкий вступил в переговоры с русскими придворными Лжедимитрия. На тайную встречу с посланцами короля пришли Филарет, Михайло Глебович Салтыков, князь Дмитрий Трубецкой и атаман Иван Заруцкий.

Стадницкий вручил им королевскую грамоту со словами:

— Наш король не желает вам зла, а по христианскому милосердию и по соседству хочет утешить Московское государство, потрясённое смутой от бесстыдного вора, и освободить народ от мучителей, которые его утесняют. Если вы не пренебрежёте его расположением и пожелаете, то король не только сохранит ваши обычаи, но будет оборонять ваши права, веру, вольность, жён и детей и ваше имущество.

За ваше расположение к верным подданным и честному народу обоих государств его величество король окажет вам свою милость: вы узнаете её не на словах, а на деле. К вам вернётся свобода, спокойствие и прежнее счастливое время. А так как Россия больше всего привязана к своей греческой вере, то именем его величества мы клянёмся, что эту веру он и впредь сохранит, поддерживая богослужение в ваших церквах и увеличивая доходы монастырей.

Филарет и остальные придворные с удовольствием слушали мягкие и ласковые слова, прослезились, вспоминая прежние спокойные времена, целовали королевское письмо, на котором греческими буквами было начертано имя короля. Русские обещали не поддерживать более ни Шуйского, ни Лжедимитрия, а просить на русский престол сына короля — Владислава, для чего направить под Смоленск делегацию во главе с Салтыковым.

Узнав о встрече послов с его придворными и об их предательском решении, самозванец понял, что промедление смерти подобно. Он ещё раньше предпринял попытку уйти из лагеря с несколькими сотнями казаков, но его догнал взбешённый Рожинский и с позором возвратил в Тушино. Теперь он решил бежать тайно, ничего не сказав ни одному из приближённых, и даже Марине. Помог его шут Кошелев. Переодевшись в мужицкий тулуп, он угнал сани с навозом, запрятал под солому своего сюзерена и выехал из лагеря. Самозванца хватились только наутро. Многие из казаков и польских жолнеров решили, что Рожинский поспешил расправиться с ним, и подступили к его палатке, потребовав объяснений.

Всё разъяснилось через несколько дней, когда «царик» прислал из Калуги письмо, призывая взбунтовавшееся войско идти к нему на помощь. Вновь весь лагерь пришёл в смятение. Донские казаки, ничего не ведавшие о том, что их атаман вступил в тайный сговор с польскими комиссарами, потребовали, чтобы Заруцкий вёл их в Калугу. Тот начал их отговаривать. Но казаки, ненавидевшие Сигизмунда, не послушались и начали выезжать из лагеря. Рожинский послал следом гусар. Ничего не подозревавшие казаки решили, что те тоже идут к «царику» и подпустили их слишком близко, не приготовившись к бою. В результате в течение нескольких минут две тысячи казаков остались лежать бездыханными, остальные рассыпались кто куда. Часть вернулась к Заруцкому, прося его защиты.

Королевские комиссары вернулись в ставку Сигизмунда с радостным известием, что поляки «Димитрия» вновь готовы служить королю и что влиятельные русские бояре решили также присягнуть ему на верность. Осталось невыполненным лишь одно тайное поручение: попробовать договориться с Шуйским о добровольной сдаче Смоленска. Шуйский, окрылённый победами своего племянника, категорически отказался вступить в какие-либо переговоры и даже пригрозил послам смертью.

Радость по поводу возвращения послов омрачилась внезапной смертью через три дня по возвращении главы посольства Станислава Стадницкого.

В Тушине по-прежнему было неспокойно. Некоторые горячие головы даже стреляли в Рожинского, но были отогнаны бдительной стражей. Большую смуту в умы внесла Марина. Она вела себя в эти дни как сумасшедшая. Надев гусарский костюм, ходила по лагерю, пила вино вместе с польскими и казацкими старшинами, проводила с ними в палатках разгульные ночи, взывая к их мужеству и чести, умоляя идти в новый стан Лжедимитрия.

Маржере вечером как неприкаянный бесцельно бродил по лагерю, прислушиваясь к пьяному ору из палаток и размышляя, куда направиться — к Смоленску, Калуге или Москве. Стадницкий перед отъездом передал ему привет от великого канцлера литовского с напоминанием об их уговоре.

Неожиданно в темноте у палатки, где располагался Заруцкий, он столкнулся с юношей, которого принял по гусарскому костюму за пахолика.

   — Осторожней, юнец! — гаркнул он.

   — Якоб?

Маржере вгляделся и узнал Марину:

   — Государыня? Что вы здесь делаете?

Та расхохоталась, ударив капитана по плечу. Только сейчас Жак обратил внимание на её неестественную весёлость и резкий запах вина.

   — Что может делать женщина, особенно такая молодая и красивая, как я, в палатке мужчины?

Жак поразился её цинизму:

   — Но вы же не просто женщина...

   — Вот именно! И мне нужны союзники, чтобы вернуть себе корону! Я осталась одна, этот мерзавец бежал, даже ничего не сказав. А чем я могу завоевать расположение храбрых воинов?

Она внезапно заплакала и ухватилась за полу плаща капитана.

   — Вам плохо?

   — Проводите меня во дворец.

«Крепко она верит в своё предназначение, если избу называет дворцом», — усмехнулся про себя Маржере, однако послушно пошёл рядом. Какое-то время они молчали. Марина что-то обдумывала, наконец решилась сказать:

   — Вы были всегда расположены ко мне, Якоб. Поэтому буду с вами откровенна: я решилась бежать.

   — Когда?

   — Сегодня ночью!

   — С кем?

   — Одна, с двумя служанками. Чем незаметнее, тем надёжнее.

   — Справедливо, — согласился капитан.

   — Я хочу вас просить о помощи. Вас хорошо все знают и выпустят беспрепятственно.

   — Каким образом? Что я скажу о причине моего отъезда?

   — А ничего! Сделаем так: я одену своих горничных как русских шлюх, и мы с вами вроде будем их сопровождать до Москвы.

   — Что, пожалуй, сойдёт! — усмехнулся капитан. — Действительно, не в санях же с навозом вам ехать.

   — Идите за лошадьми! — повелительно сказала Марина. — И не бойтесь, я вас надолго не задержу, сразу за воротами мы попрощаемся.

   — Я вообще редко чего боюсь! А тем более прогулки с таким очаровательным пахоликом.

   — Не обижайтесь! Я вас жду.

Они действительно беспрепятственно выехали из лагеря под шутки пьяных стражников. Остановились, чтобы попрощаться.

   — Как вы дальше поедете одна?

   — Утром меня нагонят пять сотен казаков Заруцкого. Они идут к Дмитрову, на помощь Сапеге. А если и будет погоня, то по Калужской дороге.

   — Но Сапега, я слыхал, ищет королевских милостей?

   — Мои милости он ценит выше! — рассмеялась Марина. — Он любит меня с того момента, как увидел в Тушине. Так что никуда от меня не денется. Может, и вы с нами?

Маржере отрицательно покачал головой:

   — У меня свои дела.

   — Прощайте, прекрасный рыцарь!

Она, привстав на стременах, чмокнула капитана в щёку и ударила коня нагайкой.

«ПИСЬМО ЦАРИЦЫ МАРИНЫ К ВОЙСКУ

Согласно инстинкту природы, бессловесные животные и неразумный скот привыкли уклоняться от болезненных ударов, и нигде не найти такого беспечного зверя, который не страшился бы и не избегал бы несчастных случаев. Как же после этого не заботиться о спасении своей жизни человеку, которого Бог возвысил по благородству надо всеми животными, одарил его умом, словно частицей Своей божественности, предоставив все заботы и охрану человека себе? Воистину Божие Провидение особенно охраняет и осеняет ежедневно монархов и князей; это доказывает опытность, которою Господь Бог одаряет государей... Поручив Божьему покровительству себя, свои обиды и права, я надеюсь также, что Он освободит меня от всех тех поношений, которыми злые языки терзают моё имя.

Не хочу быть жестокой к самой себе и оставить на произвол сомнительной судьбы того, о чём каждый деятельный человек должен заботиться, и не хочу быть более жалкой, чем животное. Мною руководит не только боязливый женский гений: рассудок велит мне заботиться о своём деле и защищаться от поношений тех людей, которым поручена охрана моей жизни, имени, славы и чести. Эти люди — предводители войск. Моё сердце, погруженное в скорбь и глубокую печаль, едва может снести посягательства на мою честь, опорочение имени и оскорбление сана.

Начались с королевскими послами какие-то переговоры, конференции и сделки для того, чтобы меня унизить и покинуть. На заседаниях и пирах, среди пьяного веселья, каждый бокал сопровождался насмешками и клеветами по моему адресу от тех, защите которых я поручила жизнь, честь и неприкосновенность царского престола. Судорожно вздрагивала душа, находясь в беспрестанной тревоге, ибо не только мой сан был во мне оскорблён: мне грозили с помощью тайного заговора взять меня под арест и отправить, как пленницу, к королю. Я не могла вынести той мысли, чтобы попасть в руки тех, которые жаждут погубить меня. Точно так же Бог не допустит и того, чтобы кто-либо воспользовался моей особой и моими правами на престол как предметом торговли, чтобы приобрести от этого пользу себе и купить королевские милости, унижая мой столь высокий сан и изменнически предавая меня в руки короля, который не имеет никаких прав ни на мою особу, ни на эту принадлежащую мне монархию. Господь отомстит за меня и накажет изменников за клятвопреступничество, мне же благий Бог станет защитником и опекуном; Ему поручаю я свою скорбь, испытания и обиду, оставшись одна, без отца, без матери, без родных, без друзей, покинутая всеми. Вынужденная опасностью, еду к мужу, которому клялась в супружеской верности в Кракове в присутствии короля. Я хочу посоветоваться насчёт восстановления своего доброго имени и, ввиду заговоров и замешательства, хочу отдохнуть в своём замке и буду молить Праведного и Всевышнего Судию об удовлетворении моей невиновности.

Снова призываю в свидетели Бога в том, что, сохраняя за собою неприкосновенное имя, царский сан и полные права на престол, — так как я государыня северных стран, русская царица и польская шляхтенка, — так же точно не хочу и не буду признавать над собой ни королевской, ни какой бы то ни было другой власти и изо всех сил буду заботиться о благе и о награждении тех воинских чинов, которые, любя доблесть и славу, не забывают данной мне клятвы и сдерживают её. Я уезжаю.

Императрица Марина».

Скопин и де Ла-Гарди всё ближе подходили к Москве. Опустел Тушинский лагерь. Сначала многочисленный отряд казаков в боевом порядке, с развевающимися знамёнами на глазах у поляков вышел из лагеря и направился к Калуге. Часть польских солдат, решив быть верными присяге, двинулись следом. Однако большая часть под командованием Рожинского и Зборовского и три тысячи дончаков с Иваном Заруцким ушли в Волоколамск, чтоб далее следовать в Смоленск, как только король сдержит своё слово и заплатит им жалованье.

Длительная осада Москвы кончилась. Но Шуйского тревожило южное направление. Там, в Калуге, сидел самозванец, снова набирая войско. Кроме того, не исключена возможность, что Сигизмунд, оставив Смоленск, двинется к Москве. Надо было укрепить города, лежащие в южном и западном направлении. Государь велел направить туда воевод, наиболее зарекомендовавших себя в воинском искусстве.

«Тое же зимы вор на Тушино побежал в Калугу, а литовские люди отошли на Волок и во Ржеву и в иные города. А руские люди, которые служили вору, Михайло Салтыков с товарьпди к Москве не поехоли, пошли с литовскими людьми к королю, а иные, князь Григорей Шиховской с товарыщи поехали в Калугу к вору. А боярин князь Михайло Васильевич и все бояре и воеводы и с немецкими людьми пришли все к Москве.

Тое же весны послал царь Василей в Можаеск воевод боярина князя Ондрея Васильевича Голицына да окольничева князя Данила Ивановича Мезетцкова, а с нашими людьми Григория Валуева.

В Погорелое городища послал воеводу же Василья Бутурлина да Григорья Сулемшу Пушкина.

А в Боровеск послан в осаду князь Михайло Волконский.

Тою же году послали в Новгород боярин большой князь Иван Никитин Одоевский.

Подо Псков послан боярин Володимер Тимофеевич Долгорукий да князь Григорей Волконский.

В Володимере готов воевода князь Василий Михайлович Лобанов Ростовский.

На Рязани князь Фёдор Тимофеевич Долгорукий да Прокофей Ляпунов.

На Коломне боярин князь Михайло Самсонович Туренин да Семён Глебов.

У Николы Зараского воевода князь Дмитрей Михайлович Пожарский.

На Кошире окольничий князь Григорей Петрович Рамодановской да князь Офонасей Гагарин.

В Серпухове князь Иван Михайлович Одоевской да Семён Ушаков...»

Из Разрядной книги.

Назначение на пост воеводы князь Пожарский получил 8 февраля 1610 года. Дмитрий Шуйский, ведавший по-прежнему Разрядным приказом, вручая ему доверительную грамоту, заметил:

   — Крепостца у Николы Зараского невелика, но для обороны способна. Людей тебе не дадим, всё, что было — у Скопина. Рассчитывай на себя. Места тебе знакомые.

Говорил на этот раз Шуйский-младший без издёвки, а вроде бы даже уважительно. Пожарский поблагодарил за честь, только поинтересовался, сколько ратников в крепости.

   — Две сотни стрельцов да дети боярские окрест, кто, конечно, остался.

Последнее было сказано с известной долей сомнения.

Сборы были недолги. Вся семья Пожарских в это тревожное время жила в Москве, в своём доме у Сретенских ворот. За время осады князь приказал укрепить тын вокруг подворья новыми толстыми брёвнами, превратив его в небольшой острог.

   — Зачем зван был во дворец, князюшка? — живо поинтересовалась мать, Мария Фёдоровна, когда Дмитрий, не задерживаясь в горнице, сразу пошёл на женскую половину.

Здесь была и жена, Прасковья Варфоломеевна. За эти годы, родив князю трёх сыновей и трёх дочерей, супруга заметно раздобрела, но по-прежнему кожа её была свежей, а глаза — лучистыми, и потому казалась она значительно моложе своих лет.

Женщины были заняты вышиванием. Возле них крутились девочки — Ксения, Анастасия и Елена, которых тоже исподволь приучали к рукомеслу.

   — Воеводой послан на город, что у Николы Зараского, — с напускным спокойствием ответил князь, но обе женщины, хорошо знавшие Дмитрия, почувствовали, что он гордится новым назначением.

   — Поздравляю, князюшка! Наконец-то наш род снова в чести! И не богатством, а верной службою! — воскликнула Мария Фёдоровна.

Прасковья Варфоломеевна всплеснула руками:

   — Собираться надо. А скоро ехать?

   — Завтра с утра.

   — Я же не успею! Ведь сколько с собой надо брать!

Дмитрий ласково обнял жену за плечи:

   — Не хлопочи. Приедете позже, когда обоснуюсь. Ужо дам весточку.

   — Может, нам в Мугреево уехать? — спросила мать. — Поместье-то наше совсем захудало. Да и на подаренное государем село Нижний Ландех посмотреть надобно. Хозяйство большое — двадцать деревень, семь починков да двенадцать пустошей.

   — Не время сейчас! — покачал головой Пожарский. — В тех краях Лисовский со своими разбойниками лазит. Жаль, что я прошлой зимой его не достал... В Москве сейчас спокойнее всего. Князь Скопин со своим войском уже на подходе. Скоро он и Жигимонта, глядишь, от Смоленска отгонит.

   — А самозванец? — с тревогой спросила мать.

   — Для его острастки государь лучших военачальников воеводами по городам вокруг Калуги разослал, — снова не без горделивой нотки ответил князь и перешёл к хозяйственным делам: — По весне, дай Бог, суздальские земли от воров очистятся, тогда и поедете. А там, глядишь, к лету и ко мне на жильё переберётесь. С вами для защиты оставляю Надею. Да и пора младших — Фёдора да Ивана к военному делу приучать.

   — А Петра? — спросила жена.

   — Петра я возьму с собой! — твёрдо ответил Пожарский.

   — Ему же и шестнадцати нет! — воскликнула Прасковья Варфоломеевна.

   — Самая пора. Мне десять было, когда я княжить начал. А мои сыновья должны быть воинами не хуже меня! Лучше не мешкайте, готовьте для нас с Петром что нужно.

Наутро Пожарский со своим маленьким конным отрядом выступил в поход. За день он преодолел расстояние, отделявшее Зарайскую крепость от Москвы. Здесь его ждали. На площади собрались и ратники, и служилые люди, и посадские. Приехали поприветствовать воеводу окрестные дворяне. Князь убедился, что его имя здесь хорошо известно с той поры, как в расположенном невдалеке селе Высоком он наголову разгромил Лисовского.

Когда Пожарский, устроившись в кремле, вышел к ожидавшим его людям, первый вопрос был: не вернутся ли ляхи?

Князь лукавить не стал:

   — Могут и вернуться. Могут и казаки от самозванца набежать. И пощады не ждите — после неудачи под Москвой они ещё пуще злодействовать будут.

   — Что же делать? — со страхом застонали в толпе.

Пожарский ободряюще улыбнулся:

   — Главное — не падать духом. Пословицу знаете: «На Господа надейся, а сам не плошай». Всегда надо быть готовыми дать отпор разбойникам.

   — Где ж нам с вилами? — уныло возразил какой-то мужичонка в рваном треухе.

   — А вон стрельцы на что? Гляди, какие ребята! Орлы! Такие любого Лисовского разобьют.

Стрельцы, стоявшие кто как, опершись о берданки, гордо приосанились.

   — Молодцы, что говорить! — продолжал тот же мужичонка, видать самый бойкий из всех. — Так мало их! Им крепость бы удержать. А как нам быть?

   — Я вот что вам предлагаю, — заметил Пожарский, — весь хлеб, что вы сейчас по лесам да оврагам прячете, в кремль свезти, а весной, когда сеять будете, его возьмёте. Так надёжнее будет. А то, скажем, на тебя, не дай Боже, лях нападёт, приставит саблю к шее, ты же ему откроешь, где запасы хранишь, да ещё и покажешь. А он тебе в благодарность башку и снесёт. А коль в кремле зерно-то, пусть оттуда его берёт. Глядишь, зубы и обломает.

   — Мудро говоришь, князь, — заговорили одобрительно.

   — Лучше, конечно, ни ляху, ни казаку не попадаться, — продолжал воевода. — А что для этого надо? Кремль у нас хороший, каменный, любую осаду выдержит. Но места в нём мало. Дай Бог стрельцам разместиться. А куда посадским да крестьянам прятаться? Крепость-то дырявая. Вон там стена завалена, здесь вал поосыпался. Значит, надо, не мешкая, крепость укрепить. И ещё. Вон сколько мужиков здоровых. Надо оружием запастись — копьями и рогатинами, да и топоры сгодятся. А бою обучим, не впервой.

Незаметно текли дни в трудах. Избранные от посада доверенные люди принимали добро, раскладывая в амбары и подземелья кремля, везли брёвна и камни для стен, как потеплело, углубили ров. К счастью, враг близко не подходил. Лазутчики доносили о небольших группах всадников, но те в бой вступать не решались.

Пожарский тем временем списался с соседями — воеводами Коломны, Каширы, Переяславля Рязанского. Особенно рад был Пожарскому Прокопий Ляпунов и обещал вскорости приехать.

Но приехал не он, а его племянник. Даже не приехал, а примчался. Оставив взмыленного коня у крыльца, вбежал в горницу, выкрикнул:

   — Скопина убили!

   — Как убили? — вскочил Пожарский. — Кто?

   — Дядя мой тебе грамоту прислал, зовёт на Шуйского идти.

Пожарский оглядел Фёдора. Был тот погодком его Петра, такой же ещё несуразный, с длинными руками и ногами.

   — Сядь, коль в гости приехал! — строго сказал князь. — Я сейчас сына кликну, познакомитесь.

   — Но чтоб боле никого! — задиристым баском потребовал юнец. — Дело тайное, так дядя сказал.

   — Дядя сказал, а ты кричишь во всё горло! Все вы, Ляпуновы, орать здоровы. Сядь, говорю, переведи дух после дороги.

Сам он углубился в чтение письма. События действительно были прискорбные.

...Вся Москва встречала князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского ликованием. Его и графа де Ла-Гарди чествовали как победителей. Имя двадцатитрёхлетнего героя было у всех на устах. Столько славословия раздавалось в его адрес, в том числе и от самого государя, что граф де Ла-Гарди почувствовал недоброе и начал звать Скопина скорее оставить Москву. Но тот принимал все поздравления чистосердечно, верил в искренность тех, кто говорил ему ласкательные слова.

Правда, был у него неприятный разговор с дядей, когда они впервые остались в царской опочивальне одни. Причиной послужил всё тот же Прокопий Ляпунов. Когда ещё Скопин был только на подходе к Москве, то прибыли к нему посланцы неугомонного рязанца. Тот, поздравляя полководца с замечательными победами, предложил ему свою помощь для того, чтобы занять царский трон. И хотя Скопин с гневом отклонил это предложение, ничего не сказав царствующему родственнику, тому донесли другие.

Царь прямо спросил племянника, желает ли он занять его место. Но Скопин протестовал так бурно и искренне, что, казалось, убедил государя. Во всяком случае, он даже замахнулся посохом на брата Дмитрия, когда тот в думе начал возводить на юного полководца напраслину, будто бы он сам, по своей воле отдал шведскому королю Корелу.

Сейчас же, дочитав письмо Ляпунова, где тот действительно призывал немедля идти с войском на Москву и скинуть Шуйского, Дмитрий Михайлович, упёршись тяжёлым взглядом в столешницу, медленно произнёс:

   — Вот что, Фёдор, я тебе скажу. Скажу как сыну. И ты, Пётр, слушай внимательно и запомни раз и навсегда: негоже нам, людям дворянского происхождения, изменять своему слову, а тем более присяге. Я жизнью своей клялся быть верным Шуйскому, крест целовал. И слово своё сдержу, даже если смертный час придёт. Запомните, дети мои, что нет большего греха, чем слово своё предать!

Он поднял глаза на побледневшего Фёдора:

   — А дяде своему передай следующее. То, что он присягу хочет нарушить, это дело его совести. Но то, что он в такой час, когда в стране смутное время, когда и так имеем двух царей и двух патриархов, когда брат идёт на брата, а отец — на сына, замыслил измену — негоже. Нельзя новую смуту затевать. Царь может быть люб ему или нелюб. Может, он и мне нелюб. Но не дело это саблей решать! К чему это уже привело дважды — мы видим. Избрать царя может только Земский собор, когда люди от всей земли Русской съедутся и решат.

И ещё передай Прокопию. Я знаю его давно. Он — замечательный воин и благородный человек. Но я знаю и его горячность и своеволие. Так вот, чтобы дать ему острастку, я перешлю его письмо государю. Я знаю, что Шуйский его не тронет, если... Если он и в самом деле останется воеводой в Рязани, куда его направил государь.

— А теперь скачи, и скачи быстро. Останови и дядю, и своего отца. Я ведь любил Скопина не меньше, чем отец. Воевал с ним бок о бок во многих сражениях. Мир праху его. Пусть Бог разберёт, кто виновен в его смерти.

«Когда этот воин и воевода, князь Михаил Васильевич Шуйский, послушался царя и приехал в царствующий град Москву из Александровской слободы (и ошибкой это было, за грехи наши), родился у боярина Ивана Михайловича Воротынского сын, княжич Алексей. И не прошло двух месяцев, через сорок дней после его рождения, как стал князь Михаил крестным кумом, а кумой стала жена князя Дмитрия Ивановича княгиня Марья, дочь Малюты Скуратова. И по совету злых изменников и своих советчиков замыслила она в уме своём злой умысел, изменнический: уловить князя Михаила неожиданно, подобно тому как в лесу птицу ловят или как рысь нападает, и сжечь замыслила, змея лютая, взором злым, как будто зверь лютый; радость дьявола буйствует, навес сатане готовится.

И когда настал — после торжественного стола — час пира весёлого, тогда, дьяволом омрачённая злодейка та, княгиня Марья, кума крестная, подносила чару питья куму крестному и била ему челом, поздравляя с крестником Алексеем Ивановичем. А в той чаре — питье приготовлено лютое, питье смертельное. И князь Михаил Васильевич выпивает эту чару досуха, а не знает, что злое питье это лютое, смертельное. И скоро у князя Михаила всё в утробе возмутилось, и не допировал он званого пира, и поехал к своей матушке княгине Елене Петровне.

И как входит он в свои палаты княжеские, увидела его мать и взглянула ему в ясные очи. А очи у него сильно помутились, а лицо у него страшно кровью залито, и волосы у него на голове дыбом стоят и шевелятся.

И заплакала горько мать его родимая и в слезах говорит ему слово жалостное: «Дитя моё, сыночек, князь Михаил Васильевич! Почему ты так рано и быстро со званого пира уехал? Как твой богоданный крестный сын принял крещение без радости? Или тебе в пиру место было не по отечеству? Или тебе кум и кума подарки дарили не почётные? А кто тебя на пиру честном упоил честным питьём? С этого питья тебе вовек теперь будет не проспаться! Сколько раз я тебе, дитятко, в Александрову слободу наказывала: не езди в город Москву, опасны в Москве звери лютые, пышут ядом змеиным, изменническим».

И пал князь Михаил на постель свою, и начала утроба его люто разрываться от того питья смертного. Он метался по постели в тоске, и бился, и стонал, и кричал так сильно, как будто зверь под землёй, и звал отца духовного. Мать же его и жена, княгиня Александра Васильевна, плакали, а весь дом его наполнился плачем, горькими воплями и причитаниями.

И дошёл слух о его страшной болезни до войска его и до его помощника, до немецкого воеводы, до Якова Пунтусова. И многие доктора немецкие с разными лечебными примесями не могли никак течение болезни назад повернуть. И пошли со двора от князя доктора немецкие, и слёзы о нём проливали, как о государе своём.

И в тот же день перед всенощной — как сказано в житии Василия Великого — «солнце к солнцам зашло», — случилось это на исходе дневных часов, месяца апреля в двадцать третий день, в ночь со дня памяти великого воина и мученика Георгия на день памяти воеводы Саввы Стратилата, — ведь и князь Михаил был и воин, и воевода, и стратилат. Но тогда сразу весть эта не разнеслась по Московскому государству из-за того, что тогда ночь была. Утром же на рассвете, во вторник, когда солнце начало всходить, слух разнёсся по всему царствующему граду Москве: «Покинул этот свет, скончался князь Михаил Васильевич!»

Писание о представлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского по прозвищу Скопина.

В тот день, вернее ночь, когда Марина неожиданно поцеловала Маржере в его щетинистую и изборождённую морщинами щёку, будто чувствуя, что более они никогда не увидятся, Жак действительно уже выбрал свой путь. Он лежал к Смоленску. Такое решение было не случайным. После бегства «царика» Маржере неожиданно оказался белой вороной в лагере, где кипели такие страсти. На него с подозрением косились и польские военачальники, и тем более казацкие атаманы. Единственным местом, где хорошо знали капитана и где относились к нему с должным уважением, был двор бежавшего самозванца, точнее, те люди, которые служили вместе с ним при дворе покойного Димитрия — Салтыков и Молчанов. Хорошо знал его и Филарет, хотя, вероятно, и не забывал свою встречу с Маржере на своём подворье в ту памятную ночь. Но что делать — солдат должен выполнять приказ.

Короче, когда стали составлять посольство, то ему предложили стать его проводником и охранником. Маржере согласился по двум причинам: во-первых, он считал, что избрание Владислава русским царём будет наиболее приемлемым решением, устраивающим и русскую и польскую стороны. И во-вторых, ему необходимо было повидаться со Львом Сапегой для получения дальнейших инструкций. Как для сведущего в военном деле, для Маржере было ясно, что королевская армия является наиболее могущественной силой из всех действующих в России.

Так он очутился под Смоленском. Однако во время переговоров с королём и канцлером представители русского посольства в составе отца и сына Салтыковых, Михаила Молчанова и новой политической фигуры — Фёдора Андронова, вышедшего из московских низов, Маржере старался оставаться в тени, проводя больше времени у Льва Сапеги и общаясь с польскими военачальниками. Он подробно рассказывал им всё, что знал сам, об укреплениях Смоленской крепости и других русских крепостей. Особенно часто он встречался со Станиславом Жолкевским, наиболее блистательным польским полководцем. Оба ветерана хорошо знали друг друга ещё по прежним войнам в Ливонии, где Маржере бывал ещё до перехода на службу русскому царю. Особо подробно Жолкевский выспрашивал о системе укреплений Москвы. Что этот интерес не случаен, Маржере понял, когда Жолкевский однажды доверительно сообщил ему, что готовится поход на Москву. Капитан выразил горячее желание в нём участвовать.

К тому времени посольство завершило свою работу. Русские, подписав договор, дали такую присягу: «Пока Бог нам даст государя Владислава на Московское государство, буду служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому Жигмонту Ивановичу».

В королевский стан пришло известие о внезапной смерти Скопина, что вызвало очередной взрыв народного негодования против Шуйского, потом — что из Москвы к Смоленску двинулось наконец многотысячное войско русских и шведов под командованием Дмитрия Шуйского.

Войско короля возглавил Жолкевский. Силы его были незначительны: против пятидесятитысячного русско-шведского войска — две тысячи гусар, одна тысяча пехотинцев и три тысячи запорожских казаков.

Маржере шёл в передовом отряде, как человек, хорошо знавший дорогу, — ведь именно по этим местам двигался доблестный капитан десять лет назад в обозе Афанасия Власьева, чтобы служить верой и правдой Борису Годунову. Теперь в обозе войска польского двигались русские бояре, члены посольства, согласившиеся иметь на русском престоле польского королевича...

Первая серьёзная схватка произошла у Царёва-Займища, где в остроге находился передовой отрад русских войск под командованием сподвижника Скопина, Григория Валуева.

Жолкевский окружил русскую крепость со всех сторон небольшими острожками и надолбами, однако Валуев успел послать несколько гонцов к Шуйскому с сообщением о подходе польских войск и с просьбой срочной помощи: продовольственных запасов он не имел.

Гонцы прибыли в стан русско-шведского войска, расположенный невдалеке от Можайска, когда там разразился очередной скандал по поводу уплаты жалованья иностранным воякам. Накануне из Москвы прибыл большой обоз с мехами и тканями, присланный Шуйским в счёт жалованья. Царская казна давно была пуста: чтобы убедить иностранных легионеров двинуться от Москвы к Смоленску, государь был вынужден пустить в переплавку посуду, цепи и другие украшения из золота и серебра.

Легионеры потребовали немедленного раздела присланного имущества, однако командиры рот подали для расчёта списки своих солдат, включающие погибших и дезертировавших. Де Ла-Гарди потребовал новых списков, соответствующих реальному составу. Кроме того, он вообще не спешил, справедливо полагая, что после сражения с поляками ряды его полков ещё поредеют и соответственно доля каждого из живых изрядно увеличится.

Солдаты было возмутились. Часть англичан из отряда Горна пытались перебежать к неприятелю, но были пойманы и повешены. Произошли волнения в кинкгольмской коннице, де Ла-Гарди предал зачинщика воинской казни. Войско удалось утихомирить, но боеспособность его резко упала. Никому из легионеров не хотелось погибать за царя, который так плохо платит.

Об этом узнал Жолкевский от перебежчиков, которым удалось уйти от погони. Узнав, что в отряде Горна изрядное количество французов, Маржере предложил отправить им письмо. Гетман согласился и написал к ним следующее обращение на латинском языке:

«Между нашими народами не было вражды. Короли наши жили и до сих пор живут в дружбе. Хорошо ли это, что вы, не будучи от нас ничем не оскорблены, помогаете прирождённым нашим врагам москвитянам? Хотите быть нашими друзьями или врагами? Выбирайте. Мы же и на то, и на другое готовы. Прощайте».

Маржере послал с письмом своего оруженосца, ловкого малого из Гаскони, который заменил ему погибшего Вильгельма. Увы, обычная ловкость гасконцу изменила, он был схвачен и доставлен Горну, который приказал его повесить.

В ночь на 24 июня в шалаше Дмитрия Шуйского шёл весёлый пир — чествовали иноземных военачальников. Подвыпивший де Ла-Гарди хвастался:

— Я был в плену у Жолкевского. Он мне подарил кунью шубу; теперь, когда я возьму его в плен, то подарю соболью.

В эти часы немногочисленные польские хоругви скрытно двигались по болотистой лесной дороге к Клушину, где расположились царские войска. Старый полководец пренебрёг советами осторожных приближённых избегать генерального сражения. Чтобы обеспечить внезапность удара, гетман передал приказ о выступлении лишь вечером, за два часа до начала похода.

В последний момент, как Жолкевский и предвидел, к нему присоединились и роты тушинцев под командой Александра Зборовского.

Под утро они вышли в поле, где находился лагерь сторонников Шуйского. Перед ними находились две деревни, за ними плетень через всё поле, за которым укрывались русские стрельцы и иноземные мушкетёры. Войска де Ла-Гарди расположились слева, справа — ратники Шуйского. Против легионеров Жолкевский направил конников и пехоту Николая Струся, за ним следом шёл в резерве собственный полк гетмана, которым командовал князь Януш Корецкий. В этом полку находился и Жак де Маржере, пожелавший вновь напомнить о своём воинском умении и отваге.

Против войск Шуйского выступили гусары Александра Зборовского, имевшие опыт боев с русскими. За ним следовали пехотинцы Людовика Вайера и кавалерия Мартина Козановского.

В болоте застряли оба фальконета, взятые Жолкевским для марш-броска. Однако гетман решил не терять времени и дал сигнал к атаке. Среди ночи пронзительно завыли боевые трубы и заухали барабаны. Одновременно вспыхнули избы в обеих деревнях, подожжённые по приказу Жолкевского: он опасался, что вражеские стрелки воспользуются ими как прикрытием.

В противоположном лагере начался переполох. Воины, выскакивавшие из шалашей, как потом утверждали польские гусары, кричали:

— Седлай портки, давай коня!

Впрочем, русские и шведы быстро оправились от внезапной атаки, метким прицельным огнём из-за плетня они поражали кавалеристов, мчащихся на них. Поляки откатывались и снова бросались в атаку. Бой продолжался несколько часов, стрелки выдержали десять атак.

Жолкевский, наблюдая за боем с пригорка, поднял руки к небу и молил Бога о победе. Всадники Александра Зборовского смяли русскую конницу, те соответственно потеснили свою пехоту. Дмитрий Шуйский с пятью тысячами ратников укрылся в острожке.

Перелом в битве произошёл, когда подошёл гетманский полк, с ними были и вытащенные из болота два фальконета. Пушечные ядра повалили плетень, дав возможность пехотинцам Струся пойти вперёд и смять конницу де Ла-Гарди. Иностранные легионеры, бросая оружие, сдавались сначала единицами, а затем уже стали переходить целыми ротами во главе со своими офицерами.

Де Ла-Гарди и Горн, оставшись лишь с собственно шведскими солдатами, отошли в лес. Тем временем поляки и перешедшие на их сторону легионеры бросились грабить телеги с мехами и тканями. Дмитрий Шуйский, увидев, что шведы отступили в лес, тоже покинул острожек, бросил всё своё имущество и с оставшимися воинами ударился в бега. Часть польского воинства, не успевшая заняться грабежом, кинулась в погоню. Дмитрий Шуйский мчался через лес столь безудержно, что загнал своего скакуна. На следующее утро жители Можайска стали свидетелями комического зрелища: по улицам верхом трусил толстый боярин с длинной бородой, как и полагается по чину, в просторной бобровой шубе, но без шапки, демонстрируя бритую голову, с выпученными от страха глазами и... босиком. Но наибольший смех вызвал скакун боярина — это был сивый деревенский мерин, настолько низкорослый, что боярин пятками почти касался земли, и настолько худой, что на поворотах его шатало под могучим всадником.

Де Ла-Гарди и Горн, ограбленные собственными солдатами, стремительно уходили к Торжку, дав слово Жолкевскому никогда более не воевать с поляками. Григорий Валуев, по настоятельному совету Михайлы Салтыкова, целовал крест королевичу Владиславу и со всем своим пятитысячным отрядом вошёл в состав войска польского. К королю были отправлены в качестве трофеев знамя Дмитрия Шуйского белого цвета с чёрным двуглавым орлом, его карета, шатёр, сабля и булава.

Дорога на Москву была открыта.

«При нашем выступлении (из-под Царёва-Займища) с нами находились только небольшие пушки и карета гетмана; а на возвратном пути повозок, колясок было числом едва ли не более нас самих, ибо московские повозки стояли заряженные, которые наши, погрузив добычею, увезли с собою; множество их завязло в том трудном для прохода лесе, так что коннице с трудом приходилось обходить их».

«Записки» С. Жолкевского.

Будто вороны, вновь закружились над Москвою вороги. Услышав, что царского войска не существует более, Лжедимитрий беспрепятственно пошёл к столице, утвердившись на этот раз в селе Коломенском. Его войско возглавлял Григорий Шаховской, блещущий не столько воинскими способностями, сколько преданностью. Сюда же пришёл и Ян Сапега, которому «царик» отвалил за будущую службу сто тысяч рублей. Иван Заруцкий, который до того ушёл было к Жолкевскому, обидевшись, что гетман назначил командующим русским вспомогательным воинством не его, а Ивана Салтыкова, вернулся вновь в стан самозванца, тем более что в Коломенское прибыла и сама царица. Правда, вскоре в целях безопасности Марину с её придворными дамами укрыли в монастыре Николы на Угреше, поскольку московские бояре требовали её выдачи королю.

В подмосковных городах зашмыгали лазутчики «вора», прельщая народ службой самозванцу. Князь Дмитрий Пожарский с тревогой получил сообщение, что вновь предались «вору» Кашира и Коломна. Однажды утром зашумели и зарайские посадские люди, соединившись с окрестными крестьянами и детьми боярскими. Пожарский немедля захлопнул крепкие ворота кремля. Зарайцы вызвали воеводу на разговор.

Он выехал к ним, надев на всякий случай панцирь и шлем, в сопровождении десятка вооружённых слуг.

   — Что надобно, люди добрые? — спросил усмешливо.

   — Всем городом хотим передаться государю Димитрию Ивановичу! — выкрикнули из толпы. — Вон уже и коломенцы, и каширяне крест ему целовали. А то как возьмут Москву, нас не помилует. А тебе голову снесёт первому.

   — Это же какому такому Димитрию Ивановичу? — дурачился князь. — Был один, так его убили четыре года назад, а тот, что сейчас в Калуге, — вор и самозванец!

   — Не в Калуге он, а уже в Коломенском!

Пожарский пристально вгляделся в крикуна.

   — Эге-ге, видать, птица залётная! Не вор ли тебя прислал честных людей мутить?

   — А хотя бы и так! — дерзко ответил тот. — Попробуй, тронь!

Пожарский двинул коня и крутанул нагайкой, и лазутчик поспешно спрятался за широкие плечи посадских.

   — Эй, крикун, передай своему господину, что в роду Пожарских предателей и перелётов не бывало. Я присягал Шуйскому, ему и служить буду. И вам, люди добрые, советую — расходитесь по домам.

   — А ежели мы тебя силой заставим? Вон в Кашире князь Григорий Ромодановский тоже не хотел подчиняться, а как пригрозили убить, враз согласился!

   — Меня не испугаешь! — сурово ответил князь. — Убить — руки коротки! Такую крепость вам не взять штурмом, а измором — тем более. Ведь все свои припасы всё же сами в кремль стащили. Куда теперь денетесь?

Мужики зачесали в затылках.

   — Ну, ты и хитёр, Дмитрий Михалыч!

   — Просто подумал заранее, что всякое может случиться! — насмешливо ответил воевода. — Видать, быстро забыли, как поляки вас грабили, хотите снова. Ведь у вора снова поляков хватает. Аль думаете, гусары Сапеги жалостливее, чем разбойники Лисовского? Это ж всё одного поля ягода.

   — Так не усидеть теперь на троне Шуйскому! Ты же разумный человек и лучше нас это разумеешь!

   — Это ты, рязанец? — вгляделся Пожарский. — Как же ты можешь уговаривать, чтоб я своей присяге изменил?

В этот момент раздалось благостное пение. Из собора к воротам кремля шёл с церковным хором протопоп Дмитрий. Он встал рядом с Пожарским, подняв крест:

   — Не слушайте, православные, посланников диавола! Церковь призывает вас служить государю, что утверждён Священным собором!

   — А коль в Москве другого государя назовут?

   — Тогда будем тому и крест целовать! — решительно заявил Дмитрий. — Расходитесь, люди добрые.

Узнав о решении зарайцев, коломенцы тоже откачнулись от «царика», решив ждать дальнейшего хода событий. А они не замедлили явиться. Пожарский удивлялся, что вечный смутьян Ляпунов на этот раз как-то подозрительно затих. Оказалось, что тот не отступил от своего решения свергнуть Шуйского. Узнав о разгроме под Клушином, он немедля послал в Москву к брату Захарию своего гонца Алексея Пешкова. Заговорщики заспешили в терем князя Василия Васильевича Голицына.

   — Пора, князь! Настал твой черёд занять царское место!

   — При живом-то государе? — неожиданно засомневался красавец князь, любимец москвичей.

Он давно плёл нити заговора вокруг Шуйских, однако в решающий момент вдруг отступал. Так было позапрошлой зимой, когда, встретив решительный отказ Шуйского сойти с престола, он снова стал покорно прислуживать государю как ни в чём не бывало. Заробел он и сейчас, хоть и понимал, что наступил момент самый подходящий.

   — Решайся, князь! Увидишь, сегодня «шубник» сам отдаст тебе свой царский венец! — громоподобно гудел Захарий, столь же широкоплечий, как и его старший брат.

   — А как вновь самозванец скипетр перехватит? — продолжал сомневаться Голицын.

   — Не перехватит! — заверил Ляпунов. — Я, как к тебе идти, уже с Трубецким сносился. Ответ такой даден от бояр, что у «царика» служат: «Как только Шуйского сведёте, мы своего Димитрия тот же час свяжем и приведём в Москву!»

   — Тогда с Богом! — перекрестился Голицын и приказал своим служилым людям собрать московских дворян и детей боярских у Арбатских ворот.

Сам выступать, однако, всё же не стал и велел зачитать обращение к москвичам от Прокопия Ляпунова: «Московское государство доходит до конечного разорения и расхищения. Тут пришли на него поляки и литва, а там калужский «вор»: с обеих сторон стало тесно. Украинных городов люди не любят давно царя Василия и не служат ему; льётся христианская кровь; отец восстал на сына, сын на отца. Василий Иванович не по правде сел на царство и несчастен на царстве. Будем бить ему челом, чтобы оставил престол, и к калужским людям пошлём: пусть они своего «вора» оставят, и мы сообща выберем всею землёю нового царя и станем тогда единомысленно на всякого врага».

От Арбата толпа дворян направилась в Кремль, к царскому дворцу, потребовали, чтоб Шуйский вышел к ним на крыльцо. Тот вскоре показался, окружённый слугами.

   — Почто меня беспокоите?

Голицын снова остался как бы в стороне, и дворяне стали выпихивать вперёд главного зачинщика, Захария Ляпунова. Тот чиниться не стал, смело шагнул на крыльцо и заорал, непочтительно взирая на низенького Шуйского:

   — Долго ли за тебя кровь христианская литься будет? Ничего доброго в царстве твоём не делается. Земля наша через тебя разделилась, разорена и опустошена! Ты воцарился не по выбору всей земли! Ты погубил многих невинных! Братья твои государя нашего, оборонителя и заступника, окормили отравою!

Упоминание о Скопине всколыхнуло толпу:

   — Бей Дмитрия! Повесить змею подколодную!

Дмитрий, стоявший рядом с братом, шмыгнул за его спину.

Захарий продолжал, обращаясь к царю:

   — Сжалься над умалением нашим! Положи посох свой. Сойди с царства, а мы посоветуем о себе иными мерами.

Шуйский даже в такой момент остался верен себе: его взбесило не столько предложение оставить трон, как то, что это предложение сделал какой-то рязанский дворянишка. Он выхватил из-за сапога длинный нож и подскочил вплотную к Ляпунову, замахнувшись на него:

   — Как ты, шиш, смеешь мне это говорить, когда бояре этого не говорят!

Ляпунов приставил к длинному носу государя дюжий кулак.

   — Василий Иванович! Не бросайся на меня, а не то я как возьму тебя в руки, так вот тут и изотру!

Шуйский испуганно отскочил под общий смех, а Ляпунова дёрнул за болтающийся рукав ферязи Иван Никитич Салтыков:

   — Пойдём, Захарий, отсюда! Объявим народу!

Толпа бегом выкатилась из Кремля на Красную площадь. Встав на Лобном месте, Ляпунов, Салтыков и Хомутов стали звать всех бояр, патриарха, духовных лиц, дворян, детей боярских и весь православный люд на всенародное собрание за Серпуховскими воротами, полагая, что все не уместятся здесь, на Красной площади.

Народ из всех концов Москвы повалил за Серпуховские ворота. Приехали бояре и патриарх. Говорили по очереди зачинщики — Ляпунов, Салтыков, Хомутов:

   — Наше Московское государство дошло до конечного разорения. Мы — словно овчарня, когда на неё волки нападут! Бедных православных христиан душат без милости, и никто не обороняет нас, никто не хочет помочь нам! Вот три года — четвёртый на царстве сидит Василий Шуйский. Неправдой он на царство сел, не по выбору всей земли, и оттого нет на нём Божьего благословения, нет счастья земле. Сотни тысяч душ погибло напрасно! Как только братья его пойдут на войну, так и понесут поражение; сами прячутся в осаде, а ратные люди разбегаются. Православные христиане! Те наши земляки, что в Коломенском с вором, согласны своего вора оставить и быть с нами в соединении, если мы Шуйского оставим. Собирайтесь на совет, как бы нам Шуйского оставить, а вместо него выбрать всею землёю государем того, кого Бог нам укажет.

Патриарх Гермоген пробовал было уговаривать разбушевавшихся москвичей, но чувствовалось, что делает он это по долгу службы, а не по убеждению. Увидев, что его не слушают, Гермоген уехал. Выбранная москвичами делегация на этот раз состояла из знатных людей. В числе её был свояк государя Иван Воротынский. Он и говорил речь, когда царь принял их в тронном зале:

   — Вся земля бьёт тебе челом, царь Василий Иванович! Оставь своё государство из-за междоусобной брани, чтобы те, которые тебя, государь, не любят и служить тебе не хотят и боятся твоей опеки, не отстали от Московского государства, а были бы с нами в соединении и стояли бы за православную веру все заодно.

Горько разрыдавшись, как мальчик, который не смог выполнить предложенного ему урока, Шуйский при гробовом молчании бояр, тех самых, которые четыре года до того выкрикнули его на царство, сошёл с трона, положил на него посох и шапку Мономаха и с опущенной головой, сгорбившись, проследовал в свой княжеский дом. Однако зря он надеялся, что злоключения его наконец-то заканчиваются.

Все принадлежности царского чина были немедленно взяты в казну. Правление государством временно, до избрания нового царя, взяла на себя боярская дума во главе со знатнейшим из бояр Фёдором Ивановичем Мстиславским.

На следующее утро, 18 июля, москвичи толпой отправились к Данилову монастырю для встречи с представителями Коломенского лагеря. Дмитрий Трубецкой и другие приближённые «царика» расхохотались посланцам москвичей в лицо:

   — Дурно, что вы не помните крестного целования великому государю, а мы за своего помереть рады!

Москвичи, получив такой ответ, возмутились вероломству коломенцев. Многие с досады готовы были вернуть Шуйского на царство. Тот, узнав об этом, приказал раздать московским стрельцам деньги в надежде снова вернуть себе царство. Поднял голос в защиту поверженного и Гермоген.

Чтобы окончательно отрезать Шуйскому путь к престолу, было только два выхода: либо лишить его жизни, либо заставить «добровольно» постричься в монахи. Ляпунов и другие заговорщики остановились на более гуманном решении, не желая более кровопролития. Подговорив иеромонахов Чудова монастыря, Захарий заявился в подворье Шуйского с командой, состоящей из Ивана Салтыкова, Петра Зайкина, князей Туренина, Тюфякина и Мерина-Волконского. Молодую жену Марью Петровну увезли для пострижения в Вознесенский монастырь, а самому Шуйскому предложили постричься добровольно. Он вновь начал плакать и стенать:

   — Люди московские! Что я вам такое сделал? Какую обиду учинил? Разве за то, что воздал месть тем, которые содеяли возмущения на святую нашу православную веру и тщились разорить дом Божий? Разве за то, что мы не покорились Гришке-расстриге и его богомерзким советникам?

Но разжалобить ему никого не удалось. Ляпунов снова повторил, что он должен постричься.

Шуйский наотрез отказался. Тогда Ляпунов крепко схватил его сзади за руки, чтобы он не отмахивался, и кивнул иеромонахам, чтоб те начинали процедуру пострижения. Когда по ходу обряда был задан ритуальный вопрос, желает ли он постричься, Шуйский громко возопил «нет», стоявший рядом с ним Василий Тюфякин ответил за посвящаемого: «Желает, желает». Это потом дало повод Гермогену для ехидничанья. Не признав правомерность пострижения Василия Ивановича, патриарх заметил, что иноческий сан принял Тюфякин, поскольку он дал согласие на пострижение. На Шуйского насильно напялили монашескую рясу и отвезли в Чудов монастырь, где и заперли в келье.

Вся Русь затаилась: кто же теперь будет зван на царство? В числе претендентов в первую очередь назывался Василий Голицын. К нему, в частности, был благосклонен патриарх. Но были у него и могущественные противники из числа наиболее знатных москвичей. Самый родовитый из них, Фёдор Мстиславский, сам не претендуя на корону, одновременно не желал усиления ни одного из родов Рюриковичей. Была партия, требовавшая избрания царём Михаила Романова, малолетнего сына митрополита Филарета. Московская чернь вдруг снова заволновалась, требуя возвращения царства законному государю Димитрию Ивановичу, стоявшему в Коломне. Это ещё пуще напугало «лучших людей» Москвы. Боярская дума направила грамоты, приглашая по одному представителю от каждого города явиться в Москву для избрания государя. Однако пока грамоты шли, вопрос об избраннике решился...

...Ещё когда Жолкевский стоял подле Царева-Займшца, выжидая, как будут развиваться события, Михайла Салтыков и Григорий Валуев, находившиеся в его ставке, снеслись с московскими боярами. Они сообщили, что целовали крест на царство королевичу Владиславу, и советовали москвичам сделать то же самое. Бояре встали перед выбором — либо Владислав, либо Димитрий. Правда, раздавались ещё голоса в пользу наследника шведского престола, но он был далеко, а две вражеские армии, угрожающие Москве, — совсем рядом. Войска Жолкевского 23 июля подошли к Москве с запада и расположились на Сетуни. Русские сначала решили, что это один из польских отрядов самозванца, но оказалось, что это «другие» поляки. Навстречу стрельцам выехали Иван Салтыков и Григорий Валуев. Дело окончилось, по русскому обычаю, слезами и лобызанием.

В это же время на юге Москвы повалил густой горький дым. Это сапежинцы подожгли кирпичный завод. Мстиславский повернул свою рать к югу, одновременно послав к Жолкевскому своего представителя выведать: кем является Сапега для Москвы — врагом или другом? Мстиславский просил Жолкевского унять Сапегу или хотя бы сделать так, чтобы тот не мешал русским воевать с самозванцем.

Жолкевский немедленно направил к Сапеге своего гонца с просьбой приостановить военные действия и разрешил русскому воинству из своего отряда под командованием Ивана Салтыкова отправиться под начало Мстиславского для защиты Москвы от самозванца. Одновременно он предложил больше не обмениваться письмами, а сойтись для переговоров. Они состоялись 17 августа, когда на Девичьем поле с гетманом съехались трое главнейших бояр — Фёдор Иванович Мстиславский, Василий Васильевич Голицын, Данило Иванович Мезецкий и двое думных дьяков — Василий Телепнёв и Томило Луговской. Именно эти люди приняли на себя ответственность решать судьбу отечества, объявив себя уполномоченными от всей земли, хотя выборные от всей земли только съезжались. Они подписали договор, присягнув королевичу Владиславу, и отправились на благословение к патриарху. С ними были также и бывшие тушинцы — Михайло Салтыков с сыном Иваном, князья Василий Масальский и Фёдор Мещёрский, Михайло Молчанов, Григорий Кологривов, Василий Юрьев.

Патриарх выслушал их и, нахмурившись, сказал:

   — Если в намерении вашем нет лукавства и вы не помышляете нарушить православную веру и привести в разорение Московское государство, то пребудет на вас благословение всех четырёх православных патриархов и нашего смирения, а иначе — пусть ляжет на вас клятва от всех четырёх православных патриархов и от нашего смирения, и вы будете лишены милости Бога и Пресвятая Богородицы и примите месть от Бога наравне с еретиками и богоотступниками.

Михайло Салтыков начал плакать и уверять, что в нём нет лукавства, что он жизнь готов положить за православную веру. Патриарх наконец благословил всех, кроме Михайлы Молчанова, убийцы Фёдора, сына Бориса Годунова, игравшего недолго роль второго Димитрия. Патриарх всенародно крикнул на него в церкви:

   — Окаянный еретик! Ты недостоин войти в церковь Божию! Прочь отсюда.

После подписания договора началась присяга. Она проходила на Девичьем поле, где были раскинуты роскошные шатры. Перед убранным налоем вначале присягнули гетман и польские военачальники за короля, королевича, за всю Речь Посполитую и за всё её войско. Потом двое архиереев приводили к присяге русских бояр, за ними служилых людей, а затем и всех прочих. Присяга продолжалась несколько дней. Одновременно по городам были разосланы дворяне и дети боярские для приведения их и окружающих их земель к присяге. В окружной грамоте, подписанной Мстиславским, объяснялось, что после низведения Шуйского был вызов выборных людей под Москву, но до сих пор никто из них не явился, а между тем гетман Жолкевский стоял под Москвою и при нём русские люди с Салтыковым, — поэтому все духовные и мирские люди всего Московского государства принуждены просить на царство Владислава, королевича Польского, но с тем, чтобы он принял греческую веру.

Везде присягал обманутый таким образом народ. Ведь, как обнаружилось уже через месяц, поляки не выполнили ни одного пункта договора. Присягнули среди прочих и все города рязанские. Приняли присягу и целовали крест королевичу Владиславу и Прокопий Ляпунов, и Дмитрий Пожарский.

«Договор Жолкевского с боярами о возведении королевича на русский престол от 17 августа 1610 года.

   1) Патриарху, духовенству, синклиту и всем сословиям Московского государства просить короля Сигизмунда, да пожалует им сына своего во цари.

   2) Королевичу венчаться от патриарха по древнему обряду.

   3) Владиславу-царю чтить святые храмы, иконы, мощи и всё духовенство; церковных имений не отнимать, в духовные дела не вмешиваться.

   4) В России не быть ни латинским, ни других вероисповеданий костёлам; жидам не выезжать в Московское государство.

   5) Не переменять древних обычаев; чиновникам и боярам быть одним русским.

   6) Поместья и отчины неприкосновенны.

   7) Основанием гражданского правосудия быть судебному, коего исправление и дополнение зависит от государя, думы боярской и земской.

   8) Государственных преступников казнить единственно по осуждению царя с боярами и людьми думными; без торжественного суда боярского никто не лишается ни жизни, ни свободы, ни чести.

   9) Кто умрёт бездетен, имение его отдавать ближним или кому он прикажет.

   10) Доходы государственные остаются прежние; а новых налогов не вводить без согласия бояр.

   11) Земледельцам не переходить ни в Литву, ни в Россию от господина к господину.

   12) Польше и Литве утвердить с Россиею вечный мир.

   13) Жителей из одного государства в другое не переводить.

   14) Торговле между обоими государствами быть свободной.

   15) Королю немедленно вывести войско из всех городов русских.

   16) Всех пленных освободить без выкупа.

   17) Гетману отвести Сапегу и других ляхов от Лжедимитрия и вместе с боярами взять силой для истребления злодея.

   18) Между тем гетману стоять с войском у Девичьего монастыря и никого из своих не пускать в Москву, без дозволения бояр и письменного вида.

   19) Марине Мнишек ехать в Польшу и не именоваться государынею московскою.

   20) Отправиться великим послам российским к государю Сигизмунду и бить челом, да крестится Владислав в веру греческую».

Гетман сдержал своё слово лишь в одном пункте договора: ему действительно удалось «отвести» Сапегу от Лжедимитрия, да и то было сделано с помощью русской государственной казны, которой он вскоре начал распоряжаться как своей собственной. «Царику» же гетман в порядке компенсации предложил через Сапегу от имени короля владение Самбором либо Гродно по выбору. Тот понял, что «рыцарство» его предало, и в порыве досады заявил:

   — Да лучше я буду служить у мужика и кусок хлеба добывать трудом, чем смотреть из рук его величества!

А Марина повторила то, что уже сказала однажды:

   — Пусть король Сигизмунд отдаст царю Краков, а царь его милости уступит Варшаву.

Оставив «сапежников», Лжедимитрий в сопровождении «верного» Заруцкого запёрся в Угрешском монастыре. Жолкевский решил схватить «вора» и просил у бояр разрешения провести с этой целью своё войско через Москву. Предупреждённый кем-то из москвичей, вор успел уйти в Серпухов, а затем в Калугу. Тем не менее мирный поход польского войска через Москву и обратно в Сетунь сослужил добрую службу Жолкевскому, повысив к нему доверие москвичей. Ещё более возросла его популярность среди «лучших людей» после роскошного пира, который устроил гетман в честь изгнания самозванца 29 августа. Гетман одарил всех русских, присутствовавших на празднестве: кто получил коня, кто — саблю, кто — чашу.

На этом пиру Жолкевский потребовал от бояр, чтобы они наконец отправили посольство к Сигизмунду. Хитроумный гетман предложил, чтобы его возглавили князь Василий Голицын и митрополит Филарет, убирая таким образом одного претендента на престол и отца — другого. Кроме того, бояре отдали в его власть и всё семейство Шуйских. Гетман тотчас приказал взять из Чудова монастыря братьев Ивана и Дмитрия с женой и отослал их под охраной полковника Неведомского в Белую, чтобы потом препроводить, как пленников, в Польшу. Василий Шуйский также был вывезен из Москвы и заключён в Иосифовом монастыре, а его супруга — в суздальском Покровском монастыре.

Представительное русское посольство, включавшее бояр, духовенство, служилых и торговых людей, представителей всех городов, присягнувших Владиславу, ещё собиралось в путь, когда Жолкевскому изменник Фёдор Андронов привёз письмо короля. С удивительным бесстыдством Сигизмунд обвинил русских во лжи, хотя сам и не думал выполнить договора, им же самим подписанного во время переговоров с Салтыковым.

«Отдать королевича этому народу, — писал этот редкостный циник и лжец, — вероломному по причине религии, грубых обычаев, упрямого сердца, развратных нравов, у которого суровость заменяет право, рабство стало природою, — значит испортить молодую натуру королевича, лишить его воспитания и самую жизнь его подвергать опасности. Если они избирают королевича на престол, почему им не хотеть бы управляться королём? Пусть пан гетман обратит на это внимание и переговорит с Салтыковым и другими, ведающими это дело...»

Что ж, семена лжи, посеянные королём этим письмом, уже вскоре дали плоды очень горькие, и в первую очередь для самих поляков.

Когда Сапега, получив из казны десять тысяч червонцев, отбыл наконец грабить северские земли, ещё сохранившие верность самозванцу, Жолкевскому осталось решить главный вопрос — оккупации Москвы, тем более что бояре, боясь восстания черни, сами уговаривали его на этот шаг.

Однако москвичи были начеку. Стоило Александру Гонсевскому, будущему коменданту Москвы, приехать в город для осмотра помещений, где намечалось разместить гарнизон, как кто-то из монахов, прослышав, с какой целью приехал поляк, ударил в колокол. Москвичи, узнав причину тревоги, заволновались. Перепуганные бояре попросили гетмана повременить три дня.

Против ввода иноземцев в столицу выступил патриарх Гермоген. Как ни уговаривали его бояре, он стоял на своём:

   — Латинянам не место в Москве.

Пошли на обман: приехавший к патриаршей резиденции Гонсевский припугнул, что гетман со всем войском собирается идти к Калуге воевать с вором, оставив в Москве для охраны лишь незначительный отряд. Патриарх продолжал упрямиться, тогда Мстиславский с угрозой сказал ему:

   — Твоё дело, святейший, смотреть за церковными делами, а в мирские не следует тебе вмешиваться. Исстари так ведётся, что не попы управляют государством!

Он же приказал схватить четырёх смутьянов, подстрекавших толпу на Красной площади, и отправить в тюрьму.

Чтобы обезопасить себя со стороны стрельцов, которых насчитывалось в Москве в ту пору более восьми тысяч, гетман приказал основной их части выступить под командованием Ивана Салтыкова в сторону Калуги, а оставшихся подчинить Гонсевскому. Чтобы избежать кривотолков, что иностранец командует русскими полками, Жолкевский именем короля произвёл Гонсевского в царские бояре, тем самым ещё раз нарушив подписанный им договор.

Наконец боярское правительство дало согласие на ввод иноземного воинства. Михаил Салтыков, Фёдор Шереметев, Борис Лыков и другие члены думы ездили по городу, уговаривая москвичей не тревожиться. Говорили, что поляков будет немного, что они призваны лишь для временной охраны, что скоро они совсем покинут Россию. Мстиславский тем временем вручил ключи от всех ворот Белого города Жолкевскому.

В ночь с 20-го на 21 сентября тихо, как воры, без барабанного боя, со свёрнутыми знамёнами поляки вошли в Москву. Делалось это тайно, чтобы москвичи не узнали истинного числа оккупантов. Полк Зборовского занял Белый город. Полк Казановского разместился в Китай-городе. Под командованием Боровского шли иностранные легионеры, предавшиеся под Клушином. Рядом с одной из рот, составленной из французов, шотландцев и немцев, ехал верхом её капитан — Жак де Маржере. Он должен был охранять резиденцию гетмана в Кремле...

«О, великое Божье милосердие! Ещё не до конца прогневался Он на христианский род. О, чудо и диво! И воистину великого плача достойно, как мать городов Российского государства со всеми её крепостными стенами и великими умами и душами врагам и губителям покорилась и сдалась и на волю их отдалась, кроме лишь того нашего великого, стойкого и неколебимого столпа, духовного и крепкого алмаза, и с ним ещё многих православных христиан, которые хотят за православную веру стоять и умереть!

А тот, прежде упомянутый град, воистину великий по своим деяниям, против тех супостатов наших и врагов, а точнее сказать, против самого лютого супостата нашего, злого короля, желающего погубить святую нашу и непорочную веру, — крепко вооружился и укрепился, и не покорился, и не сдался».

Новая повесть о преславном Российском царстве.