Сразу за оградой начинался парк, сейчас разноцветный и яркий, а во дворе росли березы. Берез было много, и они почти скрывали двухэтажное здание с огромными зеркальными окнами. Это было похоже на обычную школу обнявшись, прогуливались девчонки в черных передниках, а мальчишки гоняли мяч, но слышны были тихие звуки фортепиано, а за окнами — бесшумный полет невесомой фигурки, четкие силуэты, слившиеся в синхронном движении, обманчивая легкость поддержек и вращений, лишь глаза выдают усталость. И так каждый день.

Мама остановилась у ограды.

— Ладно, дочь, — сказала она, — возвращайся.

— Будь умницей, — сказал папа и подмигнул Иришке.

— Что я хотела тебе напомнить… — Мама задумалась и поправила очки, но тут же удивленно оглянулась.

Оглянулись и папа с Иришкой. Круглолицая, светловолосая девчонка, стоявшая со своими родителями неподалеку от них, вдруг разревелась. Она уцепилась за руку матери, не отпуская ее.

— Не оставляй меня! А-а-а!.. Не хочу здесь! У-у-у!.. — кричала она, размазывая по лицу слезы.

Иришка озадаченно смотрела на нее, потом тихонько вздохнула и взяла маму за руку.

— Хорошо… да… — сказала мама и поморщилась: девчонка завопила совсем уж громко. — В общем… — Мама укоризненно посмотрела на Иришку. Я бы предпочла, чтобы моя дочь работала головой, а не ногами. Ты понимаешь?

— Ладно, Света, — примирительно сказал папа.

— Подожди. — Мама пыталась заглянуть Иришке в глаза. — Дочь, пообещай мне…

— Да, мамочка, — охотно согласилась Иришка, — обещаю.

— Подожди… имей выдержку. — Мама потерла виски. — Не запускай математику. Физика, а главное, математика — вот удел серьезных людей. Все остальное — блажь! Именно так. — Мама недовольно посмотрела на Иришку.

И хотя Иришка чувствовала себя немножко виноватой, она была просто-напросто счастлива. Она полезла целоваться к маме, но мама отстранила ее и сказала:

— Ну-ну! Имей выдержку.

Зато папа чмокнул Иришку в щеку, потом в нос, и только тогда Иришке стало чуть-чуть грустно.

Она постояла еще немного, прижавшись лицом к прутьям ограды, но скоро желтое мамино пальто стало неразличимо среда деревьев увядающего осеннего парка, и лишь красный папин джемпер еще раз мелькнул за поворотом.

Те, девчонкины, тоже ушли. «Бедная, — пожалела девчонку Иришка. Чего она плачет?..» Но девчонка, несколько раз икнув, внезапно прекратила рев, деловито высморкалась в сомнительной свежести платок и уставилась на Иришку.

— И тебя тоже? — сиплым голосом спросила она.

— Что… тоже? — не поняла Иришка и застеснялась: уж слишком бесцеремонно разглядывала ее девчонка.

— И тебя тоже!.. — уже утвердительно протянула девчонка. — И меня вот… видишь?

Иришка неопределенно кивнула. Она ничего не поняла.

— Я Надя. — Девчонка поплевала на платок и стала тереть щеки. — А ты?

— Ира…

— Ирка, значит. Смотри, чистая уже? — Надя придвинула лицо к Иришке, показывая щеки. Лицо ее не стало чище, и Иришка честно сказала:

— Не знаю.

— Ну и пусть! — махнула рукой Надя. — Видела? Ненормальная!

— Кто? — удивилась Иришка.

— Мамка. Думает, раз она хотела стать балериной, так и я должна.

— Балериной?.. — недоверчиво протянула Иришка, вспомнив низенькую, круглую тетку в растянутой на животе кофте.

— Ага! — торжествующе пробасила Надя. — Представляешь? Это же ужас сплошной. Теперь она хочет, чтобы я!.. А ты совсем некрасивая, — вдруг сказала она и критически осмотрела Иришку. — Некрасивая и худая. Совсем даже как скелет. И как тебя только взяли?.. По блату, да?

Иришка стояла, глядя в сторону, и чувствовала, как слезы тепло щекочут глаза. Вот покатилась первая слеза и повисла на подбородке. Иришка отвернулась.

— Во дурочка… — протянула Надя и обняла Иришку за плечи. — Я ж пошутила. — Но в голосе ее не было уверенности, и она сама это чувствовала.

«Некрасивая, некрасивая, — закусив губу, думала Иришка. — Скелет, а еще — вобла, а еще — кузнечик, а еще — спичечные ножки…» Так дразнили ее мальчишки в школе и во дворе. А разве бывают балерины со спичечными ножками?!

— Хочешь, я пошевелю ушами? — предложила Надя. — Только ты не плачь. Можешь даже дурой меня назвать. Хочешь? Или плюнь, — неуверенно предложила она, решив, что зашла в своем великодушии слишком далеко.

— Пошевели, — тихо сказала Иришка.

Надя вытаращила глаза и набрала в грудь побольше воздуха. Потом она изобразила крайнюю степень напряжения и задержала дыхание. Ее лицо стало медленно краснеть.

— Ну, как? — Надя наконец с шумом выдохнула воздух и победно взглянула на Иришку. — Видела?

Вот так закончился этот день. Потом был ужин, а после ужина их повели на второй этаж, в спальни.

— Мы хотим, чтобы наши кровати рядом! — решительно сказала Надя воспитательнице, а Иришка застеснялась и спряталась за Надину спину.

Ночью она несколько раз просыпалась. Было светло от луны, по коридору все время кто-то ходил, негромко шаркая подошвами, поскрипывал паркет, а рядом сопела Надя, изредка вздрагивая и что-то бормоча.

А через неделю Иришка влюбилась. Ее звали Лиза, и она училась в выпускном классе. Она была недосягаема и прекрасна. Иришка встречала ее по утрам в раздевалке, когда переодевались к занятиям. Лиза почему-то всегда опаздывала, и Иришка, переодевшись, стояла тайком за ветвистым фикусом в коридоре, напротив раздевалки старших девочек, пока, наконец, оттуда не выскакивала Лиза, в последнюю минуту затягивая поясок на талии. Однажды они встретились у крана, обе с лейками.

— И ты дежуришь? — спросила Лиза, словно они были знакомы давным-давно. — Нравится тебе тут?

— Да, — прошептала Иришка, опустив глаза.

Ей часто представлялось, как Лиза заговорит с ней, а она скажет что-то умное ей в ответ, и Лиза увидит, что она вовсе не маленькая, что с ней можно даже дружить…

Но это было в мечтах, а теперь ей стало страшно, и она только еще раз повторила:

— Да…

А Лиза уже умчалась, почти не сгибаясь под тяжестью лейки, и какой-то стриженый мальчишка, тоже с лейкой, грубо сказал Иришке:

— Чего рот разинула? Гляди, уже льется!

— Что ты уставилась на эту выдру? — ревниво сказала Надя в столовой, заметив, что Иришка не отводит глаз от соседнего столика, за которым сидела Лиза. — Подумаешь! Знаешь, что мне про нее рассказывали? Такое…

Лиза громко смеялась чему-то, и Иришкины губы тоже сложились в улыбку, а потом она взглянула на смутившуюся Иришку и подмигнула ей, а Иришка улыбнулась пугливо и радостно.

— Не хочешь — не слушай, — обиженно сказала Надя. — Пожалеешь поздно будет.

Ночью Иришке снился зал с зеркалом во всю стену и голос преподавательницы Нины Васильевны, без конца повторявшей: «Девочки, держите спинку! Тяните носочек! Хо-ро-шо… Не садитесь на бедро! Начали… И раз…»

Была музыка, и были движения… Иришка не мыслила одного без другого, но каким чужим и неловким казалось ей собственное тело… Оно не подчинялось ей, она просто физически чувствовала суматошность и карикатурность каждого своего движения, а музыка существовала где-то рядом, и, казалось, так легко можно было слиться с ней, переплести с ней каждое свое движение, так недосягаемо легко…

— Труд! И только труд! — говорила Нина Васильевна.

И Иришка печально думала: «Труд… ничего мне не поможет, когда я такая… Такая худая, такая неуклюжая, такая бездарная, — думала она в раздевалке, глядя на себя в зеркало. — Господи, почему мне так не повезло? Пожалуйста, сделай так, чтобы я стала талантливой и красивой, и я в тебя поверю! Сделай, ну сделай же! Честное пионерское — поверю!»

— Эй! — сказала Надя и подтолкнула Иришку. — И я слышала, как Нина Васильевна сказала завучихе, что ты молодец. И вообще, я бы хотела на обед пирожки с капустой, а ты?

И еще Иришке нравилась преподавательница математики Гипотенуза. Она была их классной. Хотя Гипотенуза, совсем как Иришкина мама, больше всего на свете любила свою математику, на воспитательном часе она не ругала двоечников и не разбирала итоги последней контрольной. Гипотенуза приносила проигрыватель, и они слушали музыку. А потом она спрашивала: «Ну, понравилось?» И все. Поэтому, когда однажды Гипотенуза так спросила, а все промолчали, и только Надя сказала: «Не… скучно», Иришка подняла руку и, не глядя от смущения на огорченную Гипотенузу, сказала:

— А мне — да… Очень!

— Это Моцарт, — обрадовалась Гипотенуза. — Так, может, вы, Пантелеева, расскажете о нем подробнее? На следующем воспитательном часе? А потом мы еще послушаем его музыку. Вот вы вслушайтесь — и поймете, как это прекрасно… Пусть даже и не сразу… А вы, Пантелеева, зайдите после уроков в кабинет музвоспитания, я помогу вам подобрать материал.

Когда прозвенел звонок с последнего урока, Иришка побежала в кабинет музвоспитания. Там сидел незнакомый мальчик и перебирал пластинки. Гипотенузы еще не было.

— Здравствуйте… — сказала Иришка. — Я вам не помешаю?

— Привет, — ответил мальчик, рассматривая пластинку. — Ты классик, ага? У них все такие вежливые. «Я вам не помешаю?..» — тоненько передразнил он Иришку.

Иришка стояла вся красная и не знала, уйти ей или остаться.

— Садись, — разрешил мальчик. — А я народник! Два притопа, три прихлопа. Понятно? Тебе Гипотенузу? Скоро придет. Мы с ней будем доклад писать о… как его… — Мальчик заглянул в бумажку. — Вивальди. Древний композитор. Не слыхала?

— Нет, — призналась Иришка.

— Тогда слушай. — Мальчик поставил пластинку на проигрыватель и опустил иголку. — Наверное, тоска зеленая.

Первые аккорды, четкие и напряженные. Иришка почувствовала, как дрожь, возникнув где-то в кончиках пальцев, начала распространяться по телу. Нахмурив брови и сплетя пальцы, она невидяще смотрела перед собой. Звуки пульсировали, затухая и вновь возникая с прежней силой, рассыпаясь звенящими брызгами. В этой непрерывности было что-то завораживающее, что-то влекущее. И Иришка тихонько встала на цыпочки, плавно взмахнув руками, словно собираясь танцевать. Но музыка оборвалась на неожиданном вскрике, а наступившая тишина еще долго хранила эти звуки, как воспоминание.

Они долго сидели молча. Потом Иришка взяла свой портфель и вышла. Она пошла в интернат через парк и там, среди печальных, зябких деревьев, пыталась станцевать эту музыку, зарываясь ногами в шуршащие листья, но та музыка и то счастье уже не вернулись.

А потом неожиданно выпал снег. Он начал идти еще ночью, и утром все было засыпано им. Деревья в парке нависли тяжелыми ветвями над расчищенными дорожками, и все было похоже на театр, такое красивое и ненастоящее. И Иришка вдруг поняла, что уже зима и скоро Новый год, а там — каникулы, и впервые со смешанным чувством удивления и испуга поверила в реальность своей теперешней жизни. И все это — ее. И холод просторного зала по утрам, и боль в спине, и усталость после занятий — это жизнь, которую она выбрала, и это не просто надолго, это — навсегда.

— Гавришова, Несмеянова, Горчакова, Сутовская! — Нина Васильевна кивком подозвала их к себе. — Остаться. Остальным — переодеваться.

Девочки, попрощавшись реверансам, убежали в раздевалку. Четверка названных осталась. Это могло значить лишь одно: на них, счастливиц, пал выбор Нины Васильевны, и они будут танцевать маленьких лебедей на новогоднем вечере.

— Подумаешь! — сказала Надя, стягивая колготки. — Может, кто-то им и завидует, — она выразительно посмотрела на Иришку, — но только не я. Ну, длинные, ну, фигуры там какие-то… Что еще, я вас спрашиваю? Чего ты молчишь?! — вдруг набросилась она на Иришку. — Ты что, им завидуешь? Да? Завидуешь?

Иришка пожала плечами. Она им завидовала, что и говорить. Танцевать на новогоднем вечере — это было ее мечтой, ее тайным желанием, в котором она никому не признавалась.

— Скажи честно, ты бы хотела? — приставала к ней Надя. — Хотела бы?

— Да, — сказала Иришка и печально посмотрела Наде в глаза. — Да… хотела бы… очень…

Надя растерялась.

— Хм, — только и сказала она. — Подумаешь! Знаешь, — вдруг вспомнила она, — я слышала, Лизка твоя говорила одной девчонке, что главное — не красота и даже не талант, а чтобы понравиться балетмейстеру. Тогда все лучшее партии — твои. Особенно если поехать куда-нибудь в про… эту… в общем, куда-нибудь подальше. Что ж, если тебя бог обидел красотой, да и меня вот тоже… — лицемерно вздохнула Надя, ожидая возражений. — Значит, нужно понравиться балетмейстеру. Главное — чтобы влюбился, а дальше пойдет как по маслу.

Иришка вздохнула. На любовь балетмейстера она особенно не надеялась. Любят красивых и талантливых, а некрасивых и бесталанных в лучшем случае уважают, как часто говорил папа, подшучивая над их соседкой Элеонорой Львовной, некрасивой старой девой, стремящейся выйти замуж.

В пятницу уроков не было, а на воспитательном часе им раздали табеля. Иришка заглянула в свой: математика — пять, русский — пять, остальные четверки. Потом они с Надей побежали смотреть на елку. Елка стояла в темном пустом зале, еще не убранная, пахнущая смолой и хвоей. Они начали гоняться друг за другом вокруг елки, потом прибежали еще две девочки из их класса, и они решили сыграть в прятки. Наде выпало водить. Она закрыла глаза ладонями и через минуту крикнула:

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, кто не спрятался — я не виноват!

Иришка все еще металась по залу. Наконец она взобралась на сцену и нырнула под занавес. Сцена была пуста, и только в дальнем ее углу светилась открытая дверь и слышны были приглушенные голоса. Иришка подошла ближе к двери, стараясь ступать осторожно и бесшумно, чтобы ее не услышала Надя.

В маленькой комнатке, где хранился всякий хлам — использованный реквизит, старые, пришедшие в негодность костюмы, которые было все же жалко выбрасывать, — сидели старшие девочки и разбирали елочные игрушки. Они доставали их по одной из большого ящика, стоявшего на полу, и привязывали к ним длинные нитки.

— Лизавета, дай ножницы! — сказал кто-то из девочек.

И Лизин голос ответил ей:

— Возьми.

Иришка медлила. Она слышала, как по залу бегала Надя, крича: «Спорим, я вас в два счета найду!» Иришке не хотелось уходить, и в то же время ей было неловко — ведь старшие девочки могли заметить ее и подумать, что она подглядывает за ними. «А что, если я войду, — вдруг подумала Иришка. — Вот просто так — возьму и войду. Скажу: «Может, вам помочь? Чтобы было быстрее?» И представила себе, как она заходит и садится возле Лизы. Просит у нее ножницы, передает ей нитки…

— Эти малявки такие смешные, — вдруг услыхала Иришка Лизин голос. Вот сегодня подходит ко мне одна и говорит: «Скажите моей подружке что-нибудь хорошее, а то она очень переживает, что она некрасивая и вообще неспособная, а вам она поверит, она вас любит». Такая девчонка забавная, на хомячка похожа…

— Твоя вздыхательница?

— Да нет, — ответила Лиза погодя. — Эта совсем особая. Может, ты обратила внимание? Худенькая такая, угловатая. Какая-то словно немножко испуганная.

«Это обо мне, обо мне! — колотилось в испуге Иришкино сердце. — Она меня знает, она меня заметила! Запомнила!»

— Там есть неплохие девочки, — сказал чей-то голос. — Одна особенно. Видно, будет красавицей. Глазищи такие огромные, и фигурка точеная.

— Ага. (Иришка опять прислушалась: говорила Лиза.) Но эта моя вздыхательница… это совсем не то. Она… ну, как тебе сказать… Это гадкий утенок! Понимаешь? Уже видно, уже проглядывает что-то, когда она смотрит на меня как-то сбоку, словно лягушонок, и думает, наверное, что я не замечаю…

Дальше Иришка не слушала. Глотая слезы, она побрела через сцену, уже не беспокоясь о том, что ее могут услышать. Это было все. Это был конец. Конец мечтам, конец иллюзиям и самообману, конец любви. С залитым слезами лицом, перепачканная пылью, она вылезла из-под занавеса и предстала перед изумленной Надей.

— Упала? Ушиблась? Больно? — всполошилась Надя, отряхивая Иришкину форму.

Иришка замотала головой, подавив рыдание.

— Пойдем, надоело, — самоотверженно сказала Надя и обняла Иришку за плечи. — Подумаешь, в прятки играть! Не маленькие. Лучше поиграем в настольные игры, да?

— Она сказала знаешь что? — еле выдавила Иришка. — Она сказала — я… я… гадкий утенок!

— Подумаешь! — с наигранной беспечностью сказала Надя, избегая смотреть Иришке в глаза. — Меня вот Витька Корзинкин коровой назвал. Подумаешь, на всех обижаться! Он меня коровой, а я его бегемотом! А ты молчала, да? Ее обзывают, а она молчала! Надо было ее крокодилой назвать. Или мартышкой!

— Кого?! Лизу?! — ужаснулась Иришка.

Надя опешила.

— Подумаешь! — сказала она, но уже менее уверенно. — Красивая она, вот и задается. Но зачем же других обзывать? Скажи, зачем?! — грозно потрясая кулаком перед Иришкиным носом, вопрошала Надя, а Иришка тихо всхлипывала, комкая в руках носовой платок.

Дома, в ее книжном шкафу, стояли книги по занимательной математике, жизнеописания знаменитых людей и оранжевые тома детской энциклопедии, но никогда-никогда не читала ей мама добрых и немного печальных сказок о маленькой девочке, появившейся из тюльпана, о прекрасном ледяном дворце Снежной королевы и о бедном невзрачном утенке, который стал потом белоснежным лебедем.

А день продолжался и нес с собой новые неожиданности. Когда они сидели за обедом, к Иришкиному столу подошла Нина Васильевна и сказала, указывая на Иришку испачканным зеленкой пальцем:

— Пантелеева, замените в «Танце маленьких лебедей» Гавришову. У нее разболелся зуб, она не может. Одеваться за полчаса до начала концерта.

— Поздравляю, — сказала Надя, а Иришка лишь улыбнулась в ответ.

Потом было ожидание. Иришка слонялась по корпусу, не зная, куда себя деть. До начала концерта оставалось еще почти три часа, а время тянулось так медленно! Начало темнеть, и к шести за окнами была сплошная чернота. Во всем чувствовалось приближение праздника: и елочный запах в спальном корпусе, и мерцающие гирлянды на фасаде здания напротив, и полуодетые старшеклассницы, шушукающиеся в гладилке, и Гипотенуза с накрашенными губами, смущенная и похорошевшая, — все это было преддверием праздника, а ожидание его, таинственное и волнующее, было чуть ли не лучше, чем сам праздник.

Елка уже позванивала и серебрилась игрушками. Всюду был праздник, и, когда, пробегая по вестибюлю, Иришка увидела вошедших с улицы, румяных и запыхавшихся маму с папой, она не особенно удивилась, а только радостно рассмеялась, уткнувшись лицом в мокрый, почему-то пахнущий апельсинами мех маминой шубки.

Время между тем приближалось к семи. Прошли на сцену ребята из соседней музыкальной школы и стали настраивать инструменты. Разноголосое пиликанье доносилось и на второй этаж, сопровождая Иришку в полутьме длинного коридора. Иришка не была первой — в костюмерной уже звучали голоса. На плечиках аккуратно висели пачки — по размерам, в несколько рядов. А на низеньком стульчике сидела девочка, завязывая тесемки туфель. Это была Гавришова.

— Привет, — сказала она. — Проклятый зуб. Вроде перестал. Я уж думала — не приду. Так что тебе уже легче.

Иришка кивнула и вышла. Снизу доносились нестройные звуки настраиваемых инструментов, кто-то засмеялся, кто-то хлопнул крышкой рояля. Ей совсем не хотелось плакать. Просто было как-то все равно. Она даже не оглянулась, когда услышала за спиной быстрый топот и голос Гавришовой:

— Ирка! Ирка! Ты чего психуешь, скажи? Ты обиделась, да? Ты за что обиделась, слышишь? Почему ты так смотрела, Ирка? Я что-то не так сделала, да? Ты скажи!

Иришка пожала плечами, отводя глаза. Отвечать у нее просто не было сил.

— Да? — вдруг поняла Гавришова. — Ты хотела?..

Иришка высвободила плечо из ее цепких рук и начала спускаться по лестнице.

— Стой, подожди! — Ее опять догнала Гавришова, и Иришка послушно остановилась, глядя куда-то в сторону. — Ведь никто не знает, — зашептала, оглядываясь, Гавришова. — Я пришла первой, и Нина Васильевна тоже не знает. Если ты хочешь… Я бы тоже хотела… Но если ты так хочешь… — И она протянула Иришке накрахмаленную пачку, которая топорщилась у нее в руках.

Уже после выступления, сидя в тесной, душной раздевалке, Иришка вдруг расплакалась. Она сидела, сжавшись в комочек у теплой батареи, и лишь комкала в потных ладонях жесткий тюль пачки. В раздевалку вбегали девочки, веселые и разгоряченные, но, покосившись на Иришку, затихали, обмениваясь недоуменными взглядами и пожимая плечами.

— Отчего ты плачешь? — спрашивала какая-нибудь из них. — Ну, скажи…

Иришка молчала. Она не знала, что ответить. Она не понимала, почему плачет, когда ей так хорошо. Она еще не знала, что плакать можно и от счастья.

— Ну, маленький, теперь ты отдохнешь от своего балета, — сказал папа за завтраком.

— Дочь, ты должна провести каникулы с пользой, — немедленно откликнулась мама и поправила Иришке бант. — Стриженая ты мне нравилась больше. После завтрака — гулять, а потом будешь подтягивать математику. Ноги ногами, а голова головой.

— Никакой пользы! — запротестовал папа. — Каникулы нужно отдать развлечениям. Объявляю программу действий: три билета на елку… Могу и больше. — Он вопросительно посмотрел на Иришку. — И все, что захочешь: зоопарк, каток, ТЮЗ, гости и в гости, — в общем, простор фантазии!

— Но ведь, — недовольно сказала мама, — ребенок и так запустил математику. Когда она увидит, что ей суждено танцевать где-нибудь в десятом ряду кордебалета, она засядет за математику. Но будет поздно, да, да! Будет поздно! — Она пророчески подняла палец. — Математика не прощает упущенного времени!

— Маленький, — папа дернул молчавшую Иришку за бант, — скажи нашей маме, что ты не будешь танцевать в десятом ряду кордебалета. Ты будешь солисткой! Мы держим курс только на это. — Он обнял Иришку за плечи.

— Дочь, подумай над моими словами. Еще не поздно. Пока не поздно. Ты знаешь, чего я хочу для тебя. И, признайся… — Мама пристально посмотрела на Иришку. — Уверена ты так же твердо, как твой отец, что ты будешь именно солисткой, а? Желающих много, возможностей мало. Хочешь не хочешь, приходится становиться куда-нибудь в десятый ряд. Я еще понимаю, танцевать можно для общего физического развития. Но посвящать этому сомнительному занятию жизнь, не будучи заранее ни в чем уверенной…

— Да в чем же быть уверенной! — вспылил папа и начал шарить по карманам в поисках сигарет. — Ты-то была в ее возрасте в чем-то уверена?!

— Не кричи, пожалуйста. Если хочешь покурить, выйди на кухню. Что касается меня — да, была уверена. Но не считай меня такой уж рационалисткой. — Мама застенчиво улыбнулась, подыскивая нужное слово. Математика была… как бы это тебе сказать, чтобы не прозвучало высокопарно… была моим кумиром! С юных лет, да, да… Я не чувствовала иного призвания…

— А! — закричал папа уже из кухни. — Призвание! А у нее не призвание?! Маленький, скажи ей!

— Я уже поела, можно я пойду погуляю? — спросила Иришка и встала из-за стола. И в ответ на выжидающий взгляд папы неуверенно сказала: — Я не знаю… Меня назвали… ну… гадким утенком… Значит, я плохо танцую… Но я так люблю танцевать! Я бы хотела даже в десятом ряду… Я не уйду далеко, я буду в парке или во дворе… Можно?

— Вот истина, — горько сказала мама. — Я словно та пророчица, которой никто не верил. Уж не помню, как там ее… Гуляй, но не уходи далеко. Везде полно хулиганов.

Во дворе несколько малышей лепили снежную бабу, а у подъезда две девочки громко сплетничали о каком-то задавале Иваницком из пятого «б». Иришка не дружила с этими девочками, она стала в сторонке, не зная, чем заняться.

— Балелина! — громким шепотом сказал малыш в полосатой шапочке и восторженно вытаращился на Иришку.

Остальные малыши, сосредоточенно пыхтевшие у огромного снежного шара, тоже прекратили свою работу и молча пожирали Иришку глазами.

— Балетница! Балетница! — закричала и запрыгала вокруг снежной бабы совсем крошечная девчушка с мокрым носиком. — Я тоже буду балетницей! Мне бабушка сказала! Ага! Ага!

Иришка вышла на улицу. Уже вдогонку она услышала, как одна из девочек презрительно сказала своей подруге:

— Подумаешь, балерина… Видела я таких балерин. — И потом малышам: Эй, вы, козявки! Спросите у нее, она умеет делать шпагат? Спорим, что нет! А я умею! Хотите, покажу?!

— Снезную бабу она тозе, навелное, не умеет скатать… рассудительно сказал малыш в вязаной шапочке, задумчиво ковыряя в носу, и у всех сразу пропал интерес к Иришке.

И только лишь самая маленькая девочка продолжала прыгать, хлопая в ладоши, и кричать:

— Все равно я буду балетницей, мне бабушка сказала!

В парке было совсем мало людей. Иришка пошла вглубь по расчищенной дорожке, посыпанной желтым песком. Потом она свернула на боковую тропинку, чтобы посмотреть на каток. Она не умела кататься на коньках, но очень любила смотреть. Каток тоже был пуст, и лишь в углу, у самой кромки, невысокая коренастая девушка в ярко-зеленом трико старательно выписывала на льду замысловатые фигуры. Слышен был только шорох коньков. Иришка стояла, прижавшись к прутьям ограды, и наблюдала за однообразными движениями девушки.

Внезапно захрипел репродуктор, спрятанный где-то в сплетении ветвей, захрипел и затрещал, а потом на весь парк раздались дребезжащие звуки вальса. Утробно басили трубы, и печально гудел барабан, и все это было так странно и так нереально: этот пустынный парк, замерзшее озеро катка и девушка в зеленом трико, старательно и неумела танцевавшая вальс. Репродуктор умолк так же неожиданно.

Иришка постояла еще немного у ограды, а потом вдруг заторопилась. Никаких срочных дел у нее не было, она была совершенно свободна еще десять дней. Десять дней — ведь это ужасно много! Она может делать все что угодно: билеты на елку, зоопарк, ТЮЗ, гости и в гости, — так сказал папа… Но почему-то она заторопилась и почти побежала к выходу из парка.

Она бежала к остановке троллейбуса и, только усевшись на теплое кожаное сиденье, немного успокоилась. Иришка потерла варежкой запотевшее стекло и стала смотреть в окно.

Троллейбус долго стоял на перекрестках и на остановках, заходили и выходили люди, рядом с Иришкой сначала сидела толстая женщина, тяжело навалившись на нее плечом, потом на ее место села старушка, а после какой-то дяденька с закрытой марлей корзинкой, в которой что-то пищало и возилось… Все это тянулось невыносимо долго, почти бесконечно. Иришка перестала смотреть в окно, вскочила, задев корзинку, больно ударившись о чей-то чемодан, стоявший у сиденья. Она вышла на две остановке раньше. Можно было и так — только придется бежать через парк, но так даже быстрее.

Тропинка делала большой круг, и Иришка побежала прямо по снегу, увязая валенками. Рядом пошла укатанная лыжня, и бежать стало удобнее, но потом лыжня свернула в сторону, и опять Иришка побрела по снежной целине, проваливаясь в сугробы.

В вестибюле никого не было. Но потом Иришка увидела вахтершу. Вахтерша стояла, прикрываясь портьерой, и глядела в окно.

— Ты чего? — спросила она Иришку.

— Забыла… — тихо сказала Иришка. — Шарфик в классе…

Она быстро разделась, сняла валенки, но никак не могла найти свои тапочки и в одних чулках побежала на второй этаж.

В коридоре второго этажа блестел натертый паркет и было тихо. Иришка пошла на цыпочках, стараясь не шуметь. Неожиданно она услышала нежный, дрожащий звук, словно лопнула струна, потом опять тишина… И снова дзинь!.. Иришка шла по коридору, вглядываясь в закрытые двери, и вот за одной из них опять послышалось тихое «дзинь». Иришка постояла немного перед закрытой дверью, но звук не повторился.

Тогда она осторожно приоткрыла дверь и вошла в зал. Сначала ей показалось, что зал пуст, но тут она опять услышала дрожащий звук и увидела настройщика, копошившегося в загадочном нутре рояля. Настройщик был старенький и седой и смотрел на Иришку приветливо и вовсе не сердито.

Она на цыпочках прошла в другой конец зала и прислонилась к стене, слушая вздохи струн, то тихие и беспомощные, то неожиданно басистые, наполнявшие зал низким рокотом. Настройщик изредка посматривал на нее поверх очков, но ничего не говорил. Потом он тихо что-то заиграл, часто останавливаясь и прислушиваясь к звучанию рояля.

И когда обеспокоенная вахтерша, пришедшая искать Иришку, заглянула в зал, она увидела маленького, сгорбленного старичка у рояля и худенькую девочку в цветастом платье, танцевавшую посреди зала. Она кружилась и взмахивала руками, то попадая в струи солнечного света, лившегося из окон, то исчезая в тени, а ее чуть курчавые, пушистые волосы вспыхивали на мгновение рыжеватым светом.