И-о! Услышьте мой голос, услышьте его! И-о, вакханки! И-о, вакханки! Кто это? Чей Голос зовет меня? Кликом вакхическим Кто зовет? И-о! И-о! Снова взываю, Я – сын Семелы и Зевса! И-о! И-о! Царь ты наш радостный, О, поспеши В наш хоровод, Бромий, мы ждем тебя! Сила подземная, сила могучая, Почву земли сотряси! А! А! Весь на куски дворец сейчас рассыплется… То бог Дионис в чертоги вступил. Славьте его! Слава тебе! Видишь, расходятся балки из мрамора, И из дворца сейчас Вакха раздастся победный клик. Светоч [28] зажги ты Зевесовой молнии! Испепели ты хоромы Пенфеевы! А! Видишь, видишь ты пламя… Вот на гробе Семелы: Там, где молния Зевса Мать Диониса убила, Вечное пламя оставила! В прах упадите, менады дрожащие, Телом дрожащим в прах! Царь ваш в чертоги несет разрушенье, Зевса великого сын.

Жены Азии, что с вами? Страхом Вы объяты, пали ниц?.. А, видно, Содрогнулись вы пред силой Вакха, Когда дом он рушил? Но дерзайте, Поднимитесь и покиньте трепет! Свет возлюбленный! Ты радость таинств Возвращаешь брошенной менаде. Духом пали, жены, вы, покуда Отводил в тюрьму меня Пенфей? Да ведь ты – одна моя защита… Как спастись-то удалось тебе? Спас я сам себя, без затруднений. Разве рук тебе он не связал? В том-то и ошибся он: все время Он меня вязал в воображенье, А на деле пальцем не коснулся. Подле стойла, где мне полагалось В заключенье быть, нашел быка он. Вот быку-то на ноги и начал Петли он накидывать, от гнева Задыхаясь, сам в поту, все губы Искусал он в кровь, – а на безумца, Тут же сидя, я глядел спокойно. В это время Дионис явился [29] , Дом его потряс и пламень ярый На могиле матери зажег. Увидал Пенфей и испугался: Думал, что пожар. И стал метаться И сюда он и туда; рабам он Приказал таскать воды, работу Задал всем, но даром труд пропал. Вдруг блеснула мысль, что убежал я. Тут во двор с мечом бежит Пенфей… И, должно быть, Бромий из эфира Сделал призрак мой. Я вижу, враг мой Выскочил и тычет в воздух, словно Горло колет… Вакх на том не кончил: Рушит дом он – весь чертог в обломках. “Вот тебе, Пенфей, мои оковы”. Меч из рук роняя, обессилен, Падает Пенфей. Так вот что значит Смертному дерзать на битву с богом! К вам тогда я без препятствий вышел: О Пенфее думы больше нету. Но шаги мне слышатся: стучит За стеной подошва; чу… подходит. Что-то нам теперь Пенфей расскажет? Гнев его перенесу шутя я: Мудрый должен быть всегда спокоен.

Со мной беда: бежал тот чужестранец, Которого я только что связал. Ба! Что я вижу? Как пред чертогом мог ты очутиться? Да говори ж, как вышел? Что молчишь? Останови свой гнев и успокойся! Как ты ушел, как узы мог ты снять? Я говорил тебе: меня развяжут. Развяжет – кто? Еще что сочинишь? Тот, кто лозу дает нам с виноградом. Нет, это бред – безумие сплошное! Безумье? Пусть! В нем слава Диониса. Эй! Запереть ворота все кремля! Зачем? Стене ль остановить богов? Мудрец, мудрец, а тут ума не стало. Мне верно служит мой природный ум… Я не уйду… а вот смотри-ка лучше: С горы к тебе – какой-то человек…

Пенфей, владыка над землей фиванской! К тебе пришел я с Киферона, где Блестящий снег не тает в белых хлопьях… Пришел зачем? По делу по какому? Вакханок видел я могучих, царь, Что в быстром беге легкими ногами Покинули страну. Тебе и граду Пришел поведать я о том, что видел, — О страшных и неслыханных делах… Но прежде мне хотелось бы узнать, Могу ль свободно говорить? Иль речь мне Посдерживать? Ты на решенья скор, Гневлив и самовластен, и мне страшно. Все говори – в ответ не попадешь. На правду ведь сердиться не пристало. И знай притом: чем больше про вакханок Наскажешь ужасов, тем я сильней Казню его, внушившего им чары. В тот час, как солнца первые лучи Греть начинают землю, полегоньку Коров на пастбище я в гору гнал. Вдруг предо мной из женщин три дружины. В одной заметил Автоною я, В другой – Агаву, мать твою, а в третьей Ино. Все спали на привале, кто Под спину веток ели подложив, А те – в листве дубовой утопая… И чинно как! А ты-то уверял, Что, пьяные вином и звуком флейты, Они по зарослям Киприду ловят… Но вот, средь стана спящего вскочив, Агава-мать их зычным криком будит: Мычанье стад заслышала она. И, легкий сон сгоняя с вежд, вскочили Те на ноги – все чудо как скромны: Старухи, и молодки, и девицы… Все кудри распускают по плечам; А у кого небрида развязалась, Те подтянуть спешат и пестрой лани Святой покров змеею подпоясать. И змеи их не жалили, а только Беспечно щеки языком лизали. Те на руки волчонка брали, те От лани сосунка к грудям набухшим Прикладывали – знать, детей они Новорожденных бросили. Венками Они плюща, иль дуба, или тиса Цветущего украсились потом. Вот тирс берет одна и ударяет Им о скалу – оттуда чистый ключ Воды струится. В землю тирс воткнула Другая – бог вина источник дал. А кто хотел напиться белой влаги, Той стоило лишь землю поскоблить Концами пальцев, – молоко лилося. С плюща ж на тирсах капал сладкий мед… Хулишь ты Вакха, царь; но, раз увидев Все это, – ты молился бы ему. Мы, пастухи коровьи и овечьи, Сошлись тогда и все наперерыв О чудесах невиданных судили… Бывалый человек нашелся тут И мастер говорить – мы стали слушать, И вот что он сказал нам: “Пастухи, Священных высей жители, давайте Похитим с игрища царицу-мать! Мы угодим владыке”. Тут, конечно, Все согласились. В зелени кустов Устроили засаду, притаившись. Сидим, сидим – и вот в условный час Под взмахи тирсов игрище открылось, И в голос стали жены Вакха звать. Все ликовало с ними – горы, звери; От топота задвигалась земля. Случись, что около меня в раденье Агава очутилась; чтоб схватить Ее, я выскочил – и все открылось. И-их! закричала: “Борзые, за мной, За мною, быстрые! Мужчины ловят. Тирс в руки, борзые, и все – за мной!” Бегом едва спаслись мы от вакханок, А то бы разорвали. Там стада У нас паслись; так с голыми руками На них менады бросились: корову Мычащую с набрякшим вымем эти Волочат; те рвут нетелей; там бок Растерзанный; там пара ног передних На землю брошена, и свесилось с ветвей Сосновых мясо и сочится кровью. Свирепые быки, что в гневе раньше Пускали в ход рога, – теперь лежат, Поверженные тьмою рук девичьих. Быстрее кожу с мяса там сдирали, Чем очи царские ты б мог сомкнуть… Но вот снялись вакханки: легче птиц Бегут в поля на берега Асопа, Что свой дают фиванцам тучный колос, В Эрифры, в Гисии, под Киферон, — Они несут повсюду разрушенье: Я видел, как они, детей похитив, Их на плечах несли, не подвязавши, И на землю не падали малютки. Все, что хотели, на руки они Могли поднять; ни меди, ни железа Им тяжесть не противилась; на кудрях У них огонь горел – и их не жег. Крестьяне, видя, что их скарб вакханки Разносят беспощадно, – попытались Оружие поднять. И вот-то диво: Их дротик хоть бы раз вакханку ранил. Вакханка тирс поднимет, – и бегут Мужчины; сколько раненых осталось! Менадам тут не смертный помогал. Но вот туда вернулися вакханки, Где бог для них источники открыл. В прозрачной влаге смыли кровь, а змеи Лизали капли, щеки освежая. О господин, кто б ни был этот бог, Но он – велик; прими его в наш город! Не знаю, так ли, только я слыхал, Что это он, на утешенье горю, Дал людям виноград, – а без вина Какая уж любовь, какая радость!

Перед лицом тирана говорить Слова свободные опасно; все же Скажу: нет бога выше Диониса! Нет! Все теснее, все теснее, точно Пожарный пламень, нас менад злорадство Охватывает – стыд на всю Элладу! Теперь не время медлить. Ты ступай К Электриным воротам. Всем скажи, Кто носит щит тяжелый или конным Вступает в бой; кто зыблет легкий щит Иль лука тетиву в сраженье щиплет, — Всем объяви, что мы идем в поход Против менад. Какой еще беды, Когда над нами женщины глумятся?

Ты не хотел послушаться меня, Пенфей, и был жесток со мной. И все же Я дам тебе совет: смириться лучше Тебе пред богом, а не поднимать Оружья против сильного. Не даст он Тебе с горы вакханок увести. Опять меня ты учишь? Ты бежал — Доволен будь. Иль снова уз ты хочешь? Чем на рожон идти – ты б лучше жертву Ему принес; ты – человек, он – бог! И принесу. В ущельях Киферона Я в жертву Вакху женщин перебью. Пенфей, прогонят вас, и – верх позора! — Отступит перед тирсом медный щит. Вот навязался-то болтун беспутный: Ни отдыху, ни сроку не дает. Мой друг! Еще возможно дело сладить. Да? Чтоб своих рабынь рабом мне стать? Я сам вакханок приведу, без боя. Спасибо! Ты предать меня задумал. Нет, не предать – спасти тебя хочу я. Тут сговор – чтоб вам вечно Вакха славить! Да, в этом, знай, я сговорился с богом. Доспехи мне сюда! А ты – молчи! Послушай: Хотел бы ты их видеть там, в дубраве? Да! Груду б золота за это дал бы я! Опомнись! Что за странное желанье? Нет, нет! На пьяных и смотреть противно. Противно, да? И все ж – хотел бы видеть? Ну да; но молча, затаясь под елью. Ведь выследят, как ни таись, любезный! Ты прав. Туда открыто я пойду. Что ж? Значит, в путь? Вести тебя готов я. Веди скорей! Теряем время мы. Так облачись в виссоновые ткани [30] . Как, разве я перечисляюсь в жены? Нельзя иначе – мужа там убьют. Придумано недурно! Да, ты мудр! Сам Дионис, знать, умудрил меня. Ну, чем хорош твой замысел? Скажи мне! А чем он худ? Сам наряжу тебя. В какой наряд? Неужто – в женский? Стыдно! Так, значит, видеть их ты расхотел? А что ты мне надеть на тело скажешь? С макушки кудри по плечам распустим… Потом… какой наряд ты мне придумал? По пяты – пеплос, митру – над челом… К убору что-нибудь еще прибавишь? Да: в руку – тирс, небриду спустим с плеч. Нет, я не в силах женщиной одеться. В сраженье с ними лучше кровь пролить? Ты прав, – разведки мне необходимы. Умней, чем лихо лихом прогонять. А как пройти чрез Фивы незаметно? Я знаю путь. Мы пустырем пройдем. Пусть так. Посмешищем для них не стану. Войдем в чертог; я там решу, что лучше. Изволь; везде к твоим услугам я. Иду. Решим: в поход ли нам собраться, Иль лучше сделать так, как ты сказал.

Победа наша, женщины: он в мрежу [31] Уж сам идет. Увидит он вакханок, Чтоб от вакханок тотчас смерть принять. Теперь твоей заботе, Дионис, — Ты же вблизи – его передаю я. Восторгом легким поразив его, Сведи его с ума: он не захочет В рассудке здравом женщиной одеться, В безумье же наденет, что велят. Посмешищем для Фив хочу я сделать Лихого супостата моего, Ведомого средь них в наряде женском. Пойду Пенфею надевать убор, В котором он сойдет в чертог Аида, Руками матери убитый. Бромий Ему себя покажет: бог суровый Для гордых, а для кротких – нет добрей.