Царствуй, дивно блистая,          Дева святая. Расцвела средь Белена [17] Роза, чуждая тлена.          (Царствуй, дивно блистая,          дева святая.) Розан нежный, прекрасный, Тлению непричастный.          (Царствуй, дивно блистая,          дева святая.) Розан, светлою сенью Давший путь ко спасенью.          (Царствуй, дивно блистая,          дева святая.) Розан нежный, пригожий, Человеческий, божий.          (Царствуй, дивно блистая,          дева святая.)

              Дочь моя, ответь мне смело,               Отчего похорошела? Матушка, брела я по прибрежным пущам, Мне любовь открылась в розане цветущем.               (Видано ль такое дело?               Дочь моя, скажи мне смело,               Отчего похорошела?) Матушка, поверьте, окажите милость, В розане цветущем мне любовь открылась.               (Ах, невиданное дело!               Дочь моя, ответь мне смело,               Отчего похорошела?)

Горный кряж — холодный, неприступный, снежный. Повстречался как-то я с горянкой нежной. (Холоден, заснежен кряж высокогорный. Встретился я с девой нежной, непокорной.) Повстречался как-то я с горянкой нежной. (Ласковостью деву обольщал безбрежной.) (Встретился я с девой нежной, непокорной.) Подступиться вздумал с речью уговорной. (Ласковостью деву обольщал безбрежной, Предлагал спознаться страстию мятежной.) Подступиться вздумал с речью уговорной, Ей сулил любовный пламень благотворный. (Предлагал спознаться страстию мятежной, Но в ответ увидел только жест небрежный.) Я сулил любовный пламень благотворный. «Уходи, — сказала, — рыцарь необорный».

Госпожа моя не хочет Быть со мной наедине: Как безмерно грустно мне! Мне она любовь и ласку Обещала очень внятно. На меня, что стал неверен, И взглянуть ей неприятно.           Госпожа моя не хочет           Быть со мной наедине:           Как безмерно грустно мне! Нежную любовь и ласку, Знал я, взор ее пророчит,— Обо мне, что стал неверен, Слышать госпожа не хочет!           Госпожа моя не хочет           Быть со мной наедине:           Как безмерно грустно мне! На меня, что стал неверен, И взглянуть ей неприятно. Я пойду по белу свету И погибну, вероятно.           Госпожа моя не хочет           Быть со мной наедине:           Как безмерно грустно мне!

Милый друг, что мной и доныне чтим, Одарил меня яблоком златым.         О, любви наука! Друг, какого чту я и посейчас, Яблок золотых для меня припас.         О, любви наука! Одарил меня яблоком златым: Только день былой к нам невозвратим.         О, любви наука! Яблок золотых для меня припас — Только уж не тех, что в минувший раз.         О, любви наука!

О, тростник любви, тростник, О, тростник любви. Вдоль струящейся реки Протянулись тростники, Тростники любви. (И по краю озерка Тоже гуща тростника, Тростника любви.)

Восхвалите, горы, Долы и дубравы, Бога вышней славы.

Пребывайте, горы, С господом слиянно, Пусть летит в просторы Мощно, неустанно, Вечная осанна Делателю славы Всей земной державы. Шлите ввысь молебны, Вы, луга и чащи, Пойте гимн хвалебный Божьей чести вящей,— Пойте звонче, слаще, Вы, стада и травы, Богу вышней славы.

Не смотрите на меня! Жизнь моя, моя отрада, Умоляю вас, не надо! Для меня ваш нежный взор — Величайшая помеха, Взят я вами на измор! Мне, клянусь вам, не до смеха — Опасаюсь неуспеха! Где же милость, где пощада? Умоляю вас, не надо!

Поселенья лузитанцев Веселы с далеких пор,— Но, всему наперекор, Вот уж двадцать лет, как танцев Не видал ни дом, ни двор. Всё, что радовало взор, Неизвестно стало ныне, Танцевать отвык танцор: Превеликое унынье Нам теперь — тамбурмажор. Сколько видано танцоров В Баркарене [19] лишь одной! Нынче — вид совсем иной, Мрачен стал селянский норов, Скорби властвуют страной. Песни с прежними сравни, К ним прислушайся построже — Проберет мороз по коже. Наши тягостные дни На былые непохожи. Песня миновавших дней Побуждала к буйным танцам, Нынче стали мы бедней: Остается лузитанцам Лишь воспоминать о ней.

Я сам спугнул (струитесь, слезы!) Ту, что вселенной краше всей, Ту, что для глаз прекрасней розы, А сердцу злых шипов страшней. И лишь прелестный башмачок (Я на него гляжу смятенно) Остался, словно мне в залог. Ах, столь неравного обмена Я и представить бы не смог! В двадцатый раз встречаю лето, Пасу овечек и ягнят, Но столь мучительных, как эта, Еще не ведал я утрат. Рассудок горем отуманен: Случилась страшная беда. Которой так я в сердце ранен Неизлечимо, навсегда, Что чужд я стал себе и странен. Теперь я понял непреложно, Чуть это горе испытал, Как были малы и ничтожны Все горести, что прежде знал. Я за грехи несу ответ, В себя гляжу и понимаю: Ужаснее несчастья нет; Своих тревог не постигаю, Хоть из-за них постыл мне свет. Я сам себе противоречу, У мыслей с чувствами раздор, Своим желаниям перечу, Иду себе наперекор, Живу в жестоком помраченье, Не разумею сам себя. Но где найду я исцеленье? Опасность вижу, но, губя Себя, я не ищу спасенья. Чьей волею, чьим настояньем Пришел я в этот край чужой, Где жив туманным упованьем И к самому себе враждой? В моей душе царит разлад, Стою, собою пораженный. Как мог я знать, что отомстят Мои глаза мне за влюбленный И столь неосторожный взгляд? Нет, я страдаю не безвинно, И боль тем горше и острей. Что я источник и причина Немыслимой тоски своей. Ах, если бы я не поднялся Внезапно, нимфу напугав, Ах, если б недвижим остался, То до сих пор, сокрыт средь трав, Виденьем дивным наслаждался. А я-то мнил: конец напастям, Нашел я новые края И здесь спознаюсь с новым счастьем… Как страшно заблуждался я! Казалось мне: сюда приду, Пасти спокойно буду стадо И радость наконец найду. Увы, обрел я не отраду, А неизбывную беду! Но та, что бед моих причина, Моих смягчить не хочет бед! И взор терзает мне картина, Мучительней которой нет: Бежит волна, с волною споря, И воды плавные реки Текут величественно в море — Свидетели моей тоски, Незаживающего горя.

Живу я, как во тьме кромешной. Куда с бедой своей пойду? Отчаявшийся, безутешный, Я только новых бедствий жду. Где я смогу сыскать забвенье? Когда овец пригнал сюда, То мнил: спасительную сень я Себе нашел здесь навсегда, Но не узнать мне утешенья В чужом неласковом краю. Теперь страшусь я искушенья Своей рукой в одно мгновенье Прервать жизнь горькую свою. Я потерял в ночи цевницу, Но как пред Селией моей Смогу я в этом повиниться, Коль я навек в разлуке с ней? И вот везде брожу, унылый, Везде ищу подарок милой, Стенаю: «Где свирель моя?» Ай, ройте мне скорей могилу, На свете жить не в силах я! И пусть поставят на могилу Надгробье с надписью такой: «Теперь спокоен он душой». Когда ж разлуки минут сроки И нам придет свиданья день, Про то, как я страдал жестоко, Моя поведает ей тень. И если, вняв повествованью Про безысходное страданье, Слезинку обронит она, Моя душа иль тень той данью Будет утешена сполна. Но коль не встречу состраданья, То что ж, — я знал страшней удел, При жизни горше боль терпел. Ведь для того, кто брошен милой. Померк навеки свет дневной, Став беспросветной тьмой ночной.

Не знаю, что со мной случилось, Но, разделенный сам с собой, Охвачен я к себе враждой. Собою полон, в обольщенье Я прожил долгие года, Но ныне грозная беда Сулит мне лютые мученья. Сколь стоит дорого прозренье: Я дорогой плачу ценой За то, что долго был слепой! Себя уже не понимая, В тревоге тягостной живу, Великим злом ее зову, Вершину зол в ней прозревая. И чувствую, что скорбь иная И страх иной владеют мной, Став ношею моей земной.

Поводья выпустив, едет, В свое погрузившись горе, По берегу он, вдоль речки, Чьи воды впадают в море. Он едет медленным шагом, Вернуться назад не чая. Уносит река всю радость, Оставив одни печали. Когда раздирает сердце Пронзительная утрата, Одно лишь спасенье: ехать С восхода и до заката. Но вот закатилось солнце И сумрак навис, густея,— А рыцарь еще печальней, А рыцарь еще грустнее. Он видит: челны рыбачьи Отчалили, уплывая, И слышно, как плещут весла, И песня слышна такая: «Речная черна пучина! Кто справиться с нею сможет?» «Лишь тот, кто любить умеет, Лишь тот, для кого дороже Любви ничего нет в мире… Лишь тот, кто сумеет волей Своей одержать победу Над пагубой и недолей!» Хорошая песня… Только Хорошее — скоротечно, И голос певца растаял, Быть может, увы, навечно. И вновь Авалор вздыхает, Объятый сердечной грустью. А волны реки струятся, Спеша от истоков к устью. Он думает о началах, Гадает он о причинах Печалей, которых больше, Чем в дюне любой — песчинок. Он едет медленным шагом Вдоль речки, бегущей в море, И очи его — как будто Два горьких и долгих горя. И вот он верхом въезжает В ночные речные струи. И черные волны шепчут, Над сердцем его колдуя: «Казалось бы, скорбь тщедушна, А рыцаря одолела. Кто душу печали продал, Подарит пучине тело». Но вдруг Авалор увидел У берега челн рыбачий, Хозяином в этот вечер Покинутый, не иначе. И вот выбирает якорь, За весла садится рыцарь, И лодка во мрак ныряет, Чтоб в полночи раствориться. Никто ничего не знает С той ночи об Авалоре. Был слух, что нашел погибель Он в черной пучине моря. Но можно ли верить слухам? Смешно и подумать даже! Все знают одни лишь волны. Все знают — да нам не скажут.

Средь стольких доблестей, вам данных богом, Одна есть: пусть не высшая, она Всегда была властителям нужна, И состоит она в уменье строгом Открыть искусству путь к своим чертогам И тем на будущие времена Остаться в памяти людской сполна И уподобиться богам во многом. Камен ведет на битву Сципион [22] : Хоть их оружье — не мечи, но лиры, Подмога их любой другой мощней. Досель поется песнь былых времен, Меж тем как пали медные кумиры. Что ждать иного от немых вещей?

Шлю поздно я стихи — и жду суда: Корят меня, что порчу, правя рьяно, Но, Государь, страшусь самообмана: К своим строкам пристрастны мы всегда. Любому дорог плод его труда. И вот отделываю неустанно. Гляжу-то в оба, да в глазах туманно, Иной же крив, а зренье — хоть куда. Сражаюсь я со словом, полон пыла,— В том взять пример с Горация посмел [23] , В ином тягаться с ним мне не под силу. Из множества боев кто выйдет цел? Одним одно, другим другое мило: Разноголосье мнений — наш удел.

Та вера, истова, чиста кристально, Та воля, что себя не опороча, Познала испытанья всех жесточе В огне, меж молотом и наковальней; Та преданность, с которой беспечально Сносить все беды мне хватало мочи, Грудь полнившая жаром, влагой — очи, — Вина моя поднесь и изначально — Что принесли они мне? Лишь прозванье; И мне клеймом на лоб словцо пустое Легло — и жизнь клеймом мне омрачило. Во власть молвы я отдан суетою. Коль нет душе погибшей состраданья, Мне лишь прощенье душу б излечило!

В жестоких муках, в боли неустанной, Ни в чем не находящей облегченья, Смерть призывать — а смерть все длит мученья, Смеется свысока над старой раной. И убеждаться, мучась: разум, данный От неба нам, во власти помраченья И нет для сердца воли, нет леченья — Как тут не счесть, что все — лишь ветр обманный. Я знаю очи, что всему виною, И взглядом я ищу их взгляд ответный, Чтоб оправдать себя их чистым светом. О сны мои, возвышенны и тщетны! Кто вас не видит, смейся надо мною, Но я один вас вижу в мире этом.

Надежду, что напрасно муки множит, Отбросил я — зачем пустые сны Вернулись вновь? Зачем, превращены В ничто, до дна испиты, ум тревожат? Ужель слепой мальчишка [24] превозможет Все доводы, что здравы и ясны? Иль он моей не видит седины? О жизни срок, растрачен ты, не прожит! Душа, обман познавшая стократ, Ужели не опомнится? Ужели В расчет не примет зноя, мук, утрат? Так странники, что в бурях уцелели, Клянут моря — и с берега кричат: — Эй, корабельщики! Доставьте к цели!

Не греет Солнце, птицам невозможно Распеться над холодными полями, И пробужден я шумными дождями, Нет, не от сна — от дум, что так тревожны. О мир вещей, изменчивый и ложный, Кто вверится тебе, пленившись снами? Уходит время, дни идут за днями, Как корабли под ветром, ненадежны. Я помню: все цвело здесь, пели птицы; И помню: шли дожди, смолкало пенье; Мой цвет волос успел перемениться. Сейчас все немо здесь, все скрыто тенью, Но знаю я: природа обновится, Моим же переменам нет целенья.

Сей дух, и чистый, и нелицемерный, По праву удостоясь славной доли. Ушел охотно из земной юдоли, Всем виденным здесь удручен безмерно. Сей дух, освободясь от дольной скверны, От жизни бренной, бурь ее и боли, Избавлен небом от земной неволи. Здесь — нам в наследье — путь разметил верный. Пришел ты к нам — и вот наш век железный Стал золотым, познал преображенье, Покуда ты повелевал умами. И клад твой навсегда остался с нами. О, суета! Что с кладом тем в сравненье Златой песок, дар Тежо бесполезный?

Все прахом распалось, Горьки испытанья, К чему же осталось Со мной упованье, А воспоминанье Живет посейчас И по́лно прикрас? К чему в помраченье Мечтать о награде, Коль тщетно влеченье? Томлюсь — чего ради? — С собою в разладе И в рассветный час, И в закатный час! Тоска, подозренья, — Верны иль обманны — Уйдете ль, как тени, Коль тенью я стану? Дышать перестану, Прервется мой глас, Но звать буду — вас.

Праздники в предгорье, Радостны селенья; Мне уделом — горе, Вам — увеселенья. Где уединенье, Лес, морская гладь, Там мне горевать.

Тень, прохлада, воды Манят, коли жарко,— Под вечер, товарка, Манят хороводы. Вспомни, мчатся годы, Их не удержать, Не вернутся вспять.

По себе не надо О других судить: Сердцу угодить — Лучшая награда; Мне была отрада — Коль ее познать, Нечего желать.

Верностью хвалиться По́лно, право слово: Любо то, что ново, Будем веселиться, Сон пустой не длится — Облаку под стать, Улетит опять.

В сей тенистой чаще Я найду приют, Буду ждать я тут Для верности вящей. Если ж преходяща Эта благодать, Буду смерти ждать.

Что увидеть мне дано В этой шири бесконечной, Если мне в тоске сердечной Видеть вас запрещено? Эти римские поля Для меня полны печали, И спасет меня едва ли Сердцу чуждая земля, Небеса ее и дали. Боль тяжка, боль бесконечна, И постичь лишь мне дано: Даль осилить суждено Вашей власти бессердечной!

У себя я не в чести, И наказан я судьбою: Не ужиться мне с собою, От себя мне не уйти. Я бежал людей, скорбя; Скорбь росла — и вот в тревоге Рад бежать я от себя, Да не сыщется дороги. Чем лечить мне боль свою, Маясь в муке бестолковой, Если недруга такого я в самом себе таю?

Все, что я обрел средь мук, Причиненных давней раной, Унеслось по ветру вдруг: Видно, занемог я рано, Поздно распознал недуг. И, не обольщаясь боле, Худших бед отныне жду. До какой я дожил доли! Я печаль в печаль введу, Так что больно станет боли!

Шепнула судьба бесстрастно, Когда его я воздвиг: — Как выдержишь ты, злосчастный, Коль замок твой рухнет вмиг? О, я, глупец слабодушный! Где жалкий мой разум был, Что мне он не пособил? Едва надежда ушла, Исчез и замок летучий: То не был горестный случай — То гибель моя была. О замок, ветру послушный! Как много ты мне сулил, Как много ты мне сгубил!

Как заметил я, что в Басто В ход пошли пардау [27] всюду, Глядь: луга в ограде частой, На дорогах же, — хоть грязь-то! — А полно возов и люду. Посмотрел я на строенье Древнее под славной сенью Башни и промолвил так: «Да пошлет нам бог спасенье, Нам грозит опасный враг». Что Кастилии страшиться — Не придет оттоль война. Нет, меня страшит столица: Ведь от запаха корицы Обезлюдеет страна [28] . Вдруг и здесь, нам в наказанье, Приживется ложь любая (Не сбылось бы предсказанье!) Про Нарсингу [29] , про Камбайю [30] Да про золотые зданья! Погляди, о Вириат [31] , Разве с предками мы схожи? Тут кадят, а там кропят, Свечи, и столы, и ложа Источают аромат. Кто сейчас хвалить бы стал То пастушье одеянье, В коем — славное деянье! — Против римлян ты восстал! Не в чести сие преданье. Яд проник в наш край, увы! Он незрим, нам на беду, И целебной нет травы: Эти спят, а те мертвы, Кто-то грезит на ходу. Бедность — вот что нас влекло К цели — ветрам, и пучине, И природе всей назло; Я страшусь богатства ныне: В плен бы нас не завело! Здесь, в лесах, горах, долинах, Вам и жизнь — не в жизнь; в деревне Вы кривитесь в кислых минах. Что ж, скажу о терпких винах То, что древле молвил древний: Кинеас [32] , вкусив вина И узрев лозу — с ветвей Вяза свесилась она,— Молвил: «Висельник-злодей Казни заслужил сполна». Вы в ответ: «Но как избыть Деревенской жизни скуку? Певчих птиц в силки ловить? Зверя гончими травить, Хоть ушам оно в докуку? Не собрать в согласный хор Поселян в одежке рваной, Поселян, что в ссорах рьяны И — что хуже всяких ссор — Неумны, непостоянны!» Это ваше мненье. Что ж, Мненье у меня такое: Мир наш с полем брани схож, Вряд ли место в нем найдешь, Где возможно жить в покое. Здесь вас слушают и чтут, В Лиссабоне так не будет: Коли что случалось тут, Сами вы вершили суд — А ведь там другие судят. Но в столице яства — чудо: Редкие, из дальних стран. С риском их везли оттуда Чрез бурливый океан, И загадка, что ни блюдо! Объедалам — объеденье, А заглянешь в лавки — страшно: Расточенье, разоренье! Жизнь вам сгубят эти брашна, А тем более — именье! Если внове мало-мальски Цвет приправы, аромат, За ценой не постоят. Чудеса по-португальски: Взглянешь — яство, вкусишь — яд! Ужины — невесть кому! Зря уходят горы снеди. После пира не пойму: Разорваться ль самому Или разорвать соседей? Пресыщайся поневоле! Вот и маешься потом От оскомины и боли. Раньше звали радость в дом, Нынче зависть — царь в застолье. Просидите до утра Вы на трапезе столичной За едою необычной, Внемля новостям двора, Болтовне разноязычной. Раньше родичи, соседи В дружбе, в простоте, без злобы За столом сбирались, чтобы Душу услаждать в беседе, А не набивать утробы. Ведь «convictus» изначала Жизнь совместную и пир По-латыни означало: Пища гостя насыщала, Жизнь даря ему и мир. Та царица, столь надменна, Что решилась растворить Жемчуг в уксусе [33] бесценный, Чтоб на празднестве царить Своевольно, дерзновенно, При угрозе римской мести Вздумала на пир собрать Всех друзей старинных рать, Но не с тем, чтоб жить всем вместе, — С тем, чтоб вместе умирать. Помню я и посейчас Воду — снега холоднее! — Из ключа в Барроке: с нею Летом за столом у вас Было все стократ вкуснее. Были там просты порядки, Остро, но приветно слово. Не водилось покупного: Ваши были куропатки, Ваш — запас питья хмельного. Были фрукты — искони Их в краю сбирают этом Осенью, весною, летом; Не обманут вкус они Ни названием, ни цветом. Праздник, лишь в раю возможный! Полный смеха изначально, Искренний и бестревожный, Мудростью не скован ложной, Не замаран шуткой сальной! Усладившись угощеньем, — Все здорово, вкусно, просто! — Душу услаждали чтеньем: Вслух читали Ариосто И с восторгом, и с почтеньем. Иль «Беседы» Бембо [34] брали: Редкий ум пленит всегда. Саннадзаро пасторали [35] Мы для чтенья избирали Все последние года. Гарсиласо [36] и Боскана [37] — Слава их вовек нетленна — Чтили и читали рьяно; Шел я к нашим постепенно — Их перечислять не стану. Коль осталось бы доселе Это все у вас в чести, Было бы нам по пути; Но часы те пролетели, И попробуй — вороти! Что взамен вам даст столица? Пасквили — им счету нет,— В коих всячески хулится Книг священных чистый свет? Как же тут не распалиться! То, что и сказать-то можно, На колени пав в смиренье, Со слезами, в сокрушенье,— Исказят, толкуя ложно Низкой страсти в угожденье. Потеряли люди стыд, Потеряли совесть ныне — Верно, ими позабыт Тот завет, что нам велит: «Не давайте псам святыни!» [38] О любители мечтать, Сделок хуже вашей нет: Много за ничто отдать. Перед свиньями не след Перлы редкие метать. Вдруг на вас к игре накатит Страсть? Игру бранил всегда я: Суток на нее не хватит; Жалок тот, кто время тратит, Из-за карт, костей страдая. Люди всякого покроя, От бродяги до вельможи, Заняты одним — игрою: Богохулы, что порою С братией бесовской схожи! Нет губительнее зла, И не зря король, что нами Правил, за сии дела Повелел спалить дотла Дом игорный с игроками [39] . Тот, кто старым друг заветам, А к новейшим полн презренья, Чуток к пагубным приметам: Мучится на свете этом, Чтоб на том принять мученья. К прочим играм перейдем, В сей огонь всяк прыгнуть рад — Саламандры все подряд; Есть контракты, есть наем, Кто не Ирод, тот — Пилат. Барабана грохот ярый На войну сзывает люд, Молодой идет и старый, Ждут их муки, казни, кары, Чуть от брега отплывут. Сколь достойней — знать бы им! — Селянина жизнь простая: По́том праведным своим Жив он, пищу добывая И себе, и остальным. Ведь кормилица и мать — Вечная в ней скрыта сила — Так щедра на благодать, Что готова нам отдать Более, чем получила! Наши предки — нам на диво — Были славны простотою, Были цельны и правдивы, Грубы грубостью святою, Как стада их, незлобивы. Ими правила природа, А не уложений ложь; Ныне же полно святош — Молятся весь день с восхода, А зачем — не разберешь. Век златой не знал невзгод, Но пришел за ним, обильным, Век серебряный — и вот Век железный настает: Меч владыкой стал всесильным! Мир потемками объят! Нет, зажмите рот мне, други! Лучше уж вернусь назад: Хоть водились встарь недуги, Воздух чище был стократ. Мудро древние судили Обо всем, и посему Богу здравья возводили Храм за городом; ему Там и жертвы приносили. Вот и Вирбий, что воскрес Божества сего заботой [40] , Города обходит что-то: Любит он зеленый лес, Вечно занят он охотой. Если ж прибредет медведь, Если лев во всем величье Явится, готов взреветь, Псов придержит Вирбий: ведь Им с такой не сладить дичью. Коль о сущности опасной Видимость сама вещает, Мы на страже; нас прельщает Кротость: девы лик прекрасной Змий с картин к нам обращает. Коль кого-нибудь хвалили Древние, не нрав надменный, Не богатство возносили: «Трудолюбец» говорили Или «человек отменный». Да и наши подражали Древним — ведь в былые дни Те слова не унижали: Саншо [41] и Диниса звали Трудолюбцами они. Вспомним: коль нуждался Рим На войне или в собранье В Цинциннате [42] иль в Серране [43] , То в поместие за ним Посылали горожане. Не один знатнейший дом Горд фамильным был прозваньем, Связанным своим звучаньем С земледельческим трудом, Не с богатством иль стяжаньем. Вот во Франции доныне Сей уклад старинный чтут: Поселян там кормит труд, И они не на чужбине, А в родном селе живут. Чуть петух пропел — кузнец Угли в кузне раздувает, Нить в иглу портной вдевает И ворчит, коль сын-юнец Трет глаза или зевает. Не сидят дворяне праздно По домам: те волка травят (Чем стада от бед избавят), Те в безлюдной и опасной Местности дозоры ставят: Коль захочет кто-нибудь, Чтоб на ярмарку поспеть, Затемно пуститься в путь, По дороге может петь, Может и верхом соснуть. Век, не ведавший забот! Темным вечером погожим Всяк, где хочет, там уснет: Мать-земля служила ложем, Пологом — небесный свод. Воду черпали рукою, Чтобы жажду утолить Или грудь себе омыть: Здоровей питье такое, Чем из чаш чеканных пить! Шел Иаков [44] в путь далекий, Гневом братним устрашен; Посохом пастушьим он Брод отыскивал в потоке, К жизни в поле приучен. Скрылось солнце в многоводном Море, смыл с чела он пыль, Пищу взял в мешке походном, Спал на камне он холодном, Место же нарек: Вефиль. Чуть Природа нам открыла Очи, как немедля нас Всем, что нужно, одарила, Все дала нам в тот же час, Лишнего же не творила. Нас мудрей щегол простой: В сытости живя и холе, Он из клетки золотой Рвется прочь — к Природе, к воле, В поле или в лес густой. Если нас недуг долит, Отравляя дни и годы, Тяжкие страданья длит,— Что надежней исцелит, Чем всесилие Природы? Как бы вас еще пронять? От речей успел устать я! Где тут смысл? С какой вам стати, Вечную покинув мать, К мачехе спешить в объятья? Пусть про долг напомнят вам Славные кресты на плитах Ваших предков именитых: Можно ль их оставить там Без призора, мхом покрытых! Вам ли жить с такой виной, С бременем сего примера, Коль у вас и честь, и вера Есть, и коли вам родной — Нуно Алварес Перейра! Это имя неспроста Род Форжазов носит с честью: Ведь была фамилья та Не у мавров им взята — От старинного поместья. И оттоле родом был Тот архиепископ Браги [45] , Что кастильский штурм отбил: Рясу подоткнув, при шпаге, Воинский явил он пыл. Тем, кто о стране болеет, Должно по стране селиться, А не жить себе в столице: Коль корабль отяжелеет, Может носом завалиться. Вы-то для двора созрели: Так вам хочется всего! Слышал я не раз доселе: Не отговорить того, Кто упрямо рвется к цели. Вот придворной жизни суть: Можно там беседой сложной И изысканной блеснуть, А от проповеди можно Преизящно улизнуть. Впрочем, в мыслях у придворных Не турниры, не амуры: Множество дорожек торных К морю их ведет, проворных,— Там о чем-то шепчут хмуро. Там узрите вы суда, Что бегут под парусами, Словно их несет вода Иль они несутся сами, Хоть движенье — плод труда. Лазят по снастям легко Моряки, народец странный, Что ловки, как обезьяны, Ценят жизнь невысоко, Дальние видали страны. Вижу: все слова — не впрок. Что ж, не в тягость мне труды, Лишь бы сердцу дать урок! Но скажите: кто бы мог Молча ожидать беды? Там ведь и на самом деле Ждут вас беды и невзгоды, Здесь для вас поют свирели, Здесь для вас снуют форели, Ваши земли здесь и воды!

Пленники дням ведут счет, Каждый день им — что год, Радости он не несет. Полон любви неизменной, Дни я считаю, пленный, Ибо, свидетель бог, В плену вконец изнемог, Здесь без вас пребывая И в тоске изнывая. Нету ужаснее муки, Нежели мука разлуки! Жизнь моя — вся! — искупленье, Хоть нет на мне прегрешенья; Мир стал подобием ночи, Слепнут от слез мои очи, Но коль нету рядом вас, На что им смотреть сейчас! Мне опостылел свет: Пять прошло уже лет, Как разлучен я с вами, Но с вами всегда я мечтами. Верности этой верней Нет, и сравниться с ней Ничто не сумеет, наверно, Ибо она безмерна, И столь же безмерно она Скверно награждена. Но не допустит бог, Чтоб я измениться мог. Кто вас увидел, тот Недаром на свете живет; Жизни всей стоит час, Проведенный возле вас, Счастье в нем неземное, Что вечно пребудет со мною, Коль даже в рай попаду Иль буду гореть в аду. Никто вам сказать не в силе, Что беды меня изменили И что мой преданный пыл От вас вдалеке остыл: Сердце затем и дано, Чтоб вас любило оно, Доколе есть в жилах кровь. Мою, сеньора, любовь Любой назовет небывалой, Хоть платы, пусть самой малой, Я за нее лишен. С вами я разлучен, И от любимой вдали Всю душу мне извели Горькие воспоминанья Про скорбный день расставанья, Когда я пред вами рыдал И вас в слезах увидал,— День, что на долгие годы Обрек меня на невзгоды. Верьте же, горше дня Не было у меня! Я утешения чаю, Но от вас не встречаю, Ибо писал вам, но нету Мне до сих пор ответа. Неужто лживым словам, Что в уши вложили вам, Верите вы, сеньора? Иль позабыли так скоро Клятвы, данные вами? Иль обольстились речами, Что, мол, другой вам сужден, Что, мол, богаче он? Богаче? Вполне возможно… Помните лишь непреложно: Не сможет никто другой Дать вам любви такой! Помните также: чревато Любовь предать ради злата, Как бы, сеньора, вскоре Хлебнуть не пришлось вам горя. Отдайте ж любви предпочтенье! Но если хоть на мгновенье Вы от меня вдали Другого мне предпочли. Клятвам своим изменили, Мне лучше б лежать в могиле. Знайте, жить я не стану, Жертвою став обмана! Но память счастливых дней Не гаснет в душе моей, Меня наделяет силой; Не взят я еще могилой И верю, что вы мне верны, Прежней любви полны, И мечтами о вас Полон мой каждый час. Мечты, что лелеять смею, Хотел описать в письме я, Но предо мной в тот же миг Облик ваш милый возник, Дивные ваши глаза, И нежданно слеза Мне на глаза набежала И дальше писать помешала. На сем кончаю письмо, Вам оно скажет само, Что я достоин награды, А мне и всего-то надо, Чтоб я утешиться смог, Несколько ваших строк. Утешить меня поспешите И поскорей напишите Не то, что вам долг укажет, А то, что сердце подскажет.

Когда бы пламя, что мне разум жжет, Лучом однажды вырваться сумело, Ночная тьма тотчас бы просветлела И озарился темный небосвод; Когда бы слезы, что незримо льет Моя душа по счастью без предела, Которое судьба отнять успела, Смогли хотя бы раз найти исход, Я мукой не терзался бы такою, Амур, горя в том сладостном огне, Что в сердце исстрадавшемся таю, И люди, сжалясь, плакали б со мною И умоляли, видя боль мою, Чтоб небеса скорее вняли мне.

Струитесь, слезы! Мне поток ваш мил, И не хочу его остановить я. Кому смешно, что вас не в силах скрыть я, А кто-то, вас заметив, загрустил. Где от себя найти смогу укрытье? Ужели бы себя я победил? Ужели у меня достанет сил, Чтоб от себя — себя смог защитить я? И если кто захочет посмотреть В глаза ко мне, увидит непременно, Что некий дух владычествует в них. Велит он плакать мне и, плача, петь Ту боль, что да пребудет неизменна И не оставит душу ни на миг!

Когда мой дух, ночной объятый тьмой, Заметил в вас то пламя неземное, Что жжет меня, вмиг небо надо мною Зажглось путеводительной звездой, И вмиг тиран жестокий и слепой Оружье бросил, ощутив, что к бою Готов я, ибо с вашею душою Отныне слился радостной душой. И вот я иго сбросил, торжествуя, Тяжелые сорвал оковы с рук, «Свобода!» — победительно вскричал. Теперь в огне так радостно горю я, Теперь любовь ответную познал, И мне теперь не страшен грозный лук.

Катились слезы из ее очей, Их пил Амур сладчайшими устами И со своими смешивал слезами. Тот миг навеки в памяти моей. В момент разлуки, добрый чудодей, Он чудо из чудес содеял с нами И наши души поменял местами: Мне — дал ее, мою — оставил с ней. Все нежные слова, слова прощанья, Что из-за жарких слез произнести Мы не смогли при грустном расставанье, И встречи радостное ожиданье Безмолвно следуют со мной в пути, Хранимые до верного свиданья.

Мондего, вновь пришел к твоим струям Я, телом и душою обновленный, Здесь я бродил, безумьем опаленный, И слез поток катился по щекам. Застыв от горя, по твоим брегам Скитался я, и жалобные стоны Тревожили покой долины сонной. Что было так, уже не верю сам. Теперь бежал я из бесплодной сени Обманов сладких, что Амур творит; К блаженной цели дух сыскал ступени. Во мне рассвет прогнал ночные тени, Взор не слезами — радостью горит, Мир на душе, и позабыты пени.

Чистейшая душа, теперь одета Ты в ризы белоснежной чистоты. Скажи, зачем меня презрела ты И принесла иной любви обеты? Скажи, как я могу поверить в это, Коль ты сулила мне, что, до черты Дойдя, из сей кромешной темноты Согласно внидем мы в обитель света? Как жить в темнице этой без тебя? Как мог я дать уйти тебе одной? Здесь, словно тело без души, немею. Венец пресветлый ты несешь, скорбя О том, что недостоин и не смею Пойти твоей дорогой за тобой.

О тело, жалкий прах, источник боли, Мой тяжкий гнет и мрачный мой острог, Когда ж, скрипя, откроется замок, Когда я вырвусь из твоей неволи? Когда душа из горестной юдоли Взовьется птицей и настанет срок Со счастьем, что похитил злобный рок, На небесах не расставаться боле? Недолговечный, временный сосуд Моей души — вот что ты значишь, тело, И только ею на земле ты живо. Что тебя держит, как в темнице, тут? Ужель ты свет увидеть не сумело? Не слышишь к жизни подлинной призыва?

Чуть только нежное произнесу Я ваше имя, все возвеселится — Земля, вода, утесы, море, птицы, Зефир, цветы и дерева в лесу. И людям жизнь не кажется темницей, И тучи не мрачат небес красу, И солнце, крася искрами росу, Над светлым Тежо радостно лучится. Природа ликования полна, И вновь Фортуна к миру благосклонна, И вновь планет благоприятен ход. Одна моя душа всегда грустна. Вот гибельное чудо Купидона: Что всем приносит жизнь, мне смерть несет!

Мгновения, часы и дни считаю, Что до свидания остались мне; В цветах, деревьях и речной волне — Везде разлуки письмена читаю. В тропинках полевых и птичьей стае, В стадах, полях, туманной пелене, В дыханье ветра, солнце и луне — Во всем живет моя тоска немая. Печаль тем горше, чем она нежней, И неизменно предо мной виденье Той, в чьих руках ключи судьбы моей. Но слезы, что струятся все сильней, И в шторм душе несут успокоенье: Штиль вспоминать без них еще больней.

Та, что казалась духу моему Подобной солнцу, жизнь мне освещала И верный путь на небо указала, Покинула печальную тюрьму, Где я остался, погружен во тьму. Я — словно путник, что бредет устало В глухой пустыне, зная изначала: Без вожака не выйти одному. С тоскою в мыслях и с душой унылой Ее следы ищу, исполнен муки, В лесах, в полях и на отрогах гор. Мне чудится повсюду образ милый: Она ко мне протягивает руки, И к ней сквозь слезы тянется мой взор.

Отшельник, ты тернистою и трудной Идешь стезей, которая ведет Из ночи к дню, где, сбросив смерти гнет, Жив человек, где свет струится чудный. Так вырви же из спячки беспробудной Мой дух, и пусть с тобою он взойдет На небеса, хотя, слепой, как крот, О них забыть хотел я безрассудно. Доселе жизнь моя была пустой, Унылой, скудной, вся — сплошные пени, Вся — вожделенья тщетные и страх, Но наконец мой дух обрел покой. Оплаканы и преданы забвенью Дни, что прошел я без пути, впотьмах.

Годом сменяется год [48] , Дни мчатся легкой чредою. Что нам несут они — радость, невзгоды? Кто прежде первым был, тот Ныне последним слывет. В горестях между собою Сходны, сойдем под могильные своды. Вновь возродится природа, Снова настанет весна, Яркое солнце взойдет, но ужасна Участь адамова рода! Мы не увидим восхода И из могильного сна Встать не сумеем на свет этот ясный. О, сколь безмерно несчастны Люди, попавшие в плен К грезам, что стольких ввели в заблужденье. Кто относился бесстрастно К счастью и видел всечасно Ужас земных перемен? Сколь же себе мы вредим в ослепленье! Мнится мне, происхожденье Бед, угрожающих нам, В нашей тщете, в них виновны мы сами: Суетные вожделенья Душам несут оскверненье И предают нас врагам, А уж потом не спасешься слезами. Дни пролетают за днями, Вечно меняется свет. Греция, Рим где? И где те державы, Что во вселенной веками Высились гордо главами? Пали. Остался ль хоть след Власти великой и силы кровавой, Прежде такой величавой, Кроме печали по ней? Вот оно мощи былой увенчанье! Воспоминания славы, Нежные песни, забавы Некогда живших людей Горечь оставили нам в назиданье. Вспомни, как на отпеванье Плакали мы без конца, Как мы с тобой убивались жестоко! Что же нам дали стенанья? Разве способны рыданья К жизни вернуть мертвеца, Противостать повелению рока? Души, бежав из острога Плоти, блаженны, зане Ярко они в небесах заблистали. Сколь же блаженство высоко Их, победивших в жестокой, Низменной нашей войне: Плотские путы они разорвали. Что им земные печали! Воль их уже не мрачит. К свету небесному ныне причастны, Души величье познали, Дан им прочней, чем из стали, Новый бессмертия щит. Что же по брату ты плачешь напрасно?

Я солнца свет не видел в скорбный день, Когда мое любимое светило Навек сокрыла черной ночи тень. Отчаяние разум мой затмило. Безумью он противиться не мог, Душа утех ни в чем не находила, И ей существования острог Несносен стал, тайком она мечтала Прервать ненужной жизни горький ток. И все же выжить силы ей достало, Хоть на себе кровавый след несет, Как от алмаза или от металла. Но вновь передо мной горит восход, И над землей поднялся свет безбрежный, От мрачных туч очистив небосвод. И я в себе услышал сладкий, нежный Напев стихов сочувственных твоих, Что тихо повторял зефир прилежный. Я взор отверз, и вот в очах моих Вновь заблистало солнце, чье сиянье Во мне смело следы теней ночных. Ведь ты, Анраде, подарил мне знанье, Как победить извечной скорби жуть, И вышел я на бой без колебанья. О друг, ты указал мне торный путь, Но слабый дух не жаждал исцеленья, Он на мятеж осмелился дерзнуть: Отверг природы он установленья И общий человеческий закон, Посмев мне оказать сопротивленье, Безмерным горем был измучен он: Коль разделяет любящих могила, Живой двойною болью уязвлен. Ужель в искусстве иль в словах есть сила, Чтобы сумела мой смягчить удел И мне мою утрату возместила? Погас огонь, в котором я горел, Гордясь своей счастливою судьбою, Огонь, который я стократ воспел! Тот узел, что связал ее со мною И в сладостном плену меня держал, Разрублен был безжалостной рукою! Кто, так страдая, смерти б не алкал, Не призывал ее к себе как милость? Его за слезы кто бы упрекал? Чье сердце бы с потерею смирилось, Коль скоро не железное оно, И под ударом страшным не разбилось? Ужель, Марилия, не суждено С собою рядом зреть мне дух твой ясный И сердце, что любовию полно? Мне не ловить уже твой взор прекрасный, Что ярче солнца для меня блистал, Но вдруг погас, словно закат ненастный, Уже не видеть дивных уст коралл, В чьей мелодичной сладостной теснине Жил голос твой, что бури усмирял. Красы твои, достойные богини Бессмертной, а не женщины земной, Под гробовой плитой сокрыты ныне! Но как поверить мог рассудок мой, Что для любви, которой нет предела, Уже предел назначен роковой? Скорбь жгучая, язви мне мозг и тело И пережги скорее эту нить, Что Парка перервать не захотела! Андраде, не спеши меня винить За то, что я поддался вновь страданью И твердость не способен сохранить. Я поднял взор и увидал сиянье, И прочитал я неба посреди Все то, что ты писал мне в назиданье. И я вскричал: «О боже, пощади! Велик мой грех, но сжалься надо мною, Мой дух ослабший силою снабди И огради терпения стеною, Чтоб разум жажду смерти победил И истиной проникнулся святою!» Писал ты: «Тот, кто вечность сотворил, Дает и стойкость в жизни быстротечной». Мне горе превозмочь достало сил, Я слезы стер и принял вид беспечный, Хоть изнутри все так же пламя жжет, И эта пытка будет длиться вечно. Смерть не зову. Душа покорно ждет, Когда из этой горестной темницы Ей на свободу выйти срок придет. Чуть для меня на небе загорится Мой добрый знак, счастливая звезда, Тотчас душа взовьется, словно птица, И полетит стремительно туда, Где наконец с возлюбленной смогу я В любви небесной слиться навсегда. Я вижу, как она с небес, тоскуя, Зовет меня последовать за ней, И на нее с надеждою гляжу я, Но ранит взор мне блеск ее лучей, И отвожу глаза я, ослепленный: Сей горний свет не для земных очей. Она мне молвит: «Предопределенной Дорогою пойдет, отринув плоть, Душа и в небо внидет обновленной. Коль любишь ты, старайся побороть Соблазн тщеты, и встретимся с тобою, Когда тебя решит призвать господь. Что на земле считал ты красотою, То было тень, а ныне стало тлен. Тщись обрести блаженство неземное И лживых благ земных отвергни плен».

Тебя прославил твой, Андраде, труд: В нем поколенья, что придут на смену, Пример для подражания найдут. Твоим талантом почтены Камены, За что уже ты награжден от них И дале будешь взыскан непременно; Таблицы золотой твой каждый стих Достоин, и парнасские царицы Являют нам в писаниях твоих, Что в нас античность может возродиться, И посему я с вольной простотой Спешу к тебе с посланьем обратиться. Любить и почитать язык родной. Дабы он не заглохнул в небреженье, Для пишущих — издревле долг святой; Готов был каждый ради украшенья Родимой речи не щадить труда И тем ее добиться возвышенья. Обязана, Эллада, навсегда Ты песням величавого Омира [49] . С тех пор ты языком своим горда. И твой язык, о Рим, владыка мира. Прославила средь всех племен и стран Звучаньем чистым мантуанца [50] лира. А ныне Гарсиласо и Боскан Столь ясным, гибким сделали испанский, Что стал он благозвучен, как орган. А кто отшлифовал так итальянский? Да сами итальянцы! Чист, высок, Изящен стал их диалект тосканский. Ему теперь любой доступен слог, И я скажу, не усомнясь нимало. Что в том его бессмертия залог. С любовью пылкой сметливые галлы Очистили французский свой, и вот Достиг теперь он силы небывалой. Но обречен на гибель тот народ, Что знать не хочет языка родного И у других слова взаймы берет. Не сыщешь и средь варваров такого, Кто б отвергал язык земли своей, Прельстясь высокой звучностью чужого. Любой народ — араб, сармат, халдей — Родимого наречья был ревнитель И обучал ему своих детей. Сейчас у нас есть доблестный воитель, Что в трепет повергает мусульман, Но этот многославный победитель Почел, что регламент быть должен дан Для португальских войск на чужестранном. Достоин осмеянья этот план. Тебе он тоже показался б странным: Подскажет он чужим, как нашу рать Способней одолеть на поле бранном. И потому лишь пользу может дать Наречия родного изученье, А от невежд вреда нам должно ждать. Тягчайшее меж прочих преступленье (Так почитают с древности седой) — Питать к земле, где ты рожден, презренье. И лишь злодей порочит край родной, Кует измену, сговорясь с врагами, Или грозит гражданскою войной. Но будут мудрым словом и делами Способствовать величию страны Все те, что чтут себя ее сынами. Здоровы в государстве быть должны И дух, и тело. Счастлива держава, Где оба равно крепки и сильны. Пусть тело не страшит ни бой кровавый, Ни вражеская сталь, ни зной, ни хлад, И пусть его влечет одна лишь слава. А дух пусть будет мудростью богат И в беспредельной верности отчизне Единственный найдет исток услад, Пусть будет чист, не слышит укоризны, Что родине советом не служил, Не ставил честь ее превыше жизни. Когда господь всесильный нас творил, То горстку праха бренного земного Недаром он душою наделил. Коль меч не можешь взять, используй слово: Оно порой разит врага больней, Опаснее оружия любого. Насколько. Спарта, ты была сильней, Когда Ликург [51] тобою словом правил! Но вот, о пользе позабыв твоей, Народ в изгнанье мудреца отправил И проявил себя твоим врагом, Неблагодарностью в веках ославил. Бессмертье добывается пером (И этому примеров много было) Куда вернее, нежели мечом. Когда Омира забрала могила, То для Эллады больший был урон, Чем гибель им воспетого Ахилла! И я, поверь, безмерно удручен, Что так неблагодарен ты, Андраде, К своей стране, в которой ты рожден: Ты ей жестоко отказал в усладе [52] Внимать звучанию стихов твоих, Как будто оказался с ней в разладе. Ужель не понял ты, что пишешь их. Столь высоко твое вознесших имя, Не для соотчичей, а для чужих? Так отчего почтить не хочешь ими Родной язык? Зачем чужой даришь Стихами сладкозвучными своими? Но чем сильней язык наш обеднишь Своей неблагодарностью безмерной, Тем больше ты чужих обогатишь. Сверни, Андраде, со стези неверной И скоро (ты увидишь это сам) Увенчан будешь славой беспримерной. Неужто враг ты и себе и нам? Так развивай наречие родное, Чтоб мог идти я по твоим стопам. Чужим твой служит дар, за что страною Своей презрен ты будешь, и на суд, Обремененного такой виною, Тебя сурово музы призовут. Мы пред страной в задолженности давной, Так посвяти на благо ей свой труд. Да процветает сладостный и славный Язык наш португальский! Ныне он Грядет победной поступью державной, Хотя унижен с давних был времен, И только мы виновны, что в забвенье Он впал и не был нами оценен. Еще у многих он в пренебреженье, Служи ему — они вслед за тобой Раскаются в постыдном заблужденье. Коль будет процветать язык родной, Потомки, наше оценив старанье, Пойдут, уверен, тою же стезей. Когда суровым ты сочтешь посланье, Прости, но все ж себя надеждой льщу, Что ты мое исполнишь пожеланье. Иного я не жду и не ищу.

Мондего тихий, ясная вода, Воспоминаний край, для сердца чудный, Где, ослеплен надеждой безрассудной, Я шел за ней, но шел я… в никуда. Я ухожу от милого гнезда, Но памятью в мой путь глухой и трудный Я уношу твой берег изумрудный. Чем дальше ты, тем ближе, — так всегда. Орга́н души, о родине скорбящий, Судьба в чужие земли унесет, К чужим ветрам, в неведомые чащи. И все ж душа направит свой полет На крыльях мысли, в прошлое летящей,— Вновь погрузиться в глубь прозрачных вод.

Воспоминанья горькие, вы снова Врываетесь в мой опустелый дом. Я так придавлен, так опутан злом, Что не надеюсь и не жду иного. Мне видеть гибель всех надежд не ново, И, сотни раз обманутый во всем, Я с примиренным сердцем и умом Терплю вторженье образов былого. Терплю и цепи горестной судьбы. Но пусть в несчастьях век мой горький прожит, Я милосердья от нее не жду. Нет больше сил для жизни и борьбы, Так пусть паду — падением, быть может, Я от себя страданье отведу.

Над прожитыми днями размышляя, Свою судьбу предвидел я давно: Грядущее былым предрешено, И, значит, горю нет конца и края. Амур жестокий и Фортуна злая, Вам это сердце скорбное дано, Чтобы, пока еще живет оно, Его терзать и мучить, умерщвляя! Но пусть любовь, наслышавшись молвы Про бедствия мои, в преддверье казни Мне шлет мечты, которые мертвы, Пусть рок свиреп и полон неприязни — Пока в душе моей, сеньора, вы, Смотрю в глаза Фортуне без боязни.

Пускай враждебный рок, моя сеньора, Закрыл, мой смертный приближая час, От глаз моих сиянье Ваших глаз, В котором сердца скорбного опора,— Моя душа не слышит приговора, В огне сражений, в море — всякий раз Она напоминает мне о Вас, Дабы союз наш кончился не скоро. Ей не прикажет и всесильный рок! Пусть голод, холод, бури, вражий ков — В ней вечно вы пребудете живая, Чтоб мой дрожащий, хриплый голос мог Все отогнать — и бури, и врагов, Одно лишь имя Ваше называя.

Блажен, чья жизнь лишь тем омрачена, Что он гоним красавицей надменной. Он все же мнит в надежде неизменной, Что лучшие настанут времена. Блажен, кому в разлуке суждена Лишь боль о прошлом. Он в душе смиренной Таит лишь страх пред новой переменой, А боль уж в нем и уж не так страшна. Блажен и тот, кого грызет досада, В ком гнев кипит, бушует возмущенье, И кто не знает, что такое смех. Но жалок тот, чье сердце было б радо Любой ценою вымолить прощенье За те дела, которых имя — грех.

Как лебедь умирающий поет На зыбкой глади озера лесного, Когда впервые, скорбно и сурово, На жизнь глядит уже с иных высот,— О, если б он часов замедлил ход, О, если бы расправил крылья снова! Но славит он конец пути земного, Освобожденье от земных забот,— Так я, сеньора, здесь, в пути далеком, Уже смирясь пред неизбежным роком, Не в силах жить, берусь за лиру вновь И снова славлю горькими словами Мою любовь, обманутую вами, И вашу изменившую любовь.

Итак, судьбы узнал я благодать! Лежу в пыли, и мне уж не подняться. Все изменилось, так чему ж меняться? Все потерял я, что еще терять? Расстался с лучшим — значит, с худшим ладь Жить прожитым я буду впредь пытаться. Но в мире зла, где злу и не дивятся, На что и жить, чего от жизни ждать? Пускай же смерть приходит, торжествуя. Надежды нет, желаний больше нет. Так пусть умру, хоть сердцу легче будет. Ведь от добра уже добра не жду я. Но средство есть от этих зол и бед, И за него пусть мир меня не судит.

О, непорочная душа, так рано Ушедшая от суеты мирской, Тебе на небе вечный дан покой, Мне на земле — мучительная рана. Но если в горних сферах невозбранна Живая память о любви былой, Ты вспомнишь взгляд воспламененный мой, В котором и поныне страсть сохранна. И если ты услышишь боль мою. И если ты поймешь, как безутешно Я, по тебе тоскуя, слезы лью, Молись, чтоб столь же скоро и поспешно Соединил нас бог в святом раю, Сколь рано мы расстались в жизни грешной.

Печали полный радостный рассвет, Смешавший краски нежности и боли, Пусть будет людям памятен, доколе Есть в мире скорбь, а состраданья нет. Чертившее на небе ясный след, Лишь солнце соболезновало доле Двух душ, разъединенных против воли, Чтобы погибнуть от невзгод и бед. Лишь солнце видело: обильной данью Наполнилась могучая река, Взяв у влюбленных слезы и рыданья. И слышало: мольба их столь горька, Что может и огонь смирить, страданья Уменьшив осужденным на века.

Быть запертым в позорную тюрьму — Итог моих пороков и гордыни. Смерть разрубила цепи, но поныне Прикован я к несчастью моему. Амур не примет агнца — потому Я в жертву жизнь принес его святыне. Судил мне рок скитаться на чужбине И нищенскую в руки дал суму. С тех пор, не веря радости обманной, Считая наслаждение зазорным, Живу я, крохи малые ценя, Наученный звездой моей туманной, Безглазой Смертью, Случаем притворным Страшиться счастья пуще, чем огня.

Печаль и страсть исчезнут без следа, Желанья и мечты уйдут в былое, Мир ни минуты не стоит в покое, Меняя все, проносятся года. Изменчива мгновений череда, Ждешь одного — появится другое, Но вспоминать о счастье горше вдвое, Чем о беде, ушедшей навсегда. Растаял снег, и распустились розы, Вновь зелен луг, а я не в силах петь: Не льется песня, льются только слезы. Все перемены я готов стерпеть, Но скоро жизнь — страшнее нет угрозы Изменится, чтоб не меняться впредь.

Как только ночь, сменяя день превратный Измученного погружает в сон, Мне душу той показывает он, Кто мне как сон явилась благодатный. И я бегу пустыней необъятной За нею вслед, виденьем ослеплен, Но призрак, вставший из былых времен, Уходит прочь дорогой невозвратной. «Красавица, помедли!» — я кричу, Но, улыбаясь нежно из тумана, Она как будто молвит: невозможно. Ей «Дина», — крикнуть, — «мене» я хочу И просыпаюсь. Кровь стучит тревожно, А я лишен и краткого обмана.

Когда брожу я по лугам зеленым, Везде за мной летит пичужка вслед. Она забыла счастье прежних лет И наслажденье счастьем обретенным. Я от людей бегу к речным затонам, Она и здесь мой спутник, мой сосед. Друг другу мы дарим забвенье бед, Обоим легче в горе разделенном. И все ж она счастливей! Пусть навек Она былое благо утеряла,— Ей не мешают в чаще плакать сиро. Куда несчастней создан человек! Чтобы дышать — и воздуха мне мало, А чтобы жить — мне мало даже мира.

Дожди с небес, потоки с гор мутят Речную глубь. В волнах не стало брода, В лесах не стало лиственного свода, Лишь ветры оголтелые свистят. Сменил весну и лето зимний хлад, Все унеслось в круговращенье года. Сама на грани хаоса природа, И умертвил гармонию разлад. Лишь время точно свой блюдет порядок. А мир… а в мире столько неполадок, Как будто нас отверг всевышний сам. Все ясное, обычное, простое, Все спуталось, и рухнули устои. А жизни нет. Жизнь только снится нам.

Исчезни, память о былом, дозволь Забыть счастливый миг, что мною прожит И нынешние муки только множит, На раны сердца просыпая соль! Но если наперед известно, сколь Печален жребий мой, тогда, быть может, Удача мне в последний раз поможет, Чтоб умер я и прекратилась боль? Пусть жизнь, затмившись, сгинет без возврата, И вместе с ней воспоминанья сгинут — Тогда и скорбь отхлынет от груди. Какая может быть страшна утрата Тому, кто счастьем навсегда покинут И ждет одних несчастий впереди?

О светлый сон, сладчайший, своевольный, Продли еще обман блаженный свой! Он в забытьи владел моей душой, И пробудиться было б слишком больно. Тобой бы кончить путь мой в жизни дольной, О ложь прекрасная, мираж благой! Когда бы смерть в тот миг пришла за мной, Я, насладившись, умер бы, довольный. Я счастлив был, хоть разлучен с собой, Обрел во сне все, чаянное в яви — Судите же, сколь взыскан я судьбой. Нет жребия печальней и лукавей: Ведь явь ко мне всегда была скупой, Я лишь от вымысла ждать счастья вправе.

Да сгинет день, в который я рожден! Пусть не вернется в мир, а коль вернется, Пусть даже Время в страхе содрогнется, Пусть на небе потушит солнце он. Пусть ночи тьма завесит небосклон, Чудовищ сонм из ада изрыгнется, Пусть кровь дождем из туч гремящих льется И сын отца убьет, поправ закон. Пусть люди плачут и вопят, не зная, Крепка ль еще под ними грудь земная, Не рушится ли мир в бездонной мгле. Не плачьте, люди, мир не заблудился, Но в этот день несчастнейший родился Из всех, кто был несчастен на земле.

— Что, смерть, несешь? — Я солнце унесла. — Когда оно затмилось? — В час рассвета. — Из-за чего? — Мне не узнать секрета. — Кто знает? — Тот, кто все вершит дела. — Где тлеть ему? — В земле, где вечно мгла. — А как же пламя? — Сникнет, тьмой одето — Что скажет Лузитания? — Лишь это: «Марии недостойна я была». — Где тот, кто видел свет? — Скончался вскоре. — Что говорит Амур? — Молчит в смятенье. — Кто смог уста замкнуть ему? — Беда. — А королевский двор? — Померк от горя. Что там осталось? — Мрак, и запустенье, И слезы по ушедшей навсегда.

О вы, кто честным изменил дорогам, Чья цель одна: довольство и покой, Вы блага жадной ловите рукой, И Беспорядок — ваш кумир во многом. А мир меж тем идет в Порядке строгом. Вы жертвуете совестью, собой, Но божий суд карает грех любой, И даже Случай тоже создан богом. Наказан будет тот, кто лишь в судьбу Да в случай верит разумом кичливым,— Есть в опыте опасности зерно. Бог не простит упрямому рабу, Но то, что он считает справедливым, Для нас несправедливо и темно.

Влекомы ветром, сквозь морские дали Несите, волны, боль мою туда, Где скрылась та, что, скрывшись без следа, Не может утолить моей печали. Скажите ей, что дни пустыми стали, Но все полней, скажите ей, беда, Скажите: горе будет жить всегда, Но я, скажите, выживу едва ли. Скажите ей: смертелен мой недуг, Скажите: радость скрылась без возврата, Скажите: вы — причина этих мук. Скажите ей, сколь велика утрата, Но, ей скажите, все утратив вдруг, Любовь, скажите ей, храню я свято.

Время мчит, гоня Дней суетных стаю, Для всех пролетая, Но не для меня: Не дождусь я дня, Чтобы выпал час Мне увидеть вас. Хоть и долгий срок В этой жизни краткой Дан надежде шаткой, Мне она не впрок! Но страдать мне сладко, Лишь бы только раз Мне увидеть вас. О мои мученья, Ваш смысл постигаю; Хоть изнемогаю, Но искать спасенья — Любви в оскорбленье: Чту ее приказ И приемлю вас. Боль моя и счастье, Все, чем дорожу, Кому расскажу Об этой напасти? Будь то в моей власти, Я бы и на час Не покинул вас.

Без руля, без парусов Наудачу время мчится, Ветер буйствует и злится; Тот, кто к бедам не готов, Должен многому учиться. Держит тот бразды правленья, Кто не видывал узды; Ненасытные хотенья, Честолюбье, вожделенье Суть источники беды. Вот корабль ко дну идет, С ним погибнут упованья. Вижу: злому — власть, почет, Вижу: от беды падет, Кто не чует испытанья. Кто не сиживал в седле, Тот в седле расселся ныне. Властвуют по всей земле — Купно с дьяволом в зачине — Все, кто закоснел во зле. Что нас в этом мире ждет? Без препятствий зло ярится. Всяк рискует ошибиться, Коль дурной тропой идет: Может сам к дурным прибиться. Праведным удел — мученья, Злые властию горды, Злые скроют преступленья; Всё ж от кар им нет спасенья, Коль раскаянью чужды! Ни руля, ни парусов! Глянь — за валом вал катится! Всяк погибели страшится: Жребий наш людской суров — Наудачу время мчится. Нет злодействам искупленья! Принесет свои плоды Лишь раскаянье в смиренье; Злые множат ухищренья, Злым неведомы труды. В час ненастья и невзгод Нет надежд, тяжки страданья, Тяжек испытаний гнет; Лишь хитрец от бед уйдет, Тщетны слезы и стенанья. Этот мир погряз во зле. Наказание гордыни Все ж затеплит свет во мгле; Добрые страдают ныне, В тягость зло самой земле. Если читатель перенумерует строки десятистиший, а затем соединит вместе строки, соответствующие друг другу по номеру, у него получится десять пятистиший, — в этом и состоит хитрость лабиринта: Без руля, без парусов Вот корабль ко дну идет. Что нас в этом мире ждет? Ни руля, ни парусов В час ненастья и невзгод! Наудачу время мчится, С ним погибнут упованья: Без препятствий зло ярится! Глянь — за валом вал катится! Нет надежд, тяжки страданья. Ветер буйствует и злится! Вижу: злому — власть, почет! Всяк рискует ошибиться, Всяк погибели страшится, Тяжек испытаний гнет. Тот, кто к бедам не готов, Вижу: от беды падет, Коль дурной тропой бредет. Жребий наш людской суров: Лишь хитрец от бед уйдет. Должен многому учиться, Кто не чует испытанья: Может сам к дурным прибиться. Наудачу время мчится, Тщетны слезы и стенанья. Держит тот бразды правленья, Кто не сиживал в седле. Праведным удел — мученья, Нет злодействам искупленья, Этот мир погряз во зле. Кто не видывал узды, Тот в седле расселся ныне. Злые властию горды; Принесет свои плоды Наказание гордыни. Ненасытные хотенья Властвуют по всей земле. Злые скроют преступленья. Лишь раскаянье в смиренье Все ж затеплит свет во мгле. Честолюбье, вожделенье — Купно с дьяволом в зачине. Все ж от кар им нет спасенья. Злые множат ухищренья, Добрые страдают ныне. Суть источники беды Все, кто закоснел во зле, Коль раскаянью чужды. Злым неведомы труды, В тягость зло самой земле.

Счастье быстролетно, Живучи невзгоды, Ложь мечты бесплотной Являют нам годы. Радость не продлится, А любовь — тем паче. Жалок, кто прельстится Дарами удачи. Счастью, что нестойко, Грозят испытанья: Неизменна только Скорбь воспоминанья. Кто живет в покое, Тот живи с опаской: Зло пагубней вдвое, Коль прикрыто маской. Кому злой рок ведом, Тот учись страшиться: По минувшим бедам Суди, что свершится. Жил в радости я — В печали живу я, И душа моя Стенает, тоскуя. Не могу не клясть я Мои заблужденья: Длилось годы счастье, Ушло во мгновенье. Что вам, мои очи, Увидеть пришлось! Плачьте дни и ночи, Горе стоит слез! Отныне для вас Пусть солнце не светит, Пусть денницы час Взор в ночи не встретит. Пусть луга цветут, Пусть журчит река, Меня ж пусть гнетут Печаль и тоска. Мне б сказать о боли. Чтоб вздохнуть вольготней, — Кто виной неволи, Воли не дает мне! С унылою думой Живу я уныло: И дума угрюма, И жизнь мне постыла. Верил я удаче, Неудачу встретил: Блаженно незрячий, Беды не заметил! Горек мой удел, Судьба моя зла: Все, чем я владел, Мигом отняла! О воображенье, С явью не в ладу! Увижу ли день я, Которого жду? В этот век усталый Все так быстротечно: Еще не настало — И скрылось навечно! Надежды обманны: Мелькнули — умчали; Только постоянны Вы, мои печали. Любовь слепит взор нам, Царя на просторе: Горе непокорным И покорным — горе! Знаю: Амур лжив, Мучит нас бесцельно, Но если я жив, Любовь не смертельна!

Коль, по чести, вы не рады Грустный вечер провести, Знаете, что сделать надо? Повернуться и уйти: Здесь утробе нет отрады. Вам стишок по вкусу мой? Если да, то, мне сдается, Вкусу в этом прок прямой, Ибо здесь вам не придется Ублажать свой вкус едой.

Древле Гелиогабал [54] Изощрялся в злых причудах: Если пир он задавал, Яства для гостей на блюдах Раб-искусник рисовал. Не страшитесь сих проказ: Скучно то, что уж не ново; Ожидает в этот раз Ужин не из красок вас — Вам на ужин будет Слово!

Здесь жаркого вам не есть, Здесь не пить вам капарики, Но зато что есть, то есть, Именно: бумаги десть И чернил запас великий. Вы кривите рот, дружище? Тут поэзии вина: Предлагает вместо пищи Вам она бумаги писчей И чернил взамен вина.

Дабы вашему желудку Пир подобный не был вреден, Пищу предложу рассудку: Коли ужин не был съеден, Переваривайте шутку! Вам налог плачу немалый: Все подряд зарифмовать, Вас при том не задевать. Обойдусь без покрывала: Мне ведь нечего скрывать!

Сто чертей! Пятьсот! Мильон! Поклянусь я горним миром, Коль не даст нам пищи он: Я вам не хамелеон, Чтобы жить одним зефиром!

По́лно, друг мой, не сердитесь, Пропитанье вам пошлет Небо от своих щедрот; Есть, что́ есть, вы убедитесь, Гляньте-ка на оборот.

Дичи у меня в достатке, Мне нести ее не лень: Вот вам перепела тень, Вот виденье куропатки, Вот приснившийся олень; Есть вино — самообман, Сладкое — воспоминанье; Будь подливою туман, Будь приправою мечтанье: Вам отменный ужин дан!

Тот, кто дал «Метаморфозы» Миру [55] , с детства был пиит, Сам о том он говорит: Хочет молвить что-то прозой — Невзначай стихи творит. Я свершу почище дело, Не останусь я в долгу! Об заклад побьюсь я смело, Что для вас и ужин целый Претворить в стихи могу!

            Когда бы мысль дарила Мне повод к радости — как повод к пеням             Мне горе сотворило,—             Я лирою и пеньем Утешился б, вооружась терпеньем.             И голос мой усталый, Столь чистый, радостный во дни былого,             Ничто б не омрачало,             И не звучало б слово Столь горестно, столь хрипло и сурово.             Будь я таков, как прежде, Я мог бы ваши заслужить хваленья,             И вам, моей надежде,             Вознес бы я моленья, Любовь воспел бы и ее томленья.       Счастливые печали, Блаженнейшие дни и упованья!             Как сладостны вы стали,             Мои воспоминанья, Теперь, во дни суровые страданья!             О радости былые! О рай — тебя на миг мне подарили!             Что вы, невзгоды злые,             Мне с жизнью сотворили — Разрушили ее и разорили!             К чему так долго длится Жизнь, тяжкой удрученная напастью?             И мне не исцелиться             Твоей, о Время, властью, И нет исхода моему злосчастью!             Но все ж, томясь, горюя, Осиливаю искус сей постылый,             А лишь заговорю я —             Мне изменяют силы, Слабеет голос мой, звучит уныло.             Увы! Орфей счастливый! Мольбам твоим и лире сладкострунной             Внял Радамант гневливый [56] ,             И ты с супругой юной Увиделся, покинув мир подлунный.             В сердца самих Эриний [57] Проникли эти сладостные трели.             И грозные богини,             Что яростью горели, Втроем притихли вдруг и присмирели.             И несравненным звукам Внимала преисподняя в молчанье,             Далась отсрочка мукам,             И замерли стенанья, Сменилось наслаждением страданье.             Сизиф свой тяжкий камень Вверх в гору не катил по кручам склона,             И колесо, чей пламень             Жег вечно Иксиона [58] , Застыло по велению Плутона.             И скорби сострадая, Душой богиня гордая [59] смутилась,             И нимфа молодая,             Что с жизнью распростилась, К тебе из царства мертвых возвратилась.             Но сила не дана мне Смутить хотя бы душу человечью             И сердце тверже камня             Растрогать грустной речью — В жестокой я сочувствия не встречу!             Ведь ты, моя царица, Бесчеловечней, беспощадней втрое [60]             Гирканской злой тигрицы             И девы Каллирои [61] , И льва, что притаился за горою!             Но с кем я тщетно спорю, Кому я сетованья шлю напрасно?             Лишь вас, о девы моря,             Что чисты и прекрасны, Молю я: троньтесь долею злосчастной!             И над лазурной влагой Вы злато влажное кудрей взметните,             Веселою ватагой             Из пенных волн шагните На брег морской и на меня взгляните.             И с песнями сбирая Цветы, что по лугам цветут зеленым,             Глядите — умираю;             Внимайте скорбным стонам, Сочувствуйте потокам слез соленым!             Предстанет перед вами Тот смертный, что несчастней всех на свете.             Исходит он слезами:             К любви попал он в сети, И живы в нем одни лишь муки эти.

            Холодные снега, Растаяв, с гор сбегают в дол ручьями,             И зелены луга,             Что затканы цветами, И вновь оделись дерева листами.             Зефир подул несмело, И стрелы меткие вострит Эрот;             Рыдает Филомела [62] ,             А Прокна дом свой вьет; Влюбился в землю ясный небосвод.             Проходит средь полей Киприда [63] в окруженье резвой свиты,             И пляшут, всех милей,             Три юные Хариты [64] , Обнажены и розами повиты.             Покорствуя Гефесту [65] , Вершат циклопы свой нелегкий труд,             А нимфы, выбрав место,             В траве ромашки рвут, Венки плетут и сладостно поют.             Диана в дол с высот Спускается, лесной наскучив сенью,             Ко брегу светлых вод,             Где по ее веленью Охотник дерзкий принял смерть оленью [66] .             Уйдет сухое лето Вслед за весной зеленой в свой черед,             И хладная, как Лета,             Затем зима придет, Положенный верша круговорот.             Посыплет белый снег, Нагие склоны гор запорошатся,             От ливней воды рек             Прозрачности лишатся, И мореходы моря устрашатся.             Все в мире быстротечно: Неверно Время, власть его грозна.             Печальна иль беспечна,             Нам жизнь на миг дана — Едва начавшись, кончится она.             Где гордый Илион [67] , Его герои, славные когда-то?             Где Крёз? Ушел и он             Дорогой без возврата: Перед всевластьем лет бессильно злато.             Ты думал, ослепленный, Что лишь богатство — счастия залог?             Не внял речам Солона [68] ,             От истины далек: Постичь ее ты лишь в страданье смог!             Недолговечных благ Не удержать ни силой, ни казною,             И пусть стремится всяк,             Идя стезей земною, Для смерти благо обрести иное.             Ведь из ночи Аида Нам избавленья нет и путь закрыт,             И даже Артемида             Тебя, о Ипполит, Из тьмы на свет вовек не возвратит [69] .             И как Тезей [70] ни смел, Ни хитростью, ни силою десницы             Он все же не сумел             Раскрыть врата темницы, Где Пирифой закованный томится.

Пылает к Галатее белокурой Рыбак Серено: бедный обречен На медленную смерть судьбою хмурой. В тот час, когда, трудами увлечен, Всяк невод свой из глубей Тежо тянет, Беспечным ветрам жалуется он: — Когда ж, о Нимфа, день благой настанет И обратишь ты слух к моим речам? Иль жалкое меня безумье манит К твоей улыбке, голубым очам? Но нет без них душе моей покоя, Хоть всю тщету упорства вижу сам. Коль милосердье есть в тебе людское, Коль чья-то трогает тебя беда, Со сделкой согласись, молю, такою: Тебе я душу отдал навсегда — Дай мне взамен хотя бы взгляд небрежный. А коль моя злосчастная звезда В сей милостыне мне откажет нежной, Тебе крыла Эрота подарю, Упавшие в погоне безнадежной За девою, что я боготворю. Ее красот и жемчуг недостоин. Но тщетно я вздыхаю и горю: Коль ветер стих, морской простор спокоен, А у меня в душе покоя нет, И хриплый хор скорбей моих нестроен. Покуда не зардеется рассвет, В тумане спят Арра́бидские горы [71] , И слеп их камень, солнцем не согрет. Меня же ослепляет свет, что взоры Твои струят: голубизну свою Им отдали небесные просторы. Шлю вздохи ветрам, втуне слезы лью, Хоть замирают трепетные волны, Когда о скорби и любви пою При всплесках весел под луною полной, И добрые дельфины вслед за мной, Плывут, внимая, свитою безмолвной, И море тихо, кроток час ночной. Так провожу я жизнь в тоске и плаче, А ты, смеясь, проходишь стороной. Или немил тебе удел рыбачий — Сеть жалкая, да утлый мой челнок, Да бедность, да погоня за удачей? Как знать, быть может, минет малый срок, И я вернусь с добычею богатой — Иным от моря был немалый прок. Но чистой красоте противна плата, Что Тежо прячет в токе светлых вод: Цена ей — вечная любовь, не злато. Так пусть, о нимфа, взор твой упадет На берег ближний: имя Галатеи На шелковистом он песке прочтет [72] . Ветр и волна щадят его, не смея Коснуться букв, что я три дня назад Чертил — Амур водил рукой моею. С его же помощью нашел я клад Из редких раковин, больших и малых, И для тебя сорвал в стране наяд Коралла ветвь; известно о кораллах — В воде мягки они, как те слова, Что жажду я из уст услышать алых: Надежда, вопреки всему, жива!

Уходят от меня дни краткой жизни, Коли могу еще сказать, что жив я; Сколь время быстротечно, видят очи. Скорблю о прошлом — и покуда в слово Я скорби претворяю, дни проходят: Минуют годы, остается горе. О горькое мучительное горе! Назвал я краткой жизнь — нет, в долгой жизни Мне муки суждены, что не проходят. Мне все едино, мертв я или жив я. К чему я плачу? И на что мне слово. Коль обмануться не дают мне очи? О светлые и ласковые очи! В разлуке с вами я изведал горе, И передать его бессильно слово. Коль в этой долгой, в этой краткой жизни Меня ваш взгляд коснется, значит, жив я И все во благо, скорби же проходят. Но вижу я, что скорби не проходят И прежде грустные сомкну я очи, Чем у́зрю ту, чьей светлой властью жив я; Перо, чернила мне помогут в горе, Чтоб я поведал о докучной жизни: В невзгодах верность мне хранит лишь слово. Да полно обольщаться, лжет и слово! Чредою мысли, спор ведя, проходят, И столько грусти выпало мне в жизни, Что, если б не дарили радость очи, Не мог бы я себе представить горе Сильней, чем то, во чьих тенетах жив я. Огнем объят, в огне и в муках жив я: Когда б дышать не помогало слово, Меня дотла б испепелило горе; Но в муках огненных, что не проходят, Потоки слез мне увлажняют очи И не дают сгореть несчастной жизни. Я умираю в жизни, в смерти жив я, Незрячи мои очи, немо слово; Проходят купно радости и горе.

Овидий грустный, сосланный певец, Вдали и от Сульмона [73] , и от Рима, Супруг скорбящий, горестный отец, Уже не чая край узреть родимый. По неприютным Понта берегам Скитался, одиночеством томимый. Холмам и водам, людям и богам Слал жалобы на свой удел печальный И ужасался хладу и снегам. Созвездья, что обходят свод хрустальный, Он созерцал: веленья их — закон, Земля им, воздух, небо подначальны. И рыб, плывущих в море, видел он, И хищников — велением природы Был родиной им лес и горный склон. Он видел, как берут начало воды Печальных рек из тайных недр земли: Есть и у них отчизна и свобода: А он, от милой родины вдали, Жил на чужбине в муке постоянной — Нет в мире мук, что эту превзошли. Одна лишь Муза спутницей желанной Была ему, когда свою беду В стихах оплакивал он неустанно. Сдается мне, такую жизнь веду И я теперь в печали и в изгнанье И возвращенья благ былых не жду. Здесь вглядываюсь я в воспоминанья О прежнем счастье — тот, кто им владел, Потом всегда хранит его в сознанье. Здесь вижу, как изменчив мой удел, Как я ошибся, почитая вечным Блаженства срок, что мигом пролетел. Здесь мыслю в сокрушении сердечном, Сколь мало виноват; и грустно мне, Что карам обречен бесчеловечным: Ведь тот, кто страждет по своей вине, Хотя бы заслужил свои мученья; Но невиновный мучится вдвойне. Когда зари румяное свеченье Окрасит небо, и роса падет, И вновь раздастся Филомелы пенье, В мой сон, прервавший на ночь власть невзгод, Печаль виденья шлет, я в муках снова: Что людям отдых — мне пора забот. И вот, восстав от сна (некстати слово: Устав от снов, где сил восстать возьму!), Неверною походкою слепого Я ухожу к высокому холму, Сажусь и предаюсь своей печали, Под светом солнца погружен во тьму. И вижу в мыслях я родные дали, Но взор вотще б услады в них искал: Они былую прелесть потеряли. Я вижу лишь нагие глыбы скал. Поля иссохшие я вижу — те же. Где прежде каждый цветик взор ласкал. И вижу я хрусталь чистейший Тежо, И резво крутогрудые суда Скользят по влаге ласковой и свежей, Которая уносит их туда, Куда — на веслах иль под парусами — Желание влечет их иль нужда. Следя за ними грустными глазами, Молю я воду, хоть глуха она К скорбям души, что изошла слезами: Остановись, не убегай, волна! Коль не уносишь в порт меня желанный, Хоть слезы унеси мои сполна, Покуда день и радостный, и жданный Меня, счастливого, не приведет Туда, куда спешишь ты невозбранно. Увы! Едва ли этот день придет: Жизнь кончится быстрее, чем изгнанье, Смерть начеку — не милует, не ждет. Но коль меня в печали и в стенанье Застигнет смерть — куда душе идти Во власти нетерпенья и незнанья? Ведь если в Тартар приведут пути, Боюсь, и Лете ведома едва ли Боль горше той, что у меня в груди. Когда бы и Тантал [74] , и Титий [75] знали Про эту боль, свою в сравненье с ней Они бы наслажденьем почитали. При этой мысли стражду я сильней: Питая жизнь мою, воображенье Мне думы шлет, одна другой грустней. Но раз удел мой — скорби и лишенья, Осталось мне, чтоб муку превозмочь, Воображать былые утешенья, Пока меня навек не примет ночь Иль день благой не встречу я, ликуя, Когда Фортуна сможет мне помочь, Коль ей дано менять судьбу такую.

Дни сладких нег и радости счастливой Мелькнули, как зарницы зыбкий свет, Дни горестей явились им вослед Терзать меня жестоко, терпеливо. Зачем манили суетно и лживо Слепые обольщенья прежних лет? Уже в груди огня былого нет, Остывший пепел — вся моя пожива. Лишь пепел, прах — младые заблужденья: У юности моей плодов иных, Признаюсь с болью, не было и нету; Добавлю к ним от зрелых лет моих Пустые страхи, пени, вожделенья, И пусть развеет ветер их по свету!

За все печали, муки, сожаленья, За все страдания, жестокий Купидон, За горе, на какое обречен Тобою я, за жалобные пени, За пролитые слезы, за сомненья, За каждый вздох, за каждый горький стон — За все, за все отныне ты прощен, И пусть уйдет вина твоя в забвенье. Все горести ты возместил сполна, Затем что самой дивной, несравненной, Прекраснейшей я награжден стократ. Мне не забыть вовек сей миг блаженный! О чем теперь скорбеть, когда она Мне бросила украдкой нежный взгляд?

Из кротких, нежных, ласковых очей, Исполненных сладчайшего привета, На путь мой, милосердная, пролей, Молю, лучи божественного света, И станет для меня сиянье это Спасительной звездой во тьме ночей. В бурливом море для ладьи моей Ты — верный порт, единственная мета. Чуть доплыву, на алтаре святом Сложу свои измокшие одежды И стану тебя славить без конца… Жена и дщерь предвечного отца, Плывущим в бурю ты придашь надежды, Меня спасая в плаванье моем!

Пречистая, в светлейшем одеянье, Венчанная звездами и луной, В юдоли мрака, точно свет дневной, Твое солнцеподобное сиянье! Источник жизни, мира упованье, Надежды брег, маяк во тьме ночной, Цветущий сад за крепкою стеной, Избранная с начала мирозданья! За грешников предстательствуешь ты, Раскаявшимся вечное спасенье Дарует кротость дивная твоя. Я полн, сосуд греховный, сокрушенья: Увидь, о воплощение доброты, Что на тебя одну надеюсь я!

Дотоле я тебя, жестокий рок, В злосчастиях винить не перестану, Тебе припоминая неустанно Напасти, что терпеть меня обрек, Дотоле не иссякнет слез поток, Дотоле буду клясть тебя, тирана, Перечислять все беды, все обманы, Что были и еще придут в свой срок, Дотоль всем слышать жалобные звуки Стенаний, знаки боли неизбывной, Дотоль всем видеть, как я изнемог, Как стражду я, пока от нимфы дивной Не получу я утоленья муки, Пока она не даст любви залог!

Луга над Тежо, не своею волей В отчаянье я покидаю вас, Печалуюсь, не осушая глаз, И вы — свидетели жестокой боли… Но покорился я суровой доле И выполню безжалостный приказ, Хотя умру от скорби, коль у нас Увидеться надежд не будет боле. Увы, не знать ни ночью и ни днем Покоя мне и памятью томиться — Порукою тому любовь моя… И вечно будет сердце жечь огнем, Пока мне не дозволят возвратиться, Тоска по счастью, что покинул я.

Дни радости умчались навсегда, А я-то мнил: им бесконечно длиться, Но зрю теперь, как длинной вереницей Идут на смену горестей года. Моих воздушных замков череда Исчезла, как пролетных птиц станица; Я строил на тщете, так что ж крушиться: Чуть ветер дунул — нет их и следа. Любовь с лицом и нежным, и прекрасным Опять счастливый мне сулит удел, Клянясь блаженством одарить навечно, Но чуть я в сердце царственном и властном Нашел взаимность, как тотчас узрел, Сколь призрачна она, сколь быстротечна.

Внимают вновь бесчувственные скалы, Как горестно опять стенаю я, Внимает Лимы [93] звонкая струя, Что много тайн моих уже узнала. Мне Ваша так мучительна опала, Что я брожу, потоки слез струя, Что мне теперь былая скорбь моя Казаться счастьем и блаженством стала. Ведь прежде, о своей кручинясь доле, Терзаясь ночью и тоскуя днем, Я думать смел, что муки нету боле. Увы, слепец, постиг я лишь потом: То было только предвещеньем боли, Что стерегла меня в краю чужом.