О дом, блиставший счастием в Элладе, Дом Кадма-старого, что здесь, в полях Аресовых, пожал посев змеиный, — Хоть я и раб, но плачу над тобой. Ты от вакханок? Что же там случилось? Узнай! Царя Пенфея больше нет. О Бромий-владыка! Слава великому богу! Что слышу я? Что это значит? В горе Наш царский дом, – а ты, жена, ликуешь? Я варварской песнью восславила бога За то, что не надо оков мне бояться. Ты думаешь, так оскудели Фивы, Что наказать не сможет вас никто? Мой повелитель – Дионис, сын Зевса, Не Фивы, нет! Простительно вам это; но не грех ли — В виду чужого горя, ликовать? Ты поведай нам, как погиб твой царь, Злой безумец, злых исполнитель дел. Оставив за собою хутора Фиванские и перейдя Асопа Струи, по склону Киферонских гор Мы подниматься стали – царь Пенфей, С ним я да тот кудесник, что коварно На игрище нас взялся проводить. В лесную глушь сначала мы забрались И сели там на травке, притаясь; Старались не шуметь, едва шептали, Чтоб не открыли зрителей они. Глядим – лощина, а вокруг все скалы, А в той лощине ели да ручьи; Под елями, глядим, – сидят менады И все по сердцу делом заняты: Те облетевший снова навивают На тирсы плюш, а те промеж себя В вакхической резвятся перекличке, Веселые, что жеребицы, с коих Возницы сняли пестрое ярмо. Но царь несчастный их не видел; гостю Он так сказал: “Отсюда, чужестранец, Не видно самозванных мне менад. Вот если б на какой-нибудь пригорок Мне влезть, с верхушки ели посмотреть, Я б разглядел все грешные дела их”. Так молвил он; последовало чудо. Была там ель, под облака верхушкой: Гость взял ее за верхней ветви край, Стал гнуть – все гнуть да гнуть к земле сырой. Она ж круглилась, точно лук упругий Иль колесо, которому столяр Его окружность циркулем наметил. Так до земли, круглясь, она склонилась В его руках, – не человек то был. И вот, на ветви усадив Пенфея, Гость начал потихоньку ель пускать Так, чтоб она безумца не стряхнула; И уперлась вершиной ель в эфир, А на вершине царь сидел несчастный. Но лучше чем увидеть он их мог, Он ими сам замечен был. Как только Я убедился, что взаправду царь Там, на вершине, озираюсь – гостя Уж подле нет: и вдруг какой-то голос Из синевы воздушной зазвучал, Не иначе как Вакха: “Эй, юницы! Я к вам привел того, кто осмеял Меня, и вас, и таинства святые. Расправьтесь с ним!” И тотчас столб огня Между землей и небом загорелся. Замолк эфир, не шевелились листья Дубравы горной, все кругом притихло. Они ж, неясно слухом восприняв Его призыв, поднялись с мест своих, В недоуменье озираясь. Снова Он к ним воззвал. Когда же дщери Кадма Признали голос Диониса, – вмиг Они в поспешном беге понеслись, Что диких стая голубей: Агава, И сестры с ней, и все вакханки следом, Наитьем бога одержимы, мчатся По валунам, по пням и бурелому. Вот господина моего они Заметили на ели. По соседству Утес нашли и камнями бросать В Пенфея, и еловыми ветвями, Что дротиками, стали; пригодились И тирсы тут. Но в бедную мишень Не удалось попасть им, как ни бились: Уж очень высоко тогда сидел Беспомощный Пенфей на этой ели… И вот они, набравши сучьев дуба, Стараются (железа нет у них) Ель отделить от корней, – все напрасно. Попытку бросили и эту. Мать Тут крикнула: “Давайте станем кругом, За дерево возьмемся – и авось С вершины мы тогда достанем зверя, Чтоб тайн священных он не разгласил”. Без счету рук за ель тут ухватились И вырвали с корнями… Высоко Сидел Пенфей – и с высоты на землю Он полетел и грохнулся. Раздался Ужасный крик: он гибель увидал. И вот всех прежде мать его, как жрица, Бросается на жертву. Тут Пенфей С волос срывает митру, чтоб признала Свое дитя Агава, пощадила, Несчастная; щеки касаясь с лаской, Он молвит: “Матушка, ведь это я, Пенфей, тобой рожденный Эхиону! О, пожалей и за мою провинность Свое дитя, родная, не губи!” Но он молил напрасно: губы пеной У ней покрылись, дико взор блуждал, И рассуждать была она не в силах: Во власти Вакха вся тогда была. Вот в обе руки левую берет Злосчастного Пенфея руку, крепко В бок уперлась и… вырвала с плечом — Не силою, а божьим изволеньем. Ино с другой напала стороны И тело рвет. Явилась Автоноя, За ней толпа. И дикий гул стоял Над местом мук. Стонал Пенфей несчастный, Пока дышал, и ликований женских Носились клики. Руку тащит та, А та – ступню с сандалией, и с ребер Сдирают мясо, кости обнажая, И обагренными руками тело Царя разносят в бешеной игре… Разбросаны останки по скалам Обрывистым, в глубокой чаще леса… Где их сыскать? А голову его Несчастную Агава – ведь она же Ее сорвала – на свой тирс воткнув, Со склонов Киферона понесла, Ликуя, будто, льва сразив, победный Она трофей на тирсе нам несет. И вот, сестер покинув в хороводах. Она к воротам близится, гордясь, Безумная, добычей злополучной, И Вакха прославляет, что помог В охоте, что ее венчал победой. А всей-то и победы – только слезы. Подальше от несчастной отойти, Пока еще близ дома нет Агавы! Да, скромность и почтение богам — Вот лучшее, что есть, и кто сумеет Всю жизнь блюсти их свято, тот мудрец.