По правде говоря, крупно сегодня повезло Марине. Минуты за три до урока химии дежурный внес стопку тетрадей и замогильным голосом сообщил, что будет контрольная. А у Марины была одна привычка, особенность или же недостаток — можно называть это как угодно. Получив отметку по какому-нибудь предмету, Марина переставала его учить и устраивала себе на несколько дней малюсенькие каникулы.

Тактика эта действовала почти беспроигрышно. Почти. Потому что случались и сбои, и тогда учителя с укоризненным недоумением ждали хотя бы объяснений от онемевшей в ужасе Марины, которая накануне отвечала так хорошо. Вот и сегодня на Марину свалился сюрприз, потому что совсем недавно она получила по химии четверку, учебник с тех пор не раскрывала, а домашние задания списывала, ни капли в них не вдумываясь. В общем, допрыгалась.

И вдруг… Вдруг дверь открылась, вошла старшая пионервожатая Нила и сказала, поманив Марину пальцем:

— А ну, топай сюда! И считай, что тебе крупно повезло.

Марина подошла, вытирая о юбку повлажневшие от страха ладони.

— Слушай меня. Одна нога здесь, другая там. Собрать портфель — раз, отнести в пионерскую комнату — два, взять фотоаппарат — три! Провернуть в темпе, чтобы не опоздать на автобус в десять тридцать. Ясно?

Почти не вдумываясь в слова Нилы, но зная лишь одно: она спасена, Марина метнулась к своей парте, побросала дневник, ручку и учебники в портфель и с видом независимым, но в то же время и заискивающим — а ну как не выгорит! — шмыгнула мимо учительницы химии, сухо ответившей на ее «здрасьте».

Нила уже убежала вперед на своих тоненьких, как у воробья, ножках.

— Такое сражение пришлось выдержать, ну, ты не представляешь! быстро говорила она, оглядываясь. — Завуча пришлось подключить! Химичка ваша — ни в какую! «Завтра, — говорит, — поезжайте! Сегодня контрольная». А завтра меня, между прочим, в райком вызывают. На двенадцать тридцать. А Нила одна и разорваться на две половины не может. А послезавтра, между прочим, районная олимпиада первых — пятых классов, от нашей школы трио баянистов, акробатический этюд, «Чешская полька» и чего-то на скрипочке. И опять Нила одна, на две части не разорвется. А послепослезавтра воскресенье. Извините, но кусочек личной жизни Нилочке тоже нужен… Я, может, в парикмахерскую второй месяц не могу сходить.

Нила вздыбила рукой негустые волосики на затылке и распахнула дверь пионерской комнаты. Она достала из сейфа фотоаппарат «Киев» и свою сумку, молниеносно надела плащ, каким-то непостижимым образом вдев обе руки сразу в оба рукава, вслепую мазнула по губам помадой и подтолкнула Марину к двери:

— Давай, жми.

— Куда? — наконец спросила Марина.

— В село Веселое, — сказала, удивленно на нее глядя, Нила. — Я тебе что, не говорила?

— Не-а.

— Видела, «Опять двойку» в чулан унесли?

Марина не видела, как уносили «Опять двойку» из темноватого вестибюля их старой, давней постройки, школы, но не заметить исчезновения картины, конечно, не мог бы никто. Огромная, написанная маслом «Опять двойка» висела там с незапамятных времен — кажется, это был подарок родной школе какого-то выпускника, у которого, конечно, уже были внуки. Картина от старости приобрела благородный коричневый оттенок и даже своеобразную привлекательность, а к тому, что изображенный на ней мальчик не стоит на полу, как оно положено, а как бы подвешен к потолку и витает между небом и землей, словно пан Твардовский из старинной легенды, от которого за немыслимые грехи отказались и небо, и земля и который до скончания веков приговорен был висеть в атмосфере, и к тому, что пол из-под ног мамы непутевого мальчика круто уходит вверх и маме ни за что не взобраться на гладкую горку, — к этим особенностям манеры неизвестного художника быстро привыкали, и со временем «Опять двойка» становилась такой своей-своей, родной-преродной.

— А чего унесли? — спросила Марина.

— Того. — Нила оглянулась по сторонам, хотя они уже вышли из школы и подслушать их не мог никто, потеснее придвинулась к Марине и обняла ее за плечи. — Ты не трепливая, но гляди!.. Чтоб никто.

Марина затрясла головой, преданно скашивая на Нилу глаза, и, подпрыгнув, переменила ногу. Теперь они с Нилой шагали в ногу, как на параде.

— Комиссия на прошлой неделе была. Ивану Прохоровичу — втык, Вере Андреевне — втык, и мне тоже втык. Низкий уровень оформления школы. В общем, и мое упущение, я не отрицаю… Стенд «Слава труду» был пустой, экспозицию еще не подготовили, потом старый новогодний монтаж, сама понимаешь… ни туда его, ни сюда. Сейчас, само собой, надо поднажать. «Опять двойку» выбросили, приобрели серию классиков, развесят в коридоре. Шефы сделают стенд для спортивных призов. Иван Прохорович сделал втык Илье Семеновичу, его кружок рисования в срочном порядке организует выставку рисунка. Теперь с личной моей стороны. Я придумала одну вещь, ходила в райвоенкомат, целый день там сидела. Угадай, что я выяснила?

Марина, конечно, угадать не могла, да Нила и не ждала от нее ответа. Паузу она сделала для пущего эффекта.

— В нашем районе есть один человек, дважды, так сказать, кавалер ордена Славы! Представляешь, что из этого можно сделать?!

— Интересно, — вежливо согласилась Марина.

— Не то слово! И вот я придумала: сделать такой стенд, ну, «Страна помнит своих героев» или «Никто не забыт»… В общем, надо подумать. А еще лучше поднапрячься умами и выдумать такое название, чтоб только у нас — и больше нигде! Ладно, перейдем к сути. Подборка материалов на стенде должна быть исключительно об этом человеке. Супрунчук А. Н. Его фронтовые фотографии, личный рассказ о трудном боевом пути, потом — современность. Трудовые успехи, над кем он шефствует, как перевыполняет. И обязательно фото. На рабочем посту, в кругу семьи, нянчит внуков, читает журнал… На месте сориентируемся. Теперь ясно?

Вот Марине теперь было ясно. Ну что ж, Супрунчук А. Н., большущее тебе спасибо за то, что спас от неминуемой пары, а уж качество фотографий нами гарантировано.

До Веселого они доехали без приключений, если не считать смешного эпизода в самом начале. Когда автобус тронулся, к Ниле и Марине, сидящим рядом, пробралась пожилая тетка с двумя корзинами. В каждой корзине была еще одна корзина, поменьше, так что на самом деле корзин было четыре, и, как перед этим тащила их тетка на базар, было совершенно непонятно. Лишь только Марина собралась встать, Нила строгим голосом сказала:

— Молодой человек, уступите старухе место.

Деревенского вида парень, сидящий у противоположного окна, молча встал, невероятно скосив глаза куда-то вбок. И конечно, ему казалось, что весь мир с огромным интересом наблюдает за ним сейчас, потому как миру нечего больше делать. Парень почесывался, подергивался, хмыкал, кашлял и дрыгал ногой. А уши у него пылали.

Потом автобус затрясся и запрыгал — в их райцентре делали водопровод и канализацию, все улицы были разрыты, — и Марине стало не до смеха. Но вскоре автобус вышел на шоссе, и им с Нилой удалось даже подремать, склонившись друг к другу. Впрочем, дремала одна Нила, а Марина лишь делала вид, осторожно поглядывая из-под приспущенных век в зеркальце водителя: ей показалось, что в это самое зеркальце посматривает на них молодой, вполне привлекательного вида водитель в кожаной куртке, которому впору было, ну, хотя бы сидеть за баранкой такси, а не водить расхлябанный и гремящий сельский автобус. И вот теперь Марина старалась определить: на кого же все-таки смотрит водитель — на нее или на Нилу?

Нила была дурнушкой, и все девчонки за нее переживали. Им не нравился толстомордый Нилин кавалер, туго обтянутый джинсовым костюмом, и все они были рады, когда кавалер перестал ждать Нилу по вечерам у школьного забора. Однако Нила, похоже, этой радости не разделяла и долго еще приходила в школу с красными глазами. А вот этот парень был бы неплохим кавалером для Нилы. Но, выходя из автобуса в центре села Веселого, Марина с огорчением увидела, что водитель, насчет которого она строила такие планы, как-то вроде бы даже и не реагирует на Нилу, покуривая в опущенное стекло, а на баранке спокойно лежит его правая рука с грязноватыми ногтями и с толстым обручальным кольцом на безымянном пальце.

Первым делом Нила зашла в школу и отыскала там старшую пионервожатую, которую звали Алевтина Михайловна. Именно Алевтина Михайловна, потому что эту полную, солидную женщину с пышной прической никто из ребят, конечно, не называл Алевтиной, а тем более Алей. И Марина снова порадовалась, какая чудная им досталась вожатая, — подружка, можно сказать, а не какая-то старообразная тетенька.

Нила познакомила их, наговорив про Марину целый ворох приятных и лестных слов, но Марина, правду сказать, к этим похвалам давно уже привыкла: у нее действительно был, ну, талант не талант, а кое-какие способности к фотографии, ее снимки часто печатали в районной газете. Марина даже получила диплом на областной фотовыставке; о том, что школьная стенгазета без ее фотографий не выходила, и говорить нечего.

— А этот Супрунчук как, достоин? — напоследок спросила Нила.

— В каком смысле? — уточнила Алевтина Михайловна.

— Не употребляет? И во-вторых, его трудовые достижения. Сама понимаешь, нам нужен, так сказать, человек безупречный. Иначе нечего и огород городить.

— Это я понимаю, — сказала Алевтина Михайловна. — Ну, что я могу тебе сообщить?.. Насчет употреблять за ним особенно не замечалось, а работает он школьным сторожем. Сторожит нашу школу и пришкольный сад, хотя чего его сторожить, его еще зеленым обносят. Сад тут почти что в каждой усадьбе, а школьные яблоки чуть не в завязи поедают. Хуже гусениц!

Но проблема школьных яблок Нилу не интересовала, и они с Мариной отправились к Супрунчуку А. Н.

Супрунчук оказался сутулым, неопределенного возраста человеком в старом измятом черном костюме, кепке-шестиклинке и в потрепанных кедах на босу ногу. Он, привстав, следил за Нилой и Мариной из-за грубо сколоченного дощатого стола, пока они шли от калитки.

— Собаки нет? — крикнула издали Нила, но, очевидно, Супрунчук не расслышал, закивал головой и с готовностью забормотал:

— Здр-р… асьте! Здр-р… асьте!

Не похоже, чтобы здесь водились собаки. По двору свободно разросся спорыш, сарай был весь заплетен хмелем, а возле дома раскинулся куст бузины. Двор незаметно переходил в лужайку, точно так же поросшую спорышем, которая спускалась к прудику с неподвижной стоячей водой, да, собственно, и был частью этой самой лужайки, хоть и отделялся от нее редким ветхим забором.

— Здравствуйте, — сказала Нила, подойдя. — Товарищ Супрунчук, мы приехали к вам как к человеку, который единственный в нашем районе имеет два ордена Славы.

Сама не слишком удовлетворенная этим началом, Нила недовольно передернула плечом; Супрунчук, как видно поняв изо всего, что его гостья чем-то недовольна, зашаркал по столу ладонями, словно подгребая к себе лежащую там стоптанную женскую туфлю, просящую каши, сапожную иголку и моток дратвы, и проговорил:

— А вы присаживайтесь…

Переглянувшись, Нила с Мариной пододвинули стоявшие тут же табуретки и сели.

— Мы школьники, — сказала Марина, — мы знаем, что вы воевали, и хотим написать о вас в своей школьной газете. Вы не против?

— Ну да, а как же, — быстро закивал Супрунчук, переводя взгляд с Марины на Нилу. — А это оно самое… как оно… ну да ладно. Ишь ты! Толькечки я вас не припомню. Как школьников то есть…

— Мы из города. Из райцентра. — Нила достала из сумки свой маленький заграничный магнитофон. — Ну вот, Алексей Николаевич, — сказала она голосом школьного зубного врача, который просит первоклассника открыть ротик. — Вы все расскажете нам в этот магнитофон. Сначала мы вас запишем на магнитофон, а как приедем домой — спокойненько оттуда перепишем ваш рассказ на бумагу. Договорились?

Супрунчук молчал, непонятно глядя на Нилу; он словно хотел что-то сказать, но так и не сказал, а Нила требовательно повторила:

— Значит, договорились?

— Т-техника, ух! — сказал Супрунчук и покрутил головой.

— Техника теперь на грани фантастики, — согласилась Нила. — Мы слушаем вас, Алексей Николаевич. Нас интересует рассказ о вашем боевом пути, о трудных военных буднях, об успехах вашей части, вашего полка… Ну, что еще… Может, вспомните какой-нибудь забавный случай? На войне ведь случались и смешные вещи, правда? Иногда. В общем, вам виднее!

Поудобнее облокотившись о стол, Нила пододвинула к Супрунчуку руку с зажатым в ней микрофоном. Супрунчук вдруг весь словно бы окоченел, а его шея пошла бурыми пятнами.

— Ну? — шепотом поторопила его Нила.

— Я, этт-та… — кашлянув, скрипучим голосом сказал Супрунчук и, взяв туфлю, лежавшую на столе, поколотил ею о столешницу, — туфлю… бабке латаю. Жене своей. Бабке.

— Вы не поняли меня, Алексей Николаевич. — Нила щелкнула переключателем. — Идет запись. Надо говорить.

— Так я ж, эт-та… говорю, ага! — Супрунчук засмеялся каким-то сиплым, кудахтающим смехом, одной рукой отковыривая щепку от стола и нелепо помахивая другой.

— Соберитесь, Алексей Николаевич. Пленка идет. Начали!

Супрунчук коротко вздохнул, надолго задержал дыхание, в каком-то оцепенении глядя на микрофон, а затем стал рывками выпускать воздух сквозь крепко сжатые зубы. Нила снова щелкнула переключателем.

— Ладно. Я понимаю, вам трудно собраться. Давайте сделаем по-другому: я буду задавать вопросы, а вы отвечайте. Вопрос первый: в каком возрасте вы попали на фронт?

— Я, эт-та… двадцать первого…

— В двадцать один год?

Супрунчук замотал головой:

— Рожденный… этого самого года… двадцать первого года рождения…

— Понятно. Значит, вы, Алексей Николаевич, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения и на фронт попали совсем молодым. Так? Бы попали в мужественную солдатскую семью, хранящую честь боевого знамени. К какому роду войск вы принадлежали?

— К этому роду… н-ну… пехота я.

— Были пехотинцем. Ежечасно рискуя жизнью, несли вы трудную военную службу. У вас был верный боевой друг. Его звали…

— Васькой звали, — быстро сказал Супрунчук. — Пилипенко Вася… Федорович… Ваську ранило, я говорю: «Иди, Вася, в санбат». Вася: «Не, не пойду…» Если б знать… Такой друг был Васька, товарищ мой боевой… Супрунчук, отворачиваясь, поскреб корявым пальцем в уголке глаза.

— Отлично, Алексей Николаевич, — оживившись, закивала Нила, — вы нам это и расскажите. Значит, был бой, и вашего друга ранило, а вы ему говорите… Ну, по порядку. Только держите сами микрофон, у меня рука устала.

Супрунчук взял хрупкий микрофон своей большой, негнущейся рукой с обломанными пятнистыми ногтями и вздувшимися венами. Рука эта так дрожала, что он стал держать ее другой рукой.

— Начали, Алексей Николаевич.

Супрунчук сипло кашлянул и с кривой, растерянной полуулыбкой стал глядеть на микрофон. У него затряслась и другая рука.

И тут Марина наконец поняла. Супрунчук боялся! Боялся ужасно, невероятно, до потемнения в глазах и остановки дыхания. Точно так же, как пугалась Марина, когда ее вызывали к доске во время тех самых самовольных каникул.

— Нил, может, пофотографируем пока, а? — сказала она Ниле. — И солнце какое хорошее.

— Ладно, — со вздохом кивнула Нила.

Марина сняла с плеча фотоаппарат и оглядела двор. Ей понравился пышный куст бузины с четкими пятипалыми листьями и множеством кое-где распустившихся соцветий.

— Алексей Николаевич, — сказала Нила, — вы пока переоденьтесь. Белую рубашку, парадный пиджак, ну и галстук, конечно, если есть… Какой несообразительный, — пожаловалась она, когда Супрунчук ушел в дом, — прямо горе с ним…

Она снова вздохнула и стала смотреть перед собой, накручивая на палец прядку волос.

Супрунчук появился на пороге. Он покашливал, суетливо разводил руками и как-то странно им подмигивал.

— Эт-та… Сорочки свежей не того… нету… Кгм. Г-ха! Старуха моя, эт-та… второй месяц в больнице, как его… ренматизм. Г-ха!

— Понятно, — сумрачно отозвалась Нила.

— Ничего, пусть будет в этой, — сказала Марина. — Идите сюда, Алексей Николаевич. Сядьте, пожалуйста, на табуреточку… как вам удобнее…

— А пинжак у меня тоже того… нету. Начальница ваша строгая такая, эт-та… Заметила она или нет? — Супрунчук проговорил это, прикрывая рот ладонью, чтобы не услышала Нила, и Марина успокоила его:

— Не страшно. На фото будет как новый, Алексей Николаевич.

— Никифорович, — наклонившись к Марине, которая поправляла воротник его рубашки, вдруг сказал Супрунчук. — А зовут Антон. Антон, значит, Никофорович Супрунчук.

— Господи! — плачущим голосом сказала Нила. — Чего ж раньше молчали?

— Да так оно… Кгм. М-да.

Марина, примеряясь, отступила назад, глядя в видоискатель. Нила прикрикнула:

— Кепку забыли! Снимите кепку!

— Так это… Ну, значит, ладок. Как сказано, так и сделано.

Супрунчук стащил с головы свою шестиклинку, обнажив совершенно лысый череп. Марина фыркнула и опустила фотоаппарат.

— Бликует!

— Ну, я не знаю… — Нила слабо передернула плечами, как-то сразу сникнув.

— Ладно, Антон Никифорович, вы ее наденьте обратно.

Марина сделала несколько снимков у куста бузины, потом хотела еще снять Супрунчука на фоне стены из неоштукатуренного кирпича, но было нехорошо по свету, и она решила не рисковать.

Потом снова была неудачная попытка разговорить Супрунчука, но ничего путного о его трудовых успехах они не узнали. Оказалось, что Петр Степанович, директор школы, очень хороший человек, и Воля Матвеевна, его жена, биологичка, тоже добрая женщина, и Андрей Иванович, завуч, хороший человек, и химичка, и физик, и физкультурник… Вот только немецкий язык Гена ходит на танцы в клуб, а это несолидно… При упоминании о немецком языке порядочно-таки раскисшая Нила встрепенулась, но оказалось, что «немецкий язык» — это вовсе не тот немецкий «язык», который был ей нужен для полноценного портрета Супрунчука, а всего лишь учитель немецкого языка Геннадий Спиридонович. Нила опять впала в состояние сонной задумчивости и вряд ли слышала продолжение рассказа Супрунчука о том, как этот самый Гена подарил ему чудесный, чуть поношенный костюм, который он, Супрунчук, не снимает уже пятый год…

— И вот, эт-та, самый этот костюм на мне он и есть, — закончил Супрунчук свой рассказ, который, конечно же, никуда не записывался ввиду абсолютной его бесполезности.

— Ладно, — вяло кивнула Нила, — теперь принесите альбом с вашими фотографиями. Мы отберем.

Супрунчук снова пошел в дом, и тут Марина впервые заметила, что он как будто немного прихрамывает. Его долго не было. Они молча сидели. У Нилы был усталый и раздраженный вид, она вздыхала и часто потирала виски.

Наконец появился Супрунчук и со своим обычным сокрушенным видом, к которому они уже привыкли, подошел к ним. Он положил на стол одну-единственную фотографию, бледно-коричневую от старости.

— Да так оно… нету больше, — опередив вопрос Нилы, проговорил Супрунчук. — Как-то оно не получилося… Н-да.

Супрунчук был сфотографирован сидящим на канистре из-под бензина, а вокруг расстилалось донельзя взрытое, словно перепаханное, сплошь в каких-то заполненных водой колеях пространство. Лишь вдали, у кромки фотографии, виднелась непонятная темная масса.

— Танк, — сказал Супрунчук и постучал ногтем по фотографии. — Ихний. Наш хлопец гранатой подбил. А вот имени уже не припомню…

— Мы ее переснимем и вернем.

Нила взяла фотографию и спрятала в сумку, а потом на мгновение задумалась.

— Через двадцать минут автобус, — сказала она, глянув на часы, — а потом уже три часа автобусов не будет. Есть ли смысл в дальнейшей беседе? Не уверена… Надо решать, — прежним деловым тоном проговорила она, глянула на неуверенно что-то пробормотавшую Марину и, встав из-за стола, коротко приказала: — Едем!

Когда они, попрощавшись с Супрунчуком, торопились к остановке, Марина обратила внимание на чьи-то тяжелые, прерывистые шаги, не отстающие от них. Она оглянулась. Сзади, задыхаясь и сильно хромая, за ними спешил Супрунчук.

— Ну чего вы идете? — тоже оглянувшись, сказала Нила.

— Дак это… Н-ну. — Супрунчук разводил руками и виновато улыбался.

— Не надо нас провожать, домой идите, — приказала Нила, но все равно до самой остановки они слышали у себя за спиной громкое дыхание и неровные шаги.

Автобус уже собирался отъезжать.

— Извиняюсь, если что не так, — сказал Супрунчук им вдогонку и продолжал стоять, глядя на них в окно с какой-то безропотной застенчивостью, хотя Нила делала ему знаки, чтобы он уходил.

Автобус тронулся.

— Когда надо было от него, молчал как могила, — недовольно проговорила Нила, — а теперь провожает. Не знаю, как из этого можно выкарабкаться…

Она сложила плащ и спрятала его в сумку, а затем, опершись о спинку переднего сиденья, положила голову на руки и закрыла глаза.

На рукаве шелковой Нилиной блузки была гладью вышита какая-то ужасно противная бабочка с нагло растаращенными глазами и толстыми, короткими усами; эта бабочка всю дорогу лезла в глаза Марине, раздражая ее и не давая сосредоточиться на одной важной мысли, которая никак не давалась ей, а лишь слабо брезжила в сознании. Наконец, смирившись перед колдовством мерзкой бабочки, Марина принялась бездумно глядеть в окно, щурясь от яркого майского солнца.

Через несколько дней она принесла Ниле отпечатанные фотографии. Марина волновалась, как бы Супрунчук не получился вымученным и деревянным, но этого как раз не было. Вышло очень даже неплохо. И руки, которыми Супрунчук шарил по пиджаку, и взгляд в сторону, и беглая полуулыбка делали снимок на редкость живым.

— Ну куда это? — сказала Нила, повертев фотографию. — В этой кепке! И вообще — вижу, что ничего из этого не выйдет. Пустой номер.

— А может, заметку в стенгазету?

— Заметку?.. — Нила завела глаза в потолок и подумала: — Выбрось. Даром ездили.

Но Марина не выбросила. Она взяла фотографии домой и спрятала в старомодную, оклеенную ракушками шкатулку, где лежал диплом областной фотовыставки, толстый конверт с вырезками из журналов мод, клипсы-сердечки и фото Димы Сулькина из девятого «а».