1
Писано П.Н. Толмачевым
Уж кажется, и не столь много времени миновало с поры моего отъезда к матушке, а я, признаться, порядком измотался: и то, посудите — вроде бы и недалече Рязанская губерния, но кто ж не знает, что собой представляют на Руси дороги в октябре! Имея всего две недели отпуска, хочешь не хочешь, а приходится поспешать! К тому же туда гнали меня дурные вести о здоровье драгоценной моей матушки, а обратно — желание скорее вновь свидеться с Полиной Матвеевной.
По приезде в нашу деревеньку я поистине испытал огромное облегчение: маменька пошла на поправку. Удар, сваливший ее с месяц назад, видать, был не столь страшен, а крепкий организм да ядреный октябрьский воздух Рязанщины сделали свое благое дело, разве что стала моя вечная хлопотунья Наталья Лукинична чуть медлительнее, да лицо с левой половины будто приморозило немного.
Побыл я в родных Калашах недолго — всего три дня, сходил на погост, поклонился могилкам батюшки и брата, выпили с матушкой в память их наливочки да заели клюковкой моченой, попарился в баньке — да и собираться пора! Матушка, конечным делом, поплакала, да более все для приличия. Что значит служба, она знала не понаслышке, и батюшка мой — отставной штаб-ротмистр, лихой кавалерист, и братец — давно приучили ее к порядку, надо — значит надо! Исполненный умиления от встречи с родными местами и радости от предстоящего свидания с Полиною Матвеевной, помчался я назад. С лошадьми, надо сказать, везло почти везде, но на полпути между Москвою и Петербургом пришлось застрять в каком-то богом забытом местечке почти на сутки. Лил проливной дождь, дорога превратилась в непроходимый кисель, смотритель, несмотря на все мои увещевания, божился, что лошадей покамест нет и взять их неоткуда, и я, чертыхаясь, вынужден был пройти в неопрятную, полную тараканов, правда, хорошо протопленную избу.
Кроме меня там располагались на ночлег еще двое штатских: пожилой уже толстяк, отрекомендовавшийся коллежским секретарем Панафидиным, и сумрачный господин небольшого росточка в бакенбардах, несколько страховидный и необщительный — видать, сильно тяготившийся вынужденным длительным ожиданием. Ни чина его, ни фамилии я поначалу не расслышал, да и не стал обращать на него никакого внимания, коли он вел себя такою букой. Я человек простой — ежели судьба свела нас вместе, так и нечего сетовать да на других бычиться! Велев смотрителю подать казенной, я разложил на столе заботливо упакованную маменькой снедь — буженинку, да пироги, да курочку копченую — и пригласил обоих присоединяться и выпить за знакомство. Панафидин не заставил себя ждать и, потирая пухлые ручки, с аппетитом принялся уписывать за обе щеки, а низкорослый отказался, правда, уже вежливее, так и оставшись лежать, заложив руки за голову, на лавке.
— Поди, на родине побывали? — с удовольствием жуя пирог с вязигою, спросил Панафидин. — Все у вас, подпоручик, домашнее, только домашнее бывает столь вкусно!
Я не стал отпираться и поведал о своем счастливо закончившемся приключении, краем глаза замечая, как сумрачный господин, заслышав мой рассказ про матушку да про краткую мою деревенскую жизнь, приподнял голову, вроде как прислушиваясь. Наконец он, видать, не выдержал — голод-то не тетка! — и тихо попросил разрешения подсесть, извинившись за свой первоначальный отказ, ссылаясь на скверные вести о сильно захворавшей в Петербурге матери, отсутствие писем от жены и, как следствие, дурное расположение духа. Я, разумеется, извинения принял и налил ему стаканчик брусничной настойки, также подложенной драгоценной моею Натальей Лукиничной, еще раз справившись об его имени-отчестве.
— Пушкин, сочинитель, — испытующе глядя на меня, произнес господин.
— Господи, Александр Сергеевич! — ахнул я. — Да как же это? Вот это встреча! Да мне никто не поверит, что мы с вами вот этак, в какой-то дыре запросто встретились!
— А я тоже вас читывал, да и супруга моя тако же, — с удовлетворением складывая ручки на животике, сыто протянул Панафидин. — Хорошо пишите, бойко, но, признаться, не со всем я согласен…
— Позвольте узнать, с чем именно? — живо обернулся к нему Пушкин, и я заметил, как зажглись в его темных глазах недобрые искорки.
— Да вот, извольте, хоть бы «Евгений Онегин», — охотно пояснил ровным голосом Панафидин. — А чем дело-то кончилось? Ничем, фуком! Да еще и целую главу пропустили… Ежели произведение не готово, так зачем его издавать, людям голову морочить? Вот, к примеру, ежели у меня отчет или доклад не готов, уж я его начальству не понесу… А супруга моя также заметила давеча, что, мол, стихи последние у вас — хуже, чем раньше! А она у меня издавна тягу ко всему поэтическому имеет…
— Да как же вы, сударь, можете судить о том, в чем ни на грош не смыслите, — возмутился я, видя, как Пушкин все более темнеет лицом, слушая отповедь бестолкового чиновника. — Господин Пушкин — первый поэт России! Я, признаться, немного читал ваших произведений, Александр Сергеевич, но уже из этого составил себе самое значительное представление о таланте вашем и не позволю затаптывать его первому попавшемуся!
— Благодарю вас, подпоручик. — Пушкин, горько улыбнувшись, сдержанно положил свою небольшую, но крепкую руку поверх моей. — Но в том-то и беда моя, да и всех поэтов, что каждый почитает своим долгом судить труды мои точно так же, как судит игру дешевого провинциального комедианта.
— Позвольте, — разгорячился Панафидин, — я служу в министерстве юстиции и по роду службы частенько езжу по России. Так вот, доложу вам, отчего-то точно так же все позволяют себе порочить наших чиновников и действия их, не имея ни малейшего представления об этой сфере. Мол, судейские — то, судейские — это… Так то — исполнение законности державной! — Он многозначительно воздел к низкому потолку толстенький палец. — А вы обижаетесь за критику на плоды вашего воображения, оформленные, так сказать, художественным образом!
— Да не обижаюсь я, сударь, — снова усмехнулся Пушкин, почти не глядя на чиновника. — Давно привык и к хуле и к похвале, одной только глупости не устал поражаться…
Панафидин оскорбленно поднялся, вытирая губы платочком, и, сухо кивнув, отправился спать. Я же, во все глаза смотря на поэта, внезапно осененный пришедшей мне в голову сумасбродной мыслью, холодея от собственной дерзости, выпалил:
— Александр Сергеевич, умоляю вас, не откажите в моей просьбе! — И, описав вкратце свое положение и чувства, испытываемые мною по отношению к Полине Матвеевне, попросил написать хотя бы пару строк для нее. Пушкин выслушал, не перебивая, ласково улыбнулся и, положив руку мне на плечо, сказал:
— Потому не откажу вам, подпоручик, что вижу в вас истинно русскую душу, любить и верить в лучшее способную. Сам таким был.
Этот листок, верно, еще многие десятилетия будет храниться у потомков Полины Матвеевны, я же немедленно затвердил его наизусть. Быстрым, летящим пушкинским почерком там было начертано:
Ужель, Полина, вам не в радость
Сего гвардейца простота?
Да, молод он, но эта младость,
Верней, чем чья-то слепота,
Когда льстецу медоточиву
Не видна ваша красота.
Улеглись мы заполночь, а когда смотритель стал будить меня, ни Пушкина, ни недалекого г-на Панафидина уже не было. Всю оставшуюся дорогу в столицу я держал в руках драгоценную бумагу, вспоминая те недолгие часы общения с гением, которыми столь щедро одарила меня судьба. Более мы не встречались, а спустя несколько лет я с горечью узнал о его смерти после дуэли с неким Дантесом. Не знаю, кто там был прав, кто виноват, хотя, по разговорам, последний вел себя явно дерзко, очевидно, по причине инородства своего, не представляя, с кем имеет дело. Во всяком случае, я бы предпочел выстрелить в себя, чем хотя бы даже ранить величайшего нашего стихотворца. Бог дал — Бог взял, что и говорить!
А вот и первые заставы Петербурга уж показались недалече. Боже, скорее бы! Едва доложившись начальству о возвращении из отпуска, я бросился разыскивать своего приятеля Августа, квартировавшего в одном из доходных домов на Литейном. Не могу сказать, чтобы он сильно обрадовался моему появлению, но я уже к тому времени привык к скупым чувствам барона — кровь есть кровь, это только мы — русаки — открыто выражаем то, что думаем и ощущаем. Еще мой папенька говаривал: «Тем и сильна земля русская, что мы коли пьем — так ведрами, а уж ежели бьем — так наповал!» Узнав о выздоровлении моей матери, впрочем, фон Мерк искренне поздравил меня, даже приказал денщику выставить бутылочку шампани.
— А что, Август, бывал ли ты без меня у князя? — с деланной небрежностью спросил я, наслаждаясь напитком и возможностью вытянуться на удобном, хотя и несколько потертом, диване.
— Да, бывал несколько раз, — скромно отвечал барон. — Все выражали тебе соболезнование и крайне беспокоились за состояние твое и матушки.
— А что ж Полина Матвеевна? — продолжал интересоваться я, тщетно пытаясь словами заглушить участившийся стук собственного сердца. — Здорова ли?
— Что же с ней сделается? Здорова, конечно. Хотя, помнится, с прошлой недели несколько мрачновата, но, уверен, это — всего лишь обычные девичьи уловки.
— Уловки… с какою целью? — насторожился я.
— Ну, ты понимаешь, — несколько смешался фон Мерк, — просто женское кокетство — и ничего более.
— Так она с тобою кокетничала?
— Возможно. А отчего бы ей со мною не кокетничать? — с некоторым цинизмом спросил барон, насмешливо поглядывая на меня. — Или ты думал, что с твоим отъездом весь Петербург должен был не вылезать из церквей и предаваться унынию?
Несколько покоробленный этою фразой, я поспешил перевести разговор на другую тему, покамест обдумывая, как бы мне вывести невозмутимого остзейца на откровенность. Фон Мерк с удовольствием поддержал меня, живо описывая прелести вольготной службы в отсутствие государя, покинувшего столицу с целью обширной инспекции отдаленных российских провинций. Я слушал его, и меня ни на минуту не покидало ощущение какой-то недосказанности с его стороны, словно барон что-то скрывал от меня, и, клянусь, я начал догадываться, что именно.
— Послушай, Август, тебе не кажется, что пришла пора нам уже объясниться? — не выдержав, перебил я его словоизлияния.
— Не совсем понимаю, на какую тему, но… изволь, — после некоторого колебания тихо произнес фон Мерк.
— Мы никогда с тобою не обсуждали это, но, уверен, время настало, — мучительно подбирая слова, начал я. — Скажи откровенно, как ты относишься к Полине Матвеевне?
Фон Мерк долгое время молчал, этак задумчиво подрыгивая ногою и рассматривая игру пузырьков в бокале. Очевидно было, что отвечать ему не очень-то хотелось и он по привычке проигрывал в голове варианты своих ответов и их возможные последствия. Оторвавшись, наконец, от созерцания шампанского, он поднял на меня свои холодные голубые глаза и неохотно молвил:
— Она чрезвычайно мила и непосредственна, но едва ли может меня заинтересовать, если ты об этом…
— Ты сейчас искренен со мною?! — вскочил я.
— Ну разумеется, — усмехнулся барон, посмеиваясь над моею горячностью.
— Господи, Август, ты не представляешь, какой камень снял с моей души! — кинулся я обнимать его. — Я полюбил ее, и даже не представляю, чтобы я делал, если бы ты испытывал к ней те же чувства! Как твой друг я должен был бы уступить тебе и не мешать вашему счастью, но что бы я тогда делал со своим сердцем?
— Полноте, Павел, ты как дитя, — снисходительно похлопал меня по плечу фон Мерк. — Да разве в Петербурге только одна девица на выданье? Да и потом, рановато нам еще думать об этом.
— Как ты можешь так говорить? — накинулся я на него. — Она — единственная, она — просто прелесть! А сейчас не обидишься ли ты, ежели я покину тебя?
— Лети, лети, коли невтерпеж. — Август слегка подтолкнул меня к дверям и показал на прощание язык. О, мой добрый друг! Как я был признателен ему тогда!
Свистнув у дома «ваньку», я помчался к знакомому дому на Мойке, заранее предвкушая встречу с Полиной. Ветер безжалостно бил мне в лицо вперемешку с ледяным дождем, но я, казалось, не замечал его, со стороны, вероятно, напоминая помешанного. Встреченный стареньким слугою, я попросил его доложить обо мне генералу, и был сопровожден в гостиную, где с нетерпением ожидал появления Матвея Ильича.
— А, подпоручик, — радушно воскликнул Кашин, жестом прося меня усаживаться поудобнее. — Слыхал, будто уезжали вы на родину по болезни родных?
— Да, благодарю вас, матушка поправляется, — пытаясь обуздать охватившее меня волнение, как можно спокойнее отвечал я. — Все ли у вас благополучно? Погода ужасная, надеюсь, все здоровы?
— Бог милостив, все здоровы, — несколько сник генерал. — Да вы, верно, голубчик, не меня, старика, пришли проведать, а Полину? Ну-ну, вижу по глазам, меня, брат, не проведешь! Сейчас прискачет, ланюшка моя… Ты вот что, друг мой, — несколько интимно склонился ко мне Кашин, понизив голос. — Просьба у меня к тебе есть, правда, несколько деликатная… — Он замялся. — Что-то неладно с ней в последнее время, ипохондрия какая-то, что ли, черт ее задери. Но ты пойми, одно дело — грустить в тридцать лет, а тут — совсем еще девочка, казалось бы, живи да радуйся, ан нет! — Матвей Ильич негодующе прихлопнул себя по ляжкам. — Так вот, попросить тебя хочу. Человек ты, я вижу, простой, душевный, и к дочери моей с симпатией относишься… Порасспроси ее, может, тебе что скажет? Я уж говорил с Владимиром, да не открылась она ему, как он ни хитрил.
— Матвей Ильич, — с жаром произнес я, — поверьте, для вас и Полины Матвеевны я готов решительно на все. Мы не так давно знакомы, о чем я весьма сожалею, но, прошу верить мне, готов сделать все, что только может зависеть от меня ради ее благополучия и счастья!
— Верю, братец, верю, — успокоенно откинулся в кресло генерал. — Но ты, однако ж, того!.. — Он шутливо погрозил мне пальцем. — Голову ей не морочь, не до глупостей сейчас! Ладно, пойду, сам ее кликну!
И вот, наконец, тихим, почти воздушным шагом в гостиную вошла та, которая уже несколько недель заставляла трепетать мое несчастное сердце. Увидев Полину, я сразу же отметил ее необычайную бледность, впрочем, удивительно к ней идущую, и какую-то сурьезность. Удивляясь невнимательности обычно проницательного фон Мерка, я, пылая, подошел к ней и почтительно прикоснулся губами к ее почти фарфоровой руке, с трудом ограничивая себя одним поцелуем.
— Рада вашему возвращению, Павел Никитич, — сдержанно улыбнулась Полина. — Papa уже сообщил мне, что с вашей матушкой все хорошо, позвольте мне разделить с вами это облегчение. К тому же, не стану скрывать, мне немного не хватало вашей искренности и открытости.
— Я недостоин таких чувств с вашей стороны, Полина Матвеевна, — дрожащим голосом почти прошептал я. — Хотя, видит Бог, ежели бы знал, что вам и взаправду не хватает моего скромного общества, я вернулся бы на пару дней раньше, даже если бы для того пришлось загнать всех лошадей империи.
— Кажется, вы научились в своей рязанщине безбожно льстить, — улыбнулась она. — Уж не хаживали вы там на балы к губернатору или к какому-нибудь председателю казенной палаты, упражняясь в острословии на тамошних розовощеких девицах?
— Помилуйте, — возразил я, безмерно поражаясь собственной развязности. — С тех пор как я узнал вас, для меня более не существует никого дороже, чем вы, не говоря уж о розовощеких девицах. Томные взгляды тысяч их я готов променять на одну только вашу улыбку.
— Боже, да подле вас опасно находиться, — снова улыбнулась Полина.
— Позвольте поднести вам небольшой souvenire. — Я протянул ей заветный листок. — Господин Пушкин был столь любезен, что не смог отказать мне в этом пустячке, особенно когда я рассказал ему о вас.
Полина с недоверием взяла у меня стихи, пробежала их глазами, посмотрела на меня, пробежала еще раз и вдруг вся просияла, невольно заставляя радоваться и меня.
— Я даже не верю, что он написал это для меня. Как вам это удалось? Вы давно знакомы? Говорят, он очень непрост в общении, а в последнее время — просто нелюдим!
— Древний восточный поэт Низами сказал: «Чтобы понять всю красоту Лейлы, надо смотреть на нее глазами Меджнуна». Я только описал вас Пушкину, остальное он увидел сам.
Господи, как я был признателен тогда своему другу по Кадетскому корпусу Антонию Пилецкому, обладавшему поистине нечеловеческой памятью и поражавшему меня, деревенского увальня, своими энциклопедическими познаниями в истории и литературе. Сколько вечеров и ночей я провел, слушая его негромкий, выразительный голос, декламирующий мне целые главы, Гомера, Саади и даже «Телемахиды» Тредьяковского. К несчастью, этот юноша, обещавший быть славою России, не дожил и до восемнадцати, унесенный во время пребывания у родителей в Малороссии эпидемией холеры.
— Павел Никитич, вы сегодня решили окончательно покорить меня, — удивленно смотря мне в глаза, произнесла Полина. — Целый воз комплиментов, Пушкин, восточные поэмы… Такое впечатление, будто вы провели это время в капище поэтов, а не в бесконечной дороге в деревню и обратно на скверных лошадях.
— Это все только потому, Полина Матвеевна, — пытаясь перекричать уханье молота в собственной голове, выпалил я, уже не понимая, что делаю, — что с самой нашей первой встречи я безумно люблю вас, люблю и не знаю, что мне делать с этим!..
2
…Надобно было видеть, как посмотрела на меня после этих слов Полина, целая гамма чувств пробежала по ее чертам: здесь были и удивление, и жалость, и умиление, и страх, и восторг… И только одного не увидел я в ее взгляде — ответного чувства.
— Милый, милый Павел Никитич, — прошептала она, нежно коснувшись пальцами моей руки. — Да кабы вы только знали все мои обстоятельства, то кинулись бы прочь из этого дома и никогда более не вспоминали бы обо мне.
— Вы не знаете меня, — так же шепотом возразил я, перехватывая ее пальцы и страстно целуя их. — Ничто на свете уже не может заставить меня разлюбить вас. Вам стоит только сказать — и я устраню все препятствия на своем пути!
Она печально покачала головой, при этом локон с ее виска выбился из прически и изящным русым завитком тоже грустно покачивался в такт движениям головы.
— Позвольте, друг мой, взамен на вашу откровенность быть откровенной и мне. Для начала — я несвободна…
— Как, вы помолвлены?! — вскричал я.
— Нет, но моя несвобода еще хуже любой помолвки, — со слезами на прекрасных серых глазах молвила Полина. — Потом, даже если опустить этот пункт, я не знаю, что бы ответил папенька на ваше предложение. Не секрет, что мы, женщины, не вольны в своих решениях, как бы ни хотелось нам идти, подчиняясь одним лишь сердечным привязанностям. И последнее… — Она испытующе посмотрела прямо мне в душу. — Не стану скрывать, Павел Никитич, мои чувства к вам покамест далеки от любви, хотя ваше общество мне несказанно приятно. Вы открыты, правдивы, честны, уверена, вы не способны к предательству и до конца жизни останетесь рыцарем одной дамы, можно только позавидовать ей! Но этого еще недостаточно для моего согласия.
Земля, казалось, разверзлась у меня под ногами, и я полетел вниз, в бездну, с пылающими от отчаяния щеками, непокорными своими вихрами и одною только мыслью, колоколом бьющейся в пустой чугунной голове: «Не любит! Не любит! Не любит!..»
— Полина Матвеевна, — уцепился я слабеющими руками за последний на пути моего низвержения в ад безысходности выступ надежды. — Давайте определимся: что для вас в этом списке первично — ваша несвобода, папенька или отсутствие чувств ко мне? Ежели последнее — то я покину вас навсегда, и вы более не услышите обо мне, чего бы мне это ни стоило. Ежели остальное — то давайте попробуем что-то сделать с этим…
— Если для вас это столь важно, то моя несвобода — самое главное из всех препятствий, — ответила Полина и ужас объял ее лицо. — Он не позволит мне даже помыслить о чем-то, что ему не понравится!
— Да кто же это, черт возьми?! — Я сжал подлокотники кресла столь сильно, что они заскрипели. — Назовите мне имя — и я вызову его на дуэль!
— Тише, прошу вас, — с болью простонала Полина. — Он может услышать нас, и тогда вы ничего не сможете сделать для меня!
— Умоляю вас, — я был настойчив, — расскажите мне всё, вы никогда не раскаетесь в этом!
Полина испуганно огляделась и, нерешительно вздохнув, поведала мне историю, которую я попытаюсь воспроизвести ниже как бы от ее лица с максимальной достоверностью.
Рассказ Полины Матвеевны
— Вы помните, друг мой, нашу встречу, когда прямо перед вашим отъездом вы посетили наш дом вместе с бароном? Это был мой последний спокойный день, когда я жила обычной повседневной жизнью девицы, не отягощенной особенными сложностями и заботами, и думающей лишь о том, как бы понравиться красавцам-офицерам, не зная, впрочем, для чего — так, из одного лишь кокетства… Вечером я прошла к себе в спальню, вспоминая наш с вами вальс и легкомысленно напевая его, и, едва затворив за собою двери, вдруг услышала чей-то голос. Он негромко, с придыханием звал меня по имени и доносился, казалось, из темного, неосвещенного угла спальни. Я, полагая, что это всего лишь обычное утомление после длинного дня, взяла подсвечник, напряженно всматриваясь в темноту, подошла ближе и — о ужас! — обнаружила в углу человеческую фигуру…
Впрочем, уже тогда я почувствовала, что, несмотря на человеческие очертания, что-то было в ней… не такое, как у людей, что-то потустороннее. Это был высокий мужчина, одетый в наглухо застегнутый длинный черный сюртук странного, не нынешнего, фасона, и черный же галстух, с необычайно бледным лицом, обрамленным темными, порядочной длины прямыми волосами. Особенно меня поразили его глаза — они были даже не светлыми, а прозрачными, тогда я даже не была уверена, есть ли у него зрачки. Он стоял в углу — весь прямой и черный, только голова у него была склонена вперед, словно он обиделся на меня за что-то и смотрел исподлобья.
От страха я не могла произнести ни слова и с несколько минут только смотрела на него, держа в дрожащей руке подсвечник с проливающимся прямо мне на пальцы воском, пока он достаточно мягко не взял его у меня и поставил на комод.
— Кто вы, сударь? — наконец, вымолвила я, раздумывая, кричать ли мне или все это — лишь галлюцинация.
Черты его лица странно исказились, словно в дьявольской усмешке одними лишь бескровными губами, и внезапно он исчез, будто бы его и не было. Я некоторое время простояла в оцепенении, глядя на свои закапанные воском пальцы и стоящий на комоде подсвечник, понимая, что мне это не показалось, что таинственный незнакомец был наяву в моей спальне. Охваченная непередаваемым ужасом, я выбежала прочь, примчалась к моей нянюшке и улеглась к ней, сославшись на страшный сквозняк в своей комнате. Всю ночь я так и не сомкнула глаз, мучительно вглядываясь в кромешную темноту, не видя и не слыша ничего, кроме завывания ветра за окном. Если бы я знала тогда, что это было только началом!
С тех пор я несколько дней старалась позабыть о ночном визитере, больше гуляя с братом и его гувернером, выходя решительно ко всем, навещающим папеньку и меня, даже радуясь зачастившему к нам после вашего отъезда фон Мерку. Не то чтобы я была в восторге от его общества, тем более что в основном время он проводил с папенькой, нежели со мною, но, во всяком случае, я была не одна! На третий день поздно вечером, когда я уже засыпала, незнакомец появился вновь. Я почувствовала легкое дуновение, словно бы приотворилось оконце, и сквозь ресницы увидела склоненную надо мною стоящую фигуру. Он, казалось, изучал меня своими прозрачными глазами, при этом бледное лицо его совершенно ничего не выражало. Впервые я заметила, что зрачки у него все-таки были — но серого, теряющегося на фоне ледяных глаз цвета.
— Прошу тебя, не пугайся, — тихо произнес он, почти не разжимая губ. Голос у него был даже приятным, обволакивающим, но говорил он с каким-то едва уловимым акцентом. У папеньки есть знакомец, он десять лет прожил в Англии, вынужденный почти не говорить по-русски. Так вот, мой ужасный гость говорил почти так же, несмотря на то, что язык его был безукоризнен, и, разумеется, не беря в расчет его обращение ко мне на «ты».
— Если вы немедленно не покинете меня, я закричу, — дрожащим голосом молвила я, не представляя, что делать в подобной ситуации.
— Ты сама понимаешь, что это бесполезно, — одними губами вновь усмехнулся он. — Я исчезну так же, как появился, а мать заставит тебя пить ужасные микстуры от расстройства нервов.
— Что вы… ты хочешь? — уже тверже спросила я, успокоенная уже хотя бы тем, что он способен говорить. Я даже не представляю, как бы ощущала себя, если бы это существо все время молчало, ибо перенесть его немигающий взгляд при гробовой тишине было бы, наверное, просто не в человеческих, во всяком случае, точно не в моих силах!
— Разумнее с твоей стороны было бы узнать для начала, кто я такой, — отвечал он, выпрямившись и бесшумно перемещаясь на стоящий рядом с постелью стул.
— Ты призрак? — предположила я даже с некоторой долей любопытства.
— О нет, — улыбнулся он, чуть дернув ниточкой губ. — Я — вовсе не призрак, к тому же не хочу тебя разочаровывать, но призраков не существует, я-то это знаю наверняка.
— Тогда кто? — Я начала терять терпение, принимая незнакомца все-таки за человека, вероятнее всего, за какого-нибудь ловкого фокусника или мага вроде Калиостро — тот, я читала, тоже мог перемещаться в пространстве, с легкостью минуя временные и материальные преграды. Но вопрос мой, увы, повис в воздухе, ибо он снова исчез, окончательно убедив меня в ошибочности своих предположений.
После этой ночи я начала понимать, что все происходящее со мною, увы, реально, оставалось только ждать следующего появления кошмарного незнакомца, чтобы выяснить — кто он и чего хочет от меня. О покое пришлось забыть, я вздрагивала всякий раз, заслыша свое имя из комнат, даже от любого шороха, заставшего меня врасплох. Буквально на следующий день я увидела его днем на прогулке — он быстро шел по противоположной стороне Невского и пристально смотрел на меня, а буквально через несколько минут уже оказался передо мною, сворачивая на Невский с другой стороны Садовой. Это не мог бы проделать человек, я поняла это окончательно!
Как вам не покажется это странным, но я даже несколько успокоилась, уяснив для себя следующие вещи. Первое. Если я безумна, то безумие мое, по крайней мере, распространяется только на общение с этим созданием, остальные же существуют для меня в прежнем измерении и воспринимают меня такою же, какой я и была, так я могу прожить до самой смерти, не причиняя вреда никому. Второе. Если я нахожусь в здравом рассудке, то дальнейшее появление незнакомца, по-видимому, неизбежно, следовательно, искать возможности как-то избавиться от него при его нечеловеческих способностях, вероятнее всего, не стоит — это попросту бесполезно. Надо с этим как-то жить. Так я и жила с тех пор, пока в одной из последних бесед он не открылся мне, если не полностью, то, во всяком случае, изрядно. Велев называть себя Демусом, он сообщил, что является спутником ветра, фигурой, способной быть бесплотной и материальной одновременно, презирающей все человеческие и физические законы. На мой вопрос, что же ему надобно от меня, Демус, наконец-то ответил:
— Мне нравится наблюдать за тобою, как ты говоришь, как ходишь, мне нравится твое лицо… Я решил остаться в этом городе с тобою навеки, до тех пор, по крайней мере, пока мне это не наскучит!
— Но ты не можешь не понимать, что одним только фактом своего существования обрекаешь меня на жизнь, не только противоестественную для обычной девушки, но и на безумие, — пыталась защититься я. — Я всего лишь обычный человек, в конце концов я захочу выйти замуж, иметь детей — при твоем постоянном присутствии это невозможно!
— Об этом можешь позабыть, — твердо ответил Демус. — Подле тебя никогда никто не появится, пока я этого сам не захочу. Я терплю твоего кузена и этого фон Мерка до тех пор, пока они не добиваются тебя. При малейшем намеке на обратное я уничтожу их!
— Как ты можешь со мною так поступать? — заплакала я, с ужасом осознавая, что навеки обречена на нежеланную мистическую связь с этим чудовищем.
— У тебя еще будет время полюбить меня. — И он ласково ледяными пальцами вытер мои слезы…
3
— …Вот таковы, друг мой, те обстоятельства, о которых я вам говорила и из-за которых я вынуждена отказать вам, — с грустью закончила свой рассказ Полина Матвеевна. — И, увы, я думаю, что он не оставит меня никогда. Я еще многого вам не поведала, о некоторых вещах я просто не могу рассказать мужчине.
— Он пытался добиться вас?! — Острая боль пронзила мое сердце, я даже помыслить не мог, как это чудовище прикасается к ней.
— Нет, он только… приказал мне раздеться… Господи, как стыдно! — разрыдалась Полина, сжав голову руками и сотрясаясь худенькими плечами.
Сказать, что я был потрясен рассказом Полины, — значит не сказать ничего. Я был просто убит! Поверьте, если бы речь шла о ком угодно в человеческом обличье, даже если бы это был сам… (вымарано автором — Издатель), и то, думаю, я бы не остановился ради ее счастья. Но что я должен был делать с совершенно потусторонним существом, и каким образом я смогу избавить Полину от него, причем, не посвящая в наши дела ее родных и вообще никого? Этого я тогда не знал…
Чудом успокоив ее, я взял ее руки в свои и, по возможности сохраняя хладнокровие, сказал ей:
— Полина, я еще не знаю, как действовать, но одно могу обещать вам точно: я никогда, слышите, никогда не брошу вас, тем более в подобном положении. Идите к себе и постарайтесь вести себя так же, как раньше, впрочем, лучше более бывая на людях. Дальше. Уговорите Матвея Ильича в субботу устроить для вас маленький званый обед, на который пригласите меня и барона, остальных — по вашему и генерала усмотрению. До субботы я, увы, не смогу с вами увидеться, настал мой черед нести караульную службу, да и шагистику в роте надобно подтянуть. Ежели Матвей Ильич станет интересоваться — по какому поводу обед, скажите ему, что у вас была мигрень, она наконец-то закончилась, и вы хотите немного повеселиться. Уверен, он не откажет вам. Да еще — на всякий случай не забывайте оказывать фон Мерку некоторые знаки внимания, не стоит показывать остальным, что мы… что нас… связывает нечто большее, чем дружеские отношения.
— Зачем это вам? — недоверчиво прислушиваясь к моим спокойным твердым словам, спросила Полина. — Вы хотите позлить его?
— Просто доверьтесь мне, — все, что я мог ей сказать, ибо еще не составил себе четкого плана действий.
— Павел Никитич, если с вами что-то произойдет, я никогда не смогу простить себе этого. — Из глаз Полины снова выкатились алмазики слез. — Я не должна была рассказывать вам о нем, это — мое проклятие, не знаю, правда, за что.
— Вы поступили единственно правильным образом. — Я поднялся и еще раз поцеловал ей пальцы, которые она — боже! — не отнимала от моих губ. — Я должен уйти, чтобы не вызывать у вашей родни, и особенно у Демуса, ни малейшего подозрения. Так пришлите нам с фон Мерком приглашение с посыльным — я буду ждать!
Направившись к дверям, я напряженно ждал ее голоса, и он позвал меня. Обернувшись, я еще раз увидел ее огромные серые глаза и губы, прошептавшие: «Спасибо!»
Я, господа, никогда не мог себя упрекнуть в трусости, и, уверен, подобное не смогло бы прийти в голову никому, кто хоть мало-мальски со мною знаком. Помнится, еще детьми мы с братом, наслушавшись от деревенских ребятишек сказок о жутких вещах, происходящих по ночам на погосте, отважились отправиться туда, вооружившись отцовским охотничьим кинжалом и парою свечей. Свечи, правда, оказались совершенно непригодными из-за ветра, потому страху натерпелись мы изрядно. Никаких вурдалаков и восстающих из могил покойников нам так и не удалось увидеть, но, уверяю вас, сама атмосфера подействовала на нас не менее сильно, чем ежели бы мы повстречались с самим чертом, ибо ничто так не пугает, как разыгравшееся воображение. С тех пор я понял, что бояться нужно только одного — людей, а уж с нечистой силой я как-нибудь совладаю. Был, однако, случай, который заставил меня таки убедиться в существовании неких сверхъестественных сил: за несколько дней до смерти уже тогда хворавшего папеньки в окно долго билась, силясь залететь в дом, продолговатая, неестественным образом вытянутая черная птица. Мать моя долго тогда крестилась на образа, а уж после похорон сказала мне: «А ведь это, Пашенька, смерть его прилетала!» Уж не знаю, господа, чем и как объяснить сей случай, но, право, таких птиц я никогда более не встречал, возможно, и взаправду есть там что-то этакое…
Так вот, выходя из дома Кашиных, я сразу ощутил давно забытый холодок, бегущий по спине. Честно скажу — я не знал, что делать и чем помочь милой моей Полине, меня подхлестывали пока только лишь досада и негодование, вызванные ее словами о самом циничном насилии над нею, совершенным проклятым Демусом. А что как его похоть зайдет еще далее?! От одной мысли при этом кулаки мои непроизвольно сжимались, а зубы скрежетали — думаю, на случайных встречных прохожих я производил самое ужасающее впечатление.
Несколько дней, обдумывая план дальнейших действий, я провел, пребывая в самом скверном состоянии — был замкнут, огрызался на самые безобидные шутки товарищей, устроил разнос по совершенно пустяковому поводу фельдфебелю Мазурину, даже почти не общался с фон Мер-ком, к его, должно быть, величайшему удивлению. План, как на грех, никак не желал являться ко мне. Я слыхал, что некоторым особо одаренным людям величайшие их открытия приходят во сне либо самым нечаянным образом — увы, очевидно, я относился к наиболее заурядной и самой многочисленной части человечества, все мои таланты сводились к нулю. К моменту получения мною и бароном приглашений отобедать у князя Кашина в голове моей созрела только одна идея: я решился после обеда затаиться в укромном месте, чтобы ночью в нужный момент проникнуть в спальню Полины и попытаться объясниться с таинственным Демусом. План, надобно сказать, весьма рискованный, так как в случае обнаружения меня в доме Матвея Ильича в, скажем так, неприемное время скандал мог бы разразиться огромный! Вообразите, что бы сделали вы, имея на выданье красавицу-дочь, ежели бы узнали, что ночью в вашем доме прячется некий офицер, который к тому же ничем не может объяснить свое поведение? Мне вспомнился прекурьезнейший, всячески обмусоленный моими однополчанами случай, происшедший с одним почтенным надворным советником, служившим, если не путаю, в министерстве финансов: зайдя ночью в спальню к своей молодой еще супруге, он обнаружил там собирающегося улизнуть через окно второго этажа некоего штаб-ротмистра. Заметив некстати появившегося мужа в халате и со свечою, неудачливый кавалерист таки сиганул вниз, но столь неловко, что сломал ногу и перебудил своими проклятиями всех обитателей улицы, не говоря уж о том, что оскорбленный муж не замедлил спуститься к нему для, так сказать, личного знакомства. В результате оба стали посмешищами: штаб-ротмистр за неудачную ретираду, а муж — понятно, за что… Это все, разумеется, анекдот, но представить себе гнев Матвея Ильича в случае обнаружения места моей дислокации я мог, только хорошенько постаравшись. Необходимо было соблюсти всевозможнейшие меры предосторожности, поэтому, узрев меня в субботу в экипаже в одном только мундире, несмотря на весьма прохладную погоду, фон Мерк изменил своему ледяному темпераменту и, приподняв бровь, поинтересовался, не позабыл ли я, собираясь в спешке на rendez-vouz, какой-либо детали своего туалета. Сославшись на дурную память, я деланно махнул рукою — дескать, не возвращаться же! — и мы тронулись к дому князя. Я, конечно, изрядно продрог, да и, когда мы уж подъехали, прислуга при входе несколько подивилась моему легкому облачению, зато никто теперь с уверенностью не мог бы сказать, ушел ли вечером подпоручик Толмачев или нет? Подпоручика в доме нет, верхней одежды нет, стало быть — ушел!
— Друг мой, что за муха укусила тебя? — поинтересовался, кстати, фон Мерк в экипаже, удивленно поглядывая на меня. — Со времени последнего визита к Кашиным на тебе лица нет. Если Полина Матвеевна отказала тебе, за каким дьяволом ты снова едешь к ней? Не легче ли воздержаться от свиданий с нею?
— Это не имеет до нее никакого касательства, — сухо отвечал я.
— Разумеется, — усмехнулся Август. — А только я позволю дать тебе один совет: либо не езди к ним более, либо застрелись, а являться везде с видом буйнопомешанного, да еще срываться на подчиненных — дело последнее. Ты — не школяр!
— Слушайте, барон, оставьте меня в покое с вашими советами, — взорвался я. — А что до Мазурина, то я принесу ему свои извинения!
Наверное, мне не стоило так отвечать фон Мерку, но что сделано — то сделано. Далее, до самой Мойки мы ехали молча.
В гостиной собралось все семейство в полном составе, включая нашего доброго знакомого Владимира, встретившего нас как всегда с распростертыми объятиями и с неизменными шуточками, и давешнюю пару пожилых дам в чепцах, благосклонно почему-то закивавших фон Мерку, — очевидно, за время моего отсутствия он сумел завоевать и их расположение. Было там и семейство некоего г-на Кубацкого — как выяснилось, соседа генерала по имению: сам Кубацкий — пожилой сухощавый аскет с редкими седыми кудряшками на плешивой голове, его супруга — в противоположность мужу на редкость дородная и жизнерадостная дама, и их дочь Наталья — из тех девиц, которых именуют «вечными невестами», с плоской грудью, мелкими птичьими чертами лица и, кажется, близорукая, потому как беспрестанно щурилась то на стоявшие перед нею блюда, то на сидящих вокруг, отчего казалось, будто она еще с утра славно подкрепилась, а теперь усердно борется с дремотою, не решаясь покинуть столь приятное общество. Последним гостем был некто Алексей Иванович Волков — человек необычайно сурьезный, с «Владимиром» в петлице, член правления какого-то банка и, как я узнал позднее, кредитор Матвея Ильича.
Полина старалась избегать моего взгляда, но по ее виду я и сам догадался, что последние дни ей дались нелегко. Только единожды она выразительно посмотрела не меня, я же, стараясь сохранять спокойствие, с по возможности безмятежным видом смежил веки, всячески пытаясь дать ей понять, что она все делает правильно и я не позабыл об истинной цели своего приезда.
Обед, несмотря на тщетные усилия, отчаянно балагурившего Матвея Ильича и пикантные bone-motes Владимира, проходил вяловато, общая тема для разговора как-то не находилась, пока последний не поинтересовался у отчаянно щурившейся на лежащую перед нею стерлядь дочери г-на Кубацкого:
— А кстати, вы не слыхали еще игру этого новомодного пианиста — Анджелини?
— Ах, Анджелини! — взвизгнула та, порядочно напугав старушек в чепцах. Очевидно, ввиду отсутствия былого сослуживца Кашина — полковника Семена Егоровича, она должна была за обедом играть его роль «комического гостя», подозреваю даже, что Матвей Ильич специально приглашал к столу подобных людей, вроде того, как наши императрицы держали подле себя титулованных шутов… Хотя, возможно, я ошибался, и у князя это получалось нечаянно, само собою. — Говорят, он просто душечка!
— Ничего особенного, — поспешил успокоить ее Владимир. — Я видел его у Голицыных. Да, разумеется, он экзотичен — темные кудри до плеч, жгучие италианские глаза, оливковая кожа, но, уверяю вас, как музыкант — довольно посредствен, по мне, так наш mr. Raily вполне способен составить ему самую серьезную конкуренцию.
Mr. Raily при сих словах с невозмутимою физиономией английского сфинкса оглядел всех за столом, зачем-то привстал, коротко кивнул князю и продолжил свою трапезу, вызвав приступ смеха у Матвея Ильича.
— Я, господа, вообще с предубеждением отношусь к подобным гастролерам, — внезапно несколько раздраженным голосом обиженного всеми великовозрастного ребенка вступил в разговор г-н Кубацкий. — У нас всегда так — наведут переполоха, нашумят, даже не вникнув в суть предмета: ах, красавец! ах, талант! А что в нем хорошего-то? Зачем это нелепое преклонение перед заграницею, ежели у нас любая провинциальная девица из Пензы сыграет не хуже? А вот, помнится, я был свидетелем того, как, шутя, между переменою блюд, играл вальс собственного сочинения покойный наш посол в Персии г-н Грибоедов. Вот это, я вам скажу, музыкант! Да ваш Анджелини недостоин был бы даже листать ему ноты!
— Господин Кубацкий, еще с тех времен, когда я была девочкой в розовом платьице и в кружевных панталончиках, я не помню ни единого случая, когда бы вы похвалили что-нибудь заграничное, — несколько деланно улыбаясь, молвила Полина. — Бортнянский у вас лучше Баха, заграничные моды нарочно придуманы для введения мужчин в убытки, а курение табаку так и вовсе губительно для употребляющего его…
— Так что же делать, Полина Матвеевна, — аскетично поджал и без того сухие губы Кубацкий, — если оно и правда так! Да вы хоть возьмите эти их коньяки — попил я их в Париже предостаточно! Ну, ведь гадость же, гадость! У меня в имении старуха Милентьевна в девяносто лет такую рябиновую настоечку делает — Матвей Ильич, ты же знаешь! — что никакой коньяк с нею и рядом не стоял!
— Викентий Сергеевич — большой патриот России, — чокнулся с ним рюмкою генерал. — Сие — только уважения достойно и весьма поучительно для молодежи.
— Ну, что же всех одним веником-то мести? — низким голосом возразил отмалчивавшийся до сих пор г-н Волков. — Еще одна русская болезнь — впадение в крайности: либо Россия — родина слонов, либо до какой-нибудь Голландии нам аки до Луны. Я же человек деловой, господа, и привык судить о людях по делам их, а о вещах — по мере их полезности для меня. А что до иностранцев, то вот вам пример: давеча я был в Олимпическом цирке Турниера, что возле Симеоновского моста…
— Я там бывал — ничего интересного, одни лошади, как будто Манеж посетил, — вставил неутомимый Владимир, кажется, с несколько излишним рвением налегавший до того на содержимое разноцветных графинчиков.
— Господин Беклемишев, я, кажется, не перебивал вас, — сухо сказал Волков, утирая губы салфеткою.
— Да уж, Владимир, ты уж… не того… — с некоторою суетливостью вступился за кредитора Матвей Ильич. — Так что, там, в цирке, было-то, Алексей Иваныч?
— Ну, так вот, — несколько недовольным тоном продолжал Волков, — выступал там в конце — на сладкое — некий маг и гипнотизер Мариус. Я, признаться, начал смотреть его выступление, с некоторым предубеждением, ибо, будучи, как я уже сказал, человеком практическим, не верю ни в магию, ни в чудеса гипноза. Но то, что я там увидел, господа, признаюсь, несколько изменило мои представления о подобных фокусниках.
— Уж не летал ли ваш Мариус по воздуху, размахивая цилиндром? — недоверчиво проворчал г-н Кубацкий.
— Увы, по воздуху он не летал, — уже более спокойно продолжал Алексей Иванович, — но проделывал гораздо более интересные вещи. Например, одному купцу из Гостиного — я с ним знаком, покупаю у него хороший чай, поэтому могу верить виденному, — внушил, что он плывет по реке саженками, и тот в течение пяти минут сидючи загребал руками, пока Мариус его не вывел из транса. Другого — какого-то чиновника — за минуту усыпил так, что тот стоя проспал до конца представления. Но самое поразительное он проделал с полковником Мефодьевым — вы, князь, верно, помните его! Он славный солдат, но воспитания совершенно заурядного, сколь его знаю, кроме как по-русски изъясняться не может по причине полной неспособности к языкам. Так вот к концу представления наш полковник почти безукоризненно мог говорить по-немецки, правда, с каким-то баварским акцентом!
— Не верю! — твердо взмахнул вилкою с нанизанным на ней куском телятины г-н Кубацкий.
— Викентий Сергеевич, да как же ты можешь сомневаться в словах Алексея Ивановича? — возмутился, наконец, Кашин.
— Господин Кубацкий, уверен, не хотел подвергнуть мои слова сомнению, — усмехнулся Волков. — И я вполне понимаю его скептицизм, ибо сам сказал бы то же самое любому, пока не убедился бы в этом лично.
— Однако, господа, заспорились мы, а молодежь сидит, скучает, — решительно подвел итог Матвей Ильич. — Джон Иванович, дружочек, сыграй нам, — и стал подталкивать неизменно что-то жующего англичанина к пианино. Тот, впрочем, несмотря на усилия низкорослого генерала, уже стоя плеснул себе в фужер вина, не торопясь, выпил его и гордо прошествовал, подталкиваемый в спину, к инструменту, не переставая работать челюстями. Еще только заслышав первые звуки вальса я немедленно вскочил, собираясь предложить руку Полине Матвеевне, и чуть не столкнулся с фон Мерком, проделавшим то же самое. Август, надо сказать, молчал весь вечер и сидел, демонстративно не замечая меня, очевидно, задетый моими резкими словами, в сердцах произнесенными в экипаже. Сейчас же, стоя по другую сторону от Полины, он с тевтонской холодностью смотрел на меня, словно я попросил у него рубль. Полина, несколько растерявшись, встала и с улыбкою произнесла:
— Господа, я непременно стану танцевать с каждым из вас, но первый танец — вам, Август, — и, еще раз улыбнувшись мне, закружилась с бароном.
Я тотчас вернулся на место, несколько обескураженный, позабыв уже, что сам попросил Полину не забывать о существовании фон Мерка, отмечая мельком одобрительный взгляд Матвея Ильича, которым он смотрел на танцующую пару. Дабы сгладить несколько неловкую для меня ситуацию, я пригласил дочь г-на Кубацкого, совершенно, кажется, не привыкшую к подобным знакам внимания: я не считал себя ловким танцором, но она двигалась столь неуклюже, что к концу вальса я с непривычки даже подустал, ибо мне приходилось чуть не силою кружить сию девицу. Она же ничуть не смущалась своей неуклюжести, а пристально, с самою сурьезной физиономией смотрела на меня, очевидно по причине близорукости видя во мне, как минимум, Аполлона.
После первого вальса mr. Raily, оглядевшись, решил продолжить, и заиграл еще один, более спокойный. Усадив за стол каждый свою даму, мы сделали рокировку: я направился к Полине, а пробежавший по мне глазами фон Мерк — к моей давешней партнерше. Полина, улыбаясь, протянула мне руку, и снова повторился тот первый вечер, когда стены, стол и гости, свернувшись в сплошную спираль, превратились в невнятный пестрый рисунок, и только смеющееся лицо моей нимфы оставалось недвижно.
— Как я люблю вас, — поедая ее глазами, прошептал я.
— Павел Никитич, не надо сейчас об этом, — вполголоса пропела Полина. — Что вы задумали? Вы же что-нибудь задумали?
— Да, конечно, — кивнул я. — Я покину вас чуть раньше остальных, но не пугайтесь — я где-нибудь спрячусь. Где находится ваша спальня?
— Сударь, вы в своем уме? — несколько растерянным голосом спросила она.
— Полина Матвеевна, прошу вас, верьте мне, разве я осмелился бы в обычных обстоятельствах спрашивать у вас этакое?.. Я решил сам встретиться с Демусом, сделать это я могу только в вашей спальне. Ежели он появится, ведите себя с ним как обычно — я буду рядом и все услышу.
— Последняя дверь по коридору направо, — после некоторой паузы отвечала Полина. — Он будет наверняка, все это время не проходило ни единой ночи, чтобы он не являлся… — Она продолжала улыбаться, но я уже видел, как подозрительно заблестели ее чудные серые глаза.
— Умоляю вас, не показывайте виду — ни сейчас, ни ему, — склонившись к самому ее уху, окутанный ароматом ее волос и духов, прошептал я.
— Я стараюсь, Павел Никитич, но, поверьте, я на грани отчаяния и крайне опасаюсь, что станет еще хуже.
— Я не допущу этого, — успокоил я свою богиню под финальные аккорды англичанина.
У стола мы встретились с фон Мерком, уже избавившимся от дочери г-на Кубацкого и возвращающимся на свое место: обычная невозмутимость на этот раз изменила ему, видимо, неловкое создание пару раз наступило ему на ногу. Внезапно он, встретившись со мною взглядом, наклонился ко мне и холодно произнес всего два слова:
— Я передумал.
Вернувшись к себе, я озадаченно отпил шампанского, размышляя над смыслом сказанного моим недавним другом. Решив, что это относится к нашей давешней ссоре и что барон передумал обижаться на меня, я облегченно вздохнул и, улыбаясь, демонстративно поднял бокал вверх, показывая Августу, как я рад его решению. Он удивленно чуть дрогнул веками и, плотно сжав губы, тоже отсалютовал мне своим бокалом.
Вечер подходил к завершению, слуги уж сменили свечи, и я решил, что мне пора «покидать» гостеприимных хозяев, так как предстояло найти укромное место, в котором я бы смог необнаруженным провести еще пару часов. Сердечно простившись с Кашиными и несколько хмельным Владимиром, раскланявшись с Кубацкими и г-ном Волковым, я поцеловал руку Полины и покинул зал, выйдя в длинный, тускло освещенный лишь одним канделябром коридор. Слуг здесь не было, однако я отчетливо слышал какое-то движение и голоса из ближней к гостиной комнаты. Снизу, с первого этажа, доносился шум шагов, и чей-то старческий голос нудно рассказывал кому-то преимущества огурчиков малосольных перед солеными. Стараясь идти как можно тише, я без труда нашел дверь спальни Полины и, направившись в обратном направлении, стал искать потаенное пристанище для себя. Комнаты отпадали сразу, так как я попросту не знал, где кто из Кашиных спит и какие из них бывают свободны. Побродив в полутьме по коридору, я обнаружил весьма вместительную нишу с окном, выходящим во двор княжеского дома. Прикинув на всякий случай высоту, я убедился, что ежели придется ретироваться таким путем, то, возможно, удастся обойтись без членовредительства — до земли было не более трех саженей. Окно было занавешено тяжелыми бархатными портьерами неопределенного в темноте цвета, настолько пыльными, что я с трудом удержался, чтобы не чихнуть. Как ни странно, но это даже порадовало меня: ежели даже ради приема ленивые слуги не выбили портьеры, стало быть, в обычное время к ним и вовсе никто не подходит, решил я, и, вздохнув, примостился поудобнее на узком подоконнике…
4
…Время лениво тянулось, члены мои стали уж затекать, но я, стараясь не двигаться, упорно не менял своей диспозиции, лишь изредка со всею осторожностью разминая руки и ноги. Гости, наконец, стали расходиться: я слышал, как Матвей Ильич, вероятно, стоя у парадной лестницы, прощался с кем-то, желая непременно видеть всех почаще. Супруга его тихонько поддакивала мужу. Кто-то, похоже, Владимир, громко чертыхнулся, вероятно спьяну оступившись на ступеньках. Мимо моего убежища прошла чья-то фигура со свечою, через пару минут за нею — другая. Выждав еще и сам уж не знаю сколько, я собрался было на разведку, как вдруг заслышал звуки шагов и приближающийся голос генерала, келейно обсуждающий что-то с неизвестной покамест для меня личностью.
— …чтобы мы поговорили с вами на одну щекотливую тему. Уж вы извините, старика, за навязчивость, но мне крайне желательно было бы уточнить у вас кое-что. Пройдемте сюда, здесь нам никто не помешает, — с непривычной для него просительной интонацией говорил Матвей Ильич. Я, признаться, сперва подумал, что его ночной собеседник — господин Волков. Кредиторы — дело известное, куда же без них!
— Извольте, я к вашим услугам, — отвечал до боли знакомый голос. Фон Мерк! Это было уже интересно. Выйдя из-за портьеры, я на цыпочках подкрался к приоткрытой двери, куда скрылись оба ночных собеседника. Верно, господа, я понимаю, что вы можете испытывать ко мне, читая сейчас эти строки! Я и сам, записывая ныне сии мемуары, не испытываю к тому Павлу Никитичу Толмачеву ни малейшего уважения, ибо подслушивать и поглядывать — занятие, достойное презрения! Но, коли взялся писать истинную правду — пиши как было!..
В комнате, служившей, очевидно, кабинетом Матвея Ильича, за графинчиком наливки сидели, покойно расположившись в креслах, сам хозяин и мой друг фон Мерк.
— …к моей дочери. Я уже немолод, и, принимая вас столь часто, вынужден отдавать себе отчет в своих действиях, да и люди, сами понимаете, тоже многое видят и о многом судят, а я не хотел бы делать Полину Матвеевну посмешищем или же объектом для сплетен, — уже тверже, чем ранее в коридоре, говорил Кашин.
— Разумеется, я понимаю ваши опасения и охотно признаю право на подобные вопросы, — после некоторого раздумья ответил барон. — Но, согласитесь, мы знакомы всего лишь не более месяца. Это — слишком короткий срок для принятия серьезных решений.
— Иными словами, сударь, вы не испытываете к Полине серьезных чувств? — прервал его Кашин. — Что ж, в таком случае…
— Вы неверно истолковали мои слова, генерал, — с неожиданной для него мягкостью перебил хозяина фон Мерк. — Я всего лишь имел в виду, что ваш вопрос был полной неожиданностью для меня, не более. А что до Полины Матвеевны — то вам, как отцу, могу признаться, что с первого Взгляда я проникся к вашей дочери истинной симпатией, которая, при вашей поддержке и наличии хотя бы малой толики ответных действий с ее стороны, может перерасти в истинное чувство.
— Ну, вот и чудно, — прослезился Матвей Ильич, картинно протягивая руки к барону. — И то сказать — вы оба молоды, красивы, опять же — Полинушка моя не бесприданница какая-нибудь! А какие детушки у вас славные выйдут!..
Пораженный предательством Августа, вмиг поняв, что он имел в виду, сказав мне «Я передумал», я остолбенел у двери, совершенно забыв об осторожности. Воображаю, хорош бы я был, ежели кто-нибудь из слуг или домочадцев князя застал меня в подобной ситуации! Лишь каким-то чудом я ощутил легкий шорох, донесшийся со стороны лестницы черного входа, ведущего во внутренний двор. Пулей шмыгнув назад за портьеру, я с трудом сдержал дыхание, слыша пушечные удары собственного сердца. Простояв так с несколько минут и убедившись в наступившей гробовой тишине, я решился высунуться наружу, но тотчас же спрятался обратно: перед дверью кабинета Матвея Ильича стояла чья-то темная неясная фигура, по-видимому занимаясь там тем же, что еще недавно делал я. Готов был побожиться, что ни среди слуг, ни тем более гостей Кашиных подобного человека я никогда не встречал. Лицо его было скрыто во мраке, я отчетливо видел лишь абрис его головы, чуть склоненной вперед, и длинные прямые волосы, ниспадающие на плечи незнакомцу. Постояв так недолго, он бесшумно направился к концу коридора — в сторону спальни Полины. Господи, неужто это и есть Демус?!
— …завтра, Август Александрович, заодно и потолкуем более предметно! Нешто я не понимаю, хе-хе… — Вышел из кабинета генерал, дружески обнимая фон Мерка за плечи. Только теперь, связав воедино все странности поведения своего недавнего друга, я понял, сколь жестоко заблуждался на его счет! Все это время барон вел свою игру, обхаживая Кашина и играя по отношению ко мне роль двусмысленную и откровенно подлую, даже подлую вдвойне, так как великолепно знал о моем отношении к Полине. Читатель, вы можете еще раз упрекнуть меня в низости, но тогда я ничуть не жалел о содеянном неблаговидном поступке, ибо только так я смог открыть истинное лицо барона, тщательно маскируемое им до сей поры!
Проводив позднего гостя, Матвей Ильич, насвистывая какой-то бодрый марш, победно прошествовал мимо моего укрытия по коридору, скрипнула дверь, и все затихло окончательно. Пора было действовать! Перекрестившись, я вышел из-за пыльного своего укрытия и на носках подошел к двери Полины. Ничего поначалу не слыша, я собрался было заглянуть внутрь, как оттуда донесся голос моей богини: «…Прошу вас, не мучьте меня! Это невозможно, и вы сами знаете почему!» Ответом ей были чьи-то неразборчивые слова, произнесенные, впрочем, достаточно звучным, не лишенным приятности мужским голосом. Я открыл дверь и вошел.
При неясном свете свечного огарка перед моими глазами предстала следующая картина. Полина полулежала в постели, закутанная по самую шею в одеяло, лицо ее было искажено страшною мукой, по лицу текли слезы, а рядом с нею у изголовья сидела высокая мужская фигура, облаченная в длиннейший черный сюртук с глухим воротом — именно ее я видел давеча у дверей генеральского кабинета. Оборотившись на звук отворившейся двери, незнакомец вздрогнул, но затем невозмутимо-зловеще протянул:
— Ага, вот и господин Толмачев! Признаться, не ожидал от вас этакой прыти! — и вперил в меня пронзительный взгляд своих жутковатых белесых глаз.
— Полина Матвеевна, это и есть тот Демус? — стараясь держаться нагло, спросил я, борясь с подкатывающей волною ужаса. — Впрочем, я и сам вижу теперь, каков ваш мучитель!
— Да здесь, похоже, сговор! — вставая во весь рост, зловеще произнес Демус. — Полина, надеюсь, ты понимаешь, чем это чревато для тебя и твоего друга.
— Как позволите трактовать ваши слова? — Я приблизился к нему ближе, разглядывая своего противника. — Уж не угрожаете ли вы Полине Матвеевне, а, заодно, и мне? Вы, имеющий дерзость являться сюда как вор по ночам и запугивать ни в чем не повинную девушку!
Демус тихо издал пугающий шипящий звук — очевидно, это был смех.
— Обещаю вам, сударь, если вы тотчас уберетесь отсюда раз и навсегда, наша встреча не будет иметь для вас никаких последствий, — молвил он, не сводя с меня жуткого взора. — Вы не представляете, с кем имеете дело, да и лучше вам и не знать никогда.
— Предпочитаю, чтобы это сделали вы, — твердо сказал я, как зачарованный не отводя глаз от его бледного лица. — Но только, в отличие от вас, не обещаю, что оставлю ваши проступки без последствий.
— Павел, прошу вас, вы не знаете его! — с мольбою протянула ко мне обнаженные руки Полина.
— Будь по-вашему… сегодня… — отступил вдруг Демус в темноту угла и… исчез! До последнего момента, признаться, я считал-таки незнакомца каким-то проходимцем, одновременно принимая на веру рассказ Полины и не веря ему полностью, но, клянусь, я видел его исчезновение собственными глазами! Он попросту растворился в темноте, как будто его и вовсе не было. Никогда еще ни до этого, ни тем более после я не сталкивался ни с чем подобным.
— Благодарю вас, Павел Никитич, — всхлипывая, уже успокаиваясь, произнесла Полина Матвеевна, — но, боюсь, теперь все станет только хуже. Он не оставит меня в покое.
— Я обещаю вам, что избавлю вас от него, чего бы мне это ни стоило, — сбрасывая с себя оцепенение, ответил я в полный голос, совершенно позабыв, где и в какое время нахожусь. Полина испуганно приложила пальчик к губам, но было уже поздно: в дверях раздался настойчивый стук и встревоженный голос Марьи Захаровны, вопрошавший: «Полинушка, у тебя все хорошо?! Что-то мне почудилось, будто голоса какие-то у тебя!»
— Маменька, все хорошо! — сонным голосом отвечала Полина, жестами указывая мне на окно. — Сон страшный привиделся!
Бесшумно отворив створку окна, я выглянул наружу, огляделся вокруг, убедившись, что на набережной никого нет, примерился и, махнув на прощание Полине рукою, спрыгнул вниз. Еще детьми мы с братом, бывало, частенько залезали на деревья и, приучая себя к ловкости и бесстрашию, сигали оттуда. Здесь главное — это уметь по-особому спружинить ноги и в момент столкновения с землею как бы оттолкнуться от нее. Именно этот навык помог мне не покалечиться, но, откатившись, я сильно ударился плечом, слыша сверху негромкое «Ах!» Полины. Поднявшись, я еще раз махнул ей и, чуть прихрамывая, направился к Невскому проспекту, радуясь столь удачному завершению сегодняшних приключений и от души желая Полине того же.