Всю жизнь Радищев хранил в душе привязанность к семье, родителям, родному дому в селе Верхнее Аблязово, в котором прошло его детство. Он тосковал в разлуке с ними и при первой возможности спешил побывать в родных местах, обнять отца и мать.

Миром детства Радищева был мир старой крепостной России, память о котором нам сохранили страницы «Недоросля» и «Капитанской дочки».

Но Радищев не принял его и боролся за то, чтобы уничтожить этот мир. Даже теплые воспоминания детства не спасли этот мир от приговора, который Радищев раз и навсегда вынес ему в глубине своей души.

Всего в шести верстах от поместья отца Радищева находилось имение богатого помещика Василия Николаевича Зубова, известного жестокостью в обращении со своими крестьянами. Зубов купил село Анненково с 250 душами и множеством земли и начал с того, что отобрал у мужиков весь хлеб, скотину, лошадей. Он посадил крестьян на «месячину» и в рабочую пору кормил их на барском дворе наливая в большие корыта щи. Зубов строго наказывал крестьян за малейшую провинность, сажал их в острог, построенный в отдаленной деревне. Одного приказчика он держал на цепи больше года…

Понадобится много лет жизни, понадобится большой опыт горячего сердца и пытливого ума, чтобы этот страшный мир рабства и угнетения заслонил собою все остальное и, взывая к совести и чувству справедливости, стал вечной, неодолимой болью Радищева, стал объектом его страстного и действенного сочувствия.

Все это придет позднее, с ростом самосознания, спустя много-много лет… В детские же годы свои Радищев беззаботно жил в большом двухэтажном помещичьем доме.

Есть позднейшие фотографии и акварельный рисунок этого дома. Он выглядит на них ветхим, полуразвалившимся. Кругом скучные, пустые поля. Крыша дома провалилась, окна заколочены досками.

Внук Радищева, художник А. Боголюбов, посетивший родные места в 80-х годах прошлого столетия, оставил горестную запись: «Что стало с домом, где жил мой дед, Александр Николаевич Радищев, — половина его была разобрана, крыша дырявилась, и кирпичи валялись на громадном дворе…»

В настоящее время на том месте, где был дом Радищева, водружен обелиск с надписью на мраморной доске: «Здесь был дом, в котором родился выдающийся русский революционер и писатель Александр Николаевич Радищев».

Дом Радищевых и церковь в селе Верхнее Аблязово.

В годы детства Радищева этот дом был окружен садом и цветником. Были в нем и зал в два света, и диванная, и барский кабинет с пыльной, засиженной мухами коллекцией старинного оружия, с набором длинных трубок, и низенькие антресоли для детей, и тесные, пропахшие дымом и капустой людские. А со стен душных, редко проветриваемых комнат смотрели наивные в своей застывшей важности портреты предков в золотых потускневших рамах…

* * *

Предки Радищева были типичными представителями мелкопоместного служилого дворянства, вынужденного служить, чтобы обеспечить себя.

Один из Радищевых в свите петровского «великого посольства» ездил в Европу. Быть может, ему довелось поработать с «урядником Петром Михайловым» на голландских верфях.

До нас дошел портрет одного из предков Радищева. На нем кистью неизвестного, должно быть крепостного, художника изображен дед Радищева— Афанасий Прокофьевич — со значком полковника — «перначом», казацкой саблей в пухлой руке, в богатом парчевом кунтуше . Этот человек с полным и недобрым лицом начал свой нелегкий жизненный путь бравым и грубым солдатом петровских времен. И если к концу жизни он пользовался известным достатком, то добился этого собственным горбом.

По семейному преданию, мать Афанасия Прокофьевича, деда Радищева, отправляя сына на государеву службу, дала ему сверх материнского благословения шесть копеек на дорогу и шерстяной домотканный кафтан. Он начал службу солдатом и дослужился до бригадирского чина. В семье сохранился рассказ, что он был денщиком Петра Великого.

Куда только не бросала его солдатская судьба! Афанасий Прокофьевич сражался со шведами в Курляндии, проделал Астраханский поход. Выборгский поход, принимал участие в Полтавской баталии, воевал в Польше, в Померании под Штральзундом и Штеттином.

А. П. Радищев. Дед А. Н. Радищева.

При содействии князя Меншикова он получил почетное назначение в только что созданный кавалергардский корпус.

В чине подполковника, сорока лет отроду, Афанасий Прокофьевич женился на дочери богатого саратовского помещика Аблязова. Семейные предания сохранили забавную историю этой женитьбы. Так и кажется, что читаешь не дошедшую до нас повесть Ивана Петровича Белкина!..

Пылкий и простодушный кавалергард принял за дочь помещика привлекательную дворовую девушку, и она очень понравилась ему. Дочь же помещика была дурна собою, кривобока и мала ростом. На девичнике вместо нее рядом с женихом посадили разряженную дворовую девушку — ту самую, что приглянулась кавалергарду. Обман открылся только после свадьбы. Ничего неизвестно о чувствах обманутого кавалергарда, но известно, что его дурнушка-жена так и не простила своей крепостной девке, что та целовалась с Афанасием Прокофьевичем, когда гости по обычаю кричали «горько».

Впоследствии Афанасий Прокофьевич купил у своих родственников имения около Малоярославца и обосновался в двух верстах от этого города, в сельце Немцове, где до того жила его мать, так и не дождавшаяся возвращения сына с государевой службы.

В Немцове он построил большой каменный дом, а в городе Малоярославце — соборную церковь.

Сын Афанасия Прокофьевича — Николай Афанасьевич — был уже не только человеком иного поколения, но и иного душевного склада.

Он не был честолюбив и, как человек обеспеченный, служил мало и рано вышел в отставку. Он прожил долгую спокойную жизнь, расчетливо пользуясь накопленным добром. Николай Афанасьевич был просвещенным человеком. В годы службы своего отца в Стародубе он рос и воспитывался, как настоящий панич. Он знал языки — латинский французский, немецкий, польский, изучал богословие и историю.

Повидимому, это был человек серьезный, положительный, и то, что он в молодые годы оказался богатым наследником, не вскружило ему голову. Его поместья были разбросаны в восьми губерниях. У него было более 2 тысяч душ крепостных, свыше двухсот человек дворни в барской усадьбе в Аблязове, конский завод.

Женился Николай Афанасьевич рано, 19 лет, на дочери капитана Семеновского гвардейского полка Фекле Саввишне Аргамаковой.

Хотя у него были и подмосковные имения и дом в Москве, он, сторонясь столичной суеты, обосновался с молодой женой в сельской глуши — в тихом, мирном Аблязове, изрядно удаленном даже от ближайших городов — Пензы и Сызрани.

Здесь он построил каменный двухэтажный дом, единственный на весь уезд. При доме был сад «плодовитый и регулярный».

Один из его внуков рассказывает, что Николай Афанасьевич «любил сельское хозяйство, о коем читал много», что он был «добрый помещик, любимый своими крестьянами», и что «его крестьянам было так льготно жить, что из соседственных деревень, от других помещиков и даже из казенных селений девки охотно шли замуж в его отчины…»

Знаменательно, к слову сказать, что по ревизской сказке, в Верхнем Аблязове, в этом большом селе, за двадцать лет не было ни одного беглого крестьянина и ни одного сосланного волей помещика на поселение.

А. В. Луначарский в своей речи о Радищеве высказал предположение, что родители Радищева, «люди добрые, могли осуждать своих диких соседей и рано заложить зерно мучительной жалости и огненного негодования в сердце подрастающего человека великой совести…»

Один из исследователей истории рода Радищевых сделал интересное сопоставление Николая Афанасьевича Радищева с фонвизинским Стародумом:

«Они принадлежат к одному поколению, оба они дети петровских служак. Оба «достают деньги» от земли, «не променивая их на совесть без подлой выслуги, не грабя отечество», — от земли, «которая… платит одни труды верно и щедро». И тот и другой — люди просвещенные и религиозные, хотя, может быть, и неодинаково учились. Один не захотел блистать при дворе, другой отказался от жизни в высшем кругу… Наконец, один словесно осуждает «злонравие» и «бесчеловечие» Простаковых, но отнюдь не отрицает крепостного права, считая только, что «угнетать рабством себе подобных беззаконно», другой своим отношением к крестьянам добивается их покровительства в бурную пору Пугачевщины…»

У Николая Афанасьевича было семь сыновей и четыре дочери. Старшим был Александр.

Родился Александр Радищев 20 августа (31 августа по новому стилю) 1749 года. Все свое детство прожил с родителями в их саратовской вотчине — в селе Верхнее Аблязово.

Интересна история этой дворянской семьи в смене трех поколений. Дед — заправский царский служака, добытчик и собиратель семейного благосостояния; отец — расчетливый и деятельный охранитель устоев семьи; сын — человек новых веяний, шагнувший далеко вперед, бунтарь и мученик, ниспровергатель и разрушитель тех священных основ, на которых зиждилось существование предыдущих поколений…

Родные радищевские места были в те давние времена пустынным и малозаселенным краем, краем дремучих лесов и ковыльных степей.

Здесь, на Самарской луке, где раздольная Волга огибает утесы Жигулевских гор, гуляли Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо. Здесь подстерегала и грабила караваны торговых судов «понизовая вольница». Отсюда на всю Россию прогремело имя Степана Разина…

Сельская привольная жизнь открыла перед мальчиком задушевную, милую красу родной русской природы, навсегда привязала к Поволжью, научила любить родину.

Старые темные леса, степные просторы, моря золотых хлебов. Зимой — посвист метели, сугробы снега под самую крышу избенок…

Деревня с ее трудовой, терпеливой жизнью, старинными обычаями и обрядами — все это навсегда стало родным, дорогим и близким по незабываемым впечатлениям детства.

А первые впечатления детства нередко сохраняются на всю жизнь, и их теплый свет освещает человеку жизненный путь. Не ими ли Александр Радищев навсегда и накрепко связал свою судьбу с судьбою русского народа?..

Впоследствии он с душевной теплотой вспомнит «блаженной памяти» нянюшку Прасковью Клементьевну, великую охотницу до «кофею». «Как чашек пять выпью, — говорила она, — так и свет вижу, а без того умерла бы в три дни…»

Вспомнит он также и своего крепостного дядьку Петра Мамонова, по прозвищу Сума, — человека «просвещенного», чесавшего волосы гребенкой, ходившего в полукафтанье, брившего бороду и усы, нюхавшего табак и мастера поиграть в картишки.

Как часто простые люди из народа — эти вот крепостные нянюшки и дядьки — оказывались первыми учителями жизни своих воспитанников-барчуков! Точно так было и в данном случае: нянюшка Клементьевна и Петр Сума рассказывали мальчику сказки, пели песни о «разбойничках», «удалых добрых молодцах», о Степане Тимофеевиче Разине. В этих сказках и песнях перед мальчиком раскрывалась вековечная, страстная и горячая тоска народа о «вольной волюшке».

Петр Сума обучал барчука грамоте по традиционным псалтырю и часослову. Николай Афанасьевич заботился о воспитании своего старшего сына. К нему, как полагалось, был приглашен француз-гувернер. Но этот носитель европейского просвещения, отважившийся в поисках сытного и теплого местечка заехать в саратовскую глушь — «pour être outchitel» — оказался беглым солдатом. И его, точь-в-точь как злополучного мосье Бопре в «Капитанской дочке», с позором прогнали с барского двора.

Мы мало знаем о детстве Радищева. С полной достоверностью можно сказать одно: детство его мало чем внешне отличалось от обычного детства провинциальных дворян среднего достатка.

* * *

Лет восьми Александра Радищева отправили в Москву: отец видел, что ученость доброго Петра Сумы имеет пределы и что мальчику нужны иные наставники, иные учителя.

Москва!..

«…Некогда в Москве пребывали богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое из всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками; московские обеды вошли в пословицу. Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись, как хотели, мало заботясь о мнении ближнего. Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой…»

Эту Москву, о которой Пушкин писал, как о Москве давних, прошлых времен, как раз и увидел Александр Радищев в годы детства.

На восьмилетнего мальчика, приехавшего из саратовской глуши, большой богатый город, с огромными «боярскими домами», которые во времена Пушкина стояли «печально между широким двором, заросшим травою и садом, запущенным и одичалым», произвел сильное впечатление.

Но дело не во внешних впечатлениях, — сделавшись привычными, они скоро теряют остроту, — а в том новом и доселе неведомом круге интересов, в который мальчик вступил в Москве.

Александр Радищев жил в семье своего родственника, Михаила Федоровича Аргамакова, человека влиятельного и просвещенного, связанного родственными узами с директором молодого Московского университета А. М. Аргамаковым. Университетские профессора были частыми и желанными гостями в доме Михаила Федоровича. Больше того, они давали уроки его детям, вместе с которыми учился и Радищев.

Москву с давних пор справедливо считали столицей русского просвещения. Это, впрочем, не мешало поэту Александру Петровичу Сумарокову не без горечи и раздражения говорить, что в Москве все улицы вымощены невежеством «аршина на три толщиной».

По всей вероятности, этот нелестный отзыв Сумарокова объясняется тем, что Москва в те времена, по словам историка В. О. Ключевского, была городом «разнообразных крайностей». В его многочисленном дворянском обществе встречались «носители всех перебывавших в России миросозерцаний — от Голубиной книги до системы природы Гольбаха».

Москва была единственным тогда университетским городом, — университет был учрежден в ней в 1755 году по инициативе Ломоносова. В Москве печаталась вторая в России газета — «Московские ведомости». Летом 1756 года открыта была «в удовольствие любителей наук и охотников до чтения» университетская библиотека. При университете учреждены были две гимназии: одна — для дворян, другая — для разночинцев.

Повидимому, эти гимназии не отличались особенными успехами в просвещении юношеских умов.

Несколькими годами раньше приезда Александра Радищева в Москву в университетской гимназии учился его прославленный современник — Денис Иванович Фонвизин.

Впоследствии в своих воспоминаниях он оставил нам забавный рассказ о годах своего учения. Рассказ этот может послужить яркой иллюстрацией учебных занятий того времени.

«В бытность мою в университете, — вспоминает Фонвизин, — учились мы весьма беспорядочно. Ибо с одной стороны причиною тому была ребяческая леность, а с другой нерадение и пьянство учителей. Арифметический наш учитель пил смертную чашу; латинского языка учитель был пример злонравия, пьянства и всех подлых пороков; но голову имел преострую, и как латинский, так и российский язык знал очень хорошо…»

Александр Радищев не учился ни в университетской гимназии, ни позднее в самом университете. Он ограничивался домашним обучением; и можно предположить, что именно это обучение, которое велось под руководством лучших университетских профессоров, давало ему больше, чем могло бы дать обучение в самом университете или гимназии.

Его развитию способствовала и та обстановка, которую он нашел в семье Аргамаковых, где интеллектуальные интересы занимали первое место, где каждая литературная и научная новость, каждая примечательная книга становились темой оживленных бесед и дружеских споров.

Годы жизни Радищева в Москве были годами довольно бурного брожения умов в среде столичной интеллигенции — в среде передового дворянства и разночинцев. В самых различных слоях общества и в самых различных формах проявлялось в эти годы недовольство правительством императрицы Елизаветы, еще более усилившееся при Петре III с его пронемецкой политикой. Всюду — в дворянских салонах, в кабинетах ученых и писателей, на вечеринках молодежи — критиковалось правительство, шли споры о крепостном праве, говорили об образовании, о литературе. Москва жила активной по тем временам общественной жизнью, и круг общественных интересов московской интеллигенции был широк. В Москве имелись литературные и научные общества и кружки, издавались журналы, передовые ученые читали лекции.

Семья Аргамаковых принимала самое живое участие во всей этой общественной и литературной жизни Москвы, и мальчик Радищев, таким образом, жил в атмосфере широких культурных интересов и запросов. Здесь, у Аргамаковых, он мог слышать острые антиправительственные эпиграммы Сумарокова, горячие речи молодого Фонвизина, мог встречаться с такими людьми, как будущий ученый-демократ, известный русский юрист Семен Десницкий, учившийся в то время в университете, или магистр Московского университета Д. С. Аничков, впоследствии автор «богопротивной» атеистической диссертации.

Все это, вместе взятое, вся эта обстановка становления передовой демократической мысли была для юного Радищева первой школой жизни — школой, которая дала определенное направление и содержание его мыслям и стремлениям, которая заложила в его сознании основы демократических идей.

Это была начальная стадия формирования его мировоззрения, первые ростки которого пробились на родной русской почве. Пройдет еще несколько лет, и эти его первые приобретения не только не заглохнут, но получат новый толчок к дальнейшему развитию и углублению.

Сейчас важно установить, что критическое начало, развившееся с годами, с ростом самосознания в непреклонную революционную убежденность, не было привнесено откуда-то извне, а росло и развивалось в Радищеве на почве окружавшей его российской действительности и было обусловлено все более глубоким постижением жизни страдающего русского народа. В этом плане мальчику много дали его первые наставники — нянюшка Клементьевна и дядька Петр Сума, а потом та обстановка, в которой он жил в Москве. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что в своей родной семье, в Аблязове, мальчик жил в обстановке более гуманного отношения к людям, более широких культурных интересов, чем это бывало обычно в провинциальных помещичьих семьях средней руки.

Кроме университетских преподавателей, воспитанием и образованием детей в семье Аргамаковых занимался гувернер-француз. Он ничем не напоминал первого гувернера Радищева, «учителя» из беглых солдат. Советник Руанского парламента, строгий республиканец, вынужденный покинуть Францию Людовика XV по причинам политического порядка, этот гувернер был широко образованным человеком. От него мальчик Радищев мог впервые услышать имена французских писателей-просветителей.

Радищев пробыл у Аргамаковых до отъезда в пажеский корпус, то-есть до 1763 года, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Возникает вопрос: уместно ли говорить хотя бы о начальной стадии формирования мировоззрения Радищева в возрасте, в котором обычно отвлеченные понятия воспринимаются трудно?

Но, во-первых, речь идет не о сложившемся уже мировоззрении, а о тех первоначальных идеях и представлениях, которые составляют внутренний мир подростка, а во-вторых, следует учесть и случаи раннего развития детей — случаи, которых история знает немало. Невольно приходит на память раннее знакомство с французской литературой Пушкина, девятилетним мальчиком разыгрывавшего перед сестрой пьесу «Похититель» собственного сочинения, а к одиннадцати годам хорошо знавшею французских классиков и сочинения французских просветителей XVIII века.

Друг и покровитель Радищева, граф Александр Романович Воронцов, рассказывал, что двенадцати лет он «освоился с Вольтером, Расином, Корнелем, Буало и другими французскими писателями».

Очень важное, а часто и решающее событие а жизни юноши, когда книга властно и покоряюще входит в его душевный мир, как друг и наставник. Со времени жизни в Москве у Аргамаковых книги навсегда стали лучшими друзьями Радищева. Во многих из них он находил поддержку на своем трудном жизненном пути, и они были тем источником его обширных и разносторонних знаний, которые поражали всех, кто был с ним близко знаком.

Русский язык и словесность Радищев и его товарищи изучали по творениям Кантемира, Ломоносова и Сумарокова.

Как раз в эти годы вышли в свет такие произведения Ломоносова, как «Российская грамматика», «Риторика», «Слово похвальное… Петру Великому», «Собрание разных сочинений в стихах и в прозе», «Петр Великий, героическая поэма» и другие. Нетрудно себе представить, какое впечатление производили на мальчика громкая торжественная музыка патриотических од Ломоносова, героические трагедии Сумарокова, а также его сатиры и притчи.

При обучении Радищева французскому языку, вероятно, использовались прежде всего классики. Но он мог читать произведения и новейших писателей, слава которых гремела по всей Европе. Юный Радищев, несомненно, увлекался волшебными сказками «Тысячи и одной ночи», приключениями Робинзона Крузо, неугомонным Жиль Блазом или вздыхал над горестной судьбой кавалера де Грие.

Немного позднее Радищев уж наверно прочитал романы Федора Эмина. В 1763 году появились два романа этого плодовитого писателя: «Непостоянная фортуна, или похождение Мирамонда» и «Приключения Фемистокла».

«Мирамонд», ставший одним из самых популярных романов того времени, как раз и предназначался автором «молодому юношеству», которое «обыкновенно прелестьми к добродетелям влекомо бывает». Герой романа, добродетельный турецкий юноша Мирамонд, скитался по многим странам, обучаясь политике, которая «всякому общенадобна». Не раз он слышал рассказы о бедствиях простого народа. Некий принц рассказывал ему о бедственном положении земледельцев в «Индии», в описании которой нетрудно было угадать Россию:

«Есть ли кто в большем у нас презрении, как земледелец? Он кровавым потом чело свое орошает ради общественной жизни; — в ночь не доспит, в день не доест… Какую же он за то от нас получает награду? Ах, жалко и упоминать о их состоянии. Трудится бедный крестьянин ежедневно, чтоб, питая других, и самому себе кусок хлеба заработать, но, как скоро боярин его увидит, что житницы его полны, то, выдумав на него какую-нибудь вину, всего лишает и последний кусок хлеба у сего бедного похищает… Разве они тем виноваты, что нам судьбиною во власть достались, что нам служат и что нас питают? Ежели то подлинно, что добродетель и правда придут на свет и будут исследовать своих участников, то едва ли наши бедные мужички не достанутся нам в бояры и не будут ли они истинным великолепием вечно наслаждаться, оставя баринам своим, несправедливо и безмилосердно с ними поступающим, свою беду в наследие…» .

Эта мысль впоследствии будет по-новому развита Радищевым и найдет свое полное и яркое выражение в его книгах.

Роман Эмина «Приключения Фемистокла», посвященный автором Екатерине II, был едва ли не первым русским политико-нравоучительным романом.

«Крестьянин кормит своего господина и часто долги его оплачивает… — писал Эмин в «Приключениях Фемистокла». — Следует, что мы живем их милостью, и если они нас оставят и перестанут на нас работать, то мы со своею философиею и физикою погибнем. Может ли быть в свете благороднейшего и разумнейшего, как упражняться в том, что всему человеческому роду полезно и необходимо надобно?..»

Не вспоминалась ли мальчику, читавшему строки, подобные этим, далекая саратовская вотчина, мирное и привычное благополучие которой покоилось на рабском труде земледельца? Не вспоминались ли ему жуткие рассказы о соседе — помещике Зубове, кормившем своих крестьян из корыта, как домашний скот?..

Мальчик был чуткий, впечатлительный. Возможно, что еще неясные пока мысли о неправде, о несправедливом устройстве жизни получали наглядное подтверждение в безрадостных, темных картинах деревенской жизни, хорошо ему знакомой.

Мало вероятно, чтобы все эти годы он безвыездно прожил в Москве. Зная любовь и сердечную привязанность к нему родителей, правильней будет предположить, что на летнее время он уезжал в Аблязово. Возможно, что уже теперь он смотрел на родную деревенскую жизнь другими глазами и по-другому принимал ее.

* * *

В то время как Радищев жил и учился в Москве, произошло немало знаменательных событий.

Закончилась Семилетняя война, принесшая славу русскому оружию.

Фридрих II, считавшийся непобедимым полководцем, был наголову разбит русской армией при Кунерсдорфе. Пруссаки постыдно бежали, оставив на поле сражения более 4 тысяч убитых, пушки и знамена. Сам «непобедимый» король Фридрих едва не был захвачен в плен.

В следующем, 1760 году эскадроны Санкт-Петербургского и Рязанского конногвардейских полков вступили в Берлин. Члены берлинского магистрата вынесли победителям ключи от города на серебряном блюде.

После недолгого царствования Петра III, утром 28 июня 1762 года, гвардейские офицеры, братья Орловы, привезли из загородного дворца жену Петра, немецкую принцессу Софию-Фредерику-Августу Ангальт-Цербстскую, названную при принятии православия Екатериной Алексеевной, и провозгласили ее в Измайловском, Семеновском и Преображенском полках русской самодержавной императрицей.

В тот же день все столичные чины принесли ей присягу, и в ночь на 29 июня преображенцы совершили «поход на Петергоф», чтобы арестовать бывшего императора. Они шли, под водительством самой Екатерины, гарцевавшей на белом коне в нарядном гвардейском мундире, с обнаженной шпагой в руке.

Так начался «век Екатерины», который был и веком Радищева.

Начало этого века не было безоблачным для дворянской империи.

Еще до дворцового переворота 1762 года возникли тревожные, пугающие слухи о восстаниях заводских и помещичьих крестьян. В уезды и вотчины, охваченные волнениями, двинулись вооруженные команды солдат.

Огромная страна находилась в состоянии невообразимого расстройства и запустения.

Государственная казна была пуста. Восьмой месяц армии не выплачивали жалованья. Корабли русского флота и пограничные крепости разваливались. Стоном стонал народ от взяточничества и лихоимства царских судей и чиновников. Росли и ширились крестьянские волнения, — ими было охвачено около 200 тысяч человек. Тюрьмы не вмещали колодников.

Сама Екатерина в своих «Записках» дала довольно яркую и верную картину государственной разрухи в первые месяцы своего царствования: «Россия только что вышла из обременительной войны. Мир ей не дал иного преимущества, кроме отдыха. Финансы были истощены до такой степени, что ежегодно был недочет в 7 миллионов рублей… Армии не было уплачено за 8 месяцев. Торговля была подавлена множеством монополий… Недоверие к казне было велико… Восстало около 200 тысяч крестьян, частью работавших на заводах, частью из принадлежавших монастырям; эта зараза распространилась на помещичьих крестьян, и во многих уездах они переставали подчиняться и платить повинности своим владельцам. Правосудие продавалось платившему дороже, и законами пользовались только там, где они были полезны сильнейшему…»

В сентябре в Москве праздновалась коронация Екатерины, праздновалась с невиданной пышностью. Все государственные тревоги и неурядицы на время были отодвинуты на задний план. Нагая, неприглядная правда была приукрашена мишурой золоченых одежд, и призрак голода и нищеты отступил перед оглушающим шумом бесконечных, безудержных празднеств.

На масленой неделе Радищев мог любоваться невиданным по роскоши и богатству маскарадом «Торжествующая Минерва». 200 разукрашенных колесниц, запряженных волами, 4 тысячи ряженых медленно двигались по улицам ошеломленной Москвы.

Чего тут только не было! Глупцы, шуты и сатиры ехали верхом на козлах, свиньях и обезьянах. Хор пьяниц тащил толстого, краснолицего откупщика. Одна группа ряженых представляла «действие злых сердец», другая — «обман», третья — «мздоимство». Ябедники, крючкотворцы, подьячие, сутяги изображали «всеобщую пагубу». Хромая «правда» тащилась на костылях, за ней следовали «спесь», «мотовство», «роскошь».

В конце маскарадной процессии двигались Парнас с музами и группа Минервы, окруженная добродетелями.

Не может быть, чтобы в то время не нашлось людей, которые не оценили бы в должной мере, не поняли бы пошлое и наглое лицемерие этого маскарада!..

Императрица в русском платье из алого бархата, унизанном жемчугом, в бриллиантовой диадеме, разъезжала по городу в золоченой карете.

За ней тянулся целый поезд других раззолоченных карет с пышно разодетыми вельможами и дамами в атласных и бархатных, расшитых золотом нарядах.

Не неделю, не месяц, — девять месяцев продолжалось празднование коронации! Так дворяне, слетевшиеся в Москву со всех концов Российской империи, праздновали утверждение своих «вольностей». Что ж, у дворянства были основания радоваться. Тотчас по воцарении Екатерины на дворянство посыпались щедроты и милости. Восемнадцать тысяч казенных крестьян были розданы пособникам дворцового переворота.

Впрочем, и народ не был обойден царским вниманием. В указе, подписанном Екатериной через неделю после восшествия на престол, говорилось о том, что, «взошед на престол по единодушному желанию сынов российских, имея матернее попечение о благополучии отечества, стремясь облегчить тягость народную, повелевается отныне соль продавать десятью копейками меньше каждой пуд…»

Не нужно было обладать особой прозорливостью, чтобы понять, что «золотой век» пришел не для мужика, а для барина…

Радищев не мог не знать через Аргамаковых о замечательном сатирическом произведении Сумарокова— о его «Хоре ко превратному свету», написанном специально для маскарада «Торжествующая Минерва» и в полном своем виде не допущенном к исполнению. В этом «Хоре» есть резкие строки, относящиеся к крепостному праву:

Радищеву шел четырнадцатый год.

Московские коронационные торжества неожиданным образом отразились на его судьбе.

Во время пребывания Екатерины и ее двора в Москве он, по ходатайству Аргамакова, был зачислен в пажи.

* * *

Вместе с царским двором Радищев приехал в Петербург.

Он увидел «град преузорочный», воспетый Ломоносовым и Сумароковым.

Как впоследствии Державин в своем «Шествии по Волхову российской Амфитриты», он увидел встающие над «зерцалом Бельты» мраморы и граниты, дремучий лес мачт у камнетесанных берегов, цепь пристаней, красоту зданий, торжищ и стогнов, красивость и блеск злачных рощ и гуляний .

Приезд из глуши саратовской вотчины в Москву был немалым событием в его детской жизни. Переезд из Москвы в Петербург в отроческом возрасте был событием еще более значительным.

Внезапно Радищев был перенесен в совершенно новый для него мир: он очутился при дворе Екатерины!

Года за четыре до этого другому мальчику, Фонвизину, довелось побывать в Петербурге, куда его привезли в числе лучших учеников университетской гимназии.

«После обеда в тот же день были мы во дворце на куртаге, — вспоминал впоследствии Фонвизин, — но государыня не выходила. Признаюсь искренно, что я удивлен был великолепием двора нашей императрицы. Везде сияющее золото; собрание людей в голубых и красных лентах, множество дам прекрасных, наконец, огромная музыка, — все сие поражало зрение и слух мой, и дворец казался мне жилищем существа выше смертного. Сему так и быть надлежало: ибо тогда был я не старее четырнадцати лет, ничего еще не видывал, все казалось мне ново и прелестно…»

Петербург XVIII века. Невский проспект.

Радищеву только первое время все во дворце казалось «ново и прелестно». То, о чем Фонвизин рассказывает, как о коротком полусказочном видении, поразившем его мальчишеское воображение, стало для Радищева со временем привычной обстановкой, жизнью, бытом, обязанностью, — к тому же обязанностью довольно скучной и утомительной.

Очень скоро за внешним блеском и пышностью дворцовой, «улыбательной» жизни проступили ее темные стороны.

Первое время по воцарении на русском престоле немецкая принцесса болезненно ощущала шаткость своего положения. Один из иностранных дипломатов писал в своем донесении: «Интересно смотреть в приемные дни при дворе на трудные усилия, которые делает императрица, чтобы нравиться своим подданным». Несколько позднее он доносил, что по собственному признанию императрицы у нее кружится голова «от сознания, что она императрица», и что «никогда еще двор не был так терзаем партиями, они растут с каждым днем…»

Несмотря на нищету в стране, на разорение народа, двор поражал своей пышностью. Князь Михаил Михайлович Щербатов, ученый-историк и блестящий публицист своего времени, один из наиболее ярких представителей аристократической оппозиции Екатерине, писал в памфлете «О повреждении нравов в России», направленном по адресу Екатерины и ее двора:

«Двор, подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в золототканные одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатое, в столе — все, что есть драгоценное, в питье — все, что есть реже, в услуге — возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышности в одеянии их. Экипажи заблистали золотом; дорогие лошади, не столь для нужды, как единственные для виду, учинились нужны для вожения позлащенных карет. Домы стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими мебелями, зеркалами и другими. Все сие доставляло удовольствие самим хозяевам, вкус умножился, подражание роскошнейшим нарядам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепия его жития и уборов…»

Недаром иностранцы, посещавшие Россию во времена Екатерины II, удивлялись невиданной роскоши, царившей при петербургском дворе.

За торжественными «выходами» императрицы или ее очередного фаворита следовали не менее торжественные обеды, аудиенции, приемы иностранных дипломатов. И в центре всего этого стояла она, «Семирамида Севера», которой все рабски угождали, самозабвенно льстили, лишь бы заслужить ее благосклонное внимание.

И вот в вихре этой показной, фальшивой, противоестественной жизни жил юноша Радищев. Что получал он от этой жизни? Чем она могла внутренне обогатить его?

Соприкосновение с ложью и фальшью придворной жизни могло только укрепить такого юношу, как Радищев, в тех пока еще неясных стремлениях и мыслях, которые он вывез из Москвы, из среды Аргамаковых и их круга, — мыслях об общественном долге, о несправедливости постыдного рабства.

Здесь, в Петербурге, при дворе, Радищев впервые увидел и понял, каким беспощадным должно быть крепостное рабство, чтобы выжать из полуголодных, разоренных мужиков те огромные деньги, которые шли на удовлетворение капризов и прихотей вельможных бездельников и расточителей.

Постоянно находясь при дворе, Радищев имел возможность наблюдать здесь такое, что очень немногим дано было видеть собственными глазами и о чем он впоследствии с гневом и ненавистью расскажет в своей героической книге.

* * *

Корпус пажей был образован всего за три года до зачисления в него Радищева, в 1759 году, по «версальскому» образцу. В пажи велено было определять «исключительно детей дворянских достоинств».

План обучения пажей, необычайно обширный, чуть ли не всеобъемлющий, был составлен академиком Миллером.

Молодые дворяне должны были воспитываться в пажеском корпусе в «истинной любви к добродетели» и в «омерзении к порокам». Обращаться с пажами предписывалось «скромно и неогорчительно». Разумеется, эти умилительные идеи воспитания были столь же фальшивы, как и вся придворная жизнь.

Нравы в корпусе были грубые. Нередко омерзение к порокам и любовь к добродетели внедрялись в сознание пажей обыкновенными розгами. Один из пажей, находившийся в корпусе несколькими годами позже Радищева, вспоминал в своих записках, что пажей нещадно секли розгами за замаранную одежду и строго взыскивали с них, если при смене блюд за царским столом они неосторожно звенели серебряными тарелками, чего императрица терпеть не могла.

По плану Миллера пажей предполагалось обучать всему на свете: математике, арифметике, геометрии, тригонометрии, геодезии, фортификации, артиллерии, механике, философии, естественному и народному праву, истории, географии, генеалогии, геральдике, юриспруденции, церемониалам, сочинению «коротких и по вкусу придворному учрежденных комплиментов»…

Всю эту премудрость преподавал один единственный педагог, какой-то всезнающий французик Морамбер. Как он управлялся со всеми науками — можно себе представить!

Впрочем, пажи не столько обучались наукам, сколько «служили» при дворе. Они были на побегушках у императрицы, исполняли ее мелкие поручения, прислуживали за обедами и ужинами, — принимали от лакеев блюда и подносили их к царскому столу, стояли при каретах. По существу, это был штат «благородной прислуги».

В обязанности пажей вменялось переводить с французского языка комедии и составлять так называемые «экстракты» — излагать краткое содержание пьес. На одной из программ придворного спектакля сохранились имена Радищева и его товарища Челищева, составивших «экстракт» комедии Пуассона.

Императрица Екатерина сердито называла пажей «шалунами и невеждами». Молодые люди, лишенные воспитательного воздействия семьи, окруженные разлагающей, тлетворной обстановкой придворной жизни, которая могла научить их только лжи, притворству, лести и низким порокам, несомненно, представляли собою развращенную и далекую от высоких интересов и стремлений среду.

Представим себе худенького, большеглазого подростка, оторванного от дома, который он любил, лишенного ласки и семейного уюта, и мы поймем, как Радищев был одинок в этом новом для него, блестящем и суетном мире. Не одну слезу пролил он тайком по ночам, тоскуя и томясь в чужой ему среде.

Сама по себе жизнь при дворе, конечно, не могла способствовать духовному росту молодого Радищева. Трудно сказать, к чему привела бы его эта жизнь, если бы не его душевные силы и крепость, о которых теперь уже можно говорить с достаточным основанием, поскольку они выдержали такое суровое испытание, как пребывание в пажеском корпусе.

Но вот и светлый луч в этой темной и, конечно, безрадостной жизни: дружба — первая юношеская дружба!

Пребывание в пажеском корпусе и служба при дворе обогатили Радищева дружбой с Челищевым, Рубановским и особенно с Алексеем Кутузовым. Радищев и Кутузов жили в одной комнате, но не одно это чисто внешнее и случайное обстоятельство сдружило их. Их сблизила общность интересов: оба они любили литературу. В жизни они пошли совершенно различными путями, но эту юношескую свою дружбу Радищев пронес через годы учения за границей и впоследствии, несмотря на разлуку, несмотря на глубокую «разность во мнениях», он сохранил, сберег ее на долгие годы.

Дежурства при дворе отнимали у пажей немало времени. В свободные же часы они могли заниматься чем угодно, лишь бы соблюдали при этом известные приличия.

Приличия, очевидно, соблюдались далеко не всеми «шалунами и невеждами». Но Радищев и Кутузов в свободное время занимались чтением, дружескими беседами и спорами, пробовали свои силы в литературе. Уже в это время они проявляли горячий интерес к новым учениям о жизни и человеке, проникшим в русское общество в 60-е годы XVIII столетия.

«Властителями дум» культурного мира в то время были Вольтер и Руссо. Эти писатели проповедывали новое учение о природе, о человеке и обществе.

Разрушительная критика Вольтера церковных предрассудков, тормозящих прогресс человечества, критика феодальных привилегий, страстный протест Руссо против общественного неравенства и эксплоатации увлекали сердца людей.

Вместе со всеми передовыми русскими людьми юноши пережили горестную утрату для русской науки и литературы: 4 апреля 1765 года умер Ломоносов…

Интерес молодого Радищева к литературе, пробудившийся еще в Москве, в семье Аргамаковых, не только не угас в Петербурге, но окреп еще сильнее. Содействовала этому не только дружба с Алексеем Кутузовым, но и до известной степени новая «мода» в придворных кругах. Теперь для успеха при дворе и в «обществе» требовалось уже знакомство не с последней парижской модой, а с новейшими произведениями литературы. Прислуживая во дворце, Радищев мог видеть в покоях императрицы новые книги, рукописи, принадлежащие ее перу. Многие вельможи, которые до того не проявляли заметного интереса к науке, литературе и прочим высоким материям, теперь, подражая и угождая «просвещенной монархине», также принялись устраивать в своих дворцах библиотеки и картинные галлереи, чтения новых произведений и постановки модных пьес. Это была всего лишь одна сторона придворной жизни, — Радищев знал и другие!..

Среди книжных новинок 1766 года появился новый роман все того же Федора Эмина «Письма Эрнеста и Доравры». Не может быть, чтобы Радищев не читал его. А в романе были страницы, способные заставить призадуматься впечатлительного юношу.

«…Сколь нещастливы те бедняки, — читал Радищев, — которые судьбою достались во власть таким людям, которые не только не знают, что есть добрый крестьянин, но и того не разумеют, что есть человек? Иной из них, получа после отца своего великие деревни в наследие и вдавшись в мотовство, разоряет вконец своих мужиков, так что ни ему, ни себе полезны быть не могут. Многих я видел бессовестных наших соседов, которые, не веря своему управителю в том, что уже с мужичков ему взять нечего, сами приезжали в свои деревни и мучили бедных своих крестьян беспрестанными побоями, для того, чтобы они от оных откупились деньгами. Таких помещиков я почитаю за тиранов, по несчастию нашему в соседстве с нами находящихся…»

* * *

По тогдашним понятиям, Радищев стоял на хорошей, верной дороге к успеху в жизни.

Пушкин писал о Радищеве:

«Следуя обыкновенному ходу вещей, Радищев должен был достигнуть одной из первых ступеней государственных. Но судьба готовила ему иное…»

Дело, конечно, не в «судьбе», а в тех особенных свойствах ума и нравственного характера Радищева, которые выделяли его из числа окружавших его людей и понуждали выбирать свои, не похожие на другие, пути в жизни, согласно требованиям собственной совести.

В 1765 году, на третьем году пребывания Радищева в пажеском корпусе, в Россию вернулся, окончив курс учения в лейпцигском университете, молодой граф Владимир Орлов, брат фаворита Григория Орлова. Он был «обласкан» императрицей и, несмотря на свою молодость, назначен директором Академии наук.

Нуждаясь в образованных юристах, Екатерина, по совету Владимира Орлова, повелела отправить шестерых пажей обучаться в Лейпциг. В числе этих пажей оказались Радищев и его друзья — Челищев, Рубановский и Кутузов, — прямое свидетельство того, что они отличались успехами в науках в бытность свою в пажеском корпусе.

К пажам разрешено было присоединиться еще шести молодым дворянам.

Наставником и попечителем, или, как его называли, «гофмейстером», будущих студентов был назначен грубый и невежественный солдафон из немцев — майор Егор Иванович Бокум.

Иностранная коллегия выдала 20 сентября 1766 года студентам паспорта, и вот Радищев отправился за границу.

Ему было семнадцать лет. В этом счастливом возрасте даже привычная, будничная жизнь нередко кажется волнующе-таинственной и многообещающей, а каждый новый день — днем возможного свершения радостного чуда…

Дорожные кареты быстро катились по размытой дождями пустынной дороге. Позади, в мглистом тумане, за косыми темными полосами дождя, давно уже скрылся, словно растаял, Петербург.

Там осталась прежняя жизнь вместе с пажеским красным камзолом, башмаками на высоких каблуках, гнусавыми нравоучениями Морамбера.

Камер-фурьер уже больше не надерет уши за нерасторопную подачу блюд к царскому столу…

Было ли в этой жизни что-нибудь такое, о чем можно было пожалеть? Да, было. Сильнее печали разлуки с милыми сердцу родителями, братьями и сестрами было щемящее чувство тоски и тревоги — чувство еще не осознанной любви к родине…