Тихий ужас
(повесть)
Звонок возвестил о долгожданном окончании уроков, и вскоре поток школьников выплеснулся из дверей и устремился прочь со двора. Когда двор опустел, двери школы вновь открылись, и на крыльцо вышли еще семеро учеников. Один из них плелся с неохотой, отстав от остальных и склонив голову, шестеро же шагали довольно бодро и этого седьмого поторапливали. Спустившись со ступенек, команда направилась за школу, где в заброшенном яблоневом саду лежали груды металлолома. Там компания и остановилась. Седьмого взяли в плотное кольцо, и что-то едкое сказав в назидание, принялись избивать. Сначала кулаками, затем ногами. Брызнула кровь, но и она не остановила бойню. Каждый из малолетних инквизиторов отрывался по полной, и, казалось, претворял в жизнь все свои, доселе скрытые, бурные фантазии. Со стороны могло показаться, что весь этот отроческий беспредел должен вот-вот закончиться, но шестерка останавливалась лишь на мгновение и снова, с еще большим воодушевлением, бралась за дело. Когда бедняга не только перестал сопротивляться, но даже шевелиться, они прекратили избиение, но тут же, видимо, решив, что содеянного недостаточно, поочередно плюнули поверженной жертве в лицо. Уходили они с места преступления очень медленно, хладнокровно, не оглядываясь, как будто правота их очевидна.
Лежавшего без сознания мальчишку через некоторое время обнаружила забравшаяся в сад малышня. Приехала «скорая» и увезла пострадавшего. А на едва оттаявшей апрельской земле осталась кровь…
…Уж больно нехорошие сны стали сниться в последнее время следователю Сергею Юрьевичу Успенскому – злые и кровавые. Самым же удивительным было то, что своими душераздирающими сюжетами они никоим образом не вязались с его нынешним, довольно устоявшимся образом жизни. Поначалу бывалый следователь старался не обращать на это внимания, надеясь, что все закончится само собой, но вскоре, осознав, что «дело» принимает хронический характер, решил подать заявление об уходе, посчитав, что именно его работа и является причиной этих кошмаров. Начальство немного помялось, как ему и положено по статусу, но, в конце концов, согласилось:
– Ладно, Серега, черт с тобой. Оттарабанил ты в нашем отделе немало, будет с тебя… Удерживать не имею права…
– Спасибо, Анатольич, знал, что поймешь, – хлопнул Успенский по погону начальника отдела Ковалева. – Я, ты знаешь, просто из-за блажи какой не ушел бы. Тут же, чувствую, всё – спекся! Нервишки не те, что двадцать лет назад, да и здоровье так себе…
– Эх, Серый, зная твой характер, ни о чем не спрашиваю, – понимающе взглянул на него Ковалев. – Сам разберешься… Ну, а возникнут проблемы, всегда помогу!
Успенский кивнул и, с грустью выдохнув, вышел из кабинета Ковалева.
Стояла удивительно хорошая погода. Августовское солнце грело, но не припекало, а ветерок можно было распознать лишь по верхушкам тополей, которые иногда тихонько покачивались. Сергей Юрьевич любил, когда все в меру, в том числе и что касаемо погоды. А его прошлая жизнь не была такой. Всегда в ней было чего-то через край, а чего-то и вообще не было.
Выйдя на улицу, он вдруг впервые за многие годы взглянул на свой город с нежностью и любовью. Оказалось, что он не заметил, как слился с ним, пророс в него, подобно корням, прорастающим в толщу земли. Все здесь было знакомым и родным. Вот драмтеатр, который он помнил с детства. Единственное пристанище местных жрецов Мельпомены. Когда-то он был темно-зеленого цвета, теперь ярко-синий. Все меняется… Школа, в которой Сергей Юрьевич когда-то учился, осталась почти такой же блеклой, лишь крыша поменялась, заблестела зеркальной жестью.
«Еще бы! – подумал Успенский. – Тридцать лет минуло. Отремонтировали наконец-то. Правильно, пора бы… Э-эх… Из учителей, скорее всего, никого не осталось. Хотя все может быть. Последняя встреча одноклассников проходила лет пять или шесть назад. Мария Сергеевна, помнится, была еще жива, да и бодра».
Успенский шел домой. Ему хотелось принять душ, хорошо поесть, а затем с сигаретой и кружкой крепкого чая сесть в свое «антикварное кресло» и долго о чем-нибудь думать, мечтать, вспоминать, созерцать, а самое главное – никуда и ни зачем в этой жизни не спешить.
Он так и сделал. Ему в первый раз за многие годы стало необычайно легко на душе, и вера в то, что теперь так будет всегда, крепла в нем. Начиная с сегодняшнего дня, ничего не нужно было планировать, в чем-то себя удерживать и урезать, оставалось только одно – жить и жить спокойно и радостно. Можно было, например, отправиться куда-нибудь на юга, потягивать молодое вино, купаться в море, ходить по горам и любить заезжих женщин. Или прикупить дачу с огородом и копаться на грядках… Или заняться охотой… рыбалкой… Завести сеттера, назвать его, к примеру, Портосом или Атосом, и в высоких сапожищах разгуливать по болотам. Чем не душеисцеляющее занятие? Столько возможностей для приятного времяпровождения!
Умиротворенная улыбка то и дело появлялась на лице Сергея Юрьевича, и сигарета казалась сладкой.
Но раздался телефонный звонок.
– Алло, Серега? Это Ковалев! – донесся голос из трубки.
– Что там еще?! – по привычке недовольно отозвался Успенский.
– Да знаешь, – неуверенно принялся объяснять Ковалев, – ты только за порог, а к нам дельце тут накапало странное. Глухарем попахивает. Кругом один молодняк. Пронин, тоже вот, заявление притаранил…
– А он-то что?
– Да хрен его разберет! Тоже, мать его, как и ты, говорит, старый, больной, почки-мочеточки… Вот такие дела…
– Ну и что ж ты хочешь? – спросил Успенский.
– Да что я хочу?! – разразился громом Ковалев. – Стольник до аванса хочу, твою мать! Как будто неясно!
– Хорошо, – вздохнув, сказал Сергей Юрьевич. – Сейчас приду.
Когда Успенский открыл дверь кабинета Ковалева, тот сидел за своим обшарпанным столом, низко опустив голову и зажав между пальцами тлеющую сигарету.
– Ну, что, сукины дети, не можется вам без старого прожженного сыскаря Успенского? – с ехидцей сказал Сергей Юрьевич.
– Да где уж нам, толстым, маленьким и с грыжей! – встрепенулся Ковалев. – Садись, Шерлок Холмс ты наш незаменимый. Вот уж не ожидал, что так выйдет.
– Да ладно тебе, Анатольич… Давай, выкладывай…
Ковалев подался к Успенскому:
– В общем, Серый, слушай и вникай! Это, кстати, в твоем районе, тебе удобней работать будет. Энгельса, четырнадцать, квартира пятьдесят восемь. Двойное убийство. Первый жмурик – Анучин Валентин Сергеевич, хозяин квартиры, второй – Кашкин Павел Евсеевич, скорее всего, его друг-собутыльник. Проживает, вернее, проживал в этом же доме, только в пятьдесят шестой квартире. Оба найдены мертвыми в пятьдесят восьмой. Время смерти около двух часов ночи, ну, плюс-минус там… Свидетелей пока нет, да и вряд ли появятся, потому как народец в этом доме, в основном, пожилой и пугливый.
– Как убиты? – спросил Успенский.
Ковалев вытер несуществующий пот с рыхлого мясистого лба:
– В том-то все и дело, замочены как-то странно. Было два выстрела из «макарыча», причем оба – в голову. Мало того, прямо в висок, тому и другому. Но потом, и это самое забавное, чуваку зачем-то понадобилось огреть своих жмуриков полутораметровым ломом. И то, что это было после, а не до, экспертиза показала точно… В этом смысле можешь не сомневаться. Ну, вот… Следов никаких, странно даже. Такое впечатление, что убийца – сумасшедший профессионал. Больше, Серый, тебя ничем порадовать не могу…
– Ну, ты мне хоть отдышаться дашь немного, начальник? Дня два, три… – Успенский задумчиво улыбнулся. – Я тут уже о море и женщинах успел помечтать, м-да…
– Серый, какой я тебе, в пень, теперь начальник? Дыши! Но, сам понимаешь, рассусоливать особо некогда… Сегодня точно можешь догулять…
И Успенский день догулял. Без особой радости, конечно, но и без излишней печали.
Так называемое дело с двумя неизвестными, ему, по правде сказать, не представлялось чем-то из ряда вон выходящим. К тому же, он хорошо знал Ковалева, имевшего неискоренимую дурацкую привычку паниковать не по делу. Единственное, что заинтриговало Сергея Юрьевича, это место преступления, да и не то чтобы заинтриговало, а вызвало давно погасший мальчишеский интерес. В доме, где произошло убийство, некогда проживала его первая школьная любовь Верочка Сотникова, девочка в свое время ладная и умная. Наверняка, за столько лет все изменилось и, скорее всего, ее адрес теперь иной, но все же этот дом сулил следователю Успенскому приятные ностальгические воспоминания.
Следующим ранним утром он уже ковырялся вместе с безусым младшим лейтенантом Кравцовым в злополучной квартире на улице Энгельса. Все оказалось в точности, как рассказывал Ковалев, и оптимизма у Успенского не вызвало. Ему продемонстрировали две стреляные гильзы и чертов лом, но дураку было ясно, что весь этот «праздничный набор» имеет грошовую цену. Были, правда, еще две пустые бутылки из-под «левой» водки, да пара граненых стаканов, но и от них толку было мало. Успенский для порядка еще раз опросил испуганных соседей, которые, разумеется, в два часа ночи крепко спали, затем опять осмотрел начертанные мелом силуэты убитых и, сказав самому себе «довольно», направился к Ковалеву.
И хотя набирающая обороты суета продвижению дела вряд ли помогала, по своему недюжинному ментовскому опыту Сергей Юрьевич знал, что так бывает в большинстве случаев, и во всей этой ситуации важен только сам подход. Ежели озадачиться реальным раскрытием дела, необходимо ждать – время всегда преподносит какие-нибудь сюрпризы. Разумеется, ждать, не сложа руки. И не приведи боже заниматься так называемым «скорым раскрытием», собирая лжеулики, как бледные поганки после дождя. Такой подход грозит неминуемым тупиком следствия, где папка с документами пухнет, как на дрожжах, а убийца продолжает беззаботно проветривать легкие озоном.
Как сообщили Успенскому на следующий день, отпечатков на чудо-ломе не оказалось, на стаканах были, но самих убиенных. Ковалев с девичьей печалью в голосе хныкал о том, как до зарезу нужны хоть мало-мальские подвижки, и что, мол, без них ему чрезвычайно совестно смотреть в глаза начальству.
Еще через день Успенский решил пойти в дом на улице Энгельса один и заново расспросить соседей, но только сделать это более дружелюбным тоном. Те поведали то же, что и в первый день знакомства, лицемерно напоив дотошного следователя вчерашним чаем и накормив вековыми бубликами, в тысячный раз подтвердив аксиому о полном отсутствии взаимопонимания между населением и органами. Все перечисленное наводило Успенского на скорбные думы о странной и даже таинственно-мистической подоплеке дела, которое ни в коей мере не связано с разбоем или грабежом. Как стало известно позже, в квартире ничего не пропало, да и не могло пропасть, потому как ничего ценного, по скупым словам соседей, в ней не было. Сами же Анучин и Кашкин на поверку оказались антисоциальными элементами, нигде и никогда толком не работавшими. Квартирный вопрос отпал сам собой. В неприватизированных квартирах прописаны они были одни, а родственники уже лет пятнадцать ими не интересовались.
Возвратившись домой, Успенский наткнулся на истерично трезвонивший телефон и вскоре был неприятно ошарашен голосом человека в трубке:
– Ну, здорово, Ус! – мрачно произнес незнакомец.
– Здорово! – машинально сказал Сергей Юрьевич. – Кто это и почему?..
– Что, не узнал? – ехидно продолжал тот.
– Алло! Кто это?! – раздраженно повторил Успенский.
– Ну, ладно, – разжалобился незнакомец. – Видать, ты, Серый, круто постарел, сдулся, память у тебя прямо-таки девичья и на следака явно не тянет. Саша это тебя беспокоит, Петров. Помнишь такого?
– Не помню, – отрезал Успенский и положил трубку.
Через несколько секунд звонок повторился.
– Ну, ты! Совсем спятил, что ли?! – воскликнул незнакомец. – Лысый это звонит, одноклассник твой! Дурила хренов! На похороны пойдешь, или как? Тут, блин, все, кто в городе из наших остались, по пятихатке скидываются на гроб, оркестр и прочие причиндалы…
– Твою мать! – выругался в сторону Успенский. – Ну, прям, как до жирафа… Саш, ты, что ль? Старость, знаешь ли, та, которая не радость и не в радость…
– Бывает, – спокойно сказал Лысый. – Ты что, в самом деле не в курсе? Кашкин-то, черт с ним, хотя тоже жалко, а вот Пучок, это да, невосполнимая потеря, хороший парень был.
– Да, да, хороший… – не зная, что сказать, промямлил Сергей Юрьевич.
– А у вас там не в курсе, кто это сотворил?
– Да нет… Ищут, как говорится, делают все, что могут.
– Ну, ясно, ясно… Я там же обитаю, где и раньше, заходи сегодня вечерком. Поболтаем, вспомним школу, водки попьем.
– Ладно, зайду часов в восемь, – нехотя согласился Успенский.
Теперь «дело» с двумя иксами приобретало совершенно иной характер. И как же это он сразу не вспомнил? Кашкин и Анучин по прозвищу «Пучок» были его одноклассниками… Неужели годы стерли в его душе почти все приметы детства? Когда он в первый раз услышал эти фамилии от Ковалева, ни одна жилка в нем не шелохнулась. Да… Вот ведь как получается – приходится под конец своей, так сказать, творческой деятельности искать убийцу одноклассников… Это – судьба, а от нее, как известно, не скрыться.
Вечером Успенский отправился в гости к Петрову.
Лысый был немного странным парнем. Его Сергей Юрьевич помнил хорошо. Странность эта проявлялась во всех многочисленных сферах его деятельности. К примеру, он увлекался собиранием этикеток вино-водочных изделий, самостоятельно научился играть на мандолине, занимался йогой по книжке и даже устраивал у себя на лестничной площадке тараканьи бега, благо с тараканами у Саши проблем никогда не было, как в квартире, так и в голове. Сильные класса не принимали его в свои стальные ряды, считая инфантильным и придурковатым, а слабых он и сам презирал и чурался. Кличка «Лысый» пристала к нему после того, как по некой неизвестной причине родители обрили его наголо. Волосы отросли, а прозвище осталось, и, помнится, жутко не нравилось Саше.
– Ты знаешь, – не здороваясь, прямо у порога начал Петров, – невероятно это все. Они, конечно, не святыми были, но жили, не в пример мне, тихой, однообразной жизнью и, как говорится, никого не трогали. Кашкин так вообще тихоней оставался при любых обстоятельствах… Не шалил… Ты проходи в комнату, присаживайся, а я сейчас по-быстрому организую…
И Петров нырнул в кухню, откуда продолжал общаться с Успенским:
– Это Пучок его с верного пути сбил, засранец эдакий. Кашкин-то, ты помнишь, небось, в классе с ним почти не водился, а тут видишь как? «Меняется все в наш век перемен», и «звук», и «слог», и даже характер… Жена от Паши лет семь-восемь назад упорхнула к какому-то хмырю, просто так, говорят, ушла, ради смены декораций, Паша-то и запил… А тут Валя ему встретился на жизненном перепутье, протянул руку и потянул за собой в неведомые дали.
– Это как же? – с деланным интересом спросил Успенский. Уж больно далек он был все эти годы от постшкольной жизни.
– Ну, Пучок еще тот был фрукт! Он как начал после школы тявками разными заниматься, так и не бросил это вонючее занятие до самой смерти. Дрессура, скажу я тебе, такая нестабильная вещь. А всякая, по моему мнению, нестабильная работенка вырабатывает жадность до денег и водки.
– Так Кашкин всегда был маменькиным сыночком: не курил по туалетам, портвейны за школой не хлебал тайком, на колготки рваные не заглядывался! – вспомнил с улыбкой Успенский. Оказывается, не все забылось окончательно.
– Так-то оно так, Сережа, а только когда тебе уже скоро полташ светит, а вся прошлая жизнь оказывается бесцветной, как воробей, невольно начинаешь торопиться и творить «чудеса»… В общем, подвязал к себе Пучок Пашулю Кашкина крепко, а тот и привык. Не сразу, конечно, но, как говорится, втянулся парниша… Деньги какие-никакие, водка, разумеется. Пучок, чтоб ты знал, в последние времена выпить был совсем не дурак.
Лысый вернулся в комнату с большим подносом, на котором возлежало множество всякой простецкой закуси и стояла бутылка водки.
– Ну, что, Серега, – провозгласил он, разливая горькую по надколотым рюмкам, – давай, раз уж встретились, помянем с тобой наших школьных товарищей. Пусть им, бедолагам, чернозем хлопком обернется… М-да…
Дрянней этого пойла Сергей Юрьевич в своей жизни ничего не пробовал, но сделал вид, что «хорошо пошла». Лысому же, как видно, было все в кайф. Он довольно крякнул, поморщился для приличия и, занюхав выпитое подмышкой, продолжил:
– Да что и говорить, жалко ребятишек… Ты, это… огурчики пробуй, сам солил… Кто бы мог подумать, что так невесело у них все закончится?
– Слушай, Саша, а ты часом не в курсе насчет того злополучного дня? Они вдвоем пили-то, или, может, кто помогал время от времени? – без всякой надежды спросил Успенский.
– Да я и сам с ними в тот день выпивал, только раньше, – усмехнулся Лысый. – Пройтись по Студенческой и никого не встретить? Не смеши! Кстати, помнишь Скомора?
– Конечно, помню, – поморщился Сергей Юрьевич.
– Он в тот день из тюрьмы пришел, или, как это у них там говорится, «откинулся»…
– Ну, и?
– Ну и повстречал я его, он из бани шел. Ты б его, Серый, видел! Детина неимоверных размеров. Представляешь, выше нас с тобой на голову и как шкаф платяной в ширину! Ну и вот… Взяли пузырек перцовки и поперлись вроде как к нему, а тут, блин, Кашкин с Пучком – юные натуралисты.
– Что же дальше? – боясь вспугнуть удачу, лениво зевнул Сергей Юрьевич.
– Дальше? Дальше выпили, и я домой потопал. Я ж, ты знаешь, не большой любитель «продолжений», а они втроем, видимо, за второй пошли.
– А за что Скомор сидел, не знаешь? – спросил Успенский.
– Да сидит-то он, как правило, по глупости, – ухмыльнулся Петров. – В этот раз, если не ошибаюсь, бабу свою избил хорошо. Ну, а в целом, парень серьезный, местная братва его за своего держит, уважает…
«Ну вот, – сказал себе Сергей Юрьевич, – кажется, открываются новые перспективы. Теперь Валера Скоморохов, в прошлом неисправимый двоечник и хулиган, стал первым подозреваемым в этой темной истории… Сколько раз я с тобой, дураком, дрался в школе, почти всегда проигрывал, теперь нужно выигрывать».
Бутылка постепенно опустела. Лысый было подвязался бежать за второй, но Успенский, сославшись на тяжелое «завтра», наотрез отказался.
– Ну, что ж, тогда чайку? – потирая ладони, предложил Петров.
– Да, пожалуй, чай это хорошо, – задумчиво протянул Успенский. – Слушай, Саш, а с кем они из наших общались в последнее время? Появлялись какие-нибудь незнакомые лица?
– Да нет, ничего особенного я не замечал. А общались они со всеми понемножку. Со мной, Бурилой, с Шишкиным. Короче, с теми, кто живет поблизости. Это ты у нас отщепенец, как ушел после восьмого, так и не слыхать тебя.
И это было чистой правдой. Сергей Юрьевич в принципе не любил пресловутые школьные годы и не усматривал в них никакой романтики. Саша Петров это, по-видимому, чувствовал всегда и сейчас тоже не забыл.
– А знаешь, я с самого начала хотел спросить… – взглянул бывший одноклассник на Успенского. – Делом этим кто занимается, не из вашего отдела часом?
– Я! Я занимаюсь, Шурик. Так что попал ты в свидетели! – цинично, с толикой скрытой иронии, выдал Успенский.
– Вот те на! – ударил себя по коленке Лысый. – Ну, так ты, блин, теперь просто обязан хоть из-под земли достать этого отморозка…
– Знаешь, Саша, – без эмоций сказал Сергей Юрьевич, – если ты всерьез думаешь, что я испытываю невероятную жалость и сострадание к гражданам Анучину и Кашкину, то ты глубоко ошибаешься. Но свою работу постараюсь вести качественно.
Лысый в глубокой задумчивости сидел в кресле и нервно грел руки о недопитую чашку чая.
– Теперь к Скомору, наверное, пойдешь? – угрюмо, и даже чуть обиженно спросил он. – Валера, кажется, последний, кто их видел… живыми…
«Странно, – подумал Успенский, – если Скомор с ними пил, почему на бутылке и стаканах отпечатки только двоих? А третьего стакана и вовсе нет. Убил?! Испугался?! Унес с собой?! Да нет же, конечно, нет. Все было совсем не так. А как?!»
– Пойду, разумеется, к нему, золотому, – ответил он.
– Сходи, сходи… Только вот вряд ли он этому обрадуется, после пары лет отсидки…
– Ну, уж на это, Саша, мне плевать с очень большой высоты, – сказал Успенский.
– Ну-ну…
Валера Скоморохов жил в старом довоенном доме под названием «гармошка». Здание, если на него смотреть издали, напоминало простенькую трехрядку с широко раздвинутыми мехами. Успенский никогда не мог себе представить, какой домашний быт под стать такому хулиганствующему элементу, как Скомор. В далеком детстве ему упорно представлялось, что Валера живет, по меньшей мере, в бандитском притоне, среди жуликов, воров и проституток. На самом же деле все оказалось иначе.
Квартира, в которой обитало семейство Скомороховых, не отличалась ни чрезмерным великолепием, ни патологической запущенностью. Мебель, приобретенная еще в перестроечные годы, выглядела вполне ухоженно, а современные модели аудио– и видеотехники говорили о материальном благополучии. Мать Скомора, которую Успенский помнил еще с детства, несмотря на годы, почти не изменилась. Она стала лишь пополнее, но неукротимая бодрость и стервозность до сих пор клокотали в ней гейзером Ваймангу, выплескивая фонтаны недовольства бытием на окружающих.
Не поздоровавшись с Успенским и, видимо, не узнав его, она громко крикнула:
– Валера, к тебе опять пришли! Когда же это все закончится?!
В ответ послышалась нечленораздельная ругань, и в прихожую вышел Валера.
– Чего надо? – бесцеремонно и грубо, глядя в упор на Успенского, резанул он.
– Не узнал? – осторожно улыбнулся Сергей Юрьевич.
– Чего надо, Ус? – еще резче повторил Скомор.
«Да, память у тебя в норме, не в пример моей!» – отметил Успенский и решил, что по-хорошему, неофициально, поговорить не удастся.
– Посоветую вам так меня больше не называть, во избежание неприятностей. Я из уголовного розыска, следователь, майор Успенский Сергей Юрьевич, и у меня к вам, гражданин Скоморохов, очень много вопросов.
– Вот так, значит… – чуть смягчился Скомор. – Ну что ж делать? Проходи, майййор…
Они прошли в просторную, со светло-коричневым паркетом комнату. Успенский сел в глубокое кожаное кресло, а Скомор расположился полулежа на разложенном диване.
– Ну, я тебя… хотя нет, вас внимательно слушаю, майййор!
Успенский неторопливо достал из внутреннего кармана плаща потрепанный блокнот, затем шариковую ручку, и тихо, но твердо сказал:
– Вспомните, пожалуйста, где вы находились двадцать первого августа этого года между нулем и тремя часами ночи.
Скомор недовольно потушил начатую сигарету о край стеклянной пепельницы, раздраженно усмехнулся и, пристально посмотрев в глаза Успенскому, сказал:
– Ты, что ж мне, Ус, мокрушку пришить вздумал? Я для этого не гож! Навешать кому-нибудь – да. Ну, украсть, тоже, как говорится, ума хватит. Но мочить – не мое! Так что это ты загнул и не по адресу обратился…
– Ну, положим, бьешь ты, Валера, в основном, женщин, да бедолаг маломощных, и то по пьяни, потому как у трезвого тебя кишка тонка… Но главное, что имею тебе сказать на будущее… Характеристику свою сраную, на верхней шконке сочиненную, ты на зоне будешь шестеркам да опущенным толкать, а мне, будь добр, отвечай четко на поставленный вопрос, и поменьше деепричастных оборотов. Где и с кем был, спрашиваю?
– Ну, ты, ладно, ладно, не серчай, начальник, – опешил Скомор. – Много где был в ту ночь…
– После того, как вы выпили, и Петров Саша ушел, ты остался с Кашкиным и Анучиным?
– Да, мы остались втроем, взяли еще одну, ну и… снова выпили! – Скоморохов неожиданно рассмеялся.
– Где вы ее выпили?
– Где, где… У меня, разумеется, по случаю освобождения. Я ж, это… как его?.. С зоны…
– В каком часу это было?
– Бля, ну ты спросил! Откуда ж я помню? Ну, может, не знаю, двенадцать. Да, кажется двенадцать, чуть больше, может…
– Что же было потом? – внутренне Успенский начал нервничать.
– Потом?! Потом я пошел прогуляться, а они, наверное, потопали дальше пить.
– К себе?
– Этого я уж не знаю, даром предвидения не обладаю, – словно сбросив с плеч непосильную ношу, вымолвил Скоморохов. – Вот так-то все и было, майййор.
Но Успенский не унимался, тем более, что в последних словах собеседника он уловил стремление закончить разговор, а это означало, что сказано далеко не все. Надо было давить, потому как сам Валера для себя, видимо, решил, что свою дежурную сказку рассказал до конца. И хотя применять силу или брать на понт Сергей Юрьевич не очень-то любил, считая, что именно такие приемы, в итоге, и дискредитировали внутренние органы, ничего другого не оставалось. Он пренебрежительно глянул на уже расслабленного Скомора, усмехнулся и, бесцеремонно прикурив сигарету от взятого из его руки окурка, сказал:
– Ну, не знаешь, так не знаешь. Что ж с тобой делать? Может, у нас вспомнишь. Ты ж парень непредсказуемый. Собирайся, Валера, прокатимся на казенной машине. Посмотришь, где я работаю… Давай, давай, пять минут на сборы, маме скажи, чтобы не беспокоилась дня три…
Валера снова закурил, и закурил довольно-таки нервно, как будто это была одна из последних сигарет в его жизни. Округлившиеся глаза тупо смотрели в наполненную окурками пепельницу и, казалось, тщетно пытались отыскать там ответ на извечный дурацкий вопрос «что делать?». Но делать было нечего. Ехать в милицию решительно не хотелось, потому как опьяняющий воздух свободы еще не до конца расправил скукоженные в местах не столь отдаленных легкие. Немного поразмыслив, взвесив все «за» и «против», Скомор угрюмо процедил:
– Ладно, уговорил. Только уясни, майор, убивать кого-либо не по мне, тем более, одноклассников своих. Я, хоть человек и пропащий, но свой внутренний кодекс чести блюду и буду блюсти до гробовой доски…
– И давно? – ухмыльнулся Успенский.
– Что «давно»? – не понял Скоморохов.
– Блюдешь, говорю, кодекс чести давно?
В глазах Скомора на мгновение сверкнула злость, но он уже привычным усилием воли, привитым ему во многих тюрьмах и зонах, проглотил ее и, выдохнув остатки, ответил:
– Неважно. Чего конкретно хочешь знать?
– То-то! – встрепенулся Успенский и торопливо потушил сигарету. – Той ночью ты еще видел их, или, может, встречался с ними? Если да, то в какое время? Кстати, время советую вспомнить поточнее, потому как от этого будет зависеть твое дальнейшее местонахождение.
– Слушай, Сережа, мне не было и нет резона мочить своих одноклассников! – со слезой в голосе, побледнев, воскликнул Скомор.
– Твою мать, а?! – Успенский хлопнул себя по колену. – Ты прям, бля, как целка-переросток кочевряжишься. Не хочешь языком шевелить, тогда шевели культями, и поехали! Ты вроде решил… Тебя хрен разберешь!
– Ладно, ладно, – пробубнил Скомор. – Был я там в полтретьего и, конечно, видел их – развороченных… Только это не я сделал, не я, понимаешь?! Мне на хрен они не нужны… Мать их, не успеешь откинуться, как в обратку кто-нибудь ненароком подмажет…
– Зачем ты к ним зашел? – удовлетворенный ответом, спокойно спросил Успенский.
– Просто хотел догнаться, а денег у меня уже не было. Как теперь выясняется, к сожалению. Я, перед тем как к ним зайти, два часа сидел в игровых автоматах на Студенческой. Все просрал! Что же касается времени, то оттуда я выполз ровно в два часа. Там приемник тренькал без умолку, и тетка по нему промяукала, что, дескать, в нашем городе два нуль-нуль…
– А с чего ты взял, что в квартире оказался в половине третьего?
– Там на кухне, на холодильнике, будильник тикал, я автоматом и взглянул на него. А вообще, кретин я. Как с зоны пришел, так решил, что хватит минутки да часы отмерять – наотмерялся вдоволь. И закинул свои котлы куда подальше, они у меня знатные, со швейцарским механизмом… Да что теперь скулить…
– Насколько я могу судить, – продолжал допрос Успенский, – от игровых автоматов до дома Анучина максимум пять минут. Ты что ж, на пузе полчаса полз до него?
– Да не то чтобы на пузе, но вроде того, – осторожно улыбнулся Скомор. – А потом я ж эту – как ее? – Добрынину Натаху встретил, помнишь, может? Проболтали с ней, кошкой, маленько. Было о чем. Я с ее хахалем на тюрьме одной сидел, «дорогу» плели из шмотья палого. Поболтали, много чего припомнили, она, сладкая, к себе звала, а я, дурак, к этим потопал. С другой стороны, не по мне чужих баб мочалить в отсутствии мужа, вроде как крадешь неправильно… Она подтвердит, если че…
– Ну, ладно, положим, все так и было, как ты мне здесь напеваешь. Пришел ты, дверь открыта была?
– Ну да. Я вроде как кулачком постучал для приличия. Смотрю, никто не открывает, я и пнул ее ботинком со злости. Та, клятая, отворилась, ну, я и…
– Вошел?! – не дал ему договорить Успенский.
– Вошел, – удивленно ответил Скоморохов. – А как же по иному-то?
– А вот это я у тебя спросить хочу! Либо ты, дорогой, летать там у себя на зоне научился, либо опять дурочку гонишь!
Успенский чувствовал, что перебарщивает, но остановиться уже не мог. Такие эксклюзивы, как Валерий Скоморохов, понимали только кнут, а пряник, который им иногда, по своему малодушию, предлагали, воспринимали, как некую взятку. На нее же покупаться считалось непростительным грехом. Сергей Юрьевич решил, что до тех пор, пока его дотошный мозг в полной мере не поверит рассказанному, давление стоит продолжать, а уж со своей истерзанной совестью он после будет разбираться.
– В ту ночь, Валера, если ты помнишь, шел дождь. Чтобы подобраться к подъезду дома, где проживали покойные, нужно свои ноги обязательно опустить в лужу, понимаешь?! Ты хочешь сказать, что за все эти годы ты из беспросветного засранца превратился в чистюлю? Никогда не поверю. В квартире и тени грязи нет! Усек?
– А вот тут ты прав, начальник, – добродушно засмеялся Скомор. – Пучок, мать его за ногу, хоть и пил в последнее время много, но чистоту поддерживал идеальную. А все из-за его работы вонючей. Клиенты, видите ли, должны от такой чистоты большое доверие испытывать. Пучок всех по этому поводу жучил. Ты, начальник, у соседей спросить можешь. Меня он тоже приструнил в свое время, давно уже… К нему, говорят, даже если кто-то просто, там, не знаю… за спичками, за солью постучится, он дальше придверного коврика не пускает, причем коврика, который с внешней стороны… Сам удивляюсь, пьяный вроде в зюзю, все, как говорится по фигу, а чоботы снял на автомате… Прошел туда… А там, бля… Надо ж, как их уделали!
– А пойло чего не забрал? Испугался?
– А то нет? – виновато огрызнулся Скомор. – После такой картинки вряд ли она, зараза, полезла бы! Я, как увидел все это, так ноги чуть не подкосились, думал, мочи уйти не будет. И не от крови, нет, ее я в своей бедолажной жизни понагляделся во как! Оторопь взяла от того, что я с ними еще несколько часов назад выпивал запросто… По плечам друг друга хлопали, ржали о ерунде всякой, как мерины, а тут, бля… Потом силы понемногу возвернулись, и я к двери. Ботинки по-быстрому натянул, даже шнуровать не стал, и… А, да, еще краем куртки ручку дверную с обеих сторон протер, на всякий пожарный… Вышел… Не помню, как до хаты доковылял, там у меня, слава Богу, было, а то не знаю, как заснул бы. Кто же их так, а главное, за что? Они ж как дети малые, безобидные…
Успенский понял, что Скомор не врет, интуиция его – следователя с многолетним стажем, редко когда давала осечку. Он снова машинально закурил, пристально поглядел на уставшего от собственного рассказа Валеру и, удовлетворенно улыбнувшись, подвел итог:
– Ладушки! На сегодня хватит с тебя. Правда, проехаться все ж таки со мной придется. Подписку о невыезде черкнешь, а там…
На следующий день Успенский почти на сто процентов убедился во всех перечисленных Валерием Скомороховым фактах, подтверждающих его алиби и непричастность к убийствам. Сомнительным казалось одно. Люди, подобные Скоморохову, по мнению Сергея Юрьевича, при виде окровавленных трупов никогда не испытывают страха, и душа их остается в привычном состоянии, оставляя пятки не обремененными своим навязчивым присутствием.
«Валера хотел выпить. Значит, должен был сделать это, взяв халявное зелье с собой, обязательно. Тут же, нет, оставил! – говорил себе Успенский. – Впрочем, это даже хорошо. Значит, закона боится крепко… Однозначно – плюс. Нет, не мог он их убить, незачем, а потом ведь только вернулся, вряд ли. Ладно, посмотрим, что дальше будет…»
Встреча с Ковалевым оказалась не очень приятной. Тот пару раз не сдержался, назвав Успенского медлительным и неповоротливым. Сергей Юрьевич наезд стерпел и поклялся стараться и прибавить обороты. Так уж сложились их отношения за двадцать пять лет: Успенский обещал, Ковалев верил, а дела? Дела раскрывались с той скоростью, которую определяла им судьба.
Вечером того же дня, возвращаясь домой, Сергей Юрьевич заметил Петрова, сидевшего на одной из недавно вкопанных лавок. В одной руке его красовалась бутылка пива, в другой сборник кроссвордов и шариковая ручка. У Успенского эта картина незамедлительно вызвала нервную дрожь. С недавнего времени он не терпел людей, с глубокомысленным видом разгадывавших нынешние постперестроечные ребусы. Потому как вопросы и загадки в них, по его мнению, были сложности средней группы детского сада, ну, что-то вроде: «столица Российской Федерации», или «река, впадающая в Каспийское море».
– О, Ус, привет! Тут такая задача… – по-свойски начал Петров, когда Успенский подошел.
– Здравствуй. Говори.
– Крупный чиновник в феодальном Китае.
– Мандарин, – равнодушно сказал Сергей Юрьевич.
– Да ладно тебе! – не поверил Лысый.
– Вот тебе и ладно. Книжки надо читать, Саша, по возможности, умные. Ты чего здесь делаешь?
– Ах, да! – опомнился Петров. – У меня для тебя кое-какие новости есть. Кстати, как продвигается дело с двумя… хотя нет, с тремя неизвестными?
– Нормально продвигается, – немного раздраженно ответил Успенский. – Ты, брат, не тяни, говори, что там у тебя, а то, если честно, устал я за день здорово, спать хочу…
– Да, вот, имею намерение тебя кое с кем познакомить, – несколько волнуясь и даже чуть ли не оправдываясь сказал Петров.
– Зачем это еще? – строго и недоверчиво спросил Успенский. – Может, тебя, тимуровца, к нам на полставки устроить? И почему тебе спокойно не живется?
– Нет уж, спасибо, такой услуги мне оказывать не надо, – почти не обиделся Петров. – А насчет моего предложения… Давай я тебя сначала познакомлю, а ты уж решишь, полезно оно тебе или нет.
– Ладно, черт с тобой, знакомь, но если это все пустое, с тебя бутылка коньяка, и причем коньяка той страны-производителя, где растет виноград! Идет?
Вскоре они оказались у злополучного дома на улице Энгельса. Словоохотливые хозяйки усталыми обветренными руками снимали с веревок высохшее белье, их мужья немногословно курили около подъезда, а дети играли в свои незатейливые игры. Ни один проходящий мимо человек не мог бы даже в своих фантазиях предположить, что несколько дней назад здесь произошло убийство.
– Не пугайся, Ус! К Пучку заходить не будем. Вряд ли он нас примет, – в своем репертуаре сострил Лысый.
– Надеюсь…
Пройдя почти весь двор, они оказались у двери подвала, из которого доносилась невнятная, сдобренная отборным матом, болтовня. Петров глазами поманил Успенского за собой, и они вошли в подвал. Там, опираясь спинами о красно-кирпичную стену, рядком сидели четыре престранных субъекта. Все с длинными прокуренными бородами и грязными, засаленными от недавно съеденной селедки руками. Во всяком случае, пахло в подвале именно селедкой.
– Блэк, надо поговорить! – как всегда без лишней вежливости произнес Петров.
– Водку принес? – прохрипел один из бородачей.
– Принес, принес, не боись, – успокоил его Лысый, доставая из внутреннего кармана бутылку.
– Господа-товарищи, у меня конфиденциальный разговор, так что попрошу на выход, – неестественно вежливо обратился к соплеменникам бородач.
Те чуть зашевелились, но по-прежнему оставались на местах.
Последовала недолгая пауза, нарушенная пугающим ревом Блэка:
– На хер все вышли быстро!!! Шевелим мудями, господа хорошие!!!
– Ладно, ладно, не стоит так нервничать, пошли мы, премного благодарны за теплый прием, сельдь была великолепна… Всего доброго! – совершенно внешне не обижаясь, заторопились те.
Старикан Блэк аккуратно разлил в пластмассовые стаканчики водку и, не дожидаясь остальных, одним махом проглотил свою порцию. Лысый и Успенский переглянулись и отставили пойло.
– Блэк, расскажи ему, что ты видел в ту ночь, когда замочили Пучка, – предложил Петров.
Ничуть не удивляясь его словам, Блэк щедро налил себе еще, выпил, и вполне приветливо повел свой оплаченный рассказ:
– Я сразу, как увидел этого торопившегося кренделя в сером плаще, подумал, что скоро здесь запахнет мокрухой. У меня к таким вещам интуиция приспособлена, дай бог всякому. Кабы я в ту ночь не пил, может, оно как-нибудь и по-другому завертелось, но я себе не изменяю. Хоть стопарик, но ежедневно… Так вот, говорю, почувствовал я тогда что-то неладное…
– Это с чего? – не выдержал Успенский.
Блэк в упор посмотрел на Сергея Юрьевича, неожиданно захохотал и, резко оборвав смех, произнес:
– Рожа! Рожа у него было какая-то невменяемая, словно обкуренная или еще под каким ширевом! И перекошенная… Не дай боже еще раз увидеть.
Блэк помолчал, погрузившись, казалось, в некие давние воспоминания, затем чему-то хитро улыбнулся, закурил и продолжил еще более спокойным тоном:
– Было время, я крепко закладывал, можно сказать, по-черному синячил… Это-то меня потом и сгубило. Почему-отчего, брехать не стану, суть не в этом, но вот случилось со мной однажды, попал я в дурку, надолго загремел, месяца на четыре. Так вот, там таких шизиков, как тот, кем вы интересуетесь, до едрени фени… Кто, как говорится, «белочку словил», кто от ихней гребаной терапии крышу сбросил, а кто сам по себе с рождения такой, но их, последних, обычно не густо набиралось. Оно и правильно, может. Чего их, юродивых, таблетками зря пичкать? Вот я и говорю, значит, понасмотрелся я… Глаза стеклянные, почти не моргают, ходят как зомби, никого не замечают. Хавчик тоже им побоку… Этот, видать, такой же был, только шибко прыткий…
– Так ты его разглядел, значит? – спросил Петров. – Узнать смог бы?
– Да не перебивай ты, мать твою! – занервничал Блэк. – Я сам все, что надо, скажу. Так вот, че я там балакал-то?! А, да… Прыткий, зараза, был. Он так, видать, спешил, что ничего вокруг себя не видел, ну, и меня в том числе. Он даже, кажется, задел меня маленько… А узнать? Не знаю даже. Я сам тогда хорошо накушался. Кабы он при новой встрече-то такой же нарисовался пришибленный, как и в ту ночь, узнал бы, клянусь! А если так, в толпе, не знаю, вряд ли…
– Ну, хоть какой из себя? – подал голос Успенский. – Здоровый, маленький, худой, косой, кривой, лысый?
– Неее! Не лысый! Точно, не лысый! – засмеялся Блэк. – Он даже, напротив, очень даже волосатый, седоватый маленько. А вообще, обычный, ничего особенного, как Санек, как ты… В сером плаще, и рожа… Да, рожа была хороша, не дай бог еще раз встретиться…
– А вы наткнулись на него, когда он обратно шел или туда? – спросил Успенский.
– Туда! Дождь ведь был. Я стоял у ихнего подъезда, прятался от дождя, значит, а он торопился, шизик… Сколько он там пробыл, не знаю, я к себе пошел, то бишь вот сюда. Дождик притих, я и потопал. А потом, господа-товарищи, откуда мне было знать его планы? У него свои, у меня свои! Одно заявляю безапелляционно, это я уж точно решил: он, сука, их замочил и никто другой.
– Ну и что ты думаешь обо всем этом? – на обратном пути горделиво спросил Петров.
– Думаю, услышанное нужно взять на заметку, но особенно доверять не следует.
– Понятно, – немного опечалившись, протянул Лысый. – А я-то надеялся хоть как-то помочь. Ну, что ж, теперь с меня трехзвездочный, да?
– Ничего ты мне, Саша, не должен. Одно скажу тебе на будущее: не лезь ты в красные следопыты. Не надо оно тебе, поверь мне. Тут ведь знаешь как? Сначала интересно, а потом тошнота начинается. Я как-нибудь сам разберусь. Да и помощников мне начальство выделяет толковых. Мы с тобой лучше так общаться будем, как добрые одноклассники.
Петров понурился, разочарованно пожал плечами и теперь уже совершенно безучастно сказал:
– Ладно. Что ж поделать? Извини. Больше я в твои сыскные дела нос не суну. Слово даю.
– Никогда не говори «никогда», – улыбнулся Успенский.
Наступила суббота. Сергею Юрьевичу предстояло провести ее в обществе своей юной пассии по имени Наташа. А свел их его величество случай. Как-то, возвращаясь под вечер из драматического театра, Успенский предстал перед попавшей в беду девушкой благородным спасителем. Виной всему были некие юные отморозки, пытавшиеся впихнуть несчастную пьяненькую особу в свой роскошный автомобиль. Сергей Юрьевич не стал долго взирать на набиравшее обороты безобразие, вытащил служебный пистолет и весело, но нервно предупредил, что стреляет он хотя и плохо, но с большим удовольствием, а ежели вдруг еще и попадет, то тогда его уже никаким калачом от этого занятия не отвадишь. На юных похитителей такие слова произвели неизгладимое впечатление. Они поспешно забрались в автомобиль и, даже не посигналив на прощание, укатили. Наталья была спасена, и, как это часто случается, стала благодарной любовницей Сергея Юрьевича.
Нужна ли была Успенскому эта романтическая связь, он не знал, хотя свыкся с ощущением необычайной комфортности и легкости отношений с двадцатитрехлетним существом. На сегодняшний день его все устраивало, да и не привык он в своей жизни сетовать и роптать на судьбу. Сценарий их совместного времяпровождения всегда был одинаков. Примерно в три часа дня они где-нибудь встречались и, если погода «шептала», недолго гуляли, затем заходили в какое-нибудь не шибко дорогое кафе, пили коньяк и ели мороженое. Неотвратимо наступал момент, когда эти два сопутствующих их встречам продукта переставали приносить удовольствие, и влюбленная пара медленной нетвердой поступью направлялась в драмтеатр. Года два назад там сделали ремонт, и главным его результатом стали новые кресла, обшитые бархатом цвета бычьей крови, чрезвычайно мягкие и просторные. Именно в них-то Сергей Юрьевич и Наташа плавно отходили ко сну, краешками ушей внимая бредовым постановкам новомодных пьес. Концовка представления мистическим образом совпадала с окончанием действия алкоголя, отчего впечатление от пьесы, в большинстве случаев, оставалось приятным.
После спектакля шли к Успенскому домой, где занимались, как это нынче странно называется, любовью. Утром же разбегались по своим делам: Сергей Юрьевич в управление, Наташа в мединститут. Все это продолжалось уже три месяца.
– Хорошо выглядишь, – поцеловав девушку в искусно нарумяненную щеку и чуть улыбаясь, констатировал Успенский.
– Ну, я пока еще не так стара, Сережа, – опустила ресницы Наташа.
Сергей Юрьевич оком римского рабовладельца окинул свою возлюбленную и, в очередной раз удовлетворившись увиденным, предложил:
– Ну что, пройдемся по местам боевой славы?
Наташа кивнула и осторожно взяла Успенского под руку, но, пройдя с любимым в ногу несколько шагов, сказала:
– Нет, дорогуша, мы пойдем ко мне, знакомиться с мамой и папой.
– Вот те на! – недоуменно воскликнул Сергей Юрьевич. – Ты бы хоть предупредила, я бы костюм надел!
– Да ладно, расслабься! Какая разница, в чем ты будешь им пудрить мозги?! – она рассмеялась. – Ты ведь будешь пудрить им мозги байками про необузданную преступность и свою исключительную роль в ее искоренении?
– Да уж прямо-таки! Когда я так делал? – искренне удивился Успенский. – А твой папенька, наверное, младше меня? Впрочем, будет с кем выпить.
– И не надейся! – нахмурила брови Наташа. – Во-первых, я поздний ребенок и мой padre старше тебя на целых восемь лет, а во-вторых, у меня дома ты будешь исключительно моим и более ничьим. Попробуй только позабыть обо мне!
Сказано – сделано.
После ритуального топтания в прихожей Наташиной квартиры все расселись за овальным столом, покрытым льняной светло-серой скатертью, и стали выпивать, закусывать и болтать всякую сдобренную бархатной лестью чушь.
– Ната говорила, вы работаете сыщиком, – демонстрируя добротную кафельно-белую металлокерамику в широкой улыбке, сказал отец.
– Да, так и есть… Я сыщик, гроза всех бандитов и воров майор Успенский Сергей Юрьевич! – для пущего смеха встал из-за стола гость.
– Опасная, должно быть, профессия? – накалывая неподатливый кусок исландской сельди на позолоченную вилку, осторожно поинтересовалась мама.
– Чрезвычайно! – продолжил Успенский тем же тоном. – Вы даже не можете себе представить! Сплошной кровавый гуляш! Ночью почти не сплю, ворочаюсь, курю без остановки, все изобретаю, как бы всех этих паразитов собрать в одном месте и взорвать, черт возьми!
– Ну и как, получается? – вклинилась в разговор Наташа.
Сергей Юрьевич посмотрел на возлюбленную, затем на ее родителей, и, высоко подняв наполненную армянским коньяком мельхиоровую рюмку, заявил:
– Ты знаешь, милая, как только всех соберу, тебе, в знак особого доверия, позволю поджечь бикфордов шнур!
Все дружно рассмеялись, и застолье продолжалось. По окончании же его выяснилось, что родители этим вечером уезжают на дачу, и просторная, неоднократно испытавшая на себе чудеса европейского ремонта квартира останется на выходные в распоряжении Успенского и Наташи.
«Ох уж эта Натали, – размышлял Сергей Юрьевич следующим утром, лежа в одной постели со своей сладко посапывавшей возлюбленной. – Странная девчонка… Неужели ей, почти ребенку, интересно проводить время с таким старпером, как я?… Пожелтевшие зубы, морщины и бесконечная проседь, даже на груди… Хм… Значит, интересно… Наверное, во мне что-то есть… Может, я умный? Ха-ха…»
День прошел в счастье и согласии. Наташа постоянно что-то готовила, видимо, полагая, что к сердцу мужчины лучше всего продвигаться проторенными дорожками. Сергей Юрьевич тем временем восседал на мягчайшем велюровом диване, самодовольно потягивая дорогостоящие папины сигары, и томно улыбался беспричинно суетившейся всюду Наташе.
Следующая ночь также была до краев наполнена страстью, подобно предыдущей, а утро донельзя напоминало (в хорошем смысле) предшествующее. Затем наступил последний вечер их кратковременной идиллии, привнесший в отношения небывалую нежность и понимание. Им никогда не было так хорошо. Казалось, сам Бог занимается устройством их счастья…
Но ворвалась ночь…
Понедельник – день тяжелый… Сергею Юрьевичу, в принципе не верившему ни в какие приметы, сегодня пришлось кардинально изменить свое мнение. Дела не клеились, причем не клеились со всех сторон. Голова трещала с раннего утра и, самое примечательное – не совсем ясно с чего. Они хоть и пили с Наташей все выходные, но не столько, чтобы после навалилось такое болезненное похмелье. Разумеется, весь этот физиологический дискомфорт Успенский готов был принять, вытерпеть и усилием своей стальной воли преодолеть, но Наташа… Ранним утром, провожая Сергея Юрьевича до двери, она не проронила ни слова, и даже не поцеловала на прощание… К тому же удивлял и повергал в уныние ее последний взгляд – испуганный и вместе с тем опустошенный, лишенный внутреннего спокойствия и равновесия. Сергей Юрьевич неожиданно для себя оказался в тревожном замешательстве и всю первую половину дня терзался в догадках.
«Может, я был груб с ней? – думал он. – Да нет же, нет! Выпил, и нес чепуху? Глупости все это, я никогда не пьянею от трех рюмок… Что же, Господи, что же?»
А в три часа позвонил Ковалев и сообщил, что сегодня в четыре утра был зверски убит Валерий Скоморохов.
Вскоре Успенский стоял над телом Скомора и записывал в блокнот всяческие подробности новоиспеченного убийства. На сей раз огнестрельных ран не было. Бедняге пробили череп табуреткой, которая от сильного удара лишилась пары ножек. Мать убиенного, находившаяся в трагическую ночь на даче, узнав о случившемся, потеряла рассудок и теперь пребывала на попечении медперсонала психиатрической больницы. Соседи рассказывали, что вчера Скоморохов беспрерывно пил, и его многочисленные гости менялись с удивительной частотой. Вскоре, видимо, прознав об убийстве, начали подходить эти самые вчерашние гости и чуть ли не в один голос заявлять о хорошем настроении Скомора. По их словам, празднество окончилось около двух часов ночи, и Валера намеревался завалиться спать…
Где искать начало и конец страшного убийства Успенский не знал. Его голова раскалывалась от переизбытка информации, странного поведения Наташи и противоречивых показаний. Во всем происшедшем он видел теперь одну сплошную мистику, и даже поймал себя на мысли, что никакого убийцы и вовсе не существует. Какая-то неведомая сила сметает железной клешней на своем пути неугодных, а он – Успенский, по воле рока является неотъемлемым звеном в устрашающе позвякивающей цепи загадок. Ведь что ему стоило отказаться от предложения Ковалева? Не отказался, мало того, с какой-то несвойственной ему легкостью взялся за дело. А теперь? Теперь он как реквием ведет это чернушное расследование, предчувствуя неотвратимую собственную гибель. Как Моцарт…
Придя домой, Сергей Юрьевич нарвался на истерично разрывающийся телефон. Это звонила Наташа.
– Как ты, милый? – робко спросила она.
– Да ничего, кручусь, как белка в колесе, – подавляя накопившиеся эмоции, ответил Успенский.
– Как ты себя чувствуешь, Сереженька?
– Да нормально все. Почему это тебя так заботит? Или я что, ночью был при смерти?
– Да нет, нет, все нормально, – затараторила она, – ты правильно делаешь, что не акцентируешь внимание на происшедшем. Хотя… – тут она разрыдалась, – Сережа, милый, у меня такой синяк на руке, я… я даже не могу ей пошевелить, понимаешь?
Наташа положила трубку. Что все это значило и как к этому относиться, Сергей Юрьевич не знал.
Следующая новость выглядела лучше предыдущих. Сразу после Наташи позвонил Ковалев и радостно объявил, что в деле намечаются кое-какие подвижки.
– Ты представляешь, Серый, не все так плохо, как я думал. Взяли тут одного, вернее, сам пришел.
– Кто это? – оторопел Успенский.
– Бомжара один. По крайней мере, рассказывает он складно, все сходится. Мотив, правда, сомнительный, а так… Приходи завтра, все сам услышишь…
На следующий день Сергей Юрьевич увидел сгорбленного, уныло сидевшего в «обезьяннике» старика-бомжа. Это был Блэк.
– Хочешь поболтать с ним? Милости прошу! – самодовольно почесывая живот, предложил Ковалев.
– Да нет, Анатольич, того, что ты сам накалякал, вполне достаточно. Мне и так все видно и понятно, – угрюмо сказал Успенский.
– И что же ты видишь? – не обращая внимания на явный скепсис следователя, поинтересовался Ковалев.
– Да что я вижу? Вижу, что за двадцать пять лет ты почти не изменился, разве что бока нарастил, да полысел изрядно.
– Чего? – выпучил глаза Ковалев.
– Что слышал! Хочешь посадить его? Сажай, но без меня, пусть он будет на твоей совести…
– Но, Серый! – взмолился начальник отдела. – Все же сходится, и отпечатки в квартире… Да и сам он не отказывается, говорит, давно хотел с этим мерзавцем разделаться!
– Ну, с отпечатками мы разберемся как-нибудь, это ты мне поверь, а насчет всего остального… Ты посмотри на него, посмотри! – разразился громом Успенский. – Да он готов взять на себя все что угодно – связь с «Аль-Каидой» и дружбу с бен Ладеном, лишь бы грядущую зиму в тепле прожить и питаться три раза в день. Как говорится, готовь сани летом. Да, Блэк? – Успенский взглянул на подозреваемого.
Тот медленно поднял голову, равнодушно посмотрел на двух ментов и, недоуменно пожав плечами, уставился в пол.
– Блэк? – удивился Ковалев. – Это Владимир Сергеевич Зязиков! Три года назад отбывший наказание за грабеж. А ты мне тут – Блэк! Сам ты Блэк!
– Ну, на это мне наплевать, кто он там и по какой статье, – сказал Успенский. – Я все равно им заниматься не буду, хоть убей.
– Ну, так это или нет, выясним, а отпускать я его все равно не имею права. Порядок такой, сам знаешь. Кравцов с ним поработает, тогда и решим…
– Ну-ну… – буркнул Сергей Юрьевич.
Он шел домой и думал:
«Наваждение какое-то… Что их всех связывает? Анучин, Кашкин, Скоморохов… Все они мои бывшие одноклассники. Вот и все. Кроме водки, никаких интересов. Такое впечатление, что это не последняя смерть… Кто следующий?»
– Серый! – окликнул Успенского знакомый голос. Это был Саша Петров, и следователь ему нисколько не обрадовался. – Чего кислый такой?
– Все тебе расскажи да покажи… – пробурчал Успенский.
– Я слышал, Блэка взяли. Думаете, он?
– Да нет, конечно, простая формальность. Не боись, скоро увидишь его…
– На скамье подсудимых, что ли? – хохотнул Петров.
– Да ну вас всех к чертям собачьим! – раздраженно махнул рукой Сергей Юрьевич.
Лысый вдруг помрачнел, подошел вплотную к Успенскому и, глядя ему в глаза, тихо спросил:
– Ну что, теперь Скомор? Ты знаешь, Серый, я хоть и обещал тебе не вмешиваться, но тем не менее… Мне с тобой необходимо поговорить… Это касается всего, что сейчас творится…
– Ну, говори, – недоверчиво усмехнулся Успенский. – Или что, опять водка нужна?
– Да нет, на сей раз обойдемся. Тут трезвость превыше всего… Пойдем, присядем.
– Ну, пойдем, загадочный ты наш, присядем…
Они направились к скамейке, сели, и Петров спросил:
– Серый, ты хорошо помнишь школьные годы и, в частности, апрель шестьдесят третьего?
– Конечно, помню, а как же, – серьезно ответил Успенский. – Я, как ты догадываешься, только об этом и думаю… А как же иначе, конечно… У меня ж, ты знаешь, других занятий нет… Только и вспоминаю апрель, именно шестьдесят третьего года, а то как же!
– Значит, не помнишь… – задумчиво протянул Петров. – Тогда скажи, пожалуйста, откуда у тебя этот шрам на лице? Или тоже забыл?
– Ах, вот ты о чем! – став серьезным, сказал Сергей Юрьевич. – Что было, то было..
– А ведь ты тогда, Ус, не прав был, – Лысый закурил и пристально посмотрел в глаза Успенскому.
– И чем же я тогда всем вам не угодил?
– Ну чем, чем… Всегда ты был, как это получше сказать, вне коллектива, – Петров опустил голову.
– Да ну?! – недобро оскалился Успенский. – А может, все-таки тем, что говорил всегда то, что думал и поступал по совести, в отличие от всех вас?
– Ну, вот, опять. «От всех нас»! Что в переводе означает: мы все такие козлы вонючие, а ты, значит, у нас такой правдолюбец непонятый, белый и пушистый, да? А самое главное – безгрешный! Так не бывает, Сережа, понимаешь, не бы-ва-ет!!!
Успенский схватил Петрова за ворот ветровки и, с силой прижав его лоб к своему, зло процедил:
– Знаешь, Саша, в этой жизни все бывает, и заруби себе это на своем любопытном носу. А в святые, ты сам помнить должен, я никогда не лез.
– Да ты что, с ума сошел? – не на шутку испугался Петров. – Что с тобой? Ну, ты, брат, даешь!
– Ладно, извини, – Успенский убрал руки. – Я не хотел. Прости. Так что там у тебя?
Петров помялся, пожал плечами:
– Да, собственно, тут и так все ясно. Скоро этот печальный список пополнят еще трое. Фамилии их нам с тобой хорошо известны. Искусов, Бабойдо и Павлов. Кто-то мстит за тебя, Ус, ну, или же ты… – Петров запнулся.
– Договаривай, договаривай, чего замолк? – глядя на него исподлобья, почти прошептал Сергей Юрьевич.
– Ну, словом, ты меня понял… – мрачно, едва слышно сказал Петров и пошел прочь.
Наташа была девушкой не злопамятной. Успенский давно уяснил это, и потому, направляясь к ней домой, не испытывал опасений. Тем более, он так толком ничего и не понял из последнего Наташиного звонка. Вообще, в их уже довольно продолжительных отношениях сложилась практика невмешательства в сугубо личные комплексы.
По дороге с Успенским случилось довольно примечательное происшествие. Наташин дом находился близ нововозведенной церкви, одной из тех, которые в нынешнее безбожное время плодятся с невероятной быстротой. И хотя Сергей Юрьевич считал себя атеистом, в храм иногда захаживал. Где-то он прочел, что всякая церковь возводится не абы где, а на специально выбранном месте. И якобы человек, периодически бывающий на этом святом месте, невольно подпитывает душу тайной божественной силой. Успенскому прочитанное показалось правдоподобным, и он порой подолгу простаивал среди молящихся, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Прибавлялась ли эта сила в нем или нет, он не знал, но где-то в глубине души верил, что прибавлялась.
Так вот, по дороге к Наташе Сергей Юрьевич решил зайти в церковь. Навстречу ему шла женщина его возраста, и Успенскому вдруг показалось, что когда-то он уже видел это лицо. Причем видел близко, и даже касался его, только тогда оно было гораздо моложе. Кажется, женщина была душевнобольной – она то бормотала что-то себе под нос, то принималась ругать прохожих.
Приблизившись к Успенскому, безумная недовольно фыркнула, и, сверкнув на него глазами, закричала:
– Ты еще ходишь здесь, дышишь?! Да тебе уже в земле пора лежать! Эх ты – мертвечина, тухлятина…
Успенский остолбенел от услышанного, и ему стало даже как-то нехорошо физически. Он стоял и провожал взглядом помешанную.
– Да не слушай ты ее! – сказал проходивший мимо старик. – Дура она, Верка-то… Несчастье у нее было давно, вот и свихнулась баба… Жаль, но что поделаешь? Ее всякий тут знает… Верка Сотня, слыхал?
И впервые в жизни Сергей Юрьевич Успенский поставил в божьем храме свечку за здравие… За здравие Верочки Сотниковой – его первой школьной любви…
Наташа встретила его широкой улыбкой, страстным продолжительным поцелуем и котлетами по-киевски, которые Успенский прямо-таки боготворил (разумеется, в Наташином исполнении). Она не проронила ни слова о минувшем инциденте, выглядела веселой, и Сергей Юрьевич тоже решил не говорить об этом.
– Ну, как тебе моя стряпня? – гордо оправляя фартук, полюбопытствовала она.
– Превосходно! – похвалил Успенский, жуя хрустящую котлету.
– Не пересолила? А то раньше покупала обычную соль, а тут вдруг решила взять «экстру», а ее нужно меньше сыпать. Пересолила, наверное, да?
– Милая, если бы ты даже ненароком бухнула целый стакан, я бы все равно не поморщился во имя нашей нерушимой любви. Не беспокойся, все замечательно. – заверил возлюбленную Сергей Юрьевич.
– Понятно, понятно, кукушка хвалит, – улыбнулась Наташа. – Слушай, я недавно поймала себя на мысли, что мы с тобой так долго вместе, а я о тебе мало что знаю. Рассказал бы о своей работе…
– С чего это ты? – удивился Успенский. – Конан Дойл со своими персонажами запал в сердце? Бедняжка. Доктор Ватсон в юбке! Оригинально!
– А что здесь такого? Очень даже любопытно. Вот, к примеру, чем ты сейчас занимаешься? Ловишь кого-нибудь?
– Да я, милая, кажется, всю жизнь кого-нибудь ловлю… Ну, если тебе так интересно – слушай.
И Успенский поведал Наташе все, не упустив и свой последний разговор с Петровым.
– Может, он прав насчет будущих жертв? – встревоженно спросила Наташа.
– Даже если и прав, то что я должен предпринять? Приставить к ним охрану? Да меня от такого предложения на смех поднимут!
– А ты их просто предупреди, всех троих, – посоветовала Наташа. – Кстати, Искусов… Однофамилец или?…
– Или, – сказал Успенский. – Он самый, Алексей Дмитриевич, глава администрации Центрального района…
– Ты должен гордиться своими одноклассниками. Смотри, они у тебя какие!
– Главное, что пока еще живые, – усмехнулся Сергей Юрьевич. – А то, чувствую, скоро мне некем будет гордиться…
Торжество, посвященное началу предвыборной кампании, происходило на даче нынешнего и, по всей видимости, будущего префекта Центрального района Александра Дмитриевича Искусова. Радость переполняла присутствующих, и даже время от времени выплескивалось кипящей магмой на соседние коттеджи.
– Искренне рад за тебя, Дмитрич, за дела твои праведные рад, – дружески похлопал Искусова по жирному плечу подполковник Свиридов. – Не такие еще горы свернем с тобой!
– С Божьей и, разумеется, с твоей помощью…
– С мой, с моей, – самодовольно покивал подполковник. – Нам же что главное, Леша? Люди! Или, как сейчас толкует наш президент, благосостояние народа, электората, а без нас оно, ну никак, понимаешь ли, расти не хочет, зараза…
– Что правда, то правда! – согласился Алексей Дмитриевич, потирая тройной гладковыбритый подбородок. – На то мы народу и даны! Он без нас никуда, да и мы без него, как машина без бензина!..
Происходящее вселяло в Искусова стойкую уверенность в правильности некогда выбранного поприща. Еще в далеком детстве он с завистью смотрел на холеных обитателей райкомов, мечтая о собственном просторном кабинете с мягким креслом, казенном автомобиле с шофером и прочих благах. Где-то в классе седьмом или восьмом Леша твердо решил стать партийным деятелем и никак не меньше. Частенько, оставаясь один дома, он подолгу смотрелся в зеркало, пытаясь хоть на миг представить себя в солидном, даже почтенном возрасте, в дорогом темно-сером, увешанном медалями и орденами, костюме и с каким-то беспредельно искренним, благородным блеском в глазах. Многое пришлось пережить Алексею Искусову, прежде чем его карьера медленно, но верно пошла в гору. Все неудачи, благодаря невероятной воле и целеустремленности, он перемолол, поборол, и добился, как он сам считал, неплохих результатов.
Отсверкал фейерверк, и вдоволь навеселившиеся гости стали разъезжаться. Супруга Искусова, будучи с высокопоставленным мужем не в самых лучших отношениях, тоже направилась к поджидавшему ее автомобилю.
– Софушка, ты оставляешь меня одного? – с деланной обидой завопил Алексей Дмитриевич. – Как же я здесь справлюсь без тебя?
Та остановилась у темно-синего BMW и, пренебрежительно взглянув на своего изрядно набравшегося мужа, зло процедила:
– Чтоб он у тебя отсох когда-нибудь! Кобелина ты неуемная!
– Вот видишь, Григорьич, – по-братски обнимая подполковника за плечи и как бы сокрушаясь, вздохнул Искусов, – не любит нас народ, не любит, и все тут! И нет мне по этой причине никакого душевного покоя. Одни расстройства… Так-то вот, Григорьич. Все, казалось бы, делаешь… Стараешься. Напрягаешься из последних сил. Хочешь машину? На тебе машину! Дачу?! Пожалуйста! Три дачи, Григорьич!!! Три!!! Каждый бархатный сезон – Доминикана, на худой конец – Гоа! Сам, бля, в Крым езжу, для прикрытия… Меня при виде Кара-Дага и Ай-Петри трясти начинает, а при входе в симферопольский аэропорт все время выпить хочется… м-да… но я терплю… А они нос воротят! Вот и говорю: не любит нас народ, нет, не любит…
Подполковник как будто не слышал его, но, глотнув из горла фигурной бутылки коньяку, неожиданно промямлил:
– Это мы еще сегодня, Дмитрич, посмотрим, как нас не любят. Я уже, чтоб ты знал, позвонил кое-куда, и… Короче, щас к нам с тобой приедут и полюбят, вот увидишь, Леша, как нас полюбят! Я те отвечаю, Алексей! И убедительная просьба, не слушай всяких там недоброжелателей, это у них от бессознательности вырывается… А глупые глупости эти в голову свою драгоценную не бери… Она тебе, Лексей, для других, более важных дел, дана! Так что, как-то так вот…
– Молодец, Григорьич, хвалю! – расплылся в мармеладной улыбке Искусов. – Можешь прокалывать дырки на погонах новые… Это я тебе не по пьяни говорю, заметь… Ты уж мне верь, Григорьич, верь… Я тебе за то помогу, что ты завсегда меня, говнюка, утешить можешь, а такое не каждому дается… Так что – дырявь!
Агентство так называемого «досуга» «Элеонора» уже год как сотрудничало с нынешним префектом Центрального района А. Д. Искусовым, и это длительная «деловая связь» объяснялась прежде всего тем, что, в отличие от других многочисленных фирм такого поистине нового типа, «Элеонора» в состоянии была предложить нечто более экстравагантное.
Алексей Дмитриевич Искусов издавна был неравнодушен к детям, или, лучше сказать – он очень любил детей! А подполковник Свиридов охотно составлял ему компанию.
На сей раз им предоставили двух тринадцатилетних девочек-азиаток, по уверению хозяйки агентства Элеоноры Валерьевны, девственниц. Это очень возбудило Искусова.
– Ой, криков-то сегодня будет, криков-то! – потирая руки, запричитал Алексей Дмитриевич. – Люблю я это дело, Григорьич, ох люблю!
– А я что, не люблю?! Я еще больше, чем ты, люблю!
Сценарий подобных оргий был всегда одинаковым, не изменился он и на сей раз. «Забавляясь» с девочками, Искусов и Свиридов не забывали дозаправляться изысканным пойлом, а временами по очереди ходили освежиться под душем.
В очередной раз возвратившись из ванной, подполковник Свиридов застал страшную картину. Испуганные девочки-азиатки, связанные, с кляпом во рту, постанывая, сидели у стены, а посреди комнаты лежал мертвый окровавленный префект Центрального района Алексей Дмитриевич Искусов.
– Все, Серега, мы теперь не при делах, – сказал Ковалев. – Фээсбэшники подключились.
– Свиридов у них?
– Да нет, он в подозреваемых не числится. Девчонки в один голос пищат, что он душ в то время принимал. А вообще, конец теперь его карьере… Допрыгался, педофил в погонах!
– А что девчонки говорят? Описали убийцу?
– Описали… Хотя и так по-русски еле-еле, а после всего увиденного и вовсе понимать перестали. На голове то ли чулок, то ли шапка… Серый длинный плащ с поясом, черные ботинки, в тряпичных перчатках. Потому и отпечатков нигде не оставляет… Высокий… Ни слова не говорил… Что еще? Вроде все.
– А охрана где была?
– Один спал, двое в карты резались, под пивко, конечно же, а последний как раз в ту минуту по большому в сортир отправился. Да, еще… камера наблюдения сработала, но запись никудышная, темно… В общем, что есть, что нет. Чертовщина какая-то!
– В сером плаще… – пробормотал Успенский. – Блэк то же самое говорил. Мне скоро этот плащ сниться будет…
– Стреляли из того же оружия, что и на Энгельса, – добавил Ковалев. – Но теперь наше дело десятое. Теперь ФСБ рулит, а мы сидим и не рыпаемся. Как цепные собаки – скажут кусать, будем кусать, скажут на месте сидеть, сложа руки, будем сидеть.
– Значит, когда мочат какого-нибудь неизвестного Васька, тут мы должны резко напрячься. А ежели кто-нибудь повыше, например, товарищ Искусов, страдающий хронической педофилией… – Успенский усмехнулся. – Ну-ну… То есть будем кочумать?
– Ага. Получается, зря я тебя тогда потревожил. Грелся бы ты сейчас где-нибудь в Геленджике с пивком в руке…
Возле дома Успенского поджидал Петров.
– Ну, что ты там еще понавыдумывал? – пожав ему руку, проворчал Сергей Юрьевич.
– Да есть кое-что… Надоел тебе?
– Ладно, пошли ко мне, я есть хочу.
После третьей рюмки Петров закурил и сказал:
– У меня для тебя, Ус, две новости. Девятнадцатого в школе встреча одноклассников.
– А вторая?
– Помнишь Витька Бабойдо?
– Ну?
– Он по автоспорту сильно пошел, тренером… У него пацан какой-то чуть ли не Шумахера обогнал, так после этого Витек просто нарасхват стал. Перебрался в Штаты, поближе к свободе и к ее статуе, оброс многочисленными регалиями, ну, и деньгами заодно… И вроде все ничего, да только тяга у него одна национальная осталась…
– К водке, что ли? – поморщился Успенский.
– К ней самой. А ты думаешь, в Америке народ выпить не любит? Ха! Еще как любит, и пьет не меньше нашего, и всякие там тоники дела в корне не меняют, а может, даже усугубляют… Помнится, где-то лет шесть назад приезжал он к нам. Многих обошел, и меня не забыл. Принес, помню, бутылку какую-то немереной емкости, говорит: пей, мол, Лысый, наслаждайся жизнью. Ну, я и пил, разумеется, какая разница, какой дрянью печень тревожить, лишь бы градус был нормальный. Уговорили мы ее с Витьком минут за сорок…
– К чему ты это мне рассказываешь? – перебил Петрова Успенский.
– Разбился он, – мрачно ответил Лысый. – Там, у себя, разбился. Вдребезги! Кости полдня собирали.
– Ну и дела… – протянул Сергей Юрьевич. – Откуда узнал?
– Сестру его встретил. Сказала, привезут его сюда хоронить… Так-то вот, Сережа… Давай выпьем, что ли…
После этой рюмки Лысого, казалось, развезло.
– Так что, Ус, – пробормотал он чуть ли не в полудреме, – в деле-то твоем всего двое осталось, получается… Павлов да Искусов.
– Ты, Саша, плохо осведомлен, – усмехнулся Успенский. – Один. Один остался. Павлов! Искусова вчера ночью на даче грохнули. Так что только Павлов.
Протрезвел Саша Петров после этих слов моментально. Он подался к Успенскому и свистящим шепотом спросил:
– Ну и как теперь? Ты до сих пор считаешь, что все это не имеет к тебе никакого отношения?!
– А ты считаешь, что кто-то до сих пор помнит историю столетней давности и мстит за меня? Тебе самому не смешно? А может, это ты, Петров? А?!
Лысый выпрямился и безнадежно махнул рукой. Выпил еще и спросил:
– Так как, придешь девятнадцатого?
– Приду, – ответил Успенский. – А то, чувствую, такими темпами скоро от нашего класса останется пшик.
Последняя встреча одноклассников состоялась пять лет назад. Хотя Сергей Юрьевич не особо чтил пресловутые «школьные годы», но встречи эти прилежно посещал, испытывая удовольствие сродни тому, которое испытывают больные чесоткой, до крови расчесывая кожу. Там, на этих ежегодных сборищах, он отмечал, что жизнь расставляет всех на свои места. Рубахи-парни мутировали либо в пьяниц (а бывшие безбашенные девочки в их синюшных спутниц), либо сделались похожими на серых мелких грызунов. Вечно задиравшие нос отличники превратились в простых служащих, то есть стали такими же серыми, как и рубахи-парни.
А вот те одноклассники, о существовании которых вообще иногда забывали учителя, добились такого, чего никто и предположить не мог. К примеру, не проявлявший себя в школьной жизни Рома Вертманов стал актером и снялся чуть ли не в Голливуде. Бывшая троечница Оля Мороз по окончании школы неожиданно взялась за ум, поступила в мединститут, и теперь была доктором наук.
Обычно на таких встречах присутствовали только классный руководитель и учительница алгебры и геометрии, но в этот раз пришла еще одна – учительница русского языка и литературы Нина Михайловна Шацкая. Видеть ее было Успенскому неприятно. Еще тридцать пять лет назад, когда его выписали из больницы, он дал себе слово никогда не вспоминать о той кровавой истории. Но сегодня, глядя на постаревшую учительницу, Сергей Юрьевич невольно погрузился в тот давний кошмар.
Нина Михайловна оценивала учеников не столько по их знаниям, сколько по тем подаркам (а это было время тотального дефицита), которые через детей преподносили учительнице родители. Чем дороже подарок, тем выше оценка. Особенно Нина Михайловна, впрочем как и всякая иная женщина, любила духи, желательно французские, неравнодушно дышала также к шоколаду, финскому сервелату и косметике. Родители Успенского, узнав о такой «славной» традиции, сказали, что ничего дарить не собираются, но после, немного остыв, предложили сыну преподнести Нине Михайловне книгу Аркадия Гайдара «Школа». Сын так и сделал… Лицо учительницы при виде столь скромного презента (а на уроках литературы она не уставала твердить, что лучший подарок это книга) перекосилось так, как если бы она понюхала испортившееся мясо. Открыв книгу и прочитав дарственную надпись, Нина Михайловна коротко сказала:
– Спасибо, Сережа.
С тех пор Успенский стал троечником.
Однажды Шацкая предложила классу экскурсионную поездку в Ленинград, но с тем условием, что все до этого времени прочитают одно многостраничное художественное произведение и потом продемонстрируют свои знания. Один из верховодов, Павлов, предложил бойкотировать такое условие и книгу не читать. Его поддержали многие, но не Успенский, который это произведение уже прочитал.
И на уроке шесть человек, несмотря на все подарки, получили колы, а он – пятерку…
После окончания последнего урока Успенского обступили все шестеро, и Павлов сказал:
– Ус, тебе это с рук не сойдет, получишь по полной, предатель!
Скоморохов же добавил:
– Попал ты, гад, попал!
Анучин неожиданно ударил кулаком Успенского в нос. Сергей попытался было ответить, но его схватили за руки, и Бабойдо ехидно улыбнулся:
– Хочешь ответить? Сейчас ответишь, только не здесь. Идем в сад…
В больнице Сергей пролежал долго. Все зажило и срослось, и здоровье, кажется, было восстановлено. Обидчиков своих он не выдал – сказал, что его избили незнакомые мальчишки. И только через много лет стал замечать, что у него возникают какие-то провалы в памяти. Жестокое избиение все-таки давало о себе знать…
А поездка в Ленинград все же состоялась, но уже в следующем учебном году.
Торжественная часть подошла к концу, и вскоре все разместились за составленными вместе накрытыми столами. Устроившийся напротив Петров отсалютовал Успенскому рюмкой водки, тот поднял свою, но пить не стал. Он отыскал глазами Павлова, которого не видел уже очень давно – тот на такие встречи если и ходил, то лишь в первые годы после окончания школы. Теперь это был не в меру упитанный коренастый мужик с заплывшими, то ли от частого принятия алкоголя, то ли от какой-то болезни, глазками, но сохранивший, тем не менее, былую подвижность и густую, зачесанную назад шевелюру. Павлов был всецело погружен в еду – он тщательно жевал свинину и запивал ее красным вином.
Когда отзвучали застольные речи, и почти все было съедено и выпито, объявили танцы. Сергей Юрьевич не слишком любил это развлечение, но не отказал, когда его пригласила некая женщина, представившаяся Лизой. Танцуя, Успенский изо всех сил пытался вспомнить такую одноклассницу, но безрезультатно.
– Что, не получается? – хитро усмехнулась она. – Я пришла в девятом классе, вас уже не было. Но я вас знаю. Леша мне о вас рассказывал, и фотографии у нас есть школьные. Ну что, догадались? Я жена Леши Павлова.
Успенский внимательно посмотрел на Лизу и попытался представить, какой она была лет тридцать назад. Получалась довольно-таки симпатичная девушка.
– И что же Леша вам обо мне рассказывал? – спросил Сергей Юрьевич.
– Да всякие смешные школьные истории…
– Понятно, – кивнул Успенский. – Да, были у нас смешные истории. И не только смешные…
Музыка смолкла, и к ним подошел Павлов.
– Узнаешь, Лешенька? – прощебетала Лиза.
Павлов вгляделся в Успенского и воскликнул:
– Господи! А я все смотрю, смотрю, вспоминаю, вспоминаю… Сергей, ты, что ли?! Дай-ка, я тебя обниму!
– Здравствуй, здравствуй! – натужно вежливо сказал Успенский и похлопал Павлова по плечу. – А вот я тебя не забыл! Я тебя, Леха, всю оставшуюся жизнь помнить буду!
– Шутит, шутит, ты смотри, Лизонька, как он шутит! – захохотал Павлов. – Он всегда такой был, сукин сын!
Успенский смотрел прямо в глаза своему однокласснику, силясь найти в них хотя бы капельку вещества под названием «совесть». Вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и, обернувшись, увидел Петрова.
Злоба вспыхнула у него в сердце, и не столько даже на всю эту покрытую толстым слоем пыли историю, которую он – ее жертва – уже успел как следует забыть, сколько на то, что до сих пор есть люди, умеющие так лихо возвращать его в те времена…
Павлов тараторил и тараторил, успев вспомнить многие случаи из школьной жизни. Разумеется, молчал он только об одном… В конце концов, он пригласил Успенского к себе домой, чтобы там продолжить банкет. И Сергей Юрьевич согласился. Ему было интересно, дойдет ли до того, что Павлов покается в содеянном.
Квартира у Павлова оказалась самой обычной. Недорогие обои, дешевая мебель, однотонные синтетические ковры… Увидев все это, Успенский испытал даже некое духовное единство со своим давним обидчиком, но слова Павлова вмиг расставили все на свои места:
– Ты, Сережа, не смотри на всю эту убогость. Это Лиза тут хозяйничала. А я скоро грант получу, и все здесь живо изменится в другую сторону…
– Это в какую же? – поинтересовался Успенский.
– В ту самую, Сережа! Нынче время не то, чтобы расхаживать в рванье и ездить на проржавленных «копейках»! Так-то вот! Садись, где нравится, сейчас нам Лизок что-нибудь эдакое смастерит.
– А ты где работаешь? – снова полюбопытствовал Успенский, усаживаясь в обтянутое бледно-желтым велюром кресло. – Где ж это нынче, в такое срамное время, в нашем захолустье, грантами разбрасываются?
– Есть места! Есть… – сыто ответил Павлов. – Тут же что важно, Сергей? Не то место, где вкалываешь, а что ты при этом из себя представляешь. Любое, даже самое приземленное занятие, если вкладывать в него не только силы, но и душу, станет приносить плоды. Я ведь как в науку пришел? Лиза поступала на химический, ну, и я с ней. Окончил, а там аспирантура, кандидатская… Теперь вот лабораторией руковожу! Изобретают там, под моим чутким руководством, всякую гадость. На нее-то нам грант и выделяют…
Лиза, вкатившая столик с наскоро приготовленной закуской, взглянула на Успенского:
– Вы вот следователь, Сережа… Все эти жуткие убийства наших мальчиков… Хоть что-то прояснилось?
Успенский неопределенно повел плечом:
– Работаем…
– Да, что-то непонятное творится… – пробормотал Павлов. – Один за другим… Вот и Леха Искусов… Помню, мы с ним в десятом классе рок-группу создали. Да, было времечко…
Павлов поднялся с дивана, подошел к книжной полке и достал оттуда аудиокассету.
– Вот она! Храню! Поставь, Лиз, там первую песню как раз Лешка поет…
Зазвучала музыка, и Алеша Искусов гнусавым голосом запел заунывную песню, вероятно, свою:
В который раз по телефону
Тебе звоню,
Хочу тебе сказать тихонько:
«Тебя люблю!..»
– Это он про Ирку Чернышову, – пояснил Павлов.
Но трубку ты бросаешь
И не даешь договорить,
И хоть меня ты огорчаешь,
Я все равно берусь звонить!
– Талант… – вздохнул Павлов. – Он ведь знаешь, как ее любил, а она, глупая вертихвостка, за Витю Бабойдо замуж выскочила. А тот года через два ее бросил ради спортсменки-акробатки. А теперь и Витюшу похоронили…
Они выпили, потом еще… Лиза, сославшись на то, что завтра ей рано вставать, пошла спать, а Павлов решил полистать альбом со школьными фотографиями. Он открыл темно-зеленую бархатную обложку и ткнул пальцем в первый снимок:
– Это я! Пятый класс! Узнаешь? Каков был, а?! Самая удачная моя школьная фотография!
Следом шло фото под условным названием «Павлов, Петров и Анучин у входа во Дворец пионеров».
– Гвардейцы, по-иному не скажешь! Ух, было время! А вот, гляди, наш класс с практиканткой! Нынче смотрю, какая все-таки симпатичная деваха нас пыталась уму-разуму учить! Помнишь, как мы ей нервы трепали? Ироды… Вернуть бы все…
Следующая фотография была сделана на уроке труда. На ней Павлов пытался выточить нечто на токарном станке, но, по всей видимости, это не слишком ему удавалось. На лице преподавателя Олега Николаевича застыли тревога и ужас.
– Как он тут за тебя боится, будто ты не деревяшку, а лимонку с поврежденной чекой точишь, – заметил Сергей Юрьевич.
– Славный мужик, переживал за нас, обалдуев, как за родных. До сих пор – представляешь? – жив! Ему уже под девяносто, если не больше. Давай, Серега, выпьем за него и за всех, кого добрым словом помянуть можно.
И они выпили, отчего-то не чокаясь, потом еще выпили, и вскоре уже не Павлов, а Успенский переворачивал толстые картонные листы фотоальбома. Так постепенно они подобрались к самому концу. На последнем снимке, на фоне гипсового памятника юному Ильичу, гордо стоял семнадцатилетний Алексей Павлов с хорошо пробившимися усами, волевым подбородком и упрямым взглядом в будущее.
– Вот так вот, Сережа… Классное было время, когда все еще впереди…
В конце альбома, обратной стороной, лежали еще несколько фотографий. Успенский перевернул их. Там была запечатлена поездка в Ленинград с Ниной Михайловной. На одной из них весь класс стоял на фоне Исаакиевского собора, и Успенский нашел себя. Вид у него после больницы был неважный.
– Хорошие снимки, Алеша! – грустно улыбнулся Сергей Юрьевич.
Павлов молчал.
– Я говорю, прекрасные снимки, Алеша! – повторил Успенский.
Павлов взглянул на него и, стряхнув пепел на пол, кивнул. В комнате висело тягостное молчание.
– Ну что ты на меня смотришь?! – не выдержал Павлов. – Что ты хочешь услышать?
Успенский молчал.
– Ждешь, чтобы я у тебя прощения попросил?! Не дождешься! Никогда не дождешься! Я, чтоб ты знал, и сейчас считаю, что ты тогда по заслугам получил! Ты предатель, Успенский! Пре-да-тель! И заруби себе это на носу!
Успенский молчал.
– Нужно соблюдать интересы большинства! – продолжал Павлов. – А ты только о себе думал! И теперь хочешь, чтобы я извинился?! Хрен тебе с маслом, Успенский!
Он резко встал и подошел к окну. Повернулся к Сергею Юрьевичу и заговорил чуть ли не шепотом:
– Я теперь спать не могу… Ведь всех судьба к рукам прибрала, даже Лешку… А Витька, вообще, черт знает где смерть нашел… Как жить с этим? Как жить?!
Павлов вернулся на диван, сгорбился и закрыл лицо руками. Успенский молча смотрел на него и гадал, что говорит сейчас в однокласснике: трусость или раскаяние? А может, просто коньяк сделал свое дело?.. Он не знал, верить Павлову или нет. Внезапно он увидел перед собой не мужика с отвисшим брюхом, а смазливого мальчишку, по которому убивались чуть ли не все девочки их класса… Мальчишка спокойно, и даже чуть с ехидцей смотрел на Успенского и будто бы вновь говорил о том, что Сергей предатель и его необходимо как следует проучить. Он так спокойно это говорил… Так спокойно…
Рука Успенского потянулась к столику, и почти опустошенная бутылка обрушилась на голову Алексея Павлова. Тот упал на пол и не шевелился, а из его разбитой головы все текла и текла кровь…
Успенский медленно налил себе в бокал красного вина, выпил, закурил сигарету и уставился в потолок. И вдруг все вспомнил. Пьяные лица Анучина и Кашкина… Они тоже твердили, что он был тогда не прав и наказание получил по заслугам.
«Два выстрела в их дурные головы решили все, а ржавый лом прошелся по ним лишь из-за упрямого чувства мести, запертого в потайных ларцах души моей… – лихорадочно думал он. – А как молил о пощаде Скоморохов, даже деньги, урод, предлагал… Ха, мне – деньги?! Да что вспоминать о нем! Вошь поганая! Наташу только жаль! Не пускала меня тогда ночью… Ударил ее, накричал… Боже! Что же со мной происходит? Что? Искусов? Тоже я! Голое жирное животное! Просто мерзость какая-то! Толстый хряк с оттопыренными боками и подбородком до пуза! Сука – ненавижу! Надо же, ха-ха! Неужели я бы в Америку поперся? Ни за что бы не поехал! Хотя… Нет, это судьба! Это не я! Нет, не я! А почему не я? Это должен был сделать я! И сделаю! И под землей тебя достану, Витя!..»
– Ну, таксист, ну, молоток! – крутя баранку милицейского «уазика», воскликнул лейтенант Кравцов. – Усмотрел у него пистолет! Он что, надгробные плиты расстреливать собрался? Вот, блин, дела! Теперь сядет…
– Не сядет, – мрачно сказал Ковалев. – Он же с оружием…
Кравцов недоуменно посмотрел на своего начальника.
– Не сядет, – повторил Ковалев. – И не гляди на меня так. На дорогу гляди. Работа у нас такая, понял?
У кладбищенских ворот их поджидал сторож. Забрался в машину и стал показывать дорогу к могиле Виктора Бабойдо.
Миновав старую часть кладбища, «уазик» поехал вдоль недавно появившихся могильных холмиков. И тут сидящие в машине услышали выстрелы…
Луна освещала человека в сером плаще, стрелявшего в упор по свежим венкам на одной из могил.
– Сергей! – крикнул Ковалев, высунувшись из машины и держа пистолет наготове. – Бросай оружие и иди сюда!
Но Успенский продолжал стрелять, как будто не слышал.
– Последний раз говорю, брось пистолет! – снова крикнул Ковалев и выстрелил в воздух.
Успенский медленно повернулся к милицейской машине, и его рука автоматически направила дуло пистолета в ту же сторону. Этого оказалось достаточно для того, чтобы положить конец всей этой истории…
