Братья Никитины.
Евгеньевич Славский Рудольф
Эта книга, повествующая о жизни и творчестве Никитиных, создана на основе архивных документов, устных воспоминаний и мемуаров артистов старого цирка, а также на основе записанных автором этих строк рассказов сына одного из братьев.
С братьев Никитиных началось становление самосознания русских цирковых артистов. И это явилось едва ли не первостепенным итогом деятельности учредителей национального цирка. Сыновья крепостного, Никитины начинали свой путь как уличные комедианты, а закончили владельцами нескольких стационарных цирков во многих городах России .
В качестве приложения- фотоподборка.
Я рос в большом провинциальном городе, где цирк бывал только летом — это был цирк братьев Никитиных в Саратове. тот летний цирк стоял на торговой базарной площади — яркий, необычный, удивительный, раскрашенный, с необыкновенно торжественной и бравурной музыкой, доносящейся изнутри, со взрывами аплодисментов и дружным хохотом зрителей, с рычанием львов и выстрелами шамбарьера, с клоунскими репризами, которые расходились на другой же день по всему городу.
Одни цирковые плакаты чего стоили! Какие на них были изображены усатые силачи, увешанные сотнями медалей, какая у них чудовищная мускулатура, какие красавицы в коротких юбках, в сапогах со шпорами, с револьвером в руке и с хлыстом в другой клали голову в разинутую пасть разъяренного льва! И наездницы были такими же красивыми, как красивы были их лошади.
За степами цирка начинался волшебный, нереальный и прекрасный мир, таинственный и влекущий к себе»,— вспоминает в своих записках народный артист СССР Борис Бабочкин, создатель образа легендарного героя гражданской войны Василия Ивановича Чапаева. И далее выдающийся мастер сцены и экрана отмечает, как сильно влияли на формирование его первых художественных впечатлений «эти ни с чем не сравнимые ощущения циркового искусства».
«Я вспоминаю замечательных дрессировщиков, жонглеров, фокусников, акробатов, клоунов, и меня охватывает чувство благодарности к этим людям, так ослепительно блиставшим тогда на фоне серой, скучной, однообразной жизни провинциального губернского города.
Я думаю, что в моей любви к театру виноват и цирк, который ошеломил меня своей праздничностью, яркостью, своим волшебством».
Это волшебство и праздничность цирковых спектаклей, которые оказывали на зрителей столь глубокое эстетическое воздействие, о чем мы только что прочитали, создавалось талантом братьев Никитиных, уроженцев Саратова, даровитых режиссеров-постановщиков и разносторонних артистов.
Аким, Петр и Дмитрий Никитины живут в благодарной памяти потомков как основатели русского цирка, который слагался в острой борьбе с иностранными антрепренерами, повсеместно заполонившими «зрелищный рынок» России.
Никитины первыми сделали прорыв в этой, казалось бы, неприступной цитадели иноземцев. Долголетняя борьба, в которой они поначалу гораздо чаще испытывали горечь поражений, чем радость выигранных боев, окончилась полной их победой.
Сыновья крепостного, Никитины начинали свой путь как уличные комедианты, а закончили владельцами нескольких стационарных цирков. Отнюдь не идеализируя предпринимательство крупных собственников, мы вместе с тем трезво оцениваем все то положительное, что было в их созидательной деятельности, главным содержанием которой явилось становление и развитие циркового дела в России на сугубо национальной основе. Никитины сами были плоть от плоти народа, и потому им не нужно было разгадывать вкусы, привычки, запросы зрителей, в основном городской бедноты и крестьян, приезжавших на ярмарки. Русский профессиональный цирк таким образом нес в себе черты народности, формировался как самое демократическое искусство.
Историческая заслуга саратовских самородков в том, что, построив во многих городах России свои цирки, они предоставили акробатам, жонглерам, атлетам-силачам, комикам, прозябавшим на тесных подмостках балаганов, удобный и мягкий манеж, воздушным гимнастам — подкупольные просторы, прыгунам — мягкое покрытие арены и место для разгона. Актерская профессия наездников была монополией заезжих штукмейстеров. В цирках братьев Никитиных нашли свое призвание многие и многие одаренные русские конники, которые впоследствии успешно конкурировали с крупнейшими иностранными гастролерами.
С братьев Никитиных началось становление самосознания русских цирковых артистов. И это явилось едва ли не первостепенным итогом деятельности учредителей национального цирка.
Поднимая цирковые представления на высший художественный уровень, они не только популяризировали это искусство, но и последовательно отстаивали поруганную честь цирка, за которым издавна утвердилась репутация низменного зрелища — зрелища «для ванек».
Подобно тому как «русский свет» саратовца Яблочкова ярко осветил путь целой плеяде изобретателей, так и русский цирк братьев Никитиных проторил дорогу другим смельчакам. Своим примером эти первопроходцы оказали положительное влияние на развитие циркового дела в России, открыли путь, на который следом за ними ступили многие предприимчивые русские антрепренеры.
Эта книга, повествующая о жизни и творчестве Никитиных, создана на основе архивных документов, устных воспоминаний и мемуаров артистов старого цирка, а также на основе записанных автором этих строк рассказов сына одного из братьев, замечательного мастера советской арены — Николая Акимовича Никитина.
К вершине своих устремлений Аким, Петр и Дмитрий шли долгим и тернистым путем, по бездорожью, по острым каменистым кручам, карабкались с выступа на выступ. Чтобы составить представление об этом пути и проследить, как складывалась личность каждого из братьев, чтобы полнее постичь меру сделанного ими, обратимся к страницам этой книги.
Ссылки
1
В первых числах апреля 1861 года братья Никитины — старший, Дмитрий, средний, Аким, и младший, пятнадцатилетний Петр,— ехали в столицу, где должны были выступать на пасхальной неделе в балагане некого Брукса; ехали с тревожным чувством: Брукс не прислал, как было обещано, подтверждении.
Накануне и так и этак гадали — почему не пришла депеша?
— Может, передумал пли других взял...— беспокоился Петя, общий любимец.
— Верно мать говорила,— угрюмо ввернул Дмитрий,— нечего было лезть черту на рога! Вот посадишь нас на якорь в чужом городе,— тыкал он пальцем Акиму в грудь,— и запоем Лазаря... Опять придется за старое — по улицам газировать. Так теперь даже шарманки и той нету...
Дмитрий сел на своего конька и бубнил и ворчал, выговаривая брату: нешто там, близ дома, не нашлось бы для них работы, да еще на святой неделе, какого дьявола срываться с места и нестись неизвестно куда, неизвестно зачем...
Братовы попреки Аким слушал, как всегда, в пол-уха, знал: путного все равно ничего не скажет...
Дмитрий, тугодум и рохля, едет безо всякой веры в успех, Акима же, напротив, вела надежда или даже нечто иное — упование на лучшее. Надежда — это всегда расчет и ожидание конкретного, подготовленного результата. Впрочем, иногда мы надеемся и на что-то неопределенное. Аким Никитин признавал лишь упование, которое поднимает дух, движет силами, несет на крыльях к намеченной цели. В этом смысле он придерживался принципа, достаточно точно выраженного в старинной пословице о боге, надеяться на которого, быть может, и следует, но гораздо лучше все же самому не плошать. А вот у людей пассивного склада, неспособных приложить энергию и волю для осуществления задуманного, надежда, что пустая грёза: они все ждут манны небесной...
Упование — дочь надежды, но характер у нее более твердый и решительный. Отец упования — риск. (Упование на успех и побуждает нас рисковать.) Дмитрий, в отличие от своего брата Акима, не умел ни рисковать, ни надеяться. Он сызмальства был трусоват. Аким же отличался сообразительностью и крепкой хваткой. 11е унывал он и в беде.
Со временем так уж повелось, что верховодил в семье Никитиных не отец и не старший брат, а он, Аким, крещенный Иоакимом. восемнадцати лет от роду, не по годам смекалистый, с цепкой на-
мятью и удивительной способностью ко всякого рода арифметическим подсчетам. Когда возникала надобность обмозговать какое-либо дело, когда требовалось принять решение, последнее слово обычно оставалось за ним. Вот и установилось в доме: «Что скажет Аким»... «Как решит Акимушка»... «Дождемся Акима, тогда и видно будет»...
Итак, братья Никитины направлялись в Петербург; в сущности, ехали они наобум, на свой страх и риск, навстречу неизвестности.
Есть ли чувство тягостней и утомительней, чем неопределенность положения. На Дмитрия оно действовало угнетающе: всю дорогу он был раздражителен и зол. Аким же в этой ситуации облегчал душу тем, что напряженно размышлял, делал выкладки, строил всяческие предположения об исходе этого сомнительного путешествия, начатого, если говорить начистоту, по его настоянию.
Уединясь, как любил, в тамбуре, лицом к вагонному стеклу, он погружен под клацанье и скрежет металла о металл в свою невеселую думу... А что, ежели Брукс и впрямь обманул, как стращал Митька,— не случалось, что ли, подобного? Да нет, брат, ошибаешься, не такой это человек... Пол под ногами Акима отчаянно подрагивал, колеса на каждом стыке выбивали свой отрывистый Удар.
Никитин отчетливо представил себе холеное, сдобное лицо Брукса, всегда аккуратно выбритое, с большими пунцовыми губами. Познакомились они прошлым летом: вместе работали на сцене увеселительного сада в Екатеринодаре.
Адам Янович Брукс, фокусник, а по-тогдашнему — престидижитатор средней руки, происходивший из обрусевших латышей, человек грамотный и любезный, предложил братьям свои услуги, обещал обеспечить хорошим местом в солидном балагане — отправляться можно прямо отсюда. Комиссионные с них он возьмет не пятнадцать копеек с рубля, как другие, а всего десять...
При его содействии Никитины не безуспешно отработали по ярмарочным балаганам вплоть до рождественских праздников. За это время Брукс, несмотря на значительную разницу в возрасте, проникся к Акиму искренней, а на взгляд Дмитрия, странной симпатией. Бонвиван и гулена, Брукс всюду таскал за собой юнца: по злачным заведениям, на бега, в игорные дома, где Аким пристрастился к картишкам, как, впрочем, и к другим не менее азартным увлечениям — бильярду и рулетке. Случалось, что и напивались до бесчувствия. Адам был первым человеком, который открыл парню двери ко всем грехам и порокам.
Аким любил размышлять под мерный стук колес; он обладал свойством терпеливо и расчетливо взвешивать все «за» и «против». Ученый назвал бы этот тип мышления способностью глубоко анализировать ситуацию. И еще, вероятно, добавил бы. что метод анализа у него не абстрактный, не умозрительный, а основанный на опыте, приобретенном путем наблюдения действительности. Центром напряженных раздумий Никитина был «Адамчик», как про себя полупочтительно, а более — полуиронично называл он своего веселого покровителя, который представлялся ему человеком несколько взбалмошным, но, в общем-то, доверчивым и невредным.
Казалось бы, в последний раз при расставании они договорились положительно обо всем: и о цене, и о жилье, и о сроках. О сроках, впрочем, сговориться удалось не вдруг: Брукс сказал, что пришлет в Саратов две депеши: первую — если дело выгорит, а вторую — короткую — «Выезжайте!».
— А первую-то депешу сколько дожидаться? — в упор спросил Аким.
— Ну, как сказать... до тридцатого марта.
— Э, Адам Яныч, так у нас не пойдет. Так и на бобах не долго остаться: и от вас подтверждения не дождемся и к другим опоздаем наняться.
— Голубчик, да у меня дело верное.
— Оно, может, и так, да не могу я ставить семью под удар. Хотите — до первого марта? — И пояснил, что если до этого срока депеша не придет, то будет считать себя свободным: Никитины ведь без дела не сидели и сидеть не собираются.
Не упустил Аким и харчи выговорить, ведь это, ежели имеешь понятие, тоже вещь немаловажная. Когда работаешь в балагане по десяти-двенадцати — а бывает, и больше — сеансов на дню, да еще выходишь на раусный балкон публику зазывать, тут, коли не обеспечен горячей, сытной пищей, при их тяжелой работе долго не протянешь. Адам Янович уверил, что наймет кухарку. «А жена что ж?» — спросил Аким. Брукс хмыкнул: жена к этому непривычна...
Подноготная женитьбы Адама Яновича была известна Акиму. Еще в первые месяцы знакомства фокусник открылся ему: давно уже мечтает он о собственном деле, нет, не о балагане, балаган что, это будет... Адамчик выделил голосом последующих два слова: «Театр престидижитации!» Даже и название придумано: «Занятно и поучительно». Нравится? Но... тсс, молчок! Об этом он говорит только ему одному, как другу. И ни-ни — проболтаться. Даже братьям.
О своей голубой мечте — Театре престидижитации,— неотступно преследующей его, будущий хозяин прожужжал все уши, расписывая свою затею в самых радужных красках. Деньги? Деньги он найдет: о, за этим дело не станет. Подцепит какую-нибудь вдовушку с капитальцем — и дело в шляпе.
Уже зимой, во время Крещенской ярмарки, Адам Янович доказал, что слов на ветер не бросает. По его протекции Никитины устроились в большой балаган-зверинец Эйгуса. Братья приехали и Харьков, как обычно, заранее, а их антрепренер — в самый канун открытия. В окошечке «До востребования» он получил письмо в розовом конверте, всполошился и тотчас бог весть куда укатил на извозчике, успев крикнуть Акиму, чтобы приглядел за сундуком и кормил живность...
Ухаживать за белыми мышами фокусника, за его котом и филином по кличке Сэр Домби Никитину приходилось и прежде — он был, пожалуй, единственным, кого Брукс допускал в свою гримировочную комнату.
Престидижитатор любил напустить на свою профессию туману, стены отведенных ему каморок сплошь увешивал какими-то кабалистическими знаками черной и белой магии, перед зеркалом ставил литографированный портрет самого Боско — «единственного и бесподобного Бартоломео Боско — неповторимого волшебника-чародея». И свои каморки и свою особу окружал по обыкновению ореолом некой таинственности (даже на короткое время выходя за дверь, не забывал повернуть ключ в замке). При таком положении вещей допуск юного Акима в святая святых говорил о многом. Брукс был не единственный, кто питал к юному саратовцу добрые чувства. И даже называл его своей правой рукой.
Чем же покорял людей Аким Никитин? Ведь внешне был, как говорили в ту пору, неблагообразен. (Дмитрий в сравнении с ним так просто красавец.) Лицо с грубоватыми чертами, светлые, словно бы сонные глаза, опушенные белесыми ресницами, и такие же соломенного цвета брови. О его глазах — бесстрастных и невыразительных— никак не скажешь, что они «зеркало души». Рыжеволос, вернее, сивый с отливом в ржавчину, не слишком складен,— чем тут прельщать?
И все-таки даже с такой неказистой внешностью он нравился людям. К нему тянулись, ибо Аким Никитин был наделен внутренним обаянием — оно-то и притягивало. Повзрослев, он научится очень тонко пользоваться этим редкостным даром.
Но вернемся к женитьбе Брукса.
В тот раз, когда он появился в балагане после отлучки, то показался Акиму каким-то взбудораженным и суматошным. Круглое розовое лицо его так и сияло блаженством. Кося глаза на щелястую перегородку — не подслушали бы,— Адам Янович поделился плещущей через край радостью: она согласна... он только что от нее... приехала сюда специально, чтобы встретиться... Все это фокусник выпаливал оживленным свистящим шепотом в самое Акимове ухо, нервически оглаживая при этом черного как смоль кота, прыгнувшего ему на колени.
— А главное что — деньги дает. Дело, голуба моя, сделано! — уже не таясь, произнес Брукс и резким движением смахнул с колен кота, что было воспринято филином Сэром Домби с откровенной радостью: он вспушил на. голове перья, проводил выпученным взглядом черного зверя, переступил когтистыми лапами на своем сучке-рогатуле под потолком и прощелкал крючкастым клювом что-то ехидное. Брукс, потирая руки, метался по тесной клетушке, заставленной иллюзионными ящиками, бархатными сервантами и прочими вещами из арсенала честного обмана публики. Радость победы распирала ему грудь. Он выскочил в коридор, распахнул дверь соседней комнаты и, удостоверясь, что там никого нет, продолжил свою ликующую реляцию: наконец-то у него свое дело. Дальше Никитины поедут уже сами, а он — в Петербург, там и обвенчаются...
Сколько же прошло с того дня? Да, три месяца. За это время многое могло измениться. Аким прикидывал, как поступит на самый худой конец,— допустим, Брукса не окажется на месте. Или в случае, если у него полный крах.
Свои мысли он привык додумывать до конца. А это требует определенного волевого напряжения и дисциплины. У людей, которые не усвоили такого метода целенаправленной — ни на что не отвлекаясь — умственной работы, мысли по обыкновению идут бессвязно, вразброд, обрывочно, перескакивают с одного на другое. Мозг наш большой хитрец: в тех случаях, когда от него требуется напряжение, он тут же направляет мысли по более легкому пути: на воспоминания, например, или просто на бездумное созерцание окружающего. Аким Никитин, даром что молод, успел уже выработать в себе, может и бессознательно, в силу своей натуры, эту способность сосредоточиваться и удерживать усилием воли внимание только на том предмете, который его занимает в настоящее время. В такие минуты он весь собран, умственные силы обострены до предела.
В конце концов, как бы то ни было, он особенно не отчаивался, а уж тем более в панику, как Дмитрий, не впадал.
Старший брат, когда на его пути возникали трудности, пасовал: сложные коллизии обращали его в бегство либо рождали готовность терпеливо сносить их. Аким и Петр, напротив, были наделены активным типом реакции. В тех же самых обстоятельствах они становились бойцами. И в особенности Аким: трудности делали его более собранным, обостряли ум и волю. Вот и сейчас он твердо знает, что в этой критической ситуации там, на месте, с учетом обстановки обязательно найдет — быть может, даже в самый последний момент — какой-то выход. Эта уверенность в себе и была отличительным свойством его личности.
Аким недовольно глядел в забрызганное дождем окно на размытые проселочные дороги, мелькавшие перед взором, на мокрые деревья, отчаянно колышимые сильными порывами ветра,— экая непогодь! Да, невеселая ждет их пасха...
Тоскливое настроение усугублялась и тем, что поезд придет, как сказали, поздно вечером — в такую пору, да еще в ненастье оказаться в чужом-то месте...
Долог путь от родного Саратова до неведомого Петербурга, о чем только не передумаешь за это время, чего не вспомнится... Мать, например— самый дорогой ему и близкий человек. Суровая и мудрая, душа дома, ревностная хранительница семейного очага. Митька унаследовал ее басовитый голос и ворчливый топ, а вот характером пошел в отца — такой же слабовольный и вспыльчивый... Память возвратила его к их флигелю-развалюхе в глубине большого двора, заросшего травой на Печальной улице. (Печальной ее назвали. вероятно, потому, что по ней, как будет вспоминать спустя годы Петр Никитин, возили во время холеры покойников.) Печальной она могла бы именоваться еще и потому, что сделала, будто неласковая мачеха, безрадостным их детство, а, впрочем, было ли оно у сыновей бедного шарманщика — с малых лет в тяжелом труде, с малых лет в отрепьях, впроголодь на кусках да корках. Только когда малость подросли и начали выступать под отцову шарманку, стали выкарабкиваться из нищеты...
Отсюда, из флигеля на Печальной улице, выходили они каждый день, а вернее сказать — тащились, на свой жалкий промысел. Кочуя от одного людного места до другого, останавливались где-нибудь на базаре, на площади, в сквере, расстилали коврик и давали свое немудрящее представление.
Акиму вспомнилась волжская набережная, вечно оживленная, вечно новая.— набережная была его слабостью. Больше всего в ту пору ему правилось выступать именно там. Как и матросам, как и лодочникам, как грузчикам и бурлакам. Волга была им матерью родной. Они знали наперечет названия пароходов и какому торговому обществу принадлежит каждый, знали номера барж, расписание всех линий вниз и вверх. Позднее, когда вздохнули чуть посвободнее и приобрели, поднатужась, вместо чужой, арендуемой шарманки орган на тележке — «фортепьяно англезе», как называл его с гордостью прежний владелец.— боже мой, с каким страхом, бывало, следил он. Аким, слабосильный от рождения, за Митькой, когда тот, впряженный в тележку, спускался по круче к пристани: а что как не удержит и разобьет их драгоценное «англезе»...
Но сколь ни круты в Саратове волжские берега-взвозы, здоровяк Митька ни разу не нанес ущерба семье. А уж как спустятся вниз, то расположатся возле шумной пристани пли на привозе, а то и у купальни, а чаще у паромной переправы и начинают готовиться. У каждого своя роль: отец, как только выбрано место, принимается крутить ручку фортепьяно — пронзительный марш разносится по всей набережной; Дмитрий сгружает свои гири, он — атлет, ходит по пояс обнаженный, надувает бока, пыжится перед барышнями: Петруха расстилает коврик; а он сам. в костюме паяца, сзывает публику, балагуря и рассыпая озорные шутки, приманивая мешкающих.
Довольно рано уразумел он, что в их ремесле тот сыт, кто боек на язык, кто прибауток да побасенок много знает, кто врать научился не запинаясь. И руках у него веревка с маленьким мешочком на конце, наполненным песком, он принимается раскручивать ее по земле, очерчивая все больший и больший круг,— ра-асс-тупп-и-ись!.. Затем но кромке круга усадит на землю мальчишек - они первыми обступают уличных комедиантов — и дает им держать веревку — ограждение. Теперь можно и начинать... Первым на («пятачок» выходит Нетюха — «человек-резина», потом Митька с гирями, а в заключение он, комический клишник... Положим, на его теперешний взгляд все это было слишком убого. Оттого, видать, и собирали гроши. Ну, правда, и конкурентов, таких же как и они, бродячих артистов, полно. И только когда ему пришло на ум прибавить к их незамысловатым номерам еще и петрушечные представления, дела малость поправились. Живо вспомнилось, как заказывали мастеру вырезать из липы кукол: портного Нитку, доктора Касторку, двух чертей да двух полицейских. И еще носатую тещу-толстуху... Бывало, как только Петрушка оседлает ее, взберется на тещины плечи да начнет погонять, публика так и зайдется от смеха... В кукольной комедии отличался отец, лучше его никто не умел говорить на разные голоса. А вот в людях разбираться не горазд, как и Митька. Давеча перед их отъездом все подпевал старшему сыну: «Не верьте этому жулику». Да нет, не жулик Адамчик. Они его нисколько не знают. А депеша, между прочим, могла и затеряться. Такое бывало. Он проследил взглядом за мелькнувшей в окне печальной картинкой — из деревни на большак вышла жалкая похоронная процессия: две старухи да четверо мужиков, что несли на плечах гроб... И на душе у него сделалось нехорошо.
Хотя Акиму Никитину в его восемнадцатилетней жизни не раз удавалось догадливо проникать в помыслы собеседников, прозревать их поступки, тем не менее даже и при такой, редкой, в общем-то, способности он никак не мог предугадать хода мыслей Брукса. который в то же самое время, сидя на скамье своего театра престидижитации, достроенного артелью вятских плотников всего лишь какой-нибудь час назад, думал не о чем ином и не о ком ином, как о братьях Никитиных.
2
Адам Японии был близок к отчаянию: шутка ли, наконец-то удалось всеми правдами и неправдами начать собственное дело, с таким трудом сумел открыть театр, и не где-нибудь, а на Второй линии - место просто люкс. Шел ва-банк, и вдруг такой форс-мажор: работать не с кем, нет артистов. И что могло их задержать? Депешу не получили? Но ведь не но его же вине она ушла на три дня позднее. На телеграфной станции сказали: «С губернией нет связи...» — «С какой губернией?» — «С Саратовской».— «Как так — нет связи?» — «Прошла буря, порваны провода, неужели не попятно? Приходите завтра...» Завтра снова: «Связь еще не восстановлена». Лишь на третий день приняли — квитанция в кармане... Но что же, черт подери, их задержало? Переметнулись в другое место? Получили на пятерку больше — и адью! А ты дожидайся. Нынешние-то молодые... Ведь для них чувство обязательности — терра инкогнита. И вдруг его охватил страх: депеша могла и затеряться. Срочно надобно подать другую. Он даже поднялся, чтобы нестись на телеграфную станцию, но тут же с безнадежностью подумал: «Из Саратова до Петербурга добираться трое суток, а завтра открытие, какой смысл... Полный швах!» Брукс досадливо поморщился и бессильно опустился на скамью. Где теперь найдешь им замену? Ну, допустим, даже и сам переманит у кого-то — все одно не выход. С Никитиными-то уже сработались, их-то он обучил ассистировать — в трюках настоящими помощниками ему были. Ну да и не в этом суть. Суть в раусе. Взгляд растерянного вконец Брукса упал на лестницу, ведущую к раусному балкону, с которого, как он рассчитывал, братья в ярких костюмах и гриме должны зазывать публику... А ведь он так надеялся на Акима — кто в этом дело сравнится с ним! У парня какая-то особенная способность привлечь внимание толпящихся у входа зевак. Сколько раз было — переманивал к себе всю публику: в других балаганах пусто, у них полно. Брукс горестно вздохнул. Нет, без него не вытянуть, и думать нечего. Где же, однако, выход... где же выход... Пророк Наум, наставь на ум.
Даже перед лицом краха новоиспеченного предприятия, так ревностно вынашиваемого в мечтах и так долго ожидаемого, он не питал недоброго чувства к своей «правой руке». Старый балаганщик, за плечами которого огромный жизненный опыт, нутром почуял незаурядность натуры своего юного приятеля, угадал в желторотом птенце будущего орла.
— У этого,— сказал он себе, сгребая ногой щепки, — крылья для больших полетов... И что интересно, с ним не чувствуешь разницы в летах. Как одногодки. Короче, что бы там ни было, но мальчик, я знаю, не подл. И если он не приехал — значит, но мог.
3
А тем временем за вагонным окном, в которое глядел Никитин, погруженный в свои мысли, стало заметно смеркаться, по дождь и ветер не унимались. Скоро, видать, и Петербург. Аким, возвращаясь к братьям, прикинул: нанимать ли извозчика пли же переждать до утра на вокзале? Но тоже вопрос — поездили, знают: и иных залах ожидания оставаться на ночь не разрешено, гонят. Интересно, а как тут?
Через два часа с четвертью поезд подошел к вокзалу. Большой полумиллионный город принял братьев Никитиных, как писали когда-то, в свое лоно.
Произошло это, как уже сказано выше, в первых числах апреля далекого 1861 года — года, значащего для России чрезвычайно много: рухнуло вековое рабство, отменено крепостное право.
В те «дни всеобщего торжества» лишь немногие понимали, во что выльется «освободительная реформа», что принесет вчерашним крепостным «народная волюшка», чем обернется «освободительная эпоха возрождения».
Большинство же ликовало. Люди ходили именинниками, повсюду царил «дух обновления», все виделось в розовом свете. Многие столичные и провинциальные газеты в угаре преждевременной радости перепечатали тогда передовицу булгаринской «Северной пчелы» — рупора правительства: «Русские люди! На колени! Молитесь богу за это высокое, несравнимое счастье, всем нам ниспосланное, за это беспримерное в летописях ощущение, которое всех нас ожидает...»
Однако скоро, очень скоро наступит горькое похмелье после того пира. Россия узнает истинную цену «беспримерного в летописях ощущения...».
Реформе предшествовали бурные события в общественной жизни— широкая волна требований социальных преобразований, которая захватила не только «низы», по и «верхушку» общества — часть дворянства и правительственных кругов. Назревала первая революционная ситуация «первого, по выражению Герцена, демократического натиска». После тридцати лет молчания Россия заговорила— протестующая мысль ополчилась против деспотии царизма. Уже не либеральные разглагольствования газетчиков, не статеечки вольнолюбивого толка, писанные «млеком и медом», а настоящая и грозная революционная борьба заставляла дрожать от страха царизм и его сатрапов. В лагере разночинной интеллигенции, настроенной демократически, ходило по рукам опубликованное в «Голосах из России» — издании вольной русской типографии Герцена — Огарева, хорошо известном читающей публике,— «Слово вяземского мужичка», хлестко высмеивавшее дворян, которым от лица восставшего крестьянства недвусмысленно предрекался приход того времени, когда и становых, и полицейских всех на разум наведут, «а не то да в шею, да и вон из святой православной Руси».
Крестьянские бунты, революционные акции в России получали особо грозный характер на фоне бушующего пожара национально-освободительной борьбы в Италии, войны против рабовладельцев в Соединенных Штатах, волнений в Польше, что и заставило Александра И поторопиться с «противопожарными мерами» — подписать манифест.
Реформа, однако, мало что изменила в жизни крестьянства. Дворовые люди помещиков должны были в течение двух лет оставаться в полном подчинении своему хозяину, а крестьяне считались временнообязанными, почти все дворянские привилегии, как и дворянское землепользование, сохранились. Сохранился и крепостной произвол.
В ответ на это назревал взрыв народного негодования. Русские революционеры жили ожиданием всеобщего крестьянского восстания— оно должно было произойти весной 1862 года. В столице и на периферии возникают подпольные кружки. Демократическое движение разночинной интеллигенции, известное в России как народничество, стало прологом грядущих освободительных революционных бурь.
Разумеется, братья Никитины были далеки от событий, остро волновавших политически активную Россию. Среда, с которой они были связаны профессиональными интересами, не участвовала в общественной жизни страны; люди были озабочены добыванием куска хлеба насущного, ориентировались на праздную толпу зевак, на мещан, жаждущих развеять скуку сонной жизни. Но отголоски освободительных настроений, безусловно, долетали и до них. К тому же, являясь выходцами из народных низов, они, вне сомнения, были в курсе дум и чаяний простого люда. А скитания по Руси наблюдательному и цепкому глазу давали возможность составить полную картину народной жизни.
Вот и теперь во время праздничных гуляний на Адмиралтейской площади, куда стекся не только «весь Петербург», но и жители пригорода и множество приезжих со всех концов земли. Дмитрий, Аким и Петюшка будут целыми днями «на людях». Среди больших скоплений публики предстоит им пробыть в столице и все нынешнее лето. (Впоследствии Никитины будут вспоминать о месяцах, проведенных здесь, с большой теплотой, считая, что Петербург дал им очень много как в профессиональном отношении, так и в смысле расширения общего кругозора.)
Недоразумение с депешей — отправленной, но не полученной — легко разрешилось, и утром следующего дня братья, уже облаченные в свои пестрые костюмы, густо румянили щеки и носы, готовясь к выходу на раусный балкон.
Вот-вот открытие гуляний. Наконец-то вчерашней ночью окончились семь недель поста, весьма чувствительных для всего актерствующего люда: три недели и особенно в последнюю — страстную—никакие зрелища не допускались. В каждом доме все уже давно было готово к светлому воскресенью — выскоблено, намыто, наглажено; всей семье сшита обнова, загодя выкрашены пасхальные яйца, куличи испечены еще в чистый четверг.
И вот он, воскресный день. Люди разговелись и теперь, принаряженные, всем семейством явились на Адмиралтейскую площадь поразвлечься, пофланировать, людей посмотреть, себя показать.
Брукс в новой для него роли директора — какого-никакого, а театра — суетливо, как дебютант, носился, казалось, безо всякой надобности, по своему новоиспеченному заведению: из клетушки-кассы, где обосновалась с билетами его жена, в каморку братьев, оттуда — на сцену, потом к себе в гримировочную комнату, она же кабинет престидижитации. Филин Сэр Домби таращил со своего возвышения на заскочившего опять хозяина недоуменно выпученные глаза.
Адам Янович перемещал для чего-то местами расположенные на узких стойках вдоль стен цветастые каталоги и буклеты иностранных магазинов, торгующих фокусами на любой вкус от мелких «для домашнего развлечения» и до крупной аппаратуры «для иллюзионных аттракционов», и вновь мчался к фасаду, чтобы в который уже раз окинуть оценивающим взором трехцветный флаг на крыше и огромную вывеску, прибитую над раусным балконом: «ТЕАТРЪ ПРЕСТИДИЖИТАЦИИ. ЗАНЯТНО И ПОУЧИТЕЛЬНО», где было изображено с впечатляющим ужасом отрубание человеку головы.
Брукс, донельзя довольный, отходил чуть на расстояние и, поворачиваясь всем корпусом налево и направо, оглядывал соседние заведения, желая удостовериться — опять же в который раз,— что его детище нисколько не хуже других, расположившихся стенка в стенку вдоль всей Второй линии, а если по-справедливому, то даже и много лучше и нарядней; Брукс снова поправлял елочку, прибитую у входа, и снова с громким топотом влетал на отличную, как ему представлялось, сцену и убавлял огонь в фонарях, заправленных нестерпимо воняющим пиронафтом.
Но вот расположившийся где-то на Первой линии оркестр духовой музыки огласил округу бодрым маршем.
— Мальчики, голубчики,— Брукс всунулся в двери каморки Никитиных.— начинаем. Митя, поднимайтесь, поднимайтесь...
Медлительно, словно нехотя, Дмитрий поднялся и, проходя через сцену, снова неприязненно подумал: «Эко ведь какую будку собачью сколотил, боров жирный. Ну как тут пирамиды делать! А Петьке на канате и того хуже...»
Аким привык, поднявшись на раус, перво-наперво оглядеться, оцепить обстановку и только после этого приниматься за дело — весело приглашать публику.
День выдался солнечный. Внизу под балконом плескалась река людская, она лениво перекатывала свои волны в просторных берегах Второй линии. В обе стороны плыло бессчетное множество шляпок, цилиндров, форменных фуражек, платков, шалей, но особенно много картузов самых различных расцветок и даже в клетку и в полоску. И ни единой непокрытой головы.
Сверху хорошо видна почти вся пестрая панорама гуляний, кишмя кишащая разношерстным людом. Сшитые на живую нитку палатки и лавчонки для торговли игрушками и сластями, рулетки, силомеры, паноптикумы, механические гадалки, лотки с расставленными на них грошовыми сувенирами, непременный аттракцион всех гуляний и ярмарок — «Метание колец», поодаль, на стыке Второй и Третьей линий, разместились карусели и перекидные (для отчаянных головушек) качели. Все это так привычно по гуляньям на Михайловской площади родного города, по крупным ярмаркам.
Воздух оглашен также с детства знакомой ему звуковой мешаниной, в которой слились воедино гул празднично одетой толпы, выкрики продавцов и зазывал, визг девиц, съезжающих по крутым желобам высоких катальных гор, пение оркестровой меди и шарманок, ухающие удары молотов на силомерах, трещотки, свистульки, дудки... А над всем этим выделяется громкий дребезжащий фальцет деда-зазывалы, который сыплет с рауса соседнего балагана стихотворные прибаутки.
У соседей слева балкон еще пуст. Аким подал знак, и Петюха звонко с удовольствием ударил медной тарелкой о тарелку и тотчас раскатил на всю округу дробное тремоло. И гуляющие запрокинули головы и увидели на балконе трех румяных паяцев, а над ними вывеску: «Занятно и поучительно». Течение людской реки остановилось. Внизу, под балконом Театра престидижитации, образовалась тихая заводь. Толпа разглядывала занятную картину, на которой человеку, стоящему на коленях, отсекали голову огромным мечом.
Юный акробат выжал на узких перилах балкона стоику. Внизу изумленно загудели. К Театру престидижитации отовсюду поспешили толпы людей.
Аким, глядя на старшего брата, который тем временем высоко подкидывал двухпудовик и ловко ловил его за рукоять, подумал: «Надо бы и ему дать в руки тарелки, чтобы Петьке подыгрывал, или нет, лучше турецкий барабан, так будет куда больше эффекту...»
И вдруг он увидел, что многие лица повернулись влево, люди внизу подталкивали локтями соседей, дескать, гляди, чудо-то какое... На раусе слева появились двое, даже трое: всклокоченный детина в синей венгерке и грудастая молодая женщина в костюме восточной гурии. Третьим был удав у этой самой дамы в руках, украшенных браслетами до плеч. Лохматый субъект орал: «Только у нас! Только здесь! Спешите видеть! Самый большой в мире змий — четыре аршина с четвертью. Пойман в диких лесах Амазонки. При поимке задушил трех человек. Питается кроликами и поросятами. Миссис Глория демонстрирует танцы с самым большим в мире змием. Спешите видеть!..»
Удав, теперь уже висевший у дамы на плечах, то свивал кольца, то лениво раскручивался. Акиму был виден его черный раздвоенный язычок, который многие принимают за ядовитое жало. Миссис Глория, девица довольно миловидная, зажав в кулаке шею «самого большого в мире змия», стала медленно засовывать его голову себе в рот.
— Смотрите! Смотрите! — оглашенно завопил тип в венгерке, указывая на женщину: — Миссис Глория, единственная в мире. Никто, кроме миссис Глории, не способен исполнить сего опаснейшего акта. Неповторимо! Спешите в кассу. Сейчас начинаем! — Мужчина поднял над головой большой колокольчик и громко зазвонил.
Когда Аким увидел, как от входа в Театр престидижитации зеваки начали переметываться один за другим к соседям с их завлекательным аттракционом, ему стало не по себе. А тут, как назло, Брукс возник и, пригибаясь, чтобы не было видно с улицы, зашипел: «Ну что же вы! Чего молчите?» Он так ценил Акима, считал, что никто лучше его не умеет «держать раус», а он как в рот воды набрал. У соседей уже полно, а они всего три билетика продали.
Аким вскипел:
— Да нешто удава перешибешь?
— Так что же, дать ему заглотать нас?
— Ладно, идите себе, Адам Яныч, я свою заботу сам знаю! — И отвернулся. Разговор, мол, окончен.
Недоволен, видите ли, а ведь сам же не учел соседа, а он вон какую свинью нам подложил... И вслух тихо сказал братьям:
— Отвлечь надо. Сделайте стоику в руках. Дмитрий огрызнулся:
— Еще чего! Коронный номер портить на раусе.
— Делай, обалдуй! — властно приказал Аким. И — чуть помягче, примирительно: — Пойми, другого выхода нету...
Петр надел на ступни ног ременные петли своих голосистых тарелок. Дмитрии поставил братишку себе на плечи и взял его на стойку в руках. В этом положении Петя принялся рьяно колотить ногой об ногу; сверкающая на солнце медь подняла такой тарарам, что, вероятно, даже было слышно в царских покоях Зимнего.
На призывные звуки и столь необычное для рауса зрелище к Театру престидижитации снова устремились люди из отдаленных уголков. К тому же дама с удавом исчезла с балкона, видимо, ушла выступать, а синий крикун, как и дед-зазывала справа, Акиму уже не помеха.
Разговаривать с раусного балкона, завлекать публику он и впрямь был мастак. (Сын Акима Александровича, Николай Никитин,— речь о нем впереди — рассказывал автору этих строк: «Брал отец не рифмованными «складешинами» и не кривлянием, как другие, а непринужденным общением с толпой, меткими остротами на реплики весельчаков из публики. Именно в этом была его сила...»)
Заученными текстами Аким Никитин почти не пользовался. Главным образом находчиво импровизировал. Умел рассмешить удачной шуткой, поддеть острым словцом кого-нибудь из толпы, глумливо передразнить барыньку, проходившую мимо, да так, что все разом повернут головы ей вслед и проводят дружным гоготом; умел кинуть сверху парням и девкам соленую двусмыслицу или пройтись по адресу важничающего околоточного, фигура которого замаячит неподалеку — сверху, с рауса, многое увидишь, а гаеру-насмешнику что ни сморозь, все сходит с рук.
Брукс вновь появился на лестнице, на сей раз сияющий, с приятной вестью: продают билеты уже на следующий сеанс. Достал из жилетного кармашка на солидном брюшке часы с цепочкой — «Через десять минут начинаем. Митя, и вы, Петя,— на контроль»...
А средний брат остался «на посту»; он вдохновенно веселил зевак, собравшихся внизу, не забывая между тем приглашать их в кассу, завлекательно расписывая программу,— сказано же: дело свое знал крепко. Голос у Акима Никитина был носовой, несколько гнусав,— таким, к слову заметить, и оставался до конца дней, однако сценическую речь паяца это не портило, напротив, усиливало комическую окраску. Люди внизу, устремив на него взоры, ожидали новых шуток. Схватчивым глазом Аким приметил, что кое-кто разглядывает и обсуждает содержание картины, прибитой на фасаде, и тотчас сымпровизировал: дескать, ничего особенного, одним безголовым барином больше! Не велика беда... Остротку встретили дружным смехом, и балконный комик, подхлестнутый удачей, поддал жару: находчиво обыграл соседского удава, обвившего шею своей грудастой хозяйки,— она уже опять торчала на раусе.
— Эка невидаль! Такую шейку обнять всяк не прочь...— И добавил с комичной гнусавостью: — Попробовала бы она укротить мою Марфушку, та меня давеча так обняла, что насилу живой вырвался...
Немудрящая шутка встречена новым взрывом смеха. Под балконом все пришло в движение; хохоча, люди откидывались назад, покачивались, оборачивались друг к другу. Теперь это уже была не тихая заводь, а бурливый водоворот.
Синяя венгерка орала свое заученное: «...четыре аршина с четвертью...» Аким повернулся, слушает, даже переместился на левый торец рауса... «Пойман в диких лесах Амазонки...».
— Парголовского участка,— громко вставляет паяц.
— Питается кроликами и поросятами... Аким добавляет в тон:
— И хорошенькими барышнями...
— При поимке задушил трех человек...
— Подумаешь, вот мой барин-помещик дюжинами душил, и то ничего... А ноне-то — фигу с маслом...
Глория стала засовывать голову удава себе в рот. Аким, кивая на нее, притворно изумился:
— Вот это да!.. Не то что чиновники из нашей канцелярии. Тем уж пальца в рот не клади — враз оттяпают по локоть... Гляди, гляди, присосался... Вот когда б наш лавочник присосался к тебе, ты бы узнал, каков он есть — настоящий удав...
Комедийные актеры — впрочем, и не только они — хорошо знают: когда удалось установить тесный контакт со зрительным залом, тогда легко творить, сами собой раскрываются внутренние резервы, появляются удачные интонации, возникают неожиданные детали, находятся свежие краски роли. Происходит как бы цепная реакция: успех рождает новый успех.
Двенадцать раз за этот длинный-длинный день поднимались братья на раусный балкон, двенадцать сеансов стояли на контроле, двенадцать раз исполняли свои номера на тесной сцене и столько же раз помогали хозяину-фокуснику: приносили и уносили иллюзионную аппаратуру, дергали в нужных моментах за черные нитки, крутили под сценой тяжелый ворот и до того умаялись, что не пошли спать к себе на квартиру, а повалились тут же на помосте, подстелив коврик.
На следующий день было уже шестнадцать сеансов. Адам Янович ходил ублаготворенный и веселый. Теперь на раусе Аким чувствовал себя совсем как дома. К тем репликам и остротам, сымпровизированным вчера, добавилось много новых и, в частности, по адресу филина Сэра Домби, которого Никитин, уговорив Брукса, выносил на балкон. Крупная, необычного вида птица с мощным клювом-крючком привлекала публику, ну если и не так же, как удав, то, по всяком случае, вызывала всеобщий интерес, давая паяцу лишний повод для шуток.
Работа приняла устойчиво размеренный характер, не без обычных, разумеется, спадов и подъемов.
У народных гуляний и у ярмарок, как и у морей, были свои часы приливов и отливов. Когда в Театре престидижитации выпадало свободное, относительно, конечно, свободное, время, Дмитрий с Петром садились за картишки, Аким же, по неугомонности своей натуры и жадности до новизны, быстро стирал с лица румяна, переодевался и совершал короткие рейды по необъятному сказочно прекрасному городку развлечений. Не ради праздного шатания, а чтобы как можно больше повидать, набраться новых впечатлений.
Сперва он просто носился по площади от здания Главного штаба до Исаакиевского собора, вглядываясь во все вокруг острым глазом. Любознательный малый сразу определил, что тут, на этих гуляньях, не как в других городах, где ему довелось побывать, тут зрелища делятся на три ранга и соответственно размещаются на трех линиях: на Первой — для чистой публики, на Третьей — для простого люда, а на их Второй— «серединка на половинку», для всех помаленьку. Его поразил размах гуляний, многообразие развлечений, всевозможных диковинок и бессчетное количество разносчиков питья и еды. По вечерам вся территория была щедро иллюминирована разноцветными фонариками и плошками, частично укрытыми красными, желтыми, зелеными колпаками из слюды.
Окончание гуляний отмечалось пышным фейерверком — таких Никитиным видеть не приводилось. Понятно, что восемнадцатилетнему парию, даже такому смекалистому, была неведома тактика царского правительства, которое поощряло гулянья и всячески способствовало пышности их проведения — ведь они отвлекают большие массы людей от политики.
Во время своих вылазок Аким пристрастился бывать на Первой линии, где расположились привилегированные театры, представления которых были ему наиболее интересны. Эти театры даже внешне были куда солиднее и вместительнее балаганов. У них были затейливо спроектированные фасады с длинными наружными галереями, с колоннами и просторным входом, поверху высились узорчатые башенки, увенчанные флюгерами и ветрячками — весело жужжащими пропеллерами. Вывески были гораздо
крупнее, а флаги развевались не на одном коньке, как у других, а на каждой башенке.
Никитин успел посмотреть, правда урывками, спектакли у Берга, у Малафеева, в Народном театре Лейферта, побывал на феерическом представлении в прекрасно оборудованном театре Легата. Больше всего ему понравились арлекинады Берга. Акиму и прежде случалось видеть постановки подобного рода, но эти не шли ни в какое сравнение. Ошеломила берговская машинерия. Декорации на сцене менялись с молниеносной быстротой и при открытом занавесе. Это даже ему, поднаторевшему в сценических эффектах, казалось чудом.
Спектакль, в котором действовали томный меланхолик Пьеро, кокетливая ветреница Пьеретта и ловкий плут Арлекин, как мало что другое, отвечал вкусам сына шарманщика. Глядя на стремительные, полные неожиданных трюков погони за Арлекином, не расстающимся со своей черной полумаской, Аким увлекался, как ребенок.
Неуловимый пройдоха, спасаясь от преследователей, взбирался на балкон дома и сразу же исчезал в дверях, но — вот чудеса-то! — мгновенно выходил из подвала, прыгал в бочку с водой, и тотчас его мокрая фигура возникала на крыше,— от всего этого у молодого саратовского комедианта голова шла кругом. «Завтра надобно затащить сюда и Петюху, ему будет занятно».
Петру передался восторг брата, его тоже веселили плутни Арлекина и его прямо-таки волшебные и необъяснимые появления.
— А у них там, понимаешь, три Арлекина... Артисты подобраны по фигурам,— объяснил Аким, довольный, что доставил своему баловню удовольствие.
В пятницу ему довелось побывать еще в одном прелюбопытном заведении— «Кабинете редкостей и новостей». Он обнаружил его случайно — углядел с раусного балкона. Кабинет — неброская круглая брезентовая палатка с маленькой вывеской — помещался между Второй линией и Третьей, рядом с павильоном «Выставка картин». То, что увидел там Никитин, произвело на него глубочайшее впечатление. И более того — заставило о многом задуматься.
Кассирша, она же и контролер — женщина средних лет, благообразная и полнотелая, вежливо предупредила молодого человека, что сеанс уже начался, интересней будет все посмотреть с самого начала, следующий сеанс минут через сорок... Ждать он не мог, и женщина («видать, из барынь»,— решил Никитин) впустила его в тамбур также из брезента, а оттуда уже провела в полутемную палатку.
Первое, что бросилось в глаза,— освещенный квадрат и на нем живые картинки: мчались в клубах пыли кавалеристы с саблями наголо, палили пушки, то и дело возникала фигура какого-то не нашего генерала, он что-то кричал солдатам, на другой картинке он же садился на лошадь. Артиллеристы прочищали жерло мортиры «ежиком» на длинной рукояти, и снова тот генерал из бруствера глядел в бинокль... Мужской голос приятного тембра давал пояснения и часто произносил имя Гарибальди, которое Аким слышал уже не однажды. Зрелище на экране и рассказ о подвигах итальянских повстанцев, предводительствуемых легендарным Джузеппе Гарибальди, захватили Никитина, хотелось смотреть и смотреть, слушать и слушать, но мужчина неожиданно сказал, что предвидеть, чем окончится война на Апеннинском полуострове, совершенно невозможно, операции на театре военных действий еще в самом разгаре... И объявил окончание сеанса. После этого он снял жестяной кожух с лампы, установленной на высокой, ему по грудь, тумбе, в палатке сделалось светло. Мальчик-помощник широко распахнул створки, и немногочисленная публика стала расходиться.
Только теперь Аким почувствовал, как душно здесь, и остро ощутил тот же, что и в театре Брукса, нестерпимый запах пиронафта. Никитину не хотелось покидать палатку. Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что он недослушал и недосмотрел что-то интересное и важное. «Приду еще»,— сказал он себе, жадно разглядывая неведомый аппарат, соединенный с волшебным фонарем. Аппарат, покоящийся на той же тумбе, что и лампа, некоторым образом напоминал ткацкий станок, сверху у него имелось два колеса, на одном из которых была намотана бумажная лента с рисунками. На следующий день, как ни торопился к началу сеанса, все равно не успел. Кассирша, видимо, узнав его, деликатно заметила:
— Вы, кажется, актер.
— А как вы узнали?
— Грим на лице не успели как следует снять.— И одарила его любезной улыбкой.— Вероятно, где-то здесь выступаете... Понравилось, надо полагать, коли вторично пришли.— И впустила его без билета.
Аким встал рядом с мужчиной, который показывал живые картинки и давал пояснения. Теперь он знал, что это — сам содержатель. Личность примечательная, как выразился Брукс, которому Никитин накануне рассказал о «Кабинете редкостей и новостей». Немного важничая, Адамчик заметил, что знаком с этим человеком: он — незаконнорожденный сын какого-то графа. Хорошо образован: учился за границей. Дома у него целая лаборатория, вечно что-то мастерит, изобретает. «Я собираюсь попросить его придумать новые фокусы, ему это, миленький мой, пара пустяков...» Однако ж дело его, добавил с кривой ухмылкой Адам Янович, не слишком-то доходно... Но, впрочем, он и не гонится за барышом. Моя цель, говорит,— просвещать общество...
...На экране двигался худощавый молодой человек высокого роста в широкополой соломенной шляпе, он срывал с кустов какие-то белые шарики и клал в сумку, которая висела у него на плече.
— На ферме своего отца,— продолжал человек за аппаратом,— собирал хлопок, выращивал дыни и виноград. Однако вскоре отец Авраама разорился, и юноше пришлось наняться в поденщики. Потом он работал плотогоном...— На экране по широкой реке плыла длинная связка бревен; тот же высокий парень в той же шляпе орудовал длинным шестом...— Был лесорубом, землемером, репортером провинциальной газеты,— пояснял содержатель «Кабинета», вращая ручку своего аппарата. На светлом квадрате полотна одно за другим сменялись изображения. Картинки, преимущественно силуэтные, были довольно искусно нарисованы. Впечатление создавалось огромное. Аким отметил, что благородной манерой говорить этот господин сильно отличается от привычных ему ярмарочных панорамщиков, которые, давая пояснения к своим картинкам, обычно тараторят вызубренное бесстрастным голосом.
— Авраам Линкольн — человек, который сам сделал себя, до всего дошел путем самообразования,— произнес владелец «Кабинета», выделив эти слова несколько приподнятым тоном.— Блестящий оратор, человек острого ума и неподкупной честности, Линкольн снискал у американцев огромный авторитет и не далее как в прошлом году был избран президентом Соединенных Штатов Америки.— Бумажная лента разматывалась, являя все новые и новые изображения. А поясняющий отмечал глубочайшую симпатию, какую вызывает этот борец за гражданские права у всей прогрессивно мыслящей России.
Каждое время выдвигает своих кумиров. Тогда героями дня были Авраам Линкольн и Джузеппе Гарибальди; столь быстрый отклик на этот факт поразил вдумчивого парня. Услышанное и увиденное произвело на него глубочайшее впечатление. Мысли так и роились в голове. Подумать только, всего какой-нибудь год, как этого Линкольна избрали президентом, а уже про него рассказ готов! Тот же Гарибальди еще только начал войну, а об нем уже картинки живые показывают. И когда только успели нарисовать! Вот уж и впрямь «Кабинет новостей». Так вот и надобно работать. «Вот у кого учись»,—сказал он себе. Жаль только, народу маловато. Ну так ведь такое дело рекламировать постарайся как следует. А у них... Разве это вывеска! С такой завлекательной программой... господи, да тыщами ворочать можно. Вот бы соединиться с этим человеком, многому от него удалось бы набраться...
И впредь Аким Никитин, уже в то время остро осознавший свое низкое развитие, будет, подобно сыну фермера, бывшему издольщику, с жизнью которого только что познакомился, всерьез озабочен самообразованием. И впредь головастый парень будет жадно тянуться к интересным людям, от которых можно, по его выражению, «позаимствоваться» тем, чего ему сейчас недостает,— знаниями, манерой держаться и манерой, опять же по его выражению, «разговаривать с образованным человеком».
Пасхальная неделя на исходе, посократилось число сеансов, и появилась возможность больше удовлетворять свою ненасытную пытливость. Будущему организатору циркового дела многое из увиденного здесь сослужит впоследствии добрую службу: в качестве строителя цирковых зданий он запомнит причудливые фасады театров; будущий режиссер, каким он предстанет уже в самом недалеком времени, вберет в себя то обилие художественных впечатлений, которые, вызрев в его голове, найдут отражение в новых постановках.
5
Однажды, воротясь в свой закуток, Аким застал там незнакомого молодого человека, опрятно одетого, с бритым актерским лицом. Дмитрий представил визитера: «Господин Стуколкин, зашли познакомиться...» Гость, любезно улыбаясь, сказал, что ему понравились номера братьев и в особенности остроумные шутки там, на балконе... Просто восхитительно! А такого, чтобы в стойке бить ногами в медные тарелки, он даже в императорском цирке не видывал. Это, знаете ли, новинка. «Браво, браво, малыш!» — ласково похлопал он Петюшку по плечу... Завязалась беседа, живая и непринужденная. Гость рассказал о себе: он — солист балетного театра, на первых ролях, но некоторым образом причастен и к акробатике. Все эти курбеты, сальто, каприоли умудряется к месту использовать в танцевальных партиях.
— Вы изволили заметить,— поинтересовался Аким, накладывая грим перед зеркальцем,— что имели касательство до акробатики, каким же образом, осмелюсь узнать, постигли оное занятие?
— А мы это штудировали в театральном училище,— ответил гость, картинно привалясь к дверному косяку.
Петя пояснил:
— Господин Стуколкин говорили, что там был целый цирковой класс.
— Муштровали нас,— поощрительно улыбнулся мальчику Стуколкин,— французские циркисты Поль Кюзан, слыхали небось, бесподобный наездник и режиссер каких мало. Умер, бедняга, здесь же, в Петербурге, от холеры лет пять назад... Во-от...— И, встрепенувшись, продолжал: — Девиц же обучала его сестра Полина Кюзан, тоже изумительнейшая наездница, ну да вы, полагаю, уже не раз сходили в ее цирк... Нет еще? О-о, непременно побивайте. Там нынче гремит господин Леотар.
Аким подумал: «Вот бы Петюху определить в то училище. И ножки бы повалиться — возьмите Христа ради, он очень способен до сего дела...»
— А в училище это самое кого же берут?
— Так оно больше не существует,— ответил Стуколкин.— То есть само-то училище, славу богу, существует, а вот циркового класса теперь уже нету. Как цирк закрыли лет десять назад, так и наездников готовить перестали.
Тимофей Стуколкин коснулся одной из примечательных и малоизвестных сторон истории русского цирка — подготовки циркистов, как было принято говорить в ту пору, на государственном попечении.
Говоря нынешним языком, к решению готовить кадры отечественных артистов для выступлений на манеже подтолкнул чиновников из театрального ведомства ряд обстоятельств и в первую очередь необыкновенная популярность этого искусства в среде аристократов, можно сказать, настоящая циркомания. Столичная публика, как, впрочем, и публика многих других городов, разделялась на два лагеря: «театралов» и «циркомаиов», последние обычно превышали первых.
На арене подвизались тогда преимущественно иностранные артисты. А те, закончив гастроли, отбывали восвояси. Следовательно, надобно было позаботиться о собственных артистических силах, что, в общем-то, как подсчитали чиновники театральной дирекции, к руках которых находились все виды зрелищ, должно обойтись гораздо дешевле. Подали рапорт царю.
Император Николай, к имени которого прочно приклеилось прозвище Палкин, по определению Алексея Толстого, «тиран, душитель вольной мысли, прусский солдафон», тот самый Николай, кто огнем и мечом подавил восстание декабристов, кто притеснял Пушкина, кто гноил в ссылке Шевченко, сгубил Лермонтова и Бестужева-Марлинского,— так вот этот самый Николай был при всем том не чужд муз искусства, любил наряду с шагистикой и развлечения, посещал театры, благоволил к хорошеньким наездницам. И даже распорядился воздвигнуть колоссальный цирк (ныне в этом здании помещается Государственный театр оперы и балета имени Кирова).
Прочитав рапорт своих чиновников, Николай продиктовал секретарю высочайшее волеизъявление. Документ этот сохранился. Йот некоторые выдержки из него: «Во избежание постоянных капризов иностранцев, приучать исподволь к цирковой конной езде своих. Для того повелеваю Кюзану, как опытному артисту и педагогу, выбрать из театральной школы головорезов как мужского, так и женского пола, которые по его суждению могут оказаться годными в будущем для таковой деятельности».
Одним из тех «головорезов» и был Тимофей Стуколкин. В тот день он досказал Никитиным свою историю. Кроме него было отобрано шестнадцать воспитанников. Дважды на дню — сразу же после урока танца и в пять вечера— классные дамы водили их в цирк на конные занятия. «Это тут рядом, чуть ли не за воротами училища...». Занимались и акробатикой и гимнастикой. Ну и, конечно, не без того, что во время тренировки и затрещину влепят, а то и кончиком шамбарьера так прижгут ноги, что с рубцом кровавым походишь. Словом, колотушки сыпались со всех сторон. К открытию следующего сезона воспитанники уже участвовали рядом со знаменитыми наездниками в групповых конных номерах — кадрилях, котильонах, маневрах.
Дела у Стуколкина шли хорошо. Его уже стали выпускать одного — солистом. Имел успех, страстно проникся, по его словам, мечтой исполнять, как прославленный Буклей, сценку на лошади «Деревенская свадьба». Наездник в ней предстает в обличье стыдливой невесты, которой надлежит раздеваться в первую брачную ночь перед воображаемым женихом.
— Сценка — что-то особенное! — увлеченно и с удовольствием вспоминал танцовщик.— Весьма пикантна, но не чересчур, все вполне пристойно, все в меру. Да, так вот, в руке у невесты огарок свечи. Она гасит огонь, и публика понимает: все дальнейшее происходит в потемках. Девица жеманно просит жениха, конечно, мимикой: «отвернись»... И только было начала сбрасывать одну за другой свои пышные юбки, дошла до нижней — и тут жених обернулся. Мать моя, как она взвизгнет и моментально загородилась вот этак своей юбчонкой. И до того Георг Буклей делал это комично, ну просто фарс! Еле дождался, когда начали репетировать «Деревенскую свадьбу», к мимике был способный, это еще раньше отмечали педагоги, на лошади стоял уверенно. Короче говоря, все получалось как нельзя лучше...
И вдруг беда.
Произошло это уже в новом каменном цирке — императорском, как его называли. Бог ты мой, с какой роскошью было отделано здание! Кругом позолота, драпировки алого бархата, комфортабельные ложи в три яруса, две галереи с отдельным входом для простолюдинов. Огромная сцена, а над ней — большущие светящиеся часы, позади сцены — великолепные конюшни на сто хвостов. Над ареной — громадная хрустальная люстра. Поражала всех и подвижная платформа для оркестрантов, которая посредством специального механизма выезжала когда надо из-под сцены на манеж и снова возвращалась на место. Говорили, продолжал он, что во всей Европе не было такого богатого цирка.
Не без гордости Стуколкин добавил: теперь в этом здании располагается их Мариинский театр оперы и балета. Он надеется, что братья побывают у них на спектакле.
Бывший воспитанник циркового класса, ободренный заинтересованностью своих слушателей, углубился в воспоминания, перебирал имена однокашников: Аня Натарова — отчаянная голова, ее засыпали, бывало, цветами, часто подарки дорогие получала... Катя Лаврова, эту обожала молодежь — крики «браво», рукоплескания...
Другая Катя — Федорова, ну та просто богиня, красоты необыкновенной, правда, высоковата, но в седле амазонкой, когда высшую школу работала, это скрадывалось. По мнению многих, Екатерина Федорова превосходила даже самое Каролину Лайо. Всем им уже тогда бенефисы стали давать. А вот наш брат, сильный пол, не так отличался,— покрыл он свое признание добродушным смехом.
Дмитрий, воспользовавшись паузой, спросил:
— А что за беда-то?
— Беда? Ах это... Было дело... Тренировался я как-то под вечер на Фрице — лошадь норовистая, нервная... ну и вот, значит, что-то ее напугало. Рванулась. Я — головой о барьер... Ужасно расшибся. А когда пришел в себя, заявил: делайте со мной что хотите, но к лошадям больше не подойду ни за какие коврижки... На том, милостивые мои государи, я поставил точку. Цирковая карьера окончилась, началась балетная...
— А другие как? — поинтересовался Аким.— Ну, те из циркового класса, с которыми вместе занимались... их-то куда?
— Как это — куда?
— Ну, давеча вы еще сказали: «императорский цирк закрыли», так вот люди-то...
— А-а... Да кто куда. Разбрелись, одним словом. Которых иностранцы к себе в труппы пригласили, которые нанялись в балаганы, по ярмаркам шатаются, барышни... кто замуж, а кто в драматический театр подались...
Вот так бесславно закончилась попытка подготовки артистов цирка. Императорская театральная дирекция, не справившись со своим начинанием, вынуждена была отказаться от него. В истории цирка этот неудачный опыт рассматривается как случайный эпизод. Лишь в первые революционные годы в молодой Стране Советов будет организовано на государственной основе обучение молодежи цирковому искусству.
6
Когда Никитины прибыли в Петербург, они еще не знали, что во время гуляний по всем зрелищным заведениям рыскают, высматривая даровитых исполнителей, театральные агенты, поставщики артистических сил. Один из них, удостоверившись, что хозяин Театра престидижитации в отлучке, зашел за кулисы и предложил Дмитрию, как старшему, длительную работу по увеселительным садам. Нужно только обождать открытия сезона. А до того он устроит их в балаган на ярмарку в Луге. Проценты, правда, взял большие — двадцать пять копеек с рубля, но ведь и работа-то не на день... Вот так и получилось, что приехали они в столицу всего лишь на одну пасхальную педелю, а пробыли целое лето. После ярмарки в Луге на Фоминой неделе выступали по увеселительным садам: у Излера в Новой Деревне — тогдашней окраине Петербурга, на летней сцене Каменного острова, в Ти-воли...
Брукс, помрачневший в последние дни, расплатился с Никитиными честь по чести, однако работать дальше не приглашал, хотя прежде часто говорил о долголетнем сотрудничестве, не приглашал, надо полагать, по причине крутой размолвки со своей супругой на почве денежных расчетов. Надежды на чудесное обогащение не сбылись. Из всех его фокусов женитьба по расчету была самым неудачным. Больше с ним братья не встретятся. По слухам, дошедшим до Петра, Адам Янович Брукс навсегда уехал куда-то в Скандинавию. Аким острее братьев пережил невеселую разлуку с добрым толстяком, немного взбалмошным, но простым и сердечным. Ведь, в сущности, престидижитатор явился одним из его наставников: многое Аким перенял от него, о многом узнал из его уст и сохранил об Адаме добрую память до старости.
Незабываемой и столь же полезной в эту пору становления Никитиных-актеров была встреча с Тимофеем Алексеевичем Стуколкиным, человеком легким, общительным и, главное, сведущим. По рассказам Николая Акимовича, отец и дядья набирались от него лоску. И, надо думать, не только лоску... В мемуарах современников он характеризуется как личность незаурядная, человек разносторонних интересов.
Петербуржец по рождению, Стуколкин стал для неискушенных провинциалов опытным проводником по огромному городу.
Перво-наперво повел их в Пассаж. Все здесь было в диковинку братьям. Богатые торговые ряды — и вдруг тут же оркестровая музыка. По-праздничному одетые люди фланируют взад-вперед, стоят посередке пары и группы, оживленно разговаривают. Чудно! Тимофей, тоже разодетый, как франт: на голове цилиндр, в руке трость с серебряным набалдашником, пояснил недоуменно озирающимся братьям: Пассаж тут — любимое место прогулок. Здесь назначают свидания, обмениваются новостями. И сплетничают тоже здесь... Тут же совершаются и крупнейшие торговые сделки. Провожатый в отличном расположении духа, с губ не сходит улыбка.
— Надеюсь, главный казначей фирмы «Братья Никитины»,— обернулся он к Дмитрию,— угостит нас по случаю окончания работы. Ресторации тут на любой вкус. Выбирайте: французская кухня—«лучшие в Европе повара»... Не угодно, так на втором этаже — роскошная итальянская кондитерская... А вот, извольте, немецкая булочная...
Пришлось Дмитрию раскошелиться. Потом в легком подпитии гуляли по Невскому, запруженному людьми. Катались на белом пароходике по Неве, поеживаясь от холода: кое-где еще плыли серые льдины. Братья во все глаза глядели на богатые дворцы вдоль набережных, дивились Петропавловской крепости и мостам — фактически город они увидели только теперь.
Высадились возле Биржевого сквера. Здесь шла бойкая торговля заморскими диковинами. Чего только здесь не было! Множество рыбок яркой окраски в стеклянных банках, неведомых птиц, зверьков, змей, всевозможных растений, чучела, пряности...
— Тут у нас обычно моряки с иностранных пароходов выставляют на продажу свой товар,— разъяснил братьям Тимофей.— Экзотика!
Аким с жадным интересом разглядывал обезьянок. Презабавная макака на руках смуглокожего моряка в синем берете с красным помпоном тянула к Акиму лапки с длинными пальцами и живо напомнила ему их славную мартышку Лельку. В те невеселые дни, когда они ходили по дворам и давали свои жалкие выступления на газонах, обезьянка была истинной палочкой-выручалочкой для нищей семьи. А ведь как сопротивлялись, когда он предложил купить ее!.. Будущая их кормилица приглянулась ему на пристани, она сидела на шарманке старика румына и вытаскивала билеты счастья, корча уморительные рожи. Аким загорелся... Матерь божья, сколько он тогда старания и хитрости приложил, чтобы уговорить запойного шарманщика продать свое сокровище.
Не меньшего труда потребовалось и на то, чтобы уломать своих. Отец с Митькой в один голос: самим жрать нечего. Кинулся к матери: так, мол, и так, дай десять рублей. И та ни в какую. Не понимаете! Обезьяна себя оправдает: выступать с нами будет. Займем. Выкрутимся... Ну а уж что он в голову взял, от того не отступится.
Обучил Лельку на задних ногах ходить, честь отдавать. А как смешно пьяного изображала, шатаясь из стороны в сторону. Бывало, скажут ей: «Вон городовой идет!» — Лелька шмыг под тележку... Он же выучил ее ходить по кругу и собирать в шапку «тренгель», на языке бродячих комедиантов — те гроши, которые публика бросает им. Редко кто, глядя на забавную артисточку в рубашонке пунцового атласа, не расщедрится на медяк. Ну а если не спешит в карман за грошем, Лелька лапкой за брючину ухватит и потеребит: дескать, не жадничай, кидай в шапку... И ведь никто не учил — сама придумала. Да, хорошим подспорьем была. Жаль, не уберегли... как ребеночек, бедняга, кашляла...
Бросив прощальный взгляд на парапет с заморскими животными, Аким подумал: «Погодите, встанем на ноги, заведем свой балаган, а при нем большой зверинец, как у Эйгуса. Вот тогда и придем сюда за товаром».
День закончили в Мариинском театре, куда их привел Стукол-кин. Давали балет «Мельник». Тимофей был занят в комической роли Сотинэ, как значилось в программке. Братьев пленила виртуозная техника танцовщика. А какая мимика! И акробатические фортели — ну просто невероятные.
Следующим вечером Никитины побывали в цирке Полины Кюзан. Ничего подобного видеть им еще не доводилось. Впечатление было столь глубоким, что во многом изменило их представление о своей собственной профессии и решительно повлияло на будущие планы.
7
Когда-то Полина Кюзан мечтала стать драматической актрисой. Однако мечте этой не суждено было осуществиться, что, впрочем, для циркового искусства стало обстоятельством наисчастливейшим, ибо в ее лице оно обрело выдающуюся наездницу. Около двадцати лет с недолгими отлучками И. Кюзан прожила в России вместе со своим большим семейством замечательных французских конников. Истинное украшение «Парижского национального цирка», обаятельная и грациозная наездница и в Петербурге и в Москве стала любимицей публики. Рецензенты писали: «Большой театр пустует, когда имя Полины Кюзан появляется на афишах. Она душа цирка. Она дает ему жизнь и создает славу...» Читатель, конечно, помнит, что ранее вскользь говорилось о ее занятиях с воспитанницами циркового класса «в присутствии,— как отмечал хроникер,— избранного общества, преимущественно гвардейской молодежи».
В сезон 1861 года стареющая примадонна впервые пробует свои силы в роли антрепренера. Она арендует цирк, который принадлежит аристократу Новосильцеву. Имя гвардейского полковника В. Н. Новосильцева, к сожалению, как-то обойдено цирковой историей. А между тем, будучи горячим почитателем «ученых лошадок», он немало сделал для популяризации и, можно сказать, развития этого искусства в России. Еще за восемь лет до описываемых событий он выстроил в Москве роскошное цирковое здание (на том месте, где ныне помещается ЦУМ).
В новом качестве И. Кюзан большого успеха не имела. Публика, увы, быстро забывает своих кумиров. Но вот она рискнула ангажировать за баснословную сумму (15 тысяч серебром) самую большую европейскую знаменитость — Леотара.
Жан-Мари-Жюли Леотар — целая эпоха в истории цирка. Он изобрел совершенно новый жанр — воздушный полет.
Не так уж много сохранилось в анналах циркового искусства имен первооткрывателей, их достижения кочевали из страны в страну — о приоритете автора никто не заботился. К примеру сказать, мнения исследователей расходятся относительно того, кто утвердил на арене снаряд «подкидные доски», кто впервые познакомил публику с разновидностью наездничества — «Жокей», с клоунской маской «Августа»... Зато достоверно известны создатели в высшей степени оригинальных номеров: «Икарийские игры» — англичанин Ричард Риели; «Баланс на катушках» — бразилец Васнес; «Конный жонглер» — Петер Майе; «Королевская почта» — Андре Дюкро; «Клишник» (номер основан на пластической акробатике — крутом сгибании тела вперед) назван по имени своего создателя — Эдуарда Клишника (подобно тому, как именем французского кавалерийского генерала Галиффс назван фасон брюк — галифе или американского техника Ф. Ремингтона — марка пишущей машинки). Так же в честь первого исполнителя — испанского артиста Баиоло — получил наименование один из труднейших трюков на тройном турнике— «баиоло».
Вероятно, каждое новшество имеет свою историю, как, скажем, история шапито. Идея «Цирка из брезента» принадлежит даже не артисту, а сапожнику Арону Тернеру, родом из Риджберн (США). Двое его сыновей увлеклись цирком и овладели искусством наездничества. Чадолюбивому папаше пришлось оставить свои колодки и пойти в помощники к детям — ухаживать за лошадьми. Новое дело понравилось и ему. Некоторое время спустя в компании с Б. Хоузом он начал собственное дело, заказав изготовить вместительную брезентовую палатку. Палатки из этого материала применялись в Америке для самых различных целей еще задолго до того, однако лишь Тернеру пришла мысль о «шапитоне». Произошло это в 1830 году при следующих обстоятельствах: в труппу был приглашен хороший воздушный номер, который нравился публике, однако подвешивать аппаратуру в палатке удавалось с величайшими трудностями. И бывший мастер модных туфель стал ломать голову — как бы приспособиться? И придумал: на двух несущих столбах с поперечиной (в виде буквы «И»). Это повлекло за собой изменение конструкции палатки. Теперь над зрителями поднимался высокий купол. И артисты и публика значительно выиграли.
Уместно будет сказать здесь несколько слов и о круглых стационарах. До 1841 года фасад каждого здания цирка и весь его объем внешне напоминали театр, и лишь французский архитектор Ж.-И. Гитторфу осмелился нарушить традицию — возвел в Париже на Елисейских полях круглое здание. С того времени все цирки стали строить круглыми.
Каждая смелая художественная находка двигала искусство цирка вперед. Вот, скажем, к примеру, Юлиус Зетт, изобретатель круглой клетки,— сколько укротителей говорит ему и по сию пору спасибо. Его новинка сразу же изменила весь характер демонстрации дрессированных хищников. Ведь до Зетта львов и тигров показывали в тесных квадратных клетках, которые с трудом вывозили по зыбучим опилкам на арену.
Многих продолжателей нашли и оригинальные открытия советских артистов. Лет десять назад Оксана Костюк придумала новый номер, основанный на затейливом вращении обручей; в качестве «исходного материала» она взяла детскую игру «Хулахуп». И тотчас это новшество было подхвачено на манежах и эстрадах всего мира. Замечательное изобретение братьями Исаевыми (история которого была весьма драматична) нового вида акробатики — «Вольтиж на брусьях»,— можно сказать, породило целый жанр в цирке. Эта выдумка без всяких лицензий и в наши дни эксплуатируется на аренах всех стран в десятках вариантов.
Чувство вечной благодарности питаем мы и к Леотару. Он открыл эру «Подвижной трапеции», осуществил вековую мечту человека о полетах по воздуху без крыльев и мотора. Леотар на целое столетие вперед предопределил развитие самого романтического из цирковых жанров — воздушно-гимнастического. Открытие его эпохально.
Вот предыстория этой сенсации. В начале второй половины прошлого века в моду стала входить спортивная гимнастика. Во всех крупных городах Франции и Германии, а за ними и в других странах стали открываться частные спортивные залы. Одним из таких залов в городе Тулузе владел спортсмен-профессионал Лео-тар, отец будущего светила. Двадцатилетний Жюль, студент медицинского коллежа, любил поупражняться на кольцах, шесте, трапеции. Следовать по отцовым стопам, становиться профессионалом он и не помышлял, просто ему доставляло удовольствие само занятие спортом, физические нагрузки на мышцы.
Но однажды... Жюль решил интереса ради — а может, и удальства — подвесить на некотором отдалении параллельно имеющейся трапеции — вторую. И, раскачавшись, перелететь на нее.
В тот счастливый час и был изобретен воздушный полет.
Все дальнейшее — лишь дело развития и совершенствования. Форма аппарата, трюки, приемы — все возникало одно за другим, словно в цепной реакции: идея рождала новую идею. В зал Леотара началось паломничество любителей спорта. Весть о молодом тулузском гимнасте, показывающем чудеса, достигла ушей Дежана, содержателя парижского цирка «Наполеон», и тот незамедлительно направил в Тулузу Генри Метрежана, свою правую руку. Да, парень действительно особенный. «Этот мальчик произвел революцию в нашем деле,— доложил Метрежан по возвращении, а он знал толк в этом: и сам был когда-то первостатейным гимнастом.— Надо поспешить, не то перехватят».
На календаре было 12 ноября 1859 года. В этот день произошло величайшее, по меркам цирка, событие — дебют «Первого в мире летающего человека».
Вряд ли какому другому мастеру арены удавалось сделать столь быструю и столь же ошеломляющую карьеру. Публика осаждала кассу. Уже через неделю-другую франты Парижа щеголяли в галстуках и сорочках а-ля Леотар, барышни лакомились конфетами «Леотар», детей купали с мылом «Леотар». (Популярность вчерашнего студента-медика еще более возросла, когда вышли в свет его мемуары.) Леотар-старший, сделавшийся помощником и импресарио сына, подписал контракты на пять лет вперед. Из цирка «Наполеон» прославленный артист, «человек-птица», как его рекламировали (на плакате Леотар был изображен парящим на крыльях над Парижем в ночных огнях), перелетел в Берлин, который считался тогдашней столицей цирков. Затем приземлился в Варшаве. И, наконец, Петербург.
Здесь герои нашего рассказа и увидели знаменитость. Петр Никитин, в будущем один из лучших русских гимнастов, был само внимание. Все для него имело здесь пронзительную остроту первого впечатления. Впервые лицезрел он такой роскошный цирк, впервые присутствовал на столь помпезном представлении, впервые видел наездников такого класса и шуткам паяцев смеялся так весело впервые.
В последнем антракте (цирковые представления тогда давались в трех отделениях) Дмитрий и Аким, принаряженные и торжественные, снова ушли любоваться лошадьми, выставленными по обыкновению в нарядном убранстве вдоль конюшенных проходов головами к посетителям, а Петя остался поглядеть, как будут готовить выступление француза. В лампах убавили свет, и оттого манеж сделался будничным. Одни униформисты торопливым шагом вносили из-за кулис дощатые секции, а другие скрепляли их вместе. Вырос длинный помост на столбах с распорками. Поверх помоста положили толстый матрац. На том конце деревянного настила, который ближе к артистическому выходу, укрепили высокие стойки с небольшой площадкой, окантованной бахромой. Петя догадался, с этой площадки он, видать, и будет «отходить».
Юный гимнаст, освоивший в позапрошлом году новую для себя работу — упражнения на корд-де-волане, во все глаза разглядывал подвешенные над помостом три трапеции одна от другой сажени на две, а может и поболе... О трапеции, новом для цирка снаряде, уже слышал, но видеть не доводилось.
Это было время, когда трапеция начала энергично вытеснять древнейший из гимнастических снарядов корд-де-волан, который долгое время был единственным в своем роде. Небезынтересная деталь: русские ученые и литераторы выпустили в свет в том же самом 1861 году новый энциклопедический словарь, один из первых в России, в котором слово «корд-де-волан» толкуется следующим образом: «вертеться колесом на слабонатянутой веревке». В старину уличные комедианты нередко совмещали балансирование на туго натянутом канате и упражнения на корд-де-волаие. Из прошлого до нас дошло множество изображений бродячих штукмейстеров на свисающем канате. Однако когда стали возникать цирки, то артистов, работающих на корд-де-волане, туда не брали: они считались представителями низменного жанра. Другое дело трапеция. Она пришла на арену из спортивного зала, где тоже появилась не так давно. (Честь ее изобретения приписывают с долей вероятности немецкому преподавателю гимнастики Фридриху Яну.) На трапеции обычно выступали спортсмены, нередко представители аристократических семей. Иные из них —отчаянные головы — сенсационной рекламы ради подвешивали свои трапеции под гондолами воздушных шаров, парящих над городом. Немного позднее с легкой руки француза Реже Ришара широкое распространение получила двойная трапеция, то есть сдвоенная, с одной общей перекладиной. Но все гимнасты, как правило, работали на неподвижном снаряде.
И только Леотар сообщил «мертвой» трапеции движение, жизнь, блистательное будущее. И в этом его заслуга и немеркнущее в веках признание. Ж. Стрели, автор серьезной книги «Акробатика и акробаты», которая вошла в список «Ста лучших книг о цирке», писал, что славу французскому цирку создали три имени: клоун Ориоль, канатоходец Эмиль Гравеле, известный иод именем Блонден (от себя добавлю: в том же 1801 году Блонден стал мировой сенсацией, перейдя по канату через Ниагару). Третий — а правильнее первый — Леотар.
Антракт казался Петру бесконечно длинным... Наконец-то после третьего звонка, после увертюры, сыгранной, как издавна повелось, оркестром, после громогласного объявления шпрехштал-мейстера на манеж вышел встреченный бурей аплодисментов Он.
У Пети заколотилось сердце. Леотар был статен и красив. Лицо его представлялось юноше матовым. И немного задумчивым. Одет он был в белую сорочку тонкого полупрозрачного шелка, а ноги обтягивало черное трико плотной вязки. Черными были и легкие ботинки. Гастролер поднялся по веревочной лестнице на площадку с бахромой и взял в руку перекладину трапеции. Звучала грустная мелодия. Музыка навевала щемящее чувство тревоги. Летун, как называла артиста публика, взялся за перекладину и второй рукой. Затем, выждав секунду-другую, резко откинулся всем корпусом назад, привстав на цыпочки, и силовым толчком сорвался с площадки вперед и вверх.
У Пети перехватило дыхание. Расширившимися, не моргающими глазами провожал он стройную черно-белую фигуру первого в мире полетчика, который раскачивался на трапеции с таким размахом, что казалось, будто летит от стены до стены через весь цирк. И вдруг, отпустив свою перекладину, гимнаст совершил длинный-предлинный перелет в воздухе и по-обезьяньи ловко ухватился за вторую трапецию, которая качнулась и продолжала то же самое движение — вперед и вверх. Цирк ахнул. Когда расстояние между Леотаром и третьей трапецией стало самым коротким, он красиво перелетел по воздуху и ухватился за нее с тою же сноровистостью. И снова ахнул цирк. Впечатление было захватывающим, эмоциональная возбудимость предельной. Ведь ни единому человеку из сидящих здесь никогда в жизни не доводилось видеть ничего подобного.
От сильного волнения у Петра раскраснелись щеки, горели уши; он напряженно ожидал — что же будет дальше? «Человек-птица», перехватив перекладину, повернулся на руках лицом к своей площадке. Сделав сильный швунг, то есть рывок вскинутыми ногами, он перелетел на среднюю трапецию, а с нее... Только теперь Петр, захваченный дивным зрелищем, заметил второго человека. (Дома Аким скажет, что это был папаша Леотара. «Когда же он туда залез?» — «Ты был в таком воодушевлении, что просто не заметил».) Бывший преподаватель гимнастики стоял на дощатом настиле, в руке тонкая, длинная палочка, которой он подтолкнул навстречу сыну первую трапецию. Поймав ее, блистательный полетчик с ходу как-то ловко и грациозно, с шиком спрыгнул на крошечную площадку. Цирк вознаградил своего кумира шквалом оваций.
Тридцать минут продолжалось выступление удивительного гостя, и все это время юный циркист — о ком впоследствии будут писать: «Русский Леотар» — заворожено следил за каждым движением «Человека-белки», как окрестила знаменитость петербургская пресса, которая, пожалуй, ни об одном гастролере не писала так щедро, пространно и восторженно, воздавая должное его красоте и элегантности, благородству манер, «исполненных светского достоинства», и невиданному стилю, славя его ловкость и отвагу, отмечая, типично в духе буржуазной печати, подробности и даже «состояние, приносящее ему десять тысяч экю ежегодного дохода»...
Кульминацией блистательного выступления был прыжок с одной трапеции на другую, именуемый сальто-мортале.
По окончании номера гастролера без конца вызывали на поклоны. На лице его вздрагивала грустная улыбка, быть может, предчувствие близкого конца. Смерть его была нелепой: Леотар умер от оспы в самом расцвете славы.
Встреча с «Человеком-белкой» — одно из самых ярких художественных впечатлений всей жизни Петра Никитина, будущего корифея воздушной гимнастики.
Пройдет время, и уже не Петя, а Петр Александрович, первый сюжет, по-тогдашнему выражению, русского цирка, будет частенько говаривать в кругу гимнастов, жонглеров, акробатов, что собственными глазами видел в Петербурге, как вот теперь вас, самого Леотара... А кто такой Леотар и чем ему обязан цирк, артистам разъяснять излишне.
8
В Саратов братья вернулись в начале сентября, веселые, довольные, заметно подызменившиеся, с подарками для родителей, с обновой для себя, с нужными вещами для дома.
Ну как там, в Петербурге-то этом? Беспокоились ведь. Вестей не подавали. Хоть бы ты, Петюня, написал. Господи, да рассказывай же, рассказывай. Отцу интересно ведь... Ну, Дмитрий — тот молчун, из него слова не выжмешь... От Акима тоже не дождешься: побрился — и сразу же за порог: дела, все дела... Ох неугомонная душа! Дома на цепи не удержишь! И куда все несется? Черт его кнутом погоняет. Не пристал бы к дурной компании. Малой ведь еще. Ну, положим, малой-то малой, а ухватистый. Уж чего там. Ведь всё на ем держится. А и то сказать: помощников ему нету. Петька — сосунок. А Митька — вон какая орясина вымахала, а что он есть, что нет — все одно. А кабы вместе, совокупной силой, так горы бы своротили...
Совокупная сила как вернейшее средство сворачивания гор — неизменная припевка Александра Никитовича. Долголетний опыт мытаря по жизненным невзгодам твердо внушил ему эту неоспоримую мудрость, которую не уставал повторять сыновьям.
Беспросветная нужда, тяготы и лишения превратили его в немощного старика. А ему ведь и пятидесяти еще не было. Только нынче заботы малость начали отступать, да как вышла отмена крепостному праву, не надо уже влачиться за сорок верст к старосте со своей оброчной книжкой. Барин ему одному только и позволил приносить деньги после масленой, а все остальные — кровь из носу, а доставь до праздника. (Никитин-внук рассказывал, что в семейном архиве хранилась дедова книжка оброчника. Он видел ее. Сумму оброчных взносов не запомнил. Впоследствии документ этот куда-то затерялся.)
По царскому указу от 2 апреля 1842 года помещикам предоставлялось право заключать со своими крестьянами договоры о переводе их на оброк. И тем и другим это было выгодно. Крестьяне охотно отправлялись в город на отхожий промысел. И в первую очередь те, у кого в руках было какое-нибудь ремесло. Уходили плотничать, сапожничать, варить мыло, коптить рыбу. Но гораздо больше среди отходников было людей без специальности. Эти шли в половые, становились извозчиками, плотогонами, нанимались в «золотую роту» (работать конным ассенизатором, чистить нужники), тысячами подряжались в офени, лотошники, коробейники — торговать различными товарами вразнос. Еще большими тысячами устраивались в матросы. И особенно на Волге, где речной транспорт первенствовал, обогнав все прочие виды предпринимательства. Отходники получали право на жительство — паспорт. Паспорт был кратковременный — в этом и заключалась хитрость власть имущих. За тех, кто не выполнит принятых на себя обязательств, бралась земская полиция. А с полицией, сами понимаете, шутки плохи...
Болезненного и щуплого Александра Никитина кормила шарманка. И то не своя: напрокат брал. День-деньской таскал ее, тяжеленную дуру,— будь она...— на плече по саратовским улицам...
«Из всех ремесел, из всех возможных способов, употребляемых народом для добывания хлеба, самое жалкое, самое неопределенное есть ремесло шарманщика». Эти слова принадлежат Григоровичу, писателю, который хорошо знал жизнь цирковых артистов, кукольников, бродячих музыкантов и прочих уличных увеселителей. Рассказ, а по сути социологическое исследование, «Петербургские шарманщики», откуда и приведена эта выдержка, написан в 1843 году, в том самом, когда у Никитиных родился второй сын, нареченный Иоакимом, которому выпала судьба прославить свою фамилию и оставить столь заметный след в истории русского цирка. Пройдет много лет, и Аким Александрович встретится с маститым литератором. Их долги!! разговор на многое откроет глаза сыну шарманщика, произведет в его душе целый переворот.
А в те дни Аким Никитин был целиком поглощен одной мыслью — заиметь свое дело. Будет уже для других надсаживаться. А что? Неужель не осилим? Номеров, что ли, разных не хватает?
Ведь в Петербурге еще кукол не показывали — нужды не было. И пантомимы в запасе. Ну, может, еще рано одним-то? Тогда на первых порах в компанию с кем-нибудь войти на равных...
Потому и нос по ветру держит, потому и носится по злачным местам, где встретишь актерствующую братию: приглядывается, с кем бы столковаться о деле.
У Петра другая заноза — как стать летуном, «человеком-птицей»? А это потруднее будет, отговаривает его Аким, чем Волгу переплыть безрукому. Ведь для полетов что требуется? Помост дощатый — раз, мягкий матрац — два, трапеции — три, а кроме того — устройство... куда их вешать... как назвать?., балка железная, что ли. Это уже четыре. Пять — мостик на стойке, с какого в полет уходить. А еще всякий крепеж. А ведь еще, Петя, помещение надобно, где все укрепить и тренироваться можно. Вон сколько всякого. Так что до времени, милок, лучше об этом и не думать.
— Все одно буду! — упорствовал Петр.— Не поможете — так сам.
— Выкинь из головы! — вскипел Дмитрий.— Тебе что сказано: не нужны нам никакие полеты.
Петр не сдавался:
— А мне надобно!
— А я вот съезжу тебе по сопатке, будешь знать как огрызаться.
Аким отложил бритву, стер со щек мыльную пену, повернулся на стуле:
— Петюня, отступись, возьми в толк: не под силу нам. Может, когда и будет, а сей день — ну никак...
— А чего уговаривать? — Голос Дмитрия от раздражения стал еще глуше.— Сказано «нет» — и баста.
Аким незаметно подал знак старшему — погоди. И продолжал:
— Ну, допустим, нашли помещение. Сделали помост и трапеции укрепили. Даже учителя тебе нашли — учись. Выучился, овладел. А потом что? Подумал? Где работать будешь? В балагане, сам знаешь, до потолка рукой достать. В садах на сцене... так и там, опять же, цепляться не за что. Да и часто ли по садам приходится...
Петя чувствовал: Аким прав, полностью прав. Но отступиться от своей мечты уже не мог. С Сашкой надобно встретиться, он присоветует.
Петин приятель Александр Федосеевский, потомственный циркист, был немного старше. Прошлый зимний праздник они вместе работали в большом балагане Брусницына. И подружились. После той удачной масленой отец Александра купил по дешевке неподалеку от Печальной улицы ветхий флигель. Семья обосновалась тут не навечно, понятно, они ведь тоже свой хлеб по дорогам зарабатывают. Пробовали осесть на Кубани, в Зауралье, но снова возвращались сюда, на Волгу. Линии жизни Никитиных и Федосеевских будут не раз причудливо то сближаться, то отдаляться, подобно Днестру и Пруту, но в одно русло так и не сольются, как это бывает с реками.
Шагая к приятелю, Петр размышлял над словами брата и вдруг сообразил: а цирк? Вот же о чем забыли. В нем и работать. Надобно только подучиться как следует. И ступай наниматься...
Александр про Леотара ничего не знал. А про трапецию хотя краем уха и слыхивал, но видать не видал. Как она хоть выглядит? Столичный артист нарисовал прутиком на земле внешний вид трапеции и объяснил, как на ней работают. Друзья увлеченно обсуждали, каким макаром смастерить самим эту трапецию, чтобы незамедлительно начать на ней тренироваться. Сперва одну освоят, а потом уже и другую прибавят... Вот только с помещением как быть? «С каким помещением?» — «Ну, где подвесить»... Сашка хмыкнул и, глядя на раскидистый ствол белой акации, внес ясность: да на любом крепком суку. А что касательно до работы на той трапеции, то было обоюдно решено: во многом она сходна с привычным им корд-де-воланом.
Круглая палка на двух веревках, которые, как узнают друзья впоследствии, называются стропами, подвешенная на акации, с треском обломилась, как только Петр повис на ней. Гимнаст шлепнулся на землю, тесное соприкосновение с которой вразумило его: перекладина должна быть металлической.
Если всех твоих сбережений, скопленных за долгое время, всего тридцать две копейки с полушкой, а кузнец за работу назначил полтину и ни на грош меньше, то у тебя один выход: подкараулить подмастерье кузнеца и уговорить его изготовить вожделенную трапецию за тридцать две копейки с полушкой.
И вот уже красуется на суку во дворе у Федосеевских великолепная, на взгляд юных циркистов, трапеция — символ цирковой отваги, подобная тем, какие висят под куполом лондонского, варшавского, будапештского, московского, самарского, тифлисского цирков; ее несколько десятилетий спустя изберет в качестве своей эмблемы советский цирк. Изображение стройной гимнастки на трапеции смотрит на нас и сегодня со всех видов цирковой рекламы, грифов деловых бланков, с бело-голубых значков на груди мастеров арены, в том числе и правнука Акима Александровича — Николая Николаевича Никитина.
За перекладину в очередь цеплялись Сашкины сестры и младший братишка, качались, закладывали ноги «лягушкой», повисали на носках, как на корд-де-волане, но для них это была всего лишь забава, а для Петра и для заразившегося от него Александра — дело, которым они, никем не понукаемые, занимались истово, до седьмого пота. Хотя успехи были мизерными, гораздо меньше затрачиваемых усилий. И это несколько обескураживало друзей.
Федосеевский-дед, опытнейший балаганщик, старик еще крепкий, кряжистый, открыл мальчишкам глаза: гимнасту, господа хорошие, перво-наперво мускулы надобно заиметь. Без них — пустое препровождение времени. А мускулы на кольцах накачивают: «штицы», «бланши»—передний и задний — вот таким манером...
Когда Дмитрий узнал, где пропадает младший брат и чем занимается, то в ярости влепил ему такую затрещину, что сбил с ног. Орал вне себя: он вышибет из него дурь. Вместо того чтобы репетировать «Диогена», он, мерзавец, время на блажь свою тратит! Сказано было, не нужны никакие полеты, а он опять по-своему! Старшие, выходит, дураки, один он умный!
Дмитрий сгреб тщедушного подростка и запер в темном чулане, а сам кинулся к Федосеевским. Петька, сдерживая рыдания, сразу же сообразил, куда затопал Митька-зверь. Не дам! Ни за что не дам изничтожить! И, выломав дверь, бросился следом.
Он опередил брата. Прибежал и, не отдышавшись, с ходу взобрался на акацию, подтянул за веревки перекладину и прижал свое сокровище к груди — попробуйте отнимите! Он будет защищать его даже ценой собственной жизни.
Ни угрозы, ни уговоры — ничто не действовало на мальчишку. Он настолько глубоко утвердился в своем намерении стать полетчиком и был так тверд в этом решении, что братья в конце концов отступились от упрямца.
Петр повсюду возил за собой кольца и разлюбезную его душе трапецию и как одержимый тренировался на них, разучивая все новые и новые упражнения. Похоже, что ему и впрямь суждено стать «человеком-птицей».
