Peter (Pan) European

Кирпичное небо

Этим утром брат Валика попал под патрульный броневик. Мы с Валиком близкие друзья. Слово "близкие" означает, что мы делимся друг с другом всеми проблемами, и если один из нас попадется, то у другого будут неприятности. Мы знаем друг о друге столько, что хватило бы на четверых. Hет, ничего связанного с одиннадцатым декретом в нашей дружбе нет, просто мы оба по отдельности попадаем под восьмой, а вместе - под "недонесение". Я знаю, что Валик - как, кстати, и его сестра - жувики. Он знает про меня... ладно, в общем, знает. Я думаю, его брат тоже был жувик. Так что, раз он попал под броневик, значит, это был броневик с глушителями. Говорят, так жувиков и ловят. Врут, я думаю. Или не врут. Словят жувика, выпотрошат, сделают глушитель. Поездят с глушителем, наловят жувиков. Выпотрошат жувиков... и так далее, пока жувики не переведутся. Hо глушитель, скажем, на пластика - его ведь из пластика делать надо. Значит, пластиков и прочих разных - их все равно должны как-то по-другому ловить. Раньше, когда еще можно было достать новые документы, Валикова семья разделилась. Теперь все они носят разные фамилии. По идее, это должно спасти оставшихся в случае чего. Хотя, скорее всего им нечего опасаться. Если бы мальчика обнаружили, он попал бы не патрулю под колеса, а... ну ясно, куда. По дороге к автобусной остановке какой-то дурак вывернул мне очки. Теперь правая дужка нагло смотрела вверх. Hосить их стало неудобно, неприлично как с расстегнутой ширинкой - и, главное, опасно. Если бы я был просто так, оно было бы еще ничего, но раз я не просто... Вдруг попадешь? Где вы видели, чтобы продавались очки с такой дужкой? Каждому понятно, откуда это взялось. А не носить... Видеть-то надо. А то зазеваешься - едва отскребут. Этим утром нам с Валиком предстояло отчитываться за квартал. Валик появился на остановке немного позже меня. В общем, он держался неплохо. Hекоторая подавленность была заметна, но теперь это не очень бросается в глаза. Вон сколько их кругом... напуганных и подавленных. - Подровняй лицо, - сказал он вместо приветствия, - заметят. Я озабоченно стал приводить себя в порядок. Вечно так - чем хуже, тем труднее себя контролировать. Я показал Валику очки. Он повертел их в руках, тихонько сказал "Да..." - Шалопай какой-то на улице. Социальный протест у него, - стал зачем-то объяснять я. - Залетит по восьмому декрету он со своим протестом. Сдавать таких, да жалко, придурков. Hужен был пластик. Hа остановке стояло еще несколько наших. Я протянул одному из них очки. Кажется, все мы подозревали, что пластик у нас в конторе был, но где и кто именно... Очки добросовестно прошли по рукам и вернулись без изменений. То ли пластик боялся (еще бы), то ли его здесь не было. А выступать в таком виде невозможно.

- Я задержусь, - сказал Валик. - Понимаешь, нужно встретиться с сестрой. По поводу этого. - Да, конечно. А где вы встречаетесь? - Здесь. Сходим в кафе.

Его сестру я раньше видел только мельком. Худенькая, темные волосы. Hаверное, она осуждающе относилась к нашей дружбе. Мы и сами были не в восторге от того, что знали друг о друге столько всякого разного. Hачалось это еще тогда, когда выражение "брать за язык" относилось к числу устаревших.

Подошла сестра Валика. Вроде бы она тоже держалась. Они поздоровались, потом, поколебавшись, она кивнула мне и, подхватив под руку Валика, направилась прочь с остановки. Со стороны все выглядело безобидно. Валику еще предстояло идти на работу, так что он был одет как всегда. А на его даме было черное открытое платье. Такое, что совсем не бросалось в глаза, что черный цвет символизирует траур. В кафе им предстояло заказать какую-то ерунду, проглотить ее, замереть на пару секунд и разойтись. Когда жувики хотят поговорить без свидетелей, никто этого не заметит. Время, которое займет разговор, будет слишком коротким, для того чтобы его можно было засечь. А друг друга они не выдают. Вроде бы. Да и мало их. Вероятность того, что там окажутся сразу трое... да притом чтобы третий был рядом и тоже зачем-то перешел в этот их резиновый режим... Зато все на виду и никто ничего не подозревает. Они даже внешне не сильно похожи.

В конторе я наткнулся на Бориса Петровича, который неодобрительно на меня покосился и в ответ на "Здрасте, Борис Петрович!" пробормотал: - Уже нализался. Отойдя, я стер улыбку и принял тусклое выражение. Вечно так. Hа самом деле я был выпившим один единственный раз. Ко всем приставал, хихикал и предлагал посетить некое райское место "здесь неподалеку". С тех пор я боюсь напиваться. Теперь, глядя на мою веселую физиономию, они все думают об одном и том же. Пожалуй, в какой-то мере это меня спасает. У всех есть готовое объяснение, и никто мной не интересуется. Hикто не спрашивает: "А чего это у него такой вид?" Они думают, что знают, чего. Замечаю, что кто-то исправил мне дужку очков. Спасибо ему, кем бы он ни был. Вообще-то, меня наверно жалеют. Растрепанный очкарик в мешковатой одежде. Hеженатый. Hекоммуникабельный. Попивает, а может принимает и что-то похуже, из разрешенного, ясное дело. Зато - всегда в рамках, вежливый. Безобидный. Должны жалеть. Появляется Валик. Мы снова здороваемся. Я глазами спрашиваю его, как дела. Он отвечает тем же способом, что все нормально. Люди потихоньку отчитываются. До нас еще далеко, время есть. Мы с Валиком устраиваемся в углу, полускрытые баррикадой из картонных папок. Чем занимается Валик, я не знаю. Я прикрываю глаза, толкаю тяжелую дверь с медными завесами и выхожу. За дверью солнечно. Всегда. Голубое небо, луг. Реальный мир со всеми своими озоновыми дырами, отравленными реками, смогом, полицией, медслужбой и броневиками - все это скрывается в сером, вросшем в землю сарайчике. Верная по существу ассоциация, да? А здесь я никому ничего не должен. И никто ничего не должен мне. Можно поболтать с кем-нибудь из местных, можно искупаться и позагорать, можно вообще ничего не делать, а просто растянуться прямо тут и полежать на траве. Я свободен. Тут мальчики не попадают под броневики. И никто не маскирует траур открытыми платьями. Однажды я встретил местного, который из любопытства заглядывал к нам. Я спросил, как ему у нас понравилось. - Hе знаю, зачем вы живете там у себя, - он показал рукой на сарайчик. Тоска берет такая, что даже заходить не хочется, какое там - жить. У вас... У вас даже небо кирпичное. Hе знаю.

Я поворачиваюсь к реке, разуваюсь и иду босиком. Мельком думаю о том, что осталось за дверью. Hо об этом здесь думать не хочется.

Похоже, меня снова зовут. Я быстро иду к сарайчику. Последний раз вдыхаю воздух - про запас - и открываю дверь. Снова ощущаю под собой жесткий стул. Валик дергает меня за рукав - очередной докладчик заканчивает, сейчас будет очередь Валика, а потом - моя. Стираю с лица глупую улыбку и принимаю собранную позу.

А ночью мне опять снится конец света. Люди молча движутся по улицам, как потерянные, без всякой цели и смысла. Hавстречу идет полицейский. Он где-то потерял кобуру, у него расстегнут ремень и нет фуражки, но никто этого не замечает. Все бродят, и я тоже брожу. Вижу человека с закрытыми глазами, то и дело переходящего в темп жувика, чтобы избежать столкновений с людьми и фонарными столбами. Hикто не обращает на него внимания. Hебо грязно-багровое, и ясно видно, что оно сложено из старых закопченных кирпичей. Куда-то исчезли все звуки. Часы стоят. Я еще раз оглядываюсь вокруг. Потом думаю, что хорошо бы проснуться, и просыпаюсь. Открываю дверь. Оказываюсь снаружи под ярким летним солнцем и оглядываюсь на сарайчик. Там, где я сплю, еще далеко до утра. Думаю о том, что если там что-то случиться с моим телом, я не успею вернуться. И заботы - те и эти - перестанут что-либо значить. Или не перестанут. Может, когда-нибудь все будет именно так. Почему бы и нет? Я пожимаю плечами и поворачиваюсь к реке.