Один из ближайших помощников Екатерины по делу Радищева, член совета, гофмейстер и «над почтами в государстве главный директор» граф Александр Андреевич Безбородко так обрисовал положение дел в письме к правителю канцелярии князя Потемкина В. С. Попову:

«Здесь по уголовной палате производится ныне примечания достойный суд. Радищев, советник таможни, несмотря, что у него и так было дел много, которые он, вправду сказать, и правил изрядно и бескорыстно, вздумал лишние часы посвятить на мудрования, заразившись, как видно Францией, выдал книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», наполненную защитою крестьян, зарезавших помещиков, проповедью равенства и почти бунта противу помещиков, неуважением к начальникам, внес много язвительного и, наконец… образом впутал оду, где излился на царей и хвалил Кромвеля. Всего смешнее, что шалун Никита Рылеев цензировал сию книгу, не читав, и, удовольствовавшись титулом, подписал свое благословение. Книга сия начала

входить в моду у многой шали, по счастию, скоро ее узнали. Сочинитель взят под стражу, признался, извиняясь, что намерен был только показать публике, что и он автор. Теперь его судят, и, конечно, выправиться ему нечем. С свободою типографий, да с глупостью полиции и не усмотришь, как нашалят…»

Как уже говорилось, следствие по делу Радищева было поручено «знаменитому» Шешковскому — «домашнему палачу» Екатерины, как называл его Пушкин. Через его руки прошли все важнейшие дела того времени — включая Мировича и Пугачева и кончая Радищевым и Новиковым.

Гельбиг писал о нем: «Степан Шешковский, человек низкий по происхождению, образованию и нраву, был в царствование Екатерины II ужасом двора и города. Государыня назначила его директором тайной канцелярии, или, вернее сказать, великим инквизитором России; эту должность он исполнял с страшной строгостью и точностью».

Именем следователя Шешковского пугали детей. Сказывали, что допросы даже «знатных персон», попавших в его руки, он начинал с того, что «хватит палкою под самый подбородок так, что зубы затрещат, а иногда и повыскакивают…»

— Каково кнутобойничаешь? — открыто спрашивал Шешковского князь Потемкин.

Елизавета Васильевна Рубановская, сестра покойной жены Радищева, продала принадлежавший ей дом, чтобы иметь возможность ежедневно посылать Шешковскому «гостинцы». И каждый день приносили один и тот же ответ:

«Степан Иванович приказали кланяться, все, слава богу, благополучно, не извольте беспокоиться».

* * *

Разбирательству дела Радищева и его допросу предшествовал подробнейший допрос книготорговца Зотова и всех лиц, кто получил от Радищева книгу.

Видно было, что Шешковский имел приказ точно установить количество распространенных экземпляров книги и что этот вопрос вызывал немалое беспокойство.

Зотов, взятый под стражу четырьмя днями раньше Радищева, путался и давал сбивчивые, а то и прямо противоречивые показания о количестве полученных им книг. Сначала он говорил, что получил для продажи 26 экземпляров, потом добавил к ним еще 50, а на очной ставке с Радищевым, настаивавшим на том, что он дал Зотову только 25 экземпляров, повинился и заявил:

— Виноват. Это дело было так, и первые мои допросы оба несправедливы в том, что я более тех двадцати пяти экземпляров, которые получил от господина Радищева, ни от кого не получал.

Зотову было объявлено, что за эту ложь он достоин «строжайшего по законам осуждения» и чтобы он «впредь при суде отнюдь лгать не отваживался».

Кроме того, ему было приказано: «чтоб ты о том, где содержался и о чем был здесь спрашиван, никому ни под каким видом не сказывал, под опасением в противном случае тож строжайшего законам наказания…»

По всей вероятности, до смерти перепуганный купец с точностью выполнил это предписание. Как только его освободили из-под стражи, он поспешил убраться из Петербурга, и когда позднее он зачем-то понадобился, найти его оказалось невозможным…

Радищев утверждал, что, кроме 25 экземпляров, отданных Зотову, он роздал 7 экземпляров своим знакомым, в том числе один предназначался Державину, один Вицману — тому самому учителю, который отвозил письмо студентов из Лейпцига в Москву, и один для пересылки в Берлин Алексею Кутузову.

Не исключено, конечно, что какое-то количество экземпляров «Путешествия» без ведома автора попало в продажу.

* * *

Прочитав книгу Радищева, Потемкин писал Екатерине:

«Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушеньем Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на вас возводит какой-то поклеп. Верно, и вы не понегодуете. Ваши деяния — вам щит».

Это была хитрая и подлая уловка — сделать вид, что книга бессильна уязвить тех, в чью сторону направлена ее разящая сила. Эту уловку впоследствии применила и Екатерина, ханжески заявив, чтобы дело Радищева разбиралось так, будто оно ее не касается, — «понеже я презираю…»

В действительности же в деле Радищева она была хоть и скрытым, но жестоким, пристрастным и неумолимым судьей.

То, что при чтении «Путешествия» она сразу заподозрила авторство Радищева, не является свидетельством ее особенной прозорливости. И случилось это совсем не потому, что Екатерина узнала в авторе «Путешествия» лейпцигского студента, нахватавшегося идей просветительной философии, и не потому, что она знала о существовании у Радищева собственной типографии, и не потому, что она узнала в авторе таможенного чиновника, знакомого с «купецкими обманами».

Нет, Екатерина узнала другое: узнала, как говорится в поговорке, «по когтям льва», — узнала последовательного и смелого «бунтовщика», за деятельностью которого, быть может» давно уже следили.

Не случайно, что в конце своих замечаний по поводу «Путешествия» она так писала о Радищеве;

«Вероподобно оказывается, что он себя определил быть начальником», книгою ли или инако исторгнуть скиптра из рук царей, но как сие исполнить один не мог, показываются уже следы, что несколько сообщников имел, то надлежит его допросить, как о сем, так и о подлинном намерении, и сказать ему, чтоб он написал сам, как он говорит, что правду любит, как дело было; ежели же не напишет правду, тогда принудить мне сыскать доказательство, и дело его сделается дурнее прежнего…»

И, наконец, вывод:

«Сие сочинение… господина Радищева, и видно из подчерченных мест, что давно мысль его готовилась ко взятому пути, а французская революция его решила себя определить в России первым подвизателем…»

Екатерина недвусмысленно дала понять следствию и суду, чего она ждет от них.

Вопросы Шешковского, которые он задавал Радищеву, повторяли замечания Екатерины, написанные ею на «Путешествии».

Екатерина писала:

«Едет оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучшее судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет во всей вселенной».

И Шешковский спрашивал Радищева:

«Почему он осуждал состояние помещичьих крестьян, зная, что лучшей судьбы российских крестьян у хорошего помещика нигде нет?»

Екатерина писала:

«…На последней (странице) написаны сии слова: «Он был царь, скажи же, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?» Сочинитель не любит царей и где может к ним убавить любовь и почтение, тут жадно прицепляется с редкой смелостию…»

И Шешковский спрашивал:

«Начиная с 306 по 340 (страниц) между рассуждениями о цензуре помещены и сии слова: «Он был царь. Скажите ж, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?» то как вы об оных словах думаете?»

Екатерина писала:

«С 350 до 369 содержит по случия будто стихотворчества, ода совершенно явно и ясно бунтовская, где Царям грозится плахою. Кромвелев пример приведен с похвалою. Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовские. О сей оде спросить сочинителя, в каком смысле и кем сложена».

И Шешковский спрашивал:

«Начиная с 350 до 369 страницы поместили вы по случаю будто бы стихотворчества оду совершенно и явно бунтовскую» где царям грозит плахою. Кромвелев пример приведен с похвалами. Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовские; то скажите, в каком смысле и кем та ода сочинена?..»

Радищев обвинялся также и в том, что «после цензуры Управы благочиния взнес он многие листы в помянутую книгу».

Это обвинение является тем более странным, что обер-полицмейстер Рылеев сам признался, что подписал книгу, не читая. Да и ничего «криминального» Радищев не добавил в свою книгу после получения ее из Управы благочиния…

* * *

Во время следствия Радищев был болен, страдал бессонницей. Экзекутор, сопровождавший его к Шешковскому и получивший строжайший наказ «иметь всякую предосторожность, которую должно иметь со столь важным арестантом», удивлялся, что «важный арестант» едва держался на ногах.

Радищев всеми силами стремился к тому, чтобы не запутать в дело никого из друзей и во что бы то ни стало отвести гнев императрицы от своих детей.

Он все время думал о детях, тревожился об их судьбе. И, думая о них, он стал писать в тюрьме небольшую повесть, которую назвал «Филарет Милостивый».

Все, что выходило из-под пера Радищева в крепости, попадало в руки Шешковского. Посылая ему повесть, Радищев писал:

«Читая житие Филарета, я преложил его несколько на образ нынешних мыслей… и мечтаю себе, что оно может детям моим быть на пользу… О, если бы оно могло достигнуть их рук!..»

В тюрьме у Радищева было несколько книг религиозного содержания. Их прислал ему ханжа и святоша Шешковский.

Тему для своей повести Радищев нашел в «Минеях», читая житие Филарета.

Житие повествовало о том, что в Пафлагонии, входившей в состав Византийской империи, в селении Амнии, жил богатый и щедрый «земледел» Филарет с женой, сыном и двумя дочерьми. Добрый Филарет роздал бедным все, что имел, вплоть до последней пары волов и последнего улья пчел. Он отдал бедным даже пшеницу, которую прислал ему один из друзей, узнав о разорении и нищете Филарета… В это время через Амнию проезжали царские слуги, которые искали по всей стране самых красивых девушек, чтобы отвезти их в столицу на смотр невест для царя. Пораженные красотой и добродетелью внучки Филарета, они отвезли ее во дворец. Внучка Филарета стала царицей, и вся родня ее снова стала жить в довольстве и богатстве. Но Филарет попрежнему раздавал свое богатство беднякам, и даже на богатый пир, устроенный в честь царя, он созвал нищих и заставил свою семью прислуживать им.

Вот эту нравоучительную историю Радищев и положил в основу повести «Филарет Милостивый».

Из писем Радищева, из его «Завещания» мы знаем, как горячо он любил своих детей и как он о них заботился.

Неожиданный арест оторвал его от семьи. Дети были еще слишком малы, чтобы понять и оценить поступок Радищева так, как ему хотелось бы. И вот, работая над повестью «Филарет Милостивый», он старался познакомить их со своим стремлением к служению угнетенному народу.

В повести много совпадений с биографией Радищева. Под Афинами, в которые уезжает учиться Филарет, нетрудно узнать Лейпциг. Под именем друга Филарета, Проба, с которым тот учился в Афинах и на сестре которого женился Филарет, нетрудно узнать Рубановского и его племянницу, Анну Васильевну, ставшую женой Радищева. В отношении Филарета к своим добрым и любящим родителям нетрудно увидеть сыновние чувства самого Радищева.

Шешковский не вернул Радищеву начатую повесть. Она была приобщена к делу и осталась незаконченной.

* * *

Когда впервые знакомишься с материалами по делу Радищева — с его показаниями, ответами на вопросы Шешковского, с его письмами и «Завещанием», то невольно возникает тягостное и горькое представление о том, что Радищев не выдержал тяжелого обвинения, сдался, отступил и стал просить о снисхождении к своим заблуждениям. Но это неверное представление. Стоит только вдуматься в ход дела и правильно понять позицию Радищева, чтобы по достоинству оценить его поведение в течение всего процесса.

Выше было сказано, что в свое время Безбородко дал знать Воронцову о необходимости чистосердечного раскаяния со стороны Радищева.

Радищев понял, что внешнее раскаяние в совершенном им «преступлении» — единственное, хотя и очень трудное средство самозащиты. Не стесняясь в самых резких выражениях на свой счет, он брал ответственность за свою «крамольную» книгу только на себя одного.

Это тотчас же принесло свои результаты: Екатерина была вынуждена ограничиться преследованием одного Радищева и прекратить дальнейший розыск его единомышленников.

А то, что единомышленники у Радищева были, — факт непреложный. И, повидимому, круг их, то-есть круг людей, не только знавших о работе Радищева над «Путешествием», но и разделявших его взгляды, был довольно велик. Это были близкие Радищеву люди, его друзья, с которыми он постоянно общался, — люди разного положения, начиная с таможенных служащих, таких, как Царевский, и включая Челищева, а может быть, и Воронцова.

На следствии Радищев говорил, что ему хотелось «заслужить в публике гораздо лучшую репутацию, нежели как о нем думали до того», что он «бредил в безумии своем прослыть острым писателем…»

На вопрос Шешковского, не намерен ли он был своей книгой вызвать возмущение, подобное революции во Франции, он повторял все одно и то же: «Худых умыслов я не имел… цель моя была прослыть писателем… и из продажи книги извлечь себе прибыль… Как сам не имел намерение сделать возмущение, то и сообщникрв не имел…» Он совершил ошибку, чрезмерно увлекаясь «Путешествием Иорика», то-есть «Сентиментальным путешествием» Стерна, и «Историей об Индиях» Рейналя…

Перед Радищевым во время следствия стояли три задачи: никого не запутать в свое дело; оградить, по возможности, от опасности своих детей; спасти себя для дальнейшей работы и борьбы. И, ненавидя своих судей, своих врагов, он брал всю вину на себя, бранил себя, старался доказать, что его книга — обычное произведение, вроде книг Стерна или Рейналя.

На что, кроме своих собственных сил и своей выдержки, он мог рассчитывать в своем неравном поединке с «самодержавством»?

Но он не хотел отступать от главного. Он не хотел отречься и не отрекся от мысли о свободе крепостных рабов.

Он говорил на допросе: «Желание мое стремилось всех крестьян от помещиков отобрать и сделать их вольными… чтоб крестьяне были вольные, то его желание было…»

Таково было его «желание», и в этом «желании», составлявшем основу его жизни и деятельности, Радищева не могли поколебать ни страшный Шешковский, ни угроза смертной казни.

* * *

Обвинение Радищева было с исчерпывающей полнотой и точностью определено высказываниями Екатерины.

Судьям пришлось рыться в старых законах, выискивая статьи, чтобы угодить императрице. Вот в каких преступлениях обвиняли Радищева:

«…А которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей воровским своим умышлением затейные дела, и тех воров за такое их воровство казнить смертию…

…Буде кто каким умышлением учнет мыслити на государево здоровие злое дело, и такого по сыску казнить смертию…

…Так же будет, кто при державе царского величества, хотя московским государством завладети и государем быти, начнет рать собирать… и такого изменника по тому же казнити смертию…»

Весьма примечательно, что эти же статьи были в свое время перечислены и в отношении Пугачева в правительственном объявлении с приложением судебного приговора по делу Пугачева и других участников восстания. Как видно, слова Екатерины о том, что Радищев «хуже Пугачева», возымели свое действие.

На заседании Уголовной палаты в качестве вещественного доказательства великих преступлений Радищева было прочитано «Путешествие из Петербурга в Москву». Страх перед «крамольной» книгой был так велик, что чтение происходило при закрытых дверях и из зала заседания были удалены даже секретари суда.

24 июля Уголовная палата вынесла приговор, в котором говорилось, что за напечатание книги, наполненной «самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный и умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвести в народе негодование противу начальников и начальства, и, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской… Радищева за сие преступление палата мнением и полагает, лиша чинов и дворянства, отобрав у него знак ордена святого Владимира 4 степени… казнить смертию…»

26 июля приговор поступил в Сенат, и 8 августа сенаторы утвердили его. При этом верноподданные сенаторы в своем стремлении угодить императрице добавили к приговору Уголовной палаты следующее дополнение:

«…до вышеупомянутого о произведении ему смертной казни указа, заклепав в кандалы, сослать в каторжную работу… в Нерчинск, для того, дабы таковым его удалением отъять у него способ к подобным сему предприятиям…»

19 августа доклад Сената дошел до Государственного совета, и совет утвердил приговор.

Все это время мысли Радищева невольно возвращались к детям.

После вынесения смертного приговора Уголовной палатой, 27 июля, он написал «Завещание».

«Если завещание сие, о возлюбленные мои, возможет до вас дойти, то приникните душою вашею в словеса несчастного вашего отца и друга и внемлите…»

Он говорил детям о том, что нужно помнить о милосердии бога, о послушании начальникам, о любви к «священной особе» императрицы… Это «поучение» было продиктовано мучительным беспокойством за судьбу детей, желанием отвести от них гнев императрицы.

Еще раньше, в письме к Шешковокому, Радищев писал:

«Доколе дыхание продлится в душе моей, доколе я жив буду, помышления мои, мысли и чувствования от плачевного моего семейства отвращены быть не могут…

…Столь велика моя привязанность к моим детям, что и последнее дыхание, каково оно бы ни было, будет для них, что все мое сокрушение происходит оттого, что их не могу видеть, и что лишен сего, кажется, навсегда…»

В «Завещании» он сделал ряд хозяйственных распоряжений. Он просил мать и отца не оставить его детей и простить «несчастному их сыну печаль, в которую он их повергает…» Он просил также, чтобы его дворовым людям были даны вольные.

Итак, Радищев был осужден на казнь.

Но казнить его Екатерина не решилась: она боялась европейского общественного мнения и со свойственным ей лицемерием стала в позу милосердия. В связи с торжествами по случаю мира со Швецией Екатерина заменила казнь ссылкой.

Радищева в Сибирь, в Илимский острог, на десять лет.

Впрочем, за этим «смягчением» приговора скрывался расчет на то, что Радищев, больной и истомленный заключением и следствием, не выдержит долгой и тяжелой дороги и жизни в суровом, диком краю.

Радищев ждал смертной казни без малого полтора месяца…

В «именном указе Сенату 4 сентября 1790 года» говорилось, что Радищев «За таковое его преступление осужден он Палатою уголовных дел Санкт-Петербургской губернии, а потом и Сенатом нашим, на основании государственных узаконений к смертной казни; и хотя по роду толь важной вины заслуживает он сию казнь, по точной силе законов, означенными местами ему приговоренную, но мы, последуя правилам нашим, чтобы соединить правосудие с милосердием для всеобщей радости, которую верные подданные наши разделяют с нами в настоящее время, когда всевышний увенчал наши неусыпные труды в благо Империи, от него нам вверенной, вожделенным миром со Швециею, освобождаем его от лишения живота, и повелеваем, вместо того, отобрать у него чины, знаки ордена св. Владимира и дворянское достоинство, сослать его в Сибирь в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание, имение же, буде у него есть, оставить в пользу детей его, которых отдать на попечение деда их…»

Многим не верилось, что Радищев наказан столь сурово. Говорили, будто он выслан к отцу, в Саратовскую губернию, что императрица запретила ему только въезжать в обе столицы, что за него заступился Потемкин и что якобы уже послан в Сибирь курьер с разрешением Радищеву вернуться в Россию.

Брат графа А. Р. Воронцова писал из Англии:

«Осуждение Радищева причиняет мне крайнюю скорбь. Какой приговор и какое смягчение за одну опрометчивость! Что же сделают за преступление и за действительное возмущение? Десять лет Сибири хуже смерти для человека, имеющего детей, с которыми он должен разлучиться или которых он лишит воспитания и службы, если возьмет их с собой. Это заставляет содрогаться…»

Даже купцы, знавшие Радищева по работе в таможне, плакали, узнав о приговоре.

Полицейский чин, пришедший домой к Радищеву, чтобы объявить об указе Сената, прослезился и убеждал домашних не отчаиваться, уверяя, что «в Сибири хорошая земля»…

…Смеркалось, когда после объявления приговора конвойные под руки вывели Радищева из губернского правления.

Накрапывал дождь. С Невы поднимался туман. Не разбирая дороги, шлепая по лужам, Радищев прошел к дорожной кибитке.

Никто из его близких не знал, что его отправят в путь прямо из губернского правления. Родные ждали его у тюрьмы. В тюрьму же граф Воронцов послал ему деньги на дорогу.

У Радищева не было даже шинели, — он был в легком кафтане, дрожал от сырости и холода.

Прибежал конвойный, бросил в кибитку рваный тулуп, взятый у сторожа.

— Трогай!

Ехали недолго. Кибитка остановилась у моста через Неву. Конвойные спорили о чем-то. Радищев выглянул из кибитки. Мост через Неву был разведен, пропуская караван судов…

На другом берегу Невы Радищева ждала Елизавета Васильевна с детьми. Разведенный мост не позволил им встретиться с Радищевым. Они видели вдали фонари его кибитки. Вот фонари остановились, потом снова качнулись, двинулись и скрылись в сумраке ненастной ночи…

* * *

От Петербурга до Илимска считалось 6 788 верст.

Проделать такой путь в дорожной кибитке, в осеннюю непогодь, в лютые сибирские морозы и здоровому человеку не легко. Радищев же выехал из Петербурга больным.

В губернском правлении решили, что он сослан «в работу», то-есть на каторгу. Его заковали в кандалы и не дали ничего запасти в дальнюю дорогу.

Кандалы с Радищева сняли только в Новгороде но ходатайству графа Воронцова.

В письме к тверскому губернатору Воронцов писал, что Радищев «до несчастья своего издавна мне не только знаком, но и любил я его…» И Воронцов просил губернатора, чтобы тот снабдил Радищева тулупом, шубою, несколькими парами сапог и башмаков, чулками, бельем, платьем, пристойным и нужным для дальнего пути, и продуктами на дорогу. Воронцов просил также и о том, чтобы с Радищевым обращались человеколюбиво и обнадежили, что и в Сибири его не оставят и будут заботиться о его детях.

Такие же письма Воронцов направил к губернаторам Нижнего Новгорода, Перми и Иркутска.

С этого времени начинается дружеская, постоянная забота Воронцова о Радищеве и его семье — забота, которая грозила Воронцову серьезными неприятностями и которая лучше всего доказывала искренность дружеских чувств «душесильного» человека к опальному изгнаннику.

Отзывчивый и чуткий Радищев высоко ценил эту дружбу. С дороги, повидимому из Твери, он писал Воронцову:

«Если бы возможно было мне развернуть мое. сердце, верьте, нелицемерною чертою означена бы явилась в нем начертана благодарность неизреченная. Когда все, казалося, меня оставляло, я ощущал, что благодетельная твоя рука носилась надо мною…»

Тверской губернатор извещал графа: «Посланный от меня возвратился и довез г-на Радищева до Москвы в весьма слабом здоровьи, так что, уповаю, до выздоровления пути он продолжать не может».

В Москву приехали родители Радищева проститься с сыном. Они снабдили его на дорогу всем необходимым.

Путь предстоял Радищеву долгий и трудный: через Нижний Новгород, на Тобольск, Томск, Иркутск. От Иркутска нужно было свернуть в сторону с большой сибирской дороги и ехать вдоль диких берегов могучей Лены — 500 верст на север, в глушь, — до Илимского острога.

С Казани началась зима. Ночью выпал снег. Садясь утром в кибитку, Радищев полной грудью вдохнул морозный воздух.

«Выехав из Нижнего, я было занемог совершенно, — писал он с дороги Воронцову. — Наступившая зима и морозы укрепили слабое мое телосложение, и я теперь, слава богу, здоров..»

С обычным своим пристальным и живым вниманием он всматривался во все новое, что открывалось перед ним в дороге.

В пути он вел дневник, в который записывал свои дорожные впечатления в виде кратких, отрывочных записей, из которых видно, что его интересовало решительно все, что проходило перед его глазами: новые пейзажи, нравы и обычаи, промыслы, а больше всего — жизнь и быт народа.

Все занимало его: и высокие кички с бахромою и шитьем на бабах в вотских деревнях, и веселый шумный торг хлебом, рыбой, воском, медом, крашеной посудой в Перми, и старинная бревенчатая крепость в Кунгуре, строгановские заводы, домны, рудники…

Екатеринбург, Тюмень. Один за другим оставались позади города. Дорога вела все глубже и глубже в Сибирь.

Вглядываясь в пустынные снежные поля, верста за верстой ложившиеся между ним и его прошлой, привычной жизнью, Радищев не без тревожной тоски думал о том, что ожидает его в далеком, неведомом краю, «где подле дикости живет просвещение, где черта, пороки от ошибки и злость от остроумия отделяющая, теряется в неизмеримом земель пространстве и стуже за 30 градусов…»

Забота о детях и в пути не давала ему покоя, хотя он знал, что они находятся в руках заменившей им мать доброй и заботливой Елизаветы Васильевны.

«Признаюсь, — писал он, — что чувствительно было видеть на себе железы, но разлука с детьми моими есть для меня томная смерть…»

Он старался не поддаваться тоске и тревоге. Из Перми он писал Воронцову:

«Душа моя болит и сердце страждет… Разум мой старался упражняться, сколько возможно, то чтением, то примечаниями и наблюдениями естественности, и иногда удается мне разгонять черноту мыслей…»

В этой измученной, но не сломленной душе таилась огромная сила жизни.

«Когда я стою на ночлеге, то могу читать, — пишет он Воронцову из Нижнего Новгорода; — когда еду, стараюсь замечать положение долин, буераков, гор, рек; учусь в самом деле тому, что иногда читал в истории земли; песок, глина, камень, все привлекает мое внимание. Не поверите, может быть, что я, с восхищением переехав Оку, вскарабкался на крутую гору и увидел в расселинах оной следы морских раковин! Не почтите, ваше сиятельство, сне каким-либо хвастовством; я выхватить стараюся, почасту бесплодно, из челюстей скорби спокойную хотя минуту, и если не могу утешаться чем-либо существенным, то стараюся заняться безделкою…»

В декабре 1790 года Радищев добрался до Тобольска.

Здесь Радищева встретили приветливо. Как видно, слух о нем дошел сюда. Его приглашали в гости. Он бывал даже в театре.

Тобольск в XVIII веке.

В Тобольске он ждал приезда Елизаветы Васильевны с младшими детьми.

Слабая здоровьем, но сильная духом, молодая женщина совершила немалый подвиг, решив оставить налаженную столичную жизнь и разделить с Радищевым его изгнание. Этим своим самоотверженным и благородным поступком она как бы предварила подвиг жен декабристов, поехавших в ссылку следом за своими мужьями.

Г. И. Ржевская, подруга Елизаветы Васильевны Рубановской по Смольному, пишет в своих «Памятных записках»:

«Искусное перо могло бы написать целую книгу о добродетелях, несчастиях и твердости духа госпожи Рубановской, которая послужила бы к «назиданию многих…»

Сам Радищев называл свою свояченицу «геройской женщиной».

Елизавета Васильевна привезла в Тобольск двух младших детей Радищева — сына и дочь; два старших сына были отправлены в Архангельск к их дяде Моисею Николаевичу, занимавшему там пост директора таможни.

«Получив в горести моей великую отраду приездом моих друзей, я чувствую, что существо мое обновляется», — писал Радищев Воронцову из Тобольска.

Он подробно рассказывает о своей жизни в этом старом русском городе, раскинувшемся у стыка Тобола и Иртыша, о занятиях с детьми, благодарит за книги и журналы, присланные ему Воронцовым, подробно описывает город, местные нравы, погоду.

Во время своего пребывания в Тобольске Радищев с большим интересом и вниманием изучал находившиеся в его распоряжении труды о Сибири. Он написал краткое «Описание тобольского наместничества», в котором подробно описывал торговлю края и с особым вниманием останавливался на положении местных народностей, говорил о жестокой эксплоатации остяков и тунгусов.

В бытность свою в Тобольске Радищев написал небольшое стихотворение. Возможно, что оно явилось поэтическим ответом на чей-то вопрос о причинах его ссылки.

В этих семи строках просто и сильно высказано утверждение, что он остался верен своим идеям, своему человеческому достоинству. Просто и сильно выражено осознание своей революционной роли.

Со дня на день Радищев откладывал свой отъезд из Тобольска, ссылаясь то на весеннюю распутицу, то на свое нездоровье, то на другие причины.

Он выехал только в июле, пробыв в Тобольске семь месяцев. Тобольский губернатор получил за это выговор. Как видно, из Петербурга зорко следили за каждым шагом Радищева…

Труден и долог путь по сибирской земле, по отрогам гор, через бурные реки, в глухой тайге. А навстречу шла ранняя осень. Нужно было спешить, чтобы до осенней распутицы добраться до Иркутска.

Вынужденное безделье начинало тяготить Радищева. Вторую зиму встречал он в пути.

8 октября 1791 года Радищев приехал в Иркутск.

«Дорога наша, — писал он отсюда Воронцову, — по причине худой погоды и нездоровья Елизаветы Васильевны, была скучна и тягостна… Я везде нахожу здесь человеколюбие, соболезнование, ласку… Когда меня отправят, мне неизвестно, и единственная дорога отсюда до Илимска есть река Ангара… Плыть оною должно вниз верст с 500. Потом через горы и леса 110 верст не иначе, как верхом. Зимою ездят по льду и через горы в санях…»

«Мы здесь живем, дожидаяся зимы, и ожидание мое сопряжено с немалою нетерпеливостью, для того что наскучило жить не на месте…»

Тысячи верст отделяли Радищева от родных мест.

Сибирская глушь, бездорожье держали его в плену крепче оков и стен тюрьмы. Десять лет, а может быть, и весь остаток жизни пройдет в этой суровой, пустынной стране.

«Признаюсь, что я имею некое отвращение подумать о моем в Илимске пребывании, — писал Радищев. — Я стараюсь себя уверить, что все равно, что жить там или жить в деревне; чувствование сильнее мысли, и я тревожусь. По счастию моему, я не один…»

И в то же время могучая, необозримая Сибирь с ее плохо еще исследованными пространствами и неосвоенными богатствами не могла не захватить Радищева, горячо любившего родную русскую землю.

«Какая богатая своими естественными произведениями страна, эта Сибирь! Какая мощная страна!» — восторженно восклицает он в письме к Воронцову из Тобольска (24 июля 1791 года).

«Нужны еще века, — продолжает он, и его слова звучат замечательным пророчеством, — но когда она будет населена, она предназначена играть со временем великую роль в летописях мира. Когда могучая сила, когда непреодолимая причина придаст плодотворную активность закосневшим народностям этих мест, тогда еще увидят, как потомки товарищей Ермака будут искать и откроют себе путь через льды Северного океана, слывущие непроходимыми, поставя таким образом Сибирь в непосредственную связь с Европой, выведут земледелие этой необъятной страны из состояния застоя, в котором оно находится: ибо по справкам, которые я имею об устьях Оби, о заливе, который русские называют Карским морем, о проливе у Вайгача, в этих местах можно легко проложить себе короткий и свободный от льдов путь…»

И тут же добавляет, как всегда, готовый к практической деятельности, направленной на пользу родине: «Если бы я должен был влачить свое существование в этой губернии, я охотно вызвался бы найти этот проход, несмотря на все затруднения, обычные в такого рода предприятиях».

Дом Радищева в Илимске.

* * *

3 января 1792 года, пробыв в дороге больше пятнадцати месяцев, Радищев и его спутники увидели невысокую гору, покрытую темным еловым лесом, а у ее подножья — сторожевые башни в снежных шапках и высокие бревенчатые стены Илимского острога.

Иркутский губернатор И. А. Пиль в середине января сообщал Воронцову, что Радищев, выехав из Иркутска 19 декабря, благополучно добрался до Илимска.

«Хотя расстоянием от Иркутска не весьма далеко, но по глубоким по дороге снегам и проселочной дороге скорее доехать не мог, но пишет, что доехали здоровы и нашли там приготовленный для них дом довольно спокойным… Смею уверить, что они там, кроме скуки, никакой нужды не претерпят…»

На гравюре XVIII века Илимский острог выглядит небольшой кучкой деревянных домишек, построенных из толстых бревен, с маленькими окошечками, похожими на бойницы. Острог окружен высокой бревенчатой стеной. По углам — остроконечные башенки. За домами виден темный, поросший лесом горб горы.

Снег, безлюдье…

Вид Илимска. Рисунок сына Радищева.

Полтора с лишним века назад, в 1632 году, сотником енисейской команды Бекетовым был сооружен Якутский острог. В 1635 году им же был заложен острог на Олекме. Из этого острога вверх по быстрой Олекме плыл Ерофей Хабаров на Амур. В последующие годы были построены остроги Илимский, Киренский, Иркутский…

В те времена в Илимском остроге, как и в других городах-острогах, отсиживались за толстыми бревенчатыми стенами от часто восстававших тунгусов, томившихся под бременем непосильного «ясака». Ко времени пребывания в Илимске Радищева от острога осталось несколько полуразрушенных башен.

Главное занятие немногочисленного населения — охота на белок.

В Илимске было всего человек пятьсот жителей, и, по свидетельству Радищева, в нем решительно ничего не производилось — «не было ни сапожника, ни портного, ни свечного мастера, ни слесаря…»

Жизнь в Илимске благодаря помощи Пиля наладилась быстро. Еще в бытность Радищева в Иркутске для него был куплен старый воеводский дом, за который Радищев заплатил десять рублей. Жил он в этом доме недолго. Присланные Пилем плотники, взятые из числа ссыльных, построили Радищеву новый дом.

При доме была устроена плавильная печь; в ней Радищев занимался обжиганием керамических изделий собственного изготовления.

Обычно он вставал рано, ему приносили большой чайник с кипятком, и он сам приготовлял кофе.

Потом садился писать, читал, обучал детей географии, истории, немецкому языку.

Часто ездил по окрестностям, бродил с ружьем по лесам и горам, окружавшим Илимск.

«Горы, покрытые лесом, тянулись по обоим берегам реки, — вспоминает сын Радищева, Павел, проведший свои детские годы в Илимске. — Леса состояли из сосны, ели, лиственницы, сибирского кедра и березы… В лесах родилось много красной смородины, а в низких местах — черной; земляники, брусники множество, малина, морошка, черника, голубица…»

С внешней стороны жизнь в Илимске была терпимой. Два унтер-офицера, приставленные для надзора, имели особые квартиры и только изредка заглядывали к Радищеву, Он пользовался известной свободой и не только бродил с ружьем по лесам, окружавшим Илимск, но ездил в лодке вверх и вниз по Илиму. Зимой добирался на санях до устья Илима — верст за сто от острога, в селение Коробчанку, где ловилось множество осетров.

Жизнь кругом была суровой и дикой, такой же суровой и дикой, как леса и горы, окружавшие бревенчатые стены острога.

Как-то раз, в конце зимы, к Илимску прикочеавали тунгусы и раскинули свои бедные юрты из древесной коры в окрестном лесу. Радищев пошел к ним. Сидя в юрте у дымного костра, он смотрел на колдовскую пляску старой шаманки, бившей в бубен и кружившейся, выкрикивая заклинания до тех пор, пока она не свалилась в полном изнеможении.

* * *

В лице Елизаветы Васильевны Радищев нашел верного друга. Она стала в Илимске его женой. Здесь, в сибирской глуши, она родила ему двух дочерей и сына.

Добрая, кроткая женщина, хорошая, домовитая хозяйка, Елизавета Васильевна всеми силами старалась облегчить Радищеву жизнь в изгнании. Он понимал это, ценил и сам всегда старался предупредить ее скромные желания. Между ними никогда не было ссор и разногласий.

В продолжение всей ссылки Радищев не переставал тревожиться о судьбе своих старших сыновей, оставшихся у брата. Еще в письме из Нижнего Новгорода, в октябре 1790 года, он обращался к Воронцову с просьбой «призреть» детей.

«Я утешаюсь тем, — писал он Воронцову из Тобольска о своих старших сыновьях, — что в том возрасте, когда разум пытается освободиться от помочей детства, они испытали несчастие, урок всегда удивительный… который существо, слишком гордящееся условным величием, превращает в существо скромное, а из существа униженного делает человека…»

Воспитание сыновей Радищева взял на себя его брат, советник архангельской таможни Моисей Николаевич. Он хотел даже выйти в отставку, чтобы посвятить себя воспитанию племянников.

Моисей Николаевич писал Воронцову о своем брате: «Если б возможно было мне применяться состоянием своим с ним, то б минуты не подумал, дабы его возвратить в объятия любезных нам родителей и несчастных его детей…»

Старшие сыновья Радищева — Василий и Николай — готовились к вступлению на военную службу. В детски почтительных письмах к Воронцову, в которых они сообщали ему о своих школьных успехах, они писали, что собираются стать «полезными сынами отечества» и «добрыми гражданами»…

Идеалы отца были, как видно, рано восприняты сыновьями.

* * *

«Аристократией» Илимска были полицейские чины — мелкие людишки, те самые «согбенные разумы и души», которых Радищев всегда сторонился.

В Илимск иногда наезжали члены Киренского земского суда (уездный город Киренск был в 500 верстах) — исправник Ковалевский и заседатель Деев. Ковалевский, добродушный, честный человек, скоро стал другом дома. Сын его, Саша, целый год жил у Радищева — «воспитывался» в культурной и просвещенной семье.

Заседатель же Деев во хмелю приставал к Радищеву: «починай кубышку, Александр Николаевич», — он ждал от Радищева «подарка» за свою доброту к ссыльному. В простоте душевной заседатель был уверен, что сослали Радищева за взятки, что Радищев, следовательно, богат.

Новый исправник, занявший место Ковалевского, также решил, что Радищев «скупится», не хочет «починать кубышку». Не раз грозил он Радищеву, напоминая, что от исправника во многом зависит спокойная жизнь ссыльного.

Кругом этих людей не исчерпывались связи Радищева с внешним миром. Не говоря уж о постоянной переписке с Воронцовым, он и в Сибири приобрел новые знакомства.

В те времена в Иркутске жил естествоиспытатель Эрик Лаксман. Радищев вел с ним деятельную переписку. Кроме того, Радищев познакомился с «российским Колумбом» Григорием Шелеховым, замечательным исследователем восточных окраин России, достигшим одним из первых русских путешественников берегов Америки.

Через Илимск проезжали участники экспедиции Биллингса — натуралист и рисовальщик. Они двигались от Чукотского носа через Якутск, плыли по Илиму в лодке. Натуралист вез чучела птиц и животных, рисовальщик — виды полярных стран.

Встреча с этими людьми была большой радостью для Радищева. В беседе с ними он мог до известной степени удовлетворить свой живой интерес к естественным наукам, да и сама экспедиция не могла не интересовать его, мечтавшего самому заняться исследованием малоизвестных земель. Иосиф Биллингс, капитан-лейтенант русского флота, был назначен Екатериной II начальником астрономической и географической экспедиции, ставившей своей целью пройти в Берингово море и к северо-западным берегам Северной Америки и исследовать северо-восточные берега Сибири. В сентябре 1789 года Биллингс вышел из Охотска, ему удалось доплыть до залива св. Лаврентия. Часть экспедиции продолжала свои исследования на море, а другая часть, с Биллингсом во главе, сухим путем исследовала Чукотскую землю. В феврале 1792 года экспедиция закончила свое путешествие, составив описание Охотского моря, Алеутских островов и берегов Америки.

Радищев был человеком деятельной жизни. Безделье всегда тяготило его. И здесь, в ссылке, он старался заполнить дни полезными занятиями.

Еще в Лейпциге он приобрел довольно обширные познания по медицине. Теперь они пригодились ему. Слава о нем как о добром и изрядном лекаре вскоре разнеслась далеко за пределы Илимска.

Он вылечил молодого зверолова Фому, сильно обморозившегося на охоте. Лечил он и тунгусов.

В Илимск с Радищевым поехал по собственному желанию один из бывших крепостных его отца — Степан Дьяконов. Радищев обучил его всему, что знал сам в области медицины, и впоследствии, когда Радищев уехал из Илимска, Дьяконов остался в Сибири в качестве лекаря.

Дома Радищев устроил у себя химическую лабораторию.

Он старался не отставать от культурной жизни, из которой его насильственно вырвали. В письмах просил присылать новые книги, журналы.

Письма Радищева Воронцову из Илимска — это подробная летопись его жизни в изгнании, полная дружеской откровенности, часто — задумчивой грусти и почти всегда — жадного стремления к разумной, полезной и деятельной жизни.

Вот он пишет Воронцову о том, что сделался заправским хирургом, причем «добрая воля», по его словам, заменяет ему недостаток знаний.

Естественные науки и в первую очередь минералогия и ботаника особенно привлекают к себе его внимание. Он занимается ими с неослабным интересом и увлечением.

Не раз выражает он в письмах сожаление, что недостаточно хорошо знает эти науки.

Он мечтает, что ему удастся найти места, в которых он увидит «первозданный хаос природы». Тщательно и упорно собирает он у местных жителей сведения о месторождении железных, серебряных и медных руд, о селитре в известковых горах. Но местные рудознатцы ревниво хранят свои секреты и неохотно делятся ими.

Услышав, что в 50 верстах от Илимска, вверх по реке, находятся залежи железной руды, он совершает с сыном поездку в эти места.

«С мужеством аргонавтов» добираются они до цели своего путешествия, но лукавый проводник, вместо того чтобы привести их к рудным месторождениям, завел их в труднопроходимые дебри заболоченного леса, в котором они долго плутали, так и не найдя ничего.

С целью минералогических изысканий Радищев отправляется на Тунгуску. Обследуя по соседству с Тунгуской горы, он уносится мыслью в те времена, когда земля была «пустынна и одинока».

Он строит планы — заняться летом составлением гербария и просит Воронцова помочь ему необходимыми книгами.

С огорчением сообщает он Воронцову о смерти Лаксмана, который, как он пишет, был для него находкой в его занятиях естественными науками и с которым он имел постоянную переписку.

Он занимается садоводством и огородничеством. Но климат в Илимске мало подходил для этих занятий. В июне по ночам еще бывали заморозки, а днем до 20 градусов жары. Лето — короткое и тропически жаркое. А уже в августе он сообщает Воронцову: «Сегодня у нас снег…»

* * *

Вскоре по приезде в Илимск Радищев взялся за перо, как за средство наполнить и осмыслить творческим трудом свое ссыльное существование в глухом сибирском захолустье.

И здесь круг его литературных работ был обширен и разнообразен.

В Илимске Радищев написал большой философский трактат «О человеке, о его смертности и бессмертии», начав над ним работу 15 января 1792 года, то-есть через двенадцать дней после приезда в ссылку. В Илимске же он работал над поэмой «Ангел тьмы», написал «Сокращенное повествование о приобретении Сибири», «Письмо о китайском торге».

Его письма из Илимска Воронцову полны просьбами о присылке книг, необходимых для работы.

Самое крупное по объему и самое значительное по содержанию из написанных в Илимске произведений — трактат «О человеке». Этот трактат, наряду с «Путешествием» наиболее полно раскрывающий философские воззрения Радищева, поражает прежде всего широтой его образованности, разносторонностью его интересов и знаний. Выше говорилось, что Радищев был одним из образованнейших людей своего времени. В трактате он широко использует французскую, немецкую и английскую философскую литературу XVIII века, сохраняя при этом полную самобытность и оригинальность творческой мысли. Свои обширные познания в области истории и философии, в области физиологии, анатомии, химии, физики, ботаники и минералогии он обобщил в трактате «О человеке», сделав их острым и сильным оружием в борьбе за передовое, материалистическое мировоззрение.

В трактате «О человеке», как и во всех других своих произведениях, как и во всей своей деятельности, Радищев выступает не как кабинетный философ, не как исследователь отвлеченной философской проблемы, а как активный борец с ненавистным ему бредоумствованием мистических учений, с реакционным направлением философской мысли. Еще в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев писал: «Весьма полезной бы был труд писателя, показавшего нам из прежних деяний, шествие разума человеческого, когда сотрясший мглу предубеждений он начал преследовать истину да выспренностей ея, и когда утомленный, так сказать, своим бодрствованием, растлевать начинал паки свои силы, томиться и ниспускаться в туманы предрассудков и суеверия. Труд сего писателя бесполезен не будет: ибо, обнажая шествие наших мыслей к истине и заблуждению, устранит хотя некоторых от пагубныя стези и заградит полет невежества…»

Вот именно за этот труд Радищев и принялся теперь.

Он стремился в трактате к наиболее полному разрешению спора между материализмом и идеализмом, — спора, который во второй половине XVIII столетия приобрел особую остроту, в том числе и среди передовой учащейся молодежи.

С. Н. Глинка, один из современников Радищева, рассказывает в своих «Записках», что в петербургском кадетском корпусе, где он учился, этот спор нередко решался рукопашной схваткой между юными сторонниками материализма, с одной стороны, и сторонниками идеализма — с другой.

«Была у нас, — вспоминает Глинка, — и собственная кадетская борьба мнений, и на нашем тесном небосклоне отражался дух XVIII столетия: были у нас и свои материалисты и спиритуалисты. Я был в числе последних. Вождем первых был Г. А. Галахов… Гельвеций был его законодателем. Сильно защищал он систему его вещественных ощущений, а я возражал, что побуждения нравственности и добродетели не могут быть окованы ощущениями вещественными… Жаркие наши споры иногда оканчивались ручною схваткою. Борьба везде борьба». В своем трактате Радищев всесторонне рассматривает и изучает этот извечный в классовом обществе спор, стараясь объяснить доказательства обеих философских систем. Неутомимый борец за правду, неутомимый пропагандист передовых, революционных идей, он не мог, конечно, остаться в стороне от этого спора.

Именно поэтому, стремясь сделать свой трактат общедоступным, при всей сложности и глубине заключенных в нем мыслей и идей, Радищев избрал для него живую повествовательную форму— форму беседы со своими друзьями, с которыми он разлучен ссылкой.

«Нечаянное мое переселение в страну отдаленную, разлучив меня с вами, возлюбленные мои, отъемля почти надежду видеться когда-либо с вами, побудило меня обратить мысли мои на будущее состояние моего существа, на то состояние человека, когда рушится его состав, прервется жизнь и чувствование, — словом, на то состояние, в котором человек находиться будет или может находиться после смерти…»

Так начинается трактат «О человеке, о его смертности и бессмертии», посвященный автором «друзьям моим».

Трактат состоит из четырех частей. В первой части Радищев ставит основной вопрос: весь ли человек умирает, или же дух человека бессмертен? К решению этого вопроса Радищев подходит с позиций материализма: да, говорит он, человек умирает весь. Во второй части Радищев обосновывает материалистическое учение о смертности человека. В третьей части он рассматривает доказательства бессмертия души. И в последней, четвертой части — вопрос о личном бессмертии человека.

К какому же из этих положений склоняется сам Радищев?

Выше говорилось, что мировоззрение Радищева было в основе своей материалистическим, хотя и не лишенным ряда противоречий, что вообще свойственно материалистам того времени. И в трактате «О человеке» в вопросе о бессмертии человека Радищев рассуждает как материалист.

«Бытие вещей не зависимо от силы познания о них и существует само по себе», — пишет он, утверждая тем самым объективное бытие материального мира, независимого от познания его человеком.

Радищев считает, что окружающий человека мир материален и что в нем нет ничего, что не могло бы пройти через «опыт», то-есть восприятие посредством чувств. Этот опыт, по утверждению Радищева, является единственным источником нашего познания мира, и только он дает правильную картину окружающего человека мира, который, повторяем, существует и независимо от познания его человеком. Задача человеческой мудрости, по Радищеву, заключается в том, чтобы посредством опыта и наблюдений глубже и шире познать мир материальных тел.

«Удалим от нас все предрассудки, — пишет Радищев в трактате, — все предубеждения и, водимые светильником опытности, постараемся, во стезе, к истине ведущей, собрать несколько фактов, кои нам могут руководствовать в познании естественности…»

Радищев утверждает единство материи.

«Воззри на все, окрест тебя живущее: простри любопытство твое и на то, что мы почитаем неодушевленным… от камени до человека, коего состав столь искусствен, в коем стихии являются в толико различных сложениях, в коем все действователи, в природе известные, суть сложенные воедино, являют организацию превыше всего, чувствам нашим подлежащего… от камени до человека явственна постепенность, благоговейного удивления достойная, явственная сия лествица веществ, древле уже познанная…»

Камень, растение, животное, человек — все это различные, последовательные ступени организации материи, «лествица веществ» — их непрерывно восходящий ряд от неорганической природы до человека.

Основными свойствами этой единой материи являются: непроницаемость, заключающаяся в том, что в одном и том же месте и в одно и то же время не могут существовать два тела; протяженность, вследствие которой каждое тело занимает в пространстве определенное место; образ (форма), дающий протяженности определенную ограниченность.

В природе все движется, все живет, все подвержено неотвратимым изменениям — разрушению и созиданию.

Естественно-научная основа, на которой покоится философская мысль Радищева, неизбежно приводит его к утверждению о единстве тела и души.

«Давать телу человеческому душу, существа совсем от него отменного и непонятного, есть не только излишне, но и неосновательно совсем. То, что называют обыкновенно душою, то-есть жизнь, чувственность и мысль, суть произведение вещества единого…»

Радищев отрицает особое, отдельное от тела, существование души и духа человека. Он пишет в трактате:

«Устремляй мысль свою, воспаряй воображение, — ты мыслишь органом телесным; как можешь представить себе что-либо опричь телесности? Обнажи умствование твое от слов и звуков, — телесность явится пред тобою всецело, ибо ты — она, все прочее — догадка».

Установив, таким образом, безраздельную материальность природы человека, Радищев тем самым доказывает смертность его. Человек умирает весь — таков вывод материалистического учения Радищева.

Некоторые из исследователей Радищева отмечают, что в то же время он не хочет лишить себя последней надежды на встречу с теми, кто был ему дорог. Его страшит мысль о полной гибели: он ищет утешения в вере в бессмертие души — в вере, которая таит в себе надежду на встречу с дорогими сердцу людьми в «ином мире». Это якобы приводит Радищева к явному противоречию с основными, материалистическими принципами его мировоззрения, но это сильнее доводов разума.

«Не удивляйтесь, мои возлюбленные, — говорит он в самом начале своего трактата, — что я мысль мою несу в сторону неведому и устремляюсь в область гаданий, предположений и си стем; вы, вы тому единственною виною. В необходимости лишиться, может быть, навсегда надежды видеться с вами, я уловить хочу, пускай, не ясность и не очевидность, но хотя неправдоподобие или же токмо единую возможность, что некогда — и где не ведаю, облобызаю паки друзей моих и скажу им (каким языком — теперь не понимаю): люблю вас попрежнему…»

«Может быть, я заблуждаю, — пишет он, — но блуждание сие меня утешает, подая надежду соединиться с вами…»

Но в советской литературе о Радищеве есть и другой взгляд на вторую половину его трактата, в которой он рассматривает доказательства бессмертия души. Этот взгляд сводится в основном к тому положению, что Радищев приводит доводы за бессмертие души не потому, что он сам соглашается с ними, а с целью показать несостоятельность этих доводов, из которых ни один не имеет фактических доказательств и обоснований Последний взгляд представляется нам более правильным в отношении Радищева, показавшего себя в «Путешествии» беспощадным и мужественным правдолюбцем-материалистом.

В исторической работе Радищева «Сокращенное повествование о приобретении Сибири» есть замечательное рассуждение о русском народе:

«Твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ Российский… О народ, к величию и славе рожденный, если они обращены в тебе будут на снискание всего того, что соделать может блаженство общественное!»

В этих гордых словах звучит несгибаемая радищевская сила — сила революционного патриотизма.

Характерно, что в «Письме о китайском торге», наряду с вопросами о развитии отечественной промышленности, об улучшении сухопутных и водных путей сообщения, Радищев в первую очередь заботится о материальном благосостоянии крестьян и звероловов, а не о выгодах богатых купцов и коммерц-коллегии.

Но ни на один день, ни на один час не мог Радищев забыть что он пленник, что он должен влачить безрадостную и бесполезную жизнь в глухом сибирском остроге, в пустыне снегов, гор и тайги.

Он отдал всю жизнь служению своему народу, борьбе за его свободу и счастье. И в этой борьбе его не страшили никакие трудности. В Илимске же он был обречен на праздность и вынужденную бездеятельность. Он, всю жизнь стремившийся к тому, чтобы его призыв к борьбе был услышан русским народом, порой чувствовал себя в сибирском остроге беспомощным и одиноким…

Сильнее всего он страдал от безлюдья. Он писал Воронцову, что чем старше становится, тем острее чувствует, что человек — «существо общественное» и создан для того, чтобы жить в обществе себе подобных. Он 'приглядывался к местным жителям и делал вывод, что земледельцы более трудолюбивы, чем охотники.

С грустной иронической усмешкой писал он о том, что, живя в обширных лесах Сибири, он кончит тем, что сделается счастливым человеком «по Руссо» — встанет на четвереньки. Он пишет, как трудно ему бороться со скукой и одиночеством и что он не Геркулес, чтобы выйти победителем из этой борьбы.

«Что будет со мной?» — этот вопрос не раз вставал перед ним. Еще в письме из Тобольска он писал Воронцову, что на лицах живущих здесь людей он читает памятные слова Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий…» Даже увлекательные прогулки отравлены сознанием подневольной жизни. И вот он жалуется в письмах, что все занятия ему надоели.

Неторопливо шли однообразные дни. И так много было их впереди, что по временам неодолимая тоска и уныние сжимали сердце Радищева. Жизнь становилась в тягость ему.

спрашивал он в печальных стихах, сочиненных в Илимске.

Но в то же время он сознавал неизменную силу своей души, своих убеждений и веры, над которыми были бессильны все испытания, несчастия и беды:

* * *

В начале декабря 1796 года до Илимска докатилась весть о смерти императрицы Екатерины.

«…Часы пробили 12, и вместо нелепости жирной масленицы настает противоположная нелепость сурового поста. Дворец превращается в смирительный дом, везде бьют палкой, бьют кнутом, тройки летят в Сибирь, император марширует, учит эспонтоном. Все безумно, бесчеловечно, неблагородно. Народ попрежнему оттерт, смят, ограблен, дикое своеволие наверху… рабство, дисциплина, молчание…»

Весть о смерти Екатерины пробудила в Радищеве надежду на освобождение. Никогда еще илимский плен не казался ему таким нестерпимо тягостным.

В конце декабря Радищев получил уведомление из Иркутска, что ссылка его кончилась. Павел, ненавидевший все, что делалось и учреждалось при жизни Екатерины, «простил» ее жертву — Радищева.

«…Находящегося в Илимске Александра Радищева оттуда освободить, и жить ему в своих деревнях, предписав начальнику губернии, где он пребывание иметь будет, чтобы наблюдение было за его поведением и перепискою», — гласил рескрипт императора Павла.

Радищев немедленно отправился в Иркутск и 25 января получил деньги на дорогу.

Решили ехать не мешкая. Даже сильные морозы не могли задержать Радищева в Илимске. Ни одного дня не хотел он подарить Илимскому острогу, отнявшему у него пять лет жизни.

И вот настал день, когда Радищев мог записать в своем дневнике;

«1797 г., февраля 20.

…Распродав или раздав все в Илимске, на что употребил я 10 дней, мы выехали при стечении всех почти илимских жителей в 3 часа пополудни… О, колико возрадовалось сердце наше…»

Исправник, который не так давно грозил Радищеву, перепугался, узнав, что император простил его. Провожая Радищева, он кланялся ему в ноги, умолял пощадить его. Он был уверен, что Радищев едет «прямо в министры»…

В таких трогательно-наивных стихах Радищев радостно воспел свое освобождение.

«Я возвращаюсь в Россию!» — с восторгом, полный надежд, писал он Воронцову, вкладывая в эти слова глубокий, волнующий смысл: «Я возвращаюсь к жизни!..»

Путь Радищева до Илимска продолжался больше пятнадцати месяцев.

Обратный путь он проделал за шесть месяцев. Он спешил, случайные задержки в пути казались ему невыносимыми.

Но на радостном пути домой его подстерегало несчастье.

Стояли жестокие морозы. Елизавета Васильевна простудилась и тяжело заболела. Остановились в Таре, в 575 верстах от Тобольска.

Здесь не было хорошего лекаря. Нужно было спешить в Тобольск.

В дорожном дневнике, который Радищев начал вести тотчас по выезде из Илимска и в который он по своей привычке заносил все, что привлекало его внимание в пути, он записал:

«В Тобольск приехали на рассвете 1-го апреля. Сыскали заготовленную квартиру. О! колико первое мое в Тобольске пребывание было приятнее. В горести свидеться с теми, кого всех больше на свете любишь, или расстаться с ними навек…»

В этом городе, который, по его собственным словам, всегда будет иметь для него притягательную силу, он похоронил своего верного друга — Елизавету Васильевну.

В дневнике — короткая запись:

«7-е смерть. 9-го погребение»…

И снова он пустился в дальнюю дорогу, — теперь уже один, со своими детьми…

Навстречу Радищеву шла весна. Реки освобождались ото льда; и из Перми он отправился в дальнейший путь на барке-коломенке, во главе флотилии, состоявшей из 50 барок, груженных железом. Эти барки, спустившись по Каме, должны были итти вверх по Волге до Нижнего Новгорода. На флагманской барке ехали приказчик и шесть вооруженных матросов для защиты каравана от возможного нападения волжских разбойников.

Запись в дневнике:

«Берега Камы все лесисты, нагорный берег то идет по правую, то левую сторону реки. Лес был голый. Зелени не было…»

И через два дня:

«Плыли при малом ветерке, берега лесисты, но есть поля расчищенные. Чем далее плыли, тем зелень начала показываться, сей день видели первый дубняк…»

Близкое общение с пробуждающейся природой, широкая в вешнем разливе река, рассветы и закаты над водным простором, однообразно-спокойное течение дней — все это действовало умиротворяюще, помогало переживать горечь утраты.

Караванный рассказал романтическую историю о разбойнике Иване Фадееве, которую Радищев тотчас же записал в дневник. История не могла не заинтересовать его. Этот разбойник особенно жестоко преследовал дворян, которые дурно обращались со своими крепостными крестьянами. Однажды стражники окружили Ивана в избе какого-то крестьянина. Отважный разбойник дал приютившему его мужику 500 рублей и приказал поджечь избу. Изба загорелась. Ворота неожиданно распахнулись— Иван вырвался из них на лихой тройке. За ним пустились в погоню. Чтобы задержать преследователей, он стал разбрасывать по дороге деньги — «и тем спасся».

В конце мая доплыли до Казани.

«С утра странствовал в Казани, — пишет Радищев. — Уже чувствовал удовольствие, ехав туда, воображал, что проезжаешь не пустыни, и ходил по городу почти в восхищении…»

Он побывал у губернатора, заглянул в книжную лавку.

В городке Лаишев, в 30 верстах от впадения Камы в Волгу, барки остановились. Здесь обычно ставили на барках мачты с огромными рогожными парусами для плавания вверх по Волге при попутном ветре.

Из Лаишева двинулись в первых числах июня.

Во время остановки в Услоне Радищев поднялся на высокую гору.

«Около вечера вышел на берег, — записал он в дневнике, — все малые и большие пошли на гору, которая повыше селения поросла густым орешником…»

С вершины горы открылось «великолепное зрелище». Вокруг были видны обработанные поля, похожие на огромный ковер, разостланный по холмам, скатам и долинам. Бархатная зелень полей была уже настолько высока, что ветер гонял по ним волны. На левой стороне виднелся высокий волжский берег, затянутый нежной синевой. Прямо через Волгу простирался низкий берег, покрытый густым лесом, в котором виднелись маленькие деревушки. Волга стояла еще в разливе, заливая прибрежные кусты. На песчаном берегу рыбаки тянули невод. Снизу по течению выплывали расшивы и коломенки, паруса которых, освещенные низким солнцем, казались белыми и желтыми полушариями…

Родные места, знакомые просторы родной реки! Он снова увидел все то, что всегда было дорого его сердцу…

В свой дорожный дневник Радищев записывал не только описания пейзажей. Его наблюдения касаются главным образом народной жизни. Он пишет об условиях труда, о положение крестьян, о поселенцах, о промыслах и рынках. В дневнике много археологических и этнографических наблюдений. В пристальном интересе к социальным условиям жизни народа чувствуется традиция «Путешествия из Петербурга в Москву».

В Нижний Новгород приплыли 24 июня. А 30-го Радищев записал в своем дневнике:

«Ходил по верху. Воспоминовение взятья моего под стражу…»

Семь лет назад в этот самый день круто переломилась его жизнь. И вот теперь он вспоминал об этом дне… Жизнь прошла, но

Из Нижнего в Москву ехали на почтовых.

В Муроме Радищев встретился с братом Моисеем Николаевичем, выехавшим ему навстречу. Братья отважились на рискованный поступок; свернули с указанного Радищеву маршрута в сторону и поехали к Воронцову, ушедшему в это время от дел и жившему в своем поместье, в селе Андреевском во Владимирской губернии.

Об этом в дневнике записано коротко;

«У графа обедали…»

И вот снова, как в заключительных строках своего «Путешествия», Радищев мог воскликнуть; «Москва! Москва!»

«…Приехали в ранние обедни, стали в Рогожской, ходили в город. И прочее в Москве пребывание…»