Разваливался Бургундский отель, исчезала кондитерская Рогио... Под мерный стук необходимых инструментов рабочие привычно и аккуратно производили демонтаж декораций.

Еще совсем недавно мы репетировали, снимали, была премьера, отзывы прессы, зрителей... Как же трудно режиссеру, который все еще живет постановкой, осознавать работу над ней исключительно в прошедшем времени. Испытывает ли он освобождение от бремени трудов и забот? Нет, скорее им овладевает усталость или, вернее, опустошение, апатия, которую порой нарушают всплески неверия в то, что все кончено. И только эта послефинальная сцена, когда на глазах режиссера рушатся декорации к его спектаклю, ставит в сознании окончательную точку над «и».

В такие минуты начинаешь остро понимать, как драматично движение времени, как меняется под его влиянием человек. Вдруг в подробностях припоминаешь все свои обиды, компромиссы, на которые тебя вынудили пойти, недоумеваешь и негодуешь на тех, по чьей вине без причин откладываются твои заявки и, следовательно, крадутся годы твоей жизни. А потом ты задаешься вопросом, совершенно ли украденные эти годы? И понимаешь, что нет. Что тебе удалось сделать то-то и то-то. И были успехи, радости. Когда же ты приходишь к мысли, что жизнь прекрасна и удивительна, значит ты выздоравливаешь, полон новых сил и желания работать. Значит пора приниматься за очередную постановку и посвятить себя чему-то значительному. А посему попробую сосредоточиться именно на очередном и, как показалось, значительном.

Не помню, упоминал я об этом или нет, но в голове у меня сложился план спектаклей, которые я хотел успеть поставить за свою жизнь. Исходя именно из этого плана, ежегодно я вносил в свою очередную заявку десять — двенадцать названий. Среди них восемь лет подряд был «Тевье-молочник» Шолом-Алейхема. И все эти восемь лет я знал, что моего Тевье должен сыграть Михаил Ульянов.

Всегда находятся особо «проницательные» люди, которые в случае успеха мгновенно берутся объяснить его причину, исходя из собственного взгляда на жизнь и ее понимания. «Ты выбрал Ульянова, – говорили они мне, – потому что только такой авторитетный актер, сыгравший самого маршала Жукова, мог пробить твою постановку».

Справедливости ради надо сказать, что «проницательные» люди, а они находились даже среди вахтанговцев, высказывали Михаилу Александровичу, узнав о его согласии на роль Тевье, свое недоумение: «Зачем тебе, создавшему образ самого маршала Жукова, ввязываться в эту историю?»

Вероятно пора дать объяснение, почему из всех авторитетных и неавторитетных актеров я выбрал именно Ульянова, почему он согласился, и на какую такую «историю» намекали особо «проницательные» люди.

Уже в студенческие годы Михаил Ульянов имел четко выраженную гражданскую позицию. Позицию подлинного гражданина Союза Советских Социалистических республик. Она мужала и крепла вместе с его актерским дарованием. Он нигде не провозглашал ее, но жил согласно ее принципам. И лишь актер, обладающий такой позицией, мог создать, по моему убеждению, образ Тевье-молочника. Это первое, но есть и второе, и третье... Многие воспринимают Ульянова лишь в определенном диапазоне его ролей: Председатель, Митенька Карамазов, маршал Жуков... – прямой, темпераментный, мужественный, честный, порой резкий, жесткий, суровый. И мало кто знает, какой это, в сущности, добрый и мягкий человек. Как тепло он относится к близким. Как постоянно находится в заботах – не о себе, о других людях. Играл он и просто веселых персонажей, и такие острохарактерные роли, как «Иудушка Головлев». Именно студенческий самостоятельный отрывок Миши, смело взявшегося за отрицательный персонаж Салтыкова-Щедрина, открыл мне удивительное мастерство перевоплощения Ульянова, его замечательную пластику, интонационный и тембровый диапазон голоса. Все эти качества просто необходимы при создании персонажа, в котором необыкновенно гармонично заключается и большая вселенская правда, и национальный колорит. Мы часто говорили с Ульяновым об этом образе, о самой повести Шолом-Алейхема задолго до нашей постановки. Во многом сходились, и прежде всего в том, что это произведение в высшей степени интернациональное, общечеловеческое, народное по своему духу, с точки зрения поднятых в нем проблем: взаимосвязь поколений, взаимоотношения детей и отцов, которые, в сущности, независимы от национальности, независимы от веков и народов. Меняется лишь их форма, но содержание остается то же. Отчуждение родителей и детей друг от друга. Боль родителей, страдание детей, которые вырастают из этого разобщения. Муки родителей, когда дети их не слушают и идут своей дорогой, а она кажется родителям неверной. Тема – вечна. Но она сопряжена еще и с другой: можно прожить жизнь вполне благополучно, но, жалуясь на свои мелкие болячки, так и не заметить всей ее красоты, всех ее радостей. А можно прожить тяжкую жизнь, какую прожил Тевье-молочник, и, тем не менее, благословлять ее в силу того, что эта жизнь, кроме страданий, дает и радости, кроме горестей – счастье, кроме потерь – приобретения. Тема благословения жизни – такой, какая она есть, такой, какой она складывается, есть одна из главных в понимании роли Тевье. Жизнеутверждающее, жизнелюбивое, жизневлюбленное произведение. Да, конечно, в нем есть страдания и потери, горести и неудачи, непонимание и усталость, и тем не менее – оно благословляет жизнь!

«Мне кажется, – говорил Ульянов, – что это очень важно и существенно сегодня по той причине, что развелось очень много брюзжащих людей, очень много людей, которые сами не знают, чего хотят от жизни. Очень много людей, которые, палец о палец не ударив, продолжают требовать и ныть, считая, что кто-то им должен почему-то что-то давать, подавать, приносить и помогать. Это несчастье – не уметь видеть радости жизни в ее обыденности: в детском крике, в детском лепете, в детских слезах, в отцовском чувстве, в любви к жене, в любви к природе, в любви к людям, в дружбе, в товариществе, в солидарности при потере».

После подобных высказываний я задавал Мише вопрос: согласен ли он на роль Тевье? И получал лаконичный ответ: «Сначала получи разрешение на спектакль».

Заявки мои даже большинство коллег воспринимало иронически, они были убеждены, что для Шолом-Алейхема не та ситуация.

Ситуация действительно была сложной: граждане еврейской национальности уезжали в Израиль, Соединенные Штаты Америки. Но я был убежден, что именно в этой ситуации необходимо поставить Шолом-Алейхема на ЦТ. Конечно же не рассчитывал на то, что это перевернет мировоззрение людей, но верил, что поможет разрядить напряжение сложившейся обстановки. И я подавал свои заявки, из которых год за годом вычеркивался задуманный мной спектакль «Тевье-молочник». Должен сказать, что Михаил Ульянов, который в дружеских беседах ворчливо отвечал на мое предложение сыграть главного героя, открыто заявлял о своем желании исполнить Тевье-молочника в иных местах, на самых разных уровнях.

Подавая заявку на 1985 год, я впервые не внес невезучее название. Но Константин Степанович Кузаков, встретив меня в коридоре, спросил: «Вы долгое время хотели поставить «Тевье-молочника», у вас не пропало это желание?»... Ямогу только гадать, почему все же «Тевье» был разрешен к постановке председателем Госкомитета товарищем Лапиным...

Надо было приниматься за инсценировку. Это всегда очень сложное и ответственное дело: необходимо донести до зрителя мысли писателя, его поэтику, но при этом уложиться в размеры, отведенные экранным временем. Произведение же Шолом-Алейхема многоярусное и многосложное.

Начал с того, что прочитал все произведения писателя, хранившиеся в библиотеке имени В.И. Ленина. Затем все существующие инсценировки – они, как мне казалось, не годились для телевидения. Наконец, познакомился с воспоминаниями замечательного исполнителя роли Тевье – Михоэлса, об игре которого ходили легенды, со свидетельствами его современников.

В это же время я встретился с интереснейшим человеком, большим эрудитом, знатоком еврейской литературы, редактором современных изданий Шолом-Алейхема М.С. Беленьким, который любезно согласился быть консультантом создаваемого спектакля. Для всех сторонников постановки было очевидным, что творческая группа в данном случае не имела права на провал.

А композицию инсценировки мне подсказал сам Шолом-Алейхем, проза которого заключала в себе и чисто драматургические начала. Тевье не только должен писать письма автору повествования о нем, но и рассказывать их с экрана, а действие будет своеобразной иллюстрацией его мыслей. Каждое письмо – самостоятельная новелла, отражающая определенный период жизни философа из Касриловки. Выстроенные в последовательную цепочку, они раскроют и образ Тевье, и отраженную в повести действительность.

Кое-кто считал, что большие монологи главного персонажа покажутся зрителям скучными и многие выключат телевизор. Я придерживался другой точки зрения: мудрый человек на экране, ярким языком рассказывающий умные вещи, лишь привлечет внимание смотрящих.

Редсовет сценарий принял, но были сделаны замечания весьма полезные, которые я обещал учесть во время съемок. А затем начался мучительный процесс распределения ролей, ведь в повести масса действующих лиц. Но, и это бывает не так уж часто, три персонажа не требовали мысленных поисков, не вызывали сомнений, я сразу и однозначно видел актеров, которые должны были их исполнить. Прежде всего Тевье – М. Ульянов. Но Шолом-Алейхем не только через этот удивительный образ утверждает свое миропонимание, но и через образ его верной спутницы – жены Голды. Их жизнь – единый порыв, хотя складывается она из ежедневных будничных сцен и споров, во время которых герои повести частенько напрямую говорят устами автора. Без Голды доподлинно невозможно понять и характер Тевье. Я был убежден, что партнером Ульянова должна стать Галина Борисовна Волчек. А она решительно отказывалась, ссылаясь на предельную занятость – постановки в «Современнике», за рубежом... Я понимал: большая актриса, она боялась подвести товарищей. Обещал, что буду репетировать с ней отдельно, в удобное для нее время. Должен сказать, что этого делать не пришлось. Во время репетиций, съемок Галина Борисовна не подвела меня ни разу. Однажды, когда она ехала на телевидение, у нее заглохла машина, Волчек оставила ее на мостовой, но на репетицию успела вовремя. Видимо чувство ответственности за порученное дело – непременное свойство больших актеров.

Честно говоря, боялся, что главный режиссер театра, она сама начнет режиссировать свою роль, и не знал, справлюсь ли с этим. Но во время нашей совместной деятельности режиссер Волчек исчезала, и передо мной была только актриса, работающая с большой отдачей. Их совместные сцены с Ульяновым доставляли неизмеримое удовольствие. Ведь малейшее пожелание режиссера расшифровывалось удивительно точно, приобретая яркость необыкновенную.

Не вызывал у меня сомнения и претендент на роль Лейзера Волфа. Я хорошо знал умение Бориса Иванова проникать в самые потаенные глубины характера своих героев и раскрывать сущность играемого персонажа через одну точно найденную деталь его внешности, манеры поведения. Думаю, что в «Тевье» Иванов сыграл замечательно. Его Лейзер – богатый мясник, который решает осчастливить браком дочь бедного молочника. Во время встречи с будущим тестем он учтив, вежлив, предупредителен. Весь его «круглый» облик излучает пристойность и благообразие. Он неглуп, обладает юмором, но что же заставляет видеть в его разговоре с Тевье не просто состязание в остроумии, а поединок двух диаметрально противоположных мировоззрений? Взгляд Волфа, цепкий, пожирающий, тянущий за собой. Его не прикроешь благодушием. Он выдает суть владельца – хищник, которого надо бояться.

Лейзер лишь один из женихов пяти дочерей главного героя. И распределить их роли, да простят меня будущие мужья и соискатели невест, было, пожалуй, самым трудным делом. Легко ли найти сразу пять статных, красивых, умных, а ведь именно таковы дочери молочника, молодых актрис? При этом все они, если не внешне, то внутренне должны походить хоть в чем-то на папу с мамой, унаследовать их черты при собственном самобытном характере. И еще хотелось, чтобы лица их были не слишком знакомы телезрителям по другим ролям. Дело непростое. И пробы тоже складывались не просто. Для режиссера, потому что от числа претенденток у него начинало рябить в глазах. Соискательниц же ставила в тупик необычность испытаний. Им предлагалось разыграть не отрывок будущей роли, а этюды, как это они делали когда-то на первом, втором курсах театрального института. Девушки недоумевали, а я просто искал нужные мне характеры. И нашел, а вместе с ними и актрис: О. Чиповскую, В. Сотникову, Е. Тонунц, О. Тарасову, М. Сахарову. Пожалуй, всем им не хватало только одного – актерского опыта. Но я за всю мою жизнь встретил лишь раз актрису, которая имела его смолоду – Алису Фрейндлих. Обычно же опыт неотделим от зрелости. А дочери молочника совсем юные. И крупный план телеэкрана обязывает помнить об этом. В такой, казалось бы, несколько тупиковой ситуации «дочерям» помогли «родители». Игра Ульянова и Волчек была тем камертоном, который подтягивал молодых актрис, заставляя приближаться к желанной ноте спектакля. Кажется Михаил Александрович и Галина Борисовна были довольны своим экранным потомством.

В «Тевье-молочнике», как и в других моих постановках, снимался Ю. Катин-Ярцев. Но если в предыдущих работах я не думал о том, что он мой институтский товарищ, а видел лишь его замечательные актерские данные, зоркий глаз, умение дать вовремя нужный совет, то в данном спектакле отношение выпускников Щукинского училища имели немаловажное значение: друзья со студенческих лет, Катин-Ярцев и Ульянов, впервые должны были встретиться как партнеры на одной площадке. Мне казалось, что это могло подарить их персонажам дополнительные краски.

Сложнейший процесс распределения ролей подходил к концу. Начиналась работа над спектаклем.

Как правило, режиссер вмешивается в действия операторов, заглядывает в глазок камеры, спорит о ракурсах съемки, старается все проверить сам, но постановка повести Шолом-Алейхема забирала все силы на прямые режиссерские обязанности: построение мизансцен, работа с балетмейстером, композитором, актерами. Ведь даже перед М. Ульяновым вставали трудности: сибиряк из Омска, отказавшись от грубой имитации национального характера, тем не менее должен был найти необходимый герою колорит, точное звучание своеобразного языка Шолом-Алейхема в переводе М. Шабадала.

При столь напряженной ситуации мне нужны были операторы-единомышленники, на которых мог бы положиться полностью. Таковым прежде всего являлся Борис Лазарев. Мы договорились, что он сам подберет себе коллег и будет делать раскладку мизансцен на камеры. Для успеха дела операторы должны были присутствовать на всех досъемочных репетициях.

Что является самым сложным в работе режиссера телевидения при постановке спектакля? Объединить едиными правилами игры актеров, которые пришли из разных театров, имеют разные творческие школы, исповедуют порой разные направления в искусстве. В идеале это удается крайне редко. Обычно всегда находятся бунтари, нарушающие ансамбль. Но режиссер обязан сделать все возможное, чтобы быть понятым, убедить и добиться желаемого результата.

Критика отмечала многоплановость спектакля «Тевье-молочник». Не противоречит ли многоплановость единым правилам игры? Убежден – нисколько. Чтобы подобное высказывание не выглядело шарадой, попробую объяснить, в чем заключались эти правила для всех снимавшихся в спектакле по повести Шолом-Алейхема.

Эмоции и пластика актера точны тогда, когда они продиктованы вспыхнувшей в голове мыслью. Умение думать на сцене – ценнейший актерский дар. Он присущ далеко не всем. Его не всегда, к сожалению, стремятся воспитывать, развивать в театральных вузах. Да и можно ли это сделать? И. Толчанов говорил о том, что научился думать на сцене в 45 лет, после того, как однажды ощутил, как мысль подсказала чисто внешнее решение играемого эпизода. Наверное следует приучать будущих актеров при работе над ролью задумываться над тем, какие мысли могли рождаться в голове его героя в тот или иной момент действия. Тогда, видимо, особенно в кино и телефильмах, было бы меньше томительных пауз, эдакой глубокомысленной пустоты.

Именно так работать над ролью учил меня Владимир Иванович Москвин. Этого же требовал я от участников спектакля. А когда точно найденная мысль рождала эмоции, то не позволял им выплескиваться за пределы стилистики постановки. Моим сорежиссером вновь становился Жан Вилар, выступавший за аскетичную точность актерских выразительных средств. Мне кажется, что в «Тевье-молочнике» впервые была не просто провозглашена, а решена мной пластика телевизионного спектакля. И прежде всего при создании образа главного героя. Когда человек пишет письмо, он мысленно беседует с адресатом. Вот это «мысленно беседует» нам и надо было вывести на экран, естественно переключить сознание зрителей с письма на звучащий монолог, чего и добивались с помощью едва уловимых пластических моментов. Вот пишущий медленно поднимает голову, снимает очки, откладывает перо, глаза, сосредоточенные мгновение назад на бумаге, принимают иное выражение... И, конечно, совсем другой пластики требовала, скажем, финальная сцена, когда изгоняемый с родной земли Тевье, заслышав голос скрипки, пускается в пляс, вкладывая в движения всю гамму обуревающих его чувств и мыслей.

Михаил Александрович работал над ролью с присущей ему требовательностью к себе. Помню, что после всех репетиций, перед съемками он по собственной инициативе ночью сыграл мне всю свою роль от начала до конца. А когда, снимая четвертый монолог Тевье, мы, наконец, нашли ту самую доверительную интонацию, которую требует телеэкран от героя, Ульянов пошел на то, чтобы заново снять три уже готовые, но сделанные в ином ключе сцены. Именно в это время я понял, что Миша окончательно вжился в роль и, следуя заветам того же Москвина, решил ему не мешать. А он возмущался: «Почему ты перестал мне делать замечания?» Такая неуспокоенность большого актера не могла оставить равнодушной и молодежь. Одним из «общих правил игры» нашего спектакля было для каждого и построение перспективы роли. Я рассказывал молодым актерам о Хораве, и это не было брошено на ветер. Так все пять исполнительниц дочерей Тевье и Голды в основном справились с поставленной перед ними задачей и верно распределив силы раскрыли образы своих героинь.

Спектакль имел успех. Критика всячески хвалила нашу работу:

«Двухсерийный телеспектакль замыслен режиссером-постановщиком Сергеем Евлахишвили как очень простой, может быть, даже нарочито непретенциозный монолог. Только по тщательности, с которой выстроены кадры, по ритмической точности повествования можно заметить, каких усилий стоила постановка творческой группе. Но трудности – это в глубине. А на поверхности – легкость, естественность, непринужденность» (В. Надеин, «Известия»).

«А теперь о самом, может быть, замечательном художественном событии телевизионного июля – о Михаиле Ульянове в роли Тевье-молочника...» (Ю. Смелков, «Литературная газета»).

«...Ульянов, как говорили когда-то, купается в роли, которая льется у него, переливается, сверкает всеми красками жизни. Его героя «бросает в жар и холод, швыряет вверх и вниз» и уже совсем, кажется, пригнуло, прижало, а он, глядь, вновь распрямился, полон оптимизма, да еще и иронизирует над напастями, а заодно и над самим собой... И как бы правдиво и сценически остро ни исполнялись роли Г. Волчек, Б. Ивановым, Ю. Катиным-Ярцевым и другими актерами, все они, не теряя, впрочем, самостоятельности, как бы подыгрывают Тевье-Ульянову, как оркестр солирующему музыканту, который ведет тут партию «самого человеческого» (Г. Капралов, «Правда»).

«Ульянов и не старался играть именно еврейского мудреца, хотя, как всегда верный правде жизни, он сохранил и некоторую напевность речи, и особую музыкальную пластику, и изобильно суетливый жест, и вопросительное построение даже утверждающих фраз, и какое-то особое, южное, чуть нервное возбуждение, и легкую загораемость эмоций, и иронический склад мышления своего Тевье... Но, не упустив ничего из национального колорита, не забыв и традиционный маленький черный картузик, и поношенный, но опрятный, достойный лапсердак, Тевье-Ульянов не погряз в любовании этнографией, он поднялся и в этом образе до проблем вечных, интересующих во все века все человечество» (И. Вишневская, из книги «Артист Михаил Ульянов»).

Тевье-молочника в исполнении М. Ульянова критики сравнивали с королем Лиром, Дон Кихотом, Санчо Пансой, Кола Брюньоном. Интересно, что такие же сравнения приводили в своих письмах и телезрители. Вообще спектакль получил рекордное число откликов. На телевидении письма, пришедшие после его премьеры, составили астрономическую цифру не с одним нулем, и только два из них были ругательными. А Михаилу Александровичу в театре имени Вахтангова корреспонденцию на Тевье вручили в двух больших мешках. И характер почты доказывал, что не напрасно взялся он за эту роль.

«Великолепно поставлен спектакль. Прекрасна игра актеров. А наш прославленный, любимый всеми фронтовиками Михаил Ульянов — блеснул новыми гранями своего изумительного искусства. Как колоритен созданный им образ Тевье! Ценно то, что постановка этого фильма воспитывает зрителей в духе дружбы и уважения ко всем народам нашей страны» (Ф. Володин, Киев).

«В нашем доме собрались люди разных национальностей, и все без исключения были взволнованы... Трагедией, юмором, искренностью и высокой простотой, что заключены в спектакле» (К. Краснова, Одесса).

«Черты образа Тевье, созданного Шолом-Алейхемом, можно увидеть и во французском Кола Брюньоне, и в испанском Дон Кихоте, и во многих других литературных героях. Тевье волнует еще и потому, что в нем есть столь необходимые и в наши дни прекрасные человеческие качества – доброта, человеколюбие, умение пренебречь во имя более высоких целей собственным благополучием» (Э. Поляк, Москва).

«Очень благодарны за то, что вы вдохнули жизнь в бессмертное произведение Шолом-Алейхема» (Н. Окунь, Минск).

Общую волну признания вершил отзыв В. Каверина. В опубликованной в журнале «Знамя» статье писатель сравнивал игру М. Ульянова с игрой С. Михоэлса.

«И, наконец – «Тевье-молочник». Тот «Тевье-молочник», которого я недавно видел по телевидению, – очень хороший спектакль. Главную роль прекрасно играет М.А. Ульянов. Я бы сказал, что он играет с необыкновенным тактом, и тоже, как это сделал бы Михоэлс, играет прежде всего характер. Причем надо сказать, что это относится не только к Ульянову. Весь спектакль построен совершенно независимо от того, как он был построен Михоэлсом, а между тем производит он не меньшее впечатление. Ульянов не стремится, как это делал и Михоэлс, возбудить жалость к себе. Он играет именно так, как это бывает в жизни, – забываешь, что действие происходит много лет назад, в незнакомых тебе местах. Все кажется важным для тебя, и тебе дорого отсутствие навязчивости, она ведь могла бы (кажется, это самый простой путь) подчеркнуть те стороны отношений, которые убеждают нас, что они не выдуманы, а увидены, наблюдены. И «Тевье» у Михоэлса был поставлен, я бы сказал, в каком-то другом темпе, более медлительном, неторопливом, но в обоих спектаклях заметно самое ценное прямодушие. Выдумка не кажется выдумкой, если она даже имеет место. Впрочем, это черта уже всего творчества Шолом-Алейхема.

Национальный колорит в спектакле Ульянова, так же, как и в спектакле Михоэлса. «Король Лир» теряет честные признаки определенно. Спектакль этот человечен. В Ульянове, помимо всего прочего, восхищает еще и разносторонность его таланта, свойство большого художника, характерное и для него, и для Михоэлса. Кого только не играл Михаил Ульянов! Я был поражен, увидев его в роли Тевье.

На старости лет я чувствую: как было бы хорошо снова услышать из уст Михоэлса речь Тевье-молочника. Но Ульянов дал мне полную компенсацию этого желания.» (см.: Главы из книги В. Каверина «Литератор». Знамя, 1987, № 8).

Были ли недостатки в нашем спектакле? Были. Подвело оформление некоторых сцен. Художник О. Левина-Гончаренко, сделавшая в свое время прекрасные декорации к «Мартину Идену», на этот раз не смогла предложить необходимую условность интерьера. Порой ей это удавалось, как, например, при решении комнаты, в которой Тевье писал свои знаменитые письма. Но чаще Олю тянуло к бытовой конкретике, которая фальшивила, как фальшивили искусственные веточки и листья того самого леса, через который на своей доподлинно настоящей телеге ехал Тевье.

Музыку к нашему спектаклю писал Н. Каретников. Но в постановке звучали и еврейские песни в аранжировке ансамбля «Фрейлекс», руководитель которого Г. Мельский и был тем самым певцом, украсившим, по мнению многих, наше телеповествование. Хороши были и музыка, и песни, но вот состыковывались они не всегда. И танцы, поставленные балетмейстером И. Слуцкером, не всегда соответствовали национальному еврейскому колориту.

Почему я так подробно останавливаюсь на своих работах? Наверное потому, что надеюсь: заметки эти внимательно прочтет молодой режиссер телевидения. Прочтет и поймет, как важно для его профессии владеть опытом театра и кино, вникать в мастерство больших актеров и режиссеров, этих родственных художественному ТВ областей искусства. Но при этом необходимо точно знать и особенности Одиннадцатой музы, строптивый характер которой не прощает даже самых маленьких неточностей и огрехов.