Очередное объявление в душевой:

Das ist mein

privates Handtuch!

Ich möchte darum

bitten, dieses nicht

zu benutzen!

Frenzel,

Thomas

Явный клиент нашего заведения, т. е. вылитый клоун, стоит на вокзале и, коверкая свою речь под деревенщину, громогласным голосом рекламирует:

ГАСТРОЛИ ЛУЧШЕГО В ЕВРОПЕ БРОДЯЧЕГО ЦИРКА! СПЕШИТЕ ПОСЕТИТЬ ЕДИНСТВЕННОЕ В СВОЁМ РОДЕ ЗРЕЛИЩЕ! ЛУЧШЕ ТОЛЬКО РУССКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЦИРК. НО ЭТО УЖЕ НЕ ЕВРОПА!..

Народ, проходя мимо него, шарахается в сторону. Некоторые с сочувственной улыбкой глядят, стоя в стороне.

Мужик заводит свою шарманку заново: ГАСТРОЛИ…

Я сажусь в поезд и еду в Кёльн. В Дортмунде меня встретит Акрам, и мы поедем на тачке его друга дальше. В Кёльне у нас назначена встреча в киношколе.

Впервые побывал в Кёльнском соборе. Потрясающее строение снаружи и ничего особенного внутри. Стада туристов. Молилась лишь одна женщина. Все прочие фотографируют… Ни капли церковной атмосферы. Дух сбрит под ноль.

Будучи проездом в Дортмунде, ищу в «Сатурне» DVD с «Кукушкой». Навязчивая идея. Спрашиваю у молодого продавца, не найдёт ли он мне этот фильм у себя в компьютере. Времени на самостоятельный поиск нет. Что за фильм? «Einer flog über das Kuckucksnest». Вон там, в углу лежит серия «Best picture». Этот фильм там точно есть. Надо же, удивляюсь, знает своё дело этот парнишка. «Кукушка» стоит столько же, сколько и биография фюрера: 9,90€.

В очередной раз замечаю, что мне становится не по себе, когда вижу рекламу мультфильмов на улице. Голова изъявляет желание сходить с детьми в кино. Эти мысли словно пробоины в моём корабле, плывущему по морю депрессии. Не знаю, как к ним привыкать.

Домой едем на попутке. За рулём молодой парень лет двадцати пяти. Я сижу рядом с ним. На заднем сидении две женщины и Акрам. Женщины и водитель спорят между собой на тему био-продуктов. Спор переходит на образование. От апатичного студенчества — к повышению оплаты за обучение — тема разговора сменяется национализмом.

Водитель (молодой девушке): Стоп-стоп! Надо определиться в толковании национализма.

Девушка: Это очень просто. Государственный нацизм — это когда я безнаказанно могу позволить себе говорить лозунги типа: «Ausländer raus!» Национализм — это когда мне, немке, неприятно, что на территории Германии в магазинах появляются продавцы, обслуживающие, к примеру, турецких покупателей на турецком языке, чтобы у последних не было нужды трудиться над изучением языка страны, в которой они проживают.

Национальная тема приземлилась на так называемую «неинтегрируемость» большинства иностранцев в немецком обществе, о гетто — районах с повышенным населением эмигрантов. Вопрос, в основе которого, конечно же, нежелание иностранцами учить здешний язык, становится во главу стола. Водитель делится своим мнением на этот счёт, сказав что, если иностранец не учит язык и таким образом оказывается недоступным для интеграции, то таковых надо высылать из страны.

Водитель (неожиданно, мне): Ты откуда? Русский?

Я: Да.

Быстро же он меня…

Он: Что ты думаешь об этом?

Я: Об интеграции? Сложная тема.

В то время, когда я сюда приехал, было не так уж и просто мотаться по миру. Имею в виду россиян и в какой-то степени весь восточный блок. В советское время за рубеж было вообще не выбраться. Ездили единицы. В результате по многим причинам у нас там сложилось впечатление, что заграница — Европа и Америка — это почти что рай на земле и туда нужно стремиться. Была такая расхожая байка: Жизнь нужно прожить ТАМ, чтобы не было стыдно за годы прожитые ЗДЕСЬ.

И вот мы находим способ вырваться из своей страны, получаем разрешение приехать сюда — в нашем случае — в Германию. Herzlich Willkommen nach Deutschland! Ворота распахиваются. В ожидании чуда мы заходим внутрь. Приезжаем-то мы сюда, как правило, с абсолютно наивным чёрно-белым представлением о мире: там, мол, позади — ад, а здесь, впереди — получается, что рай. Приезжаем и начинаем его, этот рай, искать. И знаешь, не находим…

Не назвать же раем отличные дороги (показываю на автобан, по которому мы мчимся)?! К этому быстро привыкаешь и более не замечаешь. А вот к отсутствию работы и соответственному ему низкому уровню жизни, к непризнанию образования и стажу работы, вывезенных с родины, к статусу эмигранта, которому тут, как оказывается, не особо-то и рады, привыкнуть не просто. Как свыкнуться с мыслью, что язык-то немецкий у большинства никогда не сбудется? Не то, что не станет родным, но даже не приблизится к нему, застряв на анекдотическом уровне: «Ich nichts verstehen. Ich Ausländer»? Здесь вдруг оказывается, что далеко не все мы способны к изучению иностранных языков. И что тогда с нами делать? Высылать за эту провинность из страны? В том числе и тех, кто десятилетиями этот язык упорно учит, но каждый раз безрезультатно? И что, их теперь, как не заслуживших доверия, депортировать?!

Он: Да, это точно — не все могут. Но я знаю одну русскую — она сама учила и очень хорошо говорит…

Я: Когда сам — самоучкой — это исключение. Таких людей единицы. Я же говорю куда глобальнее.

Об исключениях, конечно, тоже можно поговорить. Я знал нескольких людей заучивших наизусть целые словари и свод правил немецкого языка. Бывают и такие мастера. Но у этих людей при всём при этом — полное отсутствие понимания разговорной речи. Когда они открывают рот — то это нечто. Переизбыток в одном сказывается на недостатке в другом. Всё вроде как грамматически правильно, но то не есть немецкий язык. Так немцы не разговаривают. Их речь сродни компьютерным переводчикам — общий смысл бывает понятен, но сама речь — ни в какие ворота не лезет. Что толку от этих самоучек?!

[Вспоминаю своё первое общение с карманным переводчиком. Набрал первую пришедшую на ум фразу «I love you». Перевод был следующим: «Амур вам».]

Ты вообще знаешь, что такое курсы немецкого языка? Это когда ты, иностранец, ещё не успеваешь сориентироваться в новой жизни, наслушаться языка, набраться слухового опыта, а тебя уже пихают на эту фикцию, мол, нечего сидеть на социальном пособии, — якобы прохлаждаться — начинаем интеграцию немедленно. Ты входишь в класс, а в классе том сидят 20 русских. У всех один и тот же словарный запас, вывезенный с родины, — два десятка слов из фильмов о войне: Hände hoch! Heil Hitler! Parteigenosse. Sturmgruppenbahnführer. Nicht schießen! Danke schön! Bitte schön!

Он: Ха-ха-ха!

Я: И на каком языке, как ты думаешь, они там общаются целый день?

Он: По-русски, ясное дело…

Я: Ну и?!. А как язык учить, если у тебя сплошные искушения потрепаться по-своему. Ты же ничего ещё здесь не знаешь, у тебя сплошные непонятки. Люди в первые месяцы пытаются обжиться — ищут мебель и прочую чепуху, устаканиваются. Делают зачастую всё неправильно, но откуда им знать как правильно, ежели никто толком-то не помогает. Вот и трендят они друг с другом об этих бесконечных «что», «где» да «как». Им ещё не до языка.

Имея словарный запас в дюжину слов, о многом не разговоришься. А ещё, знаешь, первое время наружу рвётся школьный английский. Каждый раз, когда не знаешь слово, вставляешь либо английское, либо пытаешься перековеркать русское на немецкий лад.

В результате — после курсов — эмигранты ничего толком по-немецки не понимают, а о том, чтобы начать говорить и речь не идёт.

И ещё, думаешь, нам там хорошие учителя достаются? Неа-а-а. Бывают профи, но об исключениях мы договорились не говорить. По результатам курсов легко судить, какие там учителя. Экзамены — профанация. У меня в сертификате стояло 80 % понимаю, 70 % могу донести. Я к тому моменту был лишь девятый месяц в Германии. Я тогда совсем мало что понимал, а говорил и того меньше. Ich spreche mangelhaft Deutsch. Милые приятные барышни, эти преподаватели на курсах, но понятие учитель им не присвоить.

В школах этих есть программа. Программа — учебники — говно. В костёр их! Если учитель в начале урока просит открыть учебник, это уже значит для меня, что он не учитель. Почитай-ка сам эти учебники! Тоска сплошная! У тебя тут же интерес к языку пропадёт. Прочтёшь что-нибудь наподобие: Herr Müller wohnt in einem Haus. Er ist verheiratet und hat zwei Kinder. Ну, и далее в том же духе. И что? Пойдёшь ты с этими знаниями на улицу, поймаешь носителя языка, скажешь ему: Простите за навязчивость! Можно с вами поговорить? Попрактиковаться, так сказать, в языке. Вот вы знаете, например, что господин Мюллер живёт в доме?..

Он: Ха-ха!

Я: Скучно, да?! От скуки устаёшь очень быстро. Не усваиваешь материал. Не за что зацепиться. А ведь каждый день на уроке — новая тема. Беспощадный конвейер. На занятиях — тоска сплошная. Сидишь, в носу ковыряешься. А курсы длятся всего-то полгода.

Он: Да, это мало…

Я: Полгода сплошной чепухи, во время которой голова забивается всем этим бесполезным языковым мусором. Хаос полнейший. Пользы — ноль. Потом — всё, поезд ушёл. Смерть твоим мыльным пузырям — за короткое время освоить язык. А куда без языка?! Дорога в то же самое гетто. От того недовольство. Ну, и пошло, и поехало.

Я одно время был безработным и решил, прожив к тому моменту в Германии что-то около восьми лет, пойти на курсы, подшлифовать свой немецкий: окончания прилагательных, плюсквамперфект… Попал опять-таки в группу из одних выходцев из Союза. Они были все ещё совсем свежими — от нескольких месяцев до полугода в Германии. Смотрели на меня — бывалого — как на идиота-бездельника. Как же так — столько лет здесь, а пошёл на курсы?! Безработный к тому же. Мы-то не лыком шитые, сейчас за полгода-год выучим язык, тут же найдём себе работу — мы же все работоспособные, с опытом. И вот проходит время курсов — а они всё там же, где и были. Ни бэ, ни мэ.

И ведь все они смеялись там, на родине над кавказцами, что иногда коверкают русский язык, а сами-то здесь где? — в ещё худшем положении!

А знаешь, как, собственно, возникают гетто?

Он: Ну…

Я: Живёт себе, поживает дом с немцами. Кто-то решает съехать на другую квартиру. В доме, ясное дело, освобождается жильё. Поселяется иностранец. На лестнице, к примеру, благодаря новому поселенцу появляется обувь. Для него это нормально, он так у себя в Турции привык — в квартиру босиком заходить. Иностранцы ведь и выглядят иначе, и пахнут иначе, и звучат иначе… И не всем ведь коренным это нравится. Можно понять. Кто-то тут же съезжает из-за этой, казалось бы, мелочи. Тут же заселяется ещё одна семья иностранцев. Те, например, слушают свою идиотскую музыку, причём громко, забывают соблюдать режим. Немцы съезжают один за другим. Бегут прочь. В результате какой-нибудь немец в поисках квартиры, наученный опытом, подойдя к этому дому и увидев список жильцов со всеми этими нечитабельными фамилиями, лишается всякого желания снимать здесь себе квартиру. Вот тут-то и образовалось маленькое гетто. Кто в этом виноват?.. Ясное дело — и те, и другие.

Он: Но русские в общей своей массе, я не говорю об образованных русских, они невыносимы, все эти их разборки, конфликты, подпольная продажа сигарет, наркотиков, которую они под себя подмяли повсеместно, и прочее в том же духе. Их, видите ли, нельзя критиковать. Они, понимаешь ли, не выносят критики. В ответ на неё тут же слышишь обвинения в фашизме. Сколько раз уже такое было!

Я: Да, это херня. Но здесь надо русских различать. Их существует три вида. Первый — это так называемые Spätaussiedler.

Он: Псевдо-немцы!

Я: Хорошо, что ты это сказал. Есть ещё у вас и похлеще присказка: «Стали немцами, увидев немецкую овчарку вдалеке». Смотри, для тебя — немца-немца — они «псевдо». Там, в Союзе их фашистами обзывают, не знаю, правда, за что. Они обижаются и валят сюда, якобы на родину. И там их, получается, не особо любят и здесь не жалуют. И что им остаётся? Большинство из них — родом из деревень. Т. е. крестьяне. Приезжая сюда, им на земле работать не доводится, приходится ломать свой уклад и заниматься чем-то иным…

Он: Но почему мы должны их финансировать? Мы не в силах прекратить этот поток!

Я: Э, нет! Вот они-то все как раз работают. У них, у большинства, чёткие обтекаемые требования к жизни: построить дом, купить как можно более солидную тачку и что-то там по мелочи. На выходных, правда, — вывезенные из России подвиги по распитию водки. Шок для коренных немцев. Этого не отнимешь. Я подобного уклада здесь навидался. Было дело, снимал свадьбы, много разговаривал на эту тему.

Они, я считаю, большие умницы — в отличие от русских-русских — крепко держатся семьями. Кланы разрастаются в сотни человек. Твой дальний родственник становится твоим близким другом. Все друг другу помогают взаимно. Это здорово. Но это в Германии также шаг в сторону гетто. На этих свадьбах, что мне доводилось документировать, я редко встречал немцев-немцев. Приятели-немцы-немцы этих вот псевдо-немцев приезжают в лучшем случае в церковь к венчанию. Поздравляют новобрачных и извиняются за ужасную занятость в этот день, на невозможность прибыть на празднование. Меня бы это оскорбило. Выглядят эти страхи у немцев перед свадебными пьянками русских ужасно. Дикость своеобразная. И каждый раз одна и та же история. Расхождения в традициях.

Он: Да, меня всегда удивляло — почему русские женщины так обильно красятся, это же выглядит ужасно.

Я: Ха-ха-ха! А русские говорят между собой: какие же немки бесцветные, неухоженные. Да, это отличный пример в расхождении взглядов.

У русских, кстати, в общей своей массе ужасный вкус к интерьеру. Цветные обои, на этих обоях висит цветастый ковёр, ещё один — на полу, линолеум, как правило, тоже не однотонный, кресла-диваны опять-таки в цветах, халат на хозяйке из того же репертуара; ко всему этому можно добавить и картины, и искусственные цветы, и вазочки, и миллион прочего житейского сора. С таким вот багажом мы приезжаем сюда и шокируемся однотонными обоями. У меня вообще складывается такое впечатление, что мы набрались худшего что с запада, что с востока.

Да, о видах эмигрантов из бывших советских республик! Второй вид из них — это еврейская эмиграция. Евреев принимали до последнего времени на правах беженцев. Что, по-твоему, есть беженец?

Он: Человек бегущий от войны…

Я: И вот эти, не убежавшие от войны, евреи регулярно ездят на родину навестить родственников да друзей. Не кажется ли тебе это несколько странным, лицемерным?.. Причём с обеих сторон.

Он: Я считаю, что беженцы, все эти выходцы из бывшей Югославии, в случае прекращения войны должны возвращаться в свои страны в независимости от их на то желания.

Я: Тут не всё так просто. Если ты бежал от войны, если ты к тому же навидался смерти, в том числе смертей своих родных, отведал всего этого ужаса, то хочется ли тебе оказаться в тех же местах, где каждый угол залит кровью — где вечное напоминание? Кому хочется такого повторного опыта? Ведь война может разгореться вновь. И что тогда?.. Жить в вечном страхе? Нежелание этих людей покидать убежище вполне понятно.

Он: Но беженцы не имеют права работать в Германии. Зачем им оставаться?.. Почему я должен оплачивать их содержание со своих налогов?

Я: А ты посмотри на это и с другой стороны. Ты сам беженец, к примеру. Ждёшь окончания войны. Ждёшь годами. Раз ты беженец, то интегрировать тебя не надо, да?! И нафига тогда им тоже язык учить? Получается так, что делать тебе здесь собственно и нечего. Ты не только не работаешь, но также и не учишься, т. к. за твою учёбу никто платить не станет. С какой стати?! И вот сидишь ты целыми днями, месяцами, годами покорно в своём жилище. И не возникает у тебя никаких там желаний пожить по-человечески? Ты, немец, казалось бы, помог этому беженцу, приютив его. Но человек деградирует при отсутствии перспектив и мотивации. Зачем спасать людей, если благодаря тебе они становятся бездельниками? И это в лучшем случае. В худшем — часть этих людей уходит в криминал.

А есть ещё и такие истории. Гражданская война в одной из африканских стран. Ведётся уже второй десяток лет. В общежитии для беженцев живёт семья: мужчина и женщина. Чем им заняться, если они здесь вроде бы как временно?

Он: Ну…

Я: Не ну, а они там то и дело детей строгают. Уже штук пять за это время нарожали. И родились эти детишки здесь, в Германии. Говорят по-немецки так же, как ты. Понятие родины ассоциируется лишь с Германией. Африки они в глаза не видели. Всё, что составляет их жизнь, — всё прожито здесь. Их тела выращены на немецкой пище, на немецкой земле. Дети — способные, умные, воспитанные, талантливые, красивые. И тут приходит известие. Затяжные бои в республике закончены. Войне конец, а значит… собирайте свои шмотки, уважаемая семья, и leben Sie wohl…

[Вспоминаю семинар в «Карге» по проблемам, связанным с эмиграцией в Германии. Говорили о том, что люди необразованные не имеют никакого шанса получить здесь работу. Одна из участниц сказала, что она-то вот талантливая, инициативная и всё в этом духе, а всё равно безработная. Читающая лекцию женщина сказала, что подобных случаев статистика не учитывает, они, мол, эпизодичны. Большинство эмигрантов, получалось, — бесталанны и безынициативны.]

Он: Если они родились в Германии, у них должно быть немецкое гражданство.

Я: Должно быть, но его нет. Мы не Штатах. Мои дети тоже родились в Германии, но немецкое гражданство им не дали. В 18 лет они должны будут решить: либо оставить себе русское, либо отказаться от него и получить немецкое. Но у моей семьи неограниченный ауфентхальт. Мы — не беженцы. Мы из другой истории. Мы же сейчас говорим о беженцах.

И вот эту африканскую семью высылают на хрен прочь, вместо того, чтобы этих съинтегрированных от рождения детишек себе да и припасти. Ни фига подобного. Германия словно робот. Всех под одну планку.

Есть ещё трётья струя эмиграции из Союза. Это так называемые примазавшиеся. Типа меня. Члены семей. Не немцы-переселенцы и не евреи. Эмигранты прочих национальностей. Их здесь тоже до фига. Перебрались они сюда благодаря тем самым бракам, либо купленным документам. Здесь с ними тоже ничего не поделаешь. Приходится мириться. Есть лишь одно противодействие: думать и придумывать выходы из создавшегося положения. Придумывать неординарные ходы. Выгодные для обеих сторон. Однако этого не происходит и остаётся лишь ждать смену поколений. Дети иностранцев поголовно говорят по-немецки. Более того, они охотнее говорят именно на немецком. Это уже совсем другая проблема — проблема для родителей, желающих общаться с детьми на родном языке.

Но дети вырастают, и приходит время, когда им их немецкие одноклассники по поводу или без повода напоминают об их происхождении, или даже о происхождении их родителей, а то и в лицо бросают: Kanake! Тут происходит мощнейшее отторжение иностранцев от Германии. Нет, они не уезжают от обиды в свои страны назад. Они начинают группироваться по национальному признаку. Русские компании, русские клубы, русские дискотеки и т. д. Иностранцы начинают презирать немцев за их закрытое общество, за эту их geschlossene Gesellschaft.

Примечательным был пару лет назад футбольный кубок в Германии. Тогда иностранцы, живущие здесь, страстно желали поражения германской команде. Своеобразное проявление своей обиды за эту твою неинтеграцию. За неспособность общества к их интеграции. Ты понимаешь, о чём я?

Он: Да, я знаю…

Я: Все мы думали о том, что пусть чёрт, леший выиграет, только бы не немцы. Это было отвратительное зеркало для Германии, но оно говорило о многом, обо всех этих проблемах, которые никто в обществе решать не хочет. Это не политические проблемы, а в большей степени общественные. Но немцы проглотили это дело и о нём ни слова…

Вот смотри, сколько в Германии безработных?!

Водитель называет раза в два заниженную цифру.

Я: Почему бы не организовать что-нибудь неординарное, например, немцы, сидящие на пособии, проводят пару-тройку часов в день с иностранцами, слабо владеющими немецким? Вытаскивая тех самых в своё общество. Активно помогая.

Он: Хорошая идея.

Я: А что толку?! Кто этим занимается? Никто. Это же не так просто — найти людей, подходящих друг другу, свести их между собой. Куда легче загнать двадцать русских в класс какой-нибудь школы, оплатить им курс и забыть о них на полгода.

Он: Да уж…

Я: Да немецкому обществу просто насрать на иностранцев. Оно от них откупается пособиями, но не помогает. Я за десять лет ни разу не получил именно помощи.

Знаешь, те самые беженцы сидят здесь годами. Как ты правильно заметил, работать они не имеют права, учиться тоже. Что им остаётся?

Он: Проблема не с людьми из образованных слоёв общества, а с этими безбашенными.

Я: А с безбашенными ты уже ничего не сделаешь. Однако, брать к себе образованных, отсеивая тем самым людей из низших слоёв — это, как мне кажется, очень цинично. Это уже сегрегация.

Но тут, безусловно, во всей этой истории и с нашей эмигрантской стороны много чего негативного привозится, чего уж скрывать. Купленные дипломы, водительские права, скрытый капитал, склонность к криминалу… Германия на этом уже обожглась и ищет противоядия.

Приехали.

Я (выйдя из машины): Тебя как зовут?

Он: Маркус.

Я: Меня Алексей.

Он: Распространённое среди русских имя.

Я: Ага. У русских вообще мало имён. В школьных классах всегда есть имена, повторяющиеся раза по три-четыре. В Германии с подобным сталкиваешься редко. Это здорово.

Он: Алексей, это что-то греческое, не совсем русское.

Я: Совершенно верно.

Он: Было интересно с тобой поговорить.

Я: Мне с тобой тоже.

По сути дела я болтал один. Словно проповедовал. Завёлся вполоборота. Зато быстро приехали! Два с лишним часа пролетели как четверть часа.

Мелькнула мысль спросить: А я, как, по-твоему, Маркус, съинтегрированный иностранец или же нет?

Но, зная ответ, не стал задавать вопрос.

Неа, Маркус. Ты ошибаешься. Я — нет. Уже 12 лет здесь живу, да и с языком вроде всё как всё в относительном порядке, друзей-приятелей среди немцев — куча, а тем не менее…

Один мой знакомый, встречаясь с проблемами в Германии, каждый раз с намеренно жутким акцентом выдавал: Ай ляйк Джёрмани фери мач!

Пишу предыдущую сценку. Стук в дверь. Заглядывает Итальянец:

Алексей, у тебя есть стиральный порошок?

Я: Нет.

Он: У Джарко тоже нет? Не знаешь?

Я: Не знаю.

Итальянец уходит, оставив в моей голове новую транскрипцию имени соседа: Джарко. Надо же?! Царко, Зарко, Чарко, Джарко…

Посмотрел купленную недавно «Кукушку». Десятки совпадений. Самое мощное — молодой врач из больницы — вылитый русский, что был дежурным врачом в тот вечер, когда я поступил в отделение 5.2. Тот же тип лица, та же мимика, те же нелепые усики. Только чуть моложе.

Билли — это, конечно же, Мирко. Двадцати двух лет отроду. Молодой, стеснительный, влюблённый в женский пол. Я постоянно застаю его обнимающимся с девчонками. Они в этих объятиях стоят по четверть часа. Мирко даже к Эльвире неравнодушен. Однажды слышал такое:

Мирко: Эльвира, я в тебя влюблён!

Эльвира: О-о-о! Да ты что!

Мирко: Ich hab' dich so lieb! Не знаю почему.

Прочитал на табличке при входе в помещение эрготерапии фамилию мисс Рэтчэд: Кастен-Хайтманн. Кастен — коробка. Хайтманн для меня звучит словно Хэйтман. Вот она откуда, её аллергия на непослушание.

Ну, и, конечно же, сцена, в которой речь идёт о добровольном нахождении в больнице, что так поразила МакМёрфи. Здесь, в 3.1, все, вроде как, тоже без принуждения, но просто так покинуть клинику они не в состоянии.

В фильме не понравились лишь две вещи. Первая: оранжевая кровь из покончившего с собой Билли. Вторая: Отсутствие следов удушения на шее мисс Рэтчэд.

Ездил в соседнюю деревушку делать томограмму. Прочитал в сопроводительной бумаге — подозрение на Herdbefund. Не знаю, что это за фигня. Какой-то очаг.

По дороге видел тот самолёт, что ежедневно кружит над Вуншдорфом, в частности, над нашим гнездом. На этот раз он завис неподвижно над мини-аэропортом. Я впервые разглядел на его крыльях пропеллеры. Надо же, такой огромный самолёт, а может висеть в воздухе без движения, как вертолёт. Как это возможно?! Галлюцинация?..

На приёме у врача.

Фрау Брюнинг. Социальный работник — фрау Миннихь. Брат Грегор.

Как получилось так, что вы не застрахованы?

Объясняю: Решил уехать из Германии, везде сообщил об этом: в бюро по трудоустройству, платившем мне пособие по безработице, в службе регистрации, сдал квартиру, закрыл счёт в банке. Расплатился со всеми долгами и уехал. В Германию вернулся, имея перед собой три вероятные цели: провести отпуск у друга и вернуться в Питер; повидаться с Таней и по результату разговора с ней либо покончить с собой, либо начать совместную жизнь. Взял за день до поступления в клинику анкету на пособие по безработице, т. к. жена посчитала вероятным нашу совместную жизнь через некоторое время, до которого мне было бы лучше пока пожить где-нибудь поблизости.

Социальный работник: Почему вы до сих пор не встали на учет в службе занятости?

Я: Простите?! Вы же сами отправляли мои бумаги.

Она: Я?! Что я сделала?

Я: Вы дали мне анкету, которую я заполнил и отдал вам. Вы её отослали. Разве не так?!

Она: Ах, да! Да…

Я: Но ответа до сих пор не последовало.

Она: Да, ответа нет.

Я: Тогда какие претензии могут быть ко мне?!

Она: Как вы представляете себе свою дальнейшую жизнь?

Я: Никак.

Она: Как это — никак? Мы же должны знать, чем и как мы можем быть вам полезными. Вы же не можете проводить всё время за своим компьютером…

Грегор: …за чтением.

Улыбка с моей стороны.

Врач: Почему вы так зациклены на своей бывшей жене? Почему вы упорно отказываетесь взять себе другую женщину? Ту, которая будет вас любить?

Она действительно не понимает, что подобные вопросы в мой адрес звучат нелепо.

Я: Я не отказываюсь, я таковой не встречаю.

Врач: Я не вижу этих попыток.

Я: Где, здесь?! Я всегда работал в больших коллективах, всегда был дружен с большим количеством девчонок, но из этого ни разу не родилось ни одной мысли в данном направлении. Я не влюблялся, и в меня не влюблялись. Я не слепой. Мы уже говорили на эту тему.

Социальный работник: Вас по-прежнему мучает депрессия?

Я: Да, в какой-то степени, да. Иногда это довольно слабое чувство, иногда, например, когда вижу рекламу мультфильмов на улице, очень сильное.

Она:???

Я: Всё оттого, что у меня тут же появляется желание сходить с детьми в кино, но я понимаю, что не смогу.

Она: Ваша жена запрещает вам общение с детьми?

Я: Да нет же. Просто, бывая с детьми, я чувствую себя ужасно брошенным. Они словно напоминание мне о прошлой нормальной жизни, которой я лишён. Я всё время хочу быть с ними, а не пару-тройку часов в походе в кино или на прогулке.

Она: Я не понимаю. Вы должны нести ответственность за своих детей и…

Я: Да, я всё это прекрасно осознаю, но не могу. Просто не-мо-гу. Как это объяснить? Безволие. Безответственность. Не получатся просто…

Она: Вы должны попытаться найти контакт с детьми.

Я: У меня был контакт с ними — ещё некоторое время после того, когда мы с женой разошлись. Но мне сразу же стало непросто бывать с ними. И дети видели моё состояние. Я решил не мучить их собой и себя заодно. Хотя мне от этого легче не стало.

Ну и по этой теме мы проехались ещё раз десять. Каждый раз безрезультатно.

Врач: Кто-то видел, что у вас в кошельке есть деньги. Сколько их у вас?

Грегор видел. Сидит, молчит.

Я: 200 евро. Было двести, до поездки в Кёльн. Осталось чуть больше ста.

Врач: Откуда у вас эти деньги?

Я (вру): Взял у друга.

Под другом образно скрывается Акрам. На самом деле это Танины деньги. Я должен был отдать их ей, но не успел. По сути дела не вру. Хотя Таня мне не друг.

Врач: Как вы собираетесь их отдавать?

Я: Как-нибудь, когда-нибудь. Это не проблема.

Врач: Т. е. вы не собираетесь больше кончать свою жизнь самоубийством?

Я: Я этого не говорил.

Врач: А как же деньги?

Я: Я же сказал, что это не проблема.

Социальный работник: Вы, господин Крым-брым, должны понимать, что ваше нахождение здесь не может продолжаться бесконечно. Мы должны совместно найти варианты помощи вам. Что это могло бы быть?

Я: Не знаю. Чисто теоретически вы можете помочь мне выбить деньги из социальной службы на моё повышение квалификации, ради которого я ездил в Кёльн. А как практически — я не знаю. Моя проблема по-прежнему тут. От неё меня за пребывание в клинике не избавили. Как, впрочем, я и думал, говорил же об этом при поступлении сюда. Мне не помочь. Я это знал изначально.

Социальный работник: Вы немыслимо упёртый человек.

Я: Да, и что теперь?! Что мне сделать, чтобы не быть таковым? Это мой характер.

Вспоминаю швы на черепе МакМёрфи.

Она: Итак, что мы можем вам предложить?! Общение с пациентами…

Я: Я не хочу общения с пациентами. Мне это неинтересно.

О! Сейчас врач должна подумать, что у меня не такая уж и заниженная планка самомнения. Отлично…

Она: Я говорю то, что есть в наших силах. Общение с пациентами, общение с врачом, со мной, эрготерапия и рабочая терапия, мы можем помочь вам встать на учёт в службе занятости [Ага! Вы уже меня туда второй месяц как ставите…], мы можем помочь вам найти жильё…

Я: Мне не нужна квартира.

Врач: У вас уже есть квартира?

Я: Нет, откуда?! И зачем?

Врач: А где вы собираетесь жить?

Я: Я нигде не собираюсь жить.

Врач: А если мы сочтём нужным выписать вас прямо сегодня, куда вы пойдёте? Будете на улице ночевать?

Я: Нет. Поеду в Берлин к другу.

Врач: И что ваш друг скажет, увидев вас за дверью?

Я: Проходи, скажет он.

Врач: Такой добрый друг.

Я: Ага. Хороший, настоящий друг. Вы всё не верите, тому, что у меня таковые есть? Вы всё не верите. Сначала в 5.2 о голосах спрашивали. Я говорю честно — не слышу, не вижу. Не верят. Опять спрашивают. Потом за мной всё наблюдали-наблюдали и пришли к выводу, что я замкнутый. Я, мол, ни с кем не разговариваю, всё время наушники на голове. Снял я эти наушники, и тут же на меня пара дамочек слетелась. Не знал после этого, куда от них деться. Ясно, нет у него проблем с общением, тогда… Может быть, друзей близких нет? Запишите, пожалуйста, где-нибудь в этой серой папочке, чтобы больше к этой теме не возвращаться — друзья есть. Можно также записать, что по поводу отсутствия работы не комплексую. Привык. Да и много чего на общественных началах для интернета делаю, не бездельник. Проблема у меня всего одна. Одна-единственная. С ней я сюда и прибыл. Обо всём прочем можно забыть. Давайте с этим определимся?..

Социальный работник: В какой степени вы подвержены депрессии? Как вам кажется? В процентном соотношении.

Странный вопрос.

Я: На все сто. Я в ней целиком. Но на работе и прочей деятельности это не сказывается. Не сказывается, конечно, если я работаю один.

Врач: Что для вас эта депрессия?

Я: Не понял.

Врач: Как вы её ощущаете?

Я (был уже однажды такой вопрос задан): Она словно моё тело, а я лишь душа в ней. Тело болит сильно. Постоянно чувствую эту боль. То сильнее, то легче. Душа мечется таким образом туда-сюда, хочет сбежать, вырваться на волю, но лишь бьётся бессмысленно о кости… Вот так примерно.

Врач: Какого она пола?

Я: Wie bitte!?

Врач: Женщина или мужчина, эта ваша депрессия?

Я: Без понятия.

Врач (настойчиво): Ну всё же?!

У меня такое ощущение, что она вспомнила что-то из учебника по психиатрии и хочет с моей помощью подтвердить прописанный в нём постулат.

Я: Да не знаю я. Голосов не слышу. Галлюцинаций не вижу. Что вы от меня хотите!? Женщина/мужчина. Я к ней с такими мерками не подходил. У меня, если быть откровенным, сейчас такое впечатление, что мы на разных языках говорим. Я вас не понимаю, вы — меня.

Врач: Т. е. депрессия эта — для вас словно одежда.

Я: Ну, пусть будет так. Только она не снимается. Из неё можно лишь вылететь, сиганув в пропасть. Иначе не получается.

Врач: Я не знаю, насколько вы в своих действиях откровенны. Хотели вы себя действительно убить или же использовали самоубийство в корыстных целях, чтобы таким образом?..

Я: Я не симулянт. Я был готов к смерти. Это не было минутным помутнением, а давним осознанным решением. И я был абсолютно готов к смерти. Я бы её на этот раз не испугался. Я боялся лишь одного — не умереть — т. е. не до конца разбиться, и таким образом стать инвалидом, неспособным ко второй попытке…

Ага! Всё ясно. Она думает, что я в тот день находился в кризисном состоянии. Depressive Episode. Но это не было эпизодом. Всё было последовательно, растянуто на несколько лет. Видать, мои шутки не вяжутся с нежеланием жить дальше. У меня не бывает перепадов настроения. Я всегда приветлив. Врач ни на миллиметр не продвинулась к пониманию меня. Очень жаль. Таковой, кстати, была всегда и Татьяна.

Социальный работник: Вы должны заполнить для Krankenkasse следующую анкету. Вам следует указать в ней ваши планы — цели, которых вы хотели бы достичь, а также необходимые для этого средства.

Я: У меня нет целей. Те, о которых я думаю, мне недоступны. Других у меня нет. Иначе бы я сюда не попал.

Социальный работник: Вы не можете все сваливать на врачей, вы должны сами бороться.

Я: Я в этой борьбе проигрывал в течение двух лет. С чего это я теперь должен победить?!

Социальный работник: Вы получаете медикаменты и должны со своей стороны помогать врачам справляться с депрессией. Итак, у вас будет домашнее задание на эти выходные. Придумайте, что может вам помочь.

Разговор пришлось прервать из-за истёкшего на него времени. Следующий.

Я даже не стал думать о своём домашнем задании. Чушь какая-то…

Владельца интернет-кафе зовут Рустам. К Рустаму ходит много русских. Они справляются у него обо всей этой телефонно-интернетной котовасии. Рустам — один из тех, из-за кого у немцев, у таких, как та девушка из попутки, рождаются мысли о национализме. Думаю о том, почему же потенциальные пользователи пойдут со своими вопросами скорее к такому вот Рустаму, нежели в бледнолицую немецкую контору. Понимаю, что не на языке тут всё замешано. С Рустамом мы говорим более живо, с шуточками, с понятными намёками — аллюзиями, т. е. со всем багажом нашего житейского опыта и образа мыслей. Это не просто захват информации, это — ещё и общение. С немцем-продавцом не всё так просто, будь он хоть сама вежливость и услужливость. Его вежливость, как правило, — это всего лишь часть его работы, а не его самого. Он просто ничего не знает о Буратино и ничего не хочет о нём знать. Ему это не интересно. Мы ему нужны лишь как покупатели. Для Рустама мы тоже покупатели, но не только… Каким бы хитрожопым он не был. Вот и вся наша проблема. Как только нас начинают объединять общие интересы и общая культура, язык уходит на второй план. Мне уже не важно — на каком языке мы говорим. Речи об интеграции выглядят глупыми. Так оно или нет?

На пути из интернет-кафе встречаю Ралуку. Она одна, быстро идёт куда-то.

— Ралука, привет!

— Привет!

Она явно пытается вспомнить моё имя.

Она: Ты где?

— Я в 3.1.

— Это мужское отделение?

— Нет, смешанное. А ты где? Всё там же — в 5.2?

— Да.

Ралука говорит совершенно внятно. Я бы поговорил с ней, но она куда-то спешит.

— Увидимся ещё!

— Мне надо девушку найти.

— Арне, это не просто.

— (он слегка бьёт кулаком меня по коленке) Кому ты об этом говоришь?!

— Я уже третий год без девушки живу. Шансов ноль.

— Да, не просто. В нашем-то состоянии…

—:)

— Gute Nacht!

— Gute Nachrichten!— оговорился Джарко.

Заглатывая вечернюю таблетку, смотрю на поднос для медикаментов. Он квадратной формы с квадратными же ячейками. Пять по горизонтали и пять по вертикали. Большая часть из них пуста. Нас 18 пациентов, да и не все, вроде, сидят на медикаментах. Некоторые ячейки подписаны именами пациентов. Обращаю внимание на различия в написании слова «господин», удивляюсь количеству вариантов:

Herr

Hr.

Hr

Н.

H

Рядом с моим именем стоит «Ха» с точкой. Говорю сестре, что эта буква выглядит как сокращение имени. Сестра даёт мне шариковую ручку, чтобы я исправил — на любой из представленных выше вариантов. Я думаю сперва написать по-русски: хер, затем поприличнее: герр. Но не решаюсь на бесполезную шутку и дорисовываю «r» между буквой «H» и точкой. Дело сделано. Начинаю изучать — как там дело обстоит у женщин. Аналогично:

Frau

Fr.

Fr

F.

F

Ничего не происходит. Уже давно вообще ничего. В вазочке-кочане по-прежнему только четыре конфетных фантика. А должно уже было бы быть шесть.

Томас добрался до пятидесятой страницы своего романа. Я же свой больше перечитываю, чем пишу. Не о чём больше рассказывать.

В здании эрготерапии в коридорах висит множество фотографий нашей клиники. В том числе фотография с воздуха. Я не сразу смог в ней разобраться, т. к. она уже устарела и более не актуальна. Здания 5-го отделения ещё нет, дорожки проложены иначе, удивляют несколько зданий, которых уже нет.

Мне бы вот напроситься в тот, «летающий над кукушкиным гнездом» самолёт и сделать с него фотографию сегодняшних дней. На память. Жаль, что нет фотоаппарата.

Я опять решился на эксперимент с отказом от таблеток. Глотаю лишь снотворное. Антидепрессантную же сую в карман и затем кидаю на полку шкафа. Прежний опыт не повторялся. Долго не могу заснуть, но не мучаюсь от этого.

Слушаю рёв мотора того самого самолёта. Кто-то упорно учится летать на нём в нашей заводи. Ночные учения.

От снотворного никакого действия. Меня усыпляла именно эта антидепрессантная.

Целый день болит грудь. Как тогда по ночам. То очень больно, то отпускает.

В нашей с Джарко комнате. Он (ни с того, ни с сего): Маленький Микки-Маус.

Я отрываю взгляд от компьютера и смотрю на него. Он улыбается.

Я: Что?

Он: Маленький Микки-Маус.

Я: Где?

Он: По телевизору…

Я: А…

Что это было? Его что — тоже мультики мучают? Лишнее напоминание о детях…

Хотя нет, его не мучают. Он же улыбается. У меня же от них резь в глазах.

Я сижу в столовой и пишу эти строки. За соседним столом Томас со своим романом. Оба слушаем музыку в наушниках. Оба качаем головой в такт… Братья по разуму.

Очередной визит к врачу. Фрау Брюнинг ушла в отпуск. Её заменяет очень тихая молодая врач. На этот раз я встречаю и другую главврача. Она наоборот — вышла из отпуска. Приятная красивая женщина. На главврача не похожа. Не акула.

Начинаем говорить о сложностях моей незастрахованности и неоформившегося положения.

Затем главврач спрашивает, как у меня дела.

Я: Сложно сказать. Очень подходит слово «никак». Я не то чтобы сейчас от своих проблем страдаю, но и позитивно своё состояние оценить не могу. Ощущение такое, что вкололи обезболивающее, но боль через него, тем не менее, ощутима. Не в полную силу, но…

Она: Чем мы вам можем помочь? Что должно быть сделано с нашей стороны?

Я: Я не врач. Не психотерапевт. Я ничего об этом не знаю. Поэтому и сказать-то толком нечего. Вам должно быть видней. Я со своей стороны уже всё перепробовал. Ничего не помогает. Я уже и временем пытался лечиться, и расстоянием, и запойной работой, чем угодно…

Мне очень жаль, что за всё это время, проведённое мною в клинике (в конце недели будет два месяца), меня врачи так и не поняли. Не поняли тех проблем, от которых я мучаюсь. Каждый раз ищут причины там, где их в помине нет. В 5.2 три недели разведывали — слышу ли я слуховые позывы к самоубийству или же нет. Ну, не слышу! Что тут поделаешь?! Я об этом тут же сказал. Я человек честный и откровенный. Ни голосочка, ничего не слышу. По телефону разве что. (Улыбка на лицах врачей) Всё это напоминает мне обыски в полицейском участке. Я знаю точно, что у меня в карманах нет того, ради чего устроен досмотр. Могу сказать полицейским — не ищите, я чист. Но они должны проверить, проверяют, и этой проверкой ограничиваются. Раз нет ножа, то всё в порядке. А ведь это не так… Ну, да ладно. Параллельно с голосами меня здесь всё спрашивали, а не организовать ли нам встречу с женой?

Главврач: Вы считаете, что такая встреча была бы полезна?

Я: Нет, я так не считаю. Но об этом так много было сказано, что… Потом начали искать мои проблемы в моей якобы замкнутости, в якобы одинокости из-за отсутствия друзей… Потом фрау Брюнинг перевела поиски на проблемы с работой, в частности на мою самооценку… Всё не то. У меня есть лишь одна проблема. Это моя бывшая жена. Других проблем нет. Не ищите — всё равно не найдёте! Всё прочее е-рун-да. Эти другие мои проблемы — не тема психиатрии. Я не понимаю, почему мы каждый раз ищем то, чего нет, а то, что есть, то, что в моей истории занимает главенствующую роль — то мы игнорируем. Снять квартиру, встать на учёт там-то и там-то, искать работу или учёбу — всё это я могу сам и помощи в этом мне никакой не нужно. Я уже об этом говорил. Всё игнорируется.

Главврач: Ясно. Я понимаю, что мы сделали ошибку. Я всё записала. Мы поговорим об этом в следующий раз.

Нет уж! Я всё скажу сегодня.

Я: Мне постоянно предлагают делать то, что мне абсолютно не нужно. Все эти эрготерапии, этот детский сад, в котором я чувствую себя ребёнком, все эти советы общаться с окружением, с пациентами… Всё это смешно. Я с утра до вечера чем-то занят. Я умею себя занимать получше любой терапии. Вот сестра может подтвердить — меня в отделении не видно совсем…

Сестра Кноблаух: Только во время еды…

Я: Совершенно верно. Я всё время провожу за своим компьютером, у меня тысяча дел в нём. Я жуткий трудоголик. Мне пять минут безделья невыносимы. Своеобразная болезнь. Мне не знакомо слово «отпуск». Я в нём никогда не был. Меня жена за это ненавидела.

Главврач: Да, тут всё взаимосвязано…

Я: Я уже давно не комплексую по поводу отсутствия постоянной работы. Можете записать. У меня есть, чем полезным для общества заниматься. И я люблю свои увлечения. Охотно ими занимаюсь.

Мне не страшно от своей болезни, поэтому-то я и не бегу от неё к врачам с мольбой о помощи. Я не обещаю им вести себя хорошо опосля, когда они меня поддержат. Я ни во что не верю. Ни в себя самого, ни во врачей.

Во второй раз уже нахожу в своём стаканчике с медикаментами вместо двух таблеток четыре. Озадаченно спрашиваю сестру: Зачем так много? Я не голоден.

Ой-ой-ой! Кто же это?!

Снотворное глотаю, антидепрессантную в карман. У меня их уже четыре штуки спрятаны в шкафу за бутылкой шампуня. В результате с большим трудом засыпаю, но кризиса депрессии не наступает. Голова работает с обычной скоростью. Депрессия умеренная. Пока под контролем. Посмотрим, что будет дальше.

Джарко перешёл на другой сорт печенья. «Cookies». За день он съедает по две пачки, каждая из которых — по 150 граммов. Большей частью он ест его ночью.

Каждый раз, приходя к себе, я через какое-то время слышу, как он пукает. Он сам от них, от этих пуков, просыпается и начинает хрустеть печеньем, запивая его минералкой. Днём я заметил, что вся его тумбочка испачкана следами жирных пальцев. Он ужасно ухоженный человек, и это лишь единственный его прокол.

Мимо шестого отделения проходит группа мужчин. Один из них, заметив в окне своего знакомого, кричит ему по-русски:

— Ты когда, бля, выходишь?!

Тот за окном не слышен. Он непонятно жестикулирует руками.

Первый:

— Я говорю, когда тебя на хуй отсюда выписывают?!

Опять ничего не слышно в ответ.

Отчего-то вспомнился Питер и первый день работы на киностудии. Была ночная смена и соответственно развозка по домам. Снимали не так далеко от моего дома, но пешком меня не отпустили, дали водителя в помощь. Я залез в его машину, закрыл дверь.

Он: Ну, ты, блядь, в ГАЗели что-ли едешь!!!

Я: Что???

Он: Ну, зачем, бля, дверью хлопать!

Я пытаюсь вспомнить, хлопал ли я ею. Да нет, вроде.

Набрасываю ремень безопасности и ищу, куда бы его пристегнуть. Водила выхватывает его у меня и бросает в сторону, говорит: Не фиг хуйнёй страдать!!!

Чувствую себя дикарём из Европы.

Едем.

Он: Куда?

Я называю свою улицу. Подъезжаем к ней.

Он: Куда теперь?

Я: Направо.

Он: Ты мне, бля, не говори направо-налево, мне этого не надо, говори куда точно!

Я: Ну… вот направо и там через сто… метров…

Он: Номер дома лучше скажи.

Я: 45-й.

Секунду спустя, он: Ну, всё, бля, проехали твои сто метров.

Я: Ну, тогда давайте ещё сто метров, вон мой дом с колоннами…

Он: Это уже не сто и не двести метров…

Вылезаю: Спасибо Вам!

Он: На здоровье!

Сорвался с места, едва я успел закрыть дверь. Чуть руку не оторвал.

Завершающий аккорд дня.

Раша уже не наша. Отвык я от хамства. В Германии излишняя вежливость раздражает, а тут…

Послали в лабораторию сдавать кровь. Я слегка напрягся. В шкафу собралось семь таблеток. Я уже неделю как симулирую глотание лекарства. Потеснил, таким образом, сон на два часа вперёд. И высыпаюсь теперь. Ладно, думаю, плевать на кровь.

По дороге встретил Розамунде. Она в жутком совершенно состоянии.

Я: Привет Розамунде!

Она: Привет.

Я: Давно тебя не видел. (не найдя, что сказать, вру) Думал, что ты уже на свободе.

Она: Нет, мне очень плохо.

Я: Понятно. Ты где сейчас?

Она: В 5.2.

Я: Ясно. Ну, давай… Пока.

Она: Пока.

Без этих её бесконечных «Инщаа-аллаа!» и «Альхамдулилля!» Розамунде не Розамунде.

Очередной Pazientenkreis. Начинаем с Empfindlichkeitsrunde. Стартует Эльвира: Ich fühle mich gut. Ich gebe weiter.

Джарко: Ich fühle mich gut. Ich gebe weiter.

Мирко: Ja, es geht mir auch gut. Ich gebe weiter.

И т. д.

Врач рядом со мной: Быстро стартанули!

Не понятно, зачем нужна эта Empfindlichkeitsrunde.

У меня всё в порядке, следующий…

Турчанка жалуется на то, что кто-то не сливает воду из стиральной машины. В результате вода протухает и жутко воняет. Бэ! Как так можно. Это же неприятно…

Затем Нина жалуется на то, что в женском туалете кто-то часто срёт прямо на пол. Что это за ерунда? Почему нельзя убрать за собой?

Турчанка: Я вообще не понимаю, как можно промазать мимо унитаза?! Это же кто-то нарочно делает!

Брат Грегор: Если подобное случается, обращайтесь к персоналу за щётками и убирайте за собой сами. Это не обязанность уборщиц.

Турчанка: В туалете же есть щётка!

Грегор: Щётка эта для унитаза, а не для пола.

Я тоже могу многое рассказать на эту тему. У меня собралась целая коллекция аналогичных историй. Но, оказывается, подобное происходит и в женском отделении.

Сестра Андреа заступает на ночную смену: Ну, господин Эфзээф, всё у вас в порядке, вы как обычно за своим компьютером?

Я: Да, добрый вечер!

Она: Вас завтра переводят в 9.0, да?!

Я: Да, к сожалению…

Она: Почему к сожалению?

Я: Меня в 9.0 уже пытались перевести из 5.2. Я тогда полистал их флайер, посмеялся над ароматерапией и прочей чушью и отказался. Да и вообще вся эта миграция от одного отделения в другое меня не особо-то и радует. Лишнее доказательство несостоятельности врачей. Начинаем говорить с врачом, а тут переезд, а там уже новый врач, который обо мне ничего не знает. Всё с нуля. В 5.2 мне сперва расписывали в голубых тонах эту 9.0, затем нашли наиболее подходящим отделение 4.1, в котором я и четырёх дней не продержался; там мне сказали, что вот именно 3.1 — то, что мне нужно; теперь вот, прожив месяц здесь, возвращаемся к давнишней идее — 9.0. Бессмысленно это все. Я врачам говорю, в чём у меня проблема, а они не слышат. Фрау Брюнинг в последнее время лишь о моей работе говорит да о заниженной самооценке. Чепуха полнейшая. Это конечно плохо, когда человек не в состоянии найти подходящую для себя работу, но это же не повод попадать в психиатрию?! Поверьте мне, я очень быстро перестал стесняться своей безработицы. Начал просто заниматься чем-то иным. Я ведь за всё это время уже столько проектов сделал ehrenamtlich, что бездельником себя не считаю. Также, кстати, со временем не особо переживаешь за невыученный язык. Ну, не случилось его уровнять с родным языком, что поделаешь?! Всё это не повод для самоубийства. Но врачи лишь об этой ерунде и говорят со мной.

Сестра Андреа: Ну, врачи считают, что ваши проблемы находятся там, где вы их не замечаете.

Я: Всякое возможно, но только в это верится с трудом. Я себя очень хорошо знаю. Я не многого жду от жизни. Вообще довольствуюсь малым. Мне по сути дела ничего не нужно. Для меня существуют две ценности: люди — семья и друзья, и интересный вид деятельности — будь то работа или увлечения. Ничего прочего мне не надо. Я саккумулировал все свои пристрастия в компьютере: здесь моя музыка, фильмы, книги, рисунки и пр., а семья мне недоступна…

Сестра Андреа пятится прочь. Её явно неинтересна вся эта компьютерная тема. Ей пора проведать и других пациентов.

Я: …По сути дела самое важное-то и недоступно, основополагающее… Не с компьютером же жить всю жизнь?! А почему меня по логике не перевели во второе отделение?

Сестра (уже в дверях): Оно для наркоманов.

Я: Подходит. Я компьютерный наркоман!

Ушла, улыбнувшись.

Я часто слышал за окном странный голос. Словно говорит робот. Невнятная речь. Металлическая. Гортанная. Нечто подобное было у моего деда. Но здесь, усиленная эхом от каменного мешка, образованного отделениями пятым, четвёртым, третьим и вторым, эта нечеловеческая речь была чем-то из ряда вон. Я ни разу за эти два месяца не видел того человека — владельца столь необычного тембра.

Затем мне довелось увидеть его на улице. Старик. Абсолютно без зубов. Говорит сам с собой. Речь чёткая, но я не могу разобрать ни слова. Такое впечатление, что он говорит на неслышанном мною доселе языке. Анимационный персонаж. Каждое движение, мимика достойны карандаша.

Я в очередной раз вспоминаю своего деда.

В последний раз стою в своей комнате. Смотрю на здание пятого отделения. Очередная машина с новым пациентом. На этот раз санитары вызывают лифт. Его дверцы выходят наружу здания.

Я вспоминаю, как встретил там, на улице Розамунде, ещё тогда, когда она донимала меня своими разговорами. Она тогда сказала мне, указывая на дверцы лифта: Это мой Сим-Сим. Я сейчас скажу «Сим-Сим откройся!», и он откроется. Ха-ха-ха!

Значит, это её Сим-Сим. У меня в жизни тоже был свой Сим-Сим. Гора с богатствами. Хранителем их был близкий друг родителей Олег Исаев. Он занимался подпольными аудио- и видеозаписями. Олег основательно посадил меня, когда мне было лет девять, на музыку. Благодаря ему я стал меломаном. Шагая с этим увлечением по жизни, я многое преодолел и добрался-таки сквозь все эти мои жестокие проблемы до сегодняшнего дня. Без музыки я своей жизни не представляю.

Позвонил Акрам. Сказал, что встречался с Татьяной. Она передала ему мои компьютерные флэшки. Я так оторопел от этой новости, что забыл спросить, чего это они вдруг встречались. Таня беспощадно рубит все нити ко мне. Лишь бы не увидеть меня в очередной раз. Жестоко-жестоко. А ей кажется, что так только лучше. Дура.

Получаю письмо от отчима.

Файл озаглавлен: «Алеша READ ME».

Алеша, привет из СПб.

Черкни пару слов о себе без лишних эмоций.

Мы хотим получить ответ типа:

1. Жив, здоров.

2. Сейчас проживаю (указать где)

3. Думаю, как жить дальше.

Этого нам пока достаточно.

Твои терпеливые, но умные / все понимающие и любящие тебя родители.

Ни слова о фрау Меркель…

Я выходил из здания 3.1, пытаясь надышаться последними секундами нахождения в нём. Я опять покидал свой дом. Я опять становился сиротой. Как там пелось у «Faithless»: No roots, no tree, no family, no me…

Мне выдают на руки листочек со списком предписанных мне медикаментов: Mirtazapin + Papamperon. Ага, вот вы какие, мои отравители! Я должен отдать листок в 9.0.

Опять делаю переход от одного отделения в другое. Всё, больше ни во что не верю. Уже не важно, что и как там будет. Надо подводить итоги.

Итак. Всё, я один. Нет больше семьи, нет больше любви, нет меня. Я оставляю свою любовь: я больше никогда не позвоню Тане, не напишу ей ни единого письма, не сделаю попытку её увидеть, буду избегать каких-либо контактов с ней, не произнесу больше её имени, перестану думать о ней. Я освобождаю её от себя. Её больше нет для меня. Меня больше нет для неё. Теперь только так. Мне хочется отпустить также свою душу. Улетай! Ангел-хранитель может также быть свободен. Спасибо за всё! Тебе, душа моя, не место больше в этом убогом теле. Ты отбыла в нём достаточный срок. Давай, прочь отсюда!

Что за выбор? Принимаешь таблетки — начинает гнить тело, не принимаешь таблетки — начинают гнить мысли.

И вот тело идёт от своего обжитого пристанища к следующему — к бесполезному существованию для себя же самого. И хрен с ним. Оно уже бессмысленно. Я прошу Господа не продлевать ему жизнь. Там, это, ну, короче, можно уже завершать проект. Он не удался. Сбой системы. Сплошная ошибка. Причины остались невыясненными. Там уже неинтересно. Ни создателю, думается, что так, ни, тем более, подопытному. Там нечего делать. Всё, что может произойти позже, уже не имеет никакого значения. Это уже другой человек. Нужно становиться другим человеком. Человеком, у которого начнётся другая история.