Он стал предателем через сутки после ареста. Жандармский полковник, ведший следствие, был ничуть не удивлен: профессиональные убийцы зачастую бывают патологически трусливы. А на счету этого насчитывалось 27 террористических актов. В числе застреленных им лично — пристав, казацкий есаул, около десятка жандармов и стражников, несколько предателей, убранных волей боевого центра эсеров, возглавляемого по иронии судьбы крупнейшим провокатором российской охранки Евно Азефом. За такое полагается высшая мера — смертная казнь через повешение. Впрочем, даже у самого закоренелого преступника остается маленькая надежда на снисхождение государя-императора.

Об этом и намекнул жандармский полковник. Нет, он не бил, не истязал арестованного, боже упаси! Полковник в своей среде слыл либералом. Он только намекнул на некую возможность. Преступник понял и попросил бумаги и чернил, а наутро передал прошение царю.

«Ваше императорское величество, всемилостивейший государь!

Вполне сознавая весь ужас злодеяний, совершенных мною под давлением чужой злой воли, я решаюсь всеподданнейше просить ваше величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы иметь возможность хотя в некоторой степени искупить великий грех мой...»

Полковник с гадливым изумлением взглянул па заключенного. Неужели это за ним охотилась почти два года вся варшавская полиция, а он совершал убийство за убийством и уходил невредимым из-под самого носа? Рассказывались легенды о его ловкости, умении на ходу прыгать с поезда, стрелять без промаха из любого положения, изменять свою внешность.

Вот и в последний раз около пятидесяти жандармов, нижних полицейских чинов было послано для его задержания. Доподлинно стало известно, что он придет к одному из старых товарищей, обвиненному в провокаторстве, за доказательствами его невиновности. Если подозрения подтвердятся, он должен привести приговор в исполнение. «Старый товарищ», действительно давно сотрудничавший с охранкой, заранее уведомил о предстоящем визите своих «работодателей». И в тот момент, когда террорист стучался в дверь квартиры, уже весь дом был оцеплен. Входя, он бросил, казалось, мимолетный взгляд в окно и все понял. Дальнейшее происходило в считанные секунды: так и не вынув руки из кармана, он выстрелил, и предатель рухнул на пол. В дверь уже ломились. Убийца вскочил на подоконник и, открыв отчаянную пальбу из двух браунингов, заставил полицейских убраться в укрытие, а сам мгновенно вскарабкался на крышу, оттуда отчаянным прыжком — в соседний двор, выбежал на другую улицу, где, оказывается, его ждал извозчик, в бешено мчащейся пролетке мгновенно преобразился из бедного селянина в щеголеватого студента и, спрыгнув на ходу, скрылся в одном из переулков. Схватили его только ночью в квартире, которая уже тоже была провалена...

И вот он, вчера еще щеголеватый и элегантный, сидит перед полковником весь обмякший, в неопрятной сорочке, с приспущенным галстуком, неровной щетиной на щеках и с глазами, как у голодного пса...

«…Террор должен кончиться во что бы то ни стало. Общество и народ должны отдохнуть, осмотреться и вступить на мирный путь широкого развития гражданской жизни. Я согласен словом и делом бороться против террора.

Клянусь вам богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу.

Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не сговором, а выдачей из рук в руки террористов. Для вас полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике мои способности конспиратора, только в ином направлении, чем прежде. Поверьте, что я по опыту знаю негодность ваших агентов.

Убежать я от вас не могу: настоящее мое имя получило печальную известность. Одним словом, даже в случае невыполнения обязательств с моей стороны не больше как через неделю я снова в ваших руках.

Видит бог, что не смотрю я на агентство цинично. Я честно желаю его, надеясь загладить мои преступления. Пусть правительство предоставит мне возможность сделать все, что я могу, для борьбы против террора, и я честно исполню свое слово, не осмеливаясь даже и думать о каких-либо условиях, кроме тех, которые бы способствовали моей агентурной работе. Себя предоставляю в распоряжение верховной власти и каждому ее решению с благоговением покорюсь».

Через несколько дней он стал «откровенником». На жаргоне жандармов так именовались предатели, которые ходили по конспиративным квартирам, просто по улицам и указывали жандармам тех, кого следует арестовать. Семьдесят человек по его милости пошли на виселицу, под расстрел или на каторгу. Неутешное горе матерей, вдов и сирот стало ему вечным проклятием.

Через год, изменив внешность и фамилию, он появился в Одессе, внедрился в подпольную организацию социал-демократов. После полного ее разгрома вновь переменил обличье и переехал в Ростов. Неизменной осталась только агентурная кличка...

 

ЧЕТЫРЕ МУШКЕТЕРА

Учителя и родители одноклассников Бориса Воскобойникова постоянно называли его «бичом божьим» и даже слегка побаивались. И ведь был бы он хулиганом каким, ничего подобного! Парень как парень. Правда, ростом не вышел, зато широк в плечах. Высокий лоб, открытый, доверчивый взгляд. Говорит медленно и обстоятельно. Абсолютно не терпит неправды и обличает ее немедленно, вот как сейчас, например.

Когда Борис показался в дверях квартиры Шапошникова, мать Игоря решила слукавить:

— Ах, Боречка! Ты знаешь, Игорек еще из института не вернулся!

— Неправда ваша, Мария Андреевна! — ответил Борис, посмотрев на нее ясным взором. — Я, когда к дому подходил, свистнул, и Игорь мне из окошка помахал.

— Он, наверное, только что вошел, я на кухне была, — покраснела мать.

— Наверное, — невозмутимо кивнул Борька.

В этот момент Игорь, пожалев мать, вышел из комнаты.

— Привет!

— Проходи!

— Не пойду, — заартачился Борис. — Ты что, забыл — сегодня четверг. Нам же к Максиму пора. Собирайся!

— Куда? — грозно спросила мать.

— Иду к Максиму я. Там ждут меня друзья! — громко и фальшиво пропел Игорь.

Мать хотела было возразить, но Игорь уже натягивал куртку.

Максим — школьный учитель истории. Точнее, бывший учитель. Во-первых, потому, что ребята полгода как окончили школу, а во-вторых, Максим теперь не учитель, а сотрудник толстого исторического журнала.

— Шапку надень! — крикнула вслед Игорю мать, но ребята уже наперегонки, с грохотом спускались по лестнице.

— Когда вы только повзрослеете, — пробормотала соседка, опасливо прижавшись к почтовым ящикам.

— Здрасьте, тетя Лиза! — начал расшаркиваться было галантный Игорь, но тут же от толчка друга полетел дальше.

Борис и Игорь подружились еще в первом классе. Учительница их посадила за одну парту. Все четыре урока лобастый сосед Игоря смотрел на нее не отрываясь строгим неодобрительным взглядом. Молоденькая учительница смущалась. Впрочем, когда она решилась задать ему какой-то вопрос, оказалось, что Борис ее не слушает и его мысли витают где-то далеко.

Где именно, Игорь узнал после уроков.

— Идем, — сказал сосед деловито. — Помогать будешь. А то мне одному не дотащить.

Борис привел Игоря на задворки школы, где валялось много строительного хлама.

— Вот, — показал Борис, с натугой вытаскивая из под дранок и войлока большой лист кровельного железа. — Хватай за тот конец.

Они доложили на лист свои новенькие портфели и поволокли.

— А чего делать будем? — робко спросил Игорь, когда острый край начал нестерпимо резать ладони.

— Опыт, — загадочно ответил Борис.

Они подошли к его дому. Жил Борис на первом этаже. Не торопясь снял с шеи ключ, по-хозяйски открыл дверь:

— Входи.

Пока Игорь осматривался в небольшой, по-спартански обставленной комнате, хозяин полез в кладовку и извлек оттуда моток электропровода.

— Цепляй эту проволоку за эту дырку, а я за эту.

Когда Борис поднес оставшиеся свободными два конца электропровода к розетке, Игорь почувствовал, что они находятся на грани великого открытия — таким вдохновенным огнем горели глаза друга. Спасло их от неминуемой гибели только то, что сразу перегорели пробки. Причем, кажется, во всем доме.

Когда Игорь в разорванной куртке пришел домой и чистосердечно рассказал о своих приключениях, мать, всплеснувши руками, назвала Бориса «бичом божьим».

Действительно, Борис, будучи натурой деятельной и даже романтической, постоянно находился в плену новых выдумок, причем весьма заразительных для его одноклассников и далеко не всегда кончавшихся благополучно для их одежды и даже здоровья. Изготовление мороженого из снега и сахара, который Борька приволок в портфеле из дома, привело к массовой ангине всего класса и к перерыву в занятиях на месяц. Вот тогда и учителя признали, что «Воскобойников — это бич божий».

В десять лет он прочитал «Кондуит и Швамбранню» Кассиля и бесповоротно решил, что станет великим писателем. Купил толстенную тетрадь и начал писать научно-фантастический роман. Дальше первой страницы дело, правда, не пошло, поскольку Игорь доказал, что он явно сдирает то у Кассиля, то у Жюля Верна.

В двенадцать лет ему попался «Мартин Иден», и Борис наконец понял, в чем причина его творческих неудач — он плохо знает жизнь. Через два дня в школу пришла его заплаканная мать с короткой запиской: «Прощай, мама. Ухожу в большое плавание, как отец».

В то время Борис еще верил рассказам матери, что его отец — капитан дальнего плавания и находится на секретном задании. После побега мать призналась ему, что отец их бросил, когда Борька был совсем маленьким.

Бориса вернули из Одессы, где он пытался наняться на корабль юнгой. Корабль при ближайшем рассмотрении оказался портовым буксиром, но это крушение надежд внешне никак не сказалось на облике парня. Он снова сидел за партой гордый и невозмутимый, как Нельсон, а все одноклассники ему мучительно завидовали и потихоньку собирались в плавание.

Массовому побегу из Москвы шестого «Б» помешало появление нового учителя истории, Максима Ивановича Чекмарева, тут же прозванного «козлом» за смешную привычку сбычивать голову, когда кто-то не знал предмета. Подбородок его упирался в галстук, крутой лоб наклонялся вперед, вечно взъерошенные волосы подрагивали, как рога. От волнения он начинал слегка заикаться.

— М-мне н-неп-понятно, к-как м-можно не любить и не знать историю! Только самый дремучий... э-э-э... извините за выражение, человек может позволить себе такую роскошь!

Ну чистый козел! Однако вскоре смешки прекратились. Новый учитель так самозабвенно любил свой предмет, так прекрасно рассказывал, что умел увлечь ребят! Ну а после того как они сходили в трехдневный лыжный поход по местам боевой славы, никто не называл его иначе, как Максимом, а девчонки — Максимушкой. Можно было не выучить любой урок, но не выучить историю... Даже заядлые двоечники запросто шпарили цитатами по-латыни. Где-нибудь в темном углу школьного коридора можно было услышать:

— Дивиде эт импера! А этому дай по носу!

...Сейчас друзья быстро шагали к дому Максима, и

Борис торопливо рассказывал:

— Я вчера «Клима Самгина» начал переписывать. Вот писал старик! Ничего лишнего. Каждое слово на своем месте!

— Ты бы лучше свое писал, — бросил, не глядя в его сторону, Игорь.

— Рано! — не согласился Борис. — Я ведь еще не знаю ничего. А стиль постичь и, так сказать, творческую лабораторию великого писателя — это очень полезно.

— Ну и будешь писать под Горького! — не уступал Игорь.

Борис приостановился было, чтобы поспорить, но услышал оклик:

— Эй, мушкетеры! Долго мы тут околевать будем?

Друзья увидели на углу улицы поджидавшую их парочку — Ларису Медведеву и Андрея Красовского. Андрей был великолепен в новой, с иголочки зимней милицейской форме. Ребята радостно бросились ощупывать его шинель, спрашивая о назначении различных полосок.

...Андрей появился в их школе в начале нового учебного года, когда они перешли в седьмой класс. Новичок сразу поразил воображение девчонок: волосы черные как смоль, глаза продолговатые, светло-коричневые, нос с горбинкой, широкие скулы и уже усики пробиваются.

Даже Максим обратил внимание на новенького:

— Был бы я кинорежиссером, обязательно пригласил бы вас, Красовский, на роль юного Чингисхана.

До появления Андрея бесспорными лидерами были Борис, как поставщик идей, и Игорь, признанный трепач. Не раз он тщедушной грудью прикрывал весь класс, не выучивший урок. Он решительно выходил к доске, а уже через несколько минут ошалелый учитель не мог сообразить, что же он задавал на дом.

А тут вдруг Чингисхан. Каково? Пару раз они подрались после уроков, потом подружились, поскольку Андрей не задавался и признал безоговорочно интеллектуальное превосходство друзей.

Быстро утихомирил он и девчонок, начавших было забрасывать его записками. Однажды он сел за парту с Ларисой Медведевой и заявил во всеуслышание:

— Люблю тебя до гроба.

Девочки, естественно, заскучали, а Игорь с Борисом стали присматриваться к Ларисе. Раньше они на нее внимания не обращали: так, замухрышка с косичками, лицо круглое, будто по циркулю сделано, и голос писклявый. Однако чем больше смотрели, тем больше убеждались — девчонка и впрямь классная! Остальные жеманничают, глупо, без повода хихикают. А эта — нет. Держится просто, как парень.

В общем, стихи Игорь начал ей писать, кажется, на химии. В поисках рифмы к слову «годы» он скосил глаза в Борькину сторону: ба, да тот, оказывается, тоже стихи пишет. И тоже, конечно, Ларисе. На перемене выяснилось: точно, Ларисе. Отправили адресату.

После уроков к ним подошла Лариса, а с ней — Андрей.

Лариса сказала:

— Очень у тебя стихи душевные, Игорь. Я чуть не заплакала. Особенно вот тут:

Может, встречу тебя через тысячу лет.

Но ко мне ты придешь через звезды и годы,

Я уверен, что, хоть обыщи целый свет,

Нет красивей тебя ничего у природы!

Борис фыркнул. Лариса посмотрела на него строго.

— А у тебя хуже получается. Строчки какие-то длинные и нескладные.

— Эх, ты, гекзаметра не понимаешь! — вздохнул Борис.

— Ну все равно, мальчики, — сказала Лариса, — я предлагаю — давайте вместе ходить, а? Андрей тоже не возражает.

Андрей действительно не возражал. Однако Игорь, хоть и понимал, что шансы неравны, стихи Ларисе писать не перестал, поскольку более благодарной читательницы не встречал. Все вокруг смеются, а она посмотрит широко открытыми глазами и прошепчет:

— Ах, Игорь, как это прекрасно!

И ведь что удивительно: все до единой строчки помнит.

Игорь не помнит, а она помнит...

В школе их прозвали «четыре мушкетера», потому что друзья всегда были вместе. Действительно, стоило на пороге класса появиться Ларисе, которая к десятому классу из замухрышки превратилась в красавицу, можно было не сомневаться, что следом за ней войдет Андрей с двумя портфелями, а сзади замаячат забавные, похожие на Пата и Паташона фигуры Шапошникова и Воскобойникова. Игорь к десятому классу стал «длинным и прозрачным», как любила говорить его мать, стеснявшимся своего длинного носа, очков и смешных оттопыренных ушей. Борис почти не вырос, но еще больше раздался в плечах благодаря ежедневным занятиям с гирями.

Учились ребята, кроме Бориса, ни шатко ни валко. Только по истории неизменные пятерки. Когда Максим Иванович организовал кружок по истории, «мушкетеры» стали самыми активными его участниками. После девятого класса они с учителем ездили на два месяца в настоящую археологическую экспедицию, раскапывали курган, захоронение знатного вятича в Московской области. Очень гордились тем, что заметка о результатах их экспедиции появилась в областной газете.

Но вот позади уже выпускные экзамены. Настала пора готовиться в институт. И тут всех удивил Борис. Он даже документы не стал подавать, хотя, конечно, шансы поступить у него были выше, чем у одноклассников. Он запросто мог цитировать, например, Эмерсона или Монтеня.

— Я хочу быть писателем, — объяснил он друзьям. — Так? Так. В Литературный институт со школьной скамьи не берут. И правильно делают. Чтобы писать, надо знать, о чем писать. Так что пойду я в ПТУ учиться на автослесаря, потом на станцию техобслуживания, потом армия — вот уже сколько жизненных впечатлений будет. Конечно, лучше бы, как Горький, пешком по России махнуть, только не по Волге, а, скажем, вдоль трассы БАМа. То-то красотища! — мечтательно прищурился Борис и тут же горестно вздохнул: — Но кто поймет? Ведь скажут, что тунеядец... Так что мой путь — ПТУ.

Была еще причина, о которой он не распространялся, но друзья, конечно, догадывались. Мама его работала лаборанткой, и жилось им всегда туговато. Быть еще пять лет нахлебником Борис не хотел.

К решению Бориса мамы «мушкетеров» отнеслись в основном индифферентно, а папы даже одобрительно:

— Молодец парень. Этот, во всяком случае, знает, чего хочет.

Но что случилось потом... Андрея родители уговорили идти во ВГИК. Запала им, видать, в душу фраза Максима Ивановича о юном Чингисхане. Он завалился на первом же туре, поскольку, кроме внешности, требовался еще и талант.

После этого Андрей неожиданно подал документы... в школу милиции. То есть неожиданно, конечно, для его родителей, но не для друзей. Тут уж «бич божий» поработал. Когда Андрей унылый вернулся с экзамена, он ему сказал:

— Ну чего киснешь? Предположим, поступил бы ты, а потом стал посредственным артистом, что, лучше было бы? Инженером средним быть не страшно, а артистом бездарным... Прости, не хотел обидеть, но сам посуди.

Андрей, конечно, обиделся, но Борис не отставал:

— Скажи, о чем ты мечтаешь?

Андрей неопределенно пожал плечами.

— Постой, я, наверное, не так вопрос ставлю. Что там у тебя внутри самое сокровенное? Кем бы ты мечтал стать?

— Сыщиком, — выдохнул Андрей, и это было действительно сокровенное, поэтому они не рассмеялись. Ребята знали, что Андрей больше всего любит читать детективы.

— Ну а скажи, детка, как начинал свою карьеру комиссар Мегрэ?

— Постой, постой, — опешил Андрей, — уж не предлагаешь ли ты, чтобы я пошел постовым? Я представляю лицо моей мамы, когда я явлюсь в форме, ой, не могу!

— Нет, конечно, можно в священники пойти или в доктора, из них тоже неплохие сыщики получаются, если верить классике, — с открытой издевкой сказал Борис. — Пойми, Андрей, тебе надо решать. Тебе! А не маме.

Андрей задумался. Слез с подоконника, сел верхом на стул и опустил голову. Потом вскочил, походил по комнате, сказал раздумчиво:

— А вообще-то это идея! Только не в постовые, как ты предлагаешь, а в школу милиции. Меня туда упорно тренер по самбо зовет. Он ведь динамовец. Говорит, наверняка мастером спорта станешь, там все условия...

Еще больше удивила всех Лариса. Она не прошла по конкурсу в Институт иностранных языков и... что бы вы думали?.. Пошла работать проводницей международного вагона!

— Для языковой практики, — кратко пояснила она убитым горем родителям.

И хотя Борис в данном случае никакого прямого воздействия не оказывал, он вновь был назван «бичом божьим».

— Он, все он! — убежденно говорил Ларисин папа, кандидат технических наук. — Кто всегда вам вдалбливал — не надо быть инфантильными? В жизни надо решать все самим. Самим пробиваться. Без всяких там пап и мам, без всяких звоночков, записочек и прочих протекций. Кто? Бич божий!

В общем, так получилось, что единственным, кто поступил в институт, был Игорь. Но это нисколько не обрадовало его предков!

— Лучше бы ты, как твой Борька, в ПТУ пошел, — вздохнул отец. — Родители — инженеры, а он — тьфу, говорить-то неудобно знакомым — в Историко-архивный! Кем ты хоть будешь по специальности? Архивариусом? Архивной крысой? «Архивны юноши печальны...» О, боже мой!

Игорь, потупившись, молчал. Что ж, кругом виноват — бейте! Месяц он врал родителям, что поступает в транспортный, а сам сдавал в Историко-архивный. Потому что еще год назад, после той археологической экспедиции, решил, что если и есть какая в мире стоящая специальность, так, конечно, история. Ну а загадки прошлого находятся под землей...

— ...Но еще больше — в архивах! — сказал ему тогда Максим Иванович, и это решило его судьбу.

 

ЗАГАДОЧНАЯ ЗАПИСКА

Максим Иванович ушел из школы внезапно, в разгар учебного года. Еще в конце первого полугодия среди десятиклассников распространился неясный слух об его уходе якобы из-за ссоры с директрисой. Сам Максим Иванович на прямые вопросы учеников отвечал, что ему предложили работать в журнале, он давно мечтал об этом и потому уходит из школы. А кроме того, это даст возможность закончить диссертацию. Так что он даже рад.

Рад, а когда говорил это, глаза были грустные. Ребят не проведешь!

— Хотя я в школе больше не работаю, — сказал он в заключение, — это вовсе не значит, что кружок распадается. Просто будем теперь собираться не в школе, а у меня дома. По четвергам. Идет?

Они и раньше бывали в просторной квартире учителя. Максим Иванович — закоренелый холостяк. С ним живет только няня, Казимира Францевна. Квартира вся забита книгами, одна другой интересней. Так что теперь здесь бывало людно и весело.

Однако к осени кружок практически распался. Бывших одноклассников захлестнули дела, новые интересы. И только верная четверка друзей неизменно приходила сюда по четвергам. Сегодня они застали Максима Ивановича в теплом халате, с шарфом па костлявой шее. Он отбивался от Казимиры Францевны, которая терпеливо увещевала воспитанника:

— Макс, голубчик! Выпей молочка с медом!

— Не буду! Оно горячее!

— Так оно и должно быть горячее, — уговаривала Казимира Францевна, — иначе какой толк!

— Я обожгусь!

— А ты дуй и пей потихонечку...

— Может, мы пойдем? Неудобно! Вы болеете! — заговорили кружковцы разом.

— Ерунда, — рассердился Максим Иванович, — запомните навсегда: болезнь — это вовсе не физическое состояние, как утверждают некоторые, а черта характера. Я бы так в служебных характеристиках писал: морально устойчив, но любит поболеть. И вообще, хватит о болезнях. Давайте ближе к делу. Прочитал я ваши рефераты. Что ж, неплохо, — сказал Максим Иванович и вдруг по-козлиному боднул головой.

Ребята переглянулись: «Похоже, что учитель в драчливом настроении».

— Неплохо для средней школы, — продолжал Максим Иванович. — Отсюда немножко содрали, оттуда списали. Конечно, и такие работы нужны, для развития кругозора, так сказать. Но мы с вами должны идти вглубь. А не писать вообще и в общем. Вот возьмем твою работу, Игорь, о преобразованиях Петра. Ничего не скажешь — грамотно. Но нет духа эпохи, понимаешь? А почему? Потому что ты не вошел в то время, не почувствовал его. Вот скажи, во что был одет петровский солдат?

— В мундир, — с улыбкой ответил Игорь.

— Из каких частей состоял мундир? — продолжал спрашивать учитель.

— Камзол, ну... и то, что ниже, — замялся Игорь.

— Что ниже?

— Эти, как их... портки!

Все засмеялись.

— Во-первых, порты, — поправил Максим Иванович. — А во-вторых, неправильно — короткие панталоны и чулки. Вот видишь? Как одет был купец, как чиновник, как мужик? Все это надо видеть, а речь их слышать. Тогда будет легче понять и строй их мыслей.

— Это ж сколько надо читать, — уныло протянул Андрей.

— Конечно, — кивнул Максим Иванович. — Причем просто так читать, бессистемно, толку мало. И я подумал, что лучший способ узнать ту или иную эпоху — это заняться разгадыванием какой-нибудь одной из многочисленных исторических загадок.

— Многочисленных? — переспросил с оживлением Борис.

— Да, они есть в каждой эпохе, — кивнул Максим Иванович. — Пожалуйста, с ходу могу назвать несколько — убийство царевича Дмитрия, княжна Тараканова, Железная Маска во Франции, библиотека Ивана Грозного... Можно продолжать до бесконечности.

— Давайте Железной Маской займемся, — загорелся Игорь.

— Лучше библиотеку Ивана Грозного найти, — завозражал практичный Андрей. — Это полезнее.

Максим Иванович с улыбкой посмотрел на учеников.

— Я тоже не знал, что выбрать. Но нам помог... его величество случай!

Он помахал обыкновенным почтовым конвертом.

— Что это? Письмо из прошлого? — сострил Игорь.

— Почти, — кивнул Максим Иванович и, поправив массивные очки, принялся читать письмо, извлеченное из конверта: — «Уважаемая редакция! Пишет вам краевед Ефимов из Зауральска. В течение многих лет я собираю все материалы по истории родного города. Прошу оказать содействие вот в каком вопросе. Мне при разборе архива попалась записка (фотокопию прилагаю). Судя по делу, в котором она находилась, автор писал ее осенью 1912 года. Как мне известно, в это время были арестованы все члены подпольного кружка при железнодорожной станции. Предполагаю, что донес на них предатель. Об этом же говорит и текст записки.

К сожалению, в оставшихся воспоминаниях городских подпольщиков об этом почти ничего не говорится, а никто из арестованных позднее в Уральск не вернулся. Все они были осуждены на каторжные работы, затем началась первая мировая война, перешедшая в гражданскую, и оставшихся в живых, по всей видимости, разметало по всей России.

Очень прошу опубликовать эту записку. Вдруг откликнется кто-нибудь из детей или внуков этих революционеров и поможет нам ликвидировать еще одно белое пятно в истории родного края. Заранее благодарный Ефимов». Вот так-то! — закончил Максим Иванович.

— А что в записке? — Кружковцы вскочили с дивана и бросились к столу. Максим Иванович протянул плотный лист фотокартона. Это была репродукция с небольшого клочка бумаги, где неровными буквами было написано:

«Передайте на волю, среди нас — предатель».

— И все? — разочарованно протянул Андрей, крутя фотографию.

— И все, — подтвердил Максим Иванович. — Так что вы скажете, месье Мегрэ?

— Улик маловато, — вздохнул Андрей. — Ну и знания конкретной обстановки.

— О! В самую точку. Браво, Андрей!

— Ну и что вы собираетесь делать? — спросил Игорь, уже догадываясь о намерении учителя.

Максим Иванович вздохнул и, сняв очки, потер переносицу.

— Наш журнал академический. Такого рода частности нас не интересуют. Будет вежливый отказ с советом обратиться в какую-нибудь молодежную газету. Хотя и там вряд ли опубликуют. Вот так.

— Значит, в корзину?

— Ну не совсем так. — Максим Иванович лукаво взглянул на ребят. — Можно организовать, так сказать, частный розыск... Скажем, четверо молодых людей из любви к истории берутся за этот клубок и распутывают его до конца. Не слышу криков ура.

— Ура, — сказал неуверенно Игорь, — ура-то ура, но с чего начать?

— Слова «следователь» и «исследователь» — одного корня, наверное, не случайно, — нравоучительно заметил учитель. — Что бы сделал комиссар Мегрэ, начиная следствие?

— Выехал бы на место преступления! — не задумываясь, воскликнул Андрей.

— Вот-вот! — ликующе заметил Максим Иванович. — Уже становится горячо.

— Так Зауральск — это черт знает где! — угрюмо сказал Игорь.

— Могу сказать точно — двое суток на поезде, — дала справку молчавшая до этого Лариса.

— Откуда такая точность? — поинтересовался Максим Иванович.

— Ездила. Это же на Транссибирской магистрали. Вообще, мальчики, нельзя хорошо знать историю, плохо зная географию.

— Ишь ты! — восхитился Максим Иванович. — Ай да Ларочка.

— Двое суток туда, двое суток обратно, хотя бы день там — пять дней, — подсчитывал Игорь. — Ничего не выйдет, придется ждать каникул.

Лариса решила удивлять их весь вечер. Могу я, — заявила она спокойно. — У меня есть неделя отгулов. Договорюсь с бригадой, до Зауральска им помогу…

— Мегрэ в юбке, — покатился Андрей.

— Скорее уж — Пуаро, — заметил Игорь. — Тот все следствия то в поезде, то на пароходе вел.

— Ничего смешного не вижу, — Лариса поджала губы.

— Давай-давай, — замахал испуганно руками Андрей, — веди следствие. Только ведь есть еще одно препятствие...

— Какое? — Лариса повернулась к нему с таким задором, что было видно — ей сейчас море по колено.

— Семьдесят лет прошло, — притворно вздохнул Андрей, — а отпечатки пальцев держатся только две недели.

— Тебе только шуточки... — отмахнулась Лариса.

— Нет, в самом деле, сложно, — кивнул серьезно Игорь. — Если подпольщикам тогда было даже по двадцать, значит, сейчас им — девяносто. Вряд ли кто есть в живых.

— Зато краевед Ефимов жив, — под общий смех отпарировала Лариса.

— Правильно, девочка, так их, — одобрил Максим Иванович. — У краеведа наверняка есть какие-то еще ниточки. Краеведы — они хитрые...

Лариса вдруг задумалась.

— Что, испугалась? — заметил ее смущение Андрей.

— Нет, просто пытаюсь представить, как это было. Семьдесят лет назад.

— Ну что ж, давайте попробуем вместе вспоминать, — неожиданно предложил Максим Иванович, — что происходило в одна тысяча девятьсот двенадцатом году...

Кружковцы вновь уселись на диван, предвидя путешествие во времени.

 

СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД

— Прямо скажу, в российской истории, да и не только в российской, год выдающийся, — начал Максим Иванович. — Представьте себе: прошло пять лет после разгрома первой пролетарской революции и осталось пять, всего пять лет до второй революции, до окончательной победы. Время тревожное, сложное. Одни с радостью, другие в паническом испуге отмечают, что революционные силы в России вновь на подъеме. Поскольку историю в школьном объеме, надеюсь, вы еще помните хорошо, — с лукавинкой поглядел на кружковцев Максим Иванович, — прошу назвать наиболее важные события этого года. Ну, кто смелый?

Игорь по школьной привычке поднял руку.

— Так, слово нашему Нестору-летописцу, — кивнул, приглашая к выступлению, Максим Иванович.

— Пражская конференция, — выпалил Игорь. — Это, пожалуй, самое важное событие года.

— Несомненно, — согласился Максим Иванович. — Ну а все-таки, нельзя ли поподробнее?

Игорь нахмурил лоб, вспоминая:

— Состоялась она в январе двенадцатого года в Праге, потому и названа Пражской.

— Свежая мысль, — усмехнулся Борис.

— Не перебивай, — нахмурился учитель.

— На ней было представлено более двадцати партийных организаций России, то есть практически все уцелевшие и активно действовавшие подпольные организации, — уже увереннее продолжал Игорь. — Поэтому с полным основанием на конференции было заявлено, что она является верховным органом партии. Работой конференции, как известно, руководил Владимир Ильич Ленин, выступивший с рядом докладов и являвшийся автором проектов резолюций по всем важнейшим вопросам. На конференции был избран Центральный Комитет, который возглавил Ленин. Был образован также центр по руководству революционной работой в России — Русское бюро ЦК...

— Ну а в чем все-таки главное значение Пражской конференции? — спросил Максим Иванович.

Игорь кивнул, показывая, что он понял вопрос:

— Дело в том, что она положила конец формальному объединению с меньшевиками, требовавшими ликвидировать подпольные партийные организации, создала боеспособный Центральный Комитет. Все это помогло сплочению и активизации местных партийных социал-демократических организаций и идейно вооружило российский пролетариат, готовившийся к новой революции.

— Может, несколько конспективно, но в общих чертах верно, — согласился Максим Иванович. — Могу только добавить, что конференция была созвана в момент жесточайших репрессий. Царская охранка с помощью провокаторов пыталась сначала сорвать проведение конференций на местах, где выбирались посланцы в Прагу, а затем делала все, чтобы захватить делегатов при переходе границы. Однако, как ни старались, ни свирепствовали жандармы, лишь незначительная часть делегатов была арестована, и конференция состоялась... Так, какие еще события вспоминаются вам? — спросил учитель, прерывая свой рассказ.

— Ленский расстрел... — робко заметила Лариса.

— Правильно, Ларочка, — ободрил ее Максим Иванович. — Рассказывай.

— Рабочие Ленских приисков, измученные нечеловеческими условиями труда, скверным питанием, решили обратиться с жалобой в дирекцию прииска. В мирной процессии участвовало более трех тысяч рабочих. Однако когда они подходили к главной конторе, их встретили солдаты и без предупреждения начали стрелять... Было убито и ранено больше пятисот человек.

— Да, прогрессивная печать сравнивала тогда это злодеяние, — заметил Максим Иванович, — с расстрелом петербургских рабочих девятьсот пятого года.

— В ответ на это повсеместно вспыхнуло забастовочное движение, — продолжала Лариса. — С этого момента и начал нарастать подъем революционного движения.

— Так, что еще вспомним? — снова спросил Максим Иванович.

— «Правда», — пробасил Борис. — Первый номер «Правды» вышел пятого мая двенадцатого года!

— Совершенно верно, — согласился Максим Иванович. — Газета фактически стала легальным штабом революционного движения. Ну, раз уж ты, Борис, вспомнил, не поленись, достань вон с того стеллажа папки. Да, да. Вот эти, толстые.

С кряхтением Борис вытащил с полки несколько объемистых папок.

— Что это? — спросил он, сваливая их на письменный стол.

— Это комплект номеров «Правды» за двенадцатый год, — объяснил Максим Иванович, раскрывая первую папку. — Давайте почитаем вместе.

Ребята окружили стол.

— Ух ты! Неужели подлинные? — спросил Красовский.

— Нет, это издание предпринял Институт Маркса — Энгельса — Ленина в тридцать третьем году, но оно также достаточно редкое сегодня. Вот так выглядел первый номер.

— «„Правда". Ежедневная рабочая газета, — вслух начала читать Лариса. — Воскресенье, 22 апреля 1912 года». Как же так? Ах да, пятое мая — это же по новому стилю. Почитаем. Так, статья «Наши цели». Вот что написано: «Освещать путь русского рабочего движения светом международной социал-демократии, сеять правду среди рабочих о друзьях и врагах рабочего класса, стоять на страже интересов рабочего дела — вот какие цели будет преследовать „Правда”».

— Гляди, — перебил ее Игорь, — стихи Демьяна Бедного!

Он с выражением стал читать:

Полна страданий наша чаша.

Слились в одно и кровь, и пот.

Но не угасла сила наша:

Она растет, она растет!

Кошмарный сон — былые беды,

В лучах зари — грядущий бой.

Бойцы в предчувствии победы

Кипят отвагой молодой!

Пускай шипит слепая злоба,

Пускай грозит коварный враг.

Друзья, мы станем все до гроба

За правду, наш победный стяг!

— Смело, — отозвался Борис. — И это ведь в легальной газете. Как же цензура пропустила?

— Этот номер был арестован, — пояснил Максим Иванович. — Но придрались, кстати, не к этому стихотворению, а вот к этому — «Завод» В. Невского. Послушайте концовку:

...Так старый мир, землей владея,

В оковах рабских держит труд.

Но звенья тех цепей, ржавея,

Уж скоро, скоро упадут.

В дыму, облитый потом, кровью.

Завод в мир вызван для борьбы.

Чтобы железом и любовью

Разбил оковы злой судьбы.

— Да, уж прямее не скажешь! — прокомментировал Игорь. — А вот, глядите, статья «Лена» — о ленских событиях.

— Поглядите, сколько «Правда» писала о стачечном движении! — воскликнула Лариса и стала цитировать: — «Телеграммы. От собственных корреспондентов.

Забастовки.

Пермь. По слухам, в Нижнетагильском округе забастовали рабочие на платиновых приисках.

Аресты.

Рига. За подстрекательство к забастовке пятеро рабочих губернатором подвергнуты аресту на сроки от 2 до 3 месяцев».

— А вот глядите — перестрелки с разбойниками, — перебил ее Андрей и зачитал: — «Тифлис. Стражники Шоропанского железнодорожного моста и часть роты Горийского полка, преследуя шайку 10 разбойников, настигли таковую в 2-х верстах от станции Шоропан. В результате 2-часовой перестрелки убиты один разбойник и один солдат, ранен один разбойник. Остальные разбойники скрылись в лес». А вот в разделе «Происшествия»: «Самоубийство. Вчера утром в д. № 40-а по 17 линии В. О. на площадке лестницы обнаружен повесившимся на ручке двери неизвестный мужчина, по виду чернорабочий».

— Вот видите, сколько информации дает только один номер газеты, — сказал Максим Иванович. — Время уже позднее, поэтому решим так: забирайте весь комплект и не торопясь почитайте дома. Пусть каждый выберет себе сообщения по определенной тематике, что ему покажется наиболее интересным. Потом обменяемся мнениями. Идет? А пока давайте пить чай. Казимира Францевна!

Няня уже вносила в комнату поднос с чашками.

 

ПОЕЗД ИДЕТ В ЗАУРАЛЬСК

В субботу после занятий Игорь заскочил к Борису, чтобы поменяться номерами «Правды». Воскобойниковы уже несколько лет как переехали в однокомнатную квартиру, и Борис переоборудовал темную кладовку в рабочий кабинет. Над верстаком, который порой заменял письменный стол, горела лампа дневного света. Когда Игорь заглянул в кладовку, Борис сидел над раскрытой подшивкой газет и, даже слегка высунув язык от усердия, переписывал что-то на карточки.

— Ну и какую ты себе тему выбрал? — ревниво покосился Игорь на карточки. — Что-нибудь о писателях, наверное?

— Ни в жизнь не догадаешься, — усмехнулся друг. — Про... технический прогресс.

— Технический прогресс? В двенадцатом году? Ой, не смеши! — развеселился Игорь, шлепаясь на табуретку.

Но Борис был серьезен. Одна из характерных черт того времени — обилие изобретений и технических открытий. Погляди, даже «Правда», газета, рассказывающая о рабочем движении, о политической борьбе, тем не менее в каждом номере отводит место под такую информацию. Вот, пожалуйста, беру наугад. Читаем: «Перелет Одесса — Москва.

Москва. В 7 ч. 40 м. спустился на аэродром военный летчик Андреади, покрыв 2500 верст. Обществом воздухоплавания ему поднесен жетон. Аппарат в исключительно хорошем состоянии».

— Ну, интерес к авиации понятен, — кивнул Игорь. — «Заря эры воздухоплавания», как тогда писали. Это все равно что сейчас новости из космоса.

— Тем более что часто полеты заканчивались драматически, — кивнул Борис. — Такие сообщения, например, не редкость: «Севастополь. Военный авиатор поручик Закуцкий летал на «блерио», упал и разбился насмерть».

— «Блерио»? — переспросил Игорь. — Это, кажется, французская машина?

— Да, тогда еще отечественных не было...

— А ты говоришь — технический прогресс! Какой же прогресс на иностранных машинах?

— Не скажи, — ответил Борне. — Учились летать на заграничных, а потом и свои появились. Кстати, в девятьсот двенадцатом году русский конструктор, сам бывший военным летчиком, Сикорский уже приступил к созданию мощного по тем временам четырехмоторного бомбардировщика «Илья Муромец». Это тебе не «блерно». Кстати, этот же год отмечен в истории отечественной науки и техники еще одним событием.

— Каким?

— Известный полярный исследователь, капитан Седов, отправился на судне «Святой Фока» к Северному полюсу. Об этом и «Правда» писала...

Игорь шутливо поднял вверх руки:

— Сдаюсь! Положил на лопатки. Ну и что ты еще выписал по техническому прогрессу?

Борис сосредоточенно перебирал свои карточки:

— В больших городах растет количество автомобилей, а вместе с ними и число дорожных происшествий. Нередки такие заметки: «Вчера на Серебряковой площадке Каменного острова таксомотор № 63 налетел на мотоциклет мещ. Рудакова. Рудаков получил ушибы и ссадины, а мотоциклетка оказалась совершенно поломанной». — Он посмотрел на следующую карточку и усмехнулся: — Конечно, говорить о загазованности улиц вроде бы было еще рановато, но светлые умы уже тогда бились над проблемой уничтожения выхлопных газов. Не правда ли, актуально звучит: «Слесарь Н. П. Зотов изобрел прибор для уничтожения того противного запаха бензина, которым отравляют автомобили воздух петербургских улиц. Зотов изобрел машину, фильтрующую газы, выходящие из моторов, и делающую их лишенными запаха. Изобретатель соорудил жестяную машину, работавшую, по его словам, очень хорошо, но цилиндры ее скоро перегорели, и теперь г. Зотов ищет лицо, которое, заинтересовавшись его изобретением, хотело бы помочь ему в его дальнейших работах над его прибором».

— Ну и нашел? — спросил Игорь.

— Видать, не нашел, — хмыкнул Борис, — иначе человечество не страдало бы так сейчас от смога. Но, вообще, и тогда делались попытки по оздоровлению города. Смотри: «Фекалопровод. В ближайшие дни будет приступлено к сооружению на Васильевском острове, рядом со второй городской мусоросжигательной станцией, нового грандиозного городского сооружения, назначение которого — отводить по особым трубам нечистоты, доставляемые со всего города, прямо в море».

— В море? — переспросил Игорь. — Да, отцы города явно тогда не думали об охране природы.

— Наверное, тогда родилась пословица «Все в море будет!» — улыбнулся Борис и продолжил: — Конечно, освоение технических новинок не обходилось без курьезов. Новшествами интересовались даже жулики. «Кража трансформатора. Вчера на Дегтярном пер. был задержан слесарь Владимир Сергеевич Сергеев, похитивший электрический трансформатор из городского Рождественского парка, где он работал. Трансформатор весом в 4½ пуда вор вынес из ворот парка в мешке на спине».

— И какой же ты вывод из этого сделал? — строго, подражая Максиму Ивановичу, спросил Игорь.

Борис шутливо ткнул друга в плечо:

— Но, но, не зазнавайся! Думаешь, полгода проучился на историка и можешь важничать? — Потом стал серьезнее и ответил: — Благодаря использованию технического прогресса капиталисты увеличивали прибыли до баснословных размеров, а рабочим техника несла безработицу и нищету. Вот одна сторона медали: «Экономическая жизнь. Барыши капиталистов. Акционерное общество Мальцевских металлургических заводов получило за 1911 г. чистой прибыли 3524418 рублей. Акционерам выдается по 12 р. 50 к. на сто рублей капитала». А вот другая сторона медали, — продолжил Борис, — читаю: «Безработица. На Волге по городам огромные толпы безработных. В судоходстве небывалое затишье. Некоторые пароходные предприятия по случаю отсутствия грузов и дороговизны топлива сокращают рейсы. Изголодавшиеся за зиму крестьяне массами идут в Туркестан на полевые работы. Но и там, например в гор. Ташкенте, число безработных уже достигло нескольких тысяч человек. Многие надеялись найти заработок на постройке Семиреченской железной дороги, но и это не удалось. С другого конца России, из Риги, также сообщают о недостатке работы: сокращено число рабочих дней в мастерских порта и на судах».

— Что ж, молодец, — одобрил Игорь, — интересную тему для реферата выбрал.

— А ты какие вопросы взял? — спросил Борис.

— Ищу заметки по социальным вопросам и о царской полиции, ее борьбе с рабочим движением.

— А что Андрей выбрал, не знаешь?

— Не догадываешься?

— Небось хронику уголовных дел?

— Точно!

Друзья рассмеялись.

— А Лариса? — продолжал допытываться Борис.

— По-моему, она заметки про великосветскую жизнь изучает, — снова рассмеялся Игорь.

— Мальчики, идите обедать, — заглянула в кладовку мать Бориса.

Щи и жареная картошка оказались удивительно вкусными, Игорь никак не мог отказаться от добавки. Мать присела рядом с Борисом и неожиданно положила голову ему на плечо.

— Хороший у меня сын, правда? — сказала она, обращаясь к Игорю.

— Ну что ты, мам? — буркнул Борис, поглядев на нее вопросительно и пытаясь отодвинуться.

— Всем скажу — хороший, и стыдиться тут нечего! — воскликнула мать шутливо, легонько шлепнув сына по затылку. — Ты погляди, Игорь, все в квартире своими руками сделал — и полки на кухне, и книжный стеллаж, и кабинет себе оборудовал. Золотые руки. А теперь, когда он в училище пошел, нам и материально легче стало.

— Ладно, мам, — снова пробормотал покрасневший Борис, уловив понимающую улыбку друга.

— Что ты заладил, «мам» да «мам», — рассердилась мать.

Она встала, подошла к плите, чтобы снять чайник. Как и десять лет назад, мать Бориса была такой же стройной, только голова побелела да морщинок на лице прибавилось.

— И специальность хорошую выбрал, жизненную, — продолжала она, снова вернувшись к столу. — Только без высшего образования как? Вот Игорь, видишь, в институт поступил.

— Армию отслужу и тоже в институт пойду, — упрямо сказал Борис.

— Женишься ты после армии, и вся учеба побоку, — ответила мать.

Видно, что этот разговор возникал не в первый раз. Игорь, почувствовав неловкость, спросил Бориса:

— Ларису пойдем провожать?

Борис встрепенулся:

— Обязательно! Во сколько поезд?

— В девятнадцать пятнадцать с Ярославского. Я сейчас подшивку газет домой отнесу, а потом за тобой зайду, вместе поедем. Лады? Спасибо за обед, Вера Петровна. Все очень вкусно.

— Чего там! — махнула рукой Вера Петровна. — Заходи почаще!

...Они остановились у тринадцатого вагона.

— А где же Андрей с Ларисой? — покрутил головой Игорь. — Посадка уже идет.

Он подошел к проводнице в ладно скроенной шинели, хотел спросить, но в этот момент из вагона показалась голова Андрея:

— Ребята, сюда!

Проводница понимающе улыбнулась, и ребята поднялись в вагон. В купе проводников уже сидели Лариса, Андрей. У столика хлопотала, разливая чай, незнакомая девушка с пышными рыжими волосами.

— Познакомьтесь, это Надя, — представила ее Лариса. — Да не стойте в дверях, садитесь.

— Вы вдвоем здесь будете ехать? — спросил Борис, усаживаясь.

— Нет, втроем, — ответила Надя. — Там, у входа, Таня дежурит. А как же втроем на двух полках спать будете?

— Очень просто! Одна дежурит, двое отдыхают. Так что не тревожьтесь, доставим вашу Ларочку в Зауральск с шиком!

— Ну и как ты думаешь действовать? — строго спросил Ларису Игорь. — План поиска продумала?

Лариса пожала плечами. Видно, что ее снова охватила неуверенность.

— Не знаю. Для начала найду краеведа Ефимова, а там — по обстоятельствам.

Андрей обнял ее за плечи:

— Главное, не тушуйся. Не стесняйся спрашивать. И еще совет: будут трудности — в милицию обратись. Там всегда помогут.

Поезд слегка качнуло.

— Мальчики, вам пора! — решительно сказала Надя. — Скоро отправление.

Ребята дружно встали, при этом Игорь больно стукнулся головой о верхнюю полку, чинно по очереди пожали девушкам руки, потом, выскочив из вагона, стояли у окна, пока поезд не тронулся.

...Первый час после отхода прошел в суете — проводницы, в том числе и Лариса, разносили постели, затем — чай. Наконец пассажиры угомонились, в вагоне стало тихо. Девушки под перестук колес затянули грустную песню.

Наконец Таня решительно встала, одернула форменную куртку:

— Пора, девочки, вам на боковую. А я, как дежурная, по вагону пройдусь.

Лариса забралась на верхнюю полку, но сразу не уснула, вспоминала ребят, оставшихся в Москве. Каждый из них заверяет, что любит ее. А она любит ли кого? Того же Андрея взять. Очень он самоуверенный! Снисходит до тебя — дескать, можешь меня любить, я не возражаю! Значит, так и прыгай вокруг него всю жизнь? Сомнительное счастье. Игорь — тот, конечно, душевнее, тоньше, сразу чувствует, какое у тебя настроение, если нужно — развеселит, а то просто повздыхает рядом, уже легче. Ну а Борис? Этот — сама надежность. Не подведет, кинется за тебя в воду или куда там еще. В общем, подзапуталась она со своими чувствами. А может, пока вообще ничего нет? Просто девичьи фантазии, как говорит ее мама?

Лариса перевернулась на другой бок и продолжала думать.

Наконец она уснула под мерный стук колес. На следующий день Лариса помогала новым подругам обслуживать пассажиров. Ночью поезд пересек границу Европы и Азии, и настала пора прощаться. Новые подружки принялись целовать Ларису:

— Давай, Ларочка, действуй, ищи своего краеведа. До встречи в Москве!

 

КРАЕВЕД ЕФИМОВ

...Автобус вез Ларису по широким проспектам областного города. Современные пятиэтажки были точь-в-точь как в Черемушках. Ничего не напоминало о событиях семидесятилетней давности. Но вот автобус переехал по железному арочному мосту через заснеженную речку, и пошли деревянные домики. Такие были, наверное, здесь и до революции. Кондукторша в черном тулупе кивнула Ларисе, подтверждая, что это ее остановка. Лариса спрыгнула со ступеньки, автобус покатил дальше. Белизна снега за штакетниками заборов, искрившегося под солнцем, заставила Ларису зажмуриться. А воздух какой! Миновав несколько домиков, она нашла нужный номер и позвонила. Долго никто не откликался, Лариса позвонила еще раз. Наконец послышались шаркающие шаги, дверь со скрипом отворилась, и на нес весьма недружелюбно уставился невысокий сутулый старец в душегрейке и огромных белых валенках.

— Макулатуры нет, — буркнул он, очевидно приняв Ларису за школьницу.

Та, не смутившись, широко улыбнулась:

— Товарищ Ефимов?

Старец вскинул голову и еще раз оглядел ее с ног до головы Улыбка не произвела на него должного впечатления, поэтому он ответил односложно:

— Ну?

Лариса постаралась улыбнуться ему еще шире:

— Я к вам из Москвы, от журнала с ответом.

— С ответом? — удивился Ефимов, — Аль почта не работает? Проходите.

Он захлопнул за ней дверь, провел через сенцы в коридорчик, оттуда через кухню в небольшую комнатку с двумя окнами. Здесь он еще раз оценивающе оглядел Ларису и наконец разрешил:

— Да вы разденьтесь.

Вид ее джинсов его не порадовал, Ефимов крякнул и показал рукой:

— Прошу садиться.

Сам сел напротив и вроде бы безучастно стал ждать, что скажет гостья.

Лариса, в свою очередь, не спешила, угадывая, что дедок — крепкий орешек, дула на замерзшие пальцы, оглядывала комнату, стол, на котором лежали какие-то альбомы, газетные вырезки, листы исписанной бумаги.

— Вы давно краеведением занимаетесь? — попыталась она завязать разговор.

В лице старика ничего не дрогнуло. Он подергал губами и неожиданным фальцетом спросил:

— Дак какой ответ будет?

Политика пряника не проходила, поэтому Лариса сказала подчеркнуто официально:

— Отрицательный!

Похоже, что старика проняло. Он вскочил, замахал руками, забегал по комнате:

— Конечно, Шваркина вы печатаете! А меня? Если хотите знать, Шваркин моими материалами пользуется. А вы потворствуете. Его печатаете, меня нет!

Обессилев от вспышки, упал на стул и почти миролюбиво закончил:

— Жаловаться буду!

Пожалуй, почва была подготовлена. Лариса вкрадчиво продолжала разговор:

— Журнал не может давать публикации столь... — она попыталась найти слово подипломатичнее, — узкого масштаба. Для этого есть местная печать.

— На кой ляд мне местная, — досадливо перебил Ефимов. — Мне нужно что-то узнать о тех подпольщиках, которые потом разъехались по всей России.

— Мы могли бы попробовать, — Лариса попыталась приблизиться к цели своего визита.

— Кто это мы? — настороженно спросил Ефимов.

— Мы — это члены школьного исторического кружка. Точнее, бывшего, поскольку школу мы кончили, и наш учитель тоже...

— Что, тоже школу кончил? — с недоверием саркастически заметил Ефимов.

— Нет, он ушел. Он ушел как раз в тот журнал, куда вы написали. Понимаете? — заторопилась девушка. — И поскольку журнал не может, мы и хотим вам помочь. Попробуем в архивах, в библиотеках найти какие-то следы. Поэтому если вы дадите нам исходные данные...

— Не дам, — отрезал старичок.

— Но почему? Вы же сами хотели...

— Вот именно, — отрубил Ефимов. — Хотел. Сам. Сам.

— Мы только попробуем помочь.

— Знаем мы эту помощь. Материал у меня заберете, а потом, как Шваркин, пропечатаете...

Старичок вновь начал наливаться праведным гневом на неизвестного Шваркина.

— А кто такой Шваркин? — не выдержала Лариса.

Оказалось, что Шваркин — доцент из областного пединститута. Когда он еще был молодым аспирантом, то дружил с Ефимовым. Материалы по истории зауральского подполья за двумя подписями регулярно появлялись на страницах областной печати. Однако когда Шваркин стал обладателем научного звания, он стал публиковаться только за своей подписью.

— Но пишет он статьи сам? — осторожно осведомилась Лариса.

— Сам-то сам, — взорвался старичок, — но материалы-то мои!

— Ну, например?

— Например, что стачка заводских рабочих в девятьсот пятом году продолжалась двадцать три дня. Это я установил по архивам, а он — пишет.

— Так что же он другое может писать? — удивилась гостья. — Если стачка была двадцать три дня, так он не может же написать двадцать пять дней или двадцать.

— Все равно не имеет права, — не утихомиривался старик.

— Это неправильно, — решительно возразила Лариса. — Вы сделали открытие, приоритет ваш, никто его, наверное, и не оспаривает, но раз уж вы ввели в оборот новые исторические данные, ими могут пользоваться все.

Старик обиженно посопел, потом сказал:

— Все равно свои новые материалы я ему не дам. А материалы интересные. Понимаете, оказывается, на железнодорожной станции с девятьсот десятого года была отдельная подпольная организация. Небольшая, всего семь человек. И неожиданно их в одночасье схватили. Почти наверняка, как явствует из записки, что я вам послал, из-за предательства. И есть очень серьезное свидетельство о том, кто был предателем...

Старичок, было увлекшийся рассказом, вдруг снова настороженно посмотрел на девушку:

— Так не будете публиковать?

— Честное слово, нет, — сказала Лариса пылко.

Ефимов удивленно уставился на нее:

— А тогда зачем вам это вообще нужно?

Она замялась, не зная, как объяснить.

— Мы изучаем историю, понимаете? А чтобы глубже ее узнать, надо вот и раскапывать такие частности. Тогда и все в целом понятней становится.

Старичок с сомнением покачал головой:

— История — на то она и история, чтоб о ней все знали. А если не публиковать, то как же?

— Знаете что, — решилась Лариса, — давайте договоримся так: если мы напишем про это, то обязательно укажем, что честь открытия принадлежит вам. Идет?

— Это другое дело! — согласился Ефимов. — Это будет по справедливости. А не то что Шваркин...

Он с трудом подавил начавшие было снова бурлить чувства и сказал:

— Уговорила. Где тут у меня год одна тысяча девятьсот двенадцатый?

Кряхтя, Ефимов полез в тумбочку и достал оттуда тоненькую красную папку-скоросшиватель, положил ее на стол и со значением хлопнул по ней рукой:

— Досье.

— Здорово! — восхитилась Лариса.

— А как же! — самодовольно сказал Ефимов. — У меня на каждый год заведено. Правда, на двенадцатый маловато, но на то причина — после девятьсот пятого, когда многих поарестовали, организации практически не было до восьмого года, когда снова кружки в разных местах стали образовываться. Однако документов той поры почти нет. Подпольщики ведь протоколов не вели. В двенадцатом у нас в Зауральске снова пошли забастовки, но это больше на судостроительном да на канатной фабрике. А что на станции была своя ячейка, я хоть и знал по воспоминаниям, но документов не было. Вот только недавно в областном архиве дела судебной палаты начал разбирать (я им на общественных началах помогаю) да и наткнулся на обвинительный акт. Очень интересный, и я, конечно, его переписал...

Ефимов, порывшись в папочке, достал несколько листков из школьной тетради, заполненных крупным корявым почерком.

— Разберешь?

— Разберу, — сказала Лариса с оптимизмом, — можно, я сразу записывать кое-что буду?

Ефимов слегка поколебался, потом махнул рукой:

— Давай дуй! Я пока чайник поставлю.

И он зашаркал на кухню, а Лариса начала читать:

«Обвинительный акт

8-го октября 1912 года в 9-м часу вечера к городовому Азобчикову, дежурившему на железнодорожной станции, обратился домовладелец, мещ. Барановский, который сообщил, что проживающий в его флигеле рабочий железной дороги Гусев тяжело ранен другим жильцом, Афанасьевым. Дознанием, которое проводил полицейский надзиратель Золотов, установлено, что произошел несчастный случай. В комнате, которую занимали Гусев и Афанасьев, последний рассматривал пистолет Гусева. Невольно выстрелив из пистолета, Афанасьев тяжело ранил Гусева, вскоре скончавшегося в тюремной больнице. Той же пулей самому Афанасьеву раздробило кости указательного пальца левой руки, что вызвало необходимость ампутировать ему палец. Надзиратель Золотов, произведя осмотр комнаты, обнаружил в кармане пиджака, принадлежащего Гусеву, воззвание партии социал-демократов, а в сундучке Афанасьева — комплект раб. газ. „Правда”, изобличающие в принадлежности к партии социал-демократов. Путем агентурного изучения круга лиц, с которыми общались вышеозначенные Гусев и Афанасьев, были установлены еще пять человек, у которых в ту же ночь были произведены обыски и которые подверглись аресту по подозрению в принадлежности к партии социал-демократов. Это машинист Новинский, смазчики Лукин и Васильев, помощник кочегара Решетников, рабочий Козлов. Ранее наблюдалось подозрительное поведение вышеозначенных лиц. Как показал домовладелец Барановский, они часто собирались в принадлежащем ему флигеле, засиживались допоздна. Мастер депо А. Иванов показал, что Афанасьев и Лукин подстрекали рабочих к стачке. Хотя арестованные отказались давать показания, можно считать доказанным принадлежность их к партии социал-демократов...»

— Ну, что ты на сей счет думаешь? — спросил Ефимов, внося в комнату чайник.

Лариса пожала плечами:

— Скорее всего, роковое стечение обстоятельств. Надо же так неосторожно обращаться с оружием! Не зря говорят — и палка раз в год стреляет.

Ефимов молча слушал, разливая чай по чашкам.

— Пей. Вот попробуй наших ватрушек.

— Вкусно!

— То-то же.

За чаем отношения хозяина и гостьи теплели с каждым глотком.

— Вы извините, а как ваше имя-отчество? А то «товарищ Ефимов» — уж больно официально.

Дедок усмехнулся:

— Сергей Михайлович. А тебя как зовут?

— Ларисой... Сергей Михайлович, а вы один живете?

— Нет, с дочкой, зятем и внучкой. Внучка уже в институте учится. В нашем, педагогическом.

Лариса помогла Сергею Михайловичу вымыть чашки, потом они снова вернулись в горницу.

— Сергей Михайлович, — спросила девушка, — а вы почему краеведом стали? По специальности вы кто? Историк?

— Нет, — засмеялсяСергей Михайлович, — всю жизнь бухгалтером проработал. И всю жизнь краеведом был — вырезки газетные собирал по истории нашего города, потом вот в архиве начал на общественных началах работать. Это когда на пенсию пошел. А там такие россыпи!.. Приводить в порядок не один десяток лет придется. Ну ладно, отвлекаемся мы с тобой. Так вот, по поводу этого обвинительного акта — не роковое то стечение обстоятельств. То есть выстрел, вероятно, случайным был, но почему остальные арестованы? Что кроется за словами — «по агентурным данным»? Неясно.

— А где само дело? — спросила Лариса. — Там должны быть, наверное, протоколы допросов.

— Дела я не нашел, — сокрушенно покачал головой Ефимов, — вероятно, его передали в губернское жандармское управление, да вряд ли мы бы узнали из него что-нибудь. Ты же читала — никто из арестованных никаких показаний не дал. Осуждены по косвенным уликам. Конечно, произвол, но тогда с такими вещами не считались.

— А архив жандармского управления?

— Дело в том, что архив был сожжен еще во время февральской революции. Так что все концы в воду. И если бы не записка...

— Да, — спохватилась Лариса, — конечно. У вас же есть записка. Кстати, как она к вам попала? У кого-то из подпольщиков сохранилась?

— К сожалению, записка к адресату не попала. Я се нашел в переписке судебной палаты. Вот посмотри.

Ефимов достал из заветной папочки еще несколько тетрадных листочков. Лариса внимательно стала читать:

«В губернское жандармское управление.

Уведомляем, что сношения политических арестантов со своими единомышленниками, находящимися на свободе, могут производиться равно как посредством письменных сношений, так и нижеследующими способами: 1) Арестанты одиночной категории, содержащиеся в губернской тюрьме, с момента перечисления их за прокурором палаты, пользуются согласно существующим правилам общей прогулкой, на которую они выводятся партиями до 9 человек. На этих прогулках у них, конечно, происходит обмен мыслей и впечатлений, которые затем передаются лицам, их посещающим на свиданиях, несомненно принадлежащим к такой же политической организации. Доказательством того, что лица, посещающие арестованных, — их единомышленники, служит то, что посетители через некоторое время попадают в тюрьму, но тогда к ним являются лица, прежде содержащиеся в ней. 2) Бывают случаи, когда лица прокурорского надзора разрешают политическим арестантам приглашать к себе посторонних врачей, а эти впоследствии состоят в близком знакомстве с заключенными. 3) По распоряжению прокурорского надзора к политическим заключенным являются целые группы защитников, которые запираются с ними в отдельных комнатах. Что же касается вечерних переговоров политических арестантов через посредство окон, то прекратить таковые не представляется никакой возможности, особенно ввиду того, что мебель в одиночных келиях свободно переставляется с места на место и администрация тюрьмы лишена всякой возможности воспретить подставлять табуреты к окнам, так как для этого потребовалось бы выставить часовых внутри камеры.

Учитывая вышеизложенное, мы не можем обещать полную изоляцию от окружающих лиц арестованных по подозрению в принадлежности к партии социал-демократов, если не будет соответствующего указания прокурору Палаты. Попытки к таковым сношениям имеются. 18 октября сего года заключенный в камере № 678 Решетников пытался передать на прогулке записку заключенному в камере 617 Новинскому. Записка прилагается.

Помощник начальника тюрьмы».

— Значит, записка не дошла до адресата? — спросила Лариса у Ефимова.

— Не дошла, — ответил он, забирая у нее листки и доставая из папочки новые.

Она уставилась на них, продолжая спрашивать:

— Значит, не удалось установить, кто предатель?

Ефимов покачал головой:

— Есть одна догадка. В нашем краеведческом музее собраны воспоминания ветеранов революции. Часть из них, касающаяся наиболее значительных событий, опубликована, часть так и осталась в единственном экземпляре. Я, когда уже отослал письмо в журнал, еще раз их просмотрел. Все они касаются заводских подпольных организаций. Но вот один документ, кажется, помогает нащупать ниточку.

Давай я сам тебе прочитаю то, что написал один пенсионер. Он тогда работал на судостроительном заводе, потом — в горсовете, а в тридцатые годы был послан председателем колхоза. Интересный человек, интересная жизнь, целую книгу можно о нем написать. Но это так, к слову. Я прочитаю то, что нас сейчас касается. — Ефимов надел очки и неторопливо начал: — «К подпольной работе я был привлечен рано. четырнадцатилетним подростком. Работал я в то время учеником токаря на судостроительном. Поручение у меня было несложное: со станции доставлять на завод газету „Правда”. Делалось это так: я ходил на занятия в народную школу, которая находилась около станции. Учительница у нас была совсем молоденькая, сама только что кончила гимназию. Звали ее Александра Сергеевна Новинская. Она была дочкой машиниста Новинского, который, как я узнал уже много позже, руководил тогда подпольной группой на железной дороге. Видимо, он сам получал газеты, а потом через дочку передавал на завод. Александра Сергеевна была хоть молодая, но очень строгая. Если кто знал плохо, оставляла заниматься дополнительно. Я хоть учился с охотой, делал вид, что не знаю чего-нибудь, и всегда уходил последним, получал на прощание газеты, которые прятал под рубаху. Давала она мне, кстати, и книги хорошие почитать. Так я носил газеты два или три месяца. А потом токарь Михайлов мне однажды сказал: „Не ходи на станцию, их всех арестовали”. Очень я переживал, особенно жалко было нашу учительницу. Однако вскоре случайно в городе я увидел Новинскую. Обрадовался, спрашиваю: „Значит, вас не забрали?'« А она, не глядя на меня, бросила: „Не разговаривай со мной, опасно. Уходи”. — „А как же вы?” — спрашиваю. „Я. — отвечает, — скоро отсюда уеду. Да и школу закрыли”. Так и пошел я восвояси. Рассказал потом о той встрече Михайлову. Помнится, он тоже удивился, как это она на свободе осталась. После Октябрьского переворота я служил в Красной гвардии. Пришлось допрашивать одного пленного, оказавшегося в прошлом полицейским надзирателем, по фамилии Золотов. Он на допросе показал, что арестовывал железнодорожную группу. И тоже подтвердил, что кто-то их предал. Однако кто именно, не знал. Один раз только жандармский ротмистр ему проговорился, что провокатором была какая-то женщина. Вроде звали ее Зинаида...»

Вот и все, — сказал Ефимов, заканчивая чтение. — Дальше он о себе пишет. Но ты понимаешь, какая петрушка получается? Это Новинская. Явно была членом подпольной группы и не арестована? А? И потом про эту Зинаиду?

— Чтобы дочь предала отца! Никогда не поверю, — горячо заспорила Лариса.

— И не такие вещи в ту пору случались, — не согласился Сергей Михайлович.

— Зачем ей это нужно было? И потом, ее же Александрой звали, а ротмистр какую-то Зинаиду называл. Может, еще в организации женщины были, мы же не знаем?

— Не знаем, — угрюмо бросил Ефимов. Видать, что его самого уже давно мучил этот вопрос.

— Ну и что будем делать дальше? — не унималась Лариса.

Подозрение, которое пало на молоденькую учительницу, неожиданно так больно задело ее, будто это случилось не семьдесят лет назад, а только что. Хотелось немедленных активных действий.

— Так что будем делать? — повторила Лариса еще настойчивее.

Этого Сергей Михайлович не знал, поэтому явно обрадовался, услышав дробный перестук каблучков в прихожей.

— Внучка пришла.

В горницу влетела улыбчивая, коротко стриженная девушка со спортивной сумкой на плече,

— Ой, здравствуйте. А вы кто? А меня Марусей зовут. Из Москвы? Ой, как интересно.

Маруся вела себя так естественно, просто, что девушки сразу подружились. Она мгновенно уяснила ситуацию, тем более что раньше слышала от деда всю эту историю.

— У меня тоже сердце не лежит к его версии, — сказала она, кивнув на деда. — Ну, суди сама — чтобы учительница была предательницей? Не может быть такого.

— Факты — упрямая вещь, — сказал Ефимов скрипучим голосом, закидывая голову.

— Это не факты, это ты, дед, упрямый! — со смехом заявила Маруся. — Нашел одну зацепку и уперся. Надо дальше искать.

— Где? — рассердился Сергей Михайлович. — Ты же знаешь мою скрупулезность, я все перерыл.

— А в старых газетах смотрели? — спросила Лариса.

Ефимов взглянул на нее обиженно:

— Думаешь, не догадался? Все номера, какие сохранились за то время, просмотрел. Ни звука. Про всякую дребедень писали, вроде того, как извозчик кого то сбил или пьяные купцы повздорили, а об этом ни гугу. Видать, жандармское управление запретило. Да ты и по письму помощника начальника тюрьмы должна была понять, как они не хотели, чтобы что-нибудь об арестованных просачивалось на волю. Так что поверьте, мои дорогие, тут что-то нечисто.

— Дед, давай рассуждать спокойно и логически, — сказала Маруся. — Новинская была учительница, так?

— Ну, так! — не мог не согласиться Ефимов.

— Давай поспрашиваем у старых учителей, может, кто ее помнит.

— Твой дед — старый? — кратко спросил Сергей Михайлович.

— Ну, старый, — не понимая еще, к чему он клонит, сказала Маруся.

— Вот именно, — кивнул дед. — А я ведь только в одна тысяча девятьсот двенадцатом родился. А как, по-твоему, должен выглядеть человек, который лет на двадцать, а то и более старше меня? Даже если ты и найдешь такого, что он помнит?

— Все равно попытаться надо, — возразила Маруся.

— Конечно, надо все возможности использовать, — поддакнула Лариса.

— Ну и пробуйте, раз вы такие прыткие. А у меня уже ноги не ходят.

В едином порыве девушки быстро оделись, выскочили на крыльцо и тут остановились в растерянности.

— Так с пего качнем? — спросила Маруся.

— Ну, наверное, с ближайшей школы, — предложила Лариса несколько неуверенно.

Маруся смешно надула губы:

— Легко сказать! Знаешь, сколько школ в городе? Две недели надо ходить, не меньше. А у меня сессия на носу...

— А у меня — работа, — сказала ей в тон Лариса, и обе рассмеялись.

— В гороно надо идти, — произнес сзади дребезжащий голос деда.

Девушки оглянулись. Он стоял уже одетый — в длинном пальто с шалевым воротником, в шапке пирожком и фетровых ботинках «прощай, молодость».

— Дедуля, ты с нами! — радостно воскликнула Маруся.

— Кто с вами, пигалицами, разговаривать будет? — произнес вместо ответа Ефимов. — Для разговора серьезный человек нужен. Пошли, сударушки!

Взяв Сергея Михайловича с двух сторон под руки, девушки чинно направились к автобусу. Уже начинались ранние сумерки, когда они очутились в центре города, где находились всевозможные официальные учреждения.

Инспектор гороно, полная женщина в строгом платье, выслушала Ефимова с отсутствующим видом. По взглядам, которые она бросала на лежащие перед ней бумаги, было ясно, что они отрывают по пустякам от дела страшно занятого человека. Когда она уяснила наконец, какого приблизительно возраста им нужны учителя, то просто расхохоталась.

— У нас таких в школе нет, заверяю вас с полной уверенностью. Работа учителя вредная, поэтому редко кто после пенсии год-два перерабатывает. Все спешат на заслуженный отдых, как мы ни уговариваем.

— Ну а как учителя-ветераны? — не сдавался Ефимов. — Неужели про них забывают?

Инспектор пожала плечами:

— У нас такого учета нет. Разве что в педагогических коллективах школ помнят. Или лучше обратитесь в горсобес. — Она с облегчением вернулась к своим бумагам.

Идти далеко не пришлось, поскольку горсобес находился в том же здании, только этажом ниже. Здесь их не пустили дальше справочного окошка, несмотря на представительный вид предводителя. Видно, что здесь пенсионеров не любили и знали, как с ними надо обращаться .

— Что надо, говорите, дедушка, короче, — нетерпеливо перебила Сергея Михайловича девушка со вздернутым носиком, когда он попытался начать с событий тысяча девятьсот двенадцатого года.

— Пенсионеры-учителя? Такой учет, наверное, не ведется. Район какой, вы знаете? Ах, не знаете? Тогда ничего не выйдет. Узнайте сначала район, а потом приходите. Не морочьте мне голову. Заведующий занят. У него прием по личным вопросам раз в месяц, третий понедельник, запись предварительная.

Вышли они из здания, совершенно упав духом.

— Я же говорил, что ничего не выйдет, — вздохнул Сергей Михайлович.

Лариса неожиданно увидела на доме напротив ярко-синюю вывеску «Милиция». Оттуда выходили деловые люди в той форме, что так к лицу была Андрею. Воспоминание об Андрее вселило в нее уверенность.

— Эврика! — закричала Лариса. — Пошли в милицию.

— Чего надумала! — ворчливо отозвался Ефимов. — Мы что, преступника ищем?

— Ну конечно, преступника. Предателя, то есть в данный момент, конечно, нет. Но свидетеля ищем. По очень важному делу, — заспорила девушка. — Ну, идемте! Не арестуют же нас!

И Лариса решительно пересекла улицу. Дед и внучка Ефимовы топали за ней.

Дежурный встретил их участливо, не делая вид, что занят, а когда узнал о цели визита, глаза его зажглись веселым любопытством. Он решительно вышел из-за барьера, отгораживающего его от посетителей, одернул мундир и сказал:

— Пройдемте к следователю. Думаю, поможем, если сможем.

Предупрежденный звонком дежурного, следователь встретил просителей на пороге своего кабинета. Это был невысокий, спортивного вида молодой человек в штатском костюме. К неудовольствию Сергея Михайловича, он больше смотрел на Ларису и Марусю, почему-то лучезарно улыбаясь и даже слегка подмигивая. Тем не менее он оказался деловым и быстро соображающим парнем, понявшим, что они хотят, буквально после нескольких слов. Он схватился за трубку телефона, нажав какие-то кнопки.

— Говорит следователь Семенов. Дайте мне адреса людей года рождения от девятисотого и ранее. Ясно? Да, самое главное, — спохватился он, — место рождения — Зауральск. Думаю, таких немного. Побыстрее, лапочка. Мысль ясна? — спросил он, положив трубку. — Сверстников Новинской найти трудно. Но может, кто-то у нее учился.

Буквально через десять минут в кабинет вошла девушка в милицейской форме с бумажкой в руках.

— Вот, всего пять человек, — сказала она.

— Спасибо, — весело ответил Семенов и сразу же пробежал глазами список. — Все бабушки. Вот вам конкретный ответ на дискуссию «Берегите мужчин». С кого начнем?

— Учительниц среди них нет? — спросила Маруся, упрямо придерживавшаяся своей версии.

Следователь пожал плечами:

— Сие нам неизвестно. Впрочем, попробуем это установить, не выходя, так сказать, из кабинета.

Он достал объемистый справочник.

— Так, улица Индустриальная, Советский район, домоуправление...

После нескольких телефонных переговоров он сказал им:

— Кажется, становится тепло. Вот сия почтенная дама, Каменская Ксения Викторовна, действительно была учительницей. Начальник ЖЭК сам у нее когда-то учился. Поезжайте. Сейчас я насчет машины договорюсь. К сожалению, не могу вас сопровождать, дела. Но очень прошу, если что узнаете, не поленитесь рассказать...

Маруся ему обещала это твердо, и следователь проводил гостей до двери с надеждой в глазах. Милицейский «газик» с синей лампочкой на крыше мигом домчал их по адресу. Это был пятиэтажный блочный дом, каких в Москве сотни. Они поднялись на второй этаж. Женщина, открывшая дверь, не удивилась визиту. Она крикнула в глубь квартиры:

— Мама! К тебе пришли.

— Пусть проходят сюда! — послышался звонкий, нисколько не дребезжащий голос.

— Раздевайтесь, пожалуйста.

Ефимов и девушки прошли в комнату и увидели строгую, совершенно седую даму о пенсне, сидевшую в кресле с высокой прямой спинкой перед телевизором. Увидев их, дама неожиданно заволновалась и сердито заговорила хорошо поставленным, «педагогическим» голосом:

— Это, наверное, вас из школы прислали? Сколько раз им нужно повторять: я репетиторством не занимаюсь. Да вы садитесь. Девочки, наверное, собираются в институт поступать? А по русскому — троечка! Так? Ну, сейчас я проверю. Где-то у меня есть заветный диктантик. Сразу определим, где вы хромаете.

Дама довольно живо поднялась с кресла и направилась к письменному столу искать «диктантик». Ларисе с Марусей стоило большого труда разубедить даму.

— Значит, не словесность вас интересует, — сказала она растерянно, — а история? Но в истории я сама не тверда.

Здесь вступил в разговор Сергей Михайлович, до этого хранивший молчание. Он рассказал о том, что их привело в этот дом.

Ксения Викторовна слушала его все внимательнее, оглядывая всех по очереди через пенсне, которое держала на расстоянии, как лорнет.

— Я знала Новинскую, — сказала она наконец. — Это была замечательная женщина. И я гордилась дружбой с ней. Хотя эта дружба и была несколько странной — почти заочной. Раньше, между прочим, любили писать письма. Какие у меня есть письма от моих учеников!.. Я их все храню. Храню, конечно, и письма от моей ненаглядной Сашеньки...

Ксения Викторовна с помощью дочери извлекла из нижнего ящика громоздкого комода, стоявшего в углу комнаты, несколько аккуратных пакетов, завязанных разноцветными ленточками. Развернув один из них на столе, стала бережно раскладывать пожелтевшие листочки, одновременно рассказывая:

— Сашенька училась на четыре класса старше меня. Не было девочки красивее ее — огромные голубые глаза, золотая коса, осанка королевская... Уж так старались купеческие дочки превзойти ее, наряды чуть не из Франции выписывали. А Шурочка появится в скромном гимназическом платье, и все вокруг меркнет. Гимназисты из соседней мужской гимназии слали ей без конца записочки, вызывали друг друга на дуэль. Я, конечно, могла ее обожать только издали. Но однажды мы вместе возвращались с занятий, тем более что жили недалеко друг от друга. Так это и повелось. Я преданно ждала ее утром и после занятий, чтобы идти вместе. Меня так оруженосцем и прозвали. Как я гордилась этим! Шурочка после гимназии пошла учительствовать, и я поклялась, что тоже буду учительницей. Потом она уехала в далекий Петербург...

Ксения Викторовна замолчала, погрузившись в воспоминания о далеком прошлом.

Лариса решила прервать затянувшуюся паузу и осторожно попросила:

— Ксения Викторовна! А вы не могли бы нам подробнее рассказать о Новинской и ее отце?

— И почему все же она уехала в Петербург? — подал голос Ефимов.

Старая учительница встрепенулась:

— Да, да, конечно. Вы знаете, когда я провожала Сашеньку в Петербург, она подробнейшим образом рассказала о своей жизни. Возвратившись домой, я не поленилась и записала этот рассказ слово в слово.

Ксения Викторовна снова обратилась к пакету с пожелтевшими от времени бумагами, извлекла тонкую ученическую тетрадь.

— Вот эти записки. Если хотите, я вам прочитаю.

— Конечно! Слушаем внимательно, — ответили гости почти хором.

 

ГОЛОС ИЗ ПРОШЛОГО

— «...Сколько я себя помню, мы жили вдвоем с отцом в уютном домике на тихой зеленой улице. Мать я не знала. Говорили, что она умерла, когда я была совсем маленькой. Отец, Сергей Григорьевич, работал машинистом и часто бывал в отъезде. За домом присматривала Полина, женщина из рабочей слободки. Она и убирала, и стряпала, и стирала. Часто с ней приходил ее сынишка, мой ровесник, звали его Гринька. Сначала Гринька очень стеснялся, потом мы подружились. Он любил книжки с картинками, которые покупал мне отец.

Став старше, мы постепенно отдалились друг от друга. Я поступила в гимназию, а Гриньку отец помог устроить учеником слесаря в депо. У меня появились новые подружки, из класса. На нашей улице я единственная, кто ходил в гимназию. Поэтому важничала страшно — говорила протяжно, нараспев, презрительно щуря глаза, как наша классная дама! Представляю, как смешно и противно это выглядело со стороны! Не раз в такие моменты я ловила на себе удивленно-печальный взгляд отца, и мне почему-то становилось не по себе.

Но однажды... Вечером к нам забежал за матерью, которая за стиркой припозднилась, Гринька. Проходя в кухню, он случайно задел меня рукавом промасленной рубашки.

„Осторожней! — крикнула я надменно, хотя сама же была виновата, загородив ему проход. — Дрянь!’»

Эту фразу услышал отец, находившийся в горнице. Он вышел к нам, и я испугалась — никогда не видела его таким взбешенным.

„Извинись сейчас же, слышишь?” — прогремел он.

Я безудержно разрыдалась, потому что никогда не слышала от него ни одного громкого слова. Опрометью бросилась в свою комнату и долго-долго там плакала. Так и уснула в слезах.

Утром отец разбудил меня рано. Он уже стоял одетый в свою форменную тужурку, по лицу было видно, что он не простил меня.

„Собирайся, пойдем! ” — „Куда?” — „Увидишь”.

Мы пришли на станцию, сели в поезд, ехали до какого-то полустанка, там наняли мужика с лошадью, ехали еще полдня, пока не приехали в маленькую нищую деревеньку. Отец приказал остановиться возчику у крайней, самой неприглядной избы. Взяв крепко меня за руку, он без стука, как к себе домой, шагнул через порог, а у меня захолонуло сердце странным предчувствием.

Стены просторной с низким потолком комнаты, в которую мы вошли, были темны от сажи. У большого стола теснилось много детворы. Видно, здесь готовились к обеду и спешно занимали места. Один белоголовый мальчишка побольше дал затрещину второму, что поменьше. Совсем маленькая девочка ныла, чтобы ее подсадили на скамейку. От русской печки к столу старушка несла чугунок с картошкой. Поставив его и дав одновременно кому-то по рукам, она заметила нас и поклонилась в пояс.

„Кто к нам пожаловал! Сергей Григорьевич, отец родной! Проходите, будьте как дома. Всегда вам рады. А это кто же с вами?” — „Это дочка твоя, Степанида! — сказал отец негромким грудным голосом и, обняв меня за плечи, легонько подтолкнул вперед. — Поздоровайся с матерью, Сашенька!”

Я помню, дикий ужас и стыд объяли меня. Щеки запунцовели, ноги стали как ватные. Эта грязная старуха — моя мать? Даже в самых кошмарных волшебных сказках не было такого.

„Моя мама умерла! — закричала я истерически. — У меня нету больше мамы..."

Спазма перехватила горло, только обильные слезы потекли из глаз.

„Умерла твоя приемная мать, — таким же ровным голосом продолжил отец. — А это твоя родная... А это все твои сестренки. Ну. иди же".

Я крепко ухватила его за талию руками и, упершись головой в живот, так и застыла. Неожиданно почувствовала легкое, ровное поглаживание по волосам, подняла лицо и близко увидела глаза женщины, которую только что назвали моей матерью. Эти глаза были огромны и печальны, а лицо изборождено глубокими морщинами.

„Александра, доченька, — сказала женщина. — Вон ты какая нарядная. Прямо барыня. Да ты не серчай; Григорьич, — обратилась она к отцу. — Видишь, сомлела девонька. Вы проходите к столу, отведайте, что бог послал!"

Мы сели к столу, я так и не отцеплялась от отца, украдкой бросая взгляды вокруг. Из чугунка Степанида ловко извлекла картофелины в мундире, положила перед каждым, потом сбегала в сенцы, принесла шмат сала и глиняный кувшин с молоком, разлила по плошкам. Детвора с чавканьем взялась за еду, особенно жадно хватая куски с салом. Было видно, что оно для них в редкость. Я, с трудом поборов брезгливость, отщипнула картофелину, а потом начала пить молоко, которое оказалось очень вкусным.

„Пей, пей на здоровье, — сказала Степанида, снова робко касаясь шершавой рукой моих волос. — Ишь какие мягонькие...»! — „Молоко вкусное, — сказала я вежливо, — спасибо”. — „Это спасибо тебе, Григорьич, — сказала хозяйка. — Ежели бы ты в зиму нам денег не послал, пришлось бы буренку со двора сводить. Снова бы им пухнуть с голоду..." — „Ерунда, — смущенно отмахнулся отец и вдруг спохватился: — Да я же ребятам сластей привез”.

Он извлек из чемоданчика, оставленного у порога, пакет с леденцами. Детвора с визгом накинулась на них.

„Не ешьте так, сейчас чай принесу", — прикрикнула на них Степанида, и действительно вскоре на столе появился самовар. „А где Федор твой?» — спросил отец, дуя в блюдечко. — „На заработки подался со стариками. — ответила хозяйка. — К севу вернутся". — „Передавай ему привет, — сказал отец, — и, если что надо, не стесняйтесь. Чем могу, помогу..."

Мы начали прощаться. Я несмело подошла к женщине, поднялась на цыпочки и коснулась губами ее щеки. Она поцеловала меня в лоб: „Не забывай нас, Александра!"

У ворот уже стояла повозка. Мужик, вернувшийся за нами по уговору, отвез нас на станцию. Весь обратный длинный путь отец рассказывал мою историю.

Его покойную жену тоже звали Сашенькой. Она страдала наследственной чахоткой, и ничто не могло ее спасти. Она угасла раннею весной, двадцати лет от роду. Отец с отчаяния не находил себе места. Вернувшись с поездки, он брал ружье и уходил далеко в лес. Охотился плохо, потому зверье всякое жалел, а просто брел по тропинкам куда глаза глядят.

Однажды он и забрел в эту деревеньку, постучал в крайнюю избу, попросил напиться. Вид голодных детей потряс его. По полу ползала чумазая девочка. Он взял ее на руки: „Как зовут?" — „Лександрой, — безучастливо сказала мать, пытавшаяся соской из хлебного мякиша, который дал отец, накормить младенца, лежавшего в люльке. — Наверное, бог приберет скоро. Уже три года, а еще не ходит..."

Отец взглянул на девочку, тянувшую к нему руки. „Сашенька... Неужели провидение божие? Слушай, хозяйка, отдай мне девочку. Я ее удочерю". — „А что, бери", — так же безучастливо согласилась хозяйка.

Отец отдал ей деньги, какие были с собой, закутал девочку в куртку и бережно понес ее домой... Так я стала его дочерью. В Зауральске никто и не знал, что я не родная дочь. Соседям он просто объяснил, что, пока жена болела, боясь заразы, ребенка держали у кормилицы. Он выходил, вылечил меня, радуясь, как с каждым днем я становилась все здоровее и красивее.

...Эта история перевернула все в моей голове. Без сердечной жалости я не могла больше смотреть на бедных нищих людей, особенно на детей. И уж, конечно, никогда ни словом, ни взглядом не обидела Гриньку, но в душе у меня не проходила неприязнь к нему. Вот уж без вины виноватый.

Время шло. Из девчонки я превратилась в девушку, барышню. По-прежнему вечера мы проводили вместе с отцом, которого я любила теперь еще сильнее. Мы читали, сидя рядышком у керосиновой лампы, — я всякую дребедень об оккультных науках, перевоплощении души, об индийских факирах, черной и белой магии, что вызывало у отца бесконечные незлобивые шутки, сам же он читал книги технические и даже философские. Ненавязчиво он пытался изменить мой интерес. В частности, благодаря ему я прочитала Максима Горького, ведь в гимназиях его не проходили! Писатель покорил меня правдой жизни, но все равно я предпочитала чтиво полегче, мне казалось — и так вокруг все темно и плохо, зачем об этом еще в книжках читать!

Однажды вечером, когда я со своей книжкой пришла в гостиную, то застала там незнакомого мне человека, о чем-то негромко беседующего с отцом. Незнакомец был очень худ и бледен, и, что меня поразило, он был одет в отцовский костюм! Из воспитанности я промолчала, хотя изнывала от любопытства — неужто он к нам пришел голый? Когда незнакомец нагнулся за приготовленной для него отцом чашкой чая, на запястье его тонкой руки я увидела багровый нарост, будто обручем охватывающий руку.

Незнакомец заметил мой взгляд и усмехнулся.

„Знаки царского внимания. Не видели раньше?” — „Н-нет”, — пробормотала я, еще ничего не понимая. „Такой след на всю жизнь остается от кандалов”, — с улыбкой пояснил незнакомец. „От кандалов?”

Тут меня осенило — это же каторжник! На станции мне часто приходилось видеть зарешеченные вагоны, которые гнали куда-то дальше, в Сибирь. За нашим городом проходила невидимая граница, за которой проживали ссыльные, а в восьми — десяти верстах была расположена знаменитая тюрьма, где когда-то томились декабристы. Глаза мои загорелись восторгом: как романтично — у нас в гостях беглый каторжник. Отец, конечно, сжег или закопал его арестантскую одежду, а дал ему свою. Мой благородный отец!

Они продолжали беседовать, мое ухо ловило какие-то непонятные мне выражения — „социализм”, „капитал”, „отзовисты”, что-то говорилось о Думе, о Столыпине. Мне стало скучно, я пожелала им спокойной ночи и отправилась восвояси.

Наутро незнакомца уже не было. На мои жадные расспросы отец явно не хотел отвечать: „Так, зашел случайный путник, разговорились”.

Когда я спросила насчет одежды, даже рассердился: „ Тебе показалось. У меня не было никогда такого костюма...”

С того момента в нашем доме что-то изменилось. К отцу стали чаще приходить люди, впрочем, в большинстве это были его знакомые, с железнодорожной станции. Они вместе что-то читали, даже довольно раздраженно спорили. Меня лишь удивляло то, что приходили они к нам не через парадное, а через калитку в саду, что вела к реке.

Так что наши вечерние посиделки с отцом кончились сами собой, что ничуть меня не огорчило, поскольку вечерами я теперь обыкновенно прогуливалась с одним гимназистом...

Как-то раз нас, гимназисток старших классов, пригласили на бал в мужскую гимназию.

Сначала нам показали живые картины, что-то из жизни Древнего Рима, затем акробатические упражнения, и, наконец, с завыванием стал читать свои стихи доморощенный Северянин.

„Декадентщина”, — сказал кто-то громко.

Сзади зашикали, я с любопытством осмотрелась. Рядом со мной стоял высокий гимназист. Он сразу поразил мое воображение — высокий лоб, черные горящие глаза, буйные черные волосы. Заметив мой взгляд, он поклонился и представился: „Симонов. Не надоело вам это? Пойдемте лучше в буфет”.

Я согласилась. За мороженым мой новый знакомый с жаром принялся критиковать сначала гимназию, а потом и существующий строй. Он весь был напичкан революционными идеями. А как он рассказывал о женщинах революции, не испугавшихся казни во имя счастья народа!

Я слушала его с восторгом. До этого моя „революционность” заключалась лишь в игнорировании великого поста. К ужасу наших святош, в эти дни на переменке я доставала из портфеля аппетитный кусок колбасы и уминала назло всем церковным запретам.

Боже, какая смешная наивность! От Симонова я впервые услышала, как готовился заговор против Александра-„освободи теля”, как бросал бомбу в великого князя Каляев, как дерзко убегал из тюрем князь-бунтовщик Кропоткин.

С этого вечера мы стали встречаться постоянно. Симонов не объяснялся мне в любви и не лез целоваться, как прочие. Этим юноша мне нравился еще больше. Зато какие он строил величественные планы заговоров против царя! Вот, переодетый в форму офицера, он проникает во дворец и хладнокровно ждет выхода светлейшего палача. Мгновенно выхватывает кинжал — вот тебе, негодяй, за слезы народные!

Видимо, столь откровенен Симонов был не только со мной, и кончилось это плохо. Его исключили из гимназии с „волчьим билетом”. Об этом мне сообщила наша классная дама, пригласившая меня для специального разговора.

„Вы, кажется, поддерживали знакомство с этим молодым человеком? — спросила она, щуря свои холодные глаза. — Ах, Новинская, Новинская. Уж если вам необходимо флиртовать, в чем я не убеждена, так флиртуйте с достойными молодыми людьми. Ведь, говорят, к вам неравнодушен сынок банкира?”

Симонов, по слухам, уехал куда-то из города, встретила я его не скоро и при весьма странных обстоятельствах. Впрочем, по порядку. Еще через год я закончила гимназию. Отцу очень хотелось, чтобы я продолжала учебу дальше, но где взять деньги? Было решено, что пока я пойду преподавать в народную школу, только что открывшуюся для железнодорожных рабочих.

Вопрос был не только в заработке. Еще до этого у нас с отцом состоялся разговор по душам. Узнав, что Симонов пострадал за свои идеи, я твердо решила пойти в революцию. Как? Не такая уж я была наивная, чтобы не понять, чем занимается мой отец.

„Я знаю, кто ты! ” — трагическим шепотом сказала я ему как-то вечером, когда он проводил своих постоянных гостей. Среди них, кстати, я все чаще видела Гриню, который к этому времени стал помощником кочегара. „Ну? И кто же?” — хмыкнул иронически отец на мой театральный тон. „Не отпирайся! Ты — подпольщик!”

Отец попытался разыграть добродушное недоумение: „Подпольщик? Это как это? Под полом, что ли, сижу? Вроде нет”. — „Не делай из меня маленькую дурочку, — не сдавалась я. — Что я, слепая? Не вижу, что в дровяном сарае лежанка стоит? Что по ночам приходят и уходят какие-то таинственные личности?”

Настало время смутиться отцу. Он как-то крякнул в растерянности, потер лоб, потом сказал серьезно: „Ладно. Видать, действительно от разговора не уйти. Садись вот сюда, напротив, поговорим. Хочешь знать, чем твой отец занимается?” — „А я и так знаю!» — сказала я запальчиво. „Ну?” — „Губернатора убить собираетесь!”

Отец искренне расхохотался: „Откуда у тебя такие кровожадные мысли? А, понимаю, это твой ухажер тебя так настроил”. — „Симонов не ухажер. Он хочет погибнуть за народ”. — „Ну ладно, не ухажер. А кому это нужна его гибель?”. — „Как кому? Народу! Его жертва заставит содрогнуться собратьев…” — „Поверь мне, Сашенька, смерть твоего героя не нужна народу. Еще одно покушение, пусть даже удачное, ничего не изменит. Напротив, лишь усилятся репрессии против революционеров, еще сотни невинных пойдут на каторгу. Игры в героев. эти эсеровские штучки, отвлекают от главного — пробуждения политического сознания рабочих и крестьян. Только когда на борьбу встанут не единицы, а сотни тысяч, возможно ниспровержение одного строя и создание другого, справедливого и равноправного...” — „Чьи штучки, ты сказал?” — „Эсеровские. Есть такая партия — социал-революционеров. Эсеры считают, что толпу должны вести за собой герои-одиночки. Это вроде бы красиво, но за этой красивостью как раз и кроется неверие в народ, за который они так горячо ратуют”. — „А ты к какой партии принадлежишь?”

Отец чуть помедлил с ответом, потом, словно решившись, твердо сказал: „Я социал-демократ, большевик. И только наша партия приведет рабочих к победе”. — „И вас много?” — „Много, Сашенька, очень много. Практически организации есть на каждом заводе, на каждой фабрике, есть уже и в деревнях... А самое главное — с каждым годом, нет, теперь с каждым месяцем становится больше”. — „Я тоже хочу быть социал-демократом!” — пылко заявила я.

Отец ласково потрепал меня по голове: „Пока в этой головенке полный ералаш. Для начала тебе надо почитать кое-что вместо приключений Рокамболя...”

Он дал мне брошюрку, отпечатанную на гектографе. Вслух я прочитала название: «Что такое „друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?».

«„Друзья народа” — в кавычках? Эсеры имеются в виду?» — „Нет, эта книга написана несколько раньше, она была направлена против народников, влиятельной партии конца прошлого века. Но эсеры очень многое взяли от народников, так что в книге ты найдешь кое-что из того, о чем мы сегодня говорили”.

После того как я прочитала первую работу Ленина, отец стал постоянно давать мне читать подпольную литературу, терпеливо объясняя не понятое мною. Однако на собрания подпольщиков он меня по-прежнему не допускал, каждый раз роняя лаконично: „Рано".

Спустя какое-то время он стал давать мне поручения, вполне невинные на непосвященный взгляд, — сходить к такому-то, сказать то-то или передать какой-нибудь сверток. К началу моей работы в народной школе я уже неплохо разбиралась в революционной науке, боевой пыл мой не остыл, напротив, я все время просила отца дать мне более серьезное поручение.

„Это и будет твоим партийным делом“ — сказал отец, когда я была принята учительницей в народную школу. „Учить — партийное дело?" — не без иронии спросила я. „Безусловно, — ответил отец. — Мы должны использовать любую легальную возможность для пропаганды". — „Арифметика и пропаганда?” — „Почему бы нет? Учти, твои ученики — не мальчики и девочки, а молодые рабочие. Можно и уроки по арифметике вести так, чтобы они задумались, почему это получается, что одни все становятся богаче, а другие — все беднее. Вот и пораскинь умишком..."

Преподавать в школе оказалось действительно очень интересно. Вопросики мои ученики порой задавали такие, что ни в каком гимназическом учебнике не найдешь.

Отцу ежедневно доставлялась объемистая пачка газеты „Правда". Он делил ее на части и раздавал подпольщикам для передачи в организации. Небольшую стопку газет он давал мне, чтобы я передавала одному из моих учеников, работавшему на судостроительном заводе. Я очень гордилась этим заданием, хотя сердце мое и трепетало каждый раз, когда я по дороге в школу проходила мимо полицейского.

Однажды поздно вечером я возвращалась с занятий и у самого нашего дома нос к носу столкнулась с... Симоновым.

„Ты?! ”

Симонов был одет как рабочий, кепка надвинута низко на глаза, но все равно я сразу узнала его.

„Я, Сашенька, я! — Он крепко стиснул меня за локоть. — Но, чур, ты меня не знаешь.." — „Все в Желябова играешь?" — засмеялась я. „Нет, Сашенька, время игр прошло. Перед тобой смазчик вагонов Афанасьев. Могу паспорт предъявить..." — „Значит, нелегал?"

Симонов молча кивнул.

«Где же ты пропадал? Был слух, вроде в Москву подался...” — „Да, был в Москве, участвовал там в революционной работе, — он усмехнулся, — романтический пыл быстро с меня сбили. Кстати, в Москву я благодаря твоему отцу попал. Он явку дал...” — „Мой отец? — не могла я скрыть изумления. — Значит, он связан...” — „А ты не знала? — перебил меня Симонов. — Да, твой отец — конспиратор, каких поискать. Когда я «волчий билет» получил, он встретился со мной. Оказывается, Сергей Григорьевич присматривался ко мне, когда я еще к тебе приходил. Был серьезный разговор. Убедившись в моем твердом желании быть революционером, он дал мне адрес в Москве. написал письмо, помог с железнодорожным билетом. Вот так-то, Сашенька”. — „А почему ты снова здесь?” — „По тебе соскучился, — рассмеялся Симонов, и вдруг лицо его стало сурово-печальным. — Схватили нас. А там, известное дело, — суд да на каторгу. Помог случай — с напарником бежали в дороге. И сюда!” — „Тебя, значит, ищут?”

Симонов усмехнулся: „Напротив, кому в голову придет меня здесь искать? Полиция наверняка решила, что мы бросимся в сторону Европы, а мы — в противоположную сторону. Каково? Конечно, я из осторожности к родным не показываюсь. Сергей Григорьевич меня и друга на станции пристроил, под чужими именами, естественно”. — „Замечательно придумано! — восхитилась я. — Неужели это ты сам?”

Вот теперь я почувствовала, как он изменился. Раньше непременно бы похвалился. А сейчас лишь отрицательно мотнул головой: „Нет, это мой друг, замечательный человек, настоящий революционер. Ненамного старше нас, а уже такое пережил...” — „Ой, интересно! Познакомишь?”

Симонов многозначительно нахмурился: „Ну, знаешь, все-таки конспирация...”

Но мальчишеское желание похвастаться новым другом все же победило: „Ладно. Мы как-нибудь вечерком в школу к тебе зайдем. Видишь, все про тебя знаю!” Они зашли буквально на следующий день, к концу занятий, Симонов, то бишь теперь Афанасьев, и его друг, который представился как Гусев. Это был действительно необычный человек... Таким я себе представляла Овода, вернувшегося на родину из Америки. Лицо бледное, даже с каким-то синеватым оттенком, черные усы, аккуратно подстриженная бородка, не скрывавшая узких, постоянно дрожащих в какой-то язвительной полуулыбке губ, глаза близко посаженные смотрят, будтопросверливают тебя. Говорил Гусев глуховатым приятным голосом, с каким-то легким акцентом. Я заметила еще одну странность: не прерывая разговора, Гусев периодически резко оборачивался, будто ожидая нападения сзади.

Друзья проводили меня до дому. Гусев был интересным собеседником, много знал, бывал не только в разных уголках России, но и в Европе. Если Симонов пытался важничать и „конспирировать”, как он выражался, то его товарищ, напротив, охотно рассказывал о своих бесконечных стычках с полицией, дерзких, удачливых побегах почти из всех тюрем, перестрелках со стражниками на границе.

„Приходилось стрелять?” — переспросила я с таким ужасом, что Гусев усмехнулся, а Симонов не выдержал: „Ты знаешь, как он стреляет? Я видал: выстрелом с десяти шагов свечу гасит, как рукой. Б-бах — и темно! Никогда с оружием не расстается...”

Я даже остановилась, потрясенная: „И сейчас?” Гусев расхохотался: „Конечно. Знаете ли, как-то спокойней себя чувствуешь с этой игрушкой”. — „Но это же опасно — носить с собой оружие! Вдруг полицейский захочет обыскать?" — „Меня? Скромного конторщика железнодорожного пакгауза? Ему и в голову не придет, откуда ему знать?” — „А если вдруг предатель?” — „Ерунда, — пренебрежительно отмахнулся Гусев, — жандармских агентов я за версту чую. Тут со мной в Москве незадолго до ареста смешная история приключилась. Один наш товарищ должен был из-за границы транспорт с литературой доставить. Об этом передали по цепочке, а чтобы отвлечь полицию, которая могла пронюхать, по почте письмо послали, что, дескать, принимайте литературу, но, естественно, другую, ложную явку дали. Мне поручили посмотреть, клюнет полиция или нет. Переоделся я извозчиком, пришел заранее в трактир, где свидание назначалось, чаи гоняю, наблюдаю. Ближе к восьми, ко времени свидания, сначала один ферт объявляется — одет в красную рубаху с кавказским ремешком. тужурка студенческая, но сразу видать офицерская выправка. Подсаживается за мой столик, на меня, естественно, не смотрит, глазами вокруг водит, революционеров выискивает. Вдруг вижу: мать честная, еще один шпик на горизонте показался. Этот попроще, под рабочего одет, а нос сизый сразу филера выдает.

Потом уж я догадался, что почтовый чиновник, что письма перлюстрировал, из жадности, чтобы вознаграждение побольше получить, сразу в два места сообщил — в охранку да местному полицейскому надзирателю. Увидел второй моего франта в красной рубахе и тоже шасть за мой столик. Начинают они друг друга прощупывать, умереть со смеху можно. „Студент", значит, говорит: „Ну. как у вас? Снял съезд с программы террор?" — „Какое там! — отвечает «рабочий». — Вот уже третьи сутки висит, не хоронят. Срамота одна! "

„Студент" ничего не понял и продолжает рубить сплеча: „Коллективный протест интеллектуального пролетариата в революционно-реакционную эпоху репрессий формулирует..."

Тут время к восьми подходит. „Рабочий” вдруг в свисток как засвистит. И в трактир полицейские повалили. А через задний ход, прямо через буфет, жандармы, переодетые в штатское. Что тут началось! Все орут, друг друга хватают за грудки, я потихоньку из зала — и ходу! Вот умора, а вы говорите — шпики".

История с самого начала показалась мне знакомой, а когда Гусев диалог двух агентов передал, я окончательно вспомнила — об этом же в «Правде» рассказ был напечатан.

„Вы еще и писательством успеваете заниматься?" — спросила я с насмешкой. „В каком смысле?” — „А в том, что рассказец ваш очень мне напомнил тот, что в „Правде" я читала".

Гусев ничуть не смутился. Напротив, порывисто пожал мне руку и сказал: „Я рад. Честное слово, рад”. — „Не понимаю, о чем вы". — „Рад, что вы не пустая барышня, как кажетесь, а действительно наш товарищ. Извините, Саша, проверял. Даже не потому, что не доверяю, знаете ли, как-то по привычке". — „Ты видишь!" — легонько ткнул меня в другую руку Симонов. На его лице был написан явный восторг: „Ловко он тебя, а?"

Я, признаться, обиделась. Меня проверять? Расстались мы довольно холодно, хотя, если честно, новый знакомый мне понравился. Друзья зашли за мной в школу и на следующий вечер, с той только разницей, что на этот раз они были втроем — к ним присоединился Гриня. С тех пор так и повелось: трое молодых людей каждый вечер провожали меня домой. Гусев больше меня не „проверял", а рассказчиком действительно был отличным. Мы обычно довольно долго простаивали у калитки, но в дом не входили. Для посторонних считалось, что друзья с моим отцом незнакомы. Так требовали правила конспирации. Сближение мое с Гусевым и Афанасьевым очень не нравилось, как я заметила, Грине, который к этому времени из подростка превратился в стройного юношу. Он одевался под Горького — черная косоворотка, высокие сапоги. Длинные волосы. Вот только усы подкачали — так, какой-то белесый пушок над губой. Однажды, улучив момент, когда мы были одни, Гриня предложил мне руку и сердце, но, будучи отвергнутым, не обиделся: „Конечно, такие франты вокруг тебя вьются...” — „Ты же знаешь, что никаких „амурных” дел у меня нет. Просто это знакомые”.

Гриня как-то загадочно усмехнулся, и я поняла, что он знает этих „знакомых”, может быть, лучше меня. Я рассердилась: „Вечно какие-то тайны мадридского двора! То Гусев, видите ли, проверяет, то ты туда же. Я, в конце концов, полноправный член организации. Вот папе пожалуюсь”.

Гриню это развеселило.

„Напугала — папе пожалуется. Так твой папа как раз первый...” — „Что „первый”?” — не отставала я.

Гриня понял, что проговорился.

„Ну же! Говори! Иначе водиться с тобой не буду”. — „Твой отец первый, кто против, чтобы тебя во все дела посвящать”. — „Почему?” — „Старается тебя сберечь! " — „От чего?” — „Ведь в случае провала мы все на каторгу пойдем”. — „Ну и что же! Я не боюсь”.

Дома я снова попыталась вызвать отца на разговор. Однако, обычно уступчивый, в этот раз он был непоколебим: „У тебя есть партийное поручение, достаточно”. — „Вы что-то от меня скрываете”. — ,Да, скрываем. Но это требования конспирации. Каждый должен знать только свой участок. Это необходимо на случай провала”. — „Думаешь, струшу?” — „Нет, но у охранки есть свои способы дознания. И даже не поймешь, что проговорилась. И вообще, отстань, я хочу, чтобы у меня были внуки”.

Я покраснела: „Об этом рано думать!” — „Рано, рано. Вон уже трое против твоих чар не устояли... Смотри, Шурочка!”

Он шутливо погрозил мне пальцем. Меня это рассмешило. Я, конечно, и думать еще не думала о замужестве. Незадолго до этого в „Правде” была помещена забавная история, как одна романтическая девица предложила разыграть” свою руку и сердце. Я вспомнила об этом сейчас.

„Может, ты хочешь, чтобы я предложила разыграть меня на „узелки"?” — спросила я отца шутливо.

Он также в шутливом испуге замахал на меня руками: „Что ты, что ты! Разве они нам ровня? Ты давай мне купеческого сынка, да чтоб первой гильдии". — „Банкира не хочешь?!»

Мы дружно расхохотались...

...Говорят, что если тебе бывает очень весело, это не к добру. Ночью мне приснился страшный сон — будто стою я утром перед трюмо и расчесываю свои волосы. Вдруг в комнату вбегает какой-то мальчишка и подает мне конверт. Я беру его и сразу нащупываю обручальное кольцо. Стыд и отчаяние охватывают меня — суженый отказался от своего слова. Я начинаю плакать сначала тихо, потом навзрыд.

Когда я открываю глаза, они еще полны слез. Слышу громкий, настойчивый стук в дверь, голос отца, чужие голоса, возбужденные и злые. Потом ко мне в спальню заглянул отец: „Сашенька, оденься. У нас жандармы".

Грубые люди в шинелях и сапогах, не церемонясь, переворачивали все вверх дном. Под утро они увели отца, не дав мне с ним попрощаться. Утром пришла заплаканная Полина — ночью арестовали и Гриню. Она же рассказала, что якобы два молодых человека, недавно приехавших в город и работавших на станции, покончили оба самоубийством, не поделив какую-то красавицу. Сердце мое сжалось в смутном предчувствии еще одной беды. Пересилив себя, я отправилась на занятия в школу, но часы шли и никто — ни Гусев, ни Афанасьев — так и не появились. Шли дни. Я ходила то в губернское присутствие, то в судебную палату. Наконец меня направили в жандармское управление. Жандармский офицер был внимателен и любезен, осторожно выспрашивал, кто приходил к отцу, что приносили либо уносили. Однако, убедившись в моем нежелании говорить, стал тих и официален, заявил, что мой отец — опасный государственный преступник и свидание с ним дать не может. Я подала прошение губернатору, и мне все же позволили увидеть отца. Свидание длилось десять минут. Отец осунулся, но улыбался мне по-прежнему нежно. Прощаясь, он сказал: „Сашенька! Слушай меня внимательно — продавай немедленно дом и отправляйся в Петербург на учебу".

Через несколько дней состоялся суд. Шел он при закрытых дверях. Никого, даже родственников, не пустили в зал суда. Меня лишь уведомили, что Новинский Сергей Григорьевич осужден на три года каторжной тюрьмы с последующей ссылкой. Вскоре закрыли и народную школу как рассадник революционной заразы. Я осталась без работы и вынуждена была последовать совету отца».

 

ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ!

В следующий четверг ребята пришли к Максиму Ивановичу раньше назначенного часа в надежде, что, может быть, он получил какие-либо известия из Зауральска.

Однако, войдя в кабинет, по вопросительному взгляду учителя поняли, что он тоже ждет результатов поездки.

— А где Лариса? — спросил он. — Неужели не приехала? По времени вроде пора... И не звонила даже.

— Домой звонила, — сообщил Андрей. — Но ничего толком не сказала. Обещала вскорости быть.

— Да-а, — разочарованно протянул Максим Иванович. — Неужели пустой билет? Я, честно, очень надеялся на краеведа Ефимова.

— Не нужно было девчонку посылать, — буркнул Борис. — А вообще, раз собрались, давайте делом заниматься. Вот ты, Игорь, говорил, что подбираешь материал по социальным вопросам и по царской полиции.

— Пожалуйста, — встрепенулся Игорь. — В двенадцатом году дело дошло до того, что действующая армия оказалась не только без винтовок, патронов, но и даже... без штанов. И это в канун первой мировой войны. Если разрешите, я вам зачитаю фельетон «Правды» того времени:

— «Где штаны?

До сего времени войска не получили шаровар по сроку 1911 г. ...Шаровар защитного цвета почти нет, но и черных в некоторых частях не хватает для снабжения ими призываемых запасных...

Как хотите, — армия без штанов не может называться „действующей”.

М. Меньшиков

„Новое время"

В начале интендантского бытия была крупа. Гречневая, ячная — „толстая" и „тонкая", пшенная, кукурузная...

Во всех видах и смыслах, в виде каши с салом, с „жаренками", с маслом коровьим, с маслом постным — она служила для восстановления солдатских, сил, а в смысле счетов и расчетов с подрядчиками — питала интендантов.

Затем вышли на сцену холст и сукно. Интендантские „холстомеры” проявили большие таланты — изобрели двенадцативершковый аршин, затем перешли на „десятичную” систему, по которой в аршине оказалось только 10 вершков — для ровного счета.

Но в полном блеске интендантский гений развернулся на сапогах.

Солдатские сапоги были лакомым блюдом на роскошных интендантских пирах. На балах интендантские красавицы блистали сапогами с картонными подошвами, — конечно, превращенными в бриллианты и золотые украшения. Солдатскими сапогами расплачивались в ресторанах. И эти же сапоги в невероятном количестве проигрывали в карточных клубах повсеместно, где только были клубы.

Пока солдаты без сапог ходили за тысячи верст бить турка и японца, сапоги совершали недалекие путешествия из амбара подрядчика в интендантский склад и обратно.

Сапоги были в столь большой славе, что сам М. О. Меньшиков из „Нового времени'” взял их под свою патриотическую руку. Чтобы, упаси боже, интендантские склады не осквернились сапогами, поставленными каким-либо „жидовским” поставщиком, М. О. Меньшиков усиленно рекомендовал сдать подряд на них его знакомому Френкелю, который обезопасил бы интендантов от „еврейского засилья”.

Это была вершина славы солдатских сапог и интендантской изобретательности.

Но... всему бывает конец. Сначала левая печать, потом даже правая, потом ревизующий сенатор Гарин вытащили всю картину интендантского „патриотизма” за ушко да на солнышко. И оказалось:

крупы нет: не из чего варить солдатскую кашу;

капуста гнилая: щи хотя и можно варить, но тухлые;

холста нет: зимой туда-сюда, но летом не ахти как приятно.

Сукна нет: летом ничего, но зимой отнюдь не способствует.

Сапог нет: результат и зимой и летом плачевный.

Стоит солдатик — на голове „головной убор”, в руках ружье... а штаны „3-го сорта”.

Однако штаны те частью за ветхостью расползались, частью просто их на всех не хватило.

Увидел это М. О. Меньшиков, и даже его прорвало:

— Как хотите, — сказал он, — мое дело насчет штанов сторона. Только армия без штанов — какая же это „действующая армия"?!»

Все засмеялись. Особенно заливался Андрей:

— Я представляю себе: стоит солдат на часах и без штанов. Ой, не могу. А как в атаку идти? Ха-ха-ха.

Потом он взглянул на часы и заскучал:

— Похоже, что Ларисы не будет. А если так, разрешите зачитать то, что она выписала из газет. Она занималась великосветской хроникой. Причем хронику эту «Правда» давала в пародийном стиле, показывая «свиное рыло» сильных мира сего. Можно, я зачитаю?

— Конечно, конечно! — поддержал Максим Иванович.

— «Дуэль.

Вчера в Гатчине между лейтенантом Жерар де Сукантон и князем ханом Нахичеванским, офицером лейбгвардии Кирасирского ее величества полка, состоялась дуэль на пистолетах. Дуэлянты стреляли на расстоянии 25 шагов. Ранен барон Жерар де Сукантон, пуля попала ему в правый бок и застряла в легком. Причина дуэли — ссора на романтической подкладке».

— Тоже мне — «романтическая подкладка»! — покачал головой Борис. — Просто с жиру бесились. Мужики с голоду пухнут, а эти идиотизмом занимаются.

— Князьям да графьям подражали политические деятели. Чтобы создать себе славу светских людей, тоже дуэли затевали. А стреляться боялись, вот и получался жалкий фарс. Для примера зачитаю:

«Политическая дуэль.

Буржуазная пресса пережила неделю о Гучкове. Сколько разговоров велось по поводу его дуэли с Мясоедовым! До дуэли шло гадание: состоится дуэль или нет, кто секунданты, каковы условия, где место встречи, как чувствует себя А. И. Гучков; повел он бровью при входе в зал думского заседания или нет; зачем он поехал в Москву — прощаться с родными, составлять завещание или сказать последнее „прости" избирателям-октябристам?

После дуэли бульварные газеты аршинными буквами писали на страницах, отданных под А. И. Гучкова.

Дуэль состоялась... Полиция помешала первой встрече... Противники обменялись безрезультатными выстрелами. Дуэлянты разошлись врагами. Затем пошли: протоколы переговоров, протокол дуэли, описания очевидцев, сообщения секундантов, портреты участников, и среди них светила 3-й Государственной думы А. И. Гучков, П. И. Крупенский и А. И, Звягинцев.

Что за шум, что за событие необычайной важности? Решалась судьба России, спасалось большое общественное дело? Ничего подобного — спасалась надежно подмоченная репутация лидера октябристов накануне новых выборов в Государственную думу.

Гучков за пять лет не сделал ни одного серьезного шага в Государственной думе; он только управлял из-за дырявого занавеса худой игрой октябристских марионеток, но зато он часто вставал в позу, делал многозначительные жесты. Занимал место председателя Государственной думы и демонстративно отказывался от него, ездил на Дальний Восток, два раза дрался на дуэли.

Но к жестам и позам быстро привыкают, и они уже не производят надлежащего впечатления, так и с А. И. Гучковым: все привыкли к его „политическим" выходкам, как привыкают к недостаткам человека.

Увы, и новое выступление" Гучкова не будет иметь успеха: пошумели газеты, поболтали „в обществе", и „безрезультатный" выстрел не оставит никаких политических последствий: ни свои личные фонды, ни фонды октябристской партии Гучков этим не поднимет.

Демократия же с улыбкой смотрит на эту барскую забаву с автомобилями, пистолетами, барьером и секундантом».

— Как говорится — ни прибавить, ни убавить! — заметил Андрей. — А вот еще несколько заметок.

«Саратов. Газеты передают: один саратовский помещик, генерал, проживающий в Ницце, недавно умер. Одновременно умерла в Ницце богатая английская леди. Одному и тому же похоронному бюро было поручено отправить обоих покойников для погребения на их родину. По доставке гроба с останками английской леди в Лондон родственники покойной пожелали проститься с незабвенной тетушкой. Открыли гроб и ахнули: перед ними лежал почтенный генерал в мундире. Немедленно была послана телеграмма похоронному бюро в Ниццу. В ответ получили извинения и адрес родственников генерала в Саратове. Обратились по телеграфу с запросом. Последовал ответ: „Тетушку вашу сегодня похоронили со всеми воинскими почестями. Располагайте нашим генералом по вашему усмотрению"»

«Подлог аттестата. Симферополь. Бывший чиновник особых поручений при севастопольском градоначальнике Христенко обвинялся в составлении подложного аттестата об окончании шести классов гимназии. На суде Христенко сознался, что аттестат купил. Присяжные вынесли ему оправдательный приговор».

— Молодец Лариса, — одобрил Максим Иванович, — довольно неожиданный подбор, но интересный.

Вдруг раздался звонок.

Игорь улыбнулся во весь рот и сказал;

— По-моему, это прибыл д'Артаньян с алмазными подвесками королевы.

Дверь в кабинет распахнулась — на пороге стояла Лариса, протягивая им красненькую папочку.

— Разрешите доложить! Задание выполнено.

— Ур-ра! — закричали ребята. — Только с поезда?

— Нет, я приехала утром. Приняла ванну, решила немного отдохнуть и будто куда-то провалилась. Проснулась — батюшки мои — уже семь вечера! Я пулей сюда. Сейчас переведу дух и расскажу все по порядку.

Кружковцы внимательно выслушали ее рассказ о краеведе Ефимове, его симпатичной внучке, о помощи милиции и, наконец, о встрече с Ксенией Викторовной. Лариса зачитала все переписанные документы.

— Ну а что произошло с Новинской в Петербурге? — спросил Андрей. — И главное, какова судьба ее отца? Неужели не узнала?

— А вот и узнала! — победно сообщила Лариса. — На прощание Ксения Викторовна показала мне письмо Новинской, присланное уже из Петербурга, точнее, из Ленинграда в двадцать четвертом году:

«Дорогая моя и бесценная Ксюша!

Ты интересуешься подробностями моего замужества, изволь. Придется мне начать издалека. В Петербурге мне удалось поступить на Пречистенские курсы, было трудно, перебивалась уроками. Единственной радостью были письма отца и твои. Спустя год меня пригласили в департамент полиции, какой-то чин официально уведомил, что мой отец погиб от чахотки. Никаких подробностей мне не сообщили. С горя я не знала, куда деться. Но началась война, и я пошла работать в госпиталь. По-прежнему всей душой я сочувствовала революционерам, но кому откроешься? За мной и так постоянно ползло пятно дочки каторжанина.

После революции я ушла на фронт, теперь уже фельдшерицей, в красноармейскую часть. В 1919 году, когда гражданская была на исходе, я неожиданно встретила... Гриню. Это было в Крыму, на какой-то маленькой железнодорожной станции. Я выскочила из санитарного вагона, решила развесить выстиранное белье для просушки. Внезапно около меня оказался какой-то моряк и начал орать, что я нарушаю порядок на станции. Я смутилась, пыталась что-то сказать в свое оправдание, но матрос продолжал наступать. Его разглагольствования прервал чей-то голос. Я подняла глаза, ко мне шагнул рослый широкоплечий военный в кожанке.

„В чем дело?” — спросил он сурово.

„Эта гражданка решила прачечную открыть!” — опять заорал матрос, держа в руках, как доказательство, выхваченное у меня мокрое полотенце.

„Я не знала, что нельзя”, — всхлипнула я, не поднимая глаз.

„Все в порядке, — неожиданно весело сказал военный. — Я лично знаю эту девушку. Р-разойдись. Здравствуй, Сашенька! — услышала вдруг я ласковое. — Ты действительно не узнаешь меня?”

Я посмотрела на него снизу вверх. Строгое волевое лицо, заметный шрам на лице, густые пшеничные усы. Нет, я не знала этого человека.

„Что ж, придется знакомиться заново”, — вздохнул военный.

Приложив руку к козырьку фуражки, он отрапортовал: „Разрешите представиться. Командир бронепоезда имени Парижской коммуны Решетников”.

„Гриня! — воскликнула я. — Неужели это ты? Ты жив?”

Он схватил меня в охапку, покрывая мое лицо поцелуями: „Я знал. Я верил, что тебя найду!”

Вот так, дорогая Ксюша. Теперь мы снова живем в Ленинграде, оба учимся — Гриня в школе летчиков (не сидится ему на земле), а я — в медицинском. Думаю, это мое призвание. О тех страшных днях Гриня рассказывает неохотно. Как умирал отец, он не знает, их впоследствии раскидали по разным рудникам. После процесса их этапировали вместе с Афанасьевым-Симоновым. Тот очень страдал. Говорил, что по его вине были все схвачены. Действительно, он убил Гусева. Когда Гриня его увидел, ему показалось, что тот был не совсем в своем уме. А вскоре он повесился на оконной решетке. В общем, запутанная история. Да и мне. честно говоря, не хочется бередить старые раны, поэтому я старательно обхожу воспоминания о прошлом.

Пиши мне чаще!»

— Ну что ж, многое проясняется, — резюмировал Максим Иванович. — Но еще больше неясного.

— А по-моему, все ясно! — воскликнула с обидой Лариса.

— Да ты не обижайся. Сделала ты много, молодец. Но чувства, эмоции не должны владеть исследователем. Можешь ты сейчас сказать, какое конкретное задание выполняла группа Новинского?

— Получала и распространяла «Правду»! — ответила Лариса.

Максим Иванович покачал головой:

— Думаю, что задание было более серьезное. Ты помнишь, Новинская несколько раз упоминала о таинственных лицах, ей незнакомых, появлявшихся в их доме? А для чего служил топчан в сарае?

— Я думаю, что дом Новинского был своего рода пересыльным пунктом для бежавших с каторги, — сказал Андрей.

— Я тоже так думаю, — согласился Максим Иванович. — Но нужны веские доказательства. И мы не знаем ответа на самый главный вопрос: был ли Афанасьев-Симонов просто убийцей или же провокатором?

— Наверное, теперь этого никто не сможет сказать, — ответил Борис.

— Напрасно ты так думаешь, — покачал головой учитель. — Надо поискать в архивах охранки — не мелькнет ли там фамилия Афанасьева-Симонова. И потом есть еще одна ниточка. Она ведет...

— В Ленинград, — радостно угадал Андрей. — И поеду туда я. Решетников, видимо, знал больше того, что рассказывал своей жене, просто не хотел ее расстраивать. Еду я в понедельник, поскольку досрочно сдал сессию. И уж тут-то потребуются все мои криминалистские способности...

— Хвастун, — пожала плечами Лариса.

 

ПО АДРЕСУ НЕ ПРОЖИВАЕТ...

Столовая явно не относилась к числу перворазрядных. Раздатчица плеснула в стакан из большого алюминиевого чайника грязно-белой жидкости, назвав это безобразие кофе с молоком.

Поборов чувство брезгливости, Андрей взял стакан и сел за столик к окну, поглядывая на редких прохожих. Приходилось терпеливо ждать, когда Екатерина Ивановна Тютькина вернется из своего обычного похода по магазинам.

Андрей пил кофе и пытался прикинуть план действий. Скорее всего, Новинская погибла во время блокады. Ведь последнее письмо Ксении Викторовне вернулось с почтовой наклейкой: «Гражданка Новинская по данному адресу не проживает». Кстати, почему, интересно, она не взяла фамилию мужа? Наверное, хотела сохранить память об отце.

Можно было бы, конечно, послать письменный запрос в ленинградский адресный стол, но они не знали ни отчества Решетникова, ни года его рождения. Значит, надо было кому-то ехать. Вызвался ехать Андрей не случайно. Учитывая неясность исходных данных, требовалось применить не просто смекалку, а метод дедукции. А кто владеет им в большей степени? Конечно, он, Андрей. Не зря ведь учится на следователя. Ему, кстати, все больше стала нравиться учеба в милицейской школе. Нравились и спецпредметы, и даже теория. Раньше бы не подумал, что история государства и права может быть такой интересной. Вот, например, известная формулировка, что незнание закона не освобождает от ответственности, родилась еще, оказывается, в Древнем Риме. Каждого римского гражданина, вступающего в совершеннолетие, приводили на форум, где висели таблички с законами, и заставляли выучивать их наизусть. Правда, тогда законов поменьше било, чем теперь. Но он полностью согласен со своим преподавателем, что основы юридического законодательства должны изучаться в каждой школе. К сожалению, пока не разработан свод законов по Российской Федерации. А в некоторых республиках такие своды уже есть. Получается, что у нас действуют еще порой указы, принятые в сороковые, а то и тридцатые годы и даже иногда противоречащие друг другу. Непорядок. Преподаватель так красноречиво и убедительно об этом рассказывал, что Андрею захотелось немедленно самому включиться в работу комиссии по разработке свода законов и ускорить это дело.

А практические занятия? Разве это менее увлекательно?

Так что Андрей был теперь уверен, что юриспруденция — его призвание. Кажется, даже его мама это поняла.

Только, когда они шли в гости к ее знакомым, она просила, чтобы Андрей надевал штатское.

Чудачка! Форма помогает ему чувствовать себя увереннее. В Ленинград Андрей поехал в форме. И как добраться по довоенному адресу Решетниковых, ему мгновенно подсказал сержант милиции на привокзальной площади и даже какого-то частника попросил его подбросить. Так что через пятнадцать минут после прихода поезда Андрей уже стоял перед дверью искомой квартиры.

На его звонок вышла непричесанная женщина в халате. Увидев милиционера, она затараторила сердито:

— Ну что вы его слушаете! Пошел на пенсию, делать нечего, вот и строчит жалобы во все концы. Мы выключили маг ровно в двенадцать, а до двенадцати имеем полное право...

— Право правом, — не согласился Андрей, мгновенно поняв, в чем дело. — Но есть еще и простая воспитанность. Если пожилого человека раздражает музыка, можно, наверное, сделать и потише. Впрочем, я по другому вопросу: вы давно в этой квартире живете?

— Пятый год, — ответила женщина, явно успокоившись. — А почему вы спрашиваете? Паспортный режим проверяете?

Андрей объяснил. Женщина заинтересованно выслушала, но посоветовать что-либо затруднилась.

— Этот дом, — сказала она, — заселялся после капитального ремонта, так что вряд ли кто из прежних жильцов возвратился. Впрочем, может, я и ошибаюсь. Ведь знаете теперь как — мы незнакомы даже с соседями по лестничной клетке. Знаем только старика снизу, да и то потому, что жалобы на нас строчит. Это, кстати, идея — вы с ним поговорите. Пенсионеры — народ дотошный.

Андрей так и сделал: спустился этажом, ниже и позвонил. Грузный старик в пижаме и почему-то в тюбетейке открыл ему сразу. Андрею показалось, что он подслушивал, тем более что старик тут же спросил:

— Ну, приструнили их маленько?

Он показал глазами на потолок. Андрей невольно улыбнулся.

— Маленько приструнил.

— Вот и правильно. Я ведь пишу зачем? Они думают — просто вредный старик. А я для профилактики. Дескать, живите и помните о других людях. Если их не воспитывать постоянно, враз распоясаются. Потом в рамки вводить труднее. Правильно я говорю?

Андрей спорить не стал. Старик, видать, вздорный, заведется, тогда вообще ничего не скажет, и начал осторожненько наводить его на нужную тему.

— Вы, наверное, коренной ленинградец?

— Коренной! — охотно согласился старик. — Точнее, родился в области, а после войны переехал в Ленинград.

— А жильцов всех знаете?

— Приглядываюсь, — ответил старик несколько загадочно.

— Есть такие, кто и раньше в этом доме жил? До войны?

Старик неопределенно присвистнул.

— Ищете кого?

— Да, жили здесь до войны муж и жена, она — врач, а он вроде бы летчик.

Старик задумался, видимо перебирая в памяти соседей.

— Есть тут одна балаболка. Пока дом ремонтировали, выезжала куда-то недалеко, а потом снова вернулась...

— Фамилия?

— Тютькина Екатерина Ивановна, из тридцать седьмой квартиры... Да куда же вы? Если к Тютькиной, то понапрасну. Она всегда до обеда по магазинам шляется. Это у нее вместо театра. Потом уж самовар чаю выдует и на скамеечку перед подъездом, кости всем перемывать. Порядочному человеку и не посидеть, обязательно привяжется. Тьфу!

Заверив старика, что ему нужно срочно позвонить, Андрей выскочил из душной квартиры. Ну и дед занудливый! Неужели и они такими будут?

Теперь он сидел у окна и ждал Тютькину, пытаясь по той немногой информации, что выдал ему дед, набросать ее словесный портрет. Балаболка, сплетница? Наверное, маленькая, сухонькая, с длинным ехидным носом и тонкими губами. Получалась старуха Шапокляк.

И так его эта Шапокляк загипнотизировала, что он чуть было не прозевал настоящую Тютькину. Только когда она уже свернула к подъезду, он догадался, что, наверное, это и есть Тютькина. Это была полная дама с румянцем во всю щеку, одетая добротно, но несколько старомодно. Андрей бросился следом и настиг ее, когда она открывала дверь.

— Ко мне? — не удивилась Тютькина. — Проходите. Снимайте ботинки, — сказала она строго, — а то натопчете.

Андрей снял шинель, туфли и в носках прошел за Тюгькиной в большую комнату, тесно уставленную старинной мебелью.

— Садитесь, — грозно сказала хозяйка, и он послушно сел за круглый стол, покрытый красной плюшевой скатертью.

Тютькина, не мигая, несколько секунд осматривала Красовского, потом неожиданно произнесла:

— От лафитничка с водочкой не откажетесь?

Андрей смутился:

— Спасибо, не пью.

— Молодец, — одобрительно сказала старуха. — Ну а я, с вашего позволения, пропущу. Продрогла, знаете ли, брр!

Она направилась к пузатому буфету, открыла его, что-то забулькало, Андрей только увидел, как Тютькина лихо запрокинула голову.

— Ф-фу, — выдохнула она и бросила в рот конфетку.

На несколько мгновений замерла, вслушиваясь в себя, потом, удовлетворенно крякнув, сказала:

— Самовар поставлю.

Вернувшись из кухни, Тютькина села напротив Андрея. Взгляд ее круглых оловянных, как у совы, глаз неожиданно потеплел.

— Муж у меня, царствие ему небесное, немножко запойный был. Нэпман, богач, красавец. На всех перекрестках реклама — «Бакалейная торговля Тютькина». Дом от хрусталя и золота ломится, я вся в бриллиантах и шелках, как куколка. Но как запьет — в месяц все спустит. Кредиторы всю мебель растащат. Сидим в голой комнате на чемодане. Потом за ум возьмется, глядишь, опять золото да хрусталь. Сбежал сукин сын. Без средств к существованию меня оставил. А я кто? Специальности никакой, он меня в жены ведь из прислуги взял. Да, ну вот и пошла в санитарки.

Она горестно вздохнула и вдруг сухо добавила:

— Не спекулирую, не краду. А что студенту угол сдаю, так за это налог плачу. Могу квитанции предъявить.

— Я не за этим пришел, — объяснил Андрей. — В этом доме до войны жила некая Новинская. Вы мне про нее ничего не можете рассказать?

— Про Александру Сергеевну? — Тютькина удивленно взметнула вверх брови. — Душа человек была. Она ведь меня и в санитарки определила, все учиться заставляла. Глядишь, сейчас бы профессором была...

Екатерина Ивановна гулко засмеялась, потом нахмурилась, покосилась на буфет и, махнув рукой, направилась к нему.

— Разбередил ты меня.

Снова послышалось бульканье. Тютькина умиротворенно села напротив Андрея.

— В блокаду наша больница госпиталем стала. Мы там так и жили постоянно. Но Александра Сергеевна все домой бегала, весточки от мужа ждала. Однажды пошла и не вернулась, под артналет попала...

Екатерина Ивановна скорбно замолчала.

— А муж ее, Решетников?

Тютькина подняла голову:

— Григорий Никитович! Большой был военный начальник. Две шпалы имел. Это как теперь майор. На черной «эмке» ездил. А вот как уехал перед самой войной на границу, так больше не вернулся...

— Может, жив, но знает, что жена погибла, и решил сюда не возвращаться? — предположил Андрей.

— Навряд, — не согласилась Екатерина Ивановна. — Он так ее любил! Обязательно бы вернулся на старое место...

— Случайно не знаете, Екатерина Ивановна, — осторожно спросил Андрей, — в их квартире никаких документов или писем не осталось?

Тютькина покачала головой:

— Как же, были. Бумаги какие-то. Книги.

— И где они?

— Соседи пожгли. Ведь топиться нечем было. Я из госпиталя как-то зашла, а у них пусто. Единственное, что нашла, — фотографию. Если хочешь, дам.

Андрей поблагодарил Тютькину и отправился на вокзал. Форма снова помогла, ему удалось взять билет, и утром он уже был в Москве. Вечером доложил о результатах поездки ребятам и Максиму Ивановичу.

Они долго рассматривали фотографию, будто ожидая, что она заговорит.

— Неужели тупик окончательно? — запаниковал Игорь.

Борис и Лариса удрученно молчали, они тоже не видели пути к дальнейшему поиску. Но ребята вновь убедились, что Максима Ивановича трудно выбить из седла.

— Видишь, на фотографии Решетников действительно с двумя шпалами. Значит, был кадровым военным, — сказал он задумчиво. — Это кое-что.

— Что кое-что? — не выдержал Игорь.

— Тебе, историку-архивисту, надо бы это знать, — усмехнулся Максим Иванович.

— Что именно, Максим Иванович? — взмолилась Лариса. — Не томите душу!

— А то, — с прежней невозмутимой неторопливостью продолжал Максим Иванович, — что в Подольске есть архив Министерства обороны. И раз Решетников был кадровым военным, да еще две шпалы имел, значит, наверняка должно быть его личное дело. Попасть в этот архив непросто. Но если Игорь возьмет отношение из своего института, возможно, поиски увенчаются успехом!

Андрей сидел подавленный.

— Ну что, Мегрэ! — похлопал его по плечу Максим Иванович. — Убедился, что в нашем деле одних навыков сыска еще маловато? Требуется знание истории. Ты, кстати, в прошлый раз нам ничего не доложил о своих изысканиях. Неужели ничего не сделал?

— Сделал! — Андрей поднял голову.

— И какую ты тему выбрал?

Андрей заулыбался:

— Я решил выбрать самые крупные уголовные дела тысяча девятьсот двенадцатого года.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи.

Андрей достал свою тетрадку с выписками, полистал ее, потом начал:

— Одним из самых нашумевших дел того времени было дело о банде «Черных воронов». Вот что о ней писалось в «Правде»:

«Арест „Черных воронов".

Сообщаю следующие подробности задержания оперировавшей на юге России известной шайки грабителей под кличкой „Черные вороны”. Шайка долгое время оставалась неуловимой и наводила панику на население Херсонской и соседних губерний, пока наконец к обнаружению ее привело неудачное нападение на квартиру Кохтера в Херсоне, совершенное при следующих обстоятельствах.

Поздно вечером, когда Кохтер со своей женой сидел на улице, у парадного хода, двое участников шайки пробрались со двора в квартиру и, спрятавшись в коридоре, поджидали возвращения Кохтера с улицы. Как только последний показался, бандиты, вооруженные кинжалами, выскочили из засады и под угрозой смерти потребовали денег. В этот момент вошла жена Кохтера, которая, увидев грабителей, подняла крик.

Разбойники испугались и, бросив ножи, убежали. Предпринятое энергичное расследование привело к обнаружению правильно организованной шайки, которая под страхом смерти и кровавой расправы дерзко вымогала у зажиточных жителей крупные суммы денег. Вскоре был задержан некто Швец, выдавший всех участников шайки. По его указанию арестовано несколько человек, преимущественно зеленой молодежи: Речецкий, Кацов, Халецкий, Гельман и Роза Горелик. Один из участников не разыскан.

Все задержанные, за исключением Горелик, сознались в участии в шайке „Черные вороны”, причем, между прочим, выяснилось, что в феврале членами ее было совершено нападение на херсонского купца Рабизановича. Узнав, что Рабизанович приготовил 5 тысяч рублей для выкупа товара, шайка потребовала выдачи тысячи рублей. Боясь быть убитым, Рабизанович вступил с грабителями в переговоры, не заявляя о требовании полиции. Но грабители, не соглашаясь на уменьшение суммы, ночью ворвались к Рабизановичу в квартиру и, угрожая револьверами, предъявили Рабизановичу ультиматум: или деньги, или смерть. У последнего оказалось только 40 руб., которые они забрали и ушли с тем, чтобы назавтра он положил 1000 руб. в водосточную трубу. Боясь мести, он положил туда 100 рублей, а через два дня еще 50 руб. Получив эти деньги, шайка ими не удовлетворилась и напомнила Рабизановичу о „долге”, потребовав заплатить невыданные 850 рублей. Арест шайки „освободил” теперь Рабизановича от своеобразного „долга”».

Таких банд в царской России было немало, — продолжал Красовский. — Достаточно вспомнить хотя бы неуловимого Зелим-хана на Кавказе. Но самым ярким, самым показательным, рисующим царскую полицию с самой неприглядной стороны, было, конечно, дело Ющинского в Киеве. Я вам прочитаю опубликованную в «Правде» статью:

«Дело Ющинского.

Темные силы реакции всеми мерами стремятся затемнить народное сознание и направить народное недовольство по ложному пути, а излюбленным средством для этого у них является возбуждение национальной ненависти и травля так называемых инородцев, которые будто бы мешают жить русскому народу. Но, призывая к еврейским погромам, к разгрому Финляндии, обузданию поляков и проч. во имя будто бы блага русского народа, все эти истинно русские Марковы, Замысловские заботятся главным образом о том, чтобы согнуть в бараний рог этот самый возлюбленный ими русский народ.

Эта политика натравливания и разжигания зверских инстинктов особенно тяжело обрушивается на еврейский народ, который подвергается последние годы систематическим бесчеловечным гонениям, преследованиям, издевательствам. Но нашим людоедам в „Союзе русского народа” всего этого мало. Чем безнадежнее становится их дело в стране и в народе, тем сильнее чешутся у них руки устроить погром. С этой именно целью было создано ими так называемое „дело Ющинского” в Киеве.

Что такое это дело Ющинского? Воровская шайка, желая избавиться от свидетеля, зверски убила мальчика Ющинского.

Этим делом темные силы воспользовались, чтобы пустить в ход мрачную средневековую легенду о религиозных убийствах и об употреблении евреями христианской крови, обвинили в убийстве Ющинского ни в чем не повинного еврея Бейлиса, который томится в тюрьме под тяжким обвинением, и подняли погромную агитацию. Ими были пущены в ход все силы, связи, влияния, чтобы добиться обвинения Бейлиса в ритуальном убийстве и не допустить раскрытия истины. Уже шли приготовления к суду. Черносотенцы спешили с этим делом и с нетерпением ждали, что будет осужден этот русский Дрейфус, а вместе с тем раздастся дикий призыв „бей жидов”.

Не только в России, но во всей Европе и во всем цивилизованном мире дело это вызвало глубокое возмущение всех мыслящих людей, которые адресами и резолюциями протестовали против кровавого навета на еврейский народ, считая это оскорблением цивилизации.

Но гнусная выдумка их и обвинение невинного были так явны, все дело было шито такими белыми нитками, что истина должна была раскрыться.

Как ни старались „союзники”, как ни усердствовал Замысловский, их адский план не удался».

— Какая жуткая история! — вздрогнула Лариса.

— Процесс нал Бейлисом отнюдь не был случайностью, — пояснил Максим Иванович. — Подавить революционное движение любым способом — такую задачу ставили перед собой слуги самодержавия. С одной стороны — это жесточайшие репрессии против революционеров, и особенно против социал-демократов, поскольку именно эта партия, опирающаяся на самые широкие народные массы, представляла наибольшую опасность для престола...

— Да, да, я вычитал в той же «Правде», — перебил возбужденно Игорь, — что уже сама принадлежность к социал-демократии гарантировала как минимум три года каторги. Вы извините, Максим Иванович, но я прочитаю одну заметку из «Правды», чтобы было понятно, как это происходило:

«Дело членов социал-демократической партии.

Вчера в особом присутствии СПб. судебной палаты слушалось дело по обвинению Борисова, Бакаева и Белова в принадлежности к Российской социал-демократической рабочей партии и в хранении нелегальной литературы.

Интересно возникновение этого дела.

8 октября 1911 года агенты охранного отделения выслеживали в Александровском саду „подозрительного субъекта”.

От чрезмерного усердия они потеряли его из виду.

Пошли по направлению к памятнику „Стерегущего” и там встретили своих товарищей, стали выслеживать вместе и выследили... но не того, а других: они обратили внимание, как один господин передал другому большой сверток. Пошли по пятам, и по их указанию были задержаны подозреваемые.

При обыске у них оказались воззвания партии социал-демократии в количестве 300 у каждого и переписка.

14 октября независимо от этих арестов был задержан в Полюстровском лесу, где должна была, по сведениям охранного отделения, состояться сходка рабочих, Белов.

У него нашли переписку, изобличающую в принадлежности к партии социал-демократии, и пришили к делу Борисова, Бакаева.

Защищали: пр. пов. Яблонский и Уминский.

Судебная палата приговорила всех обвиняемых к 3 годам крепости каждого».

— К трем годам крепости! — повторил Андрей.

— Вот именно! — подтвердил Игорь. — И несмотря на такие репрессии, все больше и больше рабочих примыкали к революционному движению. Даже те, кого сначала полиции и хозяевам удавалось запугать, начинал и понимать смысл классовой солидарности и, сломив свою покорность, испуг, уходили в лагерь революционеров. Хочу еще одну, очень характерную заметку из «Правды» процитировать. Не заметка, а прямо-таки исповедь: «Товарищи! Меня зачислили в штрейкбрехеры за улемановскую забастовку и не дают теперь возможности встать на работу. Товарищи, не отталкивайте же меня от себя, я признаю, что я виновен, но сделал это бессознательно, к тому же было много причин, которые толкнули меня на такой поступок. Товарищи! Дайте возможность мне как товарищу защитить свое право быть членом рабочей семьи; я надеюсь, что товарищи не откажут в моей просьбе. Назначьте товарищеский суд, и я подчинюсь его решению. Адольф Герасимов».

— Да, так сказать, наглядный урок рабочей солидарности, — заметил Борис. — Другой прочитает и крепко подумает, с кем ему идти.

— Как же все это получалось? — спросил Андрей. — С одной стороны, чистые и светлые люди, жертвующие своей жизнью ради счастья людей, а с другой — черносотенцы, штрейкбрехеры?..

Максим Иванович покачал головой:

— Еще грязнее и страшнее была деятельность корпуса жандармов и его провокаторов. Взять, к примеру, того же Азефа...

— Расскажите, Максим Иванович! — воскликнула Лариса.

Максим Иванович сосредоточенно кивнул, вспоминая, и начал рассказ:

— Азеф родился в тысяча восемьсот семьдесят шестом году в Ростове-на-Дону. Его родители, хотя и содержали лавку с красным товаром, были бедны, но тем не менее добились, чтобы их сын кончил курс наук в ростовской гимназии. Получив среднее образование, Азеф занялся мелкими комиссионными делами, одновременно вошел вместе с товарищами в революционный кружок, имевший связи с рабочими.

Весной девяносто второго года ростовские жандармские власти начали дознание о распространении в городе прокламаций, члены кружка всполошились, и Евно Азеф исчез из Ростова. Перед исчезновением Азеф совершил удачную комиссионную сделку: он продал по поручению за восемьсот рублей партию масла и деньги обратил в свою пользу. В том же году Евно Азеф объявился в Карлсруэ. Он поступил в политехническую школу и учился здесь шесть лет. С дипломом инженера-электрика Азеф возвратился в Россию в девяносто девятом году и получил место во «Всеобщей компании электрического освещения» в Москве.

Молодой инженер играл видную роль в революционном подполье. Прибыв из-за границы с хорошими рекомендациями и связями, он принял самое близкое участие в организации партии социалистов-революционеров, явился одним из учредителей, а затем и руководителем обособленной, строго законспирированной группы по совершению политических убийств — «Боевой организации партии эсеров». По поручению ЦК эсеров Азеф блестяще организовал сначала убийство министра внутренних дел Плеве, а затем — генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Александровича. Позднее Азеф организует еще ряд покушений — на великих князей Николая Николаевича и Владимира Александровича, генерала Трепова и адмирала Дубасова, готовит взрыв петербургского охранного отделения, и, хотя все эти акции кончаются полным провалом и массовыми арестами, авторитет Азефа в партии эсеров все возрастает. Практически начиная с девятьсот второго года он занимал главенствующее место в ЦК эсеров.

Но за всем этим бурлила еще одна, совсем иная жизнь. Уже в Карлсруэ Азеф по собственному почину стал оказывать услуги департаменту полиции, сообщая сведения о революционной деятельности своих товарищей по институту за пятьдесят рублей в месяц. Позднее его оклад постоянно повышался и дошел до двенадцати тысяч в год, кроме того, почти такую же сумму он получал в виде премиального вознаграждения за то, что сотнями отправлял революционеров в ссылки, тюрьмы, на каторгу и на виселицу.

Во всех трех сферах своей жизни — семейной, революционной и предательской — Азеф пользовался безграничным доверием, и никто — ни жена, ни ЦК эсеров, ни департамент полиции — и помыслить не мог, что Евно Филиппович (для быта), Иван Николаевич (для революции), Раскин и Виноградов (для жандармов) мог быть не тем, кем он казался. И это несмотря на отталкивающую внешность. — Максим Иванович взял с полки потрепанную книжку, раскрыл ее и прочитал: — «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный, волосы прямые, жесткие, обыкновенно коротко подстриженные; темный шатен. Лоб низкий, брови темные, внутренние концы слегка приподняты; глаза карие, слегка навыкате. Нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, одно ухо оттопыренное; губы очень толстые и выпяченные, чувственные; нижняя часть лица слегка выдающаяся. Бороду обычно брил, усы носил подстриженными».

В течение шестнадцати лет служил Азеф департаменту полиции; десять лет работал в партии эсеров и большую часть этого срока являлся членом Центрального комитета партии. Но вот разразилась катастрофа — редактор журнала «Былое» эсер Бурцев (после революции ставший махровым монархистом) обвинил Азефа в предательстве. И хотя эти обвинения были очень серьезно обоснованы, подкреплены авторитетными свидетельствами, никто им не поверил. Более того, ЦК партии эсеров решил предать Бурцева суду за подрыв авторитета партии.

Неизвестно, чем бы завершился этот суд, если бы в этот момент не дал свое интервью журналистам бывший директор департамента полиции Лопухин, подтвердивший, что Азеф в течение многих лет был секретным агентом полиции, — закончил свой рассказ Максим Иванович.

 

АРХИВ В ПОДОЛЬСКЕ

До Подольска электричка идет пятьдесят минут. На просторной площади десятки автобусов. Игорь быстро нашел тот, что был ему нужен, и вскочил в него. Это был просторный новенький «Икарус». Пассажиров набралось всего несколько человек.

— Город наш рабочий, — словоохотливо объяснил ему старичок, сидевший с внучкой на переднем сиденье. — Все сейчас на заводах, а вот к вечеру в автобус не втиснешься.

— Вон, видишь, слева большие ворота и забор кирпичный? Это завод швейных машин. Самый большой в стране. Почти двадцать тысяч народу работает. До революции американской компании «Зингер» принадлежал. Слыхал небось? А это памятник Владимиру Ильичу. Он был здесь в тысяча девятисотом году. Вон там внизу, у реки, — его музей. Справа новое здание — горком партии. Дальше больница. Самая большая в области. А вот погляди, видишь, пушка, а рядом памятник подольским курсантам. Из нержавеющей стали сами рабочие варили. В сорок первом году немцы почти к Подольску подошли. Регулярных частей уже не было. Вот и пошли курсанты двух наших училищ. Пацаны, по восемнадцать-девятнадцать лет, а как бились! Насмерть стояли, пока подкрепление не подошло. А вот и архив. Видишь будочку? Тут пропускная! Давай, молодой человек. Удачи!

Солдат, сидевший в будочке, внимательно изучил студенческий билет Шапошникова и взялся за трубку телефонного аппарата:

— Здесь студент историко-архивного института, по фамилии Шапошников. С отношением, просит ознакомить с материалами. Есть!

Он подвел Игоря к противоположной двери, открыв ее, показал:

— Видишь вон то серое здание? Тебе туда. На второй этаж. К заместителю начальника архива по науке.

Девушка в приемной не сразу впустила Игоря в кабинет.

— Сначала заполните вот этот бланк.

Он вытащил шариковую ручку, начал писать — фамилия, имя, отчество разыскиваемого лица, род войск, звание. Далеко не на все вопросы он смог ответить, в чем честно признался девушке.

— Ну ладно, пройдите, — милостиво разрешила она.

Заместитель начальника был в штатском, очки в массивной оправе делали его совсем непохожим на военного. Он быстро прочитал написанное Игорем и поднял глаза:

— Трудновато будет искать, молодой человек. Много неясного. Ну, во-первых, две шпалы — это сейчас майор, так и надо было написать. — Он сразу поправил в бланке. — Затем кончил летную школу, видимо летчик. Что ж. как говорится, становится теплее. Годы службы в армии — пишите «неизвестно».

— С начала войны он был в действующей армии, — ответил Игорь.

— А в какой?

Игорь пожал плечами:

— Знаю только, что от него с первых дней войны не было вестей.

— Посмотрим в Западном округе, — решил заместитель начальника. — Заезжайте к нам недельки через две.

— Так долго! — не смог скрыть своего разочарования Игорь.

— Думаете, легко будет найти? А потом вообще, что за спешка при научных изысканиях?

В который раз была изложена история подпольной организации из Зауральска. Игорь старался докладывать кратко, по-военному, только факты. Заместитель начальника выслушал его с интересом и, видимо сжалившись, сказал:

— Запишите мой номер телефона и звоните.

Это был понедельник, а в среду Шапошников снова ехал в Подольск — дело Решетникова было найдено. Его провели в читальный зал, и строгая девушка вручила коричневую папку. Дрожащими от нетерпения руками он начал перелистывать листы. Так. Личный листок учета кадров. Большая фотография красивого сурового человека в форме. Анкета. Что он пишет?

«В 1911 году вступил в члены РСДРП (б). Был арестован в конце 1912 года вместе с другими подпольщиками. Был осужден на три года каторжной тюрьмы. После отбытия срока был направлен на фронт. Здесь вел агитацию среди солдат. В 1917-м был избран членом дивизионного солдатского комитета».

Приказы наркома. Награждение орденом боевого Красного Знамени за Перекоп, именным оружием. После гражданской войны окончил Гатчинскую летную школу. Служба. Второй орден боевого Красного Знамени за Испанию.

Вот коротенькая приписочка: «Погиб в июне 1941 года, приняв первый удар фашистской авиации. Лично сбил три самолета противника».

— Я вам советую посмотреть страницы с семнадцатой по двадцатую, — услышал Игорь голос сзади.

Обернувшись, он увидел заместителя начальника. На этот раз тот был в форме полковника.

— Сидите, сидите, — сказал он, мягко опустив руку Игорю на плечо. — Я, знаете, тоже полюбопытствовал. По-моему, здесь есть ключ к вашим поискам. — Он нашел искомую страницу, прочитал вслух: — «Автобиография члена ВКП(б) с 1911 года Решетникова Г. Н.».

 

ПРЕДАТЕЛЬ НАЙДЕН

«...Я был привлечен к работе подпольной организации на железнодорожной станции Зауральска машинистом, старым партийцем тов. Новинским С. Г. Наша подпольная группа была небольшой — всего пять человек. Новинский не хотел расширять ее состав. Это вызывалось особыми конспиративными соображениями: группа имела очень важное задание по переправе бег»лых ссыльных в Центральную Россию. Мне лично была поручена покупка через подставных лиц готового платья. Лукин, знакомый с писарем городской управы, доставал бланки документов. Сам Новинский, водивший поезд до Екатеринбурга, тайно доставлял туда подпольщиков. Оттуда, приобретая пассажирские билеты, они приезжали в Москву, на явочную квартиру, адрес которой знал только Новинский.

Осенью 1911 года к нам тайно приехал курьер МК. Он сообщил о подозрениях относительно хозяина явочной квартиры в Москве. Все товарищи, направленные нами в течение мая — августа 1911 года, были арестованы вроде бы „случайно” после того, как побывали на этой квартире. Решено было сменить явку и пароль. По новому каналу благополучно выехал целый ряд товарищей, бежавших из ссылки. В ноябре 1911 года нами была получена резолюция, принятая на шести собраниях подпольных организаций Москвы по поводу созыва общепартийной конференции РСДРП. В связи с этим был организован побег из ссылки нескольких руководителей, в том числе члена МК Ф. И. Голощекина, которому удалось в декабре 1911 года воссоздать Московский комитет РСДРП. Комитет успешно провел выборы делегатов на конференцию. Поехал в качестве делегата и сам Ф. И. Голощекин.

Летом 1912 года в нашу группу влились еще два человека — Гусев и Афанасьев. Афанасьева я знал раньше, действительная его фамилия — Симонов, он учился в Зауральской гимназии, был исключен за политическую неблагонадежность. Попали к нам они необычным путем — оба были арестованы в Москве и осуждены за принадлежность к социал-демократической партии. На пути следования в Сибирь им удалось по счастливой случайности сбежать ночью из арестантского вагона. Разбив кандалы (Гусев и Афанасьев были в паре), пошли пешком в сторону Зауральска, днем скрываясь в скирдах. Афанасьев, будучи ранее знаком с Новинским, появился у него. Новинский помог беглецам с документами, привлек к подпольной работе.

К Афанасьеву-Симонову я относился несколько настороженно, зная его прежние эсеровские убеждения. Однако вел он себя безупречно, выполнял все поручения. Ради справедливости следует сказать, что вообще с появлением новых подпольщиков дела нашей группы пошли лучше. Афанасьев обладал способностями художника, поэтому быстро научился в совершенстве подделывать любые документы. Гусев же, работая в железнодорожном пакгаузе, свел знакомство с какими-то дельцами, через которых доставал по недорогой цене одежду, обувь и прочее.

И все же я недолюбливал обоих „москвичей”, то ли потому, что они были значительно образованнее меня, то ли потому, что они ухаживали за дочкой Новинского, в которую я тоже был влюблен давно и безнадежно. Впрочем, я честно старался побороть в себе эту неприязнь, считая ее недостойной революционера.

Арестованы мы были все одновременно, в одну ночь, что указывало либо на нашу неосторожность, либо на чей-то донос. Нас рассадили по одиночкам и на прогулки выводили порознь. Однако через других заключенных мы передавали свои соображения. Подозрение пало на Афанасьева-Симонова, как только мы узнали о том, что он случайно застрелил Гусева. Мы предположили, что Афанасьев, будучи допрошен „с пристрастием” жандармами, не выдержал и назвал всех членов группы. Об этом вроде бы говорил и тот факт, что единственной, кого не арестовали, была дочка Новинского, активно помогавшая в распространении нелегальной литературы. Как известно, Афанасьев был неравнодушен к ней и, видимо, хотел ее пощадить.

О том, что жандармам все известно о нашей подпольной работе, было ясно на допросах. Хотя все мы категорически отрицали какое-либо участие в социал-демократическом движении, по вопросам следователя чувствовалось, что он знает далее, кого мы переправили в последнее время за Урал, начиная с того момента, как в нашей группе появились Гусев и Афанасьев. Естественно, раз Гусев был убит, то наше подозрение в предательстве пало на Афанасьева. Это подозрение укрепилось после того, как я случайно столкнулся с ним в тюремном коридоре, когда меня вели на допрос, а его, видимо, с допроса. Увидев меня, он рванулся вперед так, что охранник, шедший сзади, не успел его остановить, бросился ко мне и горячо зашептал: „Гриня! Это я! Это я один во всем виноват! Будь проклят час...”

В это время охранник грубо обхватил его сзади, сдавив шею так, что Афанасьев захрипел. Меня же мой охранник сильно толкнул в спину: „Проходи живее!”

О том, что Афанасьев — предатель, я хотел сообщить в подпольную организацию, работавшую в городе, но записку мою перехватили. Однако я был уверен, что Афанасьев стал предателем не по убеждению, а поддавшись страху. То, что он не был штатным агентом охранки, показал суд. Его, как и всех нас, приговорили к трем годам каторжной тюрьмы.

В арестантском вагоне нас доставили в Иркутск. Отсюда нам предстоял долгий путь к месту отбывания каторжных работ. Сначала нас погнали в Александровскую центральную пересыльную тюрьму, расположенную в 75 верстах от Иркутска.

Это расстояние партия должна была пройти в два дня, в первый — 35 верст, во второй — 40. Пронзительная декабрьская стужа, тяжелые кандалы на ногах, крики конвойных, „подбадривавших” отставших с помощью ружейных прикладов, — все это было как кошмарный сон. Я шел рядом с Новинским, стараясь все время поддерживать его. Афанасьева-Симонова, шедшего сзади, я старался не замечать. Не то что говорить с ним, глядеть на него мне было омерзительно.

Когда наконец, обмороженные, измученные, с незаживающими ранами на ногах, мы достигли Александровского централа, оказалось, что мучения наши только начинаются. В карантинном бараке, куда нас загнали охранники, раздался грубый окрик старшего надзирателя: „Раздевайтесь все догола! Казенную — отдельно, свою — отдельно! " Затем по одному стали вызывать к столу помощника начальника тюрьмы, где под градом грязных насмешек производился осмотр примет. После этого арестанты поступили в распоряжение дядьки, швырявшего каждому под ноги какие-то лохмотья, называемые карантинной одеждой. В этом бараке на голых нарах, без матрацев и подушек, мы провели две недели. Хотя там и была печь, но сквозь щели со всех сторон на нас наступал холод, и ночью, когда печь остывала, приходилось бегать по бараку, чтобы не замерзнуть.

Многие из арестантов заболели, в том числе и Новинский. У него начался сильный жар, бил надрывный, мучительный кашель. Напрасно я попытался вызвать тюремного врача, нарвался лишь на грубость охранников.

Когда я сидел на нарах возле Новинского, не зная, как облегчить его страдания, к нам подошел Симонов. Его тоже мучил кашель, глаза были воспалены.

„Гриня, ты меня презираешь? — спросил он, присаживаясь рядом. — Молчи! Я знаю, конечно, что виноват кругом. Зачем только я привел его к Новинскому! "

„Кого его? " — не поняв, переспросил я.

„Его!” — с нажимом повторил Симонов.

Мне показалось, что он бредит.

„Успокойся, — сказал я. — Чего теперь убиваться? Не каждый может устоять под пытками...”

Симонов пристально посмотрел на меня: „Что ты сказал? Уж не думаешь ли ты, что я... Боже мой! Значит, вы думаете, что это я предал? Так мне и надо...”

Он глухо зарыдал, закрыв лицо исхудавшими руками.

„Погоди! — сказал я в изумлении. — Значит, не ты назвал нас? А кто же? Ведь не покойник же...”

Симонов кивнул головой: „Именно он, Гусев. Он оказался провокатором. К сожалению, я узнал об этом только перед тем, как...”

Он запнулся и закусил губу. Видно, воспоминания для него были мучительными. Наконец через какое-то время Симонову удалось подавить волнение, и он начал рассказ:

„Гусев для меня был идеалом революционера. Даже когда Новинский буквально за несколько дней до... этого сказал о новых арестах в Москве, и в том числе тех товарищей, которым мы помогли бежать, я и тогда ничего не заподозрил. Решил, что просто подвела неосторожность.

Ты знаешь, мы вдвоем с Гусевым снимали комнату. В этот вечер он ушел куда-то, сказав, что ненадолго. Он и до этого уходил, ссылаясь на дела. Но вдруг подозрение закралось в мою душу. Я видел, что он проявляет знаки внимания к Саше, мне показалось, что и она к нему неравнодушна. Вдруг они обманывают меня и встречаются тайком?

Только Гусев вышел за калитку, я набросил пальто и крадучись последовал за ним. Он шел быстро, не оглядываясь. Миновал поворот, ведущий к Сашиному дому. Но, может, они договорились встретиться где-то в центре?

Выходя на освещенный проспект, Гусев неожиданно оглянулся, и я едва успел спрятаться за фонарный столб. Он прошел еще немного и свернул в переулок, где находилось жандармское управление. Я не поверил своим глазам. Гусев и жандармы? Нет, не может быть. Встав за угол соседнего дома, я терпеливо ждал. Вот на крыльце, тускло освещаемом лампочкой, показалась знакомая фигура. Вот она остановилась. Вспыхнула спичка, осветив лицо Гусева, прикуривающего папироску. Сомнений больше не было.

Еще с полчаса я ходил по улицам, ничего не видя и не слыша. Неужели Гусев — провокатор? В этот вечер мы получили задание от Новинского срочно подготовить паспорта и одежду для двух ссыльных. Видимо, Гусев передал об этом в жандармское управление. Значит, все наши действия им были известны? Значит, меня провели как легковерного дурачка еще там, в Бутырке?

...Когда я вошел в комнату, Гусев чистил свой пистолет. Я молча остановился, наблюдая. Гусев закончил сборку, зарядил пистолет и, положив его на стол, стал протирать руки ветошью. Я схватил пистолет.

„Сколько раз тебе говорить — это не игрушка”, — недовольно проговорил Гусев.

„Скажи, — спросил я, задыхаясь от волнения и не опуская пистолет, — что ты делал сегодня в жандармском управлении?”

„Что за шутки?” — Гусев деланно рассмеялся.

„Нет, не шутки! — заявил я, не сдаваясь. — Объясни, что ты делал в гостях у жандармов?”

„Повторяю, тебе показалось”, — снова сказал Гусев, не сводя глаз с пистолета.

„Провокатор! — закричал я. — Ты нас предал и должен умереть”.

Гусев презрительно усмехнулся.

„Слюнтяй! Интеллигентский выродокI Ты и убить-то не посмеешь”.

„Ах, так! "

Я попытался прицелиться, но почувствовал, что действительно не сумею выстрелить. Гусев злорадно улыбался.

„Положи пистолет и не балуй! "

Под его пристальным взглядом я начал послушно опускать дуло пистолета, но неожиданно раздался выстрел, курок, оказывается, не выдерживал даже легкого нажатия. Я почувствовал пронзительную боль в левой руке и увидел, как оседает, будто став ватным, Гусев”.

„Но раз ты его убил, как же узнали о нас жандармы?”

„Ты мне не веришь? — Симонов опустил голову. — Да, я виноват, что привел эту гадину в дом Сашеньки”.

Он неожиданно вскочил, дико озираясь. Видно, на него нашло помутнение. Он бросился куда-то в темноту, в глубь барака. Я остался с Новинским.

Утром все проснулись от страшного крика: „Покойник! Удавленник!”

Я бросился на крик и увидел в рассветной мгле силуэт Симонова, висевшего на решетке окна.

Барак взорвался криками: „Скоро мы все здесь удавимся! Начальника тюрьмы сюда! Бей охрану! "

Неистовство охватило нас. Понадобилась сила всех охранников тюрьмы, чтобы утихомирить узников. Однако бунт не прошел даром — всех перевели из карантинного барака в общие камеры, находившиеся в каменном здании.

Только в апреле нас погнали дальше, к верховьям Лены. Мы с Новинским попали на разные прииски. Потом от товарищей я узнал, что он так и не оправился от болезни. Воспаление легких перешло в чахотку. Он вскоре скончался.

Я до сих пор не уверен в правдивости Симонова. Может быть, убив Гусева, он просто сошел с ума и в его исступленном мозгу родилась мысль о том, что тот являлся провокатором? Во всяком случае, оба они мертвы, и, наверное, нет необходимости допытываться, кто же из них нас предал».

 

ЕСТЬ ТАКАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ!

Борис саркастически посмотрел на Игоря, так и светившегося самодовольством.

— Значит, ты считаешь, что следствие закончено и можно ставить точку?

— Конечно! Какая, в конце концов, разница, кто — Гусев или Симонов — явился предателем! — Он обвел взглядом присутствующих, ища поддержки.

— По-моему, Игорь прав! — не выдержала Лариса. — Я тоже не вижу смысла в дальнейшем поиске...

— Как же вы не понимаете! — загорелся Борис. — Очень важно знать, явилось то предательство следствием случайной трусости или было результатом разлагающей деятельности охранки.

— Но у нас больше нет никаких свидетельств, — возразил Андрей, сохранявший до того нейтралитет.

— Неправда! — снова заспорил Борис. — У нас могут оказаться десятки новых свидетелей, если хорошенько поискать...

— Где? — удивился Андрей.

— В книгах, рассказывающих о том времени,

— А Борис прав! — поддержал его Максим Иванович. — Вспомните — у нас ведь есть еще одна ниточка...

— Какая? — недоверчиво спросил Андрей. — Мы вроде все возможности использовали.

— Показания полицейского, что якобы продала организацию некая Зинаида.

— Но мы уже знаем из воспоминаний, — горячо заспорила Лариса, — что в этой подпольной организации женщин, кроме Новинской, не было. А Саша никак не могла стать предательницей.

Максим Иванович скептически покачал головой:

— Лариса, извини, но ты рассуждаешь по-дилетантски.

— Как это?

— А так. Женская кличка вовсе не означает, что провокатор — женщина. Охранники в целях конспирации давали своим агентам самые неожиданные прозвища. Вот что, например, вы знаете о Блондинке?

— Блондинка? Какая еще Блондинка? — наперебой заговорили все.

— Вот видите, — торжествующе заметил Максим Иванович. — Первый раз слышите! А ведь Блондинка была, точнее, был одним из самых матерых и высокооплачиваемых агентов охранки. Только после свержения царизма, когда часть секретных архивов, которые не успели сжечь жандармы, попала в руки революционеров, выяснилось, что под кличкой Блондинка скрывался довольно известный журналист, сотрудник «Русского слова» Иван Яковлевич Дриллих. Он состоял секретным сотрудником московского охранного отделения с октября девятьсот десятого года, за что получал по сто пятьдесят рублей ежемесячно.

Вот какова история его падения. В октябре того же года было перлюстрировано письмо (вскрытием частных писем охранка занималась постоянно, при каждом отделении были так называемые «черные кабинеты»), отправленное из Москвы в Киев некоему Закржевскому, следующего содержания: «Вы удивитесь, когда узнаете, что произошло со мной за это время. Одессу я, к счастью, окончательно оставил и теперь пишу вам из Москвы, где нахожусь уже вторую неделю. Выбросила меня из Одессы несчастная (счастливая) случайность. За старые грехи у меня теперь очень сложные счеты с администрацией (подлежу ссылке в Томскую губернию). Если бы я не улизнул из Одессы вовремя, то теперь бы уже гулял по этапу в сии неприветливые страны. Выручил, однако, случай: как раз в тот момент, когда в Одессе пришли меня арестовывать, я был в Петербурге, и только потому теперь на свободе. Естественно, что у меня нет ни малейшего желания быть обывателем Томской губернии, а потому я и перешел на нелегальное положение. Думаю продержаться таким образом до тех пор, пока путем страшно сложных хлопот не удастся добиться отмены ссылки. Есть надежда, что это удастся. На первое время сохраняю связи с „Одесским листком”, а там будет видно, что бог даст. Адресуйте мне так: Москва, 9 почт, отд., до востребования. Владимиру Павловичу Матвееву».

Об этом подозрительном письме было доложено директору департамента полиции, а он наложил резолюцию: «Выяснить». Тотчас же полетели предложения найти автора письма начальникам московского, одесского и санкт-петербургского охранных отделений. Выяснение не потребовало больших трудов и усилий. Четырнадцатого октября начальник московского отделения Заварзин доложил департаменту полиции, что «по документу на имя Владимира Павловича Матвеева проживал в Москве с 22 августа Иван Яковлев (Морищев) Дриллих, род. в 1879 году, журналист, лютеранин, который был обыскан и арестован».

На допросе Дриллих показал, что за газетную статью был присужден киевской судебной палатой к заключению в крепости на один месяц. На его несчастье, он был австрийским подданным и, как опороченный по суду иностранец, не имеющий связи с отечеством, по постановлению киевского, волынского и подольского генерал-губернатора был подвергнут ссылке в Томскую губернию. От ссылки он бежал и проживал по нелегальному паспорту. Полковник Заварзин поставил Дриллиху условие: или ссылка по этапу в Сибирь, или жизнь в Москве на положении секретного сотрудника. Дриллих выбрал последнее, и Заварзин сообщил департаменту, что «арестованный 14 октября Дриллих на основании чисто агентурных соображений 18 октября из-под стражи освобожден». Так Дриллих стал Блондинкой, превратившись из представителя самой независимой профессии в штатного осведомителя.

— Значит, вполне может быть, что кличку Зинаида носил Гусев? — предположил Борис.

— Возможно, — согласился Максим Иванович. — Но не исключено, что оказался завербованным и Симонов.

— Это нелогично! — заспорил Андрей. — Ведь Симонов покончил самоубийством...

— А ты не предполагаешь» — неожиданно вмешался Борис, — что Симонов решил бросить тень на Гусева, а когда увидел, что Решетников по-прежнему ему не доверяет, в припадке страха повесился?

— По-моему, вы все усложняете, — заявил Игорь. — В общем, будем считать, что Борис нас убедил в необходимости дальнейшего расследования, каковое мы ему и поручаем, как специалисту по литературе.

Все рассмеялись, но Борис не обиделся:

— Увидите, я докажу, что провокатором был Гусев.

Максим Иванович шутливо погрозил пальцем:

— Исследователь должен быть беспристрастным!

На следующий день Борис пришел в Государственную историческую библиотеку, расположенную в уютном Старосадском переулке. Уже первое знакомство с такими фундаментальными трудами, как «Очерки истории Московской организации КПСС», «Краткая история рабочего движения в России», монография профессора Г. А. Арутюнова «Рабочее движение в России в период нового революционного подъема 1910 — 1914 гг.», показало, что он находится на правильном пути. Действительно, охранке не раз с помощью провокаторов удавалось производить массовые аресты подпольщиков. Вот что, например, было написано в «Очерках»: «Крайне осложняло работу московских большевиков то обстоятельство, что в Московской организации продолжали действовать засланные охранным отделением опытные провокаторы, которые были осведомлены о делах организации и которых в течение длительного времени не удавалось разоблачить. ...Наиболее опасными из них являлись А. С. Романов, числившийся работником Областного бюро РСДРП, А. И. Лобов — студент Московского коммерческого института, входивший в состав Московского комитета, А. А. Поскребухин, входивший в состав Организационной комиссии по восстановлению МК и в состав МК, Ф. И. Попов, А. И. Николаев, С. И. Соколов. Позднее провокаторы были разоблачены и после победы Великой Октябрьской социалистической революции расстреляны по решению революционного трибунала».

Увидев, чем Борис интересуется, библиотекарь посоветовала ему пройти в библиографический отдел, где вдоль больших шкафов с бесчисленными ящиками тихо, как тени, ходили люди в поисках «своей» книги. А вот и первая находка! Борис тщательно переписал с карточки название: «Террористы и охранка». Авторами книги оказались французские социалисты Жан Лонге и Георгий Зильбер, предисловие написал известный революционер Жан Жорес. Издана была книга книгоиздательством «Прометей» в Москве в 1924 году. Получил он ее только на следующий день, в читальном зале.

Борис уселся за длинный стол, где уже сидели несколько человек, и углубился в чтение книги.

« Правительства всех стран и всех времен в их борьбе против революции никогда не останавливались ни перед какими средствами. Самым бессовестным, самым преступным из этих средств является, несомненно, пользование агентами-провокаторами. Сплошь и рядом в прошлом столетии правители Франции, Германии, Италии прибегали к этому бесчестному средству, чтобы раздавить революционное движение или воспрепятствовать успехам грозных заговоров...»

Российские самодержцы также использовали предателей для подрыва революционного движения. Еще в 1825 году в тайное общество декабристов проник некий Шервуд, который их подло предал, подав докладную записку Александру I. В вознаграждение за свою измену он получил право именоваться впредь, вероятно в насмешку, Шервудом Верным. Характерно, что через несколько лет он был приговорен за мелкое мошенничество к тюремному заключению.

Любопытна история народовольца Сергея Дегаева. Он был рядовым членом партии, однако, обладая от природы безмерным честолюбием, мечтал о высшей руководящей роли. После убийства Александра II, когда наиболее видные члены погибли на виселицах либо оказались в тюрьмах, значение Дегаева выросло. Он предложил партии казнить жандармского подполковника Судейкина, проявившего наибольшее рвение в борьбе с террористами. Покушение не удалось, а вскоре сам Дегаев попал в одесскую тюрьму после ареста нелегальной типографии. Лично допрашивать его приехал из Петербурга сам Судейкин, предложивший при первой же встрече поступить к нему на службу. Дегаев дал согласие, и вскоре ему был организован мнимый побег. Очутившись на свободе, он сразу принимается за новую работу и организует с помощью своего «учителя» многочисленные западни, в которые попадают его товарищи.

Одним из самых страшных злодеяний Дегаева явилось предательство Веры Фигнер, остававшейся на свободе чуть ли не единственной из тех, кто участвовал в заговоре против Александра II. Бесстрашная молодая женщина имела неосторожность сообщить негодяю об одном чрезвычайно важном факте; единственный человек, который мог ее узнать и выдать, был предатель Меркулов. Дегаев решил немедленно воспользоваться этим сведением, которое давало ему такую легкую возможность устроить провал Фигнер, не навлекая при этом на себя никаких подозрений. Он точно разузнал, в какие часы выходит и возвращается она к себе, и все это сообщил Судейкину. Спустя несколько дней Вера Фигнер лицом к лицу столкнулась с Меркуловым и тотчас же была арестована. Дело было сделано «чисто». Ни Фигнер, ни ее друзья не сомневались, что арест этот был следствием несчастного случая.

Между тем у товарищей Дегаева начали возникать подозрения в его предательстве. От разоблачения его пока спасало только то, что все им преданные революционеры находились в тюрьмах. Однако чувствуя, что близится час расплаты, Дегаев попросил отпуск у Судейкина, выехал в Париж и там признался в своем предательстве старым членам партии. Те после долгих и шумных прений решили даровать ему жизнь ввиду искренности признаний, но при одном условии; Дегаев должен немедленно вернуться в Россию и лично организовать покушение на своего сообщника и покровителя Судейкина.

Убийство Судейкина было совершено на квартире Дегаева в декабре 1883 года. За голову Дегаева правительство назначило десять тысяч рублей. Однако ему удалось бежать сначала в Америку, затем в Австралию, где он и умер в довольно преклонном возрасте.

В книге подробно рассказывалось о провокационной роли в рабочем движении полковника Зубатова, попа Гапона, Азефа, по словам авторов — «самого крупного провокатора, какого когда-либо знала Россия и даже Западная Европа», и других.

Читальный зал постепенно пустел. Пора было и Борису расставаться с увлекательной книжкой.

Он шел не торопясь по темным, едва освещенным переулочкам к метро, и перед его мысленным взором вставали зловещие тени прошлого — провокаторы, их хозяева, главари охранки. Называвшие себя верными защитниками самодержавия, они, не задумываясь, посылали на виселицы людей, чтобы только шагнуть на следующую ступеньку служебной карьеры, убивали руками провокаторов мешавших нм «коллег». Ведь практически с ведома и благословения охранки были убиты Плеве, князь Сергей, Столыпин, десятки более мелких государственных чиновников...

Уже более месяца Борис все вечера проводил в «историчке», изучая многочисленную литературу, посвященную страшной деятельности царской жандармерии. Однажды вечером, когда он возвращался из библиотеки, у подъезда дома его встретил Игорь.

— Слушай, у тебя совесть есть? — воскликнул он возмущенно. — Уже целый час тебя жду.

— Ты же знаешь, я в библиотеке был...

— Знаю. И должен тебе сообщить, что терпение нашего кружка готово вот-вот лопнуть.

— Это почему же?

— Ты там чего-то накопал, а с нами не делишься. Это не по-товарищески. Мы тоже хотим знать.

— Но я еще не докопался до истины...

— Неважно! Может, мы чего подскажем. Имей в виду — завтра четверг. Ждем тебя у Максима. Договорились.

— Ладно, — согласился Борис.

На следующий вечер у Максима Ивановича его встречали как именинника. Усадили в лучшее кресло, Казимира Францевна первому ему подала чашку чая. Глядя на улыбающихся друзей, Борис почувствовал, что он тоже соскучился.

— Ну, книжный червь, — шутливо обратился к нему Максим Иванович, сидевший, как обычно, за необъятным старинным письменным столом, — ответствуй обществу, что ты там накопал!

Борис достал тетрадку, в которой вел записи:

— Боюсь, что доклад скучноватый получится. Но зато здесь полная картина того, чем и как занималась царская охранка.

— Давай-давай, не таи про себя, — подзадорил его Игорь.

— Ну, тогда наберитесь терпения и слушайте. Итак, к моменту свержения самодержавия отдельный корпус жандармов имел очень четкую сложившуюся структуру. Он состоял из главного управления и штаба корпуса, семидесяти пяти губернских и областных управлений, тридцати трех жандармских полицейских управлений железных дорог, имевших более трехсот отделений. Входившие в состав корпуса офицеры допускались к занятию штатных должностей по прохождении особых подготовительных курсов в Петербурге, где будущим жандармам наряду с начальными знаниями государственного, уголовного, гражданского, административного права читалась история русского революционного движения, давались подробные сведения о существовавших в России и на Западе политических партиях и преподавалась техника политического сыска...

Андрей даже присвистнул:

— Серьезная подготовочка, ничего не скажешь.

Борис кивнул:

— Да, на это денег не жалели. С профессиональными революционерами боролись профессионалы — умные, жестокие, беспринципные, не менее серьезно относились к подбору и нижних чинов. На эти должности принимались, как правило, фельдфебели, вахмистры и унтер-офицеры строевых частей по окончании ими обязательной военной службы и с аттестатом об их безупречной службе. До мало-мальски ответственных и самостоятельных должностей вновь принятые допускались лишь после предварительного практического ознакомления с работой старших товарищей и изучения соответствующих инструкций, циркуляров и наставлений. Как известно, главным содержанием деятельности всего корпуса жандармов была работа с секретной агентурой, являвшейся предметом неусыпных забот и попечений департамента полиции, куда входил отдельный корпус.

Мне попалась на глаза одна из многочисленных инструкций департамента полиции по организации и ведению политического розыска. Этот розыск велся методами как наружного, так и внутреннего наблюдения, причем наружное велось силами штатных сотрудников, так называемых филеров, и имело вспомогательное значение. Главное внимание уделялось внутреннему наблюдению, которое велось посредством секретной агентуры. Агенты внутреннего наблюдения делились на две категории — осведомителей и секретных сотрудников. Осведомителями являлись лица, которые не принимали активного участия в революционных организациях, а доносили о настроениях и действиях того или иного круга лиц или слоя населения, не образующего нелегального политического сообщества.

«Секретными сотрудниками» назывались агенты, входившие в какую-либо революционную организацию и ее «освещавшую», то есть те, кого мы и называем собственно провокаторами.

Скажу больше: департамент рекомендовал практиковать не только энергичное участие агентов во всех проявлениях революционной жизни, но и проведение определенной политической миссии, направленной на разрушение партии изнутри.

— Что же получается? — воскликнул Игорь. — Значит, различные движения типа отзовистов или ликвидаторов инспирировались охранкой?

— Вне всякого сомнения, — согласился Максим Иванович. — Поэтому большевики во главе с Лениным так страстно и беспощадно разоблачали эти течения. Прости, мы перебили тебя, Борис.

— Естественно, что я в своих поисках больше всего интересовался деятельностью московского охранного отделения, — продолжал Борис. — Ведь именно сюда вели следы Зинаиды, агента, провалившего зауральскую организацию. По журналам «Каторга и ссылка», сборникам воспоминаний старых большевиков я находил отдельные сведения о «работе» московских жандармов. Надо сказать, что московское отделение было на особом, привилегированном положении, так же как и петербургское. Еще со времен Зубатова оно имело параллельно с департаментом полиции своих собственных секретных сотрудников не только в других городах России, но и даже в революционных эмигрантских организациях, обосновавшихся в различных точках Европы.

— Даже за границей? — удивился Андрей. — Не может быть!

— Совершенно точно сказал Борис, — подтвердил Максим Иванович, — к сожалению, полковник Заварзин имел своего агента в Париже, побывали его люди и в Лонжюмо, и на острове Капри, у Горького, и даже в Поронине. Известно, что, когда Владимир Ильич послал Серго Орджоникидзе в Россию для подготовки Всероссийской конференции, которая впоследствии собралась в Праге, Заварзин был заранее уведомлен, о предстоящем визите Серго. Только благодаря удивительной ловкости и конспиративной опытности Орджоникидзе удалось уйти из расставленных ловушек... Так что московское охранное отделение было одним из сильнейших и опаснейших для революционного движения.

— Структурно оно состояло из трех основных частей, — продолжал рассказ Борис, — общая канцелярия, отдел наружного наблюдения и агентурный отдел. Сердцевиной канцелярии был карточный алфавит, в который вносились все лица, так или иначе проходившие по делам охранного отделения. В алфавите находилось свыше трехсот тысяч карточек!

— Триста тысяч! — ахнул Андрей. — В Москве в то время жило, если мне не изменяет память, около двух миллионов человек. Пусть половина — это дети и старики. Значит, практически каждый третий был на учете! Ничего не скажешь, действительно — масштаб!

— Но сердцем и мозгом охранного отделения, — вел свой рассказ дальше Борис, — был, конечно, агентурный отдел, или отдел внутреннего наблюдения, к которому примыкало секретное делопроизводство и где велась и разработка данных, получаемых путем перлюстрации писем в так называемом «черном кабинете» при почтамте. В агентурном отделе сосредоточивалась самая сущность работы отделения. Все остальное либо было вспомогательным аппаратом, либо разрабатывало и систематизировало данные, добытые внутренним наблюдением. На правильной организации и функционировании секретной агентуры были сосредоточены все помыслы начальника отделения и его сотрудников — жандармских офицеров.

Каждый из секретных сотрудников имел свою кличку, под которой фигурировал во всех секретных переписках, она же ставилась в заголовке его агентурных записок. Кстати, до девятьсот десятого года в отделении не составлялось агентурных записок по сведениям отдельных сотрудников, и каждый жандармский офицер держал имена своих агентов только в памяти.

Интересно строилась работа агентурного отдела. Каждый агент работал с определенным жандармским офицером. Только этот офицер знал его настоящую фамилию и другие «установочные данные». Кроме того, сведения о личностях всех работающих в отделении сотрудников имелись в письменной форме у начальника отделения и хранились в его кабинете. Кроме офицера-руководителя и начальника отделения личность сотрудника открывалась только департаменту полиции, да и то не всегда.

Свидания секретных сотрудников с офицерами происходили на конспиративных квартирах охранного отделения, которых одновременно бывало в Москве четыре-пять. Квартиры эти содержались надежными лицами из числа надзирателей или канцелярских служащих охранного отделения. С иными сотрудниками офицер встречался чуть ли не ежедневно, с другими — не чаще раза в месяц, а то и реже. Сведения сообщались устно, в беседе с офицером.

Иногда сотрудники представляли письменные донесения. А в обязанности некоторых осведомителей, в частности таких, как Блондинка, входило представление более или менее обширных литературных обзоров тех или иных отраслей политического и общественного движения.

Все рассказанное сотрудником офицер, как правило, в течение суток оформлял в виде агентурной записки, где указывалась фамилия офицера, кличка агента, дата приема сведений и к какой партии или движению они относятся. Далее шло содержание сведений. На широких полях делались пометки о принятых мерах — обыски, аресты, «установка» лиц, упоминаемых в записке, и так далее. На основании агентурных записок составлялся карточный алфавит на всех упоминаемых лиц. Карточки были разных цветов: синие — у социал-демократов, красные — у эсеров, зеленые — у анархистов, белые — у кадетов, желтые — у студентов. Кроме общего алфавита агентурного отдела, содержащего триста тысяч карточек, существовал специальный социал-демократический алфавит.

Сведения агентурного отдела передавались по необходимости в отдел наружного наблюдения. Каждый вечер филеры собирались в отделе, сдавали свои рапортички и получали новые задания. Их обязанностью было исключительно внешнее наблюдение, то есть представление о том, когда и куда ходил наблюдаемый, с кем встречался или беседовал, как был одет, какие у него наружные приметы (походка, облик, растительность и так далее), что носил или возил с собою, где и как исчез из-под наблюдения...

При этом филерам предписывалось не приближаться к наблюдаемым, разговоров их не слушать, дабы «не провалить наблюдение». Охранное отделение давало им сведения о предстоящих собраниях, а филеры должны были провожать членов собрания до их домов и доносить, кто и куда вернулся.

Иногда филерам поручалась доставка в охранку кого-либо из наблюдаемых, которых они старались «взять» в безлюдном месте и приглашали следовать на извозчике.

Офицеры отделения часто поручали филерам наблюдать за своими сотрудниками в целях проверки их донесения. Филеры никогда не знали, наблюдают ли они за «своим», то есть за лицом, состоявшим секретным сотрудником охранки, или не за своим.

Пешим филерам помогали извозчики охранного отделения, обязанности которых заключались в том, что в означенное время надо было прибыть в определенное место или отвезти филеров или начальство, куда нм было приказано.

Особых самостоятельных поручений по слежке конным филерам не давалось, даже воспрещалось подъезжать близко к наблюдаемой квартире, чтобы не «провалить наблюдение».

Отделу наружного наблюдения подчинялись также полицейские надзиратели участков. Они по требованию офицеров и чиновников отделения наводили формальные справки о лицах, интересовавших охранку в каком-либо отношении: делали выписки из домовых книг, расспрашивали иногда домовую или гостиничную администрацию о том, кто именно и по какому документу проживает, чем занимается, куда ходит, откуда приехал и так далее.

Кроме участковых, имелись еще вокзальные полицейские надзиратели. Они обязаны были присутствовать при отходах и приходах поездов для оказания содействия филерам.

— Отлаженная машина, что и говорить, — заметил Игорь. — Все, что ты нам рассказал, Боречка, конечно, очень полезно, но в поиске Зинаиды мало что прибавило. Согласен?

Борис пожал плечами:

— Конкретных секретных сотрудников мне действительно не удалось установить. Как известно, после свержения царя охранка в первую очередь сожгла свои архивы. Правда, один любопытный снимок я вам все же покажу. Он был опубликован в газете «Социал-демократ» за девятьсот девятый год. Мне разрешили сделать фотокопию.

Борис эффектным жестом бросил фотографию на стол. Все по очереди внимательно начали ее рассматривать. На снимке был изображен худощавый мужчина, одетый довольно элегантно, в мягкой круглой шляпе, сидящий в вольной позе, нога на ногу, на садовой скамейке. Живое лицо украшено пышными усами. Под фотографией имелась подпись:

«Рабочий Иван Федорович Петров (он же Иван Федоров, он же Гриша Петров), бывший член московской с.-д. организации и московского профессионального союза по металлу, объявляется провокатором.

Моск. ком. Р.С.-Д.Р.П.

О. Б. Центр. Пром. района»

— После такой публикации этому Грише Петрову, конечно, несдобровать! — заметил Андрей,

— Я думаю, — кивнул Борис.

— Все это здорово, — сказал Игорь, крутя в руках фотографию, — но где же наша Зинаида? Неужели мы так никогда и не узнаем?

Борис развел руками, демонстрируя свою беспомощность.

— Я не знаю, где еще искать. Повторяю — архив охранки был сожжен, и многим провокаторам, видимо, удалось уйти от справедливого возмездия.

— Думаю, что сдаваться рано, — улыбнулся Максим Иванович. — Был я на днях у своего учителя. Да, да, не удивляйтесь, — у вашего учителя есть свой учитель. Человек энциклопедических знаний и абсолютной памяти. Я ему рассказал о наших поисках, и о Зинаиде в частности. Он задумался, потом говорит: «Что-то, мне кажется, встречал я об этой Зинаиде». Долго копался на полках и вдруг преподнес мне вот эту книжицу. На время, конечно.

Ребята бросились к Максиму Ивановичу.

— Но, но! — закричал он, шутливо отбиваясь. — Руками не трогать, она ветхая. Глядишь, еще рассыплется, мне потом перед учителем отвечать. Смотрите из моих рук!

 

ЗИНАИДА НАЙДЕНА!

Книжечка, лежавшая сейчас перед ребятами, была невелика по объему — всего 92 странички и называлась «Московская охранка и ее секретные сотрудники». Она была издана в 1919 году.

Максим Иванович вкратце познакомил ребят с историей ее создания:

— В марте семнадцатого года при исполнительном комитете московских общественных организаций была создана комиссия по обеспечению нового строя, в состав которой вошли представители социалистических партий и Московских Советов рабочих и солдатских депутатов — с одной стороны, и коллегии следователей-юристов — с другой. В тесном взаимодействии с комиссией политических архивов комиссия по обеспечению нового строя разбирала и систематизировала архивы охранного отделения и жандармских управлений.

К сожалению, большая часть архивов, в том числе все агентурные записки за шестнадцатый-семнадцатый годы, как нам и рассказывал Борис, были сожжены жандармами сразу же после отречения Николая Второго. Тем не менее комиссия провела несколько сот допросов жандармских офицеров, секретных сотрудников, филеров, надзирателей, что дало довольно яркую картину работы охранки.

Комиссии, проводившей расследование, при выявлении истинных фамилий провокаторов пришлось столкнуться с немалыми трудностями. К счастью, в конце марта семнадцатого года из архива департамента полиции, находившегося, как известно, в Петрограде, был доставлен «Список секретной агентуры московского охранного отделения, бывшей в 1915 году и в январе 1916 года», содержавший и клички, и фамилии девяноста одного секретного сотрудника. Этот список после проверки был опубликован в московских газетах, в результате чего большая часть провокаторов была арестована и подверглась допросам.

Работа комиссии неожиданно была приостановлена Временным правительством, которое издало шестнадцатого июля семнадцатого года Декрет о ликвидации несудебных арестов, запрещавший производить аресты сотрудников охранки. Из пятидесяти агентов, находившихся под стражей, были освобождены три четверти. Такая «сердобольность» Временного правительства помогла многим предателям уйти от справедливого народного суда.

— Чем она, интересно, объясняется? — воскликнул Андрей.

— Думаю, что Временное правительство, видевшее в социал-демократах злейших врагов, хотело сохранить кадры провокаторов на будущее, — ответил Максим Иванович. — Тем не менее мы все-таки имеем, пусть не полный, список тайных агентов московской охранки. Ну что, приступим?

Максим Иванович начал читать. Каждому провокатору или осведомителю посвящалось всего несколько строк, но сколько за этим лаконизмом скрывалось человеческой подлости и низости, предательства, сколько крови и жертв лучших людей России!

— «Абрамов... Агапов... Анохин... Байков... Букин Валентин Михайлович, печатник типографии Момонова (кличка Воскресенский). С 1911-го по 1916 г. состоял в охр. отд. по рабочему движению в Москве. Отмечал все проявления организационной и агитационной деятельности партии с.-д. в рабочих кругах, попутно доносил и на с.-р. и анархистов. Называл целый ряд фамилий (между прочим, донес на своего родного брата Илью Букина и многих других). Был арестован».

А вот и первый агент с женской кличкой! — воскликнул Максим Иванович. — «Брейтбурт Иосиф Самойлович, студент коммерческого института (кличка Соня), давал сведения о студенческом движении. Был арестован». К нашей Зинаиде явно отношения не имеет. Читаем дальше: «Волков... Воронов... Вязков... Гааке Сергей Викторович, статистик Северного страхового о-ва (кличка Петербургский). Доносил на многих партийных лиц, указывая адреса, паспорта, состав групп, способы межгрупповых сношений. Умер».

Этот ушел от возмездия, — заметил Максим Иванович. — Зато понесли заслуженную кару вот эти: «Лобов Алексей Иванович, бывш. студент Моск. коммерческого института (кличка Мэк). По собственным указаниям был в Москве представителем Центрального Комитета Российской с.-д. р. п. Входил в состав Моск. комитета партии. Находился, по данным документов за 1912 г., в непосредственных деловых сношениях с заграничными верхами партии, являлся одним из наиболее серьезных и законспирированных руководителей партийной работы в деле восстановления подпольных учреждений партии в Москве. В 1914 г. давал подробнейшие сведения о деятельности областного бюро Центрально-промышленного района, о работе партийных кругов. Выдал участников так называемого ленинского совещания (принимая участие в нем и сам). Один из наиболее крупных провокаторов. Был арестован. Расстрелян по приговору Верховного революционного трибунала от 30 июня 1918 года...

Поляков Андрей Александрович, в партийных кругах известен под псевдонимом „Кацап” (охр. кличка Сидор). Бывший член областного комитета партии с.-д. Делегат на конференции с.-д. в Вене. Один из наиболее крупных осведомителей. Был арестован. Расстрелян по приговору Верховного революционного трибунала от 30 июня 1918 года...

Поскребухин Алексей Алексеевич (кличка Евгений). В июле 1916 е. сообщил о предполагаемой общегородской конференции с.-д. Участники были арестованы за несколько дней до конференции. Был арестован. Расстрелян по приговору Верховного революционного трибунала от 30 июня 1918 года».

Этот внушительный список можно было продолжать. Но Максим Иванович не забывал о поиске провокатора с женской кличкой. Таких кличек оказалось немало: Лиза (Козлов Василий Александрович), Наташа (Кураев Павел Иванович), Зоя (Леонов Василий Константинович, рядовой 19-го запасного полка, работал в охранном отделении с января 1910 года, осведомлял по партии с.-р.), Саша (Панин Матвей Ефимович, столяр, с.-д., большевик), Раиса (Шварц Вячеслав Карлович, бывший студент московского технического училища. Работал в охранном отделении не менее 6 лет. Официально получал 40 рублей в месяц).

Данные этих провокаторов не совпадали с искомыми.

Находились и женщины-агенты, носившие мужские имена. Например, под кличкой Иван Иванович скрывалась некая Рейзнек (урожденная Невер-Неверовская) Софья Филипповна, по первому браку Андреева, дававшая сведения о настроении и политической деятельности слушателей университета Шаневского. Страшную по своей гнусности работу вела Грузинка — дворянка Зинаида Романовна Зарайская, принадлежавшая к числу так называемых тюремных агентов. Она доносила на тюремных служащих Бутырской тюрьмы, доставляла переписку политических заключенных.

Но вот наконец их поиск увенчался успехом. Еще и еще раз внимательно Максим Иванович пробегал глазами мелко набранные строчки: «Курбский Станислав Петрович, кличка — Зинаида. Сотрудничал в варшавском охр. отд. Указал на участников убийства директора фабрики Зильберштейна, вследствие чего были казнены 8 лиц. В конце 1907 г. по его доносу был арестован состав лодзенского комитета фракции п. п. с. в количестве 11 человек. Осведомлял также о деятельности «революционеров-мстителей». В 1908 — 1910 гг. состоял секр. сотр. в Одессе. В Москве работал в охр. отд. с июня 1911 г. Освещал партию с.-д. В 1912 г. был сослан в Зауральск. Выдал нескольких бежавших из ссылки (Серебряков, с.-д., арестован) и высланных административным порядком (напр.. Ануфриев, арест.), проживавших в Москве по паспортам на чужое имя...»

Но что это? Максим Иванович не поверил своим глазам, прочитав продолжение: «...В 1914 г. поступил во всероссийский земский союз и был заведующим починочно-сапожной мастерской на фронте...»

Значит, Симонов не убил его? Так, теперь ясно, откуда был так осведомлен следователь. Просто, чтобы скрыть следы провокатора, жандармы объявили его погибшим. А оборотень снова появился, теперь на фронте, выдавал революционно настроенных солдат.

Но как веревочке ни виться... С удовлетворением Максим Иванович прочитал концовку: «Один из осведомителей исключительной важности. Был арестован. Расстрелян по приговору Верх, революц. трибунала от 30 июня 1918 г.».

Он поглядел на торжествующих ребят.

— Смерть предателю! — выкрикнула Лариса.

— Мы нашли, нашли его, — стискивая в объятиях по очереди то Андрея, то Игоря, восклицал Борис.

— У меня есть предложение, — сказал Максим Иванович. — Теперь, когда мы знаем все, давайте попробуем бережно реконструировать, как это происходило...

 

ИМЕНЕМ РЕВОЛЮЦИИ

В небольшом особняке по Малому Гнездниковскому переулку, несмотря на утренний час, уже кипела напряженная, хотя и мало заметная для постороннего глаза, жизнь. Впрочем, посторонних лиц в охранном отделении почти не бывало. Разве что какой-нибудь озверелый лавочник из «Союза русского народа» приедет с доносом на своего соседа. Но таких дальше приемной на первом этаже не пускали. Дежурный надзиратель терпеливо записывал показания и отправлял доносителя восвояси.

Ровно в десять, звонко отстукав копытами по брусчатой мостовой, у подъезда замер серый в яблоках рысак, доставив элегантный экипаж с полковником Заварзиным. Полковник, еще не старый, подтянутый, с гвардейской выправкой, быстро прошел в свой кабинет, бросив на ходу дежурному:

— Пригласите ко мне ротмистра Ганько.

Ганько, ждавший приглашения, вошел почти следом, застав полковника у открытого сейфа. Тот, слегка кивнув на приветствие, достал из сейфа тоненькую папочку, аккуратно прикрыл его, сухо щелкнув замком. Не торопясь сел в кресло, устроился поудобнее, положил папочку перед собой и только после этого в упор воззрился на стоящего у двери ротмистра. Если бы не офицерский мундир, Ганько вполне можно было бы принять за приказчика — черные прилизанные волосы на пробор, густо набриолиненные щеголеватые усики. Только что вот глаза — цепкие, хитрые, безусловно, говорили об уме их владельца. Вот и сейчас было видно, что ротмистр уже догадался о причине столь раннего вызова. Поэтому полковник начал без предисловий:

— Как же мы упустили Голощекина? Если верить донесению Портного, — полковник кивнул на папочку, лежавшую перед ним, — сей «ветеран» беспрепятственно бежал из ссылки, спокойно разгуливал по Москве, восстановил разгромленный было нами окончательно Московский комитет большевиков, а затем спокойненько отправился в Прагу на Всероссийскую конференцию. И если бы Портной, по воле случая ставший вторым делегатом от Москвы, не сообщил нам, мы до сих пор ходили бы в неведении? Хотелось бы услышать ваши соображения по сему поводу.

Ганько будто поперхнулся, но ответил без заминки:

— Почему-то не сработала наша ловушка.

— А почему? — прищурился Заварзин.

Ганько вздохнул:

— Видимо, большевики стали догадываться, что явочная квартира, куда направлялись бежавшие из ссылки, «засвечена».

— Но вы сами говорили, что хозяин — вне подозрений у большевиков!

— Думаю, что он и сейчас вне подозрений. Но факты есть факты, все, кто побывал на этой квартире, рано или поздно проваливались. Хотя мы и обставляли эти аресты как случайное стечение обстоятельств, однако большевики не дураки!

Заварзин поморщился:

— Тоньше надо работать, ротмистр! Слежку необходимо вести незаметно.

Ганько покраснел:

— Увы, наших филеров за версту видно по их пропойным рожам. Где их только берут?

— Вы отлично знаете, ротмистр, что человек порядочный в филеры не пойдет... Так что довольствуйтесь тем, что имеется. Впрочем, мы отвлеклись от главного. Что мы будем делать, изложите ваши предложения.

Ганько покачал головой:

— Думаю, что этой квартирой больше никто не воспользуется. Вижу только один способ добраться до нового канала, по которому переправляют беглецов.

— Ну-ну, — поощрил его Заварзин. — Как именно?

— А именно так. — Ротмистр повернул голову в сторону полковника и с расстановкой произнес: — Пустить по этому каналу нашего секретного сотрудника. Долгая песня, — вздохнул Заварзин. — Арест, следствие, суд, ссылка — это же несколько лет может пройти...

— Ну, в наших силах несколько ускорить этот процесс, — усмехнулся Ганько. — Иного пути не вижу. Отсюда нам не подобраться, а уповать на случай...

— Хорошо, — кивнул Заварзин. — Кого конкретно предлагаете?

— Зинаиду, — не моргнув глазом, заявил Ганько.

Полковник вздохнул и задумался. Зинаида был его любимым агентом, и Ганько, конечно, знал об этом.

— Ну, ладно, — буркнул полковник, — на когда у вас с ним назначена встреча?

— На сегодня.

Полковник кивнул:

— Пожалуй, вот что: пойду на свидание я сам.

Ротмистр вспыхнул:

— Не доверяете?

— Нет, не в том суть! — покачал головой полковник. — Задание слишком серьезное, да и Зинаиду я давно не видел. Надо бы прощупать, чем дышит сия «барышня»...

Одетый в партикулярное платье и ставший похожим на практикующего врача, полковник вышел из коляски за квартал до нужного ему дома. Незаметно оглядевшись у двери, не смотрит ли кто, полковник быстро поднялся на второй этаж, позвонил.

Войдя в просторную гостиную и плотно прикрыв за собой дверь, Заварзин приблизился к столу, за которым худощавый молодой человек в куцем пиджачке и высоких сапогах читал книжку.

— Ну, здорово, крестник! Все приключениями сыщика Пинкертона балуешься?

— Здравствуйте, господин полковник! Рабочему человеку Леонида Андреева читать как-то не с руки. Мистика — для нас вещь непонятная!

— Ну-ну, не юродствуй. И полковником называть меня ни к чему. Три года у нас работаешь, а правила сыска не соблюдаешь.

Лицо молодого человека передернулось. Заварзин, откинувшись на спинку стула и потирая замерзшие руки, продолжал пристально его рассматривать.

— Пистолет все с собой носишь? — спросил он неожиданно.

Молодой человек ухмыльнулся:

— С ним как-то спокойнее. Хотя «товарищи» не одобряют. Считают анархистским загибом. Дескать, сам завалишься да и других с собой потянешь.

— Правильно говорят, — кивнул полковник. — Кстати, должен тебя предупредить, «товарищи», как ты их называешь, сильно начали в тебе провокатора подозревать...

Молодой человек вновь передернулся, будто от удара хлыстом.

— Я вот все думаю, — раздумчиво растягивая фразу, продолжал Заварзин, — не появляется ли у тебя порой желание послать пулю и в меня?

Глаза молодого человека сверкнули, и он поспешил отвести их в сторону.

— Ну-ну! — Полковник погрозил пальцем. — Я шучу, конечно. Рад тебя видеть, соскучился, вот и шучу. Понимаешь?

— Шутки эти могилой попахивают, — угрюмо заметил собеседник.

— Ну ладно ворчать, братец, — оборвал его Заварзин уже холодным, деловым тоном. — Рассказывай, что новенького слышно.

— В среду в Хамовниках районное собрание. Ожидается вроде кто-то с докладом из промышленного центра...

— В среду, говоришь? — оживился полковник. — Что ж, это нам на руку. Будешь на этом собрании сам!

— Значит, арестов не будет? — разочарованно протянул агент. — А ведь редкий случай представляется…

— Аресты будут! — кивнул полковник.

— Не понимаю... А как же я?

— Тебя арестуют в первую голову.

Молодой человек снова вскочил:

— Что вам за охота меня все время вышучивать!

Полковник покачал головой:

— Я не шучу. Нам надо тебя арестовать. Только не вздумай с собой пистолет притащить! Ввиду твоей пассивной роли в организации получишь пару лет ссылки. Оттуда сбежишь. Таким образом, убьем двух зайцев — пошатнувшееся к тебе доверие «товарищей» вернется, а самое главное — узнаешь канал, по которому эти канальи, — полковник хохотнул по поводу удачного каламбура, — к нам сюда возвращаются. Узнаешь все — явки, пароли, имена. Сойдет все хорошо, обещаю тебе долговременный отпуск в Париж за счет отделения. Ты знаешь, я умею держать свое слово.

Зинаида угрюмо помолчал, потом сказал:

— Есть одна весьма неприятная вероятность, господин полковник...

— Что именно? — встрепенулся Заварзин.

— Там, в ссылке, могут встретиться мои «крестники», те, кто помнит меня по Одессе или Ростову. Большой конфуз может произойти.

— М-да, — помрачнел и полковник, — тогда весь наш план провалится. Что ж, постараемся, чтобы «крестники» твои тебе по пути не попадались. Ну, иди. Хвоста, надеюсь, за собой не имеешь?

Зинаида усмехнулся:

— Да нет, только ваш филер за мной все топает. Не доверяете?

— Доверяй, да проверяй, — хмыкнул Заварзцн. — Иди, иди.

В среду поздним вечером ротмистр Ганько докладывал полковнику о блестящем завершении операции по аресту большой группы подпольщиков. Заварзин слушал и с удовлетворением кивал головой, Потом спросил:

— А как там... э... наша «барышня»? Пристойно вела себя?

— В глазах «товарищей» показала себя героем!

— Как это? — насторожился полковник.

— Трахнул околоточного табуретом так, что у бедняги вот такая шишка вскочила! Так что и «барышне» бока помяли...

— Я же просил — без эксцессов, — поморщился полковник. — Запишут в вожаки, лишний срок получит. Не тяните с судом.

— Так точно! — вытянулся Ганько.

— «Барышню» денька через три привезите ко мне на допрос. А чтоб не было подозрений, вызывайте по очереди остальных. Только их сами будете допрашивать. Мне некогда с ними особенно возиться...

...Через три дня Зинаида сидел перед письменным столом полковника в его кабинете. Заварзнн с явным неудовольствием уставился на огромный синяк, украшавший глаз арестованного.

— Я же ведь просил тихо себя вести, — произнес он ворчливо. — Вот и доигрался.

— Между прочим, с «товарищами» мне сидеть, а не вам, — парировал агент. — Бой, конечно, не обошелся без некоторого урона с моей стороны, зато теперь купаюсь в лучах уважения и славы...

— Славы ему недостает, ишь ты, — мрачно заметил полковник. — А что, если за эту славу тебе еще годика три каторжных работ накинут? Или прикажешь мне сходить к господину судье и объявить ему, что ты мой агент? Соображаешь?

— Я думаю, сколько мне дадут, не имеет особого значения, — вызывающе сказал арестованный.

— Как это не имеет? — удивленно спросил Заварзин.

— Родилась у меня, пока сидел на нарах, одна идейка...

— Ну-ка, ну-ка! — оживился полковник.

— Среди всякой мелюзги, арестованной со мной, попался один юнец. Смотрит на меня влюбленным взором и не отходит. Юнец, в общем-то, малоинтересный, такие быстро ломаются, но есть одно любопытное обстоятельство… Отрок сей, по фамилии Симонов, родом из Зауральска.

— Погоди, ведь, насколько мы знаем, именно из Зауральска идет переправка нелегалов, — оживился Заварзин.

— Вот именно, — кивнул Зинаида. — Юнец учился в тамошней гимназии, за болтовню исключен с «волчьим билетом», но нашелся добрый дядя, какой-то машинист с железнодорожной станции, который пожалел мальчика и помог перебраться ему в Москву якобы для продолжения учебы. Однако юнец, которому не давали спокойно спать лавры Робеспьера, снова увяз в подполье, и как следствие — сидит по соседству со мной на нарах.

— Это удача, видит бог! — суеверно перекрестился полковник.

— Скорее, видит дьявол, — усмехнулся агент.

— Богохульник! — сурово одернул его полковник. — Ну и что ты предлагаешь?

— Бежать вместе с ним с этапа. Он пряменько наведет меня на организацию.

— Ладно, мы все обдумаем. А пока пройди в соседнюю комнату, там для тебя обед из «Балчуга» принесли.

Через полчаса полковник зашел в соседнюю комнату. Зинаида сидел, откинувшись на стуле, и со смаком курил дорогую папиросу.

— Пока ты обедал, мы продумали детали, — сказал полковник. — Запоминай. Перед тем как вас будут этапировать из Бутырки, к тебе подойдет одна сослуживица, черная такая. Это ни у кого не вызовет подозрений, поскольку все будут совать ей записки. Можешь и ты, кстати, черкнуть мне пару слов. Мне будет приятно. А в обмен дама незаметно всучит тебе в карман пилочку.

Пока будете ехать в поезде, займетесь с твоим протеже делом, вы с ним будете скованы. Когда минуете Екатеринбург, ровно в полночь, снимите кандалы, слегка пристукните стражника, только я прошу — слегка, а то околоточный до сих пор не очухался, и в дверь. Поезд в это время будет идти в гору, медленно. Убедишь напарника, что бежать надо не назад, к Екатеринбургу, а наоборот, вперед, к Зауральску. Через неделю после побега в сквере возле железнодорожной станции в вечерние часы будет прохаживаться мужчина со стеком. Подойдешь, он тебя узнает. Все ясно?

Зинаида сосредоточенно слушал, потом спросил:

— А если кто-нибудь за нами еще увяжется?

— «Если» не будет, — сухо заметил Заварзин. — В случае если кто-то попытается подняться, стражник с противоположного конца вагона, притворяющийся спящим, будет сразу стрелять без предупреждения.

— Хорошо, — кивнул агент. — Есть одна просьба, не сочтите за сентиментальность...

— Ну-ну, — ободрил его полковник, — говори.

— В кобуре у стражника должен лежать мой браунинг. Привык я к нему как к родному. Я без него будто нагишом. А стражника успокойте — запеленаю как родного. Ни одной царапины не будет.

...Побег удался блестяще. Наручники подпилили еще накануне, ночью. Пилка шла по металлу легко, будто по маслу. Особенно старался Симонов. Его глаза горели, он просто упивался романтикой происходящего. И вот назначенный час настал. После полуночи перестук колес замедлился, пламя в лампе мерцало еле-еле. С нар раздались храп и глухие стоны спящих арестантов.

Зинаида ловкими движениями, стараясь не звякнуть, сломал подпиленные кольца сначала на руках, затем на ногах, помог Симонову.

— Сиди неподвижно, — шепнул он напарнику, — когда подам знак, подползешь.

По-пластунски он прополз под нарами, приближаясь к стражнику. Тот вроде бы спал крепким сном. Однако, связывая его, Зинаида почувствовал, как напряглись руки стражника. Он привязал его к скамейке, засунул кляп в рот. Полез в кобуру и усмехнулся: полковник не забыл просьбу — на ладони покоился его родной браунинг. Осторожно сняв с пояса стражника связку ключей, он махнул рукой Симонову. Дверь вагона, хорошо смазанная, не скрипнула. В лицо ударил тугой весенний воздух. Глубоко вздохнув, Зинаида прыгнул, задом против хода поезда, пробежал несколько шагов и скатился по ту сторону насыпи. Впереди мелькнула фигура Симонова. Когда мимо пролетел последний вагон, не сговариваясь, они поднялись и бросились бегом в сторону от дороги. К утру нашли скирду прошлогодней соломы и залегли в ней. Вечером пошли в сторону Зауральска. На окраине города нашли заброшенный шалаш огородника, где временно и обосновались. Страшно хотелось есть, поскольку сухари, запасенные в вагоне, кончились.

— Пойду в город! — сказал Симонов, когда начало смеркаться. — Жратвы принесу и кое-что разузнаю...

— К кому пойдешь? — сурово спросил Зинаида.

— К родителям...

— С ума сошел. Родители вообще не должны знать, что ты в городе. Есть еще какие знакомые?

Симонов потупился:

— Есть одна девушка...

— Час от часу не легче.

— Да я не то хотел сказать, — поправился Симонов. — У нее отец машинист на железной дороге. Очень надежный человек. Когда меня исключили из гимназии, он помог переехать в Москву и дал адрес.

— Это похоже на дело, — кивнул Зинаида. — Ступай только огородами.

Через час Симонов вернулся с Новинским. Новинский, крепко пожав руку и вглядываясь в лицо незнакомца, представился.

— Свою фамилию не называю, — усмехнулся Зинаида, — поскольку она фигурирует в полицейских протоколах. Все равно придумывать новую...

Новинский предложил идти за ним. Скоро они оказались во флигелечке в саду Новинского.

— Поживите здесь, пока не оформим документы, — сказал он.

Новинский собственноручно изготовил фотонегативы с помощью хранившейся здесь же камеры и ушел. Через день он появился вновь с паспортами и новой одеждой.

— Вы теперь Гусев, — сказал Новинский Зинаиде, — идите оформляться конторщиком в пакгауз, я договорился. А ты отныне Афанасьев, — повернулся он к Симонову. — Будешь смазчиком колес. Работа грязная, но оно и к лучшему. В чумазом рабочем труднее разглядеть бывшего гимназиста. В город ходить запрещаю категорически. Комнату снимите здесь, в вокзальном поселке. Если же, паче чаяния, около станции столкнешься с кем-нибудь из знакомых, играй опустившегося человека, бродягу. Ведь в городе о твоей революционной работе никто не знает. Поверят, что после исключения из гимназии сломался и опустился на дно. Понятно?

В конце недели Гусев-Зинаида, одетый с иголочки, как и положено молодому конторщику, встретился в пристанционном сквере с господином со стеком в правой руке.

— Вижу, устроились неплохо, — сказал тот агенту.

— Вы здешний? — коротко спросил его Зинаида.

— Нет, специально из-за вашей милости прислан из Киева.

— Это хорошо. Разрешите представиться — Гусев, конторщик станционного пакгауза. Связываться удобно, будете периодически заглядывать, интересоваться какими-нибудь грузами. Новинский, конечно, главарь местной организации. К работе нас пока не подпускает, осторожничает. Но, видать по всему, людей у него маловато, так что никуда не денется. Адью!

Новинский действительно довольно долго приглядывался к новичкам. Гусев вызывал смутное подозрение, хотя из Москвы проверенные товарищи подтвердили историю с его арестом и побегом. Но эта непонятная его страсть всегда носить оружие... Уж не из бывших ли эсеров? Однако Гусев твердо отвергал террор как средство борьбы, хорошо разбирался в теоретических вопросах, был ловок. В конце концов Новинский поручил ему приобретение и переделку готового платья.

Симонову, обладавшему красивым каллиграфическим почерком, Новинский поручил заполнение паспортов. Тот проделывал эту работу поздно ночью в комнате, которую снимали вместе с Гусевым. Афанасьев-Симонов простодушно хвастался перед другом каждым новым заполненным паспортом. Запомнить фамилию опытному агенту не составляло труда.

Неожиданно в дружбе друзей появилась трещинка. Причиной тому была Сашенька Новинская. Гусев вдруг понял, что не на шутку увлекся девушкой. Почувствовал это и чуткий, как все влюбленные, Симонов. Однако Сашенька была ровна в отношениях с ними, никому не отдавая предпочтения.

Прошло лето, началась затяжная, сырая осень. Господин, периодически появлявшийся в пакгаузе, передавал Гусеву благодарности за хорошую службу и приветы от полковника Заварзина. Но случилось непредвиденное — однажды Афанасьев-Симонов, вроде невзначай зайдя в пакгауз, шепнул Гусеву: Новинский велел срочно готовить одежду и документы для...

Он назвал имя, и Гусев невольно похолодел — этого человека арестовали по его доносу в Ростове-на-Дону. Встреча с ним, а ее никак не избежать, означала неминуемое разоблачение. До позднего вечера он лихорадочно обдумывал, как поступить. Оставалось одно — немедленно, пренебрегая конспирацией, идти в жандармское управление, предупредить о скором появлении беглеца, чтобы его схватили до того, как он проберется на квартиру к Новинскому. Все, казалось, было сделано как надо, и тут нелепая случайность. Этот влюбленный юнец все испортил...

...Знать бы, что он осмелится нажать на спусковой крючок! Обычно столь осторожный агент дал себя провести как мальчишка! Он скрежетал зубами от бессильной ярости, крутясь на больничной койке. Рана оказалась нетяжелой. Врач обещал скорую поправку. Но раненый никак не мог успокоиться, дожидаясь жандармского ротмистра.

— Надо арестовать. Всех! — захрипел он, когда наконец в палату вошел офицер. — Не медлите, иначе этот мальчишка расскажет, что я предатель, и они разбегутся, поминай, как звали... Адреса вы их знаете. Хотя погодите...

Раненый скривился от боли, потом сказал:

— Дочку Новинского не трогайте.

Ротмистр ухмыльнулся:

— Понимаю — амур!

Лицо Гусева, и без того бледное, побелело еще больше:

— При чем тут амур? Если дочка останется на свободе, то подпольщики из города подумают, что именно она стала предательницей. Ясно?

Ротмистр уважительно покачал головой, не случайно с этим агентом носятся как с писаной торбой. Надо же такое придумать!

— Главное, изолируйте полностью мальчишку! — хриплым шепотом продолжал агент. — Устройте ему допрос с пристрастием! И во время допроса «случайно» проговоритесь, что я, мол, скончался в тюремной больнице. Ясно? Умоляю вас, не медлите!

...Через несколько дней под покровом ночи его тайно погрузили в поезд. Все дни пути возле его купе стоял жандарм. В Москве, в частной больнице, его навестил полковник Заварзин.

Зинаида сидел в глубоком кресле-качалке и вновь читал о приключениях Пинкертона.

— Рад видеть, что дело идет на поправку! — хмыкнул полковник. — Конечно, если бы не эта нелепая случайность... Во всяком случае, цепочка порвана надолго. Ну а свое обещание я помню хорошо. Как поправитесь, отправляйтесь в Париж проматывать свой накопленный капиталец. Когда понадобитесь, вызовем.

...На следующий день после убийства австрийского эрцгерцога в Сараеве агента нашел в одном из кабачков Монмартра бесцветный господин в глухом сюртуке.

— Вам немедленно следует ехать домой, пока не перекрыта граница.

И снова встреча с Заварзиным.

— Вам нужно записаться добровольцем в земское ополчение, — проинструктировал полковник. — Сейчас, когда стригут под гребенку всю революционную нечисть, работы в армии хватит. Ваша первая специальность, если мне память не изменяет, — сапожник? Вот и будете заведующим сапожной мастерской. В таких местах у солдат языки развязываются, сами понимаете...

Еще три года продолжалась гнусная деятельность провокатора. Для многих честных людей встреча с ним вела к трибуналу. Но вот вспыхнула революция. И однажды в мастерскую вошли несколько солдат с красными лентами на папахах. Один из них сурово произнес:

— Курбский Станислав Петрович, вы обвиняетесь в многолетнем тайном сотрудничестве с царской охранкой. Именем революции вы арестованы!