Глава 1. Хозяйственная деятельность женских монастырей, или О чем рассказывают приходно-расходные книги

Когда-то я читала притчу о том, как один человек переправлялся на лодке через реку и вдруг с удивлением заметил, что у лодочника на одном весле написано «молись», а на другом – «трудись». Пассажир был атеистом и укорил лодочника за надпись «молись». Перевозчик отложил это весло. Лодку начало сносить течением, перепуганный атеист взмолился: «Греби обоими веслами!» Так вроде бы обыденная житейская ситуация преподнесла ему яркий и наглядный урок – в жизни православного человека молитва и труд неразделимы. В том числе – и в монашеской жизни. Однако среди людей до сих пор бытует мнение, что в монастырях «ничего не делают, а только молятся». Развеять этот миф нам помогут приходно-расходные книги монастырей.

Сторонний читатель спросит: но разве в подобных документах можно найти что-нибудь интересное? Ведь в них – одни цифры… Так-то оно так, однако на основании этих цифр можно получить представление о хозяйственной деятельности северных женских обителей, причем весьма точное, ведь приходно-расходные книги наряду с послужными списками сестер – это отчетная документация монастырей.

Имущественное положение женских обителей Архангельской и Вологодской епархий можно оценить на основании тех сумм, которые составляли в них ежегодный приход и расход. Сведения о них заносились в приходно-расходные книги, а также в ежегодные отчеты о состоянии монастырей, которые отсылались в консисторию – епархиальное управление. К сожалению, сопоставить материальное положение всех женских монастырей за какой-либо конкретный год достаточно сложно, поскольку сохранилась хозяйственная документация лишь некоторых из них, да и она представлена только отдельными отчетами и приходно-расходными книгами за различные, не совпадающие друг с другом годы. В связи с этим имущественное положение различных монастырей можно сравнивать лишь приблизительно.

Так, в течение 1906 года доходы Сурского монастыря Архангельской епархии составили 32 188 р. 66 к. (1935 р. билетами (процентными бумагами) и 30 253 р. 66 к. наличными). В том же самом году доход крупнейшего монастыря Вологодской епархии (Успенского Горнего) составил 10 382 рубля – из этого явно следует, что по благосостоянию этот монастырь был беднее Сурского.

В Ямецком монастыре, по данным на 1913 год, на приходе было 3 750 р. 70 к. наличными и 11 226 р. 68 к. билетами. При этом в течение года было израсходовано 3 749 р. 70 к., так что в остатке значился только один рубль.

В Шенкурском Свято-Троицком монастыре, по данным на 1906 год, на приход поступило 11 221 р. 71 к. наличными и 2 119 р. 98 к. билетами. Сумма расходов за этот год составила 11 208 р. 71 к., а также 2 010 р. билетами.

В Арсениево-Комельском монастыре прибыль за 1916 год составила 5 977 р. наличными и 20 000 р. билетами, в то время как израсходовано было 5 146 рублей.

Данные по Холмогорскому Успенскому монастырю относятся к более позднему периоду – к 1919 году, в котором на приход монастыря поступило 100 070 р. 26 к. наличными. При этом расход за этот же год составил 99 749 р. 45 к.

При сравнении этих сумм прихода и расхода женских монастырей Архангельской и Вологодской епархий можно сделать вывод, что женские монастыри имели неодинаковый бюджет. Наиболее обеспеченными были «городские» монастыри – Шенкурский и Холмогорский в Архангельской епархии и Успенский Горний в Вологде. Промежуточное место занимал Сурский монастырь. Однако с учетом того, что он был открыт намного позднее, можно сделать вывод, что праведный Иоанн Кронштадтский хорошо обеспечил основанную им обитель. Самыми же бедными были монастыри, имевшие небольшой срок существования. А таких-то обителей в Архангельской и Вологодской епархиях было больше всего… И рассказы о пресловутых «сказочных богатствах монастырей» далеко не всегда соответствовали реальности. Богатых монастырей было очень немного, а подавляющее большинство составляли маленькие и бедные обители.

За время существования женских монастырей их благосостояние могло улучшаться. Так, к 1915 году Шенкурский Свято-Троицкий монастырь имел на приходе 22 368 р. 76 к. наличными и 31 798 р. билетами (что составляло сумму в два раза большую, чем в 1906 году); а расход за год составил 22 224 р. 62 к. наличными и 31 000 р. билетами. А Ямецкий монастырь всего за четыре года увеличил свои доходы почти вдвое, в связи с чем приход на 1917 год составил 7 560 р. 92 к. наличными и 12 360 р. 84 к. билетами. При этом в течение года монастырь израсходовал наличными 7 360 р. 60 к. За этими цифрами стоит труд монахинь и послушниц, своими руками поднимавших монастырское хозяйство, собиравших по городам и селам пожертвования на свою обитель.

Основным источником существования и доходов всех северных женских обителей была сельскохозяйственная деятельность. Так, главными занятиями насельниц Шенкурского монастыря являлись обработка земли и уход за скотом, что было особо отмечено даже в историческом описании этой обители. Согласно отчету Холмогорского Успенского монастыря за 1919 год, основными видами деятельности его сестер являлись хлебопашество и скотоводство. Причем указывалось, что вся обработка земли производилась руками сестер. То же самое было и в Арсениево-Комельском монастыре, где большая часть монахинь и послушниц также была занята на различных сельхозработах. В связи с этим в каждом женском монастыре имелись поля, огороды и земельные угодья, зачастую весьма значительные по площади.

Так, угодья Холмогорского Успенского монастыря составляли 12 десятин и 61 квадратную сажень пахотной земли. Помимо этого, монастырю принадлежало еще 32 десятины и 1 321 квадратная сажень сенокосных угодий. С этой земли, по данным на 1919 год, собиралось 60 пудов ржи и 45 пудов ячменя.

Земельные угодья Шенкурского Свято-Троицкого монастыря, конфискованные в 1919 году, имели общую площадь в 542 гектара.

Сурский монастырь имел четыре земельных участка, использовавшихся под поля и огороды, общая площадь которых, по данным на 1901 год, составляла 11 десятин 895 сажен.

Помимо прочих дел, насельницы женских монастырей занимались и огородничеством

Даже в маленьком и бедном Ямецком Благовещенском монастыре имелись пахотные и сенокосные угодья, площадь которых, к сожалению, неизвестна.

Земельные угодья Горнего Успенского монастыря Вологодской епархии составляли 79 десятин земли в Вологодском и Грязовецком уездах. Во владении Устюжского Иоанно-Предтеченского монастыря было 50 десятин земли. Арсениево-Комельский монастырь имел 35 десятин земли, а Троице-Гледенский – 30 десятин.

При сравнении этих данных можно сделать вывод, что самые большие земельные угодья имели женские монастыри Вологодской епархии. Возможно, это было связано с тем, что из-за более благоприятных климатических условий в этих монастырях занимались сельскохозяйственной деятельностью более активно, нежели в обителях Архангельской епархии. При этом обработка земли производилась силами насельниц, прежде всего – послушниц. Иногда для улучшения качества земледельческих работ монастыри приобретали новейшие для тех времен сельскохозяйственные орудия. Например, Ущельский монастырь закупал земледельческие орудия последней конструкции.

Помимо прочих дел, насельницы женских монастырей занимались и огородничеством. Поэтому в приходно-расходных книгах монастырей практически не встречается записей о закупке овощей. Так, только в 1907 году архангельское подворье Сурского монастыря закупало огурцы, грибы и капусту. Вероятно, это делалось потому, что овощи было дешевле купить в Архангельске, чем привозить из Суры. Судя по отсутствию в приходно-расходных книгах других монастырей данных о закупке овощей, можно предположить, что необходимости в этом не было, так как монастыри полностью обеспечивали себя овощами. А в Сурском монастыре имелись не только огороды, но даже собственное парниковое хозяйство. Об этом известно благодаря статье неизвестного корреспондента газеты «Архангельск». Между прочим, ее автор отмечал – игуменья Порфирия (Глинко) гордилась тем, что уже в мае в монастырских теплицах созревали первые огурцы, и с воодушевлением поделилась с ним своим хозяйственным опытом: «Много, ой как много хлопот было с ними. И монашки у меня кипятком поливали землю около парника, чтобы в нем было больше тепла, а уж что со стеклами в парниках, так и не пересказать: почитай, все время караулили, чтобы вовремя открыть, вовремя закрыть» [67].

Горний Успенский монастырь нанимал пастуха из местных крестьян пасти монастырское стадо

Конечно, современного горожанина в мае уже не удивить парниковым огурцом – сейчас они попадают к нам на стол гораздо раньше. Но ведь в те времена и теплицы были намного примитивнее нынешних, да и Сурский монастырь находился не в городе, а в далеком пинежском селе… С учетом всего этого матери Порфирии действительно было чему радоваться и чем гордиться, тем более что в других женских монастырях теплиц и вовсе не было.

Сестры северных женских обителей занимались не только земледелием, но и держали крупный и мелкий рогатый скот, а также лошадей. При этом скотоводством занимались даже самые бедные монастыри.

Так, в Ямецком женском монастыре был скотный двор, хотя какое количество скота держал этот маленький монастырь, неизвестно. В Холмогорском Успенском монастыре, по данным на 1911 год, было 12 лошадей и 30 голов крупного рогатого скота. В Арсениево-Комельском монастыре имелось 27 голов крупного рогатого скота и 8 лошадей. Горний Успенский монастырь имел 11 лошадей и 30 голов крупного рогатого скота, в связи с чем нанимал пастуха из местных крестьян.

В Сурском монастыре, по данным на 1901 год, было 5 лошадей и 12 голов крупного рогатого скота. А к 1906 году количество крупного рогатого скота и лошадей в монастыре увеличилось более чем вдвое и насчитывало 15 лошадей, 15 дойных коров, 6 телушек, 2 бычка, поэтому к 1904 году в Сурском монастыре были уже два скотных двора, а также конный двор.

В Ущельском монастыре, по данным на 1911 год, имелся скотный двор, где было около 10 лошадей и 15 коров. При этом, когда в монастырях было много скота и птицы, те шли на продажу. Например, в 1906 году Ущельский монастырь продал быка и корову на общую сумму в 112 рублей. В октябре 1909 года Шенкурский монастырь продал двух коров и бычка на сумму 140 рублей.

Иногда монастыри продавали не только коров и быков, но и северных оленей. Так, в январе 1917 года Холмогорский Успенский монастырь получил «из Мезени по телеграфу от самоедина (ненца) Николая Выучейского за проданных монастырских олешков 250 рублей», а также «почтою из Койнаса от Андрея Алексеевича Бобрецова за проданного монастырского олешка 27 рублей». Упоминания о продаже оленей есть и в приходно-расходных книгах Шенкурского монастыря. Так, в январе 1915 года там были получены «из Пустозерска от Алексия Спиридоновича Лаптандера… вырученные им от продажи монастырских оленей 10 рублей». Судя по этим записям, возможно, что Холмогорский и Шенкурский монастыри имели небольшие оленеводческие хозяйства, где выращиванием и последующим сбытом оленей занимались ненцы-оленеводы, работавшие на монастыри по найму. Впрочем, олени могли быть просто пожертвованы ненцами, и деньги, вырученные от их продажи, пошли в пользу монастырей.

Иногда монастыри продавали не только коров и быков, но и северных оленей

В приходно-расходных книгах Ямецкого монастыря есть упоминания о продаже не только живых животных и птицы, но и их мяса. Так, в 1914 году этот монастырь продал 9 пудов свежего мяса на сумму в 36 рублей. А ранее, в августе 1911 года, «служащему общества г-ну Вальдорф 6 пудов 22 фунта мяса и голову гусака в 1 пуд 3 фунта» на сумму 29 р. 70 к. Единственное упоминание о продаже Ямецким монастырем «двух лошадей старых за 45 рублей» датируется 1910 годом, и это позволяет предположить, что лошади были проданы, ибо по старости подлежали убою.

Тем не менее записи о продаже скота и мяса в приходно-расходных книгах Шенкурского, Ущельского и Ямецкого монастырей встречаются крайне редко (1–2 раза в год), в связи с чем можно предполагать, что эти обители разводили скот для собственных нужд, а не на продажу.

Зато в Сурском монастыре продажа скота производилась регулярно и на много большие суммы, чем в других женских обителях. Так, в 1913 году этот монастырь выручил от продажи скота четыреста рублей, в 1914 году – шестьсот, а в 1915 году – пятьсот. Данные за другие годы отсутствуют, и можно лишь предполагать, что в дальнейшем доходы от продажи скота Сурским монастырем могли возрасти. Выращиванием скота на продажу занимались и в монастырях Вологодской епархии.

Так, в 1905 году Арсениево-Комельский монастырь выручил от продажи скота 298 рублей, а в 1916 году – уже 957 рублей, что свидетельствует о росте монастырского хозяйства. Успенский Горний монастырь, по данным на 1917 год, получал от продажи скота доход в 420 рублей в год. Таким образом, если в одних монастырях скот выращивался исключительно для собственных нужд, то в других (Сурском, Арсениево-Комельском) имело место активное разведение скота именно для продажи.

Северные женские монастыри иногда занимались и разведением пчел

В ряде случаев северные женские монастыри занимались и разведением пчел. Пчеловодство было особенно развито в монастырях Вологодской епархии. Собственные пасеки имели Яренский Крестовоздвиженский, Устюжский Иоанно-Предтеченский и Троице-Гледенский монастыри. При этом наиболее активно занимался пчеловодством Троице-Гледенский монастырь, где уже в первые годы его существования было 10 ульев. Были ли пасеки в женских монастырях Архангельской епархии, неизвестно. Однако имеются сведения о том, что в Сурском монастыре пытались разводить пчел. Так, 5 июня 1908 года хозяйственная игуменья Порфирия командировала послушницу Анну Трухину в село Никольское Холмогорского уезда за пожертвованными монастырю пчелами. Но, поскольку в хозяйственных документах Сурского монастыря нет данных о наличии пасеки, вероятно, попытка разводить пчел кончилась неудачно.

Нередко женские монастыри имели собственные мельницы. Так, при Иоанно-Предтеченском Устюжском, Знамено-Филипповском, Арсениево-Комельском, Троице-Гледенском, Успенском Горнем и Ямецком монастырях были водяные мельницы. В Холмогорском Успенском монастыре Архангельской епархии имелись целых две мельницы. Одна находилась в селе Малошуйке Онежского уезда; другая, турбинная – в Вавчуге. На Вавчугской мельнице работал наемный мельник, получавший жалованье в размере 140 рублей в год. Мельница в Малошуйке сдавалась в аренду. Имел мельницу и Сурский монастырь. На мельницах мололи не только монастырское зерно, но также – за определенную плату – зерно, принадлежавшее частным лицам.

Так, в 1918 году, в период иностранной интервенции на Севере, когда Холмогорскому Успенскому монастырю были возвращены конфискованные мельницы, монастырь получил «от граждан Ровдогорского общества вырученные за размол зерна» деньги на общую сумму 2 075 рублей. В приходно-расходной книге Холмогорского монастыря за 1917 год имеется упоминание о получении «монахиней Херувимою от священника Георгия Маккавеева за размол зерна в Вавчуге 82 р. 25 к.».

Иногда женские монастыри имели даже собственные заводы. Разумеется, речь идет скорее не о заводах, а о заводиках, где работали сестры и небольшое число наемных рабочих. Так, Горний Успенский монастырь имел кирпичный завод, находившийся при монастырской Озерской пустыни. В Яренском Крестовоздвиженском монастыре были гончарный, смоляной и скипидарный заводы. При Сурском Иоанно-Богословском монастыре имелось два завода – лесопильный и кирпичный, при которых также находилась и мельница. При этом работы на всех трех объектах производились с помощью парового двигателя в 10 лошадиных сил, который, помимо лесопильной рамы и «дроворезки», приводил в действие «мукомольные поставы», в связи с чем одновременно осуществлялись не только изготовление кирпича и досок, но и помол муки. По данным на 1901 год, в течение этого года на заводах было изготовлено 159 322 шт. кирпича, остругано 6 505 досок, а также размолото 14 885 пудов муки. Производственный процесс обеспечивался силами как наемных рабочих, так и послушниц. Изготовленные на заводе кирпичи использовались для строительных целей, в связи с чем каменное строительство в Сурском монастыре начало производиться достаточно рано и активно. Возможно, в монастыре использовалась также и продукция лесопильного завода. Однако имеются сведения только о том, что изготовленные на заводе доски шли на продажу. Возможно, у Сурского монастыря были постоянные заказчики на изготовление пиломатериалов в лице лесопромышленников Кыркаловых. Так, в приходно-расходной книге за 1901 год имеется запись о том, что в этом году монастырь получил «от братьев Кыркаловых за перевозку леса по реке Северной Двине до Архангельска 487 рублей».

При некоторых северных женских монастырях были водяные мельницы

Транспортировка пиломатериалов из Суры в Архангельск осуществлялась с помощью монастырских судов: баржи и буксирно-пассажирского колесного парохода «Святитель Николай Чудотворец». Этот пароход, подаренный Сурскому монастырю о. Иоанном Кронштадтским, был построен в Санкт-Петербурге в 1898 году. Он имел мощность в 25 лошадиных сил, паровое отопление и электрическое освещение. Команда парохода, по данным на 1916 год, состояла из 5–7 человек (командира, лоцмана, штурвального, машиниста, кочегара и 1–2 матросов), по происхождению крестьян Вологодской губернии, а также Пинежского уезда Архангельской губернии. Кроме того, при пароходе состояла послушница-кассирша. На монастырском пароходе перевозились паломники, а также различные грузы. По данным на 1901 год, пароход принес монастырю доход в размере 3 827 рублей. Надо сказать, что Сурский монастырь был единственной женской обителью, имевшей собственный пароход, да и вообще одной из немногих обителей, имевших свои суда. В этом отношении с ним мог сравниться только Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь, который тоже имел свои пароходы. Но одно дело, когда пароходами владеет богатая ставропигиальная первоклассная обитель с многовековой историей, и совсем другое – если речь идет о недавно открытом заштатном женском монастыре.

Пароход «Святитель Николай Чудотворец» имел свою судьбу, которой «могли бы позавидовать» другие суда с более известными и громкими именами. Игуменья Таисия (Солопова) упомянула его в своем стихотворном цикле, посвященном открытию Сурского монастыря, любовно назвав его: «Пароходик наш родной, “Николай Святитель” славный». Ведь именно на нем приехали в Суру первые насельницы только что основанного Сурского монастыря. Пароход «Святитель Николай Чудотворец» прослужил обители более двадцати лет. А в сентябре 1917 года затонул во время бури, которая застигла его у городской пристани, в те времена называвшейся «Оперной», а сейчас – «Красной». О том, как это произошло, известно из отчета его капитана, сохранившегося в Архангельском областном архиве. Приведу этот интересный документ целиком: «1917 года сентября 15 дня. Мы, нижеподписавшиеся: командир и команда парохода “Святитель Николай Чудотворец”, принадлежащего Сурскому Иоанно-Богословскому женскому монастырю, составили настоящий акт в следующем: 14 сентября сего 1917 г., в 7 часов вечера поставили вышеназванный пароход у Оперной пристани на ночлег. Ночью, часов около 12, разразилась буря и пароходу стала угрожать опасностью. Командиром и всею командою были приняты меры к тому, чтобы не оборвало причалов парохода. К 2 часам буря разразилась в шторм, и в окна парохода, которые были закрыты, стало заливать волной, и чрез небольшой промежуток времени в корпусе парохода было около аршина воды. Все водогоны были пущены в ход, но отлить воду не было никакой возможности, и ввиду крайности пароход был причален к барже “Братьев Вальневых”, а команде было разрешено войти на баржу со своими вещами. Пароход “Святитель Николай Чудотворец” в 3 1/2 часа ночи опустился на дно реки, о чем при первой же возможности было заявлено хозяевам. Командир парохода Архангельской губернии Пинежского уезда деревни Прокшенской А. А. Лемяхов и вся команда подписавшись».

Долгую трудовую жизнь прожил пароход «Святитель Николай Чудотворец». И даже погиб просто и тихо, как умирают подобные ему люди-труженики: просто «опустился на дно реки», словно желая наконец-то отдохнуть. Или, как написали о себе герои трогательного рассказа Б. Шергина «Для увеселенья» – поморы Иван с Ондреяном, – «на долгий отдых повалился». И никто из людей не погиб вместе с ним. Да, судьбе этого парохода могли бы позавидовать многие суда, в том числе – печально знаменитый «Титаник»…

Помимо парохода, Сурский монастырь имел и другие суда. Так, по данным на 1908 год, ему принадлежало еще четыре баржи и два карбаса – целый монастырский «флот», тоже служивший для перевозки грузов.

В отличие от других северных женских обителей, Сурский монастырь имел также собственную каменную лавку «с разнообразным выбором товаров в удовлетворение нужд местного населения», построенную в 1896 году и в 1901 году переданную Сурскому монастырю о. Иоанном Кронштадтским. Доходы от этой лавки, по данным на 1913 год, составили 3 000 рублей.

Как уже говорилось ранее, монастырские хозяйства практически полностью обрабатывались силами монахинь и послушниц. Колоритную зарисовку того, как это происходило в Яренском Крестовоздвиженском монастыре, дал архиепископ Вологодский Никон (Рождественский), посетивший его в 1911 году: «С раннего утра до поздней ночи, исключая время богослужения, сестры трудятся: кто – ткет и шьет, кто пишет иконы, кто делает обувь, кто работает на гончарном, смоляном и скипидарном заводах. На гончарном черноризица при мне сделала несколько чашечек и молочник, на котором я, по просьбе монахинь, собственноручно написал на мягкой глине: “Будь послушен Богу, как глина горшечнику”. Видел я великий труд этих отшельниц – корчевание огромных пней для расчистки поля под пашню: пни выворачиваются при помощи рычагов, коими служат целые бревна; за каждый вывороченный пень, смотря по величине, сестры получают гонорар в виде сухих баранок, которые здесь почему-то зовутся калачами, почему и поле, разработанное таким способом, именуется “Калашниковым”» [26]. После увиденного владыка Никон не нашел для Яренского монастыря иного названия, кроме как «обитель тружениц». Согласимся, это соответствовало истине.

Лишь изредка обители прибегали к помощи наемных рабочих. Например, летом 1908 года Сурский монастырь нанял в качестве пастуха крестьянского мальчика Александра Новикова из пинежской деревни Слуда. В октябре маленький пастух получил за 3,5 месяца работы 5 р. 25 к. В том же году крестьянин деревни Шуломень Прокопий Данилов «за обучение сестер монастыря трезвонить на новой колокольне» заработал 3 рубля. Крестьянин деревни Пахурово Андрей Николаев «за убой монастырской коровы» летом 1908 года получил рубль, а крестьянка деревни Шуломень Анна Хромцова, продавшая весной того же года в Сурский монастырь 10 возов навоза, заработала на этом 2 рубля.

На гончарном черноризица при мне сделала молочник, и я написал на мягкой глине: «Будь послушен Богу, как глина горшечнику»

Иногда крестьяне заключали с монастырями договор на определенный срок (обычно на год), в течение которого выполняли при обители определенные работы. При этом такой наемный работник постоянно жил при монастыре и имел право на отлучку только с разрешения настоятельницы. Монастырь обеспечивал таких работников жильем, пищей, а также выплачивал им заранее оговоренную при найме сумму, часть которой выдавалась сразу в качестве аванса. На таких условиях в ноябре 1902 года нанялся на работу в Сурский монастырь крестьянин Сурско-Сергиевской волости Трифон Иванович Лазарев, в обязанности которого входило «выполнять всевозможные работы на монастырских лошадях». При поступлении на работу 11 ноября 1902 года он получил аванс в размере 20 рублей, полностью же сумма, которую он получил за год работы в монастыре, составила 86 рублей. В 1911 году в Шенкурском монастыре трудилось семеро наемных работников из числа местных крестьян. Тех же работников монастырь нанял и на следующий год. Ежемесячная плата наемного работника в Шенкурском монастыре составляла 8 рублей в месяц. Например, работник при монастыре Никита Бубновский за пять месяцев получил 40 рублей. Кроме того, Шенкурский монастырь нанимал для временных работ кузнеца, печника, плотника, труд которых оплачивался выше, чем труд чернорабочих. Наемные рабочие имелись и в Холмогорском монастыре. Так, в апреле 1918 года наемный работник крестьянин Карп Сидоров за «разные работы» получил 121 рубль.

Бедные монастыри нанимали работников крайне редко. Например, в Ущельском монастыре наемные работники использовались лишь в отдельных случаях – при ремонте храма, для пилки и вывоза леса. При этом наемные работники могли рассчитывать на весьма скромную плату. Так, в 1906 году крестьяне Василий Киприанов, Григорий и Василий Кычины за ремонт церкви преподобного Иова получили 11 р. 50 к., а Григорий Кычин «за вырубку, вывозку и пиловку леса для общины» получил дополнительно сорок рублей.

Значительным вкладом в хозяйства северных женских монастырей были средства, полученные от разных людей для поминовения о здравии их родственников или их самих – или же о поминовении за упокой. Иногда деньги на поминовение монастыри получали от своих же насельниц. Так, в приходно-расходной книге Сурского монастыря за 1908 год имеется запись о получении от послушницы монастыря Александры Степановской на «вечное поминовение на проскомидии девицы Анны, всего 25 рублей».

Деньги на поминовение монастыри получали от представителей самых различных сословий. Так, в 1875 году вологодский купец 2-й гильдии Дмитрий Мальцев пожертвовал Успенскому Горнему монастырю 300 рублей «на поминовение его души и его рода». В 1907 году благотворитель Ущельского монастыря, богатый крестьянин Ф. Ляпушкин, заплатил за псалтирное чтение за упокой его матери, новопреставленной Матрены, всего 100 рублей. В октябре 1908 года лично настоятельницей Сурского монастыря «было получено в г. Кронштадте от баронессы Е. К. Таубе на поминовение на Псалтири ее сродников 10 рублей». В 1909 году, во время поездки игуменьи Шенкурского монастыря Рафаилы (Вальневой) в Архангельск, известный ученый и церковный археолог, сын протоиерея Иустин Михайлович Сибирцев дал ей «на вечное поминовение его, раба Божия Иустина, до смерти о здравии и по смерти об упокоении» 5 %-ную облигацию 2-го внутреннего займа 1905 года в 100 рублей. В 1911 году настоятель Соловецкого монастыря архимандрит Иоанникий послал в Ямецкий Благовещенский монастырь 100 рублей «на вечное поминовение при жизни о здравии, а по смерти о упокоении» себя, а также иеромонаха Иннокентия и послушника Даниила, возможно, своих родственников. В 1919 году некто В. М. Афанасьев лично внес в Холмогорский Успенский монастырь 300 рублей на вечное поминовение о упокоении его сына – «убиенного воина Петра», а А. В. Кыркалова – 2 000 рублей «на вечное поминовение» себя самой. При этом деньги на поминовение в монастыри поступали преимущественно из северных городов и сел, хотя иногда и из Санкт-Петербурга, Орла, Галича, из Або, с Кубани… Как видно, северные женские обители были известны и там.

В ряде случаев жертвователи посылали в монастыри деньги не для поминовения, а просто в пользу или на нужды обители. Так, в мае 1873 года Палладий, епископ Вологодский, пожертвовал Успенскому Горнему монастырю 100 рублей в пользу воспитывающихся сирот. В приходно-расходных книгах Шенкурского монастыря за 1907 и 1908 годы есть упоминания о присылке о. Иоанном Кронштадтским два раза в год по 100 рублей «в пользу обители». В 1919 году протоиерей Н. Дьячков из Кеми прислал в Холмогорский Успенский монастырь 100 рублей на праздничную трапезу сестрам обители.

Северные монастыри продолжали получать пожертвования даже в годы Гражданской войны. В 1917 году некто М. Лоскутов, служивший в Литовском полку, три раза выслал на нужды Холмогорской обители по 25 рублей. Кто он был и как сложилась его судьба дальше – неизвестно. И только благодаря монастырской приходно-расходной книге мы знаем, что жил когда-то на свете такой – самый обыкновенный – человек, который даже среди братоубийственной войны не забыл, что есть Бог и есть святые обители, одной из которых он пытался помочь из своих явно скромных средств. Согласимся, что такой человек заслуживает, чтобы мы сейчас, много лет спустя, вспомнили его добрым словом…

А вот еще одна «удивительная история из приходно-расходной книги» времен Гражданской войны. В 1918 году, в период иностранной интервенции на Севере, посетивший Холмогорский Успенский монастырь английский офицер Т. Н. дал игуменье 500 рублей на возобновление разоренной большевиками обители. Как видим, даже чужой человек, иностранец, оказался добрее доморощенных отступников-богоборцев. Впрочем, позднее, после установления советской власти, такие пожертвования «от благодетелей-англичан» – по выражению прессы тех лет, – могли стать поводом для обвинения монахинь в контрреволюции и закрытия монастыря.

Впрочем, не только в грозные годы Гражданской вой ны пожертвования приносили монастырям неприятности вместо радостей. Так, в 1912 году Архангельская духовная консистория разбирала дело, связанное с прошением некоей Е. А. Моисеевой, жены канцелярского чиновника из Архангельска. Та добивалась возвращения 975 рублей, пожертвованных ее матерью, Л. П. Епифановской, Сурскому подворью. Судя по показаниям Е. А. Моисеевой, ее мать страдала психическим заболеванием. Оно проявлялось, в частности, в том, что та «на всех окнах и дверях чертила углем кресты, комнаты обращала в молельни, стены которых были завешаны иконами, картинами духовного содержания и портретами о. Иоанна Кронштадтского и других духовных лиц, перед которыми… молилась и кадила им». Также она «зазывала к себе монахинь и нищих и раздавала им деньги, которые раньше скопила, одежду и вообще все, что попадало ей под руку». Так она раздала 2 000 рублей, из которых 750 рублей отдала священнику Сурского подворья о. Димитрию Федосихину, а также попросила его переслать еще 300 рублей в женский Иоанно-Предтеченский монастырь Устюга. При этом ближайшие родственники Л. Епифановской, занятые своими делами и проблемами, тогда не обращали внимания на ее поведение. Безусловно, все вышеописанное не может являться убедительным свидетельством того, что Л. Епифановская была психически больна – ведь и вполне здоровые православные люди почитают святых и подвижников благочестия и жертвуют на храмы и монастыри. Но наряду с этим у нее, вероятно, имелись и явные поведенческие отклонения. В итоге в мае 1910 года Л. Епифановская, отправившаяся в паломничество на Соловки, была перевезена оттуда в Архангельск и помещена в психиатрическую лечебницу. Там 3 октября 1913 года она и умерла. А еще при ее жизни лечащий врач, доктор Лейбсон, выдал дочери справку о том, что Л. Епифановская психически больна, а также объяснил, что у ее матери светлых периодов будет немного. С учетом этих дополнительных сведений можно предположить, что Л. Епифановская действительно страдала психическим заболеванием – вероятно, шизофренией в приступообразно-прогредиентной (шубообразной) форме, для которой характерны приступы, разделенные ремиссиями – «светлыми периодами», по тогдашней терминологии. После смерти матери Е. Моисеева потребовала возвращения денег, пожертвованных той в Сурское подворье, на основании того, что мать являлась психически больным, недееспособным лицом. 20 июля 1912 года Архангельская духовная консистория вынесла решение по иску Е. Мои сеевой – ее просьба о возвращении всей суммы, пожертвованной матерью, была отклонена, однако из средств подворья ей была выдана компенсация в размере 300 рублей. Однако в истории северных женских монастырей это – единственный подобный случай, не типичный, а скорее курьезный.

Пожертвования на монастыри носили иногда весьма оригинальный характер: архангельский купец подарил Холмогорскому монастырю коня по кличке Гордый

Пожертвования на монастыри могли производиться не только деньгами. Иногда они носили весьма оригинальный характер. Например, в 1917 году архангельский купец Карпов подарил Холмогорскому монастырю коня по кличке Гордый. Судя по тому, что этот живой подарок стоил весьма недешево – 1 000 рублей, Гордый был породистым рысаком, непригодным для монастырского хозяйства, поэтому конь был продан, а вырученные деньги пошли на нужды монастыря, о чем была сделана соответствующая запись в приходно-расходной книге. Однако эта история тоже относится к числу курьезных.

Чаще всего женским монастырям жертвовали колокола, церковные облачения и утварь. Особенно любили это делать купцы. Так, в Холмогорском монастыре имелись три колокола, пожертвованные различными лицами. При этом один из них, прозывавшийся «большим», был в 1856 году пожертвован в Москве, при сборе, купцом Павлом, а другой, «полиелейный», в том же году был пожертвован при сборе в Москве. Пять колоколов в кладбищенской церкви Холмогорского монастыря также были пожертвованы петербургским купцом Родионом Ермолиным в 1877 году. В Шенкурском Свято-Троицком монастыре также имелся колокол весом в 108 пудов, «вылитый стараниями игуменьи Феофании на пожертвования разных благотворителей». В Успенском Горнем монастыре было семь колоколов, пожертвованных царскосельским купцом Д. Ф. Барановым и его братьями, а также подсвечники, стоившие 400 рублей, подаренные крестьянином из соседнего села Языковым. Дарили монастырям и иконы, зачастую весьма ценные. Так, в 1879 году в Шенкурский монастырь из Ярославля монахиня Иннокентия привезла икону «в сребропозлащенной ризе с частицами св. мощей угодников Божиих и Древа Креста Господня, стоимостью около 300 рублей», пожертвованную ей благотворителями.

Ряд женских монастырей, особенно бедных, активно занимался сбором пожертвований. Его осуществляли так называемые «сборщицы» – монахини или послушницы. Так, в мае 1873 года сборщицы Успенского Горнего монастыря Агафья Соболева, Матрена Молева и Василиса Никитина собрали на нужды монастыря 250 рублей. В январе 1889 года сборщицы из того же монастыря монахини Илария и Евгения собрали на свою обитель 50 рублей. По данным на 1907 год, в Шенкурском монастыре послушание сборщиц несли монахиня Магдалина, а также рясофорная послушница Е. Туркина, которые к 1907 году собрали на нужды обители 500 рублей. Число сборщиц могло быть значительным. Так, в 1909 году в Шенкурском монастыре послушание по сбору несли восемь монахинь. В Ямецком монастыре, по данным на 1910 год, было четыре послушницы-сборщицы – Марфа Орлова, Феодосия Емельянова, Евдокия Боброва и Ульяна Галанина. В Ущельском монастыре, по данным на 1908 год, сборщицами были четыре послушницы.

Если сборщицы из монастырей Архангельской епархии занимались сбором пожертвований преимущественно на территории своей губернии, то их коллег-вологжанок с кружками для пожертвований можно было встретить в Москве, Санкт-Петербурге и даже в Новочеркасске. При этом для маленьких и бедных монастырей собранные таким образом средства могли быть основным источником их существования. Так, в мае 1910 года на приход Ямецкого монастыря поступило 203 рубля. При этом сумма в 201 рубль была собрана послушницей М. Ореховой. Аналогичным образом все доходы Ущельского монастыря за январь 1906 года состояли из пятидесяти рублей, посланных «от сборщицы Надежды из Архангельска через почту», а за февраль – из ста пятидесяти рублей, собранных послушницей Хионией. Это свидетельствует о том, что бедные северные женские монастыри, подобно другим нищим обителям Российской империи, «жили скудно, …пробавляясь подаянием» [41].

Следует отметить, что послушание сборщицы было весьма трудным и требовало не только практической сметливости, но и такта, умения общаться с людьми. А еще – смирения и терпения, поскольку любой человек мог безнаказанно оскорбить беззащитную сборщицу, как последнюю нищенку. «Сборщиц наших рвут собаки, а люди их ругают. У сборщиц из глаз не слезы текут, а кровь», – писали монахини Марие-Магдалинской пустыни Ставропольской епархии [11]. Поэтому монастырское начальство ценило труд сборщиц. Так, 7 марта 1895 года монахине-сборщице Шенкурского Свято-Троицкого монастыря Филарете (Постниковой), которая проходила послушание по сбору, было «за усердное исполнение его преподано благословение Епархиального начальства с выдачею грамоты».

Часто женским монастырям жертвовали колокола…

Надо сказать, что за период с конца XIX по начало ХХ вв. это – лишь одно из трех упоминаний о наградах, дарованных рядовым монахиням. К этому времени вышеупомянутой монахине, поступившей в монастырь после смерти мужа-чиновника, было уже 62 года – с учетом того, что последнее упоминание о матери Филарете в монастырском послужном списке датируется 1897 годом, когда она несла послушание при церкви. Впрочем, о ней мы еще непременно будем говорить – ведь она оставила в истории северных женских обителей ярчайший след: монахиня-фотограф, впоследствии первая игуменья Кылтовского монастыря… Поистине удивительная судьба! Впрочем, всему свое время. А пока что вернемся к рассказу о хозяйственной деятельности северных женских обителей.

Еще одним источником дохода некоторых женских монастырей – хотя, как уже успели убедиться читатели, источником далеко не главным, – являлось принятие в обители престарелых и больных женщин за денежные вклады. Так, в 1889 году в Горний Успенский монастырь поступили вологодская мещанская вдова Татьяна Стефанова, а также крестьянская вдова Кадниковского уезда Анна Стефанова – возможно, сестры. Каждая из них внесла за поступление в монастырь 250 рублей. В 1898 году в тот же монастырь за вклад в 450 рублей поступили крестьянская девица Грязовецкого уезда Татьяна Зарадская, а также крестьянская вдова Иулиания Зарадская с дочерью Анной. В 1917 году в него же поступила крестьянка Грязовецкого уезда деревни Белки Анастасия Смурова, внесшая вклад в размере 200 рублей.

Аналогичная практика имела место и в ряде монастырей Архангельской епархии. Так, в 1909 году в Шенкурский Свято-Троицкий монастырь поступила вдова шкипера Матрона Рубцова. 25 ноября 1909 года от нее был «игуменьей Рафаилою лично принят взнос в количестве 1 200 рублей». А 3 декабря того же года игуменья получила от Матроны Рубцовой еще 200 рублей «за место погребения на монастырском кладбище, на похороны и сорокоуст». Это позволяет предположить, что Матрона Рубцова была тяжелобольной женщиной, возможно, уже старушкой, желавшей, по благочестивой традиции русских людей, провести остаток жизни и умереть в святой обители.

Ранее, 25 августа того же года, в Шенкурский монастырь за вклад в 1 000 рублей поступила монахиня Артемия. Деньги за ее поступление в монастырь внес ее брат, архимандрит Соловецкого монастыря Иоанникий. В 1905 году в Сурский монастырь за вклад в 1 500 рублей поступила 75-летняя жительница Архангельска Анна Быкова, которая, несмотря на то что ее приглашала к себе игуменья Шенкурского монастыря, предпочла уехать в Суру, «подальше от родины».

Сумма вклада определялась финансовыми возможностями женщин, желавших поселиться в монастыре. Так, в 1913 году в Шенкурский монастырь поступила солдатская вдова Е. В. Домрович, внесшая при этом вклад в 500 рублей. Судя по низкому социальному статусу этой женщины, она отдала в монастырь все, что успела скопить за свою жизнь. Но иногда сумма вклада за поступление в монастырь была весьма значительной. Так, в 1919 году в Холмогорский монастырь поступила Руфина Богданова, внесшая вклад в 10 000 рублей. Как уже упоминалось, за вклады в монастыри поступали пожилые или больные женщины. При этом они получали жилье, питание и уход со стороны сестер до конца жизни – и посмертное поминовение. Возможно, именно поэтому прием в обитель за вклад осуществляли только крупные и хорошо обеспеченные монастыри.

«Городские» монастыри – Шенкурский Свято-Троицкий и Горний Успенский – имели свои специфические источники дохода, связанные с продажей мирянам и послушницам мест на монастырских кладбищах.

Так, в 1889 году вологодская помещица Ольга Левашева заплатила 100 рублей за место на кладбище Успенского Горнего монастыря для своего умершего мужа. В 1917 году послушница того же монастыря Мария Реутова заплатила такую же сумму за место для погребения своей матери. В 1912 году крестьянская вдова А. Г. Поженская заплатила игуменье Шенкурского монастыря Рафаиле 1 000 рублей на поминовение себя и своего недавно умершего мужа, а также за «место погребения последнего в ограде монастыря». А годом раньше некая В. Г. Хвиюзова заплатила игуменье Рафаиле 200 рублей за место на монастырском кладбище для ее умершего сына, отрока Зосимы.

Следует отметить, что продажа мест на монастырских кладбищах имела место и в ряде других российских обителей. Так, «места для захоронений на кладбищах монастырей Александро-Невского в Санкт-Петербурге, Новодевичьего, Алексеевского, Донского в Москве и др. оценивались в начале ХХ в. в размере от 50 до 500 рублей…» [41].

Впрочем, стоит сказать, что продажа мирянам мест на кладбищах северных женских монастырей носила эпизодический характер, а цены были сопоставимы с ценами на места на кладбищах столичных монастырей.

Еще одним источником дохода ряда северных женских монастырей являлась продажа рукоделий. При этом в Архангельской епархии рукоделия были наиболее распространены в обителях с давней историей – Холмогорской и Шенкурской. Эти монастыри, можно сказать, соперничали между собой в искусстве шитья и вышивки, а также в древности и громогласности преданий о славе монастырских рукодельниц. Так, Шенкурский Свято-Троицкий монастырь, согласно рапорту в консисторию его игуменьи Рафаилы (Вальневой) за 1906 год, главным занятием сестер, помимо хлебопашества, делал также и рукоделие. Согласно монастырским преданиям, традиции монахинь-рукодельниц восходили к XVIII столетию, когда Шенкурским монастырем управляла одна из наиболее известных его настоятельниц – игуменья Евфимия (Подосенова), которая «была отличной мастерицей вышивать на ткани золотом, серебром и шелками различные изображения». По преданию, игуменья Евфимия, посетив по делам монастыря императрицу Анну Иоанновну, подарила ей «превосходной работы воздухи и покровы» собственной работы. Императрица пожаловала ей за это икону Пресвятой Богородицы, хлеб и гарусные четки.

Успенский Горний монастырь. Успенская церковь с приделом Сергия Радонежского

Согласно послужным спискам за 1903 год, старшей по рукоделиям в Шенкурском монастыре была монахиня Илария (Боголепова), дочь причетника, в 1873 году – в возрасте 16 лет, – поступившая в монастырь по окончании Архангельского епархиального училища. В 1902 году ее постригли в монахини. Помимо работы в рукодельной она также несла послушание на клиросе.

Точное число сестер Шенкурского монастыря, занятых в рукодельных мастерских, за исключением двух монахинь неизвестно. А о том, что представляли собой их работы, можно составить некоторое представление из воспоминаний внучатой племянницы послушницы Шен курского монастыря Ирины (Опариной) В. П. Кумм, которой та рассказывала, что «там монахини вышивали золотом, пером, бисером…».

Помимо шитья и вышивания, сестры Шенкурского монастыря также писали иконы. Их работы шли как на украшение монастырских храмов, так и на продажу. Например, в 1913 году «от благочинного монастырей Сийского архимандрита за писанную икону» было «принято лично игуменью Рафаилою 15 рублей». Однако, поскольку в приходно-расходных книгах Шенкурского монастыря записей о продаже икон и вышитых изделий не так много, продажа рукоделий не носила массового характера.

Традиции сестер-рукодельниц Холмогорского монастыря были если не столь давними, как в Шенкурском монастыре, то куда более славными. Вероятно, они восходили к игумении Агнии (Архиповой), возродившей Холмогорский монастырь. Согласно жизнеописанию этой выдающейся церковной подвижницы, она сама вышивала ризы и даже подарила одну из своих работ в Соловецкий монастырь. В конце XIX – начале ХХ вв. изделия холмогорских монахинь-рукодельниц преподносились в дар членам царской фамилии. Так, 13 июня 1885 года при посещении Холмогорского монастыря великим князем Владимиром Александровичем игуменья подарила ему икону, шелковый пояс и вышитые золотом туфли, за что «была пожалована благодарностью и портретом великого князя» [43]. Мастерицы в черных рясах вышивали бисером, вязали шелком и гарусом и даже вышивали по бархату шелками, серебром и золотом иконы. Возможно, именно их руки сотворили еще сохранившиеся кое-где в архангельских храмах, обветшавшие от времени иконные ризы из цветного стекляруса с камешками, похожими на прозрачные леденцы, или трогательные безделушки вроде пасхального яичка, «наряженного» в расшитый бисером чехольчик… По данным на 1917 год, в Холмогорском монастыре было шесть сестер-рукодельниц (одна монахиня и пять послушниц). Среди них старшей была монахиня Сергия (Попова), несшая также послушание певчей. В северных женских монастырях почти все сестры-рукодельницы «по совместительству» были еще и клиросными.

Холмогорский монастырь, в отличие от Шенкурского, выполнял большое количество заказов на изготовление облачений и вышитых изделий от других монастырей, а также от приходов Архангельской епархии. Так, в 1917 году Холмогорским монастырем было получено «из Княжегубы от Еголева за священнические облачения, работанные в монастырской мастерской, всего 175 рублей». В 1918 году Холмогорский монастырь изготовил для Красногорского мужского монастыря (в Пинежском уезде) 10 четок и 12 парамандов, за что выручил 48 рублей. В том же году, в сентябре, от причта Верхне-Матигорской церкви было получено за сшитые в монастырской мастерской облачения – 78 р. 15 к., а спустя месяц – еще 168 р. 51 к. опять-таки за изготовление облачений. В послереволюционные годы у вышивальшиц и золотошвеек Холмогорского монастыря появилась новая «специализация» – по изготовлению вышитых знамен. Так, в апреле 1918 года монастырь получил 300 рублей «за изготовленный в рукодельных мастерских флаг для Курейского затона». Из этой суммы было выделено 35 рублей лично «монахине Марии Доильницыной за труды по изготовлению флага». А в сентябре 1919 года монастырь получил 1 000 рублей «из Антониево-Сийского монастыря за изготовленное в монастырской рукодельной знамя». Таким образом, рукодельная мастерская Холмогорского монастыря занималась выполнением и подобных заказов, продиктованных временем.

Холмогорский и Шенкурский монастыри соперничали между собой в искусстве рукоделия

Помимо шитья и вышивки, сестры Холмогорского монастыря писали иконы. По данным на 1917 год, в монастыре было три иконописицы (одна монахиня и две указные послушницы), все крестьянского происхождения. Вероятно, старшей над ними была монахиня Евпраксия (Кулакова), умершая в 1942 году в возрасте 72 лет в Архангельске (могила ее у Свято-Ильинского кафедрального собора не сохранилась). Послушницы-живописицы, как и послушницы-рукодельницы, несли двойное послушание. Так, послушницы Александра Слащева и Анна Дмитриева не только писали иконы, но и пели на клиросе. Надо сказать, что приведенные выше данные о количестве иконописиц в Холмогорском монастыре могут быть неточными. Так, по данным диакона А. Фирсова, в 1911 году их насчитывалось двенадцать. Вероятно, это было связано с тем, что большинство сестер, занятых в иконописной мастерской, составляли лица, еще не принятые в монастырь послушницами, в связи с этим и не занесенные в тамошние послужные списки. По свидетельству А. Фирсова, иконы в Холмогорском монастыре писались «изящно и художественно, а главное – в духе Православной Церкви». Часть икон шла на продажу. Так, в декабре 1918 года «за работы по живописи» обитель выручила 200 рублей. Мало того, монахини писали образа на заказ. На иконы поступали заказы «как от частных лиц, так и от церквей, от последних не только на единичные иконы, но даже на полные иконостасы» [43]. Были заказы даже из других епархий, что свидетельствует об известности холмогорских иконописиц. Например, в июле 1918 года было получено «почтою из г. Орла от Козлова для уплаты в живописную монастыря за работу иконы 52 р. 50 к. и в пользу обители 25 рублей». Судя по тому, что заказчик не только заплатил за икону положенную сумму, но еще и послал в монастырь своеобразную премию в 25 рублей, икона ему понравилась. Холмогорский монастырь выполнял заказы и на более дорогостоящие иконы. Так, в июле 1919 года «от протоиерея Всеволода Перовского за написание образа в монастырской живописной мастерской для Ломоносовской гимназии» поступило 700 рублей. Иконы, написанные в Холмогорском монастыре, порой становились подарками для высочайших особ: 21 февраля 1904 года монастырю «была объявлена Высочайшая благодарность за поднесение царице Александре Феодоровне двух икон из монастырской иконописной» [43].

Имелась своя иконописная мастерская и в Яренском монастыре. При этом новоначальных сестер учили две монахини – мать Поликсения (Измайлова) из Шенкурской обители и мать Миропия (Галактионова), ранее проживавшая в Холмогорском монастыре. Впоследствии лучшей иконописицей Яренского монастыря считалась монахиня А. П. Сухарева из села Турья. В 1903 году Яренский монастырь выручил от продажи икон 28 рублей, а в 1914 году – уже почти втрое больше – 80 рублей. Впрочем, помимо иконописи, сестры Яренской обители занимались и рукоделиями, заимствовав традиции шенкурских монахинь-золотошвеек. Впоследствии появились и местные мастерицы: например послушница из села Гам Александра Козодоева [57].

В Вологодской епархии известностью пользовались работы сестер-рукодельниц Успенского Горнего и Устюжского Иоанно-Предтеченского монастырей. Так, в Иоанно-Предтеченском монастыре занимались иконописью, шитьем золотом, шелками, шерстями и синелью, изготовлением из фольги окладов для икон, тканьем ковров. По данным на 1902 год, в Успенском монастыре были живописицы, вышивальщицы, мастерицы по шитью церковных облачений, золотошвеи. При этом они также несли двойное послушание. Так, послушница-живописица Евдокия Могутова одновременно была певчей. Клиросными были послушницы-рукодельницы Серафима Андреева и Анастасия Петрова. При этом старые опытные монахини обучали иконописи и рукоделиям молодых сестер, передавая им свои опыт и навыки. Старшая иконописица Успенского Горнего монастыря монахиня Нина (Рушинова), происходившая из крестьян, не только сама писала иконы, но и обучала этому других сестер. А вышивать золотом послушниц учила купеческая дочь, монахиня Христина (Королева).

При этом часть работ шла на подарки почетным гостям и благотворителям, часть – на продажу, а еще часть оставалась в самих монастырях, пополняя монастырскую ризницу. В Иоанно-Предтеченском монастыре имелись «ризы работы искусной в личном шитье мастерицы – бывшей рясофорной монахини Екатерины Воробьевой», выполненные ею по заказу купцов Воробьевых, а также ризы и плащаница, вышитые другой послушницей – Анисьей Сурначевой. Работы мастериц Горнего Успенского монастыря дарились представителям царской фамилии. Так, в 1896 году игуменья Сергия (Кубенская) была удостоена благодарности императора Николая II «за поднесение ковра», выполненного монастырскими мастерицами.

Разумеется, в других северных женских обителях также были распространены различные рукоделия, хотя и в несколько меньших объемах. Так, монахини и послушницы Яренского Крестовоздвиженского монастыря занимались иконописью, тканьем ковров из коровьей шерсти, плетением из соломы сумочек и ширмочек, вязанием чулок, рукавиц и рубашек. В Арсениево-Комельском монастыре были живописная и золотошвейная мастерские. В Сурском монастыре – рукодельная и живописная. Рукодельная мастерская была и в Ущельском монастыре, при этом часть ее продукции шла на продажу. В 1907 году доходы от продажи рукоделий в Ущельском монастыре составили 25 рублей. Что это были за рукоделия, неизвестно, однако имеется информация о том, что в Ущельском монастыре изготавливали ковры. По данным на 1908 год, тканьем ковров занималась 22-летняя послушница-крестьянка Александра Туркина, в том же году умершая по неизвестной причине. В Ямецком монастыре также изготавливались шерстяные ковры, которые шли на продажу. Так, в апреле 1911 года было продано два шерстяных ковра на сумму 60 рублей, а в декабре – еще три ковра на сумму 30 рублей. Однако в приходно-расходных книгах за последующие годы упоминаний о продаже ковров уже нет. Возможно, их перестали изготавливать или просто перестали продавать.

Важным подспорьем в хозяйстве женских монастырей являлись их подворья. Надо сказать, что у женских обителей Вологодской епархии – за исключением Арсениево-Комельского монастыря, – подворий не было. Зато в Архангельской епархии почти все женские монастыри, кроме Шенкурского и Ямецкого, имели свои подворья. Иногда те находились в сельской местности – так, Холмогорский Успенский монастырь имел подворье в селе Верхние Матигоры. Однако чаще всего подворья женских монастырей находились в городах. Например, Ущельский монастырь имел подворье в уездном городе Мезени. Подворье Арсениево-Комельского монастыря находилось в губернском городе Вологде; подворье Сурского монастыря – также в губернском городе, Архангельске. Иногда монастыри имели даже несколько подворий. Так, у Сурского Иоанно-Богословского монастыря в первые два года его существования было сразу два подворья. Одно, построенное в 1901 году, располагалось в Санкт-Петербурге. В 1902 году оно стало самостоятельным Иоанновским монастырем, где впоследствии был похоронен праведный Иоанн Кронштадтский. Другое подворье было устроено в Архангельске. Первоначально оно представляло собой двухэтажный деревянный дом с кельями для сестер и часовней. В 1905 году по заказу о. Иоанна Кронштадтского архитектор Ермолин составил проект нового каменного здания подворья, на верхнем этаже которого должен был находиться и храм. При этом о. Иоанн написал на представленном ему плане здания свою резолюцию, датированную 14 июля 1905 года: «Этот план составлен согласно моему желанию. Кронштадтский протоиерей Иоанн Сергиев» [63].

Сестры северных монастырей писали иконы. Заказы поступали как от частных лиц, так и от церквей…

В Архангельском областном архиве сохранился текст прошения о. Иоанна, посланного им из Великого Устюга епископу Архангельскому и Холмогорскому Иоанникию, в котором он просил у архиерея благословения на строительство подворья. Привожу этот интересный текст почти целиком: «Прошу Ваше Преосвященство разрешить мне построить в городе Архангельске, на месте существующего деревянного подворья Сурского монастыря, рядом с ним, каменное двухэтажное здание по плану, который Вам имеет представить уже готовый лесопромышленник и кирпичезаводчик Севериан Кыркалов, и Ваше милостивое разрешение объявить ему. Желал бы я устроить и церковь в подворье каменном, но опасаюсь, что Вы не благоволите на это. Но милость Архипастыря препобеждает мое опасение. Ведь Архангельск растет и в будущем значение его будет великое. Кронштадтский протоиерей Иоанн Сергиев». Конец этого письма особенно интересен, и прежде всего, конечно, для самих архангелогородцев. Вполне возможно, что о. Иоанн предвидел то, что у Архангельска еще не все в прошлом и славное будущее его еще впереди…

«Желал бы я устроить церковь в подворье каменном… Ведь Архангельск растет и в будущем значение его будет великое», – писал о. Иоанн Кронштадтский

Читатель может спросить, почему о. Иоанн опасался, что епископ может не благословить устройство при подворье церкви? Дело в том, что поблизости от здания подворья уже находилось несколько храмов, в том числе – Свято-Троицкий кафедральный собор. Однако Господь устроил так, что епископ все-таки разрешил открыть при подворье храм. Закладка нового здания подворья была совершена в июне 1906 года самим о. Иоанном Кронштадтским. А спустя год, «19 октября 1907 г., по благословению епископа Архангельского и Холмогорского Иоанникия, протоиереем Архангельского кафедрального собора Михаилом Сибирцевым в сослужении городского духовенства было совершено освящение подворского храма в честь иконы Божией Матери “Скоропослушницы”. Основатель обители по болезни не присутствовал».

Впоследствии, уже после кончины праведного Иоанна, деятельная и хозяйственная игуменья Сурского монастыря мать Порфирия (Глинко), о которой уже упоминалось выше, пыталась открыть еще одно подворье вблизи от Санкт-Петербурга. В связи с этим в январе-феврале 1917 года она вела об этом переговоры с настоятелем Ораниенбаумского собора, протоиереем Иоанном Разумихиным.

Новое Сурское подворье предполагалось устроить при церкви «Всех скорбящих Радость» в Ораниенбаумском городском лесу. Судя по красочному описанию этого места, сделанному о. Иоанном Разумихиным, там находились деревянный дом и колодец «с приятною водою», а также бывшая кладбищенская часовня, история которой была связана с чудом – человек, отремонтировавший ее, получил исцеление от «глазной болезни». В праздники сюда приезжали богомольцы из Кронштадта, молившиеся и читавшие акафисты у часовни, а также многочисленные дачники, приезжавшие на природу отдохнуть и попить чайку – местный сторож грел для них около десятка самоваров…

По словам того же священника, это место уже просили у него обитель в Вышнем Волочке Тверской губернии и Городищенский женский монастырь Волынской губернии, но он предпочел отдать его именно Сурскому монастырю, предлагая игуменье устроить при подворье приют для солдатских детей. Однако в связи с революционными событиями 1917 года подворье в Ораниенбауме так и не было основано.

По внешнему виду того или иного монастырского подворья можно было понять, насколько материально обеспечен был владевший им женский монастырь. Так, подворье Ущельского монастыря было деревянным и не имело собственного храма, который отчасти заменяла «моленная». В то же время подворье Сурского монастыря имело свой храм и, в отличие от большинства городских построек, было не деревянным, а каменным, в связи с чем составляло украшение города и являлось «лучшим во всем Архангельске как в архитектурном, так и в художественном отношении, а равно и в смысле месторасположения, размера и ценности материалов» [63].

Помимо прочего, подворья женских обителей служили местом временного пребывания паломников, направлявшихся в монастыри. К слову, высокопоставленные паломники могли ограничить свое знакомство с монастырем только посещением его подворья, служившего как бы представительством данной обители. Так, 30 июля 1913 года Сурское подворье посетила преподобномученица великая княгиня Елисавета Феодоровна – на обратном пути из паломничества в Соловецкий монастырь.

Иногда подворья играли роль богаделен – там проживали престарелые или больные насельницы монастырей. Так, в 1919 году на Мезенском подворье Ущельского монастыря жила 56-летняя монахиня Рафаила, бывшая сборщица, к послушаниям «малоспособная по болезни». А на Сурском подворье в Архангельске в 1918 году проживала престарелая монахиня Зосима, по болезни не имевшая послушания.

Впрочем, основной ролью монастырских подворий была хозяйственная. Подворья обеспечивали монастыри дополнительными финансовыми средствами за счет сбора пожертвований, а также продажи свечей и икон. Так, вологодское подворье Арсениево-Комельского монастыря, представлявшее собой каменную часовню с деревянным флигелем, который сдавался внаем, в 1905 году принесло монастырю прибыль в размере 222 рублей, из которых 150 рублей составили пожертвования, а 72 рубля являлись арендной платой за пользование флигелем.

Доходы, получавшиеся от подворий другими монастырями, могли быть и большими. Так, только за сентябрь 1914 года архангельское Сурское подворье перечислило на счет Сурского монастыря сумму в 400 рублей. Бывшее санкт-петербургское подворье того же Сурского монастыря, даже став самостоятельным монастырем, должно было по воле святого праведного Иоанна Кронштадтского ежегодно отчислять треть своих доходов в Сурский монастырь. Именно в связи с тем, что в городе можно было собрать больше пожертвований, чем в сельской местности, «сельские» монастыри стремились иметь подворья в городах. Таким образом, определение монастырского подворья как «своеобразного хозяйственного представительства монастыря в каком-либо городе» [32] справедливо и в отношении подворий северных женских обителей.

При подворьях могли находиться и монастырские мастерские. Так, при Мезенском подворье Ущельского монастыря имелись не только огороды, но и машина для вязания чулок.

Дополнительным подспорьем в хозяйствах женских монастырей являлись также приписные пустыни и скиты. В связи с этим их имели почти все женские обители Архангельской епархии – за исключением Ямецкого монастыря, – а также Горний Успенский монастырь Вологодской епархии. Как и в случае с подворьями, один и тот же женский монастырь мог иметь сразу несколько пустыней. Так, у Шенкурского монастыря было две пустыни – Макарьевская в 15 верстах от Шенкурска, а также Уздринская (или «Уздреньгская дача») в 112 верстах от Шенкурска. Обе пустыни представляли собой бывшие мужские монастыри, основанные в XVII веке и закрытые после секуляризационной реформы 1764 года. В обеих пустынях имелись храмы. Церковь Уздринской пустыни была освящена в честь Рождества Иоанна Предтечи; каменный храм Макарьевской пустыни был освящен в честь преподобного Макария Желтоводского и имел приделы в честь Владимирской иконы Божией Матери и святых апостолов.

Сурское подворье – на обратном пути из паломничества в Соловецкий монастырь, – посетила великая княгиня Елисавета Феодоровна

Небольшую пустынь – так называемую «Юдину пустынь», – имел Ущельский монастырь. Пустынь Холмогорского Успенского монастыря находилась в 15 верстах от Холмогор, в деревне Товра. Эту пустынь тоже основал праведный Иоанн Кронштадтский. 20 июня 1899 года, проезжая мимо Товры на пароходе «Святитель Николай Чудотворец», историю которого мы уже рассказали читателю, отец Иоанн «приказал остановить пароход, …осмотрев местность, благословил ее, осенив иконой Божией Матери “Казанская”, и сказал, что место сие да будет называться “Парасковеинская пустынь”» [43]. В этой пустыни имелся деревянный Ильинский храм с колокольней, построенный в 1900 году на средства петербургского купца Афанасия Короткого. Успенский Горний монастырь Вологодской епархии имел Николаевскую Озерскую пустынь в Грязовецком уезде, которая до секуляризационной реформы была мужским монастырем, а в 1859 году ее приписали к Успенскому монастырю. В этой пустыни имелся Никольский храм с приделами в честь Тихвинской иконы Божией Матери и преподобного Александра Свирского, где почивали мощи основателя Николаевского монастыря – преподобного Стефана Комельского. Безусловно, если бы жизнь северных женских монастырей не была оборвана богоборцами, пустыни типа Николаевской Озерской или Макарьевской со временем вполне могли бы стать самостоятельными монастырями.

Сурский и Ущельский монастыри имели не пустыни, а скиты. Троицкий скит Сурского монастыря располагался в сосновом лесу, в 18 верстах от монастыря. Свое название он получил из-за того, что его деревянная церковь была освящена во имя Пресвятой Троицы. Скит при Ущельском монастыре назывался «Семженские кельи» и представлял собой деревянный дом, треть которого занимала церковь, а в оставшихся помещениях были устроены кельи для паломников и сестер.

При слове «скит» или «пустынь» в воображении любого человека возникает примерно такая картина – маленькая келья с храмом среди дремучего леса, где в трудах и молитвах уединенно живут монахи-отшельники. Однако в конце XIX века скиты и пустыни являлись скорее подсобными хозяйствами женских обителей, чем обиталищами отшельниц. Конечно, это не значит, что они были, по словам современного подвижника игумена Никона (Воробьева), этакими «духовными колхозами». Просто невозможно ожидать, чтобы в приходно-расходных книгах и тому подобной хозяйственной документации содержалась информация о духовной жизни монахинь и послушниц, живших в скитах и пустынях. Поэтому приходится говорить только о том, что достоверно известно из этих документов, то есть о скитских полях, огородах и скотных дворах.

При слове «скит» в воображении любого человека возникает примерно такая картина – маленькая келья с храмом среди дремучего леса

Так, в скиту Сурского монастыря было «расчищено довольно значительное количество десятин земли под пахоту и сенокос и около самой церкви имелся довольно хороший огород». Поля и огороды были и в Макарьевской и Уздринской пустынях Шенкурского монастыря. В Озерской пустыни Успенского Горнего монастыря также были поля, огороды и пастбища для монастырских коров и лошадей. Все это хозяйство обрабатывалось силами сестер, которых в монастыре было около тридцати, а также наемных рабочих. Помимо сельскохозяйственных угодий, в Озерской пустыни находился и монастырский кирпичный заводик. Функцию подсобного хозяйства выполняли и Семженские кельи.

По воспоминаниям паломника, посетившего их в начале ХХ века, в кельях имелся хорошо ухоженный огород, а также были лошадь и корова. Летом насельницы Семженских келий ловили и солили рыбу, заготовляли дрова, а также грибы и ягоды. Наблюдая их трудовую жизнь, паломник был удивлен, что четыре слабые женщины среди суровой природы и почти сплошной зимы справляются с делом, трудным и для мужчин. Документальным подтверждением этих воспоминаний являются сведения из послушных списков Ущельского монастыря на 1908 год, согласно которым пять сестер (монахиня и четыре послушницы), несшие послушание при Семженских кельях, числились чернорабочими. Безусловно, все эти цифры и данные опровергают легенды о праздной жизни монахинь и послушниц – все северные женские обители вполне можно было бы назвать «обителями тружениц».

 

Глава 2. Богомолицы, послушницы, инокини, монахини…

Современный человек, далекий от Церкви, оказавшись по каким-то причинам в женском монастыре, увидит всех его обитательниц, так сказать, «на одно лицо». Ведь рабочая одежда и монахинь, и послушниц что в XIX, что в ХХ или уже теперь в XXI веке почти одинакова – черный (а скорее серый, выцветший от работы) подрясник, черный платок, или апостольник, повязанный по самые брови…

Однако на самом деле обитательницы монастырей, как теперь, так и тогда, подразделялись на несколько групп. Для паломника или просто случайного посетителя монастыря существование различий между его сестрами становилось очевидным, когда он видел их не на послушаниях, а в храме – здесь они были одеты по-разному. Прежде всего, сестры делились на монахинь и послушниц. В свою очередь, и среди них существовали подразделения. До последней трети восемнадцатого столетия послушницы подразделялись на начинающих, носивших светскую одежду, и так называемых «рясофорных» послушниц, которые готовились принять монашество и в связи с этим имели благословение на ношение монашеской одежды.

С 1783 года разделение на «рясофорных» и «нерясофорных» отпало, и послушники стали подразделяться на «указных» (то есть прошедших по указу консистории и имеющих право носить монашеское облачение) и временных. Монашествующие имели свое подразделение на монахов «манатейных» («мантийных»), а также схимонахов. Однако высшей ступени монашеского служения – пострига в великую схиму, – достигали очень немногие, избранные монахи и монахини.

Человек, далекий от Церкви, часто видит обитательниц женского монастыря «на одно лицо» – черный подрясник, черный платок…

Помимо монахов и послушников, в монастырях проживали и «трудники» («трудницы»), «работавшие за одни харчи и мечтавшие о том, чтобы стать послушниками, а затем монахами» [11]. Дореволюционный автор, диакон А. Фирсов, называет этих лиц, проживавших в женских монастырях, «богомолицами», и в дальнейшем я буду употреблять именно этот термин. При этом жизнь всех обитателей монастыря, вне зависимости от их положения в монастырской общине, «в идеале должна была быть наполнена молитвой, постом и трудом. Этому способствовал и особый ритм монастырского бытия» [15]. Сейчас мы попытаемся познакомить читателей с «ритмом бытия» северных женских монастырей и теми, кто жил за монастырскими стенами.

Итак, всех обитательниц северных женских монастырей можно было разделить на три основные группы – монахини, послушницы, а также богомолицы (в современной терминологии – паломницы, трудницы). При этом собственно насельницами монастырей были монахини и послушницы. Богомолицами назывались женщины, в течение различных сроков и по разным причинам проживавшие в монастырях, по собственному желанию подчинявшиеся монастырскому уставу и чаще всего выполнявшие послушания. Богомолица могла в любое время покинуть монастырь.

По своему составу группа богомолиц была неоднородной. Среди них были паломницы; были женщины, жившие и трудившиеся в монастыре «по обету»; родственницы монахинь; а также женщины и девушки, желавшие стать послушницами и проходившие предварительное испытание на пригодность к монастырской жизни. При этом даже те из богомолиц, которые не собирались поступать в монастырь, могли жить там достаточно долгое время. Так, некоторые из родственниц монахинь Холмогорского Успенского монастыря жили в нем в течение года-двух на положении богомолиц, после чего все-таки не становились послушницами, а возвращались в мир.

Послушницы подразделялись на начинающих, носивших светскую одежду, и тех, кто готовился принять монашество и мог по благословению носить монашеские одеяния

Иногда количество богомолиц в женских монастырях могло равняться числу монахинь и послушниц. Так, в 1902 году в Холмогорском Успенском монастыре проживала 61 богомолица, тогда как монахинь и послушниц было 68 человек. Возможно, это свидетельствует о том, с какой любовью относились северянки к святым обителям. К сожалению, сведений о социальном положении богомолиц, об их числе в других женских монастырях и о том, сколь многие из них впоследствии становились послушницами, нет – поскольку в монастырских послужных списках эти моменты не отмечались. Однако не подлежит сомнению, что некоторые из богомолиц после предварительного искуса, длившегося, возможно, в течение периода от нескольких месяцев до года-двух, пополняли ряды монастырских послушниц. В связи с этим представляется необходимым рассмотреть причины, по которым женщины и девушки в конце XIX – начале ХХ вв. уходили в монастыри.

Здесь мы опять сталкиваемся с трудностями. Ведь в те времена никто не проводил какого-либо анкетирования среди насельниц монастырей для выяснения причин их ухода из мира. Это сейчас (да иногда и в те времена) светские журналисты и писатели пытаются выявить эти причины и с легкостью делают выводы, будто в монастырь «уходят от неурядиц, бед, с отчаяния, надеясь обрести покой за монастырской стеной» [78]. В результате читатели, наткнувшиеся в газете на очередную статью с такими выводами, делают вывод, что все монашки – это люди, обиженные жизнью. Вдобавок этот миф поддерживают и писатели – от классиков до авторов атеистических поделок давних и недавних времен. Можно вспомнить хотя бы эффектную сцену из романа А. Дюма «Сорок пять», героиня которого, роковая красавица Диана, отомстив за смерть любимого, восклицает: «Дорогу, сударь, дорогу Диане де Меридор, которая направляется в монастырь!» Или историю тургеневской Лизы Калитиной, которая тоже оказалась в монастыре из-за несчастной любви к женатому мужчине.

Увы, это только часть правды о том, почему уходили и поныне уходят в монастыри девушки и женщины. Туда шли и идут не только несчастные и обездоленные, но и красивые, и богатые, и счастливые. Такие подвижницы XIX века, как игуменьи Таисия (Солопова) и Арсения (Себрякова), как игуменья Холмогорского монастыря Агния (Архипова) – дворянки, красавицы и умницы, не знавшие горя и лишений. А в наше время прославилась игуменья Ксения (Зайцева), настоятельница Свято-Троицкого Ново-Голутвина монастыря, по профессии журналист. Еще пример – инокиня Наталия, автор современного описания Святой Земли, чья книга «Русский Иерусалим» представляет не что иное, как собрание трогательных писем к любимой маме.

Как видно, всем этим монахиням не хватало для полного счастья чего-то такого, что есть только за монастырскими стенами. Что именно – этого я, незнакомая с жизнью в монастыре, не знаю, поэтому не могу сказать. И бывает, даже им сложно сформулировать точную причину своего ухода в монастырь. Причем намного сложнее, чем тем, кто сделал это «с горя». И я все-таки позволю себе предположить, что наиболее частой причиной ухода в монастыри в XIX веке в православной России являлись искренние и глубокие религиозные убеждения.

Это отчасти подтверждают немногие сохранившиеся свидетельства самих монахинь и послушниц. Например, замечательные «Записки» игуменьи Таисии (Солоповой). Или собранные монахиней Таисией (Карцовой) в книге «Русское православное женское монашество XVII – ХХ вв.» жизнеописания игумений Арсении (Себряковой), Феофании (Готовцовой) и других подвижниц, в основу которых легли воспоминания, а иногда – чудом сохранившиеся письма послушниц. Так, девушка-дворянка Л. Хотинская в письме к о. Иоанну Кронштадтскому, описывая свое годичное пре бывание послушницей в Леушинском монастыре и уход оттуда «по болезни вследствие многих семейных неприятностей», сообщала: «Теперь я вполне здорова и желала бы возобновить свой обет. Я остаюсь верна своему обручению. Меня даль не страшит, могу и в Суру».

Безусловно, решение столичной жительницы и дворянки, к тому же не отличавшейся хорошим здоровьем, отправиться в только что открытый монастырь в отдаленном Пинежском уезде являлось свидетельством ее глубокой веры. Увы, монахини и послушницы редко писали письма или воспоминания, и это – единственный документ подобного рода, имеющий отношение к северным женским монастырям.

В монастыри шли не только несчастные и обездоленные, но и богатые, и счастливые – как, например, дворянка Мария Солопова – будущая игуменья Таисия

Однако косвенным доказательством моей правоты является то, что между приходом богомолицы в монастырь, ее зачислением в монастырскую общину и последующим принятием ею монашеского пострига проходили долгие годы, так что выдержать послушнический искус мог только глубоко верующий человек. Это сейчас из-за нехватки сестер во вновь открывающихся монастырях и послушницами делают быстро, и постригают достаточно рано. Но в те времена, о которых идет речь, все было иначе и намного строже. И, вычисляя сроки между принятием богомолицы в монастырь, ее «приукаживанием» и пострижением, современный человек, пожалуй, может лишь повторить слова иностранца, посетившего Россию в XVI или XVII веке и увидевшего, как истово молятся русские люди: «Да они тут все святые!».

При приеме в монастыри происходил строжайший и длительный отбор, причем он действовал в отношении представительниц всех сословий – от дворянок до бывших крепостных крестьянок

При приеме в монастыри происходил строжайший и длительный отбор, причем он действовал в отношении представительниц всех сословий – от дворянок до бывших крепостных крестьянок. Так, вологодская дворянка Раиса Кубенская, поступившая в Горний Успенский монастырь в 1851 году, в возрасте шестнадцати лет, была «приукажена» – то есть официально приписана к монастырской общине указом консистории, – только шестнадцать лет спустя. И лишь в 1871 году – через двадцать лет после ухода в монастырь! – эта послушница-дворянка стала монахиней Сергией. Монахиня того же монастыря Антония (Рынина) стала послушницей в 1824 году, была «приукажена» в 1868-м, а постриг приняла лишь в 1871-м. Таким образом, она пробыла послушницей сорок четыре года!

Послушница Холмогорского Успенского монастыря 47-летняя крестьянская вдова Федосья Андронова была принята в монастырь в 1907 году, но «приукажена» была лишь спустя семь лет. Одновременно с нею указной послушницей стала и 34-летняя крестьянская девица послушница Мавра Потехина, поступившая в Холмогорский монастырь в 1902 году – срок ее пребывания в качестве «неуказной» послушницы составил двенадцать лет.

45-летняя послушница Арсениево-Комельского монастыря Мария Каплина, перешедшая туда из Горнего Успенского монастыря, была принята в монастырь в 1895 году, а указной послушницей стала лишь спустя восемь лет. Послушница Сурского Иоанно-Богословского монастыря Дарья Данилова, поступившая туда в 1901 году, была «приукажена» лишь через семь лет, а принятая в монастырь в один год с нею Пелагия Алексеева стала указной послушницей годом позже.

По данным на 1921 год, проживавшая в то время в общине уже закрытого Сурского монастыря 44-летняя Дарья Данилова все еще оставалась указной послушницей и выполняла послушание кухарки. Таким образом, срок ее пребывания в послушницах составил двадцать лет и вполне мог быть и еще большим, если бы Сурский монастырь не был закрыт. С учетом того, что послушники и послушницы выполняли в монастырях самую незавидную работу и нередко использовались как прислуга, выдержать столь длительные сроки послушничества могли только глубоко верующие люди.

Возможно, к этой же категории стоит отнести женщин и девушек, чье поступление в монастырь было связано с данным ими обетом или с неким чудом. Иногда такие истории можно услышать от родственников или земляков северных монахинь. Например, родственники послушницы Сурского монастыря Александры Ларюшевой утверждали, что она была отдана в Сурский монастырь «по обету». В раннем детстве Сашенька Ларюшева тяжело заболела. В это время ее мать дала обет: если девочка выживет, она отдаст ее в монастырь. Произошло чудо – ребенок поправился. И вот с четырехлетнего возраста Александру Ларюшеву стали готовить к монашеству. Девочка воспитывалась в доме у деда и бабушки, которые старательно оберегали ее от мирских развлечений и увлечений. Даже мать могла видеться с дочкой только при них. Когда же в Суре открылся монастырь, Сашеньку отдали туда. Конечно, читатель вправе усомниться, а можно ли говорить о «глубокой вере» самой Саши Ларюшевой, если ее так тщательно и долго готовили к поступлению в монастырь и она не ведала, что для нее возможна какая-то иная доля? Вероятно, да. Ведь она по доброй воле выполнила то, что за нее обещала Богу ее мать. Значит, глубоко веровала в Бога и любила Его. А дальнейшая история Александры Ларюшевой только лишний раз подтверждает это.

После закрытия Сурского монастыря 34-летняя Александра осталась жить в Суре. Она была еще молода и не являлась монахиней, так что вполне могла бы выйти замуж, иметь детей и мирно умереть в глубокой старости, – но осталась верна монашескому пути. 10 августа 1942 года послушница Александра Ларюшева, обвиненная в принадлежности к «контрреволюционной группировке церковников», погибла в одном из лагерей. После этого, как говорится, другие доказательства ее веры излишни.

А родственница послушницы Шенкурского монастыря Ирины Опариной, В. Кумм, рассказала мне семейное предание о том, что та ушла в монастырь после некоего виденного ею сна. Наутро девушка стала просить отца: «Не отдавайте меня замуж, а отвезите в монастырь. Меня там ждут». Возможно, отец пытался отговорить свою красавицу-дочь от этого шага. Однако она стояла на своем, так что отцу все-таки пришлось отвезти Ирину в монастырь. А в качестве вклада с нею поехал туда и сундук с ее приданым… И опять читатель вправе усомниться – уж не сказки ли это? Но после закрытия Шенкурского монастыря послушница Ирина Опарина, которая была всего лишь на год старше Александры Ларюшевой, тоже вполне могла бы обзавестись семьей и «жить как все». А она предпочла навсегда остаться «невестой Христовой». Монастырь для нее заменил соломбальский храм святителя Мартина Исповедника, где она была алтарницей. Как видно, и тут за историей о чудесном сне скрывается не менее чудесная история о том, как вера Христова делала слабых и беззащитных девушек сильными и мужественными. Ведь не будь у них этой веры, они бы не смогли много лет терпеть одиночество, унижения, бедность, причем без всякой надежды на что-то лучшее в этой жизни впереди…

Наутро девушка стала просить отца: «Не отдавайте меня замуж, а отвезите в монастырь. Меня там ждут»

Безусловно, в ряде случаев на уход женщин и девушек в северные монастыри могли влиять и причины социального характера: бедность, социальная незащищенность, одиночество. Так, по данным заметки о Сурском монастыре из газеты «Архангельск» за 1907 год, большинство послушниц «…ценило монастырь как средство к существованию. “На воле-то всего натерпелись – и голода, и холода, а теперь по крайней мере сыты, да и кров есть”», – признавались они неизвестному корреспонденту газеты [67]. Поскольку редактором газеты «Архангельск» в то время был И. В. Галецкий, человек, неоднократно судимый за революционную деятельность и известный своим негативным отношением к Сурскому монастырю и праведному Иоанну Кронштадтскому, которого публично обвинял в жестокости и небрежности, этой информации нельзя доверять полностью.

Однако подтверждением того, что в Сурском монастыре действительно могли быть послушницы, поступившие туда «от неурядиц, бед и с отчаяния», является письмо-жалоба двух послушниц, относящееся к периоду, когда Сурской обителью управляла игуменья Варвара (Ивановская) (1900–1902 гг.). Жалуясь на то, что настоятельница «совершенно никому ничего не дает, велит писать родным и знакомым, чтобы послали на одежду», они приводят слова игуменьи: «Я не виновна, что вы наехали разутые, раздетые да больные». Таким образом, некоторых послушниц Сурского монастыря действительно могла привести туда нужда. Но примечательно, что именно они были недовольны игуменьей, писали жалобы и откровенничали перед журналистами. Ведь, как говорит пословица, «невольник – не богомольник»…

В послужных списках Успенского Горнего монастыря также есть упоминания о том, что некоторые послушницы были приняты туда по бедности. Например, 15-летняя Августа Караулова, дочь уволенного из духовного звания пономаря вологодского кафедрального Софийского собора Василия Караулова. По данным на 1871 год, четыре послушницы того же монастыря, в основном девочки 12–17 лет, были приняты в него «по сиротству», например 12-летняя Александра Кузнецова, дочь бывшего пономаря. Однако все эти случаи касаются приема в монастырь не взрослых, а детей, для которых обитель становилась своеобразным приютом.

Некоторые послушницы, принятые в монастырь по сиротству, оставались в нем навсегда. Так, послушница Успенского Горнего монастыря Аполлинария Шомская, дочь бывшего пономаря вологодской Благовещенской церкви, принявшего монашеский постриг в Семигородней пустыни, в 20-летнем возрасте ушедшая в Успенский монастырь, прожила в нем до 1901 года. К этому времени ей исполнилось уже сорок семь лет, так что нетрудно представить себе дальнейшую судьбу этой послушницы…

В северные монастыри уходили не только сироты, но и вдовы, и бедные пожилые женщины. Так в 1876 году диакон Сретенской церкви Вологды ходатайствовал перед консисторией об определении в монастырь своей матери, Анны Беляевой, которую не мог содержать. Епископ Вологодский и Тотемский Феодосий удовлетворил его просьбу и дал распоряжение: «Старуху Анну Беляеву зачислить в Вологодский женский монастырь».

В Холмогорском Успенском монастыре, по данным на 1880 год, проживала монахиня Евстолия (Варфоломеева) в возрасте восьмидесяти одного года, ушедшая туда в 47-летнем возрасте после смерти мужа-священника. Вероятно, по тем же самым причинам в ряде случаев в монастырь уходили сразу несколько членов одной семьи. Так, в 1852 году в Холмогорский монастырь поступили дочери умершего дьячка Григория Гурьева – Ольга и Елизавета. Впоследствии, в 1894 году, Елизавета Гурьева была пострижена в монашество с именем Фивеи. В 1869 году в Горний Успенский монастырь поступили вдова звонаря Вологодского собора 68-летняя Евдокия Строкина и ее 43-летняя дочь Параскева. В 1872 году в Холмогорский монастырь были приняты 62-летняя больная неграмотная вдова дьячка Епифания Попова Анна и две ее дочери – 36-летняя Анастасия и 34-летняя Иулиания. Они прожили в монастыре до 1917 года. При этом в 1904 году Анастасия была пострижена в монашество с именем Серафимы, а Иулиания через три года с именем Сергии.

Да, северные женские монастыри действительно служили пристанищем для обездоленных женщин и девушек, которым не виделось иной дороги, кроме как в монастырь. Однако вряд ли стоит говорить, что те уходили в монастыри исключительно из-за житейской безысходности, не будучи при этом еще и глубоко верующими людьми. Ведь неверующий человек от отчаяния и безысходности скорее покончил бы с собой, чем ушел в монастырь. Вспомним хотя бы героиню некрасовского стихотворения «Выбор», где убитая горем «русская девица, девица красная» ищет себе смерти то в заснеженном лесу, то в проруби, вовсе не помышляя о том, что можно умереть для мира, но продолжать «Богу и людям служить» в монастыре.

Итак, основной причиной ухода женщин и девушек в северные женские монастыри была глубокая религиозность, хотя в ряде случаев поводом для разрыва с миром становились причины социального характера. Но в женских монастырях встречались лица, оказавшиеся там и по несколько иному поводу – например потому, что они были духовными дочерьми основателя монастыря или его игуменьи. Пожалуй, это было наиболее распространено в Сурском Иоанно-Богословском монастыре, основателем которого, как вы помните, был один из величайших русских святых – праведный Иоанн Кронштадтский.

Если проанализировать состав общины Сурского монастыря в первые годы его существования, то нельзя не заметить интересную особенность: большинство послушниц было родом из мест, где проживал или регулярно бывал отец Иоанн (Санкт-Петербургская и Новгородская епархии). Безусловно, то были духовные дочери и почитательницы праведного Иоанна.

И даже после того, как некоторые из них разочаровались в монастырской жизни, они все-таки не покидали монастырь, пока был жив о. Иоанн. Так, послушница Анастасия Боронина, жившая в Сурском монастыре с 1901 года, жаловалась о. Иоанну, что ей и другим сестрам приходится жить по десять человек в холодных кельях, где люди «помещены все более жалкие и несчастные», что игуменья не дает им новой одежды и «из любопытства» читает адресованные им письма. На основании этого она сделала вывод о том, что в монастыре «царит больше все одна неправда», но все же оставалась в нем, как говорится, через силу. Причиной этого было нежелание порывать отношения с о. Иоанном: «Неохота мне выходить из-под Вашего святого покрова, …очень мне неохота выходить, ибо годы мои уже не молодые».

Основателем Сурского Иоанно-Богословского монастыря был один из величайших русских святых – праведный Иоанн Кронштадтский

Однако история этой послушницы, которую удерживало в нелюбимом монастыре только уважение к праведному Иоанну, имела достаточно печальный конец – Анастасия Боронина все-таки вернулась в мир. Это произошло где-то между 1906 и 1910 годами, поскольку, судя по послужным спискам за 1906 год, Анастасия Боронина еще жила в Сурском монастыре, а следующий сохранившийся список сестер монастыря датируется уже 1910 годом. Возможно, она ушла из Сурского монастыря после смерти о. Иоанна, то есть после 1908 года, когда ничто уже не смогло удержать ее в монастыре.

По аналогичной причине оказалась в том же монастыре послушница Мария Коршунова. В письме от 3 марта 1905 года секретарю и родственнику о. Иоанна, И. В. Фиделину, М. Коршунова признавалась, что в Суру ей страшно не хотелось ехать: «Два года тому назад я прямо говорила об этом Вашему дядюшке, но он настоял, чтобы я непременно ехала в Суру, несмотря на представленное мною свидетельство от одного из известных петербургских врачей, в котором мне положительно запрещалась эта поездка», – признавалась она. М. Коршунова покинула нелюбимый ею Сурский монастырь после 1906 года.

А вот другая история, с более счастливым концом. В 1844 году вместе с монахиней Агнией (Архиповой), назначенной игуменьей Холмогорского монастыря, из Новгородской епархии приехала «душевно преданная ей как своей покровительнице благочестивая светская девушка» [76] из мещанского сословия, Пелагия Кащеева. Судя по всему, она была духовной дочерью монахини Агнии и последовала за ней в Холмогорский монастырь, став послушницей. В 1852 году послушница Пелагия была пострижена в монашество с именем Арсении. С того же года она получила послушание благочинной. В 1866 году монахиня Арсения была переведена в Шенкурский Троицкий монастырь, где была казначеей, а в 1888 году стала игуменьей этого монастыря и управляла им три года.

В отдельных случаях уход в северные женские монастыри мог происходить по примеру родственниц или знакомых. Так, в 1917 году в Сурский монастырь поступила 56-летняя крестьянская вдова Анастасия Красильникова из села Песочное Тверской губернии. Вероятно, это было связано с тем, что там уже жила ее дочь, Мария Красильникова, ушедшая в монастырь в 1908 году в возрасте девятнадцати лет. На возможность этого указывает то, что в 1913 году Мария Красильникова съездила в отпуск на родину и побывала у матери, после чего мать решила переселиться поближе к дочке… А ранее в Сурском монастыре оказалось сразу восемь крестьянских девушек из деревни Тыдорской Вологодской губернии, причем некоторые из них приходились друг другу сестрами. Две из них поступили в монастырь в 1901 году, спустя год в Сурский монастырь поступило четыре девушки из той же деревни, а еще через два года – еще две их землячки.

Если бы кому-то вздумалось сделать эту историю сюжетом рассказа, он мог бы быть таким: в деревне Тыдорской жили-были несколько девушек-подружек, мечтавших о монашеской жизни. И вот, когда открылся Сурский монастырь, две из них поехали в Суру, обжились там, а потом написали подружкам, как хорошо им в монастыре. Тогда и те поспешили к ним присоединиться.

Однако, как уже упоминалось выше, послушница имела шанс остаться в монастыре надолго, если основной причиной ее ухода туда являлись не бедность, не пример других, а прежде всего глубокая вера. Именно поэтому не все эти девушки-вологжанки сумели ужиться в Суре. К 1917 году в монастыре остались только пять из них, а ко времени закрытия монастыря, в 1921 году – три.

В Горнем Успенском монастыре, по данным на 1901 год, были две послушницы из деревни Осиновская Кадниковского уезда Вологодской губернии, поступившие в эту обитель в один и тот же год. В Арсениево-Комельском монастыре в 1905 году было четыре послушницы, которые приходились друг другу родственницами и землячками. Так что не только в Сурском монастыре можно было встретить послушниц из одной и той же деревни.

В старинных житиях святых их поступление в монастырь описывается примерно так: человек приходит в обитель, падает в ноги настоятелю, умоляя сподобить монашеского пострига. В свою очередь настоятель, предостерегая новичка от возможной ошибки, описывает ему тяготы монашеской жизни. Но поскольку тот говорит, что не боится трудностей, настоятель совершает над ним постриг, а потом дает ему послушание, обычно «в хлебне и поварне», чтобы воспитать в нем смирение.

В XIX – ХХ веках (так же как и сейчас) принятие богомолицы в монастырскую общину происходило иначе, намного прозаичнее и сложнее. Богомолица длительное время жила в монастыре, подчинялась его уставу, выполняла послушания, нередко тяжелые и трудоемкие. Выдержать такую проверку своей пригодности к монашеской жизни удавалось не каждой. За неимением подходящего примера из жизни северных женских монастырей приведу характерный отрывок из воспоминаний схимонахини Леонтии (Левицкой), где она описывает свое поступление в Борисоглебский Аносин монастырь, находившийся в Звенигородском уезде Московской губернии.

Вот молодая темпераментная девушка-дворянка Любовь Левицкая просит игуменью принять ее в монастырь, обещаясь выполнять любые послушания и, если понадобится, даже «умереть за святое послушание». На что игуменья дает ей такой ответ:

«Все поступающие в нашу обитель проходят испытания. Поживите в гостинице, походите в храм на святое послушание, присмотритесь к иноческой жизни – и тогда, если будет Богу угодно, назову своим чадом. Теперь помолимся, – она открыла Псалтирь… Прочтя псалом и благословив меня, она произнесла: – В гостинице матушка Дорофея даст вам послушание – в обители с сестрами не разговаривайте и никому не говорите ни кто вы, ни откуда. Два слова должны быть у вас: благословите и простите…

Молча поклонившись до земли, я вышла. Вернувшись в гостиницу, …я поклонилась матушке Дорофее в ноги, прося назначить мне святое послушание.

– Вот вам ведро, голик, тряпки, берите, мойте полы! – сказала мать Дорофея.

– Благословите! – ответила я, низко поклонившись, а самой стало стыдно и страшно, как я исполню ее приказание. В жизни моей это был первый урок. Мать Дорофея, видя, что я не умею, принялась мне показывать. С каким трудом я привыкла к физическим работам! Господь помогал и укреплял».

Впоследствии Любови Левицкой пришлось научиться управлять лошадью, работать в поле и на огороде и еще многому другому. «Трудно было привыкать к длинным службам, суровой пище, рано вставать. Трудно было по плоти – она распиналась, но вера и любовь к Господу была так велика, что все казалось легко и сладко» [20].

Последняя фраза очень важна. Ибо она объясняет, почему дворянская девушка, не привыкшая к физическому труду, все-таки сумела выдержать все эти испытания и не покинула монастырь. Ее удерживали там глубокая вера и «любовь ко Господу». Это еще одно подтверждение тому, что основной причиной ухода в монастырь являются не горе и не несчастная любовь, а желание жить по-Божьему, с Богом и в Боге, Который посылает любящим Его помощь и утешение.

Богомолица длительное время жила в монастыре, подчинялась его уставу, выполняла послушания…

Но для того чтобы богомолица стала послушницей, ей требовалось не только пройти вышеописанные испытания. Она была обязана предъявить настоятельнице документы, удостоверяющие ее личность. Например, если она была из крепостных, то представляла «отпускную» от своего бывшего господина, подтверждающую, что теперь она является свободной. Например, послушница Горнего Успенского монастыря Анна Червонцева (впоследствии игуменья Арсениево-Комельского монастыря Лидия) имела «увольнительное свидетельство от помещика Димитрия Рязанова».

Кроме этого, богомолица должна была представить рекомендацию, подписанную приходским священником, удостоверявшую, что она является православной. В противном случае богомолице отказывали в принятии в монастырь. Безусловно, исключения бывали, но крайне редко. Так, в 1886 году Вологодская консистория рассматривала прошение некоей Л. Ф. Говоровой, желавшей поступить в Успенский Горний монастырь. Приходской священник характеризовал Л. Говорову как старообрядку, в связи с чем дорога в монастырь была ей явно заказана. Однако при рассмотрении ее дела в консистории выяснилось, что Л. Говорова перешла в старообрядчество лишь для того, чтобы не умереть с голоду.

Вот как это объяснялось в консисторском деле: «Причиною ее совращения в раскол был расчет на даровое содержание от раскольников, потому что она, оставшись после смерти родителей круглою сиротою, не могла обеспечить себя трудами». С учетом этого «смягчающего обстоятельства» Л. Говоровой все-таки разрешили поступить в монастырь. Однако обязали дать подписку «о пребывании в православии». Поступить в монастырь могли только те, чьи поведение и документы были безукоризненными. Это снижало до минимума количество случайных людей в монастырских общинах. Увы, даже это не всегда служило гарантией того, что монастырская жизнь будет исключительно тихой и мирной. Но об этом речь пойдет чуть позднее.

После того как богомолица становилась послушницей, сведения о ней ежегодно заносились в монастырские послужные списки. Поэтому из них можно узнать, представительницы каких сословий уходили в северные женские обители, какое образование они имели, чем занимались… иными словами – проанализировать состав монастырских общин.

Большинство насельниц северных монастырей были крестьянками. Уже упоминалось, что в вологодских монастырях были сестры даже из бывших крепостных. Так, по данным на 1886 год, в Горнем Успенском монастыре 12 послушниц были вольноотпущенными крестьянками. Сведений о поступлении в монастыри Архангельской епархии бывших крепостных не имеется. Возможно, это связано с тем, что на территории Архангельской губернии не было крепостного права.

Менялся ли социальный состав монастырских общин в различные годы? Да, менялся. Приведу несколько интересных цифр. По данным на 1842 год, в Холмогорском Успенском монастыре из 65 насельниц тридцать восемь были крестьянками, девять – из духовного сословия, восемь были дочерями чиновников, четыре – дочерями военных, три – выходцами из мещанского сословия.

А вот как выглядела община того же монастыря почти сорок лет спустя, в 1880–1881 годах. Из 57 сестер (44 монахинь и 13 послушниц) 41 были крестьянками, шесть происходили из духовного сословия, четыре – из мещанского, еще четыре были дочерями чиновников, а одна монахиня – дочерью казака. При этом девять из тринадцати послушниц были крестьянками. А позднее община Холмогорского монастыря стала почти полностью состоять из бывших крестьянок. Так, по данным на 1917 год, из 103 сестер восемьдесят семь были крестьянками.

А вот данные по общине Шенкурского монастыря, наиболее ранний из сохранившихся послужных списков которого датируется 1872 годом: из 35 сестер (12 монахинь и 23 послушниц) пятнадцать были крестьянками. Из мещанского и купеческого сословий происходило одинаковое число сестер – по пять; пять сестер были женами и дочерями чиновников; две послушницы происходили из духовного сословия, а три являлись вдовами и дочерями «нижних чинов» (вдова и дочь унтер-офицера; солдатская дочь). Спустя 11 лет, в 1883 году, социальный состав общины Шенкурского монастыря стал совсем иным. Из 39 сестер семнадцать были крестьянками; лиц из духовного и купеческого сословий, а также жен и дочерей чиновников и «нижних чинов» было по пять человек; три насельницы по своему социальному происхождению были мещанками. А в 1908 году из 96 монахинь и послушниц Шенкурского монастыря крестьянками были шестьдесят девять человек. При этом почти половину сестер крестьянского происхождения составляли послушницы. Более того, почти все послушницы (37 из 47 человек), поступившие в этот монастырь в том году, происходили из крестьянского сословия. Число представительниц других сословий (шесть послушниц из мещанского сословия, четыре из духовного) было крайне незначительным.

Аналогичным был социальный состав послушниц и в монастырях Вологодской епархии. Так, по данным на 1901 год, в Горнем Успенском монастыре больше двух третей (70 %) послушниц были крестьянками. При этом среди «неприукаженных», то есть недавно поступивших послушниц крестьянками было более половины (55 %). Это значит, что к началу ХХ века в монастыри шли прежде всего крестьянки. Так было не только на Севере, но и в целом по России, что дало основание современному историку русского монашества П. Зырянову сделать вывод о том, что в начале ХХ века монашество перестало быть привлекательным для представителей каких-либо других сословий Российской империи, кроме крестьянства.

Хотя можно дать и несколько иной ответ – к этому времени глубокая вера в основном сохранялась именно среди простонародья. Доказательством постепенного «окрестьянивания» монастырей (термин П. Зырянова) являются изменения в социальном происхождении их настоятельниц. Так, первая игуменья Сурского Иоанно-Богословского монастыря Варвара (Ивановская) происходила из духовного сословия; ее преемница Порфирия (Глинко) – из мещанского, тогда как третья и последняя настоятельница – мать Серафима (Ефимова) – была крестьянкой. Аналогичная ситуация имела место и в Шенкурском монастыре, первая настоятельница которого, игуменья Феофания (Сидорова), была вдовой купца; ее преемница, мать Арсения (Кащеева) – мещанской дочерью, а возглавившая монастырь после ее кончины игуменья Рафаила (Вальнева) – крестьянкой.

Но наиболее ярким примером окрестьянивания монастырских общин является история Успенского Горнего монастыря, которым со второй половины XIX по начало ХХ века управляли игуменьи исключительно из дворянского сословия. После смерти последней из них, Сергии (Кубенской), настоятельницей Горнего монастыря стала монахиня Михаила (Миронова), бывшая крестьянка.

Ко второму десятилетию ХХ века игуменьи всех женских монастырей Архангельской епархии были родом из крестьян. В Вологодской епархии бывшими крестьянками были игуменьи Арсениево-Комельского монастыря Лидия (Червонцева), Знамено-Филипповского монастыря – Зинаида (Измайлова), Троице-Гледенского монастыря – Рипсимия (Андреева) и Горнего Успенского монастыря – Михаила (Миронова).

Некоторые послушницы заранее готовились для Суры в Леушинском монастыре, где их могли обучить грамоте

При слове «крестьянин» у человека, особенно учившегося в советской школе, в памяти всплывает известный идеологический штамп того времени: бедный, темный, забитый, неграмотный. А как на самом деле обстояло дело с грамотностью в монастырях, если большинство тамошних насельниц (и даже игумений) были крестьянками? Опять обратимся к цифрам. По данным на 1900 год, в общине Иоанно-Богословского Сурского монастыря неграмотными были только шесть из сорока послушниц (то есть 15 % от общего числа сестер монастыря). Это отнюдь не противоречит тому, что говорилось ранее, поскольку речь идет о тех самых послушницах, которые заранее «готовились для Суры» в Леушинском монастыре, где их могли обучить грамоте. Однако уже спустя год, в 1901 году, когда в Сурский монастырь буквально хлынул поток новых послушниц – в связи с чем численность общины увеличилась до 149 человек, – число неграмотных сестер возросло до 47 человек. В 1904 году треть сестер Сурского монастыря (32 %) не умела читать и писать.

Аналогичная ситуация имела место и в других монастырях. Так, по данным на 1891 год, почти три четверти (71 %) сестер Холмогорского монастыря были неграмотными. При этом из шести послушниц неграмотными было четыре. В Горнем Успенском монастыре Вологодской епархии неграмотными была четверть послушниц. По данным на 1917 год, в Холмогорском монастыре чуть более половины (53,4 %) сестер были неграмотными. При этом среди послушниц неграмотными были 33 человека (59 %). Характерно, что почти все неграмотные послушницы были крестьянками. Возможно, они происходили из беднейших слоев крестьянства и не имели возможности выучиться грамоте.

Возможно, кому-то из читателей этой книги любопытно узнать: каким же был уровень образования у грамотных сестер северных женских монастырей?

Перед тем как ответить на этот вопрос, оговорюсь, что в XIX – ХХ веках существовали различные уровни (или виды) образования. Их привел в своей книге «Русские монастыри и монашество в XIX и начале ХХ вв.» П. Н. Зырянов. Он выделил: среднее образование (гимназии, прогимназии, институты благородных девиц, частные и сословные пансионы), начальное (церковноприходские школы, сельские и городские школы, епархиальные и приютские училища), домашнее образование (ниже начального), монастырское (полученное в монастыре) и малограмотность.

Согласно этой классификации, в 1901 году в Успенском Горнем монастыре из 18 монахинь тринадцать имели домашнее образование. Также домашнее образование имели примерно две трети (63 %) послушниц обители.

В Арсениево-Комельском монастыре, по данным на 1905 год, подавляющее большинство (81 %) сестер имели домашнее образование; 6 % – начальное, 12 % сестер были неграмотными.

По данным на 1917 год, в Холмогорском Успенском монастыре из 24 грамотных монахинь двадцать две имели домашнее образование. Уровень образования двух монахинь неизвестен. Сведения об уровне образования послушниц, к сожалению, отсутствуют.

В Сурском монастыре, по данным на 1900 год, среднее образование имели две монахини; начальное – восемнадцать; монастырское – три сестры; столько же получили домашнее; при Доме трудолюбия в Кронштадте обучались две женщины; малограмотными были три; неграмотными – шесть. Спустя два года уровень образования сестер стал следующим: среднее образование имели пять женщин, начальное – тридцать семь; домашнее и монастырское – две; малограмотными были двадцать сестер, неграмотными – пятьдесят одна. Уровень образования у еще двадцати сестер неизвестен.

В Шенкурском Свято-Троицком монастыре, по данным на 1908 год, среднее образование имели две насельницы, начальное – девять, домашнее – тридцать; монастырское – тридцать семь, а восемнадцать человек были неграмотными.

По большей части насельницы женских монастырей Архангельской епархии имели начальное или домашнее образование. Это в полной мере относилось и к игуменьям. Так, из одиннадцати настоятельниц в Архангельской епархии – тех, характер образования которых известен, – только одна из них, указная послушница Марина Иванова – последняя настоятельница Ущельского монастыря, – имела начальное образование (окончила городское училище в Тарусе). Домашнее образование имели игуменья Шенкурского монастыря Феофания (Сидорова), игуменьи Холмогорского монастыря Серафима (Вармоломеева), Ангелина (Соколова), Ангелина (Спехина) и Глафира (Макарова), а также игуменья Ямецкого монастыря Мариамна (Попова).

В Вологодской епархии домашнее образование имели игуменьи Горнего Успенского монастыря Смарагда (Буславская), Севастиана, Арсения (Ярышкина), Сергия (Кубенская), Михаила (Миронова) – то есть все игуменьи, возглавлявшие данный монастырь с середины XIX по начало ХХ века, – а также игуменья Арсениево-Комельского монастыря Варвара (Калинина).

Это вовсе не значит, что уровень знаний игумений, получивших домашнее образование, непременно был низким. Ведь понятие «домашнее образование» являлось достаточно условным и означало, что обучение происходило не в учебном заведении, а, так сказать, в частном порядке. Но при этом кого-то учили родители или сельский дьячок, а кого-то – специально нанятые для этой цели учителя. Понятное дело, что игумений из дворянского сословия в домашних условиях могли обучить не только чтению и письму, но даже «и французскому, и разным языкам»…

Несколько меньшее число игумений обучилось грамоте в монастырях. Так, монастырское образование имели игуменьи Сурского монастыря Варвара (Ивановская) и Порфирия (Глинко), Ущельского монастыря Магдалина (Вяткина), Шенкурского монастыря Рафаила (Вальнева), Арсениево-Комельского монастыря Лидия (Червонцева). А последняя настоятельница Сурского монастыря Серафима (Ефимова) даже была малограмотной. Так что уровень образования игумений северных женских монастырей (за отдельными исключениями) существенно не отличался от уровня образования рядовых сестер.

Примечательно, что некоторые игуменьи получили образование в монастырях. Благодаря им и неграмотные послушницы имели возможность научиться грамоте в монастыре. Это предположение подтверждается сведениями из послужных списков Ущельского монастыря, где, по данным на 1909 год, из 62 сестер четырнадцать научились читать и писать в монастыре. В Шенкурском монастыре, согласно послужным спискам за этот же год, из 98 монахинь и послушниц тридцать восемь обучились грамоте при обители.

В монастырях Вологодской епархии число сестер, имевших монастырское образование, было меньшим. Так, по данным на 1901 год, из 160 сестер Горнего Успенского монастыря монастырское образование имели только семь. В Арсениево-Комельском монастыре, по данным на 1905 год, из 78 насельниц не было ни одной, научившейся грамоте в монастыре. Вероятно, большинство монахинь и послушниц этих монастырей уже были грамотными – образование они, в основном, получали домашнее, и необходимости обучать их при монастыре не возникало.

Большинство насельниц северных женских обителей были северянками – жительницами Архангельской, Вологодской, Олонецкой губерний. Так, в общине Ямецкого Благовещенского монастыря почти все сестры – за исключением игуменьи Мариамны, уроженки Оренбургской губернии, – были уроженками Пудожского уезда соседней Олонецкой губернии. Исключение составляли только рясофорные послушницы Людмила и Александра Герасимовы, которые, судя по тому, что являлись бывшими воспитанницами архангельского Константиновского приюта, могли быть архангелогородками.

В вологодских монастырях практически все насельницы были родом из различных уездов Вологодской губернии. Насельницами северных женских монастырей чаще всего были северянки. Только в Сурском монастыре в первый год его существования северянок было всего три – две пинежанки и одна жительница Шенкурского уезда. По данным на 1900 год, в общине Сурского монастыря восемь сестер – менее четверти от общего числа насельниц, – были из Новгородской губернии, четыре из Санкт-Петербургской губернии, семь – из Вологодской; три – из Орловской; две – из Ярославской и по одной – из Могилевской, Олонецкой, Рязанской, Черниговской, Тобольской, Смоленской и Витебской губерний. Таким образом, в 1900 году в Сурском монастыре количество послушниц-северянок равнялось числу послушниц из Орловской губернии.

Мы уже говорили, что в первый год существования Сурского монастыря в его общине преобладали послушницы из тех мест, где постоянно проживал или бывал праведный Иоанн Кронштадтский – из Санкт-Петербургской и Новгородской губерний. Насельницы Сурской обители были его духовными дочерьми и почитательницами. В дальнейшем возросло число послушниц из Архангельской епархии, и прежде всего из Пинежского уезда. Так, в 1901 году число послушниц из Архангельской епархии увеличилось с трех до двадцати пяти, при этом двадцать из них были пинежанками. В дальнейшем пинежанок в Сурском монастыре стало меньше – в 1903 году их было всего тринадцать (из тридцати шести уроженок Архангельской епархии, нашедших в том году приют в монастыре), в 1904 году – восемь; в 1917 году – восемнадцать; в 1921 году – шестнадцать. В целом за время существования Сурского монастыря количество жительниц Пинежского уезда в нем не превышало десяти-двадцати человек.

Некоторые послушницы являлись бывшими воспитанницами архангельского Константиновского приюта

Отношение жительниц Пинежского уезда к общему числу насельниц Сурского монастыря было следующим: в 1900 году – 2,5 %; в 1901 году – 13,7 %; в 1903 году – 9,2 %; в 1917 году – 9 %; в 1921 году – 11,9 %.

Относительная стабильность числа пинежанок в Сурском монастыре в 1917–1921 годах может быть связана с тем, что после закрытия монастыря в декабре 1920 года они, в отличие от иногородних послушниц, проживали на родине в Пинежье, продолжая числиться в монастырской общине.

Возрастной состав послушниц в северных женских монастырях был различным и зависел от продолжительности существования той или иной обители. Так, по данным на 1871 год, в Успенском Горнем монастыре 8,5 % послушниц имели возраст до 20 лет, 26 % – от 21 до 30 лет, 15,6 % – от 31 до 40 лет, 8,5 % – от 41 года до 50 лет, 8 % – от 51 года до 60 лет, 5 % – от 61 года до 70 лет, 4 % – старше 71 года. Самыми молодыми в общине были «неприукаженные» послушницы, около половины которых имели возраст от 21 года до 30 лет.

В 1892 году в Холмогорском Успенском монастыре более половины послушниц имели возраст от 41 до 50 лет. На долю послушниц в возрасте от 51 года до 60 лет и старше 61 года приходилось по 11 %. Пятая часть послушниц имела возраст от 31 до 40 лет. При этом самой молодой послушницей Холмогорского монастыря, по данным на 1890 год, была 32-летняя дочь священника Елизавета Павловская.

Некоторые игуменьи получили образование в монастырях. Благодаря им и неграмотные послушницы имели возможность учиться…

Аналогичным был возрастной состав послушниц и в Шенкурском Свято-Троицком монастыре. Так, по данным на 1901 год, две трети (66 %) послушниц Шенкурского монастыря имели возраст от 41 года до 50 лет. 20 % составляли лица в возрасте от 51 года до 60 лет, 10 % – послушницы в возрасте от 31 года до 40 лет. Таким образом, в монастырях с длительным сроком существования (Холмогорском, Шенкурском, Горнем Успенском) большинство послушниц было старше 40 лет.

Послушницы монастырей, возникших в конце XIX – начале ХХ веков – Сурского, Ущельского, Ямецкого, – имели иной возрастной состав. Так, в Иоанно-Богословском Сурском монастыре, по данным на 1900 год, возрастной состав послушниц был следующим: от 10–20 лет – восемнадцать человек; 21–30 лет – шестнадцать; 31–40 лет – две сестры; 41 и старше – четыре насельницы. Таким образом, большинство послушниц Сурского монастыря имели возраст от 10 до 30 лет.

В Ущельском монастыре из 59 послушниц почти треть приходилась на долю лиц в возрасте от 11 до 20 лет; почти половину составляли послушницы в возрасте от 21 года до 30 лет; малую долю (около 5 %) составляла возрастная группа от 31 до 40 лет; вдвое большую – послушницы от 41 до 50 лет. На долю послушниц старше 60 лет также приходилась малая доля (примерно 6 %). Так что и этот монастырь являлся «молодежным».

В Ямецком Благовещенском монастыре послушницы в возрасте от 31 до 40 лет составляли более половины, тогда как на долю возрастных групп от 21 года до 30 лет и от 41 года до 50 лет приходилось по четверти от общего числа насельниц.

Только в Арсениево-Комельском монастыре, основанном в 1904 году, большинство послушниц составляли лица старше 40 лет. Так, по данным на 1910 год, доли послушниц в возрасте 21–30 и 31–40 лет в этом монастыре составляли пятую часть от общего числа – каждая, – а послушницы в возрасте до 20 лет составляли всего 7 % общины.

Сложно объяснить достоверно, почему немолодые люди предпочитали поступать в монастыри с давней историей, а молодежь – в недавно открытые обители. Возможно, это было связано с тем, что женщины старшего возраста предпочитали поступать в монастыри с более стабильными духовными традициями и укладом жизни. А молодые женщины и девушки шли в недавно открытые обители, где устав был менее строгим, зато были трудности и лишения, преодолевать которые во все времена стремилась именно молодежь. Впрочем, это не более чем моя догадка, не подтвержденная документами.

На протяжении существования северных женских монастырей возрастной состав состав их насельниц мог меняться. Так, в Успенском Горнем монастыре, по данным на 1901 год, преобладали насельницы в возрасте 31–40 лет. Кроме того, отмечалось увеличение числа юных послушниц в возрасте 11–20 лет – их насчитывалась примерно девятая часть от общего числа. В Шенкурском Свято-Троицком монастыре к 1909 году преобладали послушницы в возрасте от 31 до 40 лет – их было больше половины от общего количества; при этом ранее преобладавшая в монастыре группа лиц в возрасте 41–50 лет составила всего пятую часть.

Аналогичное увеличение количества послушниц в возрасте от 31 до 40 лет и уменьшение числа послушниц в возрасте 41–50 лет отмечалось и в Холмогорском Успенском монастыре. Так, по данным на 1917 год, число послушниц в возрасте от 31 года до 40 лет составляло 34,3 % от общего числа, в то время как возрастная группа послушниц от 41–50 лет снизилась до 24,7 %. При этом самой молодой послушнице Холмогорского монастыря, крестьянской девице Анне Поспеловой, в 1917 году было двадцать девять лет. Так что в течение первых двух десятилетий ХХ века в северных женских монастырях с давней историей – Холмогорском, Горнем Успенском, Шенкурском, – отмечалось «омоложение» монастырских общин. В то же время в «молодежных» монастырях увеличивалось число послушниц старше 30 лет.

Так, в Сурском монастыре в 1917 году более половины послушниц были в возрасте от 31 до 40 лет. Это может объясняться тем, что к тому времени в Сурский монастырь почти перестали приходить молодые послушницы и численный состав общины поддерживался за счет лиц в возрасте старше 31 года, живших в обители уже длительное время.

Несмотря на то что в начале ХХ века большую часть послушниц северных женских обителей составляли лица от 31 до 40 лет, возраст послушниц одного и того же монастыря мог колебаться в весьма широких границах. Так, в 1866 году в Горнем Успенском монастыре одновременно проживали 90-летняя послушница Татьяна Михайлова и 80-летняя Васса Афросимова, а также 12-летние Дарья Смирнова и Ольга Бабушкина. Самой юной послушницей Сурского монастыря в 1917 году была 5-летняя девочка Александра Бортяну, в то время как другой послушнице, мещанской девице из Санкт-Петербурга Александре Рыжовой, поступившей в монастырь в один год с нею, было 67 лет. Однако самой юной из насельниц северных женских монастырей стала не Сашенька Бортяну, а послушница Ущельского монастыря Лидия Петрушкина, которая, если верить послужным спискам, «поселилась» в нем на второй же день после своего появления на свет… Так что в северных женских обителях могли жить не только глубокие старушки, но и маленькие девочки, и даже младенцы.

Количество послушниц, поступавших в северные женские монастыри в различные годы, было неодинаковым. Так, в 1900 году в Успенский Горний монастырь поступили семь новых послушниц, в 1902 году – пять, а в 1903 году – лишь две. В Арсениево-Комельский монастырь в 1915 году поступили три послушницы, а спустя год – только одна. В Шенкурский монастырь в 1908 году было принято сразу двадцать послушниц, тогда как в 1909 году – только две.

Наибольшие «колебания» в числе новых послушниц отмечались в Сурском монастыре. Так, в 1901 году в него поступили 143 послушницы; в 1902 году – двадцать шесть; в 1903 году – девять; а в 1917 году – только семь.

В 1905 году в Арсениево-Комельский монастырь Вологодской епархии поступили 62 послушницы. Однако спустя восемь лет в тот же монастырь поступили всего четыре послушницы. Сложно сказать, почему послушницы стремились поступать в только что открытые монастыри? Возможно, это было связано с тем, что там их охотнее принимали? Или с тем, что устав там был менее строг? И если массовый приход послушниц в знаменитый Сурский монастырь можно объяснить известностью и святостью его основателя, праведного Иоанна, то в отношении Комельского монастыря остается только сказать: Бог весть…

В ряде монастырей пополнения новыми послушницами могло не происходить годами. Так, в Холмогорском Успенском монастыре, по данным на 1917 год, проживали 103 насельницы (46 монахинь и 57 послушниц), однако наиболее поздней по времени поступления в монастырь была 69-летняя послушница, принятая туда в 1914 году. А в Ямецкий Благовещенский монастырь новые послушницы не поступали в течение двенадцати лет (с 1898 по 1910 годы).

Обращает на себя внимание то, что в один и тот же год в различные монастыри поступало разное число послушниц. Рассмотрим это на примере женских обителей Архангельской епархии. В 1908 году в Шенкурский монастырь поступили двадцать послушниц, а в Ущельский монастырь в тот же самый год – только четыре. Данные по Сурскому монастырю за этот год отсутствуют, так что воссоздать их можно лишь крайне приблизительно на основании послужного списка сестер, датированного 1914 годом. Согласно этому списку, в Сурском монастыре к 1914 году имелось семь послушниц, принятых туда в 1908 году. Это позволяет предположить, что первоначальное количество их было большим. Получается, что в 1908 году наибольшее число послушниц поступило в Шенкурский и Сурский монастыри.

Теперь – об укладе жизни в северных женских монастырях. Если попытаться представить его в виде некоего символа, то лучше всего подошел бы тот самый, из притчи о лодочнике-перевозчике, написавшем на веслах своей лодки «молись» и «трудись». Действительно, «ритм бытия» любого женского монастыря, в том числе и северного, складывался из молитвы и труда. Труда ради Бога, освященного молитвой, и из молитвенного труда. Только в этом случае монахиня или послушница не рисковала потерпеть «кораблекрушение в вере» (1 Тим. 1, 19). Каждая насельница монастыря – от послушницы до монахини, а иногда – даже до схимонахини, – обязана была трудиться на монастырь или, как это традиционно именуется в монастырях, нести послушание.

От несения послушаний освобождались только старые и тяжелобольные сестры. Так, 67-летняя монахиня Ущельского монастыря Нина (Вяткина) в 1908 году была освобождена от послушаний после перенесенного инсульта. До того эта пожилая монахиня, родная сестра игуменьи, имела послушание алтарницы. Послушница Сурского монастыря Мария Афонина в 1903 году была освобождена от несения послушаний только в связи с неизлечимым заболеванием – злокачественной опухолью грудной железы, от которой и умерла в декабре того же года.

Ритм бытия любого женского монастыря складывался из молитвы и труда – труда ради Бога, освященного молитвой

Посильные послушания назначались даже больным сестрам и детям. Так, послушница Ущельского монастыря, слепая крестьянская девушка Акилина Кряжева, была певчей. При этом пению ее обучили в монастыре. Послушница Павла Постникова, поступившая в Сурский монастырь в 1902 году в возрасте 12 лет и спустя два года умершая от туберкулеза, также несла посильное послушание. Девятилетняя послушница Ущельского монастыря Ольга Филатова несла послушание по чтению Псалтири. Десятилетняя послушница Арсениево-Комельского монастыря Анастасия Душинова была певчей. Однако когда речь идет о больных и детях, правильнее было бы сказать, что по слушания им не назначали, а скорее подбирали сообразно их возможностям и силам. Например, послушница Наталия Иванова – позднее постриженная в великую схиму с именем Иоанны, – поступившая в Сурский монастырь в 1899 году, первоначально в связи с болезнью не имела послушания. Однако спустя год или два для нее было найдено посильное послушание по чтению Псалтири, которое она и несла в течение всего времени своего пребывания в монастыре.

Для того чтобы читатель не подумал, что в монастырях заставляли работать и больного, и старого, и малого, попытаюсь объяснить, почему игуменья стремилась дать послушание и слепой девушке, и старушке, и ребенку, на простом примере из опыта как тогдашних, так и современных паломников. Приезжая в монастырь, верующий человек всегда стремится поработать там хотя бы немного, помочь святой обители и ее сестрам – хоть картошку на кухне почистить, хоть посуду помыть. И если даже паломники стремятся выполнить какое-нибудь послушание, то как же будет чувствовать себя послушник, не имеющий послушания?

Вероятно, подбор послушаний для престарелых и больных совершался для того, чтобы они не ощущали себя иждивенцами в монастыре. Что до малолетних послушниц, то им давали послушания, чтобы приучить их к труду. Так, в Сурском монастыре малолетние послушницы несли послушания при храме в качестве певчих или свещеносиц, обучались рукоделиям. Иногда послушанием для них становилась даже учеба. Так, в 1917 году две послушницы Сурского монастыря – Анна Данилова двенадцати лет и Клавдия Иванова, бывшая на год младше, – «за послушание» учились в монастырской школе. Одиннадцатилетняя послушница Ущельского монастыря Лидия Петрушкина в 1919 году также имела послушание – учиться в городском училище.

Еще в начале ХХ века игуменьи Ущельского и Сурского монастырей понимали, что учеба – тоже труд и притом немалый. Когда послушница подрастала или поправлялась, характер послушания менялся на более трудный. Так, малолетняя послушница Ущельского монастыря Ольга Филатова, несшая в Ущельском монастыре послушание по чтению Псалтири, в 1917 году, когда ей исполнилось восемнадцать лет, стала «стряпочкой» и клиросной.

Как видно на примере Ольги Филатовой, порой послушница могла нести не одно, а несколько послушаний. Это относилось прежде всего к послушницам-клирошанкам (певчим и чтицам). Так, послушницы Холмогорского монастыря Евдокия Бызова и Екатерина Порошина были не только певчими, но еще и занимались рукоделиями. В Сурском монастыре певчие в большинстве случаев имели дополнительное послушание в качестве швей, вышивальщиц, иконописиц. В Шенкурском монастыре певчие «по совместительству» могли заниматься не только рукоделиями. Например, послушница Александра Бубнова одновременно несла «церковное и башмачное» послушания.

Дополнительное послушание певчие выполняли как в свободное от богослужений время, так и в том случае, если в монастыре имела место практика поочередного несения клиросного послушания. Вероятно, так было в Сурском монастыре, где среди сестер было много клиросных. Так, в 1900 году клиросное послушание несли 24 из 39 послушниц, а в 1904 году из 155 сестер тридцать восемь несли послушание на клиросе.

Несколько послушаний одновременно могли иметь не только певчие. Так, послушница Сурского монастыря Евдокия Коростелева помимо преподавания в монастырской школе занималась чтением Псалтири; послушница Холмогорского монастыря Пелагия Рогалева одновременно являлась «маляркой и трубочисткой». Однако послушницы, занятые на более тяжелых послушаниях – «по назначению», на скотном дворе, на полевых работах, – имели только одно послушание.

Вопреки бытующему мнению, что всем новоначальным послушникам и послушницам в монастырях непременно назначаются «чернорабочие» послушания для скорейшей выработки в них смирения, послушницы северных женских монастырей могли сразу стать певчими, письмоводительницами или учительницами. Так, послушница Юлия Шестакова, принятая в 1902 году в Горний Успенский монастырь, сразу же получила послушание певчей. Послушницы Сурского монастыря Анна Матвеева, Агриппина Машанова и Ирина Данилова, поступившие в монастырь в 1902 году, тоже стали клиросными, тогда как принятой одновременно с ними Минодоре Рябовой назначили послушание при кухне.

Конечно, читатель может предположить, что им назначили разные послушания с учетом сословной принадлежности или образовательного уровня. Однако все эти послушницы были крестьянками и имели одинаковый уровень образования. Таким образом, распределение по послушаниям, вероятнее всего, было произведено с учетом их способностей. На такую возможность указывает тот факт, что игуменья Таисия (Солопова), готовившая послушниц для будущего Сурского монастыря, неграмотную, лишенную голоса и слуха послушницу определила печь просфоры, тогда как грамотным и музыкально одаренным девушкам назначила клиросное послушание.

Назначение послушаний с учетом способностей, а также состояния здоровья послушниц имело место и в других северных монастырях. Так, поступившая в Холмогорский монастырь 67-летняя Александра Пальмина получила послушание по чтению Псалтири, поскольку по возрасту и состоянию здоровья вряд ли могла делать что-нибудь другое.

Безусловно, предварительная оценка способностей той или иной послушницы могла оказаться неточной. В связи с этим игуменья могла менять послушания, которые давала сестрам. Так, насельница Ущельского монастыря Анна Эдельштейн в 1919 году несла послушание певчей и письмоводительницы, тогда как ранее, с 1914 по 1917 годы, была благочинной монастыря – то есть одной из ближайших помощниц игуменьи. Другая послушница того же монастыря, Марина Иванова, пела на клиросе, занималась рукоделиями, затем, в течение трех лет, с 1914 по 1917 годы, была казначеей, а в 1918 году стала настоятельницей Ущельского монастыря.

Послушница Анастасия Ефимова, принятая в Сурский монастырь в 1899 году, в первые два года своего пребывания в нем была трапезницей, в 1901 году – закройщицей в рухольной, в 1902 году стала старшей сестрой Сурского подворья в Архангельске, а в 1917 году была избрана игуменьей Сурского монастыря.

Параскева Новикова, поступившая в Сурский монастырь в 1901 году, первоначально несла послушание на скотном дворе, а позднее – в столярной мастерской, так что после закрытия монастыря зарабатывала себе на жизнь, изготовляя бочки. Послушница Горнего Успенского монастыря Клавдия Глик прошла послушания певчей, швеи, ризничей, казначеи, а после 1904 года стала благочинной.

Перемены в характере послушаний были связаны с более точным определением для каждой из сестер такого рода деятельности, выполняя которую, та принесла бы максимальную пользу монастырю. Действительно, интеллигентная, но слабовольная Анна Эдельштейн больше годилась для роли монастырского делопроизводителя, чем для должности благочинной, тогда как волевая и деятельная Анастасия Ефимова – впоследствии монахиня Серафима, – даже несмотря на свою малограмотность, по деловым качествам прекрасно подходила для должности старшей сестры Сурского подворья.

Ежегодно игуменья давала характеристику каждой из послушниц. Положительные характеристики обычно представляли собой стандартную формулировку, принятую в данном монастыре. Так, в Ущельском монастыре примерная послушница могла характеризоваться как «способная, трудящая». В Сурском монастыре характеристика выглядела так: «Способностей очень хороших, усердна к послушанию». Характеристика Арсениево-Комельского монастыря звучала следующим образом: «Поведения весьма хорошего, к послушанию способная». В Холмогорском монастыре послушница могла характеризоваться просто как «трудящая». Судя по этим характеристикам, при оценке поведения послушниц основное внимание уделялось их отношению к труду.

А вот примеры негативных характеристик: «Способная, ропотлива на послушаниях, но трудящая», «способная, но всегда недовольная, дерзкая, но трудящая», «грубая, дерзкая, во всех худых отношениях скоро отзывчивая, но трудящая». Как видно, смягчающим обстоятельством для послушниц с плохим поведением опять-таки являлось их отношение к труду. Тем не менее обладательницам подобных характеристик приходилось ходить в послушницах до тех пор, пока они не меняли свое поведение.

Надо сказать, что иногда негативные характеристики послушниц были следствием конфликтных ситуаций в монастырях. Например, благочинная Ущельского монастыря Анна Эдельштейн в 1908 году получила от игуменьи Магдалины следующую характеристику: «К физическому труду не способная, начальницей тоже не способная». Последнее утверждение не совсем справедливо, поскольку, по признанию самой Анны Эдельштейн, она была благочинной только на бумаге. На самом же деле ее «в дела управления игуменья не допускала и фактически не признавала благочинной, как не монахиню, а только послушницу».

В том же году другая послушница этого монастыря, казначея Марина Иванова, характеризовалась игуменьей как «начальницей не способная, гордая и дерзкая». Причиной столь негативной характеристики М. Ивановой стало то, что та составляла оппозицию игуменье Магдалине. По свидетельствам послушниц, Марина Иванова «заступалась перед игуменьей за сестер, которые никогда не были одеты и обуты», а также заявила, что будет сама вести финансовую документацию монастыря, которая ей игуменьей «не давалась по неизвестной причине». Таким образом, негативные характеристики в ряде случаев отражали внутримонастырские конфликтные ситуации и служили для игумений способом смирить непокорных послушниц.

Послушник традиционно считается кандидатом в монашество. Однако отнюдь не все послушницы оставались в монастырях навсегда. Так, из семи послушниц, поступивших в 1900 году в Горний Успенский монастырь, к 1904 году остались четыре. Из 32 послушниц, принятых в 1899 году в Сурский монастырь, в 1902 году осталось семнадцать, а в следующем году – двенадцать человек. Из 149 послушниц, поступивших в тот же монастырь в 1901 году, через год в монастыре осталось шестьдесят семь, а еще спустя год – тридцать две. Из 62 послушниц, поступивших в 1905 году в Арсениево-Комельский монастырь, к 1916 году осталось также тридцать две.

«Текучесть кадров» в других монастырях была несколько меньшей. Так, из пяти послушниц, поступивших в Ущельский монастырь в 1905 году, к 1909 году остались четыре. Из Ямецкого монастыря за все время его недолгого существования никто не выбыл, хотя, как упоминалось ранее, никто и не поступал.

Причинами ухода из монастыря могли стать разочарование в монастырской жизни, исключение за различные проступки, переход в другой монастырь, тяжелая болезнь. А в исключительных случаях – даже замужество по желанию родственников. Так, в 1877 году опекуны 19-летней послушницы Успенского Горнего монастыря Александры Шомской взяли ее из обители «для отдачи в замужество». Однако большинство послушниц оставались в монастырях навсегда.

Переходным этапом между принятием в монастырь и монашеским постригом являлось «приукаживание» послушницы, то есть официальная приписка ее к монастырской общине согласно соответствующему указу духовной консистории. Приукаживание совершалось после достаточно длительного пребывания послушницы в монастыре. Так, послушница Холмогорского Успенского монастыря Наталия Мефодьева, жившая в нем с 1859 года, была приукажена в 1865 году; послушница Успенского Горнего монастыря Клавдия Глик, поступившая в том же году, была приукажена в 1867-м. Послушница Сурского монастыря Александра Ларюшева была приукажена лишь спустя шестнадцать лет после своего поступления. В монастырской документации такие послушницы именовались «указными». В отличие от неприукаженных послушниц, они могли покинуть монастырь или быть уволены из него лишь после соответствующего указа консистории.

В ряде монастырей – например Ямецком и Холмогорском Успенском, – после приукаживания послушниц могли постригать в рясофор. Это был так называемый «малый постриг» без произнесения монашеских обетов, в связи с чем послушница, принявшая постриг, могла именоваться как рясофорной монахиней, так и рясофорной послушницей. Имя ее могло меняться или оставаться прежним. Так, имя послушницы Ямецкого монастыря Людмилы при ее постриге в рясофор было оставлено без изменения. В то же время в Холмогорском монастыре рясофорным послушницам давались другие имена. Наталья Мефодьева в рясофоре носила имя Анфисы, а Евдокия Марьина – Дионисии.

В Шенкурском и Горнем Успенском монастырях постриг послушниц в рясофор мог происходить как до их приукаживания, так и после. Так, 52-летняя мещанская вдова Анна Пешкова, поступившая в монастырь в 1881 году, 59-летняя крестьянка Анна Пефкова, проживавшая в монастыре с 1878 года, а также 47-летняя крестьянская вдова Наталия Костылева, принятая в монастырь в 1868 году, были пострижены в рясофор 20 августа 1887 года, а приукажены лишь спустя четыре года. Вместе с ними была пострижена в рясофор уже приукаженная в 1886 году 66-летняя послушница того же монастыря, вдова коллежского советника Александра Каратаева. Послушница Горнего Успенского монастыря Клавдия Глик, постриженная в рясофор в 1862 году, была приукажена лишь спустя пять лет.

Поскольку рясофорная послушница не давала монашеских обетов, постриги в рясофор могли совершаться над послушницами, не достигшими 40-летнего возраста, после которого разрешалось пострижение женщин в монашество. Так, в 1869 году в Холмогорском монастыре дочь дьячка, послушница Елизавета Гурьева, была пострижена в рясофор с именем Фивеи. К этому времени ей было двадцать пять лет. Поскольку постриг в рясофор являлся малым постригом, в послужных списках Холмогорского монастыря рясофорные послушницы, как мы помним, могли упоминаться под мирскими именами. Та же инокиня Анфиса (Мефодьева) в них чаще всего фигурировала под своим мирским именем – Наталия.

Следующим этапом пребывания послушницы в монастыре являлось принятие монашеского пострига. Время его зависело не от срока проживания послушницы в монастыре, а от оценки игуменьей степени ее готовности к монашеству. Так, Анна Станиславская, поступившая в Сурский монастырь одной из первых, в 1899 году, к 1917 году все еще оставалась послушницей (хотя и указной) из-за своего конфликтного поведения. Зато Феоктиста Владимирова, принятая в Сурский монастырь двумя годами позже Анны, в апреле 1913 года была уже пострижена в мантию с именем Елизаветы.

Следующим этапом пребывания послушницы в монастыре являлось принятие монашеского пострига

Возрастной состав монахинь, как и возрастной состав послушниц, в различных северных обителях был разным. В монастырях с давней историей – Холмогорском, Шенкурском, Горнем Успенском, – все монахини были старше сорока лет. Только в монастырях, основанных в начале ХХ века, изредка совершались монашеские постриги над насельницами, не достигшими 40 лет. Так, самая молодая монахиня Ущельского монастыря, Апполинария (Федорова), дочь псаломщика, ставшая послушницей в 1903 году, была пострижена в монахини в 1908 году, в возрасте тридцати девяти лет.

Однако подобные примеры являлись исключением из общего правила, и почти все монахини северных женских монастырей были женщинами немолодыми. Так, в общине Горнего Успенского монастыря более половины монахинь были в возрасте 41–50 лет, малая доля (6 %) – в возрасте 51–60 лет; чуть больше трети от общего числа – старше 61 года. В Холмогорском монастыре, по данным на 1890 год, почти четверть монахинь была в возрасте 41–50 лет. Доля лиц в возрасте от 51 года до 60 лет составляла более трети от общего числа. А примерно пятая часть приходилась на долю монахинь в возрасте 61–70 лет. Две монахини, 83-летняя Фео фания и 82-летняя Екатерина, к которым в 1890 году прибавилась схимонахиня Ангелина в возрасте 81 года, были старожилками монастыря.

Аналогичным был возрастной состав монахинь и в Шенкурском Свято-Троицком монастыре, где, по данным на 1901 год, возраст монахинь составлял от 49 до 80 лет. Монахини Арсениево-Комельского монастыря имели возраст от 53 до 64 лет. В Ущельском монастыре, по данным на 1909 год, из двенадцати монахинь не было ни одной моложе сорока лет. При этом наибольшее количество монахинь (пять человек) составляли лица старше шестидесяти лет.

Среди насельниц могли встречаться и долгожительницы. Так, в 1866 году в Успенском Горнем монастыре проживала 90-летняя послушница Татьяна Михайлова, из вологодских мещан, бывшая послушницей на протяжении более чем полувека – пятьдесят один год. В 1961 году в Архангельске в возрасте 96 лет умерла бывшая монахиня Сурского монастыря Савватия (Васильева), на сорок лет пережившая свой монастырь. Могила ее сохранилась и находится справа от Свято-Ильинского кафедрального собора.

Но «рекорд» монастырского долгожительства принадлежал монахине Холмогорского монастыря матери Никандре, в миру Фекле Федосеевне Левиной, вдове капитана 2-го ранга. Фекла Левина стала послушницей в 1858 году, а в 1875 году, в возрасте 98 лет, была пострижена в мантию. В послужном списке за 1979 год ей дается следующая характеристика: «Поведения и жизни хорошей, к молитве усердна, к послушанию неспособна по старости лет». Монахиня Никандра скончалась в 1880 году в возрасте 102 лет. Безусловно, случаи подобного долголетия монахинь были крайне редки, и большинство монахинь доживало максимум до 70–80 лет.

Разумеется, старушки-монахини далеко не всегда могли выполнять послушания. По данным на 1890 год, в Холмогорском Успенском монастыре 11 из 52 монахинь в возрасте от 53 до 82 лет по старости и болезни были освобождены от несения послушаний. Аналогичным образом обстояло дело и в Шенкурском Свято-Троицком монастыре. Так, по данным на 1906 год, в данном монастыре 19 из 43 монахинь (в возрасте от 51 года до 77 лет) были освобождены от послушаний в связи со старостью или болезнью. В Ущельском монастыре, по данным на 1912 год, восемь из двенадцати монахинь были нетрудоспособными.

Подготовка к пострижению послушниц в монахини состояла из нескольких этапов. Прежде всего игуменья определяла, кто был достоин пострижения. Это находило отражение в характеристиках и послужных списках. Так, в 1908 году игуменья Ущельского монастыря Магдалина характеризовала послушниц Екатерину Орехову, Веру Смолину и Хионию Суховскую как «послушных, к послушаниям способных, достойных монашеского звания». 20 октября того же года Екатерина Орехова была пострижена в мантию с именем Маргариты, а вскоре, 23 февраля 1909 года, Веру Смолину постригли в мантию с именем Рафаилы, а Хионию Суховскую – с именем Геронтии. Формулировка «достойна монашеского звания» в послужном списке свидетельствовала о приближении времени монашеского пострига послушницы.

После определения лиц, достойных монашеского пострига, игуменья отправляла их списки в духовную консисторию, а сами послушницы писали прошение на имя епархиального архиерея, в котором давали обещание достойно проводить монашескую жизнь.

Форма этого прошения в Холмогорском Успенском монастыре была следующей: «…даем сию подписку настоятельнице, игумении… с сестрами в том, что поступить в монашество мы имеем усердное желание и что обеты монашеской жизни хранить и исполнять обещаемся свято, в чем и подписуемся». После этого в консистории происходило рассмотрение прошений и «личных дел» послушниц. При этом учитывался их возраст – в те времена запрещалось постригать женщин моложе сорока лет, – а также длительность послушнического искуса, который должен был составлять не менее трех лет.

Время нахождения в монастыре той или иной послушницы необходимо было подтвердить документально, в противном случае постриг откладывался до предъявления необходимых документов. Так, с 8 марта по 7 июня 1875 года длилась переписка между настоятельницей Холмогорского монастыря и консисторией о разрешении постричь в мантию двух престарелых послушниц – Феклу Левину и Матрону Варфоломееву, – в связи с тем, что отсутствовали документы, подтверждающие их пребывание в монастыре до 1875 года. Аналогичный случай в том же году произошел и в Шенкурском монастыре. У купеческой дочери, послушницы Екатерины Недошивиной, готовившейся к пострижению в монашество, не оказалось увольнительного свидетельства. Это значило, что обязательный трехгодичный срок ее пребывания в обители не был подтвержден документально. В результате постриг послушницы был отложен до предъявления ею необходимого документа.

В случае, если до ухода в монастырь послушница была замужем, она должна была представить документы, подтверждавшие, что в данное время она не состоит в браке. Вот история, связанная как раз с такой ситуацией. В 1875 году игуменья Шенкурского монастыря Феофания (Сидорова) ходатайствовала перед консисторией о разрешении постричь послушницу Марфу Киселеву. Однако выяснилось, что муж М. Киселевой, Евфимий, жив и не состоит с ней в разводе. Проживал он в Троице-Стефано-Ульяновском мужском монастыре Усть-Сысольского уезда Вологодской губернии, где был послушником.

Предвижу, что читатель уже предположил, что это либо Евфимий сбежал в монастырь от сварливой жены, либо Марфа укрылась за монастырскими стенами от драчливого мужа, но поспешу разочаровать – на самом деле ничего подобного не было и в помине. Просто в свое время супруги Киселевы решили «добровольно разойтись по монастырям». С чем это было связано – неизвестно. Можно только предполагать, что Евфимий и Марфа ушли в монастыри после смерти детей, когда осознали, что впереди их не ждет ничего, кроме одинокой и бесприютной старости…

После запроса о судьбе Евфимия Киселева, сделанного консисторией в Троицко-Стефановский монастырь, был получен ответ от тамошнего настоятеля, архимандрита Матфея, извещавшего, что 15 июня 1875 года послушник Евфимий был пострижен в монахи с именем Елеазара. Только после этого было разрешено совершить монашеский постриг над М. Киселевой. 14 декабря 1875 года благочинный настоятель Сийского монастыря архимандрит Савватий постриг Марфу Киселеву в мантию с именем Магдалины. Это свидетельствует о том, насколько серьезным – как с документальной, так и с духовно-нравственной точки зрения, – было в те времена отношение к монашескому постригу.

Постриг в мантию (малую схиму) происходил по особому чину, который можно найти в Требнике. Надо сказать, что этот чин из-за своей драматичности попал в поле зрения нескольких поэтов. Вот как он описан, например, в поэме А. Апухтина «Год в монастыре» (хотя поэт ошибочно назвал его рясофорным постриженьем):

Действительно, внешне все происходило примерно так. Послушница, с непокрытой головой и босая, одетая в длинную рубаху (власяницу), находилась в притворе храма. В начале чина монашеского пострига пелось песнопение: «Объятия Отча отвести ми потщися, блудно мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце. Тебе бо Господи, умилением зову: согреших на небо и пред Тобою». Это песнопение, сложенное на сюжет евангельской притчи о блудном сыне, который прогулял на чужбине отцовское богатство и в покаянии возвратился к отцу, является ключевым в чине пострига.

В свое время мне пришлось встретиться с одной настоящей монахиней, жившей в монастыре. И на мои расспросы, ради чего люди уходят в монастырь, эта простая женщина дала гениально простой ответ: «Для покаяния». Действительно, блудный сын пришел к отцу с раскаянием в душе, со словами покаяния, и был прощен и принят. Так же, с покаянием, приходит к Отцу Небесному – Богу – и монах, в надежде, что не будет отринут Им.

Под это песнопение послушница, прикрытая мантиями одной или двух монахинь, ползла туда, где на середине храма ее ждал человек, совершавший постриг (монах в священническом сане или архиерей). За это время она трижды, в честь Пресвятой Троицы, полагала земные поклоны. После этого ей предлагался вопрос – ради чего она хочет принять монашество. Затем она давала монашеские обеты – девства, послушания и нестяжания (бедности). После этого послушница должна была трижды поднять и подать ножницы, которые бросал на пол постригавший ее монах или архиерей. Это действие повторялось троекратно в знак того, что послушница принимает монашество по доброй воле. После чего с ее головы крестообразно состригались три небольшие прядки волос, и при этом она впервые слышала свое новое монашеское имя.

Блудный сын пришел к отцу с раскаянием в душе и был прощен и принят

Что могла чувствовать монахиня перед принятием пострига или сразу после него? Свидетельств подобного рода, принадлежавших северным монахиням, не существует. За неимением их приведу стихотворение из цикла «Постриг» знаменитой матери Марии (Кузьминой-Караваевой), русской эмигрантки, поэтессы, героини французского Сопротивления, погибшей в фашистском концлагере:

Обычно в северных монастырях одновременно постригали сразу нескольких послушниц. Так, вышеупомянутые послушницы Холмогорского монастыря Фекла Левина и Матрона Варфоломеева были пострижены в монашество в один день – 7 июля 1875 года. В Шенкурском монастыре 14 декабря 1875 года были пострижены в мантию сразу три послушницы. В Успенском Горнем монастыре в один и тот же день, 17 июня 1896 года, были пострижены послушницы Ольга Бабушкина, Пульхерия Наумова и Анна Червонцева. В 1905 году в один день в Арсениево-Комельском монастыре были пострижены пять послушниц. 4–5 декабря 1907 года в Сурском монастыре были пострижены две послушницы.

Постриги обычно происходили в самом монастыре, однако в отдельных случаях могли совершаться и на монастырских подворьях или даже в других монастырях. Так, постриг в мантию монахини Сурского монастыря Арсении (Антоновой), несшей послушание алтарницы на монастырском подворье в Архангельске, был совершен 8 мая 1913 года в храме Сурского подворья. В этом же храме в 1909 году была пострижена в мантию монахиня Мариамна (Попова), будущая игуменья Ямецкого монастыря. А монашеский постриг будущей игуменьи Ущельского монастыря Магдалины (Вяткиной) был совершен в мужском Михайло-Архангельском монастыре Архангельска.

Тем не менее большинство монашеских постригов совершалось в самих монастырях, где проживали будущие монахини. Постриги совершались как епархиальными архиереями, так, в отдельных случаях, викарными архиереями или настоятелями близлежащих мужских монастырей. Так, ряд постригов в мантию в Сурском монастыре был совершен викарным пинежским епископом Варсонофием, настоятелем Веркольского мужского монастыря. В связи с этим в приходно-расходной книге Сурского монастыря имеется запись о том, что 16 ноября 1908 года «игумену Веркольского монастыря уплачено за пострижение двух монахинь 15 рублей». Вероятно, эта сумма была выплачена ему в качестве компенсации за путевые расходы.

Внешний образ жизни монахинь лишь незначительно отличался от образа жизни послушниц. Они также выполняли послушания, при этом в ряде случаев – требующие физического труда. Так, по данным на 1905 год, монахини Шенкурского монастыря Лавра и Амфилохия были задействованы на общих послушаниях, а также по сбору, монахини Раиса и Марионилла были трапезницами. Монахиня Сурского монастыря Епифания (Безмен) и после пострига продолжала нести то же самое послушание огородницы, которое выполняла еще послушницей, а монахиня Антония (Малыгина) после пострига по-прежнему трудилась на скотном дворе. Таким образом, принятие монашеского пострига не освобождало от несения послушания и не давало право на смену послушания на более легкое.

Иногда монахини из северных монастырей выполняли весьма необычные для тех времен послушания. Например, в 80-е годы XIX века в Шенкурском Свято-Троицком монастыре была даже монахиня-фотограф, мать Филарета (1824–1918). В миру ее звали Александра Даниловна Постникова (в девичестве – Зонова). В апреле 1871 года по разрешению архангельского губернатора она открыла в Шенкурске «фотографию», действовавшую до 1886 года. Бе зусловно, открыть, говоря современным языком, фотоателье в провинциальном городе могла только предприимчивая и достаточно образованная женщина. В 1870 году – вероятно, вскоре после смерти мужа, коллежского секретаря Егора Постникова, – Александра ушла в Шенкурский монастырь. Спустя три года, расставаясь с миром, она подарила монастырю свой дом. В апреле 1883 года 50-летняя Александра Постникова была официально зачислена в монастырскую общину послушницей; 6 августа того же года пострижена в рясофор, а 20 августа 1887 года – в мантию.

Последнее упоминание в матери Филарете в послужных списках Шенкурского монастыря датируется 1897 годом, когда она «послушание имела при церкви». Выше уже упоминалось, что мать Филарета несла послушание сборщицы и была награждена за это архиерейской грамотой. О том, что монахиня Филарета занималась фотографией, послужные списки молчат. Однако известно, что в 1886 году, будучи послушницей, она ездила в Пертоминский монастырь, чтобы его сфотографировать.

После этого имя матери Филареты исчезает из послужных списков Шенкурской обители. Однако неожиданно след ее обнаруживается в Коми крае. В 1898 году монахиня Филарета была назначена управляющей Яренского Крестовоздвиженского монастыря, а спустя год, летом 1899 года, стала его игуменьей. По словам ее биографа, «энергичная настоятельница ускоренными темпами обращает прежнюю пустыню в прекрасную культурную местность» [57]. В 1917 году стараниями матери Филареты при Яренском монастыре было открыто духовное училище для девочек-сирот, часть из которых впоследствии становилась послушницами. Игуменья Филарета умерла в 1918 году, спустя месяц после вооруженного налета на монастырь банды красноармейцев. В настоящее время найдены и изданы отдельным альбомом фотографии монастырей Архангельской епархии, сделанные матерью Филаретой, в ту пору еще послушницей Александрой Постниковой. Вечная ей память!

Среди послушаний, традиционно выполнявшихся только монахинями, были послушания игуменьи, казначеи и благочинной. Только в обителях, возникших сравнительно недавно – Сурской, Ущельской, Ямецкой, – некоторые из этих послушаний иногда давались не монахиням, а послушницам. Однако в истории северных монастырей XIX – ХХ веков был лишь один случай, когда настоятельницей монастыря была послушница.

С декабря 1918 года, после ухода на покой игуменьи Ущельского монастыря Магдалины, его настоятельницей стала указная послушница Марина Иванова. Но, возможно, с учетом того, что М. Иванова еще не была монахиней, она имела статус лишь временно исполняющей обязанности настоятельницы. В остальных северных женских монастырях настоятельницами всегда были монахини с многолетним опытом монастырской жизни. Так, сразу после основания Сурского монастыря его настоятельницей стала монахиня Леушинского монастыря Варвара (Ивановская), возведенная в 1900 году – после придания женской общине в Суре статуса женского монастыря, – в сан игуменьи.

После преобразования Знамено-Филипповского монастыря в женский его настоятельницей стала монахиня Крестовоздвиженского Яренского монастыря Зинаида (Измайлова), прожившая в различных монастырях тридцать один год.

В случае, когда монастырь был основан недавно, настоятельница могла быть в нем единственной монахиней. Так, в Ямецком монастыре единственной монахиней была его настоятельница, а позднее игуменья Мариамна. Если монастырь начинал свое существование со стадии женской монашеской общины, ее настоятельница именовалась начальницей общины и получала сан игуменьи после того, как община преобразовывалась в монастырь с хорошо отлаженной монашеской и хозяйственной жизнью. Так, начальница Сурского монастыря, монахиня Варвара, была возведена в сан игуменьи спустя год после основания Сурского монастыря, в 1900 году. Настоятельница Шенкурского монастыря Феофания (Сидорова) была возведена в сан игуменьи сразу же после перевода из Холмогорского монастыря в Шенкурский. В то же время возведение старшей сестры Ущельского монастыря Магдалины (Вяткиной) в сан игуменьи состоялось лишь спустя четыре года после открытия данной обители, в 1912 году. Настоятельница Ямецкого монастыря монахиня Мариамна получила сан игуменьи лишь в 1916 году, – спустя пять лет после того, как был открыт Ямецкий монастырь.

Начальница недавно открытого монастыря могла стать игуменьей достаточно быстро только в том случае, если до этого она имела длительный опыт монастырской жизни. Так, игуменья Сурского монастыря Варвара (Ивановская) ко времени своего перевода в Суру жила в монастыре около двадцати пяти лет. Игуменья Феофания (Сидорова) до своего возведения в сан игуменьи прожила послушницей, а затем монахиней в Холмогорском монастыре четырнадцать лет. Игуменья Арсениево-Комельского монастыря Варвара (Калинина), возведенная в сан игуменьи сразу же после его открытия, в 1905 году, перед этим прожила тридцать три года в Горнем Успенском монастыре; а игуменья Троице-Гледенского монастыря Рипсимия прожила в различных монастырях пятьдесят четыре года.

Однако даже достаточно опытная монахиня порой не сразу возводилась в сан игуменьи, а в течение нескольких лет считалась управляющей монастырем. Например, монахиня Порфирия (Глинко), ставшая настоятельницей Сурского монастыря в 1902 году – после увольнения предыдущей игуменьи Варвары (Ивановской), – была возведена в сан игуменьи лишь через три года. Вероятно, это было связано с тем, что имелись сомнения, сумеет ли новая настоятельница наладить дисциплину в монастыре, чего не удалось сделать ее предшественнице.

В большинстве случаев игуменья управляла монастырем до самой смерти. Лишь иногда она могла уйти «за штат» по причине тяжелой болезни. Однако в ХХ веке бывали случаи, когда из-за конфликтной ситуации в том или ином монастыре в нем происходила смена игуменьи. Увы, отнюдь не всегда монахини и послушницы оказывались действительно послушными своим настоятельницам… Поэтому некоторые монахини, узнав о своем назначении на должность настоятельницы, не радовались этому, а наоборот, стремились отказаться от настоятельства.

Так, монахиня Порфирия (Глинко), узнав о назначении ее начальницей Сурского монастыря, послала о. Иоанну Кронштадтскому телеграмму следующего содержания: «Дорогой батюшка, боюсь этого креста. Господом прошу, нельзя ли уволить. Порфирия». А инокиня Надежда (Архипова), будущая игуменья Агния, узнав о своем назначении настоятельницей Холмогорского монастыря, даже заболела с горя. Это свидетельствует о том, насколько сложным и ответственным являлось послушание игуменьи монастыря. По словам преподобного Серафима Саровского, путь затворничества, юродства, а также путь настоятельства – это три пути, «на которые не должно выходить без особого звания Божия».

Управлять монастырем игуменье помогали казначея и благочинная. В ведении казначеи состояло монастырское хозяйство. Поэтому казначея должна была «знать во всей подробности церковный и хозяйственный быт обители и иметь в своем ближайшем заведывании все… к хозяйству монастырскому относящееся». По словам святителя Филарета (Дроздова), казначей должен был «быть иноком, отличающимся благоразумием и опытностью, вполне достойным доверия настоятеля и искреннего уважения обительского братства за …усердие к обители, личное трудолюбие, за любовь к порядку везде и во всем, …вообще за назидательность и богобоязненность чисто иноческие» [82]. В связи с этим послушание казначеи давалось опытным монахиням, которым игуменья могла доверять.

В ряде случаев казначеи впоследствии становились игуменьями. Так, игуменья Сурского монастыря Порфирия (Глинко) до своего перевода в Суру из Староладожского монастыря Санкт-Петербургской епархии была в нем казначеей. Возвращаясь в 1917 году в Староладожский монастырь, она сдала монастырь казначее монахине Рафаиле со старшими сестрами, которая временно управляла Сурским монастырем до избрания новой игуменьи. Четыре игуменьи Холмогорского монастыря: Ангелина (Соколова) (1856–1878), Серафима (Зелянина) (1896–1906), Ангелина (Спехина) (1906–1917) и Глафира (Макарова) (1917–1920) до своего возведения в сан игуменьи были казначеями. Монастырская казначея была ближайшей помощницей игуменьи, временно заменяла игуменью в случае смерти последней или перевода настоятельницы в другой монастырь, а также была ближайшей возможной кандидаткой на игуменскую должность.

Другой помощницей игуменьи являлась так называемая благочинная. В ее обязанности входило «наблюдать благочиние церковное» и осуществлять «наблюдение за всем нравственным бытом обитателей монастыря» [82]. К образу жизни и поведению благочинной предъявлялись столь же строгие требования, как и к образу жизни и поведению казначеи. Обычно казначея и благочинная являлись сподвижницами игуменьи и ее помощницами по управлению монастырем.

По словам преподобного Серафима Саровского, путь затворничества, юродства, а также путь настоятельства – это три пути, «на которые не должно выходить без особого звания Божия»

Однако иногда между казначеей – или между казначеей и благочинной, – и игуменьей возникали недоразумения, нарушавшие мирную жизнь в монастыре. Например, в 1903 году распоряжением епископа Архангельского и Холмогорского Иоанникия от 18 сентября 1903 года в Сурский монастырь из Шенкурской обители на год были переведены на должность благочинной 50-летняя монахиня Любовь (Смольникова) и 48-летняя послушница Анна Симакова на должность казначеи. Вероятно, это было сделано для того, чтобы улучшить дисциплину в Сурском монастыре. В тот же день епископ Иоанникий отправил праведному Иоанну Кронштадтскому телеграмму, в которой радостно сообщал о том, что «Шенкурский монастырь подарил Сурскому благочинную и казначею. Вчера их отправил с наставлениями им и Порфирии». Однако этот «подарок» в виде двух сестер из чужого монастыря пришелся не по нраву настоятельнице Сурского монастыря, монахине Порфирии. Поэтому в письме к о. Иоанну (вероятно, от 1904 года) она жаловалась ему на поведение благочинной: «…У меня благочинная Любовь из Шенкурского монастыря прислана, живет уже два года и все недовольна, все ей надо сладко да пышно, при всем готовом содержании… куда ни попросишь сходить к сестрам для благочиния: “не могу”, “стара да толста”… и простите, я скажу Вам про нее, что она очень легкомысленна».

С учетом того, что монахиня Любовь была младше игуменьи Порфирии на три года и ко времени перевода в Суру уже шесть лет как была монахиней, вряд ли это ее описание соответствовало реальности. Вероятно, игуменья, казначея и благочинная просто не сошлись характерами. На вероятность этого указывает и то, что послушница Анна Семакова в 1903 году покинула Сурский монастырь, а монахиня Любовь в отсутствие игуменьи Порфирии «подала прошение архиерею, что не хочет жить в Суре и просится в Шенкурский…». Монахиня Любовь прожила в Сурском монастыре до 1904 года, после чего в октябре 1904 года благочинной стала монахиня Аркадия (Мурашова), сподвижница и верная подруга игуменьи Порфирии, с 1887 до 1902 года проживавшая в Староладожском монастыре и вернувшаяся туда в 1917 году вместе с матерью Порфирией.

В Знамено-Филипповском монастыре в 1910 году имел место конфликт между игуменьей Капитолиной и казначеей, монахиней Флорентией. Аналогичный конфликт между казначеей, благочинной и игуменьей произошел и в Ущельском монастыре, где игуменья Магдалина формально назначила на эти должности двух послушниц – Анну Эдельштейн и Марину Иванову, – в действительности же управляла монастырем единолично. Впоследствии, в 1917 году, игуменья сменила казначею. Это привело к конфликтной ситуации в монастыре и низложению настоятельницы.

Как уже упоминалось выше, игуменья давала характеристику каждой послушнице монастыря. Также ею ежегодно давались характеристики и монахиням. Характеристики монахинь имели несколько иной характер, чем характеристики послушниц. Так, в послужных списках Успенского Горнего монастыря монахини Дорофея и Манефа характеризовались как «качеств добрых, усердные молитвенницы». В 1905 году монахиня Шенкурского монастыря Нонна характеризовалась как «жизни примерной, к Церкви Божией усердна», а монахиня Руффина – как «послушание проходящая усердно, жизни хорошей». В 1908 году монахиня Ущельского монастыря Ермиония характеризовалась как «способная, ведущая себя по-монашески». Монахиня Сурского монастыря Аркадия в 1912 году характеризовалась как «поведения очень хорошего, усердная и способная», а монахиня Ангелина – как «очень усердная и способная к послушанию». И если для послушниц главным являлось их отношение к труду, то в характеристиках монахинь основное внимание обращалось на соответствие их поведения монашескому званию.

Надо сказать, что поведение северных монахинь было безукоризненным. Негативные характеристики монахинь имеются только в послужных списках монастырей Архангельской епархии, да и то только трижды. Речь идет о характеристиках монахинь Сурского монастыря Августы (Лузневой) и Марии (Кузнецовой) за 1914 год, где указывается, что они ропотливы, и монахини Ущельского монастыря Аполлинарии, которая в 1919 году проявила себя как «непокорная, дерзкая, в отношении к худому скоро отзывчивая, но трудящая». Хотя скорее всего эти характеристики отражают неблагополучные ситуации в Сурском и Ущельском монастырях. Иначе как объяснить то, что монахиня Аполлинария, характеризовавшаяся игуменьей Магдалиной как «способная, ведущая себя по-монашески», после смены настоятельницы неожиданно угодила в разряд непокорных и дерзких?

Изредка в северных женских монастырях совершались и постриги в великую схиму. Имеются сведения о наличии схимонахинь только в трех монастырях – Холмогорском, Шенкурском и Сурском. Так, по данным на 1978 год, в Холмогорском Успенском монастыре были две схимонахини – 78-летняя Аполлинария (Корепина), бывшая крестьянка, постриженная в схиму в 1852 году, и 67-летняя Антония (Варовчикова), дочь коллежского секретаря, чей постриг в схиму датирован 1857 годом. Обе характеризовались как «по старости лет на покое, к молитве усердны». Схимонахиня Аполлинария дожила до 1885 года, когда ей было уже 85 лет. Умерла она, вероятно, в 1886 году, поскольку в послужном списке за 1887 год ее имя не упоминается. В 1890 году в Холмогорском монастыре были три схимонахини: 79-летняя Ангелина и 72-летняя Магдалина, происходившие из крестьянского сословия, и 83-летняя Феофания, вдова мещанина Ивана Воронцова.

В 1917 году в Холмогорском монастыре проживала 75-летняя священническая дочь схимонахиня Рафаила (Федорова), постриженная в великую схиму в 1907 году.

По данным на 1888 год, в Шенкурском монастыре было две схимонахини – 72-летняя Иннокентия (Селезнева), происходившая из купеческого сословия, и 61-летняя Мария, в миру жена крестьянина Марфа Киселева. В 1910 году в Шенкурском монастыре осталась только Мария.

В Сурском монастыре в 1914 году была пострижена в великую схиму монахиня Иоанна (Иванова). Это была единственная схимонахиня Сурского монастыря за всю его недолгую историю. Она происходила из крестьянского сословия и ушла в монастырь после того, как овдовела. Ко времени пострига в схиму ей был уже 61 год. Несмотря на свой преклонный возраст, схимонахиня Иоанна несла послушание по чтению Псалтири. Она пережила закрытие Сурского монастыря и умерла в Архангельске. Время ее смерти, судя по датировке старых захоронений рядом с ее могилой, можно приблизительно датировать началом сороковых годов.

Большая часть схимниц происходила из крестьянского сословия. Как правило, старушки-схимонахини не несли послушаний. Иногда постриг в великую схиму принимали и престарелые игуменьи монастырей. Так, незадолго до своей кончины постриг в великую схиму приняла игуменья Шенкурского Свято-Троицкого монастыря Феофания (Сидорова). Об этой выдающейся, но, к сожалению, незаслуженно забытой северной подвижнице пойдет речь немного позднее.

Жизнь насельниц северных монастырей была небогатой на события. И внешний уклад жизни в северных обителях был аналогичен укладу жизни в других монастырях Российской империи – сестры молились, несли послушания… Так незаметно проходили годы. Бывшие послушницы становились монахинями, а то и схимницами. Старились и умирали одни, но на смену им приходили другие, которые ради служения Богу и людям добровольно отказывались от того, что в миру принято считать счастьем, – и находили свое счастье именно в монастыре.

 

Глава 3. Монастырская медицина

Возможно, кому-то из читателей эта глава покажется неинтересной – ну не все ли равно, чем болели или чем лечились насельницы северных монастырей? Спешу оправдаться: это связано с тем, что сама я – врач. А врачи всегда ищут и в литературе, и в истории свое, «медицинское». Например, жил когда-то в XIX веке врач Дмитрий Егорович Мин, который был не только гигиенистом и судебным медиком, но и переводчиком на русский язык творений Шекспира, Байрона, Шиллера. Перевел он и знаменитую поэму Данте «Божественная комедия». Между прочим, в 1907 году за этот перевод доктору Д. Мину посмертно была присуждена Пушкинская премия. Но врач-переводчик написал еще и комментарии к поэме, где объяснил некоторые места в ней с медицинской точки зрения [69]. Поэтому неудивительно, если я, врач, по примеру Д. Мина, нашедшего медицинскую тематику в поэме Данте, попытаюсь рассказать о медицинских аспектах в жизни северных женских обителей.

Итак, чем же болели северные монахини? Надо сказать, что установить точные диагнозы их заболеваний весьма сложно, поскольку в послужные списки и отчеты о состоянии монастырей практически никогда не вносили сведений о характере заболеваний монахинь и послушниц. Это было связано с тем, что среди насельниц женских монастырей практически отсутствовали лица с медицинским образованием, и потому в послужных списках о болезни той или иной сестры говорилось так: «по слабости здоровья послушания не проходит», «болезненная», «к послушанию неспособна, стара».

Наиболее информативными в плане выявления заболеваний, которыми страдали насельницы северных обителей, являются послужные списки Сурского монастыря, где указывались причины смерти его сестер. На основании анализа сведений из послужных списков можно выделить ряд заболеваний, которыми страдали монахини и послушницы. Среди них были: инсульты, сердечно-сосудистые заболевания (с учетом того, что они имели место у лиц пожилого возраста, вероятно, это была ишемическая болезнь сердца), пороки сердца, злокачественные опухоли (в том числе – онкологическая патология органов брюшной полости и рак молочной железы), туберкулез легких (чахотка), слепота, олигофрения, психические заболевания.

Эти же заболевания являлись основными причинами смерти насельниц. При этом основной причиной смерти молодых монахинь и послушниц был туберкулез легких. Чуть ли не половина насельниц Сурского монастыря умерла именно от него. Например, в 1901 году в Сурском монастыре умерла «от чахотки легких» послушница Анастасия Ключникова, поступившая в него, вероятно, в этом же году. В 1904 году в Сурском монастыре умерла от туберкулеза легких 13-летняя незаконнорожденная крестьянская девица Павла Постникова, прожившая там два года.

Спустя год, 15 сентября 1905 года, от туберкулеза легких умерла еще одна послушница Сурского монастыря, 21-летняя Анна Ефимова, происходившая из крестьян Новгородской губернии и проживавшая в монастыре с 1901 года. О смерти Анны Ефимовой подробно сообщается в письме игуменьи Порфирии к праведному Иоанну Кронштадтскому от 21 сентября 1905 года: «15-го умерла та сестра, которую Вы еще сами причащали в деревянном корпусе, в чахотке высохла в одну косточку». Судя по описанию внешнего вида умершей послушницы, ее болезнь имела длительный и запущенный характер. Поскольку три вышеупомянутые послушницы умерли от туберкулеза вскоре после своего поступления в монастырь, можно предположить, что они поступили туда уже будучи больными. А это, в свою очередь, могло было связано с тем, что все они происходили из беднейшего крестьянства, где туберкулез был особенно распространен.

Как, где и чем лечились насельницы северных монастырей? В ряде монастырей – Холмогорском, Сурском, Шенкурском Свято-Троицком, – были аптеки, при которых несли послушание монахини или послушницы. Так, в Сурском монастыре аптека появилась около 1903 года, поскольку, по данным на этот год, при монастырской аптеке по уходу за больными сестрами несла послушание 37-летняя послушница Юлия Волыхина. В Шенкурском монастыре, по данным на 1905 год, также имелась аптека, при которой состояла послушница Анна Семакова. Была «аптечка» и в Холмогорском Успенском монастыре.

Помимо аптек, в ряде женских монастырей Архангельской и Вологодской епархий имелись больницы. Правда, в них лечились только монахини и послушницы. Так, в больницу при Холмогорском Успенском монастыре принимались на лечение исключительно монашествующие сестры обители. Иногда при больнице имелась и аптека. Аптека и больница как единый комплекс существовали при Шенкурском, Сурском и Холмогорском монастырях. Судя по тому, что монастырские больницы были рассчитаны только на монахинь и послушниц, они были маленькими. В случае крайней необходимости в монастырские больницы на амбулаторный прием могли обращаться также паломники и местные жители, однако лечению в больницах они не подлежали. В отличие от ряда других женских монастырей Российской империи, северные женские монастыри практически не занимались медицинской помощью местному населению. Основными причинами этого было практически полное отсутствие в монастырях собственных медицинских кадров – врачей, фельдшеров, медсестер, – а также средств на приобретение медикаментов.

В случае крайней необходимости в монастырские больницы на амбулаторный прием могли обращаться паломники и местные жители

Почти все сестры, несшие послушание в монастырских аптеках и больницах, были выходцами из крестьянского сословия. Так, при больнице Ущельского монастыря, по данным на 1917 год, несла послушание 22-летняя послушница из крестьянского сословия Елена Шарыгина, которая в послужном списке характеризовалась как «за больными ходить способная». Однако никакого медицинского образования она не имела. В Горнем Успенском монастыре, по данным на 1871 год, за больными ухаживала послушница Анна Славоницкая, дочь пономаря, также без медицинского образования.

Исключение составляли только Холмогорский Успенский и Арсениево-Комельский монастыри, где имелись профессиональные сестры милосердия. Так в Холмогорском монастыре, по данным на 1917 год, уходом за больными занималась 72-летняя монахиня Евлалия (Сульзинская), обученная уходу за больными в Богоявленском монастыре Костромы и работавшая в военных лазаретах в период Русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

В Арсениево-Комельском монастыре лечением больных занималась переведенная туда из Успенского Горнего монастыря монахиня Лидия (Червонцева) – как «лицо опытное в этом деле и знакомое с медициной». Медицинские знания она получила в период своей работы сестрой милосердия при Вологодском подвижном госпитале, образованном в 1877 году, а впоследствии – в Ольвиопольском выдвижном госпитале, где она наряду с другой послушницей, Н. Калининой, считалась одной из лучших сестер милосердия. Впоследствии мать Лидия стала игуменьей Арсениево-Комельского монастыря и открыла при нем больницу. Подробнее о монастырских сестрах милосердия будет рассказано в главе, посвященной благотворительной деятельности северных женских монастырей.

Некоторые монахини Холмогорского монастыря были обучены уходу за больными в Богоявленском монастыре Костромы

Да, лишь в двух северных женских обителях за больными ухаживали лица, имевшие медицинские навыки. Однако даже они по уровню своего образования были не врачами, а медицинскими сестрами. По непонятным причинам в Горнем Успенском монастыре, где длительное время жили эти сестры милосердия, их опыт оказался невостребованным. По данным на 1901–1904 годы, послушницы Н. Калинина и А. Червонцева состояли клиросными, а лечением больных занималась послушница Н. Явенгская, дочь причетника. Сведений о наличии у этой послушницы медицинского образования нет.

Поскольку в северных женских монастырях собственные медицинские кадры практически отсутствовали, настоятельницам приходилось привлекать к работе в них профессиональных медиков-мирян. При этом медработник в лице местного фельдшера (в терминологии того времени – «лекарского ученика») мог быть принят на постоянную работу в монастыре или осуществлять только консультации в случае необходимости. Так, при аптеке и больнице Холмогорского Успенского монастыря постоянно работал состоящий в отставке старший лекарский ученик. Это значит, что насельницы монастыря всегда могли получить достаточно своевременную медицинскую помощь от опытного специалиста с большим медицинским стажем.

Зато игуменья Сурского монастыря Порфирия (Глинко) предпочитала приглашать местного фельдшера лишь для консультаций. В октябре 1906 года она пригласила для работы при монастырской аптеке и больнице фельдшера Сурско-Сергиевской волости П. П. Аверкиева. С октября 1906 года до середины января 1907 года три дня в неделю (по понедельникам, четвергам и субботам) с двух часов дня П. Аверкиев вел прием больных, а также посещал монастырскую больницу и тяжелобольных сестер в их кельях. Судя по тому, что медицинский стаж этого фельдшера составлял двадцать лет, он был достаточно опытным специалистом. При этом его труд оказался востребован в монастыре. Так, за октябрь 1906 года он сделал 487 посещений, за ноябрь – 641, за декабрь – 310 посещений, за половину января – 216 посещений.

При крайне приблизительном сравнении нагрузки фельдшеров Сурского и Холмогорского монастырей – в 1918 году фельдшер Холмогорского монастыря в течение всего года принял 598 амбулаторных больных и сделал 501 посещение, – выяснится, что потребность в медицинской помощи среди сестер Сурского монастыря была намного выше. Об этом свидетельствовал и сам Аверкиев, упрекавший игуменью Порфирию в недостаточном внимании к здоровью сестер, в связи с чем у нее в монастыре «больных никогда не выводилось».

Однако по неизвестным причинам та уволила Аверкиева. При этом, по его словам, она письменно объявила ему, что «она теперь находит, что сестры все здоровы, поэтому приема больных производить у них не нужно, а когда же будет крайность, то обратятся; причем в заключение написала, что платить такой суммы за лечение сестер она больше не может». Однако мнение самого фельдшера было совершенно иным, и он пытался убедить праведного Иоанна Кронштадтского, что игуменья поступила неправильно, уволив его, и что после этого удаления больных в монастыре очень много.

Возможно, игуменья Порфирия уволила Аверкиева не в целях экономии монастырских средств, а по каким-то другим причинам, а он хотел остаться при монастыре только потому, что это ему давало возможность прокормить семью – у Аверкиева было пятеро детей, – и пользоваться бесплатным жильем от монастыря. По крайней мере, известно одно – он не добился своего. А секретарь о. Иоанна, И. В. Фиделин, сделал на его жалобе следующую приписку: «Заведется где сутяга, там уже не быть добру».

В Холмогорском Успенском и Арсениево-Комельском монастырях имелись профессиональные сестры милосердия

Лишь позднее, в 1908 году, в Сурском монастыре снова появился фельдшер-консультант, П. И. Полонский. 5 августа 1908 года ему за лечение сестер было выплачено 10 рублей. Такую же сумму он получил 25 ноября того же года. Выплата денег фельдшеру производилась «лично настоятельницею монастыря». Поскольку объем медицинской помощи, которую оказывал в Сурском монастыре фельдшер-консультант, неизвестен, то нельзя сделать вывод о том, высокой или низкой была оплата его труда. Однако из приходно-расходной книги за этот же год известно, что сумма в десять рублей, которая выплачивалась фельдшеру за лечение сестер монастыря, равнялась месячному жалованию монастырского трубочиста. В связи с этим можно предположить, что консультации фельдшера в Сурском монастыре носили эпизодический характер.

Крайне редко, в случаях, когда болезнь монахини или послушницы требовала более квалифицированной помощи, чем фельдшерская, больных отправляли для лечения в уездный город. Так, в 1900 году на лечение больных сестер Горнего Успенского монастыря в больнице Вологды было израсходовано 27 р. 90 к. В январе 1908 года келарша Сурского монастыря послушница Анна Дроздова ездила в Пинегу для лечения, и игуменья выдала ей двенадцать рублей. Чем та болела – неизвестно, однако можно предполагать, что заболевание было достаточно серьезным, в связи с чем ее и отправили в Пинегу. О дальнейшей судьбе А. Дроздовой можно составить некоторое представление по письму, посланному ею о. Иоанну Кронштадтскому из Пинеги 14 февраля 1908 года: «Я живу в Пинеге больная, хожу в больницу лечиться по благословению игуменьи нашего монастыря. Здоровье у меня плохое, а денег нет ни копейки. Я на докторов не надеюсь, а надеюсь только на Ваши святые молитвы. Помолитесь, дорогой Батюшка, чтобы мне поправиться». В дальнейшем в послужных списках монастыря упоминаний об А. Дроздовой нет – вероятно, она умерла.

В июле 1917 года послушница Холмогорского монастыря Мария (фамилия неизвестна) была отправлена игуменьей Глафирой (Макаровой) для лечения в Холмогорскую больницу. Лечение Марии оказалось успешным и обошлось монастырю в 10 р. 80 к. Ранее, в апреле того же года, в Холмогорскую больницу была направлена послушница Анна Худоева, лечение которой обошлось монастырю в 18 рублей. Иногда Холмогорский монастырь оплачивал лечение не только послушниц, но и наемных работников. Так, в феврале 1917 года в Холмогорскую больницу было уплачено полтора рубля за лечение работавшего в монастыре Григория Фролова. Безусловно, своевременность и качество лечения больных монахинь и послушниц зависело от материальной обеспеченности монастырей, а также от степени заинтересованности их игумений в здоровье своих подчиненных.

Некоторое представление о том, на каком уровне оказывалась медицинская помощь в северных женских монастырях, можно получить, ознакомившись со списками лекарственных средств, которые использовались в монастырских больницах и аптеках. К сожалению, в ряде случаев в приходно-расходных книгах монастырей просто упоминается о закупке лекарств без уточнения, какие именно препараты приобретались. Так, в 1873 году Горним Успенским монастырем были закуплены «в вологодской аптеке Ф. Линдер медикаменты различных свойств» на сумму 5 р. 85 к. В 1908 году Сурским монастырем приобретались лекарственные препараты в аптеке А. Ф. Зейферта, а также в магазинах М. В. Зак и И. М. Шмакова. В последней аптеке закупал лекарства и Холмогорский Успенский монастырь; также он приобретал медикаменты и в фирме «Феррейн».

Тем не менее существует лишь три списка лекарственных препаратов, закупавшихся Сурским, Холмогорским и Ущельским монастырями, где приведены названия лекарств. Судя по ним, в монастырские аптеки и больницы приобретались: хлороформ, коллодий, камфара, йод, лист алоэ, калия бромид, натрия салицилат, нашатырный спирт, майский бальзам, двууглекислая сода, желтый вазелин, фенацетин, хинин, ментол, касторовое масло, валериана, настойки майского ландыша и строфанта, кокаин, гематоген Хаммеля, натрия бромид, натрия йодид, прованское масло. При этом некоторые препараты – такие как фенацетин (жаропонижающее и болеутоляющее средство), настойки, использовавшиеся как сердечные средства (майский бальзам, настойка строфанта), а также седативные препараты (бромид калия, бромид натрия) – были востребованы не в одном, а в нескольких монастырях. Помимо лекарственных препаратов, в монастырские аптеки приобретались средства для ухода за больными – пластыри и капельницы, – а также кружки Эсмарха.

На основании анализа этих списков можно сделать вывод, что в монастырские аптеки и больницы закупались простейшие лекарственные средства, в основном растительного происхождения, предназначенные для элементарного ухода за больными – на уровне домашней аптечки.

Суммы, расходуемые монастырями на закупку лекарственных препаратов, были невелики. Так, в течение 1873 года Успенский Горний монастырь закупил лекарств на сумму около 36 рублей. В 1906 году Ущельский монастырь приобрел лекарства на сумму 21 р. 25 к. В Холмогорском Успенском монастыре, по данным на 1916 год, лекарства закупались дважды на общую сумму 72 р. 70 к. Таким образом, препараты, которые приобретались для лечения насельниц, отличались дешевизной.

При этом из всех северных женских монастырей наибольшие суммы на приобретение лекарственных средств тратил Холмогорский Успенский монастырь. Так, в 1917 году им были приобретены лекарства на сумму около 184 рублей. Это могло быть вызвано как тем, что в Холмогорском монастыре имелось значительное число лиц, нуждавшихся в лечении, так и заботой его игуменьи Глафиры (Макаровой) о состоянии здоровья сестер. Последнее представляется наиболее вероятным, поскольку именно в период ее игуменства монастырь оплачивал лечение не только послушниц, но и монастырских работников.

Изредка монастыри приобретали и весьма дорогие препараты. Так, в 1908 году из Санкт-Петербурга, из аптекарского магазина провизора Г. Я. Цейтлина, в Сурский монастырь наложенным платежом был выслан препарат под названием «вагнеровские туки» на сумму 3 р. 12 к. Судя по тому, что этот препарат был дорогим и его понадобилось заказывать в Санкт-Петербурге, он предназначался для лечения игуменьи. Подобно этому, для лечения игуменьи Магдалины или кого-либо из ее окружения могли предназначаться купленные в 1916 году Ущельским монастырем двенадцать бутылок боржома.

Лечению игумений и их близких уделялось более тщательное внимание, чем лечению послушниц. Так, монахиня Нина (Вяткина), сестра игуменьи Ущельского монастыря Магдалины, имела личную сиделку из числа послушниц. Родственник праведного Иоанна Кронштадтского, И. Орнатский, в 1907 году советовал фельдшеру П. Аверкиеву последить за здоровьем игуменьи матери Порфирии, страдающей расстройством питания и нервной системы, и рекомендовал ему лечить ее теплыми 20–30-минутными соляными ваннами, указывая при этом, как должны проводиться данные процедуры. Удивляться этому и смущаться этим не следует – как в те времена, так и сейчас власть имущие лечатся иначе, чем люди простые.

Поскольку монахини и послушницы не всегда могли получить необходимую медицинскую помощь, в ряде случаев они лечились так называемыми народными средствами, а также обращались за медицинской помощью к лицам, не имевшим медицинского образования. Так, монахиня Сурского монастыря Иоасафа (Никитина), по рассказам жителей Суры, «понимала толк в травах, сама их собирала, сушила и лечила не только монахинь» [7]. По воспоминаниям уроженки села Слуды А. А. Мелеховой, ее в 6-летнем возрасте вылечила народными средствами от воспалительного процесса в области шеи ее «божатка» (крестная) Анна из числа послушниц Сурского монастыря. Лечением больных сестер активно занимался и священник Сурского монастыря о. Георгий Маккавеев. При этом, описывая в письме от 23 августа 1908 года к Иоанну Кронштадтскому свою «медицинскую деятельность», он сетовал, что его «лечение что-то плохо помогает». Увы, позднее эта деятельность о. Георгия привела к печальным последствиям для всего Сурского монастыря, которые тогдашняя антицерковная печать назвала «бунтом монахинь»… Безусловно, в деятельности всех этих доморощенных «целителей» не было бы никакой необходимости, если бы в Сурском монастыре имелся собственный медицинский работник…

Закономерен вопрос: отражалось ли пребывание в монастырях на состоянии здоровья их насельниц? Вопреки традиционному мнению, что физический труд, постная пища, а также спокойный психологический микроклимат в монастырях могли способствовать улучшению здоровья сестер, иногда имело место обратное. Так, в первые годы существования Сурского монастыря его послушницы жаловались о. Иоанну Кронштадтскому на холод в кельях, отсутствие одежды и обуви, тяжесть послушаний. Свой образ жизни в монастыре они описывали так: «Мы все ходим на кирпичный завод с 6 утра до 6 вечера, носим кирпич, песок; которые тес пилят; очень работа тяжелая; у которых сапог нет, ходят босые», «Мы все больные, простуженные и надорванные от непосильных послушаний».

Безусловно, послушницы могли сгущать краски. Однако в первые годы существования Сурской обители жизнь в ней действительно не могла быть легкой. Это хорошо знают те, кто знаком с житиями святых, где скорби и лишения иноков только что основанных обителей описаны достаточно ярко и откровенно. В марте 1904 года послушница Сурского монастыря Анна Семакова писала о. Иоанну: «Мне очень тяжело живется, а здоровье мое слабое, часто болит горло и грудь, кашляю иногда кровью». Судя по письму, эта послушница страдала тяжелой и запущенной формой туберкулеза и в монастыре ее заболевание прогрессировало. Хотя с учетом того, что послушницы, больные туберкулезом, происходили из бедных крестьян, сложно сказать, где им жилось лучше, – в миру или в монастыре, где они были сыты, одеты и имели крышу над головой. Если вспомнить признания послушниц Сурского монастыря, что они «на воле-то всего натерпелись, и голода, и холода», последнее представляется наиболее вероятным.

Прочитав эту главу, современный читатель сделает, пожалуй, неутешительный вывод: медицинская помощь в северных женских обителях была явно не на высоте. Но стоит ли винить в этом насельниц монастырей? Вряд ли. Ведь по большей части северные обители были бедными, еле-еле сводившими концы с концами. Где им было нанимать фельдшеров, закупать лекарства или открывать больницы, если вопрос стоял иначе: как бы выжить самому монастырю?

Кроме того, в монастырях практически не было собственных медработников. И не всегда в монастыри приходили здоровые люди. Туда уходили и больные, даже тяжелобольные. Поэтому пусть читатель не удивляется и не ужасается тому, что в Сурском монастыре умирали от туберкулеза молодые послушницы. Смертельной болезнью они заразились, еще живя в миру, в лишениях и нищете. Так что годы, проведенные в монастыре, возможно, были самыми счастливыми в их жизни.

Очень сложно предполагать, как обстояло бы дело с монастырской медициной, если бы история жизни северных обителей не была оборвана богоборцами. Поэтому не стоит судить о ней строго – слишком уж недолгим оказался век у большинства женских обителей.

 

Глава 4. Скорби и искушения

Прежде чем приступить к рассказу об искушениях, нарушавших мирную жизнь северных обителей, попытаюсь объяснить, почему я, хотя и не без колебаний, все-таки берусь за эту тему. Одной из причин этого является то, что в газетах периодически появляются статьи, авторы которых изображают женские монастыри этакими «обителями строгого режима», с порядками чуть ли не лагерными.

Думаю, что такие статьи не будут шокировать читателя, если он будет знать, что во все времена в монастырях нет-нет да и возникали конфликтные ситуации. Причем бывало и так, что нерадивые иноки даже изгоняли из обителей их настоятелей, даже святых. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть жития преподобных Феодосия Сийского или Трифона Вятского, которых жестоко обижали их собственные ученики и подчиненные. И если помнить, что преподобный Феодосий Сийский по наветам иноков своего монастыря был сослан в другой монастырь, а преподобному Трифону, изгнанному из основанного им монастыря, его недруги отказывали даже в последней милости – возможности умереть в этой обители, – все, о чем пойдет речь ниже, не покажется ни страшным, ни соблазнительным, потому что во все времена враг рода человеческого, диавол, воюет с христианами; в особенности – с монахами. По словам архиепископа Иоанна (Шаховского), «…никакие одежды, ни самый постриг не избавляют человека от духовной борьбы… До самого исхода с земли человеку надо бодрствовать, нигде он не застрахован от дьявольских нападений – извне или изнутри. И великие слова молитвы: “Избави нас от лукаваго” – не символика духовная, а путь необходимейшей защиты человечества от реальности зла, а также от самонадеянности, самоуверенности и беспечности». О том, что это правда, знает каждый православный человек – как монах, так и мирянин. Поэтому православные люди, читая о внутримонастырских смутах, не смущаются, понимая, кто их истинный виновник. А журналисты-атеисты винят во всех грехах самих монахов, не догадываясь, что те – не виновники, а жертвы того страшного, коварного существа, которого называют «отцом лжи и человекоубийцей от начала» (Ин. 8, 44).

Кроме того, православные люди, в отличие от сектантов, не скрывают, что, по словам святого апостола Павла, сокровище веры «носят в глиняных сосудах» (2 Кор. 4, 7), поэтому не боятся говорить о церковной истории правду, даже если иногда она бывает горька. И, безусловно, я буду излагать печальные факты из истории северных женских обителей совсем иначе, чем это бы сделали атеисты. Ведь это – и моя боль, дорогой мой читатель.

ХХ век был достаточно неспокойным временем для русских обителей, где в это время нередко возникали конфликтные ситуации. Чаще всего это было в женских монастырях. Ведь большинство этих обителей находилось на стадии становления, в связи с чем и традиции монастырской жизни в них практически отсутствовали, и дисциплина не отличалась такой строгостью, как в обителях с многовековой историей.

Увы, северные монастыри здесь не были исключением, и конфликтные ситуации имели место примерно в половине северных женских обителей: Ущельской, Сурской, Арсениево-Комельской, Троице-Гледенской и Знамено-Филипповской. Если вспомнить, что все эти монастыри были открыты в начале ХХ века, станет понятным, почему именно там диаволу удалось посеять смуту. Ведь в них не было ни многолетних духовных традиций, ни стариц, которые могли бы научить молодых послушниц, как сопротивляться бесовским наветам… Поэтому история каждого внутримонастырского конфликта – это и драма, и предостережение: как судно гибнет без опытного кормчего, так и человек – без духовного руководства.

Наиболее жестокие искушения претерпели сестры Сурского Иоанно-Богословского монастыря. Искушения начались вскоре после открытия этой обители. Уже в начале 1901 года некоторые из послушниц принялись жаловаться о. Иоанну Кронштадтскому на игуменью Варвару (Ивановскую), обвиняя ее в суровом отношении к ним, в том, что от нее они «не видели не только ласкового слова, но даже доброго взгляда, …и мучила нас как хотела». По словам послушниц, игуменья «совершенно никому ничего не дает, велит писать родным и знакомым, чтобы послали на одежду…».

При этом они уверяли, что у игуменьи якобы были «полные кладовые всего, и никому ничего не дает, но для себя все нашивает, всякой одежды, а что жертвуется, …все на имя свое, и наслаждаются с нею вместе м. Мария Леушинская и регентша м. Евдокия». Со стороны может показаться, что Сурский монастырь был этакой «обителью строгого режима», где одни изнывали от непосильного труда, в голоде да холоде, в то время как другие, в лице монастырского начальства, наслаждались. Однако чтобы понять, что же на самом деле происходило в Сурском монастыре в 1901 году, обратимся к цифрам.

Преподобному Трифону, изгнанному из основанного им монастыря, его недруги отказывали даже в последней милости – возможности умереть в этой обители

Дело в том, что именно в этом году число послушниц в Сурском монастыре возросло в 4,5 раза (с 40 до 183 человек). В результате численный перевес в общине получили послушницы, не имевшие ни опыта монастырской жизни, ни правильного представления о ней. Безусловно, среди них было много и случайных лиц, поэтому уже спустя год из 183 сестер в Сурском монастыре осталось 143. За год из обители выбыло сорок послушниц! Судя по всему, это как раз и были те, кто явился в монастырь «со своим уставом» и оценивал монастырские порядки «на свой аршин». Но все-таки не все из них ушли: некоторые остались в обители и продолжали сеять в ней смуту.

Чувствуя, что ситуация в монастыре выходит из-под контроля, игуменья Варвара делала отчаянные попытки навести порядок. Именно с этим было связано то, что она удалила из монастыря всех тех, кто, возможно, составлял ей оппозицию, – например послушницу Анну Шаблыгину, ранее прожившую одиннадцать лет в Леушинском монастыре. Сохранилось письмо Анны к о. Иоанну, где та жалуется, что мать Варвара изгнала ее из монастыря зимой, без всяких средств, причем только за то, что она «пользовалась расположением сестер, детей и даже рабочих более, чем мать Варвара». При этом она пыталась убедить о. Иоанна, что от него «правду скрывают относительно настоятельницы». Однако даже заступничество жены Севериана Кыркалова, приютившей Анну Шаблыгину, не убедило о. Иоанна в том, что игуменья поступила с нею несправедливо.

Что же происходило в Сурском монастыре на самом деле? Ответ на это можно найти в письме, посланном игуменьей Варварой игуменье Таисии (Солоповой), где она сообщала, что в монастыре есть группа послушниц, игнорирующих ее как настоятельницу. При этом они заявляли, что не собираются выполнять послушания, поскольку «не признают над собой начальника, кроме о. Иоанна». Однако на деле отказывались повиноваться даже ему, так что о. Иоанну приходилось выселять из монастыря особо строптивых сестер с помощью полиции.

Диавол настолько помутил разум непослушных послушниц, что для них не являлся авторитетом даже епископ. Когда Сурский монастырь в 1902 году посетил епархиальный архиерей, дерзкие послушницы заявили ему, что они «никакого начальства не признают, кроме батюшки». Правда, по словам игуменьи Варвары, таких послушниц было лишь несколько, однако они не давали житья ни другим сестрам, ни ей самой. Вероятно, именно они писали на нее жалобы о. Иоанну, где правда была смешана с нелепой клеветой, будто у игуменьи «нисколько веры нету в батюшку».

Однако праведный Иоанн Кронштадтский умел отличать правду от лжи и был на стороне настоятельницы. Именно поэтому он собственноручно внес в устав монастыря ряд положений, касающихся внутримонастырской субординации: «…Ни в каком случае священнику своих уставов и правил в обители и между сестрами не заводить. Все таковые уставы всецело лежат на обязанности начальницы» и «сестры беспрекословно должны повиноваться игумении, а в случае троекратного непослушания увольняться из обители». Увы, они не возымели действия, поскольку игуменья Варвара, с одной стороны, была строга к послушницам, с другой – почему-то заступалась перед архиереем за дерзких сестер, так что их выходки оставались безнаказанными.

Праведный Иоанн Кронштадтский умел отличать правду от лжи. Именно поэтому он внес в устав монастыря ряд положений, касающихся внутримонастырской субординации

Возможно, авторитет игуменьи Варвары подорвало и то, что она попыталась пресечь стихийные моления послушниц в домике, где родился и провел детские годы о. Иоанн Кронштадтский. Этот домик был одной из достопримечательностей Сурского монастыря. Вот как он описан в стихах игуменьи Таисии (Солоповой), посвященных открытию Сурской обители [29]:

Передний угол домика был обит картинами духовного содержания, среди которых находились и две большие фотографии о. Иоанна Кронштадтского. В домике читались акафисты, служились молебны, и послушницы часто приходили туда помолиться. Но, как видно, что-то в этих молениях насторожило игуменью Варвару.

Об этих событиях известно из письма неких послушниц – Евдокии Никифоровны и Кати, – к праведному Иоанну Кронштадтскому. Они писали, будто игуменья собиралась жаловаться епископу на то, что некоторые сестры «ересь такую пустили и простому дому поклоняются и молятся, мало ли кто, говорит, где родился». В связи с упоминанием о поклонении дому, а также тем, что мнение игуменьи разделяло и духовенство Суры, можно предположить, что моления в домике о. Иоанна могли устраиваться так называемыми «иоаннитками». Поскольку большинству современных читателей непонятно, о ком идет речь, придется сделать отступление и рассказать о том, кого называли «иоаннитами» и кем они на самом деле являлись.

Как известно, еще при жизни праведный Иоанн Кронштадтский имел множество почитателей. Не случайно его называли «всероссийским батюшкой»: «Портреты о. Иоанна можно было встретить в роскошных кабинетах и в крестьянских избах. Они находились на почетном месте у многих рядом с портретами царя, ибо народ видел в нем молитвенника о царе и России. Не только слышать, но даже только видеть о. Иоанна многие считали за счастье. Не только простая толпа искала его, но люди всякого звания, образования, положения и возраста спешили к нему, окружали его, ждали его благословения, радовались его улыбке, ловили каждое его слово» [17].

Однако ряд почитателей о. Иоанна от уважения к нему перешел к его «обожанию». Подобные случаи нередки и сейчас, особенно среди женщин, стремящихся быть поближе к любимому батюшке, оказывать ему всевозможные знаки внимания и, в свою очередь, получать их от него. Однако при этом неизбежно и незаметно возникает «угроза подмены, профанации дела духовного наставления. Обожаемый батюшка и в самом деле “обожается”, занимает Божие место» [42].

Характерно, что в разговорах таких женщин почти не упоминается Бог. Зато батюшка – постоянно. Примером такого обожания может служить духовная дочь о. Иоанна Кронштадтского, Е. Духонина, оставившая о нем очень яркие и информативные воспоминания. Между прочим, в них подробно перечислены все мелкие знаки внимания, которые он оказывал ей наяву и даже во сне. Надо сказать, что сам о. Иоанн старался пресекать подобное обожание. Так, на слова одной из своих почитательниц: «Я только Вами и живу, батюшка», он ответил: «Не мной, а Господом» [6]. Но, безусловно, это удавалось ему лишь отчасти – ведь та же Е. Духонина, добросовестно записавшая вышеприведенное высказывание о. Иоанна, не сделала из него никаких выводов для себя самой…

Но наиболее уродливой формой почитания о. Иоанна Кронштадтского было так называемое «иоаннитство». Первое упоминание о нем датируется 1896 годом, однако долгое время иоаннитов считали не сектантами, а просто экзальтированными почитателями праведного Иоанна. Позднее оказалось, что это не совсем так. И в 1908 году на съезде епархиальных миссионеров в Киеве было постановлено считать иоаннитов «сектантами хлыстовского духа» [4].

В 1909 году, на съезде миссионеров в Одессе, были четко выделены основные особенности иоаннитства: его адепты считали о. Иоанна Кронштадтского Богом, воплотившимся Христом. Ему приписывались всеведение и безгрешность. Его портреты размещались рядом с иконами и перед ними зажигались лампады. Еще при жизни о. Иоанна ему был сочинен акафист. У иоаннитов имелись свои «богородица», «апостолы», «архангелы Михаилы», «пророки Енох и Илия», «мироносица Соломония». Причем нередко это были лица с темным прошлым и даже судимые за мошенничество.

Профессор Казанской духовной академии Н. И. Ивановский охарактеризовал иоаннитство как «движение характера сектантского и еретического – хлыстовского… Это – люди, которые чтут известное и в наших глазах досточтимое лицо; но чтут – через край, называя его богом. Здесь, как и в учении хлыстов, в основе лежит идея перевоплощения. Так же точно, как у хлыстов, есть богородицы. И богородица не одна, а несколько» [4].

Московский миссионер И. Г. Айвазов охарактеризовал иоаннитство как типичное хлыстовство, отметив при этом, что иоанниты предпочитают вместо православных храмов посещать свои молитвенные дома. Поэтому возможно, что те послушницы Сурского монастыря, которые предпочитали молиться не в храме, а именно в домике о. Иоанна, могли быть и иоаннитками. Однако среди них могли оказаться и те, для кого посещение домика «дорогого батюшки» просто являлось утешительным напоминанием о нем. Так, в одном из писем к о. Иоанну послушницы упоминали, что посещение его домика для них «единственное утешение, …очень сестры все скорбят, что …не у кого получить утешения».

Так все-таки – были ли среди сестер Сурского монастыря иоаннитки? Увы, целый ряд различных источников подтверждает это. Начнем с газетных публикаций. Некто Л. Ефременко в статье «Иоаннитки, или То же, что контрреволюция», напечатанной в нескольких номерах «Известий Архангельского губревкома…» за 1920 год, охарактеризовал общину Сурского монастыря как иоаннитскую. В качестве доказательства этого он упомянул, что в кельях сурских монахинь портреты о. Иоанна Кронштадтского соседствовали с иконами, как это было принято у иоаннитов. Понятно, что доверять Л. Ефременко до конца вряд ли стоит, ведь во времена, когда он написал эту статью, богоборцы выдумывали всевозможные «ужастики», чтобы очернить Православную Церковь. И в 1920 году, ради того, чтобы закрыть Сурское подворье, а затем и Сурский монастырь, его насельниц объявили не только иоаннитками, но и контрреволюционерками.

Впрочем, информацию об иоаннитках в Сурском монастыре можно найти не только в периодике советского времени, но и в газете «Архангельск» за 1907 год. Там в одной из заметок указывается, что «сурские монашки по отношению к о. Иоанну представляют два типа: один, знакомый всем по рассказам из Кронштадта – “иоаннитки”, из которых наиболее ревностные чтут его не только за святого, но за сына Божия и имеют его портрет наравне с иконами…» [67]. В этой заметке также упомянуто, что послушницы-иоаннитки перед приездом о. Иоанна в Суру налагали на себя такой строгий пост, что у них хватало сил лишь на то, чтобы встретить его на пристани, тогда как самостоятельно дойти до монастыря они уже не могли.

А вот еще один, современный «источник» информации об иоаннитках в Суре. Современный исследователь атеизма и свободомыслия на Севере В. А. Зайцев, ссылаясь на публикацию из № 94 газеты «Архангельск» за 1907 год, пришел к выводу, будто в Сурском монастыре «иоаннитки составляли верхний, правящий слой. Они вели паразитический образ жизни, да и высокой нравственностью не отличались: в монастыре пьянствовали, а приезжая в Архангельск, вели себя так, что приводили горожан в изумление», распространяя среди тех «иоаннитскую» литературу. «При этом городская газета заметила, что если предлагаемую иоаннитками книгу об Иоанне Спасителе покупать отказывались, монахини отвечали на отказ самыми отборными площадными словами» [10].

Но я не случайно заключила в кавычки слово «источник» – информация из книги В. А. Зайцева не является точной, ибо в подлинном тексте заметки, на которую он ссылается, нет указаний не только на то, что упомянутые в ней иоаннитки были сурскими монахинями, но даже на то, что те вообще были монахинями. В заметке речь идет о «молодых крестьянских девках, далеко не постного вида, с лоснящимися рожами» [83].

В кельях сурских монахинь портреты о. Иоанна Кронштадтского соседствовали с иконами

Тем не менее информация о наличии в Сурском монастыре иоанниток находит подтверждение и в архивных источниках. Например, в рапорте пинежского викарного епископа Варсонофия, датированном 1912 годом, об этом говорится так: «…Здесь давно уже веет духом иоаннитов, к тому же с весны здесь поселилась иоаннитка с тремя молодыми родственницами; она привезла в обитель много пожертвований от старца Назария и других иоаннитов. И за то ея родственниц приняли в обитель, а сама она живет гостьей». Вероятно, Сурский монастырь имел репутацию «иоаннитского» и в народе, поскольку при усмирении «бунта монахинь» в Суре в 1912 году келейник епископа Варсонофия, а также урядники обзывали его сестер иоаннитками.

Безусловно, все вышеприведенные сведения могут служить достоверным подтверждением тому, что в Сурском монастыре действительно имелись иоаннитки. Однако этими сведениями все же нельзя подтвердить вывод, сделанный В. А. Зайцевым: что именно иоаннитки составляли там «привилегированное большинство». Более того, ни одна из игумений Сурского монастыря не была иоанниткой. Игуменья Варвара пыталась бороться с неадекватными формами почитания о. Иоанна Кронштадтского, о чем уже упоминалось ранее. Судя по письмам к о. Иоанну ее преемницы, игуменьи Порфирии (Глинко) – имевшим не истеричный или восторженный, а спокойный и деловой тон, – та равно так же не была иоанниткой, хотя и принимала последних в монастырь. Хотя решающую роль здесь играли, скорее всего, значительные денежные вклады, которые вносили в Сурский монастырь поступавшие туда иоаннитки. Более того, некоторые послушницы жаловались на мать Порфирию, будто та называла их иоаннитками и сектантками, – стало быть, она никак не могла быть иоанниткой.

А вот над письмами игуменьи Серафимы (Ефимовой) к о. Иоанну, пожалуй, можно призадуматься – уж не была ли иоанниткой она? Вот, например, как она обращалась к праведному Иоанну в одном из своих писем: «…и меня, заблудшую овцу, взыщите за крутыми горами, за высоким лесом. Разве я не хочу спастись? Взыщи меня, взыщи, я столько лет к тебе взываю, и столько слез я проливаю, и так вдали живу, приблизь меня к себе…». Тем не менее, если ознакомиться с другими письмами матери Серафимы, можно сделать вывод, что она была довольно темпераментной личностью, но все-таки не иоанниткой. Так что хотя среди сестер Сурского монастыря и были иоаннитки, доказательств того, что привилегированное большинство в нем составляли именно они, нет.

Игуменье Варваре все-таки не удалось навести порядок в Сурском монастыре. В результате она была снята с должности настоятельницы. Преемницей ее стала монахиня Порфирия (Глинко), в 1905 году возведенная в сан игуменьи. Если читатель помнит, та не стремилась к настоятельству, прекрасно понимая, что это прежде всего крест, и крест тяжелый. И только стороннему человеку кажется, что жизненный путь игуменьи усыпан розами, – на самом деле это весьма тернистый путь. Именно поэтому мать Порфирия просила о. Иоанна избавить ее от настоятельства и приняла его только «за послушание».

Дальнейшие события подтвердили ее правоту – именно в годы ее управления Сурским монастырем в нем произошли трагические события, получившие известность не только на Пинежье, но и в Архангельске, и даже за пределами Архангельской епархии.

Казалось бы, суровая и жесткая игуменья Варвара заменена на другую настоятельницу – и в Сурском монастыре наконец-то воцарится мир. Но отец Иоанн продолжал получать жалобы от послушниц уже на мать Порфирию. Например, послушница Мария Мицкевич жаловалась ему: «Мы все больные, простуженные и надорванные от непосильных послушаний… Батюшка, вы благословили мне купить кожи для сестер, и я купила, а матушка теперь благословила мне шить на продажу и хочет открыть в Архангельске ларек. А сестры будут ходить босиком». Однако против новой игуменьи интриговали опять-таки не все послушницы, а некая группа. По словам игуменьи Порфирии, ей «не давали покоя двое-трое». Повторялась ситуация, имевшая место при игуменье Варваре. Но никто не мог предполагать, что это была еще «лиха беда начало»…

В 1907 году информация о неблагополучии в Сурском монастыре впервые просочилась за монастырские стены и стала достоянием светской печати. В заметке из газеты «Архангельск», носившей, с нелегкой руки ее редактора Галецкого, антиклерикальный характер, сообщалось, что даже монастырские затворницы не смогли устоять против революционных лозунгов и песен. Это было следствием общения некоторых послушниц с политическими ссыльными. Установить их имена и политическую принадлежность мне не удалось, поскольку в списках политических ссыльных, проживавших в данное время в Пинежском уезде, нет информации о том, где именно они находились. По той причине, что большинство послушниц происходило из крестьян, вполне возможно, что очаровавшие их ссыльные могли быть эсерами, ибо наибольшую популярность среди крестьян имела партия эсеров.

Вероятно, в Суре отбывали ссылку люди, достаточно искушенные в революционной деятельности и пропаганде. Так, в письме послушницы Марии Коршуновой от 6 марта 1905 года упоминается, что «Сура в нынешнем году служит местом ссылки важных политических преступников». Разумеется, бунтарские лозунги и песни пришлись по сердцу непослушным послушницам, которые могли теперь уверить всех и самих себя, что не своевольничают, а борются «за лучший мир, за святую свободу». И что теми «темными силами», которые их «злобно гнетут», являются не демоны – как это было на самом деле, – а игуменья Порфирия… И вот, к ужасу игуменьи и верных ей сестер, «стены монастыря стали оглашаться неслыханными, совершенно новыми песнями, полными страстного призыва к борьбе за лучшую долю, за благо и счастье народа» [67].

Однако мать Порфирия оказалась решительной и мужественной. Она срочно выехала в Архангельск и добилась удаления ссыльных из Суры. Вместе с ними монастырь покинула и часть недовольных послушниц, хотя вряд ли кто-то пожалел об этом. Благодаря матери Порфирии смута в Сурском монастыре утихла, так что, когда в мае 1907 года его посетил о. Иоанн, он, по словам журналистов, не заметил никаких ее последствий. Увы, впереди Сурскую обитель ожидали еще более страшные потрясения…

Спокойствие, воцарившееся в монастыре после удаления ссыльных из Суры, было более чем кратковременным. В 1907 году, во время очередного приезда о. Иоанна в Суру, некоторые послушницы стали жаловаться ему на игуменью, а также на плохое питание в монастыре. Это происходило на глазах местных крестьян. Однако смутьянки получили от праведного Иоанна резкую отповедь. Согласно воспоминаниям игуменьи Порфирии, «он заявил им: “Я вам скажу – игуменья делает по средствам, а я вам не батрак работать на вас, дал вам кров, дал хлеб, остальное должны трудиться и доставать”. После этой беседы он не стал им верить, и жили мы мирно до перемещения священника Маккавеева» (то есть до 1911–1912 годов). Таким образом, даже сам о. Иоанн смог усмирить непослушных послушниц, твердивших, что будут слушаться только его одного, всего лишь на три года…

Все это время над Сурским монастырем, как говорится, сгущались тучи, разразившиеся грозой в 1911–1912 годах. Непосредственным поводом для нее стал перевод на приход монастырского священника Георгия Маккавеева. Чтобы понять дальнейшее, необходимо рассмотреть роль о. Георгия в Сурском монастыре и особенности его взаимоотношений с сестрами.

Священник Георгий Маккавеев, служивший в Сурском монастыре с 1901 года, был весьма авторитетной и активной личностью. Помимо совершения богослужений, он занимался просветительской деятельностью – как среди местных крестьян, так и в качестве законоучителя в монастырской школе. Кроме того, по поручению о. Иоанна Кронштадтского он заведовал строительными делами в Сурском монастыре и регулярно посылал ему отчеты о положении дел в обители.

Даже сам о. Иоанн смог усмирить непослушных послушниц всего лишь на три года

В первые годы существования Сурского монастыря он пользовался в нем влиянием, отчасти даже превышавшим влияние игуменьи. Это проявлялось в частности в том, что иногда он давал послушницам распоряжения, противоречившие монастырскому уставу. Например, во время воскресных чтений для народа клирошанки должны были присутствовать на них и исполнять духовные песнопения. Только о. Иоанн Кронштадтский смог запретить о. Георгию делать это.

Когда в монастыре произошел конфликт между игуменьей Варварой и некоторыми из сестер, о. Георгий принял сторону послушниц. По словам некоторых из них, о. Георгий «ласкал нас и утешал… Он, видя нашу скорбную и утомленную жизнь, в келию к нам приходил и всегда вина и гостинцы нам приносил». В результате у ряда послушниц «вместо духовной любви воспламенилась плотская любовь» к нему.

Еще одной причиной популярности о. Георгия Маккавеева среди сестер Сурского монастыря стало то, что он «занимался врачеванием не только душевных, как священник, но и телесных недугов» [64]. При этом священник, не имевший медицинского образования, по свидетельствам послушниц, «выдавал себя за специалиста по женским болезням и некоторых из них осматривал». После таких осмотров о. Георгий советовал им идти гулять на кладбище, куда приходил сам «и начинал завлекать не духовной беседой, а вражиею любовью».

Неудивительно, что некоторые послушницы влюбились в красивого, умного и доброго батюшку и старались «для о. Георгия одна перед другой как можно лучше нарядиться и глицерином лицо натереть, чтобы блестело, и щеки нарумянить». Сестры, считавшие себя обделенными его вниманием, затевали между собой ссоры, «словно змеи», и уходили «плакать на кладбище до истириков» (так в тексте письма!), чем немало смущали местных крестьян.

Сложно судить о том, насколько сознательно о. Георгий Маккавеев нарушал монастырский устав. Однако приведенные факты свидетельствуют о том, что в Сурском монастыре около десяти лет (с 1902 года или ранее) имело место серьезнейшее нарушение монастырской дисциплины, служившее предметом соблазна как для монахинь и послушниц, так и для жителей Суры.

Игуменью Порфирию сопровождал викарный епископ Пинежский Варсонофий

Сложно сказать, почему епархиальное начальство решило положить этому конец лишь в 1911–1912 годах. Как бы то ни было, в 1911 году указом епископа о. Георгию была запрещена медицинская деятельность. Но он проигнорировал распоряжение архиерея, в связи с чем был переведен в Шардонемский приход. После этого поклонницы о. Георгия принялись жаловаться на игуменью Порфирию как на виновницу его удаления. Итогом этого стала ревизия монастыря, временное отстранение матери Порфирии от управления, а также перевод казначеи и благочинной – вероятно, сторонниц игуменьи, – «на черные труды» в другие монастыри. Священником в Сурский монастырь был назначен заштатный протоиерей Павел Богданович, вскоре облеченный правами настоятеля монастыря. Казначеей стала послушница Елизавета Полинс.

Возможно, противницы матери Порфирии радовались, что сумели-таки выжить из монастыря строгую игуменью. Однако их радость была недолгой. Устранение игуменьи Порфирии от управления Сурским монастырем совпало со сменой епископа. Новый епископ Архангельский и Холмогорский Нафанаил «взглянул на дело иначе, чем его предшественник епископ Михей, и указом Синода мать Порфирия в сентябре 1912 года вновь была назначена игуменьей монастыря» [64]. На самом деле указ «об оставлении игуменьи Порфирии в Сурском монастыре» датируется 9 августа 1912 года.

Узнав о готовящемся возвращении игуменьи Порфирии, строптивые послушницы решили во что бы то ни стало не допустить этого. Их поддерживала и казначея Полинс, мечтавшая сама стать игуменьей. При этом послушницы не скрывали, что, если игуменья приедет в Суру, они устроят такой скандал, что ей не останется ничего другого, как уехать прочь. Об этом они хвастливо болтали даже перед жителями Суры. Поэтому некоторые из местных крестьян собирались «побросать свои дела и побежать в монастырь посмотреть, что будут разделывать сестры». Даже местный священник, о. Иоанн Васильев, объятый любопытством, не удержался от соблазна поглядеть, что же будет происходить в монастыре, и приехал туда, по-мальчишески потихоньку примостившись на запятках архиерейской повозки…

Итак, 28 сентября 1912 года игуменья Порфирия вернулась в Сурский монастырь. Вероятно, у епархиального начальства имелись сведения или предположения о готовящемся скандале, в связи с чем ее сопровождали викарный епископ Пинежский Варсонофий, благочинный монастырей архимандрит Григорий и два урядника. Собравшиеся в монастырском храме послушницы встретили настоятельницу и епископа истерическим плачем, а также оскорбительными криками в адрес игуменьи и викарного епископа: «Жид жидовку привез!». Послушница Анна Станиловская (Станиславская), «обращаясь к келейнику епископа, Феодору, крикнула ему: “Будь ваш владыка трижды проклят!”». Вечернее богослужение в монастыре было сорвано. Двенадцать насельниц, шесть из которых были указными рясофорными послушницами, отказались выполнять послушания, а также отправили четырех сестер к епископу Архангельскому и Холмогорскому Нафанаилу с требованием убрать игуменью Порфирию, а в случае его отказа хлопотать об этом в Синоде.

Георгий Маккавеев проигнорировал распоряжение архиерея, в связи с чем был переведен в Шардонемский приход

В ответ на попытки архимандрита Григория успокоить смутьянок те демонстративно отворачивались и кричали ему вслед: «Недолго поживет у нас жидовка!» Благочинный стал очевидцем еще одной трагикомической сцены. Когда он шел с игуменьей по коридору монастырского здания, шестилетняя девочка-сирота, жившая в обители, принялась кричать: «Не надо нам игуменьи!» На вопрос архимандрита: «Кто тебя, малютка, так научил?» та с детской наивностью пролепетала: «Маня Кичева». Конфликт был погашен только благодаря вмешательству полиции. Но только на другой день епископ наконец-то смог прочесть сестрам указ Синода о возвращении игуменьи Порфирии на должность настоятельницы Сурского монастыря.

В результате расследования «бунта монахинь» наиболее активные участницы его подверглись различным взысканиям. Так, согласно указу Архангельской духовной консистории № 13720 от 5 декабря 1912 года, послушницы Анна Станиловская (или Станиславская) и Матрена Шейдина были уволены из монастыря, однако за чистосердечное раскаяние прощены и оставлены в нем. Послушница Иулиания Долгунова была уволена из монастыря, но за чистосердечное раскаяние прощена и вновь принята в 1913 году; послушница Евдокия Карандина, уволенная из монастыря, прощена и вновь принята в монастырь в 1914 году; послушница Евдокия Коростелева переведена на год «на черные труды» в Холмогорский Успенский монастырь; послушницы Евсевия Асмолова, Дарья Микулич, Мария Ершова и Гликерия Разживина отправлены «на черные труды» в Ущельский монастырь, откуда возвращены указом Архангельской духовной консистории № 10220 от 8 октября 1913 года.

Все эти насельницы, за исключением Иулиании Долгуновой, были рясофорными указными послушницами и имели длительный стаж пребывания в Сурском монастыре, превышавший срок пребывания в нем самой игуменьи Порфирии. Так, Анна Станиловская проживала в Сурском монастыре с 1899 года; Мария Ершова и Евсевия Асмолова – с 1900 года; Евдокия Карандина, Евдокия Коростелева и Гликерия Разживина – с 1901 года. Вероятно, именно они с самых первых лет существования Сурского монастыря проявляли непослушание сначала игуменье Варваре, затем – игуменье Порфирии. После того как наиболее активные участницы «бунта монахинь» понесли заслуженное наказание, в Сурском монастыре наконец-то воцарился мир.

Впрочем, не только в Сурском монастыре, но и на Сурском подворье имелись строптивые послушницы. Это известно из писем старшей сестры подворья, монахини Серафимы (Ефимовой), к праведному Иоанну Кронштадтскому, которой приходилось оправдываться перед ним в связи с жалобами сестер на плохое питание: «Кто Вам пишет, что у нас худо кормят, кому наша пища не нравится, тот не работает. А лежащим на боку, конечно, может ли быть вкусная пища? Я с этим согласна. Трудящая сестра никогда не напишет Вам…» В другом письме мать Серафима описала уход с подворья некоей послушницы Варвары: «Я старалась ей ублажать, но не могла. Она сказала: “Я не желаю подчиняться разным девкам. Очень нужно. Пойду в мир и буду носить шляпу. Теперь могу поступить в конторщицы”. Вот, батюшка, как делают – научилась в монастыре, показали, как жить, и до свидания. Ее никто не гнал, она сама уехала. Ее Матерь Божия выгнала. Страшная нахалка».

В светской периодической печати конфликт в Сурском монастыре получил искаженное освещение. Так, в статье «Бунт в монастыре о. Иоанна Кронштадтского» в газете «Вечернее время» имеются ошибочные сведения о том, что скандал в монастырском храме имел место 29 сентября перед литургией. Кроме того, скандал в монастыре был ошибочно назван «бунтом монахинь», хотя на самом деле это был «бунт послушниц». Более того, антиклерикально настроенные журналисты попытались представить обитель этаким «темным царством», где, соответственно, творятся темные делишки.

В заметке «За монастырской стеной» в газете «Архангельск» не упоминается о том, что послушницы оскорбляли викарного епископа и игуменью и саботировали свои обязанности. Зато там содержится информация о том, что урядники избивали сестер и допускали в отношении их нецензурную брань. Надо сказать, что расследование «бунта», проведенное консисторией, опровергло эти сведения. И не только урядники, но даже местные жители свидетельствовали о том, что каких-либо неприличных действий со стороны полиции не было. Короче говоря, конфликтная ситуация в Суре оказалась на руку ушлым журналистам и редакторам, получившим лишний повод поиздеваться над монастырским житьем.

Следует отметить, что простой народ дал конфликту в Сурском монастыре совсем иную оценку, нежели журналисты. И жители Суры, ставшие очевидцами скандала в монастыре, осудили бунтовавших послушниц, которые, по их словам, «уподобили церковь трактиру». По словам священника из Суры, о. Иоанна Васильева, крестьяне, «качая головой, говорили: “Так бастуют и безобразят монашки с капусты, а покорми-ка бы их мясом, что бы они тогда разделали?” Причем некоторые, иронизируя, говорили: “Бранят австрийцев, а монашки-то что проделывают?”». Действия полиции в отношении зачинщиц скандала показались им достаточно мягкими: «Нужно было позвать казаков да отпороть нагайкой, тогда дурь-то из головы бы повышибло». Таким образом, местные жители расценили конфликт в Сурском монастыре не как «бунт», а просто-напросто как «дурь», за которую ее зачинщиц следовало бы подвергнуть более строгому наказанию.

Не менее драматичной была конфликтная ситуация в Ущельском монастыре. Начало ее, вероятно, можно датировать летом 1916 года, когда некая сестра милосердия Покровской общины М. Филиппова сообщила обер-прокурору Синода в письме, что игуменья Магдалина (Вяткина) «собралась закрыть монастырь, продает его имущество, растратила 4 000 рублей», а также пьянствует, играет в карты, употребляет в отношении сестер матерную брань. Кроме того, в доносе М. Филипповой содержалось обвинение игуменьи Магдалины в том, что она «не любит монахинь и ненавидит священников, которых она переменила уже много, …был раньше там псаломщик, с которым она дралась, а ненависть к священнику объясняю тем, что она придерживается старой веры».

Обвинение игуменьи Магдалины было связано с тем, что она принимала в монастыре старообрядцев

В результате расследования большинство из этих обвинений было признано несправедливыми. Например, обвинение игуменьи Магдалины в следовании старым обрядам было связано с тем, что на второй день Рождества она принимала в монастыре старообрядцев иеромонаха Паисия и начетчика Ясмаева из села Верхний Березник. При этой встрече монастырские певчие спели праздничный задостойник, а старообрядцы его же – по-своему.

Возможно, прием игуменьей старообрядческого священника был связан с тем, что большинство жителей Мезенского уезда, где находился Ущельский монастырь, было старообрядцами, и мать Магдалина была заинтересована в мирных взаимоотношениях с ними. Также получило объяснение и то, почему игуменья Магдалина действительно играла в карты. По ее словам, после пережитого ею стресса, связанного с тяжелой болезнью ее сестры, монахини Нины, и необходимостью ухода за ней, местный фельдшер Семен Огибин рекомендовал ей «быть спокойной, чем-нибудь заняться, например игрой в пешки». Но, поскольку она не знала правил этой игры, а в молодости умела играть в карты, он «посоветовал заняться игрою в невинную игру дурака». Игрой в карты игуменья, по ее словам, занималась в ночное время вместе с послушницами Мариной Ивановой и Анной Эдельштейн (с казначеей и благочинной монастыря), когда исполняла функции сиделки при парализованной сестре. Это объяснение удовлетворило консисторию.

Однако расследованием было подтверждено грубое отношение игуменьи к рядовым сестрам. Так, послушница Серафима Мехреньгина показала, что игуменья «сестер бранит матерными словами, …в трапезу не ходит, пищу имеет особую», тогда как рядовым сестрам дают скудную и некачественную пищу, нередко с тараканами. Послушница Мария Высоких призналась: «Мать Магдалина на нас иногда кричит, в келиях у нас не совсем бывает тепло, …в трапезу игуменья не ходит, нашей пищи не ест».

Монастырских работниц игуменья называла дурами и зырянками, хотя, по заключению следствия, матерной брани в отношении их все-таки не допускала. Из тринадцати опрошенных послушниц только одна заявила, что вполне довольна монастырскими порядками. В итоге консистория постановила обвинения в адрес игуменьи Магдалины «признать в большинстве случаев ложными», однако игуменье было предписано усилить дисциплину в монастыре.

Вероятнее всего, игуменья не последовала этому совету, и смута в монастыре продолжалась. На это указывают отрицательные характеристики, данные в 1917 году игуменьей Магдалиной тем самым послушницам Марине Ивановой и Анне Эдельштейн, с которыми она год назад по-дружески играла в карты. Так, в послужных списках 1917 года Анна Эдельштейн характеризовалась как «к физическому труду не способная, начальницей тоже не способная», а Марина Иванова как «начальницей не способная, гордая и дерзкая».

Непосредственным поводом для конфликта стала устроенная игуменьей замена казначеи Марины Ивановой на вернувшуюся в монастырь после одиннадцатилетней отлучки послушницу Клавдию Кряжеву. Предыдущая казначея попала в немилость к игуменье, ибо пыталась сама вникать в финансовые дела монастыря. Кроме того, по словам сестер, Марина Иванова заступалась за послушниц и, «когда на работах замечала, что у сестер на ногах нет обуви, то об этом говорила экономке Маргарите, а потом игуменье, в том роде, что у сестер нет обуви, а игуменья продает на сторону кожи. От таких ее замечаний игуменья называла ее дерзкой…».

Впрочем, Марина Иванова тоже не оставалась в долгу и обзывала игуменью ненормальной. Судя по всему, виновницами конфликта являлись и игуменья, и казначея – однако в большей степени все-таки казначея, проявлявшая неповиновение настоятельнице. Постепенно община Ущельского монастыря разделилась на два враждебных лагеря – сторонниц игуменьи – в лице экономки монахини Маргариты, новой казначеи, послушницы Анастасии Вторых и малолетней Лидии Петрушкиной, обосновавшихся в игуменском корпусе, – и сторонниц бывшей казначеи Ивановой.

Спустя год, в феврале-марте 1918-го, благочинный монастырей архимандрит Григорий, настоятель Красногорского монастыря, по распоряжению консистории произвел в Ущельском монастыре очередное расследование в связи с жалобой двенадцати сестер на игуменью Магдалину. При этом выяснилось, что хозяйство монастыря находится в упадке, а также имеют место серьезные нарушения монастырской дисциплины: богослужения совершаются не ежедневно; игуменья и ее приближенные имеют отдельную трапезу, лучшую, чем у рядовых сестер; в то время как простые монахини и послушницы нуждаются в самом необходимом.

Для нормализации ситуации в Ущельском монастыре «были сделаны перестановки в штатном расписании монастыря (включая Мезенское подворье и Семженский скит), но положительного результата так и не было достигнуто. Тогда игуменье Магдалине было предложено уйти на покой. Исполняющей обязанности настоятельницы была назначена бывшая казначея Марина» [70].

Тем не менее конфликт в Ущельском монастыре не был до конца погашен даже столь радикальными мерами. Свидетельством тому могут служить негативные характеристики сторонниц игуменьи, данные в 1919 году новой настоятельницей. Так, монахиня Аполлинария, которая в 1908 году характеризовалась игуменьей Магдалиной как «способная, ведущая себя по-монашески», в 1919 году характеризовалась новой настоятельницей как «грубая и непокорная, дерзкая, ко всему худому скоро отзывчивая, но трудящая». Судя по всему, новая настоятельница наводила порядок в Ущельском монастыре не менее крутыми мерами, нежели ее предшественница.

Тогда «заштатная» игуменья Магдалина, продолжавшая и после своего низложения проживать в Ущельском монастыре, решила уйти из обители, надеясь, что тогда в ней воцарится мир. В ноябре 1919 года она испросила у Архангельского епархиального совета разрешения перейти вместе с несколькими сестрами в монастырскую пустынь, так называемую «Иудину» (или «Юдину»), что было ей разрешено.

Это были наиболее крупные конфликтные ситуации в северных женских обителях. Увы, не единственные. В Знамено-Филипповском монастыре Вологодской епархии также имел место конфликт, завершившийся сменой настоятельницы. Причиной его стало самоуправство игуменьи Капитолины, которая, по словам благочинного монастырей Великоустюжского викариатства архимандрита Феодосия, «жаловалась на казначею, устранила ее от всех обязанностей, управляет монастырем единолично, вопреки монастырскому уставу, и добрых советов, по своему упрямому характеру, не слушает».

Игуменья подозревала казначею, монахиню Флорентию, в интригах против нее и в стремлении стать настоятельницей. 30 мая 1910 года в казначейский корпус пришли проститься с казначеей две послушницы, 14-летние крестьянские девочки Анна и Екатерина, не выдержавшие строгого обращения игуменьи и решившие вернуться домой. Вслед за ними прибежала игуменья Капитолина, которая, увидев послушниц, принялась топать ногами, кричать на них и угрожать им поркой, а потом бить их.

Казначея прикрикнула на игуменью и попыталась вывести ее из корпуса. Тогда рассвирепевшая настоятельница «расцарапала ей губу руками, в то же время плюнула на нее», хотя и не попала ей в лицо, поскольку была ниже ростом. Свидетельницей этого стала монахиня Анатолия. По ее словам, игуменья в тот же день пришла к ней в келью и заявила: «Это все из-за тебя вышло. Накажет тебя Царица Небесная. Я тебя имею право сейчас выгнать из кельи. Сказавши это, она попросила прощения, поклонилась до земли и ушла».

Обиженная казначея вместе с монахиней Анатолией написали на игуменью жалобу в консисторию. Началось расследование, в ходе которого выяснилось, что большинство рядовых сестер, в том числе и монахини, перешедшие вместе с игуменьей Капитолиной в Знамено-Филипповский монастырь из Иоанно-Предтеченского Устюжского монастыря, недовольны настоятельницей.

Особенное недовольство деспотичным поведением игуменьи проявляли послушницы, жаловавшиеся, что «матушка настоятельница наказывает часто, даже за то, что мы ходим на благословение к священнику». Игуменья попрекала послушниц, что они «едят казенный хлеб», в то время как на самом деле продуктами их снабжали родственники, а также обвиняла их в хищении монастырского имущества. В ряде случаев игуменья давала послушницам деньги в долг и затем требовала возврата больших сумм. Монахиня Анатолия показала, что «настоятельница нас часто оскорбляет. Я прислуживаю в церкви, и она нередко мне говорила, что я то украла и другое…».

Все это поставило монастырь на грань развала, поскольку многие послушницы заявляли, что давно бы ушли в мир, если бы их не удерживали более старшие сестры. В итоге «сестры единодушно, убедительно и со слезами просили о перемене настоятельницы, заявляя, что… намереваются возвратиться в Иоанно-Пред теченский монастырь». Результатом расследования данного конфликта стало низложение игуменьи Капитолины, которую было решено отправить рядовой монахиней в Яренский Крестовоздвиженский монастырь (впоследствии она несла там послушание золотошвеи).

Однако вологодская консистория сочла целесообразным наказать не только игуменью, но и написавших на нее донос казначею Флорентию и монахиню Анатолию, которые «за неуважительное, лишенное духа христианского смирения отношение к своей настоятельнице» были перемещены в другие монастыри Вологодской епархии. Как видно, епископ Вологодский и Тотемский Никон (Рождественский) поступил согласно поговорке «Доносчику – первый кнут».

После этого жизнь в Знамено-Филипповском монастыре стала спокойной и мирной, хотя низложенной игуменье Капитолине до ее отправки в Яренский монастырь пришлось претерпеть обиды со стороны своих бывших подчиненных. Спустя семь месяцев после своего низложения, 1 июня 1911 года, она послала в консисторию жалобу на то, что сестры Знамено-Филипповского монастыря, прочитав в «Церковных ведомостях» определение Синода об увольнении ее от должности игуменьи, «оскорбляют и унижают» ее, «приказывают уходить из обители». Это позволяет увидеть в игуменье Капитолине не только виновницу внутримонастырского конфликта, но и его жертву.

Не стоит судить ее слишком строго – ведь не каждому под силу бремя настоятельства. Кто-то тяготится властью, кому-то она кружит голову. И стоит вспомнить, что мать Капитолина, до своего поставления на игуменство длительное время прожившая в Иоанно-Предтеченском монастыре, была там на хорошем счету и характеризовалась как личность, «от многих отличающаяся религиозностью, начитанностью святоотеческих писаний, мерностью характера и рассудительностью». И что в свое время она жаловалась в консисторию, что «монахини управляемой мною обители не знают почти совсем иноческих правил и общежительного устава. Что же касается младших сестер, то, ввиду незнания ими даже земной жизни Спасителя, мною каждый вечер устраивается чтение Священной истории с объяснением непонятного сестрам, а старшие не повинуются». После этого хочется не осудить, а скорее пожалеть игуменью Капитолину, которой оказалось не под силу послушание настоятельницы.

Епископ Никон (Рождественский) поступил согласно поговорке «Доносчику – первый кнут»

Как уже могли убедиться читатели на примере Сурского монастыря, мирную жизнь в обители могли нарушить несколько строптивых послушниц или даже одна монахиня или послушница. Так было в Троице-Гледенском монастыре, где источником проблем и треволнений стала одна-единственная монахиня Серафима (Бистерфельд).

Потомственная дворянка, учительница по профессии, награжденная за работу в косинской церковноприходской школе Библией от Синода, а также значком Красного Креста за работу в столовой во время эпидемии цинги в Старорусском уезде, она до своего перехода в Троице-Гледенский монастырь была насельницей Николо-Косинского монастыря Новгородской епархии, который покинула по неизвестным причинам. Судя по тому, что монахиня Серафима весьма болезненно относилась к вопросам своей репутации, постоянно заявляя, что «ее документы чисты» и что она «не сосланная», ее уход из Николо-Косинского монастыря, вероятно, произошел не мирным путем…

В Троице-Гледенском монастыре мать Серафима вела себя гордо и заносчиво – послушаний не несла, часто отлучалась из монастыря в Великий Устюг, держала себя высокомерно даже с игуменьей. Тем не менее она сумела войти в доверие к викарному великоустюжскому епископу Алексию, который, пытаясь в 1914 году преобразовать Николаево-Прилуцкий мужской монастырь в женский, рекомендовал ее в качестве кандидатки на должность игуменьи. Как мы помним, попытка эта кончилась неудачей.

Однако честолюбивая монахиня Серафима стремилась во что бы то ни стало стать игуменьей. И вот, летом 1916 года, когда Троице-Гледенский монастырь посетил великий князь Николай Михайлович, она, пользуясь отсутствием игуменьи, подала ему прошение о преобразовании в женский монастырь мужского Введенского монастыря, расположенного в Сольвычегодске, а несколько месяцев спустя, хлопоча об этом, даже ездила к нему в Санкт-Петербург. Для большего успеха своего дела монахиня Серафима предлагала устроить при Сольвычегодском монастыре приют для сирот павших воинов.

Однако главной ее заботой была отнюдь не забота о детях-сиротах, а о самой себе. Одновременно с этим С. Бистерфельд – вероятно, на всякий случай, – хлопотала о преобразовании в женский еще одного мужского монастыря, лальского Михайло-Архангельского, находившегося в том же Великоустюжском уезде, что и Троице-Гледенский монастырь.

Как ни странно, инициативу честолюбивой монахини поддержала игуменья Троице-Гледенского монастыря Рипсимия. Причина этого была достаточно проста – ведь в таком случае монастырь был бы избавлен от Серафимы Бистерфельд. Игуменья Рипсимия даже умоляла епископа перевести мать Серафиму «куда-либо в настоятельницы», «чтобы нахождение такой особы не накладывало бы пятна на святую обитель нашу и не вносило смуты и недоразумения в сердца сестер».

Увы, как ни старалась монахиня Серафима получить игуменство, Синод отклонил прошение о преобразовании Сольвычегодского монастыря в женский. Однако честолюбие матери Серафимы было отчасти удовлетворено тем, что она получила в Троице-Гледенском монастыре должность казначеи. Однако она продолжала стремиться к игуменству даже после того, как в 1918 году Троице-Гледенский монастырь был преобразован в трудовую коммуну.

В конце концов вражда между игуменьей Рипсимией и монахиней Серафимой надоела даже местным органам советской власти, обычно использовавшей внутрицерковные распри для своих целей. После чего было постановлено, что «интриги этих двух монахинь выносятся из стен монастырской коммуны в Устюг и переносятся на политическую и религиозную почву, поэтому пребывание их в губернии вредно не только для хозяйства коммуны, но и нежелательно в политическом отношении». В связи с чем бывшим игуменье и казначее Троице-Гледенского монастыря было предписано покинуть его.

По данным на 1929 год, монахини-соперницы продолжали проживать в Устюге, причем Серафима Бистерфельд не боялась открыто заявлять о своем негативном отношении к советской власти. С учетом того, что из двухсот представителей духовенства и монашествующих, живших в это время в Устюге, подобные высказывания позволяли себе лишь четверо, нельзя не восхититься смелостью монахини Серафимы и пожалеть о том, что эта безусловно незаурядная женщина омрачила свою жизнь мелкими интригами и никчемной борьбой за власть…

Стоит упомянуть еще об одной конфликтной ситуации в Арсениево-Комельском монастыре Вологодской епархии, продолжавшейся с 1913 года по начало 1914 года. Виновницей конфликта оказалась послушница, причем даже не приукаженная. Первые упоминания о неблагополучной обстановке в Арсениево-Комельском монастыре датируются 1913 годом, когда в отчете архимандрита Спасо-Прилуцкого монастыря Нифонта, благочинного первого округа монастырей, появилась информация о жалобах его сестер на «пристрастное и несправедливое отношение к сестрам» келейницы игуменьи Лидии (Червонцевой) Ольги Егоровой.

Ольга Егорова, бывшая воспитанница вологодского Александровского приюта, поступила в Арсениево-Комельский монастырь в 1905 году в возрасте 13 лет. В связи с этим можно предположить, что игуменья Лидия, женщина добрая и сострадательная – в свое время она была сестрой милосердия, – относилась к ней как к дочери и полностью доверяла. Но Ольга злоупотребила доверием и любовью матери Лидии.

В результате 22-летняя девушка-послушница «в монастыре делала что хотела», добиваясь от игуменьи удаления из монастыря своих противниц. Самоуправство игуменской келейницы доходило до того, что она отказывала своим недоброжелательницам в выдаче дров для отопления келий, а также без причин переводила неугодных ей сестер из одной кельи в другую. Согласно показаниям сестер Арсениево-Комельского монастыря, от произвола Егоровой страдали не только рядовые насельницы, но даже «начальствующие в монастыре лица, например мать казначея».

После того как та высказала недовольство поведением Егоровой, игуменья предложила ей либо примириться с Ольгой, либо покинуть монастырь. Сестер, пытавшихся жаловаться на нее начальству, Егорова подвергала наказаниям, в связи с чем при расследовании конфликта запуганные монахини и послушницы отказывались давать показания против нее или умоляли никому не говорить про них ни слова, иначе им «житья не будет в монастыре от Егоровой и настоятельницы».

Дорога к Троице-Гледенскому монастырю…

Консистория предписала игуменье Лидии «немедленно удалить из монастыря Ольгу Егорову …для восстановления мира в обители; настоятельнице рекомендовать руководить сестрами в духе кротости и любви». Однако судя по тому, что это предписание датируется 20 февраля 1914 года, а игуменья Лидия, согласно ее рапорту в консисторию, уволила Егорову из монастыря лишь 21 апреля 1914 года, она весьма неохотно рассталась со своей любимицей.

Итак, к сожалению, отнюдь не всегда жизнь в северных женских монастырях была мирной и спокойной. Впрочем, в начале ХХ века и в других женских обителях Российской империи имели место случаи, когда их насельницы враждовали, жаловались друг на друга, послушницы отказывались подчиняться игуменьям, а игуменьи вели себя по отношению к рядовым сестрам сурово и жестоко.

Однако на примере северных женских обителей можно убедиться в том, что в этом не стоит винить ни Православную Церковь, ни монастыри. Ведь чтобы вместо «тихого и мирного жития во всяком благочестии и чистоте» в обители начались ссоры и смуты, там достаточно было появиться всего лишь нескольким строптивым и непослушным сестрам, или, что хуже, даже одной.

Надо сказать, что как сейчас, так и в те времена никто не препятствовал послушницам или монахиням, проявлявшим недовольство настоятельницей или монастырской жизнью, сменить монастырь или вовсе вернуться в мир. Они могли это сделать так же добровольно, как в свое время добровольно пришли в обитель. Поэтому, сколь бы ни была (или не казалась им) плоха настоятельница, их поведение не имеет оправдания. В свое время знаменитому оптинскому старцу, преподобному Амвросию, был задан вопрос: «Батюшка, отчего это игуменье дано такое право распоряжаться монахинями как крепостными?» «Даже более чем крепостными, – отвечал старец, – те хоть за глаза могли поворчать на своих господ, а монахини и этого не имеют права, так как добровольно отдали себя в рабство» [9].

Несмотря на некоторую жесткость этого утверждения, стоит согласиться – оно справедливо: никто из непослушных сестер не оказался в монастыре никаким иным путем, кроме как по доброй воле. И стоит только сожалеть, что диавол заставил их позабыть об этом и что годы, проведенные в монастыре, оказались для них бесплодными в духовном отношении.

«Монахини и этого не имеют права, так как добровольно отдали себя в рабство», – говорил преподобный Амвросий Оптинский

И еще одно. На примере конфликтных ситуаций в северных женских обителях как нельзя лучше видны бесплодность и суетность стремления людей к власти, к поискам «своей правды», пагубность ненависти и гордыни. Ослепленные этими страстями монахини и послушницы не добились ничего, кроме вреда для себя и смуты для монастырей, где они жили. А конфликты в Ущельском и Троице-Гледенском монастырях в предреволюционные и даже послереволюционные годы напоминают «битву на тонущем корабле», в которой не бывает победителей и побежденных, поскольку и те и другие вместе гибнут в морской пучине, – хотя противники, не замечая и не понимая этого, до последнего продолжают яростно сражаться…

В «Лествице» преподобного Иоанна рассказывается притча о том, как некие странники не заметили у себя под ногами трясины и провалились в нее. Но, уже утопая, они успели предупредить других путников, шедших по этой же тропе, и тем спасли их. За это Господь спас и их самих.

Эта притча вспоминается мне и сейчас, потому что, как ни тяжело читать и писать о скорбях и искушениях, поразивших северные женские обители, знать и помнить о них стоит хотя бы для того, чтобы подобное никогда не повторилось в жизни современных женских монастырей.

 

Глава 5. Подвижницы северных женских монастырей

Написать эту главу для меня было не менее сложно, чем предыдущую – правда, по другой причине. Если в той главе речь шла о таких болезненных для любого православного человека вещах, как внутримонастырские искушения, то здесь приходится рассказывать о том, о чем практически не сохранилось сведений. Однако обойти это вниманием опять-таки невозможно, иначе читателю, далекому от Церкви, северные женские монастыри могут показаться этакими «духовно-душевными колхозами» и он, пожалуй, начнет сомневаться: «Да вправду ли в монастырях жили подвижники, да уж не выдумки ли это»?

Да, они там были. Но, чтобы читатель смог лишний раз убедиться в этом, рассказ о том, как молились Богу в северных женских монастырях, а также о тамошних подвижницах просто необходим. Опять напомню притчу о лодочнике, у которого на веслах было написано «молись» и «трудись». Как помнит читатель, пассажир-атеист потребовал убрать весло с надписью «молись», и лодку стало уносить течением. Эта притча как нельзя лучше иллюстрирует жизнь северных женских монастырей, ведь та не сводилась исключительно к внешней деятельности их насельниц, – и наряду с выполнением послушаний каждая из сестер занималась так называемым «духовным деланием».

Вопрос о духовной жизни северных монахинь приобретает особый интерес в связи с тем, что в описываемое мною время, а также и немного раньше, у русских женщин, от дворянок до крестьянок, усилился интерес к вопросам духовной жизни, душевного спасения. Об этом свидетельствуют как церковные, так и светские ученые. Например, исследователь русского монашества И. К. Смолич отмечал, что в XIX столетии «религиозный подъем и искания были очень сильны» и «религиозные вопросы занимали значительное место в духовной жизни русской женщины» [33]. Именно поэтому в XIX – ХХ вв. появилось множество подвижниц благочестия из числа монашествующих. Среди них – игуменьи Мария (Тучкова), Арсения (Себрякова), Таисия (Солопова), Феофания (Готовцова), преподобные Елена, Марфа и Мария Дивеевские и многие другие, ведомые и неведомые нам подвижницы. Рассказы об удивительных судьбах некоторых из них читатель может найти в сборнике монахини Таисии (Карцовой) «Русское православное женское монашество XVIII – ХХ вв.».

Увы, сведений об архангельских и вологодских подвижницах благочестия там нет. Более того, сведения о них практически отсутствуют и в других источниках. И то, о чем пойдет речь ниже – не более чем попытка восстановить по двум-трем словам утраченное стихотворение гения или по нескольким кусочкам смальты – прекрасную древнюю мозаику.

Почему так? Да потому что духовная жизнь – это прежде всего жизнь сокровенная. Яркой иллюстрацией этого может служить история египетской монахини преподобной Исидоры, тайной подвижницы, «показывавшей себя юродивою и безумною» и безропотно терпевшей все обиды и оскорбления, которым ее подвергали остальные монахини. Когда же тайна ее раскрылась, монахиня, «не терпя славы, чести, услуг, которые стали оказывать ей все сестры, и тяготясь их извинениями», тайно покинула монастырь. Бывало и так, что о духовной высоте той или иной монахини становилось известно лишь после ее кончины. Так могло происходить не только с рядовыми монахинями, но даже с настоятельницами обителей.

В XIX – ХХ вв. появилось множество подвижниц благочестия из числа монашествующих. Среди них – игуменья Мария (Тучкова)

Характерный пример этому – история игуменьи Устюжского Иоанно-Предтеченского монастыря Флорентии. Она стала послушницей этой обители в шестнадцатилетнем возрасте. Дальнейшая ее биография – приведенная в статье «Вологодских епархиальных ведомостей», посвященной ее памяти, – казалось бы, не дает особого повода считать ее подвижницей: в 1861 году – постриг в рясофор, в 1871 году – постриг в мантию, в 1880 году – возведение в сан игуменьи. Обычный путь ничем не примечательной монахини. Правда, в статье не упоминается о том, что именно в годы игуменства матери Флорентии число сестер в Устюжском монастыре увеличилось в четыре раза, со ста до четырехсот. Или о том, что она, наряду с архиепископом Вологодским и Тотемским Израилем (Никулицким), стояла у истоков создания Устюжского епархиального училища, за что в 1888 году была назначена его почетной блюстительницей. Или, наконец, о том, что она умела не только назидать и поучать, но и утешать своих сестер. Но главное свидетельство того, каких духовных высот достигла игуменья, – ее предсмертное письмо-завещание, адресованное сестрам. В связи с тем, что это – единственное произведение духовно-нравственного характера, написанное северной монахиней, процитирую его целиком:

«Любезные мои сестры! Простите меня, грешную, многие мои немощи и разные слабости, простите великодушно! Прошу всех вас помолиться за грешную мою душу: страшно перейти в далекую страну, на вечную жизнь, где обнажатся все мои дела и мысли сердечные; за свое ленивое житие трепещу… Я вас всех прощаю и всем вам желаю мира и согласия. Главное, никого не осуждайте – надо себя осуждать и почаще помнить, что за свои дела надо дать ответ на страшном судищи Христовом… Верьте, любезные сестры, ваши труды для святой обители вознаградятся. Верен Господь, Который за все ваше послушание вознаградит. Все мы с радостью принимаем здешнюю благодать и похвалы, а как будет отрадно получить в вечной жизни прощение грехов и упокоение неотъемлемое. Кабы дал Господь сие почаще думать, так не стали бы мы обижаться, хотя бы и много горестного пришлось терпеть. Правда, горько переносить разные неприятности, зато придет время, когда за терпение будет и воздаяние. Когда все будете терпеть с благодарением – так верьте – получите от Господа утешение. К тому же, когда нет терпения, плохо жить в обители. Или мы идем в обитель, чтобы найти спокойную жизнь? Но нет на земле такого уголка, где было бы спокойно. Хочешь быть спокойной и довольной всем, все ищи в себе. Проси у Господа на все твои дела, как приятные, так и неприятные, терпения, так как ведь и радости приносят горесть. Особенно кто более вас огорчает, молитесь за него поусерднее. Тогда, наверно, и его умилостивите, и себе обрящете покой. Всегда желаю вам полезного, чтобы улучить вечную жизнь, и мне, грешной, с вами получить прощение всех моих грехов» [61].

Полагаю, этот удивительный документ не нуждается в комментариях и читатель убедился в том, что его автора можно по справедливости считать настоящей, духовно умудренной подвижницей, человеком глубокой веры и великой любви. Однако не будь он опубликован в «Вологодских епархиальных ведомостях», мы бы никогда не узнали этого… Что поделать – к духовной жизни как нельзя лучше подходят слова из канона Святому Духу Утешителю, сложенного преподобным Максимом Греком: «Великого воистину молчания достойна суть вся Твоя таинства». Поэтому о ней известно очень мало. И в дальнейшем я поведу речь практически только о женских монастырях Архангельской епархии, так как там сохранилось больше всего подобной информации.

Некоторое представление о духовной жизни северных женских обителей можно составить на основании анализа молитвенных правил, которые выполняли их насельницы. К сожалению, сохранились сведения о молитвенных правилах только двух монастырей – Холмогорского и Сурского. Молитвенное правило, выполнявшееся в Холмогорском монастыре, вероятнее всего, было введено игуменьей Агнией (Архиповой), одной из выдающихся северных подвижниц благочестия первой половины XIX века. Став в 1844 году настоятельницей Холмогорского монастыря, она ввела в нем постоянное молитвенное правило. С учетом того, что игуменья Агния была насельницей Крестовоздвиженского монастыря Новгородской епархии, устав и молитвенное правило для Холмогорской обители она могла заимствовать оттуда.

Молитвенное правило Сурского монастыря, как и его устав, было составлено игуменьей Леушинского монастыря Таисией (Солоповой) и согласовано с праведным Иоанном Кронштадтским, откорректировавшим и уточнившим ряд его особенностей. Об этом свидетельствуют его собственноручные заметки на полях «Устава Сурского монастыря». При этом многие положения уставов Леушинского и Сурского монастырей, где содержатся указания по совершению молитвенного правила и чтения Иисусовой молитвы, дословно совпадают. Это позволяет сделать вывод о том, что молитвенное правило Сурского монастыря заимствовано из устава Леушинской обители.

Как же молились Богу сестры северных женских монастырей? Для этого рассмотрим поподробнее молитвенные правила Сурского и Холмогорского монастырей. Правило, выполнявшееся сестрами Холмогорского Успенского монастыря, начиналось с полунощницы, совершавшейся в 5 часов утра. После этого служилась утреня. В 8 утра начиналась литургия. Вероятно, на ней присутствовали только те насельницы, которые не были заняты на послушаниях. В 5 часов вечера служилась вечерня. Затем совершалось общее молитвенное правило с чтением канонов Иисусу Сладчайшему, Пресвятой Богородице и Ангелу Хранителю; акафистов Спасителю и Божией Матери, читавшихся попеременно; а также помянника за всех живых и умерших сестер и за благотворителей.

Холмогорский монастырь был Успенским, и потому каждую субботу на молитвенном правиле читался акафист празднику Успения Пресвятой Богородицы. Судя по этому описанию молитвенного правила Холмогорского монастыря, оно было общим для всех насельниц. Достоверных сведений о чтении его насельницами Иисусовой молитвы нет.

Таким образом, молитвенное правило Холмогорского Успенского монастыря носило характер ежедневного вычитывания положенных по уставу канонов и акафистов. Можно предположить, что, поскольку первыми насельницами возрожденного в 1865 году Шенкурского Свято-Троицкого монастыря были холмогорские монахини, молитвенное правило в нем имело аналогичный характер.

Молитвенное правило, выполнявшееся сестрами Сурского монастыря, также начиналось в 5 часов утра с полунощницы, после которой служились утреня и литургия. Вечером совершалось общее молитвенное правило с канонами Спасителю, Божией Матери и Ангелу Хранителю, а также с акафистами Спасителю и Божией Матери, читавшимися попеременно, и чтение помянника. Эта часть молитвенного правила Сурского монастыря была идентична молитвенному правилу Холмогорского Успенского монастыря. Однако в нем все-таки имелись свои особенности.

Насельницы должны были не только вычитывать положенные по уставу каноны и акафисты, но и стремиться выработать у себя навык чтения в уме молитв, прежде всего молитвы Иисусовой. Вот как объясняется необходимость этого в уставе Леушинского монастыря, из которого этот текст почти дословно перешел в устав Сурской обители: «Главное и обязательное занятие для каждой общежительницы – Иисусова молитва, ибо она есть основа и корень всего преуспеяния иноческой жизни» [39]. Для приобретения навыка чтения Иисусовой молитвы в уставе рекомендовалось «новоначальным и всем сестрам собираться в церковь перед сном с четками в руках» и «наиболее опытной, встав впереди, произносить молитву громко и отчетливо». Порядок чтения молитв был следующим: молитва «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас», Иисусова молитва «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», молитва Божией Матери «Пресвятая Владычице моя Богородице, спаси нас» и молитва Ангелу Хранителю «Святый Ангеле Божий, хранителю мой, моли Бога о мне». Каждая из этих молитв читалась по сто раз, составляя так называемую «сотницу». Счет молитв совершался по четкам, причем каждая молитва сопровождалась поклоном. На малых бусинах полагался поясной поклон, а на перенизках (больших бусинах) – земной. После этого читалась еще одна сотница Иисусовых молитв, но уже без поклонов и молча, за исключением молитв в начале и в конце сотницы – их произносила монахиня, руководившая выполнением молитвенного правила.

Счет молитв совершался по четкам, каждая молитва сопровождалась поклоном. На малых бусинах полагался поясной поклон, а на больших – земной

Вышеописанное молитвенное правило выполнялось всеми насельницами Сурского монастыря – от монахинь до послушниц. Целью его была выработка у них навыка чтения Иисусовой молитвы, поскольку, по словам святителя Игнатия Брянчанинова, «желающие приучиться к молитве именем Господа, обыкновенно называемой Иисусовою, первоначально приучаются по преданию Отцов, соединяя ее с поклонами» [12]. Чтение Иисусовой и других молитв, по большей части вслух, также являлось подготовкой к выработке навыка так называемой «умной» (читаемой в уме) молитвы.

Святитель Игнатий (Брянчанинов), в соответствии с опытом святых отцов (в частности преподобного аввы Дорофея), отмечал: «Внимательная устная и гласная молитва есть начало и причина умной. Научимся сперва молиться внимательно устною и гласною молитвою: тогда удобно научимся молиться и одним умом…» [13]. Но обучение сестер Сурского монастыря Иисусовой молитве не ограничивалось только устным вычитыванием ее в церкви. Им вменялось в обязанность как можно чаще читать ее про себя. На важность этого обращал особое внимание праведный Иоанн Кронштадтский. В своих замечаниях к уставу Сурского монастыря он подчеркивал: «Не следует ограничиваться… правилом и внушать новоначальным, что на них лежит непременная обязанность всемерно стараться держать непрестанно в уме и сердце молитву Иисусову». Это соответствует утверждению преподобного аввы Дорофея о том, что «кто молится устами, …а о душе небрежет и сердца не хранит, такой человек молится воздуху, а не Богу, и всуе трудится, потому что Бог внимает уму и сердцу, а не многоречию» [13].

Безусловно, формированию навыка умной Иисусовой молитвы способствовало чтение ее не только вслух, но и про себя, входившее в состав сурской «пятисотницы». Помимо этого, игуменье предписывалось приучать послушниц к чтению Иисусовой молитвы. Для этого она должна была периодически спрашивать, занимаются ли они «внутренне Иисусовой молитвою». С этой же целью, согласно монастырскому уставу, во время облачения послушницы в монашескую одежду при вручении ей четок игуменья задавала ей вопрос: «Для чего даются четки?» В ответ послушница должна была прочесть молитву Иисусову в знак того, что «четки даются для вещественного напоминания о ней».

Святитель Игнатий (Брянчанинов) отмечал: «Внимательная устная и гласная молитва есть начало и причина умной…»

Почему праведный Иоанн Кронштадтский так настаивал на том, чтобы насельницы Сурского монастыря как можно чаще обращались к Иисусовой молитве? Дело в том, что он сам, будучи выдающимся православным подвижником, на собственном опыте знал и козни демонов, и силу молитвы, и потому как нельзя лучше понимал, что чтение Иисусовой молитвы могло оградить от греховных мыслей и поступков. Он писал: «Если сестры привыкнут внимать себе еще в самом начале своего иночествования, то многого греха они избегнут, происходящего от праздности мыслей, всяких видов греха, не только мысленного, но и празднословия, осуждения и многих других грехов». Вполне возможно, что если бы все сестры Сурского монастыря выполняли этот завет праведного Иоанна, жизнь в монастыре была бы намного тише и спокойнее и Сурская обитель не знала бы ни смут, ни «бунтов». Но, увы, как говорится, «что было, то было»…

Согласно уставу, сестры Сурского монастыря были обязаны ежедневно читать Евангелие. Евангелие читалось утром, по главе в день. При этом даже те из сестер, которые сразу после полунощницы отправлялись на послушания, должны были предварительно прочесть в своих кельях по главе из Евангелия. Это положение в уставе Сурского монастыря заимствовано из Леушинского устава. Там Евангелие названо «основой всей православной веры христианской», в связи с чем справедливо указывалось, что «оно должно быть настольной книгой каждой общежительницы». Рекомендация читать Евангелие именно в утреннее время, «когда еще свежи все чувства и мысли, не обременены усталостью и внешние чувства» [39], также заимствована из устава Леушинского монастыря.

Сравнивать молитвенные правила Сурского и Холмогорского монастырей достаточно сложно, поскольку о них известно далеко не все. Также невозможно сравнить и уровень духовной жизни в этих обителях, поэтому я воздержусь от выводов и попытаюсь ответить на вопрос: были ли в северных женских монастырях святые и подвижницы благочестия?

Увы, и об этом известно совсем немного. Сразу скажу, что к лику святых пока не причислена ни одна из насельниц архангельских и вологодских обителей. Зато можно сказать, что те, кого в дореволюционной литературе называли – да и сейчас называют, – подвижницами благочестия, в северных женских монастырях были, хотя их было немного.

Возможно, на самом деле их было больше, просто монахини-подвижницы тщательно скрывали свой внутренний мир от посторонних. Подтверждением тому может стать приведенный ранее рассказ из «Лавсаика» – о преподобной Исидоре юродивой, – а также имеющее отношение ко второй половине XIX века свидетельство игуменьи Таисии (Солоповой), которая, будучи послушницей Введенского монастыря города Тихвина, случайно стала свидетельницей «высокой, содержательной молитвы» престарелой монахини Феоктисты. После этого она поняла, что ее мнение, будто во Введенском монастыре нет высокодуховной жизни стариц, было ошибочным.

Одна из монахинь, Агния (Вяткина), в 1901 году совершила паломничество в Иерусалим. В это время ей было уже 59 лет

На возможность того, что среди насельниц северных женских монастырей были подвижницы благочестия, могут указывать, например, упоминания об их паломничествах в Святую Землю. Согласимся, что даже сейчас, когда к услугам современных паломников и самолеты, и быстрые и удобные суда, не всякий православный христианин имеет желание и возможность посетить святые места, связанные с земной жизнью Спасителя, Божией Матери и множества святых. Что же говорить о далеких XIX – ХХ веках, когда путь в Палестину был и долгим, и небезопасным?

Однако среди тогдашних паломников были и северные монахини. Например, игуменья Горнего Успенского монастыря Смарагда, умершая в 1866 году, провела остаток дней в Святой Земле. А в послужных списках Ущельского монастыря можно найти упоминание о том, что одна из монахинь, Агния (Вяткина), в 1901 году совершила паломничество в Иерусалим. В это время матери Агнии было уже 59 лет. Она была не игуменьей, а всего лишь рядовой монахиней, происходившей из крестьянского сословия. Безусловно, то, что мать Агния решилась совершить путешествие к святыням Палестины, являлось свидетельством ее глубокой веры. К сожалению, мы можем лишь строить предположения о высоте ее духовной жизни, но согласимся – даже краткое упоминание о паломничестве матери Агнии верующему человеку говорит о многом.

А вот другая история из жизни вологодских монахинь. На первый взгляд она вроде бы не связана с темой подвижничества в северных женских обителях. Однако так только кажется.

В XIX столетии в Вологде жил-был диакон – о. Александр Воскресенский. Около пятидесяти лет он прослужил в храме в Новинках, освященном в честь святых апостолов Петра и Павла, и потому его нередко называли «Петропавловским дьяконом». Когда дети о. Александра выросли, а сам он овдовел, он стал юродствовать.

При этом было замечено, что появлялся юродивый диакон обыкновенно там, где был нужен в первую очередь; обитатели лачуг и чердаков, городские бедняки имели в его лице своего благодетеля. И всюду он разделял многие людские тяготы, везде утешал скорбящих, возрождал их души благотворной беседой и молитвой, обращая от уныния к упованию на помощь Бога и Заступницы Усердной. И небесная помощь являлась таким людям после посещения юродивого. Но среди вологжан он был известен прежде всего как человек, наделенный даром прозорливости. Он устраивал браки верящих ему невест, а другим девицам советовал идти в монастырь – тем, кто был способен к иноческой жизни.

В числе почитателей юродивого диакона была и игуменья Горнего Успенского монастыря Сергия (в миру Раиса Кубенская). Она уважала его с детских лет, еще с тех пор, когда он служил в Петропавловском храме. И, в отличие от некоторых маловерующих вологжан, считавших о. Александра сумасшедшим, понимала, что он – подвижник, человек Божий. Между прочим, когда 20-летняя Раиса Кубенская поступила в Горний монастырь, диакон стал называть ее игуменьей. Приходя от нее к настоятельнице, он заявлял, что пришел «от игуменьи к игуменье».

А вот что еще вспоминала об о. Александре игуменья Сергия: «Являясь ко мне, он утешал, ободрял меня, был незаменимым, мудрым советником. По некоторым обстоятельствам мне пришлось перейти из Вологды в ярославский Казанский монастырь. Там прожила я семь лет.

В одно лето отец диакон приезжал в Ярославль.

– Царица Небесная, обрящи мне Раису, – громко говорил он, идя по двору монастыря, где жила я. Необыкновенный вид старца, его блестящий взор, его вопль: “Царица Небесная, обрящи мне Раису!” (мирское мое имя), невольно обратили на него внимание сестер. Многие из них вышли и окружили юродивого.

Заметив в монастыре необыкновенное оживление, я взглянула в окно и вижу: отец диакон из Вологды.

– Как, какими судьбами?

– Вот, Царица Небесная обрела мне Раису! – радостно воскликнул он.

По некоторым обстоятельствам игуменье Сергии пришлось перейти из Вологды в ярославский Казанский монастырь. Там прожила она семь лет

Прощаясь с нами (в монастыре были и другие сестры из Вологды), он говорил: “Скоро приедете, вологжанки”. Эти слова нам казались странными, потому что мы не имели намерения оставить Ярославль. По возвращении из Ярославля он и матери моей подтвердил, что в Успенском монастыре я уже записана. Действительно, по неисповедимым судьбам Промысла, на следующее лето я перебралась вновь в обитель, где было положено начало иноческой жизни» [49].

Также мать Сергия вспоминала: когда перед постригом она испытывала «томление духа и внутреннее борение», ее сомнения в том, сможет ли она выдержать монашескую жизнь, разрешил именно о. Александр. Свои воспоминания о «Петропавловском диаконе» она заключила следующими знаменательными словами: «Легко жилось при таком добром человеке».

Читатель может спросить: разве из этой истории можно делать выводы о наличии подвижниц в северных женских монастырях? Полагаю, что да. Я не зря упомянула, что люди считали юродивого «Петропавловского диакона» сумасшедшим. Догадаться, что это не так, поверить в то, что о. Александр – человек Божий, мог лишь благочестивый человек. В данном случае этим человеком была мать Сергия. Между прочим, она упомянула и о том, что ее тянуло к о. Александру, – и, вероятно, в душе она и сама стремилась к подвижничеству. А если вчитаться повнимательнее в ее воспоминания, можно понять, что ее монашеский путь был нелегок и полон искушений. Выдержать их опять-таки мог бы только глубоко верующий человек. Так что воспоминания игуменьи Сергии о ее встречах с вологодским блаженным диаконом многое говорят о ее собственном духовном облике.

Увы, это все, что я могу рассказать о вологодских подвижницах.

Несколько больше известно о подвижницах благочестия из монастырей Архангельской епархии. Первой среди них следует назвать игуменью Холмогорского Успенского монастыря Агнию (Архипову). Ее биографию я заимствую из «Исторического описания Холмогорского монастыря» отца А. Фирсова. История жизни этой подвижницы вполне могла бы стать сюжетом рассказа или даже романа. Но пока еще появится на Архангельской земле новый, современный С. Нилус или Е. Поселянин, стоит хотя бы вспомнить об этой монахине, помянуть ее добрым словом и помолиться о ней в надежде, что в Царстве Небесном она помолится и о нас, живых.

Мать Агния не была северянкой. Она родилась в 1791 году в Вятке и происходила из дворянского сословия. Когда Александре (так звали мать Агнию в миру) исполнилось четыре года, ее мать умерла. Поэтому Александру и ее сестру воспитывал отец, Иван Архипов. Когда же девушке исполнилось 17 лет, она ушла в Алексеевский женский монастырь в Арзамасе. Этот монастырь был обязан своим возникновением преподобному Феодору Санаксарскому (Ушакову) и его духовной дочери, схимонахине Марфе (Протасьевой). В монастыре девушка занималась рукоделиями, а также растопкой печей.

Тот факт, что послушница Александра была дворянкой, говорит о многом. Прежде всего – о смирении девушки, безропотно выполнявшей работу, которую люди ее круга никогда не делали сами, а поручали слугам. Однако по воспоминаниям одной монахини, знавшей мать Агнию (тогда Александру) в ее юные годы, та, горевшая желанием подвигов и лишений ради Христа, не ограничивалась этими послушаниями. Она еще и чистила отхожие места, а также носила кирпич на строительство монастырского собора. Все это Александра делала тайно, стремясь скрыть свои подвиги от людей.

После смерти отца молодую послушницу ждали новые испытания. На нее заявила свои права ее тетка, нижегородская помещица. Старушка без памяти любила свою племянницу и стремилась сделать ее счастливой. Увы, именно любящая тетушка причинила Александре много скорбей, забрав ее из обители и пытаясь заинтересовать светской жизнью. Но Александра выдержала и это. Не сумев сломить волю юной племянницы, тетушка скрепя сердце согласилась отпустить ее в монастырь – правда, не обратно в Алексеевский, а в нижегородский Крестовоздвиженский, ведь в таком случае старушка хоть изредка могла видеть любимую племянницу…

В Крестовоздвиженском монастыре послушница Александра несла послушание в рукодельной, заведовала ризницей, а когда ее постригли в рясофор с именем Надежды, получила послушание сборщицы. Из главы, посвященной хозяйственной деятельности женских монастырей, читатель помнит, что это послушание требовало от тех, кто выполнял его, умения общаться с людьми, терпения и смирения, – поскольку находились люди, которые не только скупились на пожертвования, но еще и оскорбляли и унижали сборщиц.

В течение девяти лет инокиня Надежда ездила по российским городам и весям, собирая пожертвования для своего монастыря. Дважды – в 1835 и 1842 годах, – она посетила и Архангельск. Во время последнего из этих посещений с ней и произошел удивительный случай, после которого скромная инокиня стала игуменьей Холмогорского монастыря.

В ту пору Холмогорский монастырь переживал тяжелые времена. Его хозяйство находилось в упадке. Монастырские земли сдавались в аренду местным крестьянам. На скотном дворе оставалось всего лишь несколько коров и лошадь. Кельи ветшали, в полуразрушенных храмах из иконостасов выпадали иконы. Монахини и послушницы были вынуждены сами зарабатывать себе на пропитание, занимаясь рукоделием. Иногда в поисках работы они отлучались из монастыря на несколько дней кряду, причем некоторые из них настолько привыкли к такому житью, что сопротивлялись любой попытке настоятельницы улучшить дисциплину в обители.

Не сумев сломить волю юной племянницы, тетушка скрепя сердце согласилась отпустить ее в монастырь – в нижегородский Крестовоздвиженский…

Безусловно, что старушке-игуменье Александре, управлявшей в то время Холмогорским монастырем, было просто-напросто не под силу навести в нем порядок, – вернее, возродить монастырь. И вот, когда инокиня Надежда в 1842 году вторично приехала в Архангельск «за сбором», на нее обратил внимание епископ Архангельский и Холмогорский Георгий (Ящуржинский), давно подыскивавший для Холмогорского монастыря новую настоятельницу.

Инокиня Надежда не искала игуменства. И ее встреча с епископом Георгием произошла только потому, что, оказавшись в чужой епархии, она должна была взять благословение на сбор пожертвований у тамошнего епископа. Расспрашивая инокиню Надежду о том, не найдется ли в Крестовоздвиженском монастыре опытной монахини, способной возродить пришедший в упадок монастырь, владыка все больше убеждался, что в ее лице Бог послал ему именно ту монахиню, которую он давно и безуспешно искал. После этого он стал ходатайствовать перед епископом Нижегородским Иоанном о переводе инокини Надежды в Архангельскую епархию – и получил согласие.

Дальнейшие события могут показаться современному читателю более чем странными. Казалось бы, инокиня Надежда должна была обрадоваться, узнав о своем неожиданном возвышении. Ведь разве не «улыбкой судьбы» можно было бы считать игуменство? Куда уж выше для монахини, куда уж почетнее? Однако когда инокиня Надежда узнала о том, что ее ожидает настоятельство, она заболела от горя. Ведь для нее должность игуменьи была прежде всего послушанием, причем намного более трудным, нежели топка печей или сбор пожертвований. Прежде она отвечала только за себя, а теперь должна была принять на себя ответственность за многих сестер, порученных ее попечению, стать им матерью не просто на словах, но и на деле. Возможно, она сомневалась и в том, удастся ли ей возродить монастырь.

Но мать Надежда была настоящей подвижницей – она не сочла себя вправе отказываться от послушания, данного ей через архипастыря Самим Богом, поэтому беспрекословно покорилась новому призванию. 22 декабря 1843 года она была пострижена в мантию с именем Агнии. А 20 января 1844 года вместе с одной из нижегородских монахинь, а также юной послушницей – впоследствии ставшей игуменьей Шенкурского монастыря матерью Арсенией, – прибыла на Север. 19 февраля мать Агния была возведена в сан игуменьи.

С Божией помощью она выполнила свое новое послушание как нельзя лучше и сумела привести в должный порядок монастырское хозяйство. Именно при ней Холмогорская обитель стала давать приют паломникам, идущим на Соловки. Это принесло монастырю не только материальную пользу, но и добрую славу в народе.

Однако гораздо большее внимание мать Агния уделяла духовной жизни сестер. Она ввела в Холмогорском монастыре общежительный устав и общую трапезу, во время которой читались жития святых и творения святых отцов. По ее распоряжению богослужения в монастыре стали совершаться ежедневно. Было введено круглосуточное чтение Псалтири за живых и усопших. Мать Агния лично следила за совершением церковных служб, требуя, «чтобы чтение в церкви было отчетливое, неспешное и благоговейное».

Именно при матери Агнии Холмогорская обитель стала давать приют паломникам, идущим на богомолье

При ней в Холмогорском монастыре появился хороший хор. Усилиями местного энтузиаста, смотрителя уездного училища Павла Ивановича Базилевского, спевки проводились по нескольку раз в неделю – и многие любители церковного пения приезжали в Холмогоры даже из Архангельска специально для того, чтобы послушать монашеский хор.

А для своих подчиненных мать Агния была прежде всего внимательной и любящей матерью. Она часто ходила по кельям сестер, спрашивая, «мирны ли они, довольны ли они, не скорбит ли кто, не унывает ли», но в то же время строго пресекала проявления гордыни и вражды – иными словами, «мудро правила» Холмогорским монастырем.

Она возглавляла обитель до самой смерти. За шесть лет до кончины ее стали беспокоить боли в области груди. Врачи обнаружили у матери Агнии опухоль молочной железы. Она согласилась на операцию лишь после длительных уговоров со стороны сестер. К операции игуменья приготовилась по-христиански – исповедалась и причастилась. Операция прошла благополучно, однако опухоль, вероятно, была злокачественной, и после нее мать Агния прожила всего два года.

К смерти она приготовилась заранее – раздала все, что имела, сестрам и неимущим, сделала пожертвования на храмы и монастыри. Срок жизни, определенный ей Богом, был не так уж долог – мать Агния прожила шестьдесят один год. Однако за это время она успела сделать очень многое. Некогда святой апостол Павел, подводя итог своей жизни, писал: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил…» (2 Тим. 4, 7). Это в полной мере применимо и к матери Агнии, совершившей на архангельской земле свой добрый подвиг.

Младшей современницей матери Агнии была другая северная подвижница благочестия – схиигуменья Шенкурского монастыря Феофания (Сидорова). Между прочим, биографические сведения о ней – хотя и с небольшими неточностями, – приводит в своей работе, посвященной истории русского монашества, И. К. Смолич. Сам факт этого говорит о многом, и прежде всего о том, что это была выдающаяся подвижница своего времени. К сожалению, она, как и мать Агния, в настоящее время оказалась незаслуженно забытой людьми. Но не Богом. Возможно, именно поэтому сейчас, когда прошло более столетия с ее кончины, память о ней возвращается к нам со страниц старинных книг и документов.

Будущая игуменья Феофания (в миру Елена Николаевна Сидорова, в девичестве Митрополитова) была уроженкой Вологодской епархии и происходила из купеческой семьи. Муж ее, купец второй гильдии Константин Сидоров, принадлежал «к фамилии известных в свое время в городе Архангельске Сидоровых». В возрасте двадцати семи лет Елена Николаевна овдовела. После этого она стала вести подвижническую жизнь в миру. Она принимала в своем доме странников, совершала паломничества по святым местам, побывав в Киево-Печерской лавре, Соловецком монастыре и ряде других обителей. «Более 20 лет она странствовала из обители в обитель, совершила паломничество и по святым местам Палестины; все свое имущество благочестивая вдова пожертвовала на церковные и благотворительные нужды» [33].

Может показаться непонятным, почему она не ушла в монастырь сразу после того, как овдовела? Вероятно, это было связано с тем, что после смерти мужа у нее остались сын и дочь. Это сейчас иногда случается, что женщины уходят в монастырь, бросая на произвол судьбы детей. Но Елена не считала себя вправе обречь детей на полное сиротство и медлила с уходом в монастырь до тех пор, пока те не стали взрослыми. Впрочем, вероятно и то, что решение уйти в монастырь у нее возникло не сразу, а стало закономерным итогом ее многолетней подвижнической жизни в миру. Как бы то ни было, очевидно одно – ее уход в монастырь был не скоропалительным, а обдуманным, сознательно сделанным шагом.

Более 20 лет благочестивая вдова странствовала из обители в обитель, совершила паломничество и по святым местам Палестины

Несомненно, что во время своих паломничеств Елена Сидорова встречалась с известными старцами и подвижниками благочестия того времени. К сожалению, в ее дореволюционном жизнеописании лишь указывается, что она вела переписку со многими подвижниками, без уточнения их имен. Однако сам факт того, что такая переписка имела место, подтверждает мнение И. К. Смолича о том, что в XIX столетии «религиозные вопросы занимали значительное место в духовной жизни русской женщины, и… женщины стремились решать эти проблемы не отвлеченно, а индивидуально и личностно» [33].

Но все-таки – с кем из русских подвижников того времени могла переписываться Елена? Позволю себе сделать одно, впрочем, очень спорное предположение. Как уже известно читателю, монашеское имя Елены Сидоровой звучало как Феофания (по-гречески – «Богоявление»). Подобным именем северных монахинь называли нечасто, поэтому можно предположить, что она могла принять или получить это имя, поскольку общалась с кем-либо из тогдашних подвижников благочестия, носивших такое же – например со святителем Феофаном Затворником или старцем Феофаном из Кирилло-Новоезерского монастыря…

Документальных подтверждений этому нет, и это всего лишь гипотеза. Но все-таки сам факт того, что провинциальная купчиха средней руки живо и искренне интересовалась духовными вопросами, говорит о многом. Выходит, даже в купеческой среде, традиционно слывшей «темным царством», могли интересоваться не только наживой, но и, так сказать, «вечными проблемами».

В ряде источников – в жизнеописании игуменьи Феофании, в «Соловецком патерике», – упоминается о встрече Елены Сидоровой со старцем Соловецкого монастыря Наумом-карелом. Возможно, об этом стало известно благодаря рассказам самой игуменьи Феофании. Встреча эта произошла в 40-е годы XIX века. Придя к старцу «для благословения и назидания», Елена поклонилась ему до земли. «Богу должно кланяться, а не карельцу», – сказал старец и, выбрав из снопа, висевшего над дверью кельи, три ячменных колоса, подал ей со словами: «Вот тебе благословение, теперь их побереги, а после, когда будет нужно, сей и от плода их корми своих дочерей». Поначалу она не поняла смысла столь странного подарка и совета – и более того, была неприятно удивлена ими, поскольку в то время ей было уже за сорок, а вторично выходить замуж она не собиралась. Смысл слов о. Наума открылся ей только впоследствии, когда у нее, к тому времени игуменьи, появилось множество духовных дочерей.

В 1852 году, когда дети Елены выросли и обзавелись семьями, она поступила послушницей в Холмогорский Успенский монастырь и спустя три года была пострижена в рясофор с именем Евгении. В июне 1860 года инокиня Евгения была определена в число послушниц – вероятно, этой формулировкой в послужном списке обозначено время ее приукаживания. Сведений о том, какие послушания она выполняла в монастыре, не имеется.

Согласно послужному списку, монашеский постриг матери Феофании состоялся 20 октября 1862 года. Это опровергает данные И. К. Смолича о том, что мать Феофания была пострижена в 1860 году, когда ей было 60 лет. Также являются неточными и сведения Смолича о принятии ею великой схимы через пять лет после пострига в мантию – на самом деле игуменья Феофания приняла схиму за год до смерти.

Старец подал ей колосья со словами: «Вот тебе благословение, теперь их побереги, а когда будет нужно, сей и корми своих дочерей».

Впрочем, вряд ли стоит упрекать за это человека, писавшего свой труд по истории монашества на чужбине, без доступа к архивным документам. Скорее, северянам – и архангелогородцам, и вологжанам, землякам матери Феофании, – стоит вспомнить его добром за то, что он почтил мать Феофанию, поместив ее жизнеописание среди житий выдающихся русских монахинь-подвижниц. 2 января 1866 года 66-летняя монахиня Феофания стала настоятельницей возрождавшегося Шенкурского монастыря.

История о том, как и почему она стала игуменьей, была связана с чудом. Епископ Архангельский и Холмогорский Нафанаил, которому принадлежали инициатива и почин в возрождении Шенкурского монастыря, решил избрать игуменью для него с помощью жребия. «Помолившись Божией Матери, он вынул жребий с ее именем». Эту процедуру епископ повторил дважды. Однако оба раза ему попадался жребий с именем монахини Феофании.

Возможно, что помимо этого чуда епископ принял во внимание и духовную опытность матери Феофании. Таким образом, миссия возрождения Шенкурского монастыря была возложена на 66-летнюю монахиню. «Парадоксальность» избрания для столь сложнейшего дела пожилой женщины напоминает «парадоксальное» избрание в 1917 году из трех кандидатов на Патриарший престол – между прочим, тоже с помощью жребия, – «самого доброго в самое жестокое время» святителя Тихона. Однако в обоих случаях самый парадоксальный по человеческим предположениям выбор оказался наилучшим.

Действительно, старенькой игуменье Феофании удалось возродить пришедший в упадок Шенкурский монастырь. Именно при ней были построены два каменных монастырских храма – Свято-Троицкий собор и церковь в честь преподобных Зосимы и Савватия Соловецких, а монастырь обнесли каменной оградой.

Однако она не только придала монастырю благолепный внешний вид, но и совершила нечто более важное и значимое, возродив в нем монашескую жизнь. Именно «при ней в обители стали строго исполняться все правила общежития» [33]. По ее желанию с конца 1867 года в Шенкурском монастыре была введена постоянная священническая должность. Вероятно, желание игуменьи Феофании иметь в монастыре собственного священника было продиктовано как ее заботой о духовном преуспеянии сестер, так и ее потребностью бывать на богослужениях как можно чаще.

Благодаря матери Феофании Шенкурская обитель стала известна «строгостью устава и жития инокинь». «В ее управление трудами сестер, особенно заботливой сотрудницы ее казначеи Арсении, святая обитель была приведена в цветущее состояние». Иг у мен ья Феофания неоднократно получала церковные награды. Например, в 1870 году она была удостоена благословения от Святейшего Синода; спустя год – награждена наперсным крестом, а впоследствии – золотым крестом с бриллиантовыми украшениями из кабинета Его Императорского Величества. Согласимся – эти высокие награды игуменья-северянка получила заслуженно. Но как известно, земные награды – лишь слабый отблеск небесных наград, которые Господь дает Своим верным служителям.

Некоторое представление о духовном облике игуменьи Феофании можно составить на основании воспоминаний о ней. По рассказам тех, кто знал и помнил ее, она была «старица милосердная, кроткая и смиренная, молитвенница и постница усердная, к сестрам мать чадолюбивая». Действительно, в послужных списках Шенкурского монастыря в период управления им игуменьи Феофании всем сестрам ею давались исключительно позитивные характеристики. Обычно мать Феофания характеризовала ту или иную сестру так: «Жизни хорошей, к послушанию усердна». Другие вспоминали о том, что «молитвенница она была усердная и находила великое утешение, если сестры читали перед нею какие-либо молитвословия и акафисты» [75]. Об особой любви игуменьи Феофании к молитве говорит и тот факт, что во время ее предсмертной болезни «молитвы читались пред нею, по ее желанию, ежедневно и почасту».

Последние восемь лет своей жизни игуменья Феофания тяжело болела, так что уже не могла ходить в храм и даже выходить из своей кельи. Но ее любовь к богослужениям победила болезнь и немощь. По желанию игуменьи священник совершал для нее дневную церковную службу в ее келье.

Игуменья Феофания умирала тяжело и мучительно. Из-за выраженной одышки и отеков рук и ног последние два месяца перед смертью она могла спать только сидя. Мучительная одышка, гангрена пальцев ног превратили жизнь престарелой игуменьи в настоящее мученичество. Но это последнее испытание мать Феофания вынесла мужественно, как настоящая православная христианка. В преддверии смерти она раздала свои вещи, а личные деньги отдала «матери казначее для раздачи в ближние приходы на поминовение души своей». Раздав имущество, она «с сияющим радостью лицом перекрестилась, говоря: “Слава Тебе, Господи”».

Она многократно причащалась и соборовалась, «а молитвы читались пред нею, по ее желанию, ежедневно и почасту: на это время она как бы забывала о своей болезни, переходя в молитвенное настроение». Иногда молитвенное правило она читала и сама. Очевидцы последних месяцев жизни игуменьи Феофании вспоминали, что ее «терпение, незлобие и преданность воле Божией были поистине изумительны» [75]. 28 января 1888 года престарелая игуменья Феофания отошла ко Господу. Перефразируя слова известной песни, о ней можно было бы сказать, что она «умерла, как и жила» – благочестиво и праведно.

На этом я закончу рассказ о духовной жизни в северных женских монастырях. Как уже говорилось, это – собранная по крупицам ничтожная часть сведений и свидетельств о том, что могло быть и, вероятно, было на самом деле. Поэтому память о северных монахинях-подвижницах особенно драгоценна и значима. Ведь эти факты доказывают: молитвенное делание составляло важную, неотъемлемую часть жизни северных женских обителей, и русский Север был славен не только своими подвижниками, но и подвижницами – такими как мать Флорентия, игуменьи Агния (Архипова) и Феофания (Сидорова). Хотя, вероятнее всего, это были лишь «одни из многих», чей подвиг остался неведом для людей, но не безвестен для Бога.