– Браток…

Растянувшийся на многие годы громкий, ревущий страх теперь медленно утихал, и волнение, и беспокойство улетучивались, сменяясь готовностью терпеть, желанием выжить, во что бы то ни стало выжить. Издалека долетали звуки, мутными разливами проникал в сознание свет.

– Браток…

…кто-то говорит со мной…

– Слышь, земеля…

…может, он принимает меня за солдата… но ведь я не солдат…

я старший лейтенант… правильно? кажется, правильно… и у меня

есть имя… меня зовут Олег…

– Спишь, что ли?

…фамилия моя – Шарагин… я – командир взвода… а где мой взвод?

почему я один?.. разобраться надо, что же случилось… и

где я нахожусь…

Он больше не падал вниз, он начинал контролировать себя, парил теперь, как альбатрос в тишине небесной, в необъятном просторе вечности: бесшумно, значимо.

…благодать…

Он понимал, что вырвался из адской темноты, что спасется, что отныне он вечно будет парить в небе, но голос упорно звал его вернуться обратно.

– Да очнись же!

…где-то совсем рядом… кто это и что ему надо от меня?..

– Я же слышу, что ты не спишь…

…а надо ли в самом деле возвращаться в тот мир? зачем мне

возвращаться туда, где меня ждут страдания и боль?..

– Очнись, прошу тебя!

…что ему в конце концов надо? что пристал ко мне?.. как же больно

поворачиваться! дикая боль! зачем же вы меня вернули оттуда? там

не было боли… там было только небо, бескрайнее высокое доброе

небо и покой…

…если жизнь – это сплошная боль, то лучше находиться вдали от нее,

за ее пределами… вот, теперь я вижу его – рядом лежит… я только не

вижу его глаз, они забинтованы…

– Что тебе?

– Как звать, братишка?

– Олегом…

– А я – Уральцев, Иваном меня зовут. Сильно тебя, Олег?

– Не знаю, шея не двигается. Боль жуткая.

– А где случилось-то?

– Не помню. Память отшибло.

– Ты встать-то можешь?

– Не знаю…

– Ноги чувствуешь?

– Да…

– Значит поднимешься… Тогда у меня к тебе дело есть…

– Какое дело?

– Помоги, братишка!

– Сестру позвать? Я кричать не могу. Горло болит.

– Не надо сестру… Ты мне нужен.

– А что я?

– Обещай, что поможешь!

– Постараюсь.

– Нет, обещай. Дай слово!

– Да что тебе надо-то?

– Помоги мне, Олег. Не жилец я. Помоги кончить все скорей…

– Ты что?!

– Ты меня видишь?

– Да.

– А я тебя не вижу. Ослеп. И ходить никогда не буду!.. Мы на фугасе подорвались. Привезли меня сюда без сознания… Ноги отпилили. Разве б позволил им такое сделать! Позвоночник заклинило. Как самовар я… Знаешь, что такое самовар?

– Не-а.

– После войны людей много осталось – без рук, без ног – туловище одно. Вот такие обрубки и называют самоварами или чайниками. Нашлись гуманисты – оставили мучаться. Многие до сих пор живы. В Союзе, я слышал, есть какой-то остров на севере для этих самых чайников. Не хочу туда! Убей меня!

– Иван…

– Ты обязан мне помочь, Олег! Меня могут завтра отправить в Союз… и тогда будет поздно.

…у меня руки двигаются, я хоть застрелиться смогу…

– …тебе, Олег, легче, ты сам себе хозяин, надоест терпеть – застрелишься. А я? Дома жена, двое детей. Подумай о них. Пусть они лучше вспоминают, что отец на войне погиб, чем увидят меня в таком виде.

Молчишь? То-то. И ты б на моем месте умолял кого-нибудь. Как офицер офицера прошу.

– Не смогу я, Иван.

– Сможешь! Я хочу умереть! Я имею право умереть!

– Нет…

– Слизняк! Ты в каком звании?

– Старлей.

– Где служишь?

– В сто третьей.

– Давно в Афгане?

– Скоро замена.

– Вот и ладушки. Значит, сможешь!..

Шарагин заснул, а когда проснулся, Уральцев говорил:

– Раньше, особенно когда был совсем маленький, да и потом тоже, я часто летал во сне…

…и я, Иван, летал…

– Это ни с чем несравнимо! Я прямо парил, высоко так, расправлял руки, как крылья

…и я точно так же летел, пока ты не пробудил меня…

и летел; я так надеюсь хоть раз испытать это еще, потому что в последние месяцы сны больше не радуют, или вообще не вижу снов, или, знаешь Олег, серые они какие-то, унылые, натянутые, болезненные. Даже кровь, представь себе, даже кровь, иногда я вижу кровь на мертвых, на раненых, на живых людях, на руках, на собственном лице – и кровь всегда серая, вернее сказать, не просто серая, не только кровь серая, все серое, вместо цветного, раньше сны всегда были цветные. И, знаешь, лица людей – серые, и так, знаешь, холодно, неуютно как-то чувствую. Часто пещера снится, вода течет по стенам, капает сверху, монотонно все так и уныло, черные струйки, сырость, такая, знаешь ли, сырость, что возможно только при одиночестве, повеситься хочется, потом небо вижу, только не голубое, а тоже серое, облака плывут на север, я точно знаю, что там север, потому что там, в том направлении должна быть Россия, чувствую, что за спиной дух, поворачиваюсь, а автомат не стреляет, и тогда, прежде чем он выстрелит, бросаюсь на него, мы падаем, боремся, он лежит на лопатках, я хватаю булыжник и проламываю духу череп, и вижу что готов он, а еще и еще раз опускаю на раздавленное лицо булыжник, знаешь, как яйцо лопается череп, и вытекает все наружу, и мозги его, кровь его прилипают к рукам, противно, жутко, я беру духовский автомат, китайский, семь шестьдесят две, и стреляю в другого духа, он пляшет под огнем, дергается весь, будто издевается, будто дразнит меня.

…и я что-то подобное, нет хуже, намного хуже, видел…

– Так ты сделаешь это? Если б у меня были колени, я бы встал сейчас перед тобой на колени. Нет у меня коленей, Олег!

–?..

– Ты сделаешь это?!

– …не могу, Иван, не проси. Не возьму я такой грех на душу…

– Грех – когда сам жизнь прерываешь! Не проститься такое, самоубийцам дорога в рай закрыта.

– …

– Сегодня, Олег, когда сестричка заснет, она обязательно заснет, я которую ночь не сплю, я знаю. Придушишь меня подушкой. Никто не услышит…

…мне тебя очень жаль…

– Ты, Олег, крещеный?

– Нет, то есть, вроде бы крещеный, я точно не знаю…

…какое ему до этого дело?..

мать говорила, бабушка была набожной, наверняка, крестила, тайком… А что, это важно?

– Не знаю, просто спросил. Знаешь, мы ведь все почти некрещеные…

– Ты к чему это?

– Сам не знаю… Почему-то вдруг подумалось, что будь у меня ангел-хранитель, и будь у меня настоящая вера во что-то, может жил бы я иначе, и воздержался бы от многого, и зла бы от меня увидел мир чуть меньше, и тогда по-иному сложилась бы моя судьба… И еще, знаешь, хотелось бы исповедаться…

…кто-то сказал однажды, что если человек отказался от надежды – он

вошел во врата ада… и оставил позади все человеческое… я не

отказался от надежды, я буду бороться до конца, я скоро вернусь в

строй…

– Не отказывайся от надежды, Иван. Еще не все потеряно.

– Перестань, старлей. Мы ведь договорились…