В гамаке, подобном пенной колыбели,              С шорохом чуть слышным, Негр качает плавно спящую креолку, И служанка рядом машет втихомолку              Опахалом пышным. В гамаке уютно — тень лежит густая              Посреди бамбуков. Длится сьеста, зноем полнясь и молчаньем,— Юную креолку ласковым качаньем              Плавно убаюкав. Но гамак застынет иногда — поскольку              Негр, стоящий рядом, Медленно зевает, черный и блестящий, И бесстыдно гладит грудь креолки спящей              Похотливым взглядом. И гамак качаем на высоких ветках              Вновь без остановки,— В нем креолка дремлет, ни о чем не зная, Скачет обезьянка, нежная, ручная,              По цветной циновке. В гамаке креолка шевелит губами:              Повторяет строки,— Ей во сне, похоже, нежно вторят струны: Как-то пел под вечер поселенец юный              Тот романс жестокий. Вновь гамак взлетает в такт далекой песне:              Нет конца кручине Тех, кто здесь измучен горькими судьба́ми: Черных африканцев, что давно рабами              Стали на чужбине. В гамаке так тихо: пусть поспит креолка,              Пусть подремлет сладко,— Ты качай прилежней, парень чернокожий, Овевай нежнее госпожу на ложе,              Верная мулатка! Пролетает ветер через ветки сейбы,              Просьбе стихнуть внемлет. Разве есть на свете счастье лучезарней? Пусть, забыв немолчный гул сахароварни ,              Госпожа подремлет!

Вот — воскресенье. Знаю, горожанин              С подругою влюбленной Идет в поля из города и странен              Ему их вид зеленый. Он облегченно дышит на свободе,              И тысячи обличий С восторгом созерцает он в природе,              Внемля капелле птичьей. А я не выхожу: во мне клокочут              Приливы черной злости И призраки средь бела дня морочат              Меня, являясь в гости. И самая любимая из теней,              Как прежде, дорогая, Придя, рыдает у моих коленей              И ждет, изнемогая.

Гостиная светла, роскошна, велика. Пленяет роскошью отделка потолка. Широкая софа, козетки, гобелены: Пейзажи гор, нолей, пастушеские сцены. На алый гобелен хотя бы мельком глянь: Там тигр почти догнал испуганную лань. Портретов — целый ряд. Вот — основатель рода, Как видно — дворянин крестового похода. Вон тот — монахом стал, гранд-дамою — вон та: Сколь чувственны ее карминные уста! В ее глазах лазурь — и в их разрезе узком Прародич видится, который был этруском. Да, шея, голова — во всем заметен след Едва ль не королей… Но — вот еще портрет: Вот этот, в Африке, видать, хлебнул немало, Он изгнан был туда велением Помбала, Бедняга, что вдали от мест родных зачах: Немыслимая скорбь стоит в его очах. Напротив — девушка, — о, как она прекрасна! Она изгнанника любила, это ясно. О грозный бег годов, о бренность, о тщета — Как быстро рухнула венчальная мечта! Ты, знаю, молодость отвергла и веселье И обрела покой в уединенной келье. Еще — вельможа здесь, большой придворный чин: Он улыбается и нюхает жасмин. Вот — доктор в мантии, придворный, знаменитый. Весьма гордились им отцы-иезуиты. А вот еще один: в войне далеких лет, У врат Байоны он добился эполет. Он зорко смотрит вдаль, он рвется в бой упрямо, Он гордо на щеке несет полоску шрама,— Мы дышим радостью воинственной судьбы, И мнится вдалеке победный зов трубы… В старинном зеркале — увидишь поневоле Сияние свечей старинных жирандолей. Под зеркалом стоит наборный клавесин, Всеобщий баловень, след канувших годин,— Левей — из ящика выглядывает робко Старинных партитур пергаментная стопка. И мне пригрезилось, что ожил старый зал, Очнулся клавесин — и нежно зазвучал, Проснулись клавиши, дремавшие устало, Исчезло прошлое — и настоящим стало; От гаснущих свечей сгустилась темнота, И дама — видел я — тогда сошла с холста, Широкий кринолин оправила небрежно, Ступила на ковер, заулыбалась нежно И под мелодию давно минувших лет Изящно начала изящный менуэт.

Терраса: плавно движутся метиски, Хозяйка молодая смотрит вдаль: Меж тем пейзажа каждую деталь Уже туманит ночи полог низкий. В траве — жуков светящиеся снизки, Неспешно стадо тащится в кораль, И тянет песни древнюю печаль Погонщик мулов, длящий путь неблизкий. За бурою высокой городьбой Раздетые работницы гурьбой Шумят еще и возятся в купальне. Уже луна встает по-колдовски, И птичий крик все глуше, и быки Бредут, мыча в потемках все печальней.

Два пополудни. Жжет неимоверно Тяжелая и душная жара. Однако в кузне с самого утра Вздыхает наковальня равномерно. Стоит без посетителей таверна — Недаром у хозяина хандра. Жужжит в дверном проеме мошкара,— В подобный час всему живому скверно. Прядет старушка, севши на порог, Сын — где-то в поле: он до дела строг И занимать трудом умеет руки. В ручье невестка стирку развела, За огород, раздеты догола, На солнцепек повыползали внуки.

В него заложены солидность и комфорт — Брегет внушителен и служит безотказно. Быть может, циферблат немного и потерт, Однако же эмаль — нежна и куртуазна. Там обрисованы и зал, и клавикорд, Дворяночка — и хлыщ, предмет ее соблазна,— Он, кажется, поёт и держится развязно, Победой легкою уже заране горд. Широкое окно; за ним блистают ярко Деревья строгого, подстриженного парка; Как пена, облака всплывают в небосвод; Поглубже — озерцо, и роща апельсинов В нем отражается, — а выше, крылья вскинув, Из белых лебедей белейший длит полет.

Люблю смотреть на вас, старинные соборы, Вы в небо взвихрены, как стая голубят, Аркады пламени, взметенные в просторы, Соборы гордые, глядящие в закат. Вы, ангелы идей, ласкающие взгляд, Мысль, камнем ставшая, бессветные затворы, Где в углублениях, скрестивши руки, спят Святые, герцоги, принцессы, командоры. Но понапрасну вы стремитесь в небеса, Сосуды ладана, спасений паруса, В рассвет одетые, как в радужную тогу,— Я знаю: иноки, святые, короли, Напрасно вы года в молитвах провели, Затем что плакали — придуманному богу!

Когда в полночных улицах — покой, Когда они от суеты устали — К окну иду, заглядываю в дали, Ищу луну с тревогой и тоской. Нагою белой тенью колдовской Она скользит почти по вертикали — Как розан, поднимаемый в бокале, И как греха пленительный левкой. Чарующая ночь проходит мимо, Меня же вдаль и ввысь неумолимо Мистические манят купола… Я хохочу, а ты плывешь все выше, Всходя над гребнем черепичной крыши: — Какой соблазн в тебе, Соцветье Зла!

О замки древние, стоящие на скалах, Громады дряхлых стен и башен изветшалых, Вы, гипнотически пленяющие взгляд Фамильной славою портретных анфилад,— О чем вы грезите, вздымаясь из туманов, Оплоты рыцарства, подобья великанов? О, населяет вас одна немая грусть!.. Но древняя душа еще помедлит пусть, Напоминает пусть волненья бранных хроник! По стенам плющ ползет, вдоль рвов искрится донник,— Но разрушенье — всем грозит, в конце концов, Пусть хоть цветы растут в расселинах зубцов. В плюще невидима замшелая бойница. Удушливая цвель в сырых углах гнездится, Навек уснуло все в миру отшедших лет,— Однако в садике, где роз давно уж нет, — Где дали место ей рассеянные предки — Венера мрамором глядит сквозь плющ, сквозь ветки. Везде забвение, печаль и тишина, Здесь все застелено великой тенью сна О жизни рыцарей прекрасной прежней эры,— И ветер шевелит незримые портьеры, И кажется — на них под отсветом луны Былых кровавых драм следы еще видны. Поэту внятно всё: любой чуть слышный шорох, Любой намек на жизнь в просторных коридорах,— И в окнах стрельчатых — извечная игра! — Следить созвездия отрадно до утра… Он полон завистью — о нет, отнюдь не страхом — К тому, что отжило, что ныне стало прахом!

Одни храпят, склонясь на край стола, Облапив опрокинутые кубки, Другие — рассуждают про дела. Еще какой-то, хворый, длинный, хрупкий, Амурную бормочет ерунду, Пуская дым из почерневшей трубки. Бредет по стенке пьяный, на ходу Шатаясь, разобиженный, с досадой, Плешивый тип клянет свою нужду, Что, мол, отцу о смерти думать надо, Бубнит: мол, жизнь не стоит ни гроша, И просит дать совет насчет подряда. Темна таверны ветхая душа, Продымлена. И полуночный ветер Свистит снаружи, по стеклу шурша,— Способен вызвать жалость и насмешку Любой из тех, кто здесь печально пьет, Кому осталось меж мирских забот Глотать вино и слезы вперемешку.

Заснувши в час безветренный, вечерний, Иль, может быть, в ночной, дождливый час — Мы видим, как, в венках из роз и терний, Встает былое призраками в нас! В комедии мирской изнемогая, Самим себе смирение внуша, Мы ждем — и в нас встает совсем другая, Бессмертная, но страстная душа! Ненужные средь бела дня картины: Монастыря щербатый силуэт, Восход луны, забвенные руины — Для тонких душ — как радужный рассвет. О, кто не знал такого беспокойства, Кому не грезилась в пучинах сна Элегия мистического свойства — Над кладбищем плывущая луна! О, колыбель сентиментальной жажды, О, этот Юг, где грезят наяву Химерами, — как не познать однажды Жестоких меланхолий синеву? О, сколько раз, мечтаньем вечным хворый, Почти в конце пленительного дня Я размышлял о ней, о той, которой Дано, быть может, излечить меня! Чем глубже ночь, тем очертанья резче: Туман… Все гуще, ниже, голубей… Мох на стене… Бессмысленные вещи, Причины фантастических скорбей! О, кто бы от такой тоски не высох, Кто не узнал бы горький вкус беды, Следя закатный луч на кипарисах, И лунный диск на скатерти воды? О грезы, о шатер ветвей зеленых — Рабовладельцы, пусть на свой манер! О, прочь, скорее прочь от рощ лимонных, Прочь от тропы, ведущей в край химер!

Я слушал музыку земных растений. Я — грезитель, мудрец, каменьями побитый, Я коротаю дни средь мысленных химер, Покуда Океан ярит свой гнев несытый И бог с палитрою выходит на пленэр. Средь жизни нынешней, и чуждый, и забытый, Брожу, как человек давно минувших эр. О, дух иронии! Ты мне один — защитой От возлетания в предел нездешних сфер. Кинжал теории, мышления тяжкий пресс. Не в силах все-таки явить противовес Способности и петь, и грезить на свободе… Былой любви служить по-прежнему готов, Повсюду я ищу звучание цветов И позабыл число отысканных мелодий.

Я знаю, в мире все — одна игра ума: Светило нас убьет, коль в нас лучи направит, Лазурью властвует, я ведаю, чума, А жемчуг, зародясь, моллюска тяжко давит. Увы, Материя — моей души тюрьма. Покуда лилия Луну собою славит И аромат струит, — уже рождает тьма Цветок, что плоть мою безжалостно отравит. О, все известно мне! Но в дебрях бытия Так побродить люблю без всякой цели я, Растений музыку в душе своей лелея,— Мне в розах виден лик едва ли не Христа, Мне звонкие цветы — суть чистые цвета. И бога для меня в себе хранит лилея.

Вот — осень, все угасло, все поблекло. Откуда мне узнать, о милый мой, Ты любишь ли, чтоб дождь стучал о стекла, Закрытые сырой, тяжелой тьмой? Я точно знаю: сладостно безмерно Мечтать вдвоем дождливою порой: Пусть греза и нелепа, и химерна, Но ей пределом — кипарисный строй. Мы воскрешаем блеск минувших лилий И вызываем к жизни без конца Печальные часы былых бессилий, Навеки погребенные сердца! В такие ночи, с ливнем или градом, Так хорошо отбросить жребий свой И слушать, затаясь с тобою рядом, Как долгий дождь шуршит по мостовой. Как сном осенним нас бы укачали, Рождаясь, вырастая ввысь и вширь, Чудовищные образы печали, Немые, как дорога в монастырь! В такие ночи — лишь мудрейшим душам Дано на грезы наложить узду,— В такие ночи суждено кликушам Метаться в экстатическом бреду,— В такие ночи к разуму поэта Нисходит свыше лучшая строка, И он ее бормочет до рассвета,— А жизнь — так далека… Так далека!

Стремление… Желанье, что раскрылось В реторте мук, претерпленных сполна. Жизнь для меня в нем олицетворялась — Какой бы вид ни приняла она, Равно стремится к свету и простору В цветке, во мне, в звезде душа одна. Зверь, по лесу к себе скользящий в нору, — И тот ведь чует бога оттого, Что постигать его присуще взору И красоты, и блеска волшебство И что тоску природы бесконечной Передает рычание его. В рычанье этом — голос жизни вечной, Неистощимость силы той святой, Что птаху побуждает петь беспечно; Порыв, что ввысь ведет тропой крутой И сердце хищника, и сердце, кое Пленяет нас своею чистотой. Всеобщий побудитель, враг застоя, Куда б ни вторгся самовластно он — В эфир, где все безмолвствует в покое, Иль в грозный океан, чтоб, им взметен. Тот к небу поднялся стеною пенной, Иль в неподвижный безысходный сон Материи глухой и довременной, Иль к нам в сознанье, чтобы там сквозь мрак Зарделся луч свободы дерзновенный… Жизнь вечна, и ее исток — очаг, Затерянный в бездонности астральной. То блещет он, то тлеет кое-как. Жизнь — семя, что мало и колоссально. Оно взрастает в толще бытия, И вихри вкруг клубятся изначально. Под тысячью личин свой лик тая, Восходит по спирали созиданья Всемирный Дух в надзвездные края. О формы жизни, руны мирозданья, Вы тайнописью света и теней Слагаете пеан [121] существованью! Так полните ж безбрежностью своей, С войною чередуя мир бесстрастно, Моря, долины, горы, ширь степей. Из тигеля Возможности неясной К многообразью Сущего пробить Себе дорогу сильтесь ежечасно. Цветок, ты должен лепестки раскрыть! Скала, пусть вкруг тебя валы седеют! Орел, спеши к далеким тучам взмыть! Идите смело в мир. Не оскудеет Та вечная душа, что в вас кипит: Горячий ключ и в стужу не хладеет. В любую форму Дух нетленный влит. Он, богоравный, хоть пьянится снами И неподвижен иногда на вид, Всегда в пути, и под его стопами Росток вослед ростку, за всходом всход Становятся густыми зеленями. Дыханья жар и безразличья лед В себе он, непостижный, сочетает И в посвист ветра и в журчанье вод Напев свой и рыдания вплетает.

Хоть человек и впрямь к заветной грани Грядущего сквозь мглу судеб и лет Идет, покорен бестелесной длани. Которой жизнь дают любовь и свет; Хоть, странный путник, чей пролег в тумане От Прометея к Иисусу след, На ощупь он бредет неустрашимо,— Не ведает он, кем ведом незримо, Не знает, как именовать свой рок, Своих проводников не видит лица И думает, что гнев богов навлек, Коль обречен в дороге заблудиться, И свет ему не мил, и груз тревог Пред смертью сбросить он с проклятьем тщится. Кто вправе поклоняться и молить, Тот вправе проклинать и слезы лить. Да, знать, куда идешь, — в пути не худо… Песчинка, что самум с собой унес,— И та себе, как ей подобных груды, В растерянности задает вопрос, Куда она летит, взялась откуда И где ей кануть суждено в хаос; А человеку вовсе уж невместно В волнах судьбы быть каплей бессловесной. Как бурею разбитые суда, Нас выбросила вечность вероломно На отмели времен, где навсегда Мы беззащитны, наги и бездомны. Мы — здесь, но не постигнем никогда, За что же стали жертвой силы темной, Случайность это иль небес закон. Вот чем наш разум вечно поглощен. О берега песчаные и скалы, Как мы, в плену и вы томитесь тут. За что судьба нас с вами покарала, Заслав в такой безрадостный приют? Ответь, о море, ибо хоть ты стало Тюрьмой для волн, что от тоски ревут, Но в рабстве страждешь и само от века, К лицу ли прозябать здесь человеку. Так остр он взглядом и высок челом, Как будто излучающим сиянье, Что представляет — нет сомненья в том — Чистейшую из форм существованья, И, вспыхивая, дух, живущий в нем И охватить способный мирозданье, В движение, как солнце — хор светил, Приводит мысли, кои породил. Но, духом царь вселенной в полной мере, Он жалче птахи, чье гнездо с ветвей Смел ветер иль смахнула лапа зверя: Чем больше им непознанных вещей Он видит на хрустальной нашей сфере, Тем вожделеньем уязвлен сильней, А светлый круг его ума и воли — Лишь пыточная камера, не боле. Судьбу сфинксоподобную кляня, Мечтая о Земле обетованной, Бредет с восхода до заката дня По миру он, шатаясь, словно пьяный. К нему, его прельщая и маня, Природа льнет любовницей желанной, Но он, угрюмый под ярмом забот, Вослед мечте, закрыв глаза, идет. Закрыв глаза — затем что сновиденье Бесследней ветра ускользнет сейчас… Остановись, о путник, на мгновенье И, если смеешь, оглянись хоть раз. От жизни, от надежд, от вожделенья — От сна о славе, мучившего нас, Нам только горстка праха остается, И этот прах Историей зовется. …………………………………

Ужели суждено достигнуть нам Желанной суши в океане вечном, И отдых изъязвленным дать телам, И жажду успокоить соком млечным? Мне сердце говорит мое, что там Придет конец страданьям бесконечным, Обман и ложь рассеются, как дым, И небо снова чистым мы узрим. Блажен, кто плачет! Близок миг заветный, Когда умолкнет в мире стон людской. Орел слетит к нам с неба в час рассветный И наши скорби унесет с собой, И взгляд наш возликует беззаветно, И деспоты, кем попран круг земной И чьи стопы железа тяжелее, Надломятся соломинок быстрее. Нет счета этим деспотам слепым — Нас леденящим верованьям старым. Чем глубже мы могилу роем им, Тем с большим восстают оттуда жаром Виденья давних снов, что нам, живым, Стесняют и поныне грудь кошмаром,— Надменный сонм злодеев и глупцов, Царей без чести и богов-лжецов. В них, а не в человеке зла истоки. Оно не от его души — от них, Вселяющих в нее свои пороки, Терзающих ее в когтях своих. Так пусть сожжет, когда наступят сроки, Их молния, упав из туч ночных, И пусть Добро из мрака, что растает, Светилом Правосудья возблистает! А коль решит тот, чья душа робка, Что этих древних призраков крушенье Пустым оставит небо на века И Землю обречет на разрушенье, Пусть напряжет он зренье хоть слегка И убедится сам без промедленья: Просторней стали небеса стократ, И нам они теперь принадлежат. Все наше, что прекрасно, — вся природа От тех краев, где пальмы вознеслись, До тех, где не стихает непогода И в плащ из мхов утесы облеклись, От недр, которых нерушимы своды, И до миров заоблачных, что высь Сиянием нетленным озаряют И мысль людскую оплодотворяют. Храм веры и любви, где никому Не возбранит запрет святош придверных, Деливших — этих к свету, тех во тьму — У входа нас на верных и неверных, Стать равным Иегове самому Величьем помыслов нелицемерных И в алтаре со всеми вместе вновь Вкусить причастье — братскую любовь! О братская любовь! С ней несравнимы Ни поцелуй невинный, ни нектар. Она — роса, которою кропимы Поля, дабы пила лилея пар, Потоп, который мощно, хоть незримо Захлестывает весь наш бедный шар И возвращает широту былую Сердцам, что ловят гул его, ликуя. Лишь братская любовь сплотит ряды Тех, кто алтарь воздвигнет терпеливо Во храме, где творить на все лады Молитву сможет всяк миролюбиво… Единый ствол, но разные плоды, В едином сердце — многие порывы! Ведь город наш — всем хватит места в нем! — Мы на холме Равенства возведем. Любовь я эту славлю, уповая, Что вскоре принесет она с собой Росу, без коей чахнет, изнывая, Лилея, сорной скрытая травой, И, скорлупу былого разбивая, Наш род-птенец в единый станет строй, И полетит Свобода перед нами, Нас осенив орлиными крылами.

Мне часто мнится, будто стал царем Я на каком-то острове Востока… Прозрачна ночь. Луна стоит высоко, Окрашивая воды серебром. Ванили и магнолии кругом Благоухают в тишине глубокой. Опушку леса лижет издалека Волна морская длинным языком. Слоновой кости стиснул я перила, И мысль моя неспешно воспарила, И, погрузись в раздумье, я затих. А ты, любовь моя, проходишь садом Иль отдыхаешь с гибкой пальмой рядом, И прирученный лев — у ног твоих.

Кто бродит в винограднике у дома, Когда вокруг все залито луной И полон мрак звенящей тишиной? Чьи легкие шаги мне так знакомы? Спала я, но сменила сон истома, Когда приснилось мне, что друг со мной. Его почуять в темноте ночной Той, кто любима, не мешает дрема. Пусть, дочери моей земли, от вас Услышит поскорее мой желанный, Что жду его я, хоть спала сейчас, И что, как ни глубоко забытье, Оно всего лишь отдых недреманный, Затем что сердце бодрствует мое.

Настанет день — его недолго ждать, Как возвещает мне сердцебиенье,— Когда ты, друг мой, вспомнишь в сокрушенье Обеты, что тебе дерзнул я дать. Тогда, чтоб снова пред тобой предстать, Расстанется мой прах с могильной сенью, И в твой альков войду я, привиденье, Заставив твой ночник затрепетать. А ты, мой ангел, застонав от муки, Мне скажешь: «Погоди! Прости!» — и руки Протянешь к одеяниям моим. Но уклонюсь я от твоих объятий, Не слушая молений и заклятий, И в воздухе растаю, словно дым.

Мне снилось — в снах есть тайный смысл порою,— Что предо мной просторы раздались И неким вихрем увлечен я ввысь, В эфир, горящий вечною зарею. Из звездного бесчисленного роя, Тревогой наполняя даль и близь, Вослед мне голоса светил неслись: «Друг, где же та, что нам была сестрою?» Но глаз поднять я не дерзал затем, Что знал: ты предала меня глумливо. Так сквозь миры и пролетал я, нем, От чистых звезд, сестер твоих, тая, Насколько ты безжалостна, фальшива И недостойна их, любовь моя.

Столетних кедров тенью осененный, Ты спишь, как подле алтаря левит, Хотя уже по всей Земле летит Упорной битвы гул ожесточенный. Проснись! Зажегся день, и, ослепленный, Дрожит могильных призраков синклит… Мгновение еще — и хлябь вскипит, На свет изринув мир новорожденный. Ты слышишь голос толп? Восстал наш род, И в бой твоих собратий песнь ведет. Ей вторят бранный клич и зов набатный. Так встань же, воин Будущего, в строй И перекуй недрогнувшей рукой Лучи святой мечты на меч булатный!

Я весь от недоверья холодею, Коль в облике вакханки баррикад — Растрепанные космы, мутный взгляд — Является мне новая идея. Там, где дома, в дыму пожара рдея, Как факелы на оргии, горят, Та, что была богиней час назад, Становится неистовей Медеи. Как озверел наш раздраженный век! Он мыслью эпилепсию нарек, Глаголом — пушек бас и пуль фальцеты. Идея же не на земле живет, А там, где звезд расчислен горний ход. Мысль — не огонь. Она — источник света.

Быть может, бог и есть на небесах, Где бытия вселенского картины Пред ним чредой, раздельны и едины, Проходят в долгих и бесстрастных снах. Но человеку жить не в облаках, А на земле назначила судьбина, Чтоб из земной он вылеплен был глины, Хулу и гимн слагал в земных словах. Нет без него идее воплощенья, И пульс ее мы мерим по кипенью Той страсти, что, как солнце, в нас горит. Идем же в бой здесь, на земле суровой, И кровь героев, словно дождь багровый, Сухую почву оплодотворит.

Пусть любит ночь распутник похотливый, Иль тот, кто удалился от людей, Иль тот, кто, чужд желаний и страстей, Склоняется над бездной молчаливой. Направь на них, луна, свой взор стыдливый, Окуй им душу холодом лучей, Чтоб больше властны не были над ней Ни груз волнений, ни порок кичливый. Мне ж милы утро с суетой трудов, И полдень, изнывающий от зноя, И тишь послеполуденных часов. Чтоб жить, мне нужен полный свет, и в миг, Когда уйду, пусть блещет надо мною Твой, друг героев Солнце, ясный лик!

Я вновь к тебе, о разум, старший брат Любви и справедливости, взываю. Взыскует лишь тебя душа живая, Твой голос всех других слышней стократ. Ты движешь мириады мириад Светил, их по вселенной рассевая, Венчаешь, кровь героев проливая, Их подвиг славой, высшей из наград. Ты устремляешь целые народы В горнило битв на поиски свободы, А тем, кто бой еще не в силах дать, Ты помогаешь сохранять терпенье, Чтоб на щитах успели до сраженья Сыны их слово «Разум» начертать.

Мне снилось, будто ко Дворцу Удачи Я странствующим рыцарем влачусь, Но не найти его мне, как ни тщусь,— Он кем-то заколдован, не иначе. Пустить коня уже бессилен вскачь я, Устал, ослаб, едва-едва тащусь… Но вдруг из мрака он встает, и мчусь Я к зданию, какого нет богаче. По золоту ворот я бью ногой, Крича: «Я — обездоленный изгой! Откройтесь мне в награду за страданья». И поддается золото ворот, И под роскошный я вступаю свод, И только тьму встречаю да молчанье.

Когда при беспощадном свете дня Я вижу лишь бесцельные страданья, Сперва борьбу, а после — умиранье, Ночь, властно ты к себе влечешь меня. Зло, палача в темнице мирозданья, И тех, кто вечно страждет в ней, стеня От голода, железа и огня, Ты принуждаешь хоть на миг к молчанью. О, если бы на нашу скорбь в ответ Судьба к нам оказалась благосклонней, Чтоб не на миг, а до скончанья лет На мир упала мантия твоя И он уснул в твоем приютном лоне, Ночь без предела, ночь небытия!

Сквозь сны мои летит чреда видений, Как стая птиц, что вихрь уносит вдаль. Кто вызвал эти призраки? Не я ль? И не моих ли мыслей это тени? Свиваясь в конвульсивную спираль, Откуда слышны жалобы и пени, Их рой кружится в непрерывной смене И разливает вкруг меня печаль. О призраки моей души и сути. Зачем глаза, бесстрастные до жути, Вперять в меня понадобилось вам? Кто вы, мои мучители и братья? Чем должен вас, кошмарные, считать я, И кто такой — о, горе мне! — я сам?

За гранями вселенной, что полна И форм, и жизни, и борьбы, и пыла, Простерлась пропасть без краев и дна. Немая, как разверстая могила. Туда стремится наша мысль, волна, Которую ветров слепая сила По океанам сущего носила; Там и уйдет в забвение она. А коль всплывет случайно, чтоб проститься С тем миром, где, как в воздухе для птицы, Был для нее естествен ход вещей, Сквозь пелену предсмертного тумана Лишь миражи вселенского обмана Да пустота предстанут перед ней.

Ночь, разума и смерти дочь родная, Толмачка и наперсница судьбы, Сколь часто я стремил к тебе мольбы, Оракул твой священный вопрошая! Куда спешат просторами без края Светила, как полки на зов трубы? Зачем мятутся люди, от алчбы И от сомнений вечных изнывая? Но на вопросы мне ответа нет От грозной ночи, на кладби́ще лет Безмолвно и торжественно идущей Вослед за катафалком бытия, И, затерявшись в сне безмерном, я Ловлю лишь горький вздох всей твари сущей.

Я красоту нетленную познал И впал в унынье, ибо, взор с вершины Бросая вниз на море и долины, Ты видишь, сколь предмет огромный мал И сколь бесцветны яркие картины В потоке света, что на них упал… Вот серым для меня весь мир и стал, Как туча, чуть блеснет закат карминный. Прекрасны мысли чистые мои, Да форма не покорствует мне, и Свою ничтожность чувствую я всюду. Я тоже посвящен в поэты, но Достичь мне совершенства не дано, И вечно этим мучиться я буду.

О сердце, внемли голосу природы, Когда он шепчет мне: «Уж лучше б ты Влачил с рожденья бремя нищеты, Все мыслимые испытал невзгоды, Жил впроголодь, стыдился наготы И в чащах кров искал от непогоды, Чем позволял иллюзиями годы Тебя баюкать фее красоты! Уж лучше бы тебе изгоем сирым Пройти меж пестрою толпой и миром, Который ты врагом своим считал, И взор вовек не радовать цветами, Которые любил, чем жить мечтами О тех мечтах, что ты перемечтал!»

О зыбкой ночи нелюдимый сын, Дух, реющий в безветрии незримо, Когда луною море серебримо, Мои мученья знаешь ты один. Подобен песне, в сумраке равнин Едва возникшей и скользнувшей мимо, Даришь ты сердцу, что тоской томимо, Забвенье, как прохладу в зной — затин. Тебе я поверяю сон, в котором Вослед за светом рвусь из тьмы к просторам На поиски добра и красоты. Хворь, что меня нещадно истерзала,— Горячечную жажду идеала Смягчаешь, гений ночи, только ты.

Конь вороной, который мне во снах Является, чуть мрак падет на землю, И топоту которого я внемлю На запредельных призрачных тропах, Кому беду сулит он? Мне ли? Всем ли? Возник в каких неведомых краях И отчего такой внушает страх, Какого я рассудком не объемлю? Зато на нем наездник, хоть слепит Его доспех глаза стальным сияньем, Столь милостив и дружествен на вид, Что я надеждой загораюсь вновь. «Я — смерть!» — скакун вещает грозным ржаньем, Чуть слышно молвит Всадник: «Я — любовь!»

Какие сны слетаются толпой К вам после оргий, жрицы наслажденья? Ужели даже в мыслях на мгновенье Не обрести вам прежний облик свой? В каком ином телесном воплощенье Вы жили там, где блещет день иной, И косный лед материи какой Согрело жизнью ваших душ кипенье? Зверьми бродили прежде вы в лесах, И кровь у вас алела на плечах, Истерзанных, о хищницы, любовью. Теперь, пантеры, вы одеты в газ, Но плоть моя, как древле, — корм для вас: Ее вам отдаю без прекословья.

Я был скалой, над хлябями торчащей, Или в лесу раскидистым стволом, Или волной зеленой, день за днем В гранит прибрежный яростно стучащей, Иль хищником, чей грозный рык, как гром, Раскатывается в дремучей чаще, Иль первобытной тварью, возлежащей В болотном иле, теплом и густом. Теперь последней я достиг ступени На бесконечной лестнице свершений, Что извилась спиралью подо мной. С нее на мир как человек взирая, Вновь руки в пустоту я простираю, И мне свободы хочется одной.

Как ветер смерти, но грозней стократ, Сомнение дохнуло над вселенной, И погрузился мир во тьму мгновенно, Туманом, в дрожь бросающим, объят. Цветы не улыбаются блаженно, Не блещут звезды, птицы не звенят: Убил неодолимый тонкий яд Все, что от сотворения нетленно. Холодный саван труп земли облек Немая тишина и мрак стоокий Над нею бдят, и только одинокий, Смиренный и таинственный цветок, Протест от имени существованья, Еще взрастает в глубине сознанья.

Свой венчик непорочный протяни С мольбою к солнцу, чтобы озарило Конечной вспышкой древнее светило Тебе, цветок, оставшиеся дни. Нет, поздно! Не затеплятся огни, Когда разверзлась бездна, как могила, И звезды до единой поглотила, Навек их утопив в густой тени. В ночи, сковавшей бытие победно, Умрешь ты тоже, распустись едва, И по просторам ледяным бесследно Рассеется твой аромат забвенный, Последний вздох живого естества, Последнее дыхание вселенной.

У моря, где трагические шквалы Быстрее мысли нижут небосвод И бездна хрипло им вослед ревет, Взметаясь ввысь со злобой запоздалой, У моря сидя, грустный и усталый, Я слушал безнадежный голос вод И думал, что во всем тоска живет — И в людях, и в природе одичалой. Чем вы томитесь, темные стихии? Снедают вас желания какие? Какая вас идея единит? Но мне в ответ под необъятной твердью, Где нет сознанья, хоть и есть бессмертье, Лишь рев да стон возносятся в зенит.

Нет, я не грежу наяву, когда Ищу не форм, не кажимости зримой, А вижу сути лик неповторимый, В недвижности застывший навсегда. Что мир вокруг? Видений череда, Минувшего обломки, клубы дыма, Туман обмана и бессилья, мимо Над пустотой проплывший без следа. И слышны только мне в ночи бездонной Глухое бормотанье, вздохи, стоны И жалобы материи слепой, Что алчет вновь и не находит снова Иного света и конца иного: Она их лишь предчувствует порой.

Где вы, кого любил я? Мрак годов Увлек вас в океан свой бесконечный. Вы затерялись в круговерти вечной Рожденья и крушения миров. Я тоже стал игрушкою ветров И лишь порой, борясь с волною встречной, Смотрю, как тех, кто был мне мил сердечно, Проносит мимо на гребне валов. Но коль глаза я хоть на миг закрою И задержаться мне на миг дано, Любимые мои, вы вновь со мною. Друг друга видим мы, друг другу внемлем И вместе все причастие одно — Любви к добру нетленному приемлем.

Я молвил сердцу: «Сколькими путями Шло в никуда со мною вместе ты! Взгляни теперь с холодной высоты В пустыню, что поили мы слезами. Там прах и пепел, где росли цветы. Там ночь, где свет лучился жемчугами. Отринь же мир, лежащий под ногами. Что есть в нем, кроме скорби и тщеты?» Но, закаленное ценой страданий, В которых вера им обретена, Сказало сердце мне без колебаний: «Там с высоты любовь я вижу ясно. Коль это жизнь — не зря прошла она, А скорбь и муки были не напрасны».

Не дура я, чтобы Идти под венец. Замужнею станешь — Свободе конец.              Жить с мужем, навек покорившись судьбе? Сама выбираю Я друга себе! Впервые, когда Целовали меня, Была от стыда я Сама не своя.              Но очень понравился Мне поцелуй. Я другу сказала: «Еще поцелуй!» Друзьями своими Верчу, как хочу. Меняю поклонников И хохочу.              Всей жажды объятий Нельзя побороть. Иначе зачем же Дал руки господь? Ведь он все продумал, Когда нас творил, Когда красотою Меня одарил.              Неужто без толку Завянуть должна Весна, что мне богом На время дана? Вовсю веселюсь я! Будь весел и ты. Затем чтоб их рвали, Бог создал цветы.              Всей жажды объятий Нельзя побороть. Зачем нам, скажите, Дал руки господь?

Растаял, понемногу угасая, Живых очей животворящий свет, Который озарял мне мир… И нет Со мной души, что мне дороже рая. Померкло солнце, и, не разбирая Пути, бреду я по юдоли бед. Пустыней мнится мне теперь весь свет; Ни зги не зрит душа моя слепая. Душа, которой не было роднее,— Неужто навсегда рассталась с нею Моя душа? О, бренной жизни путь! Неужто счастье коротко настолько?! Со мной вы согласитесь — если только Оплакали уже кого-нибудь.

Жизнь — это краткий день, Чей беспощаден бег. Жизнь — мимолетная тень, Облако или снег. Легок ты, жизни шаг, И неостановим. Так же ты таешь, как Тает летучий дым. Жизнь, скоротечней ты Мысли. Быстрей молвы. Тленная, как цветы, Вянешь скорей листвы. Хрупкая, как цветок, Легкая, словно «ах»! Утлый в реке челнок. Облачко в небесах. Вспененная волна, Что набрала разбег, Бурею взметена, Чтобы упасть на брег. Перышко из крыла, Разбитого об утес. Вот и сомкнулась мгла. Ветер тебя унес.

К реке, где прачка стирала И белье с мостков полоскала, Подходит веселый сеньор: — Добрый вечер! — сказал игриво. Вечер добрый, милый сеньор! На охоте собака сбежала, Такого еще не бывало,— Начал он с ней разговор,— Ты здесь ее не видала, Когда белье полоскала? — Спрошу я вас для начала, Мой дорогой сеньор, А если б ружье пропало, Вы тоже б несли этот вздор? — Ну и пусть бы оно пропало! Денег у меня немало, Они для меня — просто сор, Ведь я — богатый сеньор. Душа вдруг затрепетала, Когда я увидел с гор, Как ты белье полоскала!.. — Не лучше бы было, сеньор… Чтоб душа по швее страдала, Тогда б из любви не стала Ваша милость спускаться с гор, Чтоб увидеть, как прачка стирала И белье на реке полоскала… Не тратьте время, сеньор! — Спокойной ночи… — сказал он вяло. — Спокойной ночи, сеньор!..

Всю ночь очей не смыкая, Сын, обращаясь к старушке, Сказал: «Не волнуйся, родная, Сегодня я спал как убитый!» Слова оживили слепую, Счастьем лицо засветилось. Ее по дорогам, босую, Водил он, надеясь на милость. Возле усадьбы богатой Слышится лай собачий: Это хозяин проклятый Псов натравил на незрячих. И снова бредут горемыки. Да разве поймет их кто-то? Как вдруг услышали крики, Рожок королевской охоты. Бледнеет от страха слепая, Но сын утешает снова: «Прошу, не волнуйся, родная, Поищем другого крова». «О, только бы псы замолчали»,— Шептала старушка в тревоге. Тут стражники вдруг закричали: «Прочь! Уносите ноги!» Лишившись последней надежды, С мольбой обращаясь к богу, Едва лишь рассвет забрезжил, Слепые пустились в дорогу.

Лежит здесь португальский дворянин.          Всем дворянам господин!          Он разве умер? Нет, живет! И будет жить не в прошлом, в настоящем.          Вкусил герой наш славы мед          И обладал заслугою блестящей: Он миром, словно лошадью, вожжами управлял.          Шумят вокруг: «Какой бахвал!»          А я — свое: «Он был дремучий Чванливый первоклассный кучер!»

С рассветом тает в небесах звезда, И ты ушла с уходом темной ночи. Уже твои сомкнувшиеся очи Мне не подарят света никогда. Не знаю, есть ли небо… Но куда, Как не на небеса взлетела, впрочем, Твоя душа? Разорван роком в клочья Мой парус… Я несчастен навсегда. Разбит хрустальный кубок. И над нами Плывут и золотятся облаками Трепещущие локоны твои. Звезда, мерцая, вдруг с небес скатилась. Разбилась чаша. И ладья разбилась, И я горюю на краю земли.

Убогие и нищие! Бредете вы… Куда? Вы — души бесприютные, вы — птицы без гнезда! Бредете вы толпою по деревням и селам Путем своим бескрайним, нелегким, невеселым… Зимой дожди зарядят со снегом пополам: Тогда спаси вас, боже, дай где согреться вам! Плащ ветхий укрывает вас в стужу и метель, А ночью заменяет и крышу и постель. Но плащ дыряв, как сито: сквозь каждую дыру Хлад обжигает тело на ледяном ветру. О вы — Христовы дети, Адамовы потомки: Скитаетесь, сбирая куски в свои котомки… Каких только убогих средь братьи вашей нет: Слепцы — кому с рожденья невидим белый свет; А у других — другие телесные изъяны: Чесоточные язвы, гноящиеся раны… Иной бредет с дубиной, а голос сипл и груб: Кто знает, может, был он разбойник-душегуб? А тот бредет покорно, лишь тронуты уста Смиренной и печальной улыбкою Христа… Отверженным и сирым — живется вам несладко: Вам голодно и зябко, трясет вас лихорадка… Поля и виноградники! Сады в цвету стоят… Сколь счастлив тот, кто может возделывать свой сад! Дымок в деревне вьется над каждым очагом; Ах, как красив он — белый — на небе голубом! Повсюду двери хлопают, в заботах все и всяк: Ребячий визг, и женский крик, и громкий лай собак. И унесут отсюда, кто нищ и кто убог, Глоток вина в желудке, хлеб, собранный в мешок. Похлебкой или салом, всем, чем в тот день богат он, Бедняк всегда поделится с беднейшим своим братом; Убогому он язвы целебной мазью смажет, Настоем трав напоит и раны перевяжет; Увидит он с ногами, в кровь стертыми, бродягу, Оливкового масла нальет ему во флягу; И нищих для ночлега препроводят в загон, Где лягут все вповалку и вмиг сразит их сон. А поутру толпа их по деревням и селам Вновь побредет путем своим нелегким, невеселым… В богатое поместье зайдя не без опаски, Слуг тешат песнопеньями, рассказывают сказки… Стеная, петь, молиться в слезах — вот их удел: Лишь смерть одна положит страданьям их предел. Но их господь утешит, к себе взяв в мир иной, Постелью белоснежной и пищей неземной; Их ангелы в небесные перенесут чертоги, Святые им омоют израненные ноги, Натрут их благовонием для довершенья чуда, Налитым из златого заветного сосуда… О, как преобразятся уродливые лики! И чистым, облаченным в белейшие туники, За муки удостоенным господних благостынь — Отныне в славе вечной им пребывать… Аминь!

Уж сколько лет прошло, как я, рыдая, Покинул отчий дом, где был взращен. Тому уж двадцать? Тридцать лет? Не знаю… Ах, няня! На меня ты, как живая, Глядишь и пеньем навеваешь сон. Скитался я по жизни и по свету, Враждою и нуждою был сражен, И все оставило на сердце мету… Ах, няня! Как я радуюсь привету Из прошлого, которого лишен! Мне горечь жизни душу отравила: Лишь горе да беда со всех сторон… Зачем я бросил все, что было мило? Ах, няня! В детстве ты меня вскормила, Утешь — я стар, я жизнью истомлен! Сияя над гнездом былым, так много Дарил алмазных звезд мне небосклон! Все отняла житейская дорога… Ах, няня! Не смотри, родная, строго, Ты лучше спой, чтоб заглушить мой стон! Дай ощутить тепло гнезда родного, Пусть страх пред смертью будет укрощен. Ты не узнала бы меня такого: Измученного жизнью и седого… Ах, няня! Времени жесток закон! Ах, няня! Пой! И твой напев, тоскливый, Как океан, что тьмою поглощен,— Баюкает меня пусть терпеливо: Чтоб обрела душа покой счастливый В мой смертный час, когда наступит он.

По дороге пыльной: Но! Но! Но! Ослик и старушка поспешают дружно; Торопись, мой ослик, скоро уж темно, Торопись, родимый: Но! Но! Но! Засветло добраться нам до дома нужно. Но! Но! Но! Старушка прожила Восемьдесят лет уж: вся жизнь за плечами… Но при том она, как птичка, весела. Но! Но! Но! Хоть голова бела, Словно холст, что выбелен жаркими лучами. Ни уздечка ослику, ни сбруя не нужна: Нет упрямства в нем — ослиного порока; И хозяйка старая с осликом нежна. Но! Но! Но! — ласково она Погоняет ослика цветущей веткой дрока. Но! Но! Но! Я вижу, как седая Мельничиха потный утирает лоб… Вспоминаю бабушку: она была слепая, Восемьдесят было ей, ребенком был тогда я,— Кто мне делал люльку, сколотил ей гроб. Но! Но! Но! На свете не бывало Осликов, как мой — послушен и пригож; Он — подарок дочек: с ним мне горя мало… Ослик, на котором в Египет путь держала Пресвятая дева, — знать, с моим был схож! Но! Но! Но! — Уже совсем стемнело… Но! Но! Но! — Прибавь-ка, ослик, шаг! Но! Но! Но! — До ночи хватит дела, А с первым петухом, как спать бы ни хотела, Внучат я подниму и разожгу очаг… Но! Но! Но! Ослик, пыль вздымая, По дороге к мельнице мчится во всю прыть! В нем такая мудрость, кротость в нем такая, Что его, дай волю мне, в церковь бы свела я, Чтоб по христианскому обряду окрестить! Но! Но! Но! Хозяйке уж давно На мельнице пора быть: без муки нет хлеба… Любо ей смотреть. — Но! Но! Но! — Как жернова дробят пшеничное зерно И сыплется в лоток мука, как манна с неба! Но! Но! Но! При звездах и луне Веселей за осликом старушке торопиться. В детстве моя бабушка рассказывала мне, Что божьего младенца в его невинном сне Дыханьем согревали в пещере вол с ослицей. Но! Но! Но! Шевелись, родимый! Пробили уж полночь вдали колокола… Изливают звезды блеск неутолимый: Словно нежным взором божьи херувимы Провожают мельничиху и ее осла. Но! Но! Но! У бога кладовая Богата: блеск сокровищ у ослика в глазах; Чудится ему: мука там золотая — Но кто же ее мелет, щедро рассыпая, Жерновами яшмовыми там, на небесах?

Декабрь, рассвет… Петух поет, Во тьме, хрипя, петух поет.             Пот и озноб! Проснись, бедняк! Нужда зовет, Встань: черная нужда зовет!             Пот и озноб! Стучится в дверь, оскалив рот, Велит тебе, оскалив рот: Бери мотыгу, землекоп! Злой ветер воет. Лоб исколот, Крупою ледяной исколот…             Пот и озноб! Метет метель и волчий холод, Ни зги не видно… Волчий холод.             Пот и озноб! Но по дорогам гонит голод, Тебя с мотыгой гонит голод, О, черный призрак, землекоп! Бледна рассветная звезда, Как труп — рассветная звезда.             Пот и озноб! И горы под покровом льда, Как бронза под покровом льда…             Пот и озноб! Мотыгу взять велит нужда, Копать велит тебе нужда, О, черный призрак, землекоп! С рассвета до ночи ни мига, Не тратя попусту ни мига,—             Пот и озноб! Влачишь ты тягостное иго, Твое бессмысленное иго…             Пот и озноб! Лишь в полдень брошена мотыга, Ты молишься, но ждет мотыга Конца молитвы, землекоп! Всю жизнь я склоны диких скал, Копал я склоны диких скал,—             Пот и озноб! Мне бог за труд похлебку дал И шестерых детей мне дал…             Пот и озноб! Звонят к вечерне. Как устал Я, господи, как я устал! Молись, о призрак, землекоп! Вскопал я сотню гор… И что же? Родил еще шесть ртов… И что же?             Пот и озноб! Все тот же голод всех нас гложет, И плоть мою Смерть злая гложет…             Пот и озноб! Прими же душу мою, боже, Прими же душу мою, боже! — Сказал и умер землекоп.

О волосы, как схожи вы с вольными волнами! Вы — зеркало, в котором удел мой отражен. Вы — озеро, где воды сверкают хрусталями. Вы — океан, что мраком ночным заворожен. О волосы любимой, о кудри проливные, Руками погрузиться мне дайте в ваш поток, Чтоб в нем, студеном, видел горячечные сны я И мглу его рассеять их звездным светом мог. Плыть по нему мне дайте, как по морю, неспешно, Когда оно безбурно, и кроткий плеск зыбей Смягчает одинокость гармонией утешной, А лунное сиянье целит от всех скорбей. Разбиться в щепы дайте мне на подводных скалах, Сокрытых в этой хляби, что цветом — как эбен, И сладостней рейнвейна, кипящего в бокалах, И плещет, словно в берег, в старинный валансьен. Волшебница, владеешь ты несравненным кладом — Такими волосами, что краше всех венцов, И можешь равнодушно, с высокомерным взглядом Внимать банальным гимнам толпы своих льстецов. Позволь же надышаться мне странным ароматом, Струящимся победно вкруг твоего чела, Тем запахом, что разум мутит скупцам богатым И в гроб до срока сводит безумцев без числа. Я знаю: беспощадно томят тебя желанья, Ты гнаться за любовью всю жизнь обречена, Но вот пройдешь, и слышу я горних сфер звучанье, И вновь душа истомой и нежностью полна. Кудрей твоих лавина, что дерзко разметалась, Пусть подголовьем станет в счастливый час и мне, И летними ночами, когда сморит усталость, Откидываться буду я на него во сне. Пусть вихрем сумасшедшим вокруг меня обвиться Придется этим косам, дабы придать мне сил И заменить то масло, которым умаститься Обязан гладиатор, на смерть идущий, был. О мантия, твой бархат чернее тьмы беззвездной! Я из пучины этой, быть может, не вернусь, Но что мне в том, коль прежде, чем буду пожран бездной, Я в волнах наслажденья блаженно захлебнусь!

По замку, где ни звука, ни души, Она проходит в черном одеянье, И кутается в саван, и в тиши Рыдает, словно каясь в злодеянье. Будь кружевом я на платке у ней, Ей плакалось бы во сто раз вольней.

С шотландкой юной сходственная с виду — Воздушна, белокура и нежна, Она меланхоличней Артемиды И в вечную печаль погружена. Стань платьем я, ее облегшим тесно, Мне были бы грехи ее известны.

Ночами серебристый звездный рой Стремит украдкой ласковые взоры В ее глаза, омытые слезой, Прозрачной, как окрестные озера. Будь я луной, что лик свой прячет в тень, На землю вовсе не вернулся б день.

Стервятники клекочущие вьются Над рвами замка вкруг его зубцов, А в темных залах вздохи раздаются, Беспомощные, как мольба слепцов. Стань я из человека хищной птицей, Я мог бы над ее челом кружиться.

Монархиней, утратившею трон, Скитается она, гневна, упорна, По берегам, и взгляд ее вперен В гондолы, освещенные a giorno. Будь гондольером я, к ногам ее Всегда бы вел суденышко свое.

Днем, в шелковом иль бархатном наряде, Аллеями, где шелестит листва, Бредет она, слегка мимозы гладя И горестные бормоча слова. Стань деревом я, ветками неслышно Касался бы ее одежды пышной.

Порой она, упав на камень плит В часовенке, пришедшей в запустенье, Молитву громким голосом творит Под плеск зыбей и ветра дуновенье. Будь морем я, лишь одного б желал — Чтоб брызгами я ноги ей лобзал.

Скользя по парку в сумерках тоскливо, Пройдет она очередной боскет, И предков изваянья молчаливо Из-за дерев кивают ей вослед. Стань я гранитом, я бы непрестанно Внимал ее молитве покаянной.

Тот замок, словно скит, уединен — Лишь души давних грешников там бродят Да моряков, на дно пошедших, стон, До суши долетая, жуть наводит. Ах, будь дано туда и мне доплыть, Чтоб дух у ног прекрасной испустить!

В молчанье монастырском холодея, Она рыдает о злосчастных днях, И плещутся, как волны, кровью рдея, Пурпурные шпалеры на стенах. Стань саваном моим шпалеры эти — Теплее саван не найти б на свете.

Так жизнь влачит прекрасная, и сны, Горячечно-бредовые, ей снятся, А в стрельчатые окна с вышины Светила безымянные глядятся. Ах, будь дано мне вместе с ней мечтать И с ней в одной могиле прахом стать!..

В забытом гулком замке безнадежно Она печалуется о былом, И только эхо вторит ей тревожно В лесу соседнем, мрачном и нагом. Одной судьбы желаю — и давно — я С хозяйкой замка, выдуманной мною!

Сегодня я упрям, капризен, зол, как пес. Мне в книжных залежах наскучили раскопки. Не может быть! Скурил уже я три коробки               Крепчайших папирос. Виски трещат. Как все невыносимо это! Продажно общество. Мир тесен. Жизнь плоха… Нейдут из головы кислоты, пороха               И острые предметы. Сажусь за стол. Живет насупротив одна Больная девушка в чулане полутемном. Родители мертвы, вот глаженьем надомным               И кормится она. Вокруг чахоточной белья теснятся груды. Присесть — и то нельзя ни на минуту ей. Тут уж не до лекарств, лечебниц и врачей —               Похлебки б тут не худо. В нас трудности должны энергию вселять, А у меня в душе лишь злобу разжигает Тот факт, что некая газета отвергает               Мои стихи опять. Как скверно на душе! Порвал я эпопею, Что в ящике хранил. У нас не ценят труд! Не раз в редакциях, где всякий хлам берут,               Меня турили в шею. Не читан критиками Тэн [133] у нас пока, И рукописи мне приходится доныне Охапками сжигать с отчаянья в камине.               Как, пресса, ты жалка! Ты эпиграмм моих — и тех не стоишь, шлюха… Бьет полночь. От дождя лоснится тротуар, Но веселится чернь. Плеск луж и звон гитар —               До-соль! — мне ранят ухо. Артистам и друзьям стихи я посвящал, А не какой-нибудь там очень важной птице… Я — независимый. Вот мне и не пробиться               В газету иль журнал. Такого дикаря пустив в литературу, Спугнешь подписчика, а вкус его — закон. Искусство? С ним к тому, кому милей Заккон,               Лезть и не думай сдуру. Прозаику легко. Повсюду он в чести, Вербует coterie [134] , срывает гонорары, А мне стократ страшней наигорчайшей кары               На прозу перейти. Лесть мерзостна всегда, вдвойне — в устах мужчины. И я с собратьями водиться не хочу. Я занят лишь одним: шлифую и точу               Свои александрины [135] . А что с чахоточной? По-прежнему утюг Мелькает у нее в руках, покрытых потом. Когда-нибудь она еще разок махнет им               И дух испустит вдруг. Сидит без воздуха и чахнет в тесной клетке На хлебе и воде. Но, уши навострив, Я слышу, как она мурлыкает мотив               Из новой оперетки. Отлично. Все-таки сдаваться подождем. Настанет день, и я войду, быть может, в моду, И опусов своих, включая эту оду,               Издам солидный том. Уменья у меня на все маневры хватит. Пущу интриги, blague [136] , réclame [137] и связи в ход И наконец найду издателя, а тот               Мои труды оплатит. Мне лучше. Злость прошла… Что у соседки там? Свет не погас. Еще работает больнушка, Чтоб лечь, не евши, спать. К тому ж, она — дурнушка…               Пусть все идет к чертям!

Бьет десять. Солнце шпарит, как шальное. Маркизы тень дают домам-дворцам, Но сякнут родники в садах от зноя, И взоры раскаленной белизною Прохожим обжигает макадам [138] . Rez-de-chaussee [139] в покой погружены, Хоть кое-где уже открылись шторы, И к завтраку хозяева званы, И через окна на столах видны Сверканье хрусталя и блеск фарфора. Довольство и комфорт — какое счастье! Как я по ним тоскую и томлюсь! К себе в контору шел не торопясь я — Ведь я стремлюсь на службу, большей частью Так, словно там в параличе свалюсь. Внезапно я на лестнице одной Растрепанную увидал девчонку, Что тихо препиралась со слугой, На мрамор, сходный с шахматной доской, Поставив с разной зеленью плетенку. Потом она с колен сердито встала, И разглядел я, солнцу вопреки, Ее одежду, где заплат немало, Лицо, что красотою не блистало, И синие бумажные чулки. «Бери иль уходи и впредь не смей За гниль такую требовать с запросом»,— С площадки бросил холодно лакей, Швырнув медяк заплесневелый ей, И тот хлестнул по спелым абрикосам. Тогда нежданно в голову пришло мне (По-своему на мир художник зрит!): «Вдруг солнце колорист столь неуемный, Что зелень у разносчицы наемной Возьмет и в плоть живую претворит?» Хлеб булочник клиентам разносил И под тяжелой ношею сгибался, И ноздри сдобный аромат дразнил, И, выбиваясь из последних сил, Придверный колокольчик заливался. А мне меж тем все так же рисовалось, Что в неживое жизнь я смог вдохнуть, И дикая мечта моя сбывалась: В арбузе голова мне открывалась, В кочне капусты я провидел грудь. В маслинах (масло жмут из них у нас), Поблескивавших средь листков зеленых, Извивы кос мне грезились подчас, А в гроздьях винограда — четки глаз, Меж реп-костей, от мяса оголенных. Плодов напоминали очертанья Лицо иль щеку, плечи или рот, И, словно этой пышности венчанье, Струя вокруг себя благоуханье, Торчала дыня, как большой живот. Я думал: «Схожа с пальцами морковь, В томатах сердце доброе таится, А в вишнях сок напоминает кровь. В материи — и в той живет любовь, Зародыш каждый силится развиться». Сияло солнце. Небо золотилось. За ношу, полегчавшую вдвойне, Рукою зеленщица ухватилась И в сторону мою поворотилась: «Клиентов нет… Не пособите ль мне?» Едва она на помощь позвала, Я в свой черед за ручку взялся тоже, И от земли, к которой, тяжела, Корзина разве что не приросла, Ее с трудом мы оторвали все же. «Спасибо! Да хранит вас провиденье!..» — И это дало мне такой заряд Восторга, сил и самоуваженья, Какой лишь крепкое пищеваренье И добродетель стойкая сулят. И в разные мы стороны пошли. Бедняжка в юбке чересчур цветастой Шагала, узкобедрая, в пыли И гнулась под плетенкой, а вдали Стук экипажей раздавался часто. Из лейки поливал горшок с вьюнками Малыш в окне, от солнца голубом, И брызги, подсиненные лучами, Казались драгоценными камнями И звездной пылью сыпались кругом. Шел от плетенки свежий дух в простор, Свистела канарейка где-то рядом, За жалюзи ménages [140] вступали в спор, И апельсинный свет почти в упор Разбрасывало солнце по фасадам. Торговка удалялась, выхваляя Товар свой, нераспроданный пока, И мне она понравилась такая: В дешевом ситце, дерзкая, худая, С руками, подпиравшими бока. И высились надменно с двух концов Набитой сельской зеленью корзины, Откуда не повысыпать плодов Девчонке многих стоило трудов, Две тыквы, словно ноги исполина.

Мороз… Хоть шли дожди дней пять иль шесть подряд,          А небо все ж успело проясниться.          Дорожники — тут целый их отряд —          В двух направленьях улицу мостят,          На корточки усевшись вереницей. Что? Зябко? Двигайтесь быстрей, и все тут дело!          Суша росу ночную с вышины,          Светило дня уже забагрянело,          И в лужах, где земля остекленела,          Промокшие дома отражены. Торговки рыбою, босые, вкруг снуют,          Под ношею дрожа от напряженья,          И к животворным струйкам света льнут          Лачуги, где теснится бедный люд,          И богачей просторные владенья. А здесь грохочет так, что молкнут песни птичьи,          Здесь пешеход сворачивает вбок:          Меняют мостовые здесь обличье —          После дождей их чинят по обычью,          И звон железа тверд, певуч, жесток. Нет, не замерзнешь тут! Как ходят молотки,          Как мышцы вздуты и движенья ловки          У тех, что валуны дробят в куски!          Как у других в руках на вид легки          Немыслимо тяжелые трамбовки! Какие бороды! А колпаки какие —          Шерсть да с подкладкой!.. Тут земля — кремень.          Так прочь жилеты, пояса тугие:          Должны владельцы их полунагие          Кирками искры высекать весь день. О месяц скудости и скорби всеземной,          Когда цветы — и те не расцветают!          Стоят деревья, словно флот зимой —          Пустые реи, такелаж немой.          С лопат у землекопов грунт слетает. На Север, мнится, я перенесен нежданно,          Хотя вокруг все тех же тачек скрип —          Сюда подвозят гравий непрестанно,          Все тот же город, меркантильный, чванный,          Все те же зданья, толпы, крыш изгиб. Но стали наконец и камни просыхать.          Проходит наваждение ночное,          И краски неба взор слепят опять          Так яростно, что хочется вскричать:          «Озера бриллиантов предо мною!» Пусть тех, кто послабей, страшит похолоданье,          А я здоров, доволен и стремлюсь          Исполнить радостью существованья          Свои пять чувств, иначе: обонянье,          Слух, осязанье, зрение и вкус. Горит от холода все тело у меня,          И силы потранжирить мне охота.          Бежит дорога вдаль, с собой маня;          Мне любы запах пота и огня,          Соленый вкус железа и работы. Глядит мне парень вслед, угрюмый и чернявый,          А двое — горы мускулов стальных —          Насвистывают тихо и лукаво,          И промеряет глубину канавы          Толстяк, что за десятника у них. Не жизнь, но ад! Они не люди — тяглый скот,          Ярмо свое влачащий до могилы.          На землю заступ землекоп кладет          И осторожно на руки плюет,          Чтоб рукоять в ладонях не скользила. Народ! Пускай на нем тряпье в потеках винных —          Цвета иные не идут никак          К рубахам белым на простолюдинах:          Потеки те — не пятна на холстинах,          А лозунги, украсившие стяг. Но появляется тут меж канав и ям          Изящная фигурка в шубке русской —          Ни дать ни взять зверек, что по утрам,          Глазами поводя по сторонам,          Высовывается из норки узкой. Как занесло сюда актрису, с коей взора,          Что, словно навощенный пол, блестит,          Я не свожу в театре месяц скоро?          Замешкалась она — ах, эти сборы! —          И вот на репетицию летит. Как хрупок стан ее средь мощных плеч и спин!          Тут труженики есть любого сорта,          И ясно, кто какого края сын:          Высок и строен — значит, ты с низин,          А кряжист и приземист — значит, с гор ты. Всем обликом своим — богатыми мехами,          Воздушностью, утонченным лицом          Она — контраст и с этими парнями,          И с этими убогими домами,          И с этим лаконичным декабрем. Стоят мостильщики с желанием в глазах,          Как гурт быков, ужаленных стрекалом;          Она ж, боясь споткнуться на камнях          В ботиночках на острых каблучках,          Приблизиться не смеет к грубым малым. Но, наконец, поняв, что публика упорно          Не хочет расступиться перед ней,          Она, бесенок с миною задорной,          Пускается, как козочка, проворно          По мостовой меж грудами камней.

Вчера забрел я в сад, где в прежние года Луна лобзала нас, где ты меня любила, Свободна, как полет, как солнца лик, горда, И где напомнило мне все о том, что было. Во всем еще вокруг поэзия жила, Рифмуя звездный свет и ожиданье ласки, И над лавандою еще вилась пчела. И тени бабочек сплетались в легкой пляске. Еще дышал тобой тот запустелый сад, Что встарь высокие внушил мне мадригалы, И в сердце у меня его увялость ряд Неувядающих идиллий воскрешала. Повествовало все мне здесь еще о том, Как свой неспешный взор, застенчивости полный, На мне в промчавшемся, но радостном былом Остановила ты близ этих роз безмолвно. О чистая душа, что свой природный жар Под бледной кротостью Клариссы [141] маскирует, Я не сумел испить до капли весь нектар, Который женщина нам нежностью дарует! И все, что братская беседа ветерка Способна передать цветам благоуханным, Все-все о нас с тобой услышал я, пока Уныло размышлял о нашем прошлом странном. Казалось мне, пройдет мгновение едва — И сад, приют любви, что создал для тебя я, Вновь огласят твой смех и пылкие слова, Которые к тебе я обращал, мечтая. О символ святости, ты мне вернула вновь Дни вдохновения, когда, слиясь устами, Мы пили эликсир душистых вечеров Под небом этим же, меж этими цветами. Меня заставила ты вновь перечитать Роман наш сладостный и более печальный, Чем розы и ваниль, что люди увядать Приносят к холмику над ямой погребальной. Но не сидеть тебе, мой незабвенный друг, Вовеки на скамье кирпичной и замшенной, А мне не целовать, когда все спит вокруг, Твоей руки, как кость слоновая, точеной. За то, что я над всем поставить не сумел Любовь, гармонии неизреченной чудо, Отчаяние мне назначено в удел И сходен стал мой смех с улыбкою Иуды. Исчезло все быстрей, о лилия моя, Пылинки, что с земли унесена муссоном, И встарь изведанную сладость бытия Вкусить еще хоть раз уже не суждено нам. Когда вчера ступил, подруга юных лет, Я на песок, где встарь с шуршаньем волочился Край платья твоего, который, как рассвет Пурпурно-золотой, передо мной лучился, Тоска мне в сердце так вонзила острие, Самообман достиг такого напряженья, Что одиночество я позабыл свое И обрести крыла вновь дал воображенью. Воспоминаньям дверь на волю я открыл, В мечтах воздушные, как прежде, замки строя, И в водоем глаза, как прежде ты, вперил, Любуясь лунного сияния игрою. Я даже чувствовал, как твой небесный взор, Пленитель давний мой, смягчать способный камни, Надеждою меня питает до сих пор И сохранить ее поможет навсегда мне. Я, мнилось мне, опять твоих коснулся ног, В ладонях грея их среди кустов тенистых, И в птичьем щебете мне слышался намек На пенье ангелов, твоих собратий чистых. Свет у меня в душе заполыхал зарей, И ветер так дохнул на сад, тобой любимый, Что до меня донес он звучный голос твой, А с ним и аромат твой непреоборимый.

            Не успевают сумерки настать, На улицы у нас нисходит грусть такая, Что мне толпа и шум, река и ширь морская Внушают дикое желанье зарыдать.             Желтеют в низком небе пятна газа, До тошнотворности им воздух заражен, И, мнится, город наш, хоть встал над Тежо он, С промозглым Лондоном сходнее раз от раза.             К вокзалу катят те, кого умчит Стремительный экспресс из этого тумана. Приходят в голову мне выставки и страны: Весь мир — Париж, Берлин, Санкт-Петербург, Мадрид.             Со строек, подведенных лишь под крыши, Уходят плотники — на балку с балки прыг, Как вспархивает рой мышей летучих в миг, Когда смолкает день, вечерний звон заслыша.             Вон, куртки за плечом, валит орда — То конопатчики спешат в трактир, толкаясь; А я по улочкам брожу или таскаюсь По набережным, где швартуются суда.             Я вспоминаю хроники морские. Все воскресает вдруг — герои, мавры, флот; Не отдает свой труд Камоэнс бездне вод, И корабли плывут наперекор стихии.             На нервы все мне действует кругом. Вон шлюпку с крейсера английского спускают, А вон за окнами в гостинице сверкают — Час ужина настал — приборы серебром.             На площади галдят два зубодера И, на ходули встав, хромает арлекин; Зевает лавочник у входа в магазин; На тротуар с веранд матроны мечут взоры.             С работы все торопятся домой, Блестит река, и вот, массивных, словно глыбы, Полуподенщиц и полуторговок рыбой Выплескивает порт на Лиссабон ночной.             На голове у каждой по корзине, Где у одних товар, младенец — у других: Они должны таскать с собой детей своих, Что сгинут — дайте срок! — как их отцы, в пучине.             Босые, все в угле́, по целым дням Они работают на рейде и причалах, Ночуя с кошками в загаженных кварталах, Где тухлой рыбы вонь восходит к небесам.

            Я — словно узник; все меня изводит — И часовых шаги, и по решетке стук; Вот только лишь старух да девочек вокруг, А не преступников мой скорбный взор находит.             Во тьме томлюсь я, но огни зажгут — И вовсе взбесится мой аневризм бесчинный. Предстанут мне тюрьма, кресты, собор старинный, И сердце схватит так, что слезы побегут.             Уже в квадратах света мостовая — Из окон льют его кафе и кабаки, Жилые этажи, табачные ларьки. Луна слепит — точь-в-точь арена цирковая.             Меж двух церквей, немного в стороне, Кружок духовных лиц стоит в одежде черной, И мысли — как моя фантазия ни вздорна — Об инквизиции на ум приходят мне.             Там, где дома смело землетрясенье, Возводят новые — везде один шаблон, Но колокольни вновь торчат со всех сторон, Крутые спуски вновь препятствуют движенью.             В общественном саду на пьедестал Меж крашеных скамей и перцев худосочных Эпический поэт при шпаге, в латах прочных, Угрюмый, бронзовый, монументальный, встал.             Что будет, коль беда плеснет крылами И мор пойдет косить недужных бедняков?.. Чу, горн! К поверке ждут солдат-отпускников. Посереди лачуг блестит дворец огнями.             Вот из казарм, что в средние века Странноприимными монастырями были, Пехота с конницей неспешно запылили — Им патрулировать, не рассветет пока.             Тебе, о город, где всем нам так сиро, Я страсть угасшую разжечь во мне не дам. Свет фонари струят на траур модных дам, Словно приклеенных к витрине ювелира.             Вот и статистки, примадоннам вслед — Швеи, цветочницы, девчонки из passages [142] , Так за рабочий день уставшие, что даже У них и голову поднять-то силы нет.             Чем более реальность хаотична, Тем интересней мне сказать о ней в стихах, И я вхожу в своих надтреснутых очках В brasserie [143] , где в домино играют, как обычно.

            Вновь выхожу. Как давит ночь! Идешь, А вкруг шатаются веселые девицы И разливается дыхание больницы, Их плечи голые бросающее в дрожь.             Везде фасады лавок равнодушных, А чудится мне строй соборов вековых, И свечи, и цветы, и статуи святых, И люди — скопище овец богопослушных.             Вон горожанка семенит шажком, На взрытой мостовой лавируя с опаской, Но представляется мне эта буржуазка Монашкой лет былых, измученной постом.             Под молотом кузнечным искры к небу Из тесной мастерской ножовщика летят. Плывет целительный и честный аромат В печь булочниками загруженного хлеба.             В действительность стараюсь я врасти, Чтоб сборник мой задел поглубже за живое. От магазина мод — замедлил близ него я — Юнец-карманник глаз не в силах отвести.             О спуски нескончаемые эти! Как описать стихом, свободным от прикрас, Мне ваших фонарей хлорозно-бледный газ И романтический ваш облик в лунном свете?             Вон женщина, нет, сытая змея, Чьи формы пышные с трудом корсет смиряет, Себе капризно шаль с рисунком выбирает Из неисчерпных груд заморского тряпья.             А вон карга в бандо и с длинным traineʼom [144] , Что сходен с веером старинным. У дверей Два мекленбуржца ждут владелицы своей И бьют копытами со ржанием надменным.             Роскошных тканей на прилавках тьма, Но нечем зелени дышать декоративной. От пудры рисовой во рту у вас противно, Зато приказчики — услужливость сама.             Но постепенно, словно мавзолеи, Становятся ряды торговые темны. Лишь выкрики еще кой-где в ночи слышны — Там кто-то продает билеты лотереи.             «На хлеб подайте! Сжальтесь надо мной!» — Мне этот стон всегда во мраке сердце ранит: То руку с робостью за милостыней тянет Мой школьный латинист, учитель отставной.

            Над океаном крыш — простор без меры И свет небесных тел течет, как струи слез. По счастью, верю я, что есть метампсихоз! Что может слаще быть столь голубой химеры?             Как бесконечен улиц лабиринт, Как кровью налиты глаза у шарабана, Как ставни хлопают во мраке непрестанно, Как звякнул выпавший при их закрытье винт!             А я шагаю, как по строчке нотной, Меж двух шеренг домов шикарных и лачуг, И флейта дальняя — о пасторальный звук! — В ночном безмолвии пронзает воздух плотный.             Когда бы жить мне вечно, с каждым днем Все новых совершенств и радостей взыскуя!.. И я стеклянные дворцы себе рисую, Что мы для наших жен в грядущем возведем.             О наши сыновья, осуществится В ваш век так много снов, нам снившихся всегда, Что ваши матери и сестры никогда Не будут в мерзости и тесноте гнездиться!             А мы, кочевники грядущих лет, Рыжеволосые праправнуки да Гамы, По континентам всем проложим путь упрямо, По океанам всем прочертим пенный след.             Ну, а пока нас жизнь замуровала В ущельях каменных без трав и без цветов. Чу! Мне сдается, нож блеснул в тени домов И жертва сдавленно о помощи воззвала.             Меня мутит: я, мнится, сам пропах Миазмами глухих проулков, полных скверны, И сторонюсь пьянчуг, что вышли из таверны, Горланя и держась нетвердо на ногах.             Не страшен мне сомнительный прохожий: Ограбить нищего — какой в том вору толк? И все ж во тьме всегда тревожно. Что там? Волк? Нет, лишь бродячий пес со струпьями на коже.             То вверх, то вниз по спускам городским Чины полиции плетутся с фонарями, И, папиросными сверкая огоньками, Глядят веселые девицы в спину им.             И, надвигаясь гневно и глумливо На здания-гробы, встающие из мглы, Скорбь человеческая желчные валы Стремит за горизонт, как море в час прилива.

Прощай! Прощай же! Я уплываю, Но возвращусь я к тебе назад. И летним солнцем однажды, знаю, И летним солнцем однажды, знаю, Осенний сменится листопад. Прощай! В разлуке — иное время: День — словно месяц, а месяц — год. Да, я расстался с мечтами всеми, И все же смело плыву вперед. Печальный ветер поет, вздыхая… На путь, родная, благослови! Ты за молитвой соткешь, я знаю, Ты за молитвой соткешь, я знаю, Наш белый парус большой любви. Прощай! Сегодня удел наш — горе, Но снова встретимся мы с тобой. Волна и ветер… Ах море, море! Одною связаны мы судьбой. Я уплываю, смятенья полный. Ответь мне, море, смотря в глаза: Что солонее: твои ли волны? Что солонее: твои ли волны? Или, быть может, моя слеза? Прощай! Команда: «Отдать швартовы!» Сильней швыряет корабль волна. Не скоро встречусь с тобой я снова, Но будешь сердцем ты мне верна. Прощай! Уносит меня из дому Осенний ветер, предвестник вьюг. Шепчу беззвучно я рулевому, Шепчу беззвучно я рулевому: «Забудь про север! Держи на юг!» Мы развернулись кормою к югу. Меня не слышит наш рулевой. Не забывай же меня, подруга, Не забывай же меня, подруга! В моем ты сердце всегда со мной! Прощай! Все дальше уходим в море, И лик отчизны исчез вдали. Спаси же, кормчий, нас всех от горя! Спаси же, кормчий, нас всех от горя! И зову предков скорей внемли! Прощай! Крепчает соленый ветер. Мой ангел, где ты, где ты сейчас? Застигла буря нас на рассвете И беспощадно терзает нас. Я не достану до дома взглядом, А до Британии — тридцать миль. Но ветер — вот он, и гибель — рядом, Но ветер — вот он, и гибель — рядом, И не спешит к нам на помощь штиль. Прощай! Наверно, уже ты знала, Чем завершится мой горький путь, Когда, прощаясь со мной, рыдала, Слезой разлуки кропя мне грудь. Нас гонит буря! Воды и хлеба Всего осталось лишь на два дня. Зачем упорно так хочешь, небо, Зачем упорно так хочешь, небо, Ты юной жизни лишить меня. А дни проходят… Зачем однажды Решил уплыть я от злой беды? Затем ли, чтобы сгорать от жажды Среди ревущей вокруг воды? Эй, с добрым утром! Как лют, однако, Сегодня ветер, мой капитан! Скрипит зловеще «Святой Иаков», Скрипит зловеще «Святой Иаков», Рычит свирепее океан. Эй там, на мачте! Увидел, может, Ты, юнга, землю — хотя б вдали? — Вода и небо! Одно и то же! Как будто в мире и нет земли! Нас гонит буря. За нас, скитальцев, Луна, грехи наши отмоли! О море! Разве для португальцев, О море! Разве для португальцев Не стали хляби добрей земли? О горе всем, кто выходит в море! Напрасно ждет их назад родня! Эй, курс на Данию! В Эльсиноре Тоскует Гамлет и ждет меня! Прощай, родная! Умру тоскуя! По нашей встрече… Спасенья нет! Со всеми вместе иду ко дну я, Со всеми вместе иду ко дну я И погибаю в расцвете лет! Но что такое? Мираж пред нами За миг до смерти из тьмы возник: Святая дева вдруг над волнами Идет и волны стихают вмиг. И ярость шторма уже угасла. Вокруг — затишье на много миль, Как будто кто-то на море масло, Как будто кто-то на море масло Пролил и бурю сменил на штиль. Ты так усердно за нас молилась, Моя родная, — и потому Спасенье вовремя к нам явилось, И луч надежды рассеял тьму. Остались в прошлом былые страхи. Луна сияет нам, как маяк. На парус наши пойдут рубахи, На парус наши пойдут рубахи, Луна над мачтами — словно флаг. Терзала буря нас. Но, однако, Мы живы все-таки до сих пор. Разбитый штормом «Святой Иаков» Уже вплывает в английский порт. Прощай! Прощай же! Я уплываю, Но возвращусь я к тебе назад. И летним солнцем однажды, знаю, И летним солнцем однажды, знаю, Осенний сменится листопад.

Река из стекла и стали. Вдоль холмистых прибрежий стоя, Зданья смотрятся в зеркало вод. Белокурые барышни шутят С зеленоглазым седым стариком. —  Тежо! чаичий предок! Золотое, словно ковчежец, Солнце ныряет в речную струю: —  Тежо! купальня солнца! На палубах — эмигранты: —  Тежо! тропа честолюбцев! Вот эмигранты отплыли. На пристани матери плачут. —  Тежо! боль материнства! Эмигранты плывут из бразильской земли, Огрубели сердца и заржавели души… К матерям подойти стыдятся: —  Тежо! боль материнства! Угрюмый военный транспорт Ссыльных увозит в ссылку. —  Тежо! сон казематов! Ссыльных увозят, Невесты их горько плачут На берегу реки: —  Тежо! тоска несчастных невест! Сигнальные фонари, Золото, зелень, багрец, Звезды причальных огней Россыпью самоцветов: —  Тежо! мечта ювелира! Двести гребцов королевской галеры, Вызолоченной галеры Для дочерей короля: —  Тежо! дорога принцесс! Луна, игуменья неба, Среди питомиц бессчетных,— Все вместе глядят в серебристые воды: —  Тежо! зеркало звезд и луны! Ночь нежна… Старик пришел утопиться: —  Тежо! отдых отчаявшихся! И благая река, сотворенная Из стекла и расплавленной стали, Входит в море — так боязливо, Как невеста в брачный чертог…

Я родился на свет в назначенный срок: Был пожар у нас в околотке; Вскрыл вены, продувшись, сосед-игрок — Мол, долги пусть платят сиротки. Вслед за мной родилась, бедняжка, Сестра-близняшка. Пришла — и снова ушла во тьму. Мне жизнь пришлось начинать одному. Хотя родились мы двойней, Но ей-то теперь поспокойней. Умерла. Разговор короткий. Полыхал пожар в околотке. В силу этих причин, почин получивши такой, Я смирился со всем, этой жизни присущим: С обидою, злобой, обманом, ненавистью и тоской — С тем, что есть, и что было, и что лишь маячит в грядущем.

Кто-то умер там, в вышине. Тьма и скорбь в небесной стране. Средь болот и вересняка Кровью плачет моя тоска. Средь пустошей темных и вересняка Кровью плачет моя тоска. Мечты мои — коноводы, привычные К бегу лихому — лежат, параличные… В душах садовников — боль, тоска: Лилии гибнут среди песка… Морякам умирать так странно Без моря, без океана… Пастух — служитель при богадельне, Мельник — при свалке, а не при мельне… Королева с хрустально-чистой душой Бредет босиком, покрыта паршой… Преследует девушек жуткий старик, Свесив сочащийся гноем язык… И зловещие во́роны все смелей Орут, пожирая глаза королей… Кто-то умер там, в вышине. Тьма и скорбь в небесной стране. — О Луна, я тебя прославить готов, Муза гнезд и крестная мать цветов, Лампада, смягчающая вечера, Для рек встревоженных просфора, Оплот и пристанище белых лилий, Ты, что ведешь слепцов без усилий, Взываю к тебе, к Луне, Дорогу высвети мне, Ибо я заблудился в пути, Как ребенок, не знаю, куда идти… Меня состраданьем порадуй, Будь во мраке моей лампадой! Луна, служительница богадельни, Есть ли владенья твоих беспредельней, Укажи, укажи мне края, Где утихнет усталость моя! И вот Луна Плывет В небосвод, Целомудренно обнажена, Появляется в свите звезд, Леса, и утесы, и реки светом ее залиты, И я не могу не увидеть венка и темной плиты́: Погост.

Жестокий страх томит меня во сне, Вольна душа и мается раздором: Дрожу перед грядущим приговором И сетую о проходящем дне. Страх безысходный, совладать с которым, Сколь ни терзаюсь, не под силу мне: Я лишь могу в вечерней тишине Пространства проницать печальным взором. Затем, что, эту боль забыть спеша, Безумною становится душа, Негармонической, а это значит, Что без страданья — сердца просто нет. Так неделимы солнце и рассвет, Который, наступая, тяжко плачет.

Ты повстречался посреди дороги И показался чем-то мне сродни. Я произнес: — Приятель, извини, Отложим-ка на час-другой тревоги: И путь далек, и так истерты ноги. Я отдохнул — ты тоже отдохни: Вином одним и тем же искони Здесь путников поит трактир убогий. Тропа трудна,— да что там, каждый шаг Невыносим, и жжет подошвы, как Последняя дорога крестных пыток... По-своему толкуя об одном, Мы пили, каждый плакал над вином — И в кружках наших был один напиток.

Орнаментальные кирасы, шлемы — Татуировки на моей груди... Два льва крылатых, щит, а посреди — Букет фиалок, главный знак эмблемы. Таков мой герб... На четверти одной, На красном поле в золоте — лилея, А на другой, серебряно белея, Та дева, что повелевает мной. Цель: дерзновение и жажда чести... Девиз: рыданье бесконечной вести О вечности в кладбищенской тени... Орлы чернеют, крылья гордо вскинув, Пифоны [145] борются — и все они Обрамлены гирляндой безантинов [146] .

Покойный комик произносит спич, В партере — хохот... Возникает сильный Загробный запах, тяжкий дух могильный — И мне анахронизма не постичь. Сменился валик: звуки баркаролы, Река, нимфеи на воде, луна, Мелодия ведет в объятья сна И уплывает в тинистые долы. Сменился валик снова: трелью длинной Живой и терпкий аромат жасминный Рожден,— о, эта чистая роса... Завод окончился,— и поневоле Ушли в туман кларнетов голоса. Весна. Рассвет. О, дух желтофиолей!

Опавшая листва еще нежна, Покуда вянет по холмистым склонам, Гася последним отсветом зеленым Моих очей несытых пламена... Приди, из белизны — под полог брачный: Недаром ветви сбросили наряд; Приди! Мои глаза тебя хотят Запечатлеть невинной и прозрачной. Так обезумел ежевичный куст, Стремящийся нежнейшей из иголок Твоих коснуться ярко-алых уст!.. Одежды плещут, на ветру шурша… Приди! Из белизны! Ко мне под полог… Камелия, воздушная душа…

Стройнейшая встает из лона вод И раковиной правит, взявши вожжи. О, эта грудь желанна мне до дрожи… И мысль о поцелуе к сердцу льнет. Я молод, я силен, — ужели мало? К чему же стыд? Как грудь твоя бела… Ты Смерти бы противостать могла, Когда б ее достойною считала. О гидра!.. Удушу тебя… Когда Падешь ты, мной повержена в буруны, И потечет с твоих волос вода,— То, от любви спеша к небытию, Я наклонюсь, как гладиатор юный, И дам тебе познать любовь мою.

Окончен бой, и вот моя отрада: Я наконец один, на островке. Сплошную зелень вижу вдалеке, Все зелено — пока хватает взгляда. И вы, мои былые корабли, Зачем пускались прежде в путь неблизкий? Скажите мне — алмазов звездных снизки И слитки лун златых! — куда везли? Зачем несчастья хлынули лавиной? Кто дерзким штурмом крепость взял мою — И покорил ее с отвагой львиной? Сколь счастливы погибшие в бою! Вам снятся берега, вам нет возмездья, В глазах открытых ваших спят созвездья…

Кто изорвал мое льняное полотно, Что я берег себе для смертного обряда? Кто вытоптал мои цветы у палисада И повалил забор с цветами заодно? Кто злобно разломал (о, ярость обезьянья!) Мой стол, к которому привык я так давно? Кто разбросал дрова? И кто разлил вино Мое, не дав ему дойти до созреванья? Мать бедная моя, шепчу я со стыдом, В могиле пребывай! Руиной стал мой дом… Тропа ведет меня к последнему ночлегу. Не надо более входить ко мне под кров, О, призрак матери… О, не бреди по снегу Ночною нищенкой под окна хуторов.

Расцвел зимой шиповник по ошибке, Но холод быстро заявил права. Ты беспокойна? Где твои слова, Что были так обманчивы, так зыбки? Вот мы бредем неведомо куда,— Воздушному стоять недолго замку. Твои глаза в мои вошли, как в рамку,— Как быстро стала в них видна беда! Снежинки над тобой и надо мной Меж тем акрополь строят ледяной, Мир одевая пологом печальным,— О, этот снег, похожий на фату!.. Зачем сегодня небеса в цвету И хмелем осыпают нас венчальным?

Был в этом дне пустых страданий след. День солнца, солнцем залитый до края!.. Сиял холодным пламенем стилет… День солнца, солнцем залитый до края!.. День ложной радости, дарившей свет. С улыбкой доцветали георгины… Шли пилигримы, давшие обет. С улыбкой доцветали георгины… О день, которому подобных нет! Блестящий… Тусклый… Все-таки блестящий!.. День, сохранивший знанья стольких лет… День, пустотой какому — равных нет! Спокойный, ироничный менуэт… Блестящий… Тусклый… Все-таки блестящий!..

Уходит осень, скоро холода… Ветра, листву последнюю листая, Смеются, осень! Синева густая, И свет, и солнце, и в реке вода… Беги, речная, светлая вода, От взгляда моего, в пространстве тая; Куда влечешь меня, тоска пустая? Скажи, пустое сердце, ты куда? Колышьтесь же, волос бессмертных пряди, Сверкайте же, средь синевы излук Ее глаза на чистой водной глади… Куда спешишь, тоски моей недуг? И долго движутся в речной прохладе Видения ее прозрачных рук…

Плачьте, о ноты Виолончелей! Вспышки, длинноты, Долгие взлеты Дремных качелей… Вспыхнули струны — Белые дуги… Прямо в буруны Дикие шкуны Рвутся в испуге. В резком стаккато Срывы все чаще… Это расплата: У водоската Омут кипящий!.. Звездные тайны Веют прохладой… — Стеньги да райны [147] … Воздух бескрайный Над балюстрадой! Тяжесть дремоты… Бездны ущелий… — Плачьте, о ноты Горькой заботы Виолончелей.

Вдали, я слышу, флейта плачет снова, Утишенная в горести вдова, Мелодия звучит едва-едва, Но в ней таится нежный зов былого… Бесчестье той, что ныне стала вдова: Губам — кармин, и векам — синева… Вдали, я слышу, флейта плачет снова, Утишенная в горести вдова. Оркестр… Лобзанья… Длится ночь, готова Весь мир держать на грани волшебства. А флейта… Кто узнает, какова Печаль ее, в которой нет ни слова? Вдали, я слышу, флейта плачет снова…

Тягостны для ока, Всех скорбей надрывней, Слезы водостока, Влага долгих ливней. Слезы водостока, Влага ливней шалых, Тягостна для ока, Для зрачков усталых. Сердцу — сгинуть благо В грустной водоверти, Изойти, как влага, Жаждущая смерти.

Ожог внезапным всплеском Возник в порыве резком, Возник, безумным всплеском Явился, на лету Лишая зренья блеском, Меня дурманя блеском, Неумолимым блеском Ввергая в слепоту. В сияющей пустыне, В чудовищной пустыне, В немыслимой пустыне, В просторной вышине Я пребываю ныне, Я плаваю в пучине, И быть свободным ныне Безмерно сладко мне. Однако щель прищура — Как камера-обскура: Смотрю сквозь щель прищура Туда, в простор песка: Фигура за фигурой Бредут чредой понурой (Фигура за фигурой Во глубине зрачка). Там, в пламенной юдоли, Бредут, не зная воли, Вовек не зная воли, Приняв ярмо судьбы — Рабы стыда и боли, Невыразимой боли, Невыносимой боли — Бредут, склонивши лбы. Устало, изнуренно, Согбенно, изнуренно, Бессильно, изнуренно Бредут по одному: Невольничья колонна На фоне небосклона Плетется отчужденно На горизонт, во тьму. Унижены и кротки, Рабы страшатся плетки, И каждый взмах короткий Рождает боль во мне. Удар! Звенят колодки, Хрипят и стонут глотки, Протяжный стон из глотки Чуть слышен в тишине. Под плеткой сердце стынет: Ударит, опрокинет, Из плоти душу вынет. Всесилен только страх,— Покуда боль не минет: Ее душа отринет И наконец покинет Пустыни скорбный прах. И от земли, от тленья, От горестного тленья, От мерзостного тленья Отторгнуться спеша,— В блаженные селенья, Легко, без промедленья, В блаженные селенья Возносится душа. Ожог — и вот, в пустыне, В чудовищной пустыне, В сияющей пустыне Пылинкой легкой мчу: Я здесь покинут ныне, Я плаваю в пучине, И быть свободным ныне — Вот все, чего хочу. О смерть, лишь ты осталась, Чтоб исцелить усталость, Уврачевать усталость Мою в последнем сне: Исполни эту малость, Яви к живому жалость, И пусть наступит алость На смену белизне.

Однообразно… И облик мира давит, словно груз… Цвет радости все так же ало-красный… Все так же в светотени тонет грусть… Жизнь! — в том же теле все та же извечная мания… И элегичность все та же в звучаньях печали… И неизменные замерших гор очертания, Где, словно радуга, слезы зимы заблистали… То же дыханье тоски, напоенное ядом… Ночь неизменная присно, и вечно, и ныне… Черная бездна, все так же разверстая рядом, Скорбь, что застыла в душе — неоглядной пустыне… Память, бредущая той же глухою тропою… Ночью и днем плач источника около дома… То же окошко раскрыто, и в нем предо мною Тот же простор окоема… Перед глазами все та же картина… Тот же пейзаж, и все так же молчание длится… И неизменная роз неизменных куртина… Тот же восход, и все так же поющая птица… И неизменно улыбка исполнена той же печалью… В глади зеркальной лицо отразилось привычно… И над безжизненной далью Тот же закат, что обычно… В голосе моря, в привычном гуденье прибоя Слышен о жизни и смерти извечный рассказ… Вечное то же кладбище под вечной луною… Жизнь, что не прожита нами, все теплится в нас… Штилем объятое море привычно застыло… Люди все так же теряют себя в Алентежо… Время, что в нас погрузилось, проснуться забыло… В нас неизменно все то же, и мы неизменно все те же!

Все, что на свете красками блистало И что прекрасным на земле слывет, Померкло вмиг, едва тебя не стало. Благословен вовеки твой приход, Такой недолгий, в этот мир суровый! С тобой расцвел лазурью небосвод, Ты одарила мир душою новой, Ты форму придала ему и цвет, И стала жизнь твоя его основой. Теперь, когда тебя навеки нет, Мир в прежнее вернулся состоянье, Он стал пустыней, в нем померкнул свет. В природе холод, мрак и умиранье, Навек оцепенели дом и сад И погрузились в черное молчанье. Смотрю в окно: встречает зиму взгляд, И под луной нагих деревьев тени, Как будто души, вверженные в ад. Плывут из мрака зыбкие виденья, Неявно, смутно сходные с тобой, Что милосердно в час ночного бденья Творимы сострадательною тьмой. Я жду: быть может, облик твой рассветный Появится, как солнце, предо мной. Но вижу свет угрюмый, неприветный, Неясность, зыбкость — в ней я обречен Тебя искать в надежде безответной. Тревожит тишину мой скорбный стон И в пустоте опять к тебе взывает. Как бог жесток! Мольбам не внемлет он И каменные уши закрывает. Но вновь и вновь в бездонной тишине Тоскующий мой голос оживает. Кричу тебя! Но нет ответа мне. (Стал этот мир бездушней истукана.) В нем нет тебя! И в самой глубине Моей души разлука — словно рана. Твой образ, что ищу все время я, Разлука скрыла за стеной тумана. Разлука — это сущность бытия. Пласты земли пробив неукротимо, О ней звенит источника струя. Кто этот сад оглохший ввергнул в зиму? Кто пламя в очаге убил золой? Кто жизнь наполнил скорбью нестерпимой? Все, все разлука! Радости былой Не ведать мне, не видеть в ослепленье Крыл ангельских на тверди голубой! Разлука — солнца яростное жженье, Разлука — эта тусклая луна. Вся жизнь моя разлукою полна, Она — мой дом, мои стихотворенья.

Кто я такой? Я — облик, превращенный Печалью в облако на солнечном закате… Я — брат печали, брат родной теней Деревьев, что, от ветра обезумев, Танцуют хороводом под луной. Я — брат печали. Потому скитаюсь По этим обезлюдевшим горам, Когда трезвучья сумерек пустынных Золотозвонными колоколами Как будто вызывают вновь из мрака Виденья, тени, призраки былого… Я под луной среди лесов сосновых Брожу один, когда зефир, проснувшись, Свои крыла прохладные расправит, И в шуме темных листьев слышу смутный Печальный ропот голосов И сумеречный ритм стихов чеканных — То братья строк, которые слагаю Я в миг божественный, когда навек Мне сердце наполняет бесконечность Неясной дивной грусти, порожденной В немыслимых глубинах ночи. Грусть детства! В ней неведомая тайна Зари желаний, облаченной дымкой Загадочной, в которой вдруг всплывают То лики ангелов, то лица женщин, То зыбкие, неясные обличья, И тают вновь в таинственном томленье… Я — брат печали. Оттого я в братстве С деревьями, мне внятен их язык, Весною смех цветов я слышу, Но ликование деревьев, приникая К моей печали, вянет и желтеет И опадает жухлою листвой… Внимаю стону, горестному плачу… Его хочу я превратить в стихи, Изобразить понятным четким словом, Написанным чернильной чернотой Теней под этой бледною луною… О, стать бы голосом природы неживой, Чтоб подражать и сумеркам, и ветру, И горному великому молчанью… Безмолвье вечных гор! Оно таится На недоступных высочайших пиках, Сгущаясь там до плотности утесов, И обретает форму изваянья, Едва отделанного. Ведь молчанье — бог, И в свете звезд его извечный образ Вознесен на гигантском алтаре… Благословляю именем печали Молчанье горних бездн! О тишина Божественная Серры-де-Маран [149] , Ты разрастаешься, и полнишь дали, И в бесконечность всходишь — ощущаю, Как бронзовою тяжестью своей Ты пригнетаешь долы и холмы И окружаешь мой печальный дом, Что изумленно окна распахнул.