Монахиня Евфимия (Пащенко)

 

ХРИСТИАНАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ

повести и рассказы

Содержание

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВРАЧА, ИЛИ ХРИСТИАНАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ

НАСЛЕДНИК ГЕРОЯ

ДРАМА В СОСНОВКЕ

ДВА САПОГА – ПАРА…

У ПОПА БЫЛА СОБАКА…

УМИРАЛА МАТЬ РОДНАЯ…

ЛЕГЕНДА О ЛЮБВИ, ИЛИ ВОСТОК – ДЕЛО ТОНКОЕ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВРАЧА, ИЛИ ХРИСТИАНАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ

(повесть из времен императора Александра Севера1)

 «Христианами делаются, а не рождаются».

 (Тертуллиан) 2

 

«Добро и зло местами не поменялись: что прежде, то и теперь…»

(Д. Толкиен) 3

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Улыбка смерти

  Братья и друзья мои! Завершая путь земного странствия, решил я поведать вам о своих приключениях. Точнее, об одном, самом главном из них, без которого жизнь моя оказалась бы совсем иной. Или, скорее, вовсе не была бы жизнью. Ибо Господь наш Иисус Христос – это «путь и истина и жизнь» (Ин. 14, 7). Так пусть же свидетельством тому станет мой рассказ.

   …Это случилось, когда я приехал в Рим. Вернее, вернулся туда после длительной отлучки. Ибо, хотя по рождению я – римлянин, мало того – римский гражданин4, я не был в родном городе более двенадцати лет. Из Рима меня увезли семилетним ребенком. Потому что моя мать, госпожа Хрисия, пожелала, дабы я, подобно ее отцу, деду и прочим мужчинам из ее рода, восходившего, по преданию, к самому Гиппократу (да что там! к самому Эскулапу5), стал врачом.  Именно поэтому она и отправила меня на свою родину, остров Кос, в ученье к одному из тамошних асклепиадов6, Аристарху, который приходился ей родным братом. Что до отца моего… впрочем, о том  поведаю позднее.

      Срок моего учения близился к концу, когда я получил письмо от матери с просьбой поскорее вернуться к ней. Ибо, как писала она, близится срок ее отшествия. Надо сказать, что в последние годы жизни матери ее письма стали какими-то странными. Прежде каждое из них она начинала словами: «да хранят тебя боги»7, прежде всего – Асклепий (будучи гречанкой и дочерью асклепиада, она называла этого бога не Эскулапом, а Асклепием, как это принято в ее народе). Теперь же она вместо этого писала: «и да поможет тебе Бог»… не Юпитер, не Аполлон, не Эскулап, а некий неведомый Бог, Которого она не называла… Да только…к чему лукавить? – в ту пору я был юн…совсем как вы сейчас, почитывал Лукиана Самосатского8 и над богами посмеивался. Да и как иначе? Ведь разве не правду пишет Лукиан, что, сколько существует на свете народов – столько и богов. Причем самых разнообразных. Так что «скифы приносят жертвы кривому мечу, фригийцы – Месяцу, эфиопы – Дню, персы – огню, а египтяне – воде,…в Мемфисе чтут богом быка, а в других местах – ибиса или крокодила, кошку или обезьяну…» Опять же, я хорошо помнил, как Тит Лукреций Кар9 писал о том, что если бы кони могли изобразить своих богов, то те наверняка имели бы гривы, хвосты и копыта. Судите сами, мог ли я после этого всерьез верить в богов? Так что все упоминания  о них в материнских письмах лишь пробегал глазами… А зря. Но и об этом потом…

     Тем не менее, я сразу понял, что скрывается за словами матери об ее скором отшествии… И поспешил домой. Увы, когда я приехал, ее уже месяц как не было в живых…

   Несколько дней по приезде я только и делал, что бродил по нашему дому и вспоминал, вспоминал... Да я был уже взрослым человеком. Но тогда я чувствовал себя одиноким, покинутым ребенком. Не раз я заходил в покои матери. Почему-то мне казалось, что она не умерла, а просто отлучилась куда-то, но вот-вот снова вернется домой. Увы, из той страны, куда ушла моя мать, не было возврата… И горше горького мне было видеть покинутый ткацкий стан, аккуратно застеленное ложе с горкой пестрых подушек, оставленный на столе свиток, так и оставшийся недочитанным… И сознавать, что я опоздал - навсегда.

   Потому-то я не сразу заметил ЭТО. Странный знак, начертанный в головах ее ложа. Одна буква. Греческая «тау». Или наша римская «т»10. Но что она означала? Этого я никак не мог понять. И долго и напрасно ломал голову, пытаясь понять, отчего этот знак появился над изголовьем моей матери, и что он может означать.

   А ведь разгадка была так проста, так проста! Как проста истина. Только я в ту пору был слишком далек от нее…

***

   …Когда я наконец-то успокоился, то решил навестить Аттилиев. Ведь это были давние друзья нашей семьи. Мало того: единственная дочь Гая Аттилия Кальва11 – Аттилия Ромула (впрочем, близкие чаще звали ее просто Ромулой) - была моей невестой. А я – ее женихом. Разумеется, этот выбор за нас сделали родители. В ту пору мне было семь лет, а Ромуле едва исполнилось четыре года. А потом нас разлучили на целых двенадцать лет… Мне оставалось лишь гадать, как сейчас выглядела моя невеста… Впрочем, ее покойная мать, Марция Рема, была редкостной красавицей. Отчего-то я был уверен, что моя невеста сейчас столь же прекрасна собой. И очень хотел увидеть ее. Ведь сейчас во всем Риме у меня не было никого ближе, чем эта девочка…нет, эта девушка – моя невеста Аттилия Ромула.

   Каково же было мое изумление, когда я переступил порог некогда шумного и роскошного дома Аттилия Кальва! Сперва он показался мне нежилым. Куда девалась висевшая при входе клетка с пестрым попугаем, который, раскачиваясь на жердочке, встречал каждого гостя оглушительным криком: «пр-ривет»? И где чернокожий великан-привратник Африкан с его добродушной физиономией и белозубой улыбкой во весь рот? Почему мозаичный пол покрыт толстым слоем пыли и мусора? Почему…

   Едва войдя в атриум12, я замер в недоумении. Потому что роспись, когда-то украшавшая его стены, бесследно исчезла. Вот и оборвалась еще одна нить, связывавшая меня с моей семьей. Потому что эти стены когда-то расписывал мой отец.

   Он был художником. Более того – знаменитым художником. Его работы украшали дома знатнейших и богатейших людей Рима. Отца называли вторым Апеллесом13 и засыпали заказами и деньгами. Говорили, будто боги, люди и животные на его картинах и фресках нарисованы так, словно еще миг – и они оживут. И это было правдой.

   Вот и на фреске, которую мой отец делал для атриума Аттилия Кальва, боги, пирующие на Олимпе, выглядели совсем как живые люди. Полунагие небожители и небожительницы, возлежа среди цветов в самых живописных позах, обнимали друг друга и пили нектар из переполненных чаш. На них с высоты своих тронов смотрели Юпитер с Юноной14 и нежно улыбались друг другу. У их ног с кувшином в руках сидел юный Ганимед, готовый по первому зову своего господина вновь наполнить ему чашу. Не замечая, что из наклонившегося кувшина сладкой струйкой течет на землю нектар… И остается лишь протянуть руку, чтобы вкусить этот напиток богов, делающий человека подобным им…

   Нечастный отец! Он слишком гордился своим даром. И хотел быть не «вторым Апеллесом», а первым из всех художников былого и грядущего.  Он надеялся достичь этого с помощью восточного зелья, что погружает человека в причудливые сны наяву… как же эти сны посмеялись над ним, превратившись в кошмарную явь! Его картины становились все более и более страшными, так что вызывали уже не восторг, а ужас. Прежние почитатели и заказчики оставили отца. Он потерял рассудок. И, когда его безумие стало очевидным и опасным, мать поспешила отправить меня на Кос. А сама осталась с ним. Через четыре года от начала своей болезни отец умер. Мать пережила его на восемь лет…

   Последнюю встречу с отцом мне никогда не забыть. В это время он уже превратился из некогда знаменитого художника в забытого всеми безумца. И затворился своей спальне. Он отказывался от еды и не хотел видеть никого из людей. Даже мою мать. И с бранью гнал ее прочь, когда она приносила ему пищу и пыталась уговорить его хоть немного поесть. Я догадывался, что отец что-то рисует. Ведь и прежде, еще будучи здоровым, он за работой забывал о сне и еде. Неудивительно, что я сгорал от любопытства увидеть его новую картину. И однажды осмелился заглянуть к нему.

   Отец в тунике, заляпанной красками, стоял лицом к стене. А на ней уходила под воду гибнущая Атлантида. Статуи богов летели с пьедесталов прямо на головы тем, кто взывал к ним. Люди, еще миг назад занятые своими делами, в ужасе бежали, видя, как под их ногами разверзается земля, сбивая с ног и затаптывая друг друга. Мать закрывала собой перепуганных детей. Юноша тащил на себе престарелого отца. Но рядом вор снимал драгоценное ожерелье с шеи бездыханной женщины, а мускулистый мужчина в одежде воина за ногу стаскивал с коня девушку с перекошенным от страха лицом. А вдали беззаботно веселились разряженные люди, еще не ведая о приближении смерти… Я замер в ужасе. И в этот миг отец обернулся ко мне. Его лицо было искажено безумием, глаза лихорадочно сверкали:

  -Смотри! – прохрипел он, хватая меня за плечо. – Смотри! Это смерть! Смерть!

   Я с криком вырывался из его рук. Но отец, продолжая выкрикивать «это смерть!» тащил меня к страшной картине… Я очнулся в атриуме, на полу. Надо мной склонилась мать и смачивала мне лицо водой из бассейна…

   Больше я никогда не видел отца. Но с тех пор в страшных снах я вновь и вновь видел гибель Атлантиды. Смерть, перед которой бессильны людские мольбы, и от которой не спасают даже боги… Именно поэтому я боялся заходить в покои отца. Ибо знал – там – смерть.

***

   Простите, что я отвлекся. Хотя вся эта история имеет непосредственное отношение к моему рассказу. Почему – поймете потом. А пока вернусь к тому, на чем остановился.

   Итак, я стоял посреди атриума в доме Аттилия Кальва и в растерянности пялился на голую стену на месте отцовской фрески. И вдруг за моей спиной раздался чей-то голос:

   -Ты кто такой? Чего тебе тут надо? А ну, пошел прочь!

   Я обернулся и  увидел, что слева от меня стоит некто весьма неказистой внешности. На вид лет сорока, полный, лысый, с надменным выражением на бледном одутловатом лице, в помятой шелковой тунике15 без пояса, покрытой жирными пятнами. Он держался нагло, как часто держатся рабы или вольноотпущенники, пролезшие в господа. Разумеется, я решил проучить этого выскочку. Какое право он имеет грубить мне, асклепиаду и римскому гражданину! Да еще в чужом доме. Ведь хозяин этого дома – Аттилий Кальв. Так что мой долг напомнить зарвавшемуся рабу, кто в доме хозяин… Я смерил незнакомца нарочито презрительным взглядом и произнес:

  -Я Луций Цестий Секунд, врач. И пришел к хозяину этого дома, господину Аттилию Кальву.

  -Здесь хозяин я. – парировал незнакомец.

  Я растерялся. Что случилось? Неужели я по ошибке зашел не в тот дом? Нет, это было исключено. Впрочем, возможно, Аттилий Кальв купил себе новый дом и перебрался туда? Жаль, что придется спрашивать этого наглеца, куда переехал прежний владелец сего жилища…

   -Здесь хозяин я. – повторил тот, словно давая понять, что я тут лишний.

  -А где господин Аттилий Кальв? – спросил я, уже не обращая внимания на его высокомерный тон. Боги, что же с ним могло случиться?

  -Он умер. – процедил негостеприимный хозяин…или все-таки человек, выдающий себя за хозяина...

  -А госпожа Аттилия Ромула? Его дочь? – настаивал я. Потому что сердце подсказывало мне – с Аттилиями случилось какое-то несчастье. Отец Ромулы умер. Но что произошло с нею?

  -Ее больше нет. – произнес незнакомец. – А теперь убирайся прочь. Не то…

  Он трижды хлопнул в ладоши и в атриум вошли двое угрюмых широкоплечих рабов. Не говоря ни слова, они направились ко мне. И я поспешил удалиться. Ибо понял главное: если я хочу что-то разузнать о судьбе Ромулы, мне придется делать это самому. Мало того – мне нужно торопиться. Похоже, с нею случилось какое-то несчастье. Так разве могу я бросить в беде свою невесту?

***

   Прежде всего я решил проследить за домом Аттилиев. Иначе говоря, выяснить, кто в нем живет. Почему-то я не верил, что наглый коротышка действительно является его хозяином. Зато был убежден: ему хорошо известна судьба Ромулы. Более того – он имеет самое непосредственное отношение к исчезновению девушки. И, проследив за ним, я смогу отыскать свою невесту и помочь ей.

   Я поручил слежку за домом двум самым верным своим рабам, которые были со мной на Косе. А сам отправился в гости к Руфу Альбусу. Ибо кто, как ни он, смог бы сейчас рассказать мне, что произошло с Аттилиями? И посоветовать мне, что делать дальше.

   Мы с Руфом дружили с детства. Потому что жили по соседству. Правда, затем его отец приобрел новый, более богатый и просторный дом. Теперь нас с Руфом разделяло несколько улиц. Но разве такой пустяк мог положить конец нашей дружбе? Да я бы ради Руфа отправился даже в Африку или Скифию! И знаю – он сделал бы то же самое ради меня.

   Родители Руфа были очень богаты. Правда, злые языки поговаривали, будто родоначальником Альбусов был галльский раб15, который, ловко обманывая господина, сумел наворовать у него денег на собственный выкуп. После чего открыл на окраине Рима, так сказать, веселый дом, положив тем самым начало богатствам рода Альбусов. Надо сказать, что отец Руфа, Марк Альбус, и не думал скрывать подобные семейные предания. Более того, гордился предприимчивостью своих предков, сумевших подняться от рабов до римских граждан в третьем поколении. «Часто в лачугах рождаются великие люди»17 - говаривал он. Мало того - Марк Альбус был совершенно лишен той чванливости, которая отличает богачей. В этом Руф походил на своего отца. Ему было безразлично, что по сравнению с ним я – бедняк. И что он – римлянин, а я – грек. Ведь это – сущая мелочь для настоящей дружбы.

   Я застал его дома, за утренним туалетом. Руф восседал на стуле, среди цветных подушек, а пожилой раб брил ему правую щеку. Увидев меня, Руф просиял:

  -Кого я вижу! Поди прочь, Сабин, потом закончишь… Луций, дружище, неужели это ты? Ого, как ты вырос! Как же я рад тебя видеть! Слушай, твой приезд непременно надо отметить! Завтра…нет, сегодня же! Я в честь тебя такой пир устрою! Эй, позвать сюда Диомида! Пусть к вечеру приготовит такое угощенье, чтобы столы ломились! Эх, и отпразднуем же, дружище! Хоть что-нибудь новенькое…

  Удивленный этими словами, я взглянул ему в глаза…такие глаза я видел у тяжелобольных или смертельно уставших от жизни людей… Но Руф не производил впечатление больного. Или мне это только показалось?

   -Что с тобой, друг? – спросил я его. – Ты нездоров?

   -Здоров. – вздохнул он. – Куда уж здоровее… Только вот скука одолела. Надоело все: хоть собакой вой… Слушай, а давай пойдем сегодня в Колизей! Там будет представление. Сперва - бои гладиаторов. А потом покажут «Месть Медеи»18. Ну, помнишь, когда она решила отомстить царевне Главке, дочери Креонта, разлучившей ее с Язоном? И послала Главке заколдованную одежду, которая загорелась, едва та ее надела. А потом пламя еще и на Креонта перекинулось… Главкой будет одна преступница. Патрицианка, между прочим. Об этой истории сейчас весь Рим говорит. Представляешь, Луций, она связалась с одним рабом. И ради него отравила свекра, мужа и ребенка. А раб-то этот – хромой урод, который ей в отцы годится… Вот теперь она и будет Главкой, а ее любовник – Креонтом. Что ж, злодеям – по заслугам19. Интересно, подожгут на них одежду или она как-нибудь сама загорится? Впрочем, есть такой состав, который сам воспламеняется. Неинтересно…

   По правде сказать, мне совершенно не хотелось видеть, как будут заживо сжигать женщину, пусть даже и преступницу. Поэтому я решил отговорить Руфа от похода в Колизей:

   -Послушай, друг, давай побудем вместе. Разве нам не о чем поговорить за двенадцать лет разлуки? Колизей подождет. Да и пир – тоже. Разве дружеская беседа – не самое лучшее из яств? Вдобавок, хотел тебя спросить…

   -Пожалуй, ты прав. – отозвался Руф. – А все-таки вечером я устрою пир в честь твоего возвращения. Заодно и познакомлю с кое-кем из своих приятелей. Думаю, они будут не прочь полечиться у потомка самого Гиппократа. Что до вопросов – прибереги их до завтра. Чем могу – помогу. Сегодня же будем праздновать нашу встречу. А пока готовят пир, отправимся-ка мы с тобой в термы Траяна20. Это недалеко от Колизея. Не бывал? О-о, это стоит видеть! Не бани, а чудо!

   И со вздохом добавил:

   -Хоть развлечемся…

***

Термы и впрямь оказались великолепными. А после них нас ждал обещанный Руфом пир. Его повар Диомид постарался на славу: мне отродясь не приходилось ни видать, ни едать подобных яств. Тут были и гусиная печенка, и жареные сони с устрицами, и свиное вымя, начиненное морскими ежами, и жаркое из верблюжатины… И все это под разнообразными соусами, под каленское, а также воспетое еще Горацием «щедрое и крепчайшее» цекубское, вина21.

   -Ах, ка-акое прекра-асное вино! – донесся до меня певучий женский голос.

   Я отвлекся от беседы с пожилым патрицием, который с увлечением повествовал мне о симптомах своей болезни. Боги, как же я мог не заметить такую красавицу! А ведь она возлежала совсем рядом, слева от меня! Высокая прическа причудливой формы, кудряшки, свисающие на лоб, сверкающие глаза, коралловые губы, щеки, рдеющие нежнейшим румянцем, полные белые руки, унизанные золотыми браслетами… Как же она прекрасна! Но кто она?

   -Похоже, ты незде-ешний… - промурлыкала загадочная красавица. – Мне тебя-а пре-ежде не приходилось ви-идеть… Ты иностра-анец, да?

   -Нет. – признался я. – Я римский гражданин. Просто я долго жил в Греции. Но теперь вернулся домой.

   -Ах, как интере-есно! – восхитилась незнакомка. – И что же ты там де-елал, в Гре-еции?

   -Учился на врача. – признался я.

   -О-о, как же это замеча-ательно! – красавица одарила меня чарующей улыбкой. – Наверное, ты очень бога-атый, да-а? А как тебя зову-ут?

   -Луций Секунд.

   -А меня… Впрочем, это нева-ажно. Пусть для тебя я буду Мирта-алис…

   Мирталис! Это имя звучало, как музыка, как ее певучая речь. Оно опьяняло, как вино, дурманило, как ее духи. Мирталис!

   -Позволь пригласить тебя в го-ости. Послеза-автра. Надеюсь, мы приятно проведем вре-емя, мой милый Лу-уций…

  О, конечно, конечно! Боги, как же она прекрасна!

   Увы, в этот миг я совсем забыл о своей невесте Ромуле. В моем сердце царила прекрасная, обольстительная, несравненная Мирталис!

   Так моряк, зачарованный пением сирен, не замечает, что ведет свой корабль навстречу смерти…

***

   -Кто она? – спросил я Руфа, как только мы остались одни.

   Он с недоумением уставился на меня.

   -Это ты о ком?

   -О ней… - произнес я, не решаясь произнести вслух сладкозвучное имя очаровательной Мирталис.

   Его ответ возмутил меня до глубины души:

   -Ты говоришь о той пройдохе, что липла к тебе? Неужели она тебе понравилась? Право слово, дружище, я думал, что ты умней…

   -Как ты смеешь так говорить, Руф? А еще друг называешься!

   -Вот потому я тебе это и говорю, Луций, что ты мне друг! Если уж ты хочешь найти себе подружку, ищи ее в другом месте. Да, помнится мне, у тебя была невеста… А от этой особы держись подальше. Она из тех продажных красоток, что красят волосы в синий цвет22, только рангом повыше. Прежде она вокруг старика Аттилия увивалась. А, как он умер, перебралась к Марку Цинциннату. С ним она сюда и заявилась. Он от нее без ума. Осыпает ее подарками, и даже купил ей дом по соседству с собой. А я, не будь Марк мне другом, ее бы и на порог не пустил. Интересно, что ей от тебя понадобилось? Она знает, кого выбирает.

   Увы, я был слишком очарован красотой Мирталис. А потому пропустил мимо ушей упоминание об Аттилии Кальве. И не поверил ни единому слову Руфа. Судя по всему, он был предубежден против Мирталис. Или, вероятнее всего, просто-напросто ревновал меня к ней. Ведь она почтила своим вниманием не его, а меня… Но, так или иначе, а вечер был испорчен. Мы холодно расстались. И я решил, что больше не переступлю порог дома Руфа Альбуса. Человек, который посмел так плохо отозваться о Мирталис, не может быть моим другом!

***

    Когда я вернулся домой, была уже ночь. Однако после всех треволнений минувшего дня мне было не до сна. Первым делом я позвал к себе рабов, следивших за домом  Аттилия Кальва. Они доложили мне, что в течение дня оттуда не выходил никто. Зато в полдень туда пожаловала какая-то женщина в сопровождении восьми рабов, которые несли ее лектику23. Лица ее было не разглядеть, потому что она прятала его под шалью24. Незнакомка пробыла в доме довольно долго. Когда же отправилась восвояси, один из рабов, по имени Сильван, решил проследить за нею. И выяснил, где она живет. А также запомнил характерную примету – створки ворот ее дома украшены бронзовыми головами Медузы25.

   Между прочим, Сильван оказался на редкость смышленым малым. И догадался расспросить нищего, сидевшего на углу той самой улицы, где находился дом Аттилия Кальва. За пару монеток попрошайка сообщил ему кучу интересных вещей. А именно: что загадочная гостья посещает этот дом еще с тех времен, когда Аттилий был жив. Бывало, она даже оставалась там на ночь… Вскоре после того, как она зачистила к Аттилию Кальву, старик слег, а потом и вовсе отправился в царство Плутона26… Однако и после этого она продолжает посещать его дом. Хотя сейчас в нем живет новый хозяин. Какой-то толстяк… не то родственник, не то друг покойного. По слухам, Аттилий Кальв назначил его опекуном своей дочери до тех пор, пока она не выйдет замуж. И этот новый хозяин сразу же заменил всю прислугу…куда девались прежние рабы, не знает никто. А новые молчат, как рыбы. Поэтому никто не знает, как зовут этого загадочного родственничка, и откуда он мог взяться. Тем более, что всему Риму известно: род Аттилиев сошел на нет и окончательно угаснет, если единственная дочь покойного Аттилия Кальва умрет бездетной.

   Что до Ромулы, то она продолжает жить в отцовском доме. Хотя почти не покидает его стен. А, если куда и выходит, то не одна, а в сопровождении какой-то старухи. Эта же старуха прогоняет прочь всех, кто пытается навестить Ромулу. Поскольку, по ее словам, «госпожа не желает никого видеть». Похоже, бедная девочка сломлена горем. Ведь кто мог подумать, что такой здоровяк, как Аттилий Кальв, вдруг ни с того, ни с сего заболеет? А потом и вовсе умрет. Неудивительно, что несчастная так убивается. Ведь она так одинока, так беспомощна…

   После этого рассказа я готов был немедленно мчаться на помощь своей невесте. Однако что я мог поделать сейчас, когда на дворе стояла ночь! Поэтому решил, по примеру Фабия Кунктатора27, «торопиться медленно», и подождать до утра. Пока же – хорошенько выспаться.

   Увы, мои надежды оказались напрасны. Лишь под утро я смог забыться сном. И во сне увидел Ромулу – бледную, исхудавшую. На шее у нее была веревка, словно у пленницы или рабыни. Она с плачем простирала ко мне руки, умоляя спасти ее. Я бросился к ней…и моя невеста упала в мои объятия - мертвой. Потому что на шее у нее была не веревка, а ядовитая змея. И в тот миг, когда наши руки соединились, она ужалила Ромулу. У той змеи была голова Мирталис…

***

   Наутро я вместе с Сильваном отправился к дому Аттилия Кальва. Ибо хотел лично удостовериться в том, что он мне рассказал вчера вечером. И попытаться увидеть Ромулу. Если, конечно, на то будет воля судьбы. Или, коль угодно, богов.

   Мы расположились возле небольшого фонтана в виде льва, из пасти которого в выщербленный мраморный бассейн, журча и переливаясь на солнце, стекала струйка воды. Между прочим, фонтан этот находился поблизости от жилища Аттилия Кальва. И всякий, пожелавший выйти из дома, или, напротив, войти в него, непременно прошел бы мимо нас. Чтобы не вызвать ничьих подозрений, а также, дабы скоротать время, мы принялись играть в монетку28 (не забывая при этом бдительно следить за домом). Действительно, редкие прохожие, услышав наши возгласы: «корабли или головы?», сразу же утрачивали к нам всякий интерес. В самом деле, стоит ли обращать внимание на двух молодых людей, занятых игрой в монетку? Право слово, есть вещи и поважнее…

   Солнце еще не успело подняться высоко, как из ворот дома Аттилия Кальва вышли две женщины, закутанные в длинные темные шали. Одна из них, судя по походке вперевалку, была старухой. Что до второй… сердце подсказало мне – это – Ромула.

   Разумеется, проще всего было дождаться, когда они подойдут ближе. Но я не мог больше тянуть. Я должен был немедленно увидеть свою невесту, должен был узнать, что с ней случилось. И, забыв о всех мерах предосторожности, я бросился к ней:

  -Ромула! Здравствуй, Ромула!

  Она вздрогнула. Потом подняла голову… Боги! Откуда эти запавшие щеки, эти черные тени под ее ввалившимися глазами? Почему она смотрит на меня с таким страхом? Отчего она, богатая наследница Аттилия Кальва, одета бедно, как рабыня?

  -Ромула! Ромула! Ты узнаешь меня? Это же я, Луций Секунд! Твой жених!

   На ее бледном лице появилась робкая улыбка. Вернее, тень улыбки:

  -Лу-уций… это ты… А мне сказали, что ты…

  Она протянула ко мне руку, словно желая убедиться в том, что наша встреча – не сон. Но тут…

   -Не смей! Ты что, забыла?

   Ромула отдернула руку и испуганно посмотрела на свою спутницу. Потом опустила голову и пролепетала:

   -Прости, юноша. Я тебя не знаю. Пожалуйста, уходи.

   -Ромула! Что с тобой? – закричал я. А потом набросился на старуху. – Что вы сделали с моей невестой? Отвечай! Что вы с ней сделали?

   -Убирайся прочь! – завопила разъяренная старуха. – Не то я тебе сейчас задам! Эй, Герман, Фурий, сюда!

   На крик старухи из дома выбежали двое уже знакомых мне дюжих рабов. Увы, наши силы были слишком неравны, чтобы попытаться отбить у них Ромулу. Так что нам с Сильваном пришлось спасаться бегством. Ныряя в узкий переулок, я успел оглянуться. И увидел, как старуха тащит Ромулу к дому. Дверь за ними захлопнулась…

   Теперь я убедился – моя невеста и впрямь попала в беду. И я - единственный, кто способен ей помочь. Но только – как же мне это сделать?

***

    Я промаялся в раздумьях до полудня. А в полдень ко мне явился посланник от Мирталис с приглашением сегодня вечером пожаловать к ней в гости. И хотя я помнил, что должен  явиться к ней завтра, мог ли я в чем-либо отказать несравненной Мирталис?

   Отчего-то мне сразу бросились в глаза бронзовые головы Медузы на воротах ее дома. Я вспомнил, что слышал от кого-то о подобных украшениях…  Впрочем, в следующий миг мне стало не до раздумий и воспоминаний. Передо мной, в полупрозрачной одежде, расшитой разноцветным шелком и золотом, благоухая пряным запахом духов, стояла великолепная Мирталис.

  -Здра-авствуй, Лу-уций! – ее голос отозвался в моем сердце дивной музыкой. – Как я рада, что ты прише-ел! Будь моим го-остем!

   Ее дом походил на шкатулку, полную драгоценностей. Но лучшей из них была сама Мирталис. Она казалась Цирцеей, Еленой, Афродитой29…впрочем, разве все эти красавицы могли сравниться с ней, несравненной и прекраснейшей? Неудивительно, что мне не было дела до стоявших перед нами угощений. Возлежа за столом рядом с Мирталис, я не мог наглядеться на нее, не мог наслушаться ее чудного, певучего голоса.

  -Расскажи-и о себе, мой Лу-уций… Я хочу зна-ать о тебе все-е…

  И я рассказывал ей о своем отце-художнике и об его последней картине, и о матери, и об учебе на Косе, и о своем друге Руфе. Сам не знаю отчего, умолчал лишь о Ромуле. А она, склонив на белоснежное плечо свою кудрявую головку, внимательно слушала мой рассказ. Когда же я закончил, с нежнейшей улыбкой протянула мне чашу, полную каленского вина:

  -Ах, как это все интере-есно… Атланти-ида… Ведь я-а оттуда родом, мой Лу-уций. В моих жилах течет кровь тамошних царе-ей. В Атлантиде меня звали Хари-итой.

   Я насторожился. Неужели она и вправду царского рода? А Мирталис, похоже, не на шутку предалась воспоминаниям:

  -Не удивляйся, мой Лу-уций. Я жила не то-олько в Атланти-иде. А и в Вавило-оне. Меня там звали Энна-атис Прекра-асной. Еще я жила в Еги-ипте. И была любимой женой фарао-она Аменхоте-епа Восьмо-ого. Да, а прожила-а мно-ого жизней. Ведь я владею та-айной ве-ечной жи-изни и ве-ечной ю-юности…

   И тут я словно очнулся от чар. Потому что вспомнил одного человека, который лечился на Косе у моего дяди. Это был бедный торговец финиками, страдавший манией величия. И, хотя нехорошо смеяться над больными, но этот плюгавый человечек с грязной тряпкой на голове вместо шлема, с палкой вместо меча, визгливо декламирующий: «я Ахиллес богоравный, надежда и слава ахеян», одновременно вызывал и жалость, и смех. Россказни Мирталис о всех ее прошлых жизнях походили на бред этого несчастного, с пеной у рта повествовавшего о том, как храбро он бился под стенами Трои и сразил самого Гектора. Однако Мирталис не была сумасшедшей. Тогда почему же она так стремилась уверить меня, будто владеет секретом бессмертия и вечной юности? Я всмотрелся в ее лицо… и заметил у нее на лбу полуприкрытые кудряшками морщины. Заметил, как густо нарумянены ее щеки, как ярко накрашены ее губы. Нет, передо мной явно не юная девушка. Этой женщине далеко за тридцать. Тогда почему же она не вернет себе юность? Ответ напрашивался сам собой: Мирталис лжет. Вот только с какой целью?

   -Я могу поделиться этой та-айной с тобо-ой, мой прекрасный асклепиа-ад. – вкрадчиво шептала Мирталис. – Только будь мои-им. Я люблю тебя, мой Лу-уций. Я еще никого та-ак не любила, как тебя-я…

   Она попыталась обнять меня. Но в этот миг мне припомнилась утренняя встреча с Аттилией Ромулой. Нет, я не могу предать свою невесту! Особенно сейчас, когда ей так нужна моя помощь!

   Я приподнялся и сел на ложе. Мирталис изумленно уставилась на меня. Разве могла она ожидать, что кто-то сможет устоять перед ее чарами?

   -Прости, Мирталис. – я старался говорить как можно ласковее. – Но я не могу любить тебя. У меня уже есть невеста.

  -Ты этого не говорил. – резко и недовольно произнесла она, теребя край своей одежды. – И кто же сия счастливая избранница?

  -Ее зовут Аттилия Ромула. – признался я. – И я люблю ее с детских лет. Поэтому давай останемся друзьями, Мирталис. Ведь мы останемся друзьями, да?

   -Ты сказал. – загадочно произнесла Мирталис и одарила меня нежнейшей улыбкой.

   Если бы я знал, что этот миг мне улыбалась смерть!

***

   Когда я уже подходил к дому, то увидел, что в узком переулке двое мужчин подозрительного вида избивают, вернее, добивают, кого-то. Судя по всему, то были одни из тех молодчиков, что орудуют в Риме по ночам, грабя и убивая случайных прохожих. Но на сей раз им не удалось довести до конца свое черное дело. Отправляясь к Мирталис, я предусмотрительно взял с собой для охраны двух рабов. Вдобавок, мы были вооружены. А на крыльце моего дома нас с фонарем в руках поджидал верный Сильван30, который, заметив неладное, позвал подмогу. Увидев бегущих к ним людей с факелами, злодеи бросились наутек, бросив свою жертву.

   Спасенный мной человек был еще жив. Однако находился без сознания. Оставлять его на улице было нельзя. Поэтому я распорядился отнести незнакомца в свой дом. Впрочем, стоило мне  рассмотреть его в атриуме, при свете факелов, как я горько пожалел о своей доброте.

   Теперь мне стыдно признаться в этом. Но, к чему лукавить, в ту пору я клял себя за то, что спас этого бродягу. Грязного, полунагого старика, с гноящимися шрамами на запястьях и лодыжках, какие бывают у тех, кто много лет проходил закованным в цепи. Судя по всему, это был беглый раб. Стоило ли спасать такого…у меня язык не поворачивался назвать его человеком.

    Проще всего было отнести этого бродягу назад, на улицу. Но, как врач, я не мог отказать ему в помощи. Поэтому прежде всего решил осмотреть его. Приступив к осмотру, я сразу же заметил, что правая рука бродяги…или, возможно, раба, напоминает когтистую птичью лапу. А это означало одно – такому человеку только и остается, что просить милостыню. Ибо заработать себе на хлеб он не сможет.

   Но самое страшное открытие ожидало меня, когда незнакомец пришел в себя. Он оказался немым. Точнее сказать, вместо языка у него во рту шевелился обрубок. Боги, кто же так изуродовал этого несчастного? Нет, кто бы они ни был: беглый раб или даже преступник, у меня не поднимется рука выгнать его на улицу – на верную смерть! Я оставлю его у себя. По крайней мере, пока он не поправится. Приняв такое решение, я поручил больного заботам рабов. Ведь и сам он явно был из их числа.

   Однако вскоре Сильван, который вызвался ухаживать за бродягой (прочие рабы наотрез отказались это сделать), сообщил мне еще одну, весьма неприятную новость: тот кашляет кровью. Теперь я понял, что могу не опасаться прослыть укрывателем беглого раба. Этого никто искать не станет. Как видно, его прежние хозяева, узнав о том, что их раб болен чахоткой, побоялись заразиться и выгнали его сами – умирать. И тут мне стало страшно. Ведь получается, что я тоже могу заразиться от этого чахоточного. Вот уж и впрямь – не делай добра, не получишь зла! Похоже, моя жалость обернулась против меня самого.

     И я решил, что, как только бродяга достаточно окрепнет, я дам ему денег и велю убираться на все четыре стороны. Не могу же я превратить свой дом в приют для нищих и рабов!

***

   Тем не менее, я был вынужден провозиться с ним всю ночь. Так что смог лечь спать лишь под утро. А днем ко мне нагрянули первые пациенты. Пожилой сенатор, потом молодой человек из патрицианского рода, за ним – толстая матрона средних лет в сопровождении юной чернокожей рабыни… Все они заявляли, что обратиться ко мне им порекомендовал их друг Руф Альбус. Как же мне было стыдно перед Руфом! Он делал все возможное, чтобы помочь мне. А я из-за пустяка предал нашу дружбу… Я хотел было немедленно отправиться к Руфу, чтобы поблагодарить его за помощь, а заодно и попросить прощения. Но так и не решился сделать это. Настолько мне было стыдно… И я отложил примирение с Руфом до завтра.

   Но на другое утро ко мне пришло вдвое больше больных. Так что я закончил прием лишь после полудня. После чего, хотя и без особой охоты, отправился навестить чахоточного раба. Каково же было мое изумление, когда в то время, когда я его осматривал, в комнату вошел Сильван. А за ним – кто бы вы думали? Никто иной, как Руф!

   -Привет, дружище! – без обиняков заявил он. – А я все думал: куда это ты подевался? Уж не случилось ли что с тобой? Вот и решил навестить: вдруг тебе нужна моя помощь? А-а чем это ты занят? Кто это такой?

  -Да так. – отмахнулся я. Еще не хватало рассказывать Руфу, как я по глупости притащил в дом  подобранного на улице умирающего раба. – Давай лучше, пойдем поужинаем вместе. Эй, Сильван! Пусть Евтих накроет нам стол на двоих! Что ж, друг, сегодня моя очередь угощать! Не обессудь, что мой стол будет малость поскромнее… Надеюсь в следующий раз исправиться… Что ж ты не идешь?

   К моему удивлению, Руф во все глаза пялился на больного раба. Потом резко повернулся и вышел вслед за мной.

***

     Не успели мы приступить к еде, как Руф вдруг произнес:

   -Знаешь, Луций, все это очень странно.

   -Что странно, дружище? – спросил я. Потому что Руф редко бывал таким серьезным, как сейчас.

   -Родинка. – произнес он.

   -Ты это о чем? – я никак не мог взять в толк, что имеет в виду Руф.

   -Видишь ли. – пояснил тот. – У моего отца был друг. А потом он…скажем так, исчез. Так вот, отец рассказывал, что у него была точно такая родинка.

  Я недоверчиво хмыкнул. Похоже, Руф что-то путает. Смешно представить, что этот раб мог иметь какое-то отношение к его отцу!

  -Не смейся! – вскинулся Руф. – Я это сам от него слышал. Долго рассказывать, ну да ладно, все равно делать нечего. Видишь ли, однажды мы с отцом пошли в термы. И там оказался один человек с родимым пятном на левой груди. Оно было такое забавное, в форме сердечка. Тогда я был еще подростком. Возможно, потому и обратил на него внимание. И говорю отцу: «видишь, у него целых два сердца». А он улыбнулся и отвечает: «это еще что! Вот у одного моего друга на левой груди было родимое пятно…прямо как рыбка!» И сразу смолк… Потом, незадолго до смерти, он рассказал мне, что этот его друг уже шесть лет, как пропал. Вернее, его арестовали… Еще при Каракалле31. И с тех пор о нем не было никаких известий.

   -А как его звали? – зачем-то спросил я.

   -Не помню. – признался Руф. – Не то Кирион, не то Клавдиан… Да, по правде сказать, отец о нем только дважды и рассказывал. Видишь ли, Луций, этого, то ли Кириона, то ли Клавдиана, арестовали, как заговорщика против императора. Сам понимаешь, о таком друге упоминать небезопасно. Ради собственной безопасности.

   Он горько усмехнулся своей шутке. А я решил перевести разговор на другую тему. Тем более, что очень нуждался в его совете.

   -Послушай, Руф, я давно хочу спросить у тебя об одном деле. Помнишь, тогда на пиру ты вспоминал о моей невесте. Так вот, мне удалось с ней встретиться. Только она стала какая-то странная. И люди вокруг нее тоже какие-то странные. Может, ты объяснишь, кто они такие?

   Вслед за тем я рассказал Руфу о своей встрече с Ромулой. А также – о том, что Сильван выведал у нищего. Он слушал внимательно, не перебивая меня. А потом сказал:

   -Похоже, твоя невеста попала к христианам. Ведь они-то как раз и ненавидят все, кроме самих себя. Немудрено, что и эта Ромула теперь чурается тебя, как огня. Между прочим, эти христиане – очень опасные люди. Представляешь, в свое время, еще при Нероне32, они даже подожгли Рим!

  -Подожгли Рим? – изумился я. – Неужели?

  -Ты что, не знал? – удивленно вопросил Руф. – Впрочем, ты же у нас скорее грек, чем римлянин. Вряд ли в Греции тебе об этом рассказывали. А у нас в Риме об этом все знают. Слушай, у тебя случайно нет «Анналов» Тацита? Как раз там об этом и написано.

   Я кликнул Сильвана и послал его в мою библиотеку на поиски Тацита. Вскоре он вернулся со свитком и с поклоном протянул его Руфу. Тот принялся просматривать его…

   -Нашел! – воскликнул он, отыскав нужное место. – Вот, слушай. Глава пятнадцатая. «Нерон объявил виновниками пожара так называемых христиан, возбуждавших своими пороками общую к себе ненависть и предал их изысканным карам. Все они были обличены не столько в поджоге города, сколько в ненависти к роду человеческому. Казнь их сопровождалась издевательствами… Потому эти люди, хотя и преступные, возбуждали чувство жалости, как гибнущие не для общественной пользы, а для удовлетворения дикой прихоти одного человека». Ну, что я тебе говорил? Теперь ты мне веришь?

  -Пожалуй, ты прав. – неохотно согласился я. Потому что повествование Тацита показалось мне каким-то странным. Получалось, что христиане, возможно, и не поджигали Рим. И казнили их не за это, а за ненависть к людскому роду. Странная причина для пыток и казней… Вдобавок, почему Нерону вздумалось казнить не всех злых людей в Риме, а лишь одних христиан? Может быть, на самом деле их вина состояла не в ненависти к людям, а в чем-то другом?

   -Пожалуй, твою невесту надо спасать. – заключил Руф. – Не то, боюсь, ты потеряешь ее навсегда. Только вот как это сделать? Судя по всему, ее опекун – тоже христианин. Так что вряд ли он согласиться выдать ее за тебя замуж. Слушай, а что, если мы ее похитим? Подкараулим где-нибудь на улице и украдем? И потом хорошенько спрячем, ну, хотя бы на моей неаполитанской вилле. А пока эти христиане будут ее искать, мы убедим Ромулу в том, что они ее обманывали. Пусть она поймет, что, если кого и стоит ненавидеть, так это как раз христиан. И согласится стать твоей женой. Ведь ты ее любишь, Луций? А я, как твой друг, сделаю все, чтобы помочь вашему счастью.

   Он немного помолчал, а потом добавил:

   -Да заодно и развеюсь. А то так скучно, так скучно…

***

   Когда Руф, изрядно захмелев после обильного возлияния33, наконец-то отбыл восвояси, ко мне подошел Сильван.

   -Господин, я должен сказать тебе нечто важное.

   Да что для меня сейчас может быть важнее, чем поскорее лечь спать? Я устал за день. Вдобавок, кажется, перепил цекубского вина. Но все-таки Сильвана стоит выслушать. Потому что он не стал бы тревожить меня понапрасну. Уж я-то знаю. Ведь мне было пять лет, когда отец подарил мне Сильвана, в ту пору еще совсем мальчишку. И с тех пор он был товарищем моих детских игр, моей нянькой, моим соучеником, моим слугой. Вместе со мной жил на Косе. А потом сопровождал меня назад в Рим. Не в пример другим моим рабам, Сильван очень смышленый. Он бегло говорит по-гречески и по-латыни. И умеет читать и писать на этих языках. Поэтому, когда мне лень читать книгу самому, я зову Сильвана, чтобы он почитал мне ее вслух. Возможно, работорговец, продавший его моему отцу, не солгал, будто Сильван был сыном какого-то германского царька. Но, самое главное, у меня нет слуги преданнее, чем он. Пожалуй, со временем я награжу его за верную службу самым драгоценным даром для раба - свободой. Но все-таки, о чем же он мне хочет сказать?

  -Господин, этот человек…

  -О ком ты, Сильван?

  -О том человеке, которого ты спас, мой господин.

  Ах, вот он о ком! О том бродяге… Право слово, нашел о чем говорить. Так что же с ним случилось? Умер? Сбежал? Пожалуй, последнее вернее. Сколько не возись с рабом, все равно удрать норовит…вместе с хозяйским кошельком. Интересно, этот бродяга тоже ухитрился что-нибудь украсть?

  -Господин, это не простой человек. Он грамотный.

  -Откуда ты это узнал?

  -Когда я относил свиток назад, мне послышалось, что он стонет. Поэтому я решил сперва зайти не в библиотеку, а к нему. Он увидел свиток и потянулся к нему руками, словно эта вещь была ему знакома.

  -Ты знаешь, что это такое? – спросил я.

   Он кивнул головой: «да».

  -Ты умеешь читать?

   Он снова кивнул. И тут я придумал одну вещь. Видите ли, господин, я решил выяснить, как его зовут. Ведь у каждого человека есть имя. Наверняка он будет рад, если я стану называть его не просто «эй, ты», а по имени. Я взял вощеную дощечку34, написал на ней по порядку буквы алфавита. А потом протянул ему стиль и говорю:

  -Теперь покажи мне по буквам, как тебя зовут. Сейчас покажу, как это сделать. Например, меня зовут Сильван. Смотри: С-И-Л-Ь-В-А-Н. Понял? Молодец! Теперь и ты сделай так же.

   Он взял стиль в левую руку и стал показывать: К-И-Р… А потом вдруг отбросил его и зарыдал. Господин, этот человек не раб! Возможно, с ним случилось какое-то несчастье…

   Да мне-то что до того? Ну, может, он и не раб, а какой-нибудь преступник, выпущенный из тюрьмы по случаю восшествия на престол нового императора35. Разве это лучше? И почему я должен жалеть преступника? Без вины в тюрьму не посадят. Зачем я только его спас?

   Если бы я знал, какую роль в моей судьбе сыграет этот человек! А ведь я, стыдно сказать, в ту пору его и за человека-то не считал!

***

   На другой день, после приема больных, я поспешил в книжную лавку. Потому что горел желанием поподробнее узнать о том, кто такие христиане.

   -Что желает приобрести уважаемый господин? – любезно спросил улыбчивый хозяин лавки, по виду – грек. – Смею уверить, господин не ошибся. У меня найдется все, что он ни пожелает… Изволите что-нибудь серьезное? «Илиаду»? Софокла? Плутарха? А, может, господин хочет почитать что-то веселенькое? Очень рекомендую «Золотого осла». Удивительные приключения юноши, по вине колдуньи превратившегося в осла. А впридачу к ним – история любви Амура и Психеи. Изволите показать?

   -Мне бы что-нибудь о христианах. – заявил я.

   Похоже, мой вопрос изумил хозяина, привыкшего видеть у себя любителей совсем иного чтения. Однако он тут же совладал с собой и заулыбался еще шире.

  -О-о, я вижу, у господина оригинальные вкусы. Но он не ошибся. Как раз у меня есть то, что ему нужно. Вот, пожалуйста. «Правдивое слово» Цельса. А вот «Правда о христианах» Юстина Апостата36. Смею заверить, господин не пожалеет, если их приобретет…

   Я купил и то, и другое. И, придя домой, сразу же углубился в чтение. Сперва я взялся за Цельса. Возможно, из-за того, что в свое время прочел трактат по медицине, автор которого тоже звался Цельсом37. Правда, человек, написавший «Правдивое слово», похоже, был философом, и потому блистал умом, сопоставляя христианство с верами различных народов и учениями различных мудрецов. Неудивительно, что вскоре мне стало скучно. Ведь, хотя я по крови и грек, но никогда не питал любви к философии, прославившей мой народ, и недолюбливал философов. За исключением, разве что, Сократа38. Потому что философ, который предпочел смерть отказу от своих убеждений, заслуживает уважения. Увы, в отличие от него, большинство из носящих философский плащ39 предпочитает лишь разглагольствовать об истине. Но вряд ли решится принять смерть за нее…

    Автор «Правдивого слова» изо всех сил стремился доказать, что «учение христиан варварского происхождения» и не является чем-то новым и достойным уважения, поскольку о подобных вещах не раз учили жившие до них философы. И вся «сила христиан заключается, по-видимому, в знании имен неких демонов и в применении заклинаний». Вот и Иисус, Которого они почитают Спасителем, «сумел совершил чудеса при помощи колдовства». Неудивительно, что Его последователи «собираются в тайные союзы, противные законам». Поскольку подобные люди опасны для общества и по справедливости должны объявляться вне закона40.

   Но тем не менее, «они до смерти защищают свое учение…и рассчитывают обратить в свою веру всех людей. Если бы возможно было, чтобы Азия, Европа и Ливия, эллины и варвары, до предела расходящиеся между собою, приняли один закон! Но это невозможно, и думающий так ничего не знает».

   Отложив заумного Цельса, я взялся за другой свиток. То, что я там прочел, было куда понятнее. И страшнее. Пресловутый Юстин Апостат повествовал о всевозможных ужасах, которые он видел своими глазами, поскольку по глупости был завлечен в секту христиан41, о чем теперь горько сожалеет. Он красочно описывал, как христиане поклоняются ослиной голове, а также кресту, на котором распинают преступников, поскольку и сами являются опаснейшими злодеями, для которых и распятие – слишком мягкая казнь. Еще бы! Ведь каждого, кто вступает в их секту, они заставляют совершить убийство. Перед ним кладут младенца, покрытого мукой, и велят его заколоть. А потом все участники этого злодеяния разрывают тело убитого ребенка на части и с жадностью пьют его кровь. В свои праздники они собираются вместе с женами и детьми и сперва предаются безудержному пьянству. Однако худшее начинается потом, когда «жар вина разжигает в них темные страсти». Тогда они гасят свет и «в бесстыдной темноте предаются без разбора объятиям гнусной похоти».

   Я вскочил. Нет, я немедленно должен вырвать Ромулу из рук этих злодеев! Но как же это сделать, если она находится во власти своего опекуна-христианина! Вдобавок, наш император отчего-то благоволит этим христианам. А зря. Подобные злодеи недостойны жить!

   Пока я лихорадочно раздумывал, как спасти Ромулу, ко мне нагрянули посланцы от Мирталис и сообщили, что их госпожа умирает. И поэтому просит меня срочно прийти к ней. Разумеется, я немедленно поспешил к несчастной. Боги, что же могло случиться с моей Мирталис? Только бы мне успеть спасти ее!

***

   …Она стояла посреди атриума, прекрасная, как мечта. В первый миг мне показалось, что я вижу сон. Мирталис? Неужели? Но мне сказали, что ты…

   -Увы, это та-ак, мой милый Лу-уций. Я и впрямь умира-аю… От желания ви-идеть тебя-а…

   Выходит, она просто-напросто разыграла меня! А я-то поверил! И, как последний глупец, помчался ее спасать! Что ж, больше она меня не увидит! Я повернулся к двери, и тут…

  -Лу-уций, не серди-ись. Ты же говори-ил, что мы с тобой останемся друзья-ами. Ну что тебе стоит немного побыть со мно-ою? Пожалуйста, Лу-уций…

   Увы, и на сей раз я поддался ее чарам. И вот мы опять вместе возлежали в ее триклинии42, овеянные приторным ароматом восточных курений. Мирталис опять расспрашивала меня о моем отце, о матери, о дяде-враче. Еще никто из людей не слушал меня так внимательно и участливо, как эта женщина. И потому у меня не было, не могло оставаться тайн от нее.

  -А как пожива-ает твоя неве-еста, Лу-уций? Кажется, ее зовут Аттилией Ро-омулой… Не так ли?

  Этот вопрос задел меня за живое. И я принялся рассказывать Мирталис о своей невесте. А также о том, что мы с Руфом намереваемся выследить и похитить ее. Иначе христиане, в чьих руках находится Ромула, погубят девушку. Ведь они едят детей, молятся ослу и занимаются развратом. И моя невеста сейчас во власти подобных людей. Впрочем, разве они – люди?

  -Ах, как же это ужа-асно! – всплеснула руками Мирталис, уронив на себя чашу с каленским. – Ой! Прости, милый Луций, я должна переоде-еться. Видишь, я вся в вине. Это недолго. Увы, я так переживаю за твою неве-есту…

   Вскоре Мирталис вернулась. Сменив одежду, она стала еще более обольстительной. Впрочем, настроена она была очень решительно:

  -Послушай, Луций. Твою невесту немедленно нужно спасать. До завтра ждать опасно. Ты знаешь, какой сегодня день? Нет. Тогда послушай. Как раз сегодня вечером христиане должны собраться за городом на свое пиршество. Ты понял о чем я говорю, Луций? Твоя Ромула наверняка тоже будет там. Откуда я это знаю? Неважно. Я пошлю с тобой двух моих рабов. Они отведут тебя туда, где собираются христиане. А заодно помогут отбить у них твою невесту. Что до твоих рабов – отошли их прочь. Поверь, мои надежнее. Уж я-то знаю… Теперь же давай выпьем за тебя, мой милый Луций. И за твое счастье. Да хранят тебя бо-оги, мой ми-илый. А теперь поспеши!

   Мог ли я тогда знать, что спешу на верную смерть?

***

   Последовав совету Мирталис, я отослал домой своих рабов. И, когда на улице стало смеркаться, пошел вслед за ее людьми туда, где, по словам красавицы, собирались христиане. Место это находилось за городскими воротами, на кладбище. Это еще более уверило меня, что христиане – злодеи. Ведь с чего бы честным людям вздумалось предпочитать обществу живых – общество мертвых? Поступать так может лишь тот, кому есть, что скрывать. Как этим христианам.

   Когда перед нами наконец-то показались кладбищенские памятники, вокруг уже почти совсем стемнело. Мы затаились за одним из надгробий (как сейчас помню надпись на нем: «Луций Атилий Артем и Клавдия Апфия посвящают этот саркофаг Титу Флавию Трофиму с тем, чтобы все трое покоились вместе»43) и стали наблюдать за окрестностями.

   Долго ли мы просидели в засаде – не знаю. Потому что ожидание всегда кажется бесконечным. Вдруг в темноте показались две фигуры, с головы до ног закутанные в длинные шали. Неужели это Ромула со своей спутницей-старухой? Или все-таки не она?

   Женщины подходили все ближе и ближе… И вдруг, сбросив свои накидки, бросились на нас. Боги! Это были двое мужчин, переодетых женщинами. При свете луны я разглядел у них в руках длинные кривые кинжалы. А я, как назло, был безоружен. Мирталис уговорила меня не брать с собой оружия, заявив, что в случае опасности ее рабы справятся с любыми злодеями. Я оглянулся и увидел, что они, зловеще ухмыляясь, тоже вынимают кинжалы. Один из них схватил меня за плечо. Но я вырвался и бросился бежать, чувствуя за спиной дыхание убийц.

   Я – хороший бегун. И, хотя ночное кладбище – не самое лучшее место для игры в догонялки, мне без особого труда удалось оторваться от них. Однако радость была преждевременной: едва я миновал мраморную статую, изображавшую двух обнявшихся юношей, как откуда-то сбоку выскочили двое из моих преследователей. Я свернул в сторону, споткнулся, и кубарем полетел куда-то вниз, в темноту. Похоже, это было какое-то подземелье44. Я попытался встать…и едва не потерял сознание от боли. Кажется, я подвернул ногу, поэтому бежать уже не мог. Но я не хотел умирать. И потому, стиснув зубы, пополз вперед по какому-то, не то коридору, не то туннелю. Помня лишь одно: за мной гонится смерть.

   Где-то рядом раздавались громкие крики и яростная брань убийц. Еще миг – и они нагонят меня! Но тут впереди блеснул свет и послышалось пение. Теряя сознание, я протянул руку к свету…

   И погрузился в смертную тьму.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Избираю жизнь

 …Как же они веселились, беззаботные жители счастливой Атлантиды! Танцевали и пели, пили вино из переполненных чаш, словно боги, пирующие на Олимпе. И никто из них не знал, что в следующий миг у них под ногами разверзнется земля. Напрасно будут они молить богов – те не услышат их. Напрасно будут пытаться спастись бегством – смерть настигнет их всюду. Как настигла меня.

   Но что это за неясный гул голосов? И чьи тени склонились надо мной? Где я? В царстве Плутона? Тогда где же мои отец и мать? Почему вместо них я вижу Сильвана? Он что, тоже умер? И что за люди окружают меня? Кто они?

   -Господин, господин, ты жив! Отче, он жив! Он жив!

   Глаза Сильвана блестят от слез. Разве мертвые плачут? Или…или я все-таки не умер? Я пытаюсь пошевелиться, и едва не теряю сознание от боли. Разве мертвым бывает больно? Значит, я жив. И все-таки – откуда здесь мог оказаться Сильван? Но, самое главное – где я?

   -Успокойся, юноша. Здесь ты в безопасности. – доносится до меня незнакомый голос. Я вглядываюсь в лицо говорящего: это невысокий худощавый старик весьма благообразной наружности, которого Сильван только что назвал «отцом». Но кто он?

   -Как ты здесь оказался? – спросил старик.

   -Случайно. – ответил я, стыдясь признаться, с какой целью оказался ночью на кладбище. – Я искал…одного человека. А потом на меня напали. Я побежал…и оказался тут.

   -Их было четверо, Владыко. – пояснил какой-то скуластый юноша в серой тунике. – Они и сюда спускались. Да, видно, заблудились в темноте. И искали его ярусом ниже. Даже кинжал обронили. Вот он.

   Мне стало страшно. Выходит, я лишь чудом спасся от смерти. Вернее, меня спасли христиане. Но откуда здесь взялся Сильван?

   Похоже, последний вопрос я невольно задал вслух. Потому что раб ответил:

   -Я сбился с ног, разыскивая тебя, мой господин. Но потом догадался просмотреть свитки, которые лежали на твоем столе. И понял, где нужно искать господина…

   -Но как ты узнал дорогу?

   -Как же мне ее не знать, мой господин? Ведь я христианин!

   От изумления я едва снова не потерял сознание. Потому что ожидал чего угодно, только не этого. Мой смышленый, преданный Сильван, которому я доверял больше других рабов – христианин? Нет, этого не может быть! Ведь христиане – преступники. Я сам читал об этом…

   Все это время незнакомый старик внимательно смотрел на меня. И вдруг произнес:

   -А сейчас, дети, оставьте нас ненадолго. Нам надо поговорить наедине.

   Его спутники ушли. И мне сразу стало не по себе. Что собирается сделать со мной этот старик? Ведь, если правда, будто христиане ненавидят весь людской род, смешно ожидать от него чего-нибудь хорошего. Наверняка он зарежет меня. А потом они все вместе напьются моей крови. Боги, что же мне делать? Ведь я не только безоружен, но и беспомощен. Что же мне делать?

   -Теперь, юноша, расскажи мне правду о том, как и почему ты оказался здесь. – произнес старик, усаживаясь рядом со мной. – Возможно, тогда я смогу тебе помочь.

   До сих пор не пойму, отчего я все-таки решил довериться ему, как больной доверяется врачу. Вероятно, потому, что прежде никто, кроме Руфа, не предлагал мне помощь… И я рассказал ему и о Аттилии Ромуле, и о своих подозрениях, что она стала христианкой, и о неудачной попытке спасти ее. Он внимательно слушал мой рассказ. А потом произнес:

  -Похоже, Луций, твоя невеста и впрямь угодила в беду. Впрочем, и ты тоже… Могу сказать сразу: Ромула не у нас. Потому что наш Бог заповедал нам не ненависть, а любовь. Даже к врагам. Можешь мне не верить. Однако это правда. И я очень хочу помочь тебе и твоей невесте. Но, чтобы выяснить, что с ней все-таки случилось, понадобится время. А еще – осторожность. Иначе люди, в чьих руках сейчас находится твоя невеста, могут причинить зло вам обоим. Сам видишь, на что они способны… Думается, тебе нужно на время исчезнуть. Пусть они решат, что ты погиб. Тогда мы сможем выиграть время и помочь вам обоим. Ты согласен, Луций?

   -Да. – ответил я. В ответ старик улыбнулся. После чего добавил:

   -Лучше, если на это время ты поселишься где-нибудь в другом месте…

  -Например, у Руфа. – предложил я. – Это мой друг.

  -Нет. – сказал старик. – Если убийцы будут тебя искать, то первым делом выяснят, не скрываешься ли ты у кого-то из своих друзей. Положим, они не смогут причинить тебе зло. Но вот Ромуле – вполне. Поэтому ты должен спрятаться у совершенно незнакомого человека. Впрочем, это будет нетрудно. Любой из наших с радостью приютит тебя.

    Старик оказался прав. Едва он спросил своих людей, кто сможет на время поселить меня у себя, как некий человек моих лет произнес:

  -Владыко, ради Господа, дозволь это сделать мне.

  -Хорошо, Марк. - произнес старик. – Однако нужно сделать так, чтобы никто не узнал о том, что он жив и находится в твоем доме. Ясно?

   Марк понимающе кивнул.

***

   Дальнейшее походило на сон наяву. Меня со всеми предосторожностями подняли из катакомб на поверхность (предварительно удостоверившись в отсутствии слежки) и в лектике с плотно закрытыми занавесками отнесли в дом Марка. Честно говоря, я ожидал, что он живет в какой-нибудь убогой лачужке. Или в одной из городских инсул45. Ведь хорошо помнил, как Цельс и Юстин Апостат в один голос твердили: христианство - вера чужеземцев, недалеких женщин, бедняков и рабов. Но вопреки ожиданиям, я оказался в таком доме, по сравнению с которым мой собственный казался крохотным и убогим. Однако гораздо более удивительным было другое. А именно – кто являлся хозяином сего роскошного жилища. Разве я мог подумать, что юноша в скромной одежде по имени Марк, предложивший мне убежище в своем доме – не бедняк, а богатый патриций46, вхожий в императорский дворец? Люди моего круга обычно почитают за честь служить столь знатным особам. А те смотрят на нас свысока. Но Марк держался со мной, как с равным. И я не мог понять – почему он так поступал?

   Забегая вперед, скажу: я прожил в его доме семь дней. Поскольку, упав в катакомбы, повредил ногу. К счастью, это оказался не перелом, а всего лишь вывих. Его мне вправил личный врач Марка. Однако первое время ногу следовало поберечь. Поэтому я почти все время проводил в комнате, отведенной мне гостеприимным хозяином. А, чтобы скоротать время, читал свитки из его библиотеки (надо сказать, она была весьма богатой!) и беседовал о том, о сем с Марком. Вскоре мы с ним стали друзьями. Почти как с Руфом.

   Между прочим, оказалось, что покойные родители Марка тоже были христианами. А его дед, сенатор Аполлоний, даже был казнен за это при императоре Коммоде47. Марк рассказывал, что на его деда донес один из рабов, решивший за что-то расквитаться со своим хозяином. Впрочем, по тогдашнему закону подобные люди подлежали казни, и за свой донос раб поплатился жизнью. А Аполлония арестовали и привели на суд сената.

  -Судья долго умолял и упрашивал его защищаться перед судом. Или отречься от своей веры. – рассказывал Марк. – И убеждал, что тогда его отпустят. Но он вместо этого произнес перед сенатом речь в защиту христианства. И был казнен.

   Похоже, Марк гордился своим дедом. А я недоумевал. Почему сенатор Аполлоний предпочел смерть отказу от своей веры? Неужели он не боялся умирать? Или для этого человека его вера была дороже свободы, богатства и власти? Дороже самой жизни? Но почему? Непостижимо…

      Иногда нас навещал загадочный старик, которого Марк почтительно называл «Владыкой». А подчас – и «отцом». Это тоже казалось мне непонятным. Ведь они не были родственниками. Как-то раз я спросил Марка, кто этот человек.

  -Епископ Урван48. – ответил он.

  Честно говоря, из этих слов я понял лишь то, что старика зовут Урваном. И он является у христиан кем-то вроде самого главного. Хотя при этом держится на удивление просто и доброжелательно. Даже со мной, человеком другой веры. Можно сказать – врагом. Пожалуй, поменяйся мы местами, я бы вел себя по отношению к нему совсем иначе. Ведь каждый знает: человек человеку – волк49. Вот только похоже, что христиане следуют этому принципу с точностью до наоборот…

   Более частым моим гостем был Сильван. Он ежедневно приходил в дом Марка и сообщал обо всем, что творится в моем доме и в Риме. Между прочим, он утешил меня тем, что Ромула по-прежнему находится в доме Аттилия Кальва. Откуда он это знает? Дело в том, что он нашел простой и безопасный способ следить за домом. Через уже знакомого нищего, которому подарил кое-что из старой одежды, а также посулил платить за услугу. В итоге старик каждый день честно зарабатывает свои два асса50, докладывая Сильвану о том, кто в течение дня входил в дом или выходил из него.

   Между прочим, Сильван рассказал, что в день моего исчезновения, рано утром, обо мне справлялись люди Мирталис. Однако он ответил им, что господин не возвращался. Потом они приходили еще несколько раз, но неизменно получали тот же ответ. Пока не перестали появляться. А еще он заметил, что в течение несколько дней возле дома ошивались какие-то подозрительные люди. Но затем они исчезли. Как видно, те, кто хотел зла нам с Ромулой, решили, что я и впрямь погиб. И оставили девушку в покое. Хотя было ясно – лишь на время. Впрочем, я надеялся: за этот срок мне удастся придумать, как спасти ее. По правде сказать, сейчас я надеялся больше не на собственные силы, а на мудрость Урвана. Ведь он уже один раз выручил меня. Наверняка, он сумеет придумать, как еще раз спасти…теперь уже нас обоих. А я уж не пожалею ничего, чтобы отблагодарить его за это!

      Чем я отблагодарю Господа, за то, что через Урвана и Марка Он взыскал меня?

***

      Прошло пять дней с тех пор, как я поселился у Марка. В это время я уже мог свободно передвигаться. И как-то раз забрел к нему в таблиний51. Мой новый друг сидел за массивным столом и читал какой-то свиток. Я поздоровался.

  -А-а, это ты, Луций. – улыбнулся он. – Присаживайся. Ну, как ты?

  -Лучше некуда! – ответил я. - А что это ты читаешь?

  -«Октавия»52. – сказал Марк. – Мне его дал Дион. Он один из наших.

  -А про что это? – поинтересовался я.

  -Хочешь, почитаем вместе вслух? – предложил Марк. – Тем более, что я только начал. И успел прочесть совсем немного. А написано там про то, как однажды трое друзей: Марк, Октавий и Цецилий гуляли по берегу моря после долгой разлуки. Смотрели, как на песке играют мальчишки. Беседовали между собой. Тут Цецилий увидел на берегу статую Сераписа53. И поклонился ей. Ибо он верил в богов. Тогда Октавий укорил Марка за то, что он до сих пор держит друга во мраке неведения. Ведь только несведущий человек может поклонятся каменным статуям и называть их богами. И тогда… Ну, начинай первым!

   Он показал мне место, с которого нужно читать. И я начал:

  -«Тут Цецилий заговорил таким образом…»

   Почему христианин Октавий обвиняет меня в невежестве? Пусть объяснит. Или, коль скоро в спорах рождается истина, я готов начать спор. Ибо считаю, что, если кто и невежественен, так это как раз христиане. Судите сами.

    Они утверждают, будто мир и человек сотворен Богом? Сказки! Все произошло от случайного столкновения частей вселенной. «Огонь зажег звезды, образовал небо из своего вещества, утвердил землю посредством тяжести… - к чему же религия? Человек и всякое животное…суть не иное что, как произвольное соединение элементов, на которые… опять разрешаются, разлагаются и, наконец, исчезают; таким образом, все опять приходит к своему источнику, возвращается к своим началам без всякого художника, без распорядителя, без творца». Да, если бы существовал Бог, подобный Тому, в Кого верят христиане, разве злодеи бы благоденствовали, а честные люди были гонимы? Разве во время мора, пожара или войны не одинаково гибнут добрые и злые? Впрочем, как раз чаще погибают добрые… Это может означать лишь одно – миром правит случай.

   Что до богов, в которых мы верим… Да, их много, и у каждого народа они свои. Но римляне перенесли к себе религиозные культы всех народов. И потому все боги покровительствуют нам, так что «Рим заслужил быть царем мира». Мало того – люди, пренебрегающие богами, кончают плохо. Так что лучше держаться веры предков – они были поумнее нас.

   Но христиане, «люди жалкой, презренной секты, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной», дерзко восстают против богов. «Они презирают храмы, как гробницы богов, отвергают богов, насмехаются над священными обрядами,…презирают мучения, которые перед их глазами, а боятся неизвестного и будущего, они не страшатся смерти, но боятся умереть после смерти. Удивительная глупость, невероятная дерзость!

   «Слышно, что они, не знаю по какому нелепому заблуждению, почитают голову самого низкого животного, голову осла… Другие говорят, что эти люди почитают детородные органы своего предстоятеля и священника, и благоговеют как бы перед действительным своим родителем. Говорят также, что они почитают человека, наказанного за злодеяние страшным наказанием, и бесславное древо креста: значит,…они почитают то, чего сами заслуживают. Говорят, что посвящаемому в их общество предлагается младенец, который…покрыт мукою; и тот обманутый видом муки, по приглашению сделать будто невинные удары, наносит глубокие раны, которые умерщвляют младенца, и тогда, - о нечестие! Присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собой его члены. Вот какою жертвою укрепляется их союз друг с другом!

  В день солнца они собираются для общей вечери… Когда после различных яств пир разгорится и вино воспламенит в них жар любострастия, то собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кусок мяса…, и она роняет и гасит светильник, а они в бесстыдной темноте предаются без разбора объятиям гнусной похоти…»

   Я перевел дыхание. Ведь в свое время читал обо всем этом у Юстина Апостата. Только тогда я этому верил. А теперь мне было противно читать эту лживую мерзость. Потому что за неделю житья у Марка и общения с ним и Урваном я понял – христиане никакие не злодеи, а такие же люди, как мы. Мало того – они во многом лучше нас. Хотя и заблуждаются.

   Но что это? «…христиане угрожают земле и всему миру сожжением, предсказывают его разрушение… Не довольствуясь этим нелепым мнением, они…говорят, что после смерти опять возродятся к жизни из пепла и праха… Вследствие такого заблуждения, они себе одним как добрым обещают блаженную и вечную жизнь по смерти, а прочим, как нечестивым, вечное мучение».

   Отчего-то мне вспомнилась Мирталис, уверявшая, будто владеет секретом вечной молодости и вечной жизни. Выходит, и христиане верят, что после смерти воскреснут и будут жить вечно? Интересно, как это будет, если тела их разложатся в земле? Без тел? Но тогда это будут скорее призраки, чем люди. А, если воскресший каким-то образом получит новое тело, то это уже будет совершенно другой человек. Бред какой-то! Разве можно всерьез верить в подобные глупости?

   Но, самое главное, если христиане верят, что их Бог добр, то почему большинство из них «терпит бедность, страдает от холода и голода, обременено тяжким трудом, и вот Бог допускает все это или будто не замечает»? Почему, когда их пытают или казнят, Он не защищает тех, кто до последнего верит в Него? Не потому ли, что Бог  не хочет или, скорее, не может помочь им? И не лучше ли вовремя одуматься и расстаться со своей ложной верой и обманчивыми надеждами? Ведь, тот, кто и при жизни не живет, и по смерти не воскреснет, достоин лишь сожаления, как жалкий, несчастный безумец.

   Я остановился. Потому что был вполне согласен с Цецилием. Пусть даже христиане не занимаются развратом и не молятся ослиной голове, все равно их вера – заблуждение и самообман. И вряд ли они способны что-то возразить в ответ на это.

***

    Читая, я так увлекся, что чуть было не выронил из рук свиток. Но Марк подхватил его и заговорил. Или он все-таки читал написанное в свитке? Однако речь его звучала так уверенно, словно это не Октавий, а он отвечал Цецилию…то есть, мне.

   -Скажи мне, друг, «когда при входе в какой-нибудь дом ты видишь повсюду вкус, порядок, красоту, то, конечно, подумаешь, что им управляет хозяин. И что он гораздо превосходнее, чем все эти блага. Подумай же, что и в доме этого мира, когда смотришь на небо и землю и находишь в них промышление, порядок и закон – есть Господь и Отец всего, Который прекраснее сами звезд и частей всего мира». Лишь слепой или безумец может твердить, что этот на удивление благоустроенный мир образовался по воле случая. И неужели ты считаешь, что такое совершенное создание, как человек, обязано своим появлением случайности? Скорее, напротив – красота человека свидетельствует о величии его Творца – Бога.

   Да, я не оговорился – Бога, а не так называемых богов. Ведь те, кого вы называете богами, на самом деле всего лишь великие люди былых времен, которых обоготворили современники и потомки. Поэтому смешно верить в них, как в богов. Мало того – опасно. Ведь существуют злые духи, демоны, которые, наряду с мышами и совами, обитают в капищах богов. Он-то и вдохновляют прорицателей, возмущают человеческую жизнь, производят болезни. И все это для того, чтобы отвратить людей от почитания истинного Бога. И заставить их ненавидеть тех, кто знает Его. То есть, христиан.

   Заблуждающимся и невежественным людям свойственно верить в богов. Однако великие философы и мудрецы всех времен и народов признавали существование одного Бога. И «лучшая слава их в том, что они, хотя различными именами, указывали единого Бога, так что иной подумает, что или нынешние христиане философы, или философы были уже тогда христианами». Они искали Бога. Но Он открыл Себя нам, христианам. И мы живем с Ним. И Им мы живем.

   Вы огульно обвиняете нас во всевозможных пороках. Но разве в ваших храмах и капищах жрецы не торгуют честью женщин, не устраивают прелюбодейства? Разве вы, верящие в богов, не поклоняетесь всевозможным животным? Не только ослам, но и змеям, кошкам и крокодилам, по примеру египтян? У кого, как не у вас, «распутство носит название светскости, вольность свободных женщин вызывает зависть, и появляется уже скука от разврата, прежде чем стыд»? Вы бросаете новорожденных детей на съедение зверям и птицам. А «некоторые ваши женщины, приняв лекарства, еще во чреве уничтожают зародыш будущего человека, и делаются детоубийцами прежде рождения дитяти». Увы, все, что вы приписываете нам, присуще вам самим…

  Вы приносите жертвы своим богам. А мы считаем, что лучшая жертва Богу – это доброе сердце, чистый ум и незапятнанная совесть. «Кто чтит невинность – тот молится Господу; кто уважает правду, тот приносит жертву Богу; кто удерживается от обмана, тот умилостивляет Бога; кто избавляет ближнего от опасности, тот закалает самую лучшую жертву. Мы не только все делаем пред очами Бога, но, так сказать, и живем с Ним».

    Пусть в ваших глазах мы слывем бедными. Но бедность для нас не позор, а слава. Ведь роскошь расслабляет душу. «Мы владеем всем, коль скоро ничего не желаем. Как путешественнику тем удобнее идти, чем меньше он имеет с собою груза, так точно на этом жизненном пути блаженнее человек, который…не задыхается от тяжести богатств». Скорби и болезни для нас  – не кара, а «принадлежность нашего воинствования». Ибо в нашей немощи совершается сила Господня. «Мы испытываемся несчастьями, как золото – огнем», и живем с надеждой будущего блаженства, по вере в величие Божие.

   Послушай, друг, прежде мы были такими, как вы сейчас. И тоже верили, что христиане поклоняются чудовищам и едят мясо младенцев. Но Господь открыл нам истину. И мы не стыдимся исповедать себя христианами. Жалеем лишь об одном: что было время, когда мы не знали Христа и были рабами греха и смерти. Теперь мы рабы Христовы – и обрели жизнь и свободу.  «Так чего нам желать более, когда в наше время открылось познание истинного Бога? Будем пользоваться нашим благом, будем держаться правила истины, да прекратится суеверие,…да торжествует истинная вера!»

   Так, один за другим, он опровергал доводы Цецилия. Как, впрочем, и мои заблуждения относительно христиан и их веры. Чем дальше он говорил, тем больше я понимал, насколько был слеп, считая их врагами и преступниками. Теперь же они казались мне лучшими людьми на свете. Как же я теперь хотел быть одним из них! И, когда Марк закончил, я сказал:

  -Послушай, друг. Ты убедил меня. И я тоже хочу стать христианином. Расскажи мне о вашем Боге.

  Он улыбнулся:

  -Пусть лучше об этом тебе завтра расскажет Владыка Урван. А я рад, что теперь мы с тобой стали единомышленниками. А скоро будем и братьями. Братьями во Христе.

***

   На другой день спозаранку к нам пришел епископ Урван. И, едва он успел переступить порог и поздороваться с нами, как я попросил его:

   -Владыко, пожалуйста, расскажи мне о Том, в Кого вы верите. О вашем Боге.

***

   …Когда он закончил свой рассказ, я воскликнул:

   -Я верую в Него, как в Царя и Бога! И хочу называться христианином!

   Епископ внимательно посмотрел на меня:

   -Этого мало, Луций.

   -Почему? – недоумевал я. – Ведь я же теперь верю в Господа…Чего же еще мне недостает?

   -Понимаешь, мало называться христианином. – пояснил епископ Урван. – И даже веровать в Него – это еще далеко не все. Ведь «…и бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2, 19). Веру надо подтверждать делами. Ты готов на это?

  -А что я должен делать? – спросил я.

  -Идти путем жизни. – ответил епископ. Поистине, он говорил со мной какими-то загадками. Так пусть объяснит, что он имеет в виду?

  -«Есть два пути: один – жизни и один – смерти; велико же различие между обоими путями»54. – произнес Владыка Урван. – «И вот путь жизни: во-первых, возлюби Бога, создавшего тебя, во-вторых, ближнего своего, как самого себя. И не делай ничего другому, чего ты не желал бы, что случилось с тобою. Учение же этих заповедей таково: благословляйте проклинающих вас и молитесь за врагов ваших, поститесь за тех, которые преследуют вас; ибо какая благодать, если вы любите любящих вас? Разве и язычники не делают того же? Вы же любите ненавидящих вас…» Ты готов на это, Луций?

   Я задумался. Конечно, мне очень хотелось стать христианином. И я был готов возлюбить Бога христиан. Как и их самих. Но любить врагов… Да еще и делать им добро? Неужели это возможно?..

   Похоже, мое замешательство не укрылось от внимательно взгляда Владыки Урвана.

  -Не спеши с ответом, Луций. – улыбнулся он. – Прежде хорошенько подумай, готов ли ты исполнять заповеди Христовы. А, когда я приду в другой раз, ты скажешь мне об этом. Пока же – до свидания. И да благословит и вразумит тебя Господь!

***

   Весь день я размышлял над его словами. И, наконец, решил: я согласен. Если от христиан требуется любить даже тех, кто их ненавидит, что ж, я готов пойти на это. Ведь у меня нет врагов. Вернее, есть лишь один-единственный враг: коварная Мирталис, по чьей вине я чуть было не погиб. Хотя было совершенно непонятно, зачем ей понадобилось устраивать покушение на столь мирного и безобидного человека, как я?.. Что плохого я ей сделал? Впрочем, я совершенно не держу на нее зла. И впредь просто-напросто стану держатся от нее подальше, чтобы не возбуждать ее ненависть. А со временем и вовсе забуду о ней.

   Как же я заблуждался!

***

   На другое утро епископ Урван пришел снова. Но не один. Он привел с собой какого-то незнакомца, с головы до ног закутанного в грубый шерстяной плащ. Когда же гость снял его, я с удивлением увидел перед собой девочку-подростка. Худощавую, бледную, большеглазую, со светло-русыми волосами, коротко остриженными, словно у рабыни. Впрочем, судя по тому, что они уже начинали отрастать, девочка могла быть не рабыней, а вольноотпущенницей. Впрочем, какое это имело значение для меня?

   -Не бойся, Домника55. – ласково произнес епископ, легонько подталкивая вперед явно оробевшую гостью. – Луций – наш друг. Он не выдаст тебя. Послушай, Луций. Твоя невеста и впрямь в большой опасности. Те, в чьей власти она сейчас находится – преступники. Впрочем, тебе лучше услышать обо всем самому. Расскажи ему, девочка, о том, что произошло с тобой. Не бойся. Повторяю: он наш друг. И жених твоей госпожи Аттилии Ромулы.

   Похоже, эти слова убедили девочку. И она дрожащим от волнения голоском произнесла:

   -Дома меня звали Торхильд. А теперь зовут Домникой… Я служила у господина Аттилия…

   Как же так? Ведь Сильван утверждал, будто после смерти Аттилия Кальва все его рабы исчезли неведомо куда! Выходит, это неправда? Тогда куда же они девались? И где епископ Урван отыскал эту Домнику?

   -За три месяца до смерти господина к нему стала приезжать какая-то красивая госпожа. – продолжала свой рассказ девочка. - Он в ней души не чаял, и дарил ей все, что она ни пожелает. Она у него и дневала, и ночевала. Вскоре господин заболел. Наши говорили, что тут явно не обошлось без этой змеи…ну, то есть, без этой госпожи. Мы ее меж собой змеей называли, потому что у нее взгляд был такой… змеиный, злющий-презлющий. И врачей она к нему не допускала – привела какого-то своего. А господин сделал его опекуном своей дочери… Он ему так верил, так верил! Разве он знал, что они его до смерти залечат? Да только так все и вышло: чем больше они лечили господина, тем хуже ему делалось. Пока совсем не залечили. Наши сразу смекнули: отравили они его. Только они, как видно, прознали про это. И, как похоронили господина, приказали всем нам вместе собраться. Мы думаем: зачем бы это? Может, господин им завещал нас на свободу отпустить? Вот, приходим мы. Смотрим, входят они, а с ними их рабы: Герман, Фурий, Календ, и еще четверо других…я их не знаю… И наш управляющий, Сервий, с ними пришел. Окружили они нас. Тут змея и говорит, мол, мы решили отпустить вас всех на свободу. Так выпейте же за это! Смотрим, у нее в руках медный кувшин. А Сервий принес чаши…много чаш, только их все равно не хватило. Как раз нам с Криспом не хватило… Крисп – это наш поваренок… был… Африкан, привратник, выпил первым и отдал им свою чашу. А за ним и Сира… Вот Герман налил чаши и понес нам. Сперва дал Криспу… И тут Африкан вдруг как захрипит, как упадет на пол! А Календ как подскочит к нему…и задушил его. Наши и вскрикнуть не успели, как вслед за Африканом на пол попадали… Я стою, ни жива, не мертва. А Герман ухмыляется и мне чашу протягивает… И вдруг увидел у меня знак Тора56…

   -Это у них такой амулет, в виде молоточка. – пояснил епископ Урван. – На родине Домники, в Германии, их носят на шее. Вот она его и сохранила…

   -Да. – подтвердила девочка. – Я его сохранила. Потому что надеялась – а вдруг Тор поможет мне вернуть свободу… Так вот, как увидел Герман знак Тора, сразу перестал улыбаться. И шепчет мне:

  -Не бойся, девочка. Я тоже чту Тора. И спасу тебя. Пей скорее!

  Я смотрю, а Крисп уже на полу лежит. А эта змея Календа торопит, мол, кончай их быстрее! Тогда Герман крикнул: сейчас, я ему помогу, придушу этих двоих щенков! Ну, я и поняла, что, если не выпью эту чашу, мне уж точно конец придет. Выхватила ее у Германа и выпила залпом. Тут у меня как голова закружится! Только и успела услышать, как Сервий вопит: «За что? Вы же обещали! Я же вам все рассказал!..» А дальше не помню, что было…

   -Наши обнаружили Домнику на берегу Тибра, за городом. – сказал епископ Урван. – И выходили ее. Теперь ты понимаешь, что произошло с Аттилием Кальвом. Судя по всему, подозрения рабов, что он умер не своей смертью, были справедливы. Иначе зачем этим двоим понадобилось бы убивать их всех? Они явно надеялись таким образом скрыть следы своего преступления. Ведь мертвый свидетель – молчаливый свидетель. Но Господь устроил иначе, сохранив жизнь Домнике – единственной очевидице того, что произошло с Аттилием Кальвом…

   Он еще что-то говорил. Однако я уже не слушал его. В моем сердце закипала безудержная, безумная ярость. Ради памяти родителей, друживших со старым  Аттилием Кальвом, ради Ромулы я должен немедленно найти и покарать тех, кто обманул и убил ее отца! Мой долг – отомстить им. И спасти свою невесту. Боги, как же вы терпите на земле таких злодеев? Ведь они достойны самой лютой казни! Их должно распять, скормить диким зверям, сжечь заживо, как ту злодейку, что ради любовника-раба убила всех своих родных! Но сперва их нужно выследить и арестовать. Ты помнишь, как их звали, Домника?

   -Она никогда не называла его по имени. А ее звали… Вспомнила! Ее звали Мирталис.

   -Что?!

   Это было уже выше моих сил. Выходит, Мирталис причастна не только к покушению на меня, но к смерти Аттилия Кальва! Равно, как и ее безымянный пособник. Что ж, тем хуже для них обоих! Преступникам недолго придется оставаться безнаказанными! Я добьюсь того, чтобы их обоих арестовали и покарали по всей строгости закона! Подобных людей нельзя прощать! И уж тем более – любить их, как это принято у христиан! Ведь жалеть злодея - все равно, что стать его пособником… Не  зря же сказано: кто щадит виновных, тот наказывает невинных57. Нет, мне явно не по дороге с христианами! Да и чем они могут мне помочь? Своими уговорами относиться к врагам, как к братьям?  Но может быть в это самое время убийцы подносят чашу с ядом к губам моей Ромулы!  И я должен молча и безучастно смотреть на это? Нет!

   Вне себя от ярости, я вскочил. И через миг уже бежал по улице, натыкаясь на прохожих. Думая лишь о том, как спасти Ромулу. И отомстить убийцам ее отца.

   …Потом Марк рассказывал мне, что после моего бегства они с Владыкой Урваном долго не могли прийти в себя от изумления. Епископ заговорил первым. И сказал:

   -Христианами не рождаются, Марк. Христианами становятся.

   Теперь я знаю – это правда.

***

   Первый, кого я увидел, прибежав домой, был Сильван. Сидя на скамейке в атриуме, он о чем-то говорил тому самому немому бродяге, которого меня в свое время угораздило подобрать. Оказывается, все это время он продолжал жить у меня… Увы, за треволнениями всех этих дней я совершенно забыл приказать Сильвану, чтобы он дал ему немного денег и выпроводил прочь из моего дома… Надо сказать, что за это время немой вполне оправился. Так что со стороны вполне мог бы сойти за здорового человека. Однако, будучи врачом, я не мог обмануться: болезнь его продолжалась, и смерть дала бродяге лишь кратковременную отсрочку. Впрочем, меня совершенно не волновала судьба какого-то раба или, того хуже, бывшего преступника. Куда важнее сейчас было добиться ареста злодеев, убивших Аттилия Кальва, и спасти Ромулу.

   -Собирайся, Сильван! – приказал я рабу. – Ты пойдешь со мной. Поторопись! Иначе все погибло.

  -Что случилось, господин? – спросил не на шутку встревоженный Сильван.

  Разумеется, было глупо рассказывать рабу обо всем, что я только что узнал от Домники. Но я должен был поделиться своим горем и опасениями хоть с кем-нибудь. Хотя бы с Сильваном. Тем более, что я доверял ему, как никому другому из слуг. И очень надеялся на его помощь.

  -Мне случайно удалось поговорить с одной из рабынь Аттилия Кальва, - сказал я. – Она утверждает, что его отравили. Как потом отравили и всех его рабов, кроме нее. Убийц было двое. Одна из них - Мирталис. Другой – мужчина, которого Кальв назначил опекуном своей дочери. Но имя его неизвестно…

   -Ы-ы-ы… -  вдруг раздалось за моей спиной. Я обернулся. Немой бродяга, вскочив со скамейки, громко мычал, словно пытаясь сказать что-то. А потом, уразумев бесплодность своих попыток, принялся отчаянно жестикулировать. По его поведению я понял: он что-то знает об этой истории. Однако что может рассказать немой? Положим, он даже грамотен, как когда-то уверял меня Сильван… Но своей изуродованной рукой не сможет написать ни единой буквы. Поэтому бесполезно спрашивать его о том, что именно он знает. И смешно надеяться получить от него ответ.

   Однако Сильван, похоже, рассуждал иначе. Он сбегал в мой таблиний и вернулся с вощеной дощечкой и палочкой для письма. Опустившись на скамейку и знаком велев немому сесть рядом, он начертал на воске буквы алфавита и стал одну за другой указывать на них стилем. Похоже, бродяга понял, что нужно делать. И поднял на меня глаза, словно ожидая вопроса.

  -Ты знаешь его? – спросил я.

   Он кивнул.

  -Ты знаешь его имя?

  Снова кивок.

   -Как его зовут?

   В ответ бродяга стал указывать палочкой на буквы, написанные на дощечке: К-В-А-Р-Т.

   -Его зовут Квартом?

   Немой утвердительно качнул головой.

  -Кто он?

  -Б-Е-Г-Л-Ы-Й  Р-А-Б  И У-Б-И-Й-Ц-А.

  Я не стал любопытствовать, откуда немой бродяга знает имя злодея. Они вполне могли служить у одного хозяина. Или вместе сидеть в тюрьме. Гораздо важнее было другое: я узнал имена обеих преступников. А также то, что пресловутый Кварт – не только убийца, но еще и чей-то беглый раб. Теперь я мог отправиться к префекту58 и потребовать ареста злодеев. Наверняка это будет сделано сразу же. Ведь подобных преступников опасно оставлять на свободе.

   Однако все произошло совсем не так, как я предполагал.

***

   Я надеялся без труда попасть к префекту. Но вышло иначе. Мне заявили, что он занят неотложными делами государственной важности. А потому не принимает никого. Единственное, чего я смог добиться - это быть допущенным до одного из его помощников. Пожилой человек лет с бледным лицом, на котором, казалось, навсегда застыло выражение неизбывной скуки и полнейшего безразличия, равнодушно выслушал меня и спросил:

   -Кем тебе приходится девушка, о которой ты говоришь?

   -Она моя невеста. – сказал я. – Нас еще в детстве сосватали родители.

  -Кто может доказать это? – поинтересовался помощник префекта. – Никто? А документы, подтверждающие, что вы действительно приходитесь друг другу женихом и невестой, у тебя имеются? Тоже нет? Тогда ничем не могу помочь. Нужны веские доказательства…

  -Но у меня есть свидетели, которые утверждают, что опекун моей невесты – беглый раб и убийца. – настаивал я. - Я готов сейчас же привести их сюда. Ведь это же опасный преступник. И его немедленно нужно арестовать. Иначе он может убить Аттилию Ромулу…

   -Что ж. – снисходительно произнес помощник префекта. – Конечно, документ был бы предпочтительнее свидетелей59… Но так и быть. Приводи своих свидетелей…завтра после полудня. После их допроса я приму решение, насколько обоснованны твои обвинения и стоит ли доводить ли это дело до сведения префекта. Теперь же, юноша, отправля-айся домой (при этих словах он широко зевнул). До за-автра.

   Выходит, я напрасно уповал на помощь правосудия! Блюстители порядка и закона не испытывали желания разобраться в этом деле и помочь мне. Хотя могло ли быть иначе? Ведь я являлся всего лишь безвестным начинающим врачом, не имеющим ни влиятельных покровителей, не денег, которым, по поговорке, «все повинуется»60. Зато все это в избытке имелось у моих врагов… Но я все равно не собирался отступать. Ведь от этого зависела жизнь моей Ромулы!

***

      В этот миг мне вдруг вспомнился Руф. В самом деле, как же я мог забыть о своем друге! Наверняка мое внезапное исчезновение обеспокоило его. Может, он даже ищет меня все это время. А я не удосужился послать ему весточку через Сильвана… Только бы он не обиделся на меня! Только бы простил!

 

   Однако мои опасения были напрасны. Едва меня провели к Руфу, как он с радостным криком бросился мне навстречу:

  -Луций, дружище, ты откуда? А я уж думал: не случилась ли с тобой какая беда? Стал было тебя искать – да только все напрасно… Боги, как же хорошо, что ты нашелся! Слушай, твое возвращение непременно надо отпраздновать! Эй, позвать сюда Диомида!

  -Погоди, Руф! – перебил я  друга. – Сейчас не до пиров. Мне очень нужна твоя помощь.

  Он внимательно выслушал мой рассказ. А потом заявил:

  -Успокойся, дружище. Мы сами найдем на них управу… Вот что я придумал. Мы сейчас же пойдем к этому Кварту и скажем ему, что знаем все об его темных делишках. И, если он не отдаст нам твою невесту и не уберется прочь из Рима, то завтра же его арестуют и казнят. Вот увидишь, как он испугается. Подобные мерзавцы всегда трусливы, как зайцы. А для пущего устрашения прихватим с собой пару рабов покрепче. Ты кого-нибудь взял с собой? Сильвана? Ну, тогда и я возьму кого-нибудь. Эй, пусть позовут сюда Азила! Поверь, когда этот негодяй нас увидит, у него от страха поджилки задрожат! И он пойдет на все, лишь бы только спасти свою шкуру!

   Говорят, что иногда слова, брошенные вскользь, оказываются пророческими. Да, ради собственного спасения Кварт и впрямь был готов пойти на все.

***

    Сперва мы хотели осуществить наш план немедленно. Но потом решили подождать до вечера. Ведь появление возле дома Аттилия Кальва четверых вооруженных мужчин наверняка привлечет внимание прохожих и уличных зевак. Да и кто знает, как они поведут себя, если Кварту взбредет в голову позвать на помощь? Нет, нам ни к чему лишние свидетели. А к концу дня улица, где стоит дом Кальва, опустеет или почти опустеет. Так что мы без труда и помех сможем выполнить задуманное.

   Действительно, когда мы пришли на нужную нам улицу, она была безлюдна. Вернее, почти безлюдна. Единственным человеком, которого мы там увидели, оказался старый нищий, знакомец Сильвана. Увидев нас, он привычно протянул руку и заныл:

  -Господа хорошие, подайте бедному человеку… Постойте! Вы идете в тот дом? А там никого нет! Они все ушли.

  -Как ушли? – закричал я, подбегая к нищему. – Когда? Куда? Говори скорее! Я тебе за это заплачу!

  -Они ушли сегодня. – ответил сразу оживившийся старик. – Еще до того, как солнце стало садиться. Сперва к ним какой-то человек прибежал. По одежде, из рабов. И тут они все как забегают! Притащили лектику. Потом господин вывел девушку. Только шла она как-то странно – еле ноги передвигала… А, как усадили ее в лектику, он сделал рабам знак: мол, несите! А сам пошел рядом. С чего бы это вдруг ему вздумалось идти пешком? И зачем им понадобилось уходить?

     Увы, я догадывался, что произошло. Наверняка за мной на всякий случай продолжали следить. И, узнав о моих намерениях, Кварт решил скрыться, прихватив с собой Ромулу. Вот только куда именно он направился? Впрочем, я знал, где его следует искать прежде всего…

   -Скорее! – крикнул я. – Они наверняка в доме Мирталис! За мной!

   Я бросился бежать. А вслед мне несся отчаянный крик нищего:

  -Господин, куда же ты? А платить кто будет! Ох, пропали теперь мои денежки! Ох, пропали!

***

   Я не ошибся. Когда мы добежали до дома Мирталис, то увидели стоящую у входа лектику. А вот рядом с ней… Рядом с ней стояли семеро мужчин. Среди них я без труда узнал тех четверых, которые напали на меня на кладбище. Итак, нас оказалась четверо против семерых. Разумеется, силы были более чем неравны… Однако отступать было нельзя. Да уже и поздно. Завидев нас, все семеро направились к нам, на ходу доставая кинжалы…

   И тут из-за угла показался отряд вооруженных людей. Я сразу узнал в них тех, кто следит за порядком в Риме61. При виде солдат злодеи попятились. Кто-то с испуганным криком бросился наутек. Лишь один – высокий светловолосый человек, похожий на Домнику (судя по всему, это был ее земляк Герман), осмелился вступить с ними в бой. И вскоре уже валялся на земле, истекая кровью. После этого его товарищи сразу же побросали оружие, и были накрепко связаны солдатами.

   Происшедшее казалось каким-то чудом. Кто мог послать к нам на подмогу этих людей? И как они узнали, куда именно им следует идти? Несомненно было лишь одно: они подоспели вовремя. Не случись этого, мы уже были бы мертвы. Возможно, и Ромула – тоже.

   Позднее я узнал, кому мы обязаны своим спасением. А вы не догадываетесь? Разумеется, Марку и Владыке Урвану. Мудрый епископ сразу понял, что я намерен делать. Что до Марка, то он, воспользовавшись своим влиянием и связями при дворе, добился немедленного ареста Мирталис и ее пособника. Другое дело, что, придя к запертым дверям дома Аттилия Кальва, воины на время потеряли след преступников. И, если бы не помощь одного человека… Только это был вовсе не тот, о ком вы сейчас подумали. Не нищий, а некто совсем другой… Однако об этом потом.

   Теперь ничто не препятствовало нам войти в дом Мирталис. Мы устремились к двери… Но тут она распахнулась настежь. И на пороге показался Кварт. Все в той же засаленной тунике, со всклокоченными волосами и перекошенным от ярости лицом. Левой рукой он подталкивал вперед полубесчувственную  Ромулу. А в правой руке у него блестел кинжал. Кварт держал его у горла девушки. При виде нас он визгливо закричал:

  -Только посмейте двинуться! Тогда я убью ее!

***

Мы застыли на месте. Потому что было ясно – сейчас Кварт и впрямь готов на все. И ему ничего не стоит убить Ромулу. Один шаг, одно неосторожное движение – и он выполнит свою угрозу. Так что спасти девушку может только чудо…

  И тут я вспомнил о Боге, в Которого верят христиане. О Всеблагом и Всемогущем Боге. И взмолился Ему: Господи, я не смею просить Тебя о чуде. Ведь я так и не решился стать Твоим рабом… Мало того: я отверг веру в Тебя. Но смилуйся! Если не надо мной, то над Ромулой! Пусть вместо нее умру я, только спаси ее!

   Неожиданно мою молитву прервал нечеловеческий крик…или, скорее, вой. Еще миг – и перед побледневшим от ужаса Квартом вдруг очутился немой бродяга. А потом бросился на него. Но мог ли однорукий калека справиться со здоровым, вооруженным кинжалом мужчиной? Через миг он уже лежал на земле бездыханным. Однако жизнь Ромулы была спасена. Увидев немого, перепуганный злодей выпустил девушку из рук. Теперь она находилась в безопасности. А ее опекун-преступник – в руках правосудия.

   Когда Кварт был обезоружен и связан, воины рассыпались по дому в поисках Мирталис. И вскоре нашли ее – в триклинии, на пиршественном ложе, застланным пурпурным покрывалом. Она лежала, безжизненно свесив голову вниз. А рядом, на полу, в лужице красного вина, тускло поблескивала чаша, которую она так и не успела осушить до дна…

***

   Как же он унижался! Как умолял пощадить его!

  -Это не я! Это не я! – хныкал он, размазывая по щекам слезы и сопли. – Это все она виновата! Она!

  -Ты знаешь этого человека? – сурово спросил командир отряда, указывая на тело немого бродяги.

  -Да! – взвыл Кварт, падая ему в ноги.

  -Кто он?

  -Это мой господин! И мой брат. Да-да, мы с ним – родные братья. У нас один отец. Вот только мать Кириона (он мотнул головой в сторону трупа) была патрицианкой. А моя мать - ее рабыней. Да, мы с ним росли и воспитывались вместе. Так захотел наш отец. Он завещал Кириону после своей смерти отпустить нас с матерью на свободу и наделить деньгами, которых хватило бы на безбедное житье. Но это же было мелочью по сравнению с тем, что досталось моему знатному братцу! Ему суждено было жить в почете и роскоши. Зато я был лишен этого счастья лишь потому, что я - сын рабыни. Где же справедливость? Мать всегда твердила мне, что боги поступили с нами нечестно. Разве я виноват, что верил ей? Это она меня так воспитала… Но я бы никогда не решился так поступить, если бы не эта…

  -Кто «эта»? – продолжил допрос офицер.

  -Мирта-алис… - проскулил злодей. – Она была любовницей моего брата. И моей… Разумеется, Кирион не знал об этом. Он всегда доверял людям… Вот и нам он тоже доверял… Разве я виноват, что он был таким доверчивым? Но я не мог и помыслить о том, чтобы избавиться от брата. Сделать это мне посоветовала Мирталис.

   «-Послушай, Кварт, - нашептывала она мне. – ты ничем не хуже его. Так почему ты должен довольствоваться его подачками? Уничтожь его – и все, чем он владеет, станет твоим по заслугам. Ведь по отцу ты патриций. Так поступи же достойно сына патриция, а не сына рабыни».

   Однако я не решился убить Кириона. Ведь тогда меня бы наверняка казнили. Мы с Мирталис придумали другой, менее опасный план. Как-то раз в моем присутствии брат резко выразился об императоре. Я запомнил эти слова и передал Мирталис с тем, чтобы она донесла на него. Ведь, будучи рабом (Кирион еще не успел освободить нас с матерью), я не мог донести на своего господина без риска подвергнуться пыткам или быть казненным. Но Мирталис была свободной… Наш план удался. Кириона арестовали, как государственного преступника и заговорщика. А это означало, что, если даже его не казнят, то приговорят к пожизненному заключению, к смерти заживо. Так и случилось. Кирион бесследно сгинул. Его дом и рабов присудили отдать Мирталис за важную услугу, оказанную императору. Однако она не освободила нас с матерью, как поначалу обещала… Мы остались ее рабами. Да, я продолжал делить с ней ложе. И при этом был ее рабом. Проклятая обманщица! Если б я знал! Если б я только знал!

  А вскоре по Риму поползли слухи, будто мы с Мирталис погубили невиновного человека ради того, чтобы присвоить его имущество. Нам пришлось спешно продать дом и рабов и бежать в чужие страны. Мы скитались шесть лет, до тех пор, пока не кончились деньги. И за это время успели кое-чему научиться. Мы поняли, что можем без труда разбогатеть, облапошивая богатеньких дураков и дур, обещая им вечную жизнь и вечную молодость. Ведь любой человек готов снять с себя последнюю тунику ради того, чтобы сделаться бессмертным и вечно юным, и вечно наслаждаться жизнью и богатством… И мы не ошиблись…

  -Что вы сделали с Аттилием Кальвом? – спросил офицер.

  -Мы отравили его… – дрожащим голосом произнес Кварт. – Но это сделал не я, не я! Это все она! Это она отыскала его и стала его любовницей. О-о, она умела кружить головы похотливым старикам… Это она первой стала подсыпать ему в пищу яд. А когда он занемог, пригласила меня под видом чужеземного врача, способного исцелить любую болезнь и владеющего тайной вечной жизни. Ради того, чтобы выздороветь и жить вечно, Аттилий Кальв был отдать нам все. Даже родную дочь. Он назначил меня ее опекуном. До тех пор, пока Аттилия Ромула оставалась не замужем, я мог полновластно распоряжаться не только всем имуществом ее отца, но и ею самой. После этого мы отравили Кальва. Но потом нам пришлось убить и всех его рабов. Потому что они догадались, отчего так внезапно умер их господин. Мало того – принялись болтать об этом. А нам были не нужны болтливые свидетели. Мы обманом дали им снотворное питье. После чего приказали своим рабам задушить их и тайно выбросить тела в Тибр. Кто теперь мог обличить нас в убийстве? Но я не убивал их, нет! Питье изготовила Мирталис! А остальное сделали рабы: Герман, Календ и Фурий. Это все они, они! А я ни при чем!

   -Выходит, твоя сообщница тоже отравилась сама? – ехидно поинтересовался допрашивающий.

  -Нет! – отчаянно зарыдал Кварт. – Это я убил ее! Сознаюсь! Но в этом виновата она сама! Она постоянно унижала меня. Ей нравилось напоминать мне, что я – ее раб, ее собственность, с которой она вольна поступать, как угодно. Проклятая тварь! Как я ненавидел ее! Все годы, что мы жили вместе, я мечтал убить ее. Но, не будь Мирталис, мне пришлось бы довольствоваться жалкой долей бедняка. А разве я, сын патриция, не имею права жить не хуже других? Благодаря уловкам Мирталис и щедротам ее богатых любовников мы с ней купались в роскоши. Однако я все равно решил избавиться от нее. Вернее, заменить ее на дочь Аттилия Кальва. Я поручил девчонку присмотру своей матери. Мы держали ее в черном теле, запугивали, морили голодом… о-о, моя мать сполна рассчиталась с дочкой патриция за все обиды, которые ей причинила покойная госпожа… И все это мы делали для того, чтобы заставить девчонку согласиться на брак со мной. Тогда Мирталис можно было бы отправить к Плутону! Туда ей и дорога! А я стал бы свободным и богатым… Разумеется, потом я избавился бы и от Ромулы… Мы уже почти добились ее согласия… Но тут появился этот врачишка и все испортил! Ромула заявила, что выйдет замуж лишь за того, кто с детских лет является ее женихом. И кого она любит уже много лет. А, если ее и дальше будут принуждать стать моей женой, она скорее убьет себя, чем покорится. Кто мог ожидать от нее такого упрямства! Разумеется, мы решили устранить нежданное препятствие в лице ее жениха… Но я тут не при чем! Это подстроила Мирталис! Это все Мирталис! Она подослала к нему убийц!

   Мы думали, что наш план удался. Но вчера мои соглядатаи донесли – этот человек жив. Мало того: он добивается нашего ареста. Я немедленно покинул дом, прихватив с собой и девчонку. И отправился к Мирталис в надежде, что она посоветует, как нам спастись. Ведь все это случилось по ее вине!

  -Придумай что-нибудь! – умолял я ее. – Иначе мы погибли!

 В ответ она усмехнулась:

  «-Ты глуп, как осел, раб!  Погибли не мы, а ты. Я сама выдам тебя. И скажу, что ничего не знала о твоих темных делишках. Мало того: что ты бежал от меня и объявился лишь теперь, в поисках защиты. Тебе не удастся ни оправдаться, ни уличить меня: кто станет слушать беглого раба? А под пытками ты сознаешься в чем угодно…жалкий трус! Тебя живьем скормят зверям на арене цирка. А мне ничего не будет».

  -Разве я мог снести такую обиду? Если бы она не назвала меня трусом и не угрожала мне, я бы ее и пальцем не тронул. У меня не было выхода… Ведь я так боюсь пыток! Я так боюсь умирать! Поэтому я предложил Мирталис помириться. И прибавил, что придумал некий план нашего спасения. А сам дал ей яду…им был отравлен Аттилий Кальв. Его приготовляла Мирталис… Она сама во всем виновата! Так почему же я должен отвечать за ее дела?! Я невиновен! Смилуйтесь! Я не хочу умирать!

   Я смотрел на него… Конечно, я понимал – передо мной – опаснейший преступник, отравитель и братоубийца. Да, я не мог чувствовать к нему любви. И считать его невиновным. Однако в тот миг я понял, насколько жалок этот трусливый человечек, валяющийся в ногах у римского офицера и слезно умоляющий о пощаде. Он вызывал гадливость и презрение. Но не ненависть. А прежде я думал, что враг заслуживает только ненависти… Несчастный Кварт! Не будь он так самолюбив, он имел бы свободу, достаток и счастье. Но он захотел нечестным путем добиться большего и вместо этого стал рабом жестокой, коварной женщины, преступником, живущим в постоянном страхе перед неминуемой расплатой. Теперь же ему вскоре предстояло расстаться с последним, что у него еще оставалось – с жизнью.

   …Несчастный Кварт!

***

   Несколько дней после случившегося я провел в заботах о Ромуле. А еще – в приготовлениях к похоронам Кириона. Это был мой долг перед ним. Ведь Кирион ценой своей жизни спас мою невесту. А я-то презирал его, думая, что передо мной – бывший раб или преступник! Позднее я узнал, что именно Кирион указал воинам, пришедшим арестовать Кварта, дорогу к дому Мирталис. Видимо, он успел выследить своих погубителей еще до того, как попал ко мне… Увы, слишком поздно я узнал, чем обязан Кириону, и понял, как виноват перед ним! Единственное, что я смог сделать – это похоронить его так, как подобает погребать знатных людей и благодетелей. И в память о нем назвать своего старшего сына Кирионом.

     Что до Ромулы, то я выхаживал ее вместе со своей старой нянькой, вольноотпущенницей Еванфией, которая жила неподалеку от нас62. К счастью, девушка быстро оправилась от всех ужасов, что ей довелось пережить. Когда же ей стало легче, я первым делом отправился к Марку. Ибо должен был поблагодарить его и Владыку Урвана за наше спасение. Однако, когда я пришел к Марку, его не оказалось дома. Но я без труда догадался, где смогу найти своего друга-христианина. И не ошибся. Он был за городом, в катакомбах, вместе со своими единоверцами и епископом Урваном.

  Я дождался, когда они закончат молиться. После чего подошел к епископу и упал перед ним на колени. Никогда прежде я, врач и римский гражданин, не преклонял колен ни перед кем из людей. Но этому человеку я был обязан жизнью. Хотя в свое время и отказался принять его веру.

  -Встань, Луций. – произнес Владыка Урван, касаясь моей головы. – Благодари не нас, но Господа. Это Он спас вас.

   Я хотел было напомнить ему, чем кончилась наша последняя встреча. И что сейчас мне стыдно за это. Но епископ опередил меня:

  -Помнишь наш разговор, Луций? Ведь ты так и не ответил мне тогда… Готов ли ты идти путем жизни? Готов ли ты стать христианином?

  -Владыко, я хотел бы сделать это. – ответил я. – Но…ведь я так и не смог полюбить своих врагов, как братьев. Я так и не решился идти путем жизни. Я оказался слаб и малодушен. И потому недостоин стать христианином.

   Епископ Урван немного помолчал. А потом ласково произнес:

   -Господь наш Иисус Христос приходил в мир для таких, как ты, Луций. Для тех, кто считал себя не праведниками, а недостойными людьми, нуждающимися в спасении и помощи. Да и сказать по правде, каждый из нас в этой жизни лишь учится жить по Христовым заповедям. Ведь христианами не рождаются, сын мой. Ими становятся.

   …Теперь, на склоне лет, могу сказать: он был прав. Вот и я до сих пор лишь учусь жить по заповедям Христовым. Сколько раз мне это не удавалось… И мне стыдно и больно сейчас вспоминать об этом. Но я помню слова Святого Апостола Павла о силе Божией, которая совершается в человеческой немощи (2 Кор. 20, 9). И надеюсь не на свои силы, а на милость Господню.

***

   …Потом мы еще долго говорили с епископом Урваном. А под конец он сказал:

   -Твоя мать была бы очень рада узнать, что Бог услышал ее молитвы. И что ее сын скоро тоже станет христианином.

   -Что? – изумился я. - Неужели моя мать была христианкой? А я и не знал этого…

   -Да, она была христианкой. – сказал Владыка Урван. – Хрисия крестилась за четыре года до смерти. Мне выпала честь быть ее духовным отцом. Если бы ты знал, как глубока и сильна была вера твоей матери! Как она хотела, чтобы и ты познал Христа! Как молила об этом Господа! И вот теперь это сбылось, Луций. Вы с матерью снова обрели друг друга. В Господе нашем Иисусе Христе.

    Я смотрел на епископа, веря и все-таки не веря его словам… И вдруг прямо за его спиной заметил знак, нарисованный на стене. Греческая «тау». Или наша римская буква «т». Точно такой знак был начертан в спальне моей матери, над ее изголовьем. Теперь я понял, что он означал. Изображение Креста Христова. Значит, моя мать и впрямь была христианкой.

***

    Вы спросите, что произошло со всеми нами дальше? А вот что. Через несколько месяцев после нашего разговора с Владыкой Урваном он крестил меня. А потом и Ромулу. Она захотела, чтобы мы были неразлучны во всем. Да, мы с нею не только супруги, но и брат и сестра во Христе. И нас соединяют не только узы брака, но и вера. Что может быть крепче такого союза?

   Вскоре после нашей свадьбы мы с Ромулой отпустили на свободу Сильвана и Домнику. Однако наши бывшие рабы решили не расставаться с нами. Сейчас они тоже – муж и жена. И вместе служат в приюте для бедных, который мы открыли в бывшем доме Аттилия Кальва. Дело в том, что, живя со мной на Косе, Сильван хорошо изучил медицину. Теперь он – известный в Риме врач. Особенно его любит простонародье. Потому что Сильван, помня о годах, проведенных в рабстве, особенно жалеет обездоленных людей: бедняков и рабов. Таких, каким когда-то был он сам.

   С Руфом мы продолжали дружить даже после того, как я крестился. Ведь разве разница в вере может прервать настоящую дружбу? Конечно, сперва он искренне недоумевал, с чего бы это вдруг мне вздумалось креститься? Но однажды, в очередной раз заявившись ко мне в гости, Руф вдруг сказал:

   -Вот что, дружище! Гляжу я на вас, христиан, и завидую вам. Какие вы счастливые! Всегда радуетесь, всех любите, на чужое не заритесь…не то, что мы! Слушай, я тоже хочу так жить! Научи меня вашей вере!

    Знаете отца Руфа, который сейчас служит диаконом при Владыке Урване? Скажу по секрету, это и есть мой друг Руф… А об остальном спросите у него сами…

    Вот и подошел конец повествованию о моих приключениях. О чем же еще вам поведать, друзья? Пожалуй, напоследок расскажу еще вот о чем.

    После того, как Ромула обрадовала меня тем, что ждет ребенка, мы решили переоборудовать одну из пустующих комнат в детскую. Мы обошли весь дом в поисках подходящего уголка. И зашли в спальню моего отца. Туда, где на стене была нарисована Атлантида, гибнущая в морской пучине.

   Сколько времени я не решался заглянуть в эту комнату! Потому что боялся вновь увидеть кошмарную картину, когда-то написанную моим обезумевшим отцом. Но удивительное дело: сейчас я смотрел на нее без всякого страха. Что случилось? Почему смерть вдруг перестала ужасать меня? Картина осталась прежней, даже краски на ней ничуть не потускнели… Выходит, это я стал другим?

   К моему изумлению, Ромула разглядывала картину с любопытством. Но, как и я - без страха.

   -Неужели ты не боишься смотреть на это? – удивился я.

   Вместо ответа Ромула подошла к картине. И, приподнявшись на цыпочки, в самом ее верху провела пальцем две линии. Одну – сверху вниз. Другую – справа налево. Изображение Креста. А потом, не говоря ни слова, с улыбкой посмотрела на меня. И тогда я понял, что произошло с нами обоими. Мы перестали бояться смерти так, как боялись ее прежде, когда еще были язычниками. Потому что теперь стали рабами и чадами Господа Жизнодавца, Который Своей Крестной смертью даровал нам надежду на воскресение и жизнь вечную.

НАСЛЕДНИК ГЕРОЯ

                                                                    «Как пошли наши ребята

                                                                     В красной гвардии служить –

                                                                     В красной гвардии служить –

                                                                     Буйну голову сложить!»

                                                                      (А. Блок. «Двенадцать»)

                                                                     «…А после рассудят, кто трус, кто герой,

                                                                     Что было всерьез, и что было игрой.

                                                                     А после ответят на сложный вопрос:

                                                                     Где правда, где шутка, где шутка всерьез».

                                                                      (Джеймс Крюс. «Мой прадедушка, герои и я»1)

  В истории семьи Гуркиных не имелось ничего примечательного. Это было самое обыкновенное семейство москвичей во втором поколении, предки которых еще до войны перебрались в столицу откуда-то с берегов Белого моря, и с тех пор жили там, позабыв о своей пресловутой «малой родине» и почти ничего зная о своих северных родственниках. Лишь два-три раза в год: на Новый год, Первомай и дни рождения Николай Гуркин обменивался открытками со своей одинокой и бездетной двоюродной бабушкой, Евдокией Степановной, жившей в каком-то тамошнем селе под названием Ильинское. Кем была и как выглядела эта женщина – он не знал. Потому что никогда ее не видел. Даже на фотографиях. Евдокия Степановна отчего-то никогда не присылала им своих фотокарточек… Возможно, она была похожа на покойного деда Николая, который приходился ей братом-близнецом. Что до ее почерка, по которому, как говорят, можно определить характер и даже внешность человека…то почерк у нее был самый обыкновенный – крупный, аккуратный, с немного неровными контурами букв, как нередко пишут старые люди. Неудивительно, что для Николая Гуркина эта женщина не представляла никакого интереса… Равно, как и его северные предки. За исключением, разве что, одного. Ибо этот человек был героем.

   Коля Гуркин узнал об этом вскоре после того, как пошел в школу. Близилась очередная годовщина Октябрьской революции, когда, по традиции, первоклассников принимали в октябрята. В преддверии сего торжества им задали прочитать что-нибудь о революционерах или героях гражданской войны. Усевшись на кухне, рядом с хлопочущей по хозяйству мамой, Коля читал вслух взятую в библиотеке книжку про Чапаева. И очень удивился, когда мать вдруг прервала его и сказала:

  -А ты знаешь, что твой прадедушка тоже был героем гражданской войны?

  Эта новость стала для Коли полной неожиданностью.

  -А что он такого сделал? – немного невпопад спросил он.

  -Он воевал с белыми. – ответила мама. – И погиб, освобождая город Михайловск2 от интервентов.

   Увы, больше она не знала о нем ничего. За исключением лишь его имени – Степан Гуркин. Ибо внуком оного героя был ее покойный муж. А он, как в свое время и его отец, отчего-то предпочитал не распространяться о подвигах своего северного предка… Что до Коли, то ему вполне хватило рассказанного мамой, дабы проникнуться сознанием важности собственной персоны: как-никак, не у каждого мальчика имеется прадедушка-герой! Он даже несколько раз упомянул об этом в школьных сочинениях на тему «Мой любимый герой», неизменно прибавляя при этом, что хотел бы стать похожим на своего прадеда, отдавшего жизнь за правое дело… Но спустя несколько лет в стране началась перестройка. После чего выяснилось, что многие из «героев былых времен» на самом деле являлись вовсе не героями, а злодеями и преступниками. А многие из них просто были забыты. Так стоит ли удивляться тому, что и Николай Гуркин вскоре  позабыл о своем героическом прадедушке? Ведь теперь герои гражданской войны оказались не в чести…

   Однако мертвые имеют свойство иногда «не ко времени и некстати» вспоминаться живым. Вот и Степан Гуркин вдруг негаданно-нежданно напомнил о себе забывчивому правнуку.

***

  Впрочем, это произошло, как говорится, без всякой мистики. Без зловещих «гробовых видений» и пророческих снов, коими изобилуют романы и фильмы. Просто в один прекрасный день Николай Гуркин получил от своей двоюродной бабушки-северянки не привычную поздравительную открытку, а письмо. Это уже само по себе было странным: никогда прежде Евдокия Степановна не писала ему писем. Однако, когда он принялся читать загадочное послание, то удивился еще больше. Старуха настоятельно просила Николая приехать к ней. Причем, чем быстрее, тем лучше. По словам Евдокии Степановны, она была неизлечимо больна, и перед смертью хотела бы повидать своего двоюродного внука и наследника. И передать ему все то ценное, что у нее есть.

   Вообще-то, Николай совершенно не хотел никуда ехать. Особенно за тридевять земель куда-то на Север, который он, столичный житель, представлял этаким медвежьим углом, дремучей глухоманью, лишенной самых элементарных удобств, без которых горожанин уже не мыслит себе жизни. Однако отказаться от заманчивой перспективы получить бабкино наследство мог только последний дурак. А Николай Гуркин считал себя человеком умным и практичным. Вдобавок, он вот-вот должен пойти в отпуск, и был волен либо торчать в Москве, либо поехать куда угодно. В таком случае что мешало ему выполнить просьбу Евдокии Степановны? Он всего лишь потеряет немного времени – вряд ли тяжелобольная старуха заживется слишком долго. Зато взамен получит целый дом в деревне, который наверняка можно выгодно продать. Вдобавок, ему достанутся и ценности Евдокии Степановны. Наверняка, упоминая о них, она имела в виду свои сбережения… Что ж, по такому случаю он готов съездить не только на Север, но и на край света! Как говорится – выгода прежде всего!

   Мог ли он знать, какое наследство ожидает его на родине предков!

***

    Разумеется, прежде чем отправиться в далекий и незнаемый путь, Николай справился с картами. Не с гадальными, которые, если верить известной песне, сулят лишь «дорогу дальнюю, казенный дом», а с самыми обыкновенными географическими. Ведь он весьма смутно представлял, где обитает Евдокия Степановна… Оказалось, что село Ильинское, откуда приходили письма от нее - вовсе не такая глухомань, как сперва показалось Николаю. Потому что совсем рядом от него, километрах в пятидесяти, находился областной центр, город Михайловск. Мало того – и деревня, и город стояли на берегу одной и той же большой реки Двины, впадающей в Белое море. Это открытие успокоило Николая – значит, он сможет без особого труда добраться до Ильинского. Равно и вернуться домой.

   С этой мыслью Гуркин и отправился в путь. В тайной надежде, что ему не придется долго ухаживать за умирающей старухой и совсем скоро он снова окажется в родной и привычной Москве.

***

   Однако по приезде в Михайловск его ожидало весьма неприятное открытие: теплоход до Ильинского по будним дням ходил только дважды в день: рано утром и в пять вечера. На утренний рейс он уже не успел. А до вечернего требовалось ждать почти семь часов. Чтобы убить время, Николай отправился осматривать город.

     За полтора часа он обошел весь центр Михайловска. Однако не узрел ничего примечательного и интересного для себя. Пресловутый областной центр оказался довольно убогим провинциальным городком, смотревшимся по сравнению с Москвой, как деревенская девка-сарафанница рядом с лощеной горожанкой. Пожалуй, самой характерной его особенностью было обилие памятников. Они попадались буквально на каждом шагу. Памятники Ломоносову, Петру Первому, Юрию Гагарину, жертвам интервенции, Петру и Февронии Муромским, а также каким-то морякам, чьи имена не говорили Николаю Гуркину, не блиставшему знанием родной истории, ровным счетом ничего. А в одном месте, у самой реки, и вовсе виднелся пустой постамент, на коем значилось, что здесь вскоре будет установлен монумент некоему северному революционеру… Однако, похоже, полуразрушенному от времени пьедесталу уже не суждено было дожить до водворения на нем обещанного памятника…

   У самой пристани на высоком гранитном постаменте громоздилось весьма примечательное сооружение из бронзы: возле длинноствольной пушки высился некто в кожанке и фуражке. Грудь его крест-накрест была перевязана пулеметными лентами, а на поясе висела кобура. Правой рукой он указывал куда-то вверх. Рядом с ним, внимательно глядя по направлению указующей десницы, стояло двое бородачей в тулупах и шапках-ушанках, с ружьями за спиной. На постаменте имелась табличка: «Освободителям города Михайловска от белогвардейцев и иностранных интервентов». Возможно, Николай Гуркин преспокойно прошел бы мимо сего памятника, если бы не две причины. Дело в том, что, несмотря на свою монументальность, сооружение выглядело весьма комично. У человека в кожанке был столь глубокомысленный вид, словно сейчас он говорил своим бородатым товарищам: «гляньте-ка, братцы, паровоз летит!» А те, как последние простаки, доверчиво пялились на небо в надежде узреть там обещанный летящий паровоз…

    Но самым главным было не это. Николай Гуркин вдруг вспомнил рассказ матери о своем прадедушке-герое, погибшем при освобождении Михайловска. Интересно, что бы он сказал, если бы смог увидеть сей монумент? Разинул бы рот от удивления? Или в сердцах плюнул и поспешил пройти мимо? И вообще, кем все-таки был его прадедушка-герой? Почему-то Николаю Гуркину вдруг очень захотелось узнать об этом…

   Заметив поблизости вывеску книжного магазина, он отправился туда в надежде отыскать что-нибудь об истории Михайловска времен гражданской войны. Однако не смог отыскать ничего подходящего. Вернее, нашел только книжку под названием «Север белый». Об интервентах и белогвардейцах в ней было написано весьма подробно. А вот о красных упомянуто лишь «постольку-поскольку». Что ж, как говорится, новое время – новые песни…

   Но тут Николай заприметил в дальнем углу магазина букинистический отдел. Он направился туда – и вскоре обнаружил на одной из полок изданную в 1960 году тоненькую потрепанную брошюрку с красной обложкой, под названием «Север революционный». Это был сборник биографий северных революционеров и героев гражданской войны. Книжица стоила смехотворную сумму – всего десять рублей. Пролистав ее, Николай обнаружил целую главу, посвященную своему прадеду, Степану Гуркину. Вот так находка! Теперь правнук героя наконец-то мог удовлетворить свое любопытство и узнать, какими такими подвигами прославился его прадедушка. А заодно и скоротать время до вечернего рейса теплохода до Ильинского.

   Не без труда отыскав в близлежащем парке целую и довольно чистую скамейку, Николай погрузился в чтение.

***

    За полчаса он прочел жизнеописание своего героического прадедушки, озаглавленное «С попутным ветром». В нем повествовалось, как мальчик Степка Гуркин из северного села Никольского, потеряв отца и мать, сызмальства был вынужден батрачить на старосту, лавочника и попа, получая за свой труд жалкие гроши. А, когда подрос, вместе со старшим товарищем Максимом Пахомовым отправился на заработки в Михайловск. Там, на лесопильном заводе Фогельсона, Степан стал читать революционные книги и листовки, а потом – и распространять их. Спустя несколько месяцев после поступления на завод он уже шел с красным флагом во главе первомайской рабочей демонстрации, распевая «Интернационал». И, разумеется, на другой же день после этого был уволен. Около года Степан промыкался в поисках работы в городе, однако так и не смог ее найти: юношу отовсюду увольняли, как политически неблагонадежного. Поэтому ему пришлось вернуться в Никольское и снова гнуть спину на сельских богатеев до тех пор, пока 21 мая 1920 г. в село не прибыл большевистский отряд комиссара Ефима Вендельбаума, шедший освобождать Михайловск от белогвардейцев и интервентов. Степан, горя желанием служить революции, вступил в него добровольцем. Однако на другой день после того, как отряд Вендельбаума, или «красная эскадра»3, как его называли в народе, покинул Ильинское, он был наголову разгромлен интервентами на подступах к Михайловску. Надо сказать, что автор книги описывал гибель оной эскадры настолько красочно и подробно, словно сам присутствовал при этом событии:

  «…Вокруг со свистом проносились пули и снаряды. С берега Двины иноземные захватчики в упор расстреливали отважных красных бойцов. С каждым разом их становилось все меньше и меньше. Однако оставшиеся в живых тут же занимали место убитых собратьев.

 -Товарищи! – из последних сил выкрикнул истекающий кровью комиссар Вендельбаум, поднимая над головой пробитое пулями красное знамя. – Пусть мы погибнем! Но дело революции победит! Умрем, но не сдадимся врагам! «Это есть наш последний…»

  -«…и решительный бой!» - подхватил Степан Гуркин песню, бездыханное тело своего командира и выпавшее из его руки революционное знамя.

   Под пение «Интернационала» «красная эскадра» медленно погрузилась в свинцовые воды Двины… Так погиб Степан Гуркин, храбро и беззаветно боровшийся за счастье родного народа. Однако герои не забываются. Жизнь и героическая борьба Степана Гуркина являются прекрасным примером для нашей молодежи, наших современников – строителей коммунизма. И правое дело, за которое отдал жизнь юный северянин, теперь продолжают люди нового поколения. Вечная слава героям!»

   Николай разочарованно захлопнул книжку. Выходит, весь подвиг Степана Гуркина состоял в том, что он погиб вместе с пресловутой «красной эскадрой»… Честно говоря, он ожидал от своего предка чего-то более героического… Впрочем, разве это так важно? Его прадед – герой. И теперь он наконец-то узнал, в чем состоял его подвиг.

   Увы, правнуку героя было невдомек, что он не знает о прадедушкиных деяниях ровным счетом ничего!

***

      В пять вечера уставший от хождения по городу Николай Гуркин наконец-то сел на теплоход и отправился по Двине на родину предков, в Ильинское. Оказалось, что путь туда занимал около часа. От города до Ильинского теплоход приставал к берегу четыре раза. Самая первая из остановок носила странное название: «Гиблое». Неудивительно, что Николай поинтересовался у попутчицы, невысокой полной женщины средних лет, державшей на коленях корзину с выглядывавшим оттуда пушистым трехцветным котом, отчего эта местность так зовется.

  -А кто ее знает! – отмахнулась та. – Наверное, оттого, что здесь болот много. Куда не пойдешь – везде болота. Одно слово: гиблое место…

  -И вовсе не потому. – вмешался в разговор пожилой мужчина интеллигентного вида в старомодном поношенном пиджаке, на миг оторвавшись от газеты. – Здесь, молодой человек, во время гражданской войны белые потопили пароход с красноармейцами. Вернее, целую эскадру. Вот с тех пор это место и прозвали: Гиблое. Только теперь об этом мало кто помнит. Совсем наш народ свою историю забыл. А зря. История многому научить может…

   Николай с любопытством смотрел на проплывавшие мимо высокие берега, поросшие высоким кустарником. Выходит, его прадед погиб именно здесь?

   Тут, по закону жанра, требовалось бы погрузить героя в скорбь о славном предке. Или в глубокомысленные размышления о превратностях судеб народов и держав, а также о том, почему люди слишком быстро забывают своих героев… Однако Николая Гуркина занимал лишь один вопрос: на каком берегу стояла батарея интервентов, потопивших «красную эскадру»? На правом, более пологом, или на левом, крутом и высоком?

***

   Сойдя на берег, Николай растерянно осмотрелся вокруг. Потому что совершенно не представлял, куда идти дальше. На всякий случай он вынул из кармана смятый конверт с последним письмом Евдокии Степановны. В обратном адресе была указана какая-то улица Юбилейная, дом 6. Вот только вопрос: «где эта улица, где этот дом»?

   -А где тут у вас улица Юбилейная? – окликнул Николай стоявшую на пристани женщину на вид примерно одних с ним лет.

   Та внимательно посмотрела на него.

   -А Вы к кому приехали? – осведомилась она.

   -Мне надо на Юбилейную, дом шесть. – нехотя ответил правнук героя, которого до глубины души возмутило любопытство деревенской бабы. Чего ей стоит просто объяснить ему, как пройти на эту злосчастную Юбилейную улицу? Так нет же! Вместо этого она устраивает ему самый настоящий допрос. Хотя какое ей дело до того, к кому он приехал?

  -Так Вы к Евдокии Степановне? – догадалась незнакомка и ее круглое, добродушное лицо подернулось грустью. – Ее уже десять дней, как похоронили… А Вы, наверное, ее московский родственник, да?

     Еще миг, и Николай наверняка высказал бы этой навязчивой особе все, что он о ней думает. Впрочем, и покойная Евдокия Степановна тоже хороша. Это же надо было разболтать на все село о своей московской родне! Что у нее, больше не имелось, чем хвалиться перед соседками? И вот теперь, благодаря болтливой старухе, ему не будет прохода от любопытных. Наверняка всем захочется поглазеть на редкую залетную птицу – столичного жителя. Зачем его только понесло в это злосчастное Ильинское?

   -Видите ли, тетя Дуся рассказывала мне о Вас. – пояснила женщина, похоже, догадавшись, о чем сейчас думает Николай. – Она Вас так ждала, так ждала! Ой, простите, что же это я? Пойдемте, я Вас к ней отведу. Ведь ключи-то у меня…

   Николай не мог понять, что она имеет в виду. Разве Евдокию Степановну до сих пор не похоронили? Не может быть! Или эта странная болтливая особа собирается на ночь глядя вести его на кладбище? И вообще, кто она такая?

   Однако ему не оставалось ничего другого, как идти за незнакомкой. Ведь ключи от бабкиного дома находились у нее…

***

   …Снаружи дом Евдокии Степановны был самой обыкновенной деревенской избой. Хотя весьма большой и крепкой на вид. Такой дом и впрямь мог стоить немалых денег. Выходит, он все-таки не зря приехал в Ильинское… Интересно, каков этот дом внутри?

   Первое, что узрел Николай Гуркин, переступив порог теперь уже своего дома, был образ Богородицы, висевший в углу кухни справа от входа. Надо сказать, что до сего дня правнук героя видел подобное лишь, смотря по телевизору какой-нибудь фильм про русскую старину. А вот наяву - впервые. Поскольку ни в их доме, ни в домах у его друзей, таких же деловых и практичных людей, как он сам, не водилось икон. Да и откуда им было взяться, если его покойный отец был так же далек от веры в Бога, как земля далека от неба! И, если и интересовался чем-нибудь, то исключительно материальными проблемами. Подстать ему была и мать Николая. А его дедушка, сын героического Степана Гуркина и брат-близнец покойной Евдокии Степановны, по рассказам родителей, являлся убежденным, мало того, воинствующим атеистом. Так что, если у них в доме иногда и упоминали о Боге, то исключительно как о некоем существе, вымышленном нашими темными и невежественными предками, на Которого, может, и стоит надеяться. Но главное – не плошать самим, и помнить: честностью сыт не будешь, а у кого денежка ведется, тому хорошо живется. Неудивительно, что сейчас при виде иконы правнук героя прежде всего задался вопросом: сколько же она может стоить?

   -Постельное белье – в спальне, в комоде. – голос незнакомки некстати прервал его размышления о возможной цене бабкиной иконы. – Плита – вот она, в углу. Холодильник работает. Только его надо включить. Видите ли, мне тут пришлось немного прибрать: вымыть все, разморозить холодильник… Чай, сахар, крупы – в кухонном шкафу. Магазин находится на соседней улице. Как выйдете из дома, то пройдите немного вперед, до того места, где бревна лежат, и сверните направо. Там увидите светло-зеленый дом и на нем вывеску «Грин». Вот это и есть наш магазин. Колодец через два дома. Хотя, давайте я Вам воды принесу…

   -Не надо, я сам. – отказался правнук героя. Однако вовсе не из пресловутого джентльменства. Ему просто хотелось как можно скорее выпроводить прочь эту слишком любопытную и говорливую особу. И сразу же приступить к осмотру имущества Евдокии Степановны. Все-таки зря он тянул с отъездом в Ильинское. В итоге же опоздал. Старуха успела умереть до его приезда. Кто теперь скажет ему, куда она могла припрятать деньги и ценности? Придется искать их самому. Если, конечно…

   От одной мысли об этом по спине Николая пробежал неприятный холодок. А вдруг женщина, которая привела его сюда, уже успела не только прибрать в доме, но и порыться в бабкиных вещах? Ведь не случайно же она знает, где находятся постельное белье и продукты… Оставалось надеяться лишь на то, что она не сумела найти и присвоить себе деньги Евдокии Степановны. Ведь старики обычно прячут свои сбережения так надежно, что подчас потом и сами не могут их отыскать… Но, если надо, он перевернет вверх дном весь дом, но отыщет их!

   Да, вскоре Николая и впрямь ожидали находки. Причем такие, о которых он не мог и помыслить…

***

   Оставшись один, Гуркин прежде всего запер входную дверь на засов. После чего внимательно осмотрел кухню. Честно говоря, он ожидал встретить в доме деревенской старухи грязь и убожество. Русскую печку, керосинку, обшарпанную старую мебель, разъевшихся тараканов, совершающих променад по замызганным стенам… Однако кухня Евдокии Степановны выглядела совсем не так, как он ее себе представлял. Да, шкаф и стол и впрямь были не новыми, но смотрелись весьма добротно. А вокруг царили чистота и порядок. Белые занавески на окнах, клетчатая клеенка на столе. На стене, над столом – репродукция какой-то картины: посредине широкой, можно сказать, необъятной, реки – зеленый остров с маленькой церковкой… Но, что оказалось для Николая полнейшей неожиданностью, так это наличие в доме холодильника и электроплиты. А он-то маялся раздумьями, как ему, отродясь не имевшему дела с печками и дровяными плитами, придется готовить себе еду? Что ж, тем лучше. Теперь можно перейти к осмотру комнат…

   Но тут в дверь кто-то постучал. Николай замер посреди кухни в тайной надежде, что незваный гость постоит-постоит на крыльце, да и уберется прочь, решив, будто в доме никого нет. Однако стук повторился.

  -Кто там? – недовольно спросил Гуркин.

  -Это я. – послышался в ответ знакомый женский голос. – Я тут Вам молока принесла. И шанежек3. Сегодня утром пекла. А то Вы, наверное, проголодались с дороги-то.

  Несмотря на то, что Николаю меньше всего на свете хотелось видеть навязчивую особу, стоявшую по ту сторону двери, она явилась весьма кстати: как в свое время говаривал Винни-Пух, пора было подкрепиться. Опять же, за едой еще требовалось сходить в магазин. А тут она, так сказать, сама пожаловала к нему.

   Николай открыл дверь, забрал у женщины банку с молоком и теплую миску, покрытую тарелкой, из-под которой доносился весьма аппетитный запах, и буркнул «спасибо». Казалось бы, после этого гостье следовало удалиться восвояси. Однако она продолжала стоять у крыльца, словно чего-то ожидая.

   -Вам посуду вернуть? – догадался правнук героя.

   -Нет. – женщина замялась. – Просто я завтра около полудня собираюсь к Евдокии Степановне. Вы не хотите сходить к ней со мной?

   Николай не сразу сообразил, что речь идет о походе не в гости, а на кладбище. Экая блажь – говорить о покойнице, словно о живом человеке! Или в деревнях так принято? А может, у этой женщины просто проблемы с головой? Уж больно странно она себя ведет. «Вы, наверное, проголодались с дороги….» Какое ей дело до этого? Нет, она явно ненормальна. Или… или просто пытается приударить за ним. Точно! Как же он сразу не догадался! Тогда понятно, почему эта особа так заботится о нем… Она явно одинока и ищет себе мужа. И тут в село вдруг приезжает горожанин, да вдобавок – москвич! Разве можно упустить столь выгодный шанс выйти замуж? Да, все женщины, которых он знал, включая его бывшую жену, искали лишь своей выгоды… Впрочем, кто ее не ищет? Но он здесь не ради того, чтобы заводить роман с деревенской бабой. Он приехал за обещанным наследством. Что до кладбища, то, пожалуй, он наведается на могилу Евдокии Степановны. Но позже. Как говорится, дело прежде всего. А мертвые могут и подождать. Да и вообще - им все равно, посещают живые их могилы или нет…

  -Нет. – вслух завершил свои размышления Гуркин. – Я схожу туда. Но в следующий раз. Кстати, а где ее похоронили?

   -Возле храма. – тихо промолвила женщина, явно опечаленная его ответом. – Евдокия Степановна хотела, чтобы ее положили рядом с дедом и матерью. Я все так и сделала, как она просила. Как подойдете к церкви, так справа от входа в нее и будет ее могила. А на ней – деревянный Крест…

   По правде сказать, сейчас Гуркина гораздо больше заботило то, что за время их разговора шаньги успеют остыть и потеряют вкус. Впрочем, опасения его были напрасны: объяснив Николаю, как найти могилу Евдокии Степановны, женщина попрощалась и ушла прочь. Так что он наконец-то смог приступить к дегустации ее стряпни.

   Шаньги оказались на редкость вкусными и сытными. Расправившись с ними и залпом выпив молоко, правнук героя с новыми силами продолжил поиски бабкиного наследства.

***

   Комната, с которой он их начал, представляла собой подобие гостиной. Она была просторной и светлой. Посередине ее красовался стол с выгнутыми ножками, а на нем – старинные часы в деревянном футляре. Рядом лежали очки, словно забытые ненадолго отлучившейся куда-то хозяйкой… Справа от стола стоял диван, застеленный полосатым шерстяным паласом. А вот слева… Слева находился большой застекленный шкаф, набитый книгами. В основном – русской классикой. Причем это было отнюдь не «собрание золоченых переплетов», предназначенное для украшения интерьера. Вид этих книг свидетельствовал о том, что они не раз читались и перечитывались. И опять Николай изумился – зачем деревенская старуха держала у себя столько книг? Кому сейчас, в эру компьютеров и телевизоров, нужна вся эта макулатура? Кстати, а где же телевизор?

      Гуркин огляделся по сторонам. Но так и не обнаружил пресловутого ящика с голубым экраном, перед которым он привык коротать одиночество у себя дома. Зато заметил в правом углу комнаты икону в большой раме, украшенной позолоченными виноградными листьями и гроздьями. Наверняка очень старую. Он подошел поближе, чтобы разглядеть потемневшее от времени изображение. На иконе был нарисован полунагой Человек в накинутом на плечи красном плаще. Руки Его были связаны, а на голове виднелся венец из колючих веток. При виде Его Николаю стало не по себе. Ибо ему показалось: этот Человек смотрит на него с укором…

   Впрочем, Николай Гуркин тут же успокоил себя: это всего лишь обман зрения. И не удивительно – ведь он так устал с дороги… Пожалуй, ему пора ложиться спать. Поиски наследства подождут до завтра. Наутро он продолжит их с новым силами. Ведь, как говорится, утро вечера мудренее. А пока нужно хорошенько отдохнуть.

   Николай решил обосноваться на ночлег в гостиной. Однако прежде нужно было найти постельное белье. Кажется, женщина, которая привела его сюда, упоминала о каком-то комоде в спальне… Значит, в доме есть еще одна комната. Вот только где она? Выйдя в коридорчик, отделявший гостиную от кухни, Николай заметил сбоку плотно прикрытую дверь. Он толкнул ее, и оказался в небольшой комнате с плотно зашторенными окнами. В полумраке Гуркин разглядел аккуратно заправленную металлическую кровать и письменный стол, на котором виднелись не то какие-то бумаги, не то книги. Впрочем, куда больше его интересовал комод в углу. Отыскав в верхнем ящике стопку чистого постельного белья, правнук героя взял пододеяльник, наволочку и простынь, застелил диван, и, на всякий случай проверив, хорошо ли заперта входная дверь, улегся почивать.

   Казалось бы, после столь богатого на впечатления дня Гуркин должен был спать, как убитый. Однако, то ли из-за того, что этих впечатлений оказалось слишком много, то ли просто «по авторскому хотению», вместо этого ему приснился странный, можно сказать, кошмарный, сон. Темной, безлунной и беззвездной ночью он стоял  на пороге какой-то церкви. Дверь была открыта, так что Николай видел мерцание свечей внутри и слышал пение хора. И в какой-то миг вдруг осознал: храм открыт не случайно. Там ждут его. Действительно, на пороге вдруг показался высокий пожилой священник в красном облачении, а за ним – две женщины, по виду: мать и дочь. Все они приветливо улыбались Гуркину, словно давно знакомому или близкому человеку. Священник протянул к нему руку, словно приглашая войти. Но тут из темноты за спиной у Николая кто-то хрипло крикнул:

  -Да брось ты их! Лучше иди ко мне! Чай, мы с тобой родня! Ты мой наследник!

   Николай обернулся. За его спиной, нагло ухмыляясь, стоял какой-то парень, одетый, как рабочий из тех книжек про революционеров, что он читал в детстве. Уже в следующий миг Гуркин с ужасом разглядел его лицо…вернее, череп с зияющими провалами пустых глазниц… И отшатнулся. Но мертвец уже схватил его за плечо и поволок за собой в темноту:

   -Что, не признал родственничка? – хрипел он в лицо сомлевшему от ужаса Николаю. - А ведь мы с тобой оченно даже похожи. А, правнучек?

   И тут сон прервался.

***

   Гуркин проснулся в холодном поту и испуганно огляделся по сторонам. Вокруг не было ни души. Лишь на столе мерно отсчитывали время заведенные им вчера вечером старинные часы. А в окна уже заглядывало восходящее солнце. Начиналось утро нового дня.

   Промаявшись около получаса в тщетных попытках снова заснуть, правнук героя решил продолжить поиски бабкиных сбережений. Впрочем, перед этим он совершил поход за водой, который увенчался успехом, несмотря на то, что Николай с непривычки едва не утопил в колодце одно из ведер Евдокии Степановны. И, порывшись в кухонном шкафу, отыскал там чай, сахар и даже открытую банку растворимого кофе. Однако Гуркина вовсе не прельщала перспектива ограничить свой завтрак одной подслащенной водичкой. Поэтому он решил посетить местный сельмаг и купить там съестного. Вспомнив, что говорила вчерашняя гостья о местонахождении магазина, он вышел на улицу, и отправился в указанном ею направлении, подгоняемый неприятным ощущением пустоты в желудке. Груду бревен, сваленных возле пепелища на месте сгоревшего дома, он нашел без труда. Теперь следовало повернуть направо. Сделав это, Гуркин оказался на другой, более широкой улице. И сразу заметил ярко-зеленый сельмаг с заморским названием. Но на дверях «Грина» висел увесистый замок.

    Увы, он пришел слишком рано: до открытия магазина оставался почти час. Немного поразмыслив, Николай, под яростный брех собак за заборами, пошел вдоль по улице. Он шел совершенно бесцельно, как говорится, куда глаза глядят и ноги несут.

   И совершенно не представляя себе, куда именно он придет и что увидит.

***

   Дойдя до конца улицы, Гуркин увидел перед собой деревянную церковь. Вернее, развалины оной. Почерневшие от времени бревенчатые стены с содранной обшивкой, зияющие просветы окон с ржавыми решетками, провалившуюся крышу, полуразрушенную башенку колокольни над входом… А вокруг – ряды крестов и памятников. Выходит, он, сам того не желая, пришел на местное кладбище! Что ж, в таком случае можно и посетить бабкину могилу. Как-никак, родня…

   По колено утопая в высокой траве, Николай зашагал к церкви. Он помнил, что Евдокия Степановна похоронена справа от входа в нее. Действительно, вскоре Гуркин уже стоял перед свежевыструганным деревянным крестом, на котором имелась табличка с надписью: «Гуркина Евдокия Степановна». Ниже стояли две даты, обозначавшие начало и конец земной жизни усопшей. К подножию креста была прислонена фотография в пластмассовой рамке. Николай взглянул на нее – и не поверил своим глазам. Ибо представлял свою двоюродную бабку глубокой старухой с лицом, покрытым морщинами, беззубой, подслеповатой, в старомодном затрапезе и с платком на голове. А с фотографии на него смотрела интеллигентная седовласая дама в строгом темном платье с кружевным воротником. И все-таки это была именно она - Евдокия Степановна Гуркина. Его двоюродная бабушка по отцу, которой он не видал никогда. И о которой не знал ровным счетом ничего…

   Справа и слева от ее могилы высились два массивных черных гранитных памятника, увенчанных крестами. На одном из них значилось: «Гуркина Мария Яковлевна. 1903-1950 гг.» А на другом: «Священник Иаков Иванович Попов. 1875 - 21 мая 1920 г.»

   Разумеется, Николай помнил, как странная женщина, докучавшая ему весь вчерашний вечер, упоминала, что Евдокию Степановну, по ее просьбе, похоронили рядом с дедом и матерью. Выходит, ее дедушка, иначе говоря, его прапрадед, был священником? А героический Степан Гуркин был женат на  поповне? Красноармеец и одновременно зять попа? Не может быть!

   И вот еще что: почему на памятнике священнику так подробно указана дата его смерти? Мало того: если верить сей дате, отец Иаков Попов умер за день до гибели «красной эскадры» Вендельбаума и своего зятя… Случайное совпадение? Или между этими двумя смертями существует какая-то связь?..

***

    Однако раздумья Гуркина на сей счет были прерваны неприятным посасыванием под ложечкой: пустой желудок правнука героя все настойчивей требовал пищи насущной… Вторичный поход в сельмаг увенчался успехом, и после плотного завтрака Николай возобновил поиски наследства Евдокии Степановны. Причем на сей раз начал с той комнаты, куда он вчера заглянул лишь мельком: с ее, не то кабинета, не то спальни. Ибо не без оснований предполагал: если бабкины ценности не украдены, то они находятся именно там.

      На сей раз первое, что он заметил, переступив порог обиталища Евдокии Степановны, была не висевшая в углу икона, а старинная фотография красивого темноволосого священника средних лет, сидевшего в резном деревянном кресле. Он был одет в рясу из какого-то поблескивающего на свету материала – не то шелка, не то атласа. И держал на руках кудрявую круглолицую девочку в белом платьице с пышными оборками, которая испуганно таращилась в объектив фотоаппарата, прижимая к себе куклу. Рядом, опершись рукой о спинку кресла, стояла высокая худощавая женщина в светлой кофте с пышными рукавами и черной юбке, судя по всему, его жена. Фотография эта была вставлена в темную деревянную рамку и висела над письменным столом Евдокии Семеновны. Едва взглянув на нее, Гуркин узнал священника. Он уже видел его…сегодня ночью, в своем кошмарном сне. Что ж, в таком случае, вполне объяснимо, почему так произошло. Войдя вчера вечером в комнату за постельным бельем, он мельком увидел эту фотографию. В итоге ему приснился изображенный на ней священник… Однако что за женщины стояли рядом с ним на пороге церкви? Гуркин не мог отделаться от мысли – их лица ему знакомы. Мало того: жена священника с фотографии была похожа на них. Но все-таки он видел во сне не ее… Тогда кого же? Хотя не все ли равно? В конце концов, он здесь не для того, чтобы пялиться на фотографии давно умерших людей, о которых он не знает ровным счетом ничего. Его цель – найти ценности Евдокии Степановны. Остальное не важно.

   Гуркин присел возле стола и выдвинул один из ящиков. Там лежала объемистая папка с документами. Просмотрев их, Николай впервые узнал, что его двоюродная бабушка была учительницей. Всю жизнь она проработала в Ильинской сельской школе, причем долгое время являлась ее директрисой, одновременно преподавая литературу. Теперь было понятно, отчего она держала у себя столько книг… И почему на фотографии, виденной им на кладбище, у нее был такой интеллигентный вид. Но все-таки: где же ее ценности?

   Держа в руках папку, Николай бегло просматривал документы, надеясь отыскать среди них бабкину сберкнижку. Диплом, трудовая книжка, удостоверение заслуженного учителя Российской Федерации, свидетельство о смерти Гуркиной Марии Яковлевны… И вдруг увидел странную, по виду старинную, бумагу, на которой значилось «Брачный обыск». Из нее явствовало, что 15 мая 1920 г. в приходском Ильинском храме села Ильинского были обвенчаны Степан Васильевич Гуркин и Мария Иаковлевна Попова. Ниже стояла подпись некоего священника Анфима Сурова, совершившего Таинство Венчания.

   Теперь Николай Гуркин окончательно убедился: его прадед Степан и впрямь был женат на поповне. Вот документ, который подтверждает это. Выходит, среди его предков есть не только герой гражданской войны, но и священник по имени Яков Попов? И именно он изображен на старинной фотографии, хранившейся у Евдокии Степановны. Что до девочки, сидящей у него на коленях, то это его дочь Мария. Мать Евдокии Степановны и его деда по отцу Николая Гуркина. Стало быть, ему она приходится прабабушкой. Хотя фотограф запечатлел оную в столь нежном возрасте, что, живи она сейчас, Николай мог бы сойти за ее отца, если даже не за дедушку…

   Однако в это время мысли правнука героя приняли другой оборот: сельский священник наверняка не был бедняком. Вон какая богатая на нем ряса! Наверняка, она стоила немалых денег. А крест на груди… интересно, из чего он сделан? Из серебра или из золота? Да и жену с дочкой он тоже одевал неплохо… Так неужели у его внучки не сохранилось что-то из дедовских ценностей?

   Словно в подтверждение этому, в папке обнаружился небольшой пожелтевший от времени конверт, где лежали тонкое золотое колечко с красным камешком и крестик с протершимся от времени ушком. На обороте его была выгравирована дата: «1887 г.». Ободренный первой находкой, Николай отложил папку с бумагами и с удвоенной энергией принялся перерывать содержимое бабкиного стола…

   …В результате этих раскопок он обнаружил коробочку с лежащим внутри знаком заслуженного учителя, альбом с фотографиями, на обложке которого была прикреплена мельхиоровая табличка с выгравированным на ней поздравлением: «Уважаемой Евдокии Степановне в день юбилея от коллектива Ильинской школы», сломанную резную брошь из кости в виде птичьего пера, и еще одну, палехскую, с девушкой в старинной русской одежде, державшей в руке диковинный, алый, как пламя, цветок. А в придачу – потрепанную записную книжку без обложки, исписанную крупным, корявым почерком. Любопытства ради Николай открыл ее, пробежал глазами первую страницу… После чего улегся со своей находкой на диване в гостиной и погрузился в чтение. Как-никак, не каждому человеку случается найти дневник собственного прадедушки!

   А ведь прадед Николая Гуркина, чей дневник он нашел в бабкином столе, был еще и героем, отдавшим жизнь за правое дело революции!

***

   Как уже упоминалось выше, дневник Степана Гуркина представлял собой потрепанную, замызганную записную книжку. Вернее, обрывок оной. Ибо, помимо обложки, у нее отсутствовала и часть страниц. Кто и почему выдрал их, как говорится, с мясом, и когда это было сделано – являлось теперь уже неразрешимой тайной. Поэтому Николаю пришлось начинать чтение откровений прадедушки-героя с первой сохранившейся страницы:

   «…да, от такой жизни впору волком завыть. Эх, а как хорошо было в Михайловске! С каждой получки – то в кабак на Базарную площадь, то к Кларкиным девкам – не житье, разлюли-малина! Одно слово – город! Да, бывали дни веселые, бывали, да прошли… И дернула же меня нелегкая тогда пойти бастовать вместе со всеми! Говорили – испугается жмот Фогельсон, зарплату прибавит… А он вместо этого всех нас взял, и выгнал взашей. Потом куда только не совался – как узнают, что меня с лесозавода уволили, так сразу расчет дают. Мол, нам забастовщики не нужны. Вот и приходится теперь торчать дома и с хлеба на квас перебиваться. А как иначе! Последний раз деньги в руках держал, когда меня староста нанял огород вскопать. Да и то – разве это деньги! Только и хватило, что один раз напиться… Как там в песне поется: «у сокола крылья связаны и пути ему все заказаны». Эх, кабы сила!

   Кажется, пароход из города пришел. Ишь, как мальчишки под окном раскричались: «пароход, пароход»! Эка невидаль! Наверное, это «Святогор» из Михайловска. Пойти что ли, поглядеть, чего он там привез? Хотя не все ли равно, что? Все равно, денег нет!

     7 мая. Вот так дела! Пахал Макар огороды, да попал в воеводы! Прихожу на пристань, а там уже народ толпится: пароход из города встречают. И староста, Алипий Григорьевич, тут, и кабатчик Евграф Кузьмич с двумя работниками: как-никак, ему с каждым пароходом из города водку привозят. Бабы тоже: куда без них! И поп, отец Яков, тоже пришел, вместе со своей дочкой Машкой. Эх, хороша девка! Мне б такую! Только отец Яков ее пуще глаза бережет… И, говорят, уже жениха ей в городе приискал, из семинаристов. Так что видит око, да зуб неймет…

   А пароход все ближе и ближе подходит. Смотрю я – вроде, «Святогор», а вроде как и другой какой-то. И флаг на нем черный, и название другое – «Термидор»5, и спереди и сзади на нем пулеметы стоят, а возле них - вооруженные люди. Что за гости такие к нам пожаловали? Вот подвалил этот «Термидор» к причалу, сбросили они сходни и спрыгнул на берег какой-то человечек невысокого роста, в фуражке и кожанке, с кобурой на поясе. Наверное, у них самый главный. Взмахнул рукой, да как закричит во всю глотку:

   -Товагищи! Мы пришли дать вам свободу!

   А голос у него хоть и громкий, да тонкий и визгливый, прямо, как у бабы. И слова выговаривает как-то странно, словно не по-русски. Народ молчит, пялится на него во все глаза. Только один хромой дед Аким решился голос подать:

  -А ты, мил человек, кто такой будешь? Мужик али баба?

  Мы все так и обмерли. А этот, в кожанке, так глазами сверкнул, что, не будь дед Аким подслеповат, он бы со страху окочурился. И закричал еще громче:

  -Я – Дога Г-гадзецкая, комиссаг боевого отгяда имени товагища Магата! Мы явились освободить вас от эксплуататогов!

    Это надо же: баба, а корчит из себя мужика! Хотя оно и понятно: кто такое страшилище замуж возьмет? Смерть, и та, наверное, краше будет… Вот эта Дора… дура… и борется, вернее, бесится. А что ей еще делать?

   Тут дед Аким опять полез с расспросами:

  -А кто такие эти экс…ис…плутаторы?

  -Это тиганы и угнетатели! (Ну и горластая же баба эта Дора! Это надо же при таком росточке этакий голосище иметь!) Товагищи! Вливайтесь в наши гяды богцов за свободу! Отныне тот, кто был ничем, станет всем! Свегнем могучей гукою гнет вековой навсегда! Да здгавствует г-геволюция!

  Вот оно что! Выходит, у нас теперь новая власть… И, кто к ней примкнет, тот жить будет всласть… Что ж, это по мне. Пожалуй, вольюсь-ка я в их ряды…

  Да только отец Яков меня опередил. Вышел вперед, повернулся к нам да как крикнет:

  -Не слушайте, чада, этих смутьянов! Не доведут они вас до добра! Помяните мое слово – не доведут!

  -Взять его! -  огрызнулась Дора. Тут ее люди к попу подбежали, да поволокли к сараю, что на берегу стоял. По народу ропот пошел…

   Тут я баб растолкал, шагнул к ней и говорю:

  -Возьмите меня к себе! Я тоже хочу бороться против тиранов!

  А она мне в ответ:

  -Именем геволюции назначаю тебя здешним комиссагом.

   Ну что, разве я не правильно сделал, что влился в эти самые ихние ряды? Кто я раньше был? Степка-шалопай. А теперь я комиссар Степан Гуркин! Был ничем, а стал всем!

   В тот же день мы всех здешних тиранов и ис…экс-плататоров под замок посадили. К попу для компании. Старосту, кабатчика, а в придачу – деда Акима. На всякий случай. Чтобы лишнего не спрашивал. И порешили потом судить их всех революционным судом. А я женился революционным браком на поповской дочке, Машке. Ну, ясное дело, силой взял… А что такого? Теперь я комиссар, чего хочу, то и делаю. Моя воля, моя власть!

   9 мая. Эх, весело было веселье, да тяжело похмелье! Эта Дора со своими у нас в Ильинском весь день пробыла. И такую революцию они учинили, что хоть святых выноси. Кабак и лавку вчистую разграбили, да и в дома побогаче заглянули, а, что понравилось, с собой прихватили. Поди не отдай – попадешь под замок, как тиран и эксплуататор, а то и пулю в лоб схлопочешь… Под конец же так перепились, что стали песни горланить про то, как «деспот пирует в роскошном дворце, тревогу вином заливая», да только того не ведает, что над ним уже вздымается рука роковая… На все село слышно было, а Дору-комиссаршу - слышнее всех! Ну, я им тоже, как мог, подпевал. Как говорится, к волкам попал – по-волчьи вой и с ними волчьи песни пой… А наутро «Термидор» вверх по реке ушел. Товарищ Дора сказала: идем освобождать жителей Михайловской губернии от тиранов и эксплуататоров. Я было поверил. Однако на другой день мимо нашего села английский военный корабль прошел. Экая силища! Только вот к чему бы господ инглишменов в наши края понесло? Да, пока я на этот счет мозгами раскидывал, один из наших мужиков меня опередил:

  -Братцы! Так он же за тем «Помидором» гонится! Ох, и всыплют же они им – мало не покажется!

  -Поделом ворам и мука! – поддакивают другие. – Ишь, освободители выискались! Отец Яков-то прав оказался: нет от них ничего хорошего! Смута одна!

  -Только кабы нам англичане потом не припомнили, что мы их тут у себя привечали… - робко проблеял кто-то. – Может, пока не поздно, выпустим батюшку и прочих? Авось они, если что случится, о нас перед англичанами словечко замолвят…

   -Это дело! – соглашаются мужики. - Только мы еще умней сделаем: попа, лавочника и старосту выпустим, а вместо них этого комиссара голоштанного под замок посадим. А, как нагрянут к нам на обратном пути англичане, им его и выдадим. Вот, мол, отдаем вам самого главного смутьяна, делайте с ним, что хотите. Только нас не троньте.

    …И вот теперь сижу я под замком, жду, когда они меня англичанам выдадут. Эх, пропала твоя головушка, Степка Гуркин! Зачем я только связался с теми смутьянами?

   15 мая. Поутру к нам англичане нагрянули. Так наши их всем селом встречали. Кабатчик со старостой хлеб-соль ихнему самому главному поднесли. Поп с дьячком и певчими им навстречу с иконами да хоругвями вышел. Я это все в щелку видел, из того сарая, куда они меня посадили. Потом вынесли они со своего корабля убитых – человек семь. Да, видать, досталось им от Доры на орехи… Англичанин что-то нашему попу через переводчика сказал и даже рукой помахал, как в храме кадилом машут. А тот головой кивнул пошел к церкви. За ним убитых понесли. Похоже, отца Якова попросили их отпеть, а он и согласился. Значит, задержатся у нас англичане. Все! Конец мне пришел!

     Я даже со страху Богу молиться стал…отродясь так не маливался… Господи, помоги! Только бы они меня не убили! Господи, помилуй!

   Тут-то они за мной и явились, и потащили к этому ихнему самому главному. Смотрю, стоит такой костлявый старик в английской форме. Глаза у него злющие-презлющие, губы поджаты, как у старой девки. Как увидел он меня,  так аж побагровел от злости. А потом закричал:

  -Ты есть ред6 комиссар? Отвечайт, сволочь! Сейчас мы будем тебя расстреляйт!

    Стою я перед ним ни жив, ни мертв… Даже молиться со страху позабыл… Вдруг слышу голос отца Якова:

  -Господин полковник, да какой он комиссар? Шалопай он, и все тут. Да еще и придурковат малость. Вот по молодости да глупости и связался со смутьянами. Сам, поди, не понимал, что делал. Вдобавок, зять он мне. Правда, не такого мужа я своей дочери хотел, да, коли уж Господь так судил, нужно его грех венцом покрыть. Собирался я в соседнее село за священником послать, а его до той поры велел в сарае запереть, чтоб не сбежал. Господин полковник, ради Бога, простите Вы его, дурака! А я уж за него ручаюсь…

   Рядом с англичанином переводчик стоял, и все это ему по-ихнему повторил. И, как закончил, полковник ухмыльнулся и заговорил что-то в ответ. А переводчик отцу Якову его слова по-нашему пересказал:

  -Ладно! Раз ты, священник, за него просишь да за него ручаешься, так и быть, на первый раз прощаю! Только, чтобы впредь ему с красными якшаться неповадно было – после венчания всыпать ему хорошенько! За одного битого дурака двух небитых дают…кажется, так у вас говорят?

  Англичане, кто с ним был, аж со смеху покатились. А дальше не помню, что было. Очнулся уже на дворе, когда меня водой окатили… А они стоят надо мной и хохочут…

   20 мая. Вы думали, меня так просто убить? Только иногда мертвые воскресают, чтобы мстить живым! Вот и я, Степан Гуркин, тоже вернулся! Чтобы отомстить и за то венчание, и за ту порку перед всем селом! Нас много – целая эскадра! И у нас уже не пулеметы, а пушки! А ведет нас сам товарищ Вендельбаум!

    …Я набрел на них после того, как бежал из Ильинского. Не помню, сколько я шел…кажется, несколько дней…то лесами, то берегом. Пока не увидел, как по Двине мне навстречу плывет «Термидор». За ним несколько буксиров тянут баржу с пушками. А вокруг них снуют какие-то люди. Я замахал руками и закричал…и полетел куда-то вниз, в темноту.

   Сколько я без памяти лежал – не знаю. Только вдруг слышу чей-то голос:

  -Похоже, это англичане его так отделали! Вот бедолага-то!

  Открываю глаза, смотрю, надо мной стоят двое. Только совсем незнакомые. Вроде, на «Термидоре» таких не было… Один молодой, рыжий, и лицо все веснушками усыпано. Похоже, из деревенских. Другой, постарше, чернявый, горбоносый, в круглых очках. А глаза у него узкие и злые, как у того англичанина…нет, пожалуй, даже злее будут. Уставился он на меня и спрашивает:

  -Ты кто такой? Как зовут?

  -Комиссар села Ильинского. – отвечаю. – А звать меня Степан Гуркин.

  Они переглянулись. Видимо, решили, что я вру или умом повредился.

  -Комиссар, говоришь? – ехидно спрашивает чернявый. - И кто ж, позволь спросить, тебя комиссаром назначил? А?

  -Товарищ  Дора. – говорю. – Они у нас в селе революцию устроили…

  -Ишь ты! – усмехнулся чернявый. – Успела-таки эта дура дел наделать, пока мы ее не шлепнули… Так уж не к ней ли ты шел, товарищ комиссар? А то, смотри, можем тебя к ней отправить…так сказать, в штаб генерала Духонина7… Не желаешь?

   Вот оно что! Выходит, убегал я от волка, да нарвался на медведя. Только одно и остается…

   -Нет. – отвечаю. – Я не к ней, а к вам шел. Хочу вместе с вами англичан бить. И всех, кого вы велите. Хоть отца, хоть мать родную – никого не пожалею!

   Похоже, мои слова чернявому по нраву пришлись. И говорит он мне:

  -Что ж, Степан Гуркин. Нам такие как ты нужны. Принимаю тебя в свой отряд. Отныне ты – красный боец революции, наш товарищ и собрат!

  Ох, слава Богу, уцелел! А то уж боялся – убьет меня этот чернявый… Когда же он ушел, спрашиваю я рыжего парня:

  -Кто это такой был? Ну тот, что со мной говорил?

  А он отвечает:

  -Это сам товарищ Ефим Вендельбаум, командир эскадры «Меч революции».

   И вот уже второй день я вместе с ними плыву по Двине. Мы идем на Михайловск. Так приказал товарищ Вендельбаум. Завтра утром мы будем в Ильинском.

   Хорошо вы тогда смеялись надо мной, дорогие землячки! Да только последний смех лучше первого. То-то я завтра посмеюсь, когда вы заплачете!

   21 мая. Мы заняли Ильинское без боя: англичане уже ушли в Михайловск. Для острастки товарищ Вендельбаум велел дать по селу пару залпов: избу Семена-кузнеца в щепки разнесло… Когда же мы высадились на берег, то первым делом арестовали старосту, лавочника, а заодно деда Акима, чтобы лишнего не спрашивал. Да еще с десяток мужиков, тех, что тогда хотели меня англичанам выдать. Я не забыл никого… Потом их расстреляли перед всем селом, как пособников интервентов. Один упал было, да вскочил и ну бежать! Второй раз выстрелили – вроде, попали. Смотрим, а он зашевелился, стонет, ползти пытается… Ишь ты, сволочь, какой живучий! Тогда товарищ Вендельбаум не спеша подошел к нему и выстрелил в голову… Отбегался, вражина!

   Что до отца Якова, то сперва мы его не нашли. Машка, дочь его, сказала, будто уехал он в соседнее село. Даже, когда товарищ Вендельбаум ей наган ко лбу приставил, то же твердила, пока не упала замертво. Да мы ей все равно не поверили. Перерыли весь дом и на повети под сеном нашли-таки попа. Вернее, это я его нашел и наших позвал. От нас не спрячешься!

   -Что ж ты, тестюшка, от нас хорониться вздумал? – спрашиваю я его. – А англичан с иконами встречал… Или они тебе дороже, чем родня?

  А он мне в ответ:

  -Был ты, Степка, дураком, дураком и остался! Видно правду говорят: дурака лишь могила исправит… Прости тебя Господь!

  Повели мы попа на допрос к товарищу Вендельбауму.

  -Ты убитых интервентов с иконами встречал и их убитых отпевал? – спрашивает его комиссар.

  -Да. – отвечает отец Яков. – Встречал я их с иконами ради того, что они наш край от вас, крамольников и смутьянов, защищают. А отпеть убитых англичан меня их полковник попросил. Потому что сделать это было некому…

   -Тебя тоже никто не отпоет! – вскинулся товарищ Вендельбаум. – Эй! Отвести попа туда, где его дружков-интервентов закопали, и расстрелять! Что, поп? Поди, страшно умирать-то? Тогда откажись от своего Бога. Все равно Он тебя от смерти не спасет. Может, тогда я тебя в живых и оставлю…

  -Нет. – только и вымолвил отец Яков. – Не откажусь.

  Как услышал это комиссар, так аж побагровел от ярости.

  -Уведите его! – закричал. И повели мы отца Якова на кладбище, туда, где возле церкви убитых англичан похоронили.

   Наши его не сразу убили. Первый раз нарочно мимо стреляли. Думали, поп пощады просить станет или бежать попытается. Вот потеха-то будет, когда его на бегу пристрелят! Только он стоит, не шелохнется, сам бледный, как смерть, лишь губы шевелятся. Похоже, молится. Второй раз выстрелили – опять мимо. А потом третий раз – наповал. Не спасли попа его молитвы!

   После того мы в церковь вошли. Товарищ Вендельбаум сразу к Царским Вратам направился, распахнул их пинком, вошел в алтарь и сбросил с Престола все, что на нем было. А сам уселся на него и кричит:

  - Эй, тащите сюда вино и поповские тряпки! Сейчас мы тут свою красную обедню устроим!8

  Бросились они в ризницу, вытащили облачения отца Якова. Товарищ Вендельбаум красную фелонь на себя напялил, а остальное на пол побросал. Потом велел принести ему Чашу9 и церковное вино. И первым сам выпил, а потом другим дал. А, как все захмелели, принялись иконы со стен срывать, да швырять их об пол – ни одной не оставили! Кто-то из Евангелия страницу вырвал, свернул цигарку и закурил… Рыжий парень ковшичек серебряный себе в карман сунул. Потом на себя поповскую скуфейку напялил и пустился вприсядку. Пляшет, а сам частушку горланит:

    «У попа была кадила, семь пудов угля спалила!

     Поп кадилой часто машет, попадья вприсядку пляшет!»

  Вслед за ним и другие в пляс пошли. Только я стою, ни жив, ни мертв. Потому что кажется мне: на Престоле вместо товарища Вендельбаума кто-то другой сидит, черный, страшный…с нами Крестная сила! Поднял я руку, чтобы перекреститься… и тут он как закричит:

  -Ты что там делаешь? А ну, иди сюда!

  Подхожу я, а он ухмыляется и мне Чашу протягивает:

  -Пей! Да чтоб до дна!

  Смотрю я, а в Чаше - кровь. Страшно мне стало. Отдернул я руку…А он мне кричит:

  -А ну пей! Не то пристрелю!

  Зажмурил я глаза и залпом осушил Чашу. Думал, не быть мне после этого живу… Ведь из этой Чаши отец Яков нас причащал… Только ничего не случилось. Гром не грянул, земля не разверзлась. Да и в Чаше не кровь оказалась, а вино. Сладкое вино, крепкое. А товарищ Вендельбаум зубы ощерил и снова мне в Чашу вина наливает. Теперь уже я сам за ней руку протянул. А потом пустился плясать вместе со всеми…

     Эх, пить будем, и гулять будем, а смерть придет, так помирать будем! Гуляй, братва, пока жива! Двух смертей не бывать, а одной не миновать!

     23 мая. Здесь нам больше нечего делать. Село обезлюдело. Все, кого мы не успели расстрелять, не то куда-то попрятались, не то бежали в лес. Вчера, обыскивая дома, мы нашли только одну старуху. Она назвала нас убийцами и кричала, что скоро всех нас перебьют англичане. Мы заткнули ей рот пулей. Откаркалась, старая ворона!

  Завтра утром мы уходим из Ильинского. Впереди - Михайловск. Что, господа англичане? Поди, не ждете гостей? Каковы-то вам наши гостинцы покажутся?»

   Здесь записи обрывались. Однако Николай Гуркин уже знал - на следующий день у места, впоследствии прозванного Гиблым, интервенты потопили «красную эскадру». Хотя теперь он был уверен – его прадед умер отнюдь не такой геройской смертью, как о том повествовалось в книжке про революционный Север… Как говорится, каково житье, такова и смерть...

   Впрочем, какое ему дело до этого? Он приехал сюда за бабкиными ценностями. Так где же они? Или для покойной Евдокии Ивановны ценностью являлись не деньги, а старые фотографии предков и их дневники?

   И тут Николаю вдруг вспомнился его вчерашний кошмарный сон, в котором он стоял на границе между светом и тьмой. По одну сторону ее был священник, расстрелянный богоборцами. По другую - один из его убийц. Два человека, чьим потомком и наследником он являлся. И оба они звали его к себе… Так с кем же он? С отцом Иаковом? Или со Степаном Гуркиным?

***

  Раздумья Николая прервал осторожный стук в дверь. На сей раз он не стал изображать конспиратора и сразу же открыл дверь. Хотя сразу догадался, кто стоит на пороге… Возможно, явись она утром, Гуркин предпочел бы затаиться и выждать, когда незваная гостья уберется восвояси. Но сейчас он был почти рад ее приходу. Ибо хотел лишь одного – забыться. Пожалуй, он даже немного поговорит с ней. Эта особа наверняка большая любительница почесать языком. Ее болтовня развлечет его. Вернее, вернет к действительности. Мало ли кем были его предки? Сейчас другое время. И жизнь тоже изменилась. Ему одинаково чужды и этот до смешного добродетельный священник, спасший своего будущего убийцу, и мнимый герой, который на самом деле был трусом и подлецом. Так почему же он обязан выбирать между ними?

   На сей раз женщина (Николай поймал себя на мысли о том, что до сих пор не удосужился узнать, как ее зовут!) держала в руках не миску, а эмалированную кастрюльку.

  -Добрый день! А я вот Вам рыбки принесла. Только поджарила. Свеженькой. Сегодня утром муж наловил.

  Этого Гуркин ожидал меньше всего. А он-то думал, что эта женщина одинока! И увивается за ним в надежде заполучить его себе в мужья. Выходит, она замужем! Впрочем, разве это что-то меняет? Наверняка ее супруг – какой-нибудь местный безработный алкоголик, который напивается каждый раз, когда ему удается разжиться деньгами, а потом колотит ее и детей… А ей хочется совсем другого – ласки, любви, счастья. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Наверняка эта особа тоже ищет своего. Как все…

   -Он только что с моря вернулся. – похоже, женщине доставляло радость рассказывать о своем муже. – Спасибо тете Дусе – это она мне его сосватала. Говорит: не смотри, Вера, что он – не красавец. С лица не воду пить. Зато сердце у него доброе. И руки золотые. Так что будешь ты за ним красоваться, как за каменной стеной. Мудрая она была, тетя Дуся! Как же я ей благодарна за этот совет! Сколько уже лет вместе живем – и слова грубого он мне не сказал. И Дусеньку с Ваней так любит…

   Правнук героя был настолько изумлен открытием, сделанным минуту назад, что не сразу понял - женщина говорит о его двоюродной бабушке. Странное дело – для него, ближайшего родственника покойной, она всегда была всего лишь Евдокией Степановной, сестрой-близнецом его покойного деда. Он никогда не ощущал своего родства с ней. Разве что после ее последнего письма, когда умирающая старуха объявила его своим наследником. А эта чужая женщина говорит о ней, словно о родном человеке. Но почему?

   -Так Вы хорошо знали Евдокию Степановну? – спросил он, сознавая всю нелепость своего вопроса. Ведь его двоюродная бабушка вряд ли доверила бы ключи от своего дома постороннему человеку. Значит, эта Вера была ее близкой знакомой...

  -А как же? – вопросом на вопрос ответила женщина, удивленно подняв на него глаза. – Да кто у нас ее тут не знал? Мы же все у нее учились – и я, и мои родители. А мне она еще и крестной матерью была.

  -Она что, сильно в Бога верила? – полюбопытствовал Гуркин.

  -Да. – улыбающееся лицо Веры сразу стало серьезным. - Дедушка-то ведь у тети Дуси священником был. И во время гражданской войны его красные расстреляли за то, что от Бога не отрекся. Оттого-то у них в семье все такие набожные – и тетя Дуся, и ее мать, Мария Яковлевна. Ну, которая дочерью священника была…

   -А про отца своего она что-нибудь рассказывала? – настаивал правнук героя.

  -Нет. – ответила Вера. – Знаю только, что его во время гражданской войны интервенты убили. Вроде даже, книжка о нем какая-то есть. Только тетя Дуся отчего-то не любила о нем вспоминать. Она всегда говорила: «о мертвых – либо хорошо, либо ничего». Только ее саму у нас вся деревня добрым словом поминает…

   И тут Николай наконец-то решился задать вопрос, который уже второй день не давал ему покоя:

  -А скажите, у вашей крестной были какие-нибудь ценности? Ну, деньги, например…

  -Да разве деньги - это ценность? – переспросила Вера. – Помню, тетя Дуся говорила: деньгами души не выкупишь. Они у нее никогда не держались: попросит кто – даст, и назад не потребует. Добрая она была, тетя Дуся. И меня, бывало, учила: помни, Вера, жизнь дана на добрые дела. Жить – Богу служить… Ой, да что же это я Вас забалтываю? Рыбка-то остынет! Покушайте наших сижков… А мне домой пора.

   Однако Николаю было не до сижков. Выходит, напрасно он искал бабкины деньги и драгоценности! Их просто-напросто нет. Евдокия Степановна жила совсем другими ценностями. И их не продать, не обратить в деньги… Их можно либо принять, либо отвергнуть. И только.

   Окажись Евдокия Степановна жива, бурного объяснения было бы не миновать. Но она спала вечным сном на сельском кладбище, рядом с матерью и дедом-священником… Недолго думая, правнук героя выбежал на улицу и торопливо зашагал туда. Пусть покойница и не услышит его, сейчас он выскажет ей все, что он думает о ней и об ее ценностях. А завтра с утренним рейсом теплохода уедет в Михайловск, а затем – домой, в Москву. И больше никогда не вернется в эти края. Пропадай все пропадом!

    …Когда он дошел до кладбища, солнце уже склонилось к закату. А возле полуразрушенной церкви на фоне пламенеющего неба виднелись три темных силуэта с перекладинами, так похожими на распростертые руки… И Николаю показалось, что это отец Иаков Попов со своими дочерью и внучкой встречают его, своего долгожданного потомка и наследника. Он замер, не решаясь шагнуть к ним. Как тогда, во сне…

   -Ты мой наследник! Мы ведь с тобой оченно даже похожи… – вдруг вспомнились Гуркину слова его прадедушки-героя…

   Николай содрогнулся. А потом, что было сил, побежал к крестам, озаренным светом заходящего солнца….

ДРАМА В СОСНОВКЕ

     Нина Сергеевна уже входила в свой подъезд, когда в ее сумке вдруг заиграл мобильный телефон. Как видно, кому-то из бывших пациентов Нины срочно понадобилась ее помощь. Вот только ей совершенно не хотелось после работы давать кому-либо медицинские консультации по телефону. Да еще и прямо на лестнице с битком набитой продуктами сумкой в руках. Оставалось лишь уповать на то, что больной в конце концов поймет: Нина сейчас занята, и прекратит попытки дозвониться до нее. Однако пока она поднималась на третий этаж, рылась в карманах, разыскивая ключ, входила в квартиру и рылась среди коробок и пакетов в поисках телефона, он с завидным упорством продолжал наяривать развеселую новогоднюю песенку «Джингл Беллз». Раздраженная такой настойчивостью, Нина Сергеевна открыла крышку мобильника, намереваясь объяснить навязчивому незнакомцу, что сейчас у нее неотложные дела, а потому ему лучше перезвонить ей позднее…но уже в следующий миг ее лицо озарилось улыбкой. Ведь ей звонил отец Александр, ее бывший коллега, в свое время ставший, так сказать, из врача телесного врачом духовным. То есть, священником. Теперь он служил на дальнем сельском приходе и наведывался в город лишь изредка. Зато уж тогда непременно навещал Нину Сергеевну. Как видно, и на сей раз он звонил, чтобы предупредить ее о своем скором приезде. И даже не обиделся, что она так долго не отвечала ему…

   Однако Нина поспешила с выводами. Не успела она сказать о. Александру, что будет очень рада видеть его у себя в гостях, как из телефона послышалось:

  -Нина Сергеевна, Вы не смогли бы завтра приехать ко мне? Тут я такую интересную историю узнал… Прямо-таки таинственную историю… Так как – Вы приедете? Тогда я буду ждать Вас на станции…

    Надо сказать, что всевозможные тайны и загадочные истории были давней страстью Нины Сергеевны. И хотя всю неделю она мечтала о том, как в предстоящую субботу наконец-то отоспится всласть, любопытство все-таки взяло верх над усталостью. И она ответила священнику:

   -Хорошо, батюшка. Завтра утром я приеду. Благословите. До свидания.

   Спустя несколько часов Нина Сергеевна уже стояла на вокзале в очереди за билетами. А потом всю ночь тряслась в холодном полупустом вагоне, отчаянно пытаясь хоть ненадолго забыться сном. И запоздало проклиная собственное любопытство. Понесло же ее, как говорится, за тридевять земель ради какой-то там «интересной истории»! Гораздо разумнее было бы сначала выяснить у священника, что именно он имеет в виду. Наверняка пресловутая тайна в действительности существовала лишь в пылком воображении отца Александра. Или же была какой-то местной байкой, ради которой не стоило жертвовать выходными. С этой мыслью под самое утро Нина наконец-то задремала.

***

   Отец Александр, как обещал, поджидал ее возле вокзала. И, едва Нина уселась в его машину, приступил к рассказу:

    -Видите ли, Нина Сергеевна, я хочу попросить Вас разобраться в одной загадочной истории. Начну издалека. Недавно в Сосновке…это километрах в сорока от того места, где я служу, только южней, умер священник, отец Иоанн. И вот Владыка Дионисий поручил мне временно окормлять тамошний приход. Конечно, я и раньше слышал, что в первой половине шестидесятых годов там вроде бы убили некоего старого батюшку. Но, когда впервые приехал туда и услышал эту историю в подробностях, она мне странной показалась. Оттого-то я и решил позвонить Вам. Просто подумал: один ум – хорошо, а два – лучше. Конечно, я мог Вам все это и по телефону рассказать. Да только опять же: лучше один раз самому увидеть, чем сто раз услышать. Вот оттого я так и хотел, чтобы Вы приехали. Потому что, еще раз говорю: история эта какая-то загадочная. Вот давайте-ка, пока мы едем в Сосновку, я Вам ее и расскажу:

***

   …-В 1946 году на Н-скую кафедру был назначен епископ Леонид. Человек уже преклонных лет, из вдовых протоиереев, проведший лет десять в лагерях, где лишился он здоровья и левого глаза, да только крепкой веры и пламенной ревности о Господе все-таки не утратил. Как раз при нем и был заново открыт Никольский храм в селе Сосновке, что пустовал с начала двадцатых годов, после ареста и расстрела его настоятеля, отца Доримедонта Петропавловского. А священником туда был назначен отец Михаил Герасимов, в прошлом служивший где-то в центре России, и в середине двадцатых годов высланный на Север вместе со своей матушкой Таисией Ивановной. Когда же отец Михаил отбыл свой срок, то не стал возвращаться на родину, а остался в Н-ске, устроившись работать возчиком в хозяйстве по уборке города. Так прожил он до тех пор, пока Владыка Леонид, с которым они вместе пребывали «во узах и горьких работах», не отыскал своего сослужителя и сострадальца и не предложил ему место настоятеля в одном из городских храмов. Да только тот от сей чести отказался, а вместо этого ради старой дружбы попросил епископа послать его в дальнюю Сосновку. В тех местах кругом сосновые леса, воздух чистый, здоровый, можно сказать, целительный. А его матушка, Таисия Ивановна, была слаба здоровьем, в последнее же время и вовсе кровью кашляла. Вот и надеялся отец Михаил, что там она поправится. Да только человек предполагает, а Господь располагает: спустя полгода, как переехали Герасимовы в Сосновку, отошла матушка Таисия туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная… Тогда Владыка Леонид предложил отцу Михаилу вернуться в город, да тот опять отказался. Чтобы не расставаться со своей матушкой, теперь уже почивающей вечным сном за алтарем Никольского храма.

  -Мы, - говорит, - всю жизнь не разлучались. Так не разлучит нас и мать сыра земля. Вместе мы век прожили – вместе нам и в земле лежать.

   Вот так и остались отец Михаил с сыном Василием в Сосновке. Если бы не Вася, то нелегко бы священнику пришлось: прихожан в Никольском храме было, как говорится, раз-два и обчелся. Да сын отцу во всем помогал: и по хозяйству, и в храме пел, да читал, да кадило подавал... Лишь незадолго до смерти о. Михаила приехал в Сосновку молодой дьякон, отец Виктор. Потому что стал старый священник здоровьем сдавать – вот новый епископ, Владыка Никодим, и прислал ему помощника. А вскоре, в феврале 1964 г., под утро, Василий обнаружил отца Михаила мертвым в его келье…

   -Убитым? – переспросила Нина Сергеевна. – Вы же сказали, что он был убит?

   -Я не оговорился. – произнес отец Александр. – Просто, мне кажется, будет точнее сказать: «был найден мертвым». Хотя старые прихожане Никольского храма, которые рассказывали мне эту историю, единогласно заявляют, что отец Михаил был убит. Причем никем иным, как собственным сыном Василием. Будто бы парень влюбился в некую девушку-комсомолку, дочь местного партийного активиста, и хотел на ней жениться. А отец Михаил был наотрез против брака своего сына с безбожницей. Тогда девушка подговорила Василия убить отца, и даже дала ему для этого охотничье ружье своего папаши-коммуниста. Вот из него-то он и застрелил отца Михаила. А потом почему-то побежал к дьякону и сельскому фельдшеру, умоляя спасти батюшку… Что до пресловутого ружья, то потом отец Виктор будто бы нашел его в келье отца Михаила и изобличил убийц… Ну как, Нина Сергеевна? Не правда ли, все это очень странно?

   -Что ж тут странного? – усомнилась Нина. – По-моему, все просто и понятно. Мне даже где-то доводилось читать подобное. Не то рассказ, не то поэму. Правда там, вроде бы, у священника вместо сына была дочь. И в конце концов тоже кто-то кого-то застрелил…

   -То-то и оно, коллега. – улыбнулся священник. – Когда я впервые услышал рассказ об убийстве отца Михаила, как раз это стихотворение мне и вспомнилось. Я читал его давно, поэтому не помню имени автора, и не ручаюсь за точность пересказа. Кажется, речь в нем шла о том, как юноша-комсомолец полюбил дочь священника. А ее отец, узнав об этом, застрелил влюбленных… Возможно, не будь эти истории так схожи между собой, я бы не усомнился в достоверности рассказа об убийстве отца Михаила. Но я не верю, что он был убит. Тем более, собственным сыном.

   -Но почему? – недоумевала Нина. –  Разве, защищая свою любовь, человек не может пойти на преступление?

   -Может. – признался отец Александр. – Вот только странно, почему Василий, убив отца, не попытался скрыться? Напротив, он сразу же побежал за помощью в село. Вряд ли убийца повел бы себя так. Кстати, первым, к кому он явился, был отец Виктор. Мало того – если отец Михаил и впрямь был застрелен Василием, почему его сразу же не задержали? Почему тогда никто не заподозрил убийства? Это могло быть лишь в одном случае…

   -Тогда кто же мог убить отца Михаила? – перебила его Нина Сергеевна. – Может, кто из деревенских? Или… или… - она осеклась, не решаясь произнести еще одно имя.

  -Нет, этого не могло быть. – уверенно произнес отец Александр. – В ту ночь отец Виктор был достаточно далеко от места, где обнаружили мертвого отца Михаила… Видите ли, Нина Сергеевна, Никольский храм находится не в самой Сосновке, а на отшибе, посреди местного кладбища. А вокруг него – сосновый лес. Место там глухое, безлюдное. Скоро Вы сами в этом убедитесь… Так вот, отец Михаил с сыном жили при храме, в пристройке, состоявшей из одной комнаты и кухни. В комнате священник устроил себе келью, а Василий ютился в кухне и спал там на печке. Что до отца Виктора, то он жил самой Сосновке, в доме одной певчей. Оттуда до Никольского храма около получаса ходьбы: летом – пешком, а зимой – на лыжах. Вот так он и ходил: полчаса на службу, полчаса – со службы. Да и как иначе? Ведь пристройка-то была маленькой: и двоим тесно, не то, что троим… Вдобавок, старые прихожане говорили мне, будто отец Михаил терпеть не мог молодого дьякона: считал, будто тот против него козни строит… Хотя отец Виктор относился к отцу Михаилу по-сыновнему почтительно. И всегда с большой теплотой отзывался о нем. Нет, он явно не имел никакого отношения к его смерти. Правда, есть еще несколько загадочных обстоятельств…

   -Каких? – полюбопытствовала Нина.

   -Прежде всего, то, что почти сразу же после похорон отца Михаила его сын уехал из Сосновки. Кстати сказать, не один, а с местной девушкой-комсомолкой. Причем так поспешно, что их отъезд походил на бегство. Мало того – с тех пор он никогда не приезжал в Сосновку. Почему? Загадка, да и только… И вот еще что. Со слов Василия известно, что накануне своей смерти отец Михаил не ложился спать. Свет в его келье горел всю ночь. Отец Михаил так и не успел погасить его… Странно, не правда ли?

   -И что же тут странного? – спросила Нина Сергеевна. – Мало ли чем мог быть занят священник? Может, он читал правило перед Литургией...

   -Не скажите, Нина Сергеевна, – ответил отец Александр. – Известно, что на столе о. Михаила нашли письменные принадлежности. Перо валялось на полу. Похоже, перед смертью он что-то писал. Вот только что именно – неизвестно. Прихожане рассказывают, будто это было письмо в органы местной власти, в котором отец Михаил обличал богоборцев-гонителей, собиравшихся закрыть Никольский храм, и грозил им за это небесными карами. И будто бы его украл Василий после того, как застрелил отца. Однако опять вопрос – правда ли это? Между прочим, тогда никто не заинтересовался пропавшими бумагами. Видимо, как раз потому, что в ту пору никто не заподозрил убийства.  И о пропавших бумагах вспомнили лишь после того, как пошла молва, будто отец Михаил был убит…

   -А что отец Виктор? – поинтересовалась Нина Сергеевна. – Он-то знал правду… Почему он с самого начала не пресек эти слухи об убийстве?

   -Об этом я и не подумал… - признался отец Александр. – А ведь и впрямь странно, что он отчего-то не стремился их опровергнуть. Хотя вполне мог бы сделать это. Ведь, похоже, что Василий, в отличие от отца Михаила, относился к нему доброжелательно. И вполне доверял ему. Иначе он бы не прибежал к нему первому, когда нашел отца мертвым… Но почему же тогда потом он так спешно уехал из Сосновки? Или за это время между ним и о. Виктором что-то произошло? Прямо-таки детектив какой-то… Одна надежда, что Вы сможете разобраться в этой запутанной истории. Ну как, Нина Сергеевна? Вы согласны?

   -Благословите, отец Александр! – улыбнулась бывшему коллеге Нина Сергеевна.

***

   Тем временем слева от дороги показались одноэтажные деревянные дома, а справа, на горизонте – темно-зеленая полоса деревьев и белая церковь с маленьким серебристым куполом и высокой колокольней, увенчанной остроконечным шпилем. Вокруг нее теснились могильные кресты, выкрашенные голубой краской. Немного поодаль виднелся двухэтажный бревенчатый дом, а рядом с ним – хозяйственные постройки и аккуратные прямоугольники огородов.

   -А вот и Никольская церковь. – произнес отец Александр, сворачивая на грунтовую дорогу, ведущую к храму.

   Нина Сергеевна хотела было спросить его, кто живет в доме у кладбища. Однако в этот момент из него вышла какая-то женщина в черном. Несколько секунд незнакомка вглядывалась в приближающуюся машину, а потом исчезла в доме. Вслед за тем оттуда выскочило уже четверо женщин, которые выстроились на крыльце, явно поджидая отца Александра. А, едва священник вышел из машины, наперегонки бросились к нему:

  -Здравствуйте, батюшка! Как мы рады, что Вы приехали! Простите-благословите! Слава Богу! Вашими святыми молитвами все хорошо!

   -Это Нина Сергеевна. – представил отец Александр свою спутницу. – Она врач-невролог и певчая из Н-ской Свято-Лазаревской церкви.

   Высокая, полная старуха с суровым лицом, облаченная в монашеский подрясник и выцветший апостольник, с затертыми до блеска четками на запястье, две немолодые женщины и бледная большеглазая девушка в черном, похожие на монастырских послушниц, смиренно склонили головы и попытались изобразить на лицах нечто вроде приветливых улыбок. Но Нина заметила: ее визит насторожил их. Особенно девушку, на лице которой читалось любопытство, смешанное с испугом. Впрочем, за годы врачебной практики Нина научилась скрывать свои чувства. И одарила обитательниц дома на кладбище безмятежной улыбкой.

   -Это наша староста, мать Анна, - представил отец Александр старуху в монашеской одежде. –А это – Ольга Ивановна, свечница… Псаломщица Таисия Степановна… Таня,  уборщица... Бессменные и верные труженицы Никольского храма. И Мурка тут как тут!

   Крупная трехцветная кошка, похожая на разлохмаченную сапожную щетку, громко мурлыча, принялась тереться о ноги отца Александра.

  -А ну брысь! – злобно прошипела староста, и испуганная кошка юркнула под крыльцо. – Вот ведь искушение-то! Простите, отченька, она у нас линяет. У Вас весь подрясник в шерсти будет… Наверное, Вы устали с дороги? Может быть, хотите отдохнуть? Или чайку выпить? Мы сейчас мигом все устроим… Благословите!

  Она повернулась к Ольге, Таисии и Тане. Те в мгновение ока скрылись в доме.

  -Благодарю Вас, матушка. Вы всегда такая заботливая. – улыбнулся отец Александр сразу приосанившейся старухе, и вместе с ней и Ниной Сергеевной вошел в дом. А вслед за ними тенью последовала  выбравшаяся из-под крыльца трехцветная кошка…

***

     Обещанный старостой «чаек» оказался обильной и сытной трапезой, заставлявшей вспомнить поговорку: «все, что есть в печи – на стол мечи». После нее отец Александр с матерью Анной занялись беседой о хозяйственных делах, а Нина решила немного прогуляться. Благо, летний день выдался теплым и погожим. Она вышла из дома и направилась к Никольскому храму. Помолилась у входа и пошла вдоль южной стены, пока не очутилась за алтарем. Здесь ей сразу же бросились в глаза два высоких, в ее рост, четырехгранных памятника из красноватого, отполированного до блеска гранита, по виду – еще дореволюционных. Подобные ей уже приходилось видеть в городе, возле Свято-Лазаревского храма, давней и бессменной прихожанкой которого она была уже четверть века. Обычно такие монументы во оные времена воздвигали на могилах своих близких купцы и зажиточные горожане. На одном из памятников было высечено: «Таисия Ивановна Герасимова. 1901-1946 гг. Так спи ж в глуши лесов сосновых, подруга дней моих суровых». На другом: «протоиерей Михаил Герасимов. 1898-1964 гг. Принял смерть от руки ближнего своего».

   Нина Сергеевна застыла от изумления. Почему на могилах отца Михаила и его матушки стоят дореволюционные надгробия? Кто сделал эту странную надпись на памятнике: «принял смерть от руки ближнего своего»? И кто был этот «ближний», поднявший руку на отца Михаила? Его сын Василий? Или кто-то другой? И почему отец Александр, имея перед глазами столь неоспоримое доказательство того, что отец Михаил был убит, все-таки сомневается в этом?

   Раздумья Нины прервал какой-то шорох. Она вздрогнула и обернулась, успев заметить девушку в темной одежде, испуганно шмыгнувшую за угол храма:

   -Зачем Вы от меня прячетесь, Таня? Не бойтесь. Как раз Вы-то мне и нужны. Вы не могли бы мне рассказать об отце Михаиле?

   Татьяна вышла из своего укрытия и робко подошла к Нине Сергеевне:

   -Да где мне?… - дрожащим голоском произнесла она. - Я ведь такая глупая…и крестилась недавно… еще ничего и не знаю… Это матушка Анна, та все знает. Она даже самого отца Михаила в живых застала… Вот она нам про него и рассказывала…

   -И что же она Вам рассказала? – полюбопытствовала Нина Сергеевна.

  -Ну… - замялась девушка. – Что он был очень строгий батюшка. И богоборцев обличал… А они за это его и убили…

  -Грех-то какой! – возмутилась Нина. – Неужели кто-то посмел на священника руку поднять?

   -Еще как посмел! – оживилась Татьяна. – Представляете себе, его собственный сын убил! Из-за девки-безбожницы! Приколдовала она его. А потом говорит ему: отрекись от Бога! Он и отрекся. Тогда она ему велит: а теперь поди, убей отца! И ружье ему дала. Он приходит, а тот как раз на молитве стоял. Навел ружье, а выстрелить-то и не может: руки отнялись. Тут он упал на колени и заплакал: прости, батюшка, да только велено мне тебя убить… Вот он кончил молиться и говорит ему: «Бог тебя простит, чадо. Твори волю пославших тебя». И благословил его. Тогда тот выстрелил и убил его.

   -Какая Вы прекрасная рассказчица! – похвалила Нина Татьяну, и на бледном лице девушки вспыхнул румянец. – А где это случилось?

   -А вот пойдемте, я Вам покажу. – похоже, осмелевшая Таня окончательно вошла в роль гида. – Только сперва в храм войдем… Теперь сюда, направо. Здесь раньше кухня была. А вот, видите, дыра в двери. Вот через нее-то он его и застрелил… А здесь у нас устроена как бы его келья. Это отец Иоанн благословил сделать, чтобы о нем память осталась. Говорил: может быть, еще придет время, Господь и прославит батюшку, как страдальца за Христа… Вот и иконы, перед которыми он молился, и стол, и комод, и чернильница с пером… А хотите, я Вам ружье покажу, из которого его убили? Его отец Виктор нашел и говорит ему: это ты его убил. Тогда он и сбежал… Вот оно, смотрите…

   С этими словами Татьяна взяла лежавшее на комоде охотничье ружье и протянула Нине Сергеевне. Надо сказать, что Нине почти не доводилось держать в руках оружия. Кажется, последний раз это было лет двадцать назад, когда, учась на военной кафедре мединститута, она сдавала зачет по стрельбе из подобного ружья. И потому даже смутно помнила его устройство. Вот приклад, вот ствол, а вот затвор… Однако в ружье, которое она сейчас держала в руках, затвора не было!

   А из ружья без затвора выстрелить невозможно.

***

   Разумеется, Нина Сергеевна понимала: отсутствие в ружье затвора еще не доказывает, что убийства не было. В конце концов, за более чем тридцать лет, прошедшие с момента гибели отца Михаила, он вполне мог куда-то потеряться… Вдобавок, ее почему-то гораздо больше заинтересовали надгробия на могилах четы Герасимовых. Она уже собиралась задать девушке еще один вопрос, как вдруг:

  -Ты что тут делаешь? – на пороге мемориальной кельи стояла мать Анна. –Ты где должна быть? Где твое послушание! Двести поклонов!

   -Простите-благословите! – испуганно пискнула Татьяна и выскочила из кельи.

   -Она тут не при чем, матушка. Это я ее попросила рассказать об отце Михаиле. – вступилась за провинившуюся послушницу Нина Сергеевна.

    -Не ее это дело – о нем рассказывать! – проворчала староста. – Тоже мне, нашлась рассказчица: без году неделю назад крестилась! Небось, эта дура Вам наплела невесть чего…

   -Что Вы, матушка! – не сдавалась Нина. – Она мне ничего и не рассказала. Вы, говорит, лучше матушку Анну расспросите. Она, мол, еще самого отца Михаила в живых застала…

   -Еще бы нет! – подтвердила сразу подобревшая староста. – Как-никак, он был моим крестным. Я у него с матушкой Таисией часто гостила. А мамушка моя, покоенка, при нем в хоре пела. Когда же отец Виктор стал настоятелем, он ее назначил  церковной старостой. Он ее очень уважал. Потому-то и благословил, чтобы ее похоронили за алтарем. Не всякому такая великая честь выпадает. Вот пойдемте-ка, покажу Вам ее могилу. Там и для меня место приготовлено…

   Действительно, рядом с уже знакомыми Нине гранитными надгробиями отца Михаила и его матушки, за высокой, едва ли не в человеческий рост металлической оградкой, увенчанной по верху острыми шипами, виднелся памятник из мраморной крошки с крестом наверху и табличкой: «Бестужева Мария Федоровна. 1901-1973 гг. Душа ея во благих водворится». Судя по фотографии на памятнике, мать Анна являлась точной копией своей покойной родительницы: то же суровое лицо, сжатые в ниточку губы, подозрительный взгляд из-под нависших бровей. Нетрудно было догадаться, что обе старосты походили друг на друга не только обличьем, но и нравом. И в будущем им предстояло вместе почивать вечным сном за алтарем Никольского храма.

   -А скажите, матушка, - полюбопытствовала Нина Сергеевна. – откуда у отца Михаила и его матушки такие замечательные памятники? Похоже, их на заказ делали… Наверное, это прежний настоятель их поставил? Говорят, он очень почитал отца Михаила…

  -Нет, это еще сам батюшка Михаил их поставил. - процедила староста, и Нина поняла, что этот разговор ей почему-то крайне неприятен. – Незадолго до того, как это случилось… И надписи сам сочинил. Он прозорливый был, вот и знал, что все так будет…

   -Что будет? – как можно более наивно вопросила Нина Сергеевна, не подозревая, к каким последствиям приведет ее любопытство

 

  -А то, что было! – вскинулась староста, и глаза ее яростно полыхнули. – Вот уж правду говорят: не делай добра – не получишь зла! Он-то его как родного воспитал! А он возьми да сбеги с этой Машкой! Да что он в ней нашел? Ох, прости-помилуй, Господи! Искушение-то какое! И зачем Вам понадобилось любопытствовать? До греха довели… Ох, «положи, Господи, хранение устом моим…»

   Старуха вперевалку побрела прочь, продолжая ворчать на ходу. Нина Сергеевна благоразумно последовала за ней. Впрочем, перед этим она на всякий случай обошла гранитные памятники кругом. И обнаружила, что одна из граней у каждого из них не гладкая, а шероховатая. Похоже, что прежде там были какие-то другие надписи, позднее зачищенные. Вот только какие именно?

   Увы, ответить на этот вопрос, похоже, было некому…

***

  Нина решила не возвращаться в дом у кладбища, а отправиться в Сосновку. Прежде всего, чтобы немного развеяться. А заодно и поразмыслить по дороге над всем увиденным и услышанным сегодня. Ибо история смерти отца Михаила действительно, оказалась весьма загадочной.

   В самом деле, почему незадолго до гибели старый священник распорядился сделать на своем надгробии надпись, гласившую, что он принял смерть от руки ближнего?  Выходит, он знал, кто хочет его смерти? И, вероятно, подозревал, что этот человек пожелает ускорить ее наступление… А потому решил заранее указать на своего будущего убийцу. Но кого он имел в виду? Сына Василия? Или кого-то другого?

   Однако тут Нине вспомнилось, как старые прихожане собора, возле которого был похоронен друг отца Михаила, Владыка Леонид, рассказывали ей, что покойный епископ завещал высечь на своем надгробии: «Дети, любите Церковь, веруйте в Бога». Но по требованию властей эту, уже было сделанную, надпись заменили на другую: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин. 13, 34). В таком случае, вполне возможно, что и на могиле отца Михаила сначала была какая-то другая эпитафия… В таком случае, каков был первоначальный текст? И кто и с какой целью изменил его? Почему-то Нине казалось, что зачищенные надписи на задней стороне надгробий четы Герасимовых являются ключом к разгадке тайны гибели отца Михаила. Впрочем, безвозвратно утраченным.

   Вдобавок, она никак не могла отделаться от мысли, что, по известной французской поговорке, в этой загадочной истории замешана женщина. Вернее, девушка. Некая «Машка», иначе говоря, Мария, с которой Василий бежал из Сосновки. Оставив там другую юную особу, которая страстно любила его. А потом возненавидела его той лютой, неукротимой ненавистью, в которую столь часто перерождается отвергнутая любовь. Так что даже состарившись и став монахиней, она все-таки не простила ему то, что когда-то давно, «на заре туманной юности», он предпочел ей другую…

   Дочь местного партийного активиста, которую звали Марией. Комсомолку и колдунью. Ту, что вложила в руки обезумевшего от любви к ней Василия отцовское охотничье ружье, ставшее впоследствии главным вещественным доказательством убийства отца Михаила и экспонатом его мемориальной кельи… Сломанное ружье без затвора. Конечно, в свое время коллега Нины Сергеевны, писатель Антон Чехов, сказал, что если по ходу действия пьесы на сцене появляется ружье, то оно непременно должно выстрелить. Но имел ли место в сей житейской драме пресловутый ружейный выстрел? Или его все-таки не было? Как не было и убийства.

   Ведь и впрямь странно, что Василий, застрелив отца, не попытался скрыться с места преступления. Напротив, он побежал к отцу Виктору и сельскому фельдшеру, умоляя спасти отца Михаила. Они были первыми, кто увидел священника мертвым. Правда, отца  Виктора уже давно не было в живых. А вот что сталось с фельдшером? Конечно, шансов отыскать его было весьма немного. Однако, вспомнив о том, что попытка – не пытка, Нина Сергеевна решила все-таки заглянуть в местный медпункт. Хотя бы для того, чтобы убедиться: она напрасно потеряет время.

***

       Медпункт села Сосновки оказался одноэтажным деревянным зданием, выкрашенным в тот же голубой цвет, что и кресты на местном кладбище. Несмотря на субботний день, дверь его была открыта, и Нина Сергеевна из любопытства решила зайти внутрь.

   Она шла по коридору, пропитанному знакомым ей больничным запахом лекарств и хлорки, и разглядывала выцветшие плакаты на стенах, а под ногами у нее поскрипывали половицы. Неожиданно приоткрылась дверь, мимо которой проходила Нина, и в коридор выглянула худенькая пожилая женщина в белом халате и медицинской шапочке, судя по всему, медсестра:

   -Вы на прием? – спросила она Нину Сергеевну. – К Матвею Ивановичу?

   Нина уже хотела сказать «нет». Но, мельком разглядев сидящего в кабинете сухощавого, сурового на вид старика, промолвила:

   -Да.

   Разумеется, она понимала, что поступает глупо. Ведь если за тридцать лет, прошедших со дня смерти отца Михаила, на приходе в Сосновке успело смениться два священника, то бессмысленно было ожидать, что подобного не произошло и с местными фельдшерами. Хотя человеку, сидящему перед Ниной Сергеевной, на вид было лет под семьдесят. Поэтому, произведя в уме нехитрое математическое действие, она все-таки решила рискнуть.

   Тем временем фельдшер, прихлебнув крепкого чаю из стоявшего перед ним давно не мытого стакана в жестяном подстаканнике, обратился к Нине Сергеевне:

   -Здравствуйте. Присаживайтесь, пожалуйста. Ну, что Вас беспокоит?

  -Видите ли, уважаемый Матвей Иванович… - Нине Сергеевне было немного не по себе под пытливым взглядом старика. – меня зовут Нина Сергеевна. Я врач-невролог из Н-ской больницы. А пришла к Вам по одному делу…

   -По какому такому делу? – нахмурился фельдшер. – Вы что, не на прием пришли?

   -Скажите, пожалуйста, это Вы здесь работали в шестидесятые годы?

   -Простите, а с какой целью Вы это спрашиваете? – Матвей Иванович еще больше нахмурился и резко отодвинул стакан с чаем на угол стола.

   -Просто тогда у вас в селе застрелили одного священника…

   -Да что за бред! – возмутился фельдшер. – Кто Вам наплел такой ерунды?

   -Мне так в здешней церкви сказали… - теперь Нина Сергеевна понимала, что не зря пришла на медпункт. И, кажется, догадалась, как ей удастся разговорить сурового старика.

    -Они еще не того наскажут! – отрезал Матвей Иванович. – Привыкли народ дурить, вот и дурят. Вранье все это!

   -Но ведь говорят же, что его сын застрелил. – не унималась Нина. – Из-за девушки… Даже будто бы ружье нашли… Только я в это не верю.

   Фельдшер снова потянулся к стакану с чаем.

   -И правильно делаете, что не верите. Простите мою резкость, уважаемая… Нина Сергеевна, да только, если хотите знать, как раз я тело этого попа и осматривал. Так вот: никто в него не стрелял.

   -Тогда кто же его мог убить? – спросила Нина.

   -Никто его не убивал. – ответил Матвей Иванович. – Если хотите знать, от чего он умер, могу сказать: от инфаркта. У него уже давно стенокардия была. А в последние месяцы ему совсем плохо стало. Что не назначу – все без толку. Тогда я ему посоветовал поехать полечиться в областную больницу. Может быть, тогда бы он и дольше прожил… Да он отказался: мол, нельзя ему храм бросить. Правда, думается мне, причина не только в этом была. Похоже, боялся он чего-то…

   -А что, разве у него были враги? – поинтересовалась Нина Сергеевна.

   -Ну, я их церковных дел не знаю. – Матвей Иванович опять нахмурился. – Да с таким нравом, как у него был, врагов нажить недолго. Редкой честности был человек: что на уме, то и на языке. Вот только своенравный до крайности. Чуть что не по нему – обидеть мог, и сильно. По правде сказать,  не любили у нас его…

   -Да за что ж его любить-то? – вмешалась прислушивавшаяся к их разговору пожилая медсестра. – Меня вон мама к нему раз на исповедь повела. Лет шесть мне тогда было… А он меня и давай расспрашивать: то-то ты делала? А вот то-то делала? Смотри, не ври, Богу лгать нельзя… А сахар у матери тайком не таскала ли? Нет, говорю, батюшка. А он давай меня стыдить: и как тебе не стыдно врать? Ведь воруешь же ты сахар, по глазам вижу. Зачем Бога обманываешь? Грех это. Говори правду. Стою я перед ним и реву – ведь я отродясь чужого не брала, а он и не верит… С тех пор я больше к попам ни ногой… Да что я? Вон сколько народу у нас при нем в церковь ходить перестало! Придем, говорят, а он и давай нас бранить. Мол, совсем вы Бога забыли, даже по воскресеньям и праздникам, вместо того, чтобы в церковь идти, хозяйством занимаетесь. А в храме пусто. Дождетесь, что Бог Вас накажет за то, что от Него отреклись… Так нас-то он за что ругает? Мы же от Бога не отступаемся, и в церковь ходим… Как говорится, за наше жито да нас и побито… Так чего нам тогда к нему ходить?.. А вот отец Виктор, тот обходительный был, ласковый. Всегда, как встретит человека, что-нибудь доброе ему скажет, аж душа радуется… Он людей любил. Не то, что этот…

   -Любил волк кобылу, оставил хвост да гриву… - усмехнулся фельдшер. – Лицемер он был редкостный, этот отец Виктор! Между прочим, он у меня не раз интересовался, насколько серьезно болен старый поп, и долго ли еще проживет. Видно, не терпелось поскорее его место занять! Вот и занял…

   -Матвей Иванович. – осторожно спросила Нина. – А Вы уверены, что сын отца Михаила непричастен к его смерти? Мне рассказывали, будто он любил какую-то девушку, и она…

   -Да эта девушка, можно сказать, его спасла. – ответил старый фельдшер. – Кстати, на самом деле Василий был не родным, а приемным сыном этого попа. Кажется, родители у парня погибли во время бомбежки. Вот они с женой и усыновили его, когда он был еще совсем маленьким, и научили всему церковному.  Видимо, хотели, чтобы тот тоже попом стал. Только, по правде сказать, у парнишки душа совсем к другому лежала. Дочка моя Нинка с этой его Машкой подружками были, вот Машка ей и рассказывала, что Вася мечтает поехать в город и выучиться на художника. Да только его приемный отец и слышать об этом не хочет. Уговаривала она его тайком уехать, уговаривала…да он об этом и слышать не хотел. Я, говорит, отца не брошу. Пропадет он один без меня… Никуда я не поеду. Вот так и жил вместе с попом, пока тот не умер. А, как умер, они сразу же вместе в город уехали…

   Однако Нине Сергеевне не давал покоя еще один вопрос:

   -Как Вы думаете, Матвей Иванович, кто мог хотеть смерти отца Михаила? Видите ли, у него на памятнике написано: «принял смерть от руки ближнего своего». Мне говорили, что он велел сделать эту надпись незадолго до своей смерти. Выходит, он боялся, что кто-то убьет его?

  -Говорю же Вам – никто его не убивал. – ответил старик и наполнил опустевший стакан из стоявшего на подоконнике маленького блестящего чайника. – И доказать это проще простого. Ведь и участковый наш, Иван Сергеевич, который тогда вместе со мной его тело осматривал, до сих пор жив, и кое-кто из понятых, что при этом присутствовали. Хотя мне самому многое непонятно. Например, почему старый поп боялся уезжать из Сосновки? И вот еще что. Последний раз он вызвал меня накануне своей смерти. Вот тогда-то я ему и предложил поехать в город, в больницу. Да он отказался. А, когда я уже уходил, он произнес, тихо так, словно сам с собой говорил: «зачем я это сделал? Если б я знал…» Что он имел в виду – ума не приложу. Только думаю, у него какие-то неприятности были…

   В это время в дверь кабинета просунулась голова пожилой женщины в белом ситцевом платке:

   -Матвей Иванович, можно к Вам?

   -Это ко мне на прием пришли. – пояснил фельдшер. – Простите, уважаемая коллега. Так что мой Вам совет: не верьте во все эти сказки насчет убийства. И кому только вздумалось их сочинять? И, самое главное, зачем?

   Нине Сергеевне и самой очень хотелось бы это знать. Равно как и то, о чем мог жалеть перед смертью отец Михаил. Или все-таки это было убийство? Ведь не случайно старый фельдшер заподозрил, что незадолго до смерти священник чего-то боялся… И подтверждением этому является надпись на надгробии отца Михаила: «принял смерть от руки ближнего своего». Похоже, он опасался за свою жизнь. Но кто же мог ему угрожать?

***

   Встревоженный отец Александр забросал вернувшуюся Нину вопросами:

  -Нина Сергеевна, куда Вы пропали? Мы Вас везде искали… Где Вы были?

  -Батюшка, Вы не могли бы пойти со мной? – в свою очередь спросила Нина священника. – Я бы хотела Вам кое-что рассказать…

  -Отченька, Вы бы отдохнули… - попробовала было вмешаться насторожившаяся мать Анна. Однако отец Александр пропустил слова старосты мимо ушей и молча последовал за Ниной Сергеевной. Он заговорил лишь тогда, когда дом у кладбища остался позади:

  -Скажите, Нина Сергеевна, к чему такая таинственность? Или…Вам удалось что-то узнать?

  -Вы угадали, батюшка. – подтвердила Нина, и рассказала отцу Александру, о чем ей поведал фельдшер из Сосновки.

   -Выходит, я не ошибся. – задумчиво произнес священник. – Василий ни в чем не виноват. И никакого убийства не было. Отец Михаил умер своей смертью. Тогда кому же и зачем понадобилось придумывать легенду о том, что его застрелил сын?

   Нина вздрогнула. Потому что тем же самым вопросом задавался и Матвей Иванович, и она сама. В самом деле, откуда пошла эта легенда? Возможно, причиной ее появления стала надпись на надгробии отца Михаила: «принял смерть от руки ближнего своего»? Вот только кто ее сделал? Сам священник, как утверждает староста? Или сперва надпись была другой, и уже после кончины о. Михаила кто-то изменил ее, дабы придать больше достоверности легенде об его убийстве? Тогда каков же был первоначальный текст надписи? Увы, это было, как говорится, покрыто мраком.

    Тем временем они подошли к могилам отца Михаила и матушки Таисии. И некоторое время молча стояли возле них. Наконец Нина Сергеевна решилась задать давно волновавший ее вопрос:

   -Батюшка, а Вам не кажется, что эти памятники какие-то необычные? Уж не дореволюционные ли они?

   -А ведь и правда! – оживился отец Александр. – Ну у Вас и глаз, уважаемая коллега! Памятники-то и впрямь старинные… Как же я раньше не обратил на это внимание?  Постойте-ка, да их, похоже, еще и местами поменяли… Видите ли, Нина Сергеевна, когда-то мне рассказывали, будто раньше на мужских надгробиях делали орнамент в виде треугольников, а на женских – в форме полукругов. А здесь, смотрите – у отца Михаила на памятнике – полукруги, а у его матушки – треугольники… Странно…

   -А теперь, батюшка, взгляните вот сюда, - заявила Нина Сергеевна, указывая отцу Александру на шероховатые грани памятников. – Что Вы скажете про это?

   -Могу сказать лишь одно: здесь были какие-то надписи. – подтвердил священник догадку Нины. – А потом их стерли… М-да, интересная история получается… Вот что, Нина Сергеевна. Давайте-ка посмотрим, кто здесь еще похоронен по соседству. Может, и выясним что-нибудь.

   Они немного побродили по кладбищу. Однако не нашли ничего примечательного. Большинство захоронений вокруг храма относилось уже к советским временам. Правда, среди них отыскалось и несколько старинных каменных надгробий. Надо сказать, что по сравнению с памятниками, стоявшими на могилах четы Герасимовых, они смотрелись довольно убого. Тем не менее, было очевидно: все эти надгробия сделаны примерно в одно и то же время. А именно – еще до революции.

   -Вот что, Нина Сергеевна, - произнес отец Александр, когда они вернулись к могиле отца Михаила. – Похоже, эта история уходит корнями в далекое прошлое... Хотя я вполне могу и ошибаться. Поэтому теперь мы поведем поиски в разных направлениях. Вы вернетесь в город и займетесь сбором сведений об истории здешнего храма. Попытайтесь выяснить, не сохранилось ли сведений о каких-либо примечательных захоронениях возле него… А я попытаюсь найти Василия. Позвоните мне, если обнаружите что-то важное. В свою очередь, и я сообщу Вам, если отыщу его. Договорились?

   -Хорошо, батюшка! – согласилась Нина Сергеевна.

   В тот же вечер, после всенощной, несмотря на уговоры и протесты старосты, отец Александр отвез Нину Сергеевну на станцию и посадил в поезд. Из всех обитательниц дома на кладбище ее вышла проводить лишь одна кошка Мурка, которая на прощание, ласково мурлыча, потерлась об ее ноги. Зато Татьяна, с которой Нина столкнулась на крыльце, молча шарахнулась от нее в сторону. А ее глаза горели такой ненавистью, что Нине Сергеевне стало страшно за эту девушку. А еще – очень жаль ее…

***

   В понедельник, после работы, Нина отправилась в областную библиотеку. Ей уже не раз приходилось бывать в тамошнем краеведческом отделе. Поэтому она без особого труда отыскала по каталогу нужную книгу – «Историческое описание приходов Н-ской епархии», изданное в 1913 году. А получив от библиотекарши потрепанный том в черном картонном переплете «под мрамор», отыскала там нужную страницу и углубилась в чтение:

   «Сосновский Никольский храм был воздвигнут в 1878 г. на средства уроженца этого села, Н-ского купца первой гильдии Николая Михайловича Постникова, пожелавшего тем самым явить своим землякам пример веры и благочестия. Дело христолюбивого храмоздателя, почившего о Господе в 1877 г., завершила его супруга Аграфена  Дмитриевна, известная своими щедрыми пожертвованиями на храмы и святые обители Н-ской епархии, скончавшаяся в 1894 году. Чета Постниковых погребена, согласно их завещанию, за алтарем построенного ими храма, под надгробиями красного карельского гранита…»

   Значит, они с отцом Александром не ошиблись! И на могилах отца Михаила и его матушки действительно находились дореволюционные памятники со стертыми надписями. Чужие памятники. Потому что прежде они стояли на могилах совсем других людей: купцов Постниковых, некогда построивших Никольский храм. И получивших за это в награду людское забвение. Мало того: даже их могилы оказались разорены.

   Но кто же посмел это сделать?

***

    Нина Сергеевна не решилась сразу же сообщить отцу Александру о своем открытии. Потому что тогда ей пришлось бы назвать ему имя человека, который поднял руку на чужие могилы. Как же она теперь жалела, что согласилась помочь своему бывшему коллеге разобраться в истории загадочной смерти отца Михаила Герасимова! И в итоге узнала то, что ей меньше всего хотелось бы узнать… Поистине, «не все найденное следовало находить, и кое-чему лучше было бы навсегда пребывать в забвении»*. Оставалось лишь надеяться, что за делами насущными отец Александр забудет обо всех этих «делах давно минувших дней». А она не станет напоминать ему о них. Пусть былое поскорее порастет быльем. Так будет лучше.

   Что до отца Александра, то он словно в воду канул. Похоже, священник и впрямь потерял интерес к судьбе покойного отца Михаила и его приемного сына. Однако спустя четыре месяца после их совместной поездки в Сосновку батюшка, как всегда неожиданно, позвонил ей:

    -Нина Сергеевна, Вы что-нибудь нашли?

    Нина замялась. Потому что ей совершенно не хотелось рассказывать о своих находках. Однако отец Александр не стал дожидаться ее ответа:

    - А я тут разыскал одного человека… Хотите, мы съездим к нему вместе? Я сейчас в городе… Вы не заняты?

    -Хорошо, батюшка. Я буду ждать Вас. – откликнулась Нина Сергеевна.

   Интересно, кого бы мог отыскать отец Александр? Неужели Василия? Или кого-то другого?..

***

  Впрочем, об этом отец Александр сообщил Нине почти сразу же, как она уселась в машину:

   -Прежде всего, хочу поблагодарить Вас, Нина Сергеевна. Вы мне очень помогли. Если бы Вы тогда не сходили в Сосновку и не поговорили с тамошним фельдшером, мне пришлось бы заниматься поисками куда дольше… И то сперва я, как говорится, пошел по ложному следу. Видите ли, сначала я искал Василия Герасимова. И не нашел. Дело в том, что отец Михаил, усыновив мальчика, не дал ему своей фамилии. Но это я узнал позже. А тогда мои поиски зашли в тупик. Тут-то я и вспомнил, как Вы, со слов фельдшера, рассказывали мне, что Василий хотел стать художником… Кстати, он действительно стал художником. Причем весьма известным. Вам что-нибудь говорит фамилия Ракитин? Василий Семенович Ракитин? Еще бы? Вы видели его картины в местном музее? Говорят, что они есть даже в «Третьяковке»? Так вот, наш знаменитый художник Ракитин и есть тот самый Василий, приемный сын отца Михаила. К сожалению, его самого уже пять лет как нет в живых. А мы с Вами едем к его жене Марии Игнатьевне. Она ждет нас к себе в гости.

   Нина Сергеевна в очередной раз подивилась умению отца Александра разыскивать людей. А еще – ладить с ними. Неужели вдова художника действительно ждет их к себе в гости? И это после того, как единоверцы ее мужа и ее земляки ославили их убийцами отца Михаила? Нина знала немало случаев, когда православные люди после куда меньших обид озлоблялись и навсегда порывали с Церковью. А то и отрекались от Православия. И до конца жизни ненавидели своих бывших единоверцев. Впрочем, Нина вспомнила, что в юности Мария Игнатьевна, кажется, была комсомолкой и атеисткой. Хотя разве незаслуженная обида не одинаково больна и для верующего, и для безбожника? Тогда почему же эта женщина хочет видеть людей, которых она вправе считать своими врагами? Чтобы потребовать восстановления справедливости по отношению к ней и к ее покойному мужу? Или просто-напросто для того, чтобы бросить им в лицо все, что она думает об их единоверцах и о них самих?

***

      Однако, едва Нина Сергеевна увидела вдову художника, как сразу же поняла: ее опасения были напрасны. Мария Игнатьевна, полная улыбающаяся женщина на седьмом десятке, провела их в гостиную, посредине которой, в окружении венских стульев, красовался накрытый к чаю круглый стол с изогнутыми ножками в виде львиных лап. Нина Сергеевна с интересом осмотрела комнату. Темная, похоже, старинная мебель: горка с тускло поблескивающей в ней фарфоровой посудой, застекленный книжный шкаф, где произведения русских классиков соседствовали с какими-то книгами в кожаных переплетах, вероятнее всего, церковными… В красном углу висели две иконы: Спаситель в терновом венце и Божия Матерь Казанская с кротким полудетским ликом. А стены украшало несколько картин, написанных маслом, очень похожих на работы Василия Ракитина, виденные Ниной Сергеевной в местном музее. Правда, здесь, в отличие от музейных портретов оленеводов и знатных доярок, на одной из них был изображен старый священник со строгим, скорбным лицом, сидящий у окна за книгой. А за окном, под ярким летним солнцем буйно цвела сирень… Нина Сергеевна сразу поняла, что это - портрет отца Михаила. Тем более, что рядом висела другая, совсем маленькая, картина с видом Никольского храма. Выходит, Василий Ракитин на всю жизнь сохранил о своей юности лишь добрые воспоминания?..

   Нине Сергеевне в одночасье вспомнились и ее поездка в Сосновку, и легенда об убийстве отца Михаила, и перекошенное ненавистью лицо старосты, и фельдшер Матвей Иванович, недоумевающий, кому и зачем могло взбрести в голову возводить напраслину на приемного сына священника… Интересно, знал ли Василий Ракитин, что прихожане Никольского храма объявили его убийцей отца Михаила?.. Но тут до нее донесся обрывок разговора, который вели между собой отец Александр и Мария Игнатьевна:

   -…Да, это так. Перед смертью отец Михаил действительно писал письмо. И я покажу его вам. Чтобы вы узнали, кто на самом деле виновен в его смерти.

   Она встала и, подойдя к книжному шкафу, открыла небольшой выдвижной ящик. Затем извлекла оттуда светло-коричневую папку тисненой кожи с каким-то бумагами, и достала оттуда два листка: один голубоватый, а другой - желтый, вырванный из школьной тетради в линейку. На нем корявым почерком было написано: «Епископу Никодиму от прихожан Никольской церкви жалоба. Здравствуйте, наш горячо любимый Владыко отец Никодим! Мы, прихожане Никольской церкви, обращаемся к Вам с просьбой…»

   Собственно, это была не жалоба, а самый настоящий донос на отца Михаила, который свидетельствовал прежде всего о мелочности и злобе самих его авторов: «слишком стар», «забывчив», «еле ходит, того и гляди, упадет во время службы»…, «носит пыжиковую шапку, подаренную ему прихожанкой…», «и потому нам даже обидно за него, как за человека, носящего почетное звание гражданина Советского Союза…»*** Что за бред? В этот миг Нина забыла, что, судя по всему, именно отец Михаил был причастен к разорению могил четы Постниковых. Ей было до боли жаль старого священника, которого предали люди, которые были его духовными детьми… Пусть даже он был резок и своенравен – все равно у подлости нет оправдания.

   А это что такое? «Недавно поставил своей попадье и себе гранитные памятники, взятые им с чужих могил». Выходит, это все-таки сделал именно отец Михаил… Зачем же он так поступил?

   Но вот, наконец, последний абзац: «…мы выражаем от души глубокое негодование, и, если Вы не уберете его из церкви, то мы тогда будем жаловаться Преосвященнейшему Патриарху всея Руси Алексею и в ЦККПСС. А взамен его просим сделать нашим батюшкой всеми нами любимого молодого дьякона отца Виктора Т…»  Под доносом стояло около десятка подписей, среди которых Нина заметила знакомую фамилию «Бестужева». Эта фамилия была выведена на листке дважды. Судя по особенностям почерка, одна подпись, вероятно, принадлежала старухе. Другая была выведена аккуратно, словно в школьной тетрадке по чистописанию…   В левом верхнем  углу жалобы стояла дата: 25 января 1964 г.. А под ней было написано: «протоиерею М. Герасимову принять к сведению и дать заключение по содержанию жалобы. Епископ Никодим».

   Другой, голубоватый, листок, был исписан крупным, разборчивым почерком. Хотя, судя по неровным очертаниям букв, рука пишущего дрожала, то ли от старости, то ли от волнения, а может быть, и от того и другого вместе… «Его Преосвященству, Преосвященнейшему Никодиму, Епископу Н-скому, настоятеля Никольского храма села Сосновки протоиерея Михаила Герасимова объяснение.

   На поданную Вашему Преосвященству несколькими лицами жалобу на меня, имею честь дать Вам, как пастырь, свое истинное объяснение. Я служу священником в Никольской церкви более двадцати лет и до недавнего времени не имел никаких нареканий со стороны своих прихожан. Однако в последнее время, после приезда в Сосновку отца Виктора Т., мне постоянно приходится давать объяснения на жалобы, которые поступают на меня в епархиальное управление якобы от моих прихожан. Но в связи с тем, что большинство подписей на них являются неразборчивыми и неясными, а некоторые совершенно непохожи на имеющиеся у меня образцы росписей данных лиц, вероятнее всего, эти жалобы - дело рук нескольких человек, стремящихся выжить меня из храма и заменить на отца Виктора. Последний неоднократно, оставаясь наедине со мной, заявлял, что я зажился на свете, и мне давно пора уходить за штат и освободить место ему. Его поддерживает стремящаяся занять должность церковной старосты певчая Мария Бестужева, в доме которой он проживает. Ранее я считал недостойным предавать огласке неблаговидные поступки своего сослужителя, однако в последнее время он потерял всякое уважение ко мне, своему настоятелю, и уже в открытую угрожает, что если мне дорога жизнь, я должен уйти за штат и убраться вон из Сосновки. И, что если я не уйду добровольно, то он заставит меня это сделать. Я не считаю позором носить подаренную мне шесть лет назад вдовой одного из моих прихожан пыжиковую шапку, и до сих пор поминаю ее мужа Николая. Я признаю, что поставил на могиле своей супруги и себе надгробия с чужих могил. Однако еще со времени моего приезда в Сосновку эти памятники валялись в небрежении возле храма, и никто из прихожан не мог сказать мне, кому они принадлежали и где они стояли ранее. В связи с чем я и счел возможным  поставить один из них на могилу своей супруги, а  другой приготовить для себя, стерев прежние надписи. Теперь я горько сожалею об этом, тем более, что мой поступок сыграл на руку моим недоброжелателям, которые, чтобы выжить меня из Сосновки истолковывают в дурную сторону все, что бы я ни делал. Если ради мира церковного мне необходимо уйти за штат, я  готов сделать это. Однако умоляю Ваше Преосвященство разрешить мне после этого остаться жить в Сосновке, где похоронена моя матушка Таисия Ивановна, и быть погребенным рядом с ней. Я же с христианским терпением и смирением переношу посланное мне испытание, прощаю своих обидчиков и молюсь за них. Протоиерей Михаил Герасимов. 5 февраля 1964 г.»

   -Он прибежал ко мне в тот же день, как умер отец Михаил… - нарушила наступившее тягостное молчание Мария Игнатьевна. – Таким я его еще никогда не видела. Сперва я даже испугалась, не сошел ли он с ума.

  -Маша, Машенька, уедем, уедем отсюда! - повторял он. – Как они могли? За что? За что?

  -Да что случилось? – спросила я. И тогда он показал мне эти письма, которые нашел на полу, рядом с мертвым отцом Михаилом… Видите ли, тот очень любил Васю. Поэтому старался не посвящать его в свои дела. Неудивительно, что когда Вася нашел и прочел эти бумаги, прочитанное стало для него самым настоящим шоком. Он не ожидал, что церковные люди, тем более священники, могут так вести себя по отношению друг к другу… И прошло много лет, прежде чем он снова стал ходить в церковь. А тогда… Да что теперь говорить? Наверное, так было надо…

   -Мария Игнатьевна, - решилась-таки спросить Нина. – Скажите пожалуйста, а Ваш муж знал…

   -Что прихожане Никольской церкви считают его убийцей отца Михаила? – горько усмехнулась вдова художника. – Да, он это знал. Как знал и то, кто именно распускал эти сплетни, чтобы свалить на него вину за смерть отца Михаила… Не знаю, кто ему рассказал об этом. Наверное, кто-то из жителей Сосновки, приезжавших в Н. Он старался никогда не вспоминать о прошлом. Лишь как-то незадолго до смерти сказал, что очень бы хотел побывать в Сосновке и поклониться могилам своих родителей (он всегда называл отца Михаила и его матушку отцом и матерью).

   -Так в чем же дело? - спросила я. – Давай, съездим туда вместе. Что нам до всяких лживых сплетен? Давно пора навсегда положить им конец. Пусть люди наконец-то узнают, кто на самом деле виновен в смерти отца Михаила…

   -Нет. – неожиданно резко произнес он. – Я не поеду. О мертвых – либо хорошо, либо ничего.

   Я не поняла, что он имеет в виду. А спросить не решилась. А вскоре его не стало…

***

   Они вдвоем допоздна пробеседовали за чаем на кухне у Нины Сергеевны. Потом отец Александр уехал, напоследок пообещав, что в ближайшее время поставит за алтарем Никольского храма памятный крест с именами Николая и Аграфены Постниковых. А со временем заменит его на каменное надгробие. Имена тех, кто когда-то построил Никольский храм, не должны кануть в небытие!

   Священник уехал, а Нина Сергеевна еще долго сидела на кухне, не притрагиваясь к давно остывшему чаю. Она пыталась понять, ради кого Василий Ракитин пожертвовал своим добрым именем. Ради своего приемного отца, которого он любил по-сыновнему крепко и беззаветно, и тем самым хотел оградить его память от злой людской молвы? А может, ради тех кто, обезумев от ненависти и зависти, омрачил последние месяцы жизни отца Михаила и оклеветал его самого? Или ради их всех, потому что истинная любовь не ведает разницы между друзьями и врагами? Однако этому суждено было навсегда остаться последней, так и не разгаданной загадкой в житейской драме, происшедшей много лет назад в далекой Сосновке.

ДВА САПОГА – ПАРА…

 

                                                                            «Людские души разъедают деньги…»

                                                                                   ( В. Ледков. «Деньги») 1

                                                                             

 Два сапога – пара, да оба в воду упали.

                                                                                          (русская пословица)

   До недавнего времени отец Михаил2 считал себя счастливым человеком. Положим, он хоть и не митрофорный, но все-таки протоиерей, и имеет немало церковных наград: и камилавку, и набедренник, и палицу3, а уж об архиерейских грамотах и говорить не приходится… даже Патриаршие грамоты есть, и не одна… А что митра? Как говорится, не в митре счастье… Опять же, он не рядовой священник, а настоятель храма. Конечно, жаль, что он служит не в городе, а в деревне Ершовке. Так ведь от нее до областного центра, города Двинска, автобусом за два часа доехать можно, а на автомобиле – и того быстрее. Да и жить в деревне намного спокойнее, чем в городе - и воздух там чище, и лес рядом, и река. А отец Михаил и порыбачить любит, и по грибки сходить не прочь. Вдобавок, в Ершовке у него свой дом, не то, чтобы большой, но все-таки куда просторней, чем эти тесные каменные клетушки в городских многоэтажках. Чем не житье? Вот только сыновья отца Михаила в деревне жить не захотели, оба в Двинск подались. Первым старший, Сергей, уехал на врача учиться, да так там и остался. А за ним и младшенький, Васенька, отцов любимец, туда же перебрался. И теперь служит в городской полиции…это сейчас милиция так называется. А недавно нашел он себе в городе девушку… Ириной ее зовут. Славная девушка, скромная, работящая, хозяйственная…из такой бы хорошая матушка вышла. Вот только Васенька, как и его старший брат, и слышать не хочет о том, чтобы по отцовской стезе пойти и священником стать. Так что не быть его Ирине матушкой…да это еще полбеды, а беда в том, что у молодых в городе своего жилья нет. Купить бы им квартиру – большую, трех…а лучше сразу четырехкомнатную, чтобы всем места хватило: и Васеньке, и Ирине, и их будущим деткам. Да только на что ее купить, если до недавних пор отец Михаил был искренне убежден, что не в деньгах счастье? И потому благам материальным предпочитал сокровища духовные, на небе собираемые (Мф. 6, 20). Оттого и не догадался на всякий случай еще и деньжонок подкопить, как все умные люди делают… Как говорится, Бог-то Бог, да и сам не будь плох… Вот и оплошал…по его вине сейчас Васенька вынужден в городе квартиру втридорога снимать. И, похоже, еще долго не обзавестись ему своим жильем. Ведь у отца Михаила хоть и есть приход, да невелик к него доход: не один год понадобится, чтобы на квартиру накопить… Как же тогда ему помочь Васеньке? Где денег раздобыть?

***

   И вот однажды, когда отец Михаил предавался мучительным, но бесплодным раздумьям на сей счет, в его доме раздался телефонный звонок:

   -Привет, Миша! Узнаешь? Это я, отец Гермоген… Ну, то есть, Гриша Рудаков…мы еще с тобой вместе в семинарии учились, помнишь?.. Слушай, брат. Беда тут у меня стряслась. Представляешь, меня новый Владыка под запрет отправил. Сколько лет я в Церкви прослужил, и вот на-ка! Ума не приложу, что теперь делать…

   Отец Михаил уже хотел сказать: «терпи, смиряйся, молись» и закончить разговор. В самом деле, что еще тут можно посоветовать? Только это… Однако с его губ вдруг сорвались совсем другие слова:

  -Успокойся, Гриша, успокойся. Знаешь, что: а приезжай-ка ты ко мне в Ершовку. Помолимся вместе. За грибками сходим…я тут такие места знаю: рыжиков видимо-невидимо! Сижков половим. А там, глядишь…все образуется. Господь милостив… Ну, приезжай. Жду.

   По правде сказать, едва отец Михаил повесил трубку, как уже принялся сожалеть о сказанном. В самом деле, зачем ему вздумалось приглашать к себе отца Гермогена? Мало ли что они когда-то вместе учились в семинарии? Но как впоследствии разошлись их пути! Его покойный епископ Двинский и Наволоцкий Иринарх направил служить в Ершовку, в Троицкий храм…так он всю жизнь там и прослужил… Зато Григория, из карьерных соображений принявшего на последнем курсе семинарии монашеский постриг с именем Гермогена, Владыка Иринарх оставил при себе, в Преображенском соборе. Что поделать, если этот архиерей, будучи сам строгим аскетом, всегда привечал и приближал к себе тех, кто, подобно ему, избирал многотрудный и многоскорбный путь иночества? Немного позднее преемник епископа Иринарха, Владыка Нифонт, возвел иеромонаха Гермогена в сан игумена, а затем и архимандрита, и назначил настоятелем Успенской церкви, которая, после Преображенского кафедрального собора, считалась самым лучшим и доходным храмом Двинска. И что же? В ту пору отец Гермоген ни разу не удосужился пригласить бывшего товарища к себе в гости. Да что там! Сколько лет даже ни разу с Пасхой или Рождеством его не поздравил… А чего бы ему стоило это сделать? Вон, их однокашник, протодьякон Иоанн, хотя живет и служит в другой епархии, но никогда не забывает поздравлять отца Михаила с праздниками. Мало того – каждый год приезжает к нему в Ершовку на именины. Он не забыл их семинарскую дружбу. А вот отец Гермоген вспомнил о ней лишь после того, как угодил под запрет! Что ж, кто кому надобен, тот тому и памятен… Впрочем, отец Михаил не держит на него зла. Опять же – слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Пусть приезжает. Какой ему от этого убыток? Никакого…Зато теперь будет с кем побеседовать и вспомнить молодые годы. Эх, и веселое же было времечко…одно слово, юность! Так что, пожалуй, правильно он сделал, зазвав к себе отца Гермогена. Хоть немного развеется…а то совсем покой потерял, думая, где бы взять денег на квартиру для Васеньки…

***

   Через два дня после этого разговора архимандрит Гермоген пожаловал в Ершовку. Отец Михаил радушно встретил старого семинарского товарища. Даже прослезился, увидев перед собой вместо щуплого чернокудрого юноши, каким он помнил Гришу Рудакова, маститого, убеленного сединой старца. После чего оба священника уселись в зальце4 за скромной трапезой и принялись, как говорится, «беседовать за жизнь».

  -Представляешь себе, брат. – горько вздохнул отец Гермоген, предварительно пропустив пару стопок «беленькой». – Неделю назад вызывает меня к себе новый Владыка…

***

   Мог ли архимандрит Гермоген, отправляясь на аудиенцию к епископу Антонию, преемнику недавно переведенного на юг России Владыки Нифонта, ожидать, чем закончится для него эта встреча с архиереем? Тем более, что молодой епископ встретил отца архимандрита весьма любезно. Однако затем спросил его:

  -Объясните мне, уважаемый отец Гермоген, на что Вами были потрачены церковные деньги?

  -Какие деньги? – на широком румяном лице отца архимандрита было написано искреннейшее изумление.

  Вместо ответа епископ положил перед ним копию банковского счета. Из оной бумаги явствовало, что в недавнее время с приходского счета была снята некая, весьма крупная, сумма церковных денег. Внизу стояла подпись получателя.

  -Это Ваша подпись, отче? – поинтересовался архиерей, пристально глядя на отца Гермогена.

  -Моя. – ответил тот.

  -И на что же были потрачены эти деньги?

  -Ну…на разное. – замялся отец архимандрит.

  -А на что конкретно? – настаивал епископ. – На что Вы их потратили?

  -На приходские нужды. – нашелся отец Гермоген. – Тут ведь праздники были. Сами понимаете, Владыко, расходы…

  -Хорошо же Вы праздновали… - горько усмехнулся архиерей. – Три миллиона как никуда… Отче…еще раз настоятельно рекомендую Вам пояснить: куда делись деньги, снятые Вами с приходского счета?

  Вместо ответа отец Гермоген сдавленно вскрикнул: «ох, сердце, сердце…» и схватился рукой за левую половину груди. Казалось, еще миг – и он упадет со стула… Епископ побледнел, однако не потерял самообладания и нажал кнопку звонка на своем столе. В следующий миг ворвавшийся в приемную архиерейский келейник подхватил за плечи грузного отца архимандрита, который, похоже, был уже без сознания… И вдруг…

  -А ну, не трожь! – рявкнул мнимый умирающий, вскакивая со стула и отшвыривая в сторону оторопевшего келейника. – Р-руки прочь!

  …Через два дня курьер из епархиального управления принес отцу Гермогену на дом указ епископа о почислении его за штат без права служения. Иначе говоря – под запрет…

***

   …-Нет, ты представляешь себе, брат?! – бурно негодовал теперь уже заштатный архимандрит. – Меня…и вот так…вышвырнуть! Да я же столько лет в Церкви служу…между прочим, еще с тех пор, когда на веру гонения были! Можно сказать, я жизнь за Церковь положил! Так что не этому молокососу с меня отчета требовать! Да он еще под стол пешком ходил, когда я уже стоял у Престола! Молод еще меня судить…

  -Отче! – не без ехидства полюбопытствовал отец Михаил. – А все-таки скажи: куда ты три миллиона-то дел?

  -Потратил. – честно признался архимандрит. – Ну, понимаешь, хотел на старости лет куда-нибудь поюжнее перебраться, косточки больные погреть. А в монастырь уходить… не тянет меня туда, и все тут!  Как там, бывало, покойный протодьякон отец Никодим (помнишь такого? эх, и голосище же у него был, прямо иерихонская труба!) шутил, что, мол, монастырь - это квас, да капуста, да семнадцатая кафизма… Не по мне такая жизнь! Неужели я не заслужил чего-нибудь получше? А что до денег… я же настоятель. Разве я не имею право хоть малую толику от них себе взять? В Писании как сказано: «не заграждай рта у вола молотящего»5! Да и Сам Спаситель говорил, что «трудящийся достоин пропитания» (Мф. 10, 10)6. Да вот, похоже, нашлись доброхоты – донесли Владыке… Да как они могли? Пастыря своего предали, иуды! Это же Хамов грех – отца своего духовного предавать! Накажет их Господь за это!

   -Накажет… – подтвердил отец Михаил, глядя на разошедшегося архимандрита. – Эх, Гриша, Гриша… Сам ты себя наказал…

   Отец Гермоген поник головой…

***

   На следующее утро спозаранку оба священника отправились в Троицкий храм. К изумлению отца Михаила, возле церкви он увидел с полдесятка легковых автомобилей с номерами города Двинска.  Что за чудеса? Разве в областном центре мало храмов? С какой это стати его жителям вдруг вздумалось ни  свет, ни заря отправиться на Литургию в отдаленную деревенскую церковь?

  -Это ко мне духовные чада из Двинска. приехали. – объяснил архимандрит Гермоген, заметив изумление на лице отца Михаила. – Остались, бедные, как овцы зверохищные, без руководства и пасения7… Отче, если благословишь, я их сам исповедую…

   Отец Михаил не ответил. Ведь он хорошо помнил, что отец Гермоген отправлен за штат без права служения. Впрочем, разве этот запрет распространяется на совершение Таинства Исповеди? Увы, умудренный житейским и духовным опытом протоиерей хорошо знал ответ на этот вопрос… Он должен отказать отцу Гермогену. А может, все-таки благословить его один-единственный раз исповедать своих духовно осиротевших чад? В конце концов, Владыка Антоний об этом не узнает… Или же перестраховаться и поступить по принципу «береженого Бог бережет»? Мало ли что…

  Однако войдя в храм и окинув взглядом толпившихся в нем людей, большинство из которых было ему незнакомо, отец Михаил понял: он просто-напросто не сможет исповедовать их в одиночку…

   -Так ты говоришь, это все твои духовные чада? – спросил он отца Гермогена.

   -Мои. – охотно подтвердил архимандрит.

   -Что ж, тогда иди, облачайся. Сам их и исповедуешь.

***

     …Брезгливо перебрав облачения отца Михаила, но так и не остановив свой выбор ни на одном из них, архимандрит Гермоген повернулся к настоятелю:

  -Прости, брат, но все это не по мне. Впрочем, я с собой из Двинска на всякий случай требный набор прихватил. Благослови мне надеть свое облачение.

  -Ладно, надевай свое! – буркнул отец Михаил, до крайности возмущенный тем, с каким пренебрежением отец Гермоген отнесся к его облачениям. Да, они и впрямь уже поношенные, но вполне добротные. В них можно служить еще не один год… Опять же, сколько великих угодников Божиих давнего и недавнего прошлого носило самые простые и убогие ризы. Он даже слышал когда-то поговорку: прежде были ризы простые, да попы золотые… Так что зря отец Гермоген гнушается его облачениями…

  Однако, увидев епитрахиль и поручи отца архимандрита, настоятель от изумления потерял дар речи. По царственному пурпурному бархату золотой и серебряной нитью были искусно вышиты поясные изображения святых Двинской епархии. Епитрахиль украшало множество блестящих пуговиц тончайшей работы. Такие же пуговицы имелись и на поручах.

  - Это облачение мне духовные дочери из Покровского монастыря подарили. – пояснил отец Гермоген. – Сами вышивали. А пуговицы - серебро с позолотой, греческая скань.

    Отец Михаил подавленно молчал. Каким же убогим и жалким теперь казалось ему собственное облачение!

***

   Разумеется, появление в Троицком храме отца Гермогена сразу привлекло внимание тамошних прихожан.

  -А это кто такой? – шепотом вопрошали они свечницу Ольгу. – Вроде, мы его тут раньше не видали… Уж не Владыка ли к нам приехал?

  -Это архимандрит. – благоговейным шепотом поясняла Ольга. – А зовут его отец Гермоген.

  -А кто такой архи…ма…дрит? – спросила худощавая подслеповатая бабка Глафира, первая сплетница в Ершовке.

  -Ну, это такой батюшка. – замялась свечница. Потому что, по правде сказать, она и сама весьма смутно представляла, кто такой архимандрит. – Он монах…самый главный.

  -Мона-ах… - глубокомысленно повторила Глафира. – Гла-авный… А он из какого монастыря?

  -Он из Двинска приехал. – сухо ответила Ольга и повернувшись лицом к алтарю, принялась истово креститься и кланяться, давая старухе понять, что разговор окончен.

  -Вот оно что! - понимающе произнесла Глафира. – Мона-ах. Из Двинска. Вот оно как…

   Вслед за тем она отошла в сторонку и принялась заговорщически шушукаться с соседками. В считанные минуты по храму пронеслась молва, что из Двинска к ним приехал самый главный тамошний монах… В итоге, когда отец Михаил вышел из алтаря, намереваясь исповедать своих духовных чад, к нему на исповедь подошли лишь две-три старухи, у которых, судя по всему, просто не было сил выстоять длинную очередь, выстроившуюся к аналою, за которым стоял отец Гермоген…

***

    …Отец Михаил всегда считал себя уравновешенным человеком. Однако сейчас, наблюдая с левого клироса, как архимандрит Гермоген исповедует его прихожан, он был вне себя от ярости. И угораздило же его пригласить к себе в гости этого проворовавшегося архимандрита! Пожалел, называется, старого приятеля! А его прихожане! С какой легкостью они переметнулись от своего пастыря к чужаку, которого увидели первый раз в жизни!  Вот уж воистину: не делай добра, не получишь зла! Что ж, впредь ему будет наука…

   В этот миг взгляд отца Михаила случайно упал на тарелочку для пожертвований, стоявшую на аналое отца Гермогена по соседству с Крестом и Евангелием. Она была полна денег. Причем не мелочи, которую обычно жертвовали ему, а весьма крупных купюр. Вид этих денег изменил ход мыслей настоятеля. В самом деле, нет худа без добра. Если уж он пригласил к себе отца Гермогена, то отчего бы не использовать его появление в Ершовке с выгодой для храма? Коль скоро ему и дальше станут жертвовать такие крупные суммы, то со временем в Троицкой церкви можно будет сделать капитальный ремонт. Ведь с момента ее постройки она еще ни разу не ремонтировалась. А между прочим, ей уже почти двести лет… Вдобавок, неплохо было бы прикупить кое-что из церковной утвари. Старые разномастные и расхлябанные подсвечники уже никуда не годятся. А в придачу к ним стоило бы приобрести новые паникадило и канунник8. Заодно же - и бак для святой воды. Такой, какой он видел в соборе в последний свой приезд в Двинск: большой, из нержавеющей стали, отполированной до зеркального блеска, с золоченым крестом на крышке и церковнославянской надписью на боку: «Святая вода». По сравнению с этим заводским баком их вечно протекающий цинковый бачок, сработанный во оны времена местным народным умельцем, смотрится сущим убожеством. Но прежде всего нужно заменить облачения. Ведь, как-никак, он протоиерей, настоятель. И потому должен выглядеть соответственно своему сану. Как говорится, встречают-привечают не по уму - по одежке…

   Только не напрасно ли он размечтался? Вряд ли духовные чада отца Гермогена смогут приезжать сюда слишком часто. И жертвовать так же щедро, как сегодня. Хотя, право слово, об этом стоит пожалеть…

***

     Однако отец Михаил ошибся. На другое утро он узрел возле Троицкой церкви уже целый автопарк. Причем среди легковушек с городскими номерами стоял даже вместительный «Икарус»… Как видно, в Ершовку слеталось все больше духовных чад отца Гермогена. Оставалось лишь решить, как можно это использовать с выгодой для Троицкого храма.

   Конечно, отец Михаил помнил – архимандрит Гермоген находится под запретом. И все-таки (исключительно ради благого дела заботы о храме) он положился «на русский авось». Обошлось же все после вчерашней Литургии… А раз обошлось, так и еще раз обойдется. Бог не выдаст, свинья не съест.

   Решение пришло быстро и было простым до гениальности и гениальным до простоты.

  -Вот что, брат. – заявил отец Михаил архимандриту Гермогену. – Сегодня проповедь читаешь ты. Скажи им что-нибудь такое…мол, рука дающего не оскудеет, а рука берущего да не отсохнет. Ты ведь у нас по этой части мастак.

   Архимандрит Гермоген поднял глаза на своего семинарского товарища, пристально вгляделся в его лицо и понимающе усмехнулся…

***

   Отец Гермоген издавна слыл выдающимся проповедником. Он стяжал эту славу еще с тех времен, когда, будучи совсем юным иеромонахом, произнес свою первую проповедь, умилившую епископа Иоанникия. После чего престарелый архипастырь, прослезившись, нарек его «нашим юным златоустом». С тех самых пор за велеречивым священноиноком и укрепилось прозвание «златоуст», чем он несказанно гордился.

  В некотором роде отец Гермоген и впрямь был златоустом. Проповеди он говорил пространно и витиевато, порой исторгая у своих слушателей, а наипаче слушательниц, слезы умиления. Правда, те, кто с замиранием сердца внимал красноглаголивому витии, ловя каждое его слово и слагая его в сокровищнице своего сердца, аки многоценный бисер, потом не могли вспомнить, о чем именно он вещал. Однако смиренно объясняли это собственными невежеством и греховностью, не дающими им постичь тех высоких духовных истин, о коих глаголет отец Гермоген. После чего начинали еще громче и усерднее восхвалять его красноречие.

  Но на сей раз златоустый архимандрит превзошел сам себя. Он заливался соловьем, вещая о том, как Господь прославляет тех, кто ради Него отрекается от скоропреходящих земных благ. Точнее сказать, жертвует их Святой Матери-Церкви. А в качестве примера привел историю некоей христолюбицы недавних времен, которая предпочла не связывать себя узами супружества, отвращающего от любви ко Господу и вечного спасения, а всю жизнь пребывала в девстве и целомудрии. И свою зарплату без остатка жертвовала на святые храмы и обители, где проводила каждый отпуск, с утра до ночи трудясь во славу Божию на самых тяжелых послушаниях. Особенно же много жертвовала она некоему прозорливому старцу (тут отец Гермоген сделал эффектную паузу, явно намекая на то, что этим старцем был он сам), своему духовному отцу, которому была предана безраздельно, «как железо кузнецу». Когда же она преставилась, то ее не в чем и не на что было похоронить, ибо эта раба Господня отличалась столь редкостным нестяжанием, что жила в полнейшей нищете. Однако прозорливый старец, ее духовный отец, в видении узрел, как Ангелы, ликуя, возносят ее душу в райские обители. А ад рыдает, ибо благочестивая дева беспрепятственно миновала воздушные мытарства  и удостоилась Царствия Небесного. Правда, не столько благодаря своей нестяжательности, сколько по молитвам своего духоносного аввы…

   -Возлюбленные о Господе братья и сестры! – воскликнул отец Гермоген, обращаясь к утирающим глаза, всхлипывающим, жадно внимающим ему прихожанам и прихожанкам. – Да уподобимся и мы сей достославной и премудрой деве, дабы и нас по преставлении нашем Господь Сердцеведец принял в Свои пренебесные обители. Отречемся от тленного богатства, дабы сподобиться богатства нетленного. Ибо, чем больше лишений и страданий примем мы на этом свете, тем большей славы сподобит нас Господь в жизни будущего века. Аминь.

   Неудивительно, что после Литургии все кружки для пожертвований, стоявшие в Троицком храме, оказались доверху набиты купюрами. А когда отец Михаил выходил из храма, то на крыльце его остановила прихожанка из Ершовки, бабка Лукия:

  -Батюшко, погоди-ко. – прошамкала она и вытащила из-за пазухи дочерна засаленный шнурок, на котором тускло поблескивал алюминиевый крестик с примотанным к нему  крохотным тряпичным узелком. Кое-как развязав ветхую тряпицу, Лукия извлекла оттуда сложенную вчетверо сторублевку и протянула отцу Михаилу:

  -Вот, батюшко, возьми-ко на церкву. Ужо я до пенсии как-нибудь проживу…

  Первой мыслью отца Михаила было вернуть старухе эти деньги. Ведь он прекрасно знал, сколь мизерную пенсию получает Лукия, всю жизнь проработавшая в местном колхозе. Мало того – что всю эту пенсию у нее отнимает сын-пьяница. Так что сейчас она отдавала последнее, подобно Евангельской вдове, от скудости своей пожертвовавшей Богу все имение свое (Лк. 21, 4)…

   -Возьми, батюшко. – повторила старуха, дрожащей рукой протягивая священнику сторублевку.

  Отец Михаил подумал…взял купюру и сунул ее в карман своего подрясника.

***

   Проходили дни, недели, месяцы. И в Троицком храме становилось все больше и больше новых прихожан. Впрочем, их скорее следовало бы назвать «приезжанами», поскольку все они приезжали в Ершовку из Двинска. Большинство среди них составляли одинокие бездетные жены и девы далеко не первой молодости, благоговейно величавшие архимандрита Гермогена своим старцем, «отченькой», и даже аввой, и упоминавшие о нем в своих разговорах куда чаще, чем о Господе… Все они считали за честь, подобно женам-мироносицам, служить ему своим имением (Лк. 8, 3) и верили, что в этом – залог их спасения. Некоторые из этих мироносиц даже переселились в Ершовку, купив здесь дома на деньги, вырученные от продажи, по благословению отца Гермогена, своих городских квартир. Постепенно они образовали нечто вроде женской общины, которую между собой называли не иначе, как «Свято-Троицким монастырем». Вскоре они уже вытеснили из храма прежних уборщиц и певчих, и даже всеми силами противившуюся вторжению чужачек свечницу Ольгу. Однако в конце концов ей пришлось уступить насиженное место за свечным ящиком духовной дочери отца Гермогена Ираиде, чья преданность своему авве была столь велика, что ради счастья постоянно находиться при нем и внимать его мудрым поучениям она оставила мужа и двух маленьких детей.

   Правда, после всех этих перемен жители Ершовки отчего-то перестали ходить в Троицкую церковь. Некоторые, наиболее набожные, в выходные уезжали молиться в Двинск. А кое-кто и вовсе, как говорится, забыл дорогу к храму. Впрочем, отец Михаил не обращал на это внимания. В самом деле, стоит ли жалеть об ушедших? Разве много было проку от этой нищей деревенщины? Приезжие горожане куда богаче и щедрее. Так что он не прогадал, пригласив к себе отца Гермогена. Точнее сказать –даже  выгадал.

***

   Миновало лето, а за ним и осень уже приблизилась к концу. Накануне Михайлова дня, когда отец настоятель праздновал свои именины, к нему в гости, как обычно, приехал из соседней епархии его старый семинарский товарищ, протодьякон Иоанн.

   -Здравствуй, здравствуй, дружище! – раскатистым басом приветствовал он отца Михаила, заключая его в свои могучие объятия. – Ну, как поживаешь? А я тебе подарок привез. Ты, помнится, всегда любил читать святых отцов…

  Отец Михаил холодно принял от протодьякона пухлый томик, пробежал глазами надпись на обложке: «Творения Святителя Иоанна Златоуста», и, не говоря ни слова, положил книгу на комод. Отец Иоанн нахмурился, но промолчал. Потому что за плечами у него были долгие годы службы в соборе, убедившие его в справедливости поговорки: не всякую правду сказывай…

  -Кстати, Ваня, тут ко мне летом отец Гермоген приехал. – поделился новостью отец Михаил. – И теперь живет у меня. Видишь ли, Владыка его под запрет отправил… ну, да ладно…нет худа без добра. Смотри-ка, что он мне сегодня подарил. Росный ладан. Греческий. Пахнет-то как! Не то, что наш… дешевка. А вот еще – погляди. Наперсный крест. Серебро с перламутровой инкрустацией…дорогая вещь. Тоже греческий…разве наши так сделают? Как раз под мое новое облачение…вот, взгляни, какая красота…золотое шитье, ручная работа…монашки из Покровского монастыря вышивали. Ну как, нравится? Эх, разве я прежде мог себе такое позволить? Спасибо отцу Гермогену – надоумил, как нужно жить. Да что с тобой, брат? Нездоровится, что ли?

  -Прости, отче. – ответил отец Иоанн, отводя взгляд. – Просто… я немного устал с дороги.

  Впрочем, наутро протодьякон, похоже, уже оправился от усталости. И сослужил отцу Михаилу во время праздничной Литургии. А под конец службы возгласил ему многолетие так громко, что в церковных окнах жалобно задребезжали стекла. Что до архимандрита Гермогена, то, по благословению отца Михаила, в тот день он произнес пространную проповедь на свою излюбленную тему: «не собирайте себе сокровищ на земле…» (Мф. 6, 19). По мере того, как он говорил, старый протодьякон все сильнее хмурился…но опять не сказал ни слова.

   После Литургии состоялась праздничная трапеза, куда были приглашены лишь особо важные гости, все из духовных чад отца Гермогена. Разумеется, на самом почетном месте восседал именинник, а справа от него – отец архимандрит. Место слева досталось высокопоставленному сотруднику областной администрации и его супруге, с недавних пор зачастившим в Троицкий храм и осыпавшим обеих батюшек своими благодеяниями. Отцу Иоанну отвели место в конце стола. Однако, похоже, на протодьякона снова накатила вчерашняя усталость, потому что, чем оживленнее и развязнее становилась застольная беседа, тем больше он хмурился и временами исподлобья поглядывал на отца Гермогена. Возможно, потому, что тот, перепив лишнего, пустился рассказывать церковные анекдоты на свою излюбленную тематику: про глупых прихожан и находчивых батюшек, которые ловко и умело стригли своих «словесных овец». А отец Михаил, развалившись на стуле, со снисходительной улыбкой внимал его болтовне…

   После трапезы, дождавшись ухода гостей, протодьякон наконец-то нарушил молчание:

  -Слушай, брат. – сказал он отцу Михаилу. – Зачем вы так делаете?

  -Кто «вы»? – недоуменно воззрился на него отец Михаил.

  -Ты с отцом Гермогеном. – пояснил протодьякон. – Так нельзя делать…

  -Ты это о чем? – удивился отец Михаил. – Что мы такого делаем?

 -Зачем он людям это внушает? Ну, чтобы последнее вам отдавали… А сам потом смеется над ними… А ты ему это позволяешь.

  -А-а, вот ты о чем… - небрежно бросил отец Михаил. – И что ж в том плохого, что народ нам деньги жертвует?

-Он же их Богу жертвует, а не вам. – не унимался протодьякон.

-А не все ли равно, кому? – пожал плечами отец Михаил. - Испокон веков священнодействующие питаются от святилища, и служащие жертвеннику берут долю от жертвенника9. Как пастухи кормятся от стада. Помнишь, как Апостол Павел писал: «если мы посеяли у вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное?» (1 Кор. 9, 11). Господь нас к нищете не призвал. Опять же, правду говорят: хоть деньги и склока, а без них плохо. Я ведь прежде еле концы с концами сводил. Не знал, чем за электричество заплатить, на что для храма дров купить, в старых ризах служил. Да спасибо отцу Гермогену! Научил, как нужно жить. Вот и зажили!

  -Ладно, он всегда о себе да о своей выгоде думал. – промолвил отец Иоанн. – Но ты-то, ты-то был другим! Только, как погляжу, теперь и над тобой деньги власть взяли!

  -Просто поумнел я… – усмехнулся протоиерей. -  Понял, что без денег не проживешь. Куда не сунься – везде они нужны. Например, на ремонт храма. Опять же, вдруг Владыка сюда вздумает приехать. Его же встречать-угощать надо. Это ж какие расходы! Сам понимаешь…

  -Да я слышал, что Владыка у вас молодой…запросы у него скромные. – усомнился отец Иоанн.

  -Ну-ну. – скептически хмыкнул отец Михаил. – Да я за тридцать лет в Церкви насмотрелся Владык. У каждой пташки – свои замашки. Сегодня один, завтра – другой. А всем угодить надо. Опять же – стар я стал. Сколько лет еще у Престола простою? А, как за штат почислят, что тогда? К детям переселяться, в город? Нужен я им…у них своя жизнь. Кто обо мне позаботится, кроме меня самого? Как говорится, на Бога надейся…

  -А еще иначе говорят. – заметил отец Иоанн. – На деньги совести не купишь, а свою погубишь. Смотри, брат, как бы тебе, не на Бога, а на деньги надеясь, не оплошать… Помнишь, чем кончил тот ученик Христов, что носил при себе денежный ящик, да еще и имел обычай руку в него запускать?10

  -Ты что, меня осуждаешь? – вспылил отец Михаил. – Да кто ты такой, чтобы меня осуждать? Лучше на себя посмотри. Много ли ты своей честностью добился? Всю жизнь в дьяконах ходишь. А был бы половчее – глядишь, давно бы не только иереем – протоиереем стал.

  -Нет, брат, я тебя не осуждаю. – вздохнул протодьякон. – А все-таки…отвечать-то тебе придется… Подумай об этом.

  Отец Михаил не ответил.

***

   На другой день, сославшись на неотложные дела, отец Иоанн уехал восвояси. Расставание бывших друзей вышло прохладным: словно после вчерашнего разговора между ними разверзлась глубокая, непреодолимая пропасть… Впрочем, разве это и впрямь было не так?

    Проводив протодьякона, отец Михаил прошелся по опустевшему дому. И вдруг увидел на комоде подарок отца Иоанна: сборник творений Святителя Иоанна Златоуста. Из книги торчала закладка. Из любопытства отец Михаил раскрыл томик и пробежал глазами заложенную страницу:

  «…душа священника должна со всех сторон блистать красотою, дабы она могла и радовать, и просвещать души взирающих на него… Священник должен со всех сторон оградить себя, как бы каким адамантовым оружием, тщательною бдительностью и постоянным бодрствованием над своею жизнью, наблюдая, чтобы кто-нибудь не нашел открытого и небрегаемого места и не нанес ему смертельного удара… Священник должен иметь душу чище самих лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без Себя Дух Святый, и чтобы он мог сказать: «живу же не ктому аз, но живет во мне Христос» (Гал. 2, 20)11.

  -Иные времена. – вздохнул отец Михаил, закрыл книгу и сунул ее на самый верх книжной полки, подняв при этом легкое облачко пыли.

***

   Вскоре жизнь отца Михаила вошла в прежнюю колею. Он по-прежнему служил в Троицком храме. Однако совершение Таинства исповеди и чтение проповедей целиком возложил на отца Гермогена. Возможно, если бы тот не находился под запретом, отец Михаил поручил бы ему совершать все Богослужения, полностью устранившись от этой обязанности, становившейся все более тягостной для него. Ибо теперь ему не было дела ни до чего, кроме денег. А поток пожертвований становился все шире и обильней, словно река в пору половодья. Поначалу отец Михаил оставлял десятую часть из этих средств на нужды храма, так что смог приобрести новые облачения. Но затем он стал забирать себе все деньги без остатка. Ведь не зря говорится: дает Бог много, а хочется еще больше. Вслед за тем отец Михаил перестроил свой одноэтажный дом в двухэтажный, окружив его на всякий случай высоким забором, так что его прежде уютное жилье стало смахивать на неприступную крепость. Разумеется, он не забыл и о Васеньке, купив ему в Двинске четырехкомнатную квартиру. После этого можно было наконец-то подумать и о ремонте Троицкого храма.

  Однако когда приглашенный из города архитектор показал отцу Михаилу составленную им смету на ремонт, настоятель, едва взглянув на цифры, с негодованием вернул ему бумаги:

 -Что? Так дорого? Да откуда нам взять такие деньги? Ну да ладно. Двести лет храм без ремонта стоял, и еще столько же простоит!

   По вечерам отец Михаил вместе с архимандритом Гермогеном усаживались в зальце, смакуя французский коньячок, презентованный кем-то из духовных чад, и вели задушевные беседы, перемежая воспоминания о былом забавными историями из жизни батюшек, матушек и даже Владык, и строя радужные планы на будущее.

  -А что, брат, нельзя ли рядом с твоей дачкой в Крыму и мне фазендочку прикупить? – интересовался захмелевший отец Михаил. – Были бы мы с тобой соседями. В гости бы друг к другу ходили: потрындеть о том, о сем,  винца попить. Там в Крыму вина хорошие… А то что тут мне на Севере делать? Что я тут хорошего видел? Тридцать лет на одном месте прослужил…между прочим, еще с тех пор, когда на веру гонения были. Можно сказать, жизнь за Церковь положил. А мне до сих пор митру не дали… А разве я ее не заслужил?

  -Ладно! Будет тебе и фазендочка, и митра будет. – утешал его архимандрит. Ужо завтра решим, как это дело провернуть. А пока пойдем-ка, брат, по кельям, на боковую. Как говорится, утро вечера мудренее.

***

    На другой день после этого разговора отец Михаил, как обычно, вычитывал утреннее правило. За долгие годы жизни в Церкви он выучил эти молитвы наизусть и повторял их машинально, не особо вникая в смысл церковнославянских слов и фраз. Однако сейчас, когда отец Михаил читал: «внезапно Судия придет, и коегождо деяния обнажатся…», священнику вдруг стало не по себе, будто от некоего тревожного предчувствия, что вскоре ему предстоит держать ответ за свои дела перед этим грозным и беспристрастным Судией. «Внезапно Судия приидет…» - что он скажет Ему в свое оправдание?

  Впрочем, в следующий миг отец Михаил уже овладел собой. В самом деле, чего он испугался? Наверняка это всего лишь искушение. Точнее сказать, бесовское страхование, на которое не стоит обращать внимания. Что до Господа Мздовоздаятеля, то, рано или поздно, встреча с Ним ожидает каждого человека. Но он успеет загодя подготовиться к ней. Судия не застанет его врасплох.

  Эта мысль успокоила отца Михаила. Мог ли он знать, что вскоре в Ершовку, и впрямь внезапно, явится сам епископ Двинский и Наволоцкий Антоний?

***

    Вообще-то, этот визит архиерея не был запланирован заранее. Епископ завернул в Ершовку мимоходом, по дороге из столицы, куда ездил вместе со своим секретарем и товарищем по духовной академии, отцом Виктором. Ну а поскольку лето в тот год выдалось на редкость ясное и погожее, они совершали путешествие из Двинска в Москву и обратно не на самолете и не на поезде, а на машине. Благо, оба были отменными, и, по молодости лет, даже довольно лихими, водителями.

   -Кстати, Владыко, тут недалеко есть деревня Ершовка. – как бы невзначай произнес отец Виктор, когда впереди замаячила очередная дорожная развилка. -  И в тамошнем храме служит протоиерей Михаил. Тридцать лет на одном приходе. Где сейчас сыщешь таких пастырей? А, между прочим, все еще не митрофорный…

  -Неужели? – заинтересовался епископ. – Тридцать лет на одном приходе служит? И до сих пор не митрофорный? Как же я об этом не знал?

  Надо сказать, что Владыка не знал и кое-чего еще. А именно, что его секретарь отнюдь не случайно завел разговор об отце Михаиле. За несколько дней до их отъезда в Москву отца Виктора посетил архимандрит Гермоген, приехавший в Двинск с неким поручением от некоего заинтересованного духовного лица. Причем визитер заявился отнюдь не в епархиальное управление, а на квартиру к отцу секретарю. И по ходу беседы как бы между делом посетовал на то, что один из старейших священнослужителей епархии, а именно протоиерей Михаил из деревни Ершовки, незаслуженно обойден владычным вниманием и до сих пор не награжден митрой.

  -Ты бы, отче, походатайствовал… - произнес он, вручая секретарю запечатанный конвертик. – Ему по всем срокам давно митра положена.

  -А что ты о нем так радеешь? – поинтересовался секретарь.

  -Да, понимаешь, однокашник он мне. – ответил отец Гермоген. – Вместе в семинарии учились. Опять же – в Михайлов день исполнилось тридцать лет со дня его рукоположения. А от вас его только открыткой поздравили…маловато. Ты бы посодействовал…

   Секретарь обещал посодействовать. И честно сдержал слово, заведя речь об отце Михаиле в самое благоприятное время для подобного разговора.

  Тем временем дорожная развилка уже осталась позади.

  -Вот что, отец Виктор! – вдруг произнес архиерей. – Поворачивай назад. Я хочу видеть этого отца Михаила. Тридцать лет на одном приходе…А я и не знал! И все еще не митрофорный…

***

  Однако вскоре Владыке Антонию пришлось увидеть и услышать куда более любопытные вещи. Сперва они с отцом Виктором долго искали место, где можно было бы припарковать машину, потому что луг вокруг Троицкой церкви был сплошь заставлен автомобилями и автобусами. Попытка епископа войти в храм тоже оказалась безуспешной: церковь была битком набита народом. К счастью, архиерей заметил с южной стороны храма открытую дверь…

  -Глянь-ка, Вась, еще попы прикатили! – вдруг послышалось за его спиной. Владыка Антоний обернулся и увидел испитого мужичонку, явно из местных, который пялился на него с глумливой ухмылкой. Рядом стоял его собеседник, который, судя по всему, являлся и его собутыльником.  – Мало нам тех двоих? Раньше наша церковь как церковь была. А теперь что? Не то церковь, не то секта. Слышь, из города сюда к этому монаху бабы едут…что у них там, своих церквей нет, что ли? А местных всех разогнали. И такие деньжищи им везут – вон, какую домину наш поп себе на них отгрохал! А, посмотри-ка, как крест на церкви покосился! Того и гляди упадет…

   Епископ нахмурился и решительно зашагал к открытой двери. Секретарь, почуяв недоброе, последовал за ним.

  …Сквозь открытую дверь был хорошо виден амвон Троицкого храма. На нем в полном облачении, со сверкающей митрой на голове, стоял архимандрит Гермоген и, закатив глаза к церковному потолку, вдохновенно вещал:

  -Возлюбленные о Господе братья и сестры! Святая Церковь, как чадолюбивая Матерь, учит нас не прилепляться душой к тленному богатству, но взыскать богатства вечнующего, нетленного… Уподобимся христолюбице недавних времен, раздавшей все имение свое святым храмам и обителям, наипаче же - некоему прозорливому старцу, своему духовному отцу…

  Епископ резко обернулся к отцу Виктору. Глаза его метали молнии.

  -До сих пор не митрофорный, говоришь? – гневно произнес он, в упор глядя на побледневшего секретаря. – Что ж! Будет ему митра…

  Сразу же по  возвращении в Двинск епископ Антоний издал указ о почислении протоиерея Михаила за штат без права служения «за непослушание и игнорирование распоряжений священноначалия».

   «Два сапога – пара, да оба в воду упали…»

У ПОПА БЫЛА СОБАКА…

                                                                         «У попа была собака, он ее любил…»

                                                                                              (фольклорное)

   Около полудня в Свято-Лазаревской церкви раздался телефонный звонок. Трубку подняла оказавшаяся поблизости свечница Ольга. И заговорила первой:

  -Церковь слушает. Что вы хотите?

  -Вам звонят из епархиального управления. – раздалось из телефонной трубки. – Позовите сюда отца настоятеля.

  -А-а… – замялась в одночасье оробевшая свечница. – А-а его… нету…

  -Найдите. – послышалось в ответ. – Сейчас к вам за ним приедет машина. Владыка срочно требует его к себе.

  -Хорошо… - пролепетала окончательно перепугавшаяся Ольга и повесила трубку. После чего направилась в глубь храма и поднялась на солею. Заглянув в алтарь сквозь приоткрытую дьяконскую дверь1, она вполголоса позвала:

  -Вась, а Вась! Поди сюда!

   На ее зов из алтаря вышел прислужник Вася - худощавый парень лет двадцати, с жидкой бороденкой, длинными волосами, собранными в хвостик на затылке, словно у монастырского послушника…и хитрыми глазками, поблескивавшими из-под его скромно опущенных век.

  -Вась, тут сейчас из епархии звонили. – теперь голос Ольги звучал почти так же повелительно, как тот, из телефонной трубки. - Срочно требуют отца Игнатия. Поди, разбуди его.

  -Да уж! - усомнился Вася. – Его сейчас разбудишь…

  -Кому сказано - буди! – отрезала Ольга. – Владыка его срочно видеть хочет. Машину за ним послал. Понял?

  Ни говоря ни слова, прислужник опрометью кинулся к лестнице, которая вела к кабинету отца настоятеля…

***

  Разумеется, сначала Вася поступил по всем правилам церковного этикета. То есть, благоговейно, с молитвой, постучал в дверь настоятельского кабинета. Ни гласа, ни послушания. Тогда он постучал громче, уже не читая молитвы. Снова тишина. После этого Вася, ничтоже сумняся, забарабанил в дверь кулаком…

  -Кто там? – послышалось из-за двери.

  -Батюшка, это я, Вася. – отозвался прислужник. – Вас тут из епархии ищут.

  -Нет меня. – раздалось в ответ. – Скажи, что меня нет.

  -Батюшка, Вы же сами меня учили, что врать – это грех… - назидательно, словно говоря не со взрослым человеком, а с ребенком, произнес Вася. - Опять же – они за Вами машину послали. Сейчас приедет.

  В ответ раздалось крепкое словцо. После чего дверь настоятельского кабинета распахнулась настежь, и перед едва успевшим отскочить в сторону прислужником, щурясь от света, предстал отец Игнатий – с опухшим лицом и всклокоченными волосами, в расстегнутом подряснике, из-под которого виднелась некогда белая, а ныне серая от грязи футболка с английской надписью «Life is good»2. А ведь еще недавно, всего лишь пару месяцев назад, отец Игнатий выглядел совсем иначе… Увы, как говорится, беда найдет – с ног собьет…

  -Батюшка, Вы бы себя в порядок привели. – посоветовал участливый Вася.

  -Я в-всегда в порядке. – огрызнулся отец Игнатий. - Тоже мне, учитель нашелся. Сперва семинарию закончи, а потом уже других учи. Кстати, у нас из запивки что-то осталось?

  -Как же! – обиженно буркнул прислужник, потому что отец Игнатий нанес весьма чувствительный удар по его самолюбию: Вася уже четвертый год пытался поступить в духовную семинарию, однако неизменно с треском проваливался на вступительных экзаменах. – После Вас останется…

  -Найди. – тоном, не терпящим возражений, произнес отец Игнатий. И Вася помчался на поиски запивки.

  …Когда, минут пятнадцать спустя, прислужник, неся в руке подносик, покрытый красным платом, вновь предстал перед дверями настоятельского кабинета, отец Игнатий уже успел переодеться в шерстяную черную рясу и надеть поблескивающий красными камешками протоиерейский наперсный крест. Впрочем на то, чтобы привести в порядок волосы и бороду, у него не хватило то ли времени, то ли сил…Увидев Васю, отец Игнатий нетерпеливо потянулся рукой к заветному подносику и снял плат. Под ним поблескивал позолоченный корец3, до краев полный густым темным кагором, а также – небольшой никелированный чайничек. Отец Игнатий залпом осушил корец. Потом открыл крышку чайничка, пригляделся, принюхался и жадно выпил его содержимое прямо из носика. После чего подхватил с полу портфель и почти не шатаясь, направился к выходу, где его уже поджидала архиерейская «Волга».

   …Дорога до епархиального управления не обошлась без приключений: от выпитого кагора отца Игнатия стало клонить в сон. Почувствовав это, он прикрикнул на водителя:

  -Что ты там тащишься?  Нельзя, что ли, побыстрее? Ведь Владыка же ждет!

  Водитель прибавил скорость…и спустя десять минут уже извлекал сомлевшего отца настоятеля из салона…а потом догонял его, чтобы вручить ему забытый на сиденье портфель.

***

…В небольшой комнате с низким потолком, стены которой украшали дореволюционные гравюры с изображением святых мест Палестины и Страшного Суда, за массивным письменным столом, под портретом недавно интронизированного Патриарха Алексия Второго4, близоруко щурясь сквозь очки, сидел престарелый епископ Михайловский и Наволоцкий Поликарп. Увидев отца Игнатия, он с приветливой  улыбкой поднялся ему навстречу…

  -Благословите, Владыко! – произнес отец Игнатий и сделал попытку поклониться ему в пояс. Увы, в следующий миг он почувствовал, что теряет равновесие…

  Епископ бросился к нему:

  -Отец Игнатий, Вам плохо? – в его голосе слышалась неподдельная тревога.

  -Что Вы, В-владыко! – поспешил успокоить его отец Игнатий, искренне недоумевая, каким образом он вдруг очутился на стуле рядом с архиерейским столом…и кто бы мог усадить его туда…неужели это сделал епископ? – Мне оч-чень даже хорошо…

  -Да, я это вижу… - с горечью произнес Владыка Поликарп, морщась от густого запаха перегара, исходившего от отца протоиерея. – Позвольте полюбопытствовать, отче, как Вы до этого докатились?

  -На Вашей машине, Владыко! – невпопад брякнул отец Игнатий.

  -Дерзите, отче! – нахмурился епископ. – А вот мне, знаете ли, не до смеха. За полмесяца мне пять раз уполномоченный звонил. Жалуются ему на Ваше поведение.

  -А что это им н-наше поведение не нравится? – искренне возмутился отец Игнатий. – Поведения мы примерного. Н-на службе у нас все чинно и благолепно.

  -А после службы? – настаивал архиерей.

  -А эт-то уже моя личная жизнь. Кого она касается? – нахмурился священник.

  -Ошибаетесь, отче. – Владыка Поликарп старался говорить как можно сдержанней, но в его голосе уже слышались отдаленные «грома раскаты». - Личная жизнь у Вас до рукоположения была. А сейчас должна быть жизнь во Христе. Вы что, присягу забыли? Если так, то прочтите, что на обороте Вашего наперсного креста написано…

  -А у меня там ничего не написано. – ответствовал отец Игнатий, для пущей убедительности продемонстрировав Владыке оборотную сторону своего протоиерейского креста.

  -Быстро же Вы забыли эти слова. – вздохнул епископ. – Что ж, в таком случае я Вам их напомню: «образ буди верным словом, житием, любовию, верою, чистотою»5…

  -И чем же н-наш образ им не нравится? – увы, отец Игнатий все больше подтверждал поговорку: хмель говорит – ум молчит…

  -Образ? - переспросил Владыка Поликарп. – Это не образ, а образина. Иначе говоря, безобразие. И чтобы образумить Вас и вернуть к первообразу, я принимаю решение запретить Вас в служении до…до Рождества. Одумайтесь, отче!

  Вслед за тем епископ позвонил в стоявший на столе колокольчик. Он еще не успел поставить его обратно, как в кабинет вошла пожилая секретарша, Нина Ивановна, повидавшая до Владыки Поликарпа еще трех архиереев, включая знаменитого епископа Леонида, исповедника веры, в послевоенные годы положившему начало возрождению разоренной богоборцами Михайловской епархии.

  -Нина Ивановна, голубушка, подготовьте-ка указ. - обратился к ней епископ. – Текст я Вам сейчас продиктую.

  Тем временем отца Игнатия снова сморил сон. Впрочем, и на сей раз он был недолог – спустя минут десять, растолкав безмятежно дремавшего на стуле отца протоиерея, епископ вручил ему под подпись указ о запрещении его в священнослужении и направлении в распоряжение настоятеля Спасо-Преображенского кафедрального собора, протоиерея Богдана Руденко. Тем же указом временно исполняющим обязанности настоятеля Свято-Лазаревского храма назначался тамошний второй священник, отец Петр Одинцов. После того, как отец Игнатий нетвердой рукой вывел свою подпись на владычнем указе, епископ  вызвал водителя и велел отвезти священника…не назад в церковь, а к нему домой.

***

   …Кое-как совершив восхождение на пятый этаж крупнопанельной «хрущевки», отец Игнатий нашарил в кармане куртки ключи и медленно открыл дверь. Как же он боялся возвращаться сюда! И все-таки не избежал этого!

  В квартире все оставалось так, как в тот день, когда отец Игнатий покинул свое жилище с твердым намерением больше никогда не переступать его порога. Стол, уставленный пустыми бутылками, стопками и тарелками с заплесневелыми остатками поминальной трапезы. Горшки с засохшими цветами на подоконнике. А на стене – фотография его матушки, его ненаглядной Лизоньки. Они прожили вместе почти тридцать лет, прожили так, словно у них были одна душа и одно сердце. И, хотя Господь не дал им детей, они все-таки были счастливы. Потому что любили друг друга. Эта любовь наполняла их жизни радостью и смыслом. Но теперь Лизонька спит непробудным сном в могиле за алтарем Свято-Лазаревского храма…почему только в сказках беззаветно любящие друг друга люди умирают в один день?

   Впрочем, завтра утром он пойдет к ней… Постоит у ее могилы, помолится об ее упокоении. А потом поднимется к себе в кабинет и сядет у окна. Оттуда, сверху, хорошо виден свеженасыпанный холмик с крестом, покрытый увядшими цветами… Он будет смотреть на него и пить, пить до тех пор, пока не впадет в тупое пьяное полузабытье…что еще теперь ему остается? Нет Лизоньки – и ему не для чего и незачем жить.

    Отец Игнатий, не раздеваясь, повалился на диван, повернувшись лицом к стене. И вскоре забылся тяжелым, мучительным сном, в котором он вслепую блуждал по каким-то темным подземным лабиринтам в поисках Лизоньки. Во тьме он спотыкался и, падал, и снова вставал, цепляясь за скользкие стены, по которым сочилась вода, и звал ее по имени в надежде, что она услышит и отзовется. Но ответом ему было лишь эхо его собственного голоса, гулко раздававшееся в непроглядной, беспросветной темноте…

***

   Наутро отец Игнатий отправился в Свято-Лазаревский храм. И с порога почувствовал неладное. Потому что свечница Ольга, которая прежде при его появлении сразу же выбегала из-за прилавка, низко кланяясь и прося благословения «дорогого отченьки», сейчас сделала вид, что погружена в чтение Псалтири. Уборщицы, чистившие подсвечники, покосились было на него…и еще усерднее занялись своим делом. Похоже, все эти женщины в открытую игнорировали того, перед кем еще вчера благоговели и заискивали. Но еще более неприятный сюрприз ожидал отца Игнатия, когда он подошел к дверям своего кабинета – там был вставлен новый замок. Но почему? И кто мог это сделать?

  Пока отец Игнатий раздумывал над этим, откуда ни возьмись, явился прислужник Вася.

  -Здравствуйте, батюшка! Вы к отцу Петру пришли? – поинтересовался он. – А он еще не пришел…

  -Кто это сделал? – гневно вопросил отец Игнатий, указывая на запертую дверь.

  -Это отец Петр так благословил. – не без ехидства ответствовал Вася. – Он же теперь у нас настоятель. Вот он и велел сменить замок, и церковную печать у старосты забрал… Да что с Вами, батюшка? Может, запивочки Вам принести?

   Кажется, он говорил что-то еще, но отец Игнатий уже не слышал его. Господи, как же так? Не прошло и суток, как Владыка отправил его под запрет, а бывшие подчиненные уже дают ему понять: отныне в этом храме он – персона нон грата6. А ведь все эти люди были его духовными детьми…скоро же они забыли об этом! Зато как быстро вошел в роль власть имущего отец Петр! Хотя он еще не настоятель, а всего лишь исполняющий обязанности такового. И тем не менее, он уже по-хозяйски распоряжается в Свято-Лазаревском храме, спеша изгнать оттуда отца Игнатия. И явно позабыв, что в свое время именно отец Игнатий ходатайствовал перед Владыкой Поликарпом о рукоположении иподьякона Петра Одинцова в священный сан… Что ж, как видно, правду говорят: хочешь узнать человека – надели его властью.

  -Вот запивочка, батюшка. – вернул его к действительности голос прислужника Васи.

  Тот же подносик, тот же красный плат. Однако когда отец Игнатий поднял его, то увидел под ним обшарпанный корец, на донышке которого поблескивала розоватая водица…

   Ни говоря ни слова, отец Игнатий вышел, почти выбежал из храма.

***

   Тем же вечером он сидел в кабинете своего давнего друга, соборного настоятеля, отца Богдана Руденко, и вел с ним задушевную беседу:

  -Да ты не журись, друже. – утешал его отец Богдан. – С кем не бывает…и конь о четырех ногах, а спотыкается. Конечно, зря ты Владыке надерзил. Ну да ладно – Господь милостив. А насчет этого отца Петра…помнишь, я еще когда тебя предупреждал – будь с ним поосторожней. В тихом омуте сам знаешь кто водится… Тут мне моя бухгалтерша сказала, что он отчего-то в последний месяц к уполномоченному зачастил…вот и смекай, чего ради. Да, и среди Апостолов не без Иуды… Ну нехай! Перемелется, мука будет. Главное, не отчаивайся. Не теряй надежды.

  -Полно, отче. – тяжело вздохнул отец Игнатий. – Не на что мне больше надеяться. Конченый я человек. Слышишь – конченый…

***

  Спустя час после этого разговора, на вечерней службе, отец Игнатий в подряснике, без наперсного креста, стоя на середине собора, читал шестопсалмие. А тамошние прихожане, особенно пожилые люди, с удивлением смотрели на него, силясь понять, с чего бы почтенный протоиерей, настоятель одного из городских храмов, вдруг угодил, так сказать, из попов в дьячки. И, позабыв о молитве, шепотом делились своими предположениями на сей счет.

   Впрочем, следующий день принес новую пищу для их пересудов. Потому что отец Игнатий вдруг исчез неведомо куда. Он больше не появлялся ни в соборе, ни в каком-то другом из городских храмов. Проходили дни, недели, месяцы, а об отце Игнатии не было, как говорится, ни слуху, ни духу. Низложенный настоятель Свято-Лазаревской церкви пропал, будто вовсе не бывал…и вскоре оказался забыт всеми. Впрочем, разве такая участь не ждет со временем и каждого из нас?

***

   А тем временем отец Игнатий, по вековому обычаю русского человека, отчаянно, хотя и безуспешно, топил свое горе в вине. Вскоре он стал завсегдатаем городских винно-водочных магазинов и пивных ларьков, где обретал все новых собутыльников и товарищей по несчастью, среди которых получил прозвище «батек». Впрочем, чаще всего отца Игнатия можно было встретить в рюмочной под названием «Якорь», что стояла на самом берегу реки Кузнечихи, отделявшей город Михайловск от его пригорода - Соломбалы. Это питейное заведение называлось так не случайно. Потому что его посетителями были по большей части моряки и работники расположенной по соседству с ним базы тралфлота. Но отец Игнатий зачастил в «Якорь» отнюдь не из-за любви к морской романтике. И не случайно там он всегда старался занять место у окна, выходившего на реку Кузнечиху. Ведь отсюда он мог видеть высившийся над деревьями, что росли на противоположном берегу реки, голубой шпиль колокольни Свято-Лазаревской церкви. Дорога туда теперь была ему заказана. Но кто мог отнять у него последнее утешение – смотреть на церковь, где он прослужил почти двадцать лет, и возле которой теперь спала в могиле его Лизонька? И вспоминать о ней…

   …Однажды под вечер, походя к «Якорю», отец Игнатий услышал жалобный собачий вой, или скорее, визг. Он огляделся по сторонам и увидел, как у помойки, на задворках «Якоря» собралось несколько забулдыг. Один из них держал в руке обрывок веревки, другой конец которой был привязан к шее рыжего мохнатого песика той породы, которую в народе называют «двортерьер». А остальные самозабвенно пинали дворняжку ногами. Похоже, их забавляли визг несчастной собачонки и ее отчаянные, но безуспешные попытки избежать очередного пинка…

  -Что вы делаете? А ну, прекратите! – закричал отец Игнатий, грозно надвигаясь на участников расправы.

  Те с недоумением уставились на него.

  -А тебе-то что? – откликнулся один из них. – Давай, вали отсюда! Твоя что ли, собака?

  -Моя. – ответил священник. И, подойдя к человеку, державшему в руке веревочный поводок, и глядя ему в глаза, повторил уже тверже. – Моя.

  -Ладно! – тот махнул рукой, выпустив веревку. – Пошли отсюда, мужики. Забирай эту падаль…дур-рак!

   Они ушли, а отец Игнатий все стоял, глядя на распростертое на асфальте безжизненное тельце рыжего песика. И чувствуя себя последним дураком. В самом деле, на что ему сдалась эта чужая собачонка? Мало ему своих проблем! И вот теперь ему придется решать еще одну проблему: что делать с дохлой собакой? Ведь похоже, что она и впрямь сдохла…

   Чтобы убедиться в этом, отец Игнатий склонился над дворняжкой и коснулся рукой левой половины ее грудной клетки, где, как он полагал, должно было находиться собачье сердце. И вдруг ощутил слабое биение: тук, тук, тук… Выходит, пес жив? Странное дело – отец Игнатий обрадовался этому. А он-то полагал, что после смерти Лизоньки навсегда утратил способность чему-либо радоваться…

  Он ощупал грудную клетку и лапы собаки. Неожиданно рыжий песик заскулил от боли и открыл глаза. А затем попытался лизнуть своего спасителя в руку…

   На глаза отца Игнатия нахлынули слезы. Он позабыл о собственном горе, об обидах, нанесенных ему людьми – он думал лишь о том, как помочь этой несчастной, беззащитной  собачонке. Ведь сейчас она просила его о помощи. Так вправе ли он отказать ей в этом…он, которому уже не в силах помочь никто из людей?

     Отец Игнатий взял собаку на руки, и направился на соседнюю улицу. По ней он частенько хаживал к «Якорю». И по пути видел на одном из домов вывеску с надписью «Ветеринарная лечебница».

***

  Около часа он просидел в коридоре лечебницы, ожидая своей очереди и  перечитывая табличку на двери: «Ветеринарный врач Карышева Ирина Сергеевна. Прием с 9.00 до 16.00). По правде сказать, отцу Игнатию еще никогда не приходилось видеть ветеринаров. А все его представления о том, чем они занимаются, не выходили дальше известной сказки про доктора Айболита, который, сидя под деревом, лечил чудодейственными снадобьями больных зверей. Но одно дело – сказка, и совсем другое – реальная жизнь. Кто знает, сможет ли эта женщина-врач помочь его собаке? Или его ждет еще одна утрата? И только что обретенное им живое существо появилось в его жизни лишь затем, чтобы сразу же вновь исчезнуть?

  Тем временем очередь постепенно редела. И вот уже отец Игнатий переступил порог кабинета, в котором резко пахло какими-то лекарствами.

  -Что у вас там? – поинтересовалась молодая женщина-ветеринар в белом халате. И вдруг радостно заулыбалась. – Ой! Это Вы, батюшка? Здравствуйте! Как я рада Вас видеть!

  Отец Игнатий в недоумении смотрел на нее. В самом деле, почему эта незнакомка так радуется его приходу? И откуда она его знает? По храму? Вряд ли. Иначе бы он наверняка запомнил ее. Тогда где же они могли встречаться?

  -Вы, наверное, меня не помните. – продолжала женщина (отцу Игнатию вспомнилось, что ее зовут Ирина Сергеевна). – Зато я Вас хорошо помню. Вы же меня крестили…давно…я тогда студенткой была. У меня еще денег не хватило, чтобы за крещение заплатить, так Вы меня бесплатно крестили. Спасибо Вам! А что это с Вашей собачкой?

   В ответ отец Игнатий рассказал ей, при каких обстоятельствах он стал хозяином рыжей дворняги. После чего с удивлением наблюдал, как ветеринар осматривает его собаку.

  -Да Вы ее почти как человека смотрите. – сказал он, когда наследница доктора Айболита принялась фонендоскопом выслушивать грудную клетку дворняги.

  -А как же! – ответила та. – Ведь у них те же самые внутренние органы, что у нас. Легкие, печень, сердце… И многие болезни, которыми страдают люди, встречаются и у животных.

   -Что, и зубы у них могут болеть? – поинтересовался отец Игнатий, вспомнив свой всегдашний страх перед визитом к стоматологу.

  -Представьте себе, батюшка – могут. – заулыбалась женщина. – И животным тоже их лечат – как людям. Ну вот и все. Можете забирать свою собачку. Что? Деньги? Не надо. Я была так рада Вам помочь… Правда, мне еще нужно будет понаблюдать, как пойдет лечение – у собаки серьезная травма грудной клетки. Нет-нет, Вам не нужно приносить ее сюда. Сейчас Вашему питомцу нужен покой. Если позволите, я сама к Вам приду. Где Вы живете?

    Отец Игнатий назвал адрес. И отправился домой, размышляя о том, к каким неожиданным и благим последствиям иногда приводят добрые дела, сделанные нами ненароком…

***

   Вернувшись домой, он первым делом соорудил своему четвероногому подопечному подстилку из старого байкового одеяла и напоил его купленным по дороге молоком. После чего стал придумывать псу кличку. Перебрав в уме все известные ему собачьи имена: от архаичного Полкана до заморского Ральфа, он остановился на самом подходящем – Рыжик. В самом деле, что могло быть лучше этой клички? Подходящей, звучной и вдобавок – веселой. Рыжик. Рыжик…

  Тем временем новонареченный пес Рыжик заснул, свернувшись клубочком на своей подстилке. А отец Игнатий все сидел и смотрел на него. Как долго после смерти Лизоньки он чувствовал себя одиноким, словно в пустыне! Но теперь его одиночеству пришел конец. Потому что рядом с ним есть живое существо – маленькая мохнатая собачонка с веселой кличкой Рыжик. Отныне он не один в этих стенах.

  Отец Игнатий поднял голову и огляделся по сторонам. И впервые заметил, какой беспорядок царит в его квартире. Ведь после смерти Лизоньки он не прибирал ее ни разу. И так и не убрал ни посуды с поминального стола, ни засохших цветов с подоконника, ни пыли, серым траурным флером покрывавшей мебель и занавески. Но сейчас отцу Игнатию вдруг захотелось уничтожить все эти напоминания о смерти. Ему вдруг захотелось жить.

  Весь вечер он занимался уборкой. Вымыл посуду и полы, вытер пыль, выбросил из горшков засохшие цветы, снял с окон грязные занавески. А, когда, уже ближе к полуночи, закончил работу, то не узнал собственного жилища. Хотя на первый взгляд все в нем осталось, как прежде: те же иконы в углу, та же мебель, та же фотография Лизоньки на стене. И все-таки теперь его квартира выглядела иначе…как будто в мертвое тело вдруг чудом вернулась жизнь.

   А маленький четвероногий виновник всех этих перемен безмятежно спал, уткнув нос в пушистый рыжий хвост, и не ведая о том, что сейчас делает его новый хозяин. И что сейчас творится у него на душе…

***

   Назавтра к отцу Игнатию пришла Ирина Сергеевна. Осмотрела Рыжика, добавила к его лечению еще один препарат. А уходя, вручила отцу Игнатию пирог с вареньем и большую пачку чаю с просьбой помолиться за ее покойную маму. Священник не хотел было принимать подарок, однако Ирина Сергеевна настояла на своем. После чего заявила, что придет завтра – посмотреть, как подействует на Рыжика назначенное ею лекарство.

 

   Мог ли отец Игнатий знать – Ириной Сергеевной движет забота не только об его собаке, а и о нем самом?

***

      Врач Ирина Сергеевна Карышева была хорошим диагностом. От ее внимательного глаза не ускользали даже мельчайшие симптомы заболеваний. Так могла ли она не заметить неряшливой одежды отца Игнатия, его опухшего от постоянных возлияний лица, его трясущихся рук – всех этих признаков, свидетельствующих о внешнем и внутреннем неблагополучии? А ведь она помнила его совсем другим…как же жестоко жизнь обошлась с этим человеком! Впрочем, мало ли на свете обездоленных горемык? Но далеко не каждый из них способен пожалеть другое страдающее существо. Отец Игнатий не утратил этого дара. И потому Ирина Сергеевна чувствовала к нему не только жалость, но и уважение. Ей захотелось помочь отцу Игнатию. Но так, чтобы он не догадался об этом и из гордости не оттолкнул протянутую ему дружескую руку. Именно поэтому она и вызвалась навещать больного Рыжика в надежде помочь и его хозяину.

      Теперь она приходила к священнику каждый день. И каждый раз приносила что-нибудь из продуктов – ему и Рыжику. Потом они усаживались на кухне, пили чай с гостинцами, принесенными Ириной Сергеевной, и беседовали. Отец Игнатий интересовался тем, как ветеринары обследуют и лечат животных. В свою очередь, Ирину Сергеевну занимали вопросы веры (хотя с присущей ей деликатностью она никогда не интересовалась, отчего батюшка теперь не служит в церкви). А из своего угла к их разговорам, чутко навострив мохнатые ушки, прислушивался шедший на поправку Рыжик.

   За эти дни в отце Игнатии произошла существенная перемена. Его больше не тянуло ни в «Якорь», ни в другие подобные места. Зато как же он ждал каждого прихода Ирины Сергеевны! Давно уже у него не было столь внимательного и участливого собеседника, как эта женщина. Хотя он понимал – настанет день, когда она явится к нему в последний раз. Ведь Рыжик уже почти совсем поправился, и скоро ему уже не будет нужен врач. Что до него…ему самому в силах помочь разве что Врач Небесный. Да и Тот - вряд ли. Ведь сколько времени он уже не переступал церковного порога. И отказался понести епитимию за свой проступок. А потому ему нет надежды ни на милость Владыки Поликарпа, ни на милость Владыки Небесного. Господь презрел и оставил его. Оставил навсегда.

   Увы, отчаявшийся отец Игнатий забыл, что Бог никогда не оставляет человека. Даже если тот думает, что забыт и оставлен Им. И возвращает его к Себе исподволь, путями, ведомыми лишь Ему Одному…

***

    Тем временем настал день, которого так опасался отец Игнатий. Ирина Сергеевна в последний раз пришла навестить Рыжика, который с радостным лаем, оживленно виляя пушистым хвостом, бросился ей навстречу. Разумеется, выздоровление собаки было отмечено чаепитием на кухне. Неожиданно Ирина Сергеевна сказала:

   -Вот что, батюшка. Я давно хотела Вас спросить… У меня в Лельме (это в тридцати километрах от Михайловска, недалеко от аэродрома) есть дача. Правда, я там очень редко бываю. А присмотреть за ней некому. Может быть, Вы согласитесь пожить там и посторожить ее?

  Отец Игнатий подумал-подумал… и согласился.

***

   В ближайшее воскресенье они с Ириной Сергеевной на рейсовом автобусе поехали в Лельму. Разумеется, отец Игнатий прихватил с собой и Рыжика. Надо сказать, что за то время, как рыжий песик поселился в квартире отца Игнатия, священник успел привязаться к нему. Ведь Рыжик оказался очень умной, можно сказать, ученой собакой. Он умел служить, давать лапу, а также подвывать в тон, когда при нем пели что-нибудь грустное. Однако все эти способности были все-таки не самым главным качеством Рыжика. Главным была его безграничная преданность. Рыжий песик не спускал с отца Игнатия умных черных глаз, словно пытаясь угадать его волю. И сопровождал его повсюду, следуя за ним, словно тень. Правда, в Михайловске имелось одно место, куда Рыжика не удалось бы, как говорится, заманить и калачом. И местом тем была распивочная «Якорь».

   Отец Игнатий узнал об этом случайно. Как-то раз поутру, незадолго до отъезда в Лельму, отправившись выгуливать Рыжика, он встретил одного из своих приятелей и собутыльников, Генку Косарева по прозвищу Косой, бывшего водителя автобуса, а ныне горького выпивоху, каждое утро отправлявшегося давно проторенным маршрутом из дома - к ближайшей распивочной.

  -Привет, батек! – обрадовался Генка при виде отца Игнатия. – Слушай, у тебя полтинник есть? Пойдем, сообразим на двоих. Эх, «алеет восток, «Якорек» недалек…»

   Неожиданно Рыжик зарычал и с яростным лаем бросился на Косого.

  -Эй, ты это чего? – опешил тот. – А ну, пошел отсюда! Фу! Пшел! Брысь! Эй, батек, уйми своего зверя, а то я ему сейчас кости переломаю! Помоги-ите!

    Отцу Игнатию стоило немалого труда спасти Генку от разъяренного Рыжика. Однако после случившегося о походе в «Якорь» не могло быть и речи. Похоже, рыжий песик имел весьма серьезные основания ненавидеть само название этого питейного заведения. Так что отцу Игнатию теперь волей-неволей пришлось забыть дорогу туда…впрочем, как я уже говорила, с недавних пор священника уже не тянуло в «Якорь». Ведь теперь рядом с ним был веселый, смышленый, преданный четвероногий друг - Рыжик.

***

   …Дача в Лельме оказалась самым настоящим деревенским домом. Правда, изрядно обветшавшим, с покосившимся забором и прогнившим крыльцом, но все-таки вполне пригодным для жилья.

   -Это, можно сказать, наше родовое гнездо. – рассказывала Ирина Сергеевна. – Здесь жили мои дедушка с бабушкой…да что там!.. даже их родители тут жили. Конечно, я-то сюда только как на дачу приезжаю: отдохнуть, позагорать, за грибами сходить. Вроде, и не к чему он мне, а продавать жалко – все-таки память. Мама рассказывала, будто этому дому больше ста лет. А вон он какой крепкий! Я слышала, это потому, что его не из сосны строили, а из лиственницы. Вот потому он до сих пор и стоит, даже нисколько не покосился, не то что наши городские деревянные дома. Ну как, батюшка, вам нравится?

   Да, отцу Игнатию и впрямь с первого взгляда понравился этот дом. Но только не своей добротностью, а тем, что здесь царили удивительные мир и спокойствие, о которых уже давно втайне истосковалась его душа. Мог ли он помыслить, что найдет их здесь, в стенах старинного дома, пережившего не одно поколение своих хозяев? И безмолвно хранящего память о них.

***

   Ирина Сергеевна уехала, оставив отцу Игнатию денег и увесистую сумку с продуктами, и пообещав приехать через неделю. И они с Рыжиком остались одни.

   Остаток дня отец Игнатий в сопровождении неразлучного рыжего песика пробродил по дому. Из кухни проследовал в проходную комнатку, у стены которой стоял диван с потертой и выцветшей темно-зеленой обивкой. Потом заглянул в спальню, где у входа громоздился старинный гардероб с инкрустированной дверцей. После этого прошел в зальце7, в котором в простенках висели потускневшие от времени зеркала в резных рамах, а между ними, над круглым столом - выцветшая репродукция какой-то картины, изображавшей южный пейзаж с морем, парусными лодками и покрытыми лесом горами на горизонте. За зальцем обнаружилась еще одна комната, где в углу возле окна, выходившего во двор, стояла железная кровать, точь-в-точь такая, на которой он спал в далеком детстве…и какие же чудесные сны снились ему в ту пору! Возможно, из-за этих ностальгических воспоминаний отец Игнатий и решил обосноваться здесь. Благо, в комнате нашелся и свободный уголок для Рыжика.

   Следующий день ушел на осмотр окрестностей. Поблизости от дома отец Игнатий обнаружил колодец с водой, гораздо более чистой и вкусной, чем привычная ему городская водопроводная вода  А во дворе – грядки, на которых по-хозяйски разрослась густая трава. За грядками находился густой малинник, впрочем, настолько запущенный и заросший крапивой, что его скорее можно было назвать не малинником, а крапивником. Немного подумав, отец Игнатий отправился на поветь. После долгих поисков он обнаружил там брезентовые рукавицы и, надев их, отправился на борьбу с сорняками.

   Всю неделю отец Игнатий наводил порядок в доме. Так что когда Ирина Сергеевна приехала снова, она не узнала своего родового гнезда. Покосившийся забор, которым был обнесен дом, теперь стоял ровно и прямо. Прогнившая доска на одной из ступенек крыльца была заменена новой. Свежевскопанные грядки, казалось, ожидали момента, когда хозяйская рука опустит в их землю семена. А в малинник теперь можно было зайти без опаски обжечься о крапиву и досыта полакомиться сочной, спелой малиной.

  -Какой же Вы, батюшка, тут порядок навели! – удивилась Ирина Сергеевна.

  -А как же! – улыбнулся отец Игнатий…и она вспомнила, что за все время знакомства со священником ни разу не видела на его лице улыбки. – Ведь так-то оно лучше. Кстати, Ирина Сергеевна, а Вы не могли бы в следующий раз привезти из города семян? Не мешало бы грядки засеять. Земля у Вас на редкость хорошая – чернозем. Что ей понапрасну сорняками зарастать? Глядите, и порадовал бы Вас через недельку-другую свежей зеленью…

***

   Проходили дни, недели, месяцы. Вот уже пожелтели, а потом и вовсе опали листья, птицы полетели на юг, а обитатели соседних дач стали перебираться в город на зимние квартиры.

   -А Вы что, не уезжаете? – спросила отца Игнатия хозяйка соседнего дома, встретившись с ним у колодца.

  -Нет. – ответил он. – Я остаюсь.

  -Тогда не могли бы Вы присмотреть за моим домом? – попросила женщина. – А то, не ровен час, кто-нибудь заберется. Вон на соседней улице уже не одну дачу обчистили. Эх, совсем у людей совести не стало! Не то, что в старину было. Тогда, слыхала я, если уходили хозяева куда-нибудь из дома, то дверь не запирали, а просто приставляли к ней метелку или полено. И все знали, что их нет, но, чтобы к ним в дом зайти, да, тем более, украсть оттуда что-нибудь – Боже упаси! Вот ведь как раньше-то было! А все, говорят, потому, что в те времена народ был верующим: боялся Бога прогневать. Знали, что Он неправду сыщет, вот и жили по правде. А теперь что? Вор ворует, а мир горюет. Вон ведь до чего дошло: и замки не спасают: дверь закрыта, так в окно пролезут и все повынесут, а, что не утащат, то назло переломают. Одно слово – глаз да глаз нужен. Так как, Вы согласны мой дом посторожить? А я бы Вам за это заплатила…

     Отец Игнатий согласился. Тем более, что он и впрямь не собирался возвращаться в Михайловск. Ведь там его не ждал никто, кроме тягостных воспоминаний о невозвратном и непоправимом. Но здесь, в Лельме, прошлое не имело над ним власти: словно он начал жизнь заново, с чистого листа. Точнее говоря, снова стал жить. И началом этой новой жизни стал день, когда рядом с ним появился преданный друг – Рыжик.

***

   …Зима миновала, сменившись ласковой, теплой весной. Вот уже наступил конец апреля, когда из-под тающего снега начала показываться та первая травка, увидев которую, человек радуется, забыв о том, что это – всего-навсего сорняк. А там уже близились и ледоход, и первые весенние грозы, после чего, словно по волшебству, деревья покрывались нежно-зеленым бисером крохотных, клейких, пахучих листочков. Как же раньше отец Игнатий любил эту пору! Но именно в это время год назад умерла его матушка, его ненаглядная Лизонька. Весна снова напомнила отцу Игнатию об его утрате. И он решил съездить в Михайловск и отслужить панихиду на могиле жены. Да, он запрещен в служении. Но ведь он почти четверть века прослужил в Свято-Лазаревском храме и когда-то был его настоятелем… Может быть, ради этого ему все-таки не откажут и дозволят отслужить панихиду по матушке?..

   В тот день, когда исполнился ровно год со смерти Лизоньки, отец Игнатий спозаранку отправился в Михайловск. Его сопровождал верный Рыжик. Увы, все попытки священника оставить песика в Лельме оказались безуспешными – увидев, что хозяин собирается куда-то, Рыжик принялся так отчаянно и жалобно выть, что отец Игнатий, скрепя сердце, взял его с собой.

   Спустя час они уже были в Михайловске. Из окна автобуса, шедшего в Соломбалу, отец Игнатий обозревал улицы города, где он не был почти целый год. Вот показались кафедральный собор, а рядом с ним - здание епархиального управления, вот высотный дом, за которым прячется пятиэтажная «хрущевка» - покинутое жилище отца Игнатия, а вот и мост через Кузнечиху, на берегу которой незыблемо стоит распивочная «Якорь» (в самом деле, что ей может сделаться!). А вон вдалеке промелькнул до боли знакомый отцу Игнатию шпиль колокольни Свято-Лазаревского храма…словно Лизонька махнула голубым платком, приветствуя его возвращение.

  Подойдя к церковному крыльцу, отец Игнатий велел Рыжику сидеть и дожидаться его, а сам вошел в храм.

  Первым, кого он там увидел, был отец Петр, беседовавший в притворе с какой-то молодой, богато одетой женщиной. Надо сказать, что за время своего настоятельства он заметно пополнел и приосанился. Вдобавок, обзавелся новой шелковой рясой греческого покроя, которая придавала ему еще более важный и солидный вид. Судя по этим переменам во внешности отца Петра, дела его, как говорится, шли в гору, и потому он был уверен, что вправе смотреть на мир свысока.

  Отец Петр сразу заметил и узнал своего бывшего настоятеля. Однако не подумал прервать беседу. Напротив, похоже, с приходом отца Игнатия его охватил новый порыв красноречия:

  -Святая Церковь, как чадолюбивая мать, учит нас любить ближнего, как самого себя. - донеслось до отца Игнатия. – Ибо Господь наш есть любовь. И Святой Апостол и Евангелист Иоанн Богослов говорит: «кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь»8…

  Он вещал, не умолкая, возводя глаза к потолку и, похоже, упиваясь звуками собственного голоса. А тем временем отец Игнатий стоял и ждал, когда он закончит свою пространную речь. Наконец отец Петр смолк и благословил свою слушательницу. И, лишь когда та вышла из церкви, обратился к отцу Игнатию:

  -Что Вы хотите?

  -Простите, отец Петр, Вы не могли бы дать мне облачение? – попросил отец Игнатий. – Я бы хотел отслужить…

  -Вы не можете служить! – оборвал его отец Петр. – Вы же находитесь под запретом!

  -Но сегодня годовщина смерти моей матушки. – попытался объяснить отец Игнатий. – Я бы хотел отслужить панихиду…

  -Все требы – через кассу. – холодно произнес отец Петр и хотел было уйти. Однако возмущенный отец Игнатий загородил ему путь.

  -Ты! Мальчишка! Да как ты смеешь!

  -А ты мне не хами! – вскинулся отец Петр. – Здесь настоятель - я! Так что проваливай отсюда, пока я милицию не вызвал!

  Вне себя от ярости и даже (впервые в жизни) забыв перекреститься, отец Игнатий выбежал из храма. И у самого крыльца, радостно виляя хвостом, к нему бросился верный Рыжик.

  -Пошел вон! – крикнул священник и пнул его ногой, вымещая на собаке  душившие его бессильную злобу и обиду. Рыжик жалобно взвизгнул. А тем временем его хозяин уже стоял на обочине дороги, по которой, обгоняя друг друга, неслись машины, и махал рукой:

  -Стой! Стой!

  Одна из легковушек резко притормозила.

  -Вам куда? – спросил водитель сквозь приоткрытое окно.

  -К «Якорю»! – крикнул отец Игнатий, садясь в машину.

   В следующий миг легковушка уже неслась по дороге. Вот она миновала мост через узкую, но бурную речку Соломбалку, по которой, налетая друг на друга, исчезая в темной воде и вновь выныривая на поверхность, плыли льдины.  И вдруг…

  -Стой! Стой! – закричал отец Игнатий водителю. – Остановись!

  Потому что в этот миг он увидел в окно, как по другому берегу Соломбалки бежит Рыжик. Еще миг – и он прыгнул на льдину…

  Машина остановилась. Отец Игнатий выскочил из нее и сбежал с невысокого берега к самой кромке воды:

  -Рыжик! Рыжик! Назад!

  Услышав голос хозяина, рыжий песик устремился вперед и прыгнул на самый край проносившейся мимо льдины. Увы, он не рассчитал прыжка. В следующий миг льдина перевернулась…

  -Рыжик! – отчаянно крикнул отец Игнатий. – Рыжик!

  Но ответом ему был только треск разбивающихся друг о друга льдин…

***

  Спустя два дня после гибели Рыжика отец Игнатий явился в епархиальное управление. К его удивлению, епископ встретил «пропадавшего и нашедшегося»10 священника по-отечески радушно. И принялся расспрашивать отца Игнатия о том, как он жил и что делал после их последней встречи. Когда же тот закончил, растроганный его рассказом Владыка Поликарп промолвил, от волнения перейдя на «ты»:

  -Вот что, отче. Ты уж прости меня, старика. Может, я тогда слишком строго с тобой поступил… Прости.

  Вслед за тем он достал из ящика стола два хрустальных фужера и граненую бутылку с коньяком. И. разлив по фужерам ароматный янтарный напиток, поднес один из них отцу Игнатию.

  -Твое здоровье, отче!

 Отец Игнатий поднес фужер к губам…и в этот миг ему вспомнились бурная река и несущиеся по ней льдины. А еще – бегущий по ним рыжий песик… На глаза отца Игнатия навернулись слезы. И он поставил фужер на  стол.

  -Простите, Владыко. – дрогнувшим голосом сказал он изумленному епископу Поликарпу. – Но я…я это больше не могу.

УМИРАЛА МАТЬ РОДНАЯ…

  Перед самой вечерней инокиню* Анну срочно вызвали к игумении Феофании. И она поняла – это не к добру. Как видно, на нее уже успели нажаловаться. Разумеется, обвинив во всем случившемся после сестринской трапезы именно ее. Хотя, если рассудить по справедливости, как раз она-то была права. Ведь если каждой послушнице, вместо того, чтобы читать за работой Иисусову молитву, вздумается чесать языком, во что превратится монастырь? Анна, как старшая трапезница, была просто обязана обличить этих болтливых девчонок-судомоек со всей подобающей строгостью. Иначе сама оказалась бы невольной соучастницей их греха. А если после этого одна из послушниц надулась, а другая разревелась – что ж, как говорится, правда глаза колет. То ли еще будет  на Страшном Суде, где им придется отвечать за каждое праздное слово! Опять же, все святые отцы говорят, что терпящим поношения и уничижения ниспосылаются небесные венцы. И «кто нас корит, тот нам дарит». Так что этим дурам следовало бы поблагодарить Анну за заботу о спасении их душ, а не жаловаться на нее игумении, пользуясь ее снисходительностью к новоначальным.

   Увы, матери Феофании, вот уже второй год возглавлявшей Н-ский монастырь после безвременной кончины прежней настоятельницы, игумении Архелаи, за глаза прозванной сестрами «бич духовный», явно не хватало строгости. Вернее, она была взыскательна не столько к тем, кто находился в обители «без году неделю», сколько к сестрам,  которые прожили в ее стенах достаточно времени, чтобы возомнить себя духовно умудренными и имеющими право поучать и обличать младших. Что до Анны, слывшей при матери Архелае образцовой инокиней, то новая игумения, похоже, воздвигла на нее самое настоящее гонение. Ибо многие сестры, пришедшие в монастырь куда позже ее, уже были пострижены в мантию, в то время как она все еще ходила в рясофоре. Но Анна мужественно несла свой крест. Потому что хорошо помнила: «…все, хотящие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» (2 Тим. 3, 12). Сколько раз истинные подвижники, подобные ей, были преследуемы лжебратией! Их тоже обходили постригом, изнуряли черными трудами, несправедливо наказывали. А они кротко и безропотно несли свой крест, вооружившись терпением и молитвой… Вот и сейчас, идя к матери Феофании, Анна, по их примеру, несколько раз прочла в уме тропарь иконе Божией Матери «Злых сердец Умягчение» и молитву «Помяни, Господи, Давида и всю кротость его». И приготовилась претерпеть неправедный гнев настоятельницы с мужеством и смирением, подобающими истинной рабе Божией.

***

   Однако мать Феофания ни словом не обмолвилась о давешнем происшествии в трапезной. Вместо этого она вручила Анне распечатанное письмо, адресованное в их монастырь. Внутри мятого и заляпанного чем-то жирным конверта находился исписанный вкривь и вкось листок клетчатой тетрадной бумаги. Почерк Анна узнала сразу. Писать так коряво и небрежно могла лишь ее старшая сестра Людмила. Впрочем, обычно ее звали Милкой. Сама же она, будучи навеселе, гордо величала себя «Милкой-бутылкой».

   Сестра сообщала, что их мать недавно выписали из больницы. Сначала подозревали, что у нее инсульт, но потом выяснилось - диагноз гораздо серьезнее, причем это даже не опухоль головного мозга, а метастаз из другого органа. По прогнозам врачей, жить ей осталось недолго. И потому Людмила просила сестру приехать, чтобы в последний раз повидаться с матерью. А заодно и помочь поухаживать за ней.

   -Благословляю Вас поехать к матери, - сказала игумения Феофания, пристально глядя сквозь очки на замершую  в растерянности Анну. – И оставаться с ней столько времени, сколько это будет необходимо. А потом, немного помолчав, добавила:

   - И помните пятую заповедь.

   В первый миг Анна решила, что ослышалась. К чему это матери Феофании вдруг вздумалось напомнить ей ветхозаветную заповедь: «почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле…» (Исх. 20, 12)? Ведь отца она не знала отродясь. И никогда не любопытствовала, кто из гостей и собутыльников матери приходился ей отцом. А мать… Она давно уже не считала матерью женщину, которая в свое время произвела ее на свет. Ведь та была неверующей и некрещеной. Мало того – в книжке с подробным перечислением грехов, по которой Анна готовилась к исповеди, не было ни одного пункта, который нельзя было бы применить к ее матери. Так неужели после этого Анна обязана соблюдать по отношению к ней пятую заповедь?..

***

    Анна добиралась до родного города около суток. В битком набитом плацкартном вагоне бренчала гитара, хныкал ребенок, а пассажиры, забыв о том, что на дворе – Великий Пост, уплетали скоромное и обильно запивали его пивом, перемежая возлияния громкой болтовней. Анну мутило и от этих пошлых разговоров, и от тошнотворного запаха пива и жареного мяса, и от вида ухмыляющихся, чавкающих, рыгающих, плоско острящих попутчиков. Она чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег и задыхающейся без живительной воды. Или, скорее, нелюбимой овцой, посланной за это на растерзание в волчью стаю. Анна вынула было из сумки каноник и попыталась вычитать иноческое правило, однако при таком шуме сосредоточиться на словах молитв было невозможно. Тогда она завернулась с головой в одеяло и попробовала заснуть. Однако прошло немало времени, прежде чем она наконец-то забылась сном. И, как поется в песне, мало ей спалось, да много виделось.

   Анне приснилась какая-то женщина в белой сорочке, лежащая на металлической кровати, похожей на больничную койку. Черты ее светлого, буквально сияющего лица, были неразличимы. Зато другая женская фигура, стоявшая поблизости, была словно одета мраком. Она стояла на самом краю узкой пропасти, из которой вырывались языки пламени. Как ни странно, женщины, разделенные огненной пропастью, беседовали между собой, однако о чем именно – Анне не удалось расслышать. Но ей почему-то подумалось, что это умирающая мать умоляет дочь-грешницу покаяться и жить по Божиим заповедям. Возможно, потому, что недавно она слышала старинный духовный стих о том, как «умирала мать родная», и перед кончиной уговаривала дочь посвятить себя Господу. Да, девушке, имевшей такую мать, стоило только позавидовать… А вот у нее все наоборот. Она – инокиня, живущая во благочестии и чистоте в стенах святой обители. А ее мать как жила, так и умрет безбожницей и нераскаянной грешницей.

   И тут Анну вдруг осенило – а что, если этот сон является знаком свыше? Ведь бывали же случаи, когда Господь в сонных видениях открывал Свою волю праведным людям… Но что же он означает? Уж не то ли, что она должна обратить к вере свою умирающую мать? Да, несомненно, это так. Иначе не объяснить, почему Милке удалось разыскать Анну, а игумения Феофания благословила ее поехать к матери, и вдобавок, снабдила деньгами. Все это не может быть лишь случайным стечением обстоятельств. И вот теперь она приедет домой и убедит мать креститься. Какая же небесная награда ждет ее за это! Ведь в Священном Писании сказано, что «…обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов» (Иак. 5, 20).  Мало того – когда игумения Феофания узнает о том, что Анне удалось обратить в Православие свою мать, всю жизнь косневшую во грехах, она наконец-то поймет, что была к ней несправедлива. И непременно пострижет ее в мантию. А вдобавок переведет из трапезниц в благочинные.

     Дальнейшие события подтвердили, что Анна не ошиблась. Ибо, едва она разгадала, что означает ее сон, как  враг людского рода принялся строить ей козни. Сперва Анне пришлось разыскивать дом, где жили мать и сестра. Потому что за время ее пребывания в монастыре старые панельные «хрущевки» в этом районе успели заменить на высотные новостройки. Правда, вскоре выяснилось, что нужный ей дом все-таки уцелел… Потом Анна долго стояла на лестничной площадке, пропахшей сыростью и мочой, то барабаня в знакомую обшарпанную дверь, то изо всех сил нажимая на кнопку звонка. Однако из квартиры доносились лишь громкая музыка и неистовый хохот, словно тамошние обитатели потешались над попытками Анны проникнуть внутрь. И тогда она поняла, что опоздала. Наверняка, пока письмо шло до монастыря, ее мать уже умерла. А встречаться с вечно пьяной Милкой ей совершенно не хотелось. Анна уже начала было спускаться вниз, как вдруг дверь распахнулась. На пороге, держась за притолоку, стояла лохматая старуха в спадавшей с ее костлявых плеч грязной ситцевой сорочке. Некоторое время она вглядывалась в Анну…и вдруг углы ее рта задрожали, и она протянула к ней дрожащие руки. Кажется, она что-то говорила, но ее голос тонул в раздававшемся за ее спиной оглушительном хохоте…

     Лишь тогда Анна поняла, что перед ней – мать.

***

      Как же она радовалась приезду Анны! Даже согласилась выключить телевизор, чтобы несущиеся из него громкая музыка и хохот не мешали их беседе. Да и зачем он ей, когда сейчас с нею Анна, ее любимая девочка, ее младшенькая… Как же она скучала по ней! И вот Анечка приехала, и теперь все у них снова будет хорошо. А телевизор пусть отдохнет. Ведь она его и включает только потому, чтобы не было так страшно одной в пустой квартире. Особенно ночью – после больницы она отчего-то стала очень бояться темноты и одиночества, так что, бывает, даже спит с включенными светом и телевизором… Милка-то опять где-то шляется… А самой ей ни убрать, ни приготовить…да и готовить нечего – пенсия только через неделю будет, а то, что оставалось, Милка забрала. Сказала - на продукты, да, как ушла вчера вечером за ними в магазин, так и пропала. Видно, снова запила…

   -Мама, -  с трудом выговорила Анна непривычное для нее слово. – А ты вспомни - чья она дочь? Кто ее такой воспитал? Неужели ты не понимаешь, что сама во всем виновата?

   Мать с недоумением посмотрела на нее:

   -Так что же мне теперь делать, Анечка?

   Анна уже собиралась ответить: «покаяться и уверовать в Господа», как вдруг входная дверь громко хлопнула и послышался хриплый женский голос:

  -Эй! Что случилось? Есть тут кто живой?

  Вслед за тем в кухню с дурацкой ухмылкой на опухшем лице ввалилась Милка. И, заговорщически подмигнув Анне, водрузила на стол рваный пластиковый пакет, из которого извлекла бутылку с плескавшимися на дне остатками водки, а также кусок весьма подозрительного на вид чебурека.

   -Эт-то т-тебе, мам… С приездом, монашка! Слушай, у тебя сотни взаймы не найдется? Чес-слово, вечером отдам…

   Спустя десять минут Анна уже шла по улице к ближайшему магазину. Разумеется, не за бутылкой, хотя Милка прямо-таки сгорала от желания выпить за приезд любимой сестренки. А просто за продуктами. Потому что иначе им пришлось бы сидеть голодными. Ведь по милости Милки в доме было, как говорится, хоть шаром покати… Вдобавок, она хорошо помнила, что «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». Мать Феофания настаивала на том, чтобы она помнила пятую заповедь. Что ж, если это нужно для того, чтобы мать крестилась, Анна будет вести себя, как примерная и любящая дочь. Лишь бы только эта спившаяся дура из вредности чего-нибудь не выкинула…

   И опять опасения Анны подтвердились. Когда она втаскивала в квартиру сумку, битком набитую продуктами, Милка встала на пороге, преграждая ей путь. И, косясь в сторону кухни, где сидела мать, зашептала Анне на ухо, обдавая ее густым запахом перегара:

   -Только не смей ей говорить, что она скоро умрет! Слышишь, не смей!

***

      Попытка Анны устроить некое подобие идиллического семейного ужина с треском провалилась. Милка, исподлобья поглядывая на сестру, вполголоса негодовала на то, что «монашка» заставляет их соблюдать какой-то свой Великий Пост, а потому не купила ни мяса, ни водки. В конце концов мать, устав от ее ворчания, заявила, что Милке стоило бы порадоваться приезду младшей сестры, а не бранить ее. В ответ та разразилась потоком брани, причем досталось не только матери, но и Анне. За несколько минут Милка выложила все, что думала, о сестре-эгоистке, которая удрала в монастырь, вместо того, чтобы помогать им с матерью…а еще называет себя верующей…знаем мы таких верующих… И Анна поняла: эту истеричку нужно любой ценой выпроводить из дома. Причем как можно скорее – иначе она сама не выдержит, и, объятая праведным гневом, по примеру Святителя Николая Чудотворца, влепит ей пощечину… Решение созрело быстро – она вышла в коридор и принялась нарочито громко рыться в своей сумке. Милка сразу смолкла и шмыгнула из-за стола вслед за Анной. А спустя несколько минут она уже стремглав неслась вниз по лестнице, сжимая в кулаке пожертвованную неожиданно раздобрившейся младшей сестренкой сотенную купюру…

   Теперь уже ничто не могло помешать Анне поговорить с матерью по душам. Для надежности она заперла дверь на щеколду и вернулась в кухню. Мать сидела у окна, глядя на Милку, крупной рысью несущуюся в сторону ближайшего магазина.

      -Бедная, – вдруг промолвила она. – Что-то с ней будет, когда меня не станет… Одна надежда, что я еще долго проживу. Вот и Мила говорит, что я скоро поправлюсь. Ей врачи так сказали…

    -Нашла, кому верить! – вскинулась Анна, недовольная тем, что матери вдруг вздумалось жалеть Милку. – Поправишься…на тот свет отправишься. Врет твоя Милка!

   Мать испуганно уставилась на нее. И Анна поняла – она очень боится умирать. Мало того - подозревает, что Милка скрывает от нее правду. Иначе бы она не стала говорить Анне, что надеется прожить долго. Она надеялась - это подтвердит и младшая дочь. Но, если Анна скроет от нее правду – еще вопрос, пожелает ли она креститься. Нет, она должна сказать ей в лицо все, что скрывает от нее Милка! И, когда мать узнает, какие муки ожидают ее после смерти, она непременно захочет избежать их, приняв Святое Крещение!

   -Что ты на меня так смотришь? – огрызнулась она, видя искаженное страхом лицо матери. – Да, врет твоя ненаглядная Милка! А мне она написала, что у тебя рак! Так что смерть твоя не за горами, а за плечами. Поняла!

   -Анечка… - прохрипела мать. – Не надо… Мне сейчас плохо станет… Дай таблетку…она в комнате лежит, на столике…

   -Плохо, говоришь! – крикнула Анна, взбешенная тем, что мать ищет предлог прервать их разговор. – Погоди, в аду еще хуже будет! Знаешь, что там ждет таких, как ты?

   И она принялась рассказывать о муках, которые ожидают после смерти безбожников и нераскаянных грешников. Таких, как ее мать, как Милка… Она говорила с таким упоением, словно воочию видела то, что творится в преисподней. И не замечала, как побледнело лицо матери и посинели ее губы, как, звякнула, упав на пол, чайная ложечка, которую она держала в руке… Но вдруг ее пламенную речь прервал неистовый грохот – кто-то изо всех сил колотился в дверь и дергал ее снаружи так, что она ходила ходуном. Еще миг - и сорванная дверная щеколда со звоном упала на пол. А вихрем влетевшая в квартиру Милка бросилась к матери:

   -Мама, мама, что с тобой? Тебе плохо? Мама! Что ты с ней сделала? Ты! А ну, пошла отсюда!

   В следующий миг она сорвала с вешалки Аннино пальто, подхватила с полу ее сапоги и сумку и вышвырнула их за дверь. А затем с невесть откуда взявшейся силой вытолкнула перепуганную Анну на лестничную клетку, запустив вслед купленной на ее деньги бутылкой водки. Хрупкая посудина разлетелась вдребезги, заглушив стук закрываемой двери и лязг ключа в замке. Анна немного постояла на лестнице, прислушиваясь к доносившимся до нее плачу и причитаниям Милки. А потом молча оделась и стала спускаться вниз.

***

    Когда она оказалась на улице, то поняла – случилось непоправимое. Теперь ей придется возвращаться в монастырь. Как же она объяснит игумении Феофании, отчего приехала так рано? Наверняка та заподозрит неладное… Но самое главное: теперь Анне не видать ни небесных наград, ни пострига в мантию. Ее мать умрет некрещеной. Напрасно она поверила своему сну – вот и обманулась. Хотя все-таки что же он означал? Почему-то Анна была уверена – в увиденном ею сне имелся некий смысл.

    Она уже подходила к вокзалу, как вдруг возле ярко освещенной витрины какого-то магазина в нее на полном ходу врезалась полная дама в кургузой косматой дубленке, короткой юбке и облегающих лаковых сапогах до колен. Незнакомка грязно ругнулась…и вдруг схватила Анну за плечи:

   -Ой, Анюсик, это ты? Ты откуда и куда? Давай, пошли ко мне! Ты не представляешь, как я рада тебя видеть!

    Анна долго вглядывалась в ярко накрашенное лицо с полускрытыми густым слоем тонального крема морщинами, пока, наконец, не признала в его обладательнице свою школьную подругу Клару, некогда первую красавицу в их классе, предмет напрасных воздыханий многих мальчишек и даже самого учителя физики Петра Емельяновича… Сейчас Кларе, как и Анне, было далеко за сорок, хотя, судя по ее виду, она изо всех сил стремилась казаться двадцатилетней девушкой. Впридачу, от нее, как говорится, за версту разило духами и сигаретами. Никакого желания идти в гости к такой особе Анна не испытывала. Впрочем, перспектива дожидаться ближайшего поезда в холодном здании вокзала была не лучше. Анна подумала – и решила все же отправиться в гости к подруге. Однако при этом не поддаваться ни на какие ее уговоры относительно спиртного и скоромной пищи. Пусть Клара воочию увидит, какая бездна отделяет тех, кто живет в святых обителях, от погрязших в грехах мирян!

   Спустя полчаса Анна уже сидела на кухне у Клары, чинно потягивая чай без сахара. А хозяйка, после безуспешных попыток накормить подругу кремовым тортом, смачно уплетала его за двоих. И при этом болтала без умолку:

   -А ведь я тебя сразу узнала! Знаешь, Анюточка, а ты совсем не изменилась: все такая же симпампушечка. Слушай, а это правда, что ты теперь в монастыре живешь? Наверное, ты уже там самая главная, да? Как это называется? Игуменша, кажется… Да, такой красавице и умнице только игуменшей и быть…

      От этих слов Анна чуть не разревелась. Какое там «самая главная», если мать Феофания даже не хочет постричь ее в мантию! Какая же это несправедливость! Да живи она в другом монастыре, ее бы уже давно постригли и сделали казначеей или благочинной. Или даже игуменией… А здесь ее не только не ценят, но еще и издеваются над ней. Видите ли, этой взбалмошной игумении вздумалось отправить ее ухаживать за мамашей-симулянткой и спившейся старшей сестрой, которые и в Бога-то не верят! Так почему она, инокиня Анна, должна возиться с ними?

       Клара сочувственно кивала головой. Да, она прекрасно понимает Анну. Ведь и у нее не жизнь, а сплошные проблемы. На работе платят мало: уборщица в банке, и то получает куда больше, чем она, бухгалтер со стажем. И замуж она выходила трижды, и потом трижды разводилась. Всем этим мужикам нужно одно: кучу детей да жену-прислугу. А почему она должна горбатиться за плитой и стиркой пеленок? Сколько у нее знакомых женщин, с которых мужья, как говорится, пылинки сдувают! И делают за них все по дому, а они только красятся да ногти полируют. Да, повезло же этим дурам, хотя они ей и в подметки не годятся! Не зря же сказано, что дуракам – счастье. Только ей одной всю жизнь не везет…

   Они засиделись на кухне за полночь. И чем дольше продолжалась их беседа, тем больше она сводилась к взаимным сетованиям на судьбу и осуждению всех и вся. В конце концов на столе появилась водка, и Анна сама не заметила, как сделала первый глоток… А потом, продолжая жаловаться на судьбу, на несправедливую игумению, на глупую мамашу и спившуюся Милку, снова и снова наполняла стопку и, глотая пьяные слезы, откусывала от бутерброда с колбасой…

***

   Назавтра они обе проснулись в прескверном настроении. И Клара сразу же напустилась на Анну. Это по ее вине она вчера выпила лишнего, и вот теперь у нее болит голова и отекло лицо. Как же она завтра сможет работать? Разве так поступают с подругами? И вообще, Анне нет дела до того, как она несчастна. Она всегда думала только о себе, а не о других. Так пусть тогда убирается назад в свой монастырь! Только там таким и место! А ей ее нисколечко не жаль.

       После этого Анна около суток просидела на вокзале в ожидании поезда. А потом почти столько же времени ехала в битком набитом, шумном плацкартном вагоне. Правда, теперь ее уже не раздражал вид болтливых подвыпивших попутчиков. Потому что Анна начинала понимать – напрасно она осуждала и презирала их, и свою мать, и Милку. Ведь сама она оказалась ничем не лучше их. Вернее, даже хуже. Ведь ее праведность, которой она так гордилась, оказалась шита белыми нитками. Она верила, что достойна небесных благ, а на самом деле стояла на краю бездны…

     И тут Анне снова вспомнился ее сон. Выходит, это она была той женщиной, стоявшей над огненной пропастью! А окутывавший ее мрак на самом деле царил в ее душе… Теперь Анна уже не думала, кем могла быть другая, одетая светом, женщина, виденная ею во сне. Потому что ей стало страшно. Ведь это всегда страшно – заглянуть в темные бездны собственной души… Но в этот миг словно чья-то ласковая рука погладила ее по голове, и Анна провалилась в тот глубокий сон без сновидений, который один поэт давно минувших времен назвал «бальзамом болящих душ»**. Правда, ее душе он все-таки не принес исцеления…

***

     Как ни странно, в монастыре словно не заметили ее отлучки. Даже игумения Феофания не любопытствовала, почему она вернулась так рано. Хотя теперь Анна не боялась рассказать ей правду. Как не боялась и возможных последствий своего рассказа.

   Спустя три недели до Пасхи ее снова вызвали к игумении Феофании. И опять настоятельница вручила ей распечатанное письмо, написанное знакомым размашистым почерком Милки, и адресованное в монастырь:

   «Дорогая моя сестренка Анна! Сегодня пятый день, как умерла наша мама. После твоего отъезда она очнулась и стала меня просить пойти в церковь и позвать к ней батюшку. Мол, ей как можно скорее нужно креститься. И рассказала мне, что видела, будто лежит она как бы в больнице на койке, а и по ней, и под ней грязь рекой растекается. А рядом стоит женщина, вся в черном, как монашка. Лица ее не видно, только, говорит, я сразу поняла, что это моя Анечка. А между нами – пропасть, и из нее огонь так и пышет. Вот я и подумала – видно, это оттого, что Анечка крещеная, а я – нет. А она стоит, и не то плачет, не то говорит что-то, жалобно так, словно страшно ей одной, вот она меня и зовет… Да разве ж я свою доченьку брошу?.. Нет, ради нее я должна креститься. Тут и я задумалась – а как же я маму брошу? Нет уж, если она собралась креститься, так и я тоже крещусь. Наутро побежала я в церковь, нашла батюшку, его отец Петр зовут, и все это ему рассказала. Он в тот же день пришел и крестил нас обоих. После этого у мамы сразу такое лицо светлое сделалось! А назвал он ее вместо Лилии - Сусанной, мол, это имя тоже означает «лилия», а меня вместо Милки назвал Людмилой. Когда батюшка уходил, мама его просила, чтобы он за тебя молился. Мол, Анечка такая хорошая, такая добрая, вот она меня и уговорила креститься. А, как он ушел, легла и сказала: все, теперь и умирать не страшно. И заснула…не проснулась. Отец Петр ее и отпел, а денег ни рубля не взял. Он меня уговаривает жить при церкви и по хозяйству там помогать. Так что, может, я потом тоже, как ты, монашкой стану. А, что я на тебя тогда накричала, так прости за это – очень мне маму жалко стало… Твоя сестра раба Божия Людмила».

   Анна стояла и плакала навзрыд. Теперь она поняла, кем была та, одетая светом, женщина из ее сна. То была ее мать, которую любовь к дочери привела к Богу. Ведь «…Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин. 4, 16). Какой же пример любви и всепрощения подала ей, умирая, мать родная!

      Наступившее молчание нарушила мать Феофания:

   -Какая же Вы счастливая, Анна, что у Вас была такая мать. Мы будем молиться за нее. И вот еще что. Я намерена ходатайствовать перед архиереем о Вашем постриге в мантию. Так что к Пасхе Вы станете монахиней.

    Не поднимая глаз, Анна произнесла:

   -Я недостойна.

ЛЕГЕНДА О ЛЮБВИ, ИЛИ ВОСТОК – ДЕЛО ТОНКОЕ

                                                                           Нет ценности супротив любви.

                                                                                     (русская пословица)

 

                                                                           «…Но это же и есть цена любви!»

                                                                          (Низами Гянджеви. «Лейли и Меджнун») 1        

  Все началось в тот злосчастный воскресный вечер, когда директор городского вещевого рынка Фархад Мамедов вернулся домой после очередного рабочего дня. Надо сказать, что денек этот оказался на редкость удачным. Приближалось 8 марта, поэтому торговля во всех рыночных бутиках шла «на ура». Мужчины покупали подарки милым дамам, ну а те – подругам, дочкам-внучкам и самим себе… Неудивительно, что Фархад возвращался домой в самом приподнятом настроении – в следующие дни прибыль наверняка будет еще большей. Вдобавок, дома его ждала жена Ирина. Его единственная, его любимая жена.

  Однако едва Фархад переступил порог своего дома, как его радость мигом улетучилась. Ибо Ирина встретила его настолько холодно и неприветливо, словно он был ей чужим. А когда муж сел ужинать, заявила ему самым серьезным тоном:

  -Фархад, я хочу поговорить с тобой. Это касается нас обоих. Это очень важно, Фархад…

  От изумления директор рынка едва не поперхнулся кусочком долмы2. После чего недоуменно уставился на Ирину. В самом деле, что происходит? Почему Ирина ведет себя так странно? И что она собирается ему сказать?

  -Фархад, мы с тобой должны развестись.

  -Как развестись? – изумился Фархад. – Почему?

  -Прости, Фархад. – тихо произнесла Ирина и поспешно отвернулась к окну. – Но…так надо. Прости…

   Голос ее задрожал и оборвался. И Фархад понял – она плачет.

***

   В ту ночь, впервые за двадцать лет совместной жизни, супруги легли спать порознь. Так пожелала Ирина. Что до Фархада, то он не стал настаивать на своем. Конечно, его далекие предки, жившие по законам шариата, наверняка осудили бы своего пра-пра-пра-пра-…правнука за подобное попустительство женской блажи. Однако за долгие годы житья в России Фархад привык жить по иным законам – законам рынка. И потому научился не давать волю чувствам и извлекать выгоду из любой житейской ситуации. Вот и эту ночь ему было выгодней провести в одиночестве, чтобы поразмыслить о случившемся. Ведь Ирина так и не удосужилась объяснить, по какой такой причине они должны разойтись. А он, видя, насколько тяжело ей говорить о предстоящем расставании, не стал настаивать на этом. Зачем причинять Ирине лишнюю боль своими расспросами? Он сам выяснит все.

     Всю ночь Фархад проворочался на жестком кожаном диване в своем кабинете, мысленно проклиная тот день и час, когда он купил это дорогое и модное, но до крайности неудобное изделие итальянских мебельщиков. И раздумывая об услышанном от Ирины.

   Итак, что же могло произойти? С чего это вдруг его жена, с которой они недавно отпраздновали, так сказать, фарфоровую свадьбу3, вдруг надумала разводится с ним? Может быть, это как-то связано с тем, что недавно ей пришлось обследоваться в онкологическом диспансере? Вряд ли. Ведь тогда Фархад поднял на ноги всех светил местной медицины, которые обследовали его супругу с головы до пят. Да, у нее нашли опухоль матки. Однако это оказалась всего лишь миома4. Причем совсем маленькая, не требующая оперативного лечения. И данные биопсии подтвердили – опухоль доброкачественная. Но Ирину испугал сам факт такой находки – у нее обнаружили опухоль матки. Конец! Катастрофа! Скоро она умрет! А она еще так молода! Она так хочет жить! Почему? За что? Напрасно врачи уверяли Ирину, что ее жизни и здоровью ничто не угрожает – она непрестанно плакала и упрямо твердила о своей скорой смерти. Увы, в этом ее не разубедили даже лучшие городские психотерапевты, к которым ее возил Фархад, щедро оплачивая каждый подобный визит… Но потом с Ириной стало твориться что-то странное: два раза в неделю, а именно по средам и пятницам, она, как поначалу решил Фархад, стала голодать, не беря в рот ничего, кроме черного хлеба и чая. Кроме того, он стал замечать, что Ирина, прежде отродясь не бравшая в руки никаких книг, кроме женских романов, теперь запоем читает какие-то брошюры. И периодически уходит из дому – куда? Впрочем, вскоре все эти тайны получили объяснение - Ирина призналась Фархаду, что недавно она крестилась. И поскольку теперь она - православная, то должна подтверждать свою веру делами: ходить в храм, читать церковные книги и соблюдать посты. Он воспринял эту новость спокойно, как прежде – просьбы Ирины купить ей новую шубку или очередное украшение – чем бы женушка не тешилась, лишь бы только перестала плакать и выбросила из головы мысли о смерти. Действительно, теперь Ирина стала спокойнее…пожалуй даже, воспрянула духом. Как же Фархад радовался этому! Как оказалось – преждевременно… Но все таки - почему она вдруг заговорила о ним о разводе?

   И тут Фархада осенила внезапная догадка. Как же все просто! И почему он сразу не подумал об этом? Ирина просто-напросто нашла себе другого. В самом деле – ведь Фархад на двенадцать лет старше ее. А на вид ему дашь не пятьдесят пять, а все шестьдесят. Увы, молодость дважды не бывает5. Ирине надоело жить со старым мужем – вот она и надумала уйти к молодому. Что ж, если ей так будет лучше – пусть уходит. И будет счастлива с другим, как он был счастлив с ней.

   Однако многолетний жизненный опыт научил Фархада не доверять первому впечатлению. В самом деле, что если он ошибается и пресловутый соперник существует лишь в его воображении? Это следует узнать наверняка. Но как? Кто может знать сердечные тайны Ирины? Разумеется, ее подруга. Ведь кому, как не подруге, любая женщина доверяет свои самые сокровенные секреты! В полной уверенности, что уж та-то не расскажет их никому. Увы, чаще всего случается обратное…

     А кто лучшая подруга Ирины? Конечно, Римма. Именно она ходит с Ириной по магазинам, по парикмахерским, по косметическим салонам (наверняка теперь – и в церковь!) и частенько бывает у нее в гостях. Посмотреть со стороны – просто образцовая подруга, надежней и задушевней которой не сыщешь на свете. Правда, Фархад более чем уверен – Римма неспроста дружит с его женой. Ведь муж Риммы и она сама работают у него на рынке. И потому зависят от Фархада.  После этого неудивительно, что Римма изо всех сил старается ублажать жену своего начальника. И, надо сказать, преуспела в этом – Ирина души в ней не чает. Что ж, в таком случае Фархад без труда узнает у Риммы все сердечные тайны своей супруги!

***

   …У Риммы, опасливо переступившей порог начальственного кабинета, был такой настороженный вид, что Фархад сразу понял – он не ошибся. Римма что-то знает… И, чтобы добиться ее признания, он повел себя с ней строго, если не сказать, жестко:

  -Нам с Вами предстоит серьезный разговор, Римма. Я хочу поговорить с Вами о своей жене Ирине. Ведь Вы – ее лучшая подруга. И Вам хорошо известно, что…

   Дальнейшее напоминало дешевый полицейский сериал. Лицо лучшей подруги директора рынка исказилось страхом…

  -Я не виновата! – испуганно пискнула она. – Я хотела, как лучше… Это все он! Он!

  -Кто он? – нахмурился Фархад. Похоже, его худшие догадки подтверждались. Ирина нашла себе другого. Причем явно не без участия Риммы. Ишь, как сразу испугалась эта пройдоха! Знает кошка, чье мясо съела! Что ж, сейчас она выложит ему всю правду!

  -Батюшка… - пролепетала Римма. – Понимаете, я хотела, чтобы у Ирочки все было хорошо… Я всегда хотела ей только добра… Она же моя подруга… Я же к этому батюшке сама который год хожу. Он такой молитвенный… Вот я и подумала – вдруг он Ирочке поможет… Ну, помолится, чтобы она поправилась. А он…а он…

  -Что…? – Фархад говорил спокойно, пожалуй, даже слишком спокойно. Однако все его подчиненные хорошо знали – подобный тон не предвещает ничего хорошего. – Что – он?

   Испуганные глаза Риммы мгновенно наполнились слезами:

   -Понимаете, я не знала… - затараторила она, перемежая свою речь жалобными всхлипываниями. -  Я не думала, что он так сделает… А вчера Ирочка мне позвонила и говорит, что батюшка ей все объяснил. Мол, она заболела потому, что живет в невенчанном браке…с некрещеным…может, у него еще и вера другая… И, что если она будет продолжать с ним…жить, то Бог ее еще сильнее накажет… Говорит, а сама плачет… Я не виновата! Разве я могла знать, что он ей такое скажет? Господи, я же так хотела, так хотела помочь Ирочке…

  -Вы ей уже помогли. – сурово произнес Фархад. – Значит, так. Ирине о нашем разговоре – ни слова. Надеюсь, Вы меня поняли… Кстати – как зовут этого вашего батюшку? И где он работает?

  -В Троицкой церкви. – на сей раз голос Риммы звучал куда увереннее. Еще бы! Ведь гроза, уже собиравшаяся было над ее головой, похоже, пронеслась мимо. – А зовут его отец Игорь. Он там настоятель. Такой хороший батюшка…все его хвалят. Разве я думала…

  -Можете идти. – оборвал ее Фархад. – Когда понадобитесь, я Вас позову.

  Подобострастно улыбаясь сквозь еще не просохшие слезы, лучшая подруга Ирины шмыгнула за дверь.

***

   Фархад долго сидел за столом, размышляя об услышанном от Риммы. И чем дольше он думал, тем больше ощущал себя человеком, который долго и уверенно шел к давно намеченной цели, глядя вперед и только вперед. Пока вдруг не почувствовал под ногами пустоту. И с ужасом не увидел, что балансирует на самом краю зияющей бездны…

   До вчерашнего дня Фархад был уверен в будущем. Ибо у него имелось все, что нужно для подобной уверенности. Любимая жена, дети, которые давно уже выросли и перебрались в Москву, а вскоре собирались порадовать родителей внуками. У него были дом-полная-чаша и прибыльное дело. И всего этого Фархад добился сам. Поскольку с юных лет привык думать и рассчитывать наперед. Именно благодаря этому свойству своего характера неприметный сельский паренек Фархад Мамедов6, уроженец одной из восточных республик былого СССР, и возвысился до могущественного директора рынка в северном городе Михайловске.

  Свой «путь наверх» Фархад начал с тех самых пор, когда, отслужив положенный срок в одной из воинских частей на Севере России, решил остаться там на сверхсрочную службу. Конечно, любой его земляк предпочел бы вернуться домой, устроиться на работу, жениться…собственно, именно так в свое время поступили и отец, и старшие братья Фархада. Но он смекнул, что сверхсрочная служба сулит ему куда большие перспективы, чем возвращение на родину, и не прогадал. Положим, он не дослужился до высоких чинов, зато со временем получил должность начальника складов, чем очень гордился. Еще бы! Ведь склады - это весьма хлебное место… Но недолго пришлось Фархаду радоваться достигнутому – вскоре в стране началась перестройка со всеми последствиями оной…в итоге воинскую часть, где он служил, расформировали. А содержимое складов перевезли в центр России. За исключением кое-какой списанной военной техники, которую руководство решило не вывозить, а оставить…проще говоря, бросить на месте за ненадобностью – зачем тащить с собой весь этот металлолом? Что до Фархада, то его отправили в отставку, тем самым положив конец и его власти, и его карьере.

    Окажись на его месте другой человек, он воспринял бы случившееся, как катастрофу. Но Фархад поразмыслил – и сделал совсем иной вывод. Да, он остался не у дел. Однако взамен получил полную свободу действий, а в придачу – кучу бесхозных запчастей. Оставалось лишь найти им подходящее применение. И Фархад успешно решил эту задачу, открыв в одном из зданий упраздненной части автомастерскую. Там вместе с кое-кем из бывших сослуживцев, угодивших вместе с ним в отставку, он собирал из списанных военных машин сельхозтехнику для местных колхозов, воплощая в жизнь известный лозунг «перекуем мечи на орала». А обрадованные председатели оных колхозов щедро рассчитывались с ним по дедовскому методу – натурой, то бишь, собственной сельхозпродукцией. Поскольку денег у них просто-напросто не было… Стороннему человеку могло бы показаться верхом безумия, что Фархад согласен на такую форму оплаты своего труда. И впрямь, зачем заниматься делом, приносящим вместо рублей – мясо, молоко и картошку? Но он рассудил иначе: есть в амбаре, так будет и в кармане. И арендовал в областном центре, городе Михайловске, здание закрытого к тому времени дома культуры местного судоремонтного завода, переоборудовав его под рынок. Там он успешно и выгодно сбывал все, что поставляли ему местные колхозы. Когда же дышавший на ладан заводик, как говорится, и вовсе отдал концы, а его имущество пошло с молотка, Фархад за бесценок приобрел бывший дом культуры, став из арендатора этого здания – его собственником. И с тех пор являлся полновластным хозяином своего рынка. Правда, со временем, когда импортная сельхозпродукция существенно потеснила на прилавках отечественную, Фархад, поразмыслив и прикинув, преобразовал свое владение из продуктового рынка – в вещевой. После чего его доходы возросли вдвое, если даже не втрое. Ведь, где жители Михайловска теперь покупали себе дешевые китайские и турецкие  вещи? Разумеется, на рынке Фархада Мамедова!

    Сколько лет он выходил победителем из всех схваток с судьбой! Сколько лет он строил свое счастье, как строят дом – неспешно и основательно. Мог ли он подумать, что оно окажется не крепче карточного домика?

   Они с Ириной прожили вместе целую жизнь. Разве им было важно, кто какой крови и кто какой веры? Нет! Ведь они любили друг друга. И вот теперь их разлучает чужой, незнакомый человек. Но почему? Чем провинился перед ним Фархад? За что он отнимает у него Ирину? И что сможет сделать Фархад, если его жена безраздельно верит этому человеку?

   Только одно – защищать свою любовь. Но как?

***

   Пожалуй, окажись на месте Фархада его далекий пра-пра-пра-пра-…прадед, он, не раздумывая, схватился бы за ятаган. Однако смекалистый потомок бесстрашных воинов Востока был человеком мирным и не привык рубить сплеча. Вдобавок, долгий жизненный и коммерческий опыт давно убедил его в справедливости поговорки: и сила уму уступает. Вот и сейчас он сидел и думал, как удержать Ирину от рокового развода. А в том, что он станет для нее роковым, Фархад не сомневался. Ведь, расставшись с ним, Ирина не сможет даже прокормить себя – она давным-давно разучилась работать, привыкнув жить на всем готовом. Она привыкла к достатку, точнее сказать, к богатству, к тому, что любящий муж исполняет любые ее прихоти, что за его спиной она – как за каменной стеной. Но какая участь ждет ее, если она, сама не понимая, что делает, разрушит эту стену? То же, что ждет домашнюю птичку, привыкшую жить в заботе и в холе, если она вздумает улететь в лес… И как спасти Ирину, если все убеждения заведомо окажутся бессмысленны? Ведь она собирается разводиться с Фархадом не потому, что разлюбила его, а потому, что так ей велел этот священник…отец Игорь из Троицкой церкви… Интересно, где же находится эта церковь?

   И тут Фархад вдруг вспомнил, что каждый день проезжает мимо нее по дороге на свой рынок и обратно. Причем каждый раз удивляется, отчего она имеет столь плачевный вид. Обшарпанные стены, ржавая крыша, увенчанная почерневшим от времени деревянным крестом, над которым торчит игла громоотвода. А в довершение картины – окружающий церковь забор с надписью «Отцы разрушали – вам восстанавливать», обращенный в сторону соседней школы, который так покосился, что, того и гляди, рухнет на случайных прохожих… А ведь Троицкий храм действует уже почти пятнадцать лет. То есть ровно столько же времени, сколько Фархад владеет своим рынком. Ему ли не знать этого, если камнерезный завод, который раньше находился в здании этой церкви, закрыли как раз в то же время, когда пустили с торгов имущество бывшего судоремонтного завода! Тогда-то Фархад и стал хозяином рынка…наверняка, и у этой церкви тоже есть свое руководство…вот этот самый отец Игорь7, о котором говорила Римма. Но если сравнить эти два здания, то рынок Фархада по сравнению с церковью покажется едва ли не дворцом. У них что, нет денег на ремонт? А ведь похоже, что это и впрямь так…

   И тут Фархаду вдруг пришла в голову одна мысль. По-восточному хитрая и одновременно по-восточному коварная. Кажется, он догадался, как можно удержать Ирину от развода… В следующий же миг Фархад вызвал секретаршу и потребовал немедленно пригласить к нему Римму. А спустя полчаса та уже подъезжала к Троицкой церкви, где вскоре должна была начаться вечерняя служба, с секретным поручением от своего хозяина.

***

  …-Простите, батюшка, можно мне с Вами поговорить?

   Отец Игорь с нескрываемым недовольством воззрился на невысокую полную дамочку средних лет, остановившую его у входа в храм. Экая хитрая физиономия! Сразу видно – еще та пройдоха! И что ей от него понадобилось? Наверняка какой-нибудь пустяк. Хочет пожаловаться на пьющего мужа или на склочную соседку, в то время, как, скорее всего, сама и довела их до этого. Или, под предлогом откровения помыслов, на кого-нибудь нажаловаться… Как же он устал от этих жен…не мироносиц, а «переносиц»!8 Воистину, прав был Апостол Павел, называя подобных особ «всегда учащимися и никогда не могущими дойти до познания истины» (2 Тим. 3, 7). Или Преподобный Серафим Саровский, величавший таковых «намазанными галками», от которых истинному рабу Божию должно бежать без оглядки. Увы, он по долгу пастыря вынужден терпеливо выслушивать их сплетни и жалобы и давать им душеполезные советы, заведомо зная, что они будут не исполнены…хорошо еще, если не истолкованы с точностью до наоборот. Хотя куда охотнее он занялся бы чем-то понужнее и поважнее. Например, ремонтом храма, о необходимости коего, как говорится, вопиют сами его камни. Вот только где взять на это денег, если за последние пятнадцать лет в Михайловске открыли более десятка церквей и их настоятели сумели залучить к себе в духовные чада всех местных предпринимателей? Так что остается лишь молиться о том, чтобы Господь наконец-то послал и ему щедрого христолюбца…вот только пока таковой не спешит явиться. Но все-таки: о чем с ним хочет говорить эта навязчивая особа?

  -Батюшка, я приехала к Вам по поручению нашего директора, Фархада Наилевича Мамедова…

  Услышав это имя, отец Игорь насторожился. В самом деле, что нужно этому человеку, явно мусульманину, от него, православного священника? Правда, в стародавние времена один монгольский хан вызвал к себе в Орду «главного русского попа», чтобы тот исцелил его ослепшую жену9. Но ведь отец Игорь – не Святитель Алексий Московский, а господин Мамедов – не хан Джанибек. Тогда что же он хочет от отца Игоря?

  -Он бы хотел освятить свой рынок. – пояснила визитерша. – И послал меня договориться с Вами о времени и об условиях.

     У отца Игоря отлегло от сердца. Вот оно что! Господин Мамедов желает, чтобы православный священник освятил его рынок. Конечно, странно, зачем ему вздумалось это сделать? И почему из всех городских батюшек он выбрал именно отца Игоря? А, например, не отца Александра, настоятеля Никольской церкви, которая находится поблизости от рынка… Хотя разве это так важно? Куда важнее то, что оный господин Мамедов – один из богатейших людей в Михайловске. Значит, он наверняка щедро оплатит свою блажь. А отцу Игорю…вернее, Троицкому храму…так нужны деньги!

   Разумеется, священник не стал говорить этого посланнице Фархада. А спокойным и деловым тоном произнес:

 -Что ж, давайте пройдем ко мне в кабинет. Там все и обсудим.

   Спустя час Фархад уже выслушивал подробный доклад Риммы об ее поездке в Троицкий храм и о разговоре с его настоятелем. И остался доволен услышанным. Еще бы! Ведь его по-восточному мудрый и по-восточному коварный план и впрямь сработал!

***

      Фархад не любил терять времени впустую. Тем более сейчас, когда был важен каждый день – со дня на день Ирина могла подать на развод… И потому освящение рынка состоялось на следующий же день после судьбоносного разговора Риммы с отцом Игорем.

  Надо сказать, что Фархад обставил это событие с максимальной торжественностью. Отца Игоря на директорском черном «Бумере» доставили прямо к крыльцу рынка. После чего со всеми почестями препроводили внутрь и отвели к директору, господину Мамедову, который встретил батюшку настолько любезно, что тот оторопел. А он-то ожидал увидеть перед собой спесивого, вульгарного торгаша, этакого современного Кит Китыча10 восточных кровей! Однако этот человек вел себя так радушно и учтиво (впрочем, с подобавшим его положению достоинством), что священник сразу же почувствовал к нему расположение. Тем более, что господин Мамедов, не будучи православным человеком, похоже, открыто симпатизировал Православию. Иначе зачем бы он вздумал освящать свой рынок? Не иначе, как Сам Господь внушил ему эту мысль. Но что если это лишь, так сказать, первый шаг, и вслед за этим господин Мамедов захочет креститься? И попросит отца Игоря совершить над ним Таинство Крещения. А потом станет его духовным сыном. Какая же слава ожидает отца Игоря за этот подвиг! Он, он и никто другой, приведет ко Христу одного из известнейших и богатейших бизнесменов Михайловска! Молва о его миссионерском подвиге пройдет по всему городу…по всей Михайловской епархии…да что там! по всей России!

      Неудивительно, что окрыленный этой мечтой отец Игорь служил положенное чинопоследование11 так истово и торжественно, как никогда прежде. Благо, на освящении рынка в полном составе присутствовали все его работники, включая самого господина Мамедова, который, как казалось украдкой наблюдавшему за ним отцу Игорю, внимал его словам «как губка напояемая»12. А батюшка все больше проникался сознанием важности происходящего и собственной избранности. И под конец так разошелся, что даже возгласил многолетие «всем зде предстоящим», и сам в ответ спел «многая лета»…

  Мог ли он знать, что Фархад так же украдкой наблюдает за ним самим. И предвкушает время, когда этот человек целиком и полностью окажется в его руках.

***

   После того, как отец Игорь закончил, к нему подошла по-праздничному одетая женщина, в которой он сразу же узнал свою вчерашнюю посетительницу.

  -Спасибо, уважаемый батюшка. – с жеманной улыбкой сказала она, вручая ему конвертик. – Нашему директору все очень понравилось. И он приглашает Вас на банкет. Не откажитесь, батюшка… Ведь это же такое важное событие для всех нас!

   …После банкета Фархад пригласил отца Игоря в свой кабинет, где они вдвоем повели уже не застольную, а деловую беседу.

   Впрочем, поначалу отец Игорь слушал господина Мамедова довольно рассеянно. Потому что никак не мог прийти в себя после пресловутого банкета. Еще бы! Ведь подобного изобилия и такой изысканности яств он не видал даже на торжественных праздничных обедах у архиерея! Вдобавок, господин Мамедов усадил его на самое почетное место – по правую руку от собственной персоны. Разве прежде кто-нибудь так чествовал отца Игоря? Кроме того, священник уже успел мельком заглянуть в полученный конвертик…конечно, он надеялся, что господин Мамедов расщедрится, но все-таки не до такой степени! Похоже, Господь наконец-то услышал молитвы отца Игоря и послал ему долгожданного благотворителя. Теперь главное – не упустить его. То есть, постараться завязать с ним деловые отношения. А со временем – и духовные.

   -…Этим летом я планирую модернизировать рынок. – донеслись до него слова господина Мамедова. – Переоборудую подвальный этаж под торговый зал, пристрою к зданию дополнительные павильоны. Кроме этого, в ближайшее время я открываю при своем рынке транспортную компанию. Буду закупать товары в Москве и возить сюда. Сам, без посредников. Я уже приобрел для этого несколько машин. На днях они должны прибыть в Михайловск. Кстати, святой отец, Вы не могли бы их освятить?

   Отец Игорь встрепенулся. А он-то думал, как бы ему завязать деловые отношения с господином Мамедовым! И вот тот сам делает ему очередное предложение…

  -Освятить машины? – с готовностью откликнулся он, нисколько не обидевшись на «святого отца». В конце концов, откуда господину Мамедову знать церковный этикет? Главное – что его щедрость с лихвой компенсирует это незнание. – Конечно, уважаемый Фархад Наилевич! Для Вас все сделаю!

  -Ну и прекрасно. – довольно улыбнулся господин Мамедов. – А чем я могу Вам помочь?

  Отец Игорь призадумался. По правде сказать, он хотел бы попросить о многом. Для начала, хотя бы, денег на замену водопроводных труб. Близится осень, а за ней – и зима. При первых заморозках ветхие трубы опять прорвутся. Сколько раз их пришлось ремонтировать в этом году! Далее – котельная. Там давно пора поставить новое оборудование. А еще – побелить храм, поставить и позолотить купола, водрузить на них кресты, заказать колокола для колокольни… Впрочем, не слишком ли он размечтался? Как говорится, будь малым доволен, больше получишь. Опять же – мало ли враги Православия сейчас говорят и пишут о корыстолюбии священников? Нельзя допустить, чтобы господин Мамедов счел его одним из таковых. Он должен видеть в отце Игоре образец христианина, живое воплощение всех добродетелей. Только тогда есть шанс обратить его к Православной вере… а уж тогда он своего не упустит!

  В итоге отец Игорь ограничился самой скромной просьбой:

  -А нельзя у вас иконную лавку открыть?

  -А сколько места Вам для этого надо? – вопросом на вопрос ответствовал господин Мамедов.

***

  Через два дня после этой беседы на рынке Фархада Мамедова появилась православная иконная лавка. Отец Игорь лично выбрал для нее самое выгодное место – справа от центральной лестницы, возле окна, на котором теперь красовалась вывеска с силуэтом Троицкого храма. А Фархад охотно предоставил его священнику. Надо сказать, что в первый же день существования этой лавочки доход от нее в несколько раз превысил дневную сумму выручки от храмовой иконной лавки. Что лишний раз убедило отца Игоря – он не прогадал со своей просьбой. Точнее сказать, выиграл вдвойне. Теперь у его храма будет постоянный дополнительный доход. Но главное – появление лавочки упрочило его деловой союз с господином Мамедовым.

   …Так наивная рыбешка, заглатывая дармовой корм, спущенный ей откуда-то сверху на крючке неведомым благодетелем, не догадывается, что уже стала добычей хитрого рыболова…

***

    В конце все той же недели, а именно, в пятницу, обнадеженный предыдущими успехами отец Игорь исполнил просьбу господина Мамедова и освятил машины, приобретенные тем для своей транспортной компании. После чего снова получил конвертик и опять был приглашен на банкет. Правда, теперь праздничный стол был сервирован гораздо скромнее, чем в предыдущий раз. Да и внутри конвертика оказалась вложена куда более скромная сумма, чем та, на которую было рассчитывал отец Игорь. Ибо Фархад Мамедов не любил терять зря  не только время, но и деньги… Однако отец Игорь не придал этому значения – в конце концов, освящение нескольких машин – это не столь значимое событие, как освящение целого рынка. Вдобавок, он был уверен - сегодняшний день еще более упрочил их деловые отношения. Теперь господин Мамедов уже почти находится в его руках. И недалек тот час, когда он попросит отца Игоря сподобить его благодати Святого Крещения…

    Неудивительно, что когда по окончании обеда господин Мамедов снова пожелал побеседовать со священником, тот с готовностью согласился на это. Ибо уже предвкушал судьбоносный миг, когда услышит от директора рынка: «я хочу стать православным».

   Начало их беседы было и впрямь многообещающим.

   -Вот что, святой отец. – задумчиво произнес Фархад, не глядя на отца Игоря. - Есть тут у меня к Вам одно дело…

  -Какое? – с готовностью откликнулся священник. Потому что был уверен – сейчас господин Мамедов скажет ему: «крести меня». Еще миг, и…

  -Тут у меня с женой возникла проблема. – завершил Фархад начатую фразу. – Двадцать лет как мы с ней вместе живем… и в ЗАГС-е расписаны, все, как полагается. А недавно она крестилась. И в церкви ей велели со мной развестись.

  -Что?! – искренне возмутился отец Игорь. – Да кто ей мог такое сказать?

  -Да вот сказали… – уклончиво ответил Фархад. – Из ваших, из священников, кто-то сказал. Мол, если я некрещеный, то ей со мной жить нельзя…

  -Так Вы бы крестились, уважаемый Фархад Наилевич! – оживился отец Игорь. – Что же Вам мешает стать православным?

  -Земляки не поймут. – объяснил Фархад. – Но Вашей-то церкви я всегда готов помогать.

  -Вот этим и спасетесь! – обнадежил его отец Игорь. – Милостыня, она царица добродетелей… Нет, это же просто безобразие!  И повернулся у кого-то язык сказать Вашей жене такое… Развелось сейчас этих младостарцев и лженаставников! Да за подобное наказывать надо! А Вы случайно не знаете, как зовут этого священника? Надо бы сообщить Владыке…

  -Кстати, святой отец. – оборвал Фархад гневную тираду батюшки. – А может, Вы у меня квартиру освятите?

  -Разумеется, Фархад Наилевич! – отозвался отец Игорь. – Да для Вас я все сделаю! А когда мне к Вам приехать?

  -Завтра. –  произнес господин Мамедов.

 -Как Вам будет удобно. – ответил священник.

***

   На следующий день один из работников рынка доставил отца Игоря на квартиру к господину Мамедову. В прихожей батюшку встретил сам хозяин:

   -Проходите, святой отец, проходите. Вот сюда, в гостиную. Кстати, если надо, то у нас и икона есть. Купил недавно у знакомого антиквара. Он сказал, старинная. Чуть ли не у какого-то царя во дворце висела. Вот, взгляните…

   Священник взглянул – и застыл от изумления. Никогда прежде ему еще не доводилось видеть подобных икон. На первый взгляд, то был образ Казанской Божией Матери. Однако, приглядевшись повнимательнее, можно было заметить, что из-под начищенного до блеска серебряного оклада виднеются полускрытый слоем темной олифы лик седовласого старца, и даже край архиерейской митры. Но кому могло взбрести в голову надеть ризу с Казанской иконы Пресвятой Богородицы на образ некоего Святителя…скорее всего, Николая Чудотворца? Да еще и придумать столь же красивую, сколь и совершенно неправдоподобную легенду о том, будто эта икона некогда украшала царские хоромы? Наверняка это было делом рук известного михайловского антиквара Бориса Жохова, который, воспользовавшись полной неискушенностью господина Мамедова в иконописи, ловко и нагло объегорил хитрого предпринимателя… Вот уж не зря этого мошенника прозвали Жохом13!

   …-Позвольте представить Вам мою жену Ирину. – оборвал его размышления голос господина Мамедова. – Познакомься, Ирочка, это отец Игорь. Насколько я помню, Вы о чем-то хотели побеседовать с моей супругой, святой отец…

  Священник обернулся – и остолбенел. Потому что узнал эту женщину, которая сейчас глядела на него вытаращенными от удивления глазами. Не далее, как в минувшее воскресенье она была у него на исповеди. И узнав, что она живет в невенчанном браке с некрещеным человеком…если даже не с иноверцем, отец Игорь велел ей… Выходит, это была жена господина Мамедова! Господи, что же теперь будет?!

   В этот миг священник поймал на себе торжествующий взгляд Фархада. И понял все. Как же он ошибался, думая, что перехитрил этого торгаша! А на самом деле тот ловко обвел вокруг пальца его самого, превратив, так сказать, в «карманного батюшку», послушного исполнителя воли того, кто ему платит. Вот уж правду говорят: восток – дело тонкое... и этот выходец с Востока, как искусный шахматист, рассчитал наперед все свои ходы – и выиграл! В итоге отцу Игорю сейчас придется убеждать эту женщину, что в ее браке с господином Мамедовым нет ничего греховного – ведь он зарегистрирован в ЗАГС-е. Более того, люди разной национальности и веры, столько лет прожившие в любви и согласии, заслуживают всяческих похвал и являются примером для подражания - далеко не всякие единоплеменники и единоверцы могут похвалиться подобным единодушием и верностью друг другу. А что до того, что ее муж – не христианин, так еще Святой Апостол Павел в свое время сказал: «…неверующий муж освящается женою верующею…» (1 Кор. 7, 14). И какая награда от Господа ожидает ее, если она своими смирением, терпением и любовью, своим примером благочестивой жизни во Христе приведет к Православной вере собственного мужа! Да, ему придется употребить весь свой авторитет, все свое красноречие, чтобы эта женщина поверила его словам. Потому что так желает человек, от которого он теперь зависит. А именно - господин Мамедов.

   …Когда отец Игорь, исполнив все, что от него требовалось, уехал восвояси и супруги остались одни, Ирина подошла к Фархаду. Какой же радостью сейчас светилось ее лицо! Как она улыбалась ему! В ответ Фархад нежно обнял ее…

    В этот миг они были счастливы, как никогда прежде. Потому что вновь обрели друг друга.

Примечания к повести «Приключения врача, или Христианами не рождаются»

1Александр Север - римский император, правивший в 222-235 гг., и благосклонно относившийся к христианству и христианам. Церковный историк Е. Смирнов пишет о нем следующее: «…Север смотрел на христианство с более правильной точки зрения, чем его предшественники. Христиане не составляли в его глазах общества заговорщиков, заслуживающих общую ненависть…, он познакомился с христианством, и, если не признал в нем значения безусловно истинной религии, то нашел в нем много достойного уважения и многое из него принял в свой культ. В его божнице, наряду с почитаемыми ими Авраамом, Орфеем…, стояло изображение Иисуса Христа. Известен даже случай его заступничества за христиан. Впрочем, правительство римское все еще не объявляло христианства религией дозволенной» (Е. Смирнов. «История христианской Церкви». –М., 2007. – С. 57-58). Таким образом, действие повести происходит в конкретный исторический период своеобразной «оттепели» между гонениями на христиан. Однако в ряде случаев автор позволяет себе отступать от исторических реалий (впрочем, избегая слишком грубых расхождений с ними). Ибо целью повествования является показать не столько «быт и нравы древних римлян», сколько духовный путь героев и их обращение ко Христу.

2Афоризм христианского писателя-апологета (защитника веры) Квинта Септимия Флоренса Тертуллиана, жившего во 2 веке. Цитируется по статье архиепископа Нафанаила (Львова) «Из истории Карфагенской Церкви. Тертуллиан»./ Патристика. Новые переводы и статьи. – Н.-Новгород, 2001. – С. 188.

3Цитата из сказки «Властелин колец», написанной английским писателем-католиком Д. Толкиеном, одним из создателей жанра «фэнтэзи», другом известного христианского писателя-апологета К. Льюиса. Дана в переводе В. Муравьева.

4Это не оговорка. Можно было родиться в Риме и все-таки не быть римским гражданином. Человек, носивший это звание, пользовался рядом привилегий. Право римского гражданства можно было получить в награду за заслуги перед Римской империей, или купить за большие деньги.

5Эскулап (у греков – Асклепий) – бог врачевания. Упоминаемый далее Гиппократ – знаменитый древнегреческий врач, живший примерно в 460 - 370 гг. до нашей эры (до Рождества Христова). Родиной его был остров Кос в Эгейском море, где герой этой истории учился медицине.

6Асклепиад – здесь – врач, ведущий свой род от мифического Асклепия.

7Здесь и далее цитируются латинские афоризмы: «dii te ament» и - «it ate Deus adjuvet». Их латинские тексты и переводы на русский язык приводятся по книге «Латынь на все случаи жизни».- М., 2009.

8Лукиан из Самосаты – писатель-сатирик, живший во 2-м веке нашей эры. Ниже цитируется фрагмент из его диалога «Зевс трагический», где боги наблюдают за спором двух философов, один из которых доказывает, что боги есть и влияют на миропорядок, а другой утверждает, что, если существуют алтари и храмы богам, значит, существуют и сами боги. Это утверждение вызывает смех у его противника, в итоге он не может продолжать дискуссию и признает себя побежденным…

9Тит Лукреций Кар – римский поэт и философ-материалист, живший в 1 в. до нашей эры, автор сочинения «О природе вещей» - единственного полностью сохранившегося изложения материалистической философии древности.

10Один из древнейших вариантов изображения Креста. По словам древнехристианского писателя 2 в. Тертуллиана, «греческая буква «тау», а наша латинская «т» есть образ Креста» (см. у А. Голубцова «Из чтений по церковной археологии и литургике». - СПб., 1995. – С. 220-221)

11Римские имена состояли из трех частей. Первая была собственно именем (Гай). Вторая указывала на то, из какого рода происходил римлянин (Аттилий). Третья была прозвищем, указывавшим на некую особенность данного человека. «Кальв» - «лысый». Прозвище главного героя – «Секунд» означает –«младший».

12Атриум – в древнеримском доме нечто вроде холла с бассейном для сбора дождевой воды посредине. В атриум выходили двери жилых помещений. Его стены украшались росписями.

13Апеллес – знаменитый древнегреческий художник.

14Юпитер и Юнона (у греков – Зевс и Гера) – верховные боги Олимпа. Ганимед – прекрасный юноша, которого Зевс перенес на Олимп и сделал своим виночерпием.

15В Древнем Риме шелк был очень модной и дорогой тканью. Туника – одежда до колен. Она могла служить как верхней, так и нижней одеждой, а также – ночной рубашкой. Римские граждане поверх ее носили тогу.

16Галл – житель современной Франции.

17Латинский афоризм: «E tenui casa saepe vir magnus exit».

18В Древнем Риме казни преступников на потеху публике нередко превращались в своеобразные спектакли, обычно, на мифологические сюжеты. Язон (Ясон) – древнегреческий герой, отправившийся в Колхиду за золотым руном. Добыть его Язону помогла дочь царя Колхиды, волшебница Медея, ставшая женой героя. Однако по возвращении на родину Язон бросил Медею ради коринфской царевны Главки. Медея убила соперницу, ее отца и двух своих детей и бежала из Коринфа на колеснице, запряженной драконами, которую прислал ее дед, бог солнца Гелиос.

19Male merenti par erit  - «дурно поступающему воздастся по заслугам».

20Термы Траяна – самые большие общественные бани Рима, «подлинный город наслаждений, релаксации и развлечений, поистине город в городе» (А. Анджела. «Один день в Древнем Риме». –М., 2010. - С. 338-340). Описания реалий Древнего Рима в основном даются по этой книге.

21Эти вина, наряду со знаменитым фалернским, упоминает древнеримский поэт Гораций. Каленское вино считалось «вином для богачей» (см. вышеупомянутую книгу А. Анджела, С. 435).

22Этими словами Руф намекает Луцию на то, что на самом деле представляет собой Мирталис. В Древнем Риме волосы в синий или рыжий цвет красили продажные женщины.

23Лектика – закрытые носилки, паланкин, в котором ездили знатные и богатые люди тех времен.

24 Речь идет о так называемой палле – длинной накидке прямоугольной формы, которую женщины того времени носили поверх туники (столы).

 25Медуза Горгона – мифологическое чудище со змеями вместо волос, чей взгляд превращал человека в камень.

26Плутон (у греков – Аид) – в мифах - владыка царства мертвых. «Отправиться в царство Плутона» – то же, что умереть.

27Фабий Максим Кунктатор («медлительный») (275-203 гг. до н.э.) - древнеримский полководец.

28Эта игра в монетку дошла и до наших дней. Правда, в Древнем Риме она сопровождалась словами не «орел или решка?», а: «корабли или головы?». Поскольку на монетке с одной стороны изображалась голова двуликого бога Януса, а с другой – нос галеры.

29Цирцея (Кирка) – прекрасная и коварная волшебница из «Одиссеи». Елена – красавица-царица, из-за которой началась Троянская война. Афродита (у римлян Венера) – богиня любви, прекраснейшая из обитательниц Олимпа.

30В Древнем Риме ходить по ночным улицам было небезопасно. Поэтому богатого римлянина, отправлявшегося на пир, на крыльце его дома поджидал раб с фонарем (так называемый фонарщик). Его обязанностью было встретить хозяина, осветить ему дорогу и проводить в дом.

31Каракалла (211-217 гг.) – римский император, известный своей жестокостью. После него в течение четырех лет правил Гелиогабал, а с 222 г. – Александр Север.

32Нерон (54-68 гг.) – печально знаменитый римский император, преследовавший христиан. В цитируемом ниже тексте древнеримского историка Тацита (жившего около 58 - 117 гг. н.э.) описываются гонения при Нероне, который ложно обвинил христиан в поджоге Рима, в то время, как сделал это сам.

33Сейчас это слово является синонимом слова «выпивка». Однако в Древнем Риме «возлиянием» называлась заключительная часть пира, по словам А. Анджела (см. комментарий 18), «нечто вроде веселого соревнования тостов, которое завершалось очень поздно и по окончании которого все участники пира были пьяны».

34Речь идет о дощечке, покрытой воском. Упоминаемый ниже «стиль» - палочка для письма на такой дощечке.

35Эта амнистия – выдумка автора. Однако она позволяет считать, что время действия повести – 222 год, когда Александр Север только что стал императором и освободил тех, кто находился в заключении за преступления против прежнего правителя.

36Книготорговец перечисляет имена и произведения древнегреческих и древнеримских писателей. «Золотой осел» («Лукий, или Осел») – повесть Апулея, писателя и философа, жившего во 2 веке. «Истинное слово» Луция Корнелия Цельса – также подлинное произведение. До наших дней оно не сохранилось. Однако, благодаря тому, что в веке его подробно прокомментировал церковный писатель древности Ориген (цитируя при этом фрагменты книги Цельса), в советское время имела место попытка восстановить текст этого произведения (он и цитируется ниже по книге «Античные критики христианства» - см. далее комментарий 40). А вот книжка «Я был христианином» является авторской выдумкой, навеянной воспоминаниями об издававшихся в советское время творениях вероотступников (апостатов). Отсюда и прозвище ее автора – «отступник». Впрочем, чтобы уверить читателей в правдивости своего повествования, он назвался Юстином – «истинным».

37Имеется в виду Авл Корнелий Цельс, живший в 1 веке до нашей эры. Его трактат «О медицине» сохранился до нашего времени.

38Сократ – древнегреческий философ, живший около 470-399 гг. до нашей эры). Некоторые его поступки и высказывания получили высокую оценку у христианских писателей и святых отцов (например, Святителя Василия Великого), как примеры истинной мудрости и добродетели.

39В древности философы носили особый плащ, который отличал их от других людей, своеобразный знак своей профессии. Это делал даже христианский апологет 2 века, святой Юстин (Иустин) Философ, принявший мученическую смерть за Христа (память его совершается 1 июня по старому стилю (по новому стилю – 14 июня).

40Текст «Правдивого слова» цитируется по книге А.В. Рановича «Превоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства» (М., 1990. – С. 270-331).

41Эти жутковатые сказки заимствованы из диалога древнехристианского писателя Марка Минуция Феликса (вторая пол 2 – нач. 3 в.) «Октавий». Такими представляет христиан один из его героев, молодой язычник Цецилий.

42Триклиний – обеденный зал, столовая.

43Подлинная надпись на римском саркофаге, наглядно иллюстрирующая «быт и нравы» римлян-язычников. Цитируется по книге А. Анджела (см. выше)

44Разумеется, Луций провалился в одну из катакомб – подземных усыпальниц, где во времена гонений молились христиане и погребали тела мучеников, на чьих гробницах совершали Литургию (по словам А. Голубцова, «отсюда ведут начало наши престолы с полагаемыми в них частицами святых мощей»). Катакомбы располагались на глубине от 8 до 25 метров под землей и могли иметь до четырех ярусов (этажей) (А. Голубцов. «Из чтений по церковной археологии и литургике». СПб., 1995. - С. 69–86).

45Инсула – многоэтажный и многоквартирный дом, хозяин которого сдавал квартиры жильцам. Подобные «доходные дома» до революции существовали и в России.

46Патриции – древнеримская знать.

47Император Коммод правил в 180-192 гг. История мученика Аполлония – подлинная. Ее приводит в пятой книге своей «Церковной истории» епископ Евсевий Кесарийский (Памфил), прозванный «отцом церковной истории» (см. Евсевий Памфил. «Церковная история», М., 2001. – С. 234.). Однако то, что Марк является внуком Аполлония – вымысел автора.

48Епископ Урван (папа Урбан 1), возглавлял Римскую кафедру в 223-230 гг.

49Известнейший и в наше время афоризм: «homo homini lupus est».

50Асс (ассарий) – ходовая монета.

51Таблиний – кабинет хозяина дома.

52«Октавий» - произведение христианского писателя-апологета (защитника веры) Марка Минуция Феликса, жившего в Риме во второй половине второго - начале третьего веков. Оно написано в форме диалога между двумя друзьями – язычником Цецилием и христианином Октавием, очевидцем которого является их друг Марк (от чьего лица и идет повествование). Цецилий излагает точку зрения тогдашних язычников на христиан. А Октавий опровергает его и убеждает в истинности христианской веры. В итоге Цецилий решает сам стать христианином. Ниже цитируется текст «Октавия» по изданию «Раннехристианские церковные писатели. Антология». – М., 1990. – С. 198-243. Два фрагмента, выпущенные в этом издании из цензурных соображений, приводятся по книге А. В. Рановича (см. комментарий 40). Увы, до таких пределов доходила ненависть язычников к христианам…

53Серапис – древнеегипетское божество.

54Епископ Урван цитирует текст «Учения двенадцати Апостолов» («Дидахи»), памятник древнехристианской литературы, датируемый концом 1 века или первой половиной 2 века.

55Латинское имя, означающая «Господня».

56Тор – у скандинавов и германцев бог-громовержец, победитель великанов и чудовищ, вооруженный боевым молотом. Маленькие изображения молоточков у почитателей Тора служили амулетами.

57Латинский афоризм: «Qui parcit nocentibus, innocents punit».

58Префект – в Древнем Риме – человек, выполнявший обязанности градоначальника и начальника полиции. Сцена аудиенции у помощника префекта является вымышленной, но вполне современной…

59По-латыни этот афоризм звучит как: «chartae standum est» («бумага предпочтительнее»).

60«pecunae obedient omnia».

61В те времена в Риме существовало что-то вроде современной полиции. Эти люди входили в состав преторианских когорт и подчинялись префекту города. Допрос арестованного Кварта – вымышленная сцена.

62То есть, рабыни, отпущенной на свободу своими господами.

 

 

Примечания к повести «Наследник героя»

 

1Немецкий детский писатель ХХ в., автор известной сказки «Тим Талер, или Проданный смех». Его автобиографическая повесть «Мой прадедушка, герои и я», действие которой происходит в Германии в 1940 г., посвящена теме истинного и ложного героизма.

2Этот город, равно как и история его освобождения от интервентов – вымышлены. И, хотя в ряде случаев автор использовал реальные факты из истории гражданской войны на Севере, они изменены до неузнаваемости. Так что не следует отождествлять Михайловск с  реально существующим городом Архангельском.

3Прототипом этой эскадры является карательный красноармейский отряд М. Мандельбаума, в годы гражданской войны разъезжавший по Печорскому краю на пароходах и «насаждавший власть большевизма» путем грабежей, истязаний и убийств местного населения, в том числе – и представителей духовенства. Он насчитывал несколько сотен человек, «в том числе и за счет местных большевиков». (Фофанова В. В. «Гонения на Православную Церковь в 1918-1919 гг. на Русском Севере.// Новомученики и исповедники земли Архангельской. – Архангельск, 2006. – С. 33). Однако история «красной эскадры» в рассказе – полностью вымышлена. Прототипом Доры отчасти является северная революционерка Ревекка П. (в девичестве – Майзель).

4Шанежки, шаньги – северная выпечка. Про них даже сложена забавная поговорка: «кушай, Манюшка, пяту шанежку, я ведь не считаю…»

5Термидор – один из месяцев календаря, принятого во времена Французской революции 1793 г. Упоминаемый далее Жан-Поль Марат (по прозвищу «друг народа») – один из ее идеологов.

6Red – по-английски - красный.

7Во времена гражданской войны это выражение означало – убить, расстрелять.

8Это – не авторская выдумка. Для сравнения приведу описание погрома, устроенного красноармейцами в деревне Тегра Холмогорского уезда: «священные облачения и пелены были раскиданы по полу…затем в храме начались пляски…пили церковное вино и курили. Все это сопровождалось безобразным пением. На престоле и жертвеннике был произведен полный разгром…вино пили прямо из потиров. Евангелие на престоле изрезали ножом…лжицу, ковшички и блюдца утащили. Всюду в храме оставили множество окурков… Два храма в селении Сельцо подверглись той же участи». Описанный выше расстрел священника основан на реальном событии: 33-летний псаломщик Селецкого прихода Холмогорского благочиния Афанасий Смирнов был расстрелян этим же отрядом на могилах трех французов, убитых большевиками, за то, что участвовал в их погребении. (Фофанова В.В. Гонения на Православную Церковь в 1918-1919 гг. на Русском Севере.// Новомученики и исповедники земли Архангельской. – Архангельск, 2006. – С. 34).

9Фелонь – часть священнического облачения. Чаша – здесь – Потир.

Примечания к рассказу «Драма в Сосновке»

*Немного измененная цитата из романа современного английского христианского писателя Стивена Лохеда «Талиесин».

**Здесь и ниже цитируются фрагменты из подлинных документов конца 50-х-нач. 60-х гг. ХХ в.

Примечания к рассказу «Два сапога – пара…»

1Цитата из стихотворения северного поэта В. Ледкова «Деньги». Перевод с ненецкого М. Борисовой.

2Все персонажи, а также географические названия в этой истории полностью вымышлены.

3Детали священнического облачения, получаемые за выслугу лет.

4Зальце, зало – в северном доме комната наподобие гостиной.

5Втор. 25, 4: «не заграждай рта волу, когда он молотит».

6Вот как эта фраза звучит целиком: «Даром получили, даром давайте. Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания» (Мф. 10, 8-10).

7Отец Гермоген цитирует высказывание преподобного Феодора Студита о некоем монахе Аввакуме, покинувшем обитель: «где он теперь блуждает, как овца зверохищная, без руководства и пасения»?

8Канунник – столик с Распятием, перед которым в храме служатся панихиды.

9Перифраз слов Святого Апостола Павла из 1-го Послания к Коринфянам: «разве не знаете, что священнодействующие питаются от святилища? Что служащие жертвеннику берут долю от жертвенника?» (1 Кор. 9, 13)

10Намек на Иуду Искариота, который «…был вор: он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали» (Ин. 12, 6).

11Фрагменты из 3-го и 6-го «Слов о священстве» Святителя Иоанна Златоуста.

Примечания к рассказу «У попа была собака…»

1Солея – возвышение перед иконостасом. Середина ее называется амвоном. Дьяконские двери (правильнее – дьяконские врата) - двери в иконостасе по бокам от Царских врат. Называются они так потому, что через них во время Богослужения чаще всего проходят диаконы (священники – крайне редко, епископы – почти никогда). На дьяконских вратах изображаются Архангелы Михаил и Гавриил или святые диакона Стефан и Лаврентий. (см. «Закон Божий» в 5 томах, т. 2. – Изд-е Владимирской епархии, 2000. - С. 114).

2Жизнь хороша. – англ.

3Корец (корчик) – один из священных сосудов. Представляет собой маленький ковшик с крестом на ручке. В него, в частности, наливается горячая вода с вином для запивания после Причащения (так называемая «запивка»).

4Речь идет о Святейшем Патриархе Алексии Втором. Судя по упоминанию об его недавней интронизации (в июне 1990 г.), время действия рассказа – 1990-й или 1991-й годы.

5Владыка Поликарп цитирует текст из 1-го Послания Святого Апостола Павла к Тимофею (1 Тим. 4, 12). На священническом наперсном кресте он написан по-церковнославянски. В русском переводе он звучит так: «…будь образцем для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте». На протоиерейском кресте с украшениями (таком, как у отца Игнатия) этой надписи нет.

6То есть – нежеланное лицо.

7Зальце – в северном доме нечто вроде гостиной. Упоминаемая далее поветь – хозяйственное помещение в задней части дома.

8 1 Ин.4,8.

9Перифраз из Евангельской притчи о блудном сыне – «…был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк.15, 24).

Примечания к рассказу «Умирала мать родная…»

*Инокиня – здесь - послушница, над которой совершен так называемый «малый» постриг в рясофор, предваряющий принятие собственно монашеского пострига (пострига в мантию) с произнесением соответствующих обетов.

**Перифраз цитаты из трагедии В. Шекспира «Макбет», акт 2, сцена 2, в переводе С. Соловьева.

Примечания к рассказу «Легенда о любви, или Восток – дело тонкое»

1Цитата из поэмы средневекового азербайджанского поэта Низами Гянджеви «Лейли и Меджнун», повествующей о трагической судьбе двух разлученных влюбленных, восточных Ромео и Джульетты. Перевод П. Антокольского.

2Долма – одно из блюд азербайджанской кухни, вроде наших голубцов.

3То есть, 20-летие после свадьбы.

4Миома – доброкачественная опухоль, исходящая из мышечной ткани матки.

5Восточная пословица.

6Здесь самое подходящее время открыть читателю, почему автор избрал для своего героя именно такое имя - Фархад. Дело в том, что оно означает «смышленый» (другие варианты значения – способный, непобедимый).

7Пусть читатель не осудит Фархада за подобные мысли. Ведь он мыслит, как коммерсант. Вдобавок, совершенно далек и от Православной веры, и от Церкви. И потому рассуждать иначе он просто-напросто не может.

8То есть, женщин, переносящих сплетни. Выражение это встречается в произведениях русского писателя Х1Х века Н.С. Лескова.

9Имеется в виду чудесное исцеление Святителем Алексием Московским жены монгольского хана Джанибека Тайдулы. Вызывая Святителя в Орду, хан писал: «мы слышали, что небо ни в чем не отказывает молитве главного попа вашего: да испросит же он здравие моей супруге!»

10Тит Титыч Брусков, по прозвищу Кит Китыч – персонаж пьесы А.Н. Островского «В чужом пиру похмелье». Имя его стало нарицательным для обозначения недалекого богача-самодура.

11То есть, «чин благословения нового дома». То же самое чинопоследование совершается и при освящении квартиры.

12Выражение из «Повести временных лет» Преподобного Нестора Летописца. Заимствовано из рассказа о крещении Святой Равноапостольной Ольги. Именно так, внимательно и благоговейно, святая княгиня слушала поучение о вере, преподанное ей Константинопольским Патриархом.

13Жох – ловкач, пройдоха.