Я бросил и рисование, и писанину, и стал опять лишь читать да слушать музыку. Производство не получается, будем тогда потреблять. Уайлда я прочитал за пару дней. Взял на выходные гигантский том Толкиена. Читал его потом две недели, с трудом осилил первую книгу. Удивился занудности и бессмысленности этой странной саги, что так многие обожают. Опять-таки словарь особо не понадобился. Я сделал карточки для заучивания слов, их получилось около пятидесяти. 50 незнакомых слов из 400 страниц «Властелина колец».

Делая карточки (неаккуратно разрывая руками лист Din A4) я вспомнил свой подход к изучению немецкого языка в первые годы эмиграции. Тогда я делал их до жути аккуратно, по линейке лезвием, выводил каллиграфическим почерком слова и их перевод на другой стороне, был ведом синдромом перфекционизма, так, что собственно на заучивание слов уже не хватало ни сил, ни тем более желания. Потом слова выучились как-то сами, без напряга.

Когда в новой комнате пришло время перестилать бельё, я сдёрнул простыню и завис над картиной, изображённой на матраце. Писаный-прописанный, каканный-прокаканный… Полотно авангардиста.

Голос русской медсестры за спиной: А что вы хотели?! Тут всякое бывает…

Всё ясно. Поэтому-то и все постельное бельё здесь прорезиненное. Шуршит при малейшем движении.

Большинство психов считает обязанностью медперсонала менять им еженедельно постельное бельё. Как только к ним в комнату заезжает тележка со сменой белья, они тут же выходят прочь. Медсёстры обижаются, просят на собраниях быть сознательнее и помогать им в этой плёвой по сути дела деятельности.

Да, о собраниях. Первое время я отказывался принимать участие в них, но потом пришлось согласиться. Уж больно укоризненными были взгляды сестёр. По сути дела собрания эти — дело необременительное. Все садятся в круг и представляются. Некоторые говорят, как у них в общем дела. Закончив свою часть, следует сказать: Ich gebe weiter. Один, кстати, из примеров, когда нельзя перевести дословно. На этих собраниях распределяются «амты», так называемые службы — кто из пациентов за что будет ответственен на следующей неделе. Пара организационных вопросов и можно расходиться, предварительно поставив стулья на место.

Однажды ночью я проснулся от дикой боли в груди. Ужасно хотелось спать, но из-за этой боли не получалось. Было ощущение, что что-то во мне застряло. Не было сил встать и сходить к дежурному врачу. Так и заснул, отмучившись что-то около часа… Был ли это тот монстр ползущий под кожей или что-то в этом роде? Я не знаю.

Нашёл неподалёку интернет-кафе, в которое хожу теперь регулярно. Один час стоит 2 евро, но в этой «радости» житейской отказать себе не могу.

На пути туда на территории клиники встретил своего лечащего врача. Он в очередной раз спросил меня, не против ли я того, чтобы организовать встречу с Таней. Я не против. Тогда нужно будет записать её телефон. Хорошо.

Оказавшись в интернете после двухнедельной паузы, почувствовал себя абсолютно вне темы. Начал собирать воедино всё, что упустил за прошедший период — всю новую публицистику, которую отслеживал и архивировал последние годы. Тонны нового. Никакой радости потом разгребать эти могучие завалы. Для складирования этого материала пришлось купить новый USB-накопитель. Мои старые флэшки остались дома у Тани. На подоконнике. Она, по всей видимости, забыла бросить их в мою сумку, когда за ней приезжали полицейские. Теперь, наверное, жалеет об этом — ведь это возможная причина для моего появления у неё в дверях. Господи, почему я так плохо думаю о ней?! Потому что так много уже пережил и на многом так жестоко обжёгся…

Спросил у медперсонала, можно ли пользоваться компьютером за пределами отделения. Можно. Ага, можно-таки. Нужно теперь найти розетку. Две малюсенькие дырочки в стене, от которых жизнь становится немножко веселее. Высматриваю эту розетку через запертую дверь. Там, на нашем же этаже, за дверью площадка для посетителей: стоят кресла и столик. Розеток не видно. Позднее найду одну в холле перед библиотекой и кафетерием. Спрошу у барменши, можно ли ей пользоваться. Она не знает, спросит у шефа. Возвращается: нельзя.

Каждый день мне кто-то да звонил. Иногда несколько раз за день. Я, получалось что так, по доброй воле стал newsmaker'ом.

Тане мои байки по-прежнему не нужны. Она ни разу не позвонила. А я каждый день жду её звонка. Я всё ещё надеюсь на то, что не такая она и сволочь, каковой хочет себя передо мной выставить.

Она никогда не позвонит.

Ни разу за то время, когда я жил в Германии один, ни разу мне лично в Питер, ни разу в больницу… Жесть. Я ей, видите ли, действую на нервы.

Пониженная доза успокоительного сказывалась на мне по-прежнему утомляюще, и я сваливался после завтрака в постель и спал до обеда, т. е. до половины двенадцатого. На приёме у врачей в очередной раз просил снизить дозу.

Ну и завертелась моя первая серьёзная проблема, история с Эдэле. Её перевели в отделение, предназначенное для пост-реабилитации и подготовки больного на выписку. Она каждый день звонила мне и болтала всё об одном и том же — по полчаса, по часу. Я терпел, сидя в телефонной будке на полу с закрытыми глазами, изредка поддакивая. От постоянных наушников мои уши не особо страдали от телефонной трубки, как таковое бывало раньше, отчего я всегда ненавидел долгие телефонные разговоры.

Иногда, когда разговор с Эделе представлял из себя не монолог, а диалог, я шутил над ней. Она понимала юмор и радовалась ему. Говорила, что после бесед со мной у неё улучшается настроение. О себе я бы такого сказать не мог. Она рассказала, что Вождь её разочаровал, бросив одну на вокзале, и по её версии сбежал в Ганновер. Она трахнулась с ним уже один раз, но он негодяй-предатель. С ним покончено. А ту квартиру за 13 тысяч евро она теперь хочет купить мне, чтобы видеть меня, когда я выношу мусор, и время от времени спускаться ко мне поболтать за чашечкой кофе. Затем она начала жаловаться на мужа, на то, что тот не привозит ей денег, а она отложила кучу вещей в магазинах по соседству, и их надо уже выкупать… что она назанимала денег у людей на сигареты… что её муж сволочь, но она его любит, хоть он и плохо воспитан, и она ему изменяет со всеми этими… она ведь спала с Вождём и хочет целовать его грудь вновь, но тот её предал, и теперь квартира достанется мне, т. к. я такой-растакой, единственный нормальный человек во всей больнице…

Я вспомнил тётю Нину, бабушкину сестру. Вспомнил ещё одну «квартирную» историю. Но о ней как-нибудь потом.

Стало напряжно всё это в сотый раз выслушивать. От квартиры я открещивался, как от сатаны. Я мол в Ганновере жить не собираюсь… уеду в Берлин. К чёрту лешему, но только не туда, куда меня хотела прописать фрау Кюн. Но Эдэле уже не слушала в последние дни. У неё наступило явное ухудшение. Она начала жаловаться на Postbank, в котором у неё счёт, что они, мол, без карточки не выдают ей деньги на руки, хотя она наизусть знает все свои контоаусцуги… Муж не приезжает вот уже который день, а ей так нужны деньги на новое платье, в котором она пойдёт на какой-то концерт и будет там танцевать со всеми отвратительными мужчинами Ганновера, а муж — сидеть где-то там наверху и смотреть на неё, гордиться ею… Короче, начался циклообразный бред.

На следующий день её вернули в наше отделение. Она умудрилась устроить скандал в банке, и её пришлось оттуда выдворять с полицией. Став буйной, она вернулась в буйное отделение.

Ну, тут и началось самое тяжёлое. Она не давала мне прохода. Цепляла при первом же пересечении в коридоре или в холле. Я начал скрываться в своей палате.

Короткое отступление. Это уже была собственно не палата, как та первая, а уже более-менее комната.

К тому моменту, когда в «буйное» вернулась Эдельтраут, мне завезли двух соседей. Сначала был Программист. Не знаю, кто он там по профессии, ни разу с ним не разговаривал, но выглядел он именно программистом. Чуть полноватый, очкарик.

Первые дни он всё время спал. Завтракал и заваливался спать до обеда. Как я. Просыпался он сам — за минуту до кормёжки, уходил есть, возвращался и опять ложился спать. Просыпался вновь к ужину, вставал с точностью до секунды и напрямик в столовую, ел и брёл уже спать до утра. Спал большей частью на животе, слегка похрапывая и регулярно тихо попукивая. Лекарств ему никаких не давали. Давление не мерили, как это было с некоторыми из пациентов, кровь на сахар из мочки уха не брали. У меня сложилось такое впечатление, что он здесь давний пациент. Уж больно точно у него все рефлексы на приём пищи заточены. Пару дней спустя он стал меньше спать. Точнее будет так: ему уже не удавалось заснуть. Он приходил после приема пищи, раздевался, одевал шорты, ложился в постель, некоторое время сопел, сучил ногами, замирал, вскакивал, одевался, куда-то убегал, пять минут спустя возвращался (воздух насыщался запахом курева), раздевался, одевал шорты, сопел, сучил… и так десятки раз подряд. Начал часто ходить в туалет. Когда находишься под таблетками, подобные вещи не раздражают, лишь забавляют. Начинаешь следить за всеми мелочами, полностью ли соблюдается ритуал, или же в нем бывают сбои: будет ли он сейчас сучить ногой или нет, которой из двух, левой-правой, обеими?..

Ещё в первый день мне было сказано, чтобы я свою зубную щётку и прочие принадлежности личной гигиены держал в прикроватной тумбочке, так, мол, будет надёжнее. Этот же чудик, Программист, разложил всё своё добро в ванной. Мне вспомнилась сцена из «Американского психопата», в которой описано утро главного героя, точнее, огромное количество всякой косметики, у каждой из которой своя собственная функция, и определённая последовательность. Туалетная комната ожила и превратилась в некое подобие стеллажа из магазина «Rossmann».

Следом за Программистом на поселение ко мне прибыл совсем молодой парнишка. Тот в первый день пытался с нами заговорить, басовито предлагал шоколадку… я отказался и не стал с ним общаться. Для этого мне хватает бредоносной Эдэле… Та тоже всё меня шоколадом угощала. Здесь — я уже чётко начал это понимать — лучше делать так: изначально не общаться. Ни слова друг другу. Даже «привет» не надо говорить, т. к. с «привета» тоже может кое-то начаться. Выражение «человек с приветом», видимо, оттуда. Психиатрия исключает нормальное общение. Будь хмурым нелюдем, и ты спасёшься!

Паренёк удвоил порцию шампуней и прочей мыльной дряни в ванной комнате и там уже не было более пустого места.

Когда меня перевели в эту комнату, и я был её единственным хозяином, я тут же поставил стол к окну, чтобы было достаточно света для рисования. Заехавший же новичок оттащил его обратно во мрак и разложил на нём своё богатство: альбом, цветные карандаши, резинку, точилку… Ага, Художник.

Мне рисовать уже не хотелось. Теперь зато на этот стол не будут приземляться шорты Программиста. И то хорошо.

Лишь раз я видел Художника за «работой», пробегая мимо. Некоторое время спустя я тайком глянул в его альбом и горько улыбнулся. У Художника слабоумие. Всё ясно. Там были рисунки пятилетнего ребёнка: коричневый мишка с большими ушами (Чебурашка) среди цветочков; крепость, занимающая весь лист, со множеством неаккуратных кирпичиков.

Значится так. Живу я мирно с Программистом и Художником, а тут эта фрау Кюн. Ей отныне запрещено гулять одной. Чтобы выбраться на волю: купить курево, пробежаться по магазинам… ей необходимо сопровождение. Я стал одним «из». Общаться с ней в этот момент было бесполезно, т. к. она уже была не в состоянии прервать свой монолог. В последний раз я её сопровождал на прогулке, после того как она зашла в мою комнату (все трое спали) и бесцеремонно разбудила меня, выволокла еле живого на улицу. Денег у неё не было. Муж приедет только завтра. Я купил ей пачку сигарет в ларьке, и мы стали ходить по одному и тому же пути, т. е. кругами вокруг отделения. Я сплю на ходу, она несёт полнейшую ахинею о том, что она была прекрасной дочерью, и всегда наставляла на путь истинный своих сестёр, была революционеркой, спала со всеми жирными, мерзкими, отвратительными мужчинами, чтобы досадить своему мужу, которого любит и ненавидит, т. к. он плохо воспитан, и он должен-таки, обязан как можно скорее переехать жить в садовый домик, т. к. её уже со дня на день выпишут, и она будет жить в пятикомнатной квартире одна, а квартиру этажом ниже она купит мне, и т. д. и т. п.

Эделе заикнулась в очередной раз о турецкой и русской девочках. Сказала, что тренировалась с мужем в преподавании немецкого языка детям эмигрантов. Она уже выучила правило «entweder …, oder …». Сказала также, что пишет безграмотно, но говорит на Hochdeutsch. Не знаю, как она пишет, но разговорный у неё завидный.

Совершая очередной виток, я обратил внимание, что о даруемой мне квартире она говорит в тот момент, когда мы проходим по мостику, а про жирных мужчин рядом с библиотекой. Сделали ещё один круг, и история повторилась. Всё совпало. В третий раз аналогично. Кругами ходили не только мы, но и мысли у дамочки… Я сказал Эдэле, что ей пора возвращаться, а я ещё должен сбегать в интернет-кафе. Она пыталась напроситься идти со мной, «посидеть тихо рядом», но я был неумолим. Она говорила мне, чтобы я перестал пить таблетки, чтобы не спать после завтрака и ходил с ней гулять, т. к. все прочие пациенты однозначно засранцы и не хотят с ней больше выходить на улицу. Я вернул её в отделение и сбежал. Общение с ней стало мне не по силам. Оно превратилось в изнасилование ушных раковин и мозговых извилин.

На следующий день я проснулся, позавтракал. К счастью Эдельтраут за завтраком не встретил. Почитал пару часов, отложил книгу. Лежал в постели. Спать не хотелось. Мои соседи дрыхнут. Стук в дверь. Я тут же закрываю глаза и делаю вид, что сплю. Дверь открывается. Тишина. Чувствую, что это она. Лежу. Эдэле пытается меня разбудить, дёргая за плечо. Я открываю глаза и тут же закрываю.

Я: Эдэле, я хочу спать.

Она: Пора вставать. Уже одиннадцать. Нужно идти гулять.

Я: Эдэле, я хочу спать. Мне нужен покой.

Она: А мне нужны сигареты. Не разочаровывай меня.

Я: Я никуда не пойду, я буду спать.

Она: Муж привёз мне 40 евро. Я должна купить сигареты и (что-то из одежды).

Я: Я сплю…

Она, рассерженная, уходит. Через пару минут я таки засыпаю.

Проснувшись через несколько часов, был весь на взводе. Подумал: так, довела меня моя любезность до горячки. Встал и пошёл на кухню делать чай.

Я уже привык занимать себя этим полезным для отделения занятием.

Я кипятил воду. Ставил мытые термосы числом семь в один ряд. Брал по три пакетика каждого чайного сорта. Привязывал их к ручке термоса. Заливал кипятком. Оставлял завариваться. Ждал новую порцию кипятка.

При этом в тот день слушал на полную мощь «Prodigy».

Был замечен своей подругой. Она подошла ко мне и начала что-то говорить. Я, не слыша своего голоса, сказал, что не слышу её, а слышу лишь «Prodigy», и что теперь мне жизненно необходим покой, и только покой, и «Prodigy» мне в этом в помощь, никого больше не слышу, и я не хочу более с ней общаться, т. к. это перестало быть для меня приятным времяпрепровождением.

Она говорит, что хорошо, что она меня понимает и уходит. Не слышу, но читаю эту фразу по её губам.

Кто-то мне позвонил в этот момент. Я ушёл в телефонную кабинку. Всё это время фрау Кюн подходила к ней и пристально глядела на меня. Я каждый раз отворачивался. Отныне я игнорировал всё, что она мне говорила. Она стала забывать моё имя, называя меня то Андреем, то Сергеем…

Эдэле: Доброе утро, Андрей!

Я: Я не Андрей.

Эдэле: Да мне насрать на то, как тебя там зовут!

Тишина в ответ.

Затем она вновь приветствовала меня.

Я молчал.

Тогда она много раз подряд говорила: Kalter Entzug!

В отделение регулярно завозят новых пациентов. Каждый день новые лица. Много подростков. Они ошарашены происходящим с ними, плачут. На следующий день их уже выпускают. Появились одна за другой три женщины.

Первая: секс-бомба. Высокая, крупная. Безумная. На лице не сходящее отчаяние, мечется от термоса с кофе к поискам пищи в холодильнике, затем регулярно стреляет у всех сигареты. Всё время выглядит возбуждённой от паники. Она одна из тех, кто ворует еду у других пациентов. Ходит босиком. Когда идёт, то пол сотрясает.

Она подошла ко мне на кухне в первый же день своей госпитализации. Подошла очень близко. У меня было ощущение, — от её выражения на лице — что она меня сейчас ударит.

Она (жёстко): Тебя как зовут?

Я: Алексей.

Она: Алексей.

Я: А тебя?

Она: Агнес.

Я: Агнес.

Она: Да.

Через несколько дней она подошла ко мне опять-таки с безумием на лице и сказала: Ты хороший человек. Ты мне нравишься.

Я не знал, что ей ответить. Она мне не нравилась. И она была воистину crazy, как никто другой из психов. Я промолчал.

Вторая женщина была до одури смешная. У неё был словесный понос. То, что она говорила, было настолько стрёмным, будто человек читает с утроенной скоростью написанную юмореску. Она бросалась от одного пациента к другому, брала кого-нибудь за руку и вела на экскурсию по отделению. Речь её выглядела примерно так (читать быстро-быстро):

Так, молодой человек, я вас старше, значит, вы должны меня слушаться (потащила она за руку отупевшего от медикаментов наркомана-подростка). Здесь я была в прошлом году, вот в этой палате находится то-то и то-то. Мы возвращаемся и устремляемся в другой коридор, в котором я была месяц назад, и мне здесь абсолютно не понравилось. Я только что слышала смех. Кто-то смеялся. Смеялся, как мне видится, надо мной. Но я выше всех эти тупых недоумков, которым нечего мне сказать, в то время как я могу заявить, что…

При этом она ведёт себя до одури манерно. Манерен и голос. Сверх дозы. Это уже одна в одну копия всех этих комеди-шоу — что российских, что немецких.

Народ психушный просто в панике бегал от неё прочь. Я же, дуралей, наоборот ждал момента — когда-же-когда-же — она примется за меня. Но до меня очередь не дошла. Пациенты один за другим жаловались медперсоналу — просили угомонить дуру, но сёстры только разводили руками и беспомощно улыбались в ответ. Болтунья скрылась в комнате для курящих. Минуту спустя оттуда вылетел Хорват и попросил медбрата отобрать у той психованной гадины свою зажигалку, которую та у него выхватила.

Отсидев полчаса в курилке, Болтунья вышла из неё и пыталась усесться за стол к компании пациентов. Ей раз за разом отказывали в этом её желании. Блондинка пыталась донести до её ушей: Geschlossene Gesellschaft! Вы понимаете? Нам не хочется, чтобы нам кто-то мешал. Geschlossene Gesellschaft! Geschlossene Gesellschaft!..

На следующий день Болтунья была медикаментозными средствами превращена в Тихоню. Таковых у нас было уже трое. Старуха, парень-наркоман и дядька-ребёнок.

Он огромный. Небритый. В скандинавском свитере. Его долго не могли завести в отделение. Я наблюдал как на него (лося) слетелись все медбратья (волки) и уговаривали зайти-таки внутрь. Он недоверчиво отказывался. Пятился от пасти отделения прочь. К нему вышли лечащий врач и главврач. О чём они беседовали, я не знаю, не было слышно, хотя я был метрах в семи от них. Мужик всё время смотрел в пол и изредка на меня (зрителя). Я пил чай и с интересом наблюдал за врачами. Они все были напряжены и готовы к броску… несколько раз они уже было поднимали руки, чтобы скрутить жертву. Но обошлось. Удалось уговорить. Тот сделал пару шагов вперёд, и за ним закрылась дверь на свободу. Он зашёл и быстро превратился в равнодушного соню.

Третья женщина была заторможенной. Она простояла часа четыре перед книжным шкафом с десятком книг, облокотив локти о полку и держа голову руками.

В тот день я почти всё время читал, сидя в той комнате.

Лишь один единственный раз за эти четыре часа она обернулась ко мне и спросила: с какой частотой передаются мысли?

Я: Без понятия.

Вопросу я не удивился, т. к. читал «Властелина колец».

Она: Жаль. Интересно было бы узнать.

Отвернулась обратно к шкафу.

К ней подошёл медбрат, спросил как у неё дела. Она ответила, что всё в порядке, она лишь смотрит книги. Медбрат ушёл.

На следующий день за завтраком. Из кухни выходит Хорват. За его спиной эта женщина с улыбкой на лице показывает рожки за его лысой башкой. Тот замечает эту шутку и довольно агрессивно и неадекватно реагирует на неё. Женщина несётся к своему столу с безумными криками: Меня ударили! Помогите!! Насилуют!!!

Из своего закутка выскочили все сотрудники отделения. Тем временем женщина тихо и мирно сидела за своим столом и ела. Было лишь слышно недовольное бурчание Хорвата.

Пересекая холл, в туалет засеменила старуха из коридора. Ожила.

Очередное собеседование с врачами. Опять пара вопросов о голосах. Не слышу, ребята, ну, не слышу! Захотелось сказать: регулярно по телефону. Решил не шутить. Предложили другое отделение. 9.0. На флайере: спорт, ароматерапия, аутогенная тренировка, общение в группе с пациентами… Я отказался.

Врач спросил меня, оставил ли я в бюро телефон Тани, чтобы с ней связаться. Я сказал, что нет; думал, что он у меня сам о нём спросит. Врач попросил продиктовать ему номер и записал его в моём досье.

Я понял в тот день, что они не знают, что со мной делать. Я не прохожу у них ни по одному убедительному диагнозу. Нет у меня шизофрении.

Я сказал, что мне в последние дни стало хуже. Истории «Рамадани-2» больше не предвидится, мне скучно и я вновь загрустил. Тело ответило вернувшейся депрессией. Врачи застрочили ручками в своих блокнотах. Моя антидепрессантная таблетка стала втрое тяжелее.

Из Берлина по мою душу приехали Акрам с Ниной. Я ушёл их встречать на вокзал. Когда они вышли из поезда, я счёл нужным немножко подурачится и пошёл в их сторону с лицом дебила, как МакМёрфи в конце фильма.

В клинику я вернулся лишь через четыре с половиной часа. Никто из персонала пропажи не заметил. Гулять мне разрешено было два раза в день по часу. Я никогда не следил за пунктуальностью, но более, чем на два часа за один заход, никогда не уходил.

Погода была гнусная, и мы просидели втроём все это время сначала в одной забегаловке, затем в другой. Я рассказывал им всё то, что рассказываю вам здесь. Нина спросила, как же полиция догадалась, что я это я. На этот вопрос последовал следующий ответ (показывая пальцем на Акрама): Так как этот вот мой дружочек подарил мне в Берлине куртку КРАСНОГО цвета. Меня в ней было бы трудно не заметить…

В тот вечер, когда у книжного шкафа стояла эта новоприбывшая, и когда её увели в палату, в комнату вошла полная женщина, из постоянных. Толстая, рыжая, с фингалом (возможно родимое пятно, т. к. на протяжении всех трёх недель пятно не уменьшилось в размерах). Розамунде. Интеллектуалка. Тип Валерии Новодворской. Я с ней уже раз пересёкся, когда она увидела у меня в руках Толкиена. Сказала, что хорошая книга. Я ответил, что на мой вкус ужасно скучная. Она задумалась и сказала, что после первых двухсот страниц будет гораздо лучше. Я в результате осилил 400 и сдал книгу в библиотеку.

Месяца два спустя, я узнаю из интервью Валерии Ильиничны: на вопрос «Есть ли у Вас то, что называют «настольной книгой»?» она отвечает «Постоянно у меня лежит Толкиен, очень жить помогает».

Розамунде зашла в комнату, где я читал и тут… понеслось. До ужаса интересная тётка. Ни следа безумия. Жутко эрудированная. Рассказала, что сошла с ума на исламе. Доходит до того, что она готова взять в руки оружие и уничтожать всех врагов Аллаха. Она уже многократно здесь. На следующей неделе её выписывают. Рассказывала о том, что она суфистка. Что первым её мужем был занудный немец, которого она бросила и который счастлив в другой семье, у него теперь есть ребёнок, которого она ему дать не могла. С тех пор у неё регулярно новые мужчины: все как один с Ближнего Востока и из Африки. Она постоянно сыплет фразами на арабском. Мы проболтали в тот первый день часа четыре к ряду. Нас пришла выгонять медсестра. На часах 23:00. Разбегаясь по палатам, Розамунде просит дать ей мой телефон. Также как и Эделе я отвечаю ей: Телефона нет, адреса нет. Телефоны я не люблю, а живу здесь — в 5.2.

Ну, т. е. вам всё ясно, да? что я попался во второй раз. И этот раз был ещё более ужасный. Розамунде была в сто раз интереснее Эдэле, но и в сто раз навязчивее. Теперь у меня просто не осталось своего личного времени. Розамунде бесцеремонно выцарапывала меня из моей берлоги и вела куда-нибудь поболтать. Всё это с тысячью извинений, всё как положено, но кому от этого бывает легче? Так же, как и Эдэле она находила меня приятным собеседником, смешным, забавным. Хохотала над моими шутками и наблюдениями. Так же, как и Эделе она советовала мне писать книжки…

Я не стал избавляться от Розамунде на пример Эдэле, т. к. знал, что та должна была быть выписана в середине предстоящей недели.

У Программиста появился CD-плеер. Он его теперь регулярно слушает, лежа на животе. Всё время при этом косится на меня взглядом. Из наушников доносится немецкий рэп.

Каждый раз теперь, когда я захожу в комнату, он тут же убегает.

На третий день после появления CD-плеера Программист пропал. На его место привели бесцветного мужика. О нём нечего рассказать. Разве что глаза у него были заплывшие жиром. Тонюсенькие щёлочки вместо глаз. В них каждый раз хотелось бросить монетку. У меня остались 3 жетона от питерского метро. Хотя нет, есть и ещё одна отличительная черта: он безумно храпел. Извинялся за это, но ночью был невозможен. Может быть, что со временем я бы и к этому привык.

Не помню, чтобы он пукал. А пукают здесь все — первым пукающим мальчиком в моей истории был Вождь.

В понедельник я выпросился в Ганновер. Нужно было съездить в «Каргу» повидать всю свою дружную рабочую братию. Официальной причиной было желание шефа взять меня на работу. Поездка эта стоила мне многих сил, и я очень устал. Приехал домой еле живой. Это не описка. Я действительно приехал домой. Так и сказал встретившей меня русской медсестре: «Вот я и дома! Есть уже такое ощущение». Отдал ей сумку со своим компьютером.

Глядел на себя в зеркало и ужасался: весь бледный, красные пятна на лице, лопнувшие сосудики в глазах. Чёртовы медикаменты!..

Вывез из «КАрги» наказ от её «каргИ», Эльвиры, одной из моих близких друзей: Живи один. Всё. Нет больше этого назад. Забудь. Думай в другом направлении. Понял?..

Живи один.

Я не смогу.

Без Тани.

Не могу.

А дети…

У этого уравнения нет решения. Мой компьютер выдаёт сбой за сбоем. Который уже год подряд…

Во вторник был тут же выцарапан из комнаты Розамундой. Она сказала, что её побила Секс-Бомба. Что?.. Но она удержала себя в руках. Она суфистка. Никакого насилия. Увела меня в конец коридора, где стоят два кресла и о чём-то долго рассказывала. В какой-то момент я нашёл нужным рассказать ей о том, что мой сосед-программист заимел привычку просыпаться раз пять за ночь: он включал свет, который меня будил, я слышал шипение открываемой бутылки с минералкой, плеск воды в кружке, звук завинченной пробки, свет выключался, слышались жадные глотки, стук чашки по поверхности тумбочки…

Розамунде: А зачем ему кружка? Он что, из бутылки не мог попить?!.

Я: Ну, так вот и я о чём.

Розамунде разрывалась от хохота.

Она всё больше и больше стала рассказывать о себе, о своей службе в Бундесвере; о том как она создавала медиа-архив для своего отделения; о том, куда ездила в отпуск… Рассказала, что однажды в Каире зашла в мечеть в брюках. К ней подошла женщина и спросила, почему та не в платье, а Розамунде ей ответила, что находится в путешествии и платья у неё с собой нет. И она разговорилась с этой женщиной…

Я: А Вы хорошо знаете арабский?

Она: Нет, только несколько фраз. Я пыталась учить, но мои мужья говорили со мной лишь по-немецки, в то время как со всеми прочими своими друзьями — по-арабски… Я знаю: Инщаа-аллаа! Это значит: Во имя Господа! И ещё арабы часто говорят: Альхамдулилля! Это: Если Богу так угодно! Они всё время так говорят — то к месту, то не к месту.

Тут начались неточности. Как же она тогда говорила с мусульманкой в мечети, задался я вопросом. Наверное, попалась мусульманка, владеющая немецким.

Розамунде переключилась на то, как она делала-делала свой архив и была идеальной исполнительницей, её все ценили, но потом она решила выпрыгнуть из окна. Встала на стул, открыла окно…

Я сдуру спросил, какой это был этаж.

Она показала мне пятерню.

Я: Не так уж высоко. Можно выжить и остаться инвалидом.

Она: У меня не было никакого шанса. Меня спас мой бывший муж. Альхамдулилля!

У неё начался бред. Сплошные несостыковки. Ей уже не нужен был диалог, она всё болтала и болтала. Сама же от своих шуток хохотала. Я молчал и думал лишь о том, что столько информации мне просто не запомнить. Столь эрудированна была эта дамочка.

Она спросила меня лишь об одном, люблю ли я животных. Я сказал, что не люблю.

Она: А я люблю лошадей. У меня есть конь. У него вот такие здоровые копыта! Я скачу на нём и забываю обо всём. Ещё я люблю мопсов. Скоро мне привезут моего коня, и я буду проводить на нём все своё свободное время.

Я вспомнил, что она живёт в Линдене (Половина всех пациентов здесь не только из Ганновера, но именно из района Linden) и спросил, где она держит своего коня.

Она: У меня нет для него места дома, и нет денег содержать такую лошадь. Я живу на пособие. Моя лошадь находится в специальном для неё месте. Я только прихожу кататься на ней.

Я: А сколько это стоит?

Она: Ничего не стоит. Коня нельзя купить. Можно быть только его владельцем. Он же тоже живое существо, как человек! Как его можно продать или купить?..

Затем она задумалась и стала описывать то, что, как мне казалось со стороны, она видит сейчас перед собой: Я проснулась и не нашла Хасана (мужа) в постели. Тогда я поняла, что он умер. Я сделала ему мавзолей. Выволокла всю одежду из шкафа и положила на кровать. Я вскочила на коня и поскакала на Линденерберг. Там я встретила Сатану. Тот посмотрел на меня. Хасана я не нашла. Мимо пробежал Шайтан. (бред-бред-бред) Шайтан — это ротвейлер моего мужа. (ага, полубред)

Она расплакалась…

Я понял, что больше не заговорю ни с кем здесь. Иначе все эти бредни станут моими. Сейчас это всё звучит забавно, но тогда live было не до улыбок.

Уже без слёз она продолжила: Много лет назад, когда я попала в это отделение, я увидела впервые своего врача… он сидел в холле и разговаривал с кем-то из пациентов… я наблюдала за ним… он взглянул на меня… Тогда я сразу поняла, что он — Сатана. Я тут же об этом догадалась. Он испортил всю мою жизнь…

Опять слёзы.

В конце коридора раздавали вечерние таблетки. Я, пользуясь случаем, смылся.

На следующий день она уже не отходила от меня ни на шаг. Теперь она несла лишь одну ахинею об исламе, врагах ислама, Хамасе, талибах, о своей ненависти, о том, что она вагнеровская Валькирия… Но начала с рассказа о том, что только что Секс-бомба задела её задницей, а она в шутку толкнула её в ответ. В результате получила кулаком в лицо и коленом в живот.

Всё вокруг сочувственно смотрели в мою сторону. Изредка меня спасало лишь то, что Розамунде — женщина курящая. Чувствуя позыв к этому, она каждый раз сожалела о том, что я не курю, и мы не можем продолжить столь увлекательную беседу (монолог, Розамунде, монолог!) в комнате для курения. Она ушла и там в очередной раз получила кулаком в лицо от Секс-Бомбы.

Я остался в кухне заваривать чай на всё отделение. Зашла Хайке. Молодая на вид девчонка, но абсолютно седая. Ей уже за сорок. Тихая. Не понимает, за что её сюда посадил отец. На три месяца. Она просто сидела дома и смотрела день-деньской телевизор, ничего «такого» не делала…

Я ей: Боже, как меня достали все эти разговоры! И ведь некуда уже скрыться, кроме как в туалет!

Заговорил я с ней, т. к. видел, что та уже попалась в сети к Эдэле. Я слышал краем уха обещания Эделе купить той квартиру на первом этаже, в которой Хайке сможет открыть приют для животных, т. к. та врач-ветеринар по профессии. Наверное, всё с той же целью, чтобы наблюдать Хайке за выносом мусора и добрыми беседами за чашкой кофе.

Хайке: Да я тоже уже не знаю, куда от неё (Эделе) деться. Так было хорошо на выходных дома одной, а теперь всё заново здесь…

В кухню зашла сестра.

Я ей: Мы тут вот с Хайке хотели бы уединиться… Нет ли свободной комнаты, в которую нам можно было бы от всех запереться…

Сказав это, я подумал, что сестра меня неправильно поймёт. Но та наблюдала нас уже давно и знала о наших проблемах.

Сестра: Вас уже все достали? Так вы просто нам говорите, мы вас и будем спасать от назойливых пациентов.

Я: Как?!.

Вернулась Розамунде. Всех прочих тут же сдуло. Розамунде сказала, что её только что ударила Секс-Бомба. Она открыла бокс со своим запоздавшим обедом и начала жаловаться сестре, проходившей мимо. Я, мол, из-за похода к зубному не могла поесть вовремя, а теперь вот: на тарелке лишь обглоданная куриная косточка… Я не голодна, но это, тем не менее, неприятно. Сестра согласилась с ней.

Зашла «женщина у шкафа». Анна-Мари. Лет пятидесяти. Встала рядом.

Розамунде начала напевать «Полёт валькирий». При этом снимая с пальцев кольца, с рук — браслеты, с шеи — ожерелья…

Анна-Мари: Что это?

Я: «Полёт валькирий». Вагнер.

Розамунде заводит сама себя. Становится всё громче и громче. Я жду вылета мини-вертолётов из-за её плеч. У меня эта музыка связана лишь с Копполой. Все вокруг смотрят на нас. Анна-Мари просит Розамунде успокоиться. Розамунде останавливается на секунду и спокойно говорит в ответ: Не мешай!

Продолжает свою симфонию с того места, на котором её прервали.

Анна-Мари: Что это у тебя за ожерелье на груди?

Я (пытаясь отвлечь Розамунде от своего безумства): Это определённо какая-то азбука, надо только сначала выяснить слева направо она читается, или же справа налево…

Анна-Мари: Так. Вот микрофон. Это значит…

Розамунде прерывается с Вагнером и поёт в этот микрофон что-то из «Boney M». У неё отличное английское произношение, прекрасная дикция и забавный голос.

Я: В точку. Вот здесь и зеркальные шарики для дискотеки.

Анна-Мари: Индейское перо, цепочки… Ладно, я пошла.

Розамунде (мне): Тебе нравится Джонни Депп?

Я: Да, очень.

Она: Я его обожаю! Особенно это его: «Не Джек-Воробей, а капитан Джек-Воробей, я бы попросил!"

Произносит эту фразу по-английски.

Розамунде: Ты должен посмотреть этот фильм в оригинале! Депп бесподобен.

Я: Я его в оригинале и смотрел. В переводе этот фильм не работает.

Она: У меня его постер на кухне висит, где он вот так вот руку на лбу держит. Ха-ха-ха!

Розамунде стала рассказывать о том, что ей надо прервать свою патеншафт. Я уже слышал о подобном. Через какую-то контору типа Красного Креста можно перечислять ежемесячно какую-то сумму денег (в данном случае — 20 евро) в слаборазвитые страны Африки и Азии, но не абстрактно, а определённому ребёнку. С этим ребёнком можно также переписываться. Розамунде хочет прервать своё опекунство в связи с тем, что ей не хватает денег на содержание арабского скакуна. И ещё ей надо подумать над приобретением мопса.

Она: Ты уже знаком с Александром?

Я: Нет.

Она: Он новый пациент. Русский. Тебе наверняка будет приятно пообщаться со своим соотечественником. Пойдём, я тебя с ним познакомлю. Инщаа-аллаа!

Я: Нет, Розамунде, не надо! Я не хочу ни с кем знакомиться. Тут в Нижней Саксонии уже каждый десятый мой соотечественник. У меня нет по ним ностальгии.

Она: Ха-ха-ха! Алексей, ты бесподобный!

Из коридора в холл вышел толстяк-медбрат. На нём прозрачный полиэтиленовый фартук и резиновые перчатки. Выглядит мясником. Не хватает пятен крови. Он, видать, только что помогал мыться Ралуке.

Я завариваю чай на всё отделение в восьми термосах. Сегодня восемь сортов. Не могу вычислить тот, которого не было раньше. Выкурив сигаретку, ко мне направляется Розамунде. Ещё не доходя до меня, она уже начинает свою речь:

А знаешь, это же отвратительно — вся эта мусульманская культура в отношении женщины. Эти парни из Саудовской Аравии, эти чёртовы ваххабиты, они понадевали на своих женщин эти отвратительные тряпки, эти мешки на живой душе — эти, да будь они во веки будут прокляты, хиджабы. [Мне вспомнилось очередное радио-выступление или же статья Валерии Новодворской на эту тему.] Все эти бесы из Аль КАиды… Ах, как меня забавляет, когда их по телевизору произносят: Аль КаИда. Аль КаИда значит по-арабски — баба, а Аль КАида — фундамент. [Спрашиваю позже об этом Акрама. Он говорит, что это чепуха.]

Мне надоедает слушать, и я начинаю свою болтовню. Говорю о пассионарности этих ребят, что рождаются с АКМ в руках. О том, что им гораздо легче убить другого человека, т. к. мы-еврвопейцы, уже забыли, как отрубить голову курице, не говоря уже о том чтобы зарезать свинью или завалить быка. Оттого и такие изнеженные. А там, в странах шариата всё проще, там человек словно мясная туша, которую можно без сожаления выпотрошить, если та не в силах запомнить формулу: «Ла илах илла Аллаа. Мохаммед расуль Аллаа». А мы тут, понимаешь ли, навыбирали себе овощные религии: человеколюбие, непротивление злу…

Бездумно чешу языком и активно жестикулирую. Случайно бросаю взгляд из кухни в холл и замечаю обалдевшего соседа-художника. Он смотрит на разгорячённого беседой меня и, словно, не может уверовать в то, что это я — его немой сосед, который даже «халлё» никогда не говорит, а тут так разошёлся, что…

Я (решив избавиться от своего бреда): Розамунде, в чём различие суннитов и шиитов?..

Розамунде: Ой, я и не знаю! Насрать на них на всех, с этими их распрями.

Розамунде, ты же говорила, что сошла с ума от ислама… Почему ты ничего об исламе толком не знаешь?..

В этот вечер Секс-бомба ударила паренька на кухне. С ней, наконец-то начали разбираться медбратья.

Скандалы и раздор между пациентами набирают обороты. То и дело слышна ругань на повышенных тонах. Как только начинается заварушка, тут же за дверью слышны шаркающие походки. Психи стекаются к эпицентру раздора. Им это интересно. Они охотно играют в зрителей…

На следующий день визиты к врачу. Они уже знают все мои проблемы и с Эдэле (Kalter Entzug!), и с Розамунде (Ты должен мне написать, как звали этих трёх рыцарей из русских сказок!). Спрашивают, кто меня посещал за это время, кто звонил. Я сказал, что навещали два раза, и регулярно звонят друзья.

Подумал, что за этим последует вопрос: назовите их имена, адреса, контактные телефоны, пароли…

Главврач: У вас есть друзья?

Я: Да. И очень хорошие друзья. Настоящие друзья.

Акрам звонит каждый второй день. Я уже не знаю, что ему рассказывать… Я не «Аль Джазира» и не «Аль Арабия». Врачи, похоже, не верят, что у меня есть друзья. Им кажется, что я одинок и из-за этого вакуума все мои проблемы. Видимо, отказались искать во мне психопатические отклонения и пытаются найти мотивацию в моём характере. Я говорю, что в общении с окружающими у меня проблем нет, т. е. проблемы общения у меня лежат несколько в иной области, а именно с…

Лечащий врач (главврачу): …фрау Кюн и фрау Краузе.

Я: …но это вынужденное общение. Я к нему не стремился. Если фрау Кюн глупа, то фрау Краузе, напротив, интересна. Но, тем не менее, это не моя среда. Чрезмерно избыточная. Я в таком ритме задыхаюсь. Общение — это, конечно, хорошо. Но когда только общение — я начинаю беситься.

Главврач: Я вас понимаю.

Я: Я первую неделю специально не снимал с головы наушники, т. к. догадывался о последствиях… Мне эта исповедальня не впервой.

Был уже огромный опыт по этой части во время работы в «Карге».

Мне предлагают перейти в другое отделение. Оно, правда, открытое. Там меня не вправе держать силком. Я соглашаюсь раньше, чем они успевают расписать мне все его (отделения) выгоды и всучить соответствующий флайер. Прочь-прочь, от этих болтушек.

Я уже начинаю думать, что это они, бабы эти, из-за общения со мной так деградировали. Я оказался их единственным «другом», других у них нет (ни разу не видел, чтобы кто-то их посещал), и ведь обе должны были вот-вот быть выписаны. И у обеих случился слом. Эдэле вернули назад в «буйное», ей запретили гулять одной. Розамунде сегодня явно не выпустят. Она уже сама это знает. Она говорит, что здесь нельзя смеяться.

Я (в шутку): Да, вон сидит медсестра и записывает (та действительно сидит и что-то пишет), кто сколько раз за сегодняшний день посмеялся. А потом бежит к врачу докладывать…

Розамунде: Ха-ха-ха! Да мне на них насрать на всех! Они все быдло!..

Я быстро собрал свои вещи и в сопровождении русской сестры бегом в отделение A4.1.

В последний раз я вспомнил о Милоше Формане, когда в отделении появился мужичок, который манерно расхаживал, выгибаясь всеми своими членами, кругами в холле и так целый день. В «Кукушке» был танцующий дядечка…

Забавно. На часах 22:22. Внизу письма стоит 22-я страница из 22-х…

Отрывки из питерских писем.

На часах 22:22.

Это весьма загадочная для меня цифра и даже более чем. Преследует она меня десятый год, но я до сих пор не смог её для себя расшифровать. Это число стало навязываться мне ещё в Берлине, когда я там работал в далёком теперь уже 1998-м году. Я приходил после работы домой, заваливался в кровать и пытался придумать историю для своего персонального мультика… Рисовал-рисовал, но так за год ничего толком и не придумал. Лишнее доказательство кой-чего… Иногда я непроизвольно поднимал глаза на будильник и на нём неправдоподобно часто попадались эти четыре двойки. Иногда было даже такое — я что-то рисовал и в голову мне приходила мысль об этой временной точке, я глядел на часы и 22:22 было там как на заказ. Вторично я стал обращать внимание на это время, когда меня попросили УЙТИ ИЗ ДОМА в Ганновере. Мучился задачкой 15 месяцев. Теперь вот тоже самое здесь, в Питере. Я редко бываю в это время суток дома, но каждый раз кто-то потусторонний балуется этим совпадением, выгадывая паузы в моей работе, будто хочет мне что-то сказать, домигаться, а я всё не догадываюсь — что же именно мне следует понять.

Я даже пытался по аналогии с цифрой неонацистов 88 (88 = 8-я цифра алфавита «H» = получается «HH» = Heil Hitler) понять скрытый код. Получалось так: 22:22 = ББ: ББ, или 2+2:2+2 = 4:4 = Г: Г, или, сложив все двойки, = 8 = Ж, 22-я буква алфавита «Ф» = Ф: Ф. В результате получаем: ББББ, ГГ, Ж, ФФ. Произвольно смешиваю =

БГФБЖБФГБ

В полученной формуле присутствует БГ:), но также и ГБ:(

Что же тогда ФБЖБФ?! Моя версия:

БГ Финансирует Бывших Жён Благодаря Фондам ГБ

Глупость всё это, конечно, но тогда на фига они, цифры эти, меня ТАК часто преследуют?!.

Было и такое: я увидел на часах время 22:23 и не то чтобы разочаровался… но немножко пожалел о том, что «опоздал»…

22:21 не попадалось, но это тоже должно быть интересно по ощущениям. Типа отвожу глаза в сторону и так невзначай несколько секунд спустя… Бац, а вот вам и 22:22. ХЗЧ с головой происходит.

Ну и хрен с ним, с ней…

<…>

На часах 22:22. Что же это всё-таки значит?!

<…>

Вчера долго не мог заснуть. Повернулся к будильнику. На нём: 2:22. Цифры отражаются в полировке столика. Там в зеркальном виде другое число: 5:55. Без комментария.

<…>

22:22. Семь дней подряд. И ещё несколько раз ночью: 2:22… Чертовщина.