Клара Новикова «В политике – жестокие игры…»
Лев Дуров «Я предчувствовал его мучительный финал…»
Ксения Ларина. Вот кто бы знал, что программу «Дифирамб» мы будем посвящать памяти этого человека, он не будет сидеть напротив нас в качестве гостя и героя.
Мне посчастливилось, я с ним встречалась в эфире. Это было достаточно давно. Никаких даже мыслей не возникало по поводу губернаторства. Мы встречались тогда с замечательным актером, ведущим телевизионной программы «С легким паром» и просто классным человеком, мужчиной настоящим – Михаилом Евдокимовым. Это была замечательная встреча. Я вчера почитала на нашем сайте, вспомнила это интервью. У меня какое-то ощущение света осталось от этого человека, света, юмора и какой-то порядочности – настоящей, русской, мужской.
В нашей студии – Клара Новикова и Лев Константинович Дуров. Здравствуйте. Мы здесь, для того чтобы вспомнить Михаила Евдокимова, который по такой то ли нелепой случайности, то ли по трагическому стечению обстоятельств, то ли, не исключаем, что из злого умысла, никто еще пока ничего не знает, погиб 7 августа, это произошло неделю назад. Как раз я тоже вела эфир, это было воскресенье и во время передачи «Говорим по-русски» нам принесли это сообщение. Первое сообщение действительно как обухом по голове, настолько это было неожиданно. И все это время, пока я смотрела в репортажах, как проходило прощание с Михаилом Сергеевичем, меня потрясло огромное количество людей. Это просто поразительно. Ведь людей не обманешь, все, что угодно можно говорить. Но это самое главное – такое количество людей, которые пришли проститься, и как они вспоминали об этом человеке. И потом, конечно же, не покидает ощущение какой-то чудовищной несправедливости. Вот не должно было быть так. Не должно. Хотя с другой стороны, когда начинаешь вспоминать о его политическом пути, сколько было моментов на грани, я уверена, что ему угрожали. Такого быть не может, чтобы не угрожали при такой ситуации. Давайте, я потом почитаю все, что приходило на пейджер, здесь масса слов скорби и соболезнований от наших слушателей, которые ужасно жалеют об этой утрате. Прежде всего, о человеческой утрате. Клара, вы там были, Кларочка, может быть, вы расскажете нам, как люди воспринимают то, что произошло.
Клара Новикова. Вы знаете, я узнала об этом в Ялте. Без пятнадцати десять позвонил мобильный телефон, и мне об этом сказали. Я только что Льву Константиновичу Дурову рассказывала, что я думала – это какая-то аллегория, просто волосы дыбом. А у меня действительно встали волосы дыбом. Вечером у меня было выступление, и я помчалась в парикмахерскую, чтобы они мне уложили волосы, но ничего не получилось. Они дыбом. Это действительно какая-то катастрофа. Не просто человеческая… Я приехала в Москву и сразу улетела на Алтай. Еще в аэропорту, когда я сказала, что лечу в Барнаул, началось что-то фантастическое. Ко мне без конца подходили люди, выражали сочувствие, свои впечатления. И никто не говорил, что эта гибель случайна, что это случайное совпадение. Все высказывались однозначно, что с Мишей свели счеты. И потом, когда мы уже прилетели в Барнаул, его земляки выражали свое сочувствие очень искренне. Его никто не называл Миша, там его называют Михаил Сергеевич. И это меня тоже потрясло, может быть, в деревнях принято называть по имени-отчеству. Но других так не называют. Даже его близкие друзья называли его Михаил Сергеевич. Когда мы приехали к тому месту, где все произошло, а было раннее утро, меня потрясло огромное количество машин. Люди выходили из машин, подходили к этому месту, где были горы цветов и уже стоял крест. И я не понимаю, как это могло произойти там, на таком перекрестке, где расходятся машины. Это случилось в воскресенье, трасса свободная. Там вообще машин не так много. И как такое могло произойти, непонятно. И столько каких-то совпадений, мистики. Мне хотелось бы об этом сказать. Там одна березка, а Миша очень любил березы. Остальные тополя. Это произошло у березы. Береза так и стоит, не задета, только немножко кора повреждена… А машина сложилась просто вдвое. Я целую ночь провела с Мишиными друзьями, мне рассказывал человек, который Мишу выносил, что он подставил руку и спас тем самым Галю, жену. Это было интуитивно, потому что мало что можно было соображать в тот момент…
Люди пребывали на место трагедии по воде, по земле, прилетали по воздуху – собралось такое количество народа, что это было настоящее народное шествие. Причем меня потрясло, что в толпе шли люди на костылях, старики, которые уже еле ходят. Они «тюкали» на этих костылях, с палками очень долго, сколько длилась процессия: Мишу привозили к своему дому, к дому родителей и к школе, где он учился. Казалось, это было бесконечное шествие. Пыль вздымалась. Люди шли, шли – с цветами, торопились, плакали. Землю устилали целыми букетами – под ногами были букеты цветов. Было много молодежи, причем, искренне скорбящей. Мальчики, девочки держались крепко за руки и шли. Вот говорили – народный губернатор и народный артист. Народный человек! Миша так хорошо знал всю эту жизнь изнутри, он так их понимал, этих людей. Ведь, может быть, таких стариков, которых он играл, их уже нет, это теперь некий образ. Нет таких людей. Люди там уже живут реальной жизнью, борются за эту жизнь. А Миша играл какое-то романтическое отношение к этим людям.
К. Л. Клара, а вы с ним общались в ту пору, когда он стал губернатором?
К. Н. Один раз. Когда узнала о том, что у Миши возникли неприятности и подписаны какие-то бумаги с просьбой о его отставке. Мы родились рядом, в декабре, и я всегда поздравляла его с днем рождения, который вначале у него, 6 декабря, а потом у меня. В тот год я не дозвонилась, у него ни один телефон не отвечал. Я даже не понимала, почему. Где он. Ну, думаю, Миша занят делами. А тут, когда возникли проблемы с его губернаторством, я позвонила и спросила: «Мишань, как ты?» – «Да нормально, сестра, все нормально. Да что ты, да ну что ты, это какие-то игры. Да ну что ты. Все будет нормально. Все хорошо». Мы очень недолго с ним поговорили. «Приезжай ко мне в Белокуриху, там отдохнешь». Он меня звал все время в Белокуриху, это действительно какое-то замечательное место. Больше мы не разговаривали. И я его не слышала. Только узнавала, а что у Миши, как у него. Ну, ничего, поговорил, вроде бы все в порядке. Вроде бы оставили…
К. Л. Как-то даже оскорбительно было слышать все эти аналогии со Шварценеггером, воспринимать все эти подколки, всю иронию, связанные с его выборами.
К. Н. И вообще, когда говорили, вот артист, юморист – в губернаторы…
К. Л. Это все на самом деле чушь, потому что вспомним, мы же все были свидетели этим выборам. Это все было всерьез. Он действительно каждый раз повторял в с гордостью, что «да никого за мной нет. Я сам все это прошел». И давайте вспомним, справедливости ради, что в ту пору даже и сам президент РФ тогда поддерживал другого человека. Но вот люди сказали свое слово, и никакой административный ресурс не помог. А то, что он пошел по-настоящему и искренне, по-другому не назовешь, в политику России, я тоже была свидетелем. Он не раз говорил об этом и здесь, в студии «Эхо Москвы». Среди реплик и телеграмм, которые пришли от наших слушателей по поводу сегодняшней передачи, меня поразила своей лаконичностью одна вещь. Один слушатель написал очень просто: «Он не был с ними одной крови». Мне кажется, это очень точно.
К. Н. Миша в первую очередь был таким человеком, который хотел, чтобы людям было хорошо. Он верил в это и как бы преграждал путь во власть тем, кто мог разграбить, отнять, забрать.
К. Л. Что, он был таким наивным человеком?
К. Н. Он романтик. Он все-таки в первую очередь, наверное, был артистом. И придумал себе, что так может быть, что он начнет с чистого листа и все будет хорошо. Он чистый человек. А всякие эти подковерные игры и игры в политику – это все равно игры. Только жестокие.
Лев Дуров. Но он-то их не знал.
К. Н. Конечно. У артистов свои игры. Тоже не всегда, сами знаете…
Л. Д. Красивые.
К. Н. Но артисты дети по сравнению с тем, что происходит, видимо, в политике.
К. Л. Там уж цена жизнь.
К. Н. Да. Мне рассказывали его друзья, которые буквально за день до трагедии ездили с ним в Горно-Алтайск: был вечер, они стояли на перевале, и Миша почему-то сказал: «Ребята, живите дружно». Он не сказал: давайте жить дружно. А живите дружно. И сказал это очень обреченно. Но может быть, уже сегодня все видится как-то иначе. И песня, которую он пел, звучит по-другому. Потому что «остановите Землю, я сойду» – уже звучит как мистика. И вороны, которые вдруг вздымались и летели навстречу нашей машине и когда Мишу из дома выносили, огромное количество ворон… Люди, живущие там, не помнят такой громадной стаи черных птиц… Одна из них просто двинула в стойку машины рядом с зеркалом водителя и упала замертво. Просто тучи ворон. Там поля, зерно, может быть, поэтому. И все-таки откуда они взялись в этот момент в Верх-Обском, откуда они взялись? Все как-то мистически. Страшно. Вот вы мне сказали – Хичкок, действительно, такое ощущение. Все сошлось. Все свелось в один узел.
К. Л. Я вчера зашла на сайт губернатора Алтайского края Михаила Евдокимова. Зайдите, посмотрите, это, конечно, впечатляет. Залита красным, как кровью, вся страница главная. И на ней текст. Вот Клара перед передачей рассказывала о листовке, которую на Алтае раздавали люди.
К. Н. Разбрасывали.
К. Л. Со своим ощущением от этой гибели. Текст очень жесткий по отношению, как я поняла, к его политическим оппонентам в крае. Практически там прямые обвинения. Хотя никаких имен не называется. Но смысл этого текста: вы этого добились, вы это сделали. Обращение, не знаю, к кому. Можно было поставить, наверное, какие-то фамилии. Хотя людям, которые там живут, виднее, они больше об этом знают. Но все равно даже здесь я усматриваю некий мистический смысл. Потому что когда мы говорим «они» – мы не всегда подразумеваем конкретные фамилии. Может быть, это какая-то машина – она сжирает человека, который не подходит по каким-то причинам.
К. Н. В той листовке, которую мне дали, были фамилии. Я не стану их называть. Там были стихи, видимо, их написала женщина. Это даже и не стихи, а какой-то вопль, там написано, насколько же надо было продаться, чтобы устроить такое. А еще к слову о мистике. Когда мы уже простились с Мишей и пришли во двор его дома поминать, сели за стол и налили первую чарку, вдруг пошел сильнейший дождь – огромными каплями, стеной просто. Он продолжался минут семь. А потом было яркое-яркое солнце. Все в один голос сказали, что Миша плачет. Мне показалось, что ничего он не плачет. Миша просто дал понять, что он здесь, он с нами. Вот в этом все. Стоял портрет Миши, а капли падали мимо портрета, ни одна дождинка не упала на портрет. Как хотите, это принимайте…
К. Л. Мы Клару должны будем отпустить, поскольку у нее сегодня съемочный день. Но перед тем как Клару поблагодарить и отпустить, я хочу все-таки напомнить, что большая часть творческой жизни Михаила Евдокимова была связана с программой «Аншлаг» и вашей командой. Хотя понятно, что только ленивый не пинает ее. Есть, наверное, за что. Но мы сегодня об этом говорить не будем. У меня к вам предложение. Может быть, нас слышит Регина Дубовицкая. Было бы здорово, если бы программа «Аншлаг» сделала хорошую передачу памяти Михаила Евдокимова, потому что наверняка есть уникальные записи…
К. Н. Очень много.
К. Л. …которые стоит повторить. Я даже помню, была какая-то передача, когда вы ездили на Алтай.
К. Н. Мы ездили за неделю до того, как все произошло… У Регины очень много съемок и записей, она с трепетом относилась к Мише. И надо сказать, что Миша был ей благодарен. Можно по-разному все что угодно говорить, но я-то свидетель многому. Миша ей был благодарен.
К. Л. Он открыт был, собственно говоря, «Аншлагом».
К. Н. Регина очень многое делала. Она любой Мишин новый монолог, рассказ тут же писала, все время и Мишу дергала: «Миша, давай учи, делай». Я сама этому свидетель. И, собственно говоря, «Аншлаг» Мишу и явил. У него были свои отношения и претензии, у каждого из нас они есть, но «Аншлаг» все-таки открывает артистов… Ну, пинают, я слышу…
К. Л. Сейчас мы об этом не говорим.
К. Н. Я не хочу даже об этом говорить. Сегодня не то время. Я знаю, что Регина собирается сделать такую программу. У нас даже были назначены дни съемок. И я знаю, что возникла такая мысль, сделать подобно шукшинским чтениям, евдокимовскую олимпиаду. За неделю до трагедии в Верх-Обском прошла олимпиада, Миша каждое лето устраивал там спортивные праздники.
Л. Д. Футбольные.
К. Н. Он и сам играл в футбол, и выращивал футбольную команду. Так вот, было такое предложение, и я думаю, что оно было поддержано всеми, кто может дать возможность сделать эту передачу.
К. Л. Клара, большое спасибо. Я рада с вами встретиться, хотя получилось, что мы встречаемся по трагическому поводу. Я думаю, что мы обязательно с вами еще увидимся.
К. Н. Мне очень бы хотелось. Спасибо.
К. Л. Итак, мы остались в студии со Львом Константиновичем Дуровым. У нас есть полчаса, чтобы поговорить о Михаиле Евдокимове. А вот такое неравнодушие его… Я всегда понимала, что он не просто артист. Артист – это артист. А его всегда волновало то, что происходит за окном. Он как-то ужасно по этому поводу переживал. Это всегда ему было свойственно?
Л. Д. Я думаю, что да, потому что он сам оттуда. Такая банальная фраза – из народа. Вот мы говорим «деревенщики», но тем не менее такие люди очень хорошо знают жизнь, знают ее во всех сложностях. И обычно у них душа болит…
К. Л. Не всегда, Лев Константинович. Бывает, что оттуда вырвутся и стараются забыть все как страшный сон…
Л. Д. Но мы же не про них. Вспомните лицо Василия Макаровича Шукшина, у него всегда ходили желваки, когда он видел несправедливость. И всегда у него были прищуренные глаза на эту жизнь. Вспомните. Миша, конечно, был удивительный человек, актер. И это же потеря огромная еще почему – он неповторим. Как неповторим Высоцкий. Недавно я услышал, как какой-то певец пел его песни, и был просто страшно расстроен. Думаю, ничего не сходится. Невозможно. Потому что сочетание смысла, голоса, Володиного лица – неповторимо. Так же и Миша с его деревенскими рассказами.
К. Л. Кстати, Лев Константинович, как он Высоцкого прочувствовал, как он исполнял его песни.
Л. Д. Да, и тем не менее сам считал, что, кроме Высоцкого, никто их не должен петь. И конечно, Миша был открывателем жанра, никто этого не сделал до него и никогда так не повторит. Потому что это лично его. Клара сказала, что прощаться с ним шли старики даже на костылях. А это шли его герои. С одной стороны, все его рассказики, новеллы – они очень смешные. А с другой стороны, они очень грустные. Потому что «странная» жизнь тоже проглядывалась в этих рассказиках. Вроде и смешно, а в то же время – судьба. Ничего не поделаешь… Я ведь очень долго уговаривал Мишу сыграть что-то в театре. И вы знаете, он испугался.
К. Л. А я помню, он об этом даже говорил. Что пьесу выбираем, Лев Константинович меня все уговаривает на сцену.
Л. Д. А вы как думаете, чего он испугался? Не придумаете. Дисциплины.
К. Л. Да ладно…
Л. Д. И когда я ему сказал: «Миш, только учти: с одиннадцати до трех каждый день. Один выходной день». – «Что, что, что? Да?» – «А ты как думал?» – «Нет, ну вы сумасшедшие, так же нельзя».
К. Л. А потом он такую работу себе выбрал…
Л. Д. В том-то и дело.
К. Л. Вы отговаривали его, Лев Константинович? Это же все на ваших глазах происходило.
Л. Д. Нет, в таких случаях вообще человека отговаривать нельзя. Выбор есть выбор. Когда меня попросили поехать на Алтай и агитировать за него, я сказал: нет, я не поеду. У меня такое ощущение, у него у самого был некий тормоз, некое недоверие к самому себе.
К. Л. Сомнение.
Л. Д. За этот шаг. Да… А вообще он человек решительный, он человек мощный. Раз он так решил, сделал такой выбор, дай Бог ему успеха. Но вы знаете, мы часто на кого-то обрушиваемся, как там на него обрушились, и забываем о том, какое хозяйство достается человеку. Тем более, вместо того чтобы поддержать, быть снисходительными к его неопытности, как говорится, окучивать, начался раздрызг. Так можно просто человека загнать в угол, и он будет стоять в растерянности и смотреть. Я думаю, что такие минуты у него были, хотя мы с ним разговаривали по телефону и встречались однажды в самолете, и он не показывал никакой своей слабости. Говорил: «Да все нормально. Да все в порядке. Перестань ты». – «Миш, там какое-то давление на тебя… – «Да какое давление. Да это всегда бывает. Да нет, деда, все нормально. Все нормально. Ты не волнуйся. Все нормально».
К. Л. А он изменился?
Л. Д. Когда мы встречались, по отношению ко мне нет, но вообще думаю, что изменился. Не может человек не меняться, попадая в другое русло. Тогда ты обязан жить, извините за грубость, по законам в какой-то мере этой стаи. Иначе она тебя выдавит или разорвет. Это неизбежно, это страшная штука и надо это знать. Посмотрите, Джон Кеннеди – пуля. Кинг – пуля. Роберт Кеннеди – пуля. Это уже история подсказывает нам, что люди почему-то рвутся к власти, зная, что, вполне возможно, кончат плачевно. Это какой-то феномен, я даже не понимаю, в чем дело. У меня никогда не было, как теперь говорят амбиций, я даже не понимаю, зачем это… Зачем Мише это понадобилось…. Любовь колоссальная народа, как к артисту. Он обожаем был.
К. Л. Может быть, на самом деле он верил, что может что-то изменить. Он же не хотел быть царем, в конце концов, глупо даже предполагать.
Л. Д. Конечно, нет. Конечно, ему казалось, что он вложит в этот край свою душу, свое сердце, и что-то там исправит и сделает людей более или менее счастливыми. Хотя край мы знаем, он с проблемами…
К. Л. Да где у нас без проблем. Я вас умоляю. Потом, знаете, почему еще человеку творческому, актеру в данном случае противопоказано вот это хождение во власть. Очень открыты эмоции, это же люди без кожи, и я говорю это артисту, вы же сами все прекрасно понимаете.
А, находясь там, невозможно воспринимать все так эмоционально, иначе можно либо с ума сойти, либо действительно погибнуть во всех смыслах – и физически и морально. С обнаженными нервами это вынести невозможно. Я вообще не понимаю, как он выдержал столько времени…
Л. Д. Ну, какое у него лицо было, когда ему этот импичмент объявляли.
К. Л. То, что в его лице угадывалось, в каких-то случайных кадрах хроники – некая растерянность, какая-то внутренняя паника, это было.
Л. Д. Конечно. И как у него сердце не разорвалось, трудно понять. Когда сидит такой напротив холодный фронт, а ты один, конечно, страшно очень. Его уход с трибуны – он, наверное, постарел в этот момент сразу лет на десять.
К. Л. Многие наши слушатели вспоминают и работы Евдокимова в кино, как вы вместе снимались, и его работы на сцене. И все в один голос, не сговариваясь, считают, что не реализован был его талант до конца. Не успел он показать все, на что способен.
Л. Д. Конечно. Поэтому я его все время тащил, просил прийти в театр. Да потому что любой эстрадный жанр рано или поздно начинает пробуксовывать. У Миши он не пробуксовывал. Я смотрел последнюю передачу, незадолго до его гибели, он там был самый яркий. Пусть меня простят его коллеги, не могу ничего поделать, он там был самый интересный. Но, я думаю, он сам ощущал, что надо какой-то шажочек сделать или вперед, или влево, что-то нужно сделать. Я знал, что он это чувствовал. Потому что в кино он снимался замечательно. И я удивлялся его смелости – вот эти паузы, а он же не имел театрального образования и научно не знал, что такое пауза, и вдруг неожиданно до тех пор, пока в нем не созревала необходимость ответа, он не отвечал. Это было изумительно. Я даже как-то сказал: Миша, твои паузы конечно поразительны. Он говорит: «Какие паузы, да я даже не замечаю».
К. Л. Это интуитивно.
Л. Д. Да, абсолютно. До тех пор пока не готов, шага не сделает на экране. Вообще удивительный человек. Мы снимали в деревне под Переславлем-Залесским. Мальчишки играют в футбол. Он сидит, смотрит и говорит: «Хорошо играют, а чем…» На следующий день приезжаем, и он привозит совершенно незнакомым мальчишкам профессиональный новый футбольный мяч. Я знаю, дело не в деньгах, не в том, сколько он стоит, но кому бы пришло в голову деревенским пацанам взять и привезти новый мяч. Да никому. А ему пришло.
К. Л. Я не знаю, как возникла ваша дружба. Это же все случайно происходит. Сразу вы почувствовали: мой человек?
Л. Д. Конечно, мы с ним одной группы крови. Мы с ним часто во время съемок ложились на бугорочке и лежали, болтали, трепались про все, про жизнь.
К. Л. А вы его учили чему-нибудь?
Л. Д. Нет, нет. Вообще я не понимаю, что такое учить. Это только соседство с хорошим добрым человеком может научить. А вот так быть назидательным и кому-то что-то объяснять – не умею. Я никогда этого не делал.
К. Л. Но он для вас был авторитетом безусловным?
Л. Д. Как ни странно, я был для него авторитетом…
К. Л. Ой, простите, вы для него. Конечно. Я оговорилась.
Л. Д. Нет, не оговорились. И он был для меня авторитетом. Он это тоже ощущал. Но он долго не мог сказать мне «ты». Я говорю: Миша, ну кончай, ну перестань. – «Деда, тихо, тихо. Все, никаких разговоров». И как-то случайно, когда мы уже снимались во второй картине, когда мы уже были друзьями, самыми близкими, он неожиданно сказал «ты». Я думаю, ага, все нормально. Все хорошо.
К. Л. А его привычка, что называется, правду-матку рубить? Он в этом смысле не стеснялся. Если его что не устраивало, он мог сразу сказать.
Л. Д. Когда один коллега при мне стал рассказывать, как он его любил и как он ему помог, Миша неожиданно оборвал: «Кончай, кончай, я тебе сказал. Ты был абсолютно равнодушен к моим просьбам. И когда я попросил у тебя руку помощи, ты просто нагло отвернулся». Тот скукожился немножко, и Миша не мог сразу выйти из этого состояния. Он еще посидел, а потом спустя некоторое время, мы разговорились, и он про этого же человека сказал: «Нет, артист замечательный, конечно, очень хороший». Он умел различать и прощать и в то же время, я так понимал, у него шрамы оставались. Они оставались, если что-то по отношению к нему было несправедливо, грубо, некрасиво, нехорошо. А там была именно такая ситуация, как я понял.
К. Л. Он часто повторял в интервью: «я мужик». По любому поводу. «А что, я мужик». С разными интонациями. На ваш взгляд, что он вкладывал в это понятие? Это же не только сила физическая. Наверное, что-то еще?
Л. Д. Тут он немножко кокетничал.
К. Л. Ему очень нравилось в это играть?
Л. Д. Конечно. Он любил рассказывать про своего отца замечательные масенькие заметочки. Отец у него кузнец. Говорит, стоит у наковальни, кует, я подхожу и говорю: отец, у тебя трех рублей нет? Он без паузы говорит: «Отгадал». Приходит сосед и говорит: «Сережа, у меня у вил отломался зуб, ты не прикуешь?» Отец посмотрел так долго-долго сказал: «Ну чего, Коль, ювелирная работа». Тот говорит: «Да я понимаю». – «Ну, три рубля». Тот говорит: «Конечно, конечно». Вынимает три рубля. Уходит. Отец говорит: «Ну, послезавтра зайдешь». Потом – Мишке: «Беги в сельпо, купи этому дураку вилы. Нам вилы, и в запас третьи положишь. Они рубль стоят».
К. Л. А вы бывали там, в его краях?
Л. Д. Я в тех местах бывал. До него никак мы не могли доехать, потому что там масса всяких друзей. Я на Шукшинские чтения ездил, мы там с ним встречались. Он регулярно там бывал и очень сердился на людей, которые приезжали просто с праздными намерениями. Когда он говорил: «Ну да, приехали и сразу отправились водку пить – как следует вспомнить, отметить. Нет, они сразу за стол». И это его сильно расстраивало. Он называл фамилии очень известных писателей, к которым из-за этого у него было сильное неприятие.
К. Л. Вообще, конечно, он сумел себя сохранить. Потому что, вспоминая его путь, хотя это вообще все ужасно, потому что ему пятидесяти лет даже нет. Жуть какая-то.
Л. Д. Неполных сорок восемь.
К. Л. Вот человек, действительно, мы уже сегодня говорили, из деревни, из многодетной семьи, работал с молодых ногтей, мальчишкой начал. Потом, насколько я понимаю, все его актерские таланты проявились в абсолютной самодеятельности. КВН, танцплощадки, пародии…
Л. Д. Если посмотреть кассеты ранние, они такие наивные. В общем, самодеятельные…
К. Л. Я так понимаю, что вся округа там сбегалась: «Пойдем, на Мишку посмотрим. Он сейчас нам прикинется». Это все такое восприятие народное.
Л. Д. Потом, я думаю, наложило отпечаток на его творчество, и на него самого, общение со многими хорошими артистами и интеллигентными людьми. Он ведь, как сказать, слово-то детское, но он был очень любознательным. Он с большим вниманием относился к людям и разбирался в них как психолог. Очень хорошо разбирался. Это важно для актера. И постепенно, конечно, он в своем творчестве очень сильно вырастал. И его новеллы, рассказы тоже взрослели вместе с ним и становились более мудрыми, более объемными, мощными.
К. Л. Москва, конечно, на него повлияла. Это трудно, наверное, заметить. Но все равно у меня осталось ощущение, что он не стал столичным человеком. Артистом в московском смысле этого слова. Богемным человеком. Но при этом его не назовешь и провинциалом дремучим. Какая-то в нем отдельность, самостийность присутствовала.
Л. Д. Вы тут совершенно правы. Я думаю, что он не мог и никогда не хотел расстаться…
К. Л. С родиной во всех смыслах. И внутренне тоже.
Л. Д. Да. И в то же время понимал, что он живет в городе, и тут ничего не поделаешь. И нужно внутренне тоже несколько перестроиться. Вот это противоречие в нем сидело.
К. Л. Шукшин такой же…
Л. Д. И Белов такой же. И Виктор Петрович Астафьев тоже не захотел из Овсянки уезжать. Потому что, думаю, как ни банально это прозвучит, а все равно – от родной почвы оторвешься и начнешь писать хуже. Думать хуже. Чувствовать хуже. Это такая странная штука – земля, на которой ты родился и с которой ты просто уже породненный могилами за спиной и огородом, и хатой, и речкой, и чем угодно.
К. Л. Возвращаясь все-таки к его политической, губернаторской деятельности… Произошла такая трагическая история, авария, почему все, кто его хорошо знал, и вы в том числе, говорите, что в таком финале есть какая-то закономерность, как бы страшно это ни звучало. Почему все повторяют: «Ведь предупреждали, зачем он туда пошел? Если бы не пошел, ничего бы не было. Почему так?
Л. Д. Это отголоски любой трагедии. Они потом анализируются. И каждый хочет думать, что это можно было предотвратить… Понимаете, это же такая вещь, жизнь. Если честно говорить, наверное, и у Миши были какие-то ощущения амбициозные: ага, вот теперь я, Мишка из…
К. Л. Он смешно рассказывал: а чего, пришли деды ко мне. Сынок, ну помоги, без тебя никак, сынок. Давай.
Л. Д. И конечно, это тоже подогревает ощущения твоей необходимости на этом посту. А когда, наверное, попал туда, там уже начинаются размышления и в обратную сторону. Тут трудно анализировать. Да, Шварценеггер. А что, он и ничего себе работает и работает. Это, опять же, по Евдокимову – судьба. Вот такова его судьба. От и до. Я знал, то есть не то что знал, чувствовал, что все это должно закончиться… конечно, не так трагично, но что это будет для него какой-то мучительный финал, нехороший, я это ощущал. Ему надо было оставаться среди нас.
К. Л. Я хочу вернуться к телеграммам наших слушателей. Мне кажется, это очень важно. Люди же отовсюду пишут. Вот, пожалуйста, Геннадий из Канады, из Торонто. «Скорблю, рыдаю и не могу с этим смириться! Михаил Сергеевич ушел от нас очень рано и вдруг. Не нахожу слов. Сколько можно терять в России талантливых людей? Артист стремился играть не только на сцене, но и в жизни, в политике и в бизнесе. А зачем? Почему?» Владимир, тоже из Канады: «Нет вопроса. Единственно у меня сожаление о случившемся и соболезнование всем знавшим его, по крайней мере, по его выступлениям. Земля ему пухом». Татьяна из Екатеринбурга: «Благородство и отвага такого особого, героического уровня недосягаема для рук убийцы и опасна для преступников, даже после совершения нападения. Настоящее безумие – пытаться уничтожить легенду. И великая честь встретить в реальной жизни такого потрясающего Евдокимова». Владимир из Эстонии пишет: «Был на концерте господина Евдокимова лет 5–6 назад в Таллинне. Он тогда болел, извинился за качество программы из-за температуры 38°. Но отпахал 2 часа по полной. Не знаю, каким он был губернатором, но работал, по-моему, на совесть. Царство ему Небесное». Петров из России: «Почему такие люди чести и совести, как Евдокимов, так редко соглашаются идти во власть, ведь только на них вся наша надежда и только в них спасение погибающего народа России». Сергей из Плесецка: «Идеология и методы «бандитского Петербурга» в полной мере перенесены на всю страну. Нет в России сейчас жизни нормальным, честным людям, и никто не заботится об их физической и моральной защите». Вот такие разные телеграммы.
Л. Д. Ну, я думаю, принимать такое стопроцентное суждение о гибели мы тоже не были бы правы, потому что, вполне возможно, это трагическая случайность. Все бывает. Поэтому я бы опасался бросать такие обвинения. Есть ощущение, конечно, но все равно тут самим нельзя вставать на такую жесткую максималистскую точку зрения. Мы все правы, мы знаем. Вот я говорю, это просто трагический финал. И, наверное, кто-то будет разбираться в этом, а может быть, и не будет. Не знаю. Просто потеря, конечно, невосполнимая. Такого, как Евдокимов, больше не будет. Вот и все. Его ячейку никто не займет. Вот она так и будет: ячеечка Евдокимова. На всю оставшуюся жизнь для всех.
