…С головой завернувшись в одеяло, Саид Мохаммад дрожал на снегу, трогал закоченевшими пальцами обмороженные ноги, скулил как щенок.

Прошло несколько дней после того, как он покинул разрушенный бомбардировкой кишлак. Удивительно, что он до сих пор жив, что не замерз прошлой ночью. Особо морозная выдалась ночь. Значит так угодно Аллаху!

Потрескавшимися губами он зашептал: «Во имя Аллаха милостивого и милосердного!»

Прав оказался «Панджшерский лев», мудрый Ахмад Шах Масуд, нельзя верить шурави. Обещали русские уйти насовсем из Афганистана. Ахмад Шах дорогу на север открыл, пожалуйста, «буру бахай!» Убирайтесь восвояси! Моджахеды ни единого выстрела не произведут! Ни одного неверного не тронут. Зачем же тогда русские обрушили напоследок на бедный Афганистан бомбы и снаряды? Зачем столько людей за зря убили?

И Саид попал под авиа налет, не пошел с отрядом, в родной кишлак направился, семью проведать. Уже показались огоньки керосиновых ламп. Два огонька. Один, что левее, точно светил из окна их дома. Второй огонек – соседский. В других семьях на лампы и на керосин денег не тратили.

Без сознания пролежал он всю ночь. И хорошо, что не очнулся раньше. Иначе услышал бы доносящиеся из под развалин жилищ истошные стоны, а среди них – голосок младшей сестренки, придавленной глиной и камнями. Когда он пришел в себя, в ушах шумело, будто рядом протекала бурлящая горная река, и вода, морозная, горная вода хрустела, звенела, и людские голоса, слабенькие совсем, угасающие, сквозь шум реки не проникали. Контуженый и слегка чумной, пребывал он наедине с горами и текущими, как та кажущаяся река, облаками, не ведая о том, что произошло с кишлаком.

К вечеру стоны прекратились. Хоронить никого надобности не было. Русские всех похоронили. Заживо. Шатаясь, обошел Саид кишлак, превращенный в одно большое кладбище, и сперва все же надеялся хоть кого-нибудь отыскать живым, раскопать, вытащить. Тщетно. Он вспоминал, где, какой и чей дом стоял, и долго сидел у того места, где жила его семья, и плакал у догорающих головешек, рядом с которыми, островками, растаял снег.

Оставаться в уничтоженном кишлаке дольше не имело смысла.

Саид поднял мерзлую лепешку, откусил, пожевал, припрятал на потом, прихрамывая, спустился по протоптанной в снегу тропинке к дороге. Обернулся. Когда он уходил отсюда в первый раз, перед домами, лесенкой построенными на склоне, стояли люди, а на плоских крышах – детишки, и все тогда смотрели ему вслед, провожая в дальнюю дорогу, на войну.

Его никто не придет искать. Никто о нем даже не вспомнит. Да и кто ж поверит, что после такой страшной бомбежки люди в кишлаке выживут? Горы и скалы Афганистана, те не всегда выдерживают, крошатся, осыпаются, вздрагивают от сброшенных неверными бомб! Куда уж там простым смертным! И кто подумает, что Саид Мохаммада удар дальней авиации настигнет при подходе к кишлаку, что взрывной волной отбросит парнишку почти на двадцать метров, и что шлепнется он в сугроб, миновав острые камни.

Калашников с полным магазином, слава Аллаху, цел. Но выстрелить в себя Саид не решался. Надеялся на чудо.

Надеялся повстречать моджахедов, добраться до какого-нибудь кишлака, или, на худой конец, выйти на шурави, и принять бой, и расквитаться за семью. Но где они теперь, эти русские? Ноги совсем не слушались, Саид часто падал, полз по снегу.

Так и замерзнет он в горах, так и сгинет весь их род, неотомщенный. Что за глупая смерть? Почему не погиб он в последнем бою, почему сразу не попал в рай? Саид Мохаммад – настоящий мусульманин, он чтит Коран, он пять раз в день совершает намаз, он воюет против неверных, и знает, что моджахеду нечего боятся, что священная война – джихад – прямая дорога в рай. Так всегда говорил Али, старший брат.

Али вернулся из Пакистана совсем другим человеком. Не нищим, забитым деревенским пареньком в калошах, а возмужавшим, в кожаных ботинках на шнурках, в новых одеждах, с автоматом, с пачкой афгани, с лазуритовыми четками в руках. Какие это были четки! Казалось, полированный камень впитал всю синеву и глубину афганского неба. Али отгрызал по кусочку сахар, запивал чаем, и, перебирая четки, рассказывал про Пакистан, про джихад, про Ахмад Шаха Масуда, про кровавый режим в Кабуле, про ненавистных шурави, решивших поработить Афганистан.

Со временем Али возглавил целый отряд, его уважали, побаивались. Много хлопот доставил неверным Али, прежде чем погиб, многих русских солдат на тот свет отправил. Погиб Али как настоящий герой, в бою. Улизнул он от русских, вывел отряд из окружения, и успел еще вдогонку русским послать привет от Аллаха, отрезал отходящую группу, потрепал, как следует. Всех бы вырезал, не приди русским подмога. Али стал мучеником, и, значит, сразу попал на небеса, душа его легко и безболезненно, не то что у остальных людей, оторвалась от тела и улетела, и теперь он там, выше свинцового неба, там, где всегда тепло, и никогда не идет снег, где изобилие фруктов, где много цветов, где все пьют вино и любят красивых женщин. В раю позволено мусульманину все то, что запретно при жизни. И Саид Мохаммад последует за Али, он не доживет до своего пятнадцатого дня рождения.

Война – это хорошо. Что была бы за жизнь без войны? Кроме родного кишлака ничего бы не увидел он, работал бы целыми днями, голодал, болел. Война принесла много горя Афганистану, и война же сделала Саида моджахедом, воином Аллаха! Но теперь все в прошлом.

…Автомат сильно отдавал в плечо. Разве удержишь его детскими руками! Нелегко соперничать со взрослыми. Пули не достигали цели, в пыль ныряли. Позор! Обидно! До слез обидно. Над ним посмеются. Неужели он и в этот раз никого не убьет? Вон же они, русские солдаты, так близко! Больше не отстреливаются. Патроны кончились. Удирают из кишлака. Моджахеды стреляют четко, с разных сторон. Одного уложили, второго. Третьего сейчас убьют и тогда все, закончится веселье. Надо спешить! Саид Мохаммад нашел упор, взял третьего шурави на мушку, выстрелил, и подранил в левую ногу. Наконец-то! Да, именно его пуля догнала солдата. Сомнений нет!

Солдат упал, оглянулся, поднялся, заковылял дальше. По команде Али моджахеды огонь прекратили, оставили солдата Саиду Мохаммаду. Твоя добыча! Далеко не уйдет. Кончай его! Поднялись из укрытий моджахеды в полный рост, визжат от восторга, как дети. Отчего не веселье, по бегущему человеку пострелять! Неверного убить – святое дело!

«В спину целься, – посоветовал брат. – Попал! Молодец!» Все равно что плетью по спине убегающего хлестнули. Следующий выстрел заставил солдата прижать к телу правую руку, обожгла пуля. На вылет, видимо, прошла. Еще и еще целился Саид Мохаммад, еще и еще раз стрелял, живучий попался шурави, никак не хотел умирать. Упал, поднялся, пошел.

Сразила очередная пуля солдата, пополз, пригвоздили, корчится. Решающий выстрел, и все кончено, замер солдат. «Пойдем!» Саид Мохаммад засверкал счастливыми глазами, гордо повесил автомат на плечо, послушно последовал за братом. Солдат лежал на животе. Из ноздрей текла кровь. Лицо, и курчавые черные волосы, и смуглую кожу, и гимнастерку с пятнами крови припорошила пыль.

«Хорошо стрелял», – похвалил брат, поднимая автомат убитого. Саид Мохаммад поймал поощрительные взгляды других моджахедов. «Отрежь ему палец, – брат протянул большой нож. – Твой первый шурави».

Саид Мохаммад обошел мертвого, присел над головой солдата, нагнулся, приподнял левую руку, расправил пальцы, выбрал указательный, удобней всего будет резать, приложил нож к середине, надавил, лишь надрезал кожу. Острие ножа ушло в землю. Не хватило силенок. Саид Мохаммад надавил сильней, косточка хрустнула…

На перевал опустился туман, поднялась метель. Шапочку из верблюжьей шерсти, и одеяло покрыл снег. Снежинки лежали на густых черных бровях и длинных ресницах и едва наметившихся усиках. Через час другой его занесет снегом, и не останется сил противостоять холоду. Он больше не встанет, он очень скоро совсем замерзнет, и заснет, и перестанет думать и надеяться на спасение, он и так уже больше не вспоминает ни семью, ни старшего брата. Нет, Али всегда будет рядом, Али дождется его, и возьмет за руку, и поведет в рай. Он всегда следовал за старшим братом.

С завываниями снежной бури теперь соперничал пугающий гул. Ужас сковал Саид Мохаммада сильнее, чем мороз и снег. Вертолет! Неужели русские прилетели, чтобы добить тех, кто остался в живых после бомбежки? Неужто знают о нем, что жив еще он? Откуда? Почему шурави так ненавидят афганцев? Зачем вообще пришли они в Афганистан? За что столько лет убивают и пытают мусульман? В плен он не сдастся, он знает, что делают русские с пленными!

…Несколько лет назад точно также от надвигающегося вертолетного грохота Саид Мохаммад вдавил голову в плечи, сощурился, затрясся. Издалека те вертушки напоминали стаю черных птиц, крикливых, страшных, беспощадных к моджахедам. Он приготовился бежать, чтобы спастись, скрыться, зарыться, исчезнуть. Али удержал за руку, и они спрятались в пересохшем арыке, и, украдкой поглядывали на заполонившие небо вертушки, и видели в бинокль, как сели за кишлаком шурави, и как выбежали солдаты, и заняли оборону.

Главного среди шурави, высокого, грузного, немолодого генерала в пятнистой форме, походившей на зелено-коричневые узоры на вертолетах, встречали старейшины. Они кланялись, будто он царь и бог, и лебезили перед ним, и, после переговоров, выдали трупы убитых советников, а заодно и повинных в гибели советников моджахедов. Вышло все точь-в-точь, как предсказал Али. А что им оставалось делать? Шурави грозили нанести по району бомбоштурмовой удар.

«Смотри», – кивнул брат, и произнес слово, от которого всякого моджахеда передергивало: «спецназ». Саид впился в бинокль. Солдаты как солдаты. Ничего необычного. Те же автоматы, те же русые волосы. Отчего ж тогда так боятся и ненавидят моджахеды этот самый «спецназ»?

Пока ждали генерала, одному из пленных моджахедов развязали руки, положили перед ним заряженный автомат.

– Бери, сволочь!

Они с братом лежали слишком далеко, чтобы слышать, что говорил спецназовец, да и не поняли бы чужую речь, даже если и находились бы ближе. Видели только перекошенный рот офицера. Поджарый, в кроссовках, бежевых брюках, и бежевой же куртке с закатанными рукавами, с наколками, он отступил назад, указывая на автомат.

– У меня только нож. И тот нарисованный, – спецназовец напряг руку, показывая вытатуированную финку. – Бери! – он пододвинул ногой автомат ближе к пленнику. – Ссышь?

Сидевший на корточках афганец не сводил глаз с Калашникова. Последний шанс, ему дали, шанс отыграться! Исподлобья косился моджахед на шурави, и скалил неровные желтые зубы, и когда офицер отвернулся, естественно так, будто и забыл про предложенное пленнику оружие, вроде отвлекся на облетавший район вертолет, пленник решился. Но спецназ не столь глуп, чтобы позволить бестолковому афганскому крестьянину перехитрить себя! Офицер удовлетворенно хмыкнул, когда стоявший наготове за спиной у афганца солдат грохнул рыпнувшегося пленного по голове прикладом.

– Хотел убежать, душара? – офицер ринулся к поднимающемуся пленнику, нокаутировал.

– Отставить!

– Попытка к бегству, товарищ майор, – оправдался спецназовец с татуировками перед старшим по званию офицером в темных очках.

– Вылетаем!

Замесили горячий воздух лопасти, одна за другой отрывались машины, и потянулись стайкой прочь, и тогда, спрятавшиеся Саид Мохаммад и Али привстали, отряхнулись, и,не сговариваясь, вздрогнули, когда от летевшего чуть правее вертолета вдруг отделилась фигурка человека, и камнем полетела вниз…

Совсем рядом с Саид Мохаммадом кружила вертокрылая машина, угрожающе рядом. Он скинул одеяло и щелкнул предохранителем. «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад – его пророк!» Вот оно, ниспосланное с небес испытание! Шанс отомстить за брата, за родных, за себя. Гул нарастал. Ему казалось, что все дрожит, как при землетрясении. Вертолет явно сбился с курса, потерялся, рыскал в сумерках, кружил. Вертолет явно хотел спастись, так же как и Саид Мохаммад. Вертолет летел к нему, над ним, справа от него, слева. Только бы он подлетел ближе! Саид Мохаммад молил Аллаха направить русский вертолет прямо на него! Тогда он умрет не один, не зря! Он готов к бою! У него есть верный друг – Калашников. Он отомстит за брата! Саид Мохаммад приложил застывший, словно крючок, палец к курку, чуть приподнялся, и, когда совсем близко померещилось что-то темное, и темное пятно стало наползать на него, будто собравшееся проглотить несчастную, замерзающую на снегу жертву чудовище, и за стеклянным колпаком кабины смутно вырисовалось лицо летчика, вздрогнул от автоматной очереди, и закричал: «Аллах акбар!», радуясь предсмертной победе над русскими…

 

Глава первая

ДЕСАНТУРА

Возникали самолеты из ничего. Просто набухали крошечными белыми капельками на небе, и скользили вниз, точно слезы косого дождя по стеклу; и от того, наверно, что спешили самолеты эти к земле, боясь быть подбитыми невидимым, но вездесущим врагом, теряли они второпях яркие шашки, которые, как бенгальские огни, вспыхивали, искрились и вскоре сгорали, оставляя над Кабулом недолгую память из дымных белых шлейфов.

Солдаты, что возились с техникой в парке, и те, что по пояс раздетые, либо в тельняшках, подставлялись раннему, но уже теплому солнышку, пока чистили оружие, и те, что маршировали на плацу, и те, что мыли технику в парке, посматривали то и дело вверх, ожидая увидеть эти грузные транспортные самолеты, прозванные «скотовозами»; ждали, как ждут пароход с материка, на котором, известно, что плыть не придется, уж во всяком случае не в этот раз, так хоть увидеть издалека, как причаливает, да помечтать вдоволь.

Появление с началом дня Ил-76-х давно стало привычным делом. Почти из любого советского гарнизона можно было следить за полетами воздушных посредников между Союзом и Афганом, и если по той или иной причине борта отменялись, делалось грустно и печально от мысли, что, быть может, там, на Родине, забыли о направленном когда-то в Афганистан «ограниченном контингенте».

Старослужащие, глядя на парящие самолеты, предвкушали неотвратимо надвигавшийся «дембель» и млели от дембельских грез. Отслужившие полсрока солдатики тяжело вздыхали, им оставалось лишь надеяться на весточку из дома. У молодых бойцов еще свежи были воспоминания о полете в брюхе подобного транспортника, и то жуткое ощущение катастрофы, когда самолет, набитый людьми, словно скотом безмозглым, людьми, уставшими после ночного подъема и неопределенно долгого ожидания, и таможни, и границы, и задремавшими в полете, спустя час с небольшим после взлета, ни с того ни с сего устремлялся с высоты семь с лишним тысяч метров вниз, точно проваливаясь в воздушную яму или будто уже подбитый неприятельской ракетой, каким-нибудь там «стингером». На самом же деле, отстреливая десятки тепловых ловушек, он, как в штопоре, в несколько длиннющих витков заходил на посадку.

Пока самолет рулил по бетонке к месту стоянки, рампа открывалась, впуская непривычный афганский горный воздух и горный же пейзаж, чужой и потому тревожный.

С этого момента запускались для каждого из сходящих по рампе часы, которые отстукивали отмеренный судьбой срок в Афгане, а для некоторых последние месяцы жизни.

Впервые прилетевшие солдаты и офицеры, прапорщики, среди которых мелькали и женщины-служащие, выглядели и вели себя скованно, неуверенно и с плохо скрываемым любопытством и одновременно беспокойством, напряжением озирались, щурились от яркого горного солнца; тех же, кто возвращался из отпусков, командировок, после лечения отличить было просто: они знали, куда и зачем вернулись, в каком направлении надлежит им идти с бетонной полосы аэродрома. Они возвращались в ставшие знакомыми края, домой.

Солдатики прибывали на кабульский аэродром одинаково стриженные, одинаково растерянные, одинаково бесправные. В одинаковых формах, обезличенные этой одинаковостью: в длинных, часто не по росту шинелях, тяжелых, неудобных, сапогах-«говнодавах», с однотипными вещмешками, – похожие издалека один на другого; солдатиков привозили, словно боеприпасы: ровненькие, если не присматриваться ближе, солдатики-патрончики, – расходный материал, различный, впрочем, по росту-калибру.

Мало кто в масштабах великого и могучего Советского Союза воспринимал жизнь сходящих по рампе транспортных самолетов солдат, прапорщиков, лейтенантов, старших лейтенантов, капитанов всерьез. Так себе, ерундовые человечки, коих в стране осталось еще бесчисленное множество. Наштамповала их страна, тысячи и тысячи, и еще наштампуют.

Солдатики были безликими по прилету в Кабул, как и тысячи других забритых на два года парней, которых вырвали из привычной жизни, чтобы научить страдать, терпеть и выживать, пока Родина не сочтет, что достаточно заплачено ей за заботу и счастливое детство, и не подберет взамен следующих, подросших к этому времени юношей.

* * *

– Летают, товарищ старший лейтенант. Два борта сели, – доложил дежурный по роте безнадежно затосковавшему от бесконечного ожидания заменщика офицеру. Одетый по форме, лежал он на кровати, наблюдал, как по потолку ползет муха, и недовольно произнес в ответ:

– Толку-то что с этого, Титов?

– Не могу знать, товарищ старший лейтенант…

– Я говорю, что толку, что летают?

– Вы же сами просили докладывать, если борта будут садиться… Я и докладываю…

– Что за борзость в голосе? Не понял, бля! Конь педальный! – Офицер повернул голову. – Ты с кем разговариваешь?! Свободен, Титов! Дверь закрой!

– Что?

– Дверь закрой! Чтоб больше меня не тревожили! Стоять, тело! Меня будить только в двух случаях: при появлении заменщика, и в случае вывода Советских войск из ДРА! Понял?

– Так точно!

– Пошел на …!

Здоровяк дежурный, по силе и росту превосходящий офицера неоднократно, тут же покорно изогнулся, будто лакей, которого обругал ворчливый барин, попятился из комнаты. Знакомый с взрывным нравом старшего лейтенанта, и будучи за срок службы, как и остальные солдаты, не единожды битый по печени и почкам, когда попадался под горячую руку или без причин вовсе, он предпочел не выпячивать излишнюю преддембельскую развязность, и вышел, тихонечко прикрыв дверь, после чего распрямил плечи и, как оборотень, тут же превратился в беспощадного деда, сурового властелина казармы.

Вымещая злость за только что пережитое унижение, за обидные слова, которые пронеслись по всей казарме и долетели до молодых бойцов из наряда, Титов пнул ногой нерасторопного рядового Мышковского, орудовавшего шваброй:

– Гондон штопанный! Ты когда, блядь, должен был закончить уборку?!

Загремело опрокинутое ведро. Мутная вода растеклась по фанерному полу казармы.

– Я тебя, Мышара, сортир языком заставлю вылизывать! Чмо болотное! – громко, так чтоб все слышали, закричал он.

– Младший сержант Титов! – прервал разбушевавшегося деда командирский голос.

– Ты что, салабон, не понял? – продолжал, несмотря на окрик, Титов: – Упал, отжался! Десять раз! В темпе! В темпе! Предупреждаю, Мышара, – придавил он голову солдата ботинком, чуть тише добавил: – Сгною!

– Титов! – повторно послышался окрик командира.

– Что такое ВДВ, Мышара?! – выдавливал Титов ответ ботинком.

– ВДВ – это воздушно-десантные войска…

– ВДВ – это щит Родины, салага! А ты даже для заклепки на этом щите не годишься!

От испуга Мышковский продолжал лежать на полу. Ботинки всемогущего деда удалялись к бытовке.

– Младший сержант Титов по вашему приказанию прибыл! – развязным тоном доложил дежурный, заходя в бытовую комнату и обращаясь к почти уже налысо остриженной голове лейтенанта Шарагина. Скрестив ноги, он неподвижно восседал на тумбочке. Плечи его покрывала простыня с казенным штампом министерства обороны – фиолетовой звездой. Рядом на полке лежала форма с красной повязкой ответственного по роте.

Лейтенант Шарагин пристально изучал в небольшом треснувшем с одного края зеркальце свой новый облик. В зеркале отражались серо-голубые глаза, выбритый подбородок со свежим порезом от бритвы, правильной формы нос, густые усы, соскабливаемые опасной бритвой последние островки растительности на голове, от чего белая кожа на черепе, резко контрастировавшая с красным горным загаром лица, как бы натянулась, словно на барабане.

Именно таким хотел видеть себя Шарагин – бритым наголо.

Природа, работая над лицом лейтенанта, явно схалтурила малость, придав ему черты скупые, стандартные, лишенные какой бы то ни было индивидуальности, эдакую русскую многотиражность.

Не отрываясь от собственного отражения, Шарагин театрально выдержал паузу, прежде чем спросил бойца, как бы невзначай:

– Что там старший лейтенант Чистяков?

Дежурный стоял у него за спиной, подпирая косяк двери и крутил на пальце ключи на цепочке:

– Товарищ старший лейтенант приказал не будить.

– Кажись, заканчиваем, – сказал сержант, выполнявший ответственную функцию цирюльника.

– Такой талант пропадает, – подсмеивался над приятелем Титов. – Вместо того, чтобы полтора года жопу под пули подставлять, лучше бы в полку парикмахером работал, а Панас?

– Шел бы ты на хер, Тит! Извиняюсь, конечно, тварыш лейтенант, за грубость неуставную, но с Титом только так можно, иначе за.бёт-замучает, как Пол Пот Кампучию. Х-х-ха-ха-ха!…

– Вы не отвлекайтесь, товарищ сержант, – обрезал лейтенант Шарагин. – Внимательней надо быть, когда бреете командира!

В отличие от младшего сержанта Титова, большого и тупого балбеса, в сержанте Панасюке находил он зачатки человечности, и даже за срок службы не все они завяли. Панасюк был родом с Алтая, тощий, как белорусский крестьянин, длинный, как флагшток, жилистый и выносливый. Панасюк любил хохмить, заядло курил, дохал от курения, матерился через слово, а когда смеялся, то под глазами и на лбу выступали не по возрасту ранние и глубокие морщины. Говорил он обычно с каким-то протяжным ксендзовским акцентом: «Шо вы волнуетесь, тварыш лейтенант? Поручите это дело мне – все будет чики-чики».

– Ночью продсклад кто-то обчистил, – Шарагин поймал в зеркальце бегающие глаза младшего сержанта Титова. – Не дай Бог кто-то из нашей роты замешан, контужу на месте!

– Ночью все дрыхли, товарищ лейтенант, – клятвенно заверил Титов.

Сержант Панасюк подтвердил, что, мол, не из их роты, вытер взводному шею вафельным полотенцем:

– Готово.

Панасюка лейтенант Шарагин выделял еще и потому, что сержант, заправлявший бойцами круто, никогда не позволял себе измываться над собратьями по роте, не превращал службу подчиненных в рабство, и, самое главное, сдерживал в меру сил других дедушек.

…особенно таких олухов, как Титов…

подумал Шарагин.

«Воспитательные» приемы, как например «прописка», когда лупили новичков в роте по голым жопам дерматиновыми шлепанцами, так что на следующий день они и присесть в столовой не могли, поглаживали через форму синячные ягодицы, проводились в строжайшей секретности. Входило это в негласный солдатский ритуал, и командиры, при всем желании, не уследили бы, не остановили бы. Потому-то и Шарагин не переживал по этому поводу. Не в силах был один взводный прервать сложившуюся за годы традицию взаимоотношений молодой-чиж-черпак-дедушка. Ничего не попишешь, ничего не изменишь.

Беспричинная импульсивная жестокость, злость и одновременно детская наивность, сентиментальность, неожиданная доброта, жалость, благородство, сострадание с легкостью переходящее к ненависти, впрочем, ненависти скоро забывающейся, – все это каким-то загадочным образом испокон веков соседствовали в офицерах и солдатах русской армии, да и, пожалуй, почти в любом русском мужике.

– Бляди! – вдруг крикнул на всю казарму старший лейтенант Чистяков.

Этот регулярно повторяющийся в течение последних недель крик офицерской души, которая хотела домой, был адресован всем сразу: и армии, и Афганистану, и солдатам из наряда.

Младший сержант Титов предусмотрительно покинул бытовую комнату и спрятался в каптерке. Знал Титов, что если Чистяков вышел из комнаты в дурном расположении духа, лучше на глаза старлею не попадаться.

– Побрился? Молодец! – выпалил Чистяков, проведя рукой по гладкому черепу приятеля.

– Ну как? – наслаждался бритым видом Шарагин.

– Нормально, мы это проходили. Пошел на … отсюда! – заорал он на заглянувшего в бытовку бойца из наряда. – Видеть не могу эти рожи! Не завидую тебе! Дембеля у нас, конечно, у-у-у-х – орлы! А уедут, с кем будешь воевать? Прав я, а, Панасюк? – старлей вдруг обратился к сержанту, и без всякой причины, просто для профилактики, как называл это сам, резко всадил ему кулак в живот.

Панасюк согнулся пополам, выронил опасную бритву, широко раскрыв от боли рот:

– …эт…эт…это вы правильно подметили про орлов, тварыш старший лейтенант, – после минутной паузы и затмения в голове, восстановив дыхание, с кривой улыбкой на лице ответил тронутый комплиментом сержант.

Тишину казармы надломила ворвавшаяся солдатская масса, которая заполняла помещение топотом, матом, гоготаньем, и угрозами:

– Куда ты ложишь автомат, мудазвон!

– Чё встал на пороге, проходи!

– …а, чаво, автомат…

– Мой возьми, положи тоже, я умываться пошел…

– Сюда ложь, ка-зел! Сколько учить вас опездалов!

– Сыч! Ты как мою койку заправил?!

– …

– Молчишь?

– Я сейчас заново…

– Оборзел, бача! Понюхай чем пахнет. Смертью твоей пахнет…

– …

– Рота, смирна! – заорал дневальный на тумбочке, отдавая честь входящему в казарму ротному. – Дежурный по роте на выход!

– Вольно, – прошел мимо долговязый капитан Моргульцев, шмыгая носом: – На улице плюс тридцать, а я, бляха-муха, простыл!

– Воль-на! – повторил громко слова капитана дневальный.

– Кондеры во всем виноваты, товарищ капитан! – вставил старший прапорщик Пашков. Он шел следом.

– Причем здесь кондеры, старшина?! – сморкался в платок ротный.

– От кондера сдохнуть можно. Воспаление легких – как нечего делать! Чего смешного? Ничего смешного! Кондер все легкие выстудить может.

– Без кондера скорее сдохнешь! – противостоял прапорщику Чистяков.

– Господи! – Моргульцев уставился на бритую голову взводного. – Явление Тараса Бульбы народу! Не иначе.

– Якши Монтана! – всплеснул руками Пашков.

Шарагин смутился, почесал в затылке, прикрыл голый череп кепкой, по

всей строгости доложил:

– Товарищ капитан! За время вашего отсутствия происшествий не было!

– Засранцы! Бляха-муха!

– Ты чего такой смурной? – решил разрядить обстановку Чистяков.

– Раз в году, – огрызнулся ротный, и выдал одну из многочисленных своих заготовок: – организму требуется встряска. В этот день я не пью…

– Не обращай внимание, – Чистяков подмигнул Шарагину. – Он в штабе был. Наверняка, Богданов на него накричал.

Пересказывать своими словами материал политзанятий старший лейтенант Немилов не умел. Скучно и нудно читал он подчеркнутые карандашом отрывки из брошюр, из журнала «Коммунист вооруженных сил», и охотно отвлекался от темы, если, скажем, замечал, что недостает у кого-нибудь комсомольского значка. Рассчитывать на то, что бойцы что-то запомнят из услышанного на политзанятиях было б наивно, а потому Немилов заставлял отдельные строчки писать под диктовку. Если нагрянет проверка, у каждого бойца тетрадочка с конспектами.

– Записываем! Демократическая Республика Афганистан.

– Знакомое название, – хихикнул ефрейтор Прохоров. – Где-то я его уже слышал.

– Нечего паясничать! Истории страны пребывания не знаете. Итак! Официальные языки – пушту и дари. Население – … миллионов. Кто его знает, какое у них теперь население?! Ничего не записывайте. Теперь немного истории. Диктую! Попытки Англии подчинить Афганистан в 19 веке окончились провалом. Благодаря поддержке Советской России, очередная англо-афганская война в мае-июне 1919 года закончилась победой Афганистана. В 1919 году…

– В каком году?

– Для глухих тетерь повторяю: в 1919 году была провозглашена независимость Афганистана. Так, это вам не обязательно… – Немилов перелистнул страницу. – Вот: СССР и Афганистан на протяжении длительного исторического периода связывают дружеские отношения. После Апрельской революции 1978 года они стали отношениями братства и революционной солидарности. Основываясь на Договоре о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве, правительство ДРА неоднокартно обращалось к СССР с просьбой о военной помощи. Правительство СССР решило удовлетворить просьбу и направило в Афганистан «Ограниченный контингент советских войск» для защиты молодой республики от посягательств мирового империализма и внутренних реакционных сил. Новый абзац! Истинными друзьями афганского народа проявили себя советские воины, с честью выполняющие свой интернациональный долг на территории ДРА. Новый абзац! Апрельская революция – поворотный этап в развитии Афганистана, результат многовековой борьбы афганского народа за свободу и независимость, против отсталости, нищеты, бесправия и угнетения, за социальную справедливость. Панасюк, почему не пишешь?

Сержант составлял письмо домой, но после первых двух предложений: «Как у вас дела?» и «У меня все хорошо», мысли закончились, и он уставился на цитату Ленина на стене о том, что революция лишь тогда что-нибудь стоит, если умеет защититься. «Это и ежу понятно!» – подумал Панасюк, и скосил взгляд на «иконостас» с членами Политбюро. Ленинская комната, она для того и существовала в каждом подразделении, чтобы, как в церкви, на стенах почитаемые ангелы-партийцы красовались вместе со «святой троицей» – Марксом, Энгельсом и Лениным, да чтоб приходил сюда солдат и время свободное проводил – в шахматы играл, письмо домой писал, телепередачи смотрел, и чтоб под присмотром вождей мирового пролетариата все это происходило.

– Панасюк!

– Думаю, товарищ старший лейтенант.

– А я тебя сюда, Панасюк, не думать посадил! Ты должен слушать и записывать!

– Так точно! – Что-то впорхнуло в голову сержанту, он разродился двумя строчками: «У нас очень тепло. Скоро лето».

– Опыт показывает, – читал Немилов. – Это не записывайте! Опыт показывает, что афганские граждане часто обращаются к советским воинам с просьбой рассказать о Советском Союзе, образе жизни советских людей, истории революционной борьбы в СССР. Сычев! Я тебе, кажется, ясно сказал: не надо это записывать. Слушать надо!

Рядовой Сычев лишь зашуганно втянул голову в плечи.

– Меня ни разу не спрашивали, – вновь развязно подал голос Прохоров.

– Спросят, Прохоров, спросят!

– А откуда я узнаю, что им надо, если не понимаю по-ихнему?

– Поймешь! Через переводчика… – Немилов прервался. Нечего на идиотские вопросы отвечать. Время тянут. – Вы всегда должны быть готовыми к беседе с афганскими товарищами.

– Их тавось, стрелять надо. Духи они все! – вырвалось у Панасюка. – Чего с ними беседовать-то?!

– Отставить! Пишем дальше. Без советской помощи силы империализма и внутренней контрреволюции задушили бы Апрельскую революцию.

В стеклянную дверь постучался младший сержант Титов:

– Товарищ старший лейтенант, разрешите?

– Что тебе?

– Надо два человека на кухню.

– Забирай, только быстро.

– Продолжаем… – Немилов открыл «Памятку советскому воину-интернационалисту». Пишите! По характеру афганцы доверчивы, восприимчивы к информации, тонко чувствуют добро и зло. – По комнате прокатилась волна смеха. – Отставить! Особенно ценят афганцы почтение к детям, женщинам, старикам. Так, вот это очень важно! Находясь в ДРА, соблюдай привычные для советского человека нравственные нормы, порядки и законы, будь терпимым к нравам и обычаям афганцев! Записываем! Записываем!!! Всегда проявляй доброжелательность, гуманность, справедливость и благородство по отношению к трудящимся Афганистана.

Писали солдаты медленно, с ошибками, пропуская целые предложения. Дедушки вообще не писали, только вид делали.

– Чириков, чтоб к утру моя тетрадка была заполнена, – ефрейтор Прохоров расчерчивал поле для игры в морской бой.

– Пока писать не надо. Я скажу, когда писать! Вы все должны умело, на конкретных примерах пропагандировать благородные поступки советских воинов по отношению к местному населению. Кто знает такие примеры? Никто не знает! Отлично! Газеты надо читать! Зачем в Ленинской комнате подшивки лежат? Чтобы вы, кретины безмозглые, читали, а не шашки пальцами щелкали! К следующему занятию чтобы каждый знал по два примера. Буду спрашивать!

– Кто ест мясо, часто болеет насморком, – изрек, хитро прищурившись, прапорщик Пашков. – Ночью от мяса у мужчины кое-что начинает шевелиться, приподнимается одеяло, ноги оголяются, а кондер на полную мощность морозит – отсюда и насморк.

Шарагин добродушно рассмеялся.

Старший лейтенант Чистяков сгреб в охапку валявшийся в шкафу в офицерской комнате купол парашюта, запрятал в сумку. В это время дня повадился он греться на солнце, нашел укромное местечко за модулями, чтоб не мозолить глаза начальству.

– Выходи строиться! – загорланил, ровно петух в деревне, дневальный.

– Слушай сюда, петушиная харя! – Чистяков стащил солдатика с тумбочки, сжал рукой шею: – Ты чего мне в ухо орешь?! Я на заслуженном отдыхе. Понял? Меня не тревожить по пустякам. Если что серьезное, лейтенант Шарагин знает, где найти.

 

Глава вторая

ЗАРАЗА

С наступлением жары рота села на струю. Дристали и денно и нощно.

Дорожку, ведущую от казармы в отхожее место, казалось, утрамбовали до твердости асфальта. Каждые полчаса, а то и чаще из модуля несся очередной боец. Чижи, черпаки и дедушки уравнялись в беде, и соседствовали друг с другом на очке.

Не хватало газет. Пропала подшивка «Красной Звезды» из Ленинской комнаты. Немилов жутко ругался, называл похитителей диверсантами, грозился особым отделом, на всякий случай унес и спрятал подшивку «Правды». Замполит слыл чистюлей, мыл руки раз семнадцать с половиной за день, ни до чего не дотрагивался, тонкие, бледные губы его слегка подрагивали при виде изнемогающих от поноса солдат, лицо выражало брезгливость к проникшим в роту болезням, ровный пробор, чистые ногти и безукоризненно белые подворотнички выдавали его открытое презрение к солдатне и отдельным не особо чистоплотным офицерам полка.

Цветущие, здоровые, загорелые парни, пораженные амебиазом или еще какой местной гадостью, быстро скисали, зеленели, становились вялыми и осунувшимися. Худели на глазах, обезвоженные болезнью.

Подъем-сортир-физзарядка-сортир-завтрак-сортир-развод-сортир-политзанятия-сортир-чистка оружия-сортир-обед-сортир-наряд-сортир-ужин-сортир-отбой-сортир – и так – сутки напролет, – всех или почти всех словно цепью привязали к отхожему месту, и не отходили заболевшие дальше безопасного расстояния, которое позволяло быстрее пули душманской стремительно добежать до спасительного заведения.

Солдатня забыла про все на свете, и не радовалась ничему. Деды, и те настолько мучались от кровавого поноса, что плюнули на молодежь; не в силах были деды заниматься воспитанием салаг. Младший сержант Титов, любивший баловаться гирями, качая дембельские бицепсы и трицепсы, и наводчик-оператор, ефрейтор Прохоров – задира и скандалист, и сержант Панасюк угрюмо коротали дни в курилке, потому что от курилки было ближе бежать на очко. И все же сесть на струю считалось лучше, чем пожелтеть и загреметь в госпиталь с гепатитом.

Из офицеров роты зараза миновала Чистякова и Моргульцева. Женька уверен был, что боженька бережет его, и на боевых и от болезней, потому что два года носит он в кармане образок. Образок тот запрятала ему в чемодан перед отъездом мать. Женька обнаружил иконку в пути, выбрасывать не стал, припрятал получше, ближе к документам, и через таможню, через границу провез незамечено. Немилов однажды Женьку подловил с иконкой, пристыдил, но докладывать куда-либо струхнул. Один раз, правда, боженька, присматривавший за Женькой, маху дал, не углядел: одной ложкой с земляком-особистом варенье домашнее Чистяков поел. Сперва особист полковой пожелтел, у него гепатит уже набирал силу, а спустя неделю последовал в «заразку», в инфекционный госпиталь, и Женька. На самом деле, конечно, Чистяков был тот еще безбожник, и господа и маму его поносил неоднократно, оставалось лишь удивляться, почему не завяли до сих пор у членов святого семейства уши, и не обрушилась на гвардии старшего лейтенанта кара небесная.

Ротный, капитан Моргульцев, причислял себя к законченным атеистам. В церкви отродясь не бывал, и в чудеса не верил. Спасался чесноком. Перед обедом съедал целую головку. Женька был не прочь чесноком подстраховаться, да вот только вечерами тогда на товаро-закупочную базу не пойдешь. А Женька таскался туда при первом удобном случае служащих Советской Армии женского пола развлекать. Под гитару пел. Амуры закрутил напоследок. Клялся, что влюбился по-настоящему, но из-за нее, ненаглядной красавицы, не останется. Вздыхал перед сном: «Блондинка… Не за чеки, а за настоящую любовь со мной …»

Кто первый занес в роту инфекцию выяснить не удалось.

– Как венерический клубок —.уй распутаешь! – капитан Моргульцев ходил сумрачный, кричал на скисших «слонов», обзывал симулянтами.

Руки у любого командира опустятся в такой ситуации. Разве это рота? Разве это десантники? Кормили солдатню таблетками, в госпиталь некоторых отправили.

Прицепилась странная кликуха «слоны» к солдатской массе давно и неспроста. От занятий по химической защите пошла, еще до войны в Афгане. Кричал офицер: «Газы!», и бойцы судорожно выдергивали из перекинутых через плечо зеленых сумок противогазы, цепляли на бритые и небритые головы: глаза вылуплялись сквозь стекло, стекла запотевали, а от носа тянулся к лежащему в сумке фильтру длинный шланг-хобот. Анекдот сразу вдогонку появился, про командира N-ской части, будто малолетняя капризная дочка просит, чтобы папа слоников показал, чтоб побегали они под окном, иначе спать отказывается, и есть отказывается, и ножками топает. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. И папа отдает приказ: «Рота, подъем! Газы! Бегом марш!» И бегают «слоники», взмыленные, задыхаясь и прокляная все на свете, пока не раздается команда: «отбой!»

То ли в столовке подцепили эту дрянь афганскую, то ли воды кто попил некипяченой, то ли сожрал кто-нибудь фрукт немытый из города. Либо залетела зараза из кишлака ближайшего, перенеслась с мухами, в облаке пыли, которая подолгу висела в воздухе, стоило хоть одной машине проехать по дороге.

Полк давно отгородился от афганцев и всего, что с ними связано. Отгородился колючей проволокой, минными полями, растяжками, сигнальными ракетами, пулеметными гнездами, окопами, брустверами, наблюдательными вышками, броней танков, минометными и артиллерийскими позициями. Зорко следили, чтобы враг или какой афганец из ближайшего кишлака не подошел близко, часовые. Но враг не шел, не нападал на полк. Вместо врага приходили дизентерия, гепатит, амебиаз, брюшной тиф.

– Иди возьми веревку и повесься! – шутил над страдающим поносом старшим прапорщиком Пашковым ротный. – Хоть умрешь, как настоящий мужчина, а не как засранец!

Пашков заболел в первую очередь, и какое-то время подозрение ротного пало на старшину как на источник инфекции, но затем выяснилось, что трое солдат из последнего призыва уже несколько дней, как сели на струю. Рядовые Мышковский, Сычев и Чириков молчали первые дни по глупости солдатской и по незнанию местных болезней.

Начиная с Ферганы, вдалбливали в пустые рабоче-крестьянские головы элементарные истины личной гигиены, но толку от подобных разъяснений было, как правило, мало. Только переболев тифом, гепатитом или амебиазом, мог уяснить для себя неотесанный солдат, что руки моются с мылом, и не единожды, что вода пьется кипяченая, и что если нет таковой, надо терпеть, что ложкой соседа пользоваться нельзя, что котелок после приема пищи мыть надо до блеска, что если муха афганская влетела в столовую и села на твою мизерную, желтую, растаявшую порцию масла, надо семьдесят четыре раза подумать, чем это может обернуться, прежде чем запихивать ее в пасть, что нельзя жрать все подряд, даже если очень-очень голоден. А молодой боец всегда голоден. Он зарится на фрукты и овощи, разложенные в афганских дуканах, он готов поднять из лужи и, обтерев рукавом, проглотить неспелый помидор, он нажрется дармовым арбузом, он ринется к горному ручью, если припрет жажда.

Ефрейтор Прохоров заприметил у сортира рядового Чирикова, позвал:

– Эй! «Бухенвальдский крепыш!» Ко мне!

– Чего? – поникшим голосом спросил Чириков.

– Не чаво, а доложить по форме!

– Товарищ ефрейтор, рядовой Чириков по вашему приказанию явился.

– Иди купи «Си-Си».

– А деньги?

– Что, своих нет?! Че смотришь?! Потом рассчитаемся, – неудавшийся ростом, но юркий от природы Прохоров встал в стойку каратэ, ребром ладони ударил Чирикова по шее. Чириков ойкнул и засеменил к магазину. Младший сержант Титов прыснул со смеху:

– Тоже мне Брус Ли!

– Кабы не болезнь, я б тебе показал спарринг!

– Уже показал, – махнул рукой Титов. – Ты пока ноги будешь задирать, каратист.уев, я тебя так по чайнику двину, что мало не покажется.

Из сортира появились Мышковский и Сычев. В роте первого прозвали «целина», где-то в казахских степях зачали его родители, пока поднимали эту самую целину. Надорвались, видать, от непомерных усилий, на целине же и закопали мать, а отец попивать стал, так что и «сиротой» бывало звали Мышковского, но после кличка «Мышара» прижилась. Второго же, веснушчатого и лопоухого, прозвали «Одессой», под славным черноморским городом родился Сычев.

– Мышара! Одесса! Ко мне! Что-то вы часто на очко бегаете, – очень любил это дело Прохоров – молодых травить. Чирикова он приемами каратэ доводил, Сычева же не трогал, от природы крепок был Сычев, против него только Титову выступать, такой же детина. На словах же поиздеваться можно. – Чего вы там делаете? Газеты читаете?

– А что на очке делают? – заерепенился Сычев.

– Дрочите?!

– Нет, – солдатики смутились.

– Не жди по-люции в ночи! – воинственно произнес Прохоров. – Как дальше?

– Дрочи, дрочи, дрочи! – в два голоса покорно ответили дедушке Мышковский и Сычев.

– Свободны! – оборвал воспитательные уроки Прохор – из модуля трусцой бежал старший прапорщик Пашков.

Как любой прапорщик, Пашков думал, что он всех хитрей. Хитрость его прапорюжья заключалась в том, что он категорически отказывался от научных методов лечения. Набегавшись в сортир, и сообразив, что микроб просто так сам по себе не сгинет, что зацепился микроб этот за стенки кишечника, либо в желудке засел, Пашков раздобыл трехлитровую банку спирта, заперся в каптерке, и не показывал носу три дня. Нажираясь до поросячьего визга, Пашков ужасно громко храпел, присвистывая и похрюкивая.

Старшину не беспокоили, иногда лишь стучались и предлагали чайку. Правда, солдаты из наряда утверждали, и лейтенант Шарагин лично засвидетельствовал, что по ночам, когда все спали, старшина выходил из каптерки и, как тень отца Гамлета, блуждал по казарме, направляясь в сортир. Он никого не узнавал и не замечал, на человеческую речь не реагировал, и даже отдаленно не напоминал того настоящего старшего прапорщика Пашкова, что держал солдатню в ежовых рукавицах.

Все сочувствовали старшине, кроме командира роты. Моргульцев знал его по службе в Союзе, и потому, когда лейтенант Шарагин, сам мучавшийся амебиазом, в очередной раз заметил вслух, что, мол, жаль старика Пашкова – совсем загибается прапор, изживет его со света болезнь, и что пора бы и в госпиталь отвезти, не удержался и выпалил:

– Окстись! Какая, на.уй, болезнь! Запой у него очередной! Ровно раз в квартал бывает у Пашкова.

А потом, уже успокоившись, добавил:

– Впрочем, бляха-муха, у некоторых прапорщиков намного чаще случается, как месячные у бабы…

Моргульцев старшину не трогал. Он знал, что Пашков скоро отойдет и излечится сам. Как зверь раненый уходит в лес, прячется от всех, так и Пашков ушел от людей в каптерку, закрылся и лечился, то ли от поноса, то ли от тоски.

На третий день в каптерке раздался взрыв. Взрыв был не то чтобы очень сильный, похож он был на взрыв запала, но вся рота перепугалась, что старший прапорщик Пашков от беспробудного пьянства тронулся рассудком и решил покончить не только с засевшей в желудке заразой, не только с охватившей его загадочную душу тоской, но и с собой тоже.

Дверь взломали. В дыму обнаружили старшего прапорщика в состоянии белой горячки и пустую трехлитровую банку.

Пашков полулежал-полусидел на наваленных кучей солдатских вещмешках и шинелях, шевелил усами и вращал безумными зрачками, указывая на небольшую трещину в полу, откуда, твердил он, ползут скорпионы, фаланги и змеи, и вроде как он часть этих гадов уничтожил, когда метнул туда запал от гранаты. На всякий случай он держал наготове пистолет Макарова, которым собирался отстреливаться от «тварей ползучих».

– Пистолет отобрать, старшину препроводить в комнату,.издец, вылечился прапорщик! – заключил Моргульцев.

Диковинным образом спирт возымел успех и помог старшине избавиться и от афганской заразы и от тоски, и не далее как через неделю безуспешно доказывал Пашков ротному, что вовсе не хандрил, что взаправду болен был, и еще намекнул с некоторым злорадством в голосе, что если, не дай-то Бог, командира постигнет подобная напасть, и сядет он, товарищ капитан, на струю, то пусть знает, что прапорщик Пашков не жлоб, что он поможет, подскажет, где и почем достать трехлитровую банку спирта. Меньшая доза не убьет микроб, настаивал старшина как большой специалист в этом деле.

В отличие от Пашкова, лейтенант Шарагин мучился дольше, усердствуя не в питие спирта, а в регулярном приеме таблеток. Будучи человеком образованным, убежден был он, что заразу эту алкоголем не сломить, не убить до конца. Он поднялся в очередной раз среди ночи и, потный от болезни, сонный, заторопился на улицу.

Стараясь дышать через раз, при тусклом свете маленькой лампочки просматривал огрызок «Красной Звезды», затем тщательно скомкал его, чтобы размягчить жесткую бумагу.

Центральные советские издания и окружную газету «Фрунзевец» читали в полку часто, и не только тужась на очке. Читали о событиях в мире капитала, в стране победившего социализма, о парт и комсомольских съездах, смеялись над авторами афганских репортажей. Но скажи кто чужой недоброе слово против газетных историй об Афгане, встали бы как один на защиту, и клялись бы, что истинная правда написана об интернациональной помощи, и о том, как, например, подорвался бронетранспортер, потому что, лейтенант пожалел урожай афганских дехкан, вспомнив родной колхоз и родные поля, и тяжелый труд крестьянский и что сам когда-то механизатором собирался стать, но пошел в военное училище, потому что есть такая профессия – родину защищать; вспомнил об этом лейтенант и потому поехал по дороге основной, а душманы ее заминировали, конечно же…

Да и вообще, если разобраться, негоже критиковать Советскую армию: любой рассказ, любая галиматья газетная, любой подвиг, выдуманный или приукрашенный, – укрепляет дух военных людей.

…пусть живут небылицы в газетах… пусть не забывают люди, что идет война…

думал Шарагин.

…надо делать вид, что напридуманное в газетах – правда…

приезжают корреспонденты в командировки, чтобы прославиться…

как этот, например, как его там? Лобанов… писака!.. насочинил, тоже мне… себя прославил и нас зато, десантников, попутно…

Ночь, наряженная в колючие острые звезды, высилась над полком. Тихо спалось десантникам, если не считать гудящую на краю полка ДЭСку – дизельную электростанцию, к шуму которой давно все привыкли.

Шарагин остановился, чтобы очистить легкие после тяжелого въедливого запаха дерьма, закурил, любуясь шелковой луной и рассыпанным звездным бисером. Ныло внутри от болезни, весь будто ссохся он, точно выжали его, как половую тряпку, обессилел совсем, слабость наваливалась дикая.

Время от времени вверх уходили трассера – кто-то из часовых баловался, заскучав на позициях.

…как исстрадавшиеся души людей, которым надоела война, вырываются трассера и летят безмолвно ввысь, чтобы впиться в небо над Кабулом, в надежде убежать из этого города и из этой страны…

Показалось также, будто

…звезды далекие – это разбросанные по вселенной осколки разбитых душ; мерцающие в лунном свете, еще на что-то надеющиеся…

Вернувшись в модуль, он почти час ворочался, скрипя пружинами. А когда дрема начала запутывать мысли о семье и уводить в сон, на улице, почти прямо под окном раздался выстрел, и звонко вскрикнуло разбитое окно.

Женька Чистяков сорвался с койки и упал на пол еще до того, как пуля, пробив стекло, застряла в стене.

Догадавшись, что стреляли свои, что больше выстрелов не последует, как был в сатиновых трусах, нацепив кроссовки, Женька побежал на улицу.

– Бляди! – кричал он на ходу. – Смерти моей хотят!

К тому времени, как на улицу вышел Шарагин и другие офицеры, и на крыльце казармы столпилась разбуженная выстрелом солдатня, Женька успел основательно набить морду часовому.

Самоубийца-неудачник не защищался от ударов. В каске и бронежилете, солдат растерянно, сбивчиво доказывал отдельными словами в паузах между ударами, что как-то само собою у него все получилось, что не собирался он вовсе стреляться, что споткнулся. Врал, изворачивался, оправдывался.

…руку, наверняка, собрался прострелить, да испугался…

Невнятные мысли отражались на худощавом, забитом армейскими порядками лице солдата.

– Да по мне лучше бы ты тавось, застрелился! – продолжал бить солдата Чистяков. – Только по-тихому и вдали от модулей! А ты, блядь, решил под моим окном!

…затравили его деды… или служить в Афгане не хочет…

подумал Шарагин и зевнул.

…как бы Мышковского не довели до греха… отвечать-то мне…

пронеслось в голове.

Часовой походил на рядового Мышковского и внешне, и тем вызвал у Шарагина двойное чувство – жалость и раздражение. Нескладный был боец, замедленный в мыслях, судя по разговору, и в движениях неуклюж.

Каска свалилась с головы солдата, и удивительно смешно торчали уши бойца – как два куска расколотой пополам тарелки, которые взяли да приклеили к голове.

Форму молодой боец так и не научился носить, да и не могла она сидеть нормально на таком несуразном туловище.

…злость в человеке берет начало от желания отомстить… чем слабее оказывается человек, тем сильнее задавливают его, а когда наступает черед обиженного верховодить, он вымещает все на новеньких – это замкнутый круг…

…надо спать идти… пусть другие разбираются… в конце концов он не из нашей роты…

– Пойдем спать, Женька, – предложил Шарагин, когда они выкурили по сигарете.

– Какой теперь, к чертовой матери, сон?

Он прекрасно понимал Чистякова. Таким резким и вспыльчивым сделал его Афган.

…неизвестно еще, каким я буду под конец…

Чистяков протрубил в Афгане двадцать три месяца, а сейчас, вдобавок, восемь недель маялся в ожидании замены.

В столовку Чистяков ходить перестал. Питался консервами, хлебом, чаем. Подкармливали его от случая к случаю благодарные за песни и внимание барышни с товаро-закупочной базы и особенно загадочная блондинка, которую никто ни разу не видел, но которая, по рассказам, в Женьке души не чаяла.

– Она думала, что я жениться собрался, – делился с товарищами Чистяков.

– Куда ж тебе? У тебя семья, – рассудил Шарагин.

– Вот именно. Я ей так и сказал, если б не семья, увез бы на край света!

– А она что? – прислушался Пашков.

– Она, блядь, вся в слезах…

– Плохая примета, – предостерегал Моргульцев. – Скоро на боевые поедем, а бабы на войне удачу не приносят…

Весь следующий день Чистяков пролежал на кровати. Он и в город ехать отказался, когда подвернулась возможность, лежал и молчал.

– Где старший лейтенант Чистяков? – обвел взглядом подчиненных ротный.

– Их благородие отдыхают-с… – Пашков подкрутил пышные усы.

– Понятно, лег на сохранение… – капитану подобное состояние было хорошо известно. В таком настроении пребывали перед заменой многие. Береженого Бог бережет. Если начинался обстрел, самые смелые и отважные военнослужащие, ничуть не смущаясь, торопились в убежище. Кому хотелось по глупости погибнуть в последние перед отъездом домой дни?

– Блядь! Где он? – подвывал Чистяков. – Где его бога-душу-мать носит?!

– Отпуск отгуливает, – подливал масло в огонь Пашков. – Иль в Ташкенте пьянствует. Пиво сосет…

– Вот увидите, – твердил ротный. – Сейчас Чистяков кроет заменщика матом, а появится тот в полку – будет с него пылинки сдувать. Знаем, проходили…

На ужин Чистяков не пошел. Он шмякнул изо всех сил об пол консервную банку:

– …чтоб микроб внутри сдох!

Приговорив купленную у гражданских ноль-семьдесят-пять, сидел Женька за столом, курил, выпуская из ноздрей дым, и доверительно сетовал на жизнь плававшим в банке килькам, и под конец, излив душу, произнес:

– …стоит корова на мосту и ссыт в реку, вот так же человек – живет и умирает…

Когда же пришел Шарагин, пьяный Женька заметил:

– Слышь, ты всякую.уйню любишь записывать. Парадокс русской души: скоммуниздить ящик водки, продать его, а деньги пропить.

– Отстань, – Шарагин вытянулся на кровати, полежал, подумал, решил написать несколько строк домой. – Какое сегодня число, Женька?

– Сорок четвертое апреля.

– Такого в природе не бывает.

– Бывает.

– В апреле, – пояснил Шарагин, который ни накануне, ни в течение нынешнего дня не выпил ни капли, – тридцать дней.

– Я должен был замениться в апреле. И пока я, блядь, не заменюсь, апрель месяц не кончится!

Пусть и хандрил Чистяков, и пил горькую, и отлынивал от нарядов и краткосрочных выездов из части, на боевые собрался первым, и взвод настроил соответствующим образом. Настроил на войну.

– Всех пропоносило, теперь за дело! – подгонял он «слонов». – И чтоб я, блядь, ни от кого больше не слышал про болезни! – крыл он направо и налево.

Женька предвкушал войну, риск, азарт боя, и весь светился. На боевых погибнуть офицеру не страшно, страшно, а вернее обидно, по глупости пулю или осколок заработать.

Солдатам приходилось несладко. Дембеля жаждали домой не меньше, полтора года без увольнительной, без отпуска пропахали, но лишены были права выбирать, проявлять недовольство, как офицеры. Чистяков ко всем подряд придирался, щупал кулаком печень у «слонов»:

– Удар по печени заменяет кружку пива!

Загорелся Чистяков ехать на войну, ходил чумной, про заменщика забыл, чистил автомат, вещи укладывал, нож точил.

– Ох, и не завидую я духам… – качал головой прапорщик Пашков. – Откуда у него вдруг столько энергии взялось? – Старшина проверял, как закрепили на башне бронемашины станковый пулемет. – Ты что такой не веселый, Шарагин?

– Сон плохой приснился…

 

Глава третья

ПАНАСЮК

Служба армейская состоит из дисциплины, из самодурства, из унижений, из нарядов, из приема пищи, из переваривания пищи, из сна и ожидания – ожидания приказа, ожидания отпуска, ожидания возвращения домой, ожидания конца власти дураков и подлецов, ожидания решений судьбы. А если армия воюющая, служба подразумевает и ожидание смерти: во имя исполнения приказа, во имя интересов Родины, либо просто потому, что на этот день, на этот час выпал такой-то номер, конкретный номер, ТВОЙ номер. Ведь кого-то же надо было отдать на растерзание…

Такой выбор судьбы впоследствии чаще всего называют героизмом и до конца выполненным долгом, реже непрухой, и те, кто был рядом со смертью, придумывают чуть позже оправдания данному решению судьбы, хотя всем ведь ясно изначально отчего, за что, и как это происходит, но скрывают друг от друга люди, привязанные к армии, что им просто-напросто повезло, что в этой лотерее войны участь погибнуть в очередной раз миновала их; и лишь в мыслях, а чаще всего подспудно, не до конца осознанно возносят они хвалу той руке, что не выбросила ИХ номер…

На расстеленной меж горами равнине укрылись не присягнувшие новой власти своенравные афганские племена. Войска заняли господствующие высоты, нависли над кишлаками, над лесистой местностью – «зеленкой», затаившейся, как хищный, загнанный зверь. Войска растянулись на многие километры, окопались, ждали приказ на прочесывание. Войска знали, что одержат верх, что «зеленка» покорится им, но также знали, что за это придется заплатить.

Те, кто задумали сражение и готовились отдать приказ, уже подсчитали, во что обойдется операция, потому что война – это наука, а наука любит точность и расчеты. Война не прощает слабость, войне не знакома жалость, и потому люди, принимающие решения воевать, никогда не руководствуются этими чувствами. Они намеренно отдаляют себя от эпицентра сражений, чтобы не видеть солдат, которых отправляют на бойню, чтобы не смотреть им в глаза, они только посылают воинам напутствия, сулят награды и звания. Они знают, что после победы количество потерь не станет определяющим, потому что погибшие автоматически сделаются героями, а искалеченных, раненых вырвут из сражающихся рядов, отделят от живых, и отправят в специально придуманные для этой цели госпиталя и медсанбаты, чтобы не смущали они видом своим сослуживцев и вступающие в бой свежие подкрепления.

Взвод Шарагина скоро врос в придорожную горку, обжил ее, превратив в большое гнездовье. Как и вся рота, и весь батальон, и все задействованные на эту боевую операцию части, взвод день за днем ждал приказ, а пока ждал – дрых в тени растянутых откосом тентов, под бронемашинами, мечтал о доме, и видел дом в послеобеденных и ночных снах, жрал сухпаи и гадил вокруг позиций.

Лейтенант Шарагин боялся, что расслабуха, затянись она еще на парочку дней, всех погубит, но мало что мог предпринять в данных условиях и лишь надеялся на скорый приказ выступать.

…нас обступили горы… когда солнце уходит, и темнеет, и

горы переодеваются в фиолетово-серый цвет, и на

дежурство заступают первые звезды, солнце некоторое

время освещает обратную сторону гор, и от этого

кажется, что там еще день, и они выглядят плоскими… как

будто исполин какой вырезал из картона поникших воинов

древних, и всадников усталых, и вершины и рельеф весь –

ничто иное, как их склоненные от усталости головы, и

покатые плечи, и спины устроившихся на привал, и конские

морды… он склеил все вырезанное вместе, расставил, как

гигантские декорации, придав, тем самым, некий уют спящей

долине… долине, которую мы скоро завоюем…

Тоску и накатившееся лирическое настроение дополнил налетевший ветер-«афганец», сухой, горячий, назойливый и густой, задувший на целый день.

Освирепел «афганец», будто осерчал за что-то на весь взвод разом, и на все войска, что пришли в долину. Гнал и гнал он по воздуху мириады песчинок, скребся по брезенту, стегал по лицу, забрасывал пылью и песком сжавшихся за камнями, в окопах часовых, которые мечтали о скорой смене.

Но смена никогда не приходила в положенный час. Безразличные к тяготам молодых дедушки дрыхли, черпаки, которым следовало заступать, тянули время, урезая собственные смены.

Ветер приплясывал, хороводил по долине, непроглядным пыльным туманом застилал небо и горы. Разгуливал на просторе «афганец», напористый, капризный, беспощадный, словно чувствовал свое превосходство и безнаказанность.

…как же там было сказано? ох, как правильно там было

написано!..

Мучался Шарагин, надеясь вспомнить кусочек из Екклесиаста, вычитанный когда-то, еще перед военным училищем:

«Идет ветер к югу, и переходит к северу,

кружится, кружится на ходу своем, и

возвращается ветер на круги свои…»

…точь-в-точь про «афганец» писалось… вернусь домой, надо

перечитать…

В полку терпеть «афганец» было легче, но тоска наваливалась не меньшая, и всегда тянуло домой, а поскольку дом был далеко, тянуло напиться.

Поднятый «афганцем» песок просачивался всюду, во все щели, во все дырки, люди сплевывали, вычищали из глаз и носов; песок застревал в волосах, сыпался за шиворот. Предчувствие беды таилось в ветре.

Покуролесив вдоволь, ушел-таки «афганец» где-то под вечер. Нет, не выдохся он, не от того смолк ветер. Просто, видать, наскучило ему резвиться в этих краях, и, завернув на прощанье пару смерчей, отправился он дальше продолжать разгул на просторах иных и досаждать нежданностью людям новым.

Установилось полное затишье, высыпали звезды, холодные и далекие, а на утро возобновило истязания солнце. Солдаты, обычно говорливые и шумные, смолкли.

Шарагин в очередной раз обошел позиции. Двое солдат сопели в тени тента; один из них – Саватеев – во сне сгонял с лица муху, морщился, почесывал щеки, а когда поскреб машинально в затылке, потревоженные вши перескочили на голову приятелю.

…побрею, всех наголо побрею!..

Видел Шарагин, как разгуливает в одних сатиновых трусах, закатанных, чтобы походили они на плавки, младший сержант Титов, почесывая рукой в паху, а на бушлатах устроился сержант Панасюк с красной от загара рожей. Тут же рядом одетый по форме рядовой Сычев давил гнойные прыщи на спине у дедушки Советской Армии Прохорова.

…мерзость…

По особым, неписаным законам раздеваться имели право только дедушки. В принципе, и дедушки не имели права это делать, но любой здравомыслящий командир не замечал подобную вольность, если она ограничивалась разумными пределами. Дедушки знали, что делали, знали, что с любым командиром можно подерзить, и если не заступать за рамки, если не хамить сверх меры, не доводить его вызывающим поведением, до конфликта дело не дойдет. Надо только очень четко знать, когда остановиться. Шарагин покосился на раздетых до трусов Панасюка, Титова и Прохорова, второй раз обвел взглядом, когда шел по нужде, а когда возвращался, дедушки одевались. Поняли намек взводного. Привели себя в порядок, и пошли гонять молодых, потому что больше занятий для них в этот день не нашлось.

Скоро перенял Панасюк у взводного отдельные манеры и выражения. Копируя взводного, обращался он к чижам и черпакам на «Вы», однако с чувством дедовского верховодства; на боевых погонял сослуживцев, повторяя опять же заимствованную у нового командира фразу: «Солдат сначала идет столько, сколько может, а потом еще столько, сколько нужно».

За упрямство и упорство получил Панасюк соответствующее прозвище «горный тормоз коммунизма». На боевой машине десанта стоит так называемый горный тормоз с защелкой, поставил – двигатель реветь будет, а машина с места не сдвинется. Из-за этого же самого упрямства потерял он в первые месяцы службы передний зуб.

От раскаленного солнца и безделья люди на горке кисли, делались вялыми и глупыми. Камни жгли – ни присесть, ни прислониться. При такой жаре у любого человека мысли летят вразброс. Даже в тени человек ворочается, как в бреду, выпотевая все соки, просыпается очумевший от духоты, со слюнями на губах, с чугунно-квадратной головой, весь липкий от пота, задуренный маразмами сновидений.

…Во сне Шарагина шатало, и хотя мыслил он трезво, цельно, координация полностью нарушилась: все выбегали строиться, а Олег мычал что-то, пьяный безуспешно натягивал носки, которые были почему-то на два размера меньше и пятка от этого не налезала; он прыгал на одной босой ноге, не удерживал равновесие и заваливался назад, хорошо еще, что койка стояла за спиной, не ударился… потом фиксировал Олег сквозь тончайшую, как тюль на окне, пелену сна отдаленные голоса солдатни: «сдрейфил, салабон!.. обхезался, чадо, когда обстрел начался!.. что, разве не так?.. „, „всего в пяти метрах.бнул эрэс, и, прикинь, ни один осколок не попал в нас… „, „я, бля буду, сразу троих духов положил“, «лучше уж я в чужое дерьмо вляпаюсь, чем на тот склон пойду, у нас уже был один такой мудак, в натуре, отправился грифилечек выдавливать в поле… жопу его нашли метров за двадцать, хэ-хэ-хэ… «, «помнишь прапорщика Косякевича, помнишь, как он корчился, это самое, ну, зажали нас тогда духи в ущелье, и из ДШК как въ.бали! Косякевич и словил пулю в живот… санинструктор перевязывал его, но мы-то знали, что старшине п.здец!“, «…смерть, в натуре, она всегда бабахает неожиданно…“; а еще слышал сквозь сон Олег, как сетуют солдаты на наряды, на паек хреновый, что «вечно приходится за свои чеки хавку докупать“, проклинала солдатня последними словами и неуемное афганское солнце.

В конце концов не выдержал Шарагин эту монотонную и тупую болтовню, мешавшую ему спать, и коротким «за.бали!» оборвал разговоры солдат, после чего выпил воды из фляги и отвернулся в надежде заснуть, чтобы скоротать время до ужина.

На смену одним голосам приходили другие, и отвлекали звуки эти от сна, да и не хотел Шарагин спать, мысли различные пробегали в голове его лейтенантской.

…по сути своей, солдатня – это сброд, это оборванцы,

отрыжка нашего общества, это… черт, как быстро одичала,

очумела на воле, на выезде солдатня!.. пустячные, идиотские

мысли в голове почти каждого, от этого и чушь словесная

высыпает из каждой пасти… но если наш боец настолько туп

и бестолков, что же говорить о «соляре»?.. у мотострелков

вообще одни дебилы служат!..

– Чистяк, в натуре, муха не.блась! – как бы в подтверждение мыслей Шарагина крикнул восторженно кто-то из солдат.

– Шиза косит наши ряды! – завопил другой.

…оболтусы великовозрастные… идиоты!..

Жизни проходимцев, типа Прохорова, разгильдяев и жлобов, типа Титова, затравленных салабонов, типа Мышковского, Сычева и Чирикова, хохмачей, вроде Панасюка, и прочих характерных и нехарактерных личностей и не личностей последнего и промежуточных призывов, принадлежали Шарагину, вернее сказать, он приписан был к этому сборищу характеров, называемому взводом, и благодаря ему делался взвод боеспособным, и обязан был он ежечасно, ежеминутно, ежесекундно думать о взводе, о людях, переживать и волноваться, нервничать, принимать решения, от которых зависело, вернутся солдаты из Афгана домой или нет.

Можно было до бесконечности ругать этих призванных с разных уголков страны Советов на действительную военную службу пацанов,

…«слонов» безмозглых…

но Шарагин ругал их сейчас про себя, так же, как порой ругал и вслух, за провинности и за мелочи, на которые солдаты плевали, но которые запросто приводят человека на войне к гибели, ругал, и, в то же время подспудно симпатизировал каждому в отдельности, грустил, когда оттрубив два года, покидали его взвод окрепшие парни, будь то в Союзе или здесь, в Афгане. Ценил Шарагин то необъяснимое и уникальное явление природы, что зовется советский, русский солдат.

…откуда берутся у советского солдата порой полное равнодушие к

смерти, храбрость безграничная, отчаянная отвага?… у афганского

вояки совсем не так, попробуй сказать ему, что надо ехать из

Кабула в Кандагар, он же ни за какие деньги не поедет,

каждый из них, из афганойдов, только за собственную шкуру

дрожит, а мы охраняем их покой, мы за них всю грязную

работу делаем, мы пашем тут, как папа Карло… потому что

они все трусы, а наши пацаны рвутся в бой…

что это – романтика? да нет, насмотрелись они, и почему-то

опять лезут… дурость? не дураки они, чтобы так просто

жизнью разбрасываться… долг? нет, это для газет, пустые

слова… безрассудство русское? отчасти… не понять это

никому… также как не понять никому загадку русской души,

не разгадать… огромная, глубокая, необъятная, как наша

страна… неуправляемая, непредсказуемая… только в

русской душе, столь противоречивой, уживаются

одновременно какая-то небывалая широта, искренность,

открытость, сентиментальность, подлость, подхалимство,

низость, покорность рабская, самоотверженная любовь к

ближнему и неуважение полнейшее к человеческой жизни…

особенно для тех, кто наверху, человеческая жизнь теряет

всякую ценность, особенно в Москве, для тех гадов, которые

протирают штаны в штабах… они не разбирают нас по

именам и фамилиям, а лишь по батальонам, полкам,

дивизиям считают людей…

…хватит, Шарагин, философствовать, делом надо заниматься,

войной, а не рассуждать… с чего это я начал? ах, ну да – о

безмерной храбрости советского солдата…

Как бы не уводил себя с философского лада Шарагин, все возвращался обратно в раздумья. Перевернулся на другой бок, и стал разглядывать броню БМП, облазившую зеленую краску, прилипшую, высохшую грязь, толстый слой пыли, такой же в точности, как и у него в легких.

Люди советские в Афгане давились пылью, захлебывались, и отхаркивали ее из себя вместе с вязкой, нездоровой, как гнойной, желтой слюной.

Неожиданно для себя он подумал, что упоенье войной, романтика сражений начинают накапливаться в людях с детства, когда обрушиваются на ребенка кипы книг о войне, мозги едва успевают переваривать героические фильмы, где солдат – непременно победитель, где убивать врага – здорово.

…носятся с ясельного возраста по улице карапузы с

деревянными автоматами: пах-пах, ты убит!.. нам никто,

никогда не рассказывал, что такое настоящая война, ни в

одной книжке никто не написал, что война по природе своей –

вещь наигнуснейшая… Великую Отечественную войну

идеализировали, создали из нее фетиш… да, мы победили,

но чего нам это стоило!.. я от деда многое узнал… но об этом

ни в книгах, ни в газетах никогда не напишут!.. и выходит, что

жертва в десятки миллионов жизней обоснована, и вместо

того, чтобы осуждать того, кто допустил такие чудовищные

жертвы, осуждать людей, которым было наплевать, тридцать

или сорок миллионов будет потеряно ради победы, мы

занимаемся популяризацией подвигов, готовим следующее

поколение к самопожертвованию… мое поколение хорошо

подготовили, поэтому мы и здесь, поэтому наш советский

солдат и показывает в Афгане чудеса героизма…

Пропитавшись надуманными, сладкими, поверхностными и неправдивыми образами войны, мальчишки с деревянными игрушечными автоматами начинают рваться в бой, мечтают попасть на войну, все равно на какую.

…и, к сожалению, большинство из них так и не расстаются с

этими детскими иллюзиями, взрослея… стоп! отставить!

тогда выходит, что мы не умеем жить без надрыва, без

проявлений героизма, нам всегда нужен враг, которого

непременно надо уничтожить… получается, что все мы, вся

страна, только и ждала очередную войну, вроде Афгана?..

Стоило солнцу приспуститься с зенита, как солдатня, затихшая было на какое-то время, ожила, продирая сонные глаза, зевая, выползла из нор, а вместе с ожившей солдатней вновь зарождались подколы, смех, ругань, окрики.

Накануне, при выдвижении роты к будущим позициям, бойцы схулиганили малость, добыли дополнительный паек, и весь первый день, пока окапывались и прятались от «афганца «, скрывали от командира.

На узкой горной дороге, боевые машины пехоты врезались в стадо коз. Пастухи, один взрослый, подозрительным еще показался Шарагину, крепкий,

…точно «душара»… в тылу у нас останется, гад…

а второй – мальчонка, гнали животных навстречу. Афганцы перепугались, что подавят шурави коз, засуетились, забегали. Шарагин остановил бээмпэшки. И вот в этот самый момент шустрый и наглый оператор-наводчик на головной бронемашине, ефрейтор Прохоров, открыл сзади десантный люк и схватил козленка.

Шарагин в тот момент ничего и не заметил, только обернулся, услышав как стукнул, закрываясь, тяжелый люк, и подивился, что одна коза подбежала и начала бить рогами по броне.

…глупое животное… чем ей наша бээмпэ не понравилась?..

Просидел козленок в машине, грызя втихаря мешок с картошкой. Наполовину слопал, чуть было к тротиловым шашкам, которые держали для рытья окопов, не подобрался. За пожиранием дефицитной картошки и застукали козленочка Прохоров с Панасюком, выволокли, матеря, из БМП под восторженные вопли бойцов.

Жалкое, напуганное животное шарахалось в кольце ног и отбрасываемых людьми теней, пока здоровяк Титов не повалил его наземь, подмял и не прирезал штык-ножом.

На всех, естественно, свежего мяса не хватило. Молодым пришлось довольствоваться перловой кашей, но и ее уплетали вечно голодные чижары резво, с чавканьем и отрыжкой, шустро уминали, вылизывая и ложки, и котелки, торопились набить пузо харчами, пока кто-нибудь из старших товарищей не сдернет с места.

С почтительного расстояния наблюдали они, как смакуют старослужащие козлятину, обсасывают каждую косточку, картошечкой печеной закусывают: ворошат ее палкой в золе, выкатывают горяченькую, сдирают обгоревшую кожицу, а белую начинку в рот, и опять жадно мясо лопают.

– Сейчас бы, это самое, портвешка, а Панас? – облизнул жирные пальцы ефрейтор Прохоров.

– Не трави душу! Вот в Союзе от вольного погудим! И портвешок и водяры накатим!

– Ой, бля, оттянемся, на фиг!

– Вернемся в полк, и.издец, больше с койки не встану. До самого дембеля пальцем не пошевелю! – Панасюк откусил кусочек картошки. – Если б не эти боевые, сейчас бы к отправке в Союз готовились…

Притихли, дожевывая засохшие галеты, молодые бойцы, прислушиваясь к дедовским фантазиям, завидуя.

– Эй, Чирий, чего хлопаешь.блом у костра, почему чая не вижу, сыняра?! – закричал Прохоров. – Эх, салабоны! Вам тут еще до демобы дрочить и дрочить, – заржал он, – а дедушки Советской Армии через месячишко такое вытворять будут! Ну, бабье, берегись! У нас, я тебе, это самое, уже рассказывал, прикинь, целое общежитие женское под боком, каждый вечер – новая лялька, – лепил он с ходу и сам верил в собственные выдумки. – Помню, это самое, слышь, Панас, помню, на танцы придешь, ляльку какую-нибудь снимешь, а по дороге до общаги, ясное дело, это самое, бля, в кустах ее где-нибудь зажмешь, проводишь, бля, а из окна другая машет, давай, бля, лезь ко мне ночевать. Прикинь, какая, бля, на фиг, житуха была!

– Горазд ты.издеть, Прохор! – не выдержал Титов. – Все полтора года, что тебя знаю, мозги этими общежитиями канифолишь, а сам, бля, поди, бля, до армии и за сиську не держался, бля.

– Сам ты, бля, не держался! – завелся с пол-оборота Прохор, впрочем, соображая, что сейчас припрут его к стенке за явное и наглое вранье.

– С таким свистком, как у тебя, на бабу, если и залезешь, так все равно ничего она не почувствует. Как карандаш, бля, в стакане! – добил озабоченного приятеля Титов.

– Ты откуда знаешь?! – насупился Прохор.

– Велика военная тайна! В бане что ль не мылись?!

– Чирий, бля! Мать твою…! – заорал ефрейтор Прохоров на сидящего недалеко солдата. – Мы сколько, бля, будем чай ждать! Готов? Так неси, бля, сюда, пока я, бля, не встал! Считаю до трех… Раз, бля… Два, бля…

Худосочный, белобрысый боец Чириков схватил голыми руками горячие кружки, подбежал на счет три.

– А где, бля, джем, бача? – въелся в него глазами Прохор.

–?..

– Считаю до одного с половиной! Время пошло! Раз…

– Да ладно, – вмешался Панасюк. – Свободен Чирий! – и после того, как боец отошел, добавил: – Загонял бачу. Он только сменился. Пусть отдохнет! А то на посту фазу давить будет, заснет и привет.

– Пошли вы все на …! – обиделся Прохоров, сорвался с кружкой чая, цедя на ходу: —.бтыть, друзья, бля, называется! Да если б я, бля, козла этого не с.издил, вы бы щас тут все … сосали!

– Постой! – крикнул вдогонку Панасюк.

– Пусть идет, – махнул рукой Титов. – Через пять минут отойдет.

Хлюпали чифирно-черный чай, что перекипятили на самодельном мангале – цинковом ящике из под патрон. Обсуждали, как будут делать праздничный торт из печенья и сгущенки. Принято так, чтоб на дембель торт самодельный приготовить. Традиция. Сладкие думы о дембеле отражались на лицах Панасюка и Титова, а Прохоров, подколотый и уязвленный друзьями, слонялся по позиции, прихлебывал чай, обжигая губы об алюминиевую кружку, покрикивал то тут, то там на молодых.

Отдыхавший после ужина с сигаретой во рту Шарагин услышал одиночный выстрел.

– Ну-ка, узнайте, кто стрелял и доложите! – приказал он рядовому Мышковскому, который вздрогнул от выстрела, а еще больше от резкого командирского голоса.

…физиономия такая, будто в детстве лицом на асфальт упал… он

терпит, который уж месяц терпит дедов… ничего, Мышковский, мы

сделаем из тебя десантника…

– Ефрейтор Прохоров стрелял, товарищ лейтенант, – доложил запыхавшийся от бега солдат. – Чтобы духи из кишлака нос не высовывали. Профилактика, сказал.

Прохоров уселся на позиции со снайперской винтовкой, скомандовал зашуганому бойцу:

– Бурков, бля! Пулей к сержанту, скажи, что я зову сюда.

– Так я на посту, мне нельзя…

– Что-о-о? О.уел в атаке, бача! Одна нога здесь – вторая там!

Вначале, для разминки, баловались – по камням, по кустикам палили, пристреливались с высоты горки. Надоело просто так. Предложил тогда Панасюк спор, чтоб веселей было:

– На пять чеков, давай! Давай, Прохор, кто, бля, ишака того завалит.

Прохоров промахнулся, расстроился, обозлился вконец. Панасюк, который ишака шлепнул с первого выстрела, отвалился назад, на камни, вытащил из пачки губами сигарету, а неудачник-дедушка, весь на взводе от досады, рыскал прицелом по кишлаку, надеялся, что высунется кто-нибудь живой, животное какое домашнее в прицел попадет или афганец, и тогда можно будет по новой с Панасюком замазать, пять чеков, целых ПЯТЬ чеков! отыграть.

Шарагин после чая пошел отливать, и следил, как возятся с винтовкой дедушки, как надулся, выпучил глаза и покраснел Прохор, как полез в карман, вытащил и протянул сержанту деньги. Застегивая на ходу пуговицы ширинки, побрел он к стрелкам. Захотелось самому пострелять.

– Прохор, гляди, старуха выползла! Нет, чуть правее, – подсказывал сержант.

– На тех же условиях? – заволновался Прохор.

– Конечно! Война идет – не.уя по улице гулять! Так ведь, тварыш лейтенант?

– Кишлак все равно приговоренный, – добавил Титов. – Сколько уже долбила его артиллерия. Духовский кишлак, правильно, товарищ лейтенант?

– Пожалуй.

– Щас, бля, сделаем душару! – веселился Прохоров.

Солнце клонилось к закату, и женщина в парандже отбрасывала длинную тень, которая тянулась следом, цепляясь за дувал, словно не пускала, зная, что случится беда.

– У-у-х! – улетел в кишлак 7,62.

Старуха застыла, будто задумалась о чем-то, и стекла на землю, перевернулась на бок и замерла навсегда.

– Не долго мучалась бабуся! – заржали подтянувшиеся к позиции солдаты.

– Может вы теперь, тварыш лейтенант? – предложил Панасюк. – Я вам, хотите, разрывной заряжу?.. – А сам отошел на несколько шагов за сияющим от успеха Прохоровым, отдал ему пять чеков. Так и остались они стоять, наблюдая, как устраивается на спальном мешке командир, как, широко раскинув ноги, ищет упор локтями.

– Вон, вон там, товарищ лейтенант, слева у дувала, – подсказывал прилипший к биноклю Титов. – Дух у дувала, видите?

– Вижу…

Не остановил вошедших в раж дедов, согласился молча, что кишлак духовский, приговоренный значит к смерти, и нечего поэтому жалеть жителей. Согласился, и потому теперь сам стал участником этой «игры», лежал с винтовкой, уставившись сквозь прицел на старика, который выглядывал время от времени из-за дувала.

…прав Панасюк: война идет – не фига по улице гулять…

война идет, значит либо мы их всех уничтожим, либо они нас

прикончат… ведь эти же самые «мирные жители», и стар и

млад, ненавидят нас, дай им шанс – кишки вилами выпустят,

намотают на вилы и оставят всем напоказ… духам, суки,

помогают, шляются туда-сюда, вроде на поле идут работать,

а сами, твари, замыкатели на фугасах расставляют…

Шарагин прицелился, и все-таки решил для себя, что не станет убивать старика, что выстрелит над головой, и на выдохе потянул на себя курок. Стрелял он из винтовки лучше всех на курсе. Попасть с такого расстояния не сложно – больно уж легкая добыча.

…живи дед…

– Спорнем, промахнется… – шептались за спиной у командира бойцы.

– …

– Сдрейфил?

– Нет… Давай, на десять чеков, – голос Панасюка.

Шарагин вновь прицелился. Капелька пота отделилась от волос, поползла мимо уха, соскользнула на щеку и дальше на приклад винтовки. Он затаил дыхание. Он не понимал, отчего вдруг засомневался. Кожей пальцев чувствовал Шарагин, как упрямится курок, уперся, не соглашался.

– …долго целится, бля, точно мазанет, – дразнил голос Прохорова.

Грохнул выстрел. Старик оторвался от дувала, протянул, падая вперед всем телом, пару шагов по инерции.

– Ха! Загнулся! – возрадовался Панасюк.

– Вот это класс! Точно в чайник! – поддержал Титов, впившись биноклем в кишлак. – Голову снесло, как не бывало! Осталась одна челюсть на шее висеть!..

* * *

Бронемашины зажали селение в тиски; заковыриваясь вовнутрь, полезли на прочесывание кишлака десантники. Солдатики группами растекались по пыльным кривым улочкам.

…пустой кишлак, точно пустой… и артиллерия лупила по

нему… давно все ушли отсюда… хотя, кто их знает?..

У крайнего дувала лежал ишак, вздувшийся на солнцепеке от гнилых соков и смахивающий на бочку, к которой прикрутили для потехи резные балясины – ноги. Животное источало удушливый запах, и пакостный, липкий душок этот расползался на десятки метров.

Сдерживая рвотные порывы, солдаты обходили его стороной, будто опасались, что затвердевший, как цементная стяжка, набухший до уродства ишак, вдруг лопнет и окропит их вонючей трупной гнилью.

Цепочки вооруженных людей втягивались в кривые улочки, где не хватило б простора для бронетехники – непременно застряли бы БМП, и сделались легкой добычей.

Новички, пугливо озираясь, крадучись, бочком, выставив вперед темно-стальные, переливающиеся на солнце стволы, ожидая в любую секунду нападения, стопорили движение, подпирая спинами глухие стены дувалов. Без опыта, действуя лишь на страхе и азарте, замешанном на тревоге перед неизвестностью, они надеялись только на реакцию, рассчитывали незамедлительно застрочить, и выпустить весь магазин.

Бывалые же бойцы, как хищники, прислушивались, оценивая каждое мгновение свое положение относительно вероятного противника, тут же прикидывая наилучшее и наиближайшее укрытие, чтоб, если уж и выстрелит кто, то первым делом юркнуть туда; нутром внюхивались они в настроение кишлака, в дыхание его, и выверенными движениями лезли глубже, чтобы закончить «чистку», и вырваться из молчаливого, затаившего на советских зуб, чужого саманного царства.

Шли скоро, но осторожно, опасаясь мин и растяжек. Щупали глазами землю. Лабиринты дувалов уводили в самое чрево кишлака.

Частично поселение развалилось от артобстрелов: рухнули некоторые крыши, попадали серые глинобитные стены, на месте окон зияли черными пятнами дыры. Кое-где, на внешне уцелевших домах, висели маленькие китайские замочки – верный признак, что хозяева ушли, сбежали, предвидя недоброе, но надеялись когда-нибудь вернуться.

– Проверить!

Вышибли дверь.

– Сычев, за мной, – командовал Олег. – Титов, Мышковский! Проверить напротив, во дворе.

– Все чисто!

– Съ.бались духи!..

Капитан Моргульцев снял панаму, вытер рукавом пот со лба, развернул на броне карту:

– «Чесать зеленку» – все равно что редкой, бляха-муха, расческой выгонять из головы вшей… Ладно… С этих направлений будут действовать афганские части. Нам приказано двигаться вот здесь, – он ткнул пальцем в закрашенное зеленым цветом пятно с прожилками дорог.

– Ну их в жопу, «зеленых»! – Чистяков харкнул и сплюнул сквозь зубы, раздавил плевок ботинком. – Что мы без афганцев не можем? Всех духов распугают!

…хочет в последний раз кровью напиться, а духов нет, некого

убивать….

Мелькнула догадка у Шарагина.

– Товарищ старший лейтенант! – взвизгнул замполит. – Хватит выё… – он оборвал себе на полуслове, – хватит настроение показывать! Это наши боевые союзники!

Чистяков прикусил губу, исподлобья глянул на Немилова, выпалил:

– Тебе что, блядь, больше всех надо?!

– Отставить, бляха-муха! – вмешался Моргульцев. Он поставил каждому взводному задачу. – По машинам!

– Я это так не оставлю! – возмущался замполит. – Я не посмотрю, что ему заменяться! Это что же за пример для остальных?!

– Не трогай его, – посоветовал Моргульцев.

Бээмпэшка Шарагина перепрыгнула через арык, краем брони резанула дувал, заспешила прочь от кишлака.

Они полезли дальше в долину, и в «зеленку», вдыхая нездоровую, жирную пыль брошенных духами кишлаков, распахивая гусеницами бронемашин бывшие духовские владения, вытесняя и преследуя духов; и продвижением своим отбрасывали банды от насиженных мест, выдавливали из долины, гнали на подобных себе же охотников, хотя и знали, что, как только закончится операция, и уйдут, те духи, что вырвались из кольца, и новые с ними, вернутся, и обживут все заново, и никогда не будет в этих краях главенствовать революционная власть.

Неподвластные, непокорные, замеченные в измене и неверности, иногда просто по ошибке, свойственной военному времени, кишлаки методично обрабатывались советской авиацией и артиллерией. Орудийные залпы валили, выкорчевывали мусульманские надгробья, трепещущие на ветру флаги. Потрошили снарядами кладбища и жилища нехристей, очищали афганские горы, и равнины, и пустыни от душманов, от скверны, расчищая место для строительства новой, светлой жизни. Надеялись шурави когда-нибудь окончательно стереть мятежные селения. Кишлаки рушились, горели, разваливались, но почему-то не исчезали совсем. Как зарубцевавшиеся язвы лежали они на горных склонах, и в «зеленках», и вдоль дорог, – немой укор, зловещие и не прощающие того, что с ними сделали, готовые отомстить за жестокость, с которой в одночасье, без сомнений и колебаний, расправлялись с ними пришедшие с севера, привыкшие всегда поступать по-своему шурави.

За длинным, местами сильно понадкусанным, словно яблоко, дувалом одиноко торчало корявое дерево, обезглавленное во время бомбо-штурмового удара, но живое еще. Оно пугливо выглядывало после ураганного обстрела.

…как тот старик из-за дувала…

Привычное, относительно безопасное течение жизни, сопровождавшееся гулом солярных двигателей и дрожью брони, вдруг оборвалось. Из-за дувала по первой БМП шандарахнул гранатомет.

…будто огненный шар…

отделился от дувала, рядом с тем местом, где торчало дерево, а через мгновение броня под Олегом вздрогнула. Угодили в каток, машина разулась – слетела гусеница.

Тю-тю-тю… свистели от обиды промахнувшиеся духовские пули. Солдаты сыпались вниз, жались к земле, распластались в пыли, ныряли под гусеницы. Каждый хоронился как мог.

Захлебываясь от ненависти и желания покосить побольше людей, оголенных, раскрывшихся в прыжке с брони, колотил пулемет.

Сержанта Панасюка срезало на лету. Он спружинил с машины и рухнул тут же вниз мешком, брякнулся на спину; каска укатилась прочь, рука вцепилась в автомат.

И вскрикнуть не успел сержант, только едва слышно, как-то для себя одного, крякнул, прежде чем натолкнулся всей тяжестью длинного костлявого тела на твердь земли.

В накатившейся предсмертной тишине впервые за полтора года войны расслабился и успокоился сержант, будто домой вернулся и завернулся в одеяло, укутался с головой и заснул.

Подполз здоровяк Титов, уволок его за БМП, содрал броник и тогда только увидел проступившее на ткани красно-черное пятно.

Бой отделил взвод от остального мира, оглушив автоматными очередями, ослепив разрывами; густым роем метался свинец.

Шарагин растратил второй рожок, заменил его, обернулся, не понимая, почему молчат пушки БМП. Башня ближайшей крутилась вправо-влево. Контуженый, словно пьяный, Прохоров не разбирал откуда ведется огонь, где засели духи. Наконец, наугад, залепил очередь: К-бум! к-бум! к-бум!

К-бум! к-бум! с запозданием изрыгнула в кишлак несколько снарядов и вторая боевая машина пехоты.

…так им сукам!.. за.уячь еще разок!..пока не очухались!..

Легче сразу стало на душе. Теперь колошматили в ярости из всех стволов.

Покрывшись разрывами, кишлак смолк. Видимо духи отходили. Но солдаты продолжали поливать местность из всех имеющихся в наличии видов оружия, будто осатанели. Затем стрельба угасла, поочередно затихали раскалившиеся стволы автоматов.

Смерть, уже было навалившаяся из ниоткуда, почти восторжествовавшая, отступила из-за ожесточенного упрямства солдат, успев прихватить, утянуть сержанта Панасюка.

Он лежал с еле угадывавшемся на лице выражением то ли обиды, то ли досады, поджав ноги и переломившись в поясе, как сухой треснувший сучок, жалкий, хрупкий, простреленный в бок, как раз в то место, где не прикрывал бронежилет.

Шарагин психовал, материл радиста, тот, брызгал слюной, вызывал вертолет. Небо-то было чистое, ни облачка, а вертушки не шли. Время бежало, вырывалось из под контроля, и вместе со временем, вместе с быстротекущими минутами, жидкими циферками сменявшими друг друга на купленных к дембелю часах на руке сержанта, черных, кварцевых часах в толстом пластмассовом корпусе, вместе с теми минутами гасла всякая надежда.

– Где же они, гады! – метался Шарагин, и никто не мог его успокоить. – …у меня «карандаш» загибается! – кричал он в пустоту эфира.

Титов, Прохоров, другие солдаты поочередно всматривались в далекий перевал, надеясь выискать вертолеты, и переводили взгляды на Панасюка, замечая, как отчаливает он, не попрощавшись, на тот свет, как сдается, оказавшаяся в тупике, не в силах ни за что зацепиться, жизнь. Испуганно таращили глаза на умирающего товарища молодые бойцы, словно и не признавали его больше, настолько беспомощным, безвластным над ними теперь выглядел сержант.

Солдатня разбрелась, курили, жевали сухпаи, приглушенно разговаривали, и каждый про себя думал: во, бля, не повезло…

От бессилия сделать что-либо, взводный моментами впадал в отчаяние. Когда сержант последний в жизни раз приоткрыл глаза, Шарагин подумал:

…все будет хорошо… погодь, не умирай только…

Хотя очевидно было, что не выкарабкается сержант; и в ту же секунду где-то и вовсе запрятано пока, намеком, тоненькой иголочкой едва заметно уколола мысль о смерти собственной, от которой он тут же, естественно, отмахнулся, не веря и не соглашаясь с подобной участью, однако, на всякий случай, пожелал самому себе концовку быструю, без мучений.

За пятнадцать минут до прихода вертушек Панасюк умер. Лейтенант Шарагин сидел рядом с мертвым бойцом, сам изможденный, опустошенный, молча проклиная впервые за время службы в Афгане войну, ругал себя, мучился, будто мог он остановить те пули, что впивались в человеческие тела, или разогнать туман на другом конце перевала, чтобы быстрей пришли вертолеты, и успели донести до госпиталя сержанта.

 

Глава четвертая

ЧИСТЯКОВ

Епимахова он впервые увидел, когда вернулся в полк после проводки колонны, и усталый тащился к модулю, мечтая только о двух вещах – успеть помыться в бане и опрокинуть стакан водки. Женька остановился в городе, купил в дукане несколько бутылок. Как чувствовал, что проставлять придется.

Новичок в лейтенантских погонах, одетый в «союзную» форму, которую в Афгане давно не носили, заменив ее на специальную – «эксперименталку», так сказать для новых военно-полевых условий, следовал за солдатом к штабу полка. Солдат нес чемодан, перекосившись под его тяжестью, и сумку, а лейтенант, зажав под левой рукой шинель, в свеже скроенном кителе, ступал следом.

…никак заменщик Женькин прибыл…

Шарагин отпер висевший на двух загнутых вовнутрь гвоздях китайский замочек, купленный в дукане после того, как они потеряли единственный ключ от врезного замка, и вошел в тесный предбанник.

Поставил у стенки автомат, опустил на пол рюкзак, дернул устало шнурки, принялся стягивать с ног ботинки, и, ленясь наклониться и расшнуровать до конца, цеплял носком за задник, пока не стащил с одной ноги. Затем то же повторил со вторым ботинком. Отбросил занавеску, отделявшую предбанник, в котором с трудом умещался один человек, протиснулся в комнату. Здесь, с прилепленными к стенам фотографиями родных, картинками из журнала «Огонек», жили взводные и старшина роты.

В комнате стояли стандартные железные кровати вдоль стен, стол, три стула, покосившийся без дверцы шкаф для одежды. Под окном тянулась отопительная труба и тонкая, плоская батарея, которая не раз протекала, потому как насквозь проржавела. Из батареи в нескольких местах торчали выструганные деревянные клинья, забитые в места, где вода вырывалась наружу. Зимой они часто мерзли, кутались в бушлаты, и нагреватели самодельные не помогали. С потолка свисала одиноко лампочка Ильича. Бушлаты висели на вбитых в стену гвоздях. На столе, рядом с двухкассетным магнитофоном, разбросаны были старые газеты, пепельницу заменяла наполовину обрезанная жестяная банка из-под импортного лимонада «Si-Si».

…полотенце взял, мыло, сменное белье… порядок…

Форсунка с боку бани молчала, остывала.

…опоздал…

Обычно она громко шипела, выбрасывая пламя, нагревала парилку. Шарагин освободился от задубевшей формы, пропахшего потом и соляркой белья, давно не менянных, с дыркой на большом пальце, вонючих, прилипших, присохших к усталым от путей-дорог ног носков. Выбрасывать их он не стал. Постирал вместе с бельем, повесил сушиться в парилке. Вода текла из соска душа чуть теплая, без напора, и, тем не менее он наслаждался. Стоял минут пять, будто хотел пропитаться насквозь, тщательно смывая, соскребая мочалкой с тела въевшуюся грязь, снимая накопившуюся за время боевых усталость и нервозность, мылил опушившуюся голову.

…еще раз что ли побриться наголо? хватит…

Стоя под холодным душем, скоблил он щеки, ругался, что плохенькое попалось лезвие, сразу же затупляется от жесткой многодневной щетины.

…отряд не заметил потери бойца… даже как следует расквитаться с

духами времени не хватило… духи хитрые попались, уходили от боя

горными тропами, подземными ходами… а Чистяков своего добился,

пострелял напоследок… батальонная разведка в плен взяла троих…

одного душка шлепнули по дороге…

Гибель Панасюка все эти дни преследовала Шарагина своей простотой и неожиданностью, а война, ранее наполнявшая воображение особым колоритом, целой гаммой восторженных красок и увлекательным разнообразием звуков, обрела поблекший, почти однотонный окрас.

Если раньше она подразнивала и манила беспорядочной стрельбой, попугивала издалека разрывами снарядов, предупреждала о скрытой опасности минными подрывами, которые оставляли контузии, но не калечили, и не убивали, то теперь впервые царапнула за живое, резанула очень больно и всерьез. Война вдруг не на шутку навалилась отовсюду, серьезная, настоящая, беспощадная. Отныне стала подглядывать за каждым в отдельности смерть, бродить рядом, шептать что-то, неприятно дышать холодком в шею.

Баня остывала. Шарагин плеснул несколько ковшиков на камни, лег на верхней полке, потянулся, закрыл глаза, расслабился. И чуть было не заснул. Однажды подобное случилось с Пашковым, который, крепко выпив, отправился париться да и заснул на верхней полке. Если б не приставленный к бане боец, Пашков бы в вареного рака превратился. Прапорщик, когда его добудились, чуть шевелил усами, и никак не мог сообразить, где же он. Потом неделю пил только минеральную воду. Когда Шарагин достаточно отмок и отмылся, и свежесть в теле и мыслях ощутил,

…будто заново родился…

и вышел в раздевалку, и уже стоял на деревянных настилах, босой, в одних трусах, тогда и заломило всего внутри, скрутило. Заговорило мужское.

Чтобы не оконфузиться перед другими офицерами, пригнулся, сел на лавку, поскорей натянул брюки.

Последние месяцы он и забыл про это, а нынче, после бани, потянуло на женщину. И так сильно, что зубы скрипели!

…двумя руками не согнешь…

В полку женщин по пальцам пересчитать можно, да и те давно все распределены. Спарились, пообжились с офицерами, не подступиться.

Шарагин оделся, вышел на улицу, закурил.

…«слону» легче!.. те из них, кто позастенчивей, чтоб не застигли

врасплох, дрочат скрытно, на посту, когда еще солдат один

останется? или в сортире, по соседству с говном… а мне

что делать? за деньги я не умею… только водкой остается глушить!.. у

Женьки как-то легко получается, без разведки – в бой, и одержал

победу над очередной барышней… и на следующий день забыл, а я

так не могу…

…что вообще нужно мужику на войне?

рассуждал он, возвращаясь из бани,

«жратва, ордена, водка и бабы!» – как говорит Моргульцев…

со жратвой более-менее, орденов на всех не хватает,

впрочем, как и водки, и особенно баб… завезли б на

всех, чтоб не думать об этом!.. хорошо, хоть заменщик

объявился, нальют!..

Дневальный на тумбочке вытянулся, доложил, что прибыл заменщик старшего лейтенанта Чистякова, и что рота отправилась на прием пищи.

Шарагин развесил постиранное белье, лег на кровать, повернулся к стене, к приколотому снимку Лены и Настюши. Серенький картон был неровно обрезан по краям до размера ладони, потому что некоторое время он носил его в кармане. Жена и дочка застыли в несвойственных, скованных позах перед объективом, чрезмерно прихорошившись перед съемкой.

Безвкусный провинциальный парикмахер сделал Лене «стильную» прическу, спрятав ее шикарные, распущенные длинные волосы. Она накрасила зачем-то губы и ресницы. Широко посаженные, яркие, всегда ласковые, теплые глаза, открытый лоб, чистое, трогательное лицо в данном случае застыли, будто заморозили Лену, сковали, напугали. Кроткая, беспомощная, но сильная любовью к нему, и тревогой за него, она смотрела вглубь объектива, словно старалась заглянуть в будущее, в тот день, когда он получит фотографию, чтобы сказать ему о любви, и тревоге, и обо всем, что окружает женщину, оставшуюся надолго без мужа, ушедшего на далекую войну.

Настюше же нацепили пышные банты, напоминавшие уши чебурашки.

…лучше бы дома снялись…

В момент, когда «вылетела птичка», они, конечно же, думали о папе, служившем в далекой стране, и тревога эта непроизвольная запечатлелась.

Раньше он никак понять не мог, чем так притягивают фотографии. Смотришь, бывало, на карточку, и все равно что путешествие во времени происходит: на маленьком картоне выхвачено мгновение человеческой жизни, такое крохотное, что чаще всего и сам человек не заметил его, не придал значения, будто улетаешь в прошлое, начинаешь жить в ином измерении.

Он закрыл глаза и представил парикмахерскую, в которую они ходили – на углу, у вокзала, чуть ли не единственная в городе. Потом – как ждали в очереди, с квитанцией в руках, и ни раз подходили прихорашиваться к зеркалу, настраивались улыбаться, и затем, нарядные вышли из фотоателье и пошли домой по грязным улицам.

… никак мама надоумила их фотографироваться…

Пролежал он в покое недолго. Одиночество в армии – большая роскошь. Дверь заскрипела. Вошел старший лейтенант Иван Зебрев, командир третьего взвода, и, в радостном ожидании предстоящей пьянки, сообщил:

– Заменщик Чистякова прибыл, – и добавил свое любимое: – Улю-улю!

– Знаю, видел.

– Женька вне себя от счастья. Прикинь, пылинки, с парня сдувает. Умора! Он даже в баню отказался идти, взял лейтеху под руки и скрылся в неизвестном направлении. Слушай сюда! Значит так. Мои «слоны», грым-грым, сегодня в наряде по столовой, все заряжено, все притарят сюда, честь по чести, после отбоя. Посидим, старик, классно, грым-грым! Давно чего-то мы не напивались. А? Ты чего-то сказал? Ты что, заболел?

– Устал. Есть что-нибудь выпить, прямо сейчас?

– Грым-грым, – Зебрев нырнул под кровать Чистякова, появился с бутылкой в руках. – Сколько тебе?

– Грамм сто…

Тяжело было пить технический спирт. Даже наполовину разбавленный соком или водой, отдавал он то ли керосином, то ли резиной, вставал поперек горла, а после бутылки такой гадости, иногда, покрывались люди красными пятнами.

– Хавать пойдешь? – спросил Зебрев.

– Нет, спасибо, Иван. Раз вечером будет закуска, не пойду.

– Ну ладно, я пошел мыться, и на ужин.

– Там вода заканчивается.

– Бывай!

Какое-то время Олег вновь остался наедине. Расслабившись от спирта, он достал и перечитывал последние письма жены. Лена никогда, ни в жизни, ни тем более в письмах, не жаловалась на сложности, писала только о хорошем, даже если этого хорошего было с крупинку за месяц, писала, что любит его и ждет. Рассказывала, как смешно говорит Настя, как быстро она меняется, как забавно наблюдать за детским восприятием мира, и непременно в каждом письме не забывала обмолвиться, что дочка очень любит папу, скучает.

Самому надо было сесть за письмо, но Олег никак не мог настроиться на это. На бумаге обычно складывались фразы общие, но теплые тем не менее, достаточные для человека близкого, переживающего разлуку и беспокойство. Он писал обычно сдержанно, коротко, из желания сберечь слова главные до возвращения.

…Лена поймет, Лена простит немногословие…

Вместить же в письме что-то скрытно-сентиментальное не решался из-за недоверия к армейским почтовым службам. Почта никогда не отличалась аккуратностью, особенно в военное время. Письма из дома часто опаздывали на неделю, а на оборотной стороне дважды встречался штамп «письмо получено в поврежденном виде». Это означало, что его вскрывали, проверяли, возможно читали. Иногда письма вообще не доходили. Предполагали в таком случае, что какой-нибудь стервец-солдат на почте в поиске денег – а в конвертах часто их пересылали – распечатал письмо и, ленясь заклеить, выкинул.

Грешили и на особистов, и он не хотел, чтобы про чужую любовь читал какой-нибудь сотрудник особого отдела, желая узнать, о чем это там думает гвардии лейтенант Шарагин.

В казарме, стоило ступить старшему лейтенанту Чистякову на крыльцо, начался переполох, отдрессированно рапортовали один за другим бойцы наряда. Приучил он их к этому, по струнке заставлял стоять.

Женька был «под мухой», раскраснелся,

…где-то уже успел хряпнуть…

вталкивал в комнату лейтенанта в союзной форме:

– Олежка!.бтыть! Ты чего лежишь? Подъем! У меня сегодня праздник! Глянь, кого я привел – заменщика!

– Очень приятно, Николай Епимахов, – проговорил новичок, застряв от нерешительности в предбаннике возле собственного чемодана.

– Проходи, проходи, – затаскивал его в комнату Чистяков. – Садись, скоро здесь будешь полным хозяином.

– Куда?..

– Да сюда, на стул. Стаканов надо побольше принести. – Суетился Женька. Он полез под кровать за бутылкой, удивился, что она уже почата. – От, бля, на полчаса отлучишься, кто-нибудь сразу на.бёт!

– Что случилось? – не понял Олег.

– Водку кто-то скоммуниздил!

– Это я приложился.

– А-а… Ну,.бтыть! Правильно, – одобрил Чистяков. – Ладно, чижара, пить потом будем. Пошли тебе «хэбэ» все-таки получим. А то разгуливаешь по полку в союзной форме!

На проводах Чистякова Олегу сделалось грустно. С Женькой были связаны первые месяцы войны, Женька научил выживать в Афгане.

Впрочем, и лицо нового лейтенанта Шарагину понравилось, и это обстоятельство частично сглаживало грустный настрой.

Было в Николае Епимахове что-то детское, сразу располагающее, что-то чистое, наивное – в глазах, и длинных ресницах, подкупала не наигранная восторженность, некоторая стеснительность, и то, как он намазывал на хлеб толстым слоем масло, а сверху – привезенное из дома варенье и сгущенку из дополнительных пайков, и как запивал все это чаем, в который положил кусков шесть сахара.

…интересно, как он вообще попал в армию?..

Епимахов сменил-таки союзную форму, и теперь держался гордо, стараясь не помять выглаженную, но все равно местами топорщащуюся эксперименталку. По сравнению с другими формами на офицерах в комнате – выцветшими от множества стирок, почти выбеленными, – она выделялась зеленовато-желтой свежестью, пахла складской пылью.

– Классная форма! – не мог нарадоваться лейтенант. Как маленький, играл он с липучками на карманах. – Удобная, и карманов столько придумали…

– Удобная, – вставил Иван Зебрев, – только почему-то зимой в ней зело холодно, а летом запаришься…

Разливал Женька Чистяков, как виновник торжества, он же и тост предложил очередной:

– За замену! Долго я ждал тебя, бача!

…первые семнадцать тостов пьем быстро, остальные сорок

девять не торопясь…

Примерно так обычно складывалось застолье.

В коротких промежутках между тостами расспрашивали новичка о новостях в Союзе: где служил, с кем служил.

Десантура – это одно училище в Рязани и несколько, по пальцам можно пересчитать, воздушно-десантных дивизий и десантно-штурмовых бригад на весь Союз нерушимый, это как маленький остров, на который сложно попасть и еще сложней вырваться, где все друг о дружке все знают: либо учились вместе, либо служили, либо по рассказам. Замкнутый круг. Десантура – это каста, это элита вооруженных сил, это жуткая гордыня, это страшнейший шовинизм по отношению к другим войскам.

…десантура – это как мифические существа, спускающиеся с

небес… нет нам равных!.. «десант внезапен, как кара божья,

непредсказуем, как страшный суд»…

– А водку, мужики, где покупаете? – в свою очередь решил расспросить новых друзей Епимахов.

– В дукане, – сказал Шарагин.

– А-а? – Епимахов покосился на свой стакан. Перепроверил: – А я слышал, что часто отравленную подсовывают…

– Не хочешь, не пей! – встрял Пашков. – У меня лично и-му-ни-тет, – он нарочно подчеркнул это слово, мол, знай наших, тоже ученые! – выработался.

– Чего стращаешь бачу! – заступился Шарагин. – Не посмеют они в Кабуле отравленной водкой торговать. Все же знают, где покупали, в каком дукане.

– Если что – закидаем дукан гранатами, – пояснил Женька Чистяков.

Заканчивалась третья бутылка, когда пришел командир роты Моргульцев, и вместе с ним капитан Осипов из разведки.

Дверь в предбаннике резко распахнулась, кто-то закашлял. Очевидно было, что пожаловали свои, и все продолжали разговаривать и пить, как ни в чем не бывало, кроме лейтенанта Епимахова, который заерзал на месте, и отставил стакан, видно испугавшись, что в первый же день его застукали с водкой.

Не в курсе пока был Епимахов, что любое появление в радиусе пятидесяти метров от модуля кого из полковых или батальонных начальников сразу фиксировалось натасканными, привыкшими стоять на шухере бойцами из молодых, и заблаговременно докладывалось офицерам роты, чтоб не попасть впросак, не загреметь за пьянку из-за того, что какому-нибудь там придурку в политотделе не спится.

Капитан Моргульцев был чем-то озабочен и от того слегка агрессивен:

– Бляха-муха! Что вы мне наперстки наливаете. Достали! Ну-ка в стакан, давай, буде-буде, половину. Еще один стакан найдется? – прапорщик Пашков живо сбегал в умывальник, сполоснул кружку, поставил перед капитаном Осиповым. – Давай, мужики, рад, что все живы-здоровы! За тебя, Чистяков!

– Когда едешь? – хряпнув стакан, спросил Осипов.

– Теперь можно не спешить.

– Я думал, прямо завтра умотаешь.

– Завтра опохмелиться надо, передать все дела…

– Дела уже давно у прокурора! – попытался сострить Пашков, который был на подхвате: открывал новые консервы, убирал со стола.

– …выспаться, собраться, – не прореагировал на шутку Чистяков. – Зайти со всеми проститься…

– А вечером опять нажраться! Ха-ха-ха! – подколол Пашков и заржал как конь на весь модуль.

– Ты, Шарагин, кстати, своих расп.здяев пошерсти как следует. Чую, собаки, на боевых чарс надыбали. Бляха-муха! – сердито заметил Моргульцев. – Накурятся дряни… Старшина наш, сам знаешь, ни хера не делает, – кивнул он в сторону Пашкова: – Только гранаты умеет в скорпионов кидать…

Все рассмеялись, кроме Пашкова:

– Никак нет, товарищ капитан, обижаете. У нас все в ажуре, никаких залетов!

– А вас не спрашивают, товарищ прапорщик! – рявкнул Моргульцев, – не.уя влезать, когда офицеры разговаривают!

– Старший прапорщик… – поправил Пашков.

– Это одно.уйственно! – выдавил ротный.

Пашков никогда не обижался. Он был немолод и хитер, как все прапорщики. Моргульцев как-то заметил, что «прапорщик – это состояние души», что «весь мир делится на две половины – на тех, кто может стать прапорщиком, и на тех, кто не может». Ротный старшего прапорщика Пашкова любил, но на людях кричал на него, чморил, как новобранца, обвинял во всех смертных грехах.

Пашков пил махом, не закусывая. По возрасту он был старше всех офицеров роты, но алкоголь, который он потреблял в избытке, оказывал на него эффект омоложения. Удивительно, что и с утра никто не замечал, чтобы прапорщик мучился с похмелья.

«Кость, – стучал пальцами по голове прапорщика Моргульцев, – что ей болеть!» На физзарядку Пашков выбегал после любой пьянки. «Не в коня корм», – обычно подтрунивал ротный, – «не наливайте вы ему, бестолку переводите драгоценный напиток! На халяву старшина и „наливник“ с водкой одолеет за три дня запоя».

Щеки прапорщика после определенной «разгонной» дозы розовели, как на морозе, он оживал и наполнялся энергией, как автомобиль, в пустой бак которого залили бензин. И если б приказали в этот момент Пашкову, он поднялся б на вершину самой высокой горы в Афганистане, миномет бы втащил на спине, и дрался бы один против десяти душар, и победил бы!

Любимым словом старшины было «Монтана». Оно означало все – и одноименную фирму выпускающую популярные у советских джинсы, и восторг, и понимание, и согласие с говорящим, и радость, и счастье. Если же он был чем-то разочарован, то говорил: «это не Монтана!» Водка сегодня показалась ему чрезвычайно вкусной, настоящей, неподдельной, и он довольно произносил, вытирая усы:

– Монтана, настоящая Монтана!

Пашков намазал на хлеб толстым слоем масло, положил сверху добрый кусочек ветчины, откусил. От удовольствия скрытые под усами губы вылезли наружу.

– Якши Монтана! Дукан, бакшиш, ханум, буру! – на этом познания старшего прапорщика в области местных наречий заканчивались.

– Что вы сказали? – переспросил Епимахов.

– Народная афганская пословица, – с умным видом ответил Пашков.

– Дословно: «Магазин, подарок, женщина, пошел вон!» – перевел Моргульцев. – Больше ему не наливайте!

– Это почему же?

– Потому, что каждый раз, как я слышу от тебя эту идиотскую фразу, у тебя запой начинается!

Иван Зебрев от водки морщился, и потому лицо его выглядело поношенным, усталым, и повторял:

– Как ее проклятую, грым-грым, большевики пьют?

На что Моргульцев, как правило, откликался:

– Да, бляха-муха, крепка, как советская власть!

По ночам Зебрев иногда, матерясь, командовал боем, отчего просыпались Шарагин, Чистяков и Пашков; и все они понимали, ни разу не обмолвившись между собой, что Зебрев, если не убьют его, будет следующим командиром роты, потому что в этом невеликого роста, невзрачном, сереньком на вид человечке сидел упрямый, добросовестный офицер, который умением своим и трудом, и преданностью армии поднимется по должностной лестнице до командира батальона. Такие люди рождаются, чтобы со временем занять свое определенное место в Вооруженных силах. Иван Зебрев родился для того, чтобы стать комбатом, и по всем законам он должен был остаться комбатом и в тридцать, и в сорок лет, и на пенсию уйдет, а комбат в нем жив будет. На данном же этапе Зебрев мечтал о капитанских погонах, потому что, как он сам не раз подчеркивал, и в этот вечер повторил специально для Епимахова:

– На капитанских погонах, грым-грым, самое большое количество звездочек…

Женька Чистяков всегда запивал водку рассолом. Отказавшись от открывалки, он локтем вдавил крышку на банке, большими пальцами подковырнул ее, повыдергивал вилкой огурцы, словно рыбу в пруду трезубцем прокалывал, навалил огурцы в тарелку, а банку с рассолом поставил подле себя, и никому не давал.

Замкомандира роты по политической части старший лейтенант Немилов никогда не допивал до конца, оставлял на донышке. Немилова офицеры и солдаты роты не любили, не вписался замполит в коллектив. С первого дня он никому не понравился из-за маленьких, хитрых, вдавленных глубоко внутрь черепа, затаившихся глаз. По всему видно было, что приехал он в Афган из соображений корыстных и честолюбивых, и что в душе наплевать ему на сослуживцев, что презирает он всех. К тому же, будь он совершенным трезвенником, как порой следовало из пламенных выступлений на собраниях, товарищи отнеслись бы к нему с известной долей недоверия, но, тем не менее, возможно, простили б, сочтя за блажь, а поскольку Немилов всего лишь рьяно играл в принципиального коммуниста, следовавшего указаниям партии и нового генсека, товарища Михаила Сергеевича Горбачева, провозгласившего решительную борьбу с пьянством и алкоголизмом, и повелевшего даже свадьбы проводить без шампанского, друзья-товарищи презрительно воротили от замполита нос.

И все же, несмотря на надменность, высокомерие и показушные цитаты, не брезговал старший лейтенант Немилов выпивать по поводу и без, потому что выпить в Афгане всякому хотелось, но собственные деньги тратили на водку не все. При этом он чаще всего в компании молчал, что, в свою очередь, только лишние подозрения вызывало.

В целом отношение к политработникам было всегда неоднозначное, часто неуважительное, как к пятому колесу в телеге. Не любили их, и отодвинуть от себя старались подальше, отгородиться. Хотя, были и такие комиссары, что жили с командирами душа в душу, и дело делали исправно, и геройствовали на славу родине. Шарагин безусловно слышал о подобных людях, но сам лично за время службы не встречал.

Николай Епимахов после каждого тоста долго готовился, и, выдохнув воздух, вливал в себя дозу с трудом, и по всему видно было, что он не привычен к выпиванию в больших количествах, но старается угнаться за остальными. Новичок пьянел на глазах.

Моргульцев, у которого нижняя челюсть чуть выдавалась вперед, и которого дразнили из-за этого, подшучивали, что вода, мол, во время дождя в рот попадает, закусывал огурцами, хрустел, и получал от этого неописуемое удовольствие. У него был смешной лоб бугром, и много «крылатых фраз» и подколов заключено было под ним.

– Голова дана офицеру не для того, чтобы кашу есть, а для того, чтобы фуражку носить, – любил повторять ротный.

Служил он в Афгане второй срок. О первых месяцах после ввода войск в декабре 1979 года он никогда никому не рассказывал.

На капитана Осипова изначально не рассчитывали в этой компании, но легендарную «полковую разведку» приняли с радостью, вопреки известной поговорке, что непрошеный гость хуже татарина.

– Непрошеный гость лучше татарина, – поправился Чистяков, когда увидел разведчика.

Осипов глотал водку все равно что обыкновенную воду, и иногда подносил к носу луковицу и занюхивал. Недавно его разведрота накрыла караван с большим количеством оружия. И как нельзя кстати подоспел за прошлые заслуги орден. Вот он и обмывал его, который уж день. Осипов был невысок ростом, коренаст, крепкий орешек с жесткими волосами, подстриженными под ежик, с жесткими усами и чрезвычайно колючим и опять же жестким взглядом, взглядом одинокого волка. Даже будучи пьяным, разведчик не терял эту жесткость в глазах, взгляд не мутнел, а делался еще более колким.

– бтыть, Василий, покаж орден, – протянул Женька Чистяков руку. Капитан Осипов с некоторой неохотой расстался с наградой. Женька не собирался рассматривать «железку», у самого был такой же. Чистяков хотел приятеля испытать, и потому спросил: – Обмоем еще раз?

– Чего? – не дошло до Осипова.

– Давай еще раз, – Чистяков уложил орден в стакан и залил водкой до края, не пожалел для приятеля. – Ну-ка, слабо, блядь?

– Не слабо!

– Мой заменщик, – похлопал Чистяков по спине Епимахова и указал пальцем на разведчика: – Капитана Осипова не забывай, далеко пойдет. Легенда полка! Что там полка, – дивизии! Легендарный, блядь, разведчик!

– Да ладно тебе!

– Этот человек скоро Звезду Героя получит. Я, блядь, сам слышал, командующий объявил: «Кто, блядь, первый „стингер“ у духов захватит – сразу Героя даю!». Ты, бля, когда «стингер» захватишь, Василий?

– Работаем над этим.

– На, – протянул Чистяков стакан, и часть водки плеснулась через край. – Пей, Василий. Бог даст, и Героя получишь. Но это уже без меня. Я, на.уй, сваливаю отсюда… Хватит, навоевался! Всех афганцев не перестреляешь. Они, бляди, плодятся быстрей, чем мы успеваем их резать!

Капитан Осипов углубился глазами в полный стакан водки так, как будто решил прыгать с высокого моста в реку и вдруг задумался: снимать ботинки, или ну их на фиг? Наконец собрался с духом и прыгнул… Он поперхнулся, но продолжал глотать. Волосы, подстриженные под ежик, будто напряглись и встали торчком. На горле выпирал кадык, который ходил взад-вперед, как затвор автомата, пропихивая водку. Стакан наклонился, поднялся вверх дном, вот уже орден осушился, заскользил по стенке, ухватил его довольный капитан Осипов зубами, расплываясь в улыбке, усатый, похожий на моржа. Взял орден пальцами, убрал в карман, откашлялся, и закусил куском ветчины, нарезанной по-мужски, толстыми ломтями.

– Баста, – Осипов накрыл стакан рукой.

– Хозяин – барин, – развел руками Женька, начавший разливать под следующий тост.

– Свой литр я сегодня выпил… – докончил мысль разведчик. – Надо, господа офицеры, меру знать!

– Вот и я об этом твержу постоянно, бляха-муха! – продолжил тему Моргульцев. – Выпили норму и по койкам!

Несколько месяцев назад Моргульцев вел себя иначе, проще, по-приятельски, и не ушел бы, пока все не допили. Нынче же, когда метил на должность комбата, выдерживал дистанцию, отгораживался от подчиненных. К тому же, капитан считал, что прибывший в его роту лейтенант должен начинать службу со строгости и порядка, а не с пьянства. Но запретить праздновать отъезд Чистякова он, при всем желании, не решился бы.

Натянуто и нехотя просидел Моргульцев с четверть часа, однако, выпил за это время порядочно. Наконец, он поднялся из-за стола, сославшись якобы на дела, подхватил пьяного в дымину капитана Осипова. Засобирался и Немилов.

…давно пора…

На прощанье Моргульцев налил рюмку, с сильным выдохом опрокинул, рыгнул и на ходу уже подцепил последний в тарелке огурец, хрустнул:

– Я пошел, мужики. Чтоб здесь, бляха-муха, порядок был! Шарагин, ты самый трезвый. Отвечаешь головой!

– Не беспокойся, Володь! Все будет в порядке, – пообещал Чистяков.

– Пока, Володя! – вторя Женьке, проговорил закосевший совсем от водки и технического спирта, еле ворочая языком, и не соображая, что ротный еще не ушел, лейтенант Епимахов. – Классный мужик наш ротный! И вы, мужики, все такие классные…

– Встать, товарищ лейтенант! – вбежал с перекошенным лицом из предбанника Моргульцев. – Смирно! Вы, товарищ лейтенант, что о себе возомнили?! Ты, лейтенант, сперва свою бабушку научи через соломинку сикать! Ты кому это тыкаешь, сопляк?! Я с тобой детей не крестил и на брудершафт не пил. Вы поняли, товарищ лейтенант?!

Лейтенант Епимахов стоял, покачиваясь, собираясь что-то ответить, но вместо этого икнул. Офицеры грохнули со смеха, разрядив обстановку.

– Чего смешного-то? – не понял Пашков.

После ухода ротного Епимахова передразнивали и копировали. Он сидел сам не свой, в миг протрезвев, покраснев, как первоклассница.

Все в комнате были пьяными.

…а когда напьешься, еще больше хочется, замучил бы кого-

нибудь в постели…

Шарагин пил весь вечер по полной, налегая на закуску, и наблюдал, сам почти в разговор не вступая, за Чистяковым и Епимаховым.

Лейтеха давился, но продолжал хлебать водку из опасения осрамиться перед новыми товарищами. Он слушал рассказы о Панджшере, то и дело теребил пальцами пшеничного цвета усы, поправляя их кончиком языка, глаза его, несмотря на хмель, искрились интересом.

Чистяков был ростом ниже Епимахова, но сложен покрепче, накаченный. Волосы его начали редеть, свисали на лоб короткими жидкими струйками, взгляд то медленно блуждал по комнате, скользил мягко, плавно, то замирал, тускнел. Когда он упирался этим взглядом в собеседника, он выдавал свои выцветшие, как форма, глаза, по которым не ясно было, переживает ли Чистяков то, о чем рассказывает, или нет.

Вспоминал хмельной Чистяков про ранение, как выковыривали застрявшие в разных местах осколки, и указывал пальцем на глубокую ямку в сантиметре от глаза:

– …Еще бы чуть-чуть, блядь, и в роли великого полководца Кутузова можно было бы сниматься.

Историй разных о душманах Женька знал уйму, и с удовольствием повторял для заменщика, дабы знал лейтеха, что здесь настоящая война идет, а не в бирюльки играют.

Афганцев называл Чистяков «обезьянами» и неоднократно повторял, что вырезал бы всех поголовно, будь на то его воля.

– Всех-то за что? – напрягся Епимахов. – Крестьяне-то простые разве виноваты?

…еще один приехал сюда правду искать…

– За что? – взорвался Чистяков. – За то! За то, блядь, что твои крестьяне наших раненых вилами добивают! И на базаре отрезанные головы вывешивают на обозрение! Скоты!

…наивный мальчишка…

Епимахов поерзал на стуле, затих, а Женька поведал ему, как пленного духа расстрелял, и Шарагин вспомнил, при нем это было, как всадил Чистяков в духа весь рожок. Афганец валялся бездыханный, а пули ковыряли тело.

…Женька смеялся, а потом сплюнул и попал духу на лицо плевком…

Новому лейтенанту, безусловно, слушать про войну всамделишную было интересно, в новость, но и странно немного, жутковато. Жутковато не от того, что боевые офицеры так запросто рассуждают о том, как убить человека, и бахвалятся этим, и не от натуралистичности описаний, а из опасения, что нечто страшное произойдет и с ним, как с командиром взвода, о котором упомянул Чистяков – тот подорвался на первом же выезде. Как у любого нормального человека, екнуло у Епимахова что-то внутри при мысли, что впереди еще два года войны, и может произойти все, что угодно, например на первых же боевых пулю из «бура» получить.

– Старая винтовка начала века, – рассказывал Чистяков. – Духи из «буров» за три километра в голову попадают. Винтовки от англичан остались. Афганцы англичан в пух и прах разбили. Одну половину экспедиционного корпуса вырезали, вторая от гепатита скончалась…

Водка помогала перебарывать плохие предчувствия, и Епимахов, как завороженный, слушал дальше. Сильно нагрузили его – и рассказами, и спиртом.

Для него в этот вечер был только один настоящий герой, один истинный боевой офицер – старший лейтенант Чистяков, покидающий на днях Афган с боевым орденом.

Совсем иначе воспринимал рассказы друга Шарагин. Любил он Женьку, жалел, понимал, и в то же время иногда побаивался, потому что с головой у Чистякова, чтобы ни говорили, было не совсем все в порядке, впрочем, как и у многих, кто провел в Афгане весь срок, и не в штабе просидел, а воевал, по-настоящему и много.

Рассказывали, что Женька сильно переменился за два года. Приехал он в Афган добровольно, по рапорту, так же как и его брат Андрей.

…приехал, наверное, таким же зеленым и наивным, как лейтенант

Епимахов…

Веселей Чистякова во всем батальоне, а то и в полку, офицера было не сыскать. Жил он легко, служил добросовестно, воевал грамотно, смело, лихо, отчаянно, так что на медаль представление пошло через несколько месяцев. Комбат в Женьке души не чаял.

И вот однажды забрел Женька в гости к полковому особисту – они чуть ли не на одной улице в Союзе жили, – и наткнулся на специально подобранные фотографии со «зверствами душманов». Держал их особист, главным образом, как пособие для бойцов. Раз такое увидишь – навсегда передумаешь шастать за пределы части, с афганцами на посту и на выезде торговать, и на боевых дальше двадцати метров от позиций не отойдешь, за заставу шага не ступишь.

– Гляди, этот солдат, у которого звезда на спине вырезана, – купаться с заставы отправился, – обычно вкрадчиво начинал особист, уведя бойца в отдельную комнату, а вскоре начинал вздрючку: – И с тобой то же самое будет, но сначала тебя духи всей бандой отпедарасят, и жопу на фашистский знак разорвут! Тебя никогда в жопу не трахали? Нет? Хорошо, значит не педераст. А духи из тебя сделают педераста! А потом яйца отрежут!

В первую очередь особист обрабатывал новеньких солдат, которые, по его данным, доведенные до отчаяния произволом в казарме, колебались – то ли бежать куда глаза глядят, то ли застрелиться или повеситься.

Стращал, совал под нос солдатам снимки особист:

– Этого хочешь, идиот?! Не отворачивайся! Гляди у меня!

Если солдат застрелился – это еще полбеды, это можно при желании замять, списать на неосторожное обращение с оружием или как-то по иному объяснить. И вообще, в таком случае, непосредственный командир пусть выворачивается. А если солдат от отчаяния в горы подался – с особого отдела, в первую очередь, спросят.

В дверь постучали.

– Наливай чайку. Варенье возьми. Домашнее. Я на минуту, – особист выскользнул в коридор.

Чистяков зачерпнул варенье ложкой, облизал. Вкусное! Малиновое. Прямо как мама готовит. Положил варенье в стакан, потянулся к полуоткрытой папке, и, отпивая чай, равнодушно просматривал: вспоротые животы, кишки разбросаны, глаз нет, ножом, наверное, выковыривали, член отрезанный изо рта торчит, как кляп, головы отчлененные. Ничего особенного. В Союзе ужаснулся бы Женька таким картинам, здесь же привычное дело – на войне всякого повидал.

– Э-э, дай-ка я уберу, – забеспокоился, вернувшись в комнату, особист. – Это для служебного пользо…

Не успел докончить фразу особист, остановился посреди комнаты, потому что земляка вдруг передернуло, побелел Женька. На одной из фотографий как будто узнал брата. Присмотрелся к снимку. Он! Андрюха! Вернее сказать, голову отрезанную узнал, что лежала рядом с туловищем.

В «спецназе» служил Андрей Чистяков, в засаду их группа попала, никто не уцелел. Женька ездил на похороны брата в Союз, но все детали гибели выяснить не удалось. Темнили. О том что вытворяли духи с ранеными, о том, как надругались они над трупами, скрыли. Духи не церемонились с пленными. Кожу живьем содрали и на базаре, на солнцепеке, на всеобщее обозрение вывесили. Мучительно умирали ребята.

– И ты, падла, знал! Знал, что это мой брат! И бойцам фотки показывал как учебное пособие! Ну, ты ублюдок! – заорал Женька.

Всполошился особист, потребовал немедленно фотографию вернуть, угрожал.

– Ах ты тварь! Земляк, тоже мне, блядь! Все вы особисты твари последние! Не подходи! – замахнулся Женька стулом. Он зажал фотографию, потом запрятал в карман.

Разругались вдрызг, до драки дело дошло, и чуть не покалечил Женька особиста, глаза хотел выдавить. Взбесился:

– Только попробуй отобрать, сволочь, застрелю!

С тех пор, как узнал про брата всю правду, и свихнулся Женька слегка, тронулся. Озверел, ушел в себя. И мстил, весь оставшийся срок службы мстил за брата, безжалостно расправлялся с духами.

…Родители опасались, что загремит Андрюха в тюрьму, все по молодости со шпаной крутился старший брат, в драки ввязывался, забияка, и настоящую зековскую финку носил, мечтая испробовать ее в деле, и наколки на руках сделал. Женька его боготворил.

А вот ведь настоящий офицер вышел из Андрюхи, лихой командир, и то, что забияка по натуре помогло.

С пьянками завязал, увлекся спортом, поступил в Рязанское училище. Нашел себя парень в военном деле.

Минные поля Андрюха не обходил, напрямик пересекал. Кайф от этого получал.

Караваны брал мастерски, без потерь выходил из самых что ни на есть безнадежных ситуаций. Духи, если верить слухам, за голову «командора Андрея» обещали сто тысяч афгани, а то и больше.

Неувязочка только вышла однажды. Что там на самом деле произошло, дело темное. Факт, что рассвирепел один генерал, чуть под трибунал Андрея не отдал. «Подумаешь, духа одного не досчитались!», возмущался Женька. И представление на досрочное звание Андрюхе отозвали, и долго он еще в опале пребывал. Генерал тот оказался злопамятным. Когда группа Андрея в засаду попала, его посмертно на Героя командир выдвигал, завернули наградной, получил Андрей всего лишь орден Красного знамени.

Привезли Андрея домой в цинковом гробу без окошечка. Как в консервной банке. Ни открыть, ни заглянуть во внутрь. Стоял гроб в квартире на столе, чужой, холодный; мать царапала в надрыве ногтями крышку, умоляла открыть; так и не поверила, не увидев в последний раз сына своими глазами, что он действительно мертв; жалобно стонала мать, уткнувшись щекой в единственный портрет-фотографию сына, сделанный сразу после выпуска из училища.

– Оставь, не ходи, – попросил отец. – Ей надо выплакаться.

У Женьки, как у собаки Павлова, выработался рефлекс на духов. Он распознавал их сразу, по крайней мере, так ему казалось, и сомнения всяческие отвергал, а потом проверять было поздно и ни к чему; кончал чаще всего на месте, сразу после боя, в плен не брал;

…кровожадным варварам отвечаем тем же…

и никто не мог его остановить, даже Моргульцев. Ротный просто делал вид, что ничего не знает. Попробовал как-то Немилов, которому кто-то из солдатиков донес, пригрозить прокуратурой, и после пожалел, испугался.

…Женька его предупредил: «ты либо с нами, либо против нас…»

Однако, при всей ненависти к афганцам, бойцам Женька воли не давал, руки распускать и издеваться над пленными духами запрещал категорически, также как не допускал у себя во взводе мародерства, за любое воровство, пусть самое незначительное карал беспощадно.

Он один был и судьей, и мстителем, и палачом.

…и не погибни брат Женьки при столь трагичных обстоятельствах, не

изуродуй его тело духи, не превратился бы Женька в кровожадного

мстителя… это уж точно!..

Не пытались остановить Чистякова, потому как знали, отчего у него это все пошло, и понимали, что люто мстит он афганцам за брата, и сочувствовали.

…а кого не изменил Афган?..

Начиналось чаще всего с услышанного о жестокостях войны; позднее наслаивались, нанизывались увесистые, сочные, как хорошее мясо на шампур, собственные испытания и впечатления; и, сам того не всегда ведая, человек все дальше и дальше отодвигался от привычных для Союза ценностей, норм, заражался здешней, временной афганской моралью, грубыми нравами;

…как во времена монголо-татарского ига… сила становится правом…

то, что считалось диким там дома, в Афганистане незаметно становилось естественным, повседневным, обычным, как смена дня и ночи, как подъем и отбой.

Непомерные страдания и переживания за потерянных друзей, трудности полукочевного, непонятного по времени и по сути существования на чужбине, за сотни и сотни километров от родных краев, физические лишения, столкновение со средневековым варварством и дикарством, пережитые ужасы – все это притупляло чувства, притупляло жалость, притупляло врожденную, свойственную русскому человеку от природы доброту, и возрождало давно забытые, затерянные в глубине веков грубость, бесчеловечность, унаследованную древними предками от двухсотлетнего ига татарщины.

…вернется Женька домой, и все изменится, забудется,

останется позади, навсегда в прошлом… или я просто

успокаиваю себя?..

Чтобы прервать наступившее в комнате молчание, как бы между прочим, заговорил Женька Чистяков про последний рейд, подчеркнув, что прошел он удачно:

– …в плане выполнения социалистических обязательств по сбору «ушей». Я, бля, целый мешочек привез. Они уже подсохли… Для подарков собираю: на веревочку нанизываю, как бусы. Хочешь тебе, бача, подарю? На счастье, бача! – искренне обратился Чистяков, впервые за вечер улыбнувшись, к заменщику, и полез в боковой карман «хэбэ».

Лейтенант Епимахов ухмыльнулся, не сразу поняв о чем, собственно говоря, идет речь, и так остался сидеть с улыбкой на лице, верно думая, что это розыгрыш такой придумали новые друзья. Когда же до него, наконец, через пьяную голову дошло, что предлагалось ему в качестве первого афганского сувенира, он побледнел, уставившись мутными от водки глазами на развернутую тряпочку в руках Чистякова, где маленькой кучкой лежали коричнево-черные, скукоженные, как чернослив, человеческие уши.

– На, бача, они не кусаются, – совал уши Женька Чистяков.

–?..

– Убери ты их на.уй! – рассердился Шарагин. – Сейчас блеванет и стол загадит… Достал ты всех этими ушами…

Женька как будто и не обиделся даже: хмыкнул, пожал плечами, сворачивая тряпочку, запрятал ее обратно в карман.

* * *

Чистяков улетел в Союз. Распрощались с дембелями. И рота прямо-таки обеднела, притихла, сделалась серой. Понуро, затравлено шатались по казарме новички, наводя на Шарагина тоску. Он присматривался к их сонным, мало что выражающим рожам, не припоминая сразу имена, фамилии, различая пополнение по курносости, по веснушкам, по оттопыренным ушам, недовольно косился на стесненные движения, раздражался неуверенностью молодых в обращении с оружием и техникой, но обнаруживал, хотя и редко, у отдельных новичков намечающуюся хваткость.

Постепенно он составил представление о пополнении. Кого-то, между делом, расспросил о жизни до призыва, и о родных, о ком-то узнал из личных дел; много-много маленьких, казалось бы, незначительных, мало что значащих деталей обнаружил, обдумал, взял на заметку. Он хотел твердо знать, и быстро уяснил, что определяет настроение того или иного солдатика, все ли годны к службе в Афгане, какая прилетевшая из дома весть беспокоит выезжающего на боевые молодого бойца.

Рано все же было загадывать, кто и на что способен, потому что только война в состоянии расставить все по полочкам. Как говорил в таких случаях капитан Моргульцев: «Весна покажет, кто где нагадил…»

 

Глава пятая

ЕПИМАХОВ

В первый вечер Шарагин не обратил внимание, не разглядел, что лейтенант Епимахов относился к числу тех людей, поговорив с которыми поближе, наполняешься сочувствием и отчасти даже некоторой жалостью, улавливая в глазах, за неистребимым, ни то юношеским, ни то совсем детским, интересом и азартом, какую-то отдаленную, еще не разыгравшуюся трагедию.

Новый взводный оказался не по-армейски начитан и образован. Кость – армейская, вэдэвэшная, а сердце – мечтателя.

Завидя как-то по прошествии нескольких недель Епимахова в роли ответственного по роте, Шарагин усмехнулся:

– Такой массивный череп зажимать ремнями и портупеей – преступление! Пойдем, Николай, подышим свежим воздухом.

– Хорошо учился? – как бы невзначай поинтересовался, прикуривая, Шарагин.

– Да, неплохо, вроде бы, – заскромничал Епимахов.

– Все помнишь?

– Все…

– Ну так вот – забудь всю эту ахинею!

Из Епимахова ученик получился послушный, внимательный и благодарный; он впитывал советы жадно, как промокашка, и с вопросами не стеснялся больше: а что в такой ситуации обычно делают? а если так выйдет? Во все вникал до мелочей.

Только тянуло его больше говорить на другие темы. Как мальчишка (да мальчишкой он, по сути дела, и был – солдатам старослужащим почти ровесник!) заглатывал Епимахов все услышанное и тут и там о войне, все героическое и трагическое; о войне, что жила совсем близко, где-то за оградой части, и все видели ее много раз, все, кроме него.

Не терпелось, как водится новичку, Епимахову испытать, проверить себя в бою, под огнем, и награды, пожалуй что, мерещились, подвиги разные.

А в глазах, в этих голубых, не пораженных пока войной глазах, читался невысказанный Шарагину вопрос, почти по теме, но не совсем: «А ты сам много убивал? А что при этом чувствовал?»

Мелькал вопрос тот, да и нырял обратно – не решался лейтенант Епимахов вот так напрямую, в лоб спрашивать о подобных вещах, хоть и друзьями они уже заделались.

К тому же, ожегся он за первые недели, осторожней стал, сдержанней. Сперва поставлен был на место, когда, обманувшись офицерским братством, улыбками и добрым расположением, и будучи к тому же пьяным, капитана Моргульцева на «ты» назвал, затем послан был в «длительное сексуальное путешествие», то есть на три буквы, когда влез с рассуждениями в чужой рассказ.

– Философия твоя, лейтенант, нам не интересна, – сказал один офицер. – Сопляк еще, без году неделя, а уже рассуждать лезет! Нам твои книжные цитаты не нужны, мы другие университеты проходили! А дальше обидней: – …твоя философия, если хочешь знать, начинается с обеда, а заканчивается в сортире…

У Женьки Чистякова и спрашивать не надо было: убивал – не убивал? Возьми пересчитай ушки, а Шарагин – другой. Умел слушать внимательно, любил читать, если на то было время. Только он оценил привезенные Епимаховым книги. А остальные до сих пор смеются, и будут смеяться до конца его, Епимахова, службы в полку.

– Что это у вас такое тяжелое, товарищ лейтенант? – со свойственным прапорщикам отрепетированным уважением по отношению к офицерским погонам, с плохо скрываемой надеждой в голосе, предвкушая халяву, интересовался при знакомстве старший прапорщик Пашков, приподнимая и опуская чемодан новичка. – Пивка, наверное захватили? Умираю, хочу пивка!

– Не-а.

– Колбаса? Сало? – гадал немного разочаровавшись, но все же надеясь на чудо старшина.

– Нет. Вещи разные, а в основном – книги, журналы.

– Че-во? – не поверил ушам старший прапорщик Пашков. – Книги сюда тащили? Ты че, очумел? – не сдержался от неожиданного поворота Пашков, и перешел на ты. – Зачем они тебе?

Отчасти обидно где-то было новоиспеченному лейтенанту, что в таком тоне говорит с ним, офицером, прапорщик, но возраст Пашкова и тот факт, что прослужил он здесь в Афгане дольше, не позволяли Епимахову сердиться. К тому же они были в комнате одни.

Епимахов постарался представить его просто добрым и глупым, почти в двое старше себя, мужиком, к тому же Пашков действительно таким и был в жизни, и с первых минут это читалось на лице, пусть он и напускал на себя важность.

– Читать. Я так подсчитал, что на первый год хватит. Есть, кстати, очень интересные, детектив есть один… Потом достану, покажу.

– Дожили… На войну книги привозить стали. Ты только никому не говори об этом.

– О чем?

– Что книги тащил через границу. Тут, поди-ка, с полпуда будет, и одна бумага, – толкнул разочарованно Пашков сумку ногой. – Большую Советскую Энциклопедию всю притащил, что ли, или собрание сочинений Карла Маркса?

– Почему никому не говорить? – спросил Епимахов.

– Не поймут…

Понять мог только Шарагин. В этом Епимахов убедился сразу. Иным он был, не как остальные офицеры. Только с бойцами напускал строгость, а так – дружелюбен, открыт, негруб, и циничен в меру. Да и кто бы еще стал с новичком разговаривать по душам:

– Ты думаешь, что сразу лицом к лицу с ними столкнешься? Не завидую тебе, если это будет так, если в глаза им живые придется заглянуть. Заглянешь – значит слишком близко подошел. Вряд ли потом кому пересказывать придется. Лучше уж мертвых духов после боя рассматривать… И не думай, никогда не думай, что хитрей их. Духи за тобой весь день могут наблюдать из укрытий, а как найдут слабинку, самое уязвимое место – так засадят туда. И вот еще… Не стесняйся быть дотошным и въедливым с бойцами. Не сюсюкайся – на шею сядут. Если не можешь строгостью держать – бей! Мордобой на войне – хороший воспитательный прием, профилактика против потерь. Видишь, что оборзели «слоны» – мочи их! Чтоб не разбаловались и вольничать не привыкли после Чистякова. За этими хануриками, знаешь, глаз да глаз нужен! Следи, чтоб бензин не сливали духам, чтоб броники не снимали на выезде. Сдохнет от пули – сам потащишь! Видишь, что не слушаются – зап.здячь в харю! Только силу они понимают, только силу! У Женьки они как шелковые были. И сберег их Женька. Теперь благодарны, что мочил их каждый день, живы остались…

– Но ты ведь не бьешь их, как Чистяков… – подловил Епимахов.

– Вот прослужишь здесь с полгода, тогда решай, либо по печени солдата бить, либо на «Вы» называть… Я, кстати, ты меня просто не видел на боевых, но я, если надо будет, могу похлеще Женьки двинуть, если за дело…

– Знаешь! – переключился Епимахов, и с выражением маленького озорника и проказника рассказал: – Вчера после отбоя, только свет погасили, по потолку казармы топот. Я уж думал прямо целое стадо мышиное несется в другой конец модуля пожрать. Обгоняют друг друга. Боятся опоздать к столу. Лапами скребут по фанере. Бойцы из наряда, знаешь, что придумали? Они уже, оказывается, с полсотни мышей уничтожили, мышеловки расставляют.

– Женька особенно любил это дело.

– …а вчера слышу – щелчок. Подбежали. Попалась мышь! Честное слово, такая радость была! Бойцы визжали, как дети.

– Да они и есть дети…

– Они мышь в ведро пустое посадили, а сверху бензинчиком из банки брызнули, я боялся, что пожар будет, ничего, и спичку кинули! У-у-й! Ты б видел! Мышь воспламенилась, больно, наверное ей, горит вся, и носится по дну ведра, как очумевшая! И все ржут! Такой факел прямо получился!

– Ты, давай-ка загляни, – Шарагин кивнул на модуль, – все ли там в порядке, и пошли на обед. Есть хочется.

В курилке возле столовой, под масксетью ждали обеда проголодавшиеся офицеры и прапорщики.

У штаба же полка, расправив плечи и выпятив грудь, картинно вышагивал, будто богатыря былинного изображал, подполковник Богданов, оставшийся на время за командира в части. Все в курилке поглядывали на бравого офицера с кулачищами, подобными баскетбольным мячам.

– Говорят, он кулаком духу в чайник однажды заехал и тот сдох сразу…

…неприятный взгляд у подполковника… мурашки по

коже… деды при его виде стягивают за спину отвисшие ремни…

боятся… уважают… строг не в меру Богданов… и редко справедлив…

самодур… поставят на полк – сдохнем здесь… такие командиры

только о званиях и должностях мечтают…

– …сдалась тебе эта Югославия, Петрович! – громко говорил прапорщик. – Чего ты там будешь делать?

– В военторге эти вишни югославские в банке продают. Как их там? Юготутун на банке написано.

– Ну.

– Хочу поехать на завод в Югославии и посмотреть, каким образом они все косточки из ягод вынимают.

– Наверняка машина у них там это делает, – предположил капитан Осипов. – Действительно интересно, я и не задумывался никогда…

– Или сидят вручную выковыривают.

– Не-е-е, вручную, столько банок, не-е, тяжело.

– А что?! Запросто. Ты знаешь, сколько взвод солдат может картошки начистить за час?

– Мешков пять.

– Какой пять?! Десять! Только.издюлей надо отвешивать чаще.

– А за ночь – несколько тонн! – все согласились с ним, закивали.

– Так что в Югославии у них тоже запросто солдат для этого дела используют. А что?

– Ё-о-о! – глаза офицеров и прапорщиков метнулись в сторону полной молодой женщины. Она шла к столовой.

– Новая официантка!

– Во, гляди, Якимчук, какая жопа! Сколько сала! Тебе столько за год не сожрать! – начал кто-то словоохотливый.

И дальше понеслось-поехало:

– Вот это станок! На взвод за раз хватит!

– Да, старина, секс-бомба замедленного действия.

– Не-е, это не по мне…

– А тебе никто и не предлагает…

– В Афгане, брат, выбирать не приходится. Что уж достанется…

– Рядом с такой жопой и зимовать не страшно. Всю казарму отопит.

– Где ее только отыскали?

– Так это вместо Люськи…

– Какой Люськи?

– Ну, помнишь, Люська-официантка, сисястая такая была?

– А-а, ну, помню.

– Она и проработала всего ничего, под Богданова легла.

– Ну, этот до женщин горазд! Кобель!

– Только он недолго ее попользовал. Она генерала из штаба армии охмурила, пока Богданов на боевых был. Генерал ее и перевел куда-то, поближе к телу. Говорят, врут конечно, но кто знает, ее к медали генерал представил.

– Ну-ну: «Ивану за атаку —.уй в сраку, а Машке за.изду – „Красную Звезду…“

– Во-во, я говорю, эту тоже скоро подмет под себя какой-нибудь полкан.

– Да кому она такая жирная нужна?!

– Не могли постройней на пересылке отыскать! Я неделю назад за «слонами» ездил, мать честная! Какие там бабы прилетают! Я тебя укушу! Загляденье! А это что такое?! Каждый день видеть толстый зад в столовой! Она ж между столиков не протиснется. Тьфу, стошнит… Я больше в столовую не ходок!

– Тебя никто не гонит.

За официанткой захлопнулись двери столовой, когда разразился молчавший ранее седовласый прапорщик. Затянувшись глубоко дымом, философски заметил прапор:

– Зря, зря вы, хлопцы, смеетесь… На каждую бабу в Афгане найдется мужик. Ни одна не останется без дела. И этот станок найдет когда-нибудь свой рубанок…

– Уж не ты ли, Петрович?! – засмеялись над прапорщиком все собравшиеся. – Тогда, глядишь, вскоре весь шелк парашютный из полка ей на трусы пойдет!..

Бычки полетели в гильзу от снаряда, служившую урной, отправились на обед курильщики. Остались сидеть два прапора – в углу, и Шарагин с Епимаховым у выхода из курилки. Хотел увести Олег приятеля, но тот с интересом слушал беседу, хотя, впрочем, делал вид, что не слышит их, повернувшись к ним спиной.

– Вот возьми мою семью, Петрович, – говорил один из прапорщиков. – У меня жена не работает. Двое детей. В прошлом году третий родился. Что ей дает государство, знаешь? Тридцать пять рублей в месяц! Тридцать пять! Это, случись здесь что со мной…

– Ни хера здесь с тобой не случится, в тылу-то!

– Нет, нет, я на полном серьезе. Вот случись что со мной, как она проживет?! Да я, бля, за тридцать пять рублей до КаПэПэ не пойду!

– Пойдешь, куда ж ты на хер денешься! – уверял седой прапорщик товарища. – Прикажут и пойдешь!

– Не пойду! Из принципа не пойду! Нет, ну скажи ты мне, как так жить? И еще хотят, чтобы я жил и не воровал!

– Ладно, пошли отсюда! – встал с места заскучавший от этих фраз Олег. – Недаром им в характеристике пишут, что прапорщик такой-то «вдумчивый» и «выносливый»…

– В смысле?

…а парень и впрямь не от мира сего…

– Ну, это… чтоб по справедливости, не буду за всех прапоров говорить. Наш-то, Пашков, не зря медаль получил. А эти двое – другое дело, крысы складские. Это не ровень Пашкову. Так вот, «вдумчивые» и «выносливые» они потому, что сидят у себя на складе до обеда,.уем груши околачивают, и думают, думают, а после обеда выносят. Когда в город удастся выбраться, сам увидишь – все дуканы забиты нашими же банками и продуктами. Мы с тобой, понимаешь, должны жрать нормально, а эти суки все распродают направо налево, а нам, офицерам советским, – хер лысый остается!

– А когда, Олег, как ты думаешь, в город удастся поехать? – уже в столовой спросил Епимахов.

– Без году неделя, а уже в город рвется, – с ноткой высокомерья сказал Немилов.

– Интересно ж посмотреть…

– Чеков-то накопи сперва, – посоветовал через стол Зебрев.

– Все в свое время… – подмигнул Шарагин.

Хлебая из пластиковой тарелки суп, вспоминал Шарагин свой первый выезд в город – нелегальный. Тогда, вместе с Иваном Зебревым, который ехал в отпуск, и которому, кровь из носа, надо было закупиться, отправились они на свой страх и риск по дуканам. Дело в том, что, на их беду, вышел приказ, и в город вообще никого не пускали, по соображениям безопасности. Только с письменного разрешения начальника штаба армии разрешали выезд, и комендачи свирепствовали – жуть! Всех гребли из дуканов в комендатуру.

Переоделись «в гражданку». Договорились за литровую бутылку «Столичной», чтобы вывезли их на бронетранспортере из полка, переживали всю дорогу, что случится какое построение, тревога, и в полку заметят отсутствие. Замполит Немилов мог настучать. Прятались от патрулей.

Шарагин просто обомлел, когда первый раз вошел в дукан, и увидел изобилие импортных шмоток: джинсы, материал любой на платья, обувь, складные солнцезащитные очки, часы кварцевые, зажигалки всякие, и так обидно стало вдруг за Лену и Настюшу, что сидят они там в Союзе, и ничего подобного никогда в своей жизни не увидят.

…а как было бы здорово, если б Лена сама выбрала, что ей нужно!..

все чеки бы отдал ей – пусть тратит… а детских вещей! да почему же

у нас дети такие серые и невзрачные?! почему нельзя выпускать для

них красивую одежду?!.

Как же потом отчитывал их Моргульцев! Словно пацанов! Чуть не лопнул от негодования ротный, узнав, что надули его лейтенанты, кричал и кричал, минут двадцать кричал, весь красный стал, как сваренный рак, и вынес приговор:

– Объявляю строгий выговор, с занесением внутрь!

Это означало, что ротному надо поставить пол-литра, чтобы он нервы в порядок привел.

…мы к нему, конечно же, привыкли, и не реагируем, не

обижаемся особо, уж какой есть… дерганый, быстро заводится,

кричит много, но почти всегда беззлобно… отходчивый он все-таки

мужик, наш ротный… поэтому и прощаем ему вспыльчивость…

орет и орет, обидно, а замолкнет – жалко становится, потому что

знаешь, что не со зла он, что все-таки неравнодушен он, что

переживает он, любит свою роту, и взводных, и «слонов»…

– Пошли? – поднялся из-за стола Епимахов. Перебил Шарагину воспоминания.

– Иди-иди! Я чайку попью…

Почти все пообедали. Шарагин сидел в пустом зале. Лениво смахивал крошки хлеба со столов солдатик, у кухни ворковали две официантки. Боец без ремня мыл пол. Олег макал кусочки сахара в стакан чая, обсасывал их, держа двумя пальцами. Сахар, наполовину сменив цвет, разваливался, таял во рту, – и закусывал бутербродом с маслом, пропахшим вонючим складом.

В тот день, когда провернули вылазку по дуканам, он был несказанно счастлив. Вместе с Зебревым он отправлял в Союз, домой, первые подарки для Лены и Настюши, музыкальную открытку и баночку чая…

…с бергамотовым маслом… не какой-нибудь там

грузинский, и даже не индийский с тремя слонами!.. вот

обрадуются!..

Зебрев не поленился, заехал с посылкой к Шарагиным, посидел, рассказал, что живут они и служат хорошо, успокоил Лену, что опасности почти никакой, изредка только столкновения происходят на границе где-то, но это вдали от расположения полка. «Жена у тебя, – признался Зебрев, – необычная, грым-грым. Скромная бабенка, робкая. Мне б такую. Я ей бакшиши-то из сумки вынул, а она пакет даже не раскрывает. Отложила на диван. Еле уговорил посмотреть. Надо ж, говорю, убедиться, что все подошло. Сколько ж ты чеков потратил? Вообще, правильно, это я пожадничал тогда в дукане. Особенно голубое платье ей приглянулось. Я думал пойдет мерить, моя сразу бы мерить побежала, так нет, странная она у тебя какая-то, села у стола и заплакала. Я спрашиваю, чего ж ты, дуреха, слезы льешь, а она говорит, что никогда в жизни у нее таких красивых вещей не было. Вот тебе на! Прямо неудобно стало. Моя-то коза фыркала, критиковала, что не в тон пришлось кое-что. Да оно ей в самый раз будет, не переживай, она ж у тебя худенькая. Вот, и, значит, стала она детскую одежду разбирать, нарядила дочь. Опять села на стул и давай про тебя расспрашивать. А чего я ей сказать мог? Грым-грым… Как сейчас вижу, сидит на краешке стула, бледная, она чего, больная у тебя что ли? Хрупкая такая.

…как чашечка из китайского сервиза… Пашков себе купил в

дукане такой…

Я ей несу лабуду всякую, а она слушает, улыбается и плачет. Вот дуреха, грым-грым…»

Шарагин прихватил банку кабачковой икры, поблагодарил куривших за столиком в углу официанток, и пошел в роту.

Моргульцев выглядел недовольным, с ходу выпалил:

– Собирайся! Завтра на выезд.

– Опять? Куда?

– А хер его знает! Из политотдела звонили. Там у них какой-то то ли продотряд, то ли музотряд, то ли агитотряд. Тьфу ты! Не понял я толком, не спрашивай! Не нервируй меня, Шарагин! Я сегодня в плохом настроении, сразу предупреждаю!.. Чего стоишь?

– Жду более детальных указаний.

– Уши прочисть, Шарагин, я сказал, завтра на выезд!

– Так точно, куда едем-то?

– Откуда я знаю?! Бляха-муха… Значит так, задача простая. Нужна, видите ли, рота охраны в сопровождение, чтоб, понимаешь, по кишлакам кататься, духов на балалайке учить играть!

– Серьезно?

– Ну откуда я на хер знаю?! Машины разваливаются, запчастей нет, списывать пора, не то, что по кишлакам с самодеятельностью разъезжать! Я им говорю: «Не готова рота к выезду!» А мне: «Приказ, бля, выполняй!» Короче! Бляха-муха! Завтра в четыре ноль-ноль выходим…

 

Глава шестая

АГИТОТРЯД

Десантная рота с грохотом ползла через не продравший еще после ночи глаза Кабул, словно в отместку за собственный недосып хотела разбудить ненавистных афганцев. БМП скрежетали по асфальту гусеницами, гудели мощные двигатели, рыскали фары-искатели, высвечивая в темноте каменные заборы, редких в столь ранний час людишек. И только когда рота пересекла весь город, начали просыпаться муллы, и с минарета через репродуктор разнесся пронзительный крик: «Аллах велик!»

Загадочный агитотряд дожидались больше трех часов на северном выезде из города, перед последним контрольным пунктом армейской дорожной комендатуры.

Моргульцев бранился, связывался со штабом, выяснял, куда запропастились «артисты». Солдатня дремала.

– Бардак! Бляха-муха!

Рассвело. Проснулись ночевавшие на площадке перед КПП комендачей водители, умывались, чистили зубы, завтракали, наконец, их колонна грузовиков под прикрытием бронетранспортеров тронулась в сторону Саланга.

С наступлением темноты любое передвижение по трассе прекращалось. Происходила временная смена власти в Афганистане. С утра до вечера на дорогах хозяйничали советские, с наступлением сумерек – правили духи.

Лейтенант Епимахов сидел на башне БМП в шлемофоне, в новом бушлате, серьезный, не расставался с автоматом.

…пусть прокатится на экскурсию, поторчим пару дней на воздухе и в

полк…

Прибыл агитотряд. Офицеры и механики-водители, те, у которых имелись, надели очки, мотоциклетные и горнолыжные, чтобы пыль не слепила глаза. Шарагин кивнул приятелю. Епимахов в ответ поднял большой палец, мол, полный ажур!

Рота перестраивала боевой порядок, пропуская между бронемашинами грузовики.

Поднялись на пригорок. И дыхание перехватило: развернулась перед ними красивейшая долина, разрезанная пополам вьющейся бетонной дорогой, а в глубине долины, затерянные в «зеленке», и особенно по краям, приклеенные к горным уступам, как грибы на пеньке, собрались один к другому афганские домишки, образуя кишлачки.

– Я ноль-третий, я ноль-третий! Как слышите меня? Прием! – раздался в шлемофонах голос Зебрева.

– Я ноль-первый, слышу хорошо! Прием! – ответил Моргульцев.

– Ниточка движется нормально, – переговаривался с ротным Зебрев. Его машины шли последними – в замыкании.

Если бы не опасность, занятное дело наблюдать как вьется по бетонке колонна: бронемашины – следом несколько «КамАЗов» – бронетранспортер агитотрядовский – «Уазик» с красным крестом – БТР – бензовоз – БМП – «ЗиЛ» – снова броня – парочка «Уралов» – БРДМ со звуковещательной станцией – еще «КамАЗы» – и еще одна боевая машины пехоты – в замке.

– Внимание влево! – басил в эфире Моргульцев. И стволы БМП развернули влево. Замелькал разрушенный артиллерией кишлак, что означало: «будь начеку!». Навстречу двигались афганские пассажирские автобусы и грузовики. Колонна миновала выстроенные вдоль дороги советские и афганские заставы, подбитую когда-то военную технику, ржавеющую на обочинах, одинокие памятники погибшим советским солдатам.

Добрались до уездного центра, постояли, пока согласовывали предстоящую работу с афганцами. Епимахов отвечал афганцам доброй улыбкой, кивал выклянчивающим мальчишкам.

– Не стоит принимать звериный оскал за дружескую улыбку! – предупредил проходивший мимо ротный.

– Да что вы! Это же дети!

– Сукины дети! – уточнил Моргульцев.

Несколько афганцев, в военной форме, но без оружия, забрались на первую БМП – показывать дорогу к кишлаку. Селение выбрали, как нарочно, подальше от дороги. Тревожно было забираться в такую даль. Переглядывались офицеры и солдаты – не западня ли?

– Надо было сперва блоки выставить, а потом уж лезть в эту дыру! – бубнил Моргульцев.

В кишлаке рота расползлась, заняв оборонительные позиции. Прижались к дувалам боевые машины пехоты, затаились.

– Они глупостями занимаются, а мы их прикрывай! – негодовал ротный. – Без саперов полезли по проселочной дороге!

Одного Епимахова, не понимавшего пока всей опасности затеи с посещением отдаленного кишлака, не нюхавшего пороха, не знавшего коварности афганцев, воодушевляла ура-пропагандистская акция агитотряда. Охватила лейтеху революционная эйфория. Офицеры агитотряда, и те озабоченно поглядывали на холмы, на мелькавших в толпе афганцев вооруженных людей.

– Это кто, с автоматом и четками? – наконец-то забеспокоился Епимахов. – Это не душман?

Нахохлившийся, как воробей, переводчик агитотряда, щуплый узбек, прищурился:

– Ты это слово не употребляй. Это значит враг. А этот, – он кивнул на афганца, – из отряда самообороны.

– А-а…

– Недавно приехал?

– Ага… Николай, – Епимахов протянул переводчику-узбеку руку.

– Тулкун, – рука у узбека была маленькая, безвольная.

– Слушай, Тулкун, ты не мог бы мне подсказать несколько фраз, а то так хочется что-нибудь сказать афганцам?!

– Какие фразы? – узбек насторожился, прищурился.

– Ну, например: «Как дела?» «Все ли в порядке?»

– Афганцы обычно говорят: «Джурасти, четурасти?»

Епимахов записал в книжечку. Повторил вслух. Афганец с автоматом, из отряда самообороны, заулыбался.

– Джурасти, четурасти, хер расти до старости, прилетят верталетасти, будет всем.издец! – передразнил прапорщик Пашков.

– Я тебе советую, – сказал узбек, когда Пашков ушел, – выучить несколько сур из Корана.

– Зачем?

– Всегда может пригодится.

Епимахов записал под диктовку переводчика длинное предложение:

– А что это значит?

– Это значит, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад – его пророк. – Переводчик взял Епимахова за руку, понизил голос: – Если вдруг попадешь в плен, повторяй эту фразу, духи тебя не убьют… Извини, мне надо помочь доктору. Потом поговорим.

«В плен? – опешил Епимахов. – Я не собираюсь попадать в плен к бандитам! И о пощаде, как этот узбек, просить не стану!..»

Непривычно ощущал себя Шарагин от участия в благотворительной акции агитотряда. Сидел он на нагретой солнцем броне, курил, наблюдал за холмами, за бородатыми афганцами с оружием, за действиями агитотряда.

…правильно Моргульцев говорит: «…хороший афганец –

мертвый афганец»… в Афгане все кишлачки стрёмные… с

этими бородатыми глаз да глаз нужен… отвернешься – нож в спину

воткнут за милое дело…

… вот так вот мы и профуфукали Афган! вместо того, чтобы

БШУ нанести, они с ними сюсюкаются, думают, что за мешок зерна

афганцы в друзей превратятся!.. как бы не так! разбежались!..

Воевать привык он против афганцев, а не в гости по кишлакам ездить, с бачами якшаться. А тут:

…доктор Айболит в белом халате их осматривает, умора!

хорошо хоть бойца с автоматом рядом поставил охранять, от

этих обезьян что угодно можно ожидать, говорят: кишлак

поддерживает народную власть, да хер он вам поддерживает!..

просто мужики все в горы ушли или в Пакистане в лагерях мины

ставить учатся, что же им делать остается? работы никакой, пахать и

сеять разучились! а вернутся мужики – так кишлак вновь

духовским станет… дед весь в язвах каких-то к доктору Айболиту

протискивается, к столику с лекарствами… у нас таких из

больницы не выпускают, в лепрозорий тебя надо отправить,

дед, а ты каждый день, конечно же, в поле еще вкалываешь…

Айболит ватку в раствор бульк, по коже деду раз-раз, не

боится заразу подцепить Айболит, иди, говорит через

переводчика, иди, дед, следующий… дехкане, слово какое!

вроде нашего: рабочие и крестьяне! дех-ка-не!

потянулись труженики афганского села из домов, поверили,

что их вот так одним мазком, одной таблеткой от всех сразу

недугов излечат! блажен, кто верует! младший лейтенант

переводчик только и успевает врачу с ихнего разъяснять:

гепатит, язва, давление, понос, триппер… вот молодец

дедушка! говорит давно триппер, а у самого, как пить

дать, еще «стоит», иначе чего тебе, дед, лечиться, может жену

молодую решил завести, у вас тут с многоженством всё в

порядке… ай да доктор Айболит! на все руки мастер!

невозмутим, всем бачам помогает, порошочек

сунет, таблетку пополам разломит – на, бача, эта половина

таблетки от поноса, а эта – от головы… радуются духи, что

вылечил их советский доктор, три таблетки дал и вылечил…

а медсестра агитотрядовская, ох! вот девка что надо! ради

нее готов и неделю в кишлаки ездить…

женщин афганских осматривает… под задранную

паранджу стетоскопом нырк… там, небось, грязи-то! с

рождения не мылась… лица не видать… страшна, наверное,

как сто китайцев страшна… медсестра

ей сердечко слушает: тук-тук, тук-тук, и не догадаешься

сразу, сколько ей лет – двадцать пять или шестьдесят пять – у

всех руки одинаково до черствости высохшие, а остальное

под балахоном скрыто…

эх, медсестричка, лучше бы ты мое сердце послушала!.. а у

грузовика дележка идет, мешки с зерном уходят запросто

так, калоши дармовые расхватывают духи… у нас у самих

страна не вся обута, без дорог который век живем! грязь

везде, в любом городе, лучше б нашим, советским

гражданам бесплатно калоши раздавали: на-те, это вам

заместо асфальта! каждой семье советской по паре калош!..

фиг тебе! афганцам, оказывается, нужней…

дружественному афганскому народу!

революции помогаем… вот так мы всю страну и

разбазариваем… не разбрасывались бы друзьям по лагерю,

по борьбе, давно б зажили нормально… а бабаи-то в драку

полезли, толкаются, как их там называют? саксаулы?

аксакалы! старейшины! как петухи дерутся, им дай волю –

такую драку устроят! зерно выдают мешками, халява!.. кино

запустили… на кой хрен этим папуасам кино показывать?!

фильм-то тем более советский, художественный… «Анна

Каренина», что ли? с переводом, правда, но разве поймут

бачи, что там на экране делается!.. одну

часть показали и сворачивают кино… поагитировали…

а у бээрдээма, что надрывается бабайскими песнями через

громкоговоритель, листовки разбрасывают… лучше бы книги

печатали, вместо листовок, нормальные книги только через

макулатурные карточки, иначе не достать, это же полное

собрание сочинений Дюма можно было издать вместо этих

листовок! ну зачем, зачем, скажите вы мне, этим бабаям

листовки? да они же все подряд неграмотные! они даже

подтираться бумагой еще не научились! ссут и то сидя!..

…лейтенант, который Айболиту помогал, теперь беседует со

старейшинами… вы им, бля, еще под баян спойте, хороводом

походите, может, тогда они нам хоть в спину стрелять не станут,

когда будем выбираться из этого кишлака! накроют нас здесь с этим

агитотрядом!..

– Наконец-то, закончился балаган! – обрадовался Моргульцев.

Поползли обратно на основную дорогу, оттуда – в уездный центр. Командование агитотряда с местными афганскими активистами ушли совещаться в одноэтажные казармы.

…да жрать, наверное, плов пошли… а мы – сиди и жди, вроде бедных

родственников…

Наглые, назойливые бачи, как мухи навозные, зашныряли возле машин. Отдельные по-русски шпарили будь здоров, в основном матом. Вьются бачи, суют, суют всякую мелочь, чтоб купили шурави; двое барахлом торгуют, а четверо зыркают, что бы спереть.

…проморгаешь, всю БМП по деталям за пять минут

растащат…

…бача-то сам ростом ниже колеса БТРа, а готов это колесо

на спине унести…

– Я тебе щас такой бакшиш покажу! – заорал рядовой Чириков и затряс гранатой.

…а бачи не боятся, не уходят, знают, что здесь в них никто

стрелять не станет…

Через дорогу, напротив от машин Шарагина, остановился красно-белый рейсовый пассажирский автобус. Вскоре он двинулся дальше, оставив стоять старика-афганца, на спине которого, обхватив руками за плечи, сидела девочка лет четырех-пяти. Медленно сгибая трясущиеся колени, старик положил девочку, встал, растерянно оглядываясь. Справа, особняком, сидели за чаем индусы-дуканщики, слева сошлись бородачи с автоматами, долго приветствовали друг друга, лобызались, прикладывались щеками.

…то ли духи договорные, что перемирие выдерживают, то ли

так называемые народные ополченцы, в сущности, тоже

духи, только сегодня за кабульский режим, а завтра –

против…

Нерешительно, по-холопски пригибаясь, съежившись, подошел старик к дуканщикам, постоял над ними, промямлил что-то, указывая рукой на девочку. Дуканщики окинули его презрительными взглядами, пожали плечами. Индусы и думать о нем забыли, а старик не уходил, топтался на месте, крутил головой, наконец, остановил прохожего. И тому было некогда выслушивать.

…девчонка хворая совсем… или спать хочет… Настюшка, что

там, интересно, моя Настюшка сейчас делает?..

И он представил, как его родимая дочурка бегает по травке в беленьких трусиках, порхают бабочки, а Лена лежит на одеяле с книжкой, греется на солнышке…

Шарагин наблюдал за растерянно стоящим стариком, который то и дело

исчезал из виду, когда по дороге проезжала машина и загораживала его. Афганец топтался на месте, поглядывал на девочку, которая как-то странно завалилась на бок, на дуканщиков.

…а что, если бы это была моя Настюша?..

– Герасимов!

– Я!

– Ну-ка, сбегайте, товарищ солдат, приведите-ка мне переводчика из агитотряда. Не узбека только, а русский там – младший лейтенант. Пусть узнает у деда… Какого? Вон, переходит дорогу! Пусть узнает, что стряслось с девочкой его! Все понятно? Бегом! Саватеев, Сычев, за мной. – И Епимахову, который подошел к БМП:

– Присмотри-ка за хозяйством.

Спроси кто Шарагина, почему вдруг его затронули проблемы дряхлого афганца, не ответил бы, просто, скорее всего, на тот конкретный момент, ничто другое не занимало лейтенанта, и еще показалось ему, что девочка плачет.

Сбивчиво, многочисленными жестами, по-мужицки бестолково объяснялся афганец.

– У него внучка ранена. Пуля в плечо попала. Врач нужен, – переводил младший лейтенант.

Солдаты перенесли девочку через дорогу, положили на траве, недалеко от БМП и машин агитотряда.

– Чириков!

– Я!

– Ищите врача!

– Есть!

Шарагин повернулся к переводчику, словно оправдывался:

– Я-то думал, может быть, ее в автобусе укачало. Потом вижу, она на бок завалилась…

Посланный солдат вернулся без врача.

– Где Айболит?! – недовольным голосом спросил Шарагин.

– Он там, товарищ лейтенант, с афганцами обедает… Говорит, скоро придет…

Набежали любопытные афганцы, человек тридцать, толкались, карабкались на плечи друг другу.

– Разогнать! – приказал Шарагин.

Рядовой Бурков направил на афганцев автомат, передернул затвор. Мальчишки отскочили, но не испугались. Дразнили советского солдата.

Девочка сидела и тихо плакала. Явившийся наконец врач поднял разорванный рукав, осмотрел наспех перебинтованную несвежими тряпками серую от грязи тонкую детскую руку с запекшимися пятнами крови.

Очевидно, пуля на излете вошла в плечо, и застряла где-то под лопаткой. Переводчик со слов старика объяснял, что произошло:

– Она в поле работала, в верхнем кишлаке. Душманы часто обстреливают советскую заставу, и застава отвечает, а мирным жителям достается. Шальная пуля. Поле посреди, получается, расположено… Часа три назад ее ранило.

…бедная девочка, три часа терпит боль…

Врач сменил бинты, сделал обезболивающий укол, через переводчика объяснил деду, что необходимо срочно везти ребенка в госпиталь, а там немедленно оперировать.

– Скажи деду, что не исключено, задето легкое и перебиты сосуды. Пусть поспешит. Заражение, скажи, может начаться.

– Не знаю, как перевести…

– Скажи просто, что оперировать срочно надо! Пусть в Кабул ее везет. Иначе не выживет!

– Говорит, денег нет.

– Тьфу ты, черт, – рассердился Айболит. – А я тут причем? Я врач или шофер такси? Может, прикажешь на дороге ее оперировать, штык-ножом?!

– Подожди, – вмешался Шарагин. – У вас там мешки с зерном еще остались?

– Наверное, – кивнул переводчик.

– Дай ему мешок. За мешок зерна их любая машина до Кабула довезет.

– Это надо с командиром отряда обсудить…

– А что здесь обсуждать?! В кишлаке сколько мешков духам подарили?! Я пойду сам говорить с командиром отряда. Где он?

– А вот он идет – капитан Ненашев.

Командира агитотряда уговаривать не пришлось, порядочным оказался капитан Ненашев, мигом все понял, отдал распоряжение бойцам сгрузить мешок.

Пока ловили машину, договаривались с водителем, перетаскивали зерно из «КамАЗа», врач накорябал что-то на клочке бумаги. Закончив, протянул переводчику:

– Скажи, пусть в Кабуле идет в советский госпиталь, записку там покажет, я все написал…

 

Глава седьмая

МОРГУЛЬЦЕВ

Командир агитотряда решил утром выезд по кишлакам повторить, чтобы «избавиться» от оставшейся в грузовиках материальной помощи, а в Кабул вернуться с громким рапортом об очередном успешном пропагандистском рейде.

Десантуру вновь никто не спросил, хочет она – не хочет по кишлакам мотаться. Приставили десантуру охранять, подчинили политработникам, вот и томились в безделье на БМПэшках с раннего утра гвардейцы.

Лагерем встали в поле за советской заставой.

Лейтенант Епимахов помаленьку приобщился к жизни на броне, афганцев рассмотрел вблизи; уверенно и довольно грамотно бойцам позиции определил, часовых на ночь назначил. Командирский тон прорезался в нем, еще пока наигранный и слишком громкий, подражательный, да и это уже было неплохо. Главное, чтобы бойцы все время в напряжении находились, усваивали голос взводного.

…чтобы он им во сне слышался вперемежку с голосом матери…

«Слоны» – те тоже не промах, чуть заприметят слабинку, почувствуют нерешительность, – пиши пропало, падет авторитет командира, сядут старослужащие на шею, оборзеют. Они знают себе цену, вразвалочку передвигаются, умело отлынивают от работы, «шлангуют».

В начале перемигивались, что, мол, инициативу проявлять? Подождем распоряжений, пусть попрыгает «щегол», попотеет, поймет, что без нас он – нуль; зубоскалили дедушки новому взводному.

Епимахов не растерялся – шпарит приказы, на глупые вопросы и остроты не сердится, делает вид, что не замечает, выражение лица строгим держит. По лицу можно подумать, что шибко недоволен взводный, но пока сдерживается, но церемониться не станет, в рыло двинет непонятливому бойцу не моргнув. Дедушки таким его никогда раньше и не видели, и решили тогда, что лучше на конфликт не нарываться, и нашли соломоново решение: разделись по пояс, и, оттягивая подтяжки, с важным видом громко повторяли приказы командира чижам и черпакам. Оголили те свои торсы, поплевали на ладоши, углубились, налегая на лопаты, в землю, подышали ее разрытой свежестью. Заморышам этим и подавно не разобраться было сходу, что за птица новый комвзвода, да и времени нет – лопаты в руки и вперед! пошел копать! до темноты б успеть!

Первый снаряд лег в ста метрах от лагеря. Епимахов повернулся и увидел столб дыма. Через секунд пять второй реактивный снаряд разорвался ближе. Он услышал вначале свист, и, сам не понимая почему, решил, что следующий эрэс попадет прямо в лагерь, и что он непременно будет убит.

Епимахов оторопел, заметался на месте, закричал солдатам: «В укрытие!», хотя большинство и так уже попрятались, взглядом спешно отыскивал безопасное место.

Третий эрэс громыхнул всего-то метрах в пятидесяти, и земля вздрогнула, и от того, что задрожала она под ногами, Епимахову стало жутко.

Ложились снаряды вразброс, в поле за лагерем.

Едва зародившись, страх, глубокий животный страх, охватил все тело и душу лейтенанта, спутал все мысли в голове, вырвал и решительность всякую, и уверенность напускную. Страх пронизывал сознание, но он боролся с ним, боролся с естественным желанием спрятаться, бежать прочь от опасности. Озноб почувствовал он, слабость в коленях, продолжая стоять на месте, повторял про себя: «Ты офицер – ты не имеешь права бояться, ты офицер – ты не имеешь права бояться».

Всего из-за горки прилетело семь снарядов. Шарагин считал разрывы. Прикрываясь, на всякий случай, броней БМП, вместе с офицерами агитотряда прикидывал он, откуда идут пуски.

Духи явно били наобум. Увидели, небось, откуда-нибудь с горы, что советская бронегруппа и грузовики, съехав с дороги, встали лагерем, и решили обстрелять.

Что-то взорвалось вдалеке, где-то сзади, на дороге, ведущей в Кабул, и, в этот раз не на шутку встревоженные, и Шарагин, и офицеры агитотряда, как по команде, обернулись. На мгновение показалось всем, что духи надвигаются с разных направлений. На дороге застрекотали автоматы. Успокаивало лишь то, что там, недалеко, была советская застава – надежное прикрытие хотя бы с одного фланга.

Капитан Моргульцев занервничал, закурил, отправился связываться со взводом Зебрева, вернулся, подозвал Шарагина:

– У Зебрева «коробочку» подбили…

– Где?

– На дороге.

– Выезжаем?! Потери есть? – дернулся было Шарагин.

– Спокойно, все нормально, бляха-муха, – приглушенно и заговорщески сказал Моргульцев. – Потерь нет. Но одну машину сожгли. Я сам поеду разберусь.

Когда обстрел прекратился и стихло, Епимахов выглянул из-за брони, и тут же внутренне смутился, сообразив, что нечего было победу над страхом праздновать после того, как струсил.

Он суетливо оглянулся: не заметил ли кто его растерянный вид? В том, что вид у него был жалкий и растерянный, Епимахов не сомневался. Вроде бы никто не смеялся. Впрочем, от этого легче не стало. Чудовищное презрение обожгло самолюбивое сердце неудавшегося героя.

– Наши, наверняка, засекли пуски и накроют духов артиллерией, – услышал Епимахов разговор офицеров, подходя ближе.

– Как же! Разбежался! – Шарагин прикурил от чужой сигареты, и, бегло бросив взгляд на Епимахова, догадался, отчего не весел лейтеха, но не выказал догадки ни единым жестом, ни ухмылкой. – Они из-за той горы прилетели, – продолжал как ни в чем не бывало Шарагин. – Думаешь, там кто-нибудь остался? Духи сразу же прыгнули в «Тойоту» и смылись. Ищи ветра в поле!..

Епимахов сидел рядом с Шарагиным, но замкнувшись в себе, с забитым видом тыкал ложкой в рисовую кашу.

…нормально, что испугался парень… странно было б, если

не испугался…боится – значит не дурак… привыкнет… ко

всему привыкает человек, привык и Герасим к городской

жизни….

По наезженной колее катил к лагерю бронетранспортер. Майор в шлемофоне, комбат с ближайшей заставы, с виду туркмен, спрыгнул с бэтээра:

– Где командир роты? – завопил он разъяренно. – А, вот ты где! Ты здесь сидишь, значит, чаи гоняешь, капитан, а там бээмпэ твоя горит!

– А вы что на меня орете! – поднимаясь, возмутился капитан Моргульцев. – Знаю про бээмпэшку, сам только что вернулся. Ее духи из гранатомета подожгли. Прямо в масляный бак попали!

– Какой на.уй гранатомет! Какие на.уй духи! – кричал командир заставы. – На моем участке за последний месяц духи ни одной колонны, ни одной машины не тронули! У меня договор с главарем местной банды! Так что не надо мне, капитан, лапшу на уши вешать! Я проезжал мимо ваших трех бээмпэшек, сам видел, что последняя неисправна была, ее ремонтировали… Вы сами ее подожгли!

– Не-на-да, товарищ майор! Нечего на моих офицеров поклёп наводить! – раздраженно выговорил Моргульцев, лицо его сделалось пунцовым. – Все, бляха-муха, слышали выстрел из гранатомета!

– Хорошо, допустим, – не унимался майор: – В таком случае, где ваши раненые, где контуженые? А-а? Молчишь, капитан?! Где же это видано такое, даже контуженых нет!

Словесная баталия затягивалась. И майор, и капитан сражались уже не один на один, а искали в рядом стоящих офицерах роты и агитотряда союзников: чьи доводы весомее?

Майор стянул шлемофон, показав бритую голову.

…и я такой же лысый когда-то ходил…

усмехнулся Шарагин,

…как залупа!..

Командир заставы то прятал, то доставал из карманов руки, жестикулировал, тыча в ротного и в направлении горящей машины, которую из лагеря все равно видно не было.

– Что ты улыбаешься, капитан? Скажи честно, что просто хотел списать неисправную машину на боевые потери! Не выйдет, мальчишка! Где ты видел, чтобы так атаковали бээмпэ?!

– Товарищ майор! – с неприязнью в голосе ответил Моргульцев. – Я, бляха-муха, уже второй срок в Афгане, самого три раз подбивали…

– Если списать надо было машину, – перебил командир заставы, – обратился бы ко мне. Я б тебе показал, на какую мину наехать, здесь их до …!

Где-то за заставой, километра за полтора от лагеря послышались взрывы. Начали взлетать боекомплекты сгоревшей БМП. Майор сплюнул под ноги:

– Только вчера встречался с главарем банды. Договорились, что на моем участке духи к дороге не выходят.

– Значит вы больше верите бандиту, чем советскому офицеру?!

– Слушай, – шепнул Шарагин, – напусти на него нашего замполита. Пусть мозги прополощет.

– Да ну его! – отмахнулся Моргульцев.

– Я, капитан, верю своим глазам. – продолжал, чуть остывая, командир заставы. – Сначала на дороге стоит поломанная бээмпэ, а потом на нее духи нападают. И в результате никаких потерь! Все живы и здоровы! Молодец! А ты подумал, капитан, что теперь будет? Это же ЧП! Что я скажу главарю? Рейнджеры… вашу мать! Выехали повоевать, пострелять, а после вас расхлебывай! Вы завтра в Кабул смоетесь, а мне тут оставаться…

Мало-помалу он затухал, накричался. Тяжело дыша, майор обращался к присутствующим офицерам, как бы ища у них поддержку:

– Подъезжаю, а они заняли оборону и строчат по кишлакам. Я говорю: в кого стреляете? а они говорят: там за дувалом духи должны быть. Видите ли, им па-ка-за-лась, что по ним стреляли. А я в полный рост хожу без бронежилета туда-обратно и унимаю этих рейнджеров! Там этот старлей, как его…

– Старший лейтенант Зебрев, – подсказал Моргульцев.

– Вот именно, Зебрев. Такую пальбу устроил! А если, капитан, твои рейнджеры кого-то ранили или убили в кишлаках? Да завтра вся банда выйдет на дорогу и подожжет в отместку колонну! Что тогда?!

– Пойдемте, товарищ майор, – уводил Моргульцев командира заставы от лишних свидетелей. Минут пять они петляли по лагерю, спорили. Майор уперся:

– Нет, я доложу, что машина загорелась при невыясненных обстоятельствах. Пусть приезжает комиссия, разбирается. И охрану выставлю, чтоб кто-нибудь из твоих рейнджеров не продырявил ее из гранатомета.

В роте происшествие не обсуждали. Молчали глухо,

…как в танке…

Всем было понятно, что приключилось с БМПэшкой. Обычный случай на войне. Чего зря языком молоть?

У одного Епимахова, по наивности и незнанию реалий, тлели весь вечер сомнения, и, когда опустилась на лагерь ночь, вспыхнул в груди молодого интернационалиста протест, захотелось разобраться, обсудить случай с товарищем:

– Ничего не понимаю, – вполголоса рассуждал он. – С одной стороны, если действительно духи машину подбили, значит все герои, так? И можно на медаль посылать! А если правда на стороне майора, а я, да и ты тоже, мы оба видели, когда возвращались, что взвод Зебрева остался на дороге и с бээмпэшкой возится, тогда саботаж выходит, тюрьмой попахивает. Что ж мы сами, значит, технику гробим, а? Это ведь какой кипешь на весь полк будет!..

– Не все так просто, – задумчиво ответил Шарагин. – Замнут это дело, вот увидишь.

…кому охота на войну ехать на поломанной технике!.. нельзя

починить, нельзя списать – в расход ее! иначе на боевых подведет…

– Если не было никаких духов, это же нечестно… несправедливо… Я не думал, что Моргульцев способен на такое!..

– Ты здесь новенький. Не суди людей. Что справедливо – несправедливо будешь в Союзе рассуждать… Когда война закончится…

Не находил себе месте и без того излишне дерганый капитан Моргульцев, ходил по лагерю, топтался то тут то там, курил сигарету за сигаретой.

– Напоролся, бляха-муха! Упрямый, как ишак! Туркмен его мать! Чурка.баный!

Всю жизнь так было у Моргульцева – то орден, то нагоняй! То пан, то пропал!

…Впервые попал он в Афган лейтенантом. Ни у кого не спрашивали: хочешь – не хочешь в Афганистан? Родина за всех решила.

Перед самой отправкой, в декабре семьдесят девятого, сидели больше недели на учениях в белорусских лесах. Морозы стояли лютые, каких и врагу не пожелаешь, и немца и француза сломили в свое время такие же морозы. Только русские в состоянии были терпеть их, и все же, что ни день, солдаты выбывали из строя – то пальцы на руках, то ноги отморозят, то уши.

Знали офицеры, интуиция подсказывала – неспроста устроили учения, готовят к чему-то, и вечера коротали в долгих беседах, обмениваясь соображениями. Об Афгане разговоров не было, никто и не знал толком, что это за страна, с чем ее едят. Подумывали об Иране, именно в этом, из всех граничащих с Советским Союзом государств, было наиболее неспокойно. Догадка про Иран приободрила всех. Шутили, что, мол, вовсе неплохо было бы провести зиму в южных краях.

Время шло. Стали поговаривать о доме. Пора елку наряжать! «Даже если, в крайнем случае, Новый год пропустим, Двадцать Третье февраля справим дома», – вздыхали офицеры.

Судьба рассудила иначе.

АН-12 набрал высоту, взял курс на Урал. Лейтенант Моргульцев легко определил это по звездам. Пять часов лету и приземлились в Шадринске. Летчиков увезли питаться в теплую столовую, а десантура ковыряла при минус тридцати сухпайки. Снова взлетели и сели часа через четыре в Андижане, где просидели на полосе полтора суток.

За это время все стало ясно, секретов больше не делали – командирам поставили задачи, выдали боеприпасы и карты… афганской столицы.

Начальник штаба полка сказал: «…Вам поручено оказать помощь дружественной стране, защитить ее от реакционных сил… Обстановка очень опасная. Банды мятежников захватили аэродром…»

После таких слов летчики лететь отказались. Не положено при такой обстановке летать, в один голос заявили они. Десантироваться – пожалуйста, а сажать машину на полосу, захваченную мятежниками – об этом и речи быть не может! Где же это слыхано! Ни один командир такого приказа не отдаст!

«Да нет, ребята, – выкручивался начштаба. – Это я так, чтобы солдат постращать… Аэродром не захвачен, все в наших руках!»

С рассветом сели в Кабуле. Ударная сила, готовая к молниеносной победе, а врага нет, враг затаился. Задумал что-то враг, хитрит?

Один за другим заходили на посадочную полосу борта, выгружали личный состав, технику.

Нешуточная операция разворачивалась.

– Вот тебе и южные страны! – Моргульцев растирал закоченевшие руки.

Окопались советские подразделения, спали в бронетехнике, накрывшись бушлатами, шинелями. Днем пошел мокрый снег, невесело делалось от промозглого ветра и гнетущего чувства неопределенности.

Поджимая замерзшие лапы, жалобно мяукая, подошла к Моргульцеву кошка необычной трехцветной раскраски, потерлась о вымазанные грязью сапоги.

Он решил традиционным «кис-кис-кис» подозвать ее, взять на руки. Кошка испуганно отпрыгнула.

– Что, не понимаешь по-русски? А я по-вашему не бум-бум. Все-таки живое существо… Пойдем, покормлю!

Он забрал у солдат почти доеденную банку тушенки. Вся дрожа, кошка с голодухи накинулась на еду, остервенело вылизывая стенки консервной банки. Она не ушла, осталась с десантниками.

– Первый контакт с местными аборигенами состоялся, – обрадовался лейтенант, и размечтался: – Через недельку-другую закончится здесь все, полетим домой, и Мурку афганскую захватим! Надо же домой хоть какой-то сувенир привезти!

После завтрака его вызвали в штаб. Целый генерал присутствовал. Получил лейтенант Моргульцев в помощь военного советника, работавшего в Кабуле, и план объекта под номером 14, который предстояло его взводу захватить.

Название объекта выговаривали старшие офицеры с трудом – тюрьма Пули Чархи. Причем здесь «пули» Моргульцев так и не понял.

– Ваша задача – захватить объект 14 и освободить политзаключенных! По нашим данным, там человек сто двадцать охраны. Товарищ Коробейников даст вам консультации по объекту. Он его прекрасно знает, – ставил задачу командир полка. – Найдешь начальника тюрьмы и лично его расстреляешь. Товарищ Коробейников займется политзаключенными. Вопросы есть?

– Никак нет!

– Наемник американского империализма Амин собирался уничтожить всех заключенных Пули Чархи, – добавил начальник политотдела. – Верные ему части охраняют тюрьму! Они могут в любую минуту приступить к расстрелам! Жизнь тысяч людей в опасности!

– Не выполнишь задачу – пойдешь под трибунал! – пообещал напоследок хмурый генерал. Он пристально и испытующе смотрел на Моргульцева, будто не доверял ему, сомневался в лейтенанте.

Переодевшись в белые халаты, на санитарной машине Моргульцев с советником отправились на разведку. Проехали недалеко от тюрьмы,

осмотрели местность, вернулись на аэродром. Дядя Федя – так прозвали солдаты курносого советника, лицо которого можно было циркулем обвезти, – развернул детальный план тюрьмы, прикинули, что к чему, обмозговали. Появилась некоторая ясность. Да и с воздуха ведь видел тюрьму Моргульцев! Когда заходил их борт на посадку в Кабул. Точно-точно, напоминала она с высоты оторвавшееся от телеги и закатившееся черти куда громадное колесо. Именно так и подумал – «колесо какое-то валяется».

Грелись у костра, обсуждали план операции. Солдатам приказали внимательно слушать и запоминать.

– Можете палить сколько угодно, – дядя Федя помолчал, оглядел всех, давая понять, что здесь не учения. – Никаких, бляха-муха, ограничений! Любые неповиновения, любые сомнения – стрелять на месте. Разбираться некогда будет!

«Сто двадцать человек охраны! – прикидывал Моргульцев. – Это не шутка. А нас всего взвод. Но мы ведь ВДВ, мы на боевых машинах и наглые!»

Выехали в полной темноте. Путь преградил выносной пост с самодельным шлагбаумом, выставленный у ближайшего от Пули Чархи кишлака. Боевые машины десанта остановились. С головной направили прожектор, осветили афганского солдата, который наставил на колонну штык-нож и дико закричал: «Дры-ы-ы-ш!»

– Этот откуда, бляха-муха, взялся?! – задвигал желваками дядя Федя. – Гаси свет! Не стреляй. Ножом его…

– Чего он кричит, как поросенок резаный?

– «Стой» кричит. Давай, лейтенант, действуй!

Моргульцев спустился с брони, подошел к афганцу, приветливо протянул руку:

– Да мы свои, земляк! Как дела, губошлеп? Чего вылупился? – Он похлопал афганца по плечу: – Пойдем-ка со мной! Сюда сюда, чего на дороге стоять?

Моргульцев выкрутил солдату руку, забрал нож, и приставил к горлу:

– Брат, иди-ка ты на … отсюда. Не хочу брать грех на душу, понимаешь? Дуй!

Парень упал на колени, раскрыл от ужаса рот, поднялся, попятился, споткнулся, побежал.

У Пули Чархи дорогу перегородил афганский БРДМ. Его быстро приструнили пулеметами – очередь пробила шины. Ответного огня не последовало. Возможно, у афганцев и боеприпасов не было.

– Гаси фонари на вышках, – приказал дядя Федя, и солдаты в несколько очередей «погасили» освещение.

– Всем под броню!

Накануне Моргульцев выпросил у командира полка самоходную установку – СУ-85. С ее помощью рассчитывал с ходу вышибить массивные ворота тюрьмы. «Не на БМД же это делать! Фанерный щит родины! БМД такие ворота не проломит!»

И надо же было такому приключиться! Лейтенант попался придурочный: съехал с дороги, растерялся и открыл болванками огонь по Пули Чархи. Без приказа бабахнула «Сушка» по сторожевым вышкам.

– Прекратить! – крикнул по рации Моргульцев.

– Вас понял! – ответил лейтенант, однако через полминуты вновь открыл огонь.

– Идиот! – разозлился Моргульцев и, не теряя времени, отдал приказ механику-водителю: – Вали ворота!

Выдержала БМД! Не подвела! Вот тебе и фанерный щит родины! Ворвались в тюрьму.

– Теперь назад подавай! Быстрей! – командовал Моргульцев.

Они с дядей Федей все рассчитали заранее: наехали задним

ходом и раздавили деревянный дом, где должно было находится караульное помещение.

– Вперед! Полный вперед!

У корпуса для политзаключенных пришлось таранить вторые ворота. Стрельба, полный хаос. Хорошо хоть рассвело, через триплекс Моргульцев разглядел копошащихся людей с автоматами. Пули барабанили по броне, как дождь по крыше при сильном ливне.

– Заводи карусель!

БМД закрутилась на месте, поливая из всех стволов.

– Пора! – тронул Моргульцева за плечо дядя Федя.

Они открыли люк, выпрыгнули из БМД.

– Вперед!

Солдатня колебалась. Выстрелы не утихали, но где, кто и в кого стрелял было не разобрать. Дядя Федя подгонял:

– Время теряем! Вылезай! – и побежал, перепрыгивая через трупы, к дверям корпуса.

– Два человека остаются здесь!

В глубине коридора слышалась незнакомая речь. Они прижались к стене, а когда шаги приблизились, дядя Федя пустил от пояса, веером, длинную очередь. В темноте кто-то вскрикнул, кто-то, видимо, упал.

– Бросай гранату!

Чуть рассеялся дым, побежали в конец коридора. Справа и слева висели одеяла, вместо дверей прикрывавшие проем. Одно из них колыхнулось и Моргульцев нажал на спуск. Вывалился окровавленный старик с четками в руке.

– Пошли! Пошли! – звал дядя Федя. Но сам замедлил, сменил рожок. – Прикрывай!

Афганцам, поди, было страшнее. Кто из них мог знать, сколько советских ворвалось в тюрьму, и сколько еще снаружи, какими силами осуществляется операция захвата Пули Чархи, и вообще, что происходит в Кабуле? Оттого-то и сопротивлялись они недолго. В общей сложности насчитали человек двести с лишним охраны. Небольшую часть десантура постреляла, остальные с готовностью сдались. На смерть стоять афганцы и не думали.

Через тюремные решетки торчали сотни и сотни рук, кто-то махал длинной тряпкой – распущенной чалмой, кто-то сумел дотянуться до окна и высунуть голову.

Он должен был чувствовать себя победителем, вернее сказать освободителем, человеком, спасшим тысячи жизней. Но ничего подобного Моргульцев не испытывал. Напротив, его охватил страх: незнакомые черные бородатые люди наблюдали сквозь решетки за советским офицером. Моргульцев вздрогнул.

Освободили! Спасли! А кого? Что там за люди? Против кого бунтовали? За что поплатились? Не уголовники ли? Поди разбери, бляха-муха! Язык – чужой, лица – подозрительные. Спасли, освободили, а что теперь? Не брататься же с ними! Какие они, к черту, друзья! Пусть до поры до времени посидят по камерам! Так спокойней! Так – верней! Пусть те, кто знает, что к чему, разбираются, решают, кого выпускать, а кого – нет! Мое дело малое. Задачу выполнили. Коли у нас бы такое произошло, если б, к примеру, революционеров освободить из тюрем… Тогда понятно. Это святое дело! А здесь…

– Никого из камер не выпускать! – предупредил он солдат. – Раненые есть?

– В нашем отделении нет, товарищ лейтенант.

– А где третье отделение?

– Не знаю, товарищ лейтенант, – пожал плечами боец.

Третье отделение на боевой машине десанта провалилось в яму с дерьмом. Ворвавшись на территорию тюрьмы, вторая БМД взяла влево, и, не разглядев в суматохе, куда рулить, плюхнулась в темную жижу. Выхлопные газы пошли в кабину, солдатня начала задыхаться. Нашли их совершенно случайно и очень вовремя. Заметили торчащую из вонючей ямы башню.

– Засранцы! – негодовал Моргульцев. – Не десантники, а форменные засранцы!

Захват Пули Чархи продолжался меньше часа, пятьдесят четыре минуты. Моргульцев засек по своим «командирским» часам.

Доложил по рации: «Объект 14 взят!»

Дядя Федя уехал в Кабул, вернулся с афганскими «товарищами», занялся сортировкой заключенных.

Взводу Моргульцева по рации из штаба приказали: «Оставаться на охране объекта. Продовольствие и боеприпасы вам подвезут».

Выставили посты, заняли под казарму самое теплое помещение с печкой, работавшей на солярке, занавесили одеялами выбитые стрельбой окна.

Моргульцев грелся на солнышке, первый раз увидел он здесь солнце, курил.

– Товарищ лейтенант. Там журналисты приехали, говорят с советского телевидения. Пустить?

– Валяй, пусть сюда идут.

– Там еще афганцев много.

– Каких афганцев?

– Человек триста, поди будет.

– Т-а-к, – растянул Моргульцев, и повторил любимое дяди Федино: – Бляха-муха! Что им, интересно, здесь надо?

Впускать кого-либо в тюрьму Моргульцев наотрез отказался, связался со штабом, долго ждал разъяснений. Береженого Бог бережет!

– Я на себя ответственность не возьму! Присылайте представителя из штаба! Тогда пущу!

– Телевидение должно заснять взятие тюрьмы Пули Чархи, – разъяснил приехавший полковник.

– Это мы запросто, сейчас свистну своих гавриков.

– Вы не понимаете, товарищ лейтенант. Тюрьму захватывали афганские военнослужащие, из частей, которые подняли мятеж против кровавого режима предателя Амина!

– Не понял, товарищ полковник?!

– Я, кажется, достаточно ясно объяснил, лейтенант!

Со сторожевой вышки, куда он было взобрался, чтобы наблюдать за съемками, Моргульцева согнали – не должен был советский офицер попадать в кадр. Тогда он приказал солдатам вынести из кабинета начальника тюрьмы кресло, устроился, как в первом ряду.

– Поди потом кому докажи, что это мы Пули Чархи захватывали, – расстроился кто-то из солдат. – Никто не поверит!..

– Это точно, бляха-муха! – обиженно подтвердил Моргульцев.

С дядей Федей свидеться больше не пришлось, говорили, погиб он через несколько месяцев. Где? При каких обстоятельствах? Никто толком не знал. «Может врут, что погиб, а может и впрямь убили. Он же комитетчик. У них никогда правду не узнаешь…» – решил Моргульцев.

В первые годы войны вообще страшно было задавать вопросы, опасались люди всего. Однажды после ранения Моргульцев в госпитале лежал, спирт пил с одним капитаном. Черноволосый, загорелый, то ли татарин, то ли таджик. Нос запомнил – длинный, переломанный в нескольких местах.

Крепко тяпнули. Разоткровенничались по пьяни, кто да где был, кто да что делал в Афгане. Оказывается, обоих судьба забросила в Кабул в декабре 1979 года. Походили вокруг да около, да, не сговариваясь, решили не темнить.

– Я тюрьму брал, – признался Моргульцев. – Пули Чархи. А ты?

– А я – дворец…

– Дворец Амина?! – Моргульцев даже поперхнулся. Глянул на капитана, а тот опустил голову, смотрит куда-то себе под ноги. И так и не поднял глаза, когда подтвердил:

– Так точно.

Про дворец Амина ходили разные слухи. И девятая рота из Витебской дивизии вроде как участвовала в штурме, и КГБэшники якобы присылали спецгруппу.

Разлили остатки спирта, чокнулись: «ну, будем», выдохнули почти одновременно, запрокинув головы, влили в себя, занюхали черным хлебом.

– Я в «мусульманском батальоне» служил, – продолжил после паузы капитан. – Слышал такое название?

– Слышал, – соврал Моргульцев. Решил не расспрашивать, что это за странное название. Какая-то спецчасть, наверняка. – И самого Амина видел?

– Видел… только мертвым…

–?..

Собеседник замолчал, взвешивая все за и против.

– Он лежал на полу в майке, в одних трусах, на груди в районе сердца было большое красное пятно. Надо было убедиться, что он мертв. Потянули за левую руку, а она оторвалась…

Моргульцева пот прошиб. «Зачем он мне это рассказывает? Зачем я ему про тюрьму брякнул? Молчать надо было, молчать!»

Уснуть не смог, слова капитана из «мусульманского батальона» вселяли тревогу:

– Страшно было. И во время штурма, мы ведь прямо как на ладони у них были, стреляй – не хочу, чудом прорвались, и особенно потом, когда поняли, что произошло. Как-никак, главу государства устранили! Посадили нас в самолет, думали, не долетим. Кто из знает?.. Казалось, что теперь свои же могут отравить. Зачем оставлять свидетелей? Расформировали нас, разослали по разным частям…

За завтраком трещала голова, глаза слипались. Моргульцев поздоровался с капитаном, а тот отвернулся, сделал вид, что незнаком. «Наболтал лишнего!» Пообещал тогда себе Моргульцев, что молчать отныне будет. Нечего гордиться, нечего про тюрьму бахвалиться!

За Пули Чархи представили Моргульцева к ордену «Красного знамени». Старшего лейтенанта получил досрочно. Сыну третий год шел. И как будто кто сглазил! Повалилось все из рук, рассыпаться стала доселе ровно складывавшаяся жизнь, словно поднялся он на горку и не удержался, под откос покатился. Сперва жена ушла. Появился у нее кто-то, еще пока в Афгане служил Моргульцев. Не из части, гражданский, увез из Витебска.

Моргульцев запил, зачастили нарекания от комбата, служба радости не приносила, политотдел на психику давил, воспитывал. Он по молодости резким был, вспыльчивым, все больше посылал на три буквы, по морде заехать торопился, прежде чем подумать, кого посылаешь и кому кулаком нос разбиваешь. Вскоре ЧП на его голову приключилось: дедушки до полусмерти новичка забили.

Несколько лет ушло на то, чтобы все выправить. Женился второй раз, дочь родилась. Снова в Афган попросился.

Про семейные передряги ротный сослуживцам не рассказывал, но они и так знали. Кто развелся, кто вновь женился, у кого где дети остались – в армии ничего не скроешь.

В комнате Моргульцева висел рисунок сына от первого брака. Раз в месяц он писал ему короткие записки, отправлявшихся в отпуск офицеров просил зайти в Союзе на почту и отправить небольшую посылку с подарками. Мальчишка нарисовал самолеты-птицы, сбрасывающие бомбы-сосульки, горящие танки-букашки со свастикой на броне, на которые наступали танки с красными звездами, бегущих между взрывами бомб человечков с автоматами. В правом углу сын написал печатными буквами: «Это я сам рисовал папа пришли мне пажалуста жвачку»…

* * *

Дни летели незаметно, скапливались в недели, месяцы. Рейды, боевые, ранения и смерть офицеров и солдат – он подстраивался под афганский ритм, превращавший каждую оборвавшуюся судьбу в нечто прозаичное; смерть бывала нелепой, трагичной, героической, но более не ужасала Шарагина, как раньше, в первые месяцы; смерть стала делом обыденным, воспринималась как одно из условий войны.

Шарагин выловил в стакане водки две новые звездочки, когда обмывал очередное звание – старший лейтенант. Оформили наградной. Подписал бумагу Моргульцев, взглянул лукаво и как-то между прочим, поинтересовался:

– Любишь потных женщин и теплую водку?

– Смеешься?!

– Значит в отпуск пойдешь зимой!

– Как зимой? – расстроился Шарагин. – Да ты что!

– Надо же кого-то отправлять.

– Но меня-то за что?!

– Зебрев уже был. Епимахову – рано. Пусть втягивается. Значит, тебе остается ехать. Твоя очередь.

– Давай, может, потом, а? Ближе к весне?!

– Потом будет суп с котом, бляха-муха! Свободны, та-ва-рищ старший лейтенант!

– Тогда я завтра в город выбираюсь!

…как же без бакшышей-то домой? с пустыми руками?..

– Я об этом ничего не знаю, – перестраховался Моргульцев.

В Ташкенте, у воинской кассы, Шарагин разговорился с офицером в джинсовом костюме. Издалека увидел и сразу признал в нем афганца.

…такие «варенки» только в Афгане продаются… и по роже

видно – военный человек…

Как братья-близнецы смотрелись они с Шарагиным со стороны. Первые джинсы в своей жизни купил Олег.

Офицер на тот же рейс места надеялся достать. Потолкались, подождали, выцарапали билеты. Послушал его Шарагин и решил сделать невозможное: снять с книжки деньги и повести семью к морю.

Им с Леной предстояло столько наверстывать, все недосказанные в письмах чувства, волнения, нежность вдвоем заново пережить. Так лучше у моря, чем в родительской квартире. А после моря можно и родню навестить, с родителями недельку-другую пожить, с дедом порыбачить. Полтора почти месяца – на все хватит время!

– Квартиру всегда найдете. В крайнем случае – комнату. Были б бабки! – обнадежил попутчик в джинсах, пока пили пиво.

Лена никогда не отдыхала на море. Впрочем, и он сам тоже. Настюха в своей жизни та вообще только на речку в деревне ходила.

– Море – это как сотни рек, – пытался объяснить Олег.

– Как две или как тли лечки?

– Больше, очень много речек. И другого берега никогда не видно.

Деньги летели и летели. Переплатил за билеты. Не сезон, никто на юг не летит, а билетов все равно нет!

…это только у нас такое возможно!..

В аэропорт на такси, из аэропорта на такси – благо набежали денежки за месяцы в Афгане. Двойной оклад все же. Раньше о таком и не мечтал!

…чего их жалеть, деньги-то? еще заработаю!..

Первый раз в жизни независимым человеком почувствовал.

…потому-то в Союзе много и не заработаешь… если у человека

много денег, так он же от общего порядка тут же отобьется…

Раньше подневольным, бесправным ощущал себя Олег.

…«я другой такой страны не знаю, – напевал однажды пьяный капитан

Моргульцев, – где так вольно… смирно и равняйсь!»

Деньги предоставляли мнимую свободу, возможность выбирать, вселяли уверенность.

В гостиницу, правда, их не поселили, сказали, мол, бронировать надо было заранее. Предложил тогда Шарагин взятку, и это не помогло. Неловко получилось у него, грубовато, никогда раньше не приходилось взятки давать, да, к тому же, уж больно принципиальная попалась администраторша, расфыркалась. Лена и Настя стояли у входа, робко заглядывали в вестибюль, дальше их не пускал швейцар.

– Ты же ведь самую шикарную гостиницу выбрал, конечно у них мест нет, – попробовала найти оправдание Лена. – Здесь только интуристы живут.

– Плевать, поехали в частный сектор! – Шарагин махнул рукой подзывая такси. – Вдоль моря прокатимся, шеф, покажи нам побережье. Плачу по двойному счетчику! Будет хороший ресторан по дороге, остановимся на обед. И комнату нам надо будет по ходу дела найти, чтоб обязательно с видом на море.

– Сделаем, командир!

Прокатил с ветерком, и ресторан самый дорогой выбрали, и когда расплачивались, Лена только ахнула, сколько денег растратили зря, ради чего? А Олег светился весь, с гордостью отсчитал сумму и сверху добавил.

Лена даже не удержалась:

– Зачем ему еще-то было давать? Он и так с нас содрал втридорога, – не приучена она была сорить деньгами, от получки до получки, когда они только поженились, едва хватало, иногда по десяточке занимать приходилось, а тут такое барство.

– На чай, – важно сказал Олег, но заметил, что переживает бессмысленное, неоправданное растранжиривание Лена, обнял ее: – Котенок, не думай о деньгах, еще столько заработаем! Все у нас будет! Все впереди!

Настюша проснулась раньше всех, разбудила обнимавшихся во сне папу и маму, – всю ночь, как заснули, прижимал к себе Лену Олег, – коверкая слова, сказала: «Папуська, падем на лечку». Море пенилось, штормило, дул прохладный ветер, тучи прятали солнце, о купании речи не шло – не сезон. Гуляли по набережной, и редкие прохожие с удивлением смотрели на не по погоде загорелого мужчину и бледную, белокожую женщину с ребенком.

Почему-то вспомнилось, из раннего детства:

На плечах у отца переплыть реку! Ничего, не страшно, когда тебя папа везет! О, если б только он всегда таким был! Бодрым, веселым, шутил, смеялся. А не только, когда выпьет. А выпили они с друзьями хорошенько. Разлеглись на травке возле нарезанных овощей, колбасы, бутылок, кто с женами, кто – сам по себе. Отдыхают офицеры. Олег срезал удилище, привязал леску, крючок, поплавок, груз – рыбачил, а все видел, оборачивался на взрослых. Мама осторожно намекала, что пора закругляться, что переусердствовали, пошатываются, языки заплетаются. И заволновалась мама, когда мужчины собрались купаться: вода прохладная, застудитесь, и мальчишку зачем же с собой?! Ничего. Будущему офицеру полезно такое закаливание! Разделись, как по команде, вбежали в воду, брызгаются. Кто-то занырнул. Пошел икру метать! Смех. Пьяному действительно море по колено! И вовсе не такая уж холодная вода, мама! Олежка, запрыгивай! Отец присел. Садись удобней. И кто-то запел: «Но от тайги до британских морей, Красная армия всех сильней!» Папа разрезал воду, как торпедный катер. Переплывем, сын?! Не боишься?! Нет! Тогда айда на другой берег! Но плыть с сыном на плечах тяжело. По дну пошел отец. На цыпочках уже идет, вода – до подбородка. Течение сносит вправо. Олежка весь светится от счастья. Напрасно мама волнуется! Помахал ей рукой! У нас все отлично! Другие искупались, обсыхают, трусы в кустах выжимают, на одной ноге голые прыгают, никак другой ногой в трусы не попадут, разогреваются, чтобы не замерзнуть – ветерок, все же, руками, как мельницы, крутят, курят, по стопочке опрокинули. Папа же упрямо идет дальше… На том бережку песчаный пляж. Не долго уже. Но пошатнулся папа, стал погружаться под воду! И Олежка окунулся, сполз с плеч, под воду нырнул, забарахтался, не умея еще толком плакать. Мама на берегу вскрикнула. Кто-то прыгнул в воду, поплыл спасать.

…только бы не утонуть!..

А папа. Где папа? Снесло Олежку течением в сторону. Папа тоже захлебывается. Не плывет. Лицо искривилось. Стонет, как будто. Ногу у папы свело… Как щенок бултыхается Олежка в воде. Держится на плаву из последних сил. Захлебывается. Наглотался воды. В легкие вода попала! Закашлялся. А спасение близко! Доплыли до него, ухватили, к берегу тащат! И папа кое-как выплыл…

Все обошлось! Спасли мальчишку! Не надо слез! И ругаться не надо! Никто не виноват. Бывает. Ногу свело. И кто же знал, что там такая яма будет, что по дну не перейти? Как в пропасть провалился… Налей лучше штрафную и пацана растереть как следует…

…Настюшку научить плавать! в следующий же отпуск!..

Как назло начал накрапывать дождь. Они пообедали в кафе, купили на рынке фруктов. Снова, как показалось Лене, забылся Олег, даже не торговался, будто стыдно ему было торговаться из-за одного рубля, сорил и сорил деньгами. А из таких рублей какая сумма набегает! Торгаши чувствуют, у кого деньги есть, цены сразу закатывают. Смолчала Лена, поняла, что шикует-то он ради нее, и ради Настюши, и приятно ему побаловать их свежими фруктами, и что упрекая его в том, что деньги тратит зря, и не экономит вовсе, лишь настроение ему испортит. Он сам потом поймет. Через несколько дней, прикинет, сколько осталось в кармане, и остановится, шиковать перестанет, не пожалеет, нет, просто сообразит, что на обратную дорогу ничего не останется.

И все же на море они побывали! Когда теперь еще придется?!

Первый отпуск с войны всегда проносится незамечено. Слишком колеблется в первый отпуск офицерская душа – между семьей и службой, слишком мало сбывшихся побед и слишком много ожиданий впереди. Разрывался Шарагин. Да и не планировал он так быстро родных увидеть, мать с отцом, когда забирал он Лену и то удивились, никто не ждал его в отпуск раньше, чем через год, а то и больше после отъезда в Афган. Обрадовались, конечно, но и они – и Лена и родители – по-своему рассчитали месяцы и приготовились ждать. А тут на тебе – позвонил, что уже в Ташкенте, вылетает через два часа.

Подарков навез Олег. Рассказывайте, как вы тут без меня обходились? Справляемся, все хорошо, сынок, ни о чем не волнуйся, милый. Батя только хорош, молчал бы, кто его за язык тянул, так нет, ляпнул как-то, оставшись один на один с Олегом:

– Ты с ней поговори.

– С кем?

– С Леной.

– О чем?

– О том, что за хмырь к ней тут клеился…

Как в лицо плюнул. Мерзко стало. Не такой он человек, чтоб не доверять Лене, но и спросить напрямую не решился, вдруг обидится. Не поверил Олег словам отца, но внутри червячок поселился, два дня точился, покусывал. Пока с мамой не переговорил. Мама все просто и по-женски разъяснила. Вовсе не роман никакой, нечего переживать, ни в чем Лена не виновата. Действительно, был тут какой-то лейтенантик, не здешний, заезжий, из ракетных войск. Увидел он Лену, влюбился с первого взгляда. Потом вернулся спустя какое-то время, цветы дарил. Она только жалела его. Что ты с него возьмешь? Сидят они месяцами в шахте на боевом дежурстве, думать-то больше не о чем, и чтоб с ума не сойти, лейтенантик выдумал себе любовь. Лена с ним серьезно поговорила, с тех пор он больше не появлялся.

Через неделю на море Настюша зашмыгала, зачихала, скоро насморк перебрался к Лене, и последним заболел Олег.

…тоже мне отпуск!..

– Забыли бросить в море монетку, – спохватилась Лена. Вернулись на берег. Поставили чемоданы, подошли к воде. Под фиолетово-синими облаками кричали чайки.

– Чтоб вернуться, – пояснил Олег. Вложил в маленькую руку дочери двадцать копеек. – Кидай. Примета такая есть.

Монета зазвенела о гальку…

* * *

Появился в роте за время отпуска Шарагина сын полка. Не застал его Шарагин, без него все произошло. Дело в том, что щенка приютил на выезде Епимахов. Боксер – ни боксер, овчарка – ни овчарка. И не поймешь сразу. Из комендантской бригады подарочек. Визгливый, наивный, забавный, доверчивый, добродушный. Доброта так и хлещет наружу. Кто ни подойдет, кто ни погладит – хвост пропеллером запустит, оближет. Бойцы его «сыном полка» прозвали или просто «Сын». На боевой машине пехоте ехал щён, как настоящий десантник. И на афганцев мигом тявкать научился. Куда его только девать? Погода зимняя. Пропадет. В роте не оставишь. Не на заставе ведь рота стоит – в полку. Иные порядки. Одно дело у саперов собаки обученные, породистые, другое – дело «сын полка», беспризорник, дворняга. Прознает Богданов – вздрючит всех подряд.

Привезли все-таки Сына в полк. А что дальше? В казарму его не возьмешь и возле казармы будку не поставишь. В парке боевой техники, в самом укромном местечке домик устроили из ящика. Старый бушлат подложили, чтоб теплее спалось, и поочередно относили еду. Чаще других наведывались Мышковский с Епимаховым.

Моргульцев, ясное дело, как обычно, нахмурился, ворчал. Однако сам был замечен в тайном подкармливании щенка. Боец рассказал Епимахову, что ротный втихаря принес Сыну кашу с тушенкой, командам «сидеть», «лежать» обучал, да только щенок пока совсем несмышленый, обслюнявил от счастья ротному всю форму, грязными лапами попачкал – до лица все достать хотел, нос ротному облизнуть.

Рассудил Епимахов как: перекантуется, откормится малость щён, а на выезде пристроим, если уж никак нельзя будет оставить, на заставу определим.

Так и сложилось бы все, не попади Сын на глаза Богданову. Мышковский – тот успел нырнуть за БМП. А Сын не привык на своей территории прятаться. Свою территорию надо охранять. И не то что на глаза попался, а под ноги. Неудачно получилось. Сын ведь не научился в званиях разбираться. Ему что рядовой, что лейтенант, что подполковник – все одинаково. И генерала бы он не сумел отличить от капитана.

Выскочил щён из-под БМП, охраняя вверенную боевую технику роты, тявкнул. Не со злобы, не по-настоящему. Не как на афганца, в запахах разбираться научился щенок, предупредительно тявкнул, мол, осторожно, меня здесь как бы на пост охранять поставили. И не убежал, не спрятался, а под ногами и остался стоять. Хвостом виляет, мол, жду приказаний! А Богданов с кем-то разговаривал, от неожиданности попятился и отдавил Сыну лапу.

Визгу было! Мышковский высунулся из-за брони, а выйти побоялся, шмыгнул обратно. Обиделся на Богданова Сын, затаил недоброе чувство. Уж очень больно наступили ему на лапу ботинком. И за что?

Богданов чертыхался, приказал выяснить, кто собаку в полк приволок. И Моргульцеву всыпал за то, что в зверинец парк боевой техники превращает. Приказано было очистить территорию от бездомных собак. В срочном порядке.

Моргульцев, в свою очередь, вызвал Епимахова, накричал и велел от Сына избавиться. Епимахов умолял хоть несколько деньков подождать, пока он с кем-нибудь не договориться, пока куда-нибудь не удастся Сына пристроить.

А через два дня Сына нашли в парке мертвым. Из пистолета застрелили щенка.

Не сговариваясь, они и говорить на эту тему не говорили, каждый отдельно переживал, молча, уединенно, и Епимахов и Мышковский поклялись выяснить, кто застрелил Сына. Все указывало на Богданова. Только как докажешь? А если и докажешь, что это изменит? Речь ведь не о человеке. Солдат или офицер погибнет, и то не всегда докопаешься до всех обстоятельств смерти, а тут – дворняга.

Часовой признался Мышковскому, что действительно приходил Богданов лично в парк, проверял, там все еще собака или нет. «А выстрел слышал?» Нет, ничего не слышал часовой, ничего больше не сказал. Подумаешь, щенка потеряли! Скажешь, что слышал, а Мышковский пойдет и застрелит подполковника. Вот тогда будет история! Всех затаскают, и особый отдел, и прокуратура…

* * *

Ничего не изменилось за полтора месяца в полку. Уезжал в отпуск, беспокоился Шарагин: а что если боевые? Воевал-воевал, и на тебе – пропустил операцию важную. Как же так, все поедут, без него?!

…не годится… обидно…

По большому счету, однако, ничего он не пропустил. Так, пару выездов.

…будто и не было отпуска… будто никуда не уезжал…

Епимахова разве что опалила война. Несколько раз под обстрел попадал он, у самого уха пули свистели, и ничего. Гордый ходил теперь лейтеха.

…точно с женщиной первый раз в жизни переспал…

Как и любого по-хорошему честолюбивого и тщеславного молодого офицера, Епимахова необходимо было какое-то время удерживать за воротник, чтобы он сам определил разницу между романтикой побед и настоящим боем; кто-то непременно должен был охлаждать пыл новичка, рвущегося под пули, дабы не постигла его участь многих новоиспеченных лейтенантиков, прибывших в Афган и не прослуживших и до первого отпуска. В данном случае, никто, по всей видимости, этим не занимался. Просто везло Епимахову.

– Мне нагадали, что от пули я заговорен, – заявил он возвратившемуся из отпуска другу.

– Это кто тебе такую ерунду сказал?

– Цыганка.

– Сплюнь. Вот так-то лучше. И по дереву постучи…

Втягивался новичок в военно-полевой быт. Учился убивать, хлестко ругаться матом, не удивляться смерти. Прибарахлился: поднакопил чеков, поторговался в дуканах, в военторге потратился, накупил по мелочи – и джинсы, и сувениры, и безделушки, – в общем, стандартный набор советского офицера в Афганистане.

Появился у него надежный друг – водяра, проверенное веками российское лекарство от многих бед и сомнений, от печали и тоски душевной. Епимахов утратил свою восторженность, сделался немножко циничным, на смену уверенности в спасительную роль Советской Армии в Афганистане пришло разочарование.

Чувства свои он никому не обнаруживал, только Шарагину приоткрывался, иногда, если, бывало, курили вдвоем на улице, особенно после водки, когда мысли и язык раскрепощались.

Рассуждали о стране, в которой родились, выросли и служили.

Рассуждали о войне, что свела таких разных людей вместе. Переживали, терзались, что так глупо порой, непродуманно, впустую

…расходуется русская силушка…

бросаются батальонами, полками, не берегут людей, не берегут армию.

Воздерживались обсуждать только одну тему – возвращение домой.

Нельзя на войне, где ты временно передаешь жизнь свою в руки судьбы и случая, где ситуация может запросто потребовать от тебя вынужденной жертвы ради друга, ради цели, ради принципа, планировать и расписывать далекое, оставленное в ином мире, с иными ценностями будущее, по крайней мере во всеуслышанье не стоит это делать, можно запросто просчитаться, сглазить.

 

Глава восьмая

ГЕНЕРАЛ

40-я общевойсковая армия или «Ограниченный контингент советских войск в Афганистане» была очередным незаконнорожденным ребенком великой империи под названием СССР. Родители – ЦК КПСС и Министерство обороны – всячески скрывали свой грех, и поэтому, наверное, народу советскому не позволяли упоминать о ребенке, как если бы он совершил нечто крамольное, преступное, порочащее весь род.

Не знала многомиллионная страна, не интересовалась особо, не переживала за то, что почти десять лет шла война на южных рубежах. А те, кому довелось служить в «Ограниченном контингенте», особенно в первые годы после ввода войск, не смели и самым близким людям довериться и поделиться испытаниями и переживаниями, выпавшими на их долю, обсуждать афганскую войну опасались.

К другим незаконнорожденным детям, что хозяйничали в странах более преуспевающих и неохваченных войной, – в Венгрии, Польше, Германской Демократической Республике, Монголии, Чехословакии, родители относились более благосклонно.

Послали 40-ю армию в конце 1979 года на чужбину, послали по вздорной прихоти, и она усердно, на протяжении многих лет, пыталась заслужить любовь и расположение стареющих, и слегка выживших из ума родителей. Заслали в чужие края, чтобы покой она охраняла, значимость и силу империи преумножала, чтобы содействовала расширению и процветанию владений, и без того бескрайних, неохватных. Но поскольку империя была не совсем обычной, и последней, по сути, империей ХХ века, выходило в ней вечно все наоборот.

Вместо того, чтобы получать прибыль от подвластных земель, отдавала свое кровное, делилась последним куском, и могущество ее таяло.

Подданные великой империи не ведали, отчего живут они плохо, почему никак не наступит обещанное давным-давно, на заре Советской власти, процветание и изобилие; они искренне верили в богов, которые выдумали и создали империю; подданные были романтиками, людьми наивными, они любили слушать обещания, верили в чудеса, и в мыслях допускали, что чудо запросто может произойти в любой момент, как в русской сказке, в которой выплывает вдруг золотая рыбка и исполняет все желания.

Впрочем, особого выбора у них не было. Сравнивать свою империю было не с чем.

– Если вы никогда не видели японского телевизора, советский телевизор – самый лучший в мире, – как-то, после поездки по дуканам, с горечью сказал капитан Моргульцев.

…еще он любил повторять, что «советские часы – самые

быстрые в мире, а советский паралич – самый

прогрессивный»…

Армия великой империи, которая, по сути дела, более тридцати пяти лет воздерживалась от крупных боевых операций, вдруг решила поразмяться, поупражняться в реальных условиях, проверить, все ли оружие, созданное в последние годы, действует должным образом, испытать технику новую, проверить в деле командиров и тактические разработки, которые они усваивали в училищах и академиях; Армии Советской нужен был враг, а поскольку враг не нападал, решили, что пора самим что-нибудь придумать, какой-нибудь дальний поход организовать, благо идеологи к этому времени закончили работать над очередной главой из сказки о мировой революции. Глава называлась Афганистан. В ней, как всегда просто и убедительно, доказывалось, что возможен, в отдельных случаях, переход страны сразу из феодализма в социализм, минуя промежуточную, капиталистическую стадию.

Мышцы при долгой езде на броне затекают, – вот также и Армия и идеология устали сидеть без дела, на привязи, притомились от ожидания.

Извиниться и уйти гордость не позволяла, ошибки признавать империя не умела. И с первых дней своего существования жизнь 40-й армии пошла наперекосяк.

…как там все на самом деле решалось с Афганом? поди разузнай! а

коли промах дали – обидно… за дурачков нас держать не надо!

повоевали несколько лет, понятно стало, что не клеится, надо тактику

менять, нельзя упертым быть, надо хитрить… или уж прекращать

церемониться и крушить их всей мощью…

…геополитику и мы понимаем, даже на уровне взводного, не

маленькие… на то и вооруженные силы, на то и десантные войска,

чтобы страну оградить от внешней опасности, чтобы первым удар

нанести, так сказать, привинтивно, чтобы разгадать задуманное

противником и пресечь! и слабоумному понятно: в маленьком

Афганистане две идеологии столкнулись, уперлись рогами, и будут

биться до конца… нашла коса на камень!.. с кремлевской колокольни-

то им, поди, видней… больше обозреть удается, дальше, вперед

заглянуть… тут не все так просто… не все нам известно… много

подводных камушков… так что, опять же, лучше и не спорить… лучше

не противиться, не заниматься мазохизмом… коли сам не все до

конца знаешь… есть приказ – вперед… на старости лет, в отставке

анализировать будем… к тому времени все и разъяснится…

надеюсь… а сегодня задача простая – не споры вести о мировой

революции, а духов давить…

…никто не спорит, мы гильзочки от мелкашки по сравнению с теми,

кто верховодит в политике – с тяжелой артиллерией… для меня

рамками полка все определяется, я и дивизию, при всем желании, не

увижу, а им вон какой широкий охват нужен – вся страна, все военные

округа, вся промышленность, и за бугром, что твориться, вынюхать,

разведать, чтоб опередить америкашек, чтоб не пасть лицом в

грязь… видят ли? должны! все ли учли? не могли не учесть! тогда и

вопросов быть не должно! надо – так надо! обрисуйте картину – мы

поймем! и победим! не отступим! только потом на своем стойте,

потом не переиначивайте мнения и точки зрения, чтоб уж до конца

вместе! интернациональный долг, так интернациональный долг!

самое опасное – половинчатость! самое обидное – когда кто-то назад

пятится! и грош цена тогда подвигам и орденам русского солдата…

не чувствуешь, что выдержишь до конца, так нечего и вызываться в

драку!..

Вечером утомительная жара отпускала. Свежело, особенно на сбереженных тенью аллеях на территории штаба армии. Суета у бывшего дворца Амина, трехэтажного каменного массива с колоннами на высоком холме, почти за городом уже, и в самом дворце, где располагалось командование 40-й армии, затихала до восхода, становились люди раскрепощенней, в настроениях и в формах одежды.

В декабре 1979 года дворец сильно пострадал, когда империя приказала ликвидировать тогдашнего лидера Афганистана Хафизуллу Амина. По иронии судьбы, Амин, настоятельно призывавший Советский Союз ввести в страну войска первым от удара этих войск и погиб.

С годами на прилегающей к дворцу территории выросли многочисленные военные части. На небольшой, размером в несколько квадратных километров территории, усердно охраняемом от самих афганцев, построили городок, и установили, как заведено, советскую власть, в одном отдельно взятом районе Кабула.

За домом офицеров в открытом кинотеатре, прямо как в черноморском санатории, крутили художественный фильм, и реплики из картины повисали в воздухе над прохаживающимися вдоль аллей редкими парочками.

Промчался к выезду в город на красных «Жигулях» кто-то из гостивших в штабе армии советников.

Из полумрака вынырнули четверо солдат в бронежилетах, касках, с автоматами за плечами. Их вел сержант, сменявший посты. Один из солдат прятал в кулаке сигарету, и так, чтобы никто со стороны не приметил, время от времени затягивался, выпуская дым вниз, под подбородок. Они подошли к магазину военторга, остановились, постояли с полминуты, один за другим, повернув головы вправо, и через стекло высматривали в освещенном, пустом зале заграничные товары: обувь, спортивные костюмы, японские магнитофоны, недоступные по ценам для солдатни.

В дневное время попасть сюда солдату вряд ли бы удалось, не солдатское это дело ходить по магазинам, никто не отпустит его из части, да и денег на то у солдата нет; оставалось вскользь, урывками наслаждаться импортным изобилием. Мечтать о лучшей жизни никому не запрещено, даже солдату.

– Фирма!

– Кто носит фирму Адидас, тому любая баба даст!

– Топай, валенок сибирский! – приказал сержант.

После ужина в кругу таких же как и он сам генеральских чинов и партии на бильярде в гостинице Военного совета, выстроенной у подножия дворца, Сорокин вышел на улицу. Накормили очень вкусно, по-домашнему. Специально для генералитета готовили, продукты выделяли особые, закуски. И официанток отбирали в гостиницу Военного совета милых, приятных, с хорошими внешними данными.

Сорокин высвободился от различных приглашений в гости, решил отдохнуть от застолий, проветриться перед сном, лечь пораньше спать, чтобы утром с ясной головой лететь на боевую операцию. Генерал переоделся в тренировочный костюм, вышел на улицу, покурил, отправился на прогулку по городку. Он расслабился, отключился от дневных забот.

Его никто не узнавал в лицо, не брал под козырек, не приветствовал, и это нравилось генералу, это означало, что он здесь временно, без определенной штатной должности, не обремененный ответственностью за повседневные вопросы, связанные с боевым управлением и личным составом. В то же время, он был наделен, и факт этот придавал генералу неописуемую гордость, большими полномочиями, ответственностью, впрочем, известными и понятными только узкой группе лиц армейского командования в Кабуле и в Москве. Ответственность эта сводилась к вопросам партийно-политической работы, а значит, касалась всех и каждого.

В армии всегда существовало деление на генералов популярных и непопулярных, известных и неизвестных, значимых и незначимых. Различались генералы по должностям, которые занимали, по норову, и по тому, каким образом получили свои звания и должности.

Сорокин был из числа тех, кому погоны достались благодаря Афганистану. Он на собственной шкуре познал, что такое война, заслужил полковничий чин не за письменным столом в Главном Военно-Политическом Управлении, а под огнем, и следующее звание пришло из-за причастности к войне, потому, что в восьмидесятые годы офицеры-«афганцы» составляли движущую силу Советской Армии, им отдавали предпочтение, на них делался основной упор.

Прогуливаясь по территории штаба, Сорокин замечал, насколько основательно построен городок штаба армии, припоминал вычитанные недавно в справке цифры – в какие-то там сотни миллионов рублей оценивалась вся армейская недвижимость в Афгане, – и сравнивал с палаточным бытом первых лет войны.

Целый батальон однажды завшивел. Наведался он как-то из дивизии, а там, мать честная, солдаты грязные, немытые, чумазые, чешутся не переставая. Определил тогда Сорокин всему батальону банный день, а форму приказал сжечь, и палатки все перетряхнуть, и белье постельное простирать, прокипятить. Солдатне-то что, солдатне баня праздник. А командиры в панике, сквернословят, как быть, как ослушаться дивизионное начальство, тем паче начальника политотдела? Кому пожаловаться на политработника? Никому не пожалуешься. Сорокин знай звонит в дивизию, докладывает, что, мол, так и так, докатились, в грязи, как последние свиньи живут, и требует: выдавайте новое обмундирование, часть не боеспособна. Ему комдив кричит, что сдурел он, что саботаж это, что под трибунал пойдет. Не струхнул Сорокин, да и обратного пути не осталось, дымились гимнастерки и брюки. На всю армию скандал вышел. Добился все же своего, привезли с вещсклада новое обмундирование. А куда б они делись?! Так-то он о людях заботился в те нелегкие годы, за правду бился, свое мнение отстаивал. Не всякий политработник на подобное решится!

Теперь все изменилось. За нынешних военнослужащих, обеспеченных добротными модулями, кондиционерами, банями, магазинами, кинотеатрами, прачечными комбинатами, пекарнями, кафе, парикмахерской, Сорокин, разумеется, радовался, и все же жалел тех, кто мерз под шинелями в ту первую после ввода войск зиму, тех неустроенных солдат и офицеров, что подняли по приказу и отправили «за речку» оказывать интернациональную помощь. Жалел он и самого себя, прежде всего, так как и сам все испытал.

Он гордился, что был в числе первопроходцев. Ему даже представлялось перед командировкой в Кабул, что подобный опыт придаст ему большее уважение в глазах других офицеров, но, к своему разочарованию, обнаружил Сорокин, что никто, по сути, и не интересуется, каково было им служить в восьмидесятом. Для полковников и генералов, с которыми ему пришлось общаться в Кабуле, Афганистан существовал, в основном, в настоящем времени, иногда в будущем, поскольку люди все же задавались вопросом, а как же дальше, что будет потом, и не собираются ли там в Москве выводить ограниченный контингент, но никак не в прошедшем.

Сорокин прошел Дом офицеров, перед которым торчала на постаменте одинокая нелепая фигурка Ленина, затем выделяющиеся среди фанерных модулей каменные здания с квартирами командного состава армии. Навстречу потянулись зрители с киноплощадки.

Была и еще одна, тайная причина для вечерней прогулки, о которой знал только он сам. Где-то внутри он надеялся, что – чем черт не шутит – познакомится с какой-нибудь интересной особой, коих на территории городка водилось предостаточно.

Весь прошедший день заглаживал Сорокин один инцидент. Группа спецназа, совершавшая облет окрестностей города в поисках духовских караванов, остановила автобус. С вертолета дали предупредительную очередь, сели для досмотра, а когда бойцы высадились на дорогу, автобус неожиданно тронулся. Спецназ запрыгнул в вертушку, пустился в погоню, и открыл огонь, превратив автобус в решето. Из двери кровь текла ручьем, а внутри обнаружили четырнадцать трупов мирных, вроде бы, жителей. Оставшихся в живых пассажиров командир группы увел за сопку и пристрелил из пистолета с глушителем. Водителя только не добили. Челюсть у него отвисла, решили, что готов. То, что его лишь ранили, выяснилось слишком поздно, когда он оказался свидетелем в этом деле. Иначе бы списали все на духов.

Сорокин был доволен тем, как он повел себя в этой щекотливой ситуации. Он постарался замять все дело, применив ряд дипломатических ходов при встрече с членами афганского ЦК и их советниками, свалив все на район, который считается ненадежным, духовским, и сообщив, что по данным афганской же разведки в этот день ожидали караван с реактивными снарядами. В довершение всего, Сорокин заметил, что, пожалуй, вообще стоит прекратить облеты спецназа. Собеседник-афганец испугался брать на себя ответственность за такое решение и заявил, что, конечно же, это печальное недоразумение, что, мол, все понимают необходимость разведки и спецназа.

Конечно же, он сожалел о случившемся, но на войне случалось и худшее. Бывало, что целый кишлак по ошибке громила артиллерия, бывало, что корректировщик давал поправку и собственные части накрывали огнем. Ничего не попишешь. Война есть война.

Когда он вернулся с прогулки в гостиницу, в холле перед телевизором сидела новая дежурная – молодая, эффектная брюнетка. Советские программы телевидения в Кабуле ловились хорошо.

– Спокойной ночи, – выпрямив спину и втянув и так почти незаметный живот, пожелал Сорокин.

– И вам спокойной ночи, – помахала накрашенными ресницами дежурная, и уставилась в телевизор. Девушка держала расстояние, не полагалось ей заигрывать с проживающими генералами.

В своем номере Сорокин долго трепался по ЗАСу – засекреченной автоматической связи – со знакомым в Главном Военно-Политическом Управлении в Москве, от которого надеялся узнать последние новости, расспрашивал о погоде в столице. Знакомого же интересовали вопросы вполне прагматичные:

– Собираюсь в твои края, – голос в «ЗАСе» звучал сдавленно, будто человека на другом конце линии зажали в тиски и выдавливают из него искаженные болью слова. – Хочу видеомагнитофон купить. И костюм, мне сказали, что костюмы «Адидас» завозят.

– Есть. По талонам. В штабе армии один полковник, председатель парткомиссии занимается распределением. Нам на опергруппу выдали всем. Видеомагнитофонов мало, а за костюм не переживай, сделаем.

– Ты, Алексей, договорись, чтобы на мою долю оставили «видик». Я на следующей неделе прилетаю, – гнусавил в трубку знакомый из Москвы.

– Постараюсь. А я тебя вот о чем попрошу. Завтра на боевые вылетаю. Позвони моим, передай привет. Скажи, у меня все нормально.

Как правило, высокие чины в армии, прежде всего политработники, и дня не могли прожить без длинных разговоров с дальними штабами, округами и ставками. Иногда человеку не посвященному в премудрости высшего военного образа жизни, могло показаться, что ЗАС изобрели специально для генералов, чтобы они могли в любую минуту связаться с друзьями, знакомыми и выведать у них последние новости, обменяться слухами, предположениями, узнать о погоде, рыбалке в том или ином военном округе необъятной страны Советов.

Поутру, пока Сорокин завтракал, к гостинице Военного совета подъехала его белая «Волга» с афганскими номерными знаками и зашторенными сзади окнами, встала меж двумя «УАЗиками». Шофер генерала, тихий, улыбчивый солдатик Сашка пребывал в хорошем настроении. Он наконец-то привел машину в полный порядок. Прежний водила перед дембелем чуть не угробил ее, наплевать ему было, пачкаться не хотел. Пришлось всю коробку передач перебирать, клапана регулировать, прокладку менять, подвеску проверять, и на все запчасти выцыганивать, выкручиваться. Просто так никто ничего не даст. Не одна его «Волга» генеральская, другие машины есть, и подавать их надо не менее важным начальникам. Провозился Сашка долго, ночами в гараже трудился. В дневное ведь время машину на выезд требуют, и если только совсем не развалилась, не поломалась, будь добр, подавай.

Сашка слушал музыку, что звонко и пискляво лилась из портативного магнитофона, лежавшего между сиденьями. Он не знал, кто поет и о чем, поскольку певица пела по-английски, но ему нравилась заводная мелодия и все время повторяющийся припев про какую-то Марию Магдалину. Сашка слушал музыку и мечтал в своей простой и искренней солдатской голове, как вернется он после службы в Афгане в далекий поселок в Архангельской области, и как будет ходить в джинсах «Монтана», еще, правда, не купленных, самых крутых и очень не дешевых для солдатни джинсах из кабульского дукана, и еще будет у него ручка с кварцевыми часами. Вот ручку Сашка уже купил. Кореша помрут от зависти!

Мечты о гражданке оборвались, когда к гостинице подкатила черная «Волга». Из нее вышел водитель и небрежно, одним пальцем поманил-приказал Сашке подойти. Сашка выключил магнитофон. Он ненавидел этого коротконогого молдаванина, который готовился к дембелю, и потому считал, что вправе тащить на продажу из гаража все, что под руку попадает. Вместе с дружками они мастерски избавлялись от ворованного.

Положение Сашки было незавидное, солдатское, далекое от дембеля положение, а значит дедушке надо было подчиняться. Молдаванин похлопал по плечу:

– Куда сегодня твой собирается?

– На аэродром поедем, – Сашка заволновался, ожидая подвох.

– Я тебе в багажник положил кое-что.

– Зачем? Я же сказал… я же не могу… – взмолился Сашка.

– Можешь, – пригрозил дедушка-молдаван. – У меня, блядь, дембель на носу, закупаться пора. А разве дедушке можно рисковать? А на тебя никто не подумает. Ты у нас честный. Не продашь – вечером лучше не возвращайся! Лучше к духам уходи!

Не умел Сашка воровать, не умел врать, и не хотел участвовать в махинациях. Раньше, до того как его посадили на машину, проблем не было. Он видел, знал, что старослужащие, да и из его призыва, те, кто посмелей, попроворней, растаскивают и вывозят в город запчасти. Ребята говорили, что неделю назад утащили в городке три кондиционера. А вдруг молдаван именно «кондёр» запихнул в багажник «Волги»? А вдруг автомат краденый или боеприпасы?

– Поедешь к Китабуле, знаешь, где его мастерская, отдашь ему товар.

–?..

– Я с тобой, деревня, спорить не собираюсь. Мудило архангельское!

– Меня же на КПП остановят… – начал было Сашка, но не успел договорить – молдаванин резко двинул ему кулаком в ухо, да так сильно, что у Сашки на секунду искры посыпались из глаз.

– С генералом не остановят, – молдаванин направился к своей машине: – Вон твой появился.

Сорокин, входивший в малочисленную всесильную группу советских военных, заправлявших в Афганистане, заметно выделялся среди подобных ему по званию дивизионных и штабных офицеров. Выделялся независимой манерой поведения, поскольку знал, что выше него только несколько человек. С ними он вел себя либо почти на равных, либо подчеркнуто преданно и уважительно, когда звание подбиралось к маршальским звездам. Обращал также на себя внимание генерал из-за щегольского камуфляжного обмундирования, формы, хотя и полевой, чем-то смахивающей на ту, что носил летный состав, но иного, более добротного покроя, да еще с золотыми погонами на плечах, с узенькими красными полосками по бокам.

Сорокин постоял недолго на крыльце гостиницы, что-то обсуждая с двумя генералами, после чего все трое распрощались, разошлись каждый к своей машине, разъехались на службу.

Пальцы у Сашки дрожали, и он обхватил крепко руль. Надо же было вляпаться в такую историю! И сделать он ничего не в силах. Идти на конфликт с дедами в гараже – дело гиблое. А если он все сделает, как сказал молдаванин, назавтра вновь нагрузят его ворованным товаром. И не будет покоя, пока не вляпается в какую-нибудь историю. Зачем его посадили на эту машину!

– Саша, привет, – поздоровался Сорокин, устраиваясь на заднем сиденье. В поездку он собрал небольшую сумку. У него давно вошло в привычку называть водителей по имени, а не по фамилии. – Сначала в штаб заедем.

– Доброе утро, товарищ генерал, – сказал Сашка, держась за ухо.

– Чего с ухом-то?

– Укусила какая-то мошка…

– А-а… ну поехали!

Возле кабинета начальника Политотдела армии, являвшегося одновременно членом Военного совета, дежурил чахлый с виду, худой капитан. Он просматривал последние донесения в журнале. Привлекло внимание капитана сообщение из кандагарской бригады, о том, что некий командир посадил в наказание солдата в пустую бочку из-под горючего, посадил на полдня, при температуре на улице плюс пятьдесят, и затем о солдате в подразделении забыли. Спустя сутки солдат помер. В другой части, повесился солдат в каптерке, указывалась фамилия и имя, год рождения, дата, время, и говорилось, что неуставных взаимоотношений по факту самоубийства не выявлено, что в коллективе солдат уважением не пользовался, приведены были имена родителей, домашний адрес.

Капитан читал донесения, чтобы быть в курсе дел в других частях, и для собственного сведения, для развлечения, чтобы потом, после дежурства, можно было при случае пересказать занятные случаи товарищам. Особенно про солдата, которого посадили в бочку. Ничего себе сауна! Надо же, угораздило командира забыть про бойца!

Он раскрыл газету, зевнул от скуки, и тут увидел, что по коридору идет блекло одетая, немолодая, полная женщина:

– Вы, извиняюсь, кто будете, женщина? – флегматично спросил дежурный, и хрустнул суставами пальцев.

– Мне, понимаете, чавээса надо б увидеть…

– Член Военного совета сейчас занят. А вы по какому вопросу, собственно говоря?

– Я – доярка.

– Я понимаю, что вы с «Доярки», – ехидно хмыкнул капитан, имея в виду позывные штаба гарнизона в Пули-Хумри на севере Афганистана. – Но по какому вы вопросу?

– Я – доярка, – повторила женщина, покорно и немного виновато стоящая перед столом, за которым восседал дежурный.

– Да, я понимаю, я сам только что разговаривал с дежурным по политотделу «Доярки». Добирались наверное долго. Колонны-то долго идут до Кабула, – с каким-то ехидством в голосе сочувствовал капитан.

– Какая колонна? Что вы, я пешком пришла. Мне тут пройти-то совсем ничего. Из резиденции я, – прояснила все женщина. – Из резиденции генерала армии, доярка.

Капитан совсем растерялся. Из резиденции? Доярка?

– Коровка у нас там, ага, молочко свежее для Федора Константиныча дает, любит он очень все свежее, знаете, диета у него строгая, ага, врач его говорит, все только свежее Федору Константинычу кушать надо, мясо там отварное, молочко. Так вот я, понимаете, обещала и вашему генералу-чавээсу молочко приносить, ага, и понимаете…

Капитан рассмеялся.

– Доярка! А я-то думал, откуда ты такая взялась на мою голову?!

– Ага, доярка я.

В это время открылась дверь и из кабинета вышли сам члена Военного совета, Сорокин и мужчина в форме афганского советника.

Капитан моментом оказался на ногах.

– Ну, Алексей Глебович, – обратился ЧВС к генералу Сорокину. – Удачно слетать. Я и сам на днях полечу на боевые, увидимся. Счастливо. И вам всего доброго, – пожал руку советнику в афганской форме. – Вы к командующему сейчас? Вот и хорошо. Ну, заезжайте, звоните, в любое время я к вашим услугам… А вы ко мне?

– Насчет молочка пришла договориться…

– А-а-а, замечательно!

– Чертовски устал, – сказал Сорокину советник, когда они спускались по круговой лестнице.

Не совсем ясно было генералу, что это вдруг советник жалуется на усталость. Спиртным от него попахивало. Это в такую-то рань.

– В отпуск пора, – продолжал советник. – Вот одно утешение сюда заехать – к армейским друзьям, в бассейне поплавать, в баньке попариться, и с женским полом здесь все в порядке. Везет же вам военным. Райская жизнь тут у вас!

– Да уж, со стороны всегда так кажется… Работы много. Бани-то они банями, а отдыхать некогда, – покривил душой Сорокин. – Я с самого приезда в баню один раз ходил. Так, знаете, наскоро душ примешь перед сном.

– Тогда пойдемте сейчас.

– Сожалею, но вы же слышали, я улетаю на боевые, – с излишней важностью заявил Сорокин.

– В следующий раз тогда… Я к командующему хотел зайти. Вы знакомы с командующим?

– Прекрасно знаком. Мы в восьмидесятом вместе воевали.

– Конечно же, вы мне в прошлый раз говорили. Тогда зайдем вместе? Визит вежливости, – подмигнул советник.

Кто на каком уровне служит, тот на таком уровне и повелителя имеет. И вовсе не министр обороны, как принято считать, хозяин в Вооруженных силах. В армии хозяин – командир. Для солдата – это командир взвода и роты, для взводного и ротного – командир батальона, для комбата прямой начальник – командир полка, для комполка – командир дивизии. А выше этого – командующий армии.

Командующие 40-й менялись каждые год-два. От того и неправильно было бы выделять только одного из них. Один вводил войска, второй выводил, третий строил, воевал и т. д. У каждого были свои плюсы и минусы, но, чтобы не говорили, любой командующий был наместником в отдаленном крае, ставленником великой метрополии, хозяином вотчины, на которую, безусловно, распространялись приказы и законы советские. В помощь ему придали партийно-политические структуры, которые зорко следили за тем, чтобы военнослужащие молились одному богу – КПСС, чтобы в головы к ним не залетали сомнения в правильности выбранного дедами пути.

Для некоторых военнослужащих горизонт заканчивается рамками батальона, для других – рамками полка, иные мыслят в границах дивизии, и уж совсем немногим выпадает участь служить в штабе армии, и думать масштабами стотысячного войска. Для людей, приближенных к штабу армии, командующий всегда был простым смертным.

Низшим армейским чинам некогда было задумываться и обсуждать, где живет тот или иной генерал, с кем живет, на какой машине ездит на службу, что ест на обед и в какую баню ходит мыться. Для них уровень командующего недосягаем.

Знали люди, стоящие у подножья, и удерживающие ногами своими армейскую махину, что нельзя критиковать командующих, – история сама над ними надсмеется, если они ничтожны и глупы, – людей этих, на вершине айсберга, должно холить и лелеять, и гордиться ими должно, ибо их фамилии громкие скорей войдут в историческую летопись, нежели фамилии сослуживцев по батальону, и через пять, десять лет приятно будет упомянуть, что служил при таком-то командующем, и непременно подчеркнуть, что, мол, в наш полк он приезжал неоднократно, и что знали мы его, видели не единожды на боевых, и что, мол, мужик-то он что надо, толковый мужик!

Командующий вернулся из центра боевого управления, где выслушал утренние доклады, и теперь был занят неотложными делами, связанными с готовящейся крупной операцией. Он заканчивал разговор по телефону и жестом пригласил советника и генерала заходить и садиться.

Сорокин отметил про себя, как и при встрече неделю назад, что командующий вновь держится не совсем по-приятельски, пусть даже и разговор у них шел на «ты». Вдобавок, командующий во второй раз за последние дни назвал генерала Сорокина не Алешей, как когда-то называл, а Алексеем Глебовичем, на «ты», но по имени отчеству, тем самым дав понять, что особого панибратства ожидать не следует. Слишком высоким оказался его, командующего, взлет за последние годы, слишком оторвался он от старых сослуживцев. Впрочем, Сорокин надеялся, что как-нибудь за время пребывания в Кабуле удастся им посидеть вдвоем за бутылочкой, и предаться ностальгическим воспоминаниям о тех первых годах, и тогда все изменится.

– Вот сюда, пожалуйста, – позвал командующий, торопясь выпроводить гостей. – Виктор Константинович, и ты, Алексей Глебович, иди взгляни.

Он подвел их к окну, отдернул белые тюлевые занавески, открывая вид на беседку с остроконечной крышей. Прямо за беседкой находился окруженный деревьями и стеной из маскировочной сети бассейн с небесно голубой водой. Слева за соснами стояло несколько самодельных деревянных лежаков. Полный мужчина в полосатых плавках грелся на солнце, второй мужчина плавал в бассейне, сильно отталкиваясь от стенок. На небольшом столике стояли разные бутылки.

– Виктор Константинович, вы не теряйте время, спускайтесь к бассейну, я дам указание адъютанту, он вас проводит туда. А мне, извините уж, сегодня никак не выбраться. Работы – невпроворот.

Попрощавшись и с командующим, и с советником, Сорокин нашел кабинет председателя парткомиссии, вошел.

– Алексей Глебович! Садитесь пожалуйста! Афганские песни хочу переписать. Хотите, и на вашу долю перепишу?

– Почему бы и нет?!

Упитанный полковник, выдававший талоны на импортную технику и костюмы «Адидас», распечатал купленный в дукане блок кассет «Sony», и поочередно наклеивал на каждую кассету маленькие липучие бумажки, которые обозначали стороны А и В, и на которых можно было затем писать названия.

– Все, будет сделано!

Отказать генералу в талонах, тем более генералу из оперативной группы министерства обороны, было нельзя, но председатель парткомиссии, хитрый лис, построил весь разговор таким образом, что в результате Сорокин оказался в роли выпрашивающего.

– Заходите, товарищ генерал. Всегда рад помочь, – сказал на прощание полковник.

Попросил о пустячке, а сам теперь обязан остался, ругался Сорокин. Этот проходимец непременно о взаимной любезности попросит.

– Молодая поросль идет, – заметил товарищу дежурный офицер в вестибюле у главного входа, провожая взглядом генерала Сорокина. – Пижон! Красуется, доволен собой. – Он подождал, пока генерал сел в машину: – Раньше, что ни генерал – так уж пенсионер почти что. А теперь, Юра, совсем другое дело. Полковничьи погоны не успел примерить – генеральские выписывают. Это, брат, все Афган! Кабы не война, откуда в армии свежая кровь взялась бы? Здесь думать надо, рисковать, эти старперы там наверху не потянут, это им не в кабинете сидеть, да бумажки перекладывать, да на дачке расслабляться с внучатами. Вот помяни мои слова, Юра, и кремлевских старцев скоро подожмут новые силы, уже поджимают – перестройками, ускорениями. Да разве они могут ускоряться?

В город из штаба армии можно было выехать по двум дорогам. Первая предназначалась для высоких чинов, служила своего рода парадным входом в штаб 40-й. Она начиналась под дворцом, вела мимо резиденции, где работала оперативная группа министерства обороны, и где проживал сам Федор Константинович, личный представитель министра обороны, для которого специальным бортом привезли корову из Советского Союза, а вместе с коровой, как полагается, доярку, чтоб молочко к столу свежее подавать.

Дорога выходила на асфальтированный квадрат вокруг афганского министерства обороны. Сюда же, на этот квадрат, выходила и вторая дорога, почти неведомая для генералитета, потому что генералы, как господа в былые времена, не любили ездить по пыльным, неровным дорогам, не заглядывали господа на черный ход, который предназначался для людей мелких, ничтожных, из прислуги.

Однако, генерал решил ехать именно по второй дороге, которая начиналась между домом офицеров, магазином военторга и кафе и прерывалась двумя контрольно-пропускными пунктами.

Они проехали первое из двух КПП, тощие трубы котелен, торчащие, как спички, над одноэтажно-плоскими модулями, спортивную площадку, миновали второй КПП, поехали под горку, оставляя слева за каменным забором убогий музей афганских Вооруженных сил, с устаревшей, разваливающейся советской военной техникой, покрытой толстым слоем зеленой краски. За музеем находился так называемый «крестик», своего рода перекресток. Налево от него начиналась дорога к двум полкам – десантному и мотострелковому – и товарно-закупочной базе с огромными ангарами-хранилищами. Ранним утром проползли здесь длинным хвостом боевые машины. Теперь же из-за дувала тянулись, укутанные в пыль, многочисленные «КамАЗы».

Свора босоногих пацанов «атаковала» их. Наиболее ловкие цеплялись за борт, откидывали брезент, принимались выкидывать на дорогу все, что попадалось под руку. Бегущие за грузовиком мальчишки мигом хватали сброшенные из кузова вещи и, сверкая пятками, неслись в проулки.

– О дает! Что делают, мерзавцы! – ругался Сорокин. – Вот наглецы!..

Происходили эти пиратские набеги на советские колонны грузовиков часто и так молниеносно, что никто из водителей, как правило, не успевал среагировать.

Сашке было ни до чего, хотя он и поддакивал на замечания генерала. Сашка думал свою солдатскую думу о спрятанном в багажнике товаре, и поймал себя на мысли, что пацаны, видать, большие бабки делают, и мелькнула мысль, что надо бы, раз он уж ввязался в это дело, хоть долю какую-то запросить, пусть даже мизерную, не за спасибо же головой рисковать! Спасибо на хлеб не намажешь.

В районе «крестика» в контейнерах сосредоточились дуканы – скромные магазинчики с традиционным набором платков, «вареных» джинсовых костюмов, ручками на любой вкус, солнечными очками и «ногтегрызками» – маникюрными щипчиками, которые почему-то в Союзе оказывались лучшим сувенирчиком; можно было и бутылку водки купить на «крестике» в любое время суток. Дуканы украшали безграмотные надписи на русском языке, типа «Мища-лавк-дукан», плакаты с индийскими чернобровыми, черноглазыми красавицами и героями американских боевиков, типа Рембо, с горно-подобными бицепсами и накаченным торсом, с пулеметными лентами крест-накрест.

За заводом Кока-колы, во дворе которого стояли сотни ящиков с пустыми бутылками, врылись еще несколько контейнеров-дуканов. Дорога в этом месте была разбитой, «Волгу» с генералом трясло, трясло и грузовики. Они сбавляли ход, чтобы не разбить подвеску и проследовать на малой скорости мимо спрятавшегося за дуканом патруля военной автоинспекции. И тогда пыль нагоняла водителей грузовиков, пробравшись вовнутрь, повисала в кабине.

Время от времени владельцы дуканов выходили с лопатами побросать на проезжую часть дороги воду из луж, чтобы прибить желтую ядовитую пыль.

«Волга» генерала выехала к афганскому министерству обороны, и, обогнув здание по периметру, помчалась по обсаженному деревьями Дар-уль-Аману – длиннющей асфальтовой нитке, ведущей к центру Кабула.

С обеих сторон располагались различные министерства и ведомства, школы, лавки, хлебопекарни, частные виллы.

Сашка наблюдал урывками в зеркало за генералом. Сорокину было на вид лет сорок. Он был подтянутым, но рано состарившимся, с седыми волосами и красными сосудиками возле носа и на самом носу.

Генерал затягивался сигаретой и чуть хрипловатым голосом говорил, больше себе самому, нежели шоферу:

– Слева, параллельно этой дороге идет другая, поуже, прямиком к Политехническому институту выходит… Никогда не ездил по ней?

– Знаю, конечно, товарищ генерал, – отозвался Сашка. – Ее «духовкой» называют. Нам запрещено по ней ездить.

– … «духовка», м-да…нас на ней в восьмидесятом чуть было не сожгли заживо…

Они проехали развилку, где солдаты из Царандоя, афганской милиции, останавливали и досматривали машины. Один солдат хотел было тормознуть «Волгу», но заметил за рулем советского водителя в форме.

Потянулись виллы, миновали советское посольство, обнесенное двухметровой стеной. Невдалеке, на пустыре около посольства, одиноко торчал допотопный броневик с открытым кузовом – афганские солдаты несли дежурство.

Слева от посольства находились дуканы, и Сашка на секунду-другую покосился на развешанные перед входом джинсы.

Под мостом осталась речка Кабул, которая мутным, жиденьким, зелено-коричневым ручейком пересекала весь город. На берегу полупересохшего русла афганцы полоскали одежду, купали детей, мыли посуду, машины, и если бы они не оправлялись еще в этот грязный сток, речушка бы наверное давно пересохла.

В конце улицы, там, где она упиралась в площадь, на самом видном месте красовался огромный плакат-портрет афганского короля начала века Амануллы Хана с роскошными усами, во френче, портупее, с красными петлицами.

Обычно советские военные и гражданские лица, работающие в Кабуле, начинали спорить, кто это на самом деле – герой гражданской войны Блюхер или же Берия, и дивились, отчего так афганцы почтительно относятся к советским деятелям сталинской эпохи. И, обычно, под конец спора приходили к выводу, что афганцы, также как и советские люди, почитают сильные личности и сильную руку, и тоскуют по тем временам, когда был порядок.

Весь путь до аэродрома Сорокин курил, уйдя в воспоминания о вводе войск, о подполковничей бытности. Пропихивали они тогда дивизию зимними дорогами через тоннель на Саланге, задыхаясь от солярных и бензиновых выхлопов. Серпантин был сужен сугробами, машины скользили по заледенелой дороге. Колонна с танками и бронетранспортерами застряла. Скинули в пропасть застрявший грузовик.

Вспоминал он, как ехал по незнакомому Кабулу и страшно захотелось мандаринов. На каждом углу он видел сработанные из дерева двухколесные повозки с наполненными мандаринами лотками. Приказал тогда водителю бэтээра остановиться, спрыгнул вниз и подошел к одному такому лотку. В кармане были только советские рубли. Протянул продавцу пятерку. Продавец повертел в руках незнакомую синенькую бумажку, отдал назад. Тогда Сорокин достал десятку. И десятка не произвела на афганца никакого впечатления. Ну, черт с тобой, решил он, и вынул из глубины кармана купюру в двадцать пять рублей. Продавец отрицательно покачал головой.

А как-то раз на новеньком «Уазике» отправился он в город из части, и около кабульского Университета остановила его толпа девушек-студенток, несколько сот человек, выволокли из машины, испачкали какой-то краской, его и водителя, забросали помидорами и тухлыми яйцами!

На словах все было просто и ясно: интернациональная помощь, защита южных рубежей. Партия говорила одно, а на деле все иначе представало, и все вынуждены были мириться с этой двойственностью.

Чуть было не сожгли заживо… В феврале это было, накануне Дня Советской Армии. Совещание проводил тогдашний член Военного совета. Возвращались в дивизию поздно, стемнело уже и решили, чтобы не терять время, рвануть напрямую, по «духовке», как назвал ее Сашка-шофер, так быстрее: к Политехническому институту, там налево, к элеватору, и вниз, по краю Кабула прямо в дивизию, в район «Теплого стана» – так окрестили его советские.

«Духовка» была совершенно свободна, ни одной встречной машины. Улицы опустели, дуканы закрылись, хотя обычно в это время магазинчики работали, и керосиновые лампы бросали свет в темноту улиц.

Сорокин сидел на броне, свесив ноги в командирский люк, жмурился от холодного встречного ветра. БТР вписался в крутой поворот и начал тормозить – впереди, в ста метрах, перегородив улицу, выросла толпа афганцев.

– Праздник у них какой, что ли? – сказал Сорокин, и крикнул вниз, лейтенанту, который сидел на командирском месте внутри бронетранспортера: – Давай на малой скорости, потихоньку. Расступятся!

Толпа проглотила БТР и дальше не пускала. Дурацкая ситуация! В первые минуты Сорокин растерялся. Он пытался приветливо улыбаться афганцам, махал рукой, в ответ получал откровенно враждебные возгласы. Народ вдруг забурлил, как море во время шторма, заклокотал от ненависти к советским военным.

«Аллах Акбар! Аллах Акбар!» – пронеслось по толпе. Сорокин снял висевший на открытом люке автомат, щелкнул предохранителем, передернул затвор, выстрелил вверх. Что-то ударило его сзади по голове, палка вроде, хорошо что он был в меховой шапке, она смягчила удар. Полетели камни. Он пострелял еще несколько раз в воздух, одиночными. Толпа продолжала напирать на бронетранспортер. Пришлось спешно и потому неуклюже, – Сорокин даже в один момент почувствовал, что застрял в люке, занервничал, – спускаться под броню, спасаясь от камней, наглухо закрыть все люки.

Впившись в триплекс, ждали. Гулко отдавались удары по броне: камнями, лопатами, мотыгами. Кто-то запрыгнул на бронетранспортер, стучал ногой в люк. Однородная, яростная толпа с искаженными лицами сжимала машину со всех сторон.

Прошло минут пять. Лейтенант первым из троих в бронетранспортере прервал молчание:

– С факелами идут!

Кто-то из афганцев швырнул в бронетранспортер бутылку с керосином или бензином, потом факел, броня вспыхнула сверху, огонь побежал вдогонку за разлившейся жидкостью. Афганцы отпрянули от машины.

В кабине запахло дымом. Лейтенант ждал приказа. По щекам подполковника катились капли пота.

– Сгорим, товарищ подполковник, – выдавил наконец из себя лейтенант.

– Ну, сынок, выбирай., – сказал Сорокин механику-водителю. – Или сгорим заживо или вперед.

В кабине появился дым. Лейтенант закашлял.

Зарычали моторы, БТР стронулся с места, резко дернулся вперед. Раздался крик, второй, третий. Машина набирала скорость, разгонялась, подпрыгивая по человеческим жизням, как по кочкам на проселочной дороге.

Метров через двести они вырвались из толпы и понеслись, как сумасшедшие, врезаясь и опрокидывая встречные машины, по темному городу.

На территории дивизии солдат вылез из бронетранспортера и направился к казарме, оставив работающий двигатель. Сорокину показалось, что парень весь седой вдруг стал…

На одной из центральных улиц «Волга» остановилась, пропуская справа «Тойоту» с открытым кузовом. Кузов с верхом был завален разрубленным на части верблюдом. На кровавых мясных кусках лежал хазареец лет девяти, чумазый, в штопаной-перештопаной голубой нейлоновой куртке. Видимо, мясо еще отдавало теплом, и согревало парнишку – он смеялся, махал всем рукой, что-то лепетал.

Над аэродромом барражировали вертолеты, прикрывая собой заходящий на посадку Ил-76-ой. Самолет спускался по спирали, малюя в небе, словно мелом, черточки с закорючками – следы отстреливаемых тепловых шашек, похожие ловушки отлетали и от вертушек.

Часовые на воротах вопросительно уставились на «Волгу» с афганскими номерными знаками. Один из десантников остался стоять за приваренной к воротам красной звездой, второй с ленцой вышел к машине, заглянул из-под нависшей на глаза каски в кабину.

– Что вы как мухи сонные возитесь! – прикрикнул на часового шофер Сашка.

– Откуда машина?

– Машина генерала Сорокина, из штаба армии, давай, открывай ворота…

– С афганскими номерами пропустить не могу.

– А вот этот пропуск не видишь?! – ткнул в лицо часовому картонный прямоугольник Сашка.

– Для аэродрома другой нужен.

– Не тяни резину!

– Подождите, я сначала доложу…

– Идиотов поставят на пост… – пробурчал привыкший к более уважительному отношению со стороны часовых Сашка.

– Я извиняюсь, товарищ генерал, – вернулся десантник, – но машину пропустить не могу.

– Ладно, – Сорокин вышел из машины. – Я сообщу, когда приехать за мной, думаю, что дня три-четыре там пробуду. Счастливо! Поезжай осторожней!

– Не волнуйтесь, товарищ генерал, Алексей Глебович, все будет в порядке. Я сейчас прямиком обратно в штаб армии поеду. Последнюю фразу Сашка проговорил не глядя на генерала. Неудобно ему было прямо в глаза врать.

А что если меня заметут, переживал Сашка, поеду сейчас в дукан, а рядом окажется патруль, или афганцы донесут? Что я потом скажу генералу? Он доверяет мне. Ладно, решил после долгих колебаний Сашка, в первый и последний раз. Этот товар отвезу. Но если они еще раз меня заставят вывозить из штаба краденое… Нет, пусть снимают с машины, пусть бьют, но во второй раз не повезу. И денег никаких не надо!

Сорокин направился к одноэтажному деревянному домику перед литерной площадкой.

– Товарищ генерал, вылет через двадцать минут.

– Хорошо.

Пока он ждал, с неба спустились еще два Ил-76-ых, подрулили и запарковались на бетонке, выпустили привезенных людей.

Подъехали два «Уазика» со старшими офицерами, которые уважительно козырнули генералу, подошли поздороваться. Встали рядышком, закурили.

– Мы как-то из Джелалабада возвращались, – сказал один полковник. – Обезьяну везли комдиву. В подарок, на день рождения. В сумку посадил, а она возьми да вылези. Я думаю, теперь никуда не денется, дверь закрыта. Взлетели. Обезьяна, дура, вырвалась. Пробралась к экипажу. Повисла у них над головой, и давай с приборами баловаться, тумблеры включать-выключать. Представь, летишь, а тут макака какая-то тебе движки выключает. Командир не растерялся, схватил ее за лапы и выкинул на.уй в окно…

Подогнали к литерной площадке две вертушки. Сорокин вошел первым, сел на мягкое кресло у иллюминатора.

– Здравия желаю, товарищ генерал, – козырнул командир экипажа, представился: – Майор Митрофанов.

Сорокин кивнул.

– Парашют оденьте, пожалуйста, товарищ генерал.

– Я без парашютов летаю. Если собьют, он уже не понадобится.

– Извиняюсь, конечно, но иначе не полетим.

– Хорошо, – Сорокин запутался в ремнях, – показывай, как одевать!

Вертушки прошли над прилипшими к окраине Кабула кишлаками, перемахнули через холмы. Впереди летело прикрытие – пара Ми-24-х, пятнистые от маскировочной зелено-коричнево-серой краски «крокодилы». Вскоре настигли колонну, помчались над бетонкой.

Прильнув к иллюминатору, разглядывал генерал железную змею, пересекавшую долину дольками машин. Все напоминало ему первые годы в Афганистане, и одновременно все представлялось как-то иначе, пожалуй, более упорядоченно и продуманно.

Хорошая армия, думал генерал, только надо всегда правильно в ней все организовать. Нам было во сто крат сложней, мы пришли на пустое место. Да, нынешняя 40-я совсем другая. Крепкая, опытная, с хорошими тылами. Операции вон нынче как обставляют, все знают, разведка отличная, спецназ работает, взаимодействие с афганскими спецструктурами, все учитывается. Многому научились! Плохо только то, что политическая обстановка к лучшему не изменилась, только усугубилась. И мятежники за эти годы окрепли. Не помогай им Запад оружием, деньгами, военными советниками, мы б эту чертову контрреволюцию давно уже раздавили, с нашей-то мощью! А то получается, что победа вроде бы где-то и близко, а конца войне все не видно. Сколько же это будет все продолжаться? Воевать на равных, в горах даже, мы научились, а вот сможем ли победить окончательно? Ну пусть год, два, три пройдет. А дальше? А дальше афганцы должны сами научиться защищать свою революцию! Поможем им создать крепкую армию и вперед! А нам, видимо, все ж придется уходить. Не можем же мы здесь находиться вечно! Это же не Германия тебе, и не Польша с Венгрией!

А потом думал генерал о недостатках. Именно недостатках. Проблем в Советской Армии быть не могло. Это Сорокин уяснил сразу, как получил полковника. Если у тебя есть проблемы, значит ты никудышный политработник. Проблемы были в ротах, батальонах, полках. Теперь можно было рассуждать только о недоработках.

Почему-то у нас чаще беспокоятся о внешнем облике солдата, о чистоте дорожек в части, о ярких плакатах с портретами Ленина и цитатами из материалов партийных съездов, нежели о сущности дела, рассуждал генерал.

Однако, замечая армейские изъяны, критикуя иногда и начальство, и порядки, конечно же про себя критикуя, либо меж очень близких друзей, генерал не собирался, и не скрывал это, что-либо предпринимать для исправления ошибок, глупостей всяких и показушничества. Не для того дослужился он до генеральских погон, чтобы открытым недовольством смести всю карьеру коту под хвост.

Он критиковал в мыслях, подмечал упущения многочисленные, и гордился, что, в отличие от стареющего генералитета, переживает и понимает, что не все в родимой Советской армии идеально, и тешил себя надеждами, что, мол, придет время, поднимется он выше по иерархической лестнице, и вот тогда уж возьмется за дело, и все недоделки эти припомнит и начнет исправлять.

Впрочем, перечил тут же собственным рассуждениям генерал, разве когда-нибудь было у нас ВСЁ идеально? Разве можно ВСЁ исправить? На это много времени надо, и сил. Вот если бы я был, скажем, начальником ГлавПУра, тогда бы можно было б взяться и исправить ВСЁ, или по крайней мере хотя бы большую часть! А, впрочем, не так уж ВСЁ плохо и сейчас.

Под масксетью офицеры командного пункта превращались в причудливых пятнистых существ, раскрашенных солнечными кружочками с головы до ног. Сорокину доложили, что колонны из Кабула двигаются по плану, больше двенадцати машин сломались по дороге, а двое солдат погибло в результате несчастного случая – их машина упала в пропасть, что майора одного чуть не раздавили бронетранспортеры, майор между ними стоял, курил, его в критическом состоянии доставили в госпиталь, доложили, что к вечеру ожидают прибытие основных сил.

До начала операции оставалось несколько дней: надо было подтянуть войска, сконцентрировать их в нужных районах, согласно разработанным и утвержденным планам, перегруппировать при необходимости, получить и обдумать разведданные, провести политическую обработку района, и когда критическая масса будет набрана, когда закончена будет расстановка, как на шахматной доске, тогда можно будет начинать партию.

 

Глава девятая

ОПЕРАЦИЯ

«Крокодилы» всплыли из-за сопок, кромсая лопастями серовато-голубой утренний воздух, снизились и подтянулись ближе к бетонке, по которой стальным ручейком извивалась военная техника; затем, километра через три, отвалили влево, почти на бреющем заглянули в разрушенный кишлак, подпиравший дорогу, словно обнюхивая его, как разложившуюся на жаре падаль, и хищно заскользили вглубь долины.

Старший лейтенант Шарагин заприметил их еще вдали, когда обернулся, чтобы забрать у бойцов спички; и пока чиркал несколько раз на ветру, и прятал ладонями огонь, и делал первые затяжки, две вертушки, явно обнаглевшие, решил он, под прикрытием врывшихся параллельно дороге «блоков» – нацеленных в сторону гор бээмпэшек и окопавшихся: брюхом вверх, на боку, на животе солдатиков, – обпетляли мертвый кишлак и ушли вперед, а Шарагин, ранее осматривавший по привычке дувалы и островок деревьев, теперь, после облета вертушками кишлака, расслабился и смотрел прямо, поверх колонны, туда, где в конце долины она растворялась в предгорьях.

…вражеская земля, территория войны…

Знал он, что не посмеют духи тронуть армию на марше; отдельную колонну – да, цепочку «наливников» – бензовозов, перевозящих топливо в отдаленные гарнизоны, или застрявшую в ущелье роту – накроют запросто, но армия – не по зубам духам. Однако, списывать опасность вовсе было б неверно и преступно, да и разная она бывала, опасность, на этой войне. Случись что с одним даже бойцом, для армии – соринка, палочка в дневной сводке потерь, для Олега – живой человек.

На любом марше гибли и калечились пачками, и отнюдь не из-за обстрелов и засад, а по собственной же дурости и разгильдяйству.

За двумя «крокодилами», как бы запаздывая и нагоняя, летели более пухлые вертушки, с иллюминаторами – Ми-8-ые, похожие на головастиков.

– Небось, командование полетело, а, товарищ старший лейтенант? – сказал, чтобы что-то сказать рядовой Сычев, провожая вертушки взглядом. Вернее не сказал, а прокричал, чтобы командир сквозь шум двигателей и шлемофон услышал и заметил его. Он ссутулился на башне БМП, пропустив между ног ствол пушки, отчего выглядел этаким половым гигантом. – Может, и комдив там летит?

– Ну, тогда встаньте по стойке смирно, Сычев, и отдайте ему честь! – иронично заметил Шарагин. – И стойте так, пока не приедем. Может, награду заработаете.

– Ага, орден святого Ебукентия, с закруткой на спине! – захохотал сидевший тут же младший сержант Мышковский.

…задрота! год назад молокососами были еще…

когда-то я весь их призыв так называл, а нынче

они – деды: Мышак, Сыч, Чирий… вышли в масть,

расправили плечи, возмужали олухи, теперь они – костяк

моего войска… солдат на войне зашоренный только до

первого боя остается, потом начинает думать, как выжить,

начинает крутить головой, серое вещество заставляет

работать…

Ожидалось, что командир дивизии лично пожалует наблюдать, как батальоны десантуры трогаются из Кабула. Потому-то на боевые этим утром выезжали десантники, как на показушный парад, все чистились, отряхивались, поправлялись до последней минуты. И первый километр ехали в напряжении – комдива ждали, хотя, стоило основной армейской колонне вытянуться на дорогу из «отстойника» – большого поля, с пылью по щиколотку, за советским инфекционным госпиталем, как опрятность, где она была, скрылась в гари и пыли, окутавшим броню, осевшим на выстиранные формы, свежие подворотнички и выглядывающие тельняшки.

Оседлало бронемашины советское войско, двинулось в путь верхом на броне; мотострелки и десантура, артиллерия и связь, саперы и медики; разнообразно оделись на войну: мелькали выцветшие «хэбэ», горные формы, «песочек», рваные маскхалаты, с уставными ботинками соперничали то тут, то там рыжие, мягкие трофейные духовские ботинки, и немногочисленные «Кимры», лучшие из худших кроссовок, созданные к концу века отечественной промышленностью.

Двигатели взревели, колонна тронулась, задул в лицо ветер. Людей на броне, и в грузовиках с перекинутыми через окна бронежилетами, ждала дальняя дорога, предстояло им весь день глотать густые, жирные солярные выхлопы и поднятую с дороги пыль, которая после первых машин пропитала воздух, припудрила людей, полезла за пазуху, залепила глаза.

А чуть раньше, вспоминал Шарагин, лихорадочно, впустую суетилось полковое начальство, беспокоясь, что комдив нагрянет с проверкой в часть накануне боевых. Вся подготовка к операции от этого шла нервно, дергано, указания, приказы, замечания сопровождались криками и кулаком, который призван был поучать нерасторопный молодняк, закалять и дисциплинировать нерадивых бойцов. Оказывался кулак то дедовским – безжалостным, крушащим и оглушительным, то командирским – жестким, резким, чаще всего своевременным и справедливым.

Сборы на операцию начались загодя. Приказ поступил за неделю, но и так было ясно, что вскоре предстоит воевать, что армейская операция готовится против душар. Все в полку от командира до официанток говорили об этом. Даже кабульские дуканщики, разогревая на примусах еду, расспрашивали забежавших за покупками офицеров, надолго ли те уходят в горы, напутствовали, высказывая сочувствие.

Уже техника стояла в меру исправная, подлатанная, оружие вычищено было раз шестнадцать, боекомплекты загружены, политзанятия проведены; уже очухались после похмелья офицеры, традиционно обмывавшие предстоящие боевые; уже солдаты закупились на выезд в военторге полковом: печенье, соки, джемы, – и потырили с кухни, с продсклада – у кого где земляки имелись – повидло, буханки хлеба; уже подготовили втихаря мешки с картошкой, чтоб печь на костре на свежем воздухе; уже запрятали в потайные места списанные и сворованные запчасти, и все, что когда-либо плохо лежало в части – на обмен и продажу афганцам – нехитрый солдатский приработок.

Перед боевыми выспаться бы слегка, отдохнуть беззаботно, так нет, взамен гоняют без пощады личный состав командиры. Темень на улице, звезды на небе раствориться не успели, а полк по тревоге поднимают.

Несутся солдаты в полном обмундировании, лезут по машинам, и сидят, как идиоты, час сидят, второй; днем солнце асфальт на плацу плавит – строевые комполка решил обязательно провести: «…ша-ом – арш! Ле-вой! Ле-вой! На-пра-о! Песню за-пе-вай!»

Кому впервой на войну отправляться – рядовым и лейтёхам новеньким – не въезжают, на кой черт муштра эта сдалась бессмысленная?! Загоняли людей, будто не в Афгане служат, а в образцово-показательном гарнизоне в Союзе, будто не в бой через день-другой идти и со смертью тягаться, а Красную площадь «коробками» проходить.

Ни для кого не секрет, что какой попадется командир полка, такой и служба у всех будет. Дурень попадется – дурь его и на весь полк распространяться будет, пока не снимут, пока не убьют, что маловероятно, пока не переведут наверх, холерика назначат – покоя не жди, идиота пришлют – пиши пропало, своего в доску – значит повезло, значит хвала им и слава – и «кэпу» мудрому, и тому, кто послал его, и судьбе, которая направила тебя в этот полк.

Командир полка – он как отец родной, или как отчим, он захочет ночью построить полк по тревоге – построят за считанные минуты, ему не спится – так не фига и остальным дрыхнуть, он решил, что командир дивизии нагрянет – до смерти загоняет личный состав, каждый час будет тревогу трубить, заставит маршировать на плацу, двадцать четыре часа в сутки, лишь бы не прозевать приезд начальства. Потому в ВДВ заслужить похвалу ой, как сложно, а проштрафиться можно на каждом шагу, и тогда уж не жди пощады, мир-то узенький, маленький, замкнутый, все друг дружку знают…

Старики – те вопросы типа «почему?» и «зачем?» давно отзадавали, втянулись в уклад здешний, в армейскую осмысленную дурь, и действуют на уровне рефлекса. Они-то понимают, что супротив армейской дури не попрешь, не восстанешь, поэтому и настроение никто им задавить не в силах, мысли их в завтрашнем дне: боевые впереди, а это как каникулы своего рода, праздник, смертельно опасный, естественно, и все же отдых, и от нарядов бесконечных, политзанятий муторных, да и засиделись, затомились в части, давно пора порезвиться, повольничать, пострелять, больше месяца за ворота не высовывались, серьезных дел не было. Скоро уже приказ, дембельскую форму готовить пора, а мало кто железками похвастаться может: те, что с ранениями в госпиталь попали, наверняка к наградам представлены, наверняка медалькой или орденом китель украсят, а другим постараться надо, успеть надо, повоевать еще, глядишь – наградной оформят, не только посмертно же представлять; да и к рукам на боевых всегда что-нибудь прилипнет – душков потрясешь.

Чем дальше удалялась от Кабула колонна, тем хаотичней становилось движение. Как растянутая пружина силилась вновь собраться воедино боевая техника.

Навстречу взводу Шарагина все чаще попадались поломки: «Урал» закипел, словно дымовую завесу задумали, пар поднялся из-под капота грузовика, как из чайника, пехота гусеницу у БМП натягивает, впереди, на тросе, пыхтя, надрываясь, тащит в горку один бронетранспортер другой.

– Пошел, Дегтяренко, обходи их! – скомандовал Шарагин механику-водителю. Несколько раз высовывался Дегтяренко влево, и каждый раз не решался пойти на обгон. – Давай! Давай!

– Зассало-забулькало! Бурбухайку испугался! – недовольный нерешительными действиями водилы комментировал младший сержант Мышковский.

Поравнялись с БТРом на тросе, до второго дотянули, вровень поехали, сгоняя на обочину, расписные как шкатулки,

…афганский Палех…

встречные грузовики. В кювет один афганский грузовичок угодил, перевернулся, а десантура, как короли, двигалась по встречной полосе, оставляя справа «КамАЗы» с пузырящимися рваными брезентами, с глазами-фарами на выкате.

Догнали первый взвод, сели на хвост.

Солнце раздобрилось, нагрело броню, припекало людей, облепивших боевые машины, как пчелы улей. День только зачинался, а войско, поднятое ни свет ни заря, клонилось то тут, то там в сон: разморило солдат. Кто поудобней устроился – на матраце, на бушлате – кемарил.

…в армии всегда так было: подъем – в два, завтрак – в

четыре, готовность – в шесть, выезд – в восемь… и ничего

тут не изменишь…

Горный перевал замедлил прыть колонны. Начались крутые подъемы. Техника поползла тяжело, завывая движками, будто ворчала, жаловалась на тяжесть ноши, но не сдавалась.

На повороте, у края дороги, где начинался обрыв, у стоящего трайлера растерянно застыли с автоматами в повисших руках два черноволосых солдата-среднеазиата, скорее всего таджики. С высоты брони Шарагин определил, в чем дело: самоходная установка «Акация» сорвалась и улетела в пропасть.

Развеселилась чужой беде солдатня, приподнялись от оживленных возгласов на секунду и старослужащие, задремавшие было в привычном убаюкивающем громыхании.

– Соляра! – презрительно выдавил Мышковский.

– Вояки.уевы! – отозвался прикорнувший рядом Сычев.

На перевале взвод Шарагина, словно стараясь обхитрить солнце, прятался урывками в тени скал. Бронемашины то ускользали в галереи, то обнаруживали себя опять, выныривая обратно на дорогу.

Не сразу, но заполз-таки взвод на перевал, и, обернувшись назад, видел Олег внизу на витках серпантина, там, где скалы не заслоняли дорогу, как лезут и лезут вверх грузовики, боевые машины пехоты, бронетранспортеры, и не было конца всей собравшейся на войну техники, затерялось замыкание где-то в предгорьях, а быть может и только от Кабула еще отъезжали последние части.

Ближе к полудню, когда дорога заметно испортилась, стала рябой от частых выбоин, и объезжали скатившиеся с косогора и неубранные валуны, Шарагин заметил, что механик-водитель клюет носом.

БМП потянуло вправо, на крутой склон, нос задрался, машина начала крениться.

…заснул водила… сейчас перевернемся!..

Малость еще, и запросто опрокинулась бы навзничь, как жук навозник, пятнадцатитонная махина, и угробила б хребтом своим всех, кто разнежился на броне в пассажирах. Шарагин, которого потянуло назад и куда-то вбок, уравновесился с трудом, и впечатал ботинок в голову механика-водителя, будто педаль тормоза вдавил в пол. Водила шарахнулся мордой о край люка, привкус крови во рту и боль вывели его из состояния сна, и, видимо, плохо соображая в первые секунды где он, на какой планете, и кто он, взял резко влево, разворачивая машину поперек дороги, а вдобавок ко всему резко затормозил, от чего Шарагин прикусил язык.

…черт бы тебя побрал, идиот! теперь до вечера язык не

пройдет…

Шарагин прыгнул на нос БМП и два раза треснул солдату в грязную от пыли харю:

– Контужу на месте!

Глаза водилы, блуждавшие в тумане усталости, прояснились. Он даже не нашелся, что сказать, а может знал, что лучше молчать – иначе еще раз врежут.

– Поехали! Поехали!

Руками, покрытыми цыпками, с потрескавшейся кожей, в заусенцах, грязными от масла, солдат пытался вытереть лицо, но лишь размазал жирную зеленовато-серую пыль.

…вот подфартило!.. как с такими придурками воевать?..

каждый третий в роте необстрелянный молокосос!.. ничего,

теперь не заснет…

Но «для профилактики» засадил с размаха водиле по шлемофону кулаком:

– Только попробуйте у меня заснуть, Дегтяренко!

Чтобы отвлечься от нервного срыва, успокоиться, Шарагин, мусоля во рту сигарету, осматривал местность.

Монолит скал, треснувший когда-то, и уступивший место аквамариновому горному потоку и серпантину перевала, сменился долиной. После уныния и подавленности каменного желоба открывшийся простор ободрил русского человека, привыкшего к земле ровной, гладкой, несущейся вдаль. Камыши увидел он, заливные луга, почудилось на мгновение что-то знакомое в этом пейзаже;

…сейчас бы увидеть привычный горизонт, окаймленный лесом…

он уставился на вырвавшуюся из тисков гор и от того замедлившую бег речку, стал выискивать ту самую заветную полоску леса, но споткнулся о саманные домики, и иллюзии оборвались – Россия была далеко отсюда.

…кишлачок у подошвы горы – духовский… в прошлом году наша

разведка напоролась там… тем там все заминировано… а вот там,

кажись, мы сами в свое время «чесали»… горы, одни горы… мы

окольцованы горами…

Величественно и надменно, как если бы высказывая презрение к суете и мирским проблемам, возвышались снежные вершины-недотроги, а меж ними растворились речушки, поля, рассыпанные и тут и там кишлаки, спешащие на встречу с победой и со смертью иноземные полчища.

Над массивом гор застряли наплывшие чуть раньше облака, не менее громоздкие, но парящие с легкостью необыкновенной. Со своих тысячелетних вершин горы, казалось, завидуют этой легкости облаков, их способности полететь дальше, не задумываясь, и не жалея ни о чем. Снежные пики тянулись в бесконечность, будто мечтая о воле, мечтая вырваться из этого мира, упрятаться повыше, устав от его глупости, жестокости, словно задыхаясь от воздуха, пропитанного ненавистью, несправедливостью, кровью и страданиями.

…горы в Афгане всегда рядом с тобой… то за спиной,

словно человек какой стоит и стоит, засыпаешь – стоит,

просыпаешься – стоит… стоит и не двигается, не уходит… то

спереди горы, как забор высоченный, чтоб не сбежал отсюда

никто… не зря вовсе выдумала их природа… не будь на

свете гор, кто бы разъединил ненавистные друг другу

народы, упрятал бы от смерти, от погони, от мести…

поубивали б они себе подобных существ на открытой

местности, столкнулись бы все разом и сгинули б очень

скоро, ибо не научились еще мы жить вместе без брани,

зависти и насилия… для этого и придуманы горы, и леса

дремучие, и пустыни, и моря… долгие годы спасали эти горы

Афганистан… нас, русских, как народ значимый в истории

человечества, видимо, наделил кто-то исключительными

полномочиями… нас разбросала история на огромных

территориях, и от того, быть может, мы представили, что нам

позволено воздействовать на судьбы остальных

народов, малочисленных, по сравнению с нами, и,

соответственно, не столь сильных… народы, которым по

невезению выпало проживать рядышком, по соседству с

Россией… мы никогда не брали в расчет их планы,

распоряжались, мы пьянели от своего могущества,

наслаждались властью и силой… мы потворствовали злу,

дьяволу, участвовали в его коварных замыслах… полигон

дьявола здесь, в Афгане… слишком уж мистично как-то

звучит… мы привыкли постепенно, в нашей крови

выработалась тяга к власти… какой-то ген у нас, у русских,

как, наверное, и американцев, безусловно отравлен ложным

сознанием всемогущества… будто от нас зависит

судьба всего человечества… а, впрочем, частично это

верно… захотим – уничтожим весь мир в борьбе с

капитализмом… однако, друг мой, это уже идеология…

идеология – вещь временная…

…а вот русская душа – понятие вечное… кто и за что нас наделил

этой загадочной душой?.. от нее и покоя никогда у нас не будет…

хватит об этом, не ко времени…

…надо следить за колонной, за водилой следить надо и за

духами… они-то, небось, давно за нами следят…

Чувство опасности никогда не подводило Шарагина. И если уж мысль о духах завладела им, то неспроста. Значит действительно затаились где-то духи, наблюдают. И все же вперемежку с мыслями о духах появлялись откуда-то рассуждения совсем иного порядка.

…правильно говорят: не стоит, так не мучай бабу!.. не можем

и не умеем воевать, какой-то Афганистан задрипанный за

столько лет не смогли на колени поставить… так и надо

сказать прямо: не сумели одолеть, надорвались, пупок

развязался… все воображаем, будто мы самая сильная в

мире армия… да, вэдэвэ – свою задачу выполнили, а что вы

еще хотите от десантуры? мы должны с парашютом прыгать,

мы – небесные существа, а нас загнали в пыль, нас сажают в

колонну и везут, как соляру на край света, по заставам, по

блокам разбросали, это же не наша работа, пусть соляра

этим занимается!..

Шарагин повернулся и взглянул на своих бойцов. Их запыленные лица ничего не выражали.

…дурни неотесанные… но самый лучший в мире солдат – наш солдат,

советский солдат!.. он не дюже грамотный, не избалованный, он все

выдюжит, все стерпит, все вынесет, он сдохнет, он сгинет, но

никогда не сдастся! это вам не избалованные американские

мальчишки во Вьетнаме, которым пиво спецрейсами доставляли!

…наш солдат лучше всех! он надорвется, выстоит и дойдет, куда

будет приказано… и офицеры у нас – нижние чины особенно, до

майора, ну, иногда включительно, – жилистые, все вынесут, не люди,

сверхчеловеки… а дальше что? что потом? все время на подобном

героизме мы выезжаем, нельзя же так вечно… так не лучше ли

подумать сообща, в чем же ошибка?..

…э-э-х! горы кругом, красота! не будь этой войны, не будь этих

афганцев, как здорово бы здесь было!..

Природа Афганистана таила неведомые северному человеку красоты, и одновременно отпугивала не успевших освоиться непривычным рельефом своим.

Сложно порой было отвлеченно любоваться захватывающими видами. Не всегда и далеко не каждому удавалось отделить снежные вершины, и медно-бархатные горные склоны, тонущие в зелени виноградников равнины, покрытые ядовито-красными маками, будто ковром изысканной работы, от образа коварного моджахеда, злодея из восточных сказок, разбойника с ножом.

Образ моджахеда рождал чувство опасности; чувство опасности перерастало в страх, а страх вызывал ненависть и нелюбовь к горам; любоваться чужой природой можно было только пересилив в себе этот страх.

Долгие годы ушли на то, чтобы зацепиться, вписаться, понять природу здешнюю, полюбить ее, научиться не бояться.

…туманность Андромеды, Млечный путь, Солярис… мы – пришельцы

из другой галактики, космонавты хреновы… как мы сюдя попали?..

свалили в кучу бронетехнику… разворотили афганский муравейник…

И если природа все же поддавалась, раскрывалась, делалась понятной, пусть нехотя и медленно шел этот процесс, то сами афганцы остались навсегда загадкой.

…зачем мы здесь? что у нас может быть общего с дикой, отсталой

страной? какое панибратство? какие, к чертовой матери, друзья?!

здесь надо было сделать заповедник… каменный век…

Афганцев следовало держать на безопасном расстоянии, это и дураку понятно. Завернутая в чуждую молитву, жизнь афганцев текла своим чередом, в далеком четырнадцатом веке по мусульманскому календарю, за глухими дувалами, по перенятому от отцов и дедов распорядку. Впрочем, дистанция между шурави и афганцами изначально измерялась долгими столетиями. Иногда бывало, что расстояние сужалось до прилавка дукана. Но и в этом случае не дано было сблизиться до полного понимания. Съедаемые недоверием, предосторожностями, советские скорей-скорей ретировались, подкупив на бегу нехитрые обновки. Чаще же всего расстояние меж афганцами и советскими отмерялось автоматной очередью.

И от того, что не понимали и не хотели понимать афганцев, что угадывали подспудно недолговечность и никчемность войны, силиться полюбить страну эту и народ ее не спешили. И потому, наверное, всякий афганец, будь то моджахед, мерно шагающий крестьянин в поле, машущий из автобуса расплывшийся в улыбке водитель, босоногий немытый бача на улице, только-только призванный в национальную армию солдатик в мешковидной форме – сорбоз, – вроде бы, казалось, первый союзник советских или непосредственные лидеры Апрельской революции, власть которых танками подпирал «ограниченный контингент», – все они выходили «духами», то есть душманами, то есть врагами, и верить в таком случае оставалось только себе самому, и надеяться только на себя, да на такого же, как ты сам, шурави – советского; и чувство покоя, безопасности, спускалось на человека только в гарнизоне, охваченном по периметру колючей проволокой, ощетинившимся танковыми пушками и пулеметами; как островки в океане, одинокие, оторванные от материка, разбросала судьба по всему Афганистану советские части.

…«горы, пыль и гепатит – бесплатное приложение к

интернациональному долгу» – ворчал по обыкновению своему

капитан Моргульцев… а те лысые горы впереди вроде бы

притихли, ожидают добычу… нас… а нам еще ползти и

ползти к подошве тех гор… мы едем, а они стоят, мы будем

воевать, мы все сдохнем здесь, а горы будут продолжать так

же вот непоколебимо и невозмутимо стоять, они будто вовсе

и не замечают наши мучения, наши радости, мы чужды им,

наши страдания, наши последние секунды жизни…

что мы все по сравнению с ними?… мелкие ничтожные

насекомые…

Вдоль дороги, метрах в десяти от обочины, лежал мусор войны – подбитая духами в разное время советская техника. Шарагин, пока они ехали мимо, больше километра, думал о доме, о жене и дочери, и одновременно о тех, кто когда-то принял здесь последний бой:

…катки разбросаны повсюду, разворочены борта, сорваны

башни, дыбятся остовы грузовиков, коричнево-черный от

ржавчины и пламени сгоревший танк с опущенной, как у

импотента, покривленной пушкой… зияют дюжины пробоин,

мелкими, от пуль, и рваными, покрупней, от гранатомета,

бока наливников, пустая кабина «КамАЗа» с разбитыми

лобовым и боковыми стеклами… огромная свалка, отходы

сражений неравных… здесь они над нами взяли верх…

грузовичок нашел свою мину, и она раскурочила ему весь

передок, и походит он теперь на побитого в пьяной драке

чудака с разбитыми губами, сломанным носом и

свороченной челюстью…

Сожженный бронетранспортер напомнил гигантскую черепаху. Шарагин никогда не видел наяву гигантских черепах, только маленьких, но в представлении его эти здоровенные обитатели морского царства выходили грузными, хорошо защищенными непробиваемым панцирем, за которым пряталась мудрая сморщенная голова.

Будто повинуясь неведомому инстинкту, выползли из морских глубин черепахи-боевые машины пехоты, и черепахи-бронетранспортеры, полчища глубоководных морских жителей направлялись на войну.

Как-то в детстве Олег остановил мальчишку, который бежал, размахивая топором, словно индеец. В руке он сжимал черепаху.

– Куда несешься? – спросил Олег пацаненка. Сам он старше был, года на три.

– Разобью панцирь и вытащу оттуда эту тварь!

– Отдай сюда!

– Не отдам! – мальчишка нахмурился.

– Кому сказал, отдай!

Он отобрал черепаху, унес к реке, отпустил ее на волю. Оказавшись на свободе, черепаха высунула голову, поползла по траве. На следующий день он опять повстречал того сорванца.

– Чего ты лыбишься? – насторожился Олег. Парнишка высунул язык, подразнил его и пустился наутек.

…мальчишка нашел тогда черепаху, выследил меня…

Сгоревший бронетранспортер походил на черепаху, которую долго колотили по панцирю топором, с ожесточением, с криками, пока он не треснул.

Ближе к кишлаку, отброшенная фугасным подрывом, прогнувшись, как человек в столбняке, валялась танковая башня, и двое афганских ребятишек устроились на ней, и глазами – черными точками – провожали катящуюся мимо советскую военную мощь.

Навстречу попался почти коричневый, порезанный глубокими морщинами, с реденькой, будто выщипанной местами, бородкой афганец. Он тянул навьюченного мешками ишака и покосился на колонну, наткнулся на мгновение на взгляд светловолосого, усатого советского офицера; афганец что-то пробормотал, чуть шевеля губами, показывая зеленые от насвара зубы; лицо у старика не выразило ни радости, ни неприязни. В тот ли момент, когда поймал он на себе взгляд старика, или чуть позже, понял Шарагин, что видит эту картину не первый раз.

…все уже было, где только? когда?..

Скоро выудил ответ:

…один из фильмов про Отечественную войну… из детства…

едет наш мужик на телеге с сеном, а мимо, обгоняя его, ползут

немецкие танки, и загорелые парни (рукава гимнастерок закатаны по

локоть) курят и разглядывают русского крестьянина, смеются,

кривляются, кричат что-то на своем немецком… мужик поворачивает

голову, и кинокамера выхватывает затаившийся, закравшийся в

глазах этих фашистов испуг, страх перед русским, который

безоружен пока, безопасен, в принципе, в данный момент,

который не проронил ни слова, лишь молча смотрит на

немецкую технику, следующую через поле в направлении

деревни… любой советский зритель, пожалуй, чувствовал

уже после этого кадра, что фашисты, пусть и лыбятся они,

веселятся, а побаиваются наших, особенно партизан… и

страх, наверное, где-то засел глубоко в душе у фашистов,

ибо чем больше смертей, и горя, и разрушений несут они

нашей Родине, тем жутче врывается в сердца их страх,

потому что не может не знать он, фашист, что придет время

платить за вторжение…

Мысли и ассоциации эти, и подобные им, оказывались скорыми, секундными, а чтобы не перерастали они в нечто большее, не давили на психику, он быстро расставался с ними, задвигал их подальше, на потом.

…мы же не захватчики… мы выполняем приказ… мы пришли,

чтобы помочь афганцам, другое дело, что не все из них хотят

нашей помощи…

От Шарагина требовалось одно – исполнять приказы, следить, чтобы вверенное подразделение – крошечная частица гигантского механизма под названием Армия, – работало ровно, без сбоя. И он, человек искренне преданный Армии, честно старался выполнять свой долг взводного, открещиваясь от грызущих сердце сомнений, которые, особенно к концу службы а Афгане, все чаще скребли внутри, требуя скорых ответов и выводов.

Порой он даже завидовал тем товарищам, которые лишены были способности рассуждать, и были от этого спокойны,

…лица их никогда не были обезображены мыслью… и

засыпают они быстро…

…как говорил капитан Моргульцев: «Не должен офицер

рассуждать, зачем и почему получает он тот или иной приказ

от Родины, тем более какой-то там Ванька-взводный!»… мы

получаем деньги не за должности и звания, а за преданность

Родине, которая в какой-то момент вправе потребовать от

офицера, присягнувшего ей, жизнь…

По дороге на операцию Шарагин ни раз возвращался мысленно к первым месяцам службы в Афгане, и первым резким впечатлениям от войны, и людям, увязшим в ней. Часть тех людей и сегодня служили в роте, тряслась рядом на бээмпэшках, часть давно убыла по домам, а некоторые, не дожившие до замены, навечно поселились в горах, песках и «зеленках» Афганистана.

…где-нибудь в пыльных бурях, унесенные «афганцем»,

летают души людей, что были рядом и погибли… все

мужики наши где-то рядом… одной ногой здесь, одной ногой

дома…

Так обычно говорил себе старший лейтенант, замечая очередной памятник – из камней, из гильз, из покрышек – с фамилией, именем и годами жизни – узеньким отрывком времени в девятнадцать, двадцать лет.

Головные машины остановились, и вышло что-то вроде короткого отдыха; надо было дать возможность подтянуться отставшим, а людям пора было пожевать что-нибудь наскоро, справить нужду, размять ноги.

Водители, воспользовавшись нечаянным отдыхом, паузой в движении, не сговариваясь, поочередно лазали под капоты, заглядывали в движки бронемашин; спешилось ненадолго войско, но не всё, лишь передовые ряды, остальные же давно выбились из общего темпа марша, как хвост огромной ящерицы, задержались, поломались, застряли, оторвались от туловища, и жили как бы независимо, нагоняя упущенные километры где-то далеко позади.

Взвод Шарагина, следуя в общей «ниточке» роты, встал метрах в двухстах от афганской заставы, приземистой глинобитной крепости, выдававшейся в сторону от дороги, обрамленной редкими деревьями, с гордо торчащим вверх флагом.

У бронетехники уже сновала детвора из ближайшего кишлака.

– Никому от машин не отходить! – предупредил Шарагин. – Я к капитану Зебреву.

– А если по-большому?! Товарищ старший лейтенант! – с наигранной мольбой в хитрющих глазах застонал, хватаясь за живот, Мышковский.

– Ничего, Мышковский, посрёте в руки товарищу!

…никогда бы не подумал, что из этого заморыша получится

десантник…

– Эй, командор! Как дела? – бежал навстречу Шарагину запыхавшийся босоногий афганский паренек.

Он тащил в рваном бумажном пакете мандарины, жвачку и открытки с актерами индийского кино.

– Буру, бача! Буру! – шикнул на вьющегося под ногами продавца Шарагин.

– Эй, друг! Как дела? – обратился паренек к солдату на носу БМП, что хохмил насчет приступа живота, и готовился спрыгнуть на дорогу, поразмяться. – Товар аст? Что продаешь?

Младший сержант Мышковский потянулся, вздохнул печально, щурясь от солнца:

– Ничего нет, бача. Не заработали пока.

– Пока! – многозначительно поднял вверх указательный палец Сычев.

Маленький афганец, почувствовав некоторую заинтересованность, не отступал, предлагал мандарины, развернул веером открытки.

– А ну-ка дай гляну, – попросил Сычев. – Шурави контрол, бача!

Паренек протянул открытки.

– На! Бери обратно. Вот если б они без купальников были…

Афганец не уходил.

– Бабок нет, понимаешь? Пайсы нет. Нист пайса, бача! Хочешь обмен? – Мышковский протянул пачку «Донских», самых дрянных сигарет без фильтра, которые выдавали солдатам. – А ты мне несколько мандаринов. – Понял бача, согласился. – Только имей ввиду, бача, не сдохни от сигарет! Год за три называются!

Солдаты рассмеялись.

Мышковский спустился на дорогу, принялся сдирать кожуру с мандаринов, и съел бы спокойно, и дальше бы поехал, освежив рот дольками, только подкатил на его беду подобный колобку подполковник. Щеки – как у хомяка, брови – один в один Леонид Ильич Брежнев.

Подполковник крайне нелепо выглядел в каске, потому что никто никогда в пути каску не одевал, а уж тем более во время привала. На груди офицера болтался автомат со спаренными рожками, подсумок выпирал на боку, как печень с похмелья, из нагрудного кармана бронежилета выглядывали запалы от гранат – вид такой, будто собрался один от целой банды душманов отстреливаться.

С налета вцепился подполковник в Мышковского, стал наседать на бойца, визжать, словно пес с цепи сорвался.

Возмутило офицера то, что солдат, видите ли, устроил обмен с афганцами, сигареты на мандарины махнул.

– А что в этом такого? – спокойно прореагировал на упреки Мышковский.

Сам-то он не новичок в Афгане, не смутился. А вот подполковник, судя по грозной экипировке, – недавно прибыл на войну, к тому же, небось, необстрелянный политрук, решил Мышковский, хоть и тельняшку нацепил.

– Мои сигареты, мы обменялись…

– Да какое ты имеешь право?! – надрывался офицер. – Как фамилия? Где командир? Какой полк?..

Не дослушав до конца ответы, подполковник завелся пуще, узрев, что боец и одет-то не по форме: вместо ботинок разгуливает в «Кимрах», в обычных кроссовках!

Так и есть – политработник, решил Мышковский, крыса штабная!

Неведома было этому упитанному офицеру, отправившемуся на боевые, как на прогулку, в надежде заработать лишнюю галочку, которую позднее учтут при представлении к ордену, простая солдатская хитрость: в горах, в тяжелых одеревенелых уставных ботинках далеко не уйдешь, немногим лучше они, чем родимые «говнодавы». Да и какая, к черту, разница, в чем ты там воюешь, и в чем укокошат тебя!

Стояли они друг напротив друга. Подполковник видел перед собой наглое, поганое солдатское существо, которое жрет на марше мандарины, которое дорвалось до воли, которое распустил командир, и которое надо непременно вздрючить, потому что стоит он на дороге без автомата, без броника, в одних кроссовках.

А солдат думал, что все офицеры, в сущности, скоты, животные, кровопийцы, и этот подполковник – животное, ему все, в конечном счете, по фигу, кроме собственной шкуры и карьеры…

Находившиеся рядом, и подошедшие ближе на крики подполковника военнослужащие – и солдатня и офицеры младшие, – как заведено в армии, не вмешивались.

Привычные к не всегда разумным проявлениям эмоций, барства и хамства со стороны старших офицеров, они молча взирали на этот неожиданный бред; никто из них не имел права перечить старшему офицеру. Все понимали, что подполковник – идиот, что он таким родился и останется, что горбатого могила исправит, и видели, потому что это всегда бросается в глаза, что не было в подполковнике свирепости командирской, была лишь временная прихоть, далекая от принципиальности и дисциплины армейской дурь, дурь человека, который может быть вообще никогда не командовал, и поэтому долгое время не на кого ему было срываться.

В армии ведь как: накричишь – сразу душу облегчишь. А тот, на кого ты накричал – накричит или обидит в свою очередь нижестоящего, нельзя же, в конце концов, в себе ежедневно накапливать всю обиду, нервы-то не железные.

Вот и получается, что ежедневно все Вооруженные силы великого Союза сотрясаются криками, сверху тянется цепочка обид до самого низа, до рядовых, а там тоже свои разборки…

Незаслуженные, обидные слова вылетали из подполковника сильной струей, как понос при амебиазе. Болезнь ту Мышковский хорошо запомнил: набегался в сортир, натерпелся.

Пухлый офицер хрипел уже, вспотел весь, капли пота сыпались из-под козырька кепки, поверх которой надет был шлем, но продолжал долбить бойца словом, как отбойным молотком; вором назвал, мародером, грабителем, кричал, что такие ублюдки позорят образ советского воина-интернационалиста.

Точно политрук, решил Мышковский.

А подполковника несло и несло:

– …здесь, в Афганистане люди служат с чистой совестью! Умирают за революцию!.. – будто лекцию читал колхозникам тупым, и все норовил подполковник прижать Мышковского грудью к броне, хотя боец и рослый был.

Напирал офицер на него, глядя чуть вверх, наступал пыльными ботинками на кроссовки.

Шарагин с Зебревым пили чай из термоса, консервную банку открыли, подтрунивали над Пашковым. Старшина закончил перекур, спрятал руки в карманы брюк.

– Чего руки в карманах держишь, – подколол старшего прапорщика Зебрев, – бильярдные шары катаешь?

– Старшина, ты что собрался в Афгане на пенсию выходить?

– Да ладно… – Пашков оттянул тельняшку, протер солнцезащитные очки, дыхнул на стекла, снова протер.

– В мусульманина превратишься, старшина!

– Скажи мне, старшина, «Зубровка» – это Монтана или нет?

– «Зубровка»? Конечно!

– А «Перцовка?»

– И «Перцовка» – Монтана!

– А сало?

Огибая по обочине вставшую на передых технику, поползли вперед инженерные машины разграждения и разминирования, с длинными лапами и несуразными ковшами, с кабинами, защищенными освинцованной броней, непробиваемыми стеклами; за ними – танк без пушки с крутящимися на железном каркасе здоровенными «яйцами» – минным тралом; следом саперы на бэтээре в тени растянутого на щупах навеса, с ними рядом на броне две овчарки с высунутыми длинными пересохшими языками.

– А что ты первым делом сделал бы в Союзе?

– Ну, хватит вам, товарищ капитан! Пойду-ка до ветру!

– Помнишь, Олег, как они под ручку «до ветру» ходили?

…Роман старшины с толстой официанткой обсуждал весь полк. После появления в части этой женщины необъятных размеров, на Пашкова что-то нашло, с неделю ходил сам не свой.

Уж кто-кто, а чтобы Пашков запал на официантку – такого никто из офицеров роты предвидеть не мог. Поэтому, когда Шарагин и Зебрев впервые увидели гуляющих вместе по дорожке части старшину своего и официантку, то не поверили глазам.

Сначала думали, что Пашкову просто бабу захотелось, но потом прапорщик заявил, что это серьезно.

– Настоящая Монтана!

Тогда Моргульцев под общий хохот офицеров рассказал анекдот про козу, которую завели вместо женщины на одном корабле. По распоряжению капитана, моряки бросали в копилку по рублю каждый раз, когда «пользовали» бедное животное, чтобы возместить затраты на покупку козы. Однако со временем стали замечать, что кто-то не платит по установленному тарифу. Капитан определил, что злостным неплательщикам является боцман.

– И когда припер того к стенке, боцман сказал точно, как ты, старшина. Сказал: «Не могу, мол, товарищ капитан, за деньги, у нас это серьезно…» Бляха-муха!

Пашков неделю дулся на Моргульцева, но это не мешало ему каждое утро выбривать щеки до синевы, насвистывая что-то веселое, и обильно поливать себя одеколоном, приговаривая: «Одеколон – это интеллигентно! А кефир – полезно!»

Парочка была настолько несуразной – жилистый Пашков и официантка – толстуха на коротких ногах, – что весь полк увлеченно следил за развитием истории любви. Особенно комично выглядели двое влюбленных, когда по дорожке, взявшись за руки, следовали в направлении отхожего места – длинного контейнера, разделенного пополам на женскую и мужскую половину. У самого туалета они расставались, официантка шла налево, Пашков направо, а через какие-то считанные минуты они воссоединялись и продолжали гуляние, либо шли в модуль, где жили полковые женщины.

Роман длился больше месяца. Потом что-то произошло между ними, и Пашков стал лечиться от несчастной любви трехлитровой банкой спирта…

– Чего-то там у твоих стряслось, – вдруг сказал Зебрев.

– Так точно, – подтвердил Пашков. – Чего-то не поделили. Не Монтана!

– Ни на минуту не оставишь! – расстроился Шарагин, обернувшись и заметив необычное скопление солдат.

Краешек верхней губы у Мышковского подергивался в нервном тике. Он стерпел обиды, сдержался, промолчал в ответ, правда, пару раз мысленно выстрелил подполковнику в лоб.

Выдохшись, офицер обратил внимание, что у десантника на руке магнитный браслет; закричал пуще прежнего, с новым приливом сил, будто краденое нашел:

– Ага! У него еще и браслет на руке! Я, офицер, не могу себе позволить купить такой!

Шакал! думал Мышковский, знаем, как вы по дуканам шляетесь каждый день. «Не могу позволить!..» Сука! Да ты в тридцать раз больше меня зарабатываешь! Я, кроме этого браслета, на то, что платят мне, кейс куплю, да платочек матери. И домой вернусь без копейки. А ты, тварь, отсюда «тачку» привезешь, техникой японской всю квартиру завалишь!.. И жопу свою под пули никогда подставлять не станешь…

– Воруешь, гад! – кричал подполковник. – В кроссовках, с браслетом! Автомат уже продал? Где автомат, где бронежилет?

Это уже было слишком! Переборщил подполковник; он и сам это понимал, но, воспитанный на лозунгах и агитационной мишуре, оказываясь на людях, и если к тому же случалось, что слушали, терял над собой контроль, расходился, и гнул, гнул свое, и хлестал «врага» или провинившегося со всей партийной строгостью, и выпячивал «правду», такой, какой она представлялась ему, какой обрисовали в его скудной на собственные размышления голове люди с более значимыми звездами на погонах. При помощи цитат и лозунгов можно кого угодно одолеть.

Мышковский стянул с руки магнитный браслет, бросил под ноги подполковнику, после чего развернулся и пошел прочь.

– Живи, сука, – процедил он сквозь зубы.

Подполковник, явно в замешательстве от подобной наглости, дернулся было, чтобы схватить бойца за плечо, на браслет глянул бегло, будто жалея, что слишком много свидетелей рядом и поднять он его, взять себе не сможет, но в это время с бронетранспортера, откуда он пять минут назад спрыгнул, позвали:

– Поехали, Боря! Поехали! Колонна трогается!

Подполковник выругался, как бы на всех стоящих рядом солдат, заспешил к бэтээру, тяжелый от излишнего собственного веса и ненужного вооружения, зацепился за протянутую с брони руку, повис на секунду, неуклюжий и распухший от бронежилета, в съехавшей на глаза каске, вскарабкался с трудом наверх.

– Что стряслось, Мышковский? – допытывался Шарагин.

– Все нормально, товарищ старший лейтенант, к кроссовкам придрался.

– По машинам!

Армия двинулась дальше, обозначив свой недолгий привал масляными пятнами, разбросанными всюду консервными банками, коробками от сухпайков, лужами мочи и бычками.

Покатилась и рота, в которой служил старший лейтенант Шарагин, удерживая разумные интервалы, отпуская переднюю машину метров на пятьдесят, чтоб прицепившийся за гусеницы пыльный хвост успевал рассеяться, сдвинуться в сторону, хоть малость.

Мышковский отвернулся от остальных, курил, скрывая набившиеся в глаза слезы. Подполковник четко дал ему понять, что он – вошь, что он совершенно бесправен, как больше года назад, в первые месяцы службы в роте, когда гоняли его деды, когда измывался над ним и днем и в ночные часы младший сержант Титов. Тогда Мышковский все вытерпел, ни разу не размяк, не пожалел себя, не пожаловался, не заплакал от боли и обиды. А в этой ситуации раскис; благо никто не видел эти слезы беззащитного перед дуростью, бесчеловечностью, тупостью и подлостью офицерской бойца.

По застывшей, сутулой спине Мышковского было не разобрать, что именно на самом деле стряслось, и сильно ли он переживает. Он, солдат, никогда не сознался бы, чем и кто обидел его. Не принято в армии, чтобы солдат изливал офицеру душу, наболевшим делился.

…такая уж у нас, подмастерьев армейских, участь – терпеть…

у кого на погонах больше звезд – тот и прав всегда…

Словно прорвав узкую брешь в плотине, выливалась бронетехника между двумя холмами-крепышами в долину, заполняя попавшееся на пути большущее поле, загромождая пространство, смешивая, как на палитре, песчано-карие краски земли с защитно-зелеными; жирной змеей свивались на поле армейские подразделения, пока не образовали гигантские выпуклые пятна; устраивалась поудобней в конце дневного марша ударная группировка, чтобы переждать накатывающуюся ночь.

Посреди громадного поля, как кочевники, осело войско: палатки, бронемашины, грузовики, запутала небо паутина связи; все новые и новые постепенно подъезжали подразделения.

Собрали на эту операцию с каждой части по кусочку, по роте, по батальону, по полку, сгребли в кучу, в один большой армейский котел, как в солянку, пехоту, десантников, артиллеристов, разведчиков, летчиков, связистов, медиков, чтоб вывалить все силы на противника, задавить махиной такой, и уничтожить.

Пахло соляркой, кострами, мочой и дерьмом, и все эти запахи садились на походные безвкусные рационы, и только хлеб, выпеченный в Кабуле хлеб, почерствевший в пути, не впитал в себя эти запахи гигантской армии.

На фоне заходящего за хребты рыже-красного диска рисовались контуры задранных вверх стволов, как мачты на кладбище погибших кораблей; горбились грузовики; на самом краю всей армады присели, свесив с макушек лопасти винтов, вертолеты; темнело быстро, готовилось ко сну выдохшееся в пути войско.

Где-то среди всего этого нагромождения техники и людей военных, в разных местах сидели и курили перед сном генерал Сорокин и старший лейтенант Шарагин.

В полутьме очерчивались силуэты бронемашин роты.

…все повторяется… тогда тоже была операция, горы, духи…

Рваные мысли звали вернуться назад, пестрые, колючие, болезненные и совершенно не ко времени выплывшие воспоминания досаждали, пока он курил.

…Бензозаправщик отъехал от последней вертушки, прогромыхав по аэродромному железу. По команде, отдыхавшие на поле за взлетно-посадочной полосой десантники, цепочками, навьюченные и горбатые от поклажи, с автоматами и пулеметами наперевес направились к вертолетам. Один за другим исчезали в чреве, устраивались внутри, глазели в иллюминаторы.

Погрузились. Ми-8-ые вырулили на взлетную полосу, попрыгали, щупая воздух, ровно боксеры перед боем, разогревая мускулы, покатились по бетонке, набирая скорость, будто и взлетать не собирались, и, хорошенько разбежавшись, оторвались, запорхали, взяли влево.

…замелькали поля под вертолетами, как клетки шахматной доски,

которые зачем-то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, четкий

порядок, лоскутки зазеленели, тень вертушки прыгает по земле,

скачет, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь, кишлак,

виноградники, речка, вертушка потянула вверх, набирает высоту,

забираясь в предгорья…

…и «восьмерка», как большой зеленый головастик… только секунду

назад летевшая параллельным курсом, такая грозная,

изготовившаяся к бою, рухнула вниз…

…срезали налету, точно утку на зорьке поджидали…

…факел! раздался взрыв и вспыхнул факел!..

Обуглившиеся трупы, разбросанные в дымящихся остатках вертолета.

…сладкий запах человеческого мяса…

Заживо сгорели. Никто не спасся.

…и после этих боевых не досчитаются многих… и кто-нибудь

подведет черту: столько-то убитых, столько-то раненых… и ничего не

изменится на свете… и какой-нибудь глупый лейтенант, подойдет к

костру и будет расспрашивать про потери…

Он подошел тогда на огонек, лейтенант из мотострелков, защебетал о героических похождениях Баграмской дивизии, потом спросил:

– У вас какие потери?

– Пятерых сегодня потеряли в полку.

– Это что! – гордо сказал лейтенант. – У нас уже семнадцать погибших! На фугасе сразу шесть человек подорвались вчера!

Непонятно было, на что он рассчитывал. Возможно, ожидал, что все решат, что однополчане его действительно умеют воевать, и что брошены они были в самое что ни на есть пекло.

Никто не ответил лейтенанту.

В Кабуле купил Шарагин водки, часа три парились, усталость и мысли недобрые выгоняли с потом.

– Штаны последние продай, а после бани выпей, – хлестал Зебрев по раскрасневшейся спине Шарагина. – Улю-улю! Кто так говорил? Петр Первый говорил!

А когда пили традиционный третий тост, поймал себя Шарагин на мысли, что «галерея» портретов погибших приумножилась. Первым в «галерее» значился сержант Панасюк, на койке которого после той злосчастной операции долго стояла увеличенная с военного билета и от того немного размытая фотография, последним… Последним был…

…Николай… как же так получилось?.. почему именно он?..

И сам себе ответил Шарагин:

…выпал его жребий…

Как наяву представлял он лица погибших – солдатиков, которые так и не стали мужчинами, лица лейтенантов, тоже отчасти мальчишек, лица хмурых капитанов – лица людей, составлявших низовье, костяк армии.

За счет солдат, лейтенантов и капитанов армия жила еще, и побеждала иногда. Именно они держали на плечах весь груз армейский.

Не будь этих изношенных от службы армейской, беспокойной и надрывной, и от водки, и от войны капитанов, не будь лейтенантов, и простых парней из российской глубинки,

…неотесанных недоучек, без царя в голове, простых, как

паровозный гудок…

давно бы кончилась Советская Армия…

Шарагин наступил на окурок, отправился укладываться. Уже не видно было не зги.

…все в прошлом… не вовремя вспомнилось…

Он залез в спальный мешок, и скоро заснул, несмотря на солдатские копошения в потемках; шум, ругань и крики, которые словно вдыхали в лагерь жизнь, создавали иллюзию большого города, далекого от войны, и убаюкивали.

Сорокин стоял с сигаретой у штабной машины. Он связался с Кабулом, доложился. Его угостили за ужином армянским коньячком.

Генерал совсем не устал за день, и беспокоился, что долго не сможет заснуть, и потому, видимо, тянул время, и по-отцовски мягко и заботливо расспрашивал бойца, что был приставлен к командно-штабной машине, откуда тот родом, будто это так важно было генералу знать на самом деле, и сколько служить осталось, и часто ли на боевые выезжает, а солдат опускал глаза и делал вид, что тронут вниманием генерала, хотя опыт подсказывал, что генералы часто бывают в таком настроении, возможно от того, что чувствуют свою вину перед солдатом, возможно от того, что хотят показаться лучше, чем они есть на самом деле.

Боец знал, что генералы не помнят солдат в лицо, и ждать от этого заезжего генерала нечего, и не стоит губы раскатывать, если кто-то заговорил с тобой человеческим языком, особенно с генералами, впрочем, как и с любыми офицерами, и отвечать лучше всего просто и ясно, и вообще, лучше с ними со всеми быть начеку, не расслабляться, потому как, практика показывает, что сегодня вечером он, генерал или полковник, разговорчив, а завтра «вздрючит так, что мало не покажется».

 

Глава десятая

ЗАСАДА

В долине стало тесно. Нашпигованная людьми и оружием, она тяжело дышала в преддверии битвы. Не все, быть может, проснулись нынче в настроении воевать. Закрадывались сомнения у некоторых – вывезет, не вывезет судьба, а ничего не поделаешь: принято решение там наверху, отдан приказ, побежал он стремительно по паутине связи, разлетелись, как склевавшие корку хлеба воробьи, команды по бригадам, полкам, ротам, взводам.

И нет обратного хода; кто-то всемогущий замыслил сражение, и люди войны вышли навстречу неизвестности, как выходили тысячи лет назад гладиаторы, чтобы порадовать, повеселить собравшуюся избранную публику.

Отшумела авиация. Облегчились от тяжелой ноши штурмовики, ухнув вниз десятки бомб, ушли на базу, уступили место артиллерии. Заговорили стволы, педантично заработали по квадратам, будто картошку окучивают: рыхлят, рыхлят землю.

Офицерам командно-наблюдательного пункта, среди которых был и генерал Сорокин, в бинокль открывалось зрелище занятное: пике – разрыв, еще заход – еще разрыв; столбы пыли и гари вырываются вверх. И предположить жутко, каково там находиться под обстрелом врагу; сравнимо, наверное, только с адом; дробится, размельчается все живое и неживое, оказавшееся окольцованным на оперативных картах, приговоренным синими карандашами штабных работников.

Тщательно утюжат склоны, и кишлаки, и «зеленку» артиллеристы, чтоб ни клочка не упустить, чтоб наверняка раскрошить, умертвить, чтоб никто не уцелел, чтоб оголилась долина и хребты сплющились, выгладились, выровнялись, чтоб вконец сломленные, впустили без сопротивления иноземную пехоту и покорились новой власти.

«Пока авиация и артиллерия всех их не уничтожит, – врезались в голове Сорокина недавние слова командующего, – войска вперед не пойдут… Мне лишние потери не нужны…»

Все так говорят, пока сверху не начинают нажимать, вздохнул Сорокин. Особенно туго приходится, если кто из московских тузов приезжает. Им всегда скорый результат подавай. Отчитаться перед Москвой спешат. А уж когда сам министр обороны приезжает, потери возрастают в несколько раз. Так было в Панджшере, так было в Кандагаре. В данном случае пока везет, «папа» грамотно руководит, на командующего не давит, согласовали все заранее, и действуют по плану.

К сожалению, думал он, осматривая район боевых действий в бинокль, всех их уничтожить никогда не удается. Душманы – как кроты, зароются в пещерах, в кяризах, и пересидят артподготовку, даже вакуумными бомбами их не выкурить. Потери будут, непременно будут. На войне без потерь не бывает…

Стронулись с позиций войска, двинулись на врага. Как осетры в нересте, расползались по местности вертушки, выбрасывая то тут то там пригоршни людей. Махина армейская заскрипела, закрутилась, ползли в бой, на укрепрайон духов, все новые части.

Так всегда было на войне, испокон веков: кто-то приезжал командовать, кто-то в обозе ждал исход битвы, кто-то наблюдал издалека, кто-то дрался и погибал. В списках воюющих значился старший лейтенант Шарагин – роту должны были под покровом темноты забросить в горы, шли последние приготовления, среди наблюдателей – генерал Сорокин и кучка штабных политработников, которые поголовно скучали, впрочем, умело маскируя безделье собственное, делая вид важный, серьезный, нужный.

Особенно это здорово получалось у толстенького подполковника с густыми бровями. Он листал тетрадку, записывал что-то, и временами, пытаясь произвести впечатление на генерала Сорокина, обращался к сослуживцам, зачитывая выдержки из какой-то книжонки о быте и нравах пуштунских племен, против которых и выдумали всю эту боевую операцию.

– Шухер! – прибежал запыхавшийся поджарый подполковник, и тут же смутился: – Извиняюсь, товарищ генерал, к нам сюда член Военного совета с телевидением направляется…

Многие генералы любят, когда в их присутствии, еще стоит только обозначится на горизонте, подчиненные начинают суетиться, отдавать громкие приказы, иначе не улавливают они должного почтения к званию и положению. Член Военного совета относился именно к этой категории генералов, Сорокина же, казалось, подобная суета не сильно трогала.

Пока телевизионщики записывали интервью с ЧВСом, Сорокин обратил внимание на то, как тяжело дышит журналист. На экране, в телевизионных репортажах программы «Время», это всегда выглядело крайне убедительно, напряжение вносило, будто корреспондент только что вместе с разведротой в гору поднимался, из боя вышел вместе с доблестными военнослужащими ограниченного контингента.

А ведь мне тоже хочется быть в кадре, мелькнула у Сорокина мысль. Другие офицеры наверняка попали в объектив – суетятся на заднем плане, карты разворачивают, карандашами по ним водят, биноклем шарят по местности. На всю страну покажут.

– Закончили? – ЧВС пробежался пальцами по волосам. Прическу во время интервью ветер не растрепал. – Нормально получилось?

– Прекрасно все рассказали, – заверил журналист.

– Теперь, что еще?

– Я бы хотел заснять десантную роту, помните мы обсуждали с вами? Последние часы перед боем. Что-нибудь в этом роде.

– Так, – ЧВС выбирал, кому бы поручить. Подполковник с густыми бровями выразил на лице готовность и старался верным своим, преданным взглядом поймать взгляд ЧВСа. Это у него получилось. – Борис Александрович, свяжись-ка с десантниками. Кто у них там за главного?

– Я только что разговаривал с Богдановым.

– У него все готово?

– Так точно.

– Борис Александрович вас проводит. Закончите, будем обедать. И вас ждем, Алексей Глебович, – пригласил ЧВС.

– Да, конечно же, – забасил корреспондент.

– Благодарю, – признательно кивнул Сорокин.

Сборище политработников вернулось к обсуждению военно-политической обстановки в провинции, и с серьезным видом, выкидывая спектакль перед генералом, вслух анализировали ситуацию.

Пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, парчамисты, халькисты, Амин, Тараки, Бабрак Кармаль, Ахмад шах Масуд, Гульбеддин, – кого здесь только нет, удивлялся Сорокин, сам черт ногу сломит! Так все запутано. Сколько справок понаписали, начитался вдоволь, что в Москве, что в резиденции, да только разве все упомнишь?

Впрочем, пустое это занятие: сидеть и обсуждать нравы и обычаи племен, на которые только что сбрасывали бомбы.

В проеме техники увидел генерал, направлявшийся отдохнуть и умыться, как под тентом, по пояс голые, с повисшими на ремнях кругленькими животиками играют в нарды прапорщики медицинской службы. За ними, на носилках валялись выведенные из строя тепловыми ударами солдаты. Генерал прошел мимо, не заглянув в этот импровизированный лазарет, иначе стал бы он свидетелем того как, закончив партию в нарды, один из прапорщиков подошел к носилкам, поочередно полил жидкой струйкой из котелка головы и лица размякших, утративших сознание молодых бойцов, и поспешил, обуреваемый азартом, обратно, отыгрываться.

…Андерсен прилетел, сказочник ты наш… хоть бы раз правду сказал!

в Союзе смотрят его репортажи, и каждому слову верят… басни, чушь

собачья! Ганс Христиан Андерсен позавидовал бы твоей фантазии!..

Офицер сделал серьезный вид, как и полагается настоящему командиру, крепко пожал руку корреспонденту, такому же грузному, как и он сам:

– Подполковник Богданов.

– Привет, – журналист остановил свой бычий взгляд на маленьких парашютах, что вдавились давно в петлицы эксперименталки, словно проверяя, действительно ли из десантных войск подсунули офицера или нет, похлопал подполковника по спине: – Показывай свое хозяйство. – Если с генералами он еще церемонился, на «Вы» обращался, то полковников и подполковников за равных не считал. – Где твои орлы?

…надо сматываться… не хватало, чтобы меня глупости разные

заставили говорить на всю страну… засмеют…

– Товарищ старший лейтенант! – крикнул Богданов.

Шарагин проклял все на свете.

– Нет, у этого рожа слишком славянская, – отрицательно покачал головой корреспондент. – Потом, он – офицер. Мне бы хотелось, чтоб солдатиков разных национальностей собрали, чтоб показать, так сказать, дружбу народов. Скажем, армянина с азербайджанцем, прибалта какого-нибудь, из республик Средней Азии.

– Старший лейтенант Шарагин по вашему приказанию прибыл!

– Иди-иди, – отмахнулся Богданов. – Где ж мы столько разных лиц найдем? – задумался он. – Армянин у нас один есть. Есть у нас армянин? И литовец есть. Или латыш?

– Так точно, товарищ полковник, латыш!

– А что, если в соседних частях поискать? Или вам обязательно десантники нужны? – вмешался сопровождавший подполковник с густыми бровями.

– Давай, конечно, действуй! – согласился корреспондент. – Ты посередине сядешь со своими десантниками, – он показал Богданову рукой, мол, здесь вот, – тельняшки чтоб видны были! А тут – чучмеки…

…пронесло…

выдохнул Шарагин.

…плохая примета перед боем фотографироваться… а тем более в

в кино сниматься… хотя Лене, конечно, приятно было б меня

увидеть… а потом бы переживала…

Сорокин сытно поел, распили бутылку водки, полюбезничал с корреспондентом телевидения и отправился в кунг отдохнуть часок-другой. Послеобеденная лень неумолима. В начале он как-то ненароком припомнил, что пару раз камера оператора вроде бы запечатлела и его на заднем плане, после чего представил, как приятно будет домочадцем увидеть его в вечерних новостях, даже мельком. С этими мыслями Сорокин и задремал. А проснувшись, лежал и сравнивал начавшуюся операцию с теми, что проводились в начале афганской эпопеи. Отчего-то командировка эта нынешняя в Афган, недолгая командировка на войну то и дело возвращала Сорокина обратно к вводу войск. И задавался он вопросом: расскажут когда-нибудь об истории 40-ой или останется все навечно под грифом «секретно»? Обидно ведь. Никто не сможет восстановить все события, все боевые действия, тут же отвечал сам себе Сорокин. Потому что в бумагах, которые пишутся и отсылаются в Кабул, в Москву заведомо много выдумок. Ради интереса, почитаю все доклады по возвращению в Кабул и сравню с тем, что видел здесь сам. Наверняка найдутся разночтения.

В дивизии, где он служил в восьмидесятом году, разве такие уж достоверные отчеты шли наверх командованию? Искажение начиналось на уровне роты-батальона. Донесения так часто не совпадали с реальной действительностью! А дальше – больше. В сводке, которая шла из дивизии в штаб армии говорилось, например, что во время боевых уничтожили столько-то мятежников, столько-то крупнокалиберных пулеметов, столько-то автоматов, безоткатную пушку, а предъявили в качестве трофеев всего каких-то пять ржавых стволов, которые подозрительно походили на те, что захватывали несколько месяцев назад. Обман? Получается, что да. Да что там за примером далеко ходить, когда он, Сорокин, самолично свидетелем был явного фарса. Вчера один шустрый подполковник, некто Богданов, имитировал нападение и бой, докладывал, и другие голоса, подчиненных, вперемежку с матом звучали в эфире: «По нам работают!», и заслужил даже похвалу комдива и командующего, потому что незамедлительно приказал открыть ответный огонь, и, по его же утверждению, подавил все огневые точки мятежников, и вышли хлопцы его без единой потери из духовской засады, и к установленному часу заняли нужные высоты, а сегодня услышал краем уха Сорокин рассказ очевидца из той колонны. Ничего подобного, оказывается, там не было. Никаких духов, никакого обстрела… Так что об этой войне правду никто никогда не напишет. И если кто-нибудь позднее начнет разбираться в этой операции, выяснится, что был такой вот эпизод, которого на самом деле и не было.

Спустя несколько дней после начала операции Сорокина вызвали обратно в Кабул. Генерал уже сидел в подготовленном к вылету вертолете, когда пришел приказ ЧВСа вылет задержать. Взлетели позже намеченного, что крайне рассердило генерала. Гостеприимный ЧВС все это время кормил и поил напоследок журналиста, и ради него вертолет прождал под парами лишний час.

Два человека с трудом втащили в вертушку «Андерсена». От него разило за версту. Он ничего не соображал и никого не в состоянии был узнать.

– Привет доблестным офицерам! Трогай! – махнул рукой «Андерсен» и захрапел у иллюминатора.

Лезли глубже и глубже в афганскую мясорубку шурави;

…нас тьмы, и тьмы, и тьмы…

она проворачивала их, раздавливала, умерщвляла; ненасытная смерть требовала новых жертв; люди сопротивлялись ей, да не всегда это выходило у них.

После изнурительных боев, захвата высот и преследования разрозненных духовских групп, батальон вытягивался к основному лагерю, к бронегруппе. В замке шел взвод старшего лейтенанта Шарагина.

…только наш солдат может непонятно за какую идею и за десять

чеков в месяц карабкаться в горы, навьюченный оружием и

припасами, драться, как черт, и умирать с чувством «выполненного

долга» в этом проклятом Афгане!.. что это за взвод?.. кот наплакал!..

что это за взвод, мать его?!. двенадцать человек… склоны тех холмов,

как подбородок небритый, усеяны кустами… и я щетиной порос…

Шарагин снял с плеча автомат, понес в руке. Теперь и его короткая тень тоже вооружилась на всякий случай.

…двенадцать человек во взводе… ну и что?… бывало и хуже… так

точно, бывало лезли, усиленно матерясь, в горы, и хохотал от

счастья, что хоть десять человек… а здесь – две-над-цать!.. мы еще

повоюем!.. часок еще, наверное, и выйдем отсюда… за.бали эти

горы! домой тебе пора, Шарагин…

Он вытер грязным рукавом лоб и брови. Панама пропиталась потом, успела размякнуть и засохнуть, соль проступила на ней белыми разводами. Панама задерживала пот, но некоторые струйки стекали со лба по красному от солнца лицу, текли по шее.

…тяжело идти, дыхалка ни к черту, и войско мое устало, как воблы

вяленые… во рту пересохло, дерет глотку от сушняка… нельзя

останавливаться, надо выходить отсюда… стрёмно здесь, не

нравится мне этот гребень…

Обернулся – тянутся бойцы цепочкой, не совсем пока квелые, есть еще порох в пороховницах.

…Саватеев устал пулемет тащить… он также вот товарища раненого

тащил в свое время… Бурков ковыляет, ноги, небось,

стёр до залупы… Герасимов, это тебе не боевые листки для

замполита писать… Мышковский всех подгоняет… хм, не

заминировано ли здесь? поздно, однако, ты об этом задумался…

раньше надо было думать… теперь уж как выйдет… да нет, здесь еще

не ступала нога человека… надеюсь…

Впереди двое. Затылки и спины. Соль проступила на хэбэ. Ну и пусть, ему не обязательно видеть их лица. Он и по спинам знает своих гавриков, по затылкам.

…у Сычева щеки видны из-за затылка, наел харю, толстопузым будет

лет через десять… у Чирикова штаны болтаются, сутулый, спина

колесом… «ты не смотри, что у меня грудь впалая, у меня спина

колесом»…

…душ, хороший душ, вот что мне надо, стакан водки после бани… не

нравится мне это ущелье… буду стоять под душем целый час… чистая

одежда… где-то должен быть блок прикрытия, вот на том гребне, по-

моему… нечего переживать, нет здесь никаких духов! не может быть,

не должно быть, откуда здесь взяться духам?.. они все позади

остались… мы же добили всех духов… спустимся к руслу реки, а там

уж близко… курить хочется…

…солнце печет… терпи, казак!.. так, сзади у меня порядок, спереди

тоже… все устали, и я тоже устал… колючие нервные лица…

скисли, смякли… замена, скоро замена… не думай об этом!.. голый

гребень слева, не нравится мне этот гребень… где же обещанный

блок прикрытия?.. тихо как-то… где же наши?.. двухкассетник бы

купить, как у Зебрева… хорошо, что девчонкам моим почти все

купил… надо будет в город выбраться после операции… чего он там

говорит, какой привал!..

– Не останавливаться! Двигаемся вперед! Живей!

…солнце, чертово солнце, лучше бы холод и снег, чем жара,

а ночью, когда спишь в горах, замерзаешь до костей, наоборот

думаешь, мечтаешь, чтоб было тепло, мечтаешь, чтоб солнце

встало…

…быстрей отсюда, от беды подальше, гиблое место, и наших блоков

не видать, скорей бы отсюда выйти… туча налетела… солнце

скрылось, накрыла туча все ущелье, тенью накрыла…

С блока прикрытия, разбитого больше чем в двух километрах от гребня, под которым двигался взвод Шарагина, командир роты капитан Зебрев увидел в бинокль маленьких человечков с косматыми, смолянистыми бородами. Все равно что игрушечные выглядели на таком расстоянии люди. Быстроногие люди в чалмах и пуштунских шапочках перевалили через гребень, рассосались в двух направлениях, затаились за валунами, заняв господствующее положение, выжидая, когда появится замыкание взвода; и видел Зебрев, как втягивается растянувшаяся цепочка взвода в засаду, но сделать ничего не успел.

Застрекотали автоматы, десантники попадали, словно оловянные солдатики, которых мальчишка, играя в войну, один за другим завалил: «Пах-пах, ты убит! Лежи, не двигайся! А ты – ранен!»

Шарагин рухнул после первого же выстрела и первого взрыва. Вдохнул взрывную горечь, оглох, но сумел быстро очухаться от глухоты, заглотил ту горечь, и, как будто вынырнув на поверхность после глубокого погружения под воду, жадно ухватился за глоток свежего воздуха, «отрезвел».

Вспышка, сверкнувшая сперва рядышком, а после залетевшая в глаза, проникшая в мозг, ворвавшаяся в сознание, больно уколола, и тут же позорно бежала прочь.

Он думал, что сам прыгнул, прячась от схожего с проливным дождем, хлещущего с гребня огня, и отчасти это так и было, но, ударившись тяжело о песок, обнаружил, что мокрый от крови.

Впрочем, наверняка сказать, сколько прошло времени с того момента, когда он услышал выстрелы и взрыв до нынешнего, когда он оказался ранен и, сбросив со спины эрдэ – ранец десантника – со спальником, пытался целиться по гребню, и видел, что кровь течет ручьем, Шарагин был не в состоянии. Засада эта будто столкнула его с выверенного курса, раздробила внутри отлаженный механизм, и время сбилось с обычного хода, начало загадочно сжиматься, растягиваться.

…Кто-то всемогущий выбросил жребий, и выпал ЕГО, Шарагина, номер, но он же, этот всемогущий, засомневался в последний момент, либо отвлекся, а может быть кости встали на ребро, и какое-то время балансировали, пока не упали плашмя на стол, и из-за этого к жизни прибавились дополнительные мгновения, ничтожные по времени в сравнении с вечностью…

Он сразу оценил ситуацию: зажали грамотно, весь взвод у духов, как на ладони. Прикидывал Шарагин, как долго смогут они продержаться, как далеко батальон, смогут ли быстро связаться по рации, и вновь и вновь недоумевал, куда же все-таки подевался обещанный на гребне блок прикрытия.

Первым заметил, что командира подстрелили, младший сержант Мышковский. Он бежал, и Шарагин видел, как поднимаются под ногами бойца фонтанчики пыли, и не узнал собственный же хриплый голос, как будто бы со стороны кто кричал, а не он сам надеялся пробиться сквозь шквал боя:

– Назад!..

И Мышковский неожиданно остановился, словно услышал крик командира, дернулся, развернулся на месте и застыл на мгновение, как-то неестественно, и, похоже было, что собрался он бежать вниз, прочь от засады, но затем вроде как передумал и свалился.

Упал он лицом на торчащие камни, от чего один глаз его лопнул и вытек; и со стороны любой бы подумал, что это должно быть невыносимо больно – упасть лицом на камни, и лишиться таким вот образом глаза. Он, однако, ничего не почувствовал, так как был мертв еще в полный рост, когда несколько пуль аккуратненько прошили его, точно на швейной машинке шов прострочили, сквозь правое легкое и сердце.

Откатилась и осталась лежать в пыли панама со значком – красной звездой, с серпом и молотом.

Обращенное к командиру мертвое уже лицо выражало и како-то детское, наивное удивление, и, в то же время, будто ждало последнего приказа, поскольку ведь позвал его командир, крикнул что-то мгновение назад. В единственном глазе Мышковского застыло отражение смерти.

…смерть выбрала его, я – следующий…

Случилось то, чего он ожидал давно, но во что отказывался верить. Шарагин лежал на боку, зажав левой рукой шею, из которой, пульсируя, затекая за воротник, вырывалась кровь, и смотрел на мертвого Мышковского. Они лежали почти вместе, рядом – командир и солдат – всего-то в паре метрах друг от друга.

…как же так? почему в меня попали?..

Стоило Шарагину отнять руку от шеи, как струя алой крови толщиной в палец вырвалась из него, смешалась с пылью, окрасила мелкие камушки. Он облизнул ладонь, как будто решил удостовериться, что это действительно кровь, и ощутил во рту тепло-соленый вкус ее. Сплюнул. Перемогая боль, клином застрявшую в шее, обжигающую, схоронился Шарагин от духов за камнем.

…скорее перевязаться…

Он разорвал индивидуальный перевязочный пакет, но понял, что сам перевязаться не сможет, перевернулся на другой бок, позвал:

– Сычев! Сычев…

Сычев взводного не видел и не слышал.

…ботинки мокрые… почему мокрые ботинки?.. полные ботинки крови,

двигаю пальцами ног, а там все хлюпает… тельник весь мокрый,

липкий… надо срочно затыкать рану!..

– Сычев!..

Солдат перезаряжался в это время и заметил, наконец-то, что командир ранен, подполз, по-крабьи, бочком, не отрывая осоловевших глаз от гребня, увидел лежащего за взводным друга.

– Мышара!..

– …мертв он, – прохрипел Шарагин, чтобы не терять время.

– Суки! – завопил Сычев. Он схватился за автомат, но Шарагин удержал его.

– Ща, товарищ старший лейтенант, ща перевяжу…

Он зубами разорвал резиновую оболочку пакета, усердно наматывал бинты на шею взводного. Бинты тут же, как губка, пропитывались кровью, слипались, пропуская красные струйки.

– Жопа нам здесь! – занервничал солдат, когда рядом взорвалась граната, но взгляд взводного подействовал отрезвляюще.

Он собрался что-то сказать, но небо над ним вдруг дрогнуло, повалилось на бок, опрокинулось…

…если сонная артерия перебита – крышка, через минуту сдохну…

– Не останавливается кровь! – прячась от пуль, кричал в растерянности солдат, прямо в ухо кричал: – Не останавливается!..

– Оберткой! давай оберткой резиновой от ипэпэ затыкай… – догадался Шарагин.

Вышел толстенный комок на шее. Кровотечение остановилось. Он повернул голову, и кровь опять нашла лазейку.

Сычев вслушивался в хрипенье командира и передавал дальше приказы. Слышали ли их разметавшиеся на склоне солдаты?

– Не расходовать патроны! – кричал Сычев. – Окучивать гребень из подствольников!.. Прикрывай левый фланг!.. Одиночными!.. Не расходовать патроны!..

Шарагин перевернулся на живот. Он отчетливо видел спускавшегося с гребня духа.

…ровесник мне…

Он удерживал его на мушке, позволяя приблизится. Он так хорошо прицелился, что выстрели кто-то первым, обязательно расстроился бы из-за того, что упустил «добычу».

…пора…

Пули попали в цель. Дух упал, но Шарагин не отпускал курок, потому что справа и слева тоже высовывались из-за камней головы духов. Он расстрелял почти весь рожок, прежде чем автомат заклинило. И почти тут же потемнело в глазах.

…начинается… живым не возьмут, подожду пока стихнет и подорвусь,

когда духи подойдут ближе подорву ее…

Он вытащил из «лифчика» гранату, сжал ее, ребристую, в руке, как что-то родное, как что-то, что принесет в один миг избавление от мучений и ужасов плена.

Зрение вернулось. Мутно вначале видел все Шарагин, затем четче. Он мог разглядеть недалеко от себя Сычева. Непонятно было только, почему все перестали стрелять. Неужели отбили духов?

…слух пропал! не может бой кончится просто так… так не бывает…

И действительно, бой продолжался, только старшему лейтенанту словно ватой заткнули уши. Он видел, как кривится рот Сычева, как дергается затвор его автомата, и сыпятся в пыль гильзы, но ни голоса, ни выстрелов не слышал.

Мягкие усики на гранате распрямились. Шарагин прижал гранату правой рукой к сердцу.

…боль, я не сразу заметил ее…

Боль. Она робко притиралась,

…как попутчик в автобусной толкотне…

жалась, осторожничала, вроде бы ластилась; лишь позднее, окрепнув, она перенарядилась в нечто более яркое, волнительное – в алое, в цвет крови, которая исходила из раны; углублялась боль, утверждалась, становилась невыносимой, и стирала,

…как стирают со школьной доски отслужившие слова…

цвета яркие и мысли, и переживания, ныряя в бесконечность, наполняя каждое мгновение ослепительно жгучим светом…

– Связь нужна! – захрипел Шарагин. – …Артиллерию… вызывай!.. Огонь на себя!..

Первый снаряд положили точно по гребню. Шарагин не услышал разрыв – ощутил всем телом, как содрогнулась земля. Он выглянул из-за своего камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Били четко, один к одному ложились снаряды, будто кто-то корректировал огонь.

…везуха!.. вызывали огонь на себя, а они, как всегда, мазанули…

но как они успели так быстро выйти на связь и передать координаты?

должно быть, я в отключке был… сознание потерял?..

Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что координаты выдал Зебрев, он же корректировал огонь. Видел, что духи спускаются по левому склону. Обошли бы очень скоро взвод с фланга и расстреляли бы в упор.

Последние разрывы на гребне, и жиденькие автоматные очереди Шарагин слышал уже отчетливо: слух вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков.

Пока бойцы возились с ранеными и убитыми, Шарагин запрятал гранату в лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подвел его. Он увлекся и злился, будто важнее сейчас дела не было, чем чинить заклинивший автомат, будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала.

– Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты… пять человек ранено, Саватеев и Бурков серьезно, – докладывал кто-то из солдат взводному.

…да-да… что ж ты, сука, подвел меня!..

– Товарищ старший лейтенант…

Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по затвору. Пошел затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как теплая струйка побежала вниз под тельняшку.

– Товарищ старший лейтенант…

Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.

– Олег! – звал Зебрев. – Ты слышишь меня?

…вот и все, я ухожу…

Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.

И он понял, что мертв, что и они это знают, и прощаются с командиром.

Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там навсегда.

И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был плывущий самолет, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который, возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,

…кому-то повезло…

а, возможно, возвращается из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально всматривался в небо, пока не разглядел, что это «Черный тюльпан».

…как же все прозаично закончилось!..

Однако что-то, возможно, удержало в нем дыхание жизни, вернуло назад, к тому мгновению, когда подошел Зебрев. Или просто почудилось Шарагину, что он остался жив?

…с того света люди не возвращаются… наваждение… сколько

времени прошло?..

– Подожди, не двигайся! – говорил Зебрев. – Мы тебя перенесем!

– Не надо, я своим ходом! Помоги встать!

– Выдвигаемся! – командовал ротный, и солдаты из подоспевшего с ним взвода подняли и понесли раненых и убитых.

Шарагин утвердился на ногах, оттолкнул бойцов:

– Я сам!

…надо идти, а сил нет… как полудохлый таракан…ноги

трясутся… кашель…

Только теперь почувствовал Шарагин, что пуля

…или осколок…

в горле застряла.

…прямо комок инородный внутри, маленький свинцовый комок…

– Товарищ старший лейтенант, давайте промедол вколю, – предложил Сычев.

– Отставить!

…вколют – поплыву…

– Раненым колите.

Кое-как держась на ногах, покачиваясь, опираясь на автомат, Шарагин спускался к речке. Ниже по руслу была пригодная площадка, там ожидали вертушку.

Он шел больше километра, предпоследним в цепочке, а впереди бойцы тащили в плащ-палатках два трупа и стонущего Буркова.

Несколько раз он останавливался, просил наполнить флягу, жадно глотал ледяную воду горной речки. Будто из святого источника черпали – силы прибавлялись, вода, как наркоз, замораживала и притупляла на время боль в шее.

В одном месте Шарагина повело. Он удержал равновесие, остановился. Ему захотелось прыгнуть в воду, чтобы унесла река в неизвестность, чтобы сбежать от свершившейся трагедии.

…только бы стерпеть, не отключиться, не потерять сознание, не

скиснуть от жалости к самому себе… буду идти до конца… надо

вывести взвод!..

– Если буду падать – держи, – сказал он поравнявшемуся с ним солдату. Лицо солдата он не разглядел, мутило в глазах.

Колючая пыль, гонимая лопастями вертушки, разлеталась прочь, царапала и кусала Шарагину лицо, и без того обветренное после недели в горах. Сгоревшую на солнце кожу можно было бы, наверное, при желании стянуть, как чулок.

Понесли Мышковского с одним оставшимся целым глазом.

…пустой мертвый взгляд на холодном застывшем лице…

когда рыба лежит на дне лодки и беспомощно хлопает хвостом, ее

засыпающий глаз видит небо, и принимает голубой свет его за

море… целый день рыбачишь себе, поглядываешь на улов… и ни

капли жалости, сострадания… что же это со мной делается?.. солнце

припекает чешую, рыба твердеет, становится будто деревянная…

– В хвост заноси!

За Мышковским последовал Чириков. Пока тянули солдата за ноги, запихивая труп в вертолет, брезент распахнулся, обнажив белобрысую шевелюру и залитое запекшейся кровью лицо. Шарагин подался вперед, накинул сверху брезент.

– Теперь раненые!

– Всех погрузили! – крикнул Зебрев и помог забраться Шарагину. – Держись, Олег! Возьми, – на ладони лежали лазуритовые четки, – у духа одного выпали. Они ему больше не нужны.

Измученный, злой, полу оглохший, Шарагин устроился на полу, откинулся спиной к стенке фюзеляжа. Боль распухла до размеров ревущего вертолета, и даже, пожалуй, больше, заполнила все пространство, зримое и незримое.

Лопасти потащили вертолет вверх.

Из кабины высунулся пилот:

– Мужики! Кто-нибудь, сядьте за пулемет! Здесь район проклятый!.. Дай Бог выбраться!..

…где мой автомат? как я буду отстреливаться?..

– Перетяните жгут, товарищ стар… – попросил-простонал рядовой Бурков.

Шарагин опомнился, встал на колени, чтобы перетянуть перебитую пулеметным огнем ногу, и тут же почувствовал сильное удушье. Видимо, из-за высоты не хватало кислорода. И обмотки на горле сдавили шею. Он рухнул на бойца.

Наступившая вдруг темень не испугала. Он легко поддался ей, зная, что сопротивляться не сможет. Сил на поединок не осталось.

…а дальше тишина…. откуда это?.. Шекспир?.. не помню сейчас… и

рад бы в рай, да грехи не пускают…

Он очень хотел разобраться, что же происходит, что случилось с сознанием, но ухватить хоть одну точку опоры, зацепиться за что-нибудь твердое, чтобы затормозить падение в бездну, не получалось; исчезло прошлое, все разом, о будущем он и подозревать не смел, и настоящее заполнилось тишиной – ни шороха, ни звука, пусть даже очень отдаленного, ни намека на жизнь.

И после миллиона лет тишины, что-то оживилось, и он мог бы поклясться, что в темноте теперь угадывалось чье-то присутствие, по всей видимости, то была смерть, шарившая руками, искавшая истекающего кровью, доведенного до безумия болью, забившегося в сырой угол, спрятавшегося, не готового, не желающего умирать человека.

…вот и всё… конец…

Из нахлынувшей на него пустоты выросла гора шума, вселенная жуткого шума; проваливался он в ту черную пустоту глубже и глубже, повис, застрял, не разбирая, не выделяя отдельные звуки: монотонный сверлящий черепную коробку гул и только. Не понимал Шарагин, ослеп ли он, глаза ли закрыты, или, надеющаяся секунду, минуту, час тому назад на спасение жизнь, покинула его, подтолкнув сюда – в черную пустоту, в предбанник смерти.

 

Глава одиннадцатая

ГОСПИТАЛЬ

Газ шестьдесят шестой с крестом на крытом кузове, с включенными фарами медленно въехал на территорию госпиталя, затормозил рядом с приемным отделением, где уже выгружали раненых из других машин. К задней двери грузовика подошли солдаты-санитары с носилками, открыли ее, и первым выпрыгнул из кузова худой офицер с синяками под глазами, в защитном маскхалате и кроссовках, с автоматом. Следом вылез солдат-узбек с забинтованной головой. Его взяли под руки, повели в приемное отделение. Далее показался усатый лейтенант с нездоровым возбуждением во взгляде. Тонкие бледные ноги лейтенанта были в крови. Она запачкала носилки.

В приемном отделении набилось больше двадцати раненых.

Подстриженного под ежика солдатика раздели до трусов. Он был в шоке. На подбородке виднелись глубокие порезы. Парень хотел что-то сказать, но речь была невнятная. Медсестра спросила фамилию. «Б-бы-к-ков». Она положила ему на загоревшую грудь клочок бумаги, нацарапала карандашом фамилию, оттянула резинку синих сатиновых трусов, засунула под нее бумажку с фамилией. Парень заворочался: «С-спи-на, у меня б-болит спина, во-вот зд-зд-зд-есь» – говорил он, и пытался дотянуться отяжелевшей от обезболивающих наркотиков рукой до подбородка. Медсестра подложила под правую руку подушечку, перетянула жгутом руку выше локтя, поставила капельницу, позвала врача:

– Рубен Григорьевич!

– Готовьте к операции!

Лейтенанта с голыми ногами покатили по коридору. Врач, только что осматривавший его, устало сказал:

– Придется ампутировать ногу.

Действия медперсонала были спокойными, обстоятельными, они словно жили в ином мире, где не было места для суеты. Говорили громко, отчетливо и совершенно без эмоций, как будто не с живыми людьми занимались, не с ранеными имели дело, а мясные туши разгружали и сортировали, развозили по холодильным камерам для последующей обработки.

Шарагина внесли раньше остальных, но не успели пока оказать помощь, так как выглядел он в общем-то вполне живым, в сознании пребывал и не кричал от боли, как некоторые, не бредил; только шея у него была перевязана, и лицо излишне бледное было; лежал он на носилках в углу, терпеливо ожидал свой черед.

…вот так же после смерти, видимо, сортируют людей… здесь – на

живых и мертвых, там – кому в ад, кому в рай… неужели и там тоже

будет очередь?.. неужто и там тоже придется ждать?..

– Эй! Есть сигареты?

Солдат-санитар сунул руку под халат, вынул из брюк помятую пачку «Донских». Шарагин разминал пальцами сыровато-мягкую сигарету без фильтра, крошки табака вылезали из-под бумаги, слушал офицера в маскхалате с обгоревшим и облупившимся носом, и выгоревшими под горным солнцем волосами:

– …на мине подорвались. Бэтр.бнуло так, что всех разметало метров на двадцать… Я так п.зданулся, что имя не мог собственное вспомнить…бтыть, до сих пор голова гудит. Брякнулся в пыль, лежу, и вижу: летит с неба прямо на меня колесо бэтра… сейчас, думаю,.бнит и п.здец! раздавит к.бени матери. И, слышь, представляешь, двинуться не могу, спина прилипла к земле. А колесо рядом плюхнулось, подскочило, сука, и укатилось. Потом встал каким-то образом. Бойцов собирал, как горох рассыпавшийся. Водила погиб. Ротному совсем плохо было, парализовало, ноги, наверное потеряет. Его увезли раньше. Сестричка, не посмотришь, капитан Уральцев, в какое отделение его определили?

– Дай присмолить! – Шарагин прикурил у санитара, и с первой же затяжки продрало все внутри, до мозга костей. Стал мотать головой, кровь засочилась через бинты. Он сполз на кафельный пол. Не хватало воздуха, задыхался, сознание ускользало.

– Рубен Григорьевич, подойдите сюда!

– Что у вас за ранение? Пулевое, осколочное?

Шарагин перестал кашлять, поднял глаза на врача

…дождался своей очереди…

и прохрипел:

– В шее, – показывая, чтобы тот поверил, пальцем, где именно сидит свинцовый комочек.

– Срочно на рентген! И сигарету выбросите немедленно!

Шарагина бил озноб, руки и ноги немели. Его куда-то катили, раздевали, укладывали на стол, записывали имя, фамилию, звание, часть.

Тревогу и едва различимое отчаяние рождал в нем госпиталь, особенно неприятный лекарственный запах, который перебивал любой другой, даже исходивший от раненых в приемном отделении запах вонючих носок и грязного белья; запах больничный подтверждал, что приключилась беда.

Он больше не принадлежал самому себе, другие люди, совсем посторонние, отныне распоряжались его судьбой, от него теперь мало что зависело.

Перед тем как увидеть над собой лицо медсестры, он услышал тонкий, манящий женский запах, выбивающийся среди медикаментов, бинтов. Запах был давно забытый, свежий, чистый, пьянящий после гари, пота, пороха, смерти, крови. И так захотелось, чтобы запах женщины, запах уюта, заботы, покоя, остался рядом навсегда, и чтобы задушевная, мягкая женская речь не умолкала.

Поставили капельницы, нашатырь кто-то поднес.

Когда стягивали брюки, он попросил санитара:

– Земеля, достань из кармана четки, – сжал в кулаке – холодный полированный камень, трофейные, с пушистой кисточкой на конце, протянул медсестре:

– На, сестричка. Возьми! Лазуритовые! На память…

Судя по едва уловимой неловкости и неуверенности, по выражению лица, которое как бы извинялось перед Шарагиным за причиняемую боль, и сочувствовало излишне, медсестра приехала в Афган недавно; сестричка попалась ему с еще не притупившимся восприятием человеческих страданий и боли.

…угораздило тебя попасть на эту войну… зачем тебе это,

сестричка?.. романтика?..

После рентгена Шарагина оставили на каталке в коридоре. Жутко хотелось пить, а медсестра на мольбу его тихо отвечала:

– Потерпи, нельзя тебе пить, скоро на стол пойдешь, – и проводила влажной ваткой по потрескавшимся губам.

…милая ты моя, зачем же тебе всё это видеть? зачем ты здесь?..

Сухой язык еле-еле ворочался, обветренные губы кровоточили. Он хотел сказать ей что-то ласковое, поблагодарить за нежность, от которой давно отвык, но не смог, испугался, что растрогается.

Выбежал врач со снимками, крикнул санитарам:

– Давай в операционную!

– Погодь. В туалет хочу, умираю. Не дай опозориться офицеру! Я быстро схожу, – и привстал.

Закружилась голова.

– Куда вы! – вскрикнула и подхватила его медсестра. – Возьмите утку.

Она отвернулась, чтобы не стеснять непривыкшего к здешним порядкам офицера. Лучше в такой ситуации уступить. Времени торговаться нет.

– А теперь можете меня пилить, кромсать, – хрипел Шарагин пока его катили в операционную.

Сестричка приготовила помазок с торчащей, как у дикобраза, щетиной, кусок мыла, лезвие «Нева».

– Ой, держите меня, – застонал Шарагин. – Милая, ты когда-нибудь пробовала «Невой» человека брить? Ей же только поросенка скоблить да карандаши точить. Сжалься. Пойди в мужской модуль, попроси у мужиков нормальное лезвие, а то, – он сделал вид, что готовится встать. – А то сам пойду.

Анестезиолог закатился от смеха. Девушка смутилась, но продолжала свое дело. Шарагин держался на одном гоноре, знал, что стоит только замолчать – тут же потеряет сознание. Поэтому перед тем, как его распяли на капельницах,

…как Христа…

и ввели катетер под ключицу, и накрыли маской наркоза, он кадрился с медсестрой, рыженькой, немного застенчивой девушкой, выспрашивал как ее зовут.

– Да Галей ме-ня зо-вут, Га-ля, ус-по-кой-с-я… – расплылась она в улыбке.

…Галя, Галя, Га-ля, Г-а-л-я…

– Сейчас будет немного больно, терпи, – предупредил хирург.

…боль – это не самое страшное, боль я стерплю… вы делайте свое

дело… чтобы поставить меня на ноги, чтобы я смог вернуться в

строй… ноги заледенели… вот она, матушка-смерть… тьма…

тишина… и я лечу вниз… неведомо куда, в далекое глубоко, что-то

мягкое, как пуховая перина, и теплое… мгла согреет меня…

– Пульса нет!

 

Глава двенадцатая

ЦИРК

Голоса и иные звуки, что-то наподобие хлюпанья и шипенья, доносились с тех мест, где война закончилась, где ее вообще никогда не могло быть. Чей-то голос, это не был голос медсестры, это был не женский голос вовсе, но и не анестезиолога, чей-то незнакомый голос говорил про ледяную воду из горной речки, что она как наркоз, а он не понимал, откуда они это знают; впрочем, эти люди знали о нем все; и удивлялся голос, что привезли офицера живым, потому что с таким ранением не живут.

Чужие глаза поверх повязок наблюдали за ним.

…это не они смотрят на меня, лежащего, это я смотрю на

них сверху вниз, они подо мной… вот я и покидаю вас…

Странным образом боль, ухватившая его за шею и горло, готовая перекусить горло и отделить тем самым голову от туловища, оставила в покое, осталась лежать на операционном столе, вытекла из-под скальпеля, тонкой струйкой крови и застыла, словно сбежавшая с листа ватмана змейка акварели.

Он закрыл глаза, и тогда до него стали доноситься совсем уж незнакомые голоса, будто беседовал кто-то в соседней комнате, а он подслушивал, хотя на самом деле все было наоборот: с ним происходили всякие странности, а те люди подслушивали; он видел перед собой друзей, с которыми воевал почти два года, видел бой и залпы орудий, и разрывы бомб, видел лавой стекавших с хребта духов, видел солдат, обступивших погибшего командира, видел жену и дочь: они стояли на берегу, любовались, как садится в море «колобок», Настя играла с ракушкой, бросала в море монету, а монета падала на гальку, видел события прошедших недель, месяцев; и почти уверен он был, что те люди, которым принадлежали голоса, обсуждают, как украсть его воспоминания, а еще – это он вообще и в мыслях держать побаивался, – еще подозревал он, что люди те пришли украсть его душу. Они, очевидно, услышали его мысли, догадались, что он вычислил, кто они на самом деле и зачем здесь – вот отчего голоса стали громче, и нервозней, и жестче, и вот уже кричали, и перемещались с места на место, то одним, то другим ухом фиксировал он, как скачут голоса.

…они хотят меня догнать… меня они не догонят… я

выскользнул из их рук… я свободен!..

Пространство, в которое он попадал, – будто кто обвязал его веревкой и, то опускал в жутко глубокий кяриз, на темном дне которого обязательно встретятся духи, а он – совершенно безоружен, и только мысль отчаяния: почему же не кинули сперва вниз гранату?! он погружается все глубже и глубже в колодец, – то поднимал наверх, – пространство было и однообразно серым, и заполнено было бесконечной темнотой, после чего превратилось пространство в водную стихию, и он поплыл на спине, понесло его куда-то, покачивая на волнах; через некоторое время волны пропали, и остались только капли росы на руках и ногах, и из этих капель выросли страшные лица, но сперва – мутные слепящие глаза круги.

Боль вцепилась в глаза, лоб, затылок, шею, поглотила целиком.

…я почти освободился, но они не пускают меня…

Он видел свой дом, который на самом деле не был его домом, но в эту минуту он считал, что именно это и есть его дом – один-единственный. Порыв свежего ветра приподнял занавески, с улицы прибежали шаловливые солнечные зайчики, на тумбочке под абажуром заиграла родительская радиола в деревянном ящике, театральные радиопостановки сменялись классической музыкой. С улицы кричала ребятня, мальчишки звали играть в футбол. Он сбежал вниз по лестнице и не узнал двор. Двор не походил ни на один из дворов детства. Посреди двора, спиной к Олегу стояли мужчины в черных пиджаках, которые вдруг развернулись, подбежали и повалили его. Стало тяжело дышать, голову зажали железной скобой. Он закричал и крик растянулся на бесчисленное количество часов.

Боль спугнул бой часов. Они стояли в комнате родителей. Часы пробили девять раз. Он уже на спал, лежал под одеялом и вспоминал вчерашний день.

…Разве могла ребятня удержаться от соблазна проникнуть в Шапито?! Прокатившись по улицам города, вагончики цирка устроились в небольшом парке. И вот уже на глазах у любопытной детворы конструкция железная появилась, а сверху полосатый тент натягивали. Издалека, а потом все смелее, все ближе подбираясь, следила детвора за цирковым городком. Накануне всю ватагу ребят прогнали рабочие прочь, уж больно надоели мальчишки, путались под ногами, шалили, лезли всюду. В этот раз Олег хитрей оказался. Один пошел. Одного не поймаешь, не засечешь так просто. Пролез под вагончиками, затаился мышонком под колесами. Так хотелось подольше побыть рядом с настоящим цирком! А то, известное дело, выступят и укатят вдаль, и жди следующий год. Праздник цирковой так краткосрочен, так призрачен! А кому не хочется зверей разглядеть, артистов разодетых, репетиции посмотреть?! Не заприметили б только, не выгнали, не заругали б циркачи!

Незамеченный на первых порах, пробирался Олег дальше, как разведчик в кинофильмах. Выглянул из-под прицепа – слоны. Сперва он ноги их увидел – массивные такие, как колонны. И хобот; длинный, мокрый на конце, теплый, дышащий, хобот потянулся под прицеп, к Олегу. Слон здоровался с ним! А может быть обнюхивал? А может просил что-нибудь сладкое? Или звал играть?! Вот бы выйти и погладить слона, а, если повезет, забраться и посидеть верхом, а если очень повезет, прокатиться по цирковому городку, по улице! Вот уж позавидуют приятели! Им такое и не снилось! Хобот исчез. Раздетый по пояс, мускулистый, в кожаных сапогах мужчина ударил слона по толстым складкам кожи железным прутом. Несчастное животное дернулось, грустно посмотрело на мальчишку под прицепом.

Где же все артисты?! Скорей сюда! Неужели никто не видит, кроме меня, как избивают слона?! Сделайте что-нибудь! Быстрей же! Ему же больно! За что его так? Гад! Фашист! Вон же рабочие и артисты! Никто не обращает внимания, что бьют слона!.. Слезы на глазах Олега, и отчаяние, и жалость к слону, и нестерпимое желание отомстить за бедное животное, вдруг подменила тревога: он, по сути, единственный свидетель, и если сейчас этот страшный мускулистый мужчина увидит его, Олега, сжавшегося тут же рядом, всего в нескольких метрах, то непременно изобьет его, потому что не должны здесь быть посторонние. Ведь раз он подсмотрел, то может рассказать другим, рассказать о том, что творится на самом деле в цирке!

Не по себе стало от страха. Нет, мужчина не видел его, мужчина продолжал бить слона; он так завелся, что готов был захлебнуться от ненависти. Почудилось, будто кто-то третий стоит совсем рядом и наблюдает за ним. Но кто?

Из-за высокого ящика из досок выглядывал глаз, и одно ухо торчало, и вздыбившийся рыжий парик, и одна рука, и короткая штанина, а из нее – нога в длинном, плоском ботинке с отваливающейся подошвой. За ним наблюдал… клоун! Сначала Олег больно ударился головой о днище вагончика, под которым сидел, и набил себе шишку, после выбежал из укрытия и пустился наутек.

Навстречу попался мальчик в костюме и в галстуке. Он сразу решил призвать парнишку на помощь – вдвоем они устоят против мускулистого мужчины и клоуна! вдвоем хотя бы не так страшно! – но тут он заметил, что лицо у мальчика старое, морщинистое, и что вовсе это не ребенок, а один из лилипутов, один из тех уродливых человечков, которых выпускают обычно на манеж потешить публику.

Дрессировщик опустил железный прут. Клоун показался из-за ящика весь, пестро одетый, взлохмаченный, без наигранной улыбки, в легком гриме. Они задымили сигаретами.

До вечера Олег пролежал на кровати, никуда не выходил, читал, убегая от родителей, школы и циркового кошмара в загадочные, таинственные, наполненные захватывающими приключениями книжные миры. Порой вовсе не обязательно было даже читать, он и так давно уже прочитал и Майн Рида, и Фенимора Купера, и Конан Дойля, и Дюма, и Вальтера Скота, и иногда, перед сном, просто мысленно возвращался к любимым героям. Корешки книг на полке всегда звали мальчика к себе. Он втайне дружил и многому-многому научился у отважного рыцаря Айвенго, у мушкетеров, у Следопыта. Перед ужином Олег успокоился, забыл про цирк.

Серебряные оловянные солдатики шли в атаку на врага, в полный рост, несмотря на шквальный огонь наступали на золотых оловянных солдатиков; всего десять человек их было, почти взвод, и командир – матрос в бескозырке и тельняшке. Солдатиков привез год назад из Москвы дед Алексей, в Москве купил, в «Детском мире», а матроса Олег выменял у одноклассника.

Матроса Олег любил больше остальных. Именно за тельняшку, как у десантников. Золотые оловянные солдатики оборонялись ожесточенно, защищали свой штаб. Им было легче. Обороняться всегда легче. Золотые солдатики заняли господствующие высоты – на коробке из-под обуви, на шерстяном свитере, за разноцветными пластмассовыми кубиками.

Взвод матроса поредел, сразу пятерых серебряных солдатиков подстрелили. Олег повалил их на пол пальцами, оставшихся в живых придвинул к позициям врага. Они вступили в рукопашный бой.

Мама вошла в комнату, когда в живых остался один матрос. Его окружили сразу трое золотых солдатиков. Он должен был во что бы то ни стало выполнить приказ, захватить вражеский штаб! Раненый, безоружный, схватил он в последний момент чей-то автомат, чтобы добить последнего противника, но мама помешала, мама отвлекла внимание, и золотой оловянный солдатик, истекавший кровью, выстрелил первым и смертельно ранил матроса.

– Олежка, а я билеты в цирк купила, – сказала мама. Сказала таким голосом, будто кусочек торта на третье предложила. Вот что помешало матросу выполнить приказ! И стоило ему жизни! – Ты рад?

– Не нужен мне никакой цирк! – Олег щелкнул пальцем, и матрос повалился на пол.

– Как? – мама растерялась. – Ты же так хотел пойти на представление…

– А теперь не хочу, – Олег встал с пола, забрался на кровать, надулся, нахмурился.

– Ничего не понимаю. Поговори ты с ним. Как же так? Я с работы специально отпрашивалась, места хорошие взяла… – Олежа, иди сюда, отец хочет тебе что-то сказать.

Олег вздрогнул. Папу он любил, гордился, что папа офицер, и боялся, с раннего детства, с того первого раза, когда папа ударил его, совсем малыша. В памяти сохранились отрывочные моменты.

Завтракали без мамы. Олегу нездоровилось, он заболевал гриппом, ел кое-как. Отец же решил, что сынишка капризничает, раздраженно велел доедать яичницу, нервно подвинул чашку и чай выплеснулся через край на стол. Вместо того, чтобы вытереть, он вставил в рот сигарету и сердито повторил:

– Доешь, тогда пойдешь!

– Я не хочу больше… – опустив глаза, сказал в ответ Олег.

– Не будешь?

– Папа, я правда не хочу…

Отец плеснул еще горячий чай в лицо, да вдобавок подзатыльник залепил. Ослепленный слезами, Олег сорвался было с места, хотел спрятаться, забиться в угол, залезть под кровать и плакать до вечера, скрыться, навсегда убежать из дома, но отец схватил его за шиворот, начал лупить.

Что-то происходило с отцом иногда. Он будто превращался в чужого человека, недоброго, беспощадного, не умел сдерживать резкие порывы гнева, он вдруг начинал ненавидеть самых близких людей, и его, и маму, и чуть что, распускал руки. Благо, долго в родительском доме Олег не задержался, пошел в суворовское училище. Там тоже разное бывало, бывало что драться приходилось, и битым быть приходилось, но на то и училище, чтобы учиться постоять за себя.

Отец выпил и пребывал в скверном расположении духа, и Олег понимал, что, в принципе, лучше не связываться, не перечить, выслушать, согласиться и уйти. Отец лежал на диване, задрав ноги, смотрел футбол. Один тапочек свалился, второй висел на кончике большого пальца ноги.

– Отойди, не стеклянный, – пробурчал отец. – Чего встал перед телевизором? Ты слышал, что мать сказала? Пойдешь в цирк, и никаких разговоров!

– Я не люблю цирк… – вполголоса вымолвил Олег. Он знал, что нарывается на скандал, но уперся.

– А тебя,.бтыть, никто не спрашивает! Понял?

– Понял…

– Громче!

– Понял.

– Так-то.

Олег буркнул под нос:

– Все равно я никуда не пойду…

– Что?! Ах ты, блядь такая, сосунок! – отец поднялся с дивана, одним прыжком настиг сына, схватил за волосы. На какое-то мгновение Олег повис в воздухе, затем полетел на диван. Возможно, что отец и угомонился бы, если бы Олег от дикой обиды не зашипел:

– Фашист!

– Что? Сволочь! – оттолкнув маму, которая пыталась вступиться за сына, отец возил его за волосы по полу: – Подлец! Советского офицера назвать фашистом! Блядь такая! Где ремень?! Что ты стоишь, дура, принеси мне ремень! Быстро!

Мама пришла к Олегу, когда отец захрапел. Она присела на кровать, долго гладила сыну волосы:

– Олежа, милый… Прости его…

Олег отвернулся к стене, ничего не отвечал. Тогда, чтобы отвлечься от скандала, мама сказала, что в цирк сходить все же надо, потому что переводят отца в другой округ, к новому месту службы, потому-то он и недовольный такой нынче, с командиром поцапался вдобавок, так что неизвестно как все повернется, и, быть может, жить они будут не в таком большом городе, а в маленький городок разве приедет цирк?.. И заплакала.

Родился Олег в глухомани Хабаровского края, в нескольких часах езды от Тихого океана, но самого океана так ни разу и не увидел. Он помнил больше Сибирь, куда отца перевели после Дальнего Востока, слепящий глаза снег в солнечный день, раскачивающееся на ветру, задубевшее на морозе белье, тесную комнату с драными обоями, печку, которую мама растапливала с раннего утра, мошкару, грибы и пельмени, и еще четко отпечаталось в сознании словосочетание Сибирский военный округ, или СибВО, как его иногда называли взрослые дяди-офицеры. ДальВО, СибВО… Уральский военный округ. Рос Олег, убежденный, что вся страна поделена не на области и республики, а на военные округа, и если вдруг попадался какой-нибудь мальчишка во дворе, который начинал спорить, настаивая, что, мол, живут они в такой-то области, Олег не уступал, стоял на своем, в Уральском военном округе живут они и точка, и дело часто доходило до драки.

…Боязливо наблюдал за цирковыми номерами Олег. Он надеялся, что они будут сидеть где-нибудь на самом верху, далеко от манежа. Пятый ряд так близко, так приметно! А что если заметит клоун? Выглядывают же из-за кулис люди, поди разбери, кто там стоит!

Особенно трясся он в первые минуты, когда погас свет и заиграл оркестр. Неожиданно как-то погас свет, мгновенно. Раз, и темнота! Глаз выколи! Только мамина рука рядом. Начались номера. Нет, никто его не тронет! Кому он, собственно говоря, нужен? Подумаешь, запрятался среди вагончиков! Да в каждом городе, поди, мальчишки лазают по цирковому городку и ничего!

Когда рабочие меняли на манеже реквизит, появился рыжий клоун с чемоданчиком. Он споткнулся, шлепнулся и перевернулся через голову, задрал вверх ноги в длинных ботинках, чем вызвал легкое оживление, редкий смех в зале, и мама засмеялась, так мил и неуклюж, наверное, был этот клоун, у которого из глаз, когда он еще раз ударился, струйками брызнули слезы.

На теплый прием клоун ответил большой притворной улыбкой, повел головой и как будто узрел прижавшегося к маме мальчонку в пятом ряду. Олег весь съежился, задрожал, и стал медленно съезжать с сиденья вниз на деревянный пол, в надежде спрятаться.

В антракте Олег ни на шаг не отходил от мамы. Сомнений не было: клоун узнал его! не простил, запомнил, и значит надо быть начеку – что если он вынырнет из толпы и утащит с собой?!

Ничто не могло отвлечь от страшных предчувствий: ни забавные обезьянки, ни силач с гирями, ни воздушные акробаты, которые летали под куполом, срывались, падали в натянутую над манежом сетку, ни канатоходец, отважившийся идти по туго натянутой проволоке, балансируя шестом, покачивая им, и тем попугивая слабонервных зрителей, ни тем более слоны. Ведь он знал, какая грустно живется слонам, как несчастны должны быть они, потому что только на манеже мускулистый артист хлопает животных по бокам, и сует им в хобот сахар, а на самом деле бьет каждый день! Он ненавидит слонов! Но как объяснить это остальным людям?! Как рассказать об этом маме?! Как доказать им, что ничего веселого в цирке нет, что это все выдумка для глупых зрителей! Все изображаемое артистами веселье – ложное, весь этот цирк – одно сплошное притворство!

Нет, никто не поверил бы ему! Потому что никто не был там, за кулисами! А там все иначе! А может быть, вдруг осенило Олега, может, все зрители знают, но делают вид, что не знают?!

…опять он выходит на манеж!..

Клоун, который хочет отомстить за то, что маленький мальчик ВСЁ видел, и ВСЁ понял, и ВСЁ узнал о цирке.

…цирк – это что-то злое! я теперь это понимаю, в детстве я ничего не

понял… зло тянуло в балаган, чтобы мы смеялись, и

становились соучастниками трагедии тех людей, которые живут в

цирке, которые выходят на манеж, на этот дьявольский круг, чтобы

показывать нам искусство притворной радости… цирк – значит

круг, замкнутый круг, из которого нельзя вырваться… цирк – это от

дьявола, артисты служат дьяволу! балаганы и скоморохов гнали во

все века от себя люди… я столкнулся с цирком в раннем детстве, вот,

оказывается, когда захватил меня этот круг!..

Он вцепился в маму и сопротивлялся. А мама,

…ой, мамочка! как же ты не понимаешь?!.

уговаривала пойти с клоуном. И клоун шептал размалеванным ртом: «чего ты, парень, не бойся, пойдем!»

Дети с завистью разглядывали мальчика, которого веселый добрый клоун выбрал, и тянет на манеж, и непонятно было детям и зрителям, почему упирается, брыкается мальчишка с пятого ряда.

…увидел! я же говорил, что он заметил меня! я пропал!

мама поверила клоуну! почему все смеются? он всех

загипнотизировал! остался бы он на манеже! другие ведь артисты не

выходят из манежа! только он выходит! ему позволено! что-то

страшное в нем! я никогда больше не вернусь! зачем он тащит меня

на манеж?! оставь меня, пожалуйста! возьми кого-нибудь другого!..

– Н-е х-а-а-а-ч-у-у!!!

Они стояли посреди манежа, клоун крепко держал мальчика за руку. Их окружили кольца – манежа, зрительских рядов, света.

Он не знал, как вырваться от этого мерзкого клоуна, который играл с детишками, но на самом деле ненавидел детей, это теперь стало ясно, потому что клоун делал ему очень больно. Вырваться от внимания зрителей хотел Олег, вырваться из красного магического, дьявольского круга. Он чувствовал, как сгибается, ломается его маленькая, но упрямая воля, как все более беспомощным становится он…

Стало нестерпимо страшно от склонившихся над ним глаз за марлевыми повязками, и слепящего света, и непонятных разговоров, отрывистых фраз, которыми обменивались эти незнакомые люди в белых халатах со спрятанными лицами. Он увидел, что на лбу у каждого висят капельки пота, и одна капелька отделилась и полетела вниз.

…значит я ошибся, и все же они глядят на меня сверху –

вниз… а я, следовательно, лежу…

Капелька летела, все увеличиваясь в размерах, здоровенная уже подлетала к нему, и упала ему на потрескавшиеся губы.

…соленая…

Видимо, смерть проиграла в очередной раз. Все эти дни в горах она никак не могла выбрать жертву из взвода Шарагина; подходила близко, на расстояние вытянутой руки, но затем отступала в сомнениях, и забирала не обязательно того, кого хотела, забирала человека из другой роты, из другого батальона; смерть, намаявшаяся в погоне за ротой, обозленная за что-то на самого Шарагина, наконец-то, ударила; она отдохнула перед засадой в ущелье, приготовилась как следует; она радовалась гортанным возгласам моджахедов, и произносимым ими во славу своего Аллаха молитвам, и той злости, что вселилась в них; она подгоняла их, торопила: не упустите, в этот раз они попадутся в ловушку, в этот раз им не уйти; она все рассчитала; смерть пришла к взводу Шарагина с рассветом, с тишиной утренней; она уже висела в воздухе, когда взвод еще только продирал глаза, и когда умывался и жевал сухпайки на завтрак, и во время передыха на горке она следовала по пятам, и перед тем, как спускаться в ущелье, подспудно знал Шарагин – гложило что-то внутри, мелькала мысль, – что рано расслабились, что не конец боевым, что смерть еще в силах замахнется на взвод; смерть гонялась почти два года за Шарагиным, и, наконец, настигла его в ущелье…

А когда обрадовался старший лейтенант Олег Шарагин, что обыграл смерть, и доверительно посмотрел на врачей, веки вдруг стали закрываться, и врачи растворились в темноте.

Он тут же вновь приоткрыл глаза, и сквозь щелочки последний раз взглянул на покидаемый мир. Он по-прежнему лежал в ущелье, его обступили солдаты; и страх перед смертью отступил, и боль отпустила, навсегда отпустила.

…твоя взяла…

– Отмучился, – сказал совсем рядом чей-то голос.

 

Глава тринадцатая

НАДЕЖДА

– Браток…

Растянувшийся на многие годы громкий, ревущий страх теперь медленно утихал, и волнение, и беспокойство улетучивались, сменяясь готовностью терпеть, желанием выжить, во что бы то ни стало выжить. Издалека долетали звуки, мутными разливами проникал в сознание свет.

– Браток…

…кто-то говорит со мной…

– Слышь, земеля…

…может, он принимает меня за солдата… но ведь я не солдат…

я старший лейтенант… правильно? кажется, правильно… и у меня

есть имя… меня зовут Олег…

– Спишь, что ли?

…фамилия моя – Шарагин… я – командир взвода… а где мой взвод?

почему я один?.. разобраться надо, что же случилось… и

где я нахожусь…

Он больше не падал вниз, он начинал контролировать себя, парил теперь, как альбатрос в тишине небесной, в необъятном просторе вечности: бесшумно, значимо.

…благодать…

Он понимал, что вырвался из адской темноты, что спасется, что отныне он вечно будет парить в небе, но голос упорно звал его вернуться обратно.

– Да очнись же!

…где-то совсем рядом… кто это и что ему надо от меня?..

– Я же слышу, что ты не спишь…

…а надо ли в самом деле возвращаться в тот мир? зачем мне

возвращаться туда, где меня ждут страдания и боль?..

– Очнись, прошу тебя!

…что ему в конце концов надо? что пристал ко мне?.. как же больно

поворачиваться! дикая боль! зачем же вы меня вернули оттуда? там

не было боли… там было только небо, бескрайнее высокое доброе

небо и покой…

…если жизнь – это сплошная боль, то лучше находиться вдали от нее,

за ее пределами… вот, теперь я вижу его – рядом лежит… я только не

вижу его глаз, они забинтованы…

– Что тебе?

– Как звать, братишка?

– Олегом…

– А я – Уральцев, Иваном меня зовут. Сильно тебя, Олег?

– Не знаю, шея не двигается. Боль жуткая.

– А где случилось-то?

– Не помню. Память отшибло.

– Ты встать-то можешь?

– Не знаю…

– Ноги чувствуешь?

– Да…

– Значит поднимешься… Тогда у меня к тебе дело есть…

– Какое дело?

– Помоги, братишка!

– Сестру позвать? Я кричать не могу. Горло болит.

– Не надо сестру… Ты мне нужен.

– А что я?

– Обещай, что поможешь!

– Постараюсь.

– Нет, обещай. Дай слово!

– Да что тебе надо-то?

– Помоги мне, Олег. Не жилец я. Помоги кончить все скорей…

– Ты что?!

– Ты меня видишь?

– Да.

– А я тебя не вижу. Ослеп. И ходить никогда не буду!.. Мы на фугасе подорвались. Привезли меня сюда без сознания… Ноги отпилили. Разве б позволил им такое сделать! Позвоночник заклинило. Как самовар я… Знаешь, что такое самовар?

– Не-а.

– После войны людей много осталось – без рук, без ног – туловище одно. Вот такие обрубки и называют самоварами или чайниками. Нашлись гуманисты – оставили мучаться. Многие до сих пор живы. В Союзе, я слышал, есть какой-то остров на севере для этих самых чайников. Не хочу туда! Убей меня!

– Иван…

– Ты обязан мне помочь, Олег! Меня могут завтра отправить в Союз… и тогда будет поздно.

…у меня руки двигаются, я хоть застрелиться смогу…

– …тебе, Олег, легче, ты сам себе хозяин, надоест терпеть – застрелишься. А я? Дома жена, двое детей. Подумай о них. Пусть они лучше вспоминают, что отец на войне погиб, чем увидят меня в таком виде.

Молчишь? То-то. И ты б на моем месте умолял кого-нибудь. Как офицер офицера прошу.

– Не смогу я, Иван.

– Сможешь! Я хочу умереть! Я имею право умереть!

– Нет…

– Слизняк! Ты в каком звании?

– Старлей.

– Где служишь?

– В сто третьей.

– Давно в Афгане?

– Скоро замена.

– Вот и ладушки. Значит, сможешь!..

Шарагин заснул, а когда проснулся, Уральцев говорил:

– Раньше, особенно когда был совсем маленький, да и потом тоже, я часто летал во сне…

…и я, Иван, летал…

– Это ни с чем несравнимо! Я прямо парил, высоко так, расправлял руки, как крылья

…и я точно так же летел, пока ты не пробудил меня…

и летел; я так надеюсь хоть раз испытать это еще, потому что в последние месяцы сны больше не радуют, или вообще не вижу снов, или, знаешь Олег, серые они какие-то, унылые, натянутые, болезненные. Даже кровь, представь себе, даже кровь, иногда я вижу кровь на мертвых, на раненых, на живых людях, на руках, на собственном лице – и кровь всегда серая, вернее сказать, не просто серая, не только кровь серая, все серое, вместо цветного, раньше сны всегда были цветные. И, знаешь, лица людей – серые, и так, знаешь, холодно, неуютно как-то чувствую. Часто пещера снится, вода течет по стенам, капает сверху, монотонно все так и уныло, черные струйки, сырость, такая, знаешь ли, сырость, что возможно только при одиночестве, повеситься хочется, потом небо вижу, только не голубое, а тоже серое, облака плывут на север, я точно знаю, что там север, потому что там, в том направлении должна быть Россия, чувствую, что за спиной дух, поворачиваюсь, а автомат не стреляет, и тогда, прежде чем он выстрелит, бросаюсь на него, мы падаем, боремся, он лежит на лопатках, я хватаю булыжник и проламываю духу череп, и вижу что готов он, а еще и еще раз опускаю на раздавленное лицо булыжник, знаешь, как яйцо лопается череп, и вытекает все наружу, и мозги его, кровь его прилипают к рукам, противно, жутко, я беру духовский автомат, китайский, семь шестьдесят две, и стреляю в другого духа, он пляшет под огнем, дергается весь, будто издевается, будто дразнит меня.

…и я что-то подобное, нет хуже, намного хуже, видел…

– Так ты сделаешь это? Если б у меня были колени, я бы встал сейчас перед тобой на колени. Нет у меня коленей, Олег!

–?..

– Ты сделаешь это?!

– …не могу, Иван, не проси. Не возьму я такой грех на душу…

– Грех – когда сам жизнь прерываешь! Не проститься такое, самоубийцам дорога в рай закрыта.

– …

– Сегодня, Олег, когда сестричка заснет, она обязательно заснет, я которую ночь не сплю, я знаю. Придушишь меня подушкой. Никто не услышит…

…мне тебя очень жаль…

– Ты, Олег, крещеный?

– Нет, то есть, вроде бы крещеный, я точно не знаю…

…какое ему до этого дело?..

мать говорила, бабушка была набожной, наверняка, крестила, тайком… А что, это важно?

– Не знаю, просто спросил. Знаешь, мы ведь все почти некрещеные…

– Ты к чему это?

– Сам не знаю… Почему-то вдруг подумалось, что будь у меня ангел-хранитель, и будь у меня настоящая вера во что-то, может жил бы я иначе, и воздержался бы от многого, и зла бы от меня увидел мир чуть меньше, и тогда по-иному сложилась бы моя судьба… И еще, знаешь, хотелось бы исповедаться…

…кто-то сказал однажды, что если человек отказался от надежды – он

вошел во врата ада… и оставил позади все человеческое… я не

отказался от надежды, я буду бороться до конца, я скоро вернусь в

строй…

– Не отказывайся от надежды, Иван. Еще не все потеряно.

– Перестань, старлей. Мы ведь договорились…

 

Глава четырнадцатая

МЕДСЕСТРА

Тяжелые веки поднимались долго, как бархатный занавес в театре, и медленно приоткрывалась пустая гладь потолка, залитого желто-голубым светом. Шея почти не двигалась, но он ухитрился чуть приподнять голову. Отовсюду торчали какие-то трубки.

… даже в рот засунули одну…

Что же произошло? Откуда – госпиталь?

…была засада, нас крепко тряханули… потери были…

слева сидит медсестра, не та, которой я подарил четки, и

не та, что была в операционной… пишет что-то за столом, вторая

медсестра рядом сидит, читает… а ведь я выжил!.. как бы

отхаркнуться… чудак какой-то лежит… под аппаратом искусственного

сердца, что ли?.. медсестра встала, заговорила с офицером у окна,

ампутантом… ничего себе! чудаку ногу по бедро оттяпали, а он

смеется, шутит… аппараты жужжат и булькают, я своим шипеньем

никого не дозовусь… сестричка слишком увлеклась офицером

безногим… ну же, сестренка! взгляни в мою сторону! мочи нет

терпеть, накопилась гадость во рту, отхаркнуться бы!.. ну, наконец-

то! милая ты моя, заметила!..

– Пришел в себя? Вот и слава Богу! Тяжелая была операция. Сам главный хирург оперировал, больше трех часов. Скажи спасибо ему – вернул с того света!

…да что мне твои рассказы, милая, мне сплюнуть надо, отхаркнуться

как следует… подавлюсь сейчас этой гадостью…

– Плюй сюда. Вот, хорошо. Теперь легче будет. Слышишь меня?! Что с тобой?! Позови врача!..

…куда я все время проваливаюсь? где я, жив ли я?.. тьма, одна

тьма… я ничего не различаю… просто пустота… кто это

разговаривает?.. Галя?.. кому она рассказывает? мне? зачем она мне

это рассказывает? зачем мне знать о ее жизни?.. нет, не мне

рассказывает…

– И к тебе приставал?

– А куда ты от мужиков денешься?! Мы здесь, как на подводной лодке!

– Что же мне делать?!

– Уступить… Рано или поздно придется. Иначе врага наживешь в лице начальства. Ищи постоянного мужика, тогда отстанут. Ты здесь уже три месяца, неужели никого до сих пор не нашла?

– Есть один советник…

– Ишь ты какая.

– Да нет, не знаю, не то что ты думаешь…

– Капитана-майора мало, сразу генерала или советника подавай! А кто он? Давай-давай, я никому не скажу. Тот, что на Жигулях приезжал на прошлой неделе?

– Нет. Он в госпитале лежит, ногу сломал.

– С гипсом?

– Да.

– Губа не дура! Холеный. Москвич?

– Да.

– Женат?

– Не спрашивала.

– Ой, подруга, это не для тебя!

– …

– У вас что-нибудь было?

– Нет.

– Дурашка, ты ж ему только для этого и нужна, а выпишется – поминай как звали!

…зачем они так громко говорят? выходит, что я вроде бы

подслушиваю их… как это подло! но что я могу сделать?..

– Я тебе говорила, я в течение двух лет надеялась уехать. Афганистан – это случайно, поначалу я и не думала, что окажусь здесь. Подруга одна из ГДР вернулась. Так на нее было приятно посмотреть! Мы-то в нашей дыре свыклись. Дальше местного универмага не дотянешься. А она, понимаешь, вернулась, как с другой планеты: приоделась, ухоженная, не чета нам, деньги появились! Два чемодана тряпок привезла! И самое главное, вернулась не одна, капитана нашла, такой мужик! В отпуске расписалась, и упорхнула опять. Потом перевели капитана обратно в Союз. Где-то в Прибалтике служит, тоже, считай, как за границей. Письмо вот недавно прислала. Говорит, квартиру получили.

– Ну, а ты-то чего?

– Ой, не знаю. Я всегда считала себя неудачницей. Все думала: у людей семьи нормальные, квартиры, дети, машины. А у меня все не ладилось. В девятнадцать замуж выскочила. Парень знакомый со школы. Жил через дом. После армии на завод устроился. Аленка родилась. Все думала: счастья сколько будет! Измучилась я с ней. Он совсем не помогал, поиграет и уйдет куда-нибудь с мужиками. Столько болезней детских, и сразу в первый год! Аленка хворая с рождения самого была, не доносила я ее. Дома тяжко было. Крутилась, как угорелая, вечно до получки занимала, не то, чтобы отложить на что-нибудь там. Да и квартиры у нас своей не было. С родителями моими жили. У нас на троих восемь метров, у стариков чуть побольше комната, вот и вся жилплощадь.

– Можешь не рассказывать, я сама в коммуналке росла.

– Старики, конечно, помогали. С внучкой посидят, денег подбросят малость, но все это не то, понимаешь. Хотелось вырваться, изменить что-то, свежего воздуха хотелось. Свою квартиру, чтоб хозяйкой быть. Вот у некоторых, знаешь, как-то складно все выходит. Что-то меняется к лучшему. А у нас все на одном месте. Помню, Светка, одноклассница моя, так они с мужем каждый год что-то покупали. Оба в торговле работали. Сначала на цветной телевизор скопили, затем стенку импортную достали, диван, холодильник поменяли. У людей все время что-то менялось.

– Вот я и говорю, не от хорошей жизни бабоньки наши сюда едут.

– Потом запил. Год прошел всего, как Аленка родилась. А после совсем загулял. Аленке четыре исполнилось, когда он ушел. Женился. Она старше на восемь лет, с ребенком. Что он в ней нашел?.. У той квартира, правда, отдельная, однокомнатная.

…замолчала… почему она замолчала?.. может быть, я снова

оглох?.. плачет…

– Ну-ну, перестань…

– Понимаешь… До сих пор, как вспомню… Зачем я начала? Не хотела ведь рассказывать.

– Успокойся.

– Думала, все забыто. Нет. Как сейчас помню… Вернулся пьяный, в двенадцатом часу, не позвонил, ногой долбил в дверь. Родители легли. Я открыла, а он стоит заросший щетиной, пиджак надет на майку, ботинки грязные, без носок, рваные тренировочные штаны. Аленка проснулась, вышла в прихожую. Надеялась наконец папу увидеть. Три дня его не было. А он даже не поздоровался с ребенком, вошел, и сразу прямиком на кухню, к холодильнику. Вытащил остатки водки, выпил из горла, и в туалет направился. А там на пол свалился. Туалет у нас настолько маленький, что я никак не могла даже войти, чтобы помочь ему встать. Пришлось его за ногу тащить в коридор. А потом он немного пришел в себя, и начал ругаться. Говорил, что я виновата, жизнь ему всю испортила. Что не надо было никакого ребенка заводить. А Аленка тут же рядом стоит и плачет, папочка говорит, папочка, а он будто и не видит ее. Хотела выпроводить, а он меня бить начал. Искалечил бы, если б отец не вмешался. И все на глазах у Аленки…

– Мерзавец!

– Развелись. Пять лет прожили. Вычеркнутые году… Работала в поликлинике тогда. Восемьдесят рублей зарплата. Как хочешь, так и выкручивайся.

– На алименты подала?

– Какие там алименты! Он почти никогда на работу не ходил. И женщина та его выгнала. Даже одно время жалко его было…

– Поделом ему!

– Первый раз подумала о загранице месяцев через шесть после развода. Так, подумала и забыла. А когда приехала подружка из ГДР, наслушалась рассказов, и засосало под сердцем. Заснуть не могла, думала, мечтала. Одна бы и не раздумывала. А Аленку куда девать? Как я металась! Чувствовала, что если сейчас не вырвусь, погибну в этой дыре. Пошла в военкомат. Там сходу заявили, что надо оформлять опекунство над ребенком. При живой-то матери передавать ребенка!

– Так все делают.

– Это я сейчас понимаю, но тогда… И родители пожилые. Я поздний ребенок у них. Как они справятся? Мать сразу сказала, что против. Отец, как обычно, промолчал. Значит: делай как знаешь, не маленькая. После замужества он считал, что воспитание окончено. А как-то вечером, мать в гости к подруге ушла, опрокинул отец пару стопок, зашел ко мне в комнату, Аленка уже спала, и говорит: «Завтра, пойдем в райисполком оформлять опекунство. Будь готова. С матерью я переговорил». Я, помню, оцепенела от неожиданности! И радостно было услышать это, и страшно. Раз отец сказал, я знала, он не отступит никогда. Он у меня упрямый, батя мой. До замужества столько натерпелась! Воспитывал! Стоило вечером из гостей задержаться на полчаса, ремнем порол. До сих пор не понимаю, что случилось с ним. Мать действительно уговорил. Не знаю, как это у него получилось, но уговорил. Я по дурости решила, что вопрос решится в считанные дни, собирала чемоданы. Наивная была, не представляла, сколько волокиты впереди…

– Ну, а дальше?

– Дальше? Райисполком опекунство не утвердил… Ни в первый раз, ни во второй. Вы – мать, вы и воспитывайте, сказали на комиссии. А то знаем вас, сказали! Особенно там одна старая дева все выступала! Найдете, сказала, кого-нибудь, и про ребенка позабудете.

– А ты?

– Вначале держалась, надеялась на что-то. Мать твердила: пора успокоиться, ничего у тебя не получится, что тебя, говорила, тянет в эту заграницу, вон сколько молодых парней!

…снова замолчали… нет, какой-то шум, пошла к больному,

действительно, кто-то стонал…

– Так как же ты все-таки?

– Прошел год, подожди, да, почти год прошел. И вот однажды после работы забирала Аленку из сада, и увидела на улице председателя райисполкома. Чудно как-то было глядеть на него: в руках авоська с хлебом, кефиром. Помню, так поразило это: большой человек, персональная машина, кабинет, вопросы решает масштабные, и вдруг в магазин за кефиром ходит. А сама думаю: что если поговорить с ним по-человечески, с глазу на глаз? Объяснить все, как есть? Вдруг поможет? Неделю ходила с этой идеей, обдумывала, что говорить буду. И решилась. Записалась на прием. Ему было лет пятьдесят. Интересный, надо сказать, мужчина, добрый с виду, немного только толстоват. Жена его, я даже позавидовала ей, наверняка, как за каменной стеной себя чувствует. Раз десять репетировала, что скажу. У зеркала репетировала, поверишь? Что-то подсказывало, что надо сказать прямо и коротко. Он внимательно слушал, кивал. У него в глазах, у него такой взгляд был…

– Какой?

– Не то, что ты подумала… Взгляд настоящего мужика, порядочного, не кобеля. Знаешь, какой-то и оценивающий с одной стороны, но не похабный, и жалеющий, с другой, сочувствующий взгляд, я бы сказала даже отцовский. Выслушал меня внимательно, набрал номер телефона и говорит: «Принесите мне, пожалуйста, личное дело Макеевой». И через минут пять, пока я досказывала свою историю, вошел мужчина с папкой. Валентин Павлович, так его звали, раскрыл папку, пробежался взглядом по документам и сказал: «Вот, смотрите, я подписываю. И члены комиссии тоже подпишут. Удачи вам…»

– Ничего себе!

– За пятнадцать минут вопрос решился. Целый год билась, а тут раз, и оформили опекунство. Хотела сразу побежать в военкомат, но подумала, что сперва надо обнять, поцеловать Валентина Павловича, сказать ему какой он хороший, добрый. А он протянул руку и сухо так немного сказал: «До свидания». Но затем заметил мое разочарование, и радость, и слезы, и улыбнулся. Родителям ничего не говорила, сглазить боялась. Мать обрадовалась и сразу потом скисла. Видимо, свыклась с тем, что я никуда не уеду. Плакала, вплоть до отъезда плакала. Как тут заснуть?! Вставала, открывала форточку, курила, подходила к кровати Аленки, укрывала ее, хотя она девчонка спокойная у меня, обычно не ворочается во сне. Мне казалось, что я предала ее. Так жалко стало. Курила одну за другой в форточку и плакала. Даже, честно сказать, подумывала бросить всю эту затею. А как пошла на работу, ветер дул пронизывающий, стояла на остановке, мерзла, ждала автобус, автобус, как всегда опаздывал, стояла и смотрела на усталых женщин, и решила: если сейчас не вырвусь, никогда уже не соберусь.

– Да-а-а.

– Так вот, слушай дальше. В военкомате оказалось не все так просто. Начальник отделения был майор один. Мерзкий тип, перхоть у него на плечах и спине, он рукой ее стряхивал. Сейчас вспоминаю, прямо тошнит. Именно майор занимался оформлением служащих. И этот гад сразу дал понять, что я ему понравилась. Говорит: «Вы знаете, сколько у меня лежит заявлений!» Тихо так, а сам, сволочь, глазами облапал всю. Если, говорит, вы оставите заявление, оно может пролежать и полгода и год, а может и дольше. У нас, говорит, столько желающих, что оформление займет месяцы. Я рассердилась, и говорю ему: «Вы в прошлый раз сказали, что главное – опекунство оформить!» Он стряхнул перхоть с погон, направился ко мне. Видите ли, говорит, в прошлый раз я не хотел обсуждать с вами все подробности, тогда еще не решен был вопрос с опекунством. Я на стуле сидела, а он подошел вплотную почти, рукой своей погладил меня по голове. В другой ситуации я бы не растерялась.

– Мразь!

– Врезала б пощечину! Но ведь от него все зависело. Захочет, заявление похоронит. Все пойдет насмарку! Не забуду эту морду! Говорит: «Вы заявление оставьте, а сами подумайте, и приходите через недельку, мы поговорим». Так откровенно меня никогда не покупали. Я уже встала уходить, чувствую рука его по спине скользит. Вечером звоню подруге, посоветоваться. Она рассмеялась, говорит: «Что ты дура, что ли, что тут такого? Переспишь с майором, зато будешь уверена, что через месяц документы оформят! А там кто узнает?» Честно говоря, я тогда и на Валентина Павловича подумала, грешным делом, что, будь другая ситуация, он бы так же, наверное, повел себя.

– Все они, мужики, одинаковые! Ничего, все позади. Ты уж прости меня.

– За что?

– Ну, что так резко тогда сказала. Что от начальства никуда не денешься, что на подводной лодке, мол.

– Да ну что ты! Ты ведь права, в принципе.

– Эх, все бабы, что бы ни говорили, приезжают сюда в надежде найти свое счастье…

…счастье… что такое счастье на войне?.. это то, что осталось дома,

та жизнь, которая не с нами, вымышленная, это время в конце

войны, когда кажется, что впереди будет только любовь, это надежда,

которая живет в каждом из нас, это когда тебя не заносят в списки

убитых, когда после боевых рота приезжает без потерь…

 

Глава пятнадцатая

СОВЕТНИК

Он остановился у столика медсестры, как если бы собрался что-то спросить, однако сообразил, что медсестры нет, и, к тому же, вдруг понял, что забыл, что вылетела из головы нужда, изначально приведшая его сюда.

В палате находилось человек тридцать. Все лежали. Некоторые – накрывшись простыней с головой. Выделялись те, что на вытяжках. Одна нога у таких раненых была подвешена, либо покоилась на наклонной плоскости.

Шарагин направился в дальний конец комнаты, где после нескольких двухъярусных кроватей, отделенная от основной, находилась комната для офицеров.

Стену перед офицерской комнатой расписали яркими красками. Какой-то непрофессиональный художник изобразил русский пейзаж: березки, речка, избушка.

…капельницы, торчащие на длинных палках прямо под потолком… как

надоели мне капельницы, синяки одни на руках, живого места не

оставили, изверги…

И он приподнял рукав больничной пижамы, сначала на левой, затем на правой руке, осматривая желто-синие пятна. Длинные голубоватые вены, напоминавшие притоки Волги, или Амазонки, или Нила безжалостно искололи толстой иглой.

…белое все кругом, белое и синее… все одеты в одну форму…

пацаны лежат плечо к плечу почти что, точно не госпиталь это, а в

строю они продолжают стоять… и у каждого свое неразделенное

горе…

Он пытался вспомнить и не мог. Что привело его в эту палату? Какая такая необходимость была кого-то искать среди этих лиц, зачем ему нужна была травматология? И правильно ли вообще пришел в это отделение? Он искал кого-то, но кого именно он не знал, подводила память, забыл, надеялся, что узнает, если увидит.

…третий слева – парень с забинтованной головой, рука в гипсе,

пальцы испачканы зеленкой… знакомое лицо… похож на… впрочем,

нет, я не знаю его… все солдатики похожи один на другого…

Парень был накрыт простыней. На месте правой ноги простыня прижималась к кровати.

– Дневальный! Принеси утку! Оглох что ли?!

…из дальнего правого угла кричит еще один ампутант…

…и кровати целой не надо – половины кровати достаточно…

На крик спешил дневальный, затюканный боец, из молодых, в пижаме, тоже на излечении, только явно идущий на поправку. Дневальный порхал по комнате бабочкой.

…голый торс, хорошо развитая мускулатура…белобрысый мальчишка,

чем-то на Сыча похож… смотрит на меня, будто я виноват… я тоже

ранен и контужен… что это я оправдываюсь?..

Дневальный помог парню подняться с кровати, поднес сосуд. Солдатик откинул простыню. Обе ноги у него были ампутированы почти у самых бедер. Он облокачивался одной рукой о кровать, другой держал стеклянную баночку – «утку».

И чего это офицер с замотанной бинтами шеей так уставился? Разволновался, и

…желтая моча…

потекла мимо «утки», по рукам и на простыню.

Шарагин отвернулся. Все еще в растерянности, стоял он посреди комнаты, рассматривал остальных ребят. Но взгляд непроизвольно вновь вернулся к парню с ампутированными ногами.

…как он будет передвигаться? он же будет всем по пояс… кто

заметит его, такого маленького, точно распиленного пополам?..

Вошла медсестра. На принесенном ее подносе стояли стаканы и малюсенькие, грамм по сто, баночки с яблочным соком. Дневальный отнес утку, присел за стол, а рядом устроился, прислонив костыли к стене, второй раненый солдатик, и оба они стали ковырять банки консервным ножом, проделывая отверстия.

…ведь тысячи таких вот «огрызков» оставит Афган! и всем будет

наплевать, за что они воевали, где, когда… хорошо, что меня пощадила

судьба!..

Пришла еще одна медсестра, низенькая, с распущенными волосами. Из под белого халата виднелось легкое хлопковое синее платьице в белый горошек. Она несла «хэбэ» и солдатский ремень.

…все в белых и синих тонах…

Она тронула за руку солдата, который спал на животе и сопел.

– Одевайся, борт приходит, через полчаса отправляем тебя в Ленинград, – сказала медсестра тихо, но настойчиво.

…как сказала бы мама, если бы хотела быть строгой…

Худенький паренек понял, закивал головой, сел на кровати. Одна нога была ампутирована по колено.

Медсестра помогла надеть майку.

– Извини, на складе была форма только пятидесятого размера, – она подвернула штанину на отрезанной ноге, заколола английской булавкой. Солдат с соседней койки встал, похлопал по плечу отъезжающего приятеля, вынул из тумбочки лист бумаги, стал записывать адрес.

Шарагин по-прежнему стоял посреди комнаты, в проходе между кроватями.

– Вы кого-то ищите? – спросила медсестра, разносившая сок.

– Я?

…кого-то я ищу… медсестру, как же ее звали? Галя… нет, кого-то

еще…

– Вам плохо?

– Мне?

– Вы из какого отделения?

– Не помню…

– А фамилия ваша как?

– Шарагин, старший лейтенант Шарагин…

– Пойдемте со мной.

В коридоре, около перевязочной, он остановился:

– Понимаете, я ищу друга. Нет, не так. Не совсем он друг – знакомый. Мы лежали вместе в реанимации.

– Как фамилия?

– Шарагин…

– Нет же, приятеля вашего.

– Не знаю, не помню. У него верхняя часть лица забинтована была, но губы я помню, и подбородок… усы, усы у него были…

– Как же вы хотите его без фамилии найти?.. Ну хорошо, звание, имя, ранение какое?

– Стойте, Иван, точно, Иваном его звали. Звание? Не помню. У него, понимаете, две ноги ампутированы были, и еще – слепым он был.

– Вот что, подождите меня здесь в коридоре, никуда не отходите, я скоро вернусь. Постараюсь что-нибудь узнать.

– Постарайся, сестричка.

– Вы сами-то как себя чувствуете?

– У меня все в порядке. Мне бы, вот, Ивана найти…

Два санитара тащили на носилках парнишку. В ногах лежал «дипломат», и стояли новые, не разношенные, прямо со склада, солдатские ботинки. Глаза у солдатика были закрыты, и подумал Шарагин, что он мертв.

…нет же, если б это был труп, его б накрыли с головой и несли

вперед ногами… должно быть спит… а я бы выдержал, если бы

вернулся калекой, если бы комиссовали меня из Вооруженных сил?..

– Узнала, капитан Уральцев, Иван Николаевич. Вы его искали?

…точно!..

– Наверное. Да, конечно же – капитан Уральцев. Где он? В Союз отправили? Он говорил, что его в Союз должны отправить.

– Он ваш близкий друг?

– Да нет вроде, сестричка, говорю же, лежали мы вместе в реанимации, а затем потерял его, меня перевели. Так где же он теперь?

– Умер капитан…

–?..

– Умер, больше недели назад… Вы куда? Постойте!..

* * *

– Подонки! Где врачи?! – рычал на санитаров покрытый пылью после езды на броне офицер в панаме. – Офицер умирает, а вы, как мухи сонные ползаете!

– Он мертв, – сказал санитар.

– Молчать! Несите его в госпиталь! Врача сюда!

– Убери автомат! Нечего здесь воевать! – осадил его с крыльца приемного отделения врач.

…Рубен Григорьевич…

– Сделайте что-нибудь! – взмолился офицер.

Врач взял лежащего на носилках за запястье. Отпустил. Кисть руки осталась беспомощно, безжизненно свисать. Затем он дотронулся до лица, будто хотел погладить его, а на самом деле закрыл устремленные в кроны деревьев застывшие глаза.

– Он давно мертв.

Офицер опустился на колени, осторожно приподнял руку погибшего товарища и положил обратно на носилки.

…еще одного снимут с довольствия… и меня могли бы не довести до

госпиталя… лежал бы на спине, утонув в глубоком небе, и взял бы

меня точно также за руку врач… или ангел… и повел бы за собой…

В халате, накинутом на белую майку, с седыми, чуть вьющимися волосами, карими, полными многовековой армянской печалью глазами, напоминал Рубен Григорьевич персонажа из библейских сказок.

– Шарагин!

– Добрый день, Рубен Григорьевич.

…не до тебя мне сейчас… не хочу тебя слушать…

– Будете курить?

– Спасибо, у меня свои.

…«Ахтамар», откуда он их берет?..

– Я, Шарагин, мечтал играть на фортепиано. Пальцы подвели. Пианисту нужны длинные тонкие пальцы. А у меня совершенно немузыкальные, смотри, – он вытянул вперед руки, – короткие, пухлые.

Шарагин и слушал, и не слушал. Волновала его другая проблема:

…что же все-таки произошло той ночью после разговора с капитаном

Уральцевым?.. «вот и ладушки, значит сможешь»… я ничего не

помню… почему он спросил, крещеный я или нет? почему он сказал,

что невелик грех человеку помочь, что мне зачтется это?..

– Кстати, о пальцах. Видишь того солдатика? Вывезли проветриться. Бахтияром зовут. Он пока не ходит, лежачий.

…сдался мне твой Бахтияр!..

– Интересная судьба. Шесть пуль в него духи всадили. В бедро, в руку, в ногу, и три – в спину. Выжил. До сих пор не понимаю как. Вот тебе – жажда жизни. Два товарища его погибли. Они в кишлак пошли за водой.

– Самовольно.

– Это я не уточнял. Отстреливались, пока патроны не кончились. Он притворился мертвым. И представь, когда ему палец отрезали. Да-да, что ты так на меня смотришь? Не пискнул, лежал, как убитый. Боялся одного – чтоб голову не отрезали. Он ведь все понимал, что духи говорят. Таджик.

Шарагин присмотрелся к солдатику, сказал:

– Живчик.

– Когда духи ушли, он перетянул раны на руке и ноге подтяжками, и ждал. Наши кишлак долбили из минометов, его чуть в клочья не разнесли. Вертушка над ним летала. Он курткой махал. Не заметили. Часов пять спустя нашли, – Рубен Григорьевич, явно, искренне проникся к солдатику, – собака с заставы почуяла. Умный пес. Своих привел.

– Зачем вы мне все это рассказываете?

– Я не из тех людей, Шарагин, что переживают, когда в Африке умирают с голода дети. Это очень далеко. Меня это совершенно не трогает. Тысячи, там, десятки тысяч людей. Вот мои больные, в этом конкретном госпитале. И о каждом из вас я беспокоюсь и переживаю.

…господь Бог местного значения…

Я тебя, Шарагин, поставлю на ноги! Главное – чтоб ты сам верил. Если веришь – все будет хорошо. Постарайся побольше говорить о том, что беспокоит тебя. С кем? С кем угодно! Приходи ко мне. Я не психиатр, но я знаю, что происходит в голове, в душе человека. Душа человека – механизм посложней, чем все органы вместе взятые. Органы разные можно удалить, пересадить, проживет без них человек, а душу лечить очень сложно, это такой тонкий инструмент!

…скрипка Страдивари…

– При чем здесь душа? Меня комиссовать могут, если не поправлюсь! А вы мне про душу рассказываете!

– Есть такой термин – «эмоциональная вентиляция». Усмехаешься?! Ты сейчас от боли мучаешься, а когда раны заживут, вот тогда-то настоящие боли и начнутся… Война, в первую очередь, калечит душу… Я, Шарагин, хочу помочь тебе освободиться от собственных страхов, – от зла, что живет в тебе. Пока не поздно. Иначе никто и ничто не поможет. Не надейся.

…боженька поможет…

С ехидством подумал Шарагин.

– А если окажется, что нет никакого Бога, и дьявола нет, что тогда?

…прямо мысли мои читает…

– Тогда…

– Тогда вот что, Олег. Есть у человека душа и совесть. Внутри нас живут и Бог и дьявол. Внутри они и борются за правду и неправду. Разгадку всему надо искать, прежде всего, внутри себя. Человек сам себе судья…

…сейчас, конечно, я начну исповедаться… кого убивал и зачем…

раскаюсь… жди!.. мне мальчики кровавые не снятся!..

А вслух сказал:

– Хорошо, Рубен Григорьевич. Приду.

– Ты хотя бы понимаешь, о чем я говорю?

– Конечно.

…хороший дедушка, но, честное слово, если зациклится на своей

любимой теме, сушите весла! до отбоя будет голову морочить! ты

меня лечи скорей, Рубен Григорьевич, а не мораль читай!.. ушел,

обиделся, что ли? я ж ничего ему не сказал…

Солдат на въезде в госпиталь выбежал из проходной, распахнул ворота, на территорию вкатила «Волга» с афганскими номерами. Из автомобиля вышел подтянутый генерал в камуфляжной форме. Дежурный офицер и замполит госпиталя синхронно козырнули, собрался замполит докладываться важной персоне, но генерал протянул лодочкой руку:

– Я одного советника ищу.

– Сюда, товарищ генерал, – замполит повел генерала к корпусу, где обычно лечились высокие армейские чины.

– Как сыр в масле катаются, – пробурчал безногий офицер. – Напьются. Сердце прихватит, его в госпиталь сразу кладут на восстановление.

Госпиталь Сорокину понравился. Устроились основательно, подумал он, как будто собираемся находиться в Кабуле вечно. И правильно. Э-х, нам бы такие условия в восьмидесятом! Тогда об этом и не мечтали. Тогда…

…Днем внутри наспех развернутого палаточного дивизионного госпиталя можно было сдохнуть от духоты, хуже чем в парилке, поэтому сразу после восхода, пока солнце не раскочегарилось, раненых, человек пятнадцать, выносили на носилках на улицу проветриться, и хромой солдат-узбек на костылях перемещался от одного человека к другому, давая поочередно затянуться одной на всех сигаретой, а тем, кто не мог взять сам, узбек вкладывал сигарету в рот, ждал, пока солдат как следует вдохнет дым, вынимал; у некоторых сигарета без фильтра прилипала к сухим губам, приходилось ее отдирать, отчего нижняя губа оттягивалась…

– …Вы никогда не задумывались, какая у нас огромная власть в Афганистане? Нет? Мы здесь полубоги. Хотим – казним, хотим – милуем. Дома никогда человеческая жизнь у нас не ценилась, а в Афганистане тем более никто не считается. Подумаешь, какие-то там афганцы, миллионом больше, миллионом меньше… – рассуждал советник пока они с генералом шли к скамейке. Советник с загипсованной ногой был одет в синюю госпитальную пижаму, передвигался на костылях. – Хотите, я вам скажу прямо? Путного в Афганистане никогда ничего не выйдет! У себя дома не сумели за семьдесят лет построить ничего путного. А в Афганистане и подавно не сможем ничего изменить к лучшему! Здесь – прорва, черная дыра… Мы уйдем, а она останется навечно.

…это уж точно…

– Зачем же так категорично, Виктор Константинович? – встрепенулся Сорокин, будто стал соучастником страшного заговора, будто испугался, что кто-то может подслушать. Повел головой. Но никого, кроме одиноко сидящего в каком-то трансе офицера с забинтованной шеей поблизости не было. Явно контуженый. Однако, для перестраховки генерал сказал: – Давайте не будем так громко.

Порассуждать на тему «будущее Афганистана» Сорокину было интересно, тем более со знающим человеком. Говорить же на темы, касающиеся Советского Союза, тем более в таком резком ключе, генерал опасался. Непростительно такое поведение для политработника.

– Вы, извиняюсь, сколько в Кабуле, Алексей Глебович?

Сорокин почувствовал, что от советника попахивает коньяком. Значит, и от меня будет пахнуть. Зря я согласился с ним выпить. Он-то уже полбутылки одолел в одиночку. Эстет! Все, как положено: лимончик нарезал, шоколадку наломал в фольге, развернул, разложил.

– В этот приезд – несколько недель, но вы не забывайте, – обиделся немного генерал, – я входил сюда в семьдесят девятом, и почти полтора года… Я, кстати, неплохо знаком с традициями и обычаями афганского народа…

– Алексей Глебович, – перебил советник, – дорогой вы мой. Я не хотел ни в коем случае вас обидеть. Но военные никогда не понимали Афганистан. Вы живете за колючей проволокой, смотрите советское телевидение, читаете советские газеты. Армия давно забыла про афганцев. Армия думает, как ей самой уцелеть. Разве не так?

– Нет, конечно! Армия пришла сюда, чтобы помогать афганцам строить новую жизнь, защищать революцию! – с легкостью парировал Сорокин.

…слово в слово, как Немилов говорил… лапшу на уши солдатам

вешал…

– И мы бы давно навели порядок, если б Армию не ограничивали. Поставили бы вдоль границы с Пакистаном и Ираном несколько дивизий, перекрыли бы все караванные пути, и со всей мощью обрушились бы на бандформирования. Смею заверить, за несколько бы месяцев порядок навели!

– Вьетнам американцы напалмом выжигали. И проиграли… Против партизан любая армия бессильна.

– Вы хотите сказать, что мы заранее проиграли эту войну?

– Я хочу сказать только одно. Армия, дорогой мой Алексей Глебович, бьет по площадям, по большим площадям. Она бомбит сразу целое ущелье. Целый район обстреливает. Одно дело сражаться против регулярных войск, а другое дело против партизанского движения. Армия столько бед натворила! Сотни тысяч афганцев уничтожила! Нет, в Афганистане, повторяю, ничего путного никогда не выйдет. – Советник замолчал, пошевелил пальцами на загипсованной ноге. – Мы привыкли все подгонять под собственные мерки. Пытались добиться в афганской армии дисциплины, схожей с нашей, боеспособности. Что я вам рассказываю? Сами знаете. Наглядную агитацию использовали, которая всегда была малоэффективна и у нас дома.

– Не согласен.

– Да бросьте, Алексей Глебович! Мы не на партсобрании, умоляю вас! Давайте называть вещи своими именами, кстати, нас к этому партия призывает, открыто обсуждать проблемы. Что, скажите, от того что у вас в Москве на соседнем доме весит лозунг из пятиметровых букв: «Решения такого-то съезда выполним и перевыполним», что-то меняется? Нет, конечно. Мы помогли афганцам скопировать все худшее. Бездумно навязали то, что у нас самих не работало. Да что там говорить, – махнул он рукой. – А теперь удивляемся, отчего же это толку нет?! У нас-то еще кое-как, со скрипом, работает. А у афганцев нет. Им все эти наши нововведения как собаке пятая нога. И все наши ошибки повторяют. Один в один. А некоторые, так прямо революционеры-террористы. У меня есть один такой коллега – Мухиб. Да не один он такой. Радикальный халькист, правда, думает, что никто об этом не догадывается. Начальника своего – парчамиста – люто ненавидит. Раскол у них в партии похлещи… нет, хотел сказать похлещи, чем у нас был. И у нас друг друга уничтожали, столько расколов было, столько процессов, просто мы забыли о том… И ничего, работают, ни разу бровью не повел, ни разу слова вслух не высказал. Парчам у власти, а халькисты выжидают своего часа. Только со мной раскрывается. Сколько раз! Бывало, пригласит домой на плов, выпьем водочки, и начнет душу изливать. Прямо-таки второй Троцкий. Всех врагов – в тюрьмы, красный террор, трудовые армии, мечом и огнем! И, знаете, его абсолютно не волнует, если в ходе революции погибнут тысячи людей, хоть и миллионы, он считает, что главное, что будущим поколениям достанется жить в лучшем мире. По приказу таких людей исчезают навсегда. А хороший семьянин, жена русская. У него, знаете, на столе в кабинете портрет Ленина, и очень просил меня привезти значок с Горбачевым и Сталиным, прямо бредит Советским Союзом… Вы скажите – истинный партиец, настоящий революционер. А мне иногда страшно. У нас террор невозможен. Для нас – это пережиток прошлого. А здесь… история повторяется…

– Мне все-таки кажется, Виктор Константинович, что не все так плачевно, как вы рисуете. И определенные подвижки безусловно наблюдаются. – «Подвижки», это слово Сорокин позаимствовал у «папы». Хорошее слово, очень русское и ёмкое, считал генерал. – Москва не сразу строилась. Вспомните, у нас после революции тоже много проблем было. Апрельская революция…

– Революция? Алексей Глебович, спуститесь на землю! В Афганистане не революция произошла, а дворцовый переворот. С самого начала мы по сути дела защищали небольшую группу людей, которые спекулировали на революционных идеях, пробивались к власти по трупам товарищей. Поверьте мне, Алексей Глебович, я знаю лично всех людей в ЦК, которые идеологические разработки и обоснования по Афганистану составляли. На самом верху рассуждали о расширении социальной базы революции, о рабочем классе и передовом крестьянстве. Какой здесь, к черту, рабочий класс! – возмущенно зажестикулировал советник. – Откуда ему взяться? Поедете из госпиталя, обратите лишний раз внимание на местных жителей, посмотрите, куда мы вляпались. Они живут при феодализме. В четырнадцатом веке живут. Большинство из них не то, чтобы не поняли, не знали, что «революция» произошла. Нельзя было войска вводить!

– Не по собственной прихоти армия здесь! – генерал, принимавший лично участие в вводе войск, восстал против обвинений в просчете. Эти товарищи всегда на армию все сваливают. Армия просчиталась! А КГБ что, не просчитался? А Министерство иностранных дел? Как отвечать, так армии! А все остальные в сторонке. – Афганское руководство неоднократно обращалось за военной помощью.

– Для афганцев с нашим приходом началась священная война против неверных, джихад. Вот уж поистине, Алексей Глебович, всегда у нас так бывает: сначала себе искусственно трудности придумываем, а потом героически их преодолеваем. Это ведь надо было быть полным идиотом, чтобы не додуматься, что так все получится в Афганистане! Сколько служебных записок писали! Нет, не послушали… – советник закурил. – Схватив манатки, афганцы пустились наутек в Пакистан, в Иран. Пять миллионов человек не поняли революцию?! Для кого же тогда, извиняюсь, ее делали, вашу революцию?

– Правильно, потому что надо сразу было вдоль границы войска вытягивать.

– В западню попали! Заманили нас в Афганистан! Не зря считается, что Амин на американцев работал. Он же учился в США, там, видимо, его и завербовали… Американцы, пропади они пропадом, давно гадали, как бы отомстить за Вьетнам. Долго думали, что бы такое придумать, чтоб у нас пупок развязался. Элементарно все просто придумали… Афганистан и «звездные войны»…

– При чем здесь «звездные войны»? – удивился генерал.

– При том, что мы верим в эти сказки! Они же смеются над нами!

– Стратегическая оборонная инициатива, СОИ – вещь серьезная, – решил показать свои познания Сорокин. – Но мы что-нибудь придумаем в ответ. Я уверен.

…СОИ – это солдат одноразового использования…

подумал Шарагин.

сапер, то бишь… вот что такое СОИ… не в космосе воюем…

– Вот видите, как вы рассуждаете, и наверху такое же мнение. Американцам только и надо, чтобы мы новыми дорогостоящими разработками занялись. Экономика не потянет!.. Клюнули на голый крючок… Удивительно! Я, кстати, не утомил вас, Алексей Глебович?

– Что вы! Я слушаю с интересом, – из приличия сказал генерал. Совершенно вдруг отпало у него желание сидеть на скамейке и рассуждать о том, надо было вводить войска в Афганистан или не надо, да и «звездные войны» совершенно не причем! Вот если бы Виктор Константинович просветил насчет настроений в Москве, насчет возможного вывода войск. Уж кому-кому, а ему должно быть многое известно!

– С кем из наших ни поговори, все уверены, что знают афганцев как свои пять пальцев, – сменил тему советник. – Подумаешь, несколько раз с ними плов поели, в гости сходили. А ведь ни черта они не знают! Для того, чтобы понять афганца, любого, будь то крестьянин или миллионер, надо пожить в кишлаке. Про язык я уже не говорю. У всех наших, я заметил, иллюзия полного понимания афганцев после разговора с ними, особенно с теми, кто в Советском Союзе учился. Да, конечно, они образованы, у них есть цветные телевизоры, телефоны, машины, они одеваются по-европейски. Но это, на самом деле, не естественно для них. Для афганца естественно ходить в национальной одежде – в шальвар камис, – знаете, свободная такая рубаха, и брюки обвисшие, да вон на улице все подряд так ходят. Афганцы завязаны на родоплеменных связях. Афганец будет слушать, утвердительно кивать головой, но никогда вы не узнаете, что он на самом деле думает, какие выводы делает, и как поступит. Позвольте у вас еще одну сигарету попросить, Алексей Глебович.

– Пожалуйста.

– Вообще, мы с вами, Алексей Глебович, в интересное время живем… – Он на какое-то мгновение задумался. Могло показаться, что он обдумывает очень важное решение, взвешивает: открывать или не открывать информацию собеседнику. Сорокин приготовился к откровению, но вместо этого услышал: – Пойдемте, еще по рюмочке? У меня сегодня все-таки такое событие! У дочери, я уже говорил вам, сын родился. Значит дедушка теперь.

– Хорошо, по полрюмочки.

…сладкая жизнь, господа генералы…

Много пить до обеда генералу Сорокину было не в охотку. Он привык ближе к ужину принимать крепкие напитки, перед сном можно пить немеренно, а сейчас по кабульской-то жаре запросто развезет. А что, если к начальству вызовут? Одновременно и отказываться было неудобно. Кто знает, как все повернется. Сегодня он советник в Кабуле, а завтра на повышение поедет в Москве. После Афганистана многие пошли в гору. Хорошо иметь влиятельных, высокопоставленных знакомых, особенно в таком ведомстве. В Кабуле все упрощается, все доступней. В Москве Сорокин никогда бы не повстречал такого количества нужных людей, а выпивать с ними тем более его бы не пригласили. А в командировке всегда люди делаются проще, демократичней.

– …сейчас, мысль закончу и пойдем. Так вот. О чем я говорил?

– Что мы в интересное время живем, – подсказал Сорокин.

– Да… Действительно интересное. Во-первых, мы с вами участвуем в последней войне Европы против Азии. По крайней мере в этом веке уж точно. А во-вторых, грядут большие перемены дома.

– Перемены? Вы имеете в виду перестройку?

– И да, и нет. Отсюда, издалека, когда оглядываешься на события дома, видно лучше. Со стороны всегда видней. Многое еще изменится. И эта война сыграет не последнюю роль. Я не знаю, не могу сейчас сказать, что и как будет, но война разрушит многое, если не все, что возводили десятилетиями. Не верите? Я вижу по вашему лицу, Алексей Глебович, что вы не верите. Правильно. Лучше не верить. Иначе тяжело будет жить дальше.

– А что насчет вывода говорят? – не удержался Сорокин.

– Я думаю, что не так долго осталось ждать…

– Год, два, три? – Сорокину не терпелось узнать.

– Не завтра, конечно же, но скоро. А пока, к сожалению, будем продолжать терять людей… Вы же, кажется, летали на боевые?

– Да, – гордо сказал генерал. – Операция идет успешно. Я утром читал последние сводки. Скоро захватим базовый район бандформирований.

– Представляю, какой ценой! Каждый день вижу эти успехи. Коек больничных не хватает. В коридорах раненые лежат.

…какой ценой? нашей кровью все горы вымазаны!..

– М-да, за ошибки надо платить… – грустно отметил советник. – Это называется большая политика… Вы знаете, наверху, на уровне Политбюро, уже признали, что Афганистан – ошибка. Так что теперь, я думаю, вывод – вопрос полутора-двух лет. Я надеюсь это останется между нами.

– Разумеется.

…в Москве давно считают Афганистан ошибкой… столько лет воевали

впустую… сколько ребят потеряли… жертвы напрасны… зря воюем…

зря ввели войска, зряшные жертвы! Панасюк, Мышковский, Чириков,

Саватеев, Бурков… Панасюк… Коля…

Разве мог он забыть лицо сержанта Панасюка, с уже послабевшей краснотой, размягчившейся в загар, и чуть подрагивающие ресницы, и не остановившиеся, продолжающие мерно отсчитывать секунды, несмотря на смерть хозяина, часы на руке сержанта?! А вытекший глаз Мышковского? А падающую с небес горящую вертушку?

– Выходит, что как только укрепится новая власть, так и уйдем?

– Опять вы за свое, Алексей Глебович, – советник покачал головой. – Не укрепится эта власть! Как только мы выведем танки, рухнет она.

Разговор зашел слишком далеко, и напугал генерала прямолинейностью; он вообще не планировал обсуждать с этим выпившим советником подобные темы. Пусть и встречались они на различных совещаниях, и выпивали пару раз в Кабуле, сильно выпивали, но все же близкими друзьями не стали. А такие щекотливые вопросы, касающиеся политических ошибок, критики социалистических идей, такие серьезные разговоры можно вести только с очень близкими друзьями, которые не продадут. Он даже испугался, не подвох ли это, не хотят ли его проверить на лояльность. Или подставить задумали, скомпрометировать? Главное – ни с чем не соглашаться, выслушаю его и уеду, думал генерал. Лучше перестраховаться, кто его знает, с какой целью он мне все это рассказывает?

Сорокин верил партии, почти во всем, и служил ей, и карьеру себе сделал на партийном поприще, и никогда не был он любителем пускаться в пространные беседы о просчетах партии и правительства. Если не задаваться вопросами «отчего»? и «почему»? будет легче жить, считал он.

Генералы от политики редко пускались в дискуссии о правильности выбранного пути, не до этого им было, и потому, пожалуй, любовь их и преданность партии и социалистической Родине никогда не была надрывной, пламенной, до конца искренней, напоминала она скорее брак по расчету.

Почему все-таки он так откровенен со мной? недоумевал генерал, и нервничал, понимая, что его провоцируют на откровенность, а он из-за своих однобоких, стандартных ответов и возражений выглядит глупо.

Политработники, считал в свою очередь советник, и наблюдение это находило очередное подтверждение в лице Сорокина, знают всё или почти всё, но крайне поверхностно, часто понаслышке; они всегда готовы к любым спорам, и всегда умеют защититься, но они не видят дальше завтрашнего дня. Однако, это уже и не их забота. Они должны помнить то, что сказали им вчера, и многократно повторять это сегодня и завтра, как пластинку проигрывать, а когда сменить пластинку, им вовремя подскажет вышестоящее начальство. Сорокин соглашается со мной, еще бы он не соглашался! Он боится меня! Нет, он конечно же не фанатично преданный партии человек, он лукавит, он лицемерит, как и все. Что они все будут делать, когда наступит эпоха коллективного прозрения? А ведь еще самую малость ослабят вожжи, и народ прорвет, народ не удержать, народ распустится, и никто и ничто не в силах будет тогда нашим любимым Советским Союзом управлять. Такие, как Сорокин, быстро переквалифицируются, иную веру исповедовать будут. У них нет никаких принципов… А жаль. Мне при первых встречах он показался весьма неординарным человеком. Чуть лучше остальных, но из той же породы. Поставили «реформаторов» у власти, а они не знают, куда идти. Ни рыба ни мясо. Бесхребетные… Лучше бы не начинали этих перестроек вовсе! Жесткость нужна, а ее-то как раз и нет. Погубят страну реформаторы!

– Я с вами, Виктор Константинович, не согласен насчет столь пессимистических прогнозов, – сказал генерал. – Мне кажется, постепенно наладятся у афганцев дела. Я на прошлой неделе был в ЦК НДПА, имел долгую беседу с главным партийным советником, с Поляковым…

– И что? Интересно, что вы там узнали от Полякова? Что еще наши друзья в ЦК НДПА придумали? – с некоторой иронией спросил советник.

– Зря вы так! У них много интересных разработок! Вы слышали, что собираются объявить так называемое национальное примирение? Сесть за стол переговоров с оппозицией. Там, знаете, много моментов серьезных.

– Эх, – выдохнул советник. – Бросьте, Алексей Глебович! Какие разработки! Вы хоть сами в это верите? Это все как мертвому припарки!

– Инициативы серьезные. В Москве, в ЦК все прорабатывали…

– Хотите знать, кто в первую очередь все здесь развалил? Всю работу, если уж на то пошло?

– Интересно.

– Советники. Первым делом партийные советники! А товарища Полякова, между нами говоря, да, впрочем, это все в Кабуле знают, называют «главным могильщиком Апрельской революции.» А если серьезно, я уже говорил вам, что изначально все было неправильно. Миссия у нас, русских, наверное, такая историческая. Всех освобождать. Цыгана от табора освободили, и посадили в избу, посередине которой он тут же развел костер, узбека от ислама освободили, и предложили взамен водку. Теперь за афганцев взялись… А знаете, – советник потрогал гипс на ноге. – Большинство людей шли сюда с чистыми помыслами, хотели помочь другому народу. Достаточно было бросить несколько сентиментальных фраз, как тысячи честных русских, спрыгнув с теплой печки, устремились в погоню за очередной призрачной идеей. Афганистан – это последний вздох идеи о мировой революции.

– В вас, извините конечно, Виктор Константинович, в вас столько цинизма! Как вы продолжаете работать здесь?

– Нет, это не цинизм, Алексей Глебович, это реализм. В Кабуле начинаешь смотреть на все иначе. Я себе пообещал, что обязательно приеду сюда, когда все будет заканчиваться. Я имею ввиду вывод войск. После и поговорим… О, пора обедать. Пойдемте, Алексей Глебович! Здесь вкусно кормят!

– Нет, мне пора. Важная встреча через час.

– А по рюмочке?

– Давайте в другой раз.

– Ладно.

– Да, кстати, с ногой-то у вас что приключилось?

– Пустяки! Сломал. У командующего в бассейне плавал. Да мы же вместе тогда с вами к нему заходили. А потом я купаться отправился. С бортика прыгнуть хотел, поскользнулся.

 

Глава шестнадцатая

САШКА

Генерала армии Вампилова, возглавлявшего оперативную группу Министерства обороны СССР, окружение называло между собой «папой». Группа разместилась в особняке за высоким забором у подножия дворца Амина. Охраняла «папу» отдельная рота десантников, которым, немало хлопот доставляли не духи, духов на пушечный выстрел к штабу армии и резиденции не подпустили бы, а бегающие по территории резиденции черные и белые кролики. Резвящиеся животные постоянно срывали сигнальные растяжки.

Прикомандированные офицеры и генералы опергруппы писали отчеты, справки и донесения, анализировали обстановку, клеили карты и разукрашивали их цветными карандашами, мечтали о досрочных званиях и наградах, мотались по дуканам, парились в банях, резались в шахматы. Однажды, устав от однообразной жизни, притащили они в резиденцию теннисный стол. Но «папе» не понравилось турниры в пинг-понг и то, что постукивал в резиденции шарик, и он распорядился передать стол в роту охраны. Злые языки называли офицеров опергруппы «колобками» за их маслянистые, овальные, румяные лица, а саму группу – «райской».

И если к офицерам относились предвзято, скептически, и с завистью, то «папу» в войсках любили. Не кабинетный генерал, боевой. В Отечественную сражался под Сталинградом, войну закончил в Берлине, в параде Победы на Красной площади участвовал. Одним словом, герой. И такой опыт колоссальный. Все стадии прошел – от простого взводного до личного представителя министра.

«Колобки» помыли руки, ждали, пока спустится со второго этажа «папа».

Вампилов пригласил подчиненных, заметил Сорокина: – А я думал вы уже улетели.

– Через два часа рейс, товарищ генерал армии. Перенесли.

– А-а-а, – протянул «папа», – тогда пойдемте с нами.

Стол накрыли на десять человек, но пришло только семь. В углу на тумбочке стоял телевизор. Днем его не включали. Тихо играло радио. Полненькая, румяная официантка в переднике поставила перед Вампиловым тарелку супа. «Папа» положил на колени салфетку, отломил кусочек хлеба. Ел он без всякого аппетита, как-то механически.

– Картошка у вас сегодня искусственная. Резиновая, – сказал «папа». – Когда будет настоящая картошка?

– Скоро будем собирать, – поспешил успокоить начальник охраны.

– Ты уже здесь три месяца, а до сих пор ничего не вырастил, – констатировал Вампилов.

– Здесь, товарищ генерал, холодновато. Вот, к примеру, в Джелалабаде уже давно бы выросла картошка.

– В Джелалабаде картошку не выращивают, – заметил личный переводчик Вампилова, молоденький майор.

«Папа» брезгливо выловил ложкой из супа кусочки теста, слил в стакан.

Подали второе – парные котлеты с пюре.

– Вкусные сегодня котлеты, – похвалил официантку Вампилов и поправил спавшую на лоб челку.

– Да, Людочка, – вторили ему подчиненные. – Котлеты отменные. И пюре.

– Совсем другое дело, когда на свежем молоке, – отметила Людочка.

Сорокин по опыту знал, что с обедом надо торопиться, «папа» дожидаться никого не будет. Он поел и встал, и ты должен к тому времени закончить трапезничать.

«Папа» дожевал котлетку, потянулся к сухарикам, захрустел, предложил соседу-полковнику:

– Хотите? Особенно хорошо с чаем, – офицер осторожно отсыпал на блюдце, два сухарика послал себе в рот.

– А что вы компот не пьете? – «папа» заговорил с полковником слева.

– Мне нельзя, товарищ генерал, – диабет. Но если вы приказываете… – он поднес к губам стакан, отхлебнул немного и поставил на стол: – Очень вкусный.

– А вы знаете, Людочка, – посмотрел «папа» на официантку, – кто это поет?

– Нет, не представляю, – официантка стояла спиной и разливала чай.

– Вы погромче сделайте. Ну? Не узнаете?

– Это Лемешев, – подсказал Сорокин. Сказал и застыл в ожидании. А вдруг ошибся? Но ведь это точно Лемешев! Такой голос не спутаешь. А если генерал сейчас назовет другую фамилию…

– Да, – подтвердил Вампилов, и у Сорокина отлегло от сердца, – Лемешев. Какой сильный голос! А вам, Людочка, надо бы знать наши лучшие голоса.

– Откуда ж мне знать? – кокетливо отреагировала официантка.

– Что-то Людочка у нас сегодня не в настроении. Спасибо. Но картошка у вас все-таки искусственная, – Вампилов вытер накрахмаленной салфеткой губы, седые усы, встал, и заблаговременно закончившие обедать подчиненные последовали за ним к выходу. «Папа» собрался подниматься наверх, как вдруг вспомнил, что не попрощался с Сорокиным, обернулся, выделил взглядом, и Сорокин понял, что следует подойти ближе.

– Еще раз благодарю, уверен, мы с вами вновь встретимся.

– Для меня была очень познавательная командировка, товарищ генерал армии… – Сорокин научился обходительности с начальством еще в звании подполковника, немаловажная деталь для карьерного роста, однако, продолжить лестные изливания Вампилов не позволил, протянул руку:

– До скорой встречи.

Сорокин сиял – напросился на похвалу, причем при других офицерах, «папа» отметил, все равно что благословил! Он поспешил к выходу, и Сашка, рассматривавший пулеметные позиции на стене перед резиденцией, выехал со стоянки.

– В гостиницу, я переоденусь, – велел Сорокин.

* * *

На аэродроме попался ему один капитан. Знакомая физиономия. Мелькал где-то. Сорокин припомнил. Конечно же, в политотделе армии глаза мозолил. Неприятный тип, на гиену похож чем-то, заискивающий, вечно увивающийся.

Капитан развлекал разговорчиками ярко накрашенную, с намеренно расстегнутой на лишнюю пуговицу блузкой, женщину, на которую засматривались, сглатывая слюни, охранявшие въезд на аэродром и пересылку часовые. Завидев генерала Сорокина, капитан подбежал помогать вытаскивать из «Волги» коробки с импортной техникой и чемоданы. Даже Сашка удивился, что капитан вежливо отнесся к нему, солдату, и взял у него коробку, чтобы донести до литерной площадки.

– Нельзя ли будет потом, товарищ генерал, воспользоваться вашей машиной, – попросил капитан, – доехать до штаба? Я бы один-то запросто и на броне доехал, но тут, понимаете, такое дело. Вот, – он подозвал жестом, – из отпуска вернулась сотрудница штаба тыла, а машина куда-то подевалась. Больше часа ждем.

– Очень приятно, товарищ генерал, – напустив застенчивость, сказала женщина, назвалась: – Люся.

При виде столь пышной особы, глаза Сорокина заблестели. Он незаметно, отвернувшись к подруливающему самолету, облизнул сухие губы, чтобы легче было их развести в улыбку, представился:

– Алексей Глебович, – и, к собственному стыду, заметил, что смотрит не в глаза женщине, а на пышную грудь. Это смутило его и он дал добро капитану.

Надо же, пронзило генерала, а ведь я, пожалуй, такими голодными глазами на нее уставился. А она заметила это, и лукаво улыбнулась. В следующую командировку я ее разыщу, дал себе слово генерал, она по-моему не против. Какие кадры пропадают!

Кадровые военные носить обычную одежду не умеют, и чувствуют себя даже в хорошо скроенном костюме непривычно, неуютно, скованно. Особенно же несуразно выглядят без формы и погон генералы, потому как они редко в состоянии забыть о собственной значимости, и не умеют оторваться от армейского мира, который вырастил их. Пожалуй что, им не хватает подспорья, той форы, которую дает генеральский мундир.

На аэродроме Сорокина никто не провожал, и никто в лицо не знал, и на какой-то миг он даже растерялся и забеспокоился, что примут его за обыкновенного работника какой-нибудь второсортной службы, технического специалиста или советника захудалого, например, и позволят себе какой-нибудь невежливый выпад по отношению к нему. Потом придется делать строгий вид, и повышать голос, и объяснять, что он генерал такой-то, из оперативной группы министерства обороны. Это всегда крайне неприятно – генералу, да оправдываться. Надо было лететь в форме, ругал он себя.

На его счастье приехал ЧВС. Он в первый момент не узнал Сорокина в штатском, но затем почтительно приветствовал, проводил к спецрейсу в Союз. Как сообразил позднее, уже в самолете, Сорокин, ЧВС приехал на аэродром неслучайно. Дальновидным был начальник Политотдела. Не успел особо подружиться с Сорокиным, так хоть проводить приехал. Чины, звания и должности в Советской Армии – дело темное, дело деликатное, и кто окажется наверху, редко известно заранее.

– Домашний мой телефон тоже на всякий случай запишите, – предложил Сорокин.

– Добро, – ЧВС гордо продемонстрировал на запястье японские часы-записную книжку. Кончиком ногтя нажал на малюсенькие кнопочки, часы запипикали. – Записываю.

– Дорогие? – маскируя интерес и нахлынувшую зависть, спросил Сорокин.

– Не дешево, – ЧВС задумался. – Какой же тогда курс афгани был? Чеков… Нет, не стану врать. Не помню точно. А хотите я вам закажу? Передам в Москву с кем-нибудь.

– Я подумаю.

Вот и закончилась командировка в Кабул. Подводить ее итоги рано. Люди военные подводят итоги, когда результаты налицо – когда очередное звание присвоено, когда приказ о назначении на новую должность пришел, когда награда находит героя. И все же, Сорокин не сомневался, что поездка в Кабул прошла на пятерочку с плюсом. Начальство осталось довольным. Успешная командировка на войну – дело архиважное. А он не просто проторчал в штабе, он решал сложные политические вопросы, ездил на боевые, докладные записки писал, и потому улетал в Москву с сознанием, как сам он для себя определил, выполненного долга.

Он заручился расположением влиятельных, видных руководителей: в посольстве, в советническом аппарате, заимел дружелюбную поддержку «папы». Непременно вспомнит, позовет вновь, не забудет. Честно и открыто всегда держался с «папой» Сорокин. Не выскакивал, не лез с суетливыми предложениями, а показывал во всем взвешенность, рассудительность, и, конечно, отменную исполнительность, умело оценивал сложные вопросы, и грамотно выкручивался из сложных, запутанных ситуаций. Заслужил похвалу. Еще раз вспомнил, как проводил его «папа», загордился.

Много чего почерпнул он за командировку у офицеров и генералов из окружения «папы», подметил, скопировал, подстроился, приноровился к аппаратным законам.

А это – так важно для дальнейшей карьеры. Попасть в правильный поток, и чтобы он подхватил тебя, приподнял и понес вперед, наверх, к вершинам армейской пирамиды. Удастся – не удастся на самый верх вскарабкаться, – неизвестно. Но и сюда, в окружение высшего генералитета страны забраться – значит, карьера удалась.

– Вы у нас, Алексей Глебович, дважды интернационалист, – сказал Сорокину на прощание ЧВС. – Привет Москве.

– Обязательно. До встречи.

Сашка остановился посередине торгового ряда, таким образом, чтобы советский военный патруль, который стоял в начале улицы, у самых первых дуканов, не успел подойти. Патруль и так сразу не обратил бы внимание на «Волгу» с афганскими номерами, но предосторожность была необходима, так как у Люськи и капитана разрешения на посещение дуканов не было.

Сашка нервничал и злился, что вообще повстречался им этот капитан на аэродроме. Ведь если б они выехали чуть раньше, как изначально планировали, и не заезжали бы прощаться на разные виллы, то, возможно, не столкнулись бы с этим противным капитаном, и не стал бы тогда Алексей Глебович кавалера из себя изображать и машину предлагать этой смазливой бабе, и не пришлось бы вести капитана с его любовницей по дуканам, а поехал бы Сашка один, прямиком в штаб. К черту эти дуканы! Что он, извозчик что ли, капитанов всяких с бабами на генеральской «Волге» по магазинам возить?!

Но капитану ведь так прямо не скажешь! Как было отказаться? Конечно, сказал Сашка, не положено ему заезжать в район дуканов. А ему-то, капитану, что с этого?! Приказал капитан Сашке ехать, и пойди Сашка на конфликт, кто заступится за него, за солдата? Генерал Сорокин? Он уже взлетает, его больше нет, вон набирает высоту самолет…

Капитан и Люся появились из дукана, и тут же шмыгнули в следующий. А сказал, на одну только минуту зайдет! переживал Сашка. Куда же они?! Сейчас нас патруль сцапает! Где же они?! Я ведь потом никому не докажу, что генерал разрешил довести капитана до штаба армии! Меня же с машины снимут!

На пороге каждого магазинчика стоят дуканщики или мальчишки-помощники, зазывают. И в комендатуру попадать ни к чему, и глаза разбегаются, столько всего иностранного в витрине выставлено. Когда еще представится такая возможность? Пять шагов всего. Разрывался Сашка. Ведь есть с собой чеки! В кармане, вместе с военным билетом и водительским удостоверением лежат. Накопил кое-как. Должно хватить. А прямо на двери дукана джинсы висят. Монтана! Точно то, о чем он мечтает. Подойти, что ли, спросить сколько стоят? Афганцы зовут. Рискнуть, что ли? Что ему стоит, пока никто не видит, выйти из машины, переступить через сточную канаву, и забежать на минутку, на тридцать секунд, в дукан! Нет, вон комендачи на улице появились. Где же капитан? Что он там так долго делает?

Тут афганец, студент с виду, аккуратно выбритый, худощавый, с впалыми щеками, в двубортном черном пиджаке кивнул Сашке, на чисто русском сказал:

– Привет, солдат! Как дела?

– Все нормально, – ответил через спущенное стекло Сашка.

– Слушай, – афганец положил руки на дверцу машины. Холодные глаза его блестели, будто он наркотиками накололся. – Помоги. Машина сломалась.

– Не-е, не могу, командора жду…

– Вот машина, рядом.

В случае чего, смекнул Сашка, можно будет сказать, что остановились помочь афганским друзьям машину завести.

– Ладно, показывай.

Сашка вышел из «Волги», озирался, колебался, брать не брать автомат, решил, что раз соседняя машина, можно не брать.

– Посмотри, посмотри, – уводил афганец, – «Фольксваген», видишь?

– Ты же сказал рядом, а это… Далеко, нет, я не пойду, я не могу, – Сашка крутил головой – не заметил ли его, в советской военной форме выделяющегося на улице, патруль.

Возник второй афганец, тоже похожий на студента, тоже щупленький, только одетый не в костюм, а в джинсы и белую рубашку в голубую полоску, с сумкой на плече. Он вынул из сумки пистолет, сказал что-то на своем, и дважды выстрелил. Падая, Сашка схватился руками за живот, будто прикрывал его, опасаясь, что вывалится или вытечет из него что-то очень ценное. На лице выразилось, нет, не испуг, и не злость, а недоумение:

– За что? – только и успел проговорить он.

Немногочисленные прохожие поспешили спрятаться в ближайшие дуканы.

Афганцы дернулись было к машине, чтобы прихватить лежащий между сиденьями автомат, но на выстрелы, с другого конца улицы бежал офицер комендатуры в портупее, и двое патрульных солдат в бронежилетах и касках. Патрульные скинули на ходу с плеч автоматы и передернули затворы.

Афганский солдат, что дежурил на противоположной стороне улицы, охраняя посольство Пакистана, после выстрелов перепугался, привстал со стула, схватил автомат.

«Студенты» пересекли улицу, помчались в направлении парка.

Капитан выстрелов не слышал, он торговался. И Люся торговалась. На глазах у похотливого индуса-дуканщика она достала из бюстгальтера тайком провезенные через границу сторублевые купюры, но расплачиваться не спешила. И капитан и Люся знали, что если выбрать сразу много товаров и нажать на дуканщика как следует, то он всегда сбросит в цене, а если поупрямей быть и сделать вид, что уходишь, потому что, мол, в другом дукане еще дешевле можно купить, скидка и того больше получится, и останется еще на целую бутылку водки.

Капитан вышел на улицу радостный, счастливый, и с первого мгновения не мог разобрать, что произошло, и почему лежит в крови водитель «Волги». Он растерялся и вместо того, чтобы побежать к Сашке, остолбенел. Патруль чуть не сбил его с ног. Капитан уронил покупки, нащупывал трясущейся рукой пистолет в кобуре.

«Студенты» бежали быстро. Какая-нибудь минута еще и скрылись бы они за углом, а там дальше – парк, и если пересечь его, можно сесть в машину и спастись от преследования.

Наперерез афганцам появился второй патруль. Парень в полосатой рубашке и джинсах выстрелил на бегу, промахнулся. Набежавший офицер ударил «студента» в голову прикладом автомата. Хлипкий афганец отлетел на несколько метров, ударился спиной о стоявшую на обочине машину. Напарник не сопротивлялся, он остановился и пытался отдышаться. Офицер со всей силы заехал ему кулаком в лицо, отчего у парня хрустнул горбатый нос и брызнула кровь, а сам он полетел на тротуар.

Капитан сидел на корточках около «Волги». Он не знал, как ему быть.

 

Глава семнадцатая

ДНЕВНИК

…в Афгане госпиталь, здесь госпиталь… осточертела

госпитальная канитель! что ж теперь не вставать с

больничной койки?.. пора в строй!.. вот только пройдет боль…

Лекарства не помогали, лишь притупляли боль. Соседи по палате, два лейтенанта, не потерявших жизнерадостный настрой несмотря на перенесенные тяжелые ранения, также скептически, как и Шарагин, относившиеся к людям в белых халатах и длительным курсам лечения, придумали собственное, домашнее средство от приступов: обвязали голову приятеля мокрым полотенцем и крутили его, все равно что тисками зажимали. Помогало слегка, хотя в последний момент Шарагин испугался, что закрутят полотенце еще сильней, и треснет черепушка, как грецкий орех.

Как раз в эту минуту в палату вошел майор, которого подселили утром. Он ходил курить.

– Что ж вы, ироды, делаете!

Лейтенанты послушно отпустили полотенце. Шарагин завалился на кровать, стиснув зубы, терпел.

Майор обхватил его голову жилистыми руками, стал массировать какие-то точки, и боль, удивительным образом, притупилась.

…старые майоры, как ангелы, все знают…

Сам Шарагин тоже позднее пытался нажимать на подсказанные точки, когда становилось нестерпимо больно, однако ничего не выходило. Будто и в самом деле особым даром лечить обладал майор, энергию отдавал.

С майором быстро все сдружились. Располагал он как-то сразу к себе. И, несмотря на явное старшинство – и в звании, и в возрасте, – легко вошел в из компанию.

…ему надо было не в командное, а в педагогическое училище

записываться… такой учитель пропал…

Не за отца, скорее за старшего, мудрого брата негласно приняли майора лейтенантики.

Когда заходили в палате разговоры об Афгане, и поочередно вспоминали истории – смешные и трагичные, – майор рассказывал все больше о пустыне, и о боевых действиях в пустынной местности, что для Шарагина было совершенно непривычно. Как это так, в Афгане и без гор? И остальные находящиеся на излечении офицерики – один лейтенант в Баграме служил, второй – в Джелалабаде – не представляли себе ту страну без горных вершин, чтоб прямо совсем почти плоская, и один песок, и без главенствующих высоток, без снежных пиков. Странно. Вообразить-то, в принципе, можно: как движется вдали по пустыне, по афганской степи, колонна бронемашин или духовский караван на Тойотах, и как клубится пыль на горизонте, но воевать в таких условиях, после гор, еще привычка нужна.

Под вечер за окном палаты начинался базар: слетались со всех окрестностей на ночевку вороны. Сотни и сотни птиц чистили перья, порхали и вновь садились на ветки, ссорились. Час, а то и больше продолжался жуткий галдёж.

Птицы облюбовали тихий безветренный госпитальный дворик. Днем по дорожкам бродили, отдыхали и курили на выставленных каре скамейках под худой еловой троицей больные. А после темноты полными хозяевами становились пернатые.

Птицы галдели перед сном, и просыпались с восходом, как будто армейские распорядки распространялись и на них.

Вороны копошились на ветках, шумели, как солдатня в казарме, оставленная без офицерского присмотра, и беспризорность подобная нервировала некоторых командиров. Хаос длился с полчаса, после чего вороны разлетались по всему городу: улицам, помойкам.

В палате не любил пернатых только майор. Когда начинался утром вороний переполох, майор высовывал из под одеяла руку, вытаскивал из тумбочки электробритву, втыкал в розетку, и, лежа с закрытыми глазами, долго жужжал ею по лицу, и в завершении, уже встав с кровати, обливал кожу одеколоном, отчего палата почти до обеда пахла, словно третьесортная парикмахерская.

Шарагин считал, что у каждой птицы, безусловно, в пределах города своя зона ответственности, как у каждого полка, у каждой дивизии.

Когда пернатые друзья утром улетали, на деревьях обязательно оставалась как минимум одна ворона.

– И пернатые живут по уставу. Дневального оставили, – сказал Шарагин.

Никто из офицеров не разделял его восторга. Откликнулся только майор, лежавший у стены:

– Ошибаешься, – майор недовольно покосился на окно и резко, будто и в самом деле речь шла о нерадивом солдате ответил: – Сачкует она или хворая какая.

– Понаблюдайте за птицами, – не сдавался Шарагин. – У них все продумано до мелочей. Мне кажется, даже звания и должности существуют. Посмотрите внимательней вечером, когда орава на ночлег слетится. У них и генералы свои есть. Сидят на ветке, ни хера не делают, а суетятся те, что пониже в званиях.

– …дай поспать, – проворчал, отворачиваясь к стене, майор.

– Неважно чувствуете?

– Спал плохо.

…интересный человек Геннадий Семенович, мой «ангел-

спаситель» от боли, полночи колобродит, курит, читает, с

медсестрами шушукается, а утром жалуется, что спать ему

не дают… чего это женщины только находят в нем? худой,

плешивый…

Майор не пел песни под гитару, не собирался покорять женские сердца внешними данными – никто бы и не позарился на морщинистого, невысокого мужчину, когда столько молоденьких, ясноглазых, симпатичных офицериков на излечении, – не рассказывал майор душещипательные истории, он использовал более простой прием – гадал на картах. Действовало безотказно. Не все, но почти все медсестры госпиталя в палату хоть раз да заглядывали, майора спрашивали, в коридор вызывали.

– Где вы гадать научились, Геннадий Семенович? – полюбопытствовал Шарагин.

– Как-то само собой пришло.

– Научите как-нибудь? – Шарагин достал из тумбочки колоду.

– Отстань, – рявкнул майор, но рявкнул не сердито, а по-приятельски, так что Шарагин не обиделся. – У меня никогда не получалось выспаться. Все время заботы одолевали, пока не ранили.

– Скоро на завтрак.

– Скоро – это через сколько?

– Через полчаса.

– Значит через двадцать пять минут разбудишь.

По идее старший лейтенант Шарагин давно имел право перейти с майором на «ты»,

…медсестры и то его Геночкой зовут… а я все по имени-

отчеству…

однако воздерживался из уважения. Майор все же был на десять с лишним лет старше.

С Шарагиным сдружились они быстро, почувствовав, видимо, что есть много общего. Олег сразу угадал в майоре неординарного человека, мудрого и далеко смотрящего, майор же нашел в Шарагине благодарного, понимающего слушателя, с «не закостенелым умом», как он сам выражался.

Два других лейтехи шли на поправку, готовились скоро выписываться. Считали оставшиеся дни.

Геннадий Семенович не воспитывал лейтенантов, не читал мораль, тонко и незаметно поучал, наводил на размышления, как бы подсмеиваясь над самим собой, учил жизни, приводя примеры из собственной биографии.

…выдумщик! а они все за чистую монету принимают…

Откуда он сам, и что за смешение крови придало его лицу кавказское напыление, как он пришел в армию, где семья, есть ли дети? – от таких вопросов Геннадий Семенович Чертков уклонялся, как мог. Пробормотал что-то невнятно еще в первый день, отвечая и вроде бы и не отвечая одному из лейтенантиков, что жена и сын в Ташкенте, что не видел давно. И по поводу семейной жизни выдал наставление, когда лейтенантики медперсонал обсуждали. Слишком торопились они, судя по всему, влюбиться, обзавестись невестами, некогда им было выбирать. Вновь на войну скоро, а ждать некому…

– Жениться не спешите. Жену надо выбирать не просто красивую и покладистую, но и, прежде всего, здоровую, – советовал майор.

– В смысле?

– В смысле того, это мать твоих будущих детей.

– А-а-а, – растянул лейтенантик из Джелалабада и глупо заулыбался.

– Плохая жена – это как старый чемодан.

– Почему чемодан? – переспросил лейтенант из Баграма.

– И с собой таскать тяжело, и бросить жалко.

Иногда на улице, на скамейке под елями, иногда в палате, когда все собирались на этаже перед телевизором, а то и просто на лестничном пролете во время перекура делился майор с Шарагиным разными мыслями.

…лучше футболом интересоваться… отец всегда любил футбол и

любил выпить, и никогда не переживал из-за политики, а уж тем

более не философствовал, служил себе и служил…

У телевизора, впрочем, и Шарагин и майор тоже стояли, новости смотрели, и уходили разочарованные, если Афганистан не упоминался. А программа «Время» вспоминала про Афганистан не часто.

…замалчивают…

Или же перевирали все.

– Афган – очень глубокая насечка на теле России. Как ты думаешь, эта война действительно необходима?

…прощупывает меня, что ли? хитрит?..

Обиделся Шарагин. И зачем-то заосторожничал:

– Разве офицер имеет право рассуждать на такие темы?

– Ты же ведь умный парень, Олег, ты же и так наверняка ни раз задумывался: что, да как, да почему?

– Задумывался.

– И?

– Ни конца, ни края войны не видно.

– И все?

– Много сил она у нас отнимает, а результатов – никаких.

– А то, что страна наша из-за этой войны меняется, заметил?

– В смысле?

– Что мы с тобой, да и сотни тысяч отслуживших Афган задаются одними и теми же вопросами: что это за война? что это за страна, в которой мы живем? куда мы идем?

– Задаемся.

– Брожение началось. Недовольство в людях растет. По-старому жить никто не хочет. И все меньше скрывают это.

– Да?

– Началось, поверь мне. Мы перестали бояться.

– Бояться? Чего бояться?

– Всего! И это хорошо! В тебе, прежде всего, и во мне это уже глубоко сидит. Значит, власть в стране больше не держится на страхе, как раньше.

– Дальше Камчатки не пошлют!

– Народ стал умней. Думать начал. Ему и сверху помогают – гласность провозгласили. Все карты – в руки.

– Времена меняются.

– Меняются. А знаешь, ведь судьба России, вполне возможно, выбрала бы совсем иное русло, не открой кто-то шлюз в Афганистан. У нас в стране именно с войны в Афгане, по сути, начались перемены. Не сразу, не с первого года войны, постепенно начал Афган влиять на все.

– Какие перемены? Ускорение, перестройка? А при чем здесь война? Это новая политика партии.

– Подожди, основные перемены – впереди. Они придут, когда война закончится.

…советник в госпитале, с загипсованной ногой, то же самое

говорил…

– Если все сложить вместе – Афган, новую политику партии и нежелание масс жить по-старому, то…

– Прямо как по Ленину, революционная ситуация!

– Вот именно! Что ни война – перемены для России, ломка, крушение, – заключил майор.

– Разве?

– А как же?! Смотри:1812 год породил декабристов, Крымская кампания подвела к освобождению крестьянства, война с Японией сотрясла всю страну, все общество, подтолкнув Россию к первой революции, с Первой мировой войной связан крах самодержавия, полный разлом страны, от которого, – он оглянулся – одни ли они? – никто до сих пор не оправился. Теперь – Афганистан.

Шарагин согласно закивал. И правда. Он никогда не обобщал вот таким образом войны, не связывал их с историческими изменениями в России.

– Хорошо, а Отечественная, Вторая мировая война? Что, в таком случае, она принесла России, какие перемены? – подметил Шарагин.

– Пожалуй, только Отечественная не привела к резким переменам. Почему? Во-первых, вся страна сплотилась ради победы, во-вторых, Сталин был.

– Сталин, – повторил Олег.

– Сравнения напрашиваются у человека, вернувшегося из чужой страны. Размышления отнимают покой.

…что верно – то верно…

– Порядок бы навести! Выправить недоделки, зажить лучше, чтоб все было, и чтоб все правильно делалось, с умом.

– Точно.

– Реформы напрашиваются. Назревшие – не назревшие. И если власть не укрепилась войной, если не в состоянии справиться с нахлынувшими настроениями, если не решается силой утихомирить усомнившихся и разочарованных, то волна сносит и саму власть. Яркий пример тебе – Первая мировая война. Сталин же предвидел все это. И принял меры. Потому-то после Отечественной, единственный раз, Россия не треснула.

…всю страну превратили в ГУЛАГ, застращали…

– В наше время так не застращаешь.

– Правильно. В принципе, и после Отечественной назревали перемены. После смерти Сталина ведь развенчали культ личности! Потом хрущевская оттепель наступила.

– И все снова заглохло. Испугались?

– Испугались не внизу, а наверху. Испугались потерять власть. Почувствовали, как запросто она ускользнет, позволь только народу расслабиться. Настало время обкомовских секретарей. Один кукурузой бредил, ботинком размахивал…

– Как ботинком размахивал? – усмехнулся Шарагин.

– Ну, в ООН. Снял ботинок и стал им размахивать. Я вам, говорит, покажу Кузькину мать!

– Серьезно? Я не знал.

– Было-было… Другой звездочки себе на грудь вешал. Всего достигли! Успокоились! Развитой социализм построили! И не заметили, как стали буксовать.

– Вас послушать, нами одни дураки управляли.

– А что, не так что ли?

– Как же мы тогда столько всего добились?

– Чего добились?

– Сверхдержавой стали! Промышленность какую создали! Первый спутник – наш, первый человека в космосе – советский! Да массу всего.

– «Волга» – не машина, колбаса – не еда, – майор прикурил новую сигарету, сгоревшую спичку убрал обратно в коробок. – Спутник… космонавт… Это все исключение из правил. Я про другое сейчас. Вот ты знаешь, куда идет наша страна?

– В каком смысле?

– В прямом.

– Вперед идем.

– Я серьезно.

– Геннадий Семенович, но ведь наша страна столько пережила! – не сдавался Шарагин.

Перечил он майору, потому что, наверное, угадывал – кто-то должен отстаивать страну, кто-то должен заступаться за державу, нельзя перечеркивать все только потому, что перегибы были.

…а перегиб по-русски – это не просто перегиб, это – надлом…

И нынче, видел он ясно, если так рассуждать,

…придем к очередному надлому…

– Ошибки были, естественно. Но каждый раз мы выправлялись, находили правильный путь. Да, при Брежневе затормозились. Но не надолго… Я верю в Горбачева, – признался Шарагин.

– И я верю. Он руководитель новой формации. Понимает, что мы засиделись, закисли, что нужен новый импульс, чтобы встряхнуть страну! Двинуть вперед! Растолкать, обновить…

– Точно.

– Точно-то точно, но пока еще перестраивать и перестраивать! До полного обновления еще ой как далеко! Разве при третьем человеке мы б с тобой на такие темы говорили?

– Слава Богу, сталинская эпоха закончилась. Горбачев такого не допустит.

– Откуда ты знаешь? – испытующе посмотрел на Шарагина майор.

– В наши дни сталинский террор невозможен.

– Соображаешь. И все-таки особые отделы никто не отменял… Но и Горбачева, между прочим, идеализировать не надо. Кто его знает, куда повернет! Вдруг тоже спохватятся и гайки начнут закручивать. Тогда сразу конец перестройке. Горбачев, тоже мне, у власти без году неделя, а дров уже успел наломать. Начал не с того. Во-первых, нельзя одновременно ускоряться и перестраиваться. Чепуха получается. Во-вторых, сколько виноградников из-за него повырубили?! Черт его дернул этот сухой закон вводить. В России – сухой закон?! Даже когда христианство принимали, и то выясняли, какая религия разрешает, а какая не разрешает вино пить. А он сразу раз – и запретил русскому человеку гулять и веселиться.

– Согласен. Глупо.

– Глупо, – повторил майор. – Не самое лучшее начало.

– С кем не бывает? На ошибках учатся.

– Эпоха великих вождей закончилось, Олег. Великие правители рождаются один раз в столетие. И вряд ли в этом веке, если и народился такой человек, придет он к власти в России. Потому-то я и говорю, что афганская война сыграет важную роль в перерождении Советского Союза. Никто не сможет остановить то, что надвигается. Горбачев, судя по всему, мягкий человек. Он начал реформы, но они могут его же и потопить.

– Каким образом?

– Сегодня мы ругаем брежневскую эпоху, потому что нам разрешили ее ругать, потому что он больше не у власти.

– Это у нас всегда так было.

– А завтра начнем над Горбачевым смеяться. Только что вон подсмеивались, что он сухой закон пытался навязать. И если не пресекут это, то значит у власти нет больше власти, значит, рычаги не действует, команд не слушаются. Если мы всех руководителей будем считать недостойными, и ничего не будем бояться, и уступим природному бунтарскому духу, наступит анархия… Все может измениться, Олег. Страна может так измениться, что ты ее и не узнаешь через несколько лет. Вот только хорошо это или плохо?

– Я что-то не пойму, Геннадий Семенович, вы за перестройку или против? Вы оптимист или пессимист?

– Пессимист – это хорошо информированный оптимист.

– Здорово сказано, – хмыкнул Олег.

– Как любой русский человек, я долго верил в сказки. В коммунистическое далеко. Коммунизм – утопия. И не больше того…

Что-то недоговаривал майор Чертков. Или давал Шарагину возможность додуматься самому? Какой-то вовсе не офицерский проглядывал в майоре охват, шире, круче брал он, чем любой иной встречавшийся ранее Шарагину образованный, анализирующий человек, и поражали при том спокойствие, с которым произносилось все, будто перекипело в нем самом, либо отговорил себя он расстраиваться.

…ведь не в книжках он все это вычитал… не продают у нас таких

книжек… сам дошел… докопался… допонял…

… но что же тогда получается, товарищ майор? выходит, что на

деле самые священные понятия, с которыми мы выросли –

революция, Советский Союз – ценности мнимые? что это всего лишь

выдуманные кем-то громкие слова, деревянные, ничего незначащие

божки, и мы покорно поклоняемся им, как темные язычники?..

…нельзя же так! великая страна, а мы ругаем ее! смешиваем с

грязью… в который уж раз все повторяется! во что же верить, если

мы все время торопимся отречься?!!

Мучительно-болезненый процесс происходил в сознании Шарагина. Видимо, до обещанных перемен в Союзе что-то сначала должно было переломиться в душе человеческой, в сердце. Рушилось. Постепенно, но рушилось.

Если честно, ведь и у самого Шарагина уже ни раз теснились мысли, схожие с высказываемыми майором суждениями (или ему только так казалось теперь?), но официальная пропаганда твердила обратное, и спорить с ней открыто Шарагин никогда бы не додумался; не бунтарем он был по натуре своей, философом отчасти, но не бунтарем, потому как на первом плане для него стояли с детских лет усвоенные незыблемые ценности социалистической родины, и подкапывать под них означало бы в очень скором времени потерять их вовсе.

Он легко различал все положительные и все негативные моменты такой веры, но он принял однажды присягу, как отец, как дед, как прапрадед, присягнул на верность и слово свое нарушать не намеревался, а уж тем более низвергать те понятия, на которых выстроен был весь привычный мир.

Однако, некоторые слова и рассуждения Геннадия Семеновича имели сильное воздействие, и Шарагин, лежа ночью в постели, поглядывал в сторону спящего майора, и переживал, терзался:

…без свобод мы начинаем задыхаться, но и слишком много свобод

для России – не смертельная ли угроза? разве я, разве мы все

способны, научены жить без ограничений?..

…солдат ведь надо держать в ежовых рукавицах, иначе забалуют… и

мы привыкли жить при твердой власти, привыкли к жесткости…

привыкли, что над нами стоит царь, монарх, диктатор, генеральный

секретарь, привыкли жить ради великой идеи, не ради себя, ради

России, кто как это понимает… значит, пришло время поменять и

это? каждый будет жить, как захочет… но тогда не будет никакого

порядка… никогда не будет России!.. разве в армии такое возможно?

нет! а у России получится?.. без строгости и порядка?..

…дай людям возможность выбирать, отними единоначалие – так тут

же пойдет деление на наших и не наших! а еще и междоусобица

начнется! как в гражданскую… и снова брат на брата пойдет?! дай

только волю – все перевернет лавина чувств и эмоций, без меры, без

головы всегда действуем, рубим с плеча, не умеем вовремя

затормозить…

…однако, если мы уже допустили перемены в мыслях, через это

наступит разочарование и соблазн в очередной раз перестроить

жизнь… а надо ли?..

…плохо все… да, плохо… а все ли на самом-то деле так плохо?..

…да какая, по большому счету, разница, самодержавие у нас, или

диктатура пролетариата, или культ личности, или развитой

социализм? главное, чтоб страна оставалась мощной державой, чтоб

уважали ее, за силу и дух, чтоб побаивались враги!..

Долго не выходило случая продолжить тему. Процедуры, обследования, да и настроения у майора Черткова не было, он увлеченно обхаживал сестричек.

Шарагин терпеливо ждал.

– Зачем мы рвемся за пределы собственных границ? – досадовал майор. – На запад, Европу завоевывать? Что у нас миссия какая-то тайная? Что мы все возносимся, зазнаемся? От имперских амбиций – к перманентным революциям. О собственной душе думать давно пора. Хватит разбазаривать русские силы. Все о других печемся, правдоискательством увлекаемся. С головой, с обрыва, в омут, лишь бы за правду пострадать. Ведь никто никогда спасибо не скажет! Навязанная дружба все равно рано или поздно в тупик зайдет. Навечно под нашим присмотром не останутся соседи. Вырываются поочередно. Но слабы еще, чтобы отделиться. Венгрия, Чехословакия, Польша… А сколько земель собрали вокруг себя за прошедшие века! Средняя Азия, Прибалтика, Кавказ! И хватит. А за спиной у нас – целый материк. Сибирь! Нераспаханная, непокоренная, нескончаемая! Ты бывал в Сибири? – Шарагин кивнул. – Совсем забыли о ней. Лежит себе и лежит. Наша же! Не отнять! И воевать не надо. Строить, осваивать.

Он все понимал, и, казалось, предвидел многое, догадывался, что ждет Россию, и лучшего желал стране, верил в здравый смысл, в скорые перемены, и,при всем при этом, удивительно, но как-то вновь и вновь проскальзывало у Геннадия Семеновича в разговоре, что, несмотря на все выверты истории российской, на все перегибы, на всю тупиковость ситуации,

… так и сказал: «тупиковая ветвь человечества»… вслух и не

произнесешь во второй раз…

…«и в Афгане зашли в тупик, и вся страна зашла в тупик…»

мы ни в коем случае не должны вновь, как в семнадцатом, все разрушать.

– Не пойдет это на благо отечества. Только постепенно перестраивать. Обновлять. Весь мир пойдет нам навстречу. И мы пойдем навстречу, – мечтал майор. – Медленно, но верно. У России всегда был свой путь. Надо его снова нащупать. И где-то посередине встретимся. Перемены сами собой придут. Уже не за горами. Главное – знать, чего хочешь достичь.

Видать, накипело у майора, видать, не с кем ему было раньше делиться.

– Мы, видите ли, решили, что умней всех! – переживал Геннадий Семенович. – Мы решили, что возьмем, да и построим райскую жизнь. Взяли и запросто отрезали от мира одну шестую часть, и долго удивлялись, почему эта часть самостоятельно не выживает. Сколько ж лет прошло, сколько крови пролили, прежде чем пришли к выводу, что невозможно построить рай на грешной земле. Написано ведь в Библии, что рай создан для праведников, для людей блаженных, что рай ждет людей праведных после, а не во время жизни. А мы, как всегда, замахнулись на невозможное, мы решили, что сумеем надуть Боженьку. Но не тут-то было! Он все видит, он не простил нам эту затею! – Выпалил, и тут же добавил, Афганистан сюда притянул: – И как же мы допускаем, что вольны чужую судьбу определять, коли собственную выправить не можем?

Взгрустнулось после всего сказанного-услышанного.

– А вы крещеный, Геннадий Семенович?

– Крещеный.

– И в Бога веруете?

Не понравился майору вопрос. Поморщился как-то странно, покривился.

Вероятно, не следовало, влезать в частности, в личное, допытываться, кто во что и почему верит. Одно дело политика, другое – вера. Сообразил Шарагин, да поздно.

А майор, помолчав, вновь заговорил о России, только уже совсем древней, он явно искал новый пример, чтобы рассуждения свои сделать доказательней, и, зачерпнув из прошлого, хотел провести аналогию с современными событиями, показать, что все в истории повторяется, и, тем не менее:

– … всегда люди ведут себя одинаково, выводов не делают. Помнишь, кто Русь крестил?

– Владимир.

– А как он долго решался! Колебался!

…Ох, нелегкий выбор лежал перед князем. И кто б тогда мог предположить, насколько судьбоносный! Что он вдохнет в Россию душу… Казалось, что тут сложного? Ведь прежде наметила выбор княгиня Ольга. Покрестилась. Однако, не все так просто. Надо еще раз хорошенько обмозговать, прикинуть все, взвесить.

Погоди, куда спешить? Дай присмотреться! Как невеста на выданье. Главное, не просчитаться! Ведь на всю жизнь, навечно! Никто не навязывает новую веру, никто над душой не стоит, не силой, не мечом и пожаром насаждают новую веру – сами изъявили желание признать Бога истинного!

Приходили к Владимиру из разных стран послы, кланялись в ноги, предлагали: «Прими наш закон». Немцы приходили, болгары. Даже как будто бы и иудейскую веру пытались навязать князю. Выслушал и таких Владимир, да спросил под конец, где, мол, их отечество. Отвечали ему, что в далеком Иерусалиме, правда, добавили, что Бог в гневе на них, и за грехи многочисленные рассеял по всему свету… Вспылил тут Владимир, да быстро отошел, и уже с усмешкой заключил: «И вы, наказываемые Богом, дерзаете учить других?» «Мы не хотим, подобно вам, лишиться своего отечества….»

А после остальных пришли греки, и бранили все законы, и только свой восхваляли. Мудро рассуждали греки, заслушаешься! Рассказывали о другом свете. Если кто, говорили греки, перейдет в нашу веру, то после смерти вновь восстанет и не умрет уже вовеки. Если же иную веру исповедуешь, то гореть тебе вечно на том свете в огне.

На чем остановиться? Как бы не прогадать? Все заманивают, выгоды разные сулят!

Обратился тогда за советом князь к старцам да к купцам знатным, повидавшим разные края.

Своего никто никогда не бранит, лишь нахваливает, отвечали ему. А посему вели верным людям пойти в далекие страны да разузнать подробно, какая у кого служба и кто как служит Богу. И верно!

Поручил тогда князь сперва к болгарам идти. И, придя, увидели, что и вино пить им запрещено, и свинину есть, и что стоят они в храме своем в поклоне, и нет в них веселья, и нет радости в глазах, только печаль великая на лицах. И еще же учиться придется их арабские загагуленки разбирать!

Послал тогда людей своих Владимир к немцам. Побывали и у немцев, но не пришлась по душе служба их церковная, и про прегрешения папские прознали, невольно отвернешься.

И отправились тогда к грекам. В Царьграде для послов русских сотворили праздничную службу, кадила зажгли, хор запел. Поражены остались люди Владимира красотой храма, очарованы литургией, восхищались благолепием богослужения и сладостным пением. Радость небывалая объяла послов русских, и разобрать не могли, на земле ли они, или на небесах. По душе им пришлось увиденное, полюбилось такое служение Богу.

И когда возвратились, рассказали при всей дружине, что в разных краях побывали, и разные службы повидали, но красоты не увидели. Но когда пришли к грекам, повели их туда, где служат Богу своему греки, почувствовали они, что будто на небе вдруг оказались. Потому что пребывает в тех храмах Бог вместе с людьми!

Главное же, передали князю свидетельства о том как страдал Спаситель, и как восстал из мертвых, и возвестил свет народам.

Наставляли князя старцы умные: пора и нам прекратить приносить напрасные жертвы истуканам, да обратиться от богов деревянных

…ложных… бездушных…

к Богу живому, истинному, дабы очистила вера новая сердца людей. Ибо Бог, сотворивший земли и небеса, повелевает людям покаяться в содеянных грехах, и уже назначен тот день, когда будут все им судимы, и будет воскресение из мертвых.

Истинно говорено! Ведь явился Господь апостолу Павлу, открыл ему замысел, и повелел донести до язычников слово Божие, и открыть им глаза, дабы обратились они от тьмы к свету. «Итак да будет вам известно, что спасение Божие послано язычникам: они и услышат».

Значит, судьба! Решено! И станет когда-нибудь Русь такой же могущественной, как Византия! С Божией помощью! Права была Ольга.

Первым делом крестил Владимир сыновей. Пример показать! Хватит возвеличивать Перуна, нечего угождать богу войны! Настрадались через него! И жрецов припугнул, чтоб не смущали народ. Народ поймет, поддержит своего князя! Непременно! Доколе будем жертвы приносить ничтожным деревянным истуканам?! Отныне с нами – Христос!

И велел Владимир избавиться от выставленных на видных местах в городе языческих идолов, дабы показать народу их ничтожество, и изжить идолослужение на Руси. И поспешили преданные люди уничтожать идолов: рубили их на части, насмехались над тем, во что сами недавно еще верили, и во что предки их верили, кололи идолов острыми мечами, жгли.

…как легко мы отрекаемся от прошлого!.. сегодня – любо, а завтра –

все, прошла любовь, остыли, прозрели… отреклись и готовы нещадно

бичевать все то, во что так, казалось бы, свято верили…

Самого же главного, громовержца Перуна, привязали к хвосту лошади и потащили с горы, и при этом били идола палками.

А кое где уже и других божков наказывают. И Волосу досталось, и Дажьбог пострадал, и Хорса непонятно за что наказали.

И делали это вовсе не потому, что дерево могло что-то чувствовать, а на поругание бесу, который этим идолом прельщал людей.

…и так запросто низвергли громыхавшего на огненной колеснице

Перуна… сколько лет приносили ему жертвы…

Пусть от людей примет он и возмездие!

Поволокли Перуна к Днепру, и собравшийся простой люд плакал, глядя на это зрелище.

Когда же Перуна спустили в воду, и он поплыл по течению, то еще долго бежали по берегу верные слуги и следили, чтобы не пристал деревянный истукан к берегу, и прошел пороги, а если такое случалось, и застревал он, так ногой его пихнуть, палкой толкнуть к середине реки.

…а ведь мы до сих пор наполовину язычники… скифы… разжигаем

костры и приносим жертвы деревянным богам… и так легко предаем

их потом…

Одни не торопились креститься, будучи упорно привязанными к старой вере, другим же просто необходимо было время, чтобы свыкнуться с верой новой, чтобы пойти на крещение искренно и в радости, а не в сомнениях и печали. Были и такие, что вовсе заупрямились, отшатнулись от князя, поперек воли его говорить задумали.

Повелел тогда князь всем некрещеным у реки собираться, и пригрозил, что кто не явится будет считаться противником. И отправились люди к реке. И рассуждали они так: «Не приняли бы князь и бояре новую веру, не будь она хороша…» Но не все пошли за князем по доброй воле. Собрались у реки некоторые и по принуждению. И лишь немногие, самые преданные деревянным идолам, не явились на крещение вовсе, и, опасаясь немилость Владимира, бежали в леса и степи.

…так кто же все-таки прав? тот, кто сбежал или тот, кто крестился?..

кто позднее страдал за веру и сохранил старый обряд или тот, кто

отрекся и принял новые порядки? кто мечтал освободить народ от

самодержавия и построить новое общество или тот, кто сражался против

революции и верил в царя? кто недоволен Советским Союзом и думает о том,

как разрушить его или кто видит в нем великую державу?..

Пришедшие же на крещение зашли в воду, и стояли. Одни по шею, другие по грудь. И взрослые держали на руках младенцев. А священники на берегу читали молитвы…

И воздвигли на высоком берегу Днепра крест. Приняла Русь Православие. На веки вечные!..

Майор Чертков почти не поднимал глаза на Шарагина, говорил, уставившись в одну точку, а если и переводил взгляд, то на госпитальный корпус, словно ждал кого-то, и от этого возникло у Шарагина подозрение, что майор говорит через силу, что выговорился он, наконец, и что надоело ему обсуждать эти темы, а просто не знает он как закончить, чтобы не обидеть собеседника. Натолкнулся вдруг Шарагин на мысль, безусловно нелепую и бредовую, что совсем не к нему обращается майор, и, в отдельные минуты разговора, казалось, что вообще никакого майора Черткова в природе нет, и что он вовсе не в Союзе, а по-прежнему в госпитале в Кабуле, сидит отрешенный на скамейке, и до него доносится чей-то откровенный разговор.

…или, что и госпиталя нет, а просто мы с Епимаховым говорим о том

о сем, спорим…

– Мало быть крещеным, – тем временем вел дальше нить рассуждений Геннадий Семенович. – Надо еще и жить соответственно. Лет пятьсот ушло, пока научили мужика в церковь ходить, а не идолам поклоняться, да христианской сущности придерживаться. Покрестили Русь, кого насильно, кого – по доброй воле, а грешить-то люди не перестали, не испугались Бога обманывать. Бог милостивый, он все простит! Видишь ли, Олег, я считаю так: что по этой причине, по причине того, что решили Боженьку мы надуть в очередной раз, и прокляты мы. И еще многие годы будем прокляты! Грехи не так-то просто замаливать. Мы виноваты уже хотя бы потому, что решили возвыситься над Богом, что поверили в сладкие речи. Целый народ, великий народ попутал бес и завел в тупик.

…когда только это произошло? когда мы оступились?..

…видимо, наша страна никогда не увидит счастья, потому что она

расположена где-то на задворках рая…

– …мы верим в возможность лучшей жизни, тянемся к ней, мечтаем, что дети наши доживут до нее, но она никогда не придет, а если случится чудо, и она наступит, жить в ней не сможем, а значит и не будет ее никогда. Потому что не уместится русская душа, мятежная и неустроенная, в рамках любви и согласия.

…безнадега какая-то…

На дорожке появилась миловидная пухленькая медсестра с короткой стрижкой. Она иногда заходила на их этаж, и Геннадий Семенович с ней шептался, а сестричка кокетливо хихикала.

…миленькая, только ногти все время грызет…

Майор охладел к разговору:

– Однако, друг мой, жизнь была бы пресной и малопривлекательной, не будь в ней Бога и дьявола, добра и зла, рая и ада, не будь любви и ненависти. Тогда бы и русские люди на свет божий не рождались бы! Ну, в следующий раз договорим.

* * *

Он входил в мир заново. После госпиталей, где его резали, штопали, обследовали, где он ждал, что сживется, срастется рана, где колдовали над ним медики.

…столько мучений, столько встреч, дум, а пролетело, как один день,

как одна минута… словно и не было ничего, а привиделось во сне…

Входил пешком, неторопливо двигаясь по улицам большого города.

…госпиталь – опасная штука, слишком долго лежишь на

кровати, и слишком много мыслей приходит в голову…

вообще, для военного человека любое безделье смерти

подобно… солдата надо от подъема и до отбоя гонять, чтобы

не распускался, офицера тоже нельзя оставлять без дела –

либо сопьется, одичает без внимания и приказов, либо, как у

меня, борзость во взглядах и суждениях появится…

То, что давалось раньше, в мирной жизни, так просто, что не раздражало, нынче лезло в глаза, напрягало. Усматривал теперь Шарагин мельчайшие изъяны, словно кусались они, словно тыкали в него чем-то острым.

Забытые, некогда естественные, привычные реалии вновь окружали его: билеты в автобусе, запруды машин, много-много легковых машин,

…и никакой боевой техники…

толкотня, очереди всюду, замкнутость людей.

…и все без оружия ходят…

…ни порядка, ни дисциплины, как солдатня, потерявшая армейский

вид…

…хамство везде и всюду…

– Гражданин! – схватил он за рукав расталкивающего всех в автобусе мужчину. – Куда вы лезете? Позвольте женщинам сначала пройти.

– Да пошел ты…!

…быдло, скоты!.. всем наплевать друг на друга… сами себе такое

существование придумали…

Он купил билет на поезд, перекусив в привокзальной забегаловке, пошел в гастроном. На входе, в уголочке, сбил прилипший снег с ботинок, потоптался, разглядывая прилавки через головы прущей, как лавина, отоварившейся толпы. Встал в кассу, чтобы выбить чек в хлебный отдел. Покупатели метались от одного отдела к другому, ругались с продавщицами, выстаивали длинные очереди.

…мы всю жизнь проводим в очередях… когда кто-то привозит колбасу

из большого города – праздник… это чем я занимаюсь сейчас… в

нашем городе такого хлеба и такой колбасы не будет, а сыра вообще

нет… правильно говорил Геннадий Семенович: нас научили гордиться

рекордными надоями и большими урожаями, радоваться

купленной по случаю туалетной бумаге или импортной обуви на

размер больше собственного… в сраном Афгане шмоток и продуктов

в дуканах было больше, чем в наших магазинах!.. нас научили

прибедняться, и радоваться тому, что живем мы хоть чуть лучше, чем

наши родители в голодные послевоенные годы, и нам об этом

неустанно напоминают… сорок лет все трудности и проблемы на

войну списывают… сколько можно?.. в наших людях совершенно нет

чувства собственного достоинства… мы ругаем мир, в котором

живем, все ругают, каждый человек в этой очереди, но ни один из них

никогда ничего не сделает, чтобы изменить жизнь к лучшему… и я не

знаю, как это сделать… прав майор, мы – народ, который совершенно

не уважает сам себя… тогда кто же мы такие и куда идем?!! уж во

всяком случае, не к светлому будущему человечества, не к

коммунизму…

Вспоминались то и дело слова майора Черткова: «Неправильно живем. Плохо живем. Пора все менять…»

…смиряемся с любыми трудностями, терпим и выносим любые

унижения, мы – рабы! в нас воспитали рабскую покорность…

и я – раб системы, я буду служить этой стране до конца дней

своих, и никуда не денусь… из этого круга не вырваться!..

Стоявший впереди мужчина в сером заношенном пальтишке в одной руке держал сетку с продуктами, в другой – меховую шапку.

…лысеющие жидкие волосы, и остатки загара, или просто кожа

смугловатая… как у того духа…

…я хорошо помню его со спины, духа, которого допрашивали

разведчики, и Женька Чистяков помогал, подпалил ему зажигалкой

бородку, она вспыхнула…

…ответный разбросанный пулеметный огонь состриг верхнюю

часть дувала… куда ему было бежать? окружили… попалась, сволочь!

дух знал, что его прикончат… и механик-водитель, которому оторвало

ноги, и изувеченная фугасом бронетехника – его рук дело… или его

смывшихся дружков…

…под рубашкой – следы от отдачи и ремня автомата… никаких

сомнений!..

…а он все дурочку ломал, вертел головой туда-сюда, особенно на

Женьку, когда тот сказал: «тьфу, блядь, еще один бестолковый

обезьян»… Женька дал ему поджопник и дух проломил

двухстворчатую дверь головой… и потом все на четвереньках

ползал… с окровавленной плешью…

…крестьянином прикинулся! тоже мне крестьянин! а кто же

тогда из-за дувала стрелял? автомат запрятал, сука…

Женьке сказали: теперь он твой, и Женька увел духа за дувал и

прикончил…

…гены далеких предков… дохристианская Русь… мужество в бою,

воинская доблесть, красота подвига, и вдруг – коварство и

беспощадность, жестокость нечеловеческая… отреклись

от православия, и язычество тут же восторжествовало в нас…

…«за братана!» – сказал Женька, и выпустил вес рожок… и уши

срезал… я не стал смотреть, ушел…

…как у этого мужичка уши у душка были… духу тому сколько

лет-то было? как этому – где-то под полтинник… дух взрослый был,

не ровня нам, двадцатипятилетним, в отцы бы сгодился… если бы не

был духом…

…а ты, мужичок, не дух ли?.. нет, запах не тот… душары

всегда одинаково пахнут, пахнут саманом, ружейным

маслом, насваром и пылью «афганца», бедностью и

болезнями, и не перепутаешь, запах у духов особенный, не

выветривается… наши собаки их чуяли за версту…

– Что ты меня нюхаешь? – заговорил мужчина.

Шарагин уничтожающе, сверху вниз глядел на человека из очереди, будто и впрямь вычислил в нем душка. Глядел не то, чтобы с ненавистью, глядел так, будто хотел ни с того ни с сего долбануть чем-то тяжелым по макушке, а в последний момент передумал.

– Чего ты так на меня смотришь? – съежился человек из очереди, попятился.

Руки его дрожали, когда он забирал сдачу.

…прямо, как у того душка перед смертью…

– Батоны кончились! Надь! – оглушила зал продавщица из хлебного отдела. – Больше не пробивай!

Кассирша зевала, не прикрывая рот рукой, задирая верхнюю губу, оголяя прокуренные желтые зубы и десны.

…точно собака, когда рычит и скалится…

– Три батона белого, пожалуйста, – Шарагин высыпал мелочь на тарелочку рядом со счетами.

– Вы же слышали! Кончились батоны! – закончила зевать кассирша.

– Как же нет, я только что видел, как разгружали на улице?!

– Вот когда разгрузят, – кассирша залезла торчащим из обрезанных шерстяных перчаток крючковатым пальцем в ноздрю, почесалась, – тогда и начну пробивать. Следующий!.. Гражданин! Что стоите? Сказано русским языком! Забирайте свои деньги! Очередь ждет!

– Мне батон черного, – оттеснила Шарагина от кассы женщина с бородавкой на носу. Одета она была в тренировочные штаны и старые лыжные ботинки. – Дайте же заплатить! Чего вылупился? Чего непонятного? Ой! Ну не давите сзади! Ну, чё ты встал, дай заплатить! Хам!

– Я буду ждать, пока мне не пробьют за батоны, – зачем-то заупрямился Шарагин.

– Хулиган! – завопила кассирша. – Не мешай работать!

– Ишь какой выискался! Думаешь, на тебя управы не найдется?! Граждане! Помогите! – призывала гражданка с бородавкой, отталкивая Шарагина.

Он сжал от гнева кулаки; верхняя губа начала подергиваться, на виске пульсировала жилка. Еще немного, и сделал бы он что-нибудь с этими людьми, нет, поднять руку на женщину из очереди, на кассиршу он не смог бы, а вот полезь на него кто-нибудь из мужиков, убил бы!

Кассирша и гражданка продолжали кричать, очередь заняла ее сторону.

Тогда он схватил и швырнул на пол тарелку с мелочью. Тарелка разлетелась вдребезги, зазвенели монеты.

– Хулиган!

– Милицию сюда!

Бросило в жар, он вспотел, начал задыхаться, закружилась голова. Олег обмяк, потерял координацию движений, рухнул на пол. Ему казалось, что он лежит на снегу после драки в суворовском училище. Не побоялся, против двух пацанов сразу вызвался драться, за дело, вступился за обиженного товарища. Вдвоем на одного, и пусть! Он бился не то что до первой крови, он бился на смерть. И упал только, когда ударили его головой в грудь. Сперло дыхание. Вот он воздух, его сколько хочешь, а не вдохнуть, ни сюсюлечки не заглотнуть, ни носом, ни ртом. Жалко, самого себя стало жалко. И, поднявшись в рост, придя в себя, не побежал он вдогонку за обидчиками, уставился на залитый кровь снег.

Пот вылезал из кожи, на лбу, градом катился по лицу. Теперь он видел, что ошибся, что он не падал, что он не в суворовском училище, а в магазине, и что на том месте, где, как ему показалось, свернулся побитый мальчишка-курсант, на самом деле лежит пожилая женщина.

Глаза ее были закрыты, щекой она уткнулась в месиво, образовавшееся от нанесенных с улицы покупателями мокрого снега и грязи. Из хозяйственной сумки торчала завернутая в бумагу мясная кость. Кто-то стоял в растерянности, кто-то убежал «скорую» вызывать, большинство же людей, бегло взглянув из любопытства, обходили женщину.

– Где же «скорая»? – возмущался кто-то в толпе.

– Вечно у нас так, целый час могут ехать!

– Безобразие!

…и все хотят побыстрее избавиться от мертвого тела, и

забыть, что есть такое понятие, как смерть… и от меня будут

так же вот избавляться, от тела моего, отвезут и бросят на

холодный пол в морге… а после смерти? после – ничего? совсем?

все? конец? сырая земля?..

Из прошлого донеслось воспоминание, сохранившаяся картинка: бабушку, вернее гроб с бабушкой, опускают в могилу, закапывают; он, совсем маленький, шел с родителями и оборачивался на одинокий холмик, под который только что положили

…пусть и умершего…

человека, родного – любимую бабушку.

…засыпав землей… бабушка не боялась смерти… она говорила, что

пришел ее час… и забирает ее Господь… она верила… в Бога…

которого никто никогда не видел… и меня крестила… втайне от

всех… бабушка знала что-то такое, что никто не знал, и верила в то,

во что никто не верил… и не успела мне передать то, что знала и

понимала…

Скандалистка с бородавкой узрела на полу суповую кость с маслами:

– Хорошая «бульонка». Где она ее, интересно, купила?

– А вы что, не видели? В мясном магазине торгуют. Как выйдите сейчас на улицу, сразу налево. Там очередь большая, и разбирают быстро. Поспешите, может осталось еще…

– Спасибо, милая!

…эх, надо выпить!..

Бегать искать поллитровку времени не осталось. Как только поезд тронулся, Шарагин направился в вагон-ресторан.

– Закрыты мы еще, закрыты, – в дверях стояла старенькая, полноватая, уборщица с крестиком на шее.

– Чего ты там застряла, баба Маня? Никому не открывай! – крикнули ей.

– Я свой, баба Маня, – Шарагин вынул из кармана червонец.

– Ну проходи, милок.

Десятку баба Маня спрятала под лифчик:

– Вот, устраивайся здеся. Петро! Неси графинчик!

– И черного хлебушка, – подсказал Шарагин.

Петро, с виду мужик запойный, серый, с потухшим взглядом

…потухший и желтый, пепельно-желтый, будто зола от

гепатита…

сказал: «Ага», пыхтя «Беломором», вынес графинчик, тарелочку с черным хлебом и холодный, жалкий,

…будто со времен гражданской войны ее никто так и не съел…

кусок курицы.

Появились лысый, невысокий, с усиками директор, повара – совсем юный Гриша,

…еще не призывали…

ругавшийся отборным матом, куривший папиросы, а за ним – главный повар – усатый бородатый Шурик, мелкого роста, который приставал к двум не очень молодым и не очень интересным на вид, с ядовито-яркой помадой на губах,

…слегка помятым после сна…

зевающим официанткам – Вале и Жене. Повар подкрадывался к ним сзади, даже когда вагон-ресторан заполнился посетителями, щипал их за попки или щекотал подмышками и хихикал: «Ну, сейчас не до нежностей, работа. Погоди, вечером приду и трахну!» При этом он противно хихикал и дергался.

Возможно, что именно эта глупая фраза, как-то косвенно указывавшая на легкодоступность официанток, пробудила в Шарагине желание.

…а вот эта ничего… на безрыбье и рак рыба…

– Еще один, – он постучал вилкой по графинчику, когда официантка остановилась у соседнего столика. – И яичницу. Может, какой салатик есть?

– Столичный.

– Хорошо.

Городской, а после загородный пейзаж, представший в мрачных серых красках непогоды, помелькав за окнами, сменился темнеющими с иссякающим днем лесами, перелесками, садовыми участками с натыканными уродливыми фанерными домишками-скворешниками, сиротливыми деревеньками.

Выпил, закусил принесенным салатом.

…в принципе, милая мордашка…

Какое-то с первого же взгляда взаимопонимание обозначилось, симпатия что ли. И, двигаясь взад-вперед по вагону-ресторану, не скрывала официантка улыбки, один раз прыснула со смеха, так заворожено наблюдал за ней офицер за столиком, что она обслуживала.

Постояли, покурили в тамбуре. Женя. Евгения. Красивое имя. И так легко общаться с ней, такая контактная, простая. Откуда родом, да как сюда попала расспросил. Скучно в глухомани российской до старости проторчать, а на поездах – и города разные повидаешь, людей всяких повстречаешь. Пока замуж никто не берет, самой кое-что подзаработать, накопить, пожить свободно.

В ответ Шарагин про себя в двух словах объяснил. Про войну – ничего, и про ранение – молчок, что к новому месту службы едет доложил, и хватит. Просветил глупышку: на флоте не такие, как у него, тельняшки носят, в воздушно-десантных войсках он служит. Разница большая! Да она, кажется, и раньше знала, просто разыгрывала, подшучивала над ним. Какой десантник не обидится, когда его за моряка принимают?! Простил. Понял, что с юмором девчонка. Старый анекдот пришел в голову, рассказал, вместе посмеялись. А то вдруг стало не о чем говорить. Женя позвала:

– Пошли, потом поговорим еще…

Расчет ее Олег сразу не углядел, не распознал. Официантка наученная, хоть и девчонка еще, недавно небось школу закончила, а хваткая, отпечаток войны в глазах незнакомого хорошенького усатого офицера угадала, – из Афгана, откуда ж еще? – да и шрам подтверждал, что после ранения человек, а значит – натерпевшийся, навидавшийся, но главное – из заграницы следует, не с пустыми карманами, и раз так к женщинам тянет его, истосковался, видать. Легко такого в оборот взять, пококетничать – он мигом клюнет. Молодые офицеры, знала Женя по опыту, – как дети, которых поманить конфетой ничего не стоит, даже жалко их порой – знающих свое дело в мире армейском и абсолютно наивных, беспомощных в мире реальном. Только завидят юбку – сразу петухами начинают ходить, гусар из себя строить, особенно когда выпьют.

…вообще-то она ничего, симпатичная… подождем, пока она

освободится, уже скоро закрываться будут…

Заигрывала Женя взглядами, и с каждой новой улыбкой наваливались на Шарагина грешные мысли, будоражили воображение. А где? Как? Никогда таким раньше он не был, не бросался на первую встречную. Но тут – приспичило! Вот Чистяков – тот мастерски обхаживал представительниц слабого пола, тот без победы с поля боя не уходил. Как бы не оконфузиться! Нет.

…«налит весь мужскою силой!»…

И от ворот поворот получить в таком деле – обидно.

…а-а-а… я знаю! я ей косметичку подарю… тогда уж наверняка!..

Он допил, закусил, вернулся в свой вагон, открыл купе, полез в чемодан. В Кабуле он купил две косметички – завидный подарок для любой советской женщины: и пудра тебе есть, и тени.

…для Лены и для мамы… ничего, маме я подарю платок…

На дне чемодана, рядом с косметичками лежал бумажный сверток.

…дневник Епимахова… я забыл передать дневник… потом,

потом!.. тут такое дело наклевывается!..

Вагон-ресторан закрывался. Директор то и дело гасил свет, чтобы выгнать оставшихся за столиками посетителей.

…какие-то не наши, поляки что ли?.. пше-пшекают… с официантками

кадрятся… опередили! облом, товарищ старший лейтенант…

хорошо, что косметичку не успел подарить… да и не такая уж она и

симпатичная!.. дурость какая-то! на что я позарился?.. бес попутал…

Купился на женское внимание, на блеск игривый в глазах, на соблазнительно виляющие бедра, на фальшиво-ласковый тон! Дурак! Мальчишка!

Чтобы не оказаться в идиотском положении, Шарагин попросил выпить и закусить, но Валя сказала через плечо, что все, мол, кухня закрыта. А Женя, та и от разговора не оторвалась. Забыла про офицерика.

– Я договорюсь, – предложила баба Маня, – отпустят… сколько тебе? Грамм сто пятьдесят? Сейчас принесу…

Читал Шарагин под перестук колес записи лейтенанта Епимахова.

…все они, бабы, одинаковые…

И дневником назвать это было бы не совсем верно. Лейтенант использовал карманного размера записную книжку с алфавитом. В основном дневник представлял собою собрание хаотичных записей: зарисовки, мысли, услышанное. Почерк был не всегда аккуратный, почти без наклона. Записи делались ручками разных цветов и карандашом, с перерывами, судя по датам, от случая к случаю. Первые месяцы после прибытия в Афган Епимахов писал много.

…«Есенин у нас свой объявился», – вспомнил Шарагин слова

Пашкова. Прапор считал, что Епимахов пишет именно стихи…

отчасти был прав…

«Завтра летим за речку, там идет настоящая война. Ночь на Ташкентской пересылке. Первый раз в жизни полечу заграницу.»

Смешно теперь вспоминать приключения Епимахова. Мужики по полу катались, когда он рассказал.

…Несмотря на многочисленные гласные и негласные правила и приказы, почти все на пересылке квасили. Водка в Союзе стоила дешевле, да и военнослужащие как бы не на службе находились. Офицеры часто приходили из города подшофе.

– Выпить хочешь? – спросил Епимахова краснолицый от загара усатый капитан в хромовых сапогах.

– Нет, благодарю, – Епимахов принципиально отказался, подумал: «Завтра прилетим в Кабул, не исключено, сразу в бой придется идти…»

– Да ладно тебе, на, пей! – уговаривал капитан. – Быстрее заснешь.

Когда капитан в хромовых сапогах ушел на улицу курить, вернулся из города второй сосед Епимахова – прапорщик. Он принес авоську с пивом. Епимахов отказался и от пива.

Прапорщик открыл зубами пробки, выпил одну за другой две бутылки «Жигулевского»:

– Трубы горят! – он сел к столу, взял пачку сигарет и несколько сторублевых купюр. – Ты с собой советские бабки везешь?

Епимахов ответил, что у него осталось всего рублей пять.

– Зря. Афганцы с удовольствием берут рубли, особенно стольники.

– Так ведь нельзя перевозить через границу. Таможня найдет, – наивно сказал Епимахов.

– А я тебе покажу как их спрятать, – подмигнул прапорщик.

Он разгладил три сторублевки, свернул их тоненькими трубочками, после чего достал из пачки три сигареты, высыпал табак, и запрятал деньги. Сверху прикрыл табачными крошками.

– «Таможня дает добро!» Ты ж меня не выдашь, земеля? – Прапорщик испытующе взирал на Епимахова. Тот покраснел, будто его обвинили в предательстве:

– Нет, конечно.

Ночью комната набухла от перегара, стало нестерпимо душно. Подъем в четыре тридцать утра Епимахов проспал. Раньше всех встал капитан. Хоть и вернулся он после часа ночи, выглядел как огурчик, умылся, побрился. Епимахов схватил зубную щетку, полотенце, но зубы почистить не успел.

Вскоре подали грузовики. Офицеры, прапорщики и несколько женщин-служащих полезли через борт в кузов. Выехали на аэродром.

Таможня военного аэродрома, расположенного возле совхоза «Тузель», была настроена воинственно: заставляли открывать чемоданы, сумки, перебирали вещи, отбирали водку, искали деньги. У двоих офицеров вывернули наизнанку карманы, щуплому прапорщику велели снять ботинки.

– На пушку берут, – беспокоился у стойки таможни прапорщик, сосед Епимахова. – Кто же будет в ботинок бабки прятать!..

– В носки некоторые прячут, – поддержал кто-то позади. – Я когда из Кабула летел, так одного прямо до трусов раздели.

В этот момент один из таможенников достал странный аппарат, напоминавший толстое кольцо с ручкой, и начал водить им вверх вниз по форме щуплого прапорщика.

– Видал?! Как рентгеном все насквозь видит.

– Покажите, что у вас здесь. А вот в этом кармане что? – говорил таможенник.

– Ничего не пронесешь. Любую бумажку найдут. Все видят, суки!

Подошла очередь соседа-прапорщика. Таможенник строго глянул и задал традиционный вопрос:

– Советские деньги везете?

Епимахов прошел таможню, стоял с загранпаспортом у пограничного контроля.

Прапорщик замялся, опустил глаза. Дрожащими руками вынул пачку сигарет.

– Признаюсь… забыл… Сам не знаю, как получилось, бес попутал… – залепетал он, обдавая таможенника парами перегара.

– Еще не протрезвел, – отмахнулся от паров перегара таможенник. – Проходи! Следующий!..

«Над головой летают вертолеты, – записал Епимахов. Война кажется отсюда чем-то нереальным и далеким. Стреляют вдали. Тишина приходит с рассветом, когда первые красно-желтые солнечные крылья встают из-за гор, подчеркивая удивительные по красоте контуры».

«Дети. Первым делом бросаются в глаза дети. Было уже часов пять вечера, когда мы ехали через город в полк. Я еще переживал, что не вооружен. Мы ехали вдоль глиняных дувалов. Одноэтажные постройки с маленькими окнами, закрытыми целлофановой пленкой. Грязь и пыль. Нищета. Дети, кажется, ничего этого не замечают. Они выросли в таких ужасных условиях. Откуда им знать, что возможна иная жизнь?!

Все было настолько мирно и естественно, и не было никакой войны, никакой видимой угрозы, что мне захотелось выйти из машины, и побежать к ребятишкам, и вместе с ними запускать воздушного змея».

«У меня появился друг – Олег. Он единственный человек, с кем я могу свободно говорить. Он меня понимает».

Шарагин устроился на верхней полке. Внизу возились попутчицы: пичкали толстощекого мальчишку лет пяти едой.

…на ночь глядя…

Молодые еще, но сильно располневшие женщины, счищали скорлупу со сваренных вкрутую яиц, разламывали курицу, макали в насыпанную на газету соль помидоры, и, набив рот, что-то обсуждали.

«Я чувствую вину, – писал Епимахов, – за то, что не женился до Афганистана. Будь у меня семья, будь сын, я бы, наверное больше оберегал себя, мне бы легче было воевать, зная, что дома они ждут, и маме не было бы так одиноко. Бедная мама, что у нее в жизни осталось? Сын единственный и дурацкий завод, который скоро загонит ее в могилу. „Серп и молот“. Просто и ясно!»

…в Афган-то понятно как он попал… ему просто предложили вместо

кого-то другого, а он и обрадовался, дурачок – честь оказали… мы

думали, что раз Епимахов из Москвы родом, то обязательно с блатом,

чей-то сынок или родственник… образованный, вежливый…

Моргульцев, как узнал, что Епимахов не генеральский сын, все

смеялся над ним: ".бтыть, ты у нас, бляха-муха, оказывается, из

гегемонов! а мы-то думали, может, из дворян… вдруг ранят, и голубая

кровь потечет, где ее голубую-то достать?..»

…голубую кровь клопы любили…

…Одолели Епимахова клопы. Никого не трогали в роте, а лейтеха вставал весь искусанный. Да ладно бы только утром чесался! Крутится на кровати всю ночь напропалую, свет включает.

– Так больше нельзя! – возмутился Зебрев. – Спать невозможно!

Зебрев тоже хорош! Спать ему мешают! Сам если начнет храпеть после водки, в штабе полка слышно. И свистели, и на другой бок переворачивали, и будили, Пашков однажды задушить хотел. Ничего, терпели товарищи.

– Почему они меня не кусают? Почему тебя выбрали?! – стоял над кроватью лейтенанта сонный прапорщик Пашков.

– Не знаю, – пожимал плечами Епимахов.

– Кровь у него особенная, – предположил однажды Моргульцев. – Голубую кровь клопы обожают.

– Мне кажется, я понял в чем дело, – с совершенно серьезным видом сказал Епимахов во время рейда.

– Ты о чем? – Шарагин чистил автомат.

– О клопах. Я вывел одну закономерность. Понимаешь, клопы обладают очень хорошим зрением… И слухом.

…рановато у тебя, приятель, крыша поехала… солнечный удар,

что ли?..

– Стоит мне поесть сгущенку, – продолжал Епимахов. – Как они набрасываются. Я их засек. Сидят под потолком, высматривают. Слушают. А вы им подсказываете.

– Кто подсказывает? Кому?

– Смеялись надо мной?! Пашков на всю казарму кричал, что лейтенант Епимахов может ящик сгущенки съесть? Придется их обманывать. Отныне – полнейшая конспирация!

– Хорошо, будем при помощи азбуки Морзе общаться…

– Что ты смеешься, Олег? Ну, пожалуйста, давай попробуем! Достали клопы! Возвращаемся с боевых и проводим эксперимент.

– Я уж думал все, привет… – Шарагин покрутил пальцем у виска. – Лейтенант «нацепил фуражку, отдал честь и выпрыгнул в форточку…»

К великому удивлению офицеров и старшего прапорщика Пашкова, клопы оставили Епимахова в покое. Сгущенку есть он продолжал, потому что без сладкого жизнь была лейтенанту не мила, а открывая очередную банку, предварительно сдирал бумажную этикетку, и громко, на всю комнату, говорил:

– А не отведать ли нам, господа офицеры, тушеночки? – и по пять кусков сахара в чай бросал, сластена.

Иногда Пашков подсмеивался:

– Какое ж это мясо, товарищ лейтенант?! Это ж сгущенка!

– Тихо, старшина! Тихо! Враг все слышит, – Епимахов оглядывался на фанерный потолок, громко повторял: – Мясо мы едим, мясо! – и макал в банку галет, вытягивая белую сладкую паутинку…

«Первый выезд из полка, писал Епимахов. Вдоль дороги часто встречались самодельные памятники погибшим солдатам и офицерам. Сколько русских жизней оборвалось здесь!

В уездном центре к колонне подбежали мальчуганы. Некоторые бегло говорили по-русски. «Эй, бача, – кричали они. – Как дела! Куда едешь?», «Бакчишь давай!» – требовали подарки другие. «Хочешь гашиш?», – доставали из кармана пластилиновые скатыши третьи. Самые маленькие – в ботинках на босую ногу, сопливые и немытые, непременно с рогаткой в руке или на шее. Когда я спрыгнул с брони, и подошел ближе к ним, они окружили меня и долго рассматривали с ног до головы. Мы даже сфотографировались вместе. Старики-афганцы к колонне не подходили. Они сидели около лавок и пили чай.

Машины двигались по одной колее, на случай мин, и я вытащил ноги из люка и сидел на броне боком. В случае подрыва, это единственный шанс уцелеть. А нас учили, что все должны находиться под броней!

Кишлак был бедный. Люди покинули эти места из-за войны, ушли в Пакистан. Вот до чего довели душманы свою страну! Остались самые малообеспеченные. Они пришли на площадь в надежде получить от советских друзей помощь.

Человек сто, главным образом дети и старики, сели прямо в пыль. Перед ними один за другим выступали афганские активисты – молодые ребята, вроде наших комсомольцев-добровольцев, устанавливавших советскую власть в деревнях России. Активисты рассказывали, как мне объяснили, о целях нашего приезда, о революции в стране и народной власти. А потом афганцы попросили выступить переводчика из агитотряда. Не узбека, а второго, белобрысого младшего лейтенанта. Так и сказали: пусть этот молодой блондин расскажет нам на фарси о советских. И переводчик выступил. И дети и старики, которые задремали под горячими лучами солнца, очнулись, и с интересом слушали.

…этого я совершенно не помню…

Затем подъехал грузовик и по спискам начали раздавать материальную помощь. И врач из агитотряда начал прием.

…Айболит…

Подходили беззубые старцы, подводили детишек. Родители указывали на вспухшие от голода животы, язвенные нарывы на руках и ногах, засохшую, почерневшую кожу, усыпанную чесоткой. Просили помочь, дать тюбик с мазью, таблетку, порошок.

Верю: революция все равно победит! Дети будут жить в более счастливом мире! Мы поможем построить в Афганистане новую жизнь!

Афганцам раздавали керосин и зерно. Они бегали от одной машины к другой, ссорились, ругались, радовались.

…еще бы, такая халява!..

Выпросил у агитотрядовцев несколько маленьких пластмассовых игрушек и ходил между детьми, надеясь их кому-нибудь подарить. Некоторые дети, как дикие волчата, пугались и убегали, как только я пытался заговорить с ними. Вдруг я увидел паренька лет пяти с длиннющими, как у девчонки, ресницами. Когда я подошел поближе, малыш струсил и отбежал, спрятался за спины взрослых. Я потерял его из вида. Но зато увидел девочку, и протянул ей медвежонка. В ее глазах светилось счастье. У меня даже комок в горле встал. Ведь у этих детей никогда не было игрушек!

Под конец нашел того парнишку. Он сидел на стуле рядом с доктором. Подкрался так, чтобы он меня не заметил, и подарил желтого поросенка».

…тоже мне подарок! они ж свинину не едят! это грязное

животное для любого мусульманина!.. и агитотряд хорош!

привезли детям игрушки – поросят!..

«Я испугался при первом обстреле. Стыдно. Просто струсил. Хорошо, что это произошло не в настоящем бою. В следующий раз, я уверен, такого не повторится. Главное – всегда помнить, что страх – это расплата за хорошее воображение».

«Разговорился с узбеком-переводчиком. Он почти два года в Афгане. Две медали заработал, в партию вступил. А сам – суры из Корана разучивает, на случай, если в плен попадет… И я уверен, что, окажись он у духов, сразу же их сторону займет! Всех предаст! Противно стало – я ведь ничего ему не сказал в ответ. Растерялся. Он, наверняка, подумал, что я тоже боюсь плена…»

«Шарагин правильно рассудил – случай со сгоревшей БМП замяли, списали на боевые потери. Все очень просто: командир полка ждал новое назначение, и ему абсолютно ни к чему был перед отъездом глупый скандал, а командир дивизии ждал очередную награду. Моргульцева поставили на должность комбата, послали на очередное звание, роту принял Зебрев».

«Прошел боевое крещение. Как сказал Иван Зебрев: „Ты уже не целка“. Он всегда называет необстрелянных солдат „целками“.

«Сына застрелили. За что? Такой добрый был щенок. Я знаю кто, но сделать ничего не могу».

«В нашей роте двое раненых. Подорвалась на мине одна БМП. На дороге осталась глубокая воронка после взрыва. Взрыв сорвал бетон, как срывается кожа с коленки, когда падаешь».

«Видел сегодня чью-то оторванную кисть. Дважды смотрел себе на руки, казалось, что это моя рука лежит…»

– Чайку не желаете? – заглянула в купе проводница.

– Два чая, – заказали женщины-попутчицы.

– А вам?

– Нет, спасибо, – Шарагин отвернулся к стене.

«Погиб рядовой Красиков. Может быть, те пули предназначались мне? Красиков умер почти сразу. На броне было огромное количество крови, как будто целое ведро с красной краской вылили! Бойцы потом долго отмывали».

«Капитан Моргульцев говорит, что Афганистан – это восточная сказка, где чаще всего побеждает зло…»

«Привезли русские в Афганистан свои суеверия, бесконечную печаль и загадочную душу…»

«Любая война обладает притягательной силой… Когда выходишь на боевые, соприкасаешься со смертью, и вся идеологическая „прокачка“ испаряется. Ты убиваешь врага не за идею, а просто для того, чтобы самому выжить. У солдат точно так же. Я недавно проходил мимо Ленинской комнаты, слышу политзанятия идут, и наш замполит кричит на солдат:

– Кто твой личный враг?!

Чириков отвечает:

– У меня нет личного врага, товарищ старший лейтенант.

– Идиот! – заорал замполит. – А у тебя, Саватеев, кто личный враг?

– Тоже нет, товарищ старший лейтенант. Был в поселке один – Шурка…

– Садись, дурень! Запомните все: ваш личный враг – Рональд Рейган! Вы здесь, чтобы защищать южные рубежи Советской Родины от американского империализма! Ясно?!»

«Я не знал раньше, что такое убивать. Теперь знаю. Я убивал издалека, я уверен, что убил того духа. Я видел, как он падал. Убивать оказывается не страшно. Человек, которого я убил, был духом, но ведь раньше он был нормальным человеком, крестьянином, и у него, скорее всего, есть семья. И воевать он пошел, потому что мы пришли.

Все понимают, что война рано или поздно завершится. Все, что происходило, забудется. Откуда им будет знать, что мы делали в Афганистане, кого защищали, кого и зачем убивали. В учебнике истории об этой войне напишут несколько строк.

Лишь я буду знать, и жить с этим дальше, и такие же, как я, «афганцы» – подранки запрятанной от всех за горы войны».

«Когда я только приехал сюда, все узнать хотел: как это – убивать людей? Не верилось, что это так просто. В Союзе, непременно, только этот вопрос и будут задавать: сколько убил душманов? Не как там было, будут спрашивать, не что там происходило все эти годы, не почему мы ввязались в эту войну, а сколько ты убил людей, будут спрашивать».

…все они бабы одинаковые… чего я позарился на официантку? что я

в ней нашел? подстилка… водка на соблазн натолкнула… как говорил

Моргульцев: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки…»

…а песня-то сильная… я когда первый раз услышал – мурашки по

коже побежали… магнитофонные кассеты на границе таможня

отбирает, чтобы крамолу пресечь, а он молодец, в дневник

переписал… на самое видное место… лейтенантом написанная,

лейтенантом сохраненная… увековечили афганскую войну в стихах и

песнях…

«Мы часто выпиваем. После боевых, звания обмываем и награды, дни рождения, отпуск и возвращение из отпуска, и просто так, потому что хочется выпить. После водки расслабляешься… до утра. Тянет выпить, каждый вечер тянет».

«Убивать на войне – еще не обязательно совершать преступление. В чем виноваты, например, солдаты, вынужденные стрелять в людей по приказу командира? Нельзя их обвинять. Хотя, с другой стороны, немецких солдат вроде бы судили, не всех, но судили. Получается, что если в основу войны закладывается формулировка типа „во имя“ или „на благо“, значит убивать можно. А если кто-нибудь потом, скажем, лет через двадцать, решит, что война в Афганистане была неправедной, тогда что? Выходит, что мы автоматически превратимся в преступников! Так все же: кто имеет право решать „на благо“ ведется война или же она несправедлива?»

«Сильных не судят, сказал Олег, когда я затронул с ним эту тему. Он, как всегда, прав. Победителей не судят. Судят проигравших и побежденных. Вот почему немцев судили за их преступления. Американцев после Вьетнама не судили, и нас никто не посмеет судить. Советский Союз есть и всегда будет великой державой!»

«Дисциплина в армии основана на кулаке и мате. Хочешь – не хочешь, а слова сами начинают вылетать из тебя. Пропитываешься матом насквозь. Слова грубые, умело и в нужной ситуации сказанные, могут возыметь большую силу, поднять авторитет. Солдаты к мату привычны, другого языка не понимают. Они иногда используют обычные слова в разговорной речи, но мало. Даже „чурки“, как называют выходцев из среднеазиатских республик, плохо знающие русский, если на них накричишь матом, всё понимают, как миленькие. И афганцы первым делом освоили этот немудреный язык.

Одна наша часть стоит в центре города, на охране афганского президента. Мы как-то заехали туда. Подходит ко мне афганец в военной форме. Я спрашиваю: «Как дела, бача?» Он отвечает: «Заэбыс, командор!» Я ему стал объяснять, что так не говорят, что это плохое слово. Афганец слушал-слушал и говорит: «Нет, командор, я знай русский хорошо! Плохо – это уёво, а хорошо – заэбис!»

Мы привезли в Афганистан танки, идею о коммунизме, тушенку и матерщину. Видимо, это все, на что мы способны…»

Проводница внесла в купе жиденько-рыжеватый чай в подстаканниках.

– Потом, – отмахнулась от мелочи. – После рассчитаемся.

«Заходишь в афганскую мечеть, разрушенную нашей артиллерией, а внутри все загажено, на стенах – фамилии солдат нацарапаны, и надписи: Казань, Новороссийск, Калининград, Тула, дембель, такой-то год. Вот она наша армия-освободительница!.. Сами себя не уважаем, и на других людей, на другой народ, на их культуру наплевать…»

«Я всегда считал, что ордена и медали выдают героям. Ордена и медали чаще всего выдают за службу, как зарплату. Офицеры ведь, как дети, им бы побольше побрякушек на себя навесить: звездочки, медали, ордена.

Не скрою, что с первых дней мечтал о награде. А кто не мечтает об этом? Я думал, что надо совершить подвиг, чтобы тебя наградили. И тогда меня вызовут перед строем, вручат орден, а я повернусь к боевым товарищам и громко скажу: служу Советскому Союзу!

Сегодня мне сказал комбат: «Пора тебя представлять. Бери наградной лист и пиши». Я спросил: «А что писать?» Комбат говорит: «Пиши, как здорово воюешь, сколько душманов убил! Только не тяни. Попроси у кого-нибудь старый наградной и немного измени, но не очень, потому что иначе не пройдет».

Медали и ордена распределяются особым образом. Некоторые получают за храбрость, за умение воевать, за героизм. Другим достаются награды просто так. Мы тут в дивизии переживаем, что награждают нечасто, некоторые без единой железки уезжают, а в штабе армии, судя по рассказам, каждая крыса тыловая ходит с орденом Красной Звезды. Говорят, что из-за них боевым офицерам не достается порой орденов и медалей, заворачивают. Как-то рассказывали мужики, что, бывает, съездит комсомольский работник или начальник отдела кадров на боевые несколько раз, посидит на наблюдательном пункте, лизнет начальство куда следует, и представление на орден отправляют. Хотел бы я почитать наградной лист такого героя! Небось, пишут, что во время засады грамотно организовал оборону, что лично убил пятерых душманов.

Кто-то сказал, что если собрать все наградные листы по 40-й армии и сложить количество указанных в них убитых душманов, получится цифра, превышающая население Афганистана».

«Героя Советского Союза у нас все мечтал получить капитан Осипов из разведки. За „стингерами“ гонялся, Ахмедку – Ахмад Шаха Масуда – хотел парашютной стропой заарканить. Не везло капитану Осипову. Обходили его каждый раз другие. Вообще, Героя просто так не дают. Тут один майор из дивизии рассказывал, что Героя только по разнарядке сверху дают. Вот оттого-то Осипову нашему не везло. Только на него наградной приготовят, разнарядка на какого-нибудь нацмена приходит, либо кто-то вдруг геройский подвиг перед смертью совершит. Последний раз, когда все в полку думали, точно капитан получит, (такой результат принесла разведрота!) вновь не прошел наградной, завернули. А звезду себе чуть позже комдив на мундир повесил…»

«Несправедливость войны заключается в том, что одни здесь лопают вкусные супчики, шастают по дуканам, воруют (ох, сколько воруют! в России всегда воровали, но столько! и, причем, не только прапора со склада, но и большие чины!), купаются в бассейнах, своевременно получают награды и звания, тискают по ночам баб.

…как на любой войне…

А другие делают всю грязную работу за них: убивают, мерзнут в горах, обнимая автоматы».

…кто бы знал, какая в горах зимой холодрыга!..

«Часто вспоминаю слова одного майора, с которым познакомился в Ташкенте, перед отправкой сюда. Я тогда расспрашивал всех подряд, как там в Афгане, а он молчал. А затем выяснилось, что он на второй срок едет, в Кандагар.

…майор? Кандагар? не Геннадий ли это Семенович был?..

Он тогда сказал, что Афган для каждого разный. И у тебя будет свой Афган, сказал мне майор. Отслужишь два года, вернешься, начнешь говорить с теми, кто служил раньше или позже тебя, или в другой части, другом месте, и увидишь, что говорит каждый о своей войне.

Афган – наркотик, к которому быстро привыкаешь… Поэтому он снова туда ехал».

– Мужчина! Нам пора укладываться. Выйдите, пожалуйста, из купе на пять минут, – попросила попутчица.

Шарагин спрыгнул с верхней полки, надел ботинки. Мальчишка впился глазами в длинный шрам, сбегавший у офицера от уха вниз под тельняшку.

В тамбуре валялись раздавленные окурки, ритмично стучали колеса, поскрипывала вагонная сцепка, то и дело кто-то хлопал дверьми, переходя из вагона в вагон. Стоял кислый запах сигаретного дыма и пепла.

«Война – сплошной беспредел, – читал дальше Олег. – Сколько неоправданных убийств, садизма, мародерства. Я слышал, что военная прокуратура возбуждает уголовные дела, даже срок кому-то давали. Однако, это единичные случаи. Чаще замалчивают, закрывают глаза. Странно. Когда люди едут в Афганистан, они вполне нормальные, а послужат немного, и глядишь, будто очумели, опьянели от безнаказанности. Некоторые думают, что нам все сойдет с рук. Никто афганцев и за людей не считает.

Если верить О.Ш., это накопилось все в Советском Союзе за последние годы, и через армию вылезла вся эта погань наружу. Только в Афгане мы поняли, когда оголилась безнадежно больная душа нашей великой страны, что не знаем, куда и зачем идем, что давно сбились с пути. Пишу эти строчки и становится не по себе…»

«До Афгана мечтал вступить в партию, но говорил себе, что не достоин, заслужить надо. Верил в коммунистическую партию, в революцию, верил, что живем мы в самой лучшей стране в мире. А недавно предложили в кандидаты в члены КПСС, рекомендации только надо было собрать, и через полгода, по боевой характеристике, приняли бы. Я отказался. Не верю. Никому не верю! Тем более, что в партии заправляют в основном такие типы, как Немилов и Богданов.»

…а мне всегда мешали какие-то обстоятельства… то на боевые

отправляют, то в госпиталь попадешь… однажды чуть не в приказном

порядке секретарь пытался заставить, благо шел сбор на

операцию… открутился… а заочно вступить… можно было и заочно…

только совесть не позволяла… еще верил тогда, по честному, по-

настоящему…

«Прочел „Архипелаг“ А.С. Неужели он писал про мою страну? Почему же я никогда не знал об этом? Почему все молчали? Столько изломов! Столько страданий! Столько метаний пережил народ русский за этот век!

…за все века…

Как же над людьми измывались!

…и тут выстояли…

Испытание за испытанием! Войны, лагеря, тюрьмы. Каких же сил стоило вынести такое!

…а что, вдруг за этим кроется некий неразгаданный замысел?.. счастье

всегда вперемежку со страданиями… от крайности – в крайность… и в том

обрести особую силу… чтоб вечно пылала порывами высокими русская душа…

и смирению училась… чтоб обрели мы силу в незавершенности… чтоб

нескончаемые испытания помогли уцелеть… и спастись… душу русскую

помогли спасти…

Читал урывками, тайком от всех. Карманное издание на тончайшей бумаге. Такие томики забрасывают в Афганистан с Запада в качестве антисоветской пропаганды.

…мы всегда пренебрегали благополучием… мы, да даже в коммунизме! видели

не способ устроиться поуютней на земле, а что-то недостижимо далекое и

светлое – для детей, для внуков, для последующих поколений! счастье – не для

тебя одного, а для всех разом! жить ведь мечтали не в избытке – в достатке!

Человеку русскому так мало ведь надо для счастья: краюху хлеба, крышу над

головой, да тепло, да понимание…

Уничтожили как-то банду. Помимо оружия и боеприпасов они тащили целый мешок антисоветской литературы. Все томики собрал особист, пересчитал, составил акт и уничтожил. А через неделю я застукал бойца, который оставил себе один экземпляр».

…и я себе один томик сохранил…

«Кто же решил ввести войска в Афганистан и зачем?..»

…а что здесь непонятного? кремлевские старцы, на иконостасе в

каждой ленкомнате красуются – партайгеноссе Брежнев, дорогой

и любимый Леонид Ильич, а кроме него – Андропов, КГБ был в

курсе всей ситуации, Суслов, он идеологией заправлял, Громыко,

обеспечивал дипломатическое прикрытие, и у министра обороны,

товарища Устинова руки, чесались…

«Никогда нам не узнать».

…да уж, это за семью печатями навечно скрыто… никогда не

признаются…

«Сегодня мылся в бане. Вышел в раздевалку, а там Немилов, подлец, вытащил из формы мой дневник и роется в нем, бегает своими свинячьими глазками по страницам, пытается что-то отыскать. Как же хотелось разбить ему морду! Но я сдержался. С замполитом лучше не связываться. Этот хмырь всегда выкрутится. Что он искал в моем дневнике – не знаю, и сколько успел прочитать – не знаю. Но наверняка заложил бы особисту, если б дочитал. У меня с ним отношения не сложились. И не только у меня. Кто ж тебя уважать станет, если ты от боевых отлыниваешь, солдат учишь стучать друг на друга, доносить, выделяешь лишь тех, кто боевой листок тебе пишет, да на комсомольских собраниях выступает? Зачем солдату эти комсомольские собрания? Солдату отдохнуть от нарядов и войны надо, а не глотку драть, да передовицы из „Правды“ заучивать!»

…замполит вовремя заменился, а то бы мы его точно на боевых

грохнули…

Почуял Немилов, что пора сваливать. И не с пустыми руками уехал. Шарагин закипел, как радиатор, когда узнал про наградной, перехватил у штаба Моргульцева:

– Ты подписывал ему на орден?

– Отстань!

– Подписал?

– Отвяжись!

– Подписал!

Моргульцев насупился, подтвердил:

– Подписал… Хер с ним!

«Бог наделил человека свободой выбора: идти следом за Творцом, либо искать самому путь к спасению и… неминуемо загубить себя. Плененные заманчивыми целями и обещаниями скорого счастья, мы отпали от Бога! Соблазнились мнимой свободой, купились на новую идею, провозгласившую украденные у христиан же лозунги добра и справедливости. Извечно русская готовность пострадать за правду воодушевила нас. Погнались за призраком и сотворили зло. Отвернулись от Бога, чтобы обрести свободу и счастье, а, по сути, сделались рабами собственных заблуждений и той системы, которую воспевали. Как Адам и Ева, вкусив от плода добра и зла, отреклись мы от Бога. Стихия зла поработила нас.

Грехопадение повторилось. Мы поддались уговорам Змия, возомнили, что в силах обойтись без Бога. Раз живем без царя, – так переживем и без Бога. Решили искать новую правду. А правда все время ускользала от нас, правда-то обернулась кривдой. Быть может, изначально что-то и было искреннего в намерениях тех, кто купился идеями коммунизма, или мы теперь все выдумали, все напридумывали?

…конечно было!.. мы же верили в эту правду… и сегодня верим!..

Нет, все-таки то была не правда. И беспокоится теперь нужно не о том, чтобы выправить положение, подремонтировать имеющееся, а в том, чтобы вернуться вновь к Богу!

Александр Блок в поэме «Двенадцать» сумел разглядеть под революционным знаменем Христа. И вот я подумал: а ведь Христос по-прежнему искренне и нежно любит нашу страну, прощает нам и воинствующий атеизм, и то, что мы десятилетиями оскверняли и рушили храмы. Он – всегда с нами, Он не покидал нас! Россия – это его детище, Россия – величайшая из мыслей Творца, Он задумал Россию ради особой миссии, цель которой – помочь миру спастись. Если он так заботится о России, как об этом пишут русские писатели и философы, то становится ясно, откуда взялись все мучения и страдания, выпавшие на нашу долю. Нельзя представить, что Христос поведет любимую страну по иному пути, чем прошел сам. Россию хотят распять. А, может быть, давно уже распяли? Сколько терзали ее, сколько надругались над ней! И после мучительной смерти, возможно, Россия возродится… Верит Христос в Россию и радуется, что путь, по которому мы идем, столь тернист. И посылает нам новые испытания! И чем больше испытаний, тем лучше! Выходит, только через страдания мы пробьемся к счастью, к лучшей жизни. Выходит, путь России – это путь Христа».

«Пришло письмо от Чистякова. Капитана получил, ребенка второго ждет. Пишет, что рвется в Афган. Странно. Многие из отпуска бегут раньше времени обратно. Олег признался, что испытывал нечто подобное. Рассказывал, что они ездили на море, что Настя ракушки собирала. Если он безумно любит их, то почему в отпуске, на море постоянно думал об Афгане? Он так счастлив был, когда вернулся обратно в полк. Неужели настолько сильно манит война? Как можно думать об Афганистане, когда ты дома, когда рядом с тобой любимые люди?!»

…можно, в том-то и дело, что Афган никого не отпускает…

«Кто-то нас будет все же судить. Не знаю только, кто. Я никогда не думал об этом раньше, а в последние месяцы почему-то стал задумываться.

Бог он, конечно, есть. И спорим мы, атеисты и верующие, вовсе не об этом, а о том, какой он на самом деле Бог, что считать Богом.

Когда убийство, любое убийство человека человеком, можно оправдать высокой идеей, приказом сверху – не задумываешься, а когда цели нет, или же цель рушится вместе с идеалами, а стрелять приходится, стреляешь как бы в себя самого».

«Бог есть, он – олицетворение добра в целом, добра в масштабах вселенной, добра как противопоставления злу, силе почти равной, необходимой, видимо, для равновесия… Разве не так?»

…в нас слишком много и того и другого…

«Безгрешны и чисты только праведники, а это уже не совсем люди, они отделяют себя от нашей мирской суеты. Но праведниками становятся обычно люди, познавшие грех, люди которые раскаялись, смирились… Выходит, что надо сначала согрешить, потом раскаяться… Значит, у нас еще есть шанс спастись?!.»

…есть ли этот шанс? посмотрим… может, просто там,

на небесах, где это все происходит, где нас судить-то

собираются, столько набьется народа, что не заметят наши

грехи, неужто ль с каждым отдельно разбирательство

учинят? прокуроров не хватит…

«В самом начале жизненного пути человек делает выбор, через мысли, поступки, решения. Иными словами, мы как бы подсознательно знаем, насколько мы плохи или хороши, и куда уйдем после – на небо или в преисподнею…»

…пьяный, наверное был, когда говорил ему это… а он все

записывал, по ночам записывал… и хорошо, что записывал, рукописи

не горят…

«Горький, по-моему, написал, что в русском человеке живет всегда жажда согрешить, чтобы испугаться и присмиреть. Мы долго говорили об этом с Олегом. О русской душе говорили, о стране нашей. Трудно представить, чтобы было, если б прочел мои записи особист… И я пострадал бы, и Олег, потому что я все время упоминаю его имя. Но этот дневник всегда со мной. Его никто никогда не прочтет…»

«Уйти что ли в монастырь, чтобы молиться там за грехи, что сотворили мы в Афгане?..»

«Все мы, кто был в Афгане, виноваты, грешны. Кто-то убивал, кто-то приказы отдавал, кто-то смолчал, кто-то не помог… кто-то не осудил этот ад, оправдывал его…

Мы не сможем отмыться от тех грехов, привезем мы отсюда домой много зла, и зло это погубит нашу страну… Эта война – начало великой катастрофы… Нельзя после зла просто так взять и вернуться к добру, и человек никогда уже не будет таким же, как раньше…»

«Богданов как-то приехал на заставу. Над въездом – бойница. Духи давно пристреляли это место из „зеленки“, и ставить там солдата небезопасно. Поэтому ротный приказал замотать деревянную чурку одеялом, на палку повесили каску, получилось чучело. Духи стреляли по нему иногда. Богданов подумал, что это настоящий боец, крикнул: „Постовой!“ В ответ – молчание. Он снова крикнул: „Постовой!“. Ноль внимания! Взбешенный, Богданов заорал: „Солдат! Ты, грязная скотина! Поздравляю – ты сапер!“ Комбат подсказал Богданову: „Это же чурка, товарищ подполковник“. – „Я вижу, что это чурка! – закричал Богданов. – Набрали чучмеков на свою голову! Перевести его в саперы!“ Именно он ввел в обращение название: „сапер одноразового использования“, сокращенно – СОИ».

…хороший сапер всегда на вес золота ценился…

«Мусульманин делает что-то, и оглядывается на Бога своего, а русский не оглядывается, грешит и грешит, а когда его господь настигнет, прищучит, он кричит: „Господи! Да за что же мне такое наказание?..“

«Добро – цельно, однозначно, единично. В этой единичности заключается полное содержание этого понятия. Добра не бывает много, оно просто есть, либо его нет. Зло же, напротив, многогранно. Оно рождается незаметно, растет, совершенствуется, делается более изощренным, жутким. От того зло, подчас, трудно сразу увидеть, и от того зло часто бывает сильней добра. Зло проще, доступнее. Бог не отвечает за зло. Бог – это добро. Зло – вне Бога. Бог желал России добра, он не наказывал нас за богоотступничество, мы себя сами наказали, мы выбрали путь страданий, путь Христа».

…эх, Епимахов, Епимахов… глубокая философия на мелких

местах…

«Лет через десять никто про Афганистан и не припомнит… Романтики здесь нет… Ни в одной войне ее нет! Пока мы не расскажем всем правду об этой войне, всю правду, без утайки, мы не освободимся от Афгана, он так и будет преследовать нас».

«Купил матери красивый материал на платье, часы, носки из верблюжьей шерсти, дубленку. Скоро в отпуск. Маки зацвели, целые поля маков видел вчера, когда летели на вертолете. И завтра летим на вертушках в горы…»

Шарагин вернулся в купе. Стемнело. Женщины спали, одна из них посапывала.

…мы не только убивали, и в водке топили тоску и печаль, мы

пытались разобраться, что за странное существо русский человек,

мы искали, как и все предыдущие поколения, ответы на вопросы:

кто виноват? и что делать?..

По перрону, вдоль прибывшего поезда, отталкиваясь зажатыми в руках деревяшками, на квадратной доске с четырьмя подшипниками, передвигался нечесаный, небритый, в оборванном дрянном пиджачке инвалид. Ноги его были отрезаны почти «под корень», и от этого он ростом приходился большинству торопящихся с чемоданами и тюками пассажиров и стоящих на перроне встречающих по пояс, а то и ниже. Он был пьян и улыбался всем подряд.

Шарагин вышел из вагона, опустил на перрон чемодан, сетку с мандаринами.

– Товарищ командир, закурить не найдется? – подкатился на подшипниках инвалид.

…убежал капитан Уральцев от такой участи… а этот нашел в

себе силы не умереть… осталась от него лишь половина, но эта

половина не разучилась радоваться жизни…

Шарагин вынул из пачки две сигареты. Одну сигарету инвалид вставил в губы, вторую заткнул за ухо, похлопал себя по поношенному пиджаку, достал спички.

– На, батя, купи себе выпить-закусить, – Шарагин отделил от пачки денег двадцатипятирублевую купюру. – Ты один в этом городе встречаешь меня с улыбкой. Я дома, батя, я наконец-то дома!

 

Глава восемнадцатая

СЕМЬЯ

Лена, всего секунду назад собранная, серьезная, внутренне вздрогнула, и растерянность вместе с неожиданной радостью засветились на лице, в глазах.

Она не всплеснула руками – руки оттягивали хозяйственные сумки с продуктами. Не кинулась навстречу, чтобы повиснуть на шее. А надо все же было бы не упускать момент, подбежать и утонуть в крепких объятиях, и заплакать от радости. Сколько мечтала, что так именно и будет, так и встретит – непременно радостью и слезами счастья.

Обо всем она вдруг забыла. Лена точно ослабла и лишилась всяких сил идти. Ноги не несли. Что-то сковало ее. Тяжелые сумки выскользнули из рук, и одна из них завалились на бок,

…так смертельно раненый человек падает, словно мешок… всем

телом вниз…

из сумки покатилась картошка.

…так солдатня сыпется с брони при обстреле…

Ее тонкие, чувствительные к настроению брови дрогнули.

…это – я! не призрак это, милая!.. целая вечность разделяла нас!..

Тогда он, почему-то вначале тоже растерявшийся, зашагал ей навстречу. Не бодро. Как-то устало. Не побежал, как представлял себе в мыслях, скорее обнять-кружить-носить. А именно зашагал. Не совсем уверенно. Вернее, совсем неуверенно. И совсем не как бывало в курсантские годы.

А Лену тут точно зацепило: как он постарел! Всего-то два года прошло! В госпитале – и то выглядел лучше! И это ужасное ранение! Нет, он не хромал. Но что-то в том, как он шел, говорило: вот идет совсем не тот человек, которого она знала еще недавно.

Она не двигалась. Она зачем-то, видимо в смятении, присела подбирать картошку, и потому произошло еще большее замешательство, и Олег, вместо того, чтобы, когда уже подошел, сразу обнять и поцеловать ее, опустился рядом, помогать укладывать картошку в сумку.

…не заладилось, не попал в такт…

Позднее же вышла осечка и с Настюшей.

– Как же она тебя ждала! Только и спрашивала меня каждый день: «Когда папа плиедет? Когда папа плиедет?» Она никак не научится букву «р» выговаривать. – Отдыхай, душ прими, а я – в детский сад, – Лена открыла дверь.

Он прислушался к тишине в квартире. Заметил тапочки:

– А где старики?

– Родители – на службе. Дед Алексей гостит. Как всегда, на рыбалку умотал.

Значит, они одни, значит, никто не помешает им насладиться первыми минутами воссоединения, значит…

– Иди ко мне…

Она ответила на поцелуй.

– Потом, Олежка. Ну, пожалуйста… – хрупкая, тонкая, на голову ниже его, высвободилась из объятий. – Я опоздаю…

Обернулась уже в открытых дверях:

– Ты обиделся?

Он скрыл досаду:

– Нет. Конечно иди…

Два года прожила Лена с его родителями,

…два года!..

прожила в доме, который сам он плохо знал. Ходил теперь, заглядывал в комнаты. Совсем малюсенькие. Низкий потолок. Кухонька – одной хозяйке тесно, двоим – еле-еле развернуться.

В гостиной у дивана лежали вещи деда Алексея.

Привез Шарагин сюда свою молодую семью перед Афганом, что называется, «определил под присмотр». Да иначе как управилась бы Лена?

Мама ее работала сельской учительницей в Рязанской области, отец утонул, когда Лена еще не закончила школу. Куда ей одной да с ребенком?

Сюда, на адрес родителей, посылал он из Афгана письма, сюда приезжал в отпуск.

Родители перебрались в эти края, когда он уже поступил в десантное училище. Стены казались чужими, неродными. Впрочем, настоящего дома у Шарагина никогда не было. Были в детстве квартиры на год, на три, койка в суворовском училище, в казарме, в общежитии, снимали они с Леной комнату перед Афганом.

…вероятно, не последнюю роль в том, что Лена полюбила меня,

молодого лейтенанта, сыграл образ деда, офицера, фронтовика,

которого, впрочем, живым она не застала, но заочно очень нежно

любила, делилась рассказами бабушки о нем…

Степан Аркадьевич погиб на войне. В память о нем у матери Лены хранились подполковничьи погоны, завернутые в газету «Правда» 1944 года, награды и несколько фотокарточек с фронта.

…удивительно, сколько лет прошло, ему бы сейчас было за

семьдесят, как деду Алексею… они б, непременно друзьями

стали… значит, он прожил меньше половины той жизни, что

изначально полагалась ему… он умер, когда ему было чуть

больше, чем мне… остался навсегда молодым…

…будь Степан Аркадьевич жив сегодня, все сложилось бы иначе…

Впереди оставалось столько лет жизни! Десять, двадцать, тридцать, сорок лет. Он застал бы конец войны, парад Победы на Красной площади, послевоенные годы, восстановление народного хозяйства, смерть Сталина, эпоху Хрущева с его кукурузными экспериментами и двадцатым съездом КПСС, освоение целины, запуск первого спутника и полет первого космонавта планеты Юрия Гагарина, эпоху «развитого социализма» Брежнева, перестройку Горбачева.

…и афганскую войну…

Такой представала в памяти Шарагина история со страниц школьных учебников и книг: крепостное право, крах самодержавия, Ленин и большевики, Великая Октябрьская социалистическая революция, гражданская война, Великая Отечественная, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, теперь Горбачев.

Историю СССР заучивали на уроках в школе, запоминали по фильмам. Историю великой державы, победившей фашизм, строившей коммунизм.

Степан Аркадьевич обеспечил бы семью, и ушел бы в отставку в чине генерала. Играл бы с внуками на даче, ездил бы на охоту, на рыбалку.

…тогда Лена была бы генеральской внучкой… нет, если бы Степан

Аркадьевич дожил до наших дней, мать Лены, вероятно, не встретила

бы отца Лены, и Лена не родилась бы…

…значит, Степан Аркадьевич должен был погибнуть, чтобы я встретил

Лену… и моя смерть, погибни я в Афгане, принесла бы не только несчастье,

но, возможно, и счастье кому-то…

Олег пустил в ванне воду, протиснулся в кухню, зажег газовую колонку.

Разделся. Опуститься в горячую ванну.

Ни о чем не думать, отмокать, пока не вернется Лена, пока никого нет.

Не терпелось испытать давнишнее, крохотными кусочками доставшееся в детстве не часто знавшему расположение сразу двух родителей ребенку, оставшееся далеко позади, за пределами перерезавшей жизнь войны, домашнее тепло, заботу, покой, сочувственное внимание; внимание мамы, Лены, и деда, наверняка понимающего,

…не может быть, чтобы он не понимал…

что к чему, и от чего происходят надломы в душе и сердце человека, приехавшего с фронта; захотелось сбросить тяготивший месяцами груз ответственности, страха, пережитого, невысказанного, отключиться, расслабиться, забыться, на время…

…на месяц… на недельку… пусть на один день!.. минуту…

Мало-помалу дрейфовали родители его от Дальнего Востока в обратном направлении, туда, откуда исходили корни Шарагиных, в Европейскую часть СССР, к Рязани, но так и не добрались. Накочевавшись по просторам Советского Союза, решили, что лучше закрепиться в трехкомнатной квартире в захолустье, чем остаться под пенсию в однокомнатной в более престижном военном округе. Отец дослужился до майора, дальше подниматься силенок не нашлось.

И хотелось видеть отца и одновременно не хотелось.

В прихожей послышался детский голосок. Настя рассказывала маме о детском саде, о подружке своей, и он вдруг понял, что упустил очень много времени, понял, что эти два года не вернуть, что они останутся для него тайной, и он никогда уже не узнает, откуда в дочери его и когда появились те или иные черты, привычки.

– У нас сегодня фистукула была, и под музыку цантцевали. Улок цантцев был…

В этом месте Настюша замолчала, потому что мама перебила ее:

– Я тебе сразу не хотела говорить. У нас сегодня большая радость, Настюха!

– Д-а-а?! Папа? Папа пиехал? Когда?

Они показались в дверях, Лена подтолкнула за плечики девочку:

– Иди, иди к папе…

Настюша видела лишь силуэт незнакомого дяди, который сидел спиной к залитому солнцем окну, и не признавала в нем отца, и вместо того, чтобы бежать обниматься, попятилась, испуг отразился на ее лице, и она заплакала.

– Иди ко мне, Настюшка! – звал дядя.

– Мама!

…не узнала!.. неужели я так изменился?..

– Папуля, где ты был так долго? – вопрошала, купаясь в ванне, дочь.

– В командировке.

– Далеко?

– Очень.

– В длугом голоде?

– Да, котенок. Не только в другом городе, но и в другой стране.

– Повернись спиной, я намылю, – попросила Лена.

– В какой стлане?

– В Афганистане.

– А что ты там делал так долго?

– Как тебе сказать, котенок? – замялся Олег. – Понимаешь, служил я там… Родине служил, – не придумал он ничего лучшего.

…с родной дочерью говорю газетным языком…

– А что такое лодина?

– Родина? Это страна, где мы все родились и живем.

– А там холодно?

– Нет.

– Залко?

– Жарко.

– Закрывай глаза, буду голову мыть, – сказала Лена. – Не бойся, щипать не будет.

– Очень жалко? – Настя зажмурила глаза.

– Да.

– Как в Афлике?

Внешне Настя много унаследовала от отца. «Вся в папу, – повторяла Лена, – счастливая будешь».

…глаза – мамины… и губки, такие сладкие, чуть пухленькие, от мамы,

и пряменькая спинка… а вот родинка на спине, это от меня…

– Ужинать! – позвала мама. Она накрывала на стол: расставляла тарелки, рюмки, салаты, нарезала привезенную колбасу и сыр.

– Идем! – он улыбнулся: – Почти как в Африке.

– Если там так тепло, почему ты нас с мамой с собой не взял? Знаешь, как у нас здесь холодно бывает зимой? – обиженно заключила дочь.

– Все, котенок, вылезаем, давай вытираться! – велела Лена. Она высушила девочке голову, расчесала волосы, приодела, и себя привела в порядок – платье нарядное, голубое, золотые сережки – подарок Олега. Уши-то проколоты давно, да отвыкли уши от сережек. Носила недолго в школьные годы, пока не продали единственные, от бабушки доставшиеся, за копейки продали, после смерти отца, чтобы жить на что было. А Олег купил в Кабуле, не пожалел денег, необычные какие-то, мать по-женски засмотрелась, не встретишь таких сережек у нас в ювелирных магазинах. И не то приятно, что сережки в ушах золотые, а то, что подумал о ней, купил, привез.

– Ну, что ж, давайте, что ли, со свиданьицем! – поднял рюмку отец. Он давно хотел выпить. – Вторую – за родителей! – словно куда-то торопился. – Мы очень волновались, сын…

– Олежа, дорогой, мы так рады, что ты, наконец, дома, – прослезилась мама. – Да что же ты ничего не ешь?

Ей так хотелось сесть рядом с сыном, погладить по голове, материнской рукой до шрама дотронуться, исцелить. Если бывало он дрался с мальчишками, и расцарапывал в кровь ногу, синяк набивал, мать непременно взъерошивала волосы: «Шалопай!» Теперь уже не получится. Ее место заняла Лена, прижалась к Олегу.

…балда я, балда! надо было платье маме купить! одно и то же

выходное платье который год носит… хоть платок привез и

косметичку…

Не богатые подарки привез Олег родным, сувениры скорее, так ведь не дорогих заграничных вещей ждали они от него, внимание приятно, обычай сохраненный. В первый отпуск досталось каждому хотя бы по мелочи, по пустячку, никого не забыл, по безделушке, а привез – сигарет фирменных, зажигалок, ногтегрызок, дребедень разную, что не видели никогда в советских универмагах, незамысловатые вещички, а пригодятся – самим полюбоваться, соседям показать, похвалиться. Из заграницы все же прибыл офицер, какая никакая, а заграница, не всем дано ее пересекать.

Отец наполнил рюмки:

– Бог любит троицу.

…главное, чтобы не буянил потом…

С чего бы это вдруг, неприязнь к отцу возникла, уж не маленький он, нечего затрещин бояться, после отцовских, сколько их, затрещин да саечек, в училище от старших товарищей терпел. Отец за малейшую провинность наказывал, и хорошо еще если затрещина, а то ремень из брюк вытягивал, кулак использовал.

…не прощу, никогда не прощу…

– А теперь за вас с Леной, – предложил дед Алексей. – Третий традиционно – за любовь.

…вообще-то надо третий тост за тех, кто погиб…

– Ешьте, ешьте, я принесу картошку, – встала мать.

– Чтоб ты, как минимум, до полковника дослужился, – сказал отец, и махнул рюмку вне очереди.

…все – как в отпуске… словно повторение тех дней… только тогда не

было никакого ранения…

Надо было улыбаться, старался Олег улыбаться, да что-то никак не улыбалось. Пили и закусывали, и расспрашивали об Афгане, Олег коротко, в двух словах отвечал, объяснял, что к чему, не углубляясь в подробности.

– Поживите у нас, Олежа, отдохни, – без особой надежды в голосе, зная заранее ответ, упрашивала мама, – куда тебе спешить? – По тому, как держалась мама за поясницу, и как зачесывала назад, поправляла волосы, скрывая предательски проступающую седину, и по еще большей покорности по отношению к отцу, и глубоким вздохам, по глазам, требовавшим очки при чтении, почувствовал Олег, что два года, пролетевшие для него лично стремительно, для мамы не прошли незамеченными. Отняли два года у матери гораздо больше. Постарела мама, сдала.

…это даже не год за три, это прямо-таки год за пять…

– Побудем недельку, мам, – пообещал Олег. – А потом уж не обессудь. Надо на новом месте устраиваться.

– Тебе, сынок, видней, – мама расстроилась, но ничего не сказала, вышла из комнаты.

– Ты кого-нибудь там знаешь? – спросила Лена.

– Полдивизии. Шутка. Женька Чистяков. Мы лучшими друзьями были в Афгане.

Подчистили с последней рюмкой тарелки, отец, видя, что больше не нальют, да и нечего наливать, все допили, переключился на хоккей по телевизору, сел ко всем спиной, тупо уперся в деревянный ящик с черно-белым изображением. Дед Алексей только плечами пожал, мол, жаль, не договорили, жаль не допили. От чая все отказались.

– Устал с дороги-то, – мама только уложила Настю, вошла в гостиную, кивнула Лене: – Уснула. И вы потихоньку собирайтесь.

– Покурю пойду, – сказал Олег.

– Я помогу посуду убрать, – привстала Лена.

– Справлюсь, – махнула рукой мать. – Иди-иди.

Он отвык смотреть, как Лена раздевается, расчесывает длинные волосы, стоя босиком на полу, без лифчика, отвык смотреть на ее острые плечи, тонкие руки, грудь, шею.

…и в самом деле, будто фарфоровая…

Отвык он лежать на чистых, крахмальных, неказенных простынях, на домашних простынях, пахнущих уютом, чем-то очень родным и давно забытым, под толстым, теплым, шерстяным, домашним же одеялом.

…жена… любимая, чудесная, трогательная, чистая, доверчивая,

родная… не какая-нибудь там размалеванная ресторанная

подстилка!..

…ждала, переживала, милая…

И все знакомо в ней, а восстанавливать по крохам, по крупицам, не сразу. Наверстывать растерянное в разрыве, в расстояниях, целых два года. Непривычно. И для Лены также не сразу все опять на свои места встает. Нужно время. Нужно терпение.

За стенкой раздался отцовский храп. Настя заговорила во сне, Лена подошла к кроватке в углу, убедилась, что она спит, накрыла одеялом. Вдруг она вздрогнула, будто от холода, мурашки пробежали по спине, она сжалась вся,

…как котенок…

обернулась на Олега, нагая и смущенная этим, щелкнула выключателем и юркнула под одеяло, ткнулась ему носиком и щекой в грудь, слегка царапнула сережкой, спохватилась, сняла сережки. Он прижал ее крепко, но почти сразу же испугался, что сильные руки причинят этой хрупкой, маленькой женщине, единственной любимой женщине боль, и ослабил объятия.

…если бы она в самом деле была котенком, то замурлыкала,

согревшись в объятиях…

Как бы успокоившись, что муж дома, слава Богу, вернулся целым и невредимым, насовсем, и пришел конец ожиданиям, волнениям, переживаниям, житейским, бытовым неурядицам, и в то же время как бы благодаря за ласку, и за жалость, и за скупые, но нежные слова, услышанные перед сном, за все то, без чего так долго тоскует отправившая на войну мужа женщина, Лена глубоко и тяжело вздохнула. Вместе – легче, вместе – уверенней, вместе – все можно перенесть.

Прошла вечность с тех пор, как он в последний раз делил с ней постельное тепло, улавливая в темноте близость ее губ, замирая от тонкого, учащенного дыхания, весь напрягаясь, наслаждаясь ее дрожью от томящихся внутри и выплескивающихся наружу желаний…

В подъезде хлопнула дверь. Олег открыл глаза. Отец продолжал храпеть. Фосфорицирующие стрелки показывали половину третьего. В окно светил месяц. Не мусульманский, здесь не могло быть мусульманского месяца, русский месяц, похожий на горбушку белого хлеба. Медленно, чтобы не разбудить Лену, освободил подложенную ей под голову руку. Она не проснулась, лишь перевернулась во сне на другой бок.

Дед сидел на кухне в майке и тренировочных штанах. Обрадовался компании, отложил газету, снял очки, двумя руками поправил назад седые волосы:

– Не спится?

– Заснул, да вот…

– Чай пить будем?

– Я поставлю, – Олег наполнил чайник, зажег от плиты сигарету.

Помолчали.

Два фронтовика. Два офицера.

Кто-то, видать, в их роду, – не одно поколение Шарагиных предано верило в армию, забылось вот только, не осело ни в чьей памяти, не передалось в семейных рассказах, кто именно – какой-нибудь там прапрадед, крепостной мужик, не иначе как ноги широко при ходьбе держал, и выделялся, таким образом, среди служивых шагом необычным, от того-то и прозвали его шарагой; не иначе как, на парадах или смотрах, лучше иных маршировал, или же в походе выносливей товарищей оказывался; потому-то и фамилию придумали ему соответствующую. И сколько километров нашагали по фронтовым дорогам разные Шарагины, сколько войн перевидали, сколько годков посвятили армейскому делу, на благо России матушке?! Не счесть.

Шагал прапрадед, и прадед, и дед, а Олег нынче – летает.

…уж когда как придется…

В Афгане вот в инфантерию превратили десант! По заставам разбросали! Парашюты запретили, и… ша-ом марш!

…все одно, что крылья обрезать птице…

Шагал их предок четко, как часы, без сбоя, и, видать, службу нес также точно, исправно, не занимаясь дурацкими переспрашиваниями, не своевольничая, служил верой и правдой, и умереть готов был за царя-батюшку,

…позднее – за народ, за Россию, за революцию, Советскую власть,

а в целом – за отечество, такое, какое понимал, и любил, в которое

верил, за Родину…

Прорезало, заколотилось:

…а мы за что воюем в Афганистане?..

– Совсем плохи там наши дела? – прервал молчание дед.

– Увязли крепко.

– Надолго, видать?

– Да. Тебе сколько заварки?

– Все-все-все, а то вообще не засну. Кипяточку побольше. Чего это ты не доливаешь? Давай-давай, еще, вот так, до са-амого края, чтоб сатана в чашку ноги не свесил. – Дед откусил кусочек сахара, отхлебнул чай.

– Как ты можешь кипяток пить?

– Привычка. С фронта.

– Я так не могу, – Олег отставил чашку.

– Может, по рюмочке? – предложил дед.

– А есть?

– А как же?! НЗ. Резерв ставки главнокомандующего, – он сходил в гостиную, порылся, не зажигая свет, в сумке, принес завернутую в бумагу бутылку. – Посмотри, что-нибудь есть на закуску?

Шарагин сунул голову в холодильник:

– Колбаска осталась, и черный хлеб порежу.

Дед! Как же здорово сидеть и слушать деда.

– Меня на фронте научили спирт пить… Под Моздоком мы стояли. Немцы рвались к бакинской нефти. У них дивизия была горная, элитная.

– «Эдельвейс».

– Совершенно верно. Берия тогда лично приезжал. Наш батальон направили его охранять. Вот тоже, – хмыкнул дед, – бои идут, а тут целый батальон снимают с фронта ради одного человека… Видел я его несколько раз. На белом коне разъезжал. Сам маленький-плюгавенький… Но властный человек, железный, и говорить умел хорошо, без бумажки речь держал, по делу говорил… Тогда у нас одна часть перевал не удержала, отступила. Немец здорово воевал. Обучены были фрицы грамотно, специально для боевых действий в горах их готовили. А мы что? Пехота… Так вот, устроили показательный суд перед строем. Жалко было смотреть на этих офицеров. Без погон, без ремня. Военный человек без ремня – ничто. Что за вид без ремня?

Олег закивал.

– Приговорили их к расстрелу, за трусость и дезертирство. Первым капитана повели мимо строя. Он так до последнего момента и не верил, что расстреляют. А когда понял, ноги у него подкосились, колени подогнулись, не слушались совершенно ноги. Его два солдата поддерживали. Так и повис у них на руках. Подошел к нему со спины горбоносый старлей и выстрелил под затылок. Профессионально, видать не в первый раз казнил. Потом второго вывели. Он ногами упирался, головой вертел, все повторял: «Что же это? как же?» А мы стояли как вкопанные. Весь строй будто дышать перестал. Только чуть вздрагивали от каждого выстрела. Мертвецов навидались. А тут советские офицеры… Так вот… Под конец прямо страшно было смотреть на горбоносого. Глаза у него блестели, словно у сумасшедшего.

…как у Богданова на перевале… только этот своих расстреливал, а

Богданов – афганцев…

– Он настолько вошел в раж, что остановиться не мог… Ну вот, а потом потопали мы строем, и никто до вечера ни слова не проронил. Тогда комбат приказал принести канистры со спиртом, и каждому по кружке налили. Я сперва глотал как воду, а под конец прервался, воздух набрал и как меня перехватило. Обожгло все внутри, дыхание сперло. Комбат велел на утро старшине провести обучение. Старшина, хохол у нас был там один, зачерпнул кружку воды, протянул: «Пей залпом». Я выпил, да не за один присест. Вторую кружку протягивает. Я говорю, куда же, не лезет больше. А старшина не отступает, пей говорит, и все! Четыре кружки воды, большие кружки, выдул, пока не научился. Да-а-а… У вас там дезертиры были?

– В нашем полку нет, а так, в принципе, случалось. И в плен попадали, и убегали из части.

– Да… А нас как-то поместили на ночь в пустовавший коровник. На Кавказе дело было. Много хлопцев тогда по деревням набрали, из Грузии, Азербайджана, они на фронт ни в какую не хотели. Мыло хозяйственное всем выдали, кто-то подсказал, что если мыло съесть, в госпиталь отвезут и комиссуют. Они и нажрались этого мыла. Там же щелочь одна. Вспучило. На подводе с десяток трупов увезли. А один решил руку себе прострелить. Тоже подсказал какой-то умник. Сделай дырочку в руке, тебя и комиссуют.

…все как у нас…

Солдатику руку перевязали, а в анкете пометили «СС» – самострел. А вечером пришел офицер из СМЕРШа, и «ССовца» увел. Больше мы его и не видели.

…слава Богу, хоть этого больше нет…

– Я в полку за знамя отвечал. Эстафета знамени… Слыхал про такое?

– Мы, дед, в атаку со знаменами не бегали.

– По знаменосцу всегда первым делом огонь ведут, причем с разных позиций. Почти верная смерть. Потому-то и несколько человек мне выделяли всегда. Сколько раз на волоске от трибунала находился. И сам бежал. Два бойца погибли подряд, я подхватил и побежал. Первое ранение тогда получил. Эх…

– Странно вы, дед, воевали, со знаменами бегали.

– Война-то, Олежка, она на самом деле всегда одинаковая, – разливал водку дед. – И всегда одинаково потом о ней вспоминают. Вернее, стараются ничего не вспоминать. Меня тут недавно в школу на утренник приглашали. Я все думал, что приду и расскажу, что такое война на самом деле, чтоб не думали ребятишки, будто война – это только героизм, как в кино у нас показывают.

– И что?

– Вышел на сцену и растерялся. Никогда раньше не выступал. И полезли из меня какие-то сплошные казенные слова…

…и мне в детстве никто не объяснил, что такое война…

– Будь здоров, дед!

– Ты вот растолкуй мне, Олежка, ерундистику эту. Мы приезжали с фронта и радовались жизни. Война закончилась! Мы были счастливы, старались скорее забыть про войну. А ваше поколение наоборот, будто не хочет ее забывать.

– Потому что она еще идет.

– Ну и леший с ней. Пусть идет! Тебе-то что? Тем более, что отслужил положенное, ранение перенес. И забудь о ней. Ладно бы война где в России была, а то у черта на куличках, в каком-то Афганистане!

– Это, дед не просто, забыть.

– Я не знаю, – покачал головой дед Алексей. – Наше поколение другим было.

– Другим, дед.

– Времена были тяжелые, послевоенные. Жили не Бог весть как. Голодно жили. И холодно. Но ведь вера была в нас!

– В Сталина…

– Верили в него. Он много сделал для страны! Пусть его там поносят нынче! Верили, что осилим разруху, что выправим все, что самые счастливые на свете! А твое поколение, Олег, какое-то потухшее.

…не потухшее, дед… с разоренными душами поколение…

Вернулся недавно тут у нас один комбат. Так пьет он и мечтает в Афганистан опять уехать. Что же это такое с людьми делается? Да чтобы мы на войну рвались после пяти лет! Только если б страна потребовала и приказала! Да что там говорить! Песни ваши «афганские» послушаешь, тоска берет, безысходность полная!

…разоренные души… и великая тоска…

В наших песнях радость звенела, надежда! Про победу, про подвиг советского народа пели!

…мы с тобой дед в разные эпохи и за разные идеалы сражались…

твои идеалы и теперь с тобой, а я в сомнениях, я растерян,

обманут…

– …в госпитале все телевизор смотрел, газеты читал, разговоры разные слушал, сюда пока добирался присматривался, и такое чувство, я тебе скажу, будто вся страна переменилась. Не узнаю я ее. Перестройка, ускорение… Люди совсем другими стали за те два года, пока я воевал… Что-то изменилось, а вот что конкретно уловить не могу…

– Нет, Олежка. Страна не изменилась, и люди точно такие же, как были.

Это ты стал другим.

…без веры гибнет русский человек, без веры превращается в ленивого,

беспринципного, никудышного человечка, спивается, без веры русский

человек пропадает…

Боль приехала вместе с ним, и прописалась в доме, так же, как и он, на равных правах, вот только до поры до времени не подавала виду, обживалась, осваивалась. Пока гостили у родителей, боль не напоминала о себе, а стоило перебраться на новое место службы – оживилась.

Женьке он, естественно, все рассказал в первый вечер, и как в засаду попали, и про госпиталь, только про боли умолчал. Женька, правда, больше расспрашивал про госпиталь, а именно – симпатичные ли там медички. И, что больше всего обидело Шарагина, перебивал его несколько раз, чтобы напомнить про собственные былые подвиги, и про собственные похождения после ранения.

Он думал, что оставил боль в госпитале, что лекарства, которые он принимал, защитят его, а она объявилась снова, насмехаясь над медициной, и поселилась рядышком, как селится домовой, и ожила ночью, как домовой.

Именно ночью пришла боль, когда он был наименее защищен, и желал погрузиться в сон, забыть о дневных заботах и мучительных раздумьях о будущем.

Боль схватила за затылок, и постепенно отвоевывала всю голову, сводила с ума. Иногда в своем воображении болезненном он представлял девчонку-отличницу в школе, в одной из школ, где он учился. У той были шикарные волосы, заплетенные в толстую

…как угорь…

длинную косу. Мальчишки на перемене подбегали к ней сзади и таскали ее за косу. Девчонка кричала от беспомощности собственной, но ничего сделать не могла. И Олегу теперь боль его нынешняя рисовалась, как коса; боль физическая и боль душевная сплелись воедино в длинную косу на затылке, которую кто-то сильно тянул назад.

Боль медленно добивала, и он понимал, что она не уйдет, пока жив он, чтобы там не обещали врачи, и какие бы лекарства не прописывали, что она будет с ним до самого конца.

Он стонал, и боялся, что разбудит дочь.

…что будет, если она проснется? что она подумает? что отец

напился? она может сильно испугаться!.. будет потом бояться меня…

А когда боль усиливалась до предела, дальше которого терпеть был не в силах человек, ушел в ванную и бился головой о стену. Долго бился, пока не притупилась боль.

…я больше не могу! лучше смерть, чем эта адская боль… я не хочу,

не могу так больше жить! не могу больше ее терпеть! лучше

умереть… нет, я никогда вас не брошу, мои милые… чтобы ни

случилось, я всегда буду с вами… девчонки мои любимые!..

– Олежка! Открой! Пожалуйста, – умоляла Лена. – Не закрывайся от меня! Я прошу тебя, открой дверь. Я знаю, что тебе плохо, открой мне, пожалуйста, милый, любимый! Открой.

…она не должна меня видеть!.. кровь… откуда на мне столько крови?

я весь в крови… я разбил себе до крови голову?! и стена вся в

крови…

– Олежка, открой.

…сейчас, Леночка, сейчас я открою… подожди… нет сил подняться…

сейчас, надо подняться из ванны… почему я лежу в ванне?..

На утро как будто полегчало, и он лежал в постели и с затаенным любопытством наблюдал, как Лена расчесывала у зеркала Настю.

– Видишь, папу разбудили. Что ты не спишь? Спи. Рано еще совсем. Опаздываем в садик, – спохватилась она, глянув на будильник, заторопилась.

Он заснул и проспал с час. Лена вернулась домой после детского сада и магазинов, готовила на кухне. Она стояла к нему спиной, и он чувствовал, что она боится той минуты, когда закипит чайник и будут готовы бутерброды, и придется повернуться к столу, и поставить чашки и тарелки, и налить чай, сначала из заварочного, затем добавить кипяток, и после придется поднять глаза, и заговорить о том, что случилось ночью, о страшном приступе…

А однажды Лена повела Настюшу в детский сад, а когда вернулась, Олег катался по полу, сжав голову руками, и громко стонал.

– Уйди! – закричал он. – Уйди!

Лена плакала, но не уходила.

– Уйди! Уй-ди-и-и!

Что же такое происходило с ее любимым Олежкой? Что же такое страшное творилось с ним? Что за боль жила в нем, отдаваясь наружу стонами, лихорадкой, метаниями, дрожью, сдавленным криком?

Шарагин проспал до вечерних новостей. Проснулся разбитый, подавленный.

– Иди скорей! Афганистан показывают, – крикнула Лена. Олег курил на лестничной клетке. – Скорей-скорей!

С хрипотцой в голосе вещал мордастый корреспондент об интернациональной помощи и вылазках бандформирований.

– Словоблуд! – Шарагин не стал слушать, ушел.

Заварочный чайник выскользнул из рук, разбился. Вбежала Лена:

– Мой любимый чайник.

– Только без вздохов! Ничего страшного! Новый купим!

– У тебя на все один ответ: купим, ничего страшного! Так скоро и денег не останется! Где ж ты такой купишь?

Олег не ответил, хлопнул дверью. Вернулся после полуночи, выпивший, хмурый. Принял душ, быстро уснул.

– Подъем! Две минуты на сборы! – на пороге стоял Женька Чистяков. – Едем на охоту. Машина внизу ждет.

– Какой из меня охотник?

– Что ты, как баба, ломаешься!

Лена закивала Женьке, мол, молодец!

– Не выспался, – но в голосе Шарагина категоричных ноток не слышалось. – Предупредил бы хоть заранее, – нехотя, Олег поплелся одеваться.

– Папа, ты куда?

– На охоту.

– А я?

Олег подумал, решил:

– Поехали.

Лена снова закивала:

– Сейчас соберу. Иди скорей свитер одень. И шерстяные носки! – девочка побежала в комнату.

– Нет, – скривил лицо Женька, – я тебя умоляю! Только без детей.

– Тогда не поеду.

– Что она там будет делать?

– Мы будем гулять в лесу.

– Э-э-э… Черт с тобой! – сдался Женька.

Охотники предупредили Настю: вести себя тихо! Потому что, сказали серьезные дяди, на зайца охотиться дело непростое, можно зверюшку запросто спугнуть. Наслушалась по пути девочка заядлых охотников, и очень переживала, сидя у папы на коленях, прижималась к нему, и шептала на ушко: «Плавда, ты не будешь зайку убивать?», особенно когда хвастались дяди, кто каких зверей подстрелил. Пожалела Настюша зайчиков, и лосей, и волков, и лисичек, и кабанов, и птичек. Потому-то, как только приехали в лес, отбежала она от машины и закричала громко-громко: «Зайка, беги! Зайка, беги отсюда, сколей!»

Как же не хватало Шарагину все это время русского леса! Осанистых березок, запрятанных от чужих глаз полянок, поросших мхом пеньков… Русского воздуха ему не хватало! Русского духа! Русского простора!

…нескончаемых просторов! Господи, кто бы знал, как душа радуется, когда

предстает такая картина!

…столетиями собирали земли!.. только беспримерная отвага и мужество

великого народа нашего могли снискать господство над такими просторами!..

Не хватало ему на той войне русской дали, не хватало русского пейзажа: толщиной с ниточку леса на горизонте, убегающей вдаль безымянной речушки, безмолвно покоящейся на возвышении белокаменной церквушки.

Церковь виднелась издалека, не пройдешь – не проедешь мимо, неминуемо остановишь взгляд, полюбуешься.

…умели же строить, и место подобрать самое выгодное!..

И запало, резануло:

…а ведь сколько веков стоят! и жгли, и взрывали, и под конюшни

определяли! и татары, и свои же! а неистребимы оказались

православные храмы… все пережили, переждали… твердо

стоят… непоколебимо… все меняется, уж в который раз, а они

стоят…

Чтобы добраться туда, пришлось бы переходить где-нибудь речку, и после подниматься вверх по чуть проступающей в траве тропе.

…надо будет Настюху крестить… как же она у нас некрещеная-то?..

Тянула его церковь, звала к себе, но Шарагин так и не нашел брода, походил вдоль берега, повернул обратно.

…в другой раз… не пускает к себе…

На опушке развели костерчик, перекусили бутербродами, поделили пополам яблоко, согрелись сладким чаем из термоса.

…или я не готов? а не мешало бы зайти… постоять… покаяться…

– Что такое? Что случилось? – Настя испугалась, вскочила – муравьи ползали по

ней, муравейник-то они и не заметили, когда на привал устраивались. – Ишь, какие!

Отряхнулись. Посмеялись:

– Муравьишек испугались!

Пересели.

– Муравьи – полезные. Их обижать нельзя.

– Мулавьи – доблые, они не кусаются, – сказала Настя.

– Ты когда была совсем маленькой, ты так смешно всегда говорила: «Сябака кусаиса, а коска не кусаиса…»

В лесу, на природе, на свежем прохладном воздухе расслабился Олег,

…благодать-то какая…

отключился от городской суеты, от служебных дел, о вечном задумался.

…Россия… и мать и мачеха, одна-единственная, беспощадная и

милостивая, как и все мы, вся в противоречиях, загадочная и

очевидная…

Столько, казалось, России повидал на коротком веку Шарагин. По округам в детстве наездился, следуя за отцовскими назначениями, из-под купола парашютов любовался землей необъятной, из поездов,

…изгибы рек, поля, поля, дороги и бездорожье, степи, леса, леса,

вновь дороги, развилки, и города, города, деревни, деревни… и

людей-то сколько… и какие все разные…

а осмыслить так и не сумел, не хватило половины человеческой жизни.

…и целой не хватит… и двух не хватит… десять веков уж минуло, а мы

все ищем и спорим… и единого мнения нет… и не будет… не дано

человеку понять… Россия – выше человеческого понимания… такой

уж, видать, задумал ее Творец… и вложил в нее особую мысль свою…

…самую сокровенную…

…велика земля наша русская, столько мудрости, столько сил – не

сразу вникнешь, не сразу зачерпнешь…

…не оправдали надежд мы Твоих, Господи… заплутали, заблудились…

веру поменяли… потянулись от вечного к сиюминутному, к

бренному… веру выдумали новую, да уж больно скудна вера эта… не

долго протянула… рассыпалась… в прах превратилась…

Зайка убежать не успел… Под вечер смотрела Настюша на мертвых зайчиков в багажнике Женькиных Жигулей и всхлипывала.

– Ну, чё ты ее потащил с собой! – ворчал Женька. – Сидела бы себе дома.

Разложили закусон прямо на капоте, откупорили бутылки. Обмыли с егерем удачную охоту, заговорились. Стемнело. Пьяные, набились в машину.

Настя задремала у Олега на коленях. Стекла от водочного угара запотевали, их терли рукавами и ладонями, спорили куда поворачивать на развилках. Попеременно закуривали, хотя Шарагин и просил из-за ребенка не дымить в машине.

– Ага, – согласно кивали плохо контролировавшие себя после водки офицеры. – Две затяжки. – Делали по три, по четыре, по пять затяжек, наконец, выкидывали сигарету в окно или тушили об пол, а через пять минут кто-нибудь вновь начинал дымить.

– В следующий раз – никаких детей, – злился Женька. – Где ты видел, чтобы на зайца детей с собой тащили?!

Пошел дождь. Заплутали в темноте, разворачивались, прыгали по ухабам, матерились.

На следующий день Настюша расчихалась, раскашлялась. Померили лоб – батюшки! Горит вся, а по ней не сказать: светиться в улыбке

…как ангелочек…

и силенок не утратила, возится, играет. Лена перепугалась:

– Скоренько скоренько, в постель.

Она не противиться. Ей все – и простуда, как игра. Обложилась мягкими игрушками. И в постели весело.

– Давай еще поставим гадусник, может уже нет теляпюньки, и пойдем гулять! – просила она папу.

– Нет, бельчонок, надо выздоравливать, придется несколько дней дома посидеть. Видишь, как мы с тобой в лесу простыли.

– Папуля, – вдруг сказала Настюша. – Папуля, я видела…

– Что ты видела?

– Папочка, я видела, как дядя Женя бил зайку лужьем. Зачем он бил зайку по голове? Ведь он и так убил зайку в лесу. Зачем он удалил зайку лужьем? Зайке ведь было больно.

– Нет, киска, тебе показалось.

– Папуля! А плавда, дядя Женя, и длугие дяди больше не будут заек убивать?

– Спи, мой любимый. Не беспокойся.

За лекарствами, горчичники ставить помогал, сидел у кровати часами, сказки читал. Заботы, такие простые домашние заботы, волнение за дочь, отодвинули все остальное на задний план. А поправилась Настюша, пошла в садик,

…все вернулось на круги своя…

По ночам вновь терзали боли, и голову распирало от набившихся туда сомнений и новых мыслей – мыслей о скорой и неизбежной смерти.

…нет ничего вокруг меня, все происходит в моем сознании, все события –

плод моего воображения!.. кто-то, заставляет меня мучиться перед смертью!

за что? что я такого сделал? Перед кем провинился? оставьте меня в покое,

отстаньте, дайте умереть!..

* * *

Обследования продолжались неделю: рентгены, анализы, осмотры, цоканье и причмокивание профессоров, покачивание головой.

…тягучая неясность…

Заведующий отделением лично принял Шарагина. В узкий продолговатый кабинет через открытое настежь окно врывалась прохлада.

Из слов врача следовало, что, возможно, он обречен, что «это» может произойти когда угодно, потому что осколок остался маленький. Не вытащили, не заметили его.

…как жить дальше и сколько – под вопросом… здоровенный такой

знак вопроса, который рухнет и задавит, и буду на нем извиваться,

как червяк на крючке…

Осколочек слишком далеко забрался. То ли под сердцем, то ли в самом сердце осколок, Шарагин так и не разобрал. Кровь ударила в виски и биение сердца, которое он вдруг услышал, было слишком громким, заглушило объяснения врача.

Сердце он себе представлял, как мешочек, как насос, качающий кровь, оно ликует, когда влюбляешься, и стонет, когда болит душа. И каким образом маленький осколок – «подарок» от духов – мог так долго жить в нем, затаившись, не выдавая себя ничем,

…как в засаде…

было непонятно.

…Рубен Григорьевич пытался помочь, а тут сразу приговор вынесли…

Шарагин повернулся к окну, за которым шумела улица большого города, летали птицы, за которым ждала его неопределенность. Кто мог предвидеть такой поворот судьбы? Ему представлялось, что быть окруженным смертью – типично только для Афгана, где смерти предоставлено право выбора, и никто не знает, кого она выберет завтра. И вот становилось очевидным, что игра эта не окончена, что она будет продолжаться и здесь.

– И что же делать? – после долгой паузы спросил он врача.

– Оперировать никто в данном случае не возьмется. Слишком велик риск.

– Я готов идти на любой риск!

– Мы обсуждали этот вопрос, но общее мнение – не оперировать.

– А как же мне жить дальше?

– Осторожно надо жить. Многие живут с осколками и ничего. Щадящий режим тебе нужен. В санаторий поедешь. Главное, помни: он может сдвинуться, если не будешь внимательно относиться к режиму. Так что забудь о любых физических нагрузках.

– А если сдвинется? – допытывался Шарагин. – Что тогда?

– Не думаю.

– А если, все-таки, сдвинется? Сразу конец?

– Зачем же так пессимистично?

– Я должен знать!

Врач отвернулся, взялся за историю болезни, стал перелистывать страницы, переносица его превратилась в сжатую гармошку.

– Мне нужно знать. Скажите откровенно, сколько я протяну?

– Ну что ты панику устроил! Все это настолько относительно. Тебе просто надо быть предельно внимательным и осторожным, – повторил он, будто наставлял ребенка, который собирался идти гулять. – Я уже не говорю про курение, алкоголь.

– А прыжки? – задрожал у Шарагин голос.

– Какие прыжки?!

– Вы хотите сказать, что в строй я не вернусь?

– Однозначно!

…все… конец…

– А боли? – Шарагин остановился у двери. – Боли будут повторяться?

– Боли пройдут, – врач закрыл историю болезни. – После тяжелой контузии это частое явление. Направим в санаторий, там подлечат.

– Меня комиссуют?

– В строй ты не вернешься, но штабная, думаю, должность для тебя всегда найдется. Надо похлопотать.

– А можно как-нибудь не афишировать… я имею ввиду про осколок… – и сам понял, что глупость сморозил, вышел, прикрыл дверь в кабинет.

…конец оказался прозаичным…

…Когда Лена приезжала к нему в госпиталь про осколок никто и не подозревал. Она гладила багровый шрам у него на шее, что-то говорила, расспрашивала, рассказывала о Настюше, родителях, а он, словно ошалел, дико захотел ее после стольких месяцев. Накопилось желание, намечталось в одиночестве! Завел в перевязочную, целовал губы, грудь. Она вся трепетала, громко дышала, стонала, и беспокоилась, что кто-нибудь услышит, войдет.

…пока первый раз не кончила… очень быстро кончила, она

тоже голодной была! сколько времени прошло-то!.. как же

мы тогда были счастливы!… а что, если мне это просто приснилось?..

Шарагин лег на живот, обнял, как обнимал бы Лену, подушку, и еще и еще раз вспоминал ее приезд в госпиталь; он вспоминал и сильней вдавливался налитой своей мужской силой в матрац.

А во сне он шел по вечерней улице, детской площадке, где на перекладинах кто-то развесил для просушки белье, и женщина с собранными в пучок волосами, в фартуке выбивала пыль из ковра, под распахнутыми окнами первого этажа, из которых тянуло недосягаемым теплом и уютом, размеренностью, ему захотелось остановиться, заглянуть внутрь, или попробовать найти здесь друзей, но потом он сообразил, что здесь чужое счастье, что ему надо идти дальше, что его дом где-то в другом месте. После же приснилось, что Лена бежит босиком по некошеному лугу, смеется, и он смеется, и они падают и долго лежат в траве, обнимаются, целуются, а потом Лена сидит, поджав колени, с одуванчиками в руках.

Она подула на пушистые головки, и сотни семян одуванчиков

…как «купола» при десантировании…

полетели прочь, и поток воздушный подцепил и самого Олега из того дня, и подбросил вверх, в глубокое синее небо, оторвав от Лены, и того зеленого поля, и одуванчиков, и он сделался маленьким, бесправным существом, несущимся в неизвестность.

И слился он с женским голосом из церковного, не просто церковного, из божественного хора. Голос был звонким, невесомым, птицей парил в небе, не голос – сгусток добрых побуждений, чистых душевных устремлений. И последняя мысль была:

…ангелы зовут…

* * *

С самого дня рождения судьба повязала его с армией, с малых лет впитывал он ее дух, запах. Он свыкся с ее трудным характером, принял ее правила, уверовал в ее непобедимость, проникся романтикой офицерства.

Подсчитывал теперь, сколько набежало лет выслуги.

…немало, на полпути не останавливаются…

Отказаться от офицерского образа жизни: от ВДВ, от неба, парашютов, товарищей, должностей, званий, погон, формы, сапог, нарядов, оружия, строя, казармы, приказов, бестолковых бойцов, бросить это все и шагнуть в никуда, за ограду части, в мир, который он, как любой офицер, совсем не знает, мог ли он на такое решиться?

…и что я на гражданке буду делать? в таксисты пойду? на стройку? на

заводе работать?.. с осколком у сердца и вечной болью в голове…

…превратиться в простого обывателя? отречься от армии?..

Снова от него требовалось отречение! Сперва от веры в страну и праведность ее пути, теперь – от армии!

…а что потом? с чем жить? ради чего жить?..

…не офицерское это дело – в политику лезть, болтовней на кухне

увлекаться… это удел интеллигенции – постоянно метаться, менять

настроения, убеждения… в зависимости от того, во что сегодня

уверовал… утром проснется – убежденный марксист, днем –

расстроился, засомневался, себя пожалел, и – в капитализм

потянуло, а вечером про Христа вспомнил…

Знал он таких. Даже в армии встречались. На штабных должностях.

…зачем погоны носят? Зачем, спрашивается, на войну едут? если

ни во что не верят, если даже поражения нашего желают?.. чтоб

только ордена на мундиры вешать, и чеки загребать?..

И в Союзе нынче на каждом шагу натыкался на таких. Вон – в санатории далеко не каждый после ранения восстанавливается. Многие просто так расслабляются.

…болото… одного поля ягодки… что интеллигенция вшивая, что эти

примазавшиеся к армии служаки…

Вот от кого – все беды. Это же настолько очевидно! Вот от кого – зараза идет!

…вера в людях надорвалась… слишком долго ждали лучшей жизни…

не дождались… слаб человек… сразу – вынь да положь… пошатнулись

все, и наверху и посередке, кто рассуждать привык да сравнивать…

…все общество погрязло в мещанстве! ничего святого не осталось!

никаких порывов! подвиги больше никому не нужны!..

…мы же испокон веков тем и отличались, что жила в нас

исключительная жертвоспособность, постоянная готовность идти на

смерть, на каторгу, под пули – ради высокой цели… героизм всегда

был не исключением – правилом…

И задумался: прав ли? Не слишком ли краски сгустил? Нет. Все верно. Так было! Что же произошло? Почему успокоились люди? Почему не осталось больше:

…ни Бога, ни высоких идей?..

Только – материальное. Только – бытовщина. И – демагогия одна.

…вся страна вдруг села на струю… такой же понос, как при

амебиазе, только словесный…

…против войны никто голос не поднял, трусят, ругают и осуждают за

нашими спинами, и служить не хотят, а поспорить на теплой кухне,

покритиковать – тут как тут… и выставляют, что умней тебя…

Во как все обернулось: сдались люди советские, сдались в мыслях, капитулировали, не устояли перед невидимым врагом, кончился накал противостояния, предали страну! Это ж так очевидно! Расслабились. Взять хотя бы офицеров в санатории. Обычным делом нынче стало все перечеркивать, над собой смеяться. И вот уже один офицер заявляет другому:

– … да они нас настолько обогнали, что и через сто лет не догоним! Отстали безнадежно! Одни ракеты и танки и умеем клепать! А больше ни на что не способны! У них там такая технология! Высочайший уровень! Так богато живут! У каждого – отдельный дом с бассейном! У каждого – автомобиль! А мы – по общагам обшарпанным с семьями ютимся! Да если американцы развернуться и побегут нам навстречу, то и тогда нам не догнать… Так что, давно мы проиграли.

…а ведь это с помощью таких вот нас все время уносит с курса…

карабкаемся выше, а достигнув нового уровня, – обязательно зачем-

то оборачиваемся, и непременно находим какие-то изъяны,

недоделки, или что-то лучшее объявляется, ранее не додумались, и

разворачиваемся на сто восемьдесят, на все сразу наплевать, от

всего тут же открестились, и бросаемся вниз головой, все

перечеркивая, чтобы начать с нуля, чтобы уж в этот раз – правильный

путь выбрать, и чтоб без ошибок обойтись, и без жертв ненужных, и

без греха… а все, что нажили таким трудом, сотворили, надрываясь,

поколения целые, – коту под хвост… то царь нам, видите ли, не

угодил, теперь советская власть – не годится… и никогда у народа

никто не спросит… разве не так? вот именно! так что еще семь раз

отмерить надо! незачем горячку пороть… присягу все давали…

Думы о стране чередовались с думами о боли физической. Вполне возможно было, что боли связаны отнюдь не с физическими отклонениями после ранения, а что, возможно, душа больна, и боль душевная переходит в боль физическую, и что Рубен Григорьевич все же оказался прав.

…болезнь души у меня, от нее и исходит боль… зачем тогда мне

все эти процедуры? пустая трата времени… целый месяц

разговоры о карьере, о званиях, о должностях слушать…

Он собрал вещи, вышел за территорию санатория, остановил машину:

– Поехали! Разворачивайся! – как будто верхом на броне сидел, как будто механику-водителю приказ отдавал.

Таксист сперва огрызнулся, но когда Шарагин протянул ему деньги, согласился.

– Прямо едем, прямо! – то и дело повторял Шарагин.

Машины двигались медленно, бампер в бампер, перегревались, ломались, сигналили. На разделительной полосе лежала черная лохматая дворняжка. Лапы у нее были перебиты, сочилась кровь, она лежала на боку и лизала раны.

…это страшно: лежать вот так и знать, что муки твои нескончаемы,

что помощи ждать неоткуда…

– Закурить есть? – попросил Олег таксиста, извинился: – Куда-то свои подевал.

…боец из третьей роты кричал, не от боли кричал, уже

промедол вкололи ему, от страха кричал, от страха, что оставят его…

а этот пес молчит, он еще долго будет мучиться, он будет покорно

ждать смерти, а я не могу так, я не хочу провести остаток жизни в

мучениях! и капитан Уральцев не хотел жить в страданиях, не хотел

терпеть то, что определила ему судьба, он восстал против судьбы!..

…разве можно просто подойти и добить собаку? а что подумают

люди со стороны, если я сейчас выйду из машины и добью ее, чтобы

не мучилось животное? мы то и дело задаемся вопросом – как это

будет выглядеть со стороны?.. и от этого никогда ничего вовремя не

делаем, не решаемся сделать… а афганцы совсем другие люди… они

проще… для них смерть – понятие естественное… когда мы на дороге

остановились, корова подраненная там была, афганец подошел к ней

и перерезал горло, кровь пустил… не раздумывая, и ни на кого не

оборачиваясь…

Зажегся зеленый свет. Они поехали дальше. Чья-то боль, и чья-то смерть, и чьи-то мучения остались позади.

…и вновь я ничем не смог помочь… ни Панасюку, ни Мышковскому…

ни той бедной женщине, ни даже этому псу… все как будто остается

позади, но на самом деле, все всегда остается с тобой… все

увиденное и все пережитое… если бы можно было выборочно

вычистить память!..

Отмахав почти сотню километров на такси, они въехали в небольшой курортный городок на побережье. Та же комната, тот же вид из окна, море.

– Надолго? – спросила хозяйка. Она вспомнила его.

– На две недели. Возьмите, вот…

– После, после заплатишь.

Погрузившись в тоску свою, Шарагин пил все дни напролет.

…что в санатории пить с офицерьем, что одному… лучше одному…

А когда не пил, то спал. Сердце, выжженное Афганом, непонятое никем, обиженное на весь мир, и одинокое от этого, ныло.

Он напивался до беспамятства. По утрам замечал то синяки на ногах и теле, то обнаруживал, что порезал руку. И ничего не помнил из событий вчерашнего дня. Мучила обида: на вооруженные силы, на страну, на Лену, на весь мир, который наплевал на него и отвернулся.

…почему Лена так напряженно себя ведет в постели? может быть, у

нее кто-то был? или я ее не устраиваю как мужчина? а кто у нее мог

быть?.. снова тот ракетчик? она совсем не такая, как раньше…

Как же все в жизни сложно! Служба, семейные дела, да все подряд… Неправда, что война позади. Здесь, в Союзе, тоже была война, своеобразная, без крови, война на бытовом уровне. Получить любую бумажку, пробить даже мелочь бытовую, невозможно без штурма, и натиска, без столкновения с бюрократическими загвоздками.

И Шарагин вел боевые действия местного масштаба, то занимая круговую оборону, то с криком «ура» бросаясь в атаку и закрывая грудью амбразуру. Кому-то из циничных бюрократов и вовсе не повезло – двинул по чайнику. Не сдержался. Сошло, правда. И – одержал маленькую победу. Значит, сумел вправить зажравшемуся бюрократу мозги, осадить гонор, значит, совесть заговорила, значит, спас в нем человека, значит, еще не все потеряно.

…только так! всех перевоспитывать! развелось тварей!.. штабных крыс!..

Афган ушел, безвозвратно, канул в прошлое, вышвырнул его вон, песчинкой покрутив резкими порывами ветра, а человечку и того достаточно, чтобы хрустнуло внутри, обломилось, уничтожительно расправился Афган, не пощадил, наказал…

…за что? за что? за что?..

А если он не желает расставаться? Если не согласен? И как это возможно, коли не обойтись ему больше без войны, коли растерял он все?

…только там служить! пока идет война, покоя не будет… тянет, манит,

теребит душу…

Там – родной полк стоит! И всех он знает! И духов изучил, и воюет лучше многих!

…ранение? засада? бывает!.. на то и война!..

Все остались – там! Там, наряду с редкими глупостями, и трусостью,

…и такое бывает, что скрывать?..

живут боевая дружба,

…э-э-х! разве это объяснишь словами… это только в песни

передать…

и долг, и теплота, и единение небывалое, нигде и никогда неповторимое.

…там, все там осталось…

…она никогда не будет знать, и не поймет, кто я был на самом деле…

она принимает меня за другого человека, за того, кем я некогда был,

давно… ей было бы покойней, если бы она не разгадывала, что я есть

теперь, в кого превратился… ей меня не понять… лучше я останусь

для нее таким, каким был раньше… пусть она вспоминает меня

молодым, здоровым, и ничего не знает о ранении, о войне, о том, что

бывает с людьми на войне, чтобы отголоски войны не омрачали ее

существование, ибо только прошедший войну и познавший ужас

творящийся на войне может понять другого, и может догадаться,

отчего там люди бывают счастливы, и почему вновь и вновь бегут

обратно, в мир войны, хотя бы в мыслях…

Как он может переваливать часть груза на ее плечи? И делиться гнетущей тяжестью. Разве не достойна она лучшей участи? Пусть же обрушится страшной новостью известие о его гибели, пусть на том все и закончится, отплачится, и забудется, и останется, как плохой сон, перетерпится, переживется, уйдет в прошлое, и жизнь постепенно выправится,

Ныло сердце, ныла душа.

Надеялся он вылечить душу алкоголем. Ведь получилось же у прапорщика Пашкова, вытравил он из себя трехлитровой банкой спирта заразу афганскую, а позднее остатки несчастной любви!

Одновременно закралось вдруг и не давало покоя жуткое подозрение, что обманули его еще в первом госпитале, что иначе бы выходили в Кабуле после ранения, и не отправили бы раненого в Союз, и что в строй бы он вернулся тогда в родную часть, а не получил бы предписание следовать к новому месту службы.

…что-то здесь не так!.. я же должен был ехать обратно в полк!.. и

дослужить в Афгане… а вместо этого… что же произошло на самом

деле?..

Если распутать загадку, откроется некая тайна, которая перечеркнет все, что, с грехом пополам, наладилось.

…если что-то еще можно наладить…

Рестораны он старался избегать, пил чаще один, хотя порой случалось, что сталкивался с тихими пьяницами, которые не лезли с глупыми вопросами, молчали. Шарагин пил, наслаждаясь собственным унижением, заслоняясь от реальности размытым, хмельным восприятием действительности, сломавшись под напором повседневных сложностей, десятки из которых маячили на горизонте роковой неразрешимостью. Добровольно истощал себя пьянством, скатывался вниз, надеясь превратиться в ничто, чтобы затем воскреснуть, воскреснуть с чистой обновленной душой и начать все заново.

…пока не померк в душе свет…

…алкаши у винного магазина, пьют от безделья, это люди

конченые, отбросы… на Руси всегда народ пил… правильно

Некрасов писал про мужика нашего, что тот «до смерти работает, до

полусмерти пьет»… пьяное состояние души – это у нас в крови… но

ведь я же не всегда был таким? или это приходит с годами? я не пил

почти совсем до Афгана… я начал пить именно там… чтобы снять

стресс, и после боевых, и перед, и между… я спиваюсь, я медленно

спиваюсь… ну и пусть! почему мне каждый день хочется выпить?

сначала было в кайф, а теперь оказалось, что я окольцован водкой…

ну и черт с ней! хочу и пью!.. меня тянет выпить: днем, вечером,

перед сном… я так скоро стану похож на этих алкашей… отставить!

мне можно, можно, потому что… потому что… потому что я видел

слишком много раз смерть, а теперь пью, чтобы… чтобы… забыть,

как она выглядит…

Отгораживаясь от всех, словно монах, находил он облегчение в вине и водке, тешил себя надеждой, что отпустит в конце концов Афган, душа выздоровеет, приноровится жить в мире без войны, и тогда можно спокойно ехать домой, ничто больше не разлучит с семьей.

…кроме смерти…

…Смерть явилась в реанимационное отделение Кабульского госпиталя, чтобы забрать кого-то, кто был хорошо знаком Шарагину, кто лежал рядом. Она зашуршала, как крыса в углу, глянула, поднимаясь с пола, поверх выбившихся из-под простыни пальцев на ногах Шарагина, встретилась с ним взглядом, заполонила все помещение, схватила первую жертву. Смерть не церемонилась с тем человеком, просто отняла у него способность дышать, остановила сердце, и ждала, когда, наконец, остынет тело. В первые мгновения, когда она появилась в помещении, Шарагин оторопел и закрыл глаза, а потом увидел, что он вовсе не в реанимации, а в морге.

…голые пятки…

Рядом лежали пожелтевшие мертвецы, но не такие мертвецы, как он видел в бою, это были нагие мужики. И он сам лежал совершенно голый.

…пустые оболочки, готовые к погребению… души их где-то сейчас

стоят в ожидании дальнейшей участи, словно солдаты в строю стоят,

вот-вот, кто там с нами цацкаться станет? построят в шеренгу и

зачитают приказ… на первый-второй рассчитайсь! и весь суд…

ничего страшного… души их давно отделились и покинули этот мир…

только я один продолжаю бороться, все сопротивляюсь… а чего,

собственно, я боюсь? что на меня выйдет не тот приказ?..

– Что же ты не пришел ко мне?! – вопрошал из прошлого Рубен Григорьевич.

…а что же вы меня оставили в беде?!.

– Теперь поздно! Я ничего не смогу сделать! – извинялся Рубен Григорьевич. К нему присоединились другие люди, кивали, мол, поздно, поздно! Они взволнованно обсуждали что-то, и слева, и справа, и за спиной у Шарагина. Что они говорили? Жалели? Звали его? Куда? Голоса линяли, неслись вдогонку за ветром «афганцем»…

Солдат в одной майке и брюках обдал водой тело Шарагина, смыл с лица, и шеи, и груди запекшуюся кровь, ушел.

Теперь он лежал на чем-то холодном, кожа покрылась мурашками. Незнакомый человек с плоскогубцами склонился над одним из раздетых мертвецов, повозился, покряхтел, вырвал

…золотую…

коронку.

Видимо, во рту нашлась вторая коронка. Человек с тонкими, белыми волосами, напоминавшие леску, вновь увлеченно принялся за дело.

…он накажет меня, он сделает мне больно!.. за то, что я видел, как

он вырывает у трупов золотые коронки…

В самом деле, человек с плоскогубцами обернулся.

…вот он – ад! мой черед пришел!..

– Ты думал, что убежал от нас? Ты думал, что перехитрил нас, что мы забыли про тебя?

…кто ты? что тебе нужно от меня?..

– От нас никто не может убежать! Мы всегда рядом с тобой…

…только не надо мне делать больно!..

– Не бойся.

Плоскогубцы гулко ударились об пол. И в тот момент, когда он чуть расслабился и лежал, глядя в потолок, все равно что парализованный, человек достал откуда-то шомпол от автомата, и воткнул его Шарагину в ухо, в то самое ухо, куда только что шептал и брызгал слюной. Шомпол разорвал барабанную перепонку и вошел глубоко в мозг.

Шарагин заорал. Боль пронизала всю голову и ворвалась острием в затылок. Шомпол проткнул голову насквозь, вылез, окровавленный, из другого уха. Кровь текла из ушей, из носа.

В дверь барабанила хозяйка.

– Я тебя давно приметил, я следил за тобой, – сипел человек из морга. – Ты никуда не денешься, Шарагин, ты – мертв, ты давно уже мертв!

…ад… ад… это – ад!..

– И душа твоя останется здесь навсегда!

– Не-е-е-е-е-т!!!

Шарагин вскочил с постели. Он был весь мокрый от пота. Он нащупал в темноте бутылку водки, налил полный стакан. Рука дрожала, граненый стакан стучал на зубах.

– Только не бойся смерти!.. – предупреждал во сне Рубен Григорьевич.

– А я и не боюсь…

– Боишься! Пока еще боишься!.. Помнишь, как писал Толстой? Он писал, что смерть является условием жизни, и если жизнь – это благо, то и смерть должна быть им…

* * *

Он открыл счет на имя Лены, перевел на него почти все деньги, сберкнижку положил дома, не на видном месте, а чуть скрытно, но так, чтобы она

…когда придет час…

обнаружила.

Узнав про осколок, Лена повела себя на удивление мужественно. Не зарыдала, не запричитала. Лишь на следующий день сердито выдала:

– Я бы судила этих врачей! Какое они имели право говорить тебе про это! А если они ошиблись?! Ты никогда не думал о том, что они могли ошибиться?! Вдруг там нет никакого осколка?! – и она снова положила голову ему на грудь, будто хотела проверить, есть ли там на самом деле рядом с сердцем осколок.

Дальше они молчали, и делали вид, что действительно оба поверили в то, что врачи ошиблись, играли каждый свою роль, пока ночью вновь не разбудила боль.

И боль же

…больше нечему!..

виновата была, что отношения их портились.

– Ты меня любишь? – спрашивала Лена.

А в ответ – молчание. В лучшем случае прижмет к себе. Но не ответит, не поговорит. Ласки не стало. Погрубело будто все между ними. Что только? Сразу и не выделишь. Яркость исчезла. И пропала, пропала нежность. Нежность еще была в постели, и то скорее заученная, и не глубокая, механическая, не идущая от сердца. Или она ошибалась? Или она требует от него слишком многого? Ведь надо ему прийти в себя сперва. Тяготило ее от того, что вроде бы улетучился весь восторг молодости. И чувства придавливала бытовщина. И это чертово ранение! Да не одни они так живут. Сколько таких примеров! Сколько разводов! Вот что действительно страшно! Все разрушить! Сколько семей поломал Афган! Живут в страданиях. Особенно женщины. И решимости нет поменять что-то. Терпят. Если помоложе, да без детей, еще куда не шло, бывают рвут напрочь, расходятся. Восстают против такой доли. Но редко. А под сорок, да с двумя детьми, куда уйдешь? Те терпят.

Разлюбил? И что тогда ей делать?

Он молчал.

Разлюбил?

Нет.

Почему ж тогда молчит?

…как ей ответить?..

Не потому, что разлюбил. Слов не находил Олег. И еще не хотел пустое, очевидное повторять. И еще обида взяла: как же так она сомневается? Разве не клялся он ей стократно, что никогда не разлюбит, что на всю жизнь, что бы не случилось?! И перед Афганом повторил! Разве забыла она, что он – однолюб? Не могла забыть!

Ребятишки раскачивались на скрипучих качелях, съезжали с горки, визжали. Подбежала Настюша. Он наклонился к ней:

– Нагулялась? Пойдем домой? – потянул за руку.

– Нет, я еще хочу погулять, – вырвалась, отбежала.

– Ну, хорошо.

– Папа, – вдруг подошла и спросила Настя, – а ты плавда плидулок?

– Что?.. – лицо Олега запылало.

– Васька Чистяков говолит, что ты плидулок. А что такое плидулок, пап?..

– Пойдем домой!

– Он же псих! Вы к нему лучше не подходите. Он только что из сумасшедшего дома вернулся. Его в голову ранило на войне! – громко завизжал мальчик школьного возраста, и на всякий случай отбежал подальше.

…вот, значит, как!.. все в городке считают меня сумасшедшим!..

конечно, приехал после госпиталя, после контузии… значит, все

знают про мои приступы?.. откуда?..

– Настюша, – позвал он. – Пойдем домой!

– Шизик! – крикнул мальчишка с деревянным автоматом.

…в городке, как в консервной банке, как кильки в томате плаваем,

варимся в собственном соку… вон мамаша какая-то ребенка зовет,

чтобы домой увезти, а сама в мою сторону поглядывает… будто я и в

самом деле псих!..

Роковой осколок перечеркнул все. Вместо раннего подъема, утренней пробежки, физзарядки, обливания ледяной водой, пришивания белоснежного подворотничка, чистки оружия, выездов в горы, вместо прыжков с парашютом отныне окружала Шарагина пустота. И, самое страшное, впереди кроме этой пустоты ничего не предвиделось.

Просыпался он задолго до того времени, когда надо было идти на службу, сидел на кухне, выкуривал половину пачки, долго завтракал, мало что, впрочем, съедая, а все из-за того, что терялся в мыслях, забывался. По выходным он мог часами наблюдать из окна за прохожими, которые пересекали двор в разных направлениях, с разной скоростью, в разное время, и представлял, что каждый из них тянет следом тоненькую серебряную нить, и как пространство меж домами

…к полудню, к вечеру, через неделю, через месяц…

укроется паутиной.

…из окон выглядывают офицерские жены… что уставились? пусть

смотрят… особенно та вот в парике, небось тоже думает, что я псих…

что я вам сделал?.. кто и когда первым произнес в слух слово

«псих»?.. я все равно выясню!.. Лена знает, что я нормальный

человек, и Женька знает…

Пробовал отвлечься – читал. Как будто читал, а на деле – водил глазами по строчкам, и, в конце главы, ничего не помнил. Газеты – и того хуже, не читал – бегом по заголовкам. Такое множество мыслей набилось в голову, что не пускали они – толкались, толпились, – не пускали внутрь книжных строчек, отталкивали, противились чужому; а то и засыпал с книгой – выпадала книга из рук, и Лена на цыпочках подходила, подбирала, накрывала Олега одеялом, подушечку подкладывала. После такого сна недоверчиво крутил головой: что это? Чудился госпиталь, что квартира – видение, что не его квартира, совсем все чужое.

Иногда размышлял он над выпавшими испытаниями, прикидывал, как бы сложилось все, не окажись он в Афгане, и получалось вот что: не было в Союзе такого простора для человека военного, рано или поздно поехал бы он, напросился бы в Афганистан, потому что воевать там все одно лучше, чем чахнуть и плесневеть в Союзе, в армейской среде, напоминавшей продовольствие из стратегических запасов Советской Армии, что поступало в котлы раскиданных по Афгану частей с пометкой 60-такой-то год выпуска.

Армия, впрочем, как и вся страна, теперь-то видел Шарагин все отчетливо, ржавела, и внутри и снаружи, армия походила как отлежавшие на складах не одно десятилетие бомбы, которые сбрасывали на Панджшер. Некоторые из них торчали вверх опереньем, так и не разорвавшись.

…что сделать, чтобы вдохнуть новый порыв? как возродить себя? как возродить

страну, вдохнуть в людей свежий дух? взорвать ту трясину, что засосала всех?

перекричать тишину безразличия и равнодушия?..

Жалел Шарагин об ускользающей любви к стране, к родине, но обиды тянули прочь, отвернуться, остаться одному, надуться, хлопнуть дверью, – да и начитался он порядком, наговорился, – с тем же Епимаховым проговорил многие мысли вслух, и как бы проверил правильность заключений, и дополнения выслушал, поспорил, от того же Геннадия Семеновича набрался мудрости, на новые размышления натолкнулся, и еще более горько стало. Любовь к некогда священным, дорогим понятиям прошла, и надежда на новую любовь осталась отныне в мечтах, далеких, пожалуй что несбыточных.

…и верные Владимиру люди стали по его приказу рубить идолов

на части, колоть острыми мечами, сжигать, а самого громовержца

Перуна привязали к хвосту лошади и потащили с горы, и при этом

били идола палками…

Нет, он не хлопнул дверью, не поставил перечеркнул жизнь, не возненавидел, и пренебрежительно о стране отзываться не стал, – он теперь просто еще чаще переживал, маялся, расстраивался, досадовал, настолько казались порой очевидными ошибки, просчеты, недоработки, необдуманными иные решения, выдаваемые за исторические, наивными измышления в газетах, оскорбительными плоские, убогие, стандартные призывы-штампы, лозунги-стереотипы, разжеванные, проглоченные, уже тошнило от повторов, и думалось:

…неужто ничего нового не придумают? неужели никто не видит, что пора что-

то менять? перестройка нужна не на словах, а на деле!..

И снова и снова обидно делалось, что дурят, забивают мурой головы людей, и за людей, что не понимали того, заступиться иногда хотелось. Только как?

Более не помещался он в пределах, начертанных самим же, определенных положением в армии, в обществе, в стране, в пределах, вполне достаточных раньше.

Стесненным почувствовал, маловато места осталось, душновато сделалось. Но и оказаться выброшенным за пределы привычного казалось страшно. За пределами выбранной раз и навсегда территории обитания, существования, мироохвата, не видел он места. И потому надеялся, как многие образованные люди, на скорые перемены, на сообразительность и понятливость тех, кто засел наверху, кто командует парадом. Надеялся вновь войти в знакомый, уютный и безопасный мир объясненных, родных начал, мир, расширенный теми, кто определял направление движения всей великой страны.

…а сколько понадобиться сил, чтобы армию удержать от развала!.. а

удастся ли вообще сохранить ее после этой войны?..

…русским, стоит только засомневаться в собственной правоте – всё,

конец, пропало! все рушится, разваливается… трехсотлетняя

династия Романовых – превратилась в ничто за какие-то часы… а мы,

сумеем удержаться, раз больше не верим в идеи, которым жили

семьдесят лет?..

откуда в одном человеке столько пессимизма?!. я разучился верить

кому либо и во что либо… неужели я теперь так и останусь просто

циником? нигилистом? неужели больше никогда не будет ничего

святого для меня?.. а как же жить дальше?..

В Афган входил он с мыслями стройными, с набором святынь. Сейчас же все спуталось, обесценилось, как будто осиротел; святыни, которым он присягал на верность, незаметно поблекли, а найти твердыню взамен расколовшейся, раскрошившейся не удавалось так сразу.

…не легко вновь уверовать… да и во что? а легко ли было людям

отказываться от язычества, отворачиваться от грозных идолов и

входить в реку, креститься в иную, незнакомую веру?..

…я и молитв-то не знаю, и каяться не научен, и смирению научен лишь на

армейском уровне… разве что в колокольный звон уверовать,

который звал меня тогда на охоте к себе?..

…а меня ли он звал?.. вот и Лена говорит, мол молилась за меня, потому-то я и

выжил, сходить бы, говорит, надо, свечку поставить…

…а что если это – погребальный звон?..

…не пойду, ни к чему… пустое это… не верю никому, ни во что!..

Однако продолжать жить дальше, не выстроив, не возведя, как фундамент, новую веру, представлялось невозможным.

…у русских удивительная черта – жажда верить, часто граничащая с

самообманом; русские упрямо, с надрывом набрасываются на идею,

обещания, иногда заранее зная, что они утопичны, и все же

позволяют себе увлечься сладкими грезами, гибнут, но не

сдаются, и испытывают противоречивые чувства, даже когда

убеждаются в ложности этих мечтаний, чувства обиды, досады,

разочарования и жалости… прямо как дети…

Скоро комиссуют, спишут в запас, выкинут, как старую вещь! Это – неизбежно. Шарагин сидел в штабе, усердствовал над документами, рапортами, справками, стучал двумя пальцами по машинке, и холодок пробегал по спине, стоило кому из старших офицеров, из штаба полка заглянуть в батальон.

…лучше бы сгинул я на войне, чем мыкаться здесь никому, в сущности,

ненужный!..

Принять смерть в Афгане, нежданную, нахрапом выпрыгнувшую из какофонии боя, было б проще, отчасти даже естественно, решиться же уйти из жизни добровольно, рядом с домом, без понятных на то причин для людей близких, оказывалось чертовски тягостно.

…смертный приговор вынесен, просто отсрочили исполнение…

Подспудно понимал он, пожалуй, что надо остаться одному перед тем как случится «это», что Лену делать заложницей мучений нельзя. Но как? Как спасти их с Настюшей? Как?

Нельзя же просто взять и прогнать их! Нельзя и резоном действовать – не согласится Лена, не такая она, не бросит, не оставит.

Как-то после ужина Лена мыла посуду, и неожиданно посетовала на то, что квартиру им никак не дают, что лишко денег уходит, впустую ведь тратятся, на ветер, по сути дела, выбрасывают они, снимая квартиру.

…это гарнизонные бабы на нее так воздействуют, она ведь

раньше совсем другой была, кроткая и скромная… все ходит по

подружкам, а те науськивают ее, сучки!..

– Ты слышишь меня или нет? Сколько же нам придется еще жить здесь?

– Не знаю, – отмахнулся Олег.

– А что, если вообще не дадут?

– Может и не дадут! – ответил он раздраженно.

– Но ведь другие получают… – обиделась Лена. – Дали вон, я слышала, какому-то капитану новенькому, меньше месяца, как прибыл. Чистяковы почти сразу получили.

– Мало ли кто и как получает!

– Тише, не кричи, Настя услышит.

– Пусть знает, что отец в ноги кланяться не будет. Придет время, получим квартиру.

– Но ты же ничего не делаешь для этого, только рассуждаешь. Попробуй, сходи к полковнику Богданову, вы же с ним в одном полку служили. Неужели он не поможет, наверняка знает, что ты такое ранение перенес…

– Откуда ты про Богданова знаешь?!

– Знаю. Сходи, что тебе трудно сходить?

– Замолчи! Прошу тебя!

…в Афгане Богданов был и здесь надо же было угодить под его

командование!..

– А что я такого сказала? Что ж ты такой дерганый стал! Ничего ни скажи! Мне Нина Чистякова говорила, что Богданов мужик нормальный, может помочь.

…ах вот как?! значит правду говорят, что она под Богданова легла,

чтобы квартиру быстрей получить…

– Замолчи!

– Хочешь, я схожу к нему, если ты такой гордый?!

– Я тебе запрещаю даже называть фамилию этого гаденыша!

– Да все у тебя плохие, – не сдержалась Лена. – Так и останемся навсегда без собственного угла… А потом ты опять в госпиталь ляжешь, что нам тогда с Настей делать?

– Замолчи! – он хлопнул дверью, стекло вылетело, разбилось вдребезги.

– Совсем с ума спятил. Смотри, что ты наделал! – она наклонилась поднимать кусочки стекла, волосы ее растрепались. Он первый видел свою нежную, добрую Лену в ярости.

…это не моя жена! моя жена всегда другой была!.. это ведьма!..

– Поезжай-ка к маме!

– Я бы давно уехала, – неожиданно жестко заявила Лена. – Ты нас уже и замечать перестал совсем. Спросить у тебя ничего нельзя.

– Тогда собирайся! Мы с Настюшей вдвоем справимся как-нибудь, – сказал, и пожалел, но деваться было некуда. Вышел из положения: – Няню найду!

– Что?! Ишь чего захотел! Уеду я только вместе с ребенком. Неужели ты думаешь, что я ее оставлю в квартире с… с ненормальным?! Олежка, прости, я не хотела!

– Уезжайте!

– Что же я несу такое! Ради бога, прости! Что с нами творится такое?! Олежка! – она обняла его, зарыдала.

– Отпусти, – он расцепил ее руки.

– Прости, Олежка, – Лена отпрянула от него, отвернулась, всхлипывая, повторила, умоляя: – Не гони. Мы должны быть вместе, один, один: ты пропадешь.

– Не пропаду!

– Пожалуйста, – плакала Лена.

– Успокойся. Я говорю: успокойся. Хватит слез! Собирай вещи. Утром посажу вас на поезд.

В привокзальном буфете

…вот повезло!..

продавали пиво. Шарагин воротился в пустую квартиру, уселся в кресло, открыл бутылку, закурил в гостиной, где обычно не курили, вздохнул с облегчением: отвязалась, никто не жалеет, не ворчит из-за разбитой посуды, не зудит насчет квартиры, не вздыхает за спиной по поводу осколка под сердцем. Так лучше – один на один с болью и мыслями.

…справлюсь как-нибудь!.. не пропаду!..

Не справился. Средь бела дня вспучилась, навалилась боль, тормошили мысли, недобрые, беспорядочные, ускользающие, надрывные, атаковали, путали все в голове, будто и прямо сходил он с ума. Он набрал Женькин номер:

– Слушай, приходи прямо сейчас. Что-то неладно, что-то со мной не в порядке.

– Порядок, Олег, не беспокойся, главное, что у нас выпить есть, – Чистяков обрадовался холостяцкой обстановке. – Подумаешь, осколок какой-то! Ты, главное этих идиотов-врачей не слушай. Они вечно всякую ерунду придумывают. Перестраховщики! Знаешь, у меня, блядь, дед есть, не родной, какой-то там двоюродный. Так у него по всему телу осколки сидят. Штук десять. И в голове, и в груди, и в ногах, везде, короче. Деду дали понять, что он не жилец, что максимум год протянет, а скорее всего – несколько месяцев. И что ты думаешь? Живет себе до сих пор припеваючи. В деревне живет. Самогон, блядь, глушит, нас с тобой за милую душу перепьет. Самосад курит. У меня у самого полпечени осталось после гепатита, и ничего, жив, как видишь, и литр запросто выпиваю.

…«у нас чай в столовой никогда так не заваривают, жидок сплошной,

какого цвета моча при желтухе становится – чифирь прямо-таки… ",

говорил Моргульцев, который сам переболел гепатитом…

– Да мы еще в «заразке» квасили. И ничего!

…переболел желтухой, а пьет почти каждый день… всех зацепил

Афган… каждому свое досталось…

– Одно дело гепатит, и совсем иное – ранение!

– Да брось ты… и желтуха проходит, и раны заживают.

– Женька! Ты не понимаешь меня! Я серьезно, мне кажется, я медленно схожу с ума от этой боли! Я готов умереть, я не боюсь смерти, лишь бы не нашло безумие! Иногда я начинаю верить, что вовсе не вернулся с той войны… Иногда от боли настолько дурею, что перестаю понимать, где я, и что со мной творится! Иногда вижу себя в госпитале, иногда лежащим под тем хребтом, где нас накрыли духи, иногда Лена снится мне и Настюшка… Я тебе скажу, что, вот мы здесь с тобой сидим, а мне порой кажется, что это сон, что не может этого быть, потому что умер я давно, погиб, ранение смертельное было, а никаких госпиталей и никакого возвращения домой не было!

…Действительно. Началось это давно. Представилось однажды, что повторяющиеся в ночном сознании события – будни в кабульском полку, афганские пейзажи, горы, и особенно последний бой, – вовсе не сновидения, и что, напротив, тот день, когда они поехали на охоту, и гуляли в лесу, и Настюша провалилась в лужу, но не сказала папе, только позже призналась, когда шли к машине, и он спросил ее, почему она так странно шагает, сказала Настюша, что в ботинках «немного сыло», а ботинки просто все были полны воды, хлюпали так, что ужас, – весь день тот мог запросто привидеться ему во сне…

…точно! в последнюю ночь перед ранением, в горах… значит, я до

сих пор в Афгане… балансирую между жизнью и смертью?..

– А что Ленка-то уехала?

– Семейные неурядицы.

– Она про осколок знает?

– Рассказал.

– Что говорит?

– Ничего не говорит, жалеет.

– Это они, бля, мастерицы. Поплакать, поныть, поворчать! Все кишки вытянут!

– Лена не такая, – встал на защиту Олег.

– Что значит: не такая?

– Она никогда не ноет.

– А чего ж ты ее выгнал?

– Поругались. Из-за квартиры. Требовала, чтобы я к Богданову шел, рапорт еще один написал. Какой теперь на … рапорт? Пинком под зад, а не квартиру.

– Сложная ситуация.

Они склонились над незамысловатой закуской, курили, тыкали бычки в консервную банку с остатками жира.

…что если уехать из этой страны?..

Он повторил эту идею вслух.

– А что? Всей семьей соберемся и уедем! Уезжают же некоторые, в Америку, например.

– Дурак ты, Шарагин! Это же только евреев выпускают! А кто тебя выпустит из страны?! Да и куда ты денешься без ВДВ! Кому ты на … нужен?! Устройство парашюта иностранной разведке и без тебя давно известно.

– В общем-то ты прав, конечно, пусть хоть в штабе, но только бы не гнали из вооруженных сил.

– Че ты заладил? Никто тебя не выгонит.

– Времена меняются.

– Тут ты прав, конечно. Нашему брату офицеру эти перестройки ни к селу, ни к городу.

…мы созданы для того, чтобы воевать, а враг всегда будет…

– Враг всегда будет, Женька! – взбодрился Олег. – И коли снова война – и меня призовут, тут-то не боись! – как он сразу воодушевился! – Так что если уж и суждено увидеть Вашингтон, и зеленую лужайку перед Белым домом, то только из-под купола парашюта!

– Ну. Пока до Америки не долетели, давай-ка что-нибудь поджарим, – заерзал на табуретке Чистяков. – Жрать охота. Картошка есть?

Разложили на полу газету, начистили полкастрюли.

– Знаешь, Женька, мне снилось, что у нас с Леной родился сын. Она всегда хотела двоих детей. Я раньше тоже об этом мечтал. Но все изменилось. Куда теперь второго ребенка! Я не уверен, что нас троих смогу прокормить.

– Прокормишь! – Женька встал к плите. Сливочное масло заскользило по раскаляющейся сковородке. – Сейчас бы сальцу! – Женька ловко строгал ломтики картошки.

– Легко сказать. Даже помню, что имя ему дал – Александр. Мне снилось, что лежу я на кровати, а он ползает рядом, пухленький, смешной, с родинкой на спине. – Закурил. – Если будет сын, непременно отдам его в суворовское! Пусть закончит, а там сам решит – оставаться служить или нет. А потом резануло: как мог родиться сын, если я умер. Дело в том, что мне чуть раньше снилось, что я умер. В Афгане погиб!

– Мне тоже бред всякий снится. – Женька поворошил ножом картошку, сел за стол: – Наливай!

– Я и могилу свою видел и имя на надгробии: Шарагин Олег Владимирович, такой-то год рождения, такой-то год смерти. И знаешь, что самое интересное? И число и год совпадали с днем той операции, когда меня ранили!

– За тебя!

– Женька! Ты меня слушаешь?!

– Хорошо пошла!

– Ты не слушаешь совсем!

– Ну. Налить еще?

– Наливай. Так вот, во сне я переживаю все это, и разобраться не могу: то ли я действительно мертв, и все вижу с того света, то ли прыгать от счастья, что сын родился.

– Давай выпьем! – Женька потянулся за банкой с рассолом.

…а что если я давно уже мертв? или при смерти? может, я

действительно еще в Афгане и все мне это снится? вот проснусь и

все пройдет, и будет снова Кабул, полк, горы…

– Как ты считаешь, я нормальный?

Женька прищурил один глаз, надул губы:

– Нормальный. Ты мне лучше вот что расскажи. Ты мне про свои санаторные похождения не доложил.

– Какие, к черту, похождения?!

– Ты что ж, целый месяц никого?..

– Не до это было.

…он так ничего и не понял…

– Значит, ты ненормальный! Чтоб я за две недели в санатории, ни на одну бабу не залез! – возмутился Женька. – Х-хэ! Да мне бы, блядь, хоть на пару дней куда улизнуть. Все чувствует! Любой запах чует. Хорошо вот к тебе отпустила, и то со скандалом. У-у-у! Сука! Паяльной лампой сжег бы! Две недели! Лафа! Какой же ты идиот! Помнишь, блондинку в Кабуле? Слушай, бля, давай в город махнем! – он взглянул на часы. – Начало первого.

– Пойдем спать, Женька. Нечего на пьяную голову баб искать.

– Растравил душу.

– Кто растравил?

– Ты! Кто?

Смерть напомнила о себе во сне, глаза слиплись, и он нащупал ее руками в кромешной тьме, словно она спала рядом, как раньше, до отъезда к маме, спала рядом Лена; смерть лежала рядом, под одним с Шарагиным одеялом, и ровно дышала; он чувствовал ее прикосновения, нежные, ласкающие, как руки любящей женщины, он даже мог поклясться, что она приняла женское обличие! все пространство пропиталось смертью, оно состояло из густой, тягучей массы, а когда он дотрагивался до нее руками, смерть превращалась в глину, и пальцы разминали ее.

В этих сновидениях о смерти обнаружил он неожиданно для себя определенное притяжение и очарование. Смерть не имела больше ничего общего с жутким видением в кабульском морге, обезображенными трупами, стеклянными глазами, в которых застыло ее отражение, как застывает в кусочке янтаря какое-нибудь древнее насекомое, не имело ничего общего с липким запахом умершего тела, который надолго впитывается в одежду и подошвы, ни имело ничего общего с сыростью земли, накрывающей и прячущей от мира людей, утративших способность дышать.

Смерть представлялась ему иначе; она умела плотно пронизывать пространство вокруг человека, она повисала в плоском небе над головой, растворялась в глубокой, мягкой пыли под ботинками, смешивалась с сухим, упрямым, назойливым ветром, прозванным «афганцем».

– Живой? – над ним стоял проснувшийся Чистяков.

Двусмысленность Женькиного вопроса не вызывала сомнений. Он спрашивал не только про похмелье, он спрашивал про боли, которые бывают по ночам, которых так опасался Олег. А ночь прошла спокойно, без приступа, и голова гудела только от выпитого накануне.

…значит он не верит мне… он так ничего и не понял…

После выкуренной натощак сигареты, Женьку как осенило:

– А чего б тебе,.бтыть, и впрямь не сходить насчет квартиры к Богданову. Не ханурикам же оставлять. У тебя награды, ранение. Замначпо подключи. В конце концов, знаешь, если с тобой что-нибудь случится, так хоть квартира семье останется. У него резерв есть, я, блядь, точно знаю, что есть!

– Посмотрим.

– Только сегодня не ходи. От тебя перегаром разит за версту. Осталось там что-нибудь? Налей. Рассол в холодильнике. Достань. Да и день сегодня плохой – понедельник. Сегодня все с головной болью проснутся. Эх, блядь, сейчас бы пивка! Если идти к Богданову, то уж лучше в среду или четверг. Ну, ты сам смотри. Чего тебя уговариваю?!

 

Глава девятнадцатая

ЦЕРКОВЬ

…убью гада! пристрелю, как последнюю тварь!.. зачем я пошел к

нему?!. унижался перед дерьмом!..

Трясло, как при малярии, скручивало внутри от обиды, распирало всего от гнева и ненависти. Чудом сдержался.

…собака зубами ляскает, огрызается, когда ей делают больно, когда

ее обижают, дразнят… а я промолчал…

Чуть не задушил в кабинете после того, как услышал от Богданова: «Да ты – писарюга, да что ты сделал такого, чтобы заслужить квартиру?!»

…сука! так вот откуда засада! значит, он не забыл того случая!..

Шарагин направлялся в батальон.

…возьму автомат… не знаю как, но возьму, и убью эту

сволочь!.. это из-за тебя, значит, меня психом считают! это ты слухи

по всему городку пустил, что я контуженый!..

В голове корчились последние слова Богданова:

…«Если с парашютом прыгать не можешь, зачем ты нам в ВДВ

нужен?! Тебя, старлей, сразу комиссовать надо было, а ты ко мне

насчет квартиры пришел. У меня не каждый комбат в отдельной

квартире живет! Так что, сиди у себя в штабе и не рыпайся!..»

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? – козырнул выплывший навстречу солдат, застегивая на ходу крючок на гимнастерке.

…только тебя не хватало на мою голову, урод!..

– Слушаю вас, Антоненко.

– Товарищ старший лейтенант, это самое, понимаете…

– Ну, ну же, мямлить только не надо! – Чмошника этого он терпеть не мог, самый забитый, самый чахлый солдат в батальоне. Кожа на щеках рядового Антоненко была в порезах после бритья холодной водой.

…Антоненко никогда не умел следить за собой, грязный вечно…

образина! будто не моется, изо рта несет, говнюк…

– В следующий раз, Антоненко! – повернулся уходить Шарагин.

– …Понимаете, в общем, просить я вас хотел. Понимаете, письмо получил из дома.

– Если насчет отпуска – забудьте! Кругом!

– Товарищ старший лейтенант! Никто не поможет, кроме вас!

…а я что ж тебе, нянька?..

– Идите к комбату, товарищ солдат.

– Помогите, товарищ старший лейтенант, а я вам помогу!

– Что-о-о? – сощурил глаза Шарагин.

…оборзел, сука!..

– …Вас, товарищ старший лейтенант, комдив сгноить хочет.

– Что? Что ты сказал? Повтори! Откуда ты это взял?

…даже бойцы об этом знают… ну, Богданов!…издец тебе!..

– По дальней связи разговор про вас был.

– Какой разговор?

– Насчет вас.

– Выкладывай!

– Помогите сперва с отпуском. Кратковременный. По семейным обстоятельствам. Мне очень нужно…

…что же это такое?! солдат офицера шантажирует!.. обнаглели

«слоны»…

И вопреки всем своим правилам, Шарагин захотел заехать этому мерзавцу в челюсть. Но на аллее увидел он политработника, и почти уже было размахнувшейся рукой лишь провел себе по лбу, как бы пот вытирая.

…гляди у меня, Антоненко!..

– Я не просто так, вы не думайте, мне действительно надо! Я знаю такое, что вы никогда не узнаете нигде. Только я об этом знаю. Про полковника Богданова. Но вы должны меня отпустить домой! Мать написала, что с отцом инсульт случился, что он совсем плохой. Хотите письмо покажу? – солдат полез в карман гимнастерки. – Я уже пытался говорить с товарищем капитаном, он и письмо не захотел смотреть. Посмотрите вы. Не вру. А я вам расскажу, какой против вас Богданов заговор готовит!

– Не надо письмо. Верю. Что за заговор?

– Мне надо хотя бы на несколько дней домой смотаться. Чую, что помрет батька.

– Где родители живут?

– В Гродно.

…договорюсь с комбатом… как же не хочется говорить с комбатом…

– Хорошо, Антоненко, поговорю с комбатом. Три дня хватит?

– Четыре, товарищ старший лейтенант!

…сволочь!..

– Хорошо, постараюсь. А теперь выкладывай!

– Земляк у меня на дальней связи по вечерам сидит. На прошлой неделе Богданов с кем-то из отдела кадров в Москве говорил. О вас говорил.

– Ну, ну же! Не тяни резину!

– У вас положение очень фиговое.

– Ну-ка, давай все выкладывай! – Шарагин готов был схватить солдата за шиворот и трясти его, как Буратино.

– Вас хотят…

– Говорите, дословно!

– Дословно не могу, товарищ старший лейтенант.

– Я вам приказываю, Антоненко!

– Богданов сказал, что вы – инвалид. Что вам не место в ВДВ, что вы – псих. Сказал, что вас комиссовать надо.

– …

– Так как насчет отпуска, товарищ старший лейтенант?

– Завтра сделаем. Сейчас найду комбата и все решим.

…меня, боевого офицера! зря я тебя не задушил там в кабинете,

Богданов! и эту солдатскую сволочь задушил бы на месте! но я дал

ему слово!..

На полпути к батальону Шарагин передумал, остановился, постоял в нерешительности, развернулся, и пошел в батальон к Чистякову. Женьку он застал в оружейной комнате. Он только что заступил ответственным.

– Здорово, старина! – Женька кивнул через приоткрытую решетчатую дверь оружейки. – Погоди, я сейчас.

…здесь все оружие под замком… каждый пистолет, каждый автомат,

каждый патрон на учете… не могу же я ворваться и схватить

оружие?.. а вдруг другого такого шанса не будет?.. а что, если

Богданов даст приказ меня больше никогда ответственным не

ставить? что, если меня завтра на территорию полка не пустят?

тогда я никогда уже не доберусь до оружия… как же просто в

Афгане!.. все под рукой было!..

– Ну вот и все, старина, – на глазах Шарагина двери оружейной комнаты закрылись, Чистяков повернул замок. – Сержант! Опечатывай! Ты чего такой горем убитый? Случилось что? Аль не опохмелился сегодня?

…опоздал, теперь уже никогда не добраться до оружия…

– Нет, ничего, я так, я пошел.

– Подожди, Олег!

– Увидимся.

– Ты про день рождения-то не забыл?

– Про день рождения? Да-да, конечно. Счастливо. Увидимся.

– Ну, точно пьяный, – решил Чистяков. – С утра где-то накатил.

Чем ближе подходил Шарагин к штабу своего батальона, тем больше углублялся в собственное одиночество, и тем меньше сил и агрессии оставалось в нем. И под конец, на крыльце уже, а вернее еще когда шел он через плац, почувствовал он, что не осталось больше злобы. И перед тем, как войти в штаб, сел он на скамейку, закурил, и подумал почему-то, что жалко ему этого солдата-выродка.

…когда тебе невыносимо плохо…

Прыгали в голове кем-то сказанные слова, пока комбат говорил по телефону, пока убеждал его Шарагин и лично ручался за бойца, и затем, направляясь к воротам части, еще раз повторил:

…когда тебе невыносимо плохо, найди кого-нибудь, кому еще хуже и

помоги ему… у меня-то, слава богу, и отец и мать в добром

здравии…

Он успокаивал себя этими словами, отвлекался от нависшей угрозы, отодвигал опасность заговора, который уже набирал критическую массу.

…гнида! сколько людей из-за тебя полегло в Афгане!.. ты, Богданов,

и здесь собрался нашего брата душить!.. из-за тебя капитан Осипов

погиб! по твоей, сволочь, вине! ты его толкал вперед: давай,

разведка, результат, награду заработаешь!.. зачем я пошел к

нему?!. он мне мстит! Богданов мстит мне, потому что я видел, как он

в безоружных афганцев стрелял! никто больше из офицеров не

видел! и еще: он знал, что я знал, что капитан Осипов погиб по его вине…

…он боится, что я его заложу! что я стану его шантажировать… он

хочет, чтобы меня признали сумасшедшим!.. тогда уж меня никто

слушать не станет…

В квартире Шарагин почувствовал себя, как в клетке. Стены давили, зажимали в кольцо. Надо было убить Богданова в кабинете! Выплеснуть разом все наболевшее, дать полную волю эмоциям, чем так вот надрываться и сдерживать себя! Он пошарил в холодильнике, ничего спиртного не нашел. Надо было срочно выпить, чтобы успокоиться, расслабиться! Лена обычно прячет на случай гостей бутылку дефицитной водки в шкафу.

Из шкафа вывалились красные коробочки с наградами: орден «За службу Родине в Вооруженных Силах» III степени и «Красная Звезда». Он обнаружил заначку, откупорил бутылку, глотнул из горлышка. Водка текла по щекам, по шее, по шраму. Шарагин сел на ковер, разглядывал награды, отхлебывал водку, потом уложил ордена обратно, аккуратно, как укладывают в кроватку младенца, закурил.

Нервы чуть отпустили, разгладились от алкоголя. Он прошел на кухню, снова приложился к бутылке. Из окна дома напротив за ним наблюдала женщина.

…слежка! засада!.. завтра донесет, что я пьянствую…

Шарагин демонстративно задернул занавеску.

Что-то двигалось под столом.

– Откуда ты взялся, чертенок рыжий?

…что это со мной? Настюша же принесла его, на улице

подобрала…

– Чудо ты мое! Какой же ты ласковый, мурлычешь? – поглаживал Шарагин пушистый комочек.

Прошлое окатило Шарагина, утянуло.

…Кабул заволокли непроницаемые тучи. Пошел дождь со снегом. Земля распухла, размякла. Снегу офицеры радовались, надеялись люди советские, что Новый год на чужбине удастся справить с настоящей зимней погодой. Солдаты дождю не радовались, и снегу не радовались, и зиме не радовались. Для солдат скверная погода означала, что будут только больше обычного мерзнуть они – в нарядах, на выездах, в горах, в казарме. Бойцы в карауле мокли, и чтобы хоть как-то уберечься от дождя и мокрого снега, надевали резиновые сапоги, а некоторые, за неимением перчаток и варежек, натягивали на руки целлофановые пакеты, когда откатывали на въезде в полк железные ворота.

И надо же было в такую погоду придумать ехать на операцию! Техника вытекала из полка долго, лениво, нехотя, рывками ползли боевые машины. Катились бээмпэшки в утреннюю муть мимо афганского кладбища с выцветшими зелеными мокрыми тряпками на длинных жердях, цепляясь гусеницами за размякшую от дождя и мокрого снега глину, месили ее, выбрасывали из под себя, будто выплевывая непрожеванные жилистые куски мяса. Мерзкий, будто гнус, моросящий дождь и рваные лохмотья снега облизывали броню и лица людей. Несмотря на ранний час, двое местных мальчишек на самодельных палках-костылях пересекали поле, разделявшее полк и афганский кишлак. И у того, и у другого не доставало по ступне.

…шляются где попало, приторговывают с часовыми, по помойкам

лазят, сами виноваты, наступили где-нибудь на мины…

– А им все ни по чем! Бача! – рядовой Сычев поежился от холодного ветра. – Чо машешь, дурень!

– Ему голову оторвет, и то, наверное, смеяться будет! – Мышковский сморкнулся, зажав нос двумя пальцами, подтер нос рукавом бушлата.

…В снегу, на обочине валялись трупы афганцев, десятки трупов, разорванных в клочья бомбоштурмовым ударом. Танк у советской заставы, без суеты, с равномерными перерывами бил прямой наводкой по кишлаку, и по всему, что двигалось в кишлаке.

От резкого пронизывающего ветра бушлаты не спасали. Стужа проникала под одежки, до костей промораживала. Походящие в шапках-ушанках на вислоухих щенят, солдаты согревали озябшие руки «дыхами», втягивали шеи внутрь, и никто, казалось, не придавал особого значения происходящему, главное для всех было в этот вечер вернуться в лагерь, съесть что-нибудь горячее, выпить чайку и заснуть в тепле, и ни о чем больше не думать до утра.

Навстречу колонне, ступая голыми ногами по снегу, двигался обезумевший старик. Он нес девочку, которой взрывом оторвало ноги. Голова ребенка свисала вниз, и волосы, черно-коричневые, немытые, слипшиеся спадали.

Солдаты с бронемашины замахали автоматами, мол, давай в сторону! ушел в сторону! и старик послушно сошел с дороги, и стоял на обочине, по колено в снегу, покорно ждал, пока проследуют свирепо громыхающие гусеничные чудища.

На бронетранспортере привезли к заставе умирающего капитана Осипова. Стреляли почти в упор, пуля разорвала артерию на ноге чуть ниже бедра. Его перевязали, но кровотечение не останавливалось. Капитан лежал на бушлате, без сознания. Ветер тормошил его волосы. Затем Осипова перенесли на заставу, но врач ничего сделать не смог. Набычившись, расталкивая солдат, появился Богданов.

…мордоворот…

Он выхватил у бойца ручной пулемет, вышел на дорогу и открыл огонь по беженцам. Успел положить человек двадцать, пока не подбежал офицер:

– Я приказываю прекратить! Немедленно прекратите огонь!

– Кто ты такой, майор?! – Богданова аж перекосило. – Кто ты такой, чтобы мне указывать?!

– Я представитель особого отдела КГБ СССР! – чеканя каждое слово, каждую букву, ответил майор, и словно вцепился этими словами, вцепился мертвой хваткой, как бульдог в горло. – Если вы не прекратите огонь, я застрелю вас! – майор направил на Богданова пистолет.

– Сволочи! – Богданов откинул ручной пулемет прочь. – Не можете даже за товарища отомстить!

Никто действия Богданова, естественно, не поддержал. Но и не оспорил, не осудил открыто. Поникли бойцы, пережидали, чтоб скорее ушла в прошлое эта неприглядная, однако, в принципе, не то чтобы прям уж такая существенная, если не вмешался бы особист, сцена. Всякое случается. Да и война-то ведь не остановилась. Всякое бывает на войне! Пора дальше двигаться. Дела другие ждут, к завтрашнему дню готовиться, капитана, разведчика погибшего, друга боевого в Кабул, в морг распорядиться, чтоб везли.

Резким поворотом головы, разом всех гневно оглядел Богданов, всех в соучастники записал, подмял, сломил, успокоил. Особист-то что! Особист угомонится. На любого управа найдется. Важней теперь, чтобы свои не подкачали, раз попытку осудить его действия предпринял этот придурок-особист!

Настроений против себя среди подчиненных, казалось, не обнаружил Богданов. Так-то лучше!

Нет. Ошибся! Один старлей не потупился, не закурил, не согласился, покорно, безропотно или же нахмурившись, не отвернулся, выразив явное безразличие. Как же его? Старший лейтенант Шарагин. Так точно! Знакомая личность! И как дерзко посмотрел! Нахал! Тычет свое презрение. Целого полковника осудил! На единовластие, на авторитет старшего офицера замахнулся!

…Богданов зацепился за мой осуждающий взгляд! никто больше не

посмел смотреть ему в глаза…

Осипова вынесли с заставы, положили на нос бронетранспортера, подняли, чтобы труп не скатился с брони, козырек, повезли в Кабул…

Кровь взбесилась, готова была разорвать сосуды, выплеснуться наружу, как тогда, в ущелье. Все безумствовало внутри Шарагина! Он задыхался, трясся всем телом.

…Богданов! ты руководил операцией, и он по твоей вине погиб! ты

послал его вперед… тебе на все наплевать, ты бы и полком

пожертвовал, скажи тебе кто, что место комдива получишь, любой

ценой проявиться, выделиться… можешь быть доволен: у тебя в

дивизии очередной герой появился, и одним офицером меньше

стало!..

…особист замял это дело… а зря!.. надо было тебя, Богданов, под

трибунал отдать!.. значит ты, сволочь, испугался! испугался,

что заложу тебя?!. я убью тебя, Богданов!!!

Котенок перестал мурлыкать.

Во дворе кричала детвора, мамаша нервно звала свое чадо с улицы.

Шарагин встрепенулся, возвращаясь из мира войны. И не стало больше зимнего перевала, и крупных хлопьев снега, что опускались на синее солдатское одеяло, в которое завернули Осипова.

Большой и указательный пальцы обхватили и сдавили котенку горло. Маленький комочек был еще теплым. Коготки до крови исцарапали кожу. Шарагин непонимающе смотрел на задушенное существо.

…что со мной происходит? я медленно схожу с ума, я весь день

переживаю, а ночью меня изводит дикая боль… это расплата! но за

что? я ни в чем не виноват!.. надо унести его… а куда я его дену? что

скажу?.. отнесу и брошу его в мусорный бак… хорошо, что никого

нет на лестнице… скажу, что котенок убежал…

Пешком, спотыкаясь, крепко сжав в руках котенка, вдоль хрущевских пятиэтажек, взявших в осаду воинскую часть, и почти вплотную подступивших к высокому бетонному забору, через детские площадки, отворачиваясь от молодых мам с колясками, убегал Шарагин прочь от дома.

…что же я наделал?!..

Точно взбитые сливки, с синими подбрюшинами висели над городом облака. Прошло, наверное, несколько часов с того времени, как он выбежал из квартиры. Потерянно брел он по старой, незнакомой раньше части города, по тихой улице с молчаливыми от безветрия липами; мимо бревенчатых домов-пенсионеров, сложенных на долгие времена, прижавшихся друг к другу, будто живые люди, которые понимали, что вместе – легче, вместе – безопасней; один дом – зеленый, подновленный свежей краской, один – выцветше-голубой, остальные – коричнево-серые, некрашеные, все – осевшие, но тем не менее крепенькие еще, бодрящиеся, как старички-живчики.

Кроме одного мужчины у колонки с водой, больше никого поблизости не было. Мужчина наполнил второе ведро.

…что-то знакомое в нем… если б не борода…

Раздетый по пояс, в закатанных по икры армейских брюках и сандалиях, мужчина наклонился к ведрам.

– Епимахов?! – не веря собственным глазам позвал Олег. – Николай?..

Мужчина миновал низенькие, утопленные в тротуар окошки, защищенные от посторонних глаз ставнями, толкнул сандалией калитку, и скрылся.

– Епимахов!

Калитка была заперта.

…не признал…

– Епимахов! Открой, это я – Шарагин! – стучался он, счастливый от неожиданной встречи.

Что-что скрипнуло. Наступила полная тишина. Тишина спустилась на всю улицу, и на весь город, и на миг почудилось, что он снова оглох, как тогда – во время засады. На улице по-прежнему было безлюдно. В доме через дорогу, в окне сидел откормленный, пушистый, мордастый серый кот. Недолго раздумывая, Шарагин подтянулся на высокий забор, перемахнул через него, спрыгнул вниз, быстро поднялся на крыльцо, дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Тогда он постучал. Послышались шаги и высокий женский голос изнутри:

– Чаво надо?

– Мне нужен Николай Епимахов. Друг я его по Афгану.

– Нет здесь никаких Ипимаковых!

– Да что вы меня разыгрываете, что ли? Он за водой только что ходил.

– Не дурите мне голову, мужчина.

– Откройте, говорю!

– Как бы не так! Разбежался! Держи карман шире! Я честная женщина, я одна дома, и постороннему мужику не открою!

– Не дури, бабуся! – рассердился Олег. – Дверь выломаю. – И чтобы припугнуть, сильно дернул за ручку. – Позови Колю! Слышь, что говорю! Николай!

– Убирайся к черту! Сказали тебе: нет тута никаких Коль!

Шарагин психанул и легко выбил дверь ногой. На одной щеколде держалась дверь.

Востроглазая, лет пятидесяти, с жиденькими убранными назад в косу волосами, с вислой грудью, в нижнем белье

…старая дева!..

хозяйка в ужасе отпрянула к стене.

…бородавка на носу! вот ты где живешь!..

– Где он?! Что ты с ним, ведьма, сделала?

– Не убивай! Нет у меня ничего, вот тебе крест, – одной рукой она крестилась, другой защищала лицо.

– Коля! Я здесь! Коля! Где ты, Николай? – метался из комнаты в комнату Олег.

Заглянул на кухню, в чулан. Наконец, убедившись, что в доме на самом деле никого больше нет, словно охотничий пес в горячке погони неожиданно потерявший след, весь мокрый от пота, с воспаленным взглядом, выбежал во двор.

Женщина съехала по стенке, обняв руками колени, забилась куда-то в угол, повторяла без перерыва:

– Не убивай… не убивай… не убивай… па-ма-ги-те! – завопила женщина.

…где же он? бред какой-то, наваждение! я весь в горячке!

галлюцинации? врачи предупреждали, что такое возможно, если боли

не пройдут… но так явно!.. я болен, я весь горю!..

Если кто из соседей и услышал крики, то, во всяком случае, вида не подал. Будто спать все завалились средь бела дня.

Мордастый кот так же сидел в окне дома напротив.

В полной растерянности находился Шарагин, прикуривал на ходу, удаляясь от неразгаданного видения.

…бред какой-то… но это был он!.. точно, абсолютно точно!.. или я

схожу с ума?!

На перекрестке он засомневался, куда идти, и, затягиваясь в кулак, подавленный, сбитый с толку, опасливо глянул влево, вправо.

…опять он появился!.. сандалии, голый по пояс…

– Епимахов! Постой!

Мужчина ускорил шаг, свернул за угол, затем появился вновь,

…дразнит меня?!.

обернулся, пересек переулок, и скрылся за углом деревянного одноэтажного дома.

Шарагин налетел на толстушку в платочке.

– Куда тебя леший несет?! – тявкнул платочек.

Прыгая через многочисленные лужи, он бежал по длинному проулку, стесненному покосившимися зелеными заборами, которые образовали своеобразный коридор. Проулок заканчивался воротами церковной ограды, и там, в этом Шарагин мог поклясться, буквально пару секунд назад исчез Епимахов.

…теперь ясно, куда ты спешил!.. из окна выглядывает… в рясу

обрядился… теперь я тебя нашел…

Нынешний век оттеснил церквушку, упрятал в закоулках. Впрочем, с другой стороны, не исключено, что именно это обстоятельство и спасло ее от разрушения. Церковь, по всей видимости, совсем недавно получила право вновь стать церковью, а служила она долгие годы складом. Сложенная из красного кирпича, ободранная, простенькая, с одной березкой сбоку, лысая, с оголенными до досок куполом, куда воткнули крест, выглядела она несчастной и замученной.

…Епимахов, зачем ты привел меня в церковь?..

Когда-то, помнится, в Афгане давал он слово, что если минует смерть, если суждено будет вернуться домой живым, непременно поставит свечку.

…подходящий случай…

Прямой заслуги Бога в том, что он остался жив, Шарагин не видел. Он никогда не молился, ни разу не просил о помощи. Вину в душе он, конечно, носил. Вину за порученные ему и не сбереженные солдатские жизни.

…а то что афганцы гибли?.. так что в этом такого?! война! если не

ты, то тебя… война идет – нечего по улицам шастать!..

Значит, вот, сдержал-таки слово, пришел в храм.

Пришел в сомнениях, в смятении, не замаливать грехи, которых определенно назвать за собой, вероятней всего, не смог бы, а чтобы говорить на равных.

…один на один…

На ступенях встретили Шарагина крестными знамениями жалкие людишки:

– Дай тебе Бог здоровья!

Порывшись в кармане, он выскреб мелочь, разделил ее по протянутым морщинистым ладошкам, помедлил, заметив безглазого юродивого, сунул и тому, бумажный рубль. Калека схватил пальцами с черными от грязи ногтями рубль, обрадовался, сжался весь и закрыл здоровый глаз мелкой купюрой.

Внутри вдоль стены стояли попрошайки, они недовольно зацыкали и забрехали, стоило обделить их подачками и вниманием.

Шарагин купил три свечки, вынул из кармана червонец, сунул в ящик с надписью: «На восстановление храма»; остановился посреди зала, задрав голову, рассматривал росписи на сводах, к иконам подошел. Вот только кому ставить свечки, кого из святых благодарить, кого просить за упокой души всех убиенных не знал.

…печальные лики святых… отчего столько печали в их глазах?

столько скорби? никакой радости, никакой надежды, и упрек

читается… вам-то все давно известно… Господи, как же это,

наверное, скучно, когда все заранее известно: что было, что есть, что

будет… сотни лет подряд стояли здесь люди, смотрели вам в

глаза, молились и просили о чем-то… а что вы им дали?..

…у Достоевского, по-моему, сказано, что если Бога нет, то все

дозволено… действительно, в Афгане Бога не было, и кто-то нас

направил туда, заранее зная об этом, нас всех специально отбирали для

этого… и раз не было его там, значит… значит… значит это… был…

был ад?.. так это надо понимать?.. полигон дьявола?.. нас окружили

бесы, которые претворяются, что заменяют Тебя…

…хорошо, что изменится, если я поверю?.. ничего… неужто я

настолько бессилен, что не смогу спастись без Тебя?.. нет, ни то я говорю…

…я будто пришел сюда, как на судилище… и кто же меня здесь будет

судить? и за что? и по какому праву?..

…церковь – это сердце России… в русский пейзаж церковь хорошо

вписывается… иконы, образы древние, колокольный звон… и

огромность, ширь земли Русской…

…вот я и вернулся домой, вот и снова на Родине, в России!.. нет, это

не Россия!.. а что, если это и есть Россия?.. именно сейчас и ЗДЕСЬ?..

…я ждал что-то светлое и обнадеживающее, а столкнулся с

полумраком, с завистью, ревностью, с шепотом за спиной, осуждением

и непониманием… зачем я вообще пришел сюда? ах да, Епимахов…

Почувствовал Шарагин душный спертый воздух, пропитанный запахом ладана, и тесноту; люди будто томились в церкви в ожидании чего-то, тяжело вздыхали, шушукались, жалуясь на трудности домашние, на семейные проблемы, на здоровье. Одним не терпелось быстрей к иконе приложиться, иные через весь храм, через головы передавали поминальные свечи, чтоб поставили под определенным образочком. Что-то невнятное, непонятное Шарагину говорил священник.

Вместо благодушия ожидаемого, окунулся он в суетливый и грубый мир, где господствовали неведомые правила, где существовала жизнь, отличная от той, что нарисовал он сам, не та, о которой в тайне мечтал.

…о которой благовестят колокола звонкие, чистые, зовущие, когда

стоишь в поле, и видишь на пригорке церковь, и знаешь, что путь твой

лежит к ней…

Свет с улицы почти не проникал в зал, он застревал где-то под сводами, будто не решался входить, боялся чего-то, а в полумраке помещения горело, едва освещая иконостасы, множество свечей. Болезненность исходила от заполнившей церковь людской массы, нездоровая возбужденность.

…пространство обладает собственным разумом, оно несет, в силу

этого, как все мы, как любой человек, положительные или

отрицательные наполнения, нечто вроде добра и зла… пожалуй, здесь

я чувствую себя не легче, не спокойней… значит, здесь не есть

добро?..

– Стоит и не крестится, как вошел, так ни разу не перекрестился…

– Нехристь…

И две старушки, что спорили за место, кому где стоять, зашикали.

…бабушки-бесы… хотят отвадить нас от церкви… и от Бога…

…они оберегают церковь от посторонних… они думают, что мы

недостойны ходить в храм, они защищают порядок… но ведь церковь

должна быть открыта для всех!.. не гоните меня прочь!.. дайте мне

побыть наедине с Богом!.. он ведь не только ваш… Господи, может быть,

Ты поймешь меня, и простишь?..

…все мы искушаемы, особенно эти несчастные бабушки… их бесы

искушают!.. и меня искушают! давно уже искушают! и я поддался им!

множество раз поддавался!..

Лица верующих – среди них было несколько старичков, и уставшая, заскучавшая от долгой службы маленькая девочка,

…одного возраста с Настюшей…

в большинстве же своем старушки набожные, – не выражали никакой радости, тем более, не чувствовалось в них ни малейшего единения.

Каждый из пришедших в храм, напротив, мучался, терзался мыслями очень личными, недугами собственными и желаниями пустячными.

Создавалось впечатление, что люди нарочно озлобляются и заводятся, непонятно из-за чего, и каждый будто тянет господа Бога к себе, как одеяло в студеную пору, соперничая с соседями за внимание всевышнего.

…а Ему совершенно не интересно заниматься вашими житейскими

невзгодами… Он людей от смерти не всегда готов спасать… а может

быть… может быть, Ты нас не хранил, потому что мы не присягали

Тебе? Ты что же, наказать нас хотел? Ты иногда помогаешь этим

набожным старушкам, этим юродивым, которые не отходят от алтаря,

которые днюют и ночуют здесь, а посланных на войну проклял с первых

дней?! Ты отвернулся от нас, потому что мы ехали в Афганистан, но ты

отвернулся и от нашей страны! Ты не любишь Россию! почему? почему,

за что Ты наказываешь всех нас?!

…ага, вот же он, как же я его раньше не заметил… знаешь, Николай, а

тебе идет ряса, и форма военная шла, и церковная одежда к лицу…

– Извините, прошу прощения, позвольте пройти, – протиснулся между людьми, положил руку на плечо Епимахову. – Здравствуй, Николай…

– Ты, видать, ошибся, сын мой. Не Николай я, отец Владимир.

– …простите, батюшка.

…и в самом деле, он же седой…

– Ничего, сын мой, с кем не бывает?..

…и все же встречаются редко меж нами, русскими, праведники…

редко, но встречаются… Епимахов, возможно, и ты стал бы

праведником… но ты ведь тоже убивал!!! ты такой же, как все мы!..

…Лена?..

Лена стояла перед иконой на коленях, читала молитву. Его Лена, никогда не ходившая в церковь, и никогда не знавшая молитв, здесь?!

…пришла молиться за меня? чтобы прекратились боли?..

– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земле. Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

…свечку поставила… за упокой моей души?..

и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим;

…зачем? не умер я, не сдался! жив я, рядом, милая!..

и не введи в искушение, но избавь от лукавого…

Лена трижды наложила на себя крест.

…избавь и меня, Господи, от лукавого…

По тому, как молилась она, ощущалось, что душа ее заполнилась тревогой, таинственные предзнаменования не давали покоя, в сердце этого удивительно доброго, милого, родного человечка

…нетребовательной, некапризной, неизбалованной, и теперь такой

несчастной, из-за меня вынужденной страдать…

гуляли отголоски чужой боли, страха, надрыва, и, казалось, она все поняла раньше его, поняла, что боль – не испытание, что боль – предвестник смерти.

…нет, это не Лена… показалось…

Понял Шарагин, что чужой он ЗДЕСЬ, даже ЗДЕСЬ никому он не нужен! Не знакомы ему обычаи, молитвы, заведенные порядки.

…что такое церковь? это посредник всего лишь между человеком и

Богом… так зачем мне посредник?.. и зачем, если на то пошло, я

освободился, наконец-то, от идеологических кандалов – чтобы тут же

опутать себя новыми, церковными?!.

Заворчала горбатая богомолка в черном платье, и в черном же платке:

– Ходят тут всякие!

Креститься Шарагин никогда не крестился, да и неловко было б сейчас это делать. Не приучили с детства,

…так и нечего теперь обезьянничать…

…а кто вернется с войны инвалидом, без рук, как им креститься?.. а у

меня и руки целы – а не умею…

…фальшиво выйдет…

И откуда было ему знать, от какого к какому плечу следует креститься. Подметил по другим: справа-налево.

…прав был майор в госпитале… русские всегда грешили

богоискательством своим… и я, вместо того, чтобы поверить и

покаяться, полон сомнений… а майор-то так и не сказал мне, верит он

или нет… а кто он был такой на самом деле? он мне боль снимал… он

умел это делать… но от слов и рассуждений его было больше боли…

другой боли… где-то в сердце… в душе…

Шарагин оплавил конец свечки, поставил ее Николаю Угоднику, разобрал, кто есть кто, вторую зажег перед иконой Богоматери, и, после паузы, поставил рядышком и третью.

…за отлетевшие души… если он есть – тот свет… чтоб там легче

жилось-служилось…

О чем в подобную минуту полагается думать в церкви и какие молитвы читать, он не знал, и потому просто разглядывал искусно выписанные лики. Лампады и свечи отбрасывали неяркий, бледноватый свет на иконы. Вспоминать погибших – больно уж неискренне, наигранно, надуманно!

…поминать погибших надо, когда поднимаешь третий тост…

Пора было уходить. Он сдержал слово, непонятно кому и зачем данное, он отметился в храме.

…тогда что меня удерживает ЗДЕСЬ? зачем стою и не ухожу?.. я

знаю, что Тебя нет на самом деле, но где-то внутри хочу, чтобы Ты

был, чтобы я мог открыться Тебе, покаяться… чтобы Ты разъяснил мне мои

грехи… очень хотелось перед смертью капитану Уральцеву исповедаться…

…мне никто не верит… и я никому не верю!.. и ни во что больше не верю!..

…что же удерживает меня? страх одиночества? но и тут я одинок!.. все

эти люди – чужие… далекие… и суть всего происходящего мне не

до конца ясна… так зачем же притворяться?.. вот что! я, видимо, на

что-то все же надеюсь!.. я жду, чтобы что-то пробудилось во мне!.. и,

не зная молитв, молю Тебя: не отталкивай меня! услышь меня!

признай! вразуми! приблизь! спаси!..

…душа болит… моя мятущаяся душа воспламенилась, сгорает!..

помоги, Господи!.. помоги пережить этот пожар! помоги превозмочь

эту боль!.. что творится с человеческой душой, Господи? только Тебе

известно!..

…неужели и у Тебя точно также болит душа? за всех нас, за все

человечество? и ведь тебе некому жаловаться!.. Тебе-то разве кто

поможет?..

…что я такое несу?.. с кем я разговариваю?.. сам с собой?..

…Господи, мне кажется, я вижу твою боль!.. она во сто крат страшнее

моей!.. потому как Ты видишь все! и знаешь все! а я лишь – частное…

но знай же, что боль внутри меня – не просто боль одного человека, это

боль многих, как я! я не один! о, если б это касалось только меня! как

просто было бы!… нет, в том-то и дело, что это – общая боль!..

соединившаяся воедино… потому прошу Тебя: помоги мне, и всем

помоги, вылечи нас всех… спаси…

«Господи, поми-и-луй!» вздохнула старушка справа.

…если Ты действительно есть, Господи, научи меня видеть Тебя,

разговаривать с Тобой, когда я смотрю на лики святых, помоги

услышать ответы Твои, помоги найти покой душе моей, которая и

ЗДЕСЬ мятежна и несчастна… Господи, почему я не чувствую единства

с Тобой? почему я, русский человек столь одинок в храме Твоем?..

…я не хочу сливаться с этой толпой подхалимов, мне не надо от Тебя

мелких подачек… я потерялся, помоги мне, Господи, найти дорогу

домой… дай мне силы вновь полюбить мою страну… я так любил ее,

гордился, защищал, кровь проливал, русскую кровь, что течет в моих

жилах!.. я потерял веру в те идеи, которым присягал, у меня ничего не

осталось! и мне незнакома вера в Тебя!.. я многие годы был

смиренным и послушным, но выйдет ли из меня богопослушный

человек?..

…Господи, у меня осталось так мало времени!..

«Господи, поми-и-луй!» – летали под сводами храма голоса.

…почему считается, что русские – народ смиренный?.. вовсе нет!..

смирение – это покорность, это повиновение, а мы, по природе своей,

бунтари, духовные бунтари… в нас есть смирение, но это смирение

напуганного зверя, не истинное, не сознательное… в обществе мы

покорны, мы чаще всего трусы, мы рабы, а вот в душе – разрушители,

мы свобододумный народ… Ты бы, наверное, хотел, Господи, чтобы мы

смиренны были не только в жизни, но и в сознании, чтобы признали

в глубине души ничтожество собственное, чтоб кроткими были души

наши… знаю, Ты никогда не приведешь нас к счастью, никогда не

возлюбишь нас, не простишь непокорность наших душ…

«Господи, поми-и-луй!» – сотрясалось пространство.

…я знаю, Ты хочешь, чтобы мы, русские, сделались законопослушными

и богобоязненными, чтобы Россия вновь вдохнула православие,

но принесет ли это порядок, благополучие?.. ведь мы в вечных

сомнениях пребываем! Мы вечно будем ломать и строить, грешить и каяться…

нас вечно будет лихорадить… что ж нам делать?..

…что же мне делать? куда идти?.. я болен, я знаю это… мир вокруг

меня пуст, мне холодно, неуютно, страшно мне… прости, Господи, что

нет во мне смирения, что не люблю тебя… я постараюсь к Тебе

вернуться, коли действительно поверю в Тебя… помоги мне…

«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-и-луй!» – умоляли верующие, и Шарагин в какое-то мгновение сам зашептал эти слова.

Свидание с Богом состоялось.

…простил ли меня? понял ли, что у меня на душе?.. не удостоил

внимания… не подал знака…

Никто не ответил Шарагину, никто не послал ему знамения. Он зря, он совершенно напрасно простоял под иконами, изливая в мыслях душу неизвестно кому и зачем. Никто не заспорил с ним, даже грехами не попрекнул, не осудил, но и не простил. А ведь он ждал нареканий, наставлений, ждал совета, помощи, понимания, прощения…

…внимания…

Потому как только Он вправе судить, больше – никто. И готов уже был Олег, коль на то пошло, и покаяться

…в чем-то…

Его окружила пустота,

…украшенная ликами святых…

Захотелось напиться. И забыть обо всем на свете.

…мы ходим в церковь, потому что боимся, а боимся потому,

что не перестаем грешить… это замкнутый круг…

Поникшая бабушка убирала свечки, задувала их и складывала в коробочку на полу. И три свечки, которые он поставил, и которые не догорели и до половины, задула.

…и погореть-то не успели…

Горбатая старушка в черном оказалась рядом, нарочно тесня его от иконы, проворчала своим беззубым ртом:

– Ифтукан!

Она зажгла маленькую свечу, помолилась, притихла. Шарагин не обиделся, он представил, насколько блаженно должна чувствовать приходящая сюда каждый день старушка, как чисты должно быть ее помыслы.

…эти добрые подслеповатые глаза, соединившиеся с ликом

богоматери на иконе… она умиротворенно общается с Богом…

Шарагин подался вперед, чтобы поправить чужую покосившуюся свечечку, а заодно поглядеть на лицо старушки. Выпяченная вперед нижняя губа бабушки в черном подергивалась, глаза же, которые вовсе не на секунду не сливались со взглядом богоматери, потому как были закрыты, вдруг открылись. Открылись молниеносно, будто веки лопнули; старушка сморщилась, искривилась, выворачиваясь неестественно к нему, высунув из беззубого рта, между белыми нездоровыми деснами,

…как гадюка…

тонкий, покрытый желтым налетом язык:

– Изыди, нечистая! Анчихрист! Изыди, сатана!

Горбатая старуха неистово крестилась:

– Изыди! Анчихрист! Изыди! – и пальцами показала ему рожки.

…козни дьявола! бесы!.. бесы, не ангелы, окружают меня, и внутри меня!..

…бабушки-бесы!.. где же Епимахов? что они с ним сделали?! ЗДЕСЬ же их

змеиное логово! как же я обманулся! кишит кругом змеями! бежать отсюда!

гадюки! ведьмы!..

– Не подходите! Змеи подколодные! Прочь! Ведьмы! – пробивался он к выходу, принимая тянущиеся руки бабушек-попрошаек за ядовитых змей.

А за извивающимися змеиными туловищами выступали до сих пор скрывавшиеся, спрятанные, замаскированные под лики святых, под расписанные на сводах сцены из писания жуткие страсти. Широченный и высоченный, черный, с избытком красного, зеленого, серебрящегося и желто-золотого холст надвигался на Шарагина, обвивал его, приближая к глазам запечатленное каким-то великим мастером фантастическое и одновременно вполне реальное побоище, в чем-то очень отдаленно схожее с тем, что отложилось у него в воспоминаниях после одной засады, либо живо представленное однажды во время рассказа какого-то спецназовца в госпитале, или же приснившееся в кошмарном сне.

От сгустка голосов храм распирало, все насытилось пением, воздух стал грузным, храм и люди переплавились и слились воедино, отторгая Шарагина, гоня прочь.

Преломленные видением художника,

…конечно же состоявшего на службе у князя тьмы! не иначе!..

окружили Шарагина страшные, кровавые сцены: выкрученные, протыкаемые немыслимыми режущими и колющими орудиями руки, ноги, головы, вырванные глаза, сотни глаз; застывшая на лицах боль, и не вырвавшийся вопль, боль несоизмеримая даже с той, что уже доводилось испытывать Олегу, боль вечная, неограниченная ни чем, ни временем, ни степенью вины, боль, от которой нет лекарств, нет спасения; и еще привиделось – истязание людских душ, и так наглядно все происходило, так красочно, жирно, детально выписано, так бесповоротно; вывороченные наизнанку, изуродованные человеческие души, просящие о пощаде.

Бежал он долго, сам не зная, куда. Боль вдруг прижала его к себе, завладела им. И в эти минуты, в эти часы он больше ничего не знал: кто он? откуда? что здесь делает? Только вдали где-то слышал, обращенные то ли к нему, то ли ко всем выстроившимся

…перед страшным судом…

на раскаленном от афганского солнца плацу, вопросы:

– Фамилия?

…Шарагин…

– Имя?

…Олег…

– Звание?

…старший лейтенант…

– Следующий!

…а коли страшный суд наступит, так все отнекиваться начнут,

выгораживаться, а я – отвечу! за все отвечу! спрашивайте!..

Затмило сознание. Из последних сил он удерживал свое прошлое, вцепился двумя руками, но пальцы разжимались, и прошлое улетело в мрак бездонной пропасти под названием смерть, и вдобавок громыхнуло что-то рядом, словно разорвался снаряд; пред глазами поплыли последние картины из церкви, уродливые старые лица, и тут же вздрогнули те лица и измельчились сначала на тысячи, а после на миллионы, миллиарды частиц, и осыпались, покрыв его, точно пеплом, серебристой пылью.

…Он по-прежнему ехал в поезде. Только в каком? Куда? Лежал с закрытыми глазами на верхней полке душного купе, когда почувствовал, что падает, почти как при десантировании, и все стремительно несется навстречу, единственное отличие – парашюта нет за спиной; будто толкнул его кто, и вылетел он в открытую дверь, но вместо очарования свободного падения – чувство надвигающейся смерти. Только перед самым ударом он проснулся.

…кто-то стрелял в меня, они накрыли нас! засада!.. я был ранен! я

умирал! я летел в пропасть! в черную дыру! в никуда!..

На следующей же станции вышел на перрон покурить.

«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-луй!..»

Шарагин обернулся. Тишина. Все в вагоне спят. На перроне – ни души. Непонятная сила влекла его в темноту, прочь от поезда. Надо было торопится. Бежать! Скорей! Да, напрямик, сквозь чащу! Мокрые после дождя ветки хлестали по лицу, царапались. Он прыгал через завалы, несся мимо болота с тухлым испарением. В одном месте неудачно ступил на изогнутый как змея корень, подвихнул ступню, захромал. Кто-то направлял его, чья-то воля, иначе Шарагин давно бы сбился с дороги, затерялся бы в чащобе, пропустил бы узенькую тропинку. Лес отступил, открылась поляна. Небо высветилось, свежий воздух дыхнул в лицо.

…живые помнят о мертвых, живые помнят о мертвых…

Фраза стучала в голове, набухла, отказывалась покидать сознание.

…Лена!..

Худенькая девушка с мечтательной улыбкой, в скромном легком белом платьице, в пиджачке с мужского плеча, в косыночке, в разношенных туфлях, с потертым портфельчиком

…именно такой я увидел ее в первый раз…

замерла посреди проселочной дороги, что перекатывалась по холмам, уносясь в даль, в никуда; как все в России, из ниоткуда в никуда.

Автобус ли ждала она, иль пешком собралась идти, либо пришла уже, только куда пришла, если, на километры ни души нет, ни деревеньки. Леса одни, луга до горизонта тянутся.

…Леночка!..

Она должно быть угадала, что он совсем рядом! Иначе б она не переменилась так вдруг: как-то сразу словно чем-то озаботилась, повела головой – никого, – и от чего-то опечалилась, или думы какие поглотили ее, и застыла так со скорбным выражением на лице, созерцая что-то далекое, то ли на горизонте, то ли ближе, то ли внутри себя.

…и где-то мы пересеклись и сблизились… в каком-то неразличимом глубоко и

далеко, и мигом стали близки и понятны друг другу, и необходимы, и дороги,

даже прежде того, как произнесли первые слова, и назвали свои имена…

…Леночка!..

Она еще с какой-то надеждой подождала, затем опустила глаза и побрела по дороге,

…не оставляй меня!..

а Шарагин обнаружил, что все вновь смещается, что пейзаж изменился, и что вот уже бежит он, бежит дальше, мимо могилок, по песку и глине, обегая невысокие ограды.

Одетые в черное, родственники стояли у свежего холмика. Ближе к гробу – женщины. Офицеры – за их спинами.

Кто-то вздохнул, кто-то приложился губами ко лбу покойника.

…нет! неправда!.. цинковый гроб… крышку заварили…

Кто-то погладил ладошками щеки –

…медсестра… Галя?..

восково-желтые, и слеза чья-то капнула.

…нет! капелька пота… соленая… сейчас я облизну губы… уже все это было…

Слеза капнула, застыла на мертвой коже.

– Плохое место, песок… – тихо заметил один из офицеров.

Олег отдышался.

– Кто ж такое место под кладбище выбрал?

…опоздал…

– И от города добираться неудобно…

Похороны закончились, расходились.

Лена, заплаканная, с красными глазами, прикладывала к лицу скомканный в кулаке платок. Настя обняла ее за талию. Она слишком малой была, чтобы плакать, не понимала. У матери из-под черного платка выбивались пряди волос, ее вели под руки – дед Алексей и отец. Женщины отрыдали, отголосили свое, возможно вместе, прямо над холмиком, или же до закапывания, пока не опустили гроб в могилу, и, особенно раньше, дома, когда только пришло известие о смерти сына-мужа.

Женька Чистяков слушал Зебрева. «…прикрывали отход батальона. В засаду попали.» От обоих разило водкой. «Блок выставили, только дальше… окружили их духи.» Зебрев полез за сигаретами, вместе с пачкой вынул лазуритовые четки. «…подобрал после боя…»

…тот дух первым стрелял в меня!.. это он меня ранил! а потом я его

убил!.. я убил его, а меня похоронили? чепуха какая-то! значит, и я

мертв?..

Зебрев зажег спичку. Они с Женькой остановились, повернулись к могиле, и так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал, Зебрев вымолвил: «Он не сразу умер…»

На дороге дожидался оранжевый, местами проржавевший автобус со специальной откидывающейся сзади дверцей, через которую запихивали вовнутрь гробы. Видимо, когда только приехали на кладбище, и вытаскивали гроб, уронили на землю две гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.

Олег приблизился к могиле. Надгробие поставили временное – крест из сосновых досок с капельками смолы. «Шарагин Олег Владимирович».

…Господи, помилуй!..

Пустынные улицы походили одна на другую. В разорванной рубашке, голодный и усталый ходил он по загадочному лабиринту старого города с бревенчатыми покосившимися домами, пока не попал на людную базарную площадь.

У забора жарили шашлык. Жирная свинина. Продавец – азербайджанец протянул ему бутылку белого вина, порцию мяса на бумажной тарелке:

– Кущай на здоровье, дорогой!

Бездомный, полудохлый, со свалявшейся шерстью пес завистливо наблюдал, но клянчить не клянчил, дожидался объедков. Шарагин залпом выпил стакан вина, откусил мясо, выплюнул под ноги кусок жира. Пес прочапал к подачке, щелкнул пастью, проглотил.

На мангале зашипело. Вспыхнул огонь, и пока азербайджанец спохватился, и подбежал с кружкой воды, шашлык покрылся черной коркой.

…жуткий сладковатый запах… сгоревших заживо людей!..

Шарагин выплюнул мясо из рта.

…как остатки сгоревших в вертушке, обугленные,

усохшие от огня трупы… и Епимахов сгорел в той вертушке!..

Запах горелого шашлыка зарывался в ноздри, вызывая рвоту.

Он толкался, его толкали, он падал, вставал и несся дальше, как можно дальше от воспоминаний, хотя бегством спастись от них было все равно невозможно, воспоминания неслись туда же, куда бежал он сам.

…поля под вертолетами, как клетки шахматной доски, которые зачем-

то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, четкий порядок, лоскутки

зазеленели, тень вертушки прыгает по земле, скачет, то увеличиваясь

в размерах, то уменьшаясь, кишлак, виноградники, речка, вертушка

потянула вверх, набирает высоту, забираясь в предгорья…

На пустыре споткнулся о какие-то доски, повалился. Его рвало, выворачивало всего наизнанку, а перед глазами, как повтор очередной того жуткого дня, стояли обуглившиеся до неузнаваемости человеческие тела, разбросанные в дымящихся остатках вертолета. И в который раз увидел Шарагин, как падает «восьмерка»,

…большой зеленый головастик…

только секунду назад летевшая параллельным курсом, такая грозная, изготовившаяся к бою,

…а срезали налету ракетой, точно утку на зорьке поджидали…

…факел! я видел взрыв и факел, и духи отрезали нас огнем… мы не

могли сесть, мы не могли их спасти!..

а в ней – столь разные и сильные характеры людские, которые вдруг сделались игрушкой в руках судьбы,

…это потому, что ты забыл свой дневник в комнате, Епимахов, ты

всегда говорил, что если дневник с тобой, ничего не случится, дневник

был твоим талисманом, а ты забыл его тем утром под подушкой!..

не устояли перед ее замыслом, и до последнего мгновения, конечно же, надеялись на чудо, пока их надежды не оборвали взрыв и огонь.

…огонь во мне… душа сгорает!.. сгорает, как вертушка с

Епимаховым!.. пшик и ничего не осталось! так же просто, как облитая

бензином мышь…

Все надломилось внутри! Все выпотрошили, вывалили наружу.

И крик души, крик умирающего сердца рвался наружу, истошный крик отчаяния. Так бывало разрывались воплями раненые, и все нутро вытягивалось в струнку, все леденело в тебе. Такие крики не только надолго травмировали не обстрелянных бойцов, но и бывалых солдат пронимали.

Кучевые облака с синими подбрюшинами ветер угнал. Как будто кто-то заменил в театре декорации, и растянул по небу и покрыл весь город серым покрывалом, из которого вскоре заморосил дождь.

…он сгорел в огне… и душа его, очищенная огнем, не томилась в

ожидании…

…как моя…

…а сразу, видать, вошла в рай… если только ему отпустились все

грехи…

…кто знает…

Над ним склонились двое подростков, один из них стягивал с руки Шарагина часы.

– «Сейка». Настоящая! Пьянь, все равно пропьет.

Шарагин напряг кулак, расстегнутый браслет застрял на запястье:

– Не тронь! Не твои.

– А, проснулся алкаш! Ничего, мы тебе добавим наркоза!

Били беспощадно, били ботинками по голове, которую он исхитрился закрыть руками от первых ударов, били в живот и в пах, и предательски со спины, по почкам, по позвоночнику. Он мычал от дикой боли, и слезы смешивались с каплями усиливающегося дождя, перераставшего в затяжной ливень.

Небеса разверзлись.

…небо смилостивилось… небо ближе сделалось… небо простило…

Нет, не было никакого неба! И дождя не было! Не дождь омывал усталое, разбитое, болезненное, страдающее тело его.

…в морге окатили из ведра… труп…

Нет, он еще не умер! Он по-прежнему находился в Афгане, запрокинув голову, раненый, падал на спину, захлебывался кровью.

Только небо изменилось в цвете, сгустилось от боли, и, когда терял он сознание, почудилось, будто плывет в небе самолет, и не разобрать только было, падает ли самолет в штопоре с небес, или устремляется ввысь, выше и выше, дальше, за облака, чтобы упрятаться в хмурых дождевых складках.

…что это было? я искал встречи с Богом? зачем? ждал ответа?

упрека? жалости Всевышнего? разъяснений? подсказки: как быть и

что – дальше? ждал приговора?..

… пережитые обиды и оскорбленья, надрывы душевные, поймет ли?

зачтет ли? канувших в неизвестность, усланных на чужбину солдат,

благословит ли, помянет? вымолить хотя бы прощенья тем, кого не

оглушила смерть, кому вспоминаться будет годами еще по ночам

Афган…

– Господи по-ми-и-луй!

…ведомо ли ему о подлости, несправедливости, о подвигах, об

изменах, предательстве, о дружбе?..

Шарагин сорвался, падал, почти как воздушный гимнаст в цирке, не дотянувший до протянутых цепких рук напарника, – но того хоть подстраховывали – в сетку плюхнулся циркач, красиво отпружинил, поклонился публике, наверх легко взобрался, и снова полет с кручениями, и в этот раз удачный и рукоплещет зал!

Падал же Шарагин в пропасть. И удар был болезненным. И боль раздробила на кусочки, забила сознание густым монотонным и вязким илом, утягивала в черную дыру, сводила с ума, он захлебывался от боли; боль подминала под себя, поглощала; и скоро оторвала его от настоящего, захлопнула окно в прошлое, вырвала, выгнала из него воспоминания; адская, бесконечная боль завладела им навсегда.

…боль – это я, я – это боль… она побеждает, она сильней меня… она

больше меня… она везде… ЭТО НЕ ТЫ ГОВОРИШЬ, ШАРАГИН, ЭТО

ГОВОРЮ Я, БОЛЬ! ТЫ – НИЧТО, ПО СРАВНЕНИЮ СО МНОЙ, Я –

ВСЁ!..

 

Глава двадцатая

ВОЗВРАЩЕНИЕ

…не разлей вода, самые близкие из друзей, что остались в

живых…

Сидели на дне рождении Женьки Чистякова; сидели на стульях и табуретках, и на диване под картиной «Охотники на привале»; сидели с женами, и взад-вперед, перебивая разговоры взрослых, бегали дети – Настюша,

…я так скучал без тебя…

и сын Женьки – Васька, любимец и баловень отца.

…дети повторяют за взрослыми… он же ведь не виноват, что

взрослые говорят всякую чушь…

Васька выбежал из комнаты, и вернулся с зеленым пластмассовым автоматом в руках, который, когда паренек нажимал на курок и направлял поочередно на всех гостей, будто хотел всех покосить очередью, издавал трескающие звуки, все равно что и на самом деле стрелял, и гости смеялись в ответ над детскими выходками.

…когда-нибудь наша страна, мы все, наконец, разучимся

воевать… и тогда мальчишки больше не будут играть в войну… и

мы начнем жить нормально… без подвигов… но что тогда буду

делать я?.. что тогда будет с нами, офицерами?.. значит, эта

война в Афгане никогда не завершится… или вскоре после нее

начнут другую? и все повторится… мы копировали отцов…

наши дети копируют нас… и мой сын… а у меня будет когда-

нибудь сын… начнет копировать меня… и пойдет служить… и

станет офицером… и Женькин сын возьмет в руки автомат, только

уже настоящий… и для наших детей найдутся войны…

Пили водку, пили без меры, поскольку давно не встречались, и потому, что супруги на сей раз смирились, пили много потому, что много пить привычны были, и потому, что назавтра был выходной.

…первые семнадцать тостов пьем быстро, остальные сорок

девять не торопясь…

Нетрезвость мужей все же не давала покоя некоторым женам: прежде всего полная Зебрева в платье, сшитом из афганского панбархата, пялила через очки злые глаза на мужа, сжимала кулак:

– Чуешь, чем пахнет? Завязывай!

Лена никак не участвовала в разговорах.

…Чистяковы пригласили ее… хотят нас помирить…

Она была одета все в то же первое присланное из Афганистана платье, любимое свое, голубое.

Нина Чистякова, в строгом и стильном черном с белым костюме, и сама по натуре строгая натура,

…пробивная баба!..

командирша, просто-напросто не успевала шипеть на мужа, поскольку хозяйничила на кухне. Только один раз подошла к Женьке и вывернула ему ухо, он даже вскрикнул от боли, и пригрозила: «Хватит».

– За ПэЗэДэ! – предложил он тогда.

– Совершенно верно, – поддержали друзья-офицеры. – За Присутствующих Здесь Дам!..

Женька, как всегда, был пьян, и Зебрев клевал носом, и двое новых сослуживцев Чистякова – «охотники», накатили порядком, но, несмотря на это, все подставляли рюмки под очередную порцию водки.

…а чего им, конечно, у них вон жены какие смирные, зашуганные,

битые, наверное, не единожды… вот и пьют они, как Пашков, если

дорывался до халявы…

Шарагин пил по полной, ни разу не пропустил, но не брала его водка.

Не был пьян и майор Моргульцев. По полрюмки пил майор, и от этого выглядел неприлично серьезным и трезвым. Как и в Кабуле, Моргульцев не позволил себе до конца расслабиться, а, наверное, очень хотелось майору взять и напиться вдрызг. Потому что с кем, как ни со старыми друзьями напиваться? Кто поймет, простит, уложит спать, и на утро рюмочку припасет на опохмелку, или бутылочку пивка?

Рядом сидела его супруга, некрасивая, но важная. К ней тянулась с разговорами Зебрева, и Нина Чистякова старалась угодить различными закусками.

…и у баб своя иерархия… да, плевать на них!..

приятно, однако, что Лена не лебезит перед майоршей…

Говорить об Афгане и хотелось и не хотелось одновременно. Обо всем говорить и вспоминать было нельзя, ненужно и неинтересно. И без мата крепкого не расскажешь хорошую историю. И зачем? Не хотел никто вспоминать и говорить обо всем, что было. Помянули как-то всех разом третьим тостом и хватит.

Разговоры за столом сводились главным образом к жизни теперешней: о нарядах, о форме одежды, о званиях, о начальниках, о солдатах, о боевой технике, об учениях, о прыжках, о зарплате, о продуктах в магазине, о ремонте квартир, об охоте, о женах (но только самое лучшее), об училищах военных, о зимней рыбалке.

– А помнишь тот случай? Помнишь, ты мне рассказывал? Ну, расскажи всем, – упрашивал Женька Чистяков.

– Ай, не говори… грым-грым… – махнул рукой Зебрев.

– Рассказывай-рассказывай, а то не все слышали!

– Ну, чего там рассказывать. Короче, поехали мы, грым-грым, с нашим комполка на рыбалку, мороз зело сильный стоял, а лед не окреп. Я как чувствовал, что беда случится, и ему говорю: смотрите, грым-грым, говорю, под вашу ответственность. Выпили зело много, по литру на брата. Он сказал: прорвемся. Через озеро решил на «КамАЗе» переехать, а машина возьми и уйди под лед. Он выплыл, а «слон» под лед ушел! Потом «слон» тоже выплыл. Ну, подогнали второй «КамАЗ», подцепили тот, что под лед ушел. Машина, грым-грым, вообще-то не совсем затонула, наполовину только ушла, кабиной. Сам лично нырял трос крепить. Бр-р-р! Подцепили, потянули, а «КамАЗ» глубже только пошел под лед, и второй следом потянул. Я думал все —.издец!

– И чем закончилось?

– Вытащили… Весной вытащили. Грым-грым.

– Это твои «слоны» виноваты, посадил идиота за руль! – махнул Чистяков.

– Не «слоны» виноваты, а комполка у вас козел! – вставил один из новых охотников-собутыльников, язык у которого почти не заплетался.

– В лоб их надо бить, теперь твердолобые «слоны» пошли! – добавил Женька.

– От, бляха-муха, а ты не меняешься, Чистяков, все мордобоем занимаешься! – включился Моргульцев.

– Да ладно тебе мораль читать, – надулся Женька. – Ты вот в академии лекции слушаешь. А сам солдат, что, никогда не бил в «чайник»? Бил, я-то, блядь, помню, как ты дедов нерадивых воспитывал. А теперь мораль нам читать начал! Лицемер ты, Моргульцев!

– Ты чего это, бляха-муха, на меня гонишь? Тебе что, больше всех надо?! – ударил кулаком по столу Моргульцев.

– Ты думаешь, в академии тебя чему-то другому научат, ни фига тебя там не научат! Научат карты рисовать, а «слон» – он и в Африке останется «слоном», и если не мочить его в «чайник» регулярно, солдата из него не выйдет! Да-да-да, у нас с Шарагиным разные школы! Не всем же по Макаренко воспитывать! У меня память, сам знаешь, на имена плохая, я не могу, как Шарагин, всех «слонов» по имени-отчеству величать. Солдат, он только кулак понимает. Солдат – это организм! Это тело! У Шарагина сколько человек во взводе погибло?

– Ну зачем ты об этом? – остановил его Зебрев.

– У меня ни один человек не погиб во взводе! Раненые были! А цинка ни одного не было! Потому что я их.издил каждый божий день! До дристухи.издил! – Женька хлопнул рюмку водки, глаза его загорелись вдруг, засмеялись, и он поделился новостью: – А вы знаете, что у афганцев космонавт появился?

– Какой еще космонавт? – удивился Моргульцев. – Че ты несешь!

– Паренька знакомого из спецназа я тут встретил. Они одного душка, – Женька покатился со смеху, – привязали к эрэсам и запустили в небо… Вот тебе и космонавт.

– …Иль новый искусственный спутник Земли!

– Так что Афганистан у нас стал очередной космической державой! – добавил сквозь смех второй из Женькиных сослуживцев, совершенно заплетающимся языком.

– А помните, грым-грым, на операции, кишлак тогда «чистили» в «зеленке», помните, как Моргульцев… – переменил тему Зебрев, потому что обратил внимание, что супруга Шарагина, сидевшая напротив него, побледнела после рассказа о первом афганском космонавте.

– Давай, давай, рассказывай, Иван! – обрадовался Чистяков.

– Что вы никак, бляха-муха, не забудете! – надулся Моргульцев.

– Я потерял Вовку, потом смотрю, улю-улю, он в разрушенном доме гоняется за хилым цыпленочком, и никак поймать не может. Вы только представьте себе картину: цельный советский капитан носится за маленьким плюгавеньким цыпленочком!

– Ну и что же тут, бляха-муха, такого смешного? – под общий хохот защищался Моргульцев.

– Кстати, Володя прав, мы над ним, грым-грым, смеялись, а он тогда зело вкусный бульончик себе вечером сварил.

…почти все собрались из того нашего состава…

…Женька… Женька-ухорез… кто теперь об этом знает, кроме

нас?..

…кстати, «ухорезы» в Афгане ничем не хуже, чем американцы,

которые снимали скальпы у индейцев – на выживание шла

борьба у них, и у нас шла война – кто кого… американцы

индейцев под чистую вырезали, и ничего, никто не

возмущается… а мы? что мы получили с этого Афгана? мы их

убивали, душар этих, а их только больше становилось с каждым

годом…

…Зебрев молодец, приехал к Женьке на день рождения, толковый

командир, он еще себя покажет…

…а вот капитан, пардон, майор Моргульцев давно отбился от народа,

подполковника получит, и ищи-свищи его, больше за стол с нами не

сядет… однозначно!.. удивительно, что он соизволил приехать…

Все менялась. Накарабкались, нашагали, наползались, натряслись бок о бок на той войне; сколько пережито было, выстрадано, а вот ведь сидели нынче за столом пьяные и добродушные, так же вроде бы, как и много раз в Кабуле, в модуле, сидели самые близкие из друзей Шарагина, прошедшие через войну… и столь далекие друг от друга. Сидели со смещенными с общей, той, афганской, ноты мыслями, смещенными из-за бытовых неурядиц, разделенные семьями, городами, воинскими частями, званиями и должностями.

И отчего-то дальше остальных отодвигались именно те из друзей, кто был ближе в Афгане: и служить-то продолжали вместе, и дома стояли рядом, а жизни пошли порознь. И все же сидеть за этим столом, на дне рождении Женьки, про который быстро все забыли, было здорово!

…русские любят застолья, застолья объединяют, мы

тяготимся одиночеством, нам нужно общение постоянное…

…за столом рождается особая энергия: из близости людей

небезразличных тебе, из всех положительных эмоций, из

расслабленности и спокойствия…

…замкнутый круг стола, слева и справа люди, дорогие мне… мне

легко с этими людьми… было легко… всегда радовало это общение…

а сейчас? сейчас что-то стоит между нами, что-то тяготит меня…

люди заряд какой-то получают друг от друга, отдыхают, а для меня это

мучение… отчего? меня что-то гнетет, мне тяжело дышать…

…мне кажется, что они все жалеют меня, будто меня давно

уже нет в живых, и тот третий тост пили будто бы и за меня,

как если бы я погиб в Афгане…

…замкнутый круг… он вытягивает из меня последние силы…

специально так сели… мужчина, женщина, мужчина,

женщина…

…я не вписываюсь в этот круг, я оказался лишним!.. я как

будто бы с вами, друзья мои, а на самом деле меня здесь нет…

надо выйти из-за стола…

– Шарагин, что с тобой? Куда ты?

– Ты в порядке, Шарагин?

…в ванную, умыться…

– Бледный какой-то.

– Перебрал…

…холодной водой умыться…

– Я прошу прощения у дам и господ офицеров, вернусь через пару минут…

– Что с тобой, Олег? – догнала его в коридоре Лена.

– Ничего, я пойду умоюсь. Душно.

…так лучше, холодная вода, много холодной воды, как в той

горной речке… глаза! какие в зеркале странные у меня глаза…

действительно больные…

…а ведь в длительных, выматывающих, нестерпимых

предсмертных муках намного больше героизма, нежели в

моментальной смерти… просто никто не хочет мучиться перед

смертью, как Христос… и я не могу больше терпеть боль…

…они достойны счастья, но со мной они никогда не увидят счастье, я

я не хочу, чтобы она жертвовала собой ради меня! вы забудете меня,

мои любимые девчонки!..

…забыть человека просто, для этого надо, чтобы он стал плохим…

иначе человека не забыть… иначе будешь долго вспоминать его, и

жалеть, и считать себя виноватым в его смерти… я постараюсь

сделать так, чтобы вы меня забыли… вы не поймете меня… никто,

пожалуй, меня никогда не поймет!..

…Я СДЕЛАЮ ВАМ БОЛЬНО, ЧТОБЫ ПОТОМ ВАМ СТАЛО ЛЕГЧЕ!..

ВЫ БУДЕТЕ ВИНИТЬ МЕНЯ, ВЫ НЕ ПОЙМЕТЕ МЕНЯ, И, ОБВИНЯЯ

МЕНЯ, ВЫ УСПОКОИТЕСЬ…

…когда вы простите меня, вам уже не будет так больно… я

чувствую этот осколок у сердца, и он скоро надавит сильней, и я

слягу, или в госпиталь вновь попаду… нет! я сделаю вас свободными…

– Ты жив, Олег?

…голос Зебрева…

– Иван, все в порядке.

…минуты утекают, часы, дни, или секунды считанные?.. вода

течет, сколько воды утекает… курить охота… кажется, все вернулись

с лестничной клетки после перекура…

– Шарагин, пошли к столу!

…нет, я лучше пойду на кухню, покурю…

– Помочь?

– Не надо, не надо, я сама управлюсь, – Нина Чистякова, в фартуке, возилась у духовки. – Только не кури на кухне! – И мягче: – Пожалуйста, не кури. Лучше на лестничной площадке.

– Я форточку открою, Нина, я в форточку покурю. Я встану здесь и буду курить в форточку. У меня иногда бывает так: выходишь на лестницу курить один, и наводит это на разные черные мысли. Поэтому, не ругайся, Нина, я буду курить с тобой.

Донеслась из гостиной песня; голос с магнитофонной ленты доверительно делился ностальгией по ускользнувшим в прошлое счастливым афганским дням, пусть даже в центре страшной войны; голос звучал негромко, прокурено, устало, грустно.

…это же Вадик Дулепов! на боевых познакомились, точно-точно, его

песня, военный корреспондент из дивизионной газеты, квасили

вместе… откуда у Женьки эта кассета?..

Голос на кассете, несмотря на шум застолья, продолжал упрямо рассказывать о войне и людях, которые остались «за речкой». На кухне песня была слышна хорошо. И когда Нина, не придавшая значения песне, не разобрав, по всей видимости, что песня касалась Афгана, попыталась завести разговор, Олег выражением глаз дал понять, что поговорить лучше после.

…не важно, где ты живешь в данный период, важно, где живет

твоя душа… там я тосковал по дому, дома затосковал по

Афгану, это какой-то замкнутый круг… боюсь, что вырваться

из него можно только через смерть…

– Тебе надо поговорить с Леной. Вам надо мириться.

Он не слушал ее, он думал о другом:

– Понимаешь, Нина, я сейчас только понял, что хочу обратно.

– В Афган?

– Да.

– Но ведь это невозможно! Ты же только оклемался недавно, ранение такое страшное перенес. И после госпиталя Ленка твоя сколько переживала!.. Ай! Ну вас! Все вы мужики одинаковые! Только о себе и думаете! Наплевать вам на то, что мы переживаем за вас! С ума сходим, пока вас нет!

…я люблю ее, и Настюшу обожаю…

– Ты должен первым попросить прощения.

…но, поверь, нет мне ЗДЕСЬ счастья, нет покоя мне ЗДЕСЬ… что

у нас, двадцатипятилетних, было в этой жизни? только Афган… мы

и пережениться-то не все успели… что мы видели? суворовское

училище, военное училище… затем сразу прыгнули в

самостоятельную жизнь ненадолго, и тут же очутились в Афгане…

– Мы думали, – продолжал вслух Шарагин, – что дальше будет больше, что дальше будет лучше. А дальше не оказалось ничего. Вообще ничего. По крайней, мере для меня. Сегодня я служу – завтра меня комиссуют. И все, во что я верил, исчезло. Вернулись обратно, и жизнь будто остановилась. Пустота, вакуум…

– Вот вы где, – заглянул на кухню Чистяков, совершенно пьяный. – Воркуете, голубки.

– Женя, выйди, дай нам поговорить! – строго приказала мужу Нина.

– Все, все, я удаляюсь, дома, бля, командир – моя жена.

Нина закрыла дверь.

– Продолжай, Олег.

– Видишь ли, я чувствую, что словно пропасть образовалась для всех нас, будто мы провалились туда, не смогли перепрыгнуть. Мое поколение, прошедшее Афганистан, не смогло перешагнуть через эту пропасть, не смогло вернуться в эту жизнь. Ты знаешь, я сейчас понимаю: мы ведь были счастливы там! Мы поняли это слишком поздно, только когда вернулись.

– Разве тебя могут направить туда после ранения?

– Нет, конечно не направят. В том-то и дело, что у меня выхода нет.

– Нельзя же жить только прошлым! Зачем? Зачем вам нужен этот Афган? Чем так дорога вам эта грязная война? Да будь он проклят, этот ваш Афган! Вы все поголовно спиваться начинаете! Водка, водка. Женька кричит по ночам! Во сне кричит, как сумасшедший! Бредит, когда лишнего выпьет, а он часто пьет. Я никогда не говорила никому об этом, это так страшно. Он как-то схватил меня среди ночи за запястья, так сильно схватил, что я чуть не заплакала! Я не могла вырваться. Мне было так жутко! Чуть было не сломал мне руки. А я ничего не могла сделать. Он совершенно не соображал, где он и что с ним происходит. А неделю назад я проснулась и увидела, что он сидит на постели. Зрачки у него, еще луна в окно светила, блестели в темноте. Посидел так с безумным взглядом и лег опять спать. И самое главное, что он с утра совершенно ничего не помнил. Все вы возвращаетесь оттуда ненормальными! Вам кажется, что вы здоровы, что мы ничего не замечаем. Вам кажется, подумаешь, прошло два года, вернулись домой, как ни в чем не бывало. Нет, Олег! Мы провожали одних мужчин, мы провожали на ту войну наших молоденьких мужей, чистых, добрых лейтенантиков. Мы были заворожены вашими офицерскими погонами! А получили после Афгана взамен совсем других! Где те лейтенанты, в которых мы влюблялись? Где?!

Нина заплакала, но быстро взяла себя в руки,

…сильная баба!.. бой-баба! она и мужскими грубыми, матерными

словами запросто забросать может… и душевная… ты хорошая, Нина, очень

хорошая… ты все понимаешь…

смыла с лица потекшую черными струйками тушь, посмотрелась в маленькое зеркальце на стене, поправила прическу, вынула из духовки горячее:

– Пойдем, горячее готово. Надо вычеркнуть, надо постараться забыть этот Афган. Иначе будущего не будет. У нас двое детей с Женькой. Мы должны жить ради них! А у тебя – дочь, и жена прекрасная, на такую жену молиться надо! Не можешь жить будущим – живи настоящим! Радуйся жизни! Все будет у вас хорошо.

…если б я мог… я стараюсь жить настоящим… потому что

прошлое ушло, прошлое не вернуть, а будущего может не

быть вовсе… но это так неестественно для русского

человека!.. русский человек не умеет жить настоящим, он

либо живет завтрашним днем, либо вчерашним,

воспоминаниями живет… вот еще почему мы никогда, мы

редко находим счастье… счастье – это понятие настоящего

времени…

Шарагин прижался к холодному стеклу: лбом, щекой, носом, губами, и снова лбом, будто хотел вдавиться в стекло, и так стоял у окна на кухне; холод частично замораживал, успокаивал нарастающую боль в голове. Он не понимал, откуда берется боль, где зарождается, куда исчезает затем, закончив измываться над ним, вымотав его; он только уверен был, что неприступна она, и ни за что не оставит его в покое, что боль стала частью его жизни. Он открыл окно на кухне и жадно глотал морозный воздух, замечая сквозь боль желтый свет уличного фонаря летящий через этот свет снежок, и чью-то одинокую фигуру в шинели, идущую с поднятым воротником наперекор желтому свету фонаря и падающему снегу.

…у меня не осталось сил терпеть…

Чиркнул спичкой, закурил.

…чтобы выстоять, надо верить… а где ее взять, веру? сколько всего думано-

передумано! сколько переговорено! а выход не найден… лишь тяжелей на

душе осадок от сознания того, что все не так, как думалось когда-то…

…легче всего отказаться от красного флага, под которым шел в бой против

немцев дед… и мы в Афгане…

…если отказаться от красной звезды, от серпа и молота, что ж останется? во

что тогда верить? ради чего жить?..

Почудилось, что он в доме родителей, и вовсе непонятно: то ли в отпуск приехал, то ли накануне из госпиталя выписался, – что вот только-только закончили разговор с дедом, пожелали друг другу спокойной ночи. А за оконной рамой с облупившейся краской

…точь-в-точь как у родителей…

висела ночь, прохладная, тихая, освещенная месяцем. Не влекла она Шарагина, как раньше, как всегда, не радовала, как не радовала вообще больше жизнь. Несла жизнь одни тяготы, неведомые испытания готовила.

…ради чего это все? и как дальше? в чем найти опору? как вернуть веру?..

Оконная рама поделила ночь на квадратики. В верхних – небо и месяц. В нижних – хмурый двор, угловатые коробки домов, силуэты деревьев.

…вертикаль и горизонталь…

И вышел крест. Перед ним предстал Крест!

…недаром крестил Русь Святой Владимир… вот же он – Крест… вечно с

нами… вечно нести его России… значит, и мне тоже…

Месяц прямо-таки облокотился изогнутой спиной на вырисовавшийся в окне крест, передышку себе выпросил,

…нехорошо, на посту-то…

и пока Шарагин курил, месяц оставался не потревоженным, а стоило Шарагину загасить сигарету и приподняться, как месяц очнулся, спохватился, что задремал, и поплыл дальше, притомленный, ожидая законной смены – неминуемого рассвета.

– Шарагин! – позвали из гостиной. – Что ты там застрял на кухне?!

– Сколько можно тебя ждать?! Давно нолито!

Нет, у был не у родителей, он был в гостях у Чистякова. Отчего-то сделалось страшно: навязалась мысль, что как будто кто-то подсматривает за ним, подслушивает его мысли, как тогда в госпитале. Он заопасался, что этот кто-нибудь узнает, и встанет между ним и…

– Я пойду, мужики, – превозмогая боль, Шарагин натянуто улыбнулся. – Все было прекрасно. Не обижайтесь, но пить я больше не буду. Мне завтра заступать ответственным.

– Что значит: не буду? – удивился Женька.

– Я тебя не узнаю. Давай тогда хоть на посошок, – предложил Зебрев. – В кой-то век встретились.

– Нет, мужики, не обижайтесь.

– Папуля, ты куда? – подошла Настюша. – Не уходи.

– Я пойду погуляю, милая. Вы с мамой посидите еще. Я буду вас дома ждать.

Чистяков проводил. Обнялись в дверях. Крепко, как в былые времена, как в Кабуле, когда провожал Олег Женьку в Союз. Обнялись, будто расставались навсегда…

– Ленка, что с тобой? – Нина Чистякова перестала мыть посуду, пристально посмотрела на подругу. – Говори, говори. Ты плохо себя чувствуешь?

– Я беременна… Только вчера узнала. В поликлинике была, – на мгновение по лицу ее пробежал испуг. Она сидела сникшая и потерянная. Даже открыв Нине тайну, которую носила в себе в догадках уже какое-то время, не знала она, то ли радоваться, то ли горевать.

– Ой, Ленка! – слезы жалости вдруг выступили у нее на глазах. – А Олег знает?

– Нет, пока не знает. Я вообще никому не говорила.

– Надо было сейчас сказать!

– …

– А что ты решила?

– О чем ты? – не поняла сразу Лена.

– Насчет ребенка. Оставишь его?

– Конечно. Олег так давно мечтал о сыне. А я уверена, что это будет сын. Непременно сын.

– Дура ты, Ленка, дура! Что же ты делаешь?! О чем ты думаешь?! Ты посмотри, что с ним творится!

Она поняла, что слишком громко кричит, и заговорила тише, но так же решительно:

– Он ведь в таком состоянии черти что наделать может!

– Врут про него. Он совершенно нормальный. Просто время ему надо, чтобы боли прошли. И потом, когда он узнает о ребенке, у него появится новая цель в жизни…

Лена закрыла ладонями глаза, заплакала, тихо, почти беззвучно, только плечи вздрагивали.

– Послушай меня, – не отступала Нина. – Никуда это от тебя не уйдет. Сначала надо, чтобы он вылечился. Он в жуткой депрессии.

– Это самое лучшее лекарство для него, – защищала Лена своего поломанного войной мужа. – Как же ты не понимаешь, что забота о ребенке поможет ему! Я верю, что поможет. Ты не представляешь, Ниночка, он обо всем забывает, когда играет с Настюхой. Сказки рассказывает. Ему нужна надежда…

– А если с ним что-нибудь случится? – начала было Нина и тут же поняла, что сделала глупость. Лена смотрела на нее как на врага. – Ты права, Леночка. Он обрадуется. Когда ты скажешь ему?

– Завтра он в наряд заступает. А послезавтра скажу ему, – сделала попытку улыбнуться Лена, но получилось это как-то жалко и неубедительно. Лицо ее было светлым и чистым, а в глазах прятался страх перед возможной трагедией, в которую Лена верить не хотела, но страх этот жил помимо ее воли.

– В любом случае… В любом случае, помни, что мы твои друзья. Мы всегда поможем.

…Солнечные зайчики бегали по паркету, прыгали на стену. В дальней комнате тикали часы.

…чья эта квартира? большая, просторная…

Он спустил ноги с кровати, встал, пошел по скрипучему, с облезшим лаком паркету. Ворс на коврике защекотал босые ноги.

…это наш дом, родительский, платье мамино висит на

стуле, отцовский портсигар из карельской березы на комоде…

Фенимор Купер, Вальтер Скот, Дюма… мои книги!.. не

может быть! у нас никогда не было такой квартиры! у нас никогда

не было своего дома…

Он побежал в дальнюю комнату и наступил на что-то острое, запрыгал от боли на одной ноге. Оловянные солдатики! Золотые, серебряные, и матрос в бескозырке и тельняшке. Все погибли. Все лежали на полу. Игра в войну закончилась. Никто не выжил. Плохие убили хороших. Хорошие убили плохих. Нет героев. Нет злодеев… Кто же победил? Такого не бывает, чтобы никто не победил! Кто-то обязательно должен победить!

…в гостиной – круглый стол с самоваром в центре, торшер

допотопный за комодом, на подоконнике, прикрытый оранжевыми

шторами и тюлем, пулемет… хорошая позиция, хорошая точка…

Шарагин прикидывал, кого шлепнуть первым, прицелился в мужика с авоськой, нажал на спуск; мужчина упал; пулемет от длинной очереди увело вправо, в толпу, и люди внизу, на проезжей части, словно обрадовались свинцовому дождю, засияли их лица, потянулись они ближе к дому и окну, откуда строчил пулемет.

…я же хотел отомстить им!..

По легковушке бежевой попал – по стеклу лобовому, по капоту, взорвалась, загорелась.

Косил всех подряд прохожих, поливая улицу из пулемета, как из лейки грядки, а люди лезли и лезли, из соседних улиц бежали на выстрелы, с подъехавшего автобуса выходили.

Неожиданно появились дети – две девчонки и паренек, – первоклассники, в школьной форме и с ранцами за плечами, и, разгоряченный и взволнованный противостоянием со всем миром, вдруг увидел он, что, совершенно не желая того, застрелил одну из девочек и паренька тоже, увидел и понял это, только когда они упали на асфальт, а вторая девочка закричала и принялась звать на помощь; и новые люди сбегались на ее крик.

…я такой же, как Богданов! я – убийца!.. обратной дороги нет… я

должен уничтожить всех свидетелей…

Шарагин строчил из пулемета, пока не уложил всех, и добивал тех прохожих, что, подраненные, в состоянии были приподниматься, и тех, что ползли по асфальту. Он перевел дыхание и тут заметил, что лента с патронами давно кончилась, и чем завалил он последнюю дюжину – не ясно. А люди начали вставать. Страх охватил его жуткий.

– …суки! – кричал он. – Суки! Так вам всем и надо! Сволочи! Не смотрите на меня! Я сказал: не смотреть на меня! Не сма-треть!..

Страх поравнялся с ним, погнал его по пустынному переулку, в темный подъезд, где пахло мочой, по лестнице, на которой устроились алкаши, а дальше по узенькому предсмертному коридору, ближе к смерти, которая, он знал это определенно, выжидает его в конце коридора, за единственной дверью.

…скорей! к этой двери! пусть все закончится! я согласен, я не

против, я готов, я не боюсь, лишь бы страх не победил меня!

страх, страх за спиной, и во мне, и везде…

Он ударился плечом в дверь, обернулся, опасаясь, что страх, от которого он все же сумел оторваться, который еще поднимался следом по лестнице, вот-вот настигнет, уже слышал он шаги, и уничтожит его, как волчья стая загрызает выдохшуюся от погони жертву. Шарагин решился на смерть, он возжелал ее, он рвался в дверь, за которой была смерть, надеясь, что она укроет его от боли и все рассудит.

Кто-то хотел помочь ему, он слышал, как звенят ключи.

…смерть сама идет ко мне!..

Дверь открывалась, но боль схватила за затылок и повалила на спину. И в начале Лена даже не могла понять, что произошло, и почему Олег лежит на полу. Она помогла ему перебраться на кровать.

…милая, любимая…

Она сидела рядом и мокрым полотенцем вытирала ему пот со лба.

…я обвинял тебя за то, что ты не могла понять мою боль, мою

душу, за то, что ты все-таки уехала и оставила меня, и дочь

увезла…

…я больше не виню тебя… я не вправе никого судить и обвинять…

я всех прощаю… еще один круг – круг прощения… может

быть, он будет последним?..

– Где Настюша?

– Отвела к соседке.

– Надо обязательно ее крестить.

– Хорошо. Поправишься только, и все сделаем.

– Я хотел поцеловать ее…

…на прощанье…

– Ты бредил. Тебе очень плохо? Весь горишь! Надо вызвать врача!

– Не надо, Леночка. Никакого врача не надо. Мне завтра…

– Нет. Об этом не может быть и речи, какая служба?! Господи, я позвоню, скажу, что ты болен. Кто-нибудь тебя заменит.

– Ни в коем случае! Как же ты не понимаешь, что они только и ждут того, чтобы я слег, чтобы нанести последний удар?!

– О чем ты? Кто ждет? У тебя снова начались эти жуткие головные боли! Зачем ты скрываешь? Еще там, в гостях у Чистяковых, у тебя начался приступ. Я же вижу, как ты мучаешься. Милый! Олежка! Пожалуйста, разреши мне вызвать врача! Тебе надо в госпиталь!

– Нет. Я тебе запрещаю это делать!

Он закрыл глаза.

…В этот раз он со взводом выходил из ущелья, и ботинки утопали в горчичной пыли. Потом раздались выстрелы, взрыв. Он запрокинул назад голову, теряясь в голубизне небесной, и падал, падал, долго, долго падал назад, и небо придавило его; взрывы прогремели, пальба беспорядочная открылась, словно дождь забарабанил по крыше; он снова был в ущелье, елозил на брюхе и башкой в панаме бодал камень, спасаясь от духовского огня, пули сверлили камень дзинь-дзинь-дзинь, крошки летели, он присмотрелся, где там духи?

…ага, вон на пупке копошатся…

Пустил очередь, а кто-то из подствольника засадил, и рвануло там на гребне,

…расцвела горка, как Москва при праздничном салюте…

и подумалось в последний момент, когда он снова увидел небо, что хорошо бы «крокодилы» появились.

…потому что без «крокодилов» очень плохо…

…небо какое-то низкое, давит, а как же лететь, если небо такое

низкое?..

И после старший лейтенант Шарагин лежал на спине. И обступили его полукругом или почти замкнутым кругом солдаты. И кому-то могло показаться: рвется он что-то сказать. И Зебрев наклонился. Сил набирался Шарагин, духа набирался. Только воздуха не хватало. Тяжело вбирал в грудь воздух, маленькими глотками, прямо-таки сапогом или коленом кто на грудь наступил, придавил, как, бывало, дедушки-ветераны новичков к полу прижимали, а затем, как бы отчаявшись справиться, выдохнул все накопившееся внутри. Точно дух испустил. И все.

И страх перед смертью тут же отпустил. И боль отпустила.

…навсегда?..

И заглянул тогда Шарагин в свои же пустые, как вычерпанный колодец, глаза, мертвые глаза. И сквозь лица бойцов потянулся он к небу, что раскрыло над миром бездонно-голубую пасть, как если бы задумало проглотить его. Все желания и все надежды отныне устремились в беспредельность небосвода.

Он собрался, он, наконец, готов был расстаться с земными мытарствами, он осознал, что, быть может, зря цеплялся за жизнь, он уже почти совсем ничего не боялся, он сам вызвался уйти, утонуть в обволакивающих земной шар небесных просторах.

…а дальше тишина…

Дальше было море.

…соленое Черное море, ветер, белые барашки… соленое

Черное море, как красная соленая кровь, которую слизывал

я с руки; мельчайшие камушки вымывает из рук набегающая

волна, камушки – частицы больших камней… быть может, они

когда-то составляли огромные скалы, которые за столетия

развалились, размельчились, перемешались частички скалы с

другими камушками… как крохи воспоминаний, ускользают

камушки с морской водой, уплывают воспоминания с соленой

водой и на губах от брызг морских остается соль, схожая со

вкусом крови, алой солоноватой крови…

Кровь слизывали мухи, изумрудные, жирные, назойливые мухи бесновались над мертвым телом старшего лейтенанта Шарагина, нахально шлепались на лицо, ползали по глазам, губам, наслаждаясь еще исходящей от него теплотой; гадко было все это видеть, но отогнать их он был не в состоянии, лишь смотрел подавлено и печально на собственную участь, на себя же, лежащего, смотрел как бы с боку; жужжанье мух усиливалось, и если раньше он как-то различал отдаленные выстрелы и крики людей, то вскоре притихли и исчезли совсем эти звуки, и ничего уже кроме жужжанья мух и темноты не ощущал он больше.

…привозят нас сюда по воздуху…

Высветилось с необыкновенной ясностью неотвратимое: нескончаемые предсмертные галлюцинации скоро закончатся, и тогда боль уйдет насовсем, и страдания близких людей прекратятся, и сотрется все, что нарисовал он в последние минуты перед смертью в воображении.

…и увозят по воздуху…

Песчинки сна, как капли воды, посыпались с ресниц, а отдельные, наиболее упрямые в стремлении доказать что-то, липли к лицу и векам.

…привозят на белых транспортниках, на скотовозах…

Когда сон отступил ненадолго, в свете маленькой настенной лампочки, приглушенной платочком, появилось печальное лицо Лены.

…увозят на «черных тюльпанах»…

Перед тем, как проснулся, весь разбитый после ночного приступа и кошмаров, и стал собираться на службу, видел Шарагин кабульский аэродром, и солдат и офицеров, ожидающих борт на Ташкент, и «Черный тюльпан», и готовые к погрузке деревянные ящики, солдаты грузили их в транспортный самолет; в ящиках заколочены были цинковые гробы, и на одном ящике криво, от руки выведено:

Шарагин Олег Владимирович

…тела наши мертвые везут отсюда хоронить на Родину… а души

наши? что будет с ними?.. куда теперь летит моя душа?..

И последнее, что довелось наблюдать ему во сне, перед тем как открылись глаза, было небо с плывущим самолетом,

…самолет в небе, как парящий Крест, как Христос, взбирающийся на

Голгофу…

и он подумал, что летит Ил-76-й, возможно, уносящий из Афгана переживших войну людей, а, возможно, летящий из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент Шарагин засомневался, и пристальнее всмотрелся в небо, и тогда разглядел, да, сомнений не осталось, – летел «Черный тюльпан»,

…с новыми жертвоприношениями на борту…

который, наконец, загрузили. «Черный тюльпан» разогнался, тяжело оторвался от взлетной полосы, и повез на Родину в своем чреве заколоченный в доски цинковый гроб, гроб старшего лейтенанта Шарагина.

…а душа навечно остается здесь… в Афгане застряли наши

души…

Впервые в жизни испытал Олег потребность перекреститься…

Перед штабом батальона одинокий солдатик самодельным железным совком на деревянной палке очищал плац от снега.

– Ну, что, Антоненко, съездили?! – спросил Шарагин.

…жлоб, а что-то человеческое и в нем есть…

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Хотел вам сказать.

– Что?

– Богданов, вроде, приказ готовит на вас.

– Богданов…

…Богданов – никто, ничтожество… и вообще, я уже давно не в его

подчинении…

– Товарищ старший лейтенант…

– Что еще?

– Спасибо.

В оружейной комнате, пока дежурный сержант пересчитывал автоматы, Шарагин открыл сейф и незаметно переложил в карман пистолет, затем из другого сейфа взял патрон.

…успел все-таки…

Он поздоровался с комбатом, сел спиной к окну, загнал патрон в ствол и приставил пистолет к правому виску.

– Вы боитесь смерти?

Комбат опешил сначала, не понимая, к чему подобные вопросы, разыгрывает его офицер или серьезно решил стреляться. Сомнения длились сотые доли секунды.

– Конечно, боюсь. Как все люди, боюсь смерти.

– А я уже нет.

– Постой, Олег, почему? Почему вдруг стреляться?

– А как еще прикажите закончить офицеру?

– Но почему же обязательно заканчивать? Давай поговорим.

– Я уже все решил для себя.

– Не шути, Олег. Ты, видишь ли, пуля ведь может рикошетом и в меня…

– Глупости. Я бы сделал это один, без вашего присутствия. Я вас и не знаю совсем почти. Вы мне нужны, как свидетель. И при вас заявляю, что нахожусь в здравом рассудке. Мне некогда писать записку, извините. Постарайтесь позаботиться о семье. Они ни в чем не виноваты.

– А…

– Помолчи, сядь! Перед дальней дорогой надо присесть и помолчать…

Комбат смотрел на руку, которая держала пистолет, и на палец на курке. Ему даже показалось, что старший лейтенант абсолютно спокоен, что даже, как бы рад он, что все заканчивается. И если бы не пульсирующая жилка на правом виске рядом с дулом пистолета, комбат, может быть, решил бы даже, что старший лейтенант ничего и не переживает, а делает это из-за помешательства душевного.

Шарагин поправил левой рукой пистолет. Дуло больше не казалось холодным, оно согрелось от соприкосновения с горячим виском.

На плацу солдат чистил снег. Комбат на долю секунды отвлекся, увидев за окном бойца, прищурился, чтобы разобрать кого там поставили плац расчищать, и вдруг вздрогнул от неожиданно прозвучавшего в полной тишине комнаты выстрела. Старший лейтенант Шарагин дернулся влево, заваливаясь к стене, которую только что окропил кровью собственной и мозгами.

…Так до конца он и не определил, где же именно забуксовала перед тем как оборваться навсегда с просверлившей висок пулей жизнь: в ущелье, в вертолете, в госпитале.

…конечно в Афгане… в ущелье, а потом кто-то долго решал, что со

мной делать дальше, и пока ждал, я слышал отголоски той жизни,

которую не дано мне было прожить…

 

Глава двадцать первая

ВЫВОД

У холмика свежей земли, перемешанной с песком, собралось с десяток человек.

Кто-то из офицеров вполголоса заметил: «Плохое место, один песок…» Ему поддакивали: «Зачем такое место под кладбище выбрали?» – «И от города добираться неудобно…»

Стали расходиться.

Лена, заплаканная, с красными глазами, прикладывала к лицу скомканный в кулаке платок: «Не вымолила его…» Настя обняла ее за талию. Девочка не плакала, она слишком малой была, не все пока понимала. Мать вели под руки – дед Алексей и отец. Женщины отрыдали, отголосили свое, еще раньше, до закапывания, пока не опустили в могилу, и, особенно дома, когда только сообщили о смерти Олега, и особенно, когда привезли гроб. Лицо Настюши, несчастное в подражании взрослым, вопрошало: «Так что же все-таки с папой? Где он? Когда приедет?» – «Папа больше никогда не приедет… Нет больше папы… Погиб папа. В Афганистане погиб», – объяснял ей, как мог, сдерживая слезы, прадедушка Алексей.

Женька Чистяков слушал Зебрева: «…прикрывали отход батальона. В засаду попали.» – От обоих разило водкой. – «Блок выставили, только дальше… окружили их духи.» Зебрев полез за сигаретами, вместе с пачкой вынул лазуритовые четки: – «…подобрал после боя.» Он зажег спичку. Они с Женькой остановились, повернулись к могиле, и так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал, Зебрев вымолвил: «Он не сразу умер…»

На дороге дожидался оранжевый, проржавевший местами автобус. Сзади у автобуса была сделана специальная откидывающаяся дверца. Через нее запихивали вовнутрь и вынимали гробы, и, видимо, когда только приехали на кладбище, и вытаскивали гроб, не подняли две упавшие гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.

– Значит, уходим все-таки? – спросил Чистяков.

– Все говорят о выводе. Но когда, не ясно. Думаю, в следующем году разъяснится… Мне-то что? Я, грым-грым, к тому времени заменюсь.

* * *

Девять с лишним лет провела на чужбине 40-я армия, и вот, наконец, разрешили ей вернуться домой. Назначили крайний срок, выстроили график, приступили к поэтапному вытягиванию отдельных частей.

На все про все более чем стотысячному контингенту отвели девять месяцев. Задача ясная: после 15 февраля 1989 года советских солдат на территории Афганистана остаться не должно. Армия взяла под козырек: приказ получен, будет выполнен.

Сворачивались дивизии, бригады, полки, батальоны, оставляли обжитые городки, гарнизоны, заставы. Уходили в Союз, не считая себя проигравшими, но и о победе речи не шло.

И каждый, поди, солдатик, каждый офицер, отъезжая, хоть раз да обернулся, простился с привычным городком, и с пейзажем знакомым, с горами, с зеленкой, с песком, с долиной, распрощался навсегда с проклятыми бородачами, коих постреляно было за годы немалое количество, и которые, бывало, и шурави нос утирали.

И каждый, поди, припомнил, как ему жилось, с кем воевалось. И взгрустнул.

И каждый, поди, спросил себя: а ради чего воевали?

Никто не ответит толком. И спросить такое некого, кроме себя.

И как же не попытаться домыслить такой вопрос: а во что, собственно, обошлась нам война? Как ни поспорить офицерам? Кто по второму заходу в Афгане, одну арифметику потерь выводит, не забудет, как в бригаде, бывало, до восьмисот человек за год не досчитывались. Кто меньше крови видал – свой подсчет ведет.

Как не крути, а тысяч тридцать положили, твердят одни офицеры. А то и более. Если и скончавшихся от ран в госпиталях учесть, да от болезней, да несчастные случаи суммировать. А раненых, калек – тысячи и тысячи, и складывать никто не станет. Остается догадываться.

Другие офицеры, особенно те, что к штабу армии ближе, спорят, видимо, намекнули им, на какие цифры ориентироваться: больше пятнадцати тысяч убитыми не наберется за всю войну. И кое-кто из генералов успокаивает: пятнадцать тысяч, да для нашей страны – капля в море, за год больше людей в автомобильных авариях погибает. Народила земля Русская мужиков и еще нарожает, не оскудеет…

Да расскажут ли когда открыто о реальных потерях? Нет, вряд ли такое обнародуют, сходятся во мнении офицеры. За семью печатями спрячут, а коли и объявят официальные цифры, так обязательно слукавят, недоговорят, что-нибудь да утаят.

Одна надежда, что когда-нибудь все имена погибших сведут воедино в один список, в одну книгу, на мемориале общем, афганском, высекут по граниту каждый инициал, каждую фамилию. Тогда уж не поспоришь, тогда – все на виду. Всех помянуть разом. Чтоб знали люди, чтоб помнили, чтоб не забыли, чтоб поминала страна своих героев.

Однако, вещички собраны, и приказ трогаться поступил. Офицеры беседы и споры отложили. И глядишь, на время забылись эти мысли. Курс – домой. Думать надо, как жизнью дарованной дальше распорядиться.

А все же: ради чего геройствовали, захватывая высоты, караваны, занимая перевалы, уничтожая укреп районы, базы духовские?

Нет ответа. И вся надежда – на Родину.

Не бывать такому, чтобы подвиги афганские остались невостребованными. Не замолчат их, не скроют, занесут в летописи, вспомнят ни раз. Не зря же почти десять лет стоял в Афганистане ограниченный контингент, не зря…

Армия не сдалась, не признала себя побитой, побежденной. Армии просто дали новый приказ и она послушно выполняла.

Армия сохранила боевой дух до конца. Потому-то и рвались приехавшие перед самым выводом новички в бой, да и старожилы этой войны не всякий раз задумывались о том, чтобы сберечься для мирной жизни, такой близкой, что, казалось, стоит протянуть руку и вот она; месяцы, недели какие-то отделяли войну от мира. Боевые, официально считавшиеся в прошлом, на самом деле продолжались, пусть и не в прежних масштабах, и повоевать для желающих время оставалось.

Военные наблюдатели ООН, разместившись на границе, на аэродромах педантично считали грузовики, бронемашины, артиллерийские орудия, танки, гадали, сколько вывела Москва к такому-то месяцу, к такой-то дате: десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят тысяч солдат? Сомневались в цифрах, которые получали от советских, пытались перепроверить.

Наступал Новый, одна тысяча девятьсот восемьдесят девятый год, последний год на чужбине. Пятнадцатого февраля, ни днем позже, согласно заключенным в Женеве соглашениям, последний советский солдат обязан был покинуть Афганистан.

Военные усиленно закупались. Все, что только можно было продать, тащили в дуканы: списанные и несписанные телевизоры, утюги, чайники, посуду, одеяла, матрацы, консервы, электроплитки, холодильники, тумбочки, стулья, кондиционеры, кровати, запчасти, оружие, форму, бронежилеты, каски, колеса, доски, ящики из-под патронов и снарядов, ящики с гранатами, цинки с патронами, бензин, керосин, машинные масла, колючую проволоку, и весь ассортимент магазинов военторга, начиная с конфет, вафель и соков, и заканчивая одеждой, обувью и видеомагнитофонами, поскольку в дуканах стоили все эти вещи дороже, чем в военных городках.

На заработанные честным и нечестным путем деньги покупали все подряд, так как знали, что в Союзе достать что-то импортное будет неимоверно сложно. С прилавков дуканов сметали дубленки, косметички, колготки, отрезы материалов на платья, кассеты, трусы, джинсы, носки, очки, часы, зажигалки, рубашки… Довольные, паковали чемоданы, завязывали коробки, ехали на пересылку, где скопились сотни и сотни офицеров, солдат, прапорщиков, служащих в ожидании бортов в Союз, или же ждали приказа на выход части колонной. Завершающий этап вывода затягивался.

Генерал армии Вампилов приехал в афганское министерство обороны за четверть часа до встречи, поднялся на третий этаж, устроился в кожаном кресле в просторном холле перед залом переговоров, так, чтобы увидеть открывающиеся двери лифта, когда прибудут наблюдатели ООН. Рядом стоял майор-переводчик, также как и начальник, в форме маскировочного цвета. Сопровождавшие офицеры оперативной группы, включая генерала Сорокина, прохаживались по холлу. Возник афганский солдатик, длинный, тонкий «губошлеп», замешкался. Свободной рукой отдал честь сидевшему советскому генералу, выделил его среди остальных, за главного сразу распознал, во второй же держал поднос с поделенными по тарелочкам яблоками и орешками. Вампилов махнул: «давай!» и солдатик проследовал с подносом в зал переговоров. «Папа» обдумывал, что будет говорить, постукивал пальцами по деревянной ручке кресла. Ноги же его, вернее носки ботинок, попеременно поднимались и опускались на ковер. И ноги, и рука словно жили отдельно от туловища, так неподвижно сидел Вампилов.

Неожиданно он сказал:

– Я скажу им, что сейчас нельзя быть равнодушным по отношению к афганской проблеме. Как будет по-английски веха?

– Майлстоун, – подсказал переводчик и пояснил: – Мильный камень, дословно.

– Это почему это мильный камень?

– Либо можно перевести как лэндмарк.

Любил «папа» вставлять в разговор русские пословицы и поговорки. Причем такие, что и в словаре не найдешь. Не переводится на другой язык и все. Близко ничего нет. А генерал армии требует, у него все построение мысли рушится, если не донесешь смысла. Рассердится, бранится будет.

– Хм-м, – «папа» вновь погрузился в размышления.

Сорокин отдернул штору, посмотрел вниз, не приехали ли наблюдатели. Оставленный у подъезда встречать гостей офицер опергруппы пожал плечами, мол, пока не видно. В следующую минуту погас свет, и «папа» представил, что гости едут в лифте, поднимаются на третий этаж, и застревают. Он поделился нарисованной в собственном воображении картинкой с майором:

– Что тогда? Как будем вести переговоры?

– В лифте, товарищ генерал армии, – все обрадовались шутке, она сняла нависшее напряжение.

– А что если душманы захватили Суруби, – предположил Вампилов. Питающая Кабул электростанция находилась за городом, и духи, несмотря на выставленные заставы, неоднократно совершали подрывы линий передач. – Или же взорвали ее?

– Нет, – решительно отмел такую версию майор. – Они бы не стали этого делать. Хотя все возможности у них есть. Они же сами пользуются этой энергией. Нет смысла.

– Как же, а вот на юге они же взрывали ЛЭП, которую мы тянули, – возразил Вампилов.

– На юге более ортодоксальные духи, товарищ генерал армии. Здесь они привыкли к цивилизации, – показал знания вопроса майор, и удовлетворенно улыбнулся, когда «папа», взвесив довод, сказал:

– Тоже верно, – и спустя минуту тишины, продолжил: – Везде мы лезем со своими мерками. Ведь здесь же все совсем иначе, другие законы. Так?

– Так, – кивнул майор.

– А мы все пытаемся насадить собственные порядки. Сколько времени?

Все офицеры свиты одновременно взглянули на часы, ответил же майор, остальные молча согласились, что, мол, верно, столько именно и есть.

– Шестнадцать ноль-ноль, – сказал майор.

Сорокин подвел стрелки. Убежали часы на две минуты.

– Надо нам их всех помирить, – продолжил Вампилов. – Знаете, что мне сказал недавно Наджибулла? Что он скорее найдет общий язык с Гульбеддином, чем с Ахмад Шах Масудом. И знаете почему?

Свита изобразила на лицах неподдельный интерес.

– Потому, что Наджибулла – пуштун. А Ахмад Шах – таджик.

Подчиненные, кроме майора-переводчика, наигранно пораженные таким выводом, а может и в действительности узнав что-то новое для себя под конец войны, многозначительно переглянулись.

Сорокин вновь отодвинул занавеску. На улице повалил снег.

С Ахмад Шахом Масудом договориться возможность существовала, и переговоры провести, в принципе, советские готовились, посылали к полевому командиру тайных связных, от него доверенных людей принимали, от советского посла и от Вампилова письма писали. В принципе, Масуд обещал на словах, что советские колонны на Саланге трогать не будет, что, мол, уйдете без потерь, не беспокойтесь. И действительно, вели себя духи на перевале тихо, на конфликт не нарывались, в русских не стреляли, лишь передвигались туда-сюда вдоль дороги небольшими отрядами, с пулеметами и гранатометами на плечах, зубоскалили.

Зато «зеленым», афганским правительственным заставам, и колоннам афганским угрожали скорой расправой, кое-где постреляли даже в кабульских армейцев, машины подожгли, мол, не забывайтесь, мы хозяева на Саланге. Если после вывода Масуд перекроет перевал, правительство Наджибуллы долго не продержится. Это очевидно для всех, и в Кабуле, по настроению местных жителей чувствуется напряжение. Вампилову ежедневно докладывали обо всем, разные сводки и аналитические материалы читал «папа», из разных источников черпал информацию.

И Наджибулла понимает, что Ахмад Шах Масуд – прямая угроза, потому и просит разбомбить базовые районы Масуда, операцию провести, выдавить его с перевала, дальнюю авиацию задействовать, чтоб камня на камне не осталось, чтоб долго не пришел в себя, не очухался от бомбоштурмового удара «Панджшерский лев».

Надеется Наджибулла, размышлял Вампилов, что таким образом вновь втянет нас в войну, и появится лишняя зацепка, чтобы продлить срок пребывания ограниченного контингента. Ненасытные они какие-то! Танки, бронетехнику, артиллерийских орудий, вертолетов – несметное количество получили. А кто использовать это будет, кто у них воевать будет? В любой части некомплект людей. Не хотят идти служить в армию афганцы. Теперь им еще реактивные установки «Ураган» нужны, «Град» подавай, ракетные пусковые установки Р-300 – «Скад». Что еще попросят? А вся верхушка охвачена пораженческими настроениями, сами против душманов воевать не хотят, советских подставляют! Неужели так наивен Наджибулла? Неужто не понимает, что пока решение будет принято, пока он заверяет всех, что русские согласятся, Масуд все прознает, от афганцев же в окружении Наджибуллы и узнает, уже, по данным разведки почуял неладное, и перемещает отряды. Бомби – не бомби Саланг и Панджшер, толку не будет. Посмотрим, что решат на Политбюро. Будем воевать с Масудом – не будем, оставят войска – не оставят… Действовать надо переговорами, а не оружием. Десять лет воевали, и ничего не добились.

Свет зажегся. Вампилов взглянул на люстру, и, возвращаясь из задумчивого состояния, продолжил:

– И все-таки, мы должны найти путь их помирить…

– Кого, товарищ генерал армии, помирить? – уточнил Сорокин.

– Афганцев, – каких афганцев, про кого говорил «папа», когда и как он надеялся помирить, умолчал, не поделился.

Мирить надо всех! Не только Наджибуллу с оппозицией. В самом афганском руководстве по-прежнему трения, халькисты с парчамистами не уживаются. Моджахеды междоусобицу развели. Растащат по клочкам страну, раскроят. А легко ли злейших врагов, кровных врагов мирить? Нет, конечно. Но надо стараться. Вампилов никогда не хвастался успехами, о его деятельности вообще мало кто знал в армии, одни высокие чины в курсе были. Часто летал на переговоры Вампилов с охраной, а часто с одним только переводчиком в самое логово врага направлялся. И слушали его моджахеды. Верили на слово. Видели в нем человека чести.

– Что-то запаздывают, – вновь посмотрел на время майор.

– С каждым разом я убеждаюсь, что никакого прока от наших встреч нет, – как бы пожаловался вслух на наблюдателей ООН Вампилов. – Болтологией занимаемся! Они ничем нам не помогают, и никак не влияют на пакистанцев. А зарабатывают неплохо. Сколько они зарабатывают?

– Я не уверен, товарищ генерал армии, – пожал плечами полковник из свиты с прилизанными волосами и пухленькими губками.

– А я знаю, 20-25 тысяч долларов в месяц, вот сколько!

– Возможно, товарищ генерал армии.

– А это 300 тысяч в год. А за что им платят такие деньги? За присутствие? Куча бездельников! Ничего ровным счетом не делают!

– Подъехали, – сообщил Сорокин.

Вампилов поднялся, поправил волосы, форму, повернулся к лифту спиной, и ладошки за спиной сцепил, приготовился изобразить перед гостями задумчивость.

Открылись двери лифта, вышел генерал Хельменен с помощниками. Вампилов повернулся, двинулся навстречу, любезно поприветствовал. Все проследовали в зал, и генерал армии, сменив улыбку на серьезное выражение, направился к своему традиционному месту за столом переговоров – с правой стороны, но один из офицеров группы ООН попросил разрешения сделать снимок на память, и, пока он щелкал аппаратом, подоспели отставшие наблюдатели – полковник Бо и гражданский человек – ни то филиппинец, ни то китаец, низенький, с длинными черными волосами. У каждого наблюдателя на правом рукаве был пришит флаг страны, которую они представляли, у Хельменена – финский, у Бо – шведский.

Полковника Бо Вампилов не любил, полковник раздражал его с первой встречи. Швед вечно клевал носом, безразлично слушал переводы, закрывал красные усталые глаза. Один раз коллеги нашли объяснения такому поведению Бо, поделились, что летал он на свадьбу к дочери, и тогда Вампилов снисходительно простил, но и при последующих встречах полковник продолжал засыпать.

– Господин генерал, – начал Вампилов, обращаясь к Хельменену, – у меня для вас, собственно говоря, никаких новостей нет. Вывод пока не начинается, но и планы наши не претерпели изменений.

«Папа» заранее настроился преподать ООНовцам урок, решил поставить их на место. Уж очень они мнят себя важными птицами. Вампилов откинулся на спинку стула. Под форму он одел теплый серый свитер, и чувствовал себя весьма тепло в плохо отапливаемом афганском министерстве. И верный помощник «папы», чуть медлительный, малословный, но крайне исполнительный седой генерал-лейтенант в очках тоже сидел в свитере, только в свитере бежевом, от комплекта «горной» формы.

Разговор зашел о работе ООН на последнем этапе вывода.

– Я надеюсь, что вы ознакомились с нашими соображениями по организации этой работы, – осведомился Хельменен.

– Какими соображениями? – Вампилов удивленно поднял брови. Исполнительный генерал-лейтенант быстро залепетал ему на ухо о контрольных постах, с которых наблюдатели ООН рассчитывают следить за ходом последнего этапа вывода.

– Видите ли, господин генерал, – двумя руками, за дужки, Вампилов поправил очки, – мне кажется, что особой необходимости в подобных постах нет, – он сделал упор на слово «нет». – Это было важно делать на первом этапе, чтобы убедиться, действительно ли мы вывели пятьдесят процентов войск. А сейчас у вас, извиняюсь, задача намного проще. Ведь после завершения вывода вам останется только проверить, все ли советские войска покинули Афганистан, – он выдержал паузу и ехидно продолжал, обращаясь через переводчика к финскому генералу: – Вы помните, я говорил вам, что надеялся увидеть процесс двусторонним. Мы вывели часть из Афганистана, – жестикулировал он рукой, – и в Пакистане ликвидирована база мятежников. В Пакистане же, как вам известно, никаких подвижек нет! Выходит, что ваш орган, который должен наблюдать за выполнением Женевских соглашений, по сути дела лишь наблюдает за выводом советских частей.

ООНовцы заерзали на стульях. Впервые кто-то набрался решимости вот так прямо, в глаза упрекнуть их миссию за плохую работу. И Хельменен, напряженно выслушав Вампилова, решил как-то реабилитироваться. Он сказал, что их миссия имела целый ряд задач, часть из которых была выполнена, хотя, согласился финн, в принципе, он, генерал Вампилов, в чем-то действительно прав, и если посмотреть на проблему с этой конкретной точки зрения, то выходит все именно так, неутешительно.

– К сожалению, мы не всегда имели достаточно условий для работы, – развел руками финн.

«Плохому танцору и яйца мешают», – чуть не вырвалось у Сорокина.

– К тому же, – продолжал Хельменен, – об особой поддержке со стороны правительства Пакистана не приходится говорить. Однако, все наши наблюдения, все отчеты мы направляем лично Генеральному секретарю ООН, так что он в курсе всего происходящего, и знает о всех имеющихся нарушениях соглашений с пакистанской стороны.

Вампилов для себя в очередной раз решил, что продолжать подобные встречи с наблюдателями ООН бессмысленно. Сколько их уже было, сколько обещаний он выслушал, и сколько раз откровенно по-хамски во время переговоров дремал напротив в кресле полковник Бо!

Хельменен, в пятый раз за время подобных встреч, повторил, что в задачу группы ООН входит также наблюдать за процессом возвращения почти пяти миллионов беженцев.

– Но, как вы понимаете, – объяснил финн, – определенные препятствия не позволяют беженцам вернуться в Афганистан.

– Какие же? – удивился Вампилов.

– Во-первых, как вы только что говорили, зима. Многим просто некуда возвращаться. Во-вторых, в отдельных районах страны еще продолжаются боевые действия. Да и сами беженцы говорят, что они хотят дождаться стабилизации политической обстановки в Афганистане.

– Это кто вам такое сказал?

– Что именно? – не понял финн.

– В отношении беженцев? – Вампилов настроен был воинственно.

– Это же очевидно.

– Да нет, господин генерал. Не «винтер», как вы сказали, причина невозвращения беженцев. А то, что им препятствия строят. Это «политический винтер»! – Подчиненные Вампилова закивали: «Так-то вот! Генерал армии вам вставил!» – У беженцев была возможность вернуться в апреле, и в мае, и в июне, и в июле, и в августе, и в сентябре, и в октябре, и в ноябре, и в декабре, – намеренно четко проговаривая, перечислил «папа». – Смотрите, сколько месяцев! И было тепло тогда. И они пошли было, но дороги им в Пакистане перекрыли.

Как об стенку горох. Слушают, соглашаются, иногда ерепенятся, защищаются. Бес-по-лез-но!

– Кстати, господин генерал, – Хельменен вернулся к главной теме встречи, – когда начнется заключительный этап вывода?

– А вы как лично думаете, господин генерал? – вновь улыбаясь, спросил Вампилов.

– Сегодня – 5 января, по соглашениям советские войска должны покинуть Афганистан 15 февраля. На вашем месте, я бы начал вывод 15 или 20 января, чтобы за неделю, дней десять оставить Кабул. После этого минуете перевал Саланг, а оттуда до границы – по прямой. И одновременно подтягивать части на западе – из Шинданда.

– Все верно. Однако, погода, к сожалению, не позволяет нам этого сделать. Саланг завален снегом. Лавины сошли.

Минут десять они обсуждали лавины, какие они бывают, сколько метров снега выпало, и Вампилов дипломатично заметил, что господин Хельменен хоть и из Финляндии родом, но настоящих лавин, очевидно, никогда не видал. «Тридцать лавин сошло, – доложили генералу армии перед встречей. – Все движение встало. Расчищают.»

– Километры снега! С гор сходит такая огромная масса! И расчистить чрезвычайно сложно… Так вот, как мне докладывают, уже три дня нет движения на перевале. Придется ждать. Ну, а если мы не уложимся в сроки – к 15 февраля, – то это уже будет на наша вина, – заключил Вампилов и самому стало приятно, что так все складно сформулировал.

– Да, погода, конечно же, неблагоприятная, – согласился финский генерал. – Не повезло вам с погодой. Но я не сомневаюсь, что такая армия, как советская, располагающая достаточным опытом, в распоряжении которой самая современная техника, сможет самостоятельно решить эту проблему. К тому же, – Хельменен решил ударить ниже пояса, – господин Горбачев ждет, что вы выведите войска к назначенной дате…

– Вы правы, – Вампилов не любил, когда его авторитет пытались принизить и напоминали, что и над ним есть начальники. Хотел того или не хотел Хельменен, а уколол в больное место. – Но господин Горбачев не может командовать погодой.

– Так когда же, в таком случае, начнется вывод войск? – не утерпел финн.

– А вот погода улучшится, – загадочным тоном ответил Вампилов, – выйдет солнце, продержится хорошая погода месяца два, вот тогда и начнем выдвигаться отсюда.

Советский генерал явно намекал на что-то, не раскрывая все карты. Но что именно пытался дипломатическим языком сообщить Вампилов, Хельменен не улавливал.

– Так что у нас, как видите, есть объективные причины задерживать вывод, – уже как бы между прочим сказал Вампилов, и с удовлетворением заметил, что наблюдатели ООН напряглись. Даже полковник Бо окончательно проснулся.

Москва колебалась. Разные люди приводили разные доводы в кремлевских кабинеты. Были доводы в пользу того, чтобы под любым предлогом оставить небольшие формирования, тысяч 20-30, на добровольческих началах, контрактников, для обеспечения безопасности Кабула.

Но военные чувствовали ситуацию лучше кого бы то ни было, и понимали, что в очередной раз подставят армию, и потому настаивали, что уж если собрались уходить из Афганистана, так делать это надо в оговоренные в Женеве сроки, независимо от того, выполняют Пакистан и США соглашения или нет, и никого позади не оставлять, ни одного солдата, ни одного офицера!

Политики же отдельные, особенно побывавший в Кабуле с визитом Министр иностранных дел, пребывали под впечатлением от встреч с афганским руководством, особенно с президентом Наджибуллой, слезно умолявшим не бросать афганскую революцию на произвол судьбы.

«И один в поле воин!» – переиначил тогда народную мудрость Вампилов. Хорошо, что переводить не надо было. В гордом одиночестве доказывал он всю пагубность идеи сформировать для охраны Кабула группировку. И командующий 40-ой армии всячески поддержал, когда рассказал «папа» о разговоре в посольстве, и другие генералы согласились – полный бред, авантюра! «Что они там совсем…уели что ли?» – возмутился генерал Сорокин…

– Да-да, но это все равно не поймут, – Хельменен затруднялся с ответом. Не мог же он, в конце концов, заявить, что миссия ООН соглашается, что, ввиду непредвиденных погодных условий, советские войска объективно не смогут завершить вывод из Афганистана к середине февраля. «Соглашения подписаны, сроки обговорены, о чем же вы, русские, думали раньше? Кто заставлял вас назначать дату окончания вывода на середину февраля?» – читалось на лице финна. Что-то подсказывало ему, что это их последний разговор, по крайней мере уж в Кабуле.

Больше полугода регулярно назначали встречи, сидели друг напротив друг, хитрили, лукавили, спектакли разыгрывали. Теперь Хельменену стало обидно, даже неприятно, что Вампилов так откровенно издевается над ним. «Вывод все равно начнется, – убеждал себя финн. – Куда же он денется? Просто нас хотят поставить в неловкое положение, нос утереть…»

Вампилов же, возможно, и рад бы был завершить сегодняшнюю встречу без загадочных фраз и намеков, расставить все точки и распрощаться навсегда с ООНовцами, претила ему вся эта возня и недоговорки, но вышестоящие начальники за его спиной, руководство в Москве четких директив не выдавали, меж собой спорили, приходилось изворачиваться.

Подождали, пока наблюдатели уехали, зашли в лифт. У Вампилова никак из головы не выходил шведский полковник Бо. Почему я его не поставил на место? Как можно так себя вести на официальных переговорах? Опять чуть не заснул. Хам. Нечего приезжать на переговоры, если не выспался. Тоже мне офицер! И никто не сделал ему замечания!

– Вы почему не сделали этому шведу замечание? – Вампилов не добро покосился на переводчика.

– Мне не положено, товарищ генерал армии.

– Этот швед, кстати, – заметил полковник с рылистой физиономией, во время беседы Вампилова с Хельмененом записывавший все для отчетов, – командовал батальоном на Кипре в составе войск ООН по поддержанию порядка, или мира? – запутался он в определениях.

– Хм-м… Батальоном?.. – Вампилов расстроился. Замухрышка, командир батальона, а позволяет себе такое в присутствии генерала армии, личного представителя министра обороны! Какое неуважение!

Батальоном Вампилов командовал сорок с лишним лет назад, в звании капитана, и не изнеженные, избалованные деньгами ООНовцы в подчинении у него находились, а настоящие гвардейцы, научившиеся фрица бить, бывалые, выносливые мужики, гусары, все как один, как их командир, бравые ребята.

Среди военных ООН таких и не бывает, там за деньги служат, а не за веру, подумал Вампилов.

– Все они шпионы, эти ООНовцы, товарищ генерал армии, – подметил полковник.

С полковником согласились.

Последние денечки жилось спокойно в Кабуле советским журналистам, работникам посольства, уже редким советникам и специалистам. Армия уйдет, неизвестно, что будет дальше. Как сложится все для тех, кто остается в Кабуле? Позвала как-то генерала Сорокина журналистская братия на вечеринку, на виллу рядом с посольством. Теплая компания, много водки, закуски. Елка с Нового года осталась. Елку у афганских солдат выторговали, у голубой мечети рядом с гостиницей Интерконтиненталь, за три банки сгущенки. Афганцы сами же и срубили елочку, и вслед хихикали, а как же, только русский человек за елку столько сгущенки отвалить готов, кому она, елка в Афганистане нужна? Омрачил, правда, вечеринку недавний инцидент, да про него старались помалкивать. И смех и грех. Загуляли как-то с четверга на понедельник корреспонденты и советники, отправившие в Союз жен, стрельбу устроили в саду виллы, соседей-афганцев напугали до смерти, даже Царандой те вызвали, думали, душманы в Кабул вошли, оцепили квартал, чуть штурмом дело не закончилось, и под конец попойки один товарищ по дороге в микрорайон, где жила основная масса советских специалистов, советников и журналистов, в потемках, на пустынной кабульской улице, сбил человека. Сбил и сбил, всякое бывает. Вышел, а человек лежит, не поднимается, зашиб насмерть.

История особой огласки не получила, замяли. И вскоре, вот ирония судьбы, в посольстве ему же при торжественных обстоятельствах медаль вручили – специальную медаль, к выводу войск приуроченную, «От благодарного афганского народа». Всем вручали и ему досталась, на память об интернациональном долге. Ничего не поделаешь. Не откажешься же, не станешь послу объяснять, что так, мол, и так, не достоин, грешен, старичок на совести. «Выпей и забудь», – советовали по-дружески коллеги.

Сорокин прикинул – дел срочных нет, запросто задержится на вечеринке допоздна, в резиденцию сообщил, где его, в случае чего, найти, телефон оставил, наказал водителю, пока светло, прямиком в штаб армии ехать, нигде не останавливаться. Научен был горьким опытом генерал.

Компания собралась разношерстная. Из Москвы недавно прибыл пропагандистский десант – большая группа журналистов и писателей, вывод освещать, и кое-кого из этого десанта пригласили, работавшие в Кабуле советники и корреспонденты подъехали. Генеральские погоны Сорокина притягивали всеобщее внимание, и Сорокин, как всегда, млел, когда к нему подходили поздороваться, или когда подводили кого представить, и протягивали руку знакомые лишь по телепередачам журналисты, известные литературные имена, и почтительно произносили: «Здравия желаю, товарищ генерал». Старого знакомого увидел Сорокин – прозорливого советника, великого циника. Он скромно стоял с рюмкой водки, слушал, как спорят примелькавшийся за время войны на советских телеэкранах корреспондент и его газетный коллега. Советник тоже заметил Сорокина, подмигнул. По телефону говорили, а собраться никак не выходило.

– Сдался мне ваш Афганистан! – басил телевизионный корреспондент.

– Вот видишь, как ты рассуждаешь. Не любишь ты эту страну. Ненавидишь. Вспомни, Цветов почему такие прекрасные репортажи из Японии делал? Потому что он любил страну, в которой работал. Японский великолепно знал.

– Плевать я хотел!

– Нет, Сережа, без этого никак нельзя.

Сорокин взял со стола стакан, налил водки, бутерброд откусил, повернулся пересечь большую комнату, с советником пообщаться, как возник перед ним лысоватый, но достаточно молодой еще, лет тридцати, литератор с глазами навыкат. Фамилия у всех на устах – Лобанов, из пишущей династии. И статьи и книжки про армию строчит. Сорокин встречал вездесущего прозаика у «папы», когда тот интервью брал у генерала армии. Единственный, кто сразу добился аудиенции. Связи хорошие. Несколько часов просидели они с Вампиловым один на один, и наградной лист ему сразу после интервью на машинке напечатали – за командировки в Афганистан к Красной Звезде представили. По разным частям поездил литератор, ворох информации собрал, на несколько книг хватит. Сперва, по горячим следам, пару очерков напечатать, его всегда читали взахлеб, любили в народе, легко, слезливо и восторженно писал, и всякий раз находил новый поворот, открывал новые темы, а там и за большую книгу садиться. Афганская тема на ближайший год наиболее выигрышная.

Одним из первых про спецназ написал. Как ходил с группой в засаду поведал в длинном очерке, хотя, как выяснил Сорокин, все специально для него подстроили. Не станут же подвергать опасности известного журналиста, кто ж на себя такую ответственность возьмет? Что случись, у него отец в Москве важная птица, ко многим на Старой площади в кабинеты вхож, растопчет, устроит такое разбирательство и в такую дыру сошлют потом виновных, пожалеешь, что и родился на свет. Центральное телевидение и то близко к настоящему бою не пускают, на полигоне, если уж очень бывало им приспичит, пару Тойот подбитых поджигали, выводили разведроту, несколько человек в духовской одежде ложились, убитых духов изображали, и запросто, красочно имитировали разгром очередной банды или каравана.

Выдали товарищу известному корреспонденту обмундирование, подержали на казарменном положении день-другой, на зарядку, на марш-бросок по полной выкладке отправили, солдатскими харчами покормили, – в армии-то он ведь не служил, ему все в диковинку, романтика, – автомат вручили, патроны, поводили по безопасному району, постращали в предрассветные часы якобы надвигающимся караваном, да и привели обратно целого и невредимого. Боя не было, а на боевые сходил, никого не убили, да и сами все живы. Зато солдат и командира узнал хорошо, вроде бы в деле даже посмотрел, расспросил, пиши – не хочу. И написал. И гордились солдаты, что имена их не позабыл.

Разговаривал Сорокин с Лобановым весьма учтиво. И в главном они сошлись – нельзя сейчас ничего говорить. Все знают, все видят допущенные ошибки. Пусть потом признают, что не надо было войска вводить. Но только не сейчас. До тех пор, пока последний советский солдат не покинет Афганистан, ни слова плохого об этой войне, ни в печати, ни по телевидению не должно проскользнуть. Чокнулись, выпили.

– Только позитив! – подчеркнул Сорокин. – Армия держится на вере. Нельзя эту веру у наших мальчишек отнимать!

– Настырный, пробивной, – посетовал на Лобанова журналист, который совершил ночной наезд на афганца, и подлил всем стоящим рядом водки. – Связи хорошие. Хотя, честно сказать, пишет неплохо. Везде лезет, везде хочет первым быть.

– Разве это плохо? – резонно заметил Виктор Константинович.

– Нет, наверное.

– Ему объясняют, что в Кандагар нельзя, – присоединился отстраненный блеском генеральских погон, и потерявший сразу интерес у журналистов полковник с прилизанными волосами, – а он уперся, просится, чтоб пустили.

– Мы ему полчаса доказывали, – вступил в разговор подполковник, третий военный человек на вечеринке, по крайне мере в форме, что в Кандагаре наших частей не осталось. Я говорю: «Кто ж вас охранять станет? Афганцы? Да они за милую душу вас духам сдадут».

– Амбициозный, – подметил советник, – новое поколение, что вы хотите?

– Ты не знаешь, среди журналистов и писателей еще не было героев Советского Союза? – спросил полковник.

– Думаю, скоро будет, – и оба грохнули со смеху.

– Прошу прощения, – советник направился к освободившемуся от прозаика генералу.

– Помнишь, как хорошо было в академии? – и полковник и подполковник, прислонившись спинами к стене, предались сладким воспоминаниям.

– Академия, как говорил у нас один генерал, – это большой поезд. И я с ним полностью согласен. Сел в него и поехал. Он сам тебя довезет куда надо. Главное – не высовываться из вагона, и не прыгать на полном ходу.

– Как же вообще хорошо было в застойные времена! – причмокнул губами полковник. – Все было ясно и просто. А теперь какой-то плюрализм появился, демократию расширяют, про гласность твердят. Зачем это в армии? Получил приказ – выполняй. Бардак. Так и от армии ничего не останется.

– И от страны, – подметил подполковник. – Кстати, я тебе советую съездить на «парванеску».

– На барахолку? Там, говорят, опасно.

– Возьми пистолет. Барахолка не барахолка, но я такие жене туфли купил! За копейки.

– Ношенные? – поморщился полковник.

– Чуть-чуть. Не заметно совсем. Почти новые. Зато написано «Ма-дын-Ю-эС-эЙ» Жена обрадуется.

– Виктор Константинович, – пожал протянутую руку Сорокин, – рад вас, наконец, видеть. Как все прошло? Нормально?

– Благодарю, Алексей Глебович, прекрасно.

Налили по рюмочке.

– Ваше здоровье!

– Ваше!

Из каких соображений попросил советник полетать по заставам, Сорокин догадывался, но решил не спрашивать. Незачем в чужие дела влезать. Надо так надо. Пусть и из чужого ведомства, но помочь надо. Связался Сорокин с командующим авиации, попросил дать команду на аэродром, встретить, как положено, организовать необходимую работу. Накануне и весь нынешний день провел Виктор Константинович в вертолетах, посмотрел подготовленные к передаче афганцам заставы на подступах к Кабулу.

Среди камней и отвесных скал, над пропастями свили гнезда советские военные, наладили быт. Дул ледяной пронизывающий ветер, но Виктор Константинович согревался коньячком из фляжки. Ночью свирепствовал мороз, до минус пятнадцати опускался столбик, как в России прямо. Пока разгружали продовольствие, сливали в большой черный резиновый контейнер воду, Виктор Константинович знакомился с условиями службы на заставе. «Целый год сидят безвылазно, а то и больше – поражался он выносливости солдат. – Неужели человек не сходит с ума? Перед тобой весь Кабул, как на ладони, две тысячи метров над уровнем моря, а спуститься вниз нельзя… Что здесь делать? С ума сойти можно!»

Солдатики соорудили спортивный городок – поставили перекладину, повесили вместо «груши» мешок и вымещали на нем всю накопившуюся злобу, нетерпение, качались самодельной штангой, утром, и днем, и вечером; солдатики исправно ходили в наряды, мылись в примитивной бане раз неделю, если была вода, мастерили из артиллерийских ящиков столы, стулья, кресло-качалку, обтягивали казарму парашютным шелком, ловили насекомых, играли с гладкошерстным черным псом непонятной породы.

С одной заставы захватили в Кабул захворавшего бойца. Заставу ту на таком пятачке выстроили, что и посадить машину не каждый сумеет. Борттехнику пришлось открыть дверь, лечь на палубу салона и подавать командиру экипажа знаки.

– Везет, – с завистью сказал один боец. – Мне вторую вертушку ничего не было. А этому каждый раз письма привозят, а теперь в госпитале отдыхать будет. Там хавка классная.

Кто-то из солдат постучал ему по голове:

– На-шел чему завидовать! У него ж желтуха.

По вискам больного солдатика струйками стекал пот. Он весь полет сидел в вертолете на полу.

«Для него война закончилась, – порадовался Виктор Константинович. – Хорошо, что у Гали девчонка. В армии не служить… А внучку моему не избежать этой участи. Будут ли еще войны, когда он подрастет? Наверное, будут. Никуда не денешься.»

Госпиталь… Увлекся, как мальчишка, привязался к веснушчатой, скромной медсестре. Ай, да Виктор Константинович, ай, да дедушка! Казалось, что такого? Ни к чему не обязывающий, классический, скоротечный госпитальный военно-полевой романчик. Так нет. Пришла любовь. Поздняя, последняя. Схожая со вторым дыханием при беге на длинные дистанции. Судьба… Как только сняли с ноги гипс, он повез ее в город, по дуканам. Так трогательно было наблюдать за ней! Она ничего не покупала, только ходила смотрела, цены узнавала. Он запоминал, на что Галя обращает внимание, отметил, что вкус у нее хороший. А стоило ему отвлечься, как к Гале подошел патруль, точно почуяли, что она в городе на птичьих правах, что никакого у нее разрешения на посещение дуканов нет. Он тут же решительно обнял ее, словно спасал от хулиганов, показал свое удостоверение советника, и еще… назвал женой, чтобы вконец отвязались два солдатика и старший лейтенант. Старлей, естественно, не поверил, но промолчал, отпустил перепуганную девушку. А еще он учил ее стрелять из пистолета. И у Галки неплохо получалось. Стоило ей первый раз разнести выстрелом бутылку, как она вскрикнула и, выронив пистолет, захлопала от радости в ладоши.

Полтора года длилось их счастье в Кабуле. Он похлопотал, устроил Галю с Аленкой в Москве, хорошую работу нашел. Семейная жизнь у Виктора Константиновича давно разладилась. Пока детей не поставили на ноги, ничего не предпринимали. Теперь же все шло к тому, чтобы разводиться. Но тут у жены обнаружили рак. Разве оставишь ее в таком положении? За неделю до отъезда в Кабул Галя сказала: «Никакого развода. Ты должен быть сейчас с ней. Ты ей больше нужен…»

Виктор Константинович сощурился, закрылся рукой от слепящего январского солнца, которое уже опустилось к горам. Лучи скользили и отражались от тонкого покрова снега. Людские тени растягивались на несколько метров. Из вертушки вышел несчастный, с поникшим взглядом десантник.

– Давно тебя на скалу посадили? – спросил советник.

– Пять месяцев назад, – солдат озирался по сторонам, будто матрос, ступивший на землю после дальнего плавания.

– И ни разу не спускался?

– Нет.

– А до этого где служил?

– На юге.

– И где же лучше?

– В Кабуле.

– Спокойней? Меньше обстрелов? – догадался Виктор Константинович.

– Нет, кормят лучше. Мы там кроме квашеной капусты по полгода ничего не ели.

Точно такой же горемыка-солдат стоял на КПП 103-й дивизии, когда советник заезжал туда для встречи с командующим. Сунув в окно машины голову, сирый и продрогший гвардеец поплелся открывать ворота части, но прежде пытался натянуть на обмерзшие пальцы старые перчатки, и Виктор Константинович слышал, как гвардеец ругался вслух:

– Будь прокляты империалисты, из-за которых я тут мучаюсь!..

– Проиграли мы здесь, Алексей Глебович, проиграли, – советник захмелел, впал в философское настроение, с печалью в голосе рассуждал: – Любая армия бессильна против партизанской войны. Они везде, всюду. А им американцы еще помогают. Тупик. Я вам тогда еще говорил, елки-палки, уже несколько лет прошло, ничего у нас путного в Афгане не выйдет. И армия, извиняюсь конечно, не принимайте на свой счет, армия деградирует.

Зачем пересказывать свои наблюдения Сорокину? Все это знает генерал, все видит, не слепой, другое дело, что не придает значения, о другом думает. Армию давно кастрировали, предали, забыли, армия разваливается. Не 40-я, сороковая еще на что-то способна, армия в целом, вооруженные силы. Сороковая не задавалась вопросами: проиграла она войну в Афганистане, не проиграла, армия состояла из отдельных людей, из частных судеб, проблем, желаний. Взять хотя бы того мордастого пузатого полковника, что видел утром в дивизии Виктор Константинович. «Осторожней! – орал полковник на солдата. – Ну смотри – он же так не пройдет!» Солдат затаскивал в модуль японский телевизор. С трудом обхватив большую коробку, он надеялся протиснуть ее в узкий проем, полковник же вытягивал из кармана пригоршни семечек, грыз их и сплевывал шелуху: – Привыкли все делать по-крестьянски, разгильдяи…» Если рушится армия, вооруженные силы, скоро и страна затрещит по швам, уже трещит, с Нагорного Карабаха началось, в Прибалтике что-то будет, не за горами сложные времена. Доигрались с перестройками…

Лобанов не знал, что за человек Виктор Константинович, что делает в Кабуле, из какого ведомства. Да и не боялся он никого, у самого дядя на Лубянке работал. Однако, неуважительные высказывания в адрес Советской Армии его покоробили, издалека услышал, через всю комнату, подобрался ближе, убедился, что поливают грязью «непобедимую и легендарную». Не стерпел, показушно заклеймил позором рассуждавшего с печалью в голосе о поражении в Афгане подвыпившего Виктора Константиновича, чуть ли ни в измене Родине обвинил. С пеной на губах твердил:

– Я увидел здесь всю мощь нашей прославленной армии! – и с пафосом заявил: – Армия находится в пике своего расцвета! – Похоже, первые, набросанные в записных книжках строчки очередной статьи цитировал. – Армия вновь подтвердила славу русского оружия!

Виктор Константинович наполнил рюмку, поднял на прозаика грустные глаза, с различимыми оттенками снисходительности в голосе предложил тост:

– За нашу великую армию!

– Вот это другое дело! – засиял Лобанов. – Товарищи, товарищи, минуту внимания! Есть тост. За нашу великую армию!

– Воюющую армию полностью разложили, признав, что ситуация бесперспективная, что необходимо оттягивать силы, – возмущался в узкой компании единомышленников полковник с прилизанными волосами. – Вывод привел к пораженческим настроениям. Разве не так? Никак решиться не хотели действовать жестче, дальше. Захотели бы – выжгли бы все напалмом. Американцам можно, а нам нельзя?! Держали армию на коротком поводке, натравливали то и дело на духов, натаскивали, как служебную собаку. А зачем, спрашивается? А теперь мы еще и виноватыми окажемся. На армию все неудачи свалят. Это у нас запросто! Увидите!

Сила армии заключается в одном, – вывел в эти дни советник, – армия знает, что уходит, и готова на любой подвиг, дабы вернуться живой…

Голова у Сорокина давила на плечи тяжелей двухпудовой гири, но держался он на людях молодцом. Закалка. Перепили накануне. Вроде старался пропускать тосты, и закусывал как следует, а нате же, расслабился, не рассчитал, переусердствовал с крепкими напитками. Виктор Константинович подливал и подливал. Пьет, как лошадь, и никогда язык не заплетается, и так интересно всегда рассказывает! Всегда все наперед знает, предчувствует, умеет анализировать, как никто. «Просто у него больше информации, чем у меня», – успокоил себя генерал. Долго засиделись, и не выспался. Правильно сделал, что водителя отправил засветло. Позвонил в резиденцию, прислали дежурную машину, с сопровождающим офицером, доставили в целости и сохранности.

«Слетелись, как мухи на дерьмо. Прилипли, как банный лист к ж… Тоже не хорошо. Пчелы на мед? Уже лучше. Журналистов – как собак нерезаных. Естественно, исторические события. Конец войны. Весь мир только об Афганистане и говорит…» Вон их сколько наехало! «Западников» тьма-тьмущая, и все им показывай-рассказывай, нынче ведь «перестройка», «гласность».

Сорокин глянул на часы, поторопил водителя:

– Поднажми, Толя, нас ждут к двенадцати. – Как вы сказали, Эдвард? – повернулся генерал к иностранному журналисту в кожаной куртке и меховой шапке. – Вывод из Афганистана – яркий пример нового политического мышления? – Лейтенант-переводчик повторил вопрос на английском.

– Совершенно верно, – кивнул корреспондент, и уставился в окно машины. – Что это за самолет?

– Ил-76-ой, – пояснил Сорокин.

– А вертолеты?

– Ми-24-ые.

Англичанин занес названия в блокнот.

– Сколько же миллионов долларов вы угрохали на помощь мятежникам, поставили им мины, «стингеры», – деликатно корил гостя генерал. – А на минах простые крестьяне подрываются. «Стингерами» гражданские самолеты сбивают.

– Это не мы поставляли, а правительство США, – уточнил Эдвард, напоминая, что он британский подданный.

«Какая разница, – подумал генерал. – Все вы за одно. Все против нас.»

– Значит так. Переведите господину Эдварду, что на аэродроме, – генерал намеренно избегал называть части своими именами, все же осторожничал с иностранцами, – он сможет взять интервью у полковника Митрофанова. Боевой командир, в Афганистане – второй раз. Мы с ним в былые времена, – важно заметил Сорокин, – вместе на операции летали. Однажды чуть не сбили, – зачем-то добавил он.

Это уже фантазировал генерал. Летали без приключений. Просто один из офицеров экипажа обратил внимание Сорокина на пулевое отверстие. Кто его знает, откуда оно взялось. Бывало, что духи стреляли из кишлака, бывало и свои же солдаты-обалдуи, загрустив и заскучав, от нечего делать по вертушкам одиночный выстрел производили с поста.

– Двадцать минут хватит на интервью? Так, – Сорокин прикидывал по времени. – Потом пообедаем, и поедем на раздачу гуманитарной помощи.

Эдвард выслушал перевод, утвердительно кивнул.

«Прекрасно понимает и по-русски, – решил Сорокин. – Все они хотя бы наполовину шпионы. Только прикидываются, что ничего не знают. Так я и поверил, что он в военной технике не разбирается, самолетов транспортных, вертолетов боевых никогда не видел! Строчит в блокноте без остановки, помечает что-то. Хотя, не знаю. Молод он, лет 25, поди, не больше.»

Генерал в кабинет командира полка заходить отказался.

– Вы сами, сами, – не хотел он смущать полковника Митрофанова во время интервью. – Распорядитесь только, чтобы мне чайку организовали, что-то в горле першит.

Раньше бы и в голову такое никому бы не пришло – запустить иностранного корреспондента в боевую советскую часть, да не где-нибудь сбоку припека, а на самом кабульском аэродроме, да чтоб он в штабе полка на секретные карты глазел, чтоб новейшую военную технику разглядывал в упор. Да в прежние времена особый отдел бы близко не подпустил такого лазутчика к части. «Все меняется…»

– Так, какие будут вопросы? – пригласил гостя садиться Митрофанов. Корреспонденту еще никто ничего не успел рассказать, а он что-то писал, и не замечал никого. – Что это он? Вы по-русски говорите?

– Нет, он не понимает, – сказал переводчик.

«Полковник Александр Митрофанов. Командир авиаполка. Камуфляжная форма на молнии, под ней – белая майка в синюю полоску. Гладко выбрит,» – пометил Эдвард.

Наконец, он оторвался от блокнота, оглядел кабинет: портрет Ленина на стене, стол, несколько стульев, телефон на столе. «Без роскоши живут советские полковники».

– Какие задачи выполняет ваша часть? – начал Эдвард. Дальше последовали стандартные вопросы: отношение к выводу? не жалеете, что уходите? что будет после того, как советские покинут Афганистан?

– Прямо, как сговорились, – пошутил, расправившись с вопросами, Митрофанов. Отвечал он коротко, но не казенными фразами, не из газет черпал мысли, самостоятельно формулировал, с юмором, оригинально и легко. – На прошлой неделе тоже приезжал иностранный корреспондент. Один в один вопросы задавал, – признался полковник переводчику.

Эдвард нисколько не смутился.

– Господин полковник, вы сами летаете?

– Летаю.

– Часто?

– Приходится.

– Тогда такой вопрос. В прессе, в западной прессе, – поправился Эдвард, – часто сообщали, что русские «стирали с лица земли» целые кишлаки. Это правда?

– Неправда. На войне, если в тебя стреляет из кишлака враг, и сбивает ракетой «ведомого», твоего товарища, в общем, а у меня на глазах такое было, раз… и нет больше экипажа, сбили, горит вертушка… и сесть, спасти не можешь… я хочу сказать, что на войне как на войне… Если по нам из кишлака духи начинают работать, мы не церемонимся с ними.

– Понимаю.

– Знаете Эдвард. Эдвард его зовут? Знаете, я вот как скажу: легче всего написать, что русские летчики разрушают афганские кишлаки. На самом деле мы первыми редко когда стреляем. Право первого выстрела, как на дуэли, обычно достается противнику.

– Вы многих друзей потеряли?

Митрофанов посерьезнел:

– Ты у него спроси, он сам-то в армии служил?

– Говорит, что нет.

– То-то я и вижу.

– Вы не ответили, господин полковник.

– Слишком многих, Эдвард.

– А что сейчас для вас самое главное, в эти последние недели?

– Чтоб больше ни один из моих летчиков не погиб.

– А вы не могли бы назвать общее число потерь части за весь период войны?

– Зачем вам это? – еще больше погрустнел полковник. Воцарилось молчание. – Летчики погибают по-разному. Кто-то в воздухе, а кто-то… Недавно провожали в последний путь боевых друзей. Погибли во время обстрела аэродрома реактивными снарядами. Погибли в своих комнатах…

«Вежливый, скромный, говорит негромко, но четко, умеет, в отличие от остальных русских, искренне улыбаться даже, когда не выпьет водки. Обижается на банальные вопросы. Интеллигентный. Человечный», – успел добавить к записям англичанин. Конечно же, в статье упоминать все эти детали Эдвард не планировал. Ему просто интересно было самому разобраться и понять русских. Ведь он рос под воздействием западной пропаганды, ему, как и миллионам сверстников внушали, что Советы готовятся сбросить атомную бомбу, показывали их ветхих маразматических лидеров, стращали коммунизмом.

– Мне жаль, – англичанин потупил взгляд. – У вас семья есть? – гость понял, что пора сменить тему.

– Есть, – Митрофанов воодушевился. – Жена, сын.

– Часто пишут?

– Часто. Недавно, кстати, «звуковое» письмо получил. Кассету магнитофонную. Знаете, так необычно, сидишь вечером в комнате в Кабуле, и слушаешь голоса родных. Будто они рядом совсем.

– Переживают за вас?

– Конечно! Война заканчивается. Месяц с копейками остался. Как тут не волноваться?!

– Что вы сделаете первым делом, когда вернетесь домой?

– Что сделаю? – Митрофанов посмотрел на переводчика, улыбнулся: – Как ему сказать? Попрошу жену борщ приготовить. Настоящий домашний борщ! А потом выключу телефон и лягу спать. И, надеюсь, дня два подряд не просыпаться.

– Устали?

– Все здесь устали. И солдаты и офицеры. Все хотят домой.

– Спасибо, – гость поблагодарил через переводчика полковника и закрыл блокнот. Митрофанов вздохнул с облегчением.

– Последний вопрос, – вдруг вспомнил Эдвард. – Скоро и ваша часть начнет вывод. Вы полетите последним?

Полковник Митрофанов, как любой летчик, был отчасти суеверным. В приметы искренне верил. И неудивительно. Сложилось так, что пережил Митрофанов на исходе войны серьезные «звоночки». Прямо один за другим следовали они. В сентябре, когда завалили неподалеку от тюрьмы Пули Чархи вертушку, по вертолету Митрофанова был пуск. Каким образом промазали – непонятно. А спустя месяц летели под видом афганцев из Гардеза, полковник шел крайним, и духи из «зеленки» завалили лучшего друга. Ничего не успели предпринять. Первый «звоночек» – не так страшно, у всякого бывает. А после второго начинаешь осторожничать. Начинаешь всерьез переживать. Одно утешение – войне конец, рисковать больше никому не придется.

– Не знаю, как это по-английски звучит, но у нас не принято говорить «последним». Мы обычно говорим лететь «крайним». Так вот, я полечу крайним, когда буду уверен, что все мои благополучно покинули аэродром.

«Сентиментальный полковник. Скромный», – занес вместе с цитатой последние пометки в блокнот Эдвард и встал.

– Сейчас вас проводят в столовую. Попробуете, как у нас кормят. Я, к сожалению, вынужден заняться другими делами, так что, переведите, пожалуйста, обедать буду позже.

– Жаль, – сказал англичанин. И попрощался по-русски, правда с сильным акцентом: – Да-сви-да-ня.

Установленные на бронемашинах звуковещательные станции оглушали площадь музыкой, пытаясь создать у кабульских жителей праздничное настроение. Царандой сдерживал неуправляемую толпу, рвущуюся к советским наливникам с дизельным топливом и грузовикам с мукой. Цены на солярку, некоторые продукты в городе резко повысились перед уходом советских. Особо страдали малоимущие.

Афганцы всех возрастов в залатанных брюках, рваных куртках, толкались, ругались, женщины в голубых и желто-горчичных паранджах орудовали локтями. Давили детей, втаптывали стариков в грязь. Босые, ободранные, голодные, готовые драться, загрызть кого-нибудь, лишь бы наполнить лишнюю канистру, ведро, жестяную банку соляркой, выпросить второй кулечек с мукой.

– Стадо безмозглых овец! Будто конец света, – кивнул на афганцев советский офицер в бушлате, сидевший на башне БТРа. – Как в зоопарке!

– Ты б посмотрел, что творится в московских универмагах, когда на прилавки выбрасывают какие-нибудь французские бюстгальтеры.

– Сравнил!

– Что они говорят? – спросил у переводчика Эдвард.

– Они говорят, что очень полюбили Афганистан и его народ, а-а-а, что переживают за несчастных детей…

– Вы не могли бы спросить у них, что, по их мнению, будет здесь после того, как уйдут советские войска?

– Ни хера хорошего не будет.

Пальцы на морозе не слушались. Эдвард взял ручку в рот, а руки спрятал в карманы куртки. Ждал перевода.

– Мы свой интернациональный долг выполнили до конца, – наконец, сформулировал переводчик. Эдвард записал и вновь сунул руки в карманы.

– Пусть выкручиваются, как хотят, – добавил второй офицер.

– Что он сказал? – кивнул на офицера Эдвард.

– А-а-а. Говорит, что афганцы навсегда останутся нашими друзьями.

Сорокин жестами звал вернуться к машине.

– Поехали отсюда, – шепнул переводчику генерал. – Здесь страсти накаляются.

Когда напор желающих достиг критической отметки, афганский офицер запрыгнул в бронемашину, отключил музыку и, в надежде утихомирить рвущихся за дармовыми продуктами и топливом неграмотных, нищих людишек, предупредил на фарси:

– Если не будет порядка, мы прекратим раздавать помощь!

Порядка не прибавилось, толпа росла, и, чтобы избежать трагедии, акцию прекратили, что вызвало всплеск негодования. Солдаты вскочили на машины, грузовики тронулись с площади. Вдогонку им полетели камни, палки, жестяные банки. Эдвард и генерал Сорокин все это не застали, ехали по городу.

– Как видите, мы не бросаем друзей в беде, – сказал, когда они отъехали от площади, Сорокин, и к собственному удовлетворению заметил, что английский журналист занес что-то в блокнот. «Генерал говорит штампами, одна пропаганда. Полковник – мудр и лаконичен. Видимо, хороший командир. Думает о людях». – Несмотря на то, что советские войска покидают Афганистан, – вещал генерал, – мы и не думаем прекращать помощь нашим южным соседям. Как говорится, друга в беде не бросим. Поэтому раздача гуманитарной помощи, особенно сейчас, когда ударили такие морозы, и завалы на Саланге, и в Кабуле явно ощущается нехватка топлива и продовольствия, – первостепенная задача для нас. Кстати, сказать, переведи ему, – повернулся он к переводчику, будто до этого говорил без его помощи, – те самолеты, что заходили на посадку, когда мы ехали мимо аэродрома, он еще спрашивал, как они называются, так вот они ежедневно доставляют в Кабул муку. Тысячи и тысячи тонн.

* * *

Дворец Амина опустел. Штаб 40-ой армии переехал в расположение 103-й воздушно-десантной дивизии у аэродрома. Городок по описи передали афганцам. Сколько исписали бумаг, сколько актов составили о передаче имущества афганскому министерству обороны! Каждую мелочь учитывали, вписывали, комиссии многочисленные создавали. Из-за одного недостающего в казарме стула поднимался скандал!

Уход из бывшего дворца Амина был спешным, неожиданным для некоторых, несмотря на то, что об этом ежедневно твердили и давно планировали, и во многом напоминал бегство. В самые последние часы царила суета и нервозность, будто враг стоял на пороге города, будто счет шел на минуты. Офицеры кричали на солдат, те носились взад-вперед не понимая, куда грузить пишущие машинки, карты; телефонисты сворачивали кабели; летали и валялись под ногами бумаги.

Виктор Константинович попрощался с сотрудниками, вышел из виллы, где находилось его управление. Чемоданы уже лежали в багажнике.

На выходе повстречался Мухиб. Было Мухибу на вид лет сорок, ростом он был невысок, от того и на каблуках ходил, седой, с морщинами, носил один и тот же старый, но всегда вычищенный, выглаженный костюм. Афганец изготовлял из бумаги и тряпочек маленькие цветочки, поливал их одеколоном. Эти милые благоухающие штучки он прикреплял булавкой к лацкану пиджака.

Три дня назад Мухиб принимал у себя дома, кормил, поил Виктора Константиновича, как никогда, как в последний раз, и весь вечер и сам он, и его сподвижники только об одном и могли говорить, выспрашивали снова и снова – действительно ли советские уходят навсегда? вдруг все-таки Москва примет решение оставить какую-то часть войск? И каждый раз он отвечал им, что незачем устраивать панику, что все будет хорошо. А что еще им скажешь? Не скажешь же им, что все, хватит, теперь сами выкручивайтесь?

– Я слышал, – как бы хватаясь за последнюю соломинку, с детской надеждой в глазах выспрашивал Мухиб, – что у вас есть такие большие самолеты, могут сразу перевозить шестьдесят тонн груза.

– Есть.

– Если начнется блокада Кабула, вы ведь будете доставлять нам продовольствие? Просто так моджахеды власть на захватят, а вот блокаду устроят, перекроют Саланг, все дороги к Кабулу.

– Все у вас будет, – успокоил советник, – и оружие, и продовольствие. Не грусти…

Мухиб учился в свое время Союзе, по-русски говорил свободно, да и дома практика была, с русской женой. В тот прощальный вечер у Мухиба Виктор Константинович, если за кого и переживал, так именно за Людмилу. Как она здесь останется? Сколько их таких, русских жен?! Что с ними будет? Наденут на тебя, Людмила, чадру! Эх, Людмила, Людмила! Красивая русская баба! Черт дернул тебя за афганца замуж пойти! И еще детей ему нарожать! А мы тебя обнадежили. Поверила, что Афганистан отныне друг и брат наш навеки!

– Виктор Константинович, надеюсь еще увидимся? Вы ведь еще будете приезжать?

– Поживем – увидим, Мухиб, – надо было закругляться. Так можно прощаться до бесконечности. – Очень приятно было с тобой работать, Мухиб, – советник протянул на прощание руку. – Людмиле от меня низкий поклон.

Афганец принял руку, потряс, и полез обниматься, зарыдал. Затем открепил от лацкана искусственный цветок:

– Это вам на память.

– Спасибо, Мухиб. Будешь в Москве, позвони.

– Эх, – всхлипнул афганец.

– В Дар-уль-Аман, – советник сел в машину. Поехали. – Надо попрощаться. Там

Все начиналось, – он открыл форточку, бросил на дорогу надушенный цветок.

Вдоль всей длинной улицы от советского посольства до министерства обороны Афганистана вырубили деревья. Их убрали заранее, распилили на чурки, и стволы и сучья аккуратно сложили, увезли, на обогрев пошли сучья, на стройматериалы древесина. В лишенном лесов Афганистане дерево ценилось высоко, не по карману беднякам. Бедняки теперь ковырялись лопатами, руками, выкорчевывали остатки. И справа и слева от дороги образовались что-то наподобие воронок от бомб.

– Взлетную полосу готовят, что ли? – шутливым тоном заметил шофер.

– Угадал.

– А ведь и правда, запросто сядет самолет. А жаль, такая аллея была, лет по пятьдесят деревьям было, не меньше.

Дворец Амина. Сверху открывался великолепный вид на зимний Кабул. Морозило, кое-где лежал снег. Советские солдаты, охранявшие дворец, вовнутрь никого не пускали. Один из них, в старом выцветшем бушлате, держал в руках кирзовые сапоги и собирался выкидывать их с холма за каменную ограду, уже замахнулся.

– Ты что делаешь? – спросил Виктор Константинович.

– Да они старые. Выкину на хер!

– Оставь – как-то по-хозяйски заметил советник. – Афганские сорбозы заберут. Им еще пригодится.

Из-за угла возник другой солдат, потупился, неуверенно вымолвил:

– Извините пожалуйста, у вас спичек не будет?

Советник протянул зажигалку.

– Я сейчас, я быстро, – засуетился солдатик. – Сейчас, только подожгу. Дали вот тут какие-то секретные документы уничтожать. Спички кончились.

Боец направился к вываленной на асфальте, около мусорных баков бумагам. Часть из них тлела. Чиркнула зажигалка. Пламя задул ветер. Солдат нервничал, пару раз обернулся на советника, опасался, что тот рассердится и отберет зажигалку, и тогда он не сможет выполнить порученное задание. Ветер разносил по асфальту горевшие листы.

«Типичная картина для нынешних времен, – Виктор Константинович как-то печально ухмыльнулся. – Узнаю нашу родную армию. В последний момент забыли о самом важном! Впрочем, всем нынче на все наплевать… Бардак!.. Выгрызаем себя изнутри. Победить нас извне – немыслимо. Какое-то прямо-таки безжалостное самобичевание, самоубийственные тенденции вдруг берут верх. Откуда это в нас? Строим-строим, а затем все сами же и разрушаем… до основания… а затем?»

Менялся хозяин дворца. Только в этот раз средь бела дня, без жертв, без переворота, без штурма, без режущих темноту желто-красных нитей трассеров, без несущих смерть осколков и крови на каменном полу, на парапетах, на лестницах, без посеченных «шилкой» колоннад…

Знал о штурме дворца Виктор Константинович не понаслышке. В декабре 1979 был он в Кабул, на вторых ролях руководил операцией, и после устранения Амина, пока очищали дворец от трупов, осматривал этажи, и личный кабинет бывшего лидера, и до сих пор не забыл, как хрустело разбитое стекло под ботинками.

– Десять лет… – Виктор Константинович придавил бычок, сел в «Волгу». Машина спустилась по серпантину, подъехала к двухэтажному зданию бывшего гарнизонного Дома офицеров.

Страшный, с облупившейся зеленой краской памятник вождю мирового пролетариата увозили на родину. Сотворен он был неизвестным и бесталанным скульптором, и узнать товарища Владимира Ильича в этом крепыше на постаменте было нелегко. На Ленина накинули сетку, подняли в воздух и запихнули в грузовик с тентом. В принципе, тащить его в Союз было вовсе не обязательно, учитывая, что позади оставляли миллиарды. Но в данном случае речь шла о вопросе политическом.

По территории бывшего штаба одиноко слонялись афганцы, которым раньше путь сюда был заказан, если не считать редких встреч в рамках мероприятий по укреплению афгано-советской дружбы. Афганцы с любопытством заглядывали в окна закрытых модулей.

– Кончилась советская власть в Кабуле. Скоро они здесь станут хозяевами, – с грустью сказал советник.

Каждый второй сорбоз нес мешок. Проехала афганская пожарная машина, заваленная стульями из столовой, старой мебелью.

– Все подряд тащат, – недовольно выпалил Виктор Константинович. – Варвары… Не пройдет и дня, как они растащат городок по кускам. Сколько лет строили…

– Только афганский генерал ходит с одной тросточкой, ничего не подбирает, – обратил внимание толстоватый водитель.

– Потому что он не волнуется, – пояснил Виктор Константинович. – Ему все привезут младшие офицеры на грузовике. Он только своей указкой махнет на то, что его интересует.

Около свалки остановился роскошный черный Мерседес, и афганский водила принялся рыться в мусоре. Он вытянул старую рваную солдатскую форму, внимательно разглядывал ее, после чего вновь зарылся в мусоре и вытащил на этот раз какую-то коробку со старым барахлом. И форму и коробку водила сунул в багажник Мерседеса.

Остававшиеся до полной передачи городка советские солдаты батальона охраны походили на жалких заморышей. Шаркая давно не чищеными ботинками, в выцветших бушлатах и засаленных брюках, они следили через колючую проволоку за афганцами.

Проехал грузовик со стариком в кузове. Он накрылся одеялом так, что торчали одна седая борода и глаза. Старик развозил обеды.

Брошенный хозяином, привязанный на веревке, жалобно тявкал на афганцев пес. Его не взяли…

На выезде, перед распахнутыми воротами, стоял афганец со старой саблей в руке, открытым ртом и неумным выражением на лице.

Вот и кончилась война… Почти десять лет. Хотели как лучше, а вышло как всегда… – «херово», подумал советник. А вслух сказал:

– Весь этот Афганистан не стоит и одной капли русской крови…

– Простите, не расслышал, – обернулся водитель.

– Ничего, это я так.

– В посольство будем заезжать?

– Нет. Давай прямо на аэродром.

На бетонке, рядом со «скотовозами», стояли ожидавшие вылет в Союз не дослужившие свой срок солдатики в бушлатах, стояли и дембеля в ушитых брюках, в кителях с редкой медалью или орденом, со всевозможными воинскими значками, в начесанных шинелях, с чемоданчиками; гордые стояли дембеля, навоевавшиеся и натерпевшиеся, выложившиеся, выстоявшие, повзрослевшие, мечтающие о далекой жизни на гражданке, о жизни в мире без войны.

Им очень хотелось верить, что дома их встретят как героев, и станут восхищаться их особой миссией, ведь пишут об этом в газетах все больше и больше.

Чуть поодаль, в форме и в джинсах, выпившие, трезвые, хмурые, счастливые ждали погрузки офицеры и прапорщики, женщины: скромные, невзрачные, одинокие и яркие, избалованные вниманием, с кипой барахла в больших, сшитых из парашютного шелка, плащ-палаток и простыней сумках.

В отличие от солдат и офицеров, выходящих колонной, для которых еще готовился на границе, в Термезе, особый праздник и прием, громкие речи, которых с волнением ждали съехавшиеся со всех концов, со всех республик родные, военнослужащие летящие бортами покидали Кабул без фанфар, митингов и транспарантов, и в Союзе никто не встречал их восторженными речами; напротив, излишнее усердие проявляла таможня, опасаясь впустить оружие и боеприпасы, наркотики, антисоветскую литературу; и, пройдя досмотр, разбредались воины-интернационалисты кто куда, разъезжались, зная, что со многими боевыми друзьями больше никогда и не свидеться.

– …он должен был лететь крайним, – сказал приятелю офицер в летной камуфляжной форме. Во всю шла погрузка в «скотовоз». Товарищи их уже поднялись на борт. Летчик отпил из банки пива: – Все было готово, весь график вывода утвержден. И тут командующий ВВС появляется. Что-то они не поделили, шлея ему под хвост попала, не знаю, он возьми и скажи, что Митрофанов посылает людей через Саланг, а сам маршрут-то и не проверял. Да и погоду плохую давали, туман, снег. Митрофанов психанул, полетел первым. Мы ему еще загрузили канистры со спиртом. Завершение вывода отмечать собирались… – офицер еще глотнул пива: – Надо ему было назад поворачивать. А он, видать, не успел. Или прорваться надеялся.

– Разбился?

– Леший его знает.

– Может быть, духи завалили? После того, как Ахмад Шаха бомбили…

– Кто там в горах, на перевале, остался? Всех смели БШУ. Вряд ли… Хотя, говорят, на одной заставе на Саланге вроде слышали, как кружила в тот день где-то вдалеке вертушка, и очередь автоматную слышали. Нет, сомневаюсь, что это духи… Заплутал Митрофанов, в скалу, небось, врезался. Мудрено ли, в горах, в тумане?

– Не нашли?

– Какой там! Дай присмолю, – он раскурил на ветру сыроватую сигарету, выпустил дым через нос. – Странное дело, знаешь, как раз ровно за месяц до этого он мне говорит: «Слушал тут голос сына на магнитофоне, и показалось, что никогда его не увижу». Я тогда подумал, что у него дома что-то не ладится, а видишь, Митрофаныч как чувствовал неладное. Недаром у него «звоночки» были…

– Вот так вот, – опустил голову собеседник, – за две недели до конца войны!

– Да-а-а, – офицер в летной форме раздавил в кулаке пустую пивную банку. – И, главное, наши канистры со спиртом плакали…

– Слышь, Палыч! Я такой подарочек оставил для афганских друзей! – хвастался тут же рядом выпивший прапорщик. – Запал от гранаты в нижний ящик шкафа сунул. Они наверняка рыскать станут, откроют…

– Надо было гранату на растяжке поставить! – с сумасшедшим блеском в пьяных глазах гоготал лейтеха.

– Пошли! Пошли! Борт улетает!

* * *

Не рассуждая, не споря, и никого не виня, терпеливо снося все испытания и выказывая бесстрашие в бою, честно служили солдатики вдали от дома; служили положенный срок, веря в слова командира и преданность друзей; и ни один из них, спроси его, не смог бы определить одной фразой, чем так сплотила их Афганская война, и что за странное афганское братство увозили с собой.

Служили Родине офицеры и прапорщики, служили в надежде остаться в живых, уцелеть для молодых и немолодых жен, детей, родителей, которые ложились спать с молитвой о сыновьях, служили в охотку и поневоле, служили, потому что любили свою профессию, служили за ордена и медали, за звания, за двойной оклад и немного чеков, служили, определенно зная, что Родина, пославшая их на войну для выполнения «интернационального долга», никогда не предаст, наоборот, возвеличит подвиг их ратный; Родине, считали они, нужны верные сыновья, Родина непременно воздаст каждому, стоит лишь потерпеть, да подождать до поры до времени.

Любовь к Родине, как к существу живому, дорогому, уникальному и потому неповторимому, единственному – к дому, к родным, к земле, к образу жизни привычному, – столь естественно жила в каждом солдатике, прапорщике, офицере. Они знали, что родину не выбирают, как не выбирают родителей. Они порой ругали ее, мучались и страдали от заведенных в ней неразумных порядков, и тем не менее принимали бесхитростную жизнь, как она есть, со всеми невзгодами, они покорно и верно служили ей, готовые защитить, не дать в обиду.

Никто из них не думал об этой любви. Она просто жила внутри, очень глубоко запрятанное в русском человеке чувство, стеснительное, личное, неподдельное, искреннее, о котором не принято рассуждать вслух, себе самому сознаваться в любви этой и то порой не всегда выходит.

…но вот ведь парадокс чисто русский… русскому человеку за любовь

его и преданность Родина никогда, почти никогда не платит

взаимностью…

1993-97 г.г.