Родная Земля разбегалась путями, Звучали слова, проходящие мимо, Ловили людей шальными сетями Ничейные судьбы ничейного мира. Усталые звезды тихо мерцали, А ночь в колыбели Землю качала, Звуки шептались и предрекали Чему-то конец, а чему-то начало. И падали годы, и падали слезы И разбивались со стоном хрустальным, А мы собирали упавшие звезды, Чужие надежды, чужие желанья.

Холодным утром дождем разбудит, Сны разлетятся, проснемся рядом, Коснется осень тревожным взглядом, И все расскажет, что с нами будет. Расскажет осень о близкой грусти, Другие мысли уйдут невольно, Сожмется сердце последней болью, И не отпустит, и не отпустит. Расскажет осень — и не укроет, Предупредит, но — увы — не спрячет, Однажды утром глаза откроем, А окна плачут, а окна плачут…

За годом год, меняя даты, За жизнью жизнь в кругу стихий, Пусть мы не так уж и плохи, Но разве мы не виноваты, Забыв любимые стихи. И вот приходит час расплаты, За совершенные грехи…

За окошком зверем воет Кто-то и зовет куда-то, То ли буря небо кроет, То ли кто-то кроет матом. То ли бесы, то ли черти, То ли путник запоздалый, Все смешалось — жизнь со смертью, Снег с дождем, большое с малым. Только в маленькой избушке Няня мыслями полна — Надо б выпить, где же Пушкин, С чаркой доброго вина? Входит Пушкин, взоры мечет, Муза что-то не видна… Он не против в этот вечер Выпить с нянею вина. Выпьют и — печаль отпустит, Но — на несколько минут И опять в плену у грусти Целый вечер пьют и пьют. По утру проснется Пушкин, Аж всего бросает в дрожь, Надо б выпить, где же кружка? Черта с два ее найдешь. Но не зря живет он в ссылке Жизнью вольного орла — Выпивает всю бутылку Русский гений из горла.

Утро полнится кошмарами, Нет спасения от них, Вон с разбитыми гитарами У окна толпятся дни. Чинно, соблюдая очередь, Будто из приличных дней, Все, что помнить мне не хочется, Все напоминают мне.

Не что хочу, а то, что нужно, Хоть сам порой тому не рад, Другого нет, такая служба, И я солдат, и ты солдат. Все, что могу и что умею, Все, чем живу и чем богат, Другого нет, такое время, И я солдат, и ты солдат. И кто не знает пусть не судит, Жизнь невозможна без утрат, Другого нет, такие судьбы, И я солдат, и ты солдат. Все, что обрел и все, что отдал Сравняет вереница дат, Другого нет, такие годы, И я солдат, и ты солдат. Здесь все как есть, но лишь потуже, Покрепче мускул нервов сжат, Другого нет, такая служба, И я солдат, и ты солдат, И жизнь по прошлому сверяя, Встречая множество преград, Все так же тихо повторяю, И я солдат, и ты солдат.

Мишель, ты помнишь наши дни, Как далеко теперь они, А мы сейчас совсем одни, Храним потухшие огни, Как хорошо там было нам, Мы верили своим друзьям… Кругом как будто сто болот, Ногой наступишь — засосет, Как будто замела метель, К свободе рвавшийся апрель, Случайно взглянешь на шинель И плакать хочется, Мишель. Мишель, ты помнишь первый курс, Как учащенно бился пульс, Как был прекрасен наш союз, И каждый говорил «Вернусь» Но дни прошли, прошли года, И не вернулись мы туда… Кругом как будто сто болот, Ногой наступишь — засосет, Как будто замела метель, К свободе рвавшийся апрель, Случайно взглянешь на шинель И плакать хочется, Мишель. Мишель, ты помнишь эту боль, Когда сказали нам с тобой, Всему конец и завтра в бой, Кому нужна твоя любовь, Послушай, в наш жестокий век, Кому ты нужен, человек? Как будто замела метель, К свободе рвавшийся апрель, Случайно взглянешь на шинель И плакать хочется, Мишель. Не плачь, Мишель, Мишель, не плачь, Еще не сыгран главный матч, Но слишком много неудач, Из-за неточных передач. Как будто замела метель, К свободе рвавшийся апрель, Случайно взглянешь на шинель И плакать хочется, Мишель. Не плачь, Мишель…

Я исписал полсотни листиков, Но все никак я не пойму, Зачем нужна медиевистика? Она студентам ни к чему. Зачем она нужна историкам, В ней ничего не разберешь, А только станешь алкоголиком, Или вообще с ума сойдешь. Я стал какой-то ненормальненький, И я уже на все готов, Достать бы мне вот только валенки, И я пойду пасти коров. Я буду громко щелкать кнутиком, Напьюсь парного молока, И далеко от институтика Забуду средние века. Я буду песни петь Буренушкам, Корову заведу свою, Найду жену себе, Аленушку, И буду счастлив в том краю. Трепещут на деревьях листики., На небе солнышко блестит, И не нужна медиевистика, Давайте все коров пасти. Мы будем весело, наверное, В деревне жить да поживать, Кощеи всякие Бессмертные Нам не посмеют днем мешать. И лишь когда огни потушены И спят все люди на Земле, Над темным лесом будет Тушина Летать тихонько на метле.

Когда-нибудь я получу диплом, Предельно честный и предельно синий, И положу его я под стекло, Он под стеклом значительно красивей. Жене скажу — меня не забывай, Мол, я поехал по распределенью, В какой-нибудь забытый богом край В далекое чувашское селенье. Туда еще не ходит паровоз, Асфальт через болота не проложен, Там край дубов, и сосен, и берез, Там царствует глухое бездорожье. Там не читают писем и газет, И почты там, наверно, вовсе нету, Неужто не придется больше мне Читать «Литературную газету». Ведь там живет неграмотный народ, Он ходит по деревне вечно хмурый, Там в школе все подряд преподает, Единственный учитель физкультуры. Там до сих пор холера и чума, И до сих пор там мрут от малярии, Неужто суждено сойти с ума, И помереть мне на периферии? И вот ко мне придут в последний раз, И председатель скажет всем устало: Какой светильник разума угас, Какое сердце биться перестало! На похороны выйдут всем селом, И бабы будут плакать очень громко, А дома под стеклом лежит диплом, Как память незабвенная потомкам. Когда-нибудь я получу диплом, Предельно честный и предельно синий, И положу его я под стекло, Он под стеклом значительно красивей.

Жара как в паровозной топке И солнца жестко бьют лучи, Найти бы вот такую кнопку, Что б это солнце отключить. Найти бы вот такую ручку, Что б подошел, разок нажал — И увеличилась получка, И раскопался б сам подвал. Но после трудового дня, Сердцебиение уняв, Мы говорим едва дыша, Что лучше всех подвал ЕШа. Но хочешь ты или не хочешь, Пять кубометров перерыв, Работа будет все короче И все длиннее перерыв. А небо искренне синеет, И вроде бы зовет к себе, Но с каждым разом все сильнее Носилки тянут нас к земле. И пусть уверены в себе ЕК, ЕЛ, ЕМ, ЕБ, Нам твердо верится в душе, Что лучше всех подвал ЕШе. Тут не поможет экскаватор Штыком отмеривать века, Отяжелевшие лопаты Не подчиняются рукам, Тут наша боль и гордость наша, И пусть находок мало тут — Мы не работаем, мы пашем, Не пропадет наш скорбный труд. И пусть уверены в себе ЕК, ЕЛ, ЕМ, ЕБ, Нам твердо верится в душе, Что лучше всех подвал ЕШе. Когда-нибудь, наверняка, ЕБ, ЕЛ, ЕМ, ЕК, Подумав все-таки решат, Что лучше всех подвал ЕШа.

Вот и опять надо мною Тянутся белые сны, Что-то я осень припомнил зимою И захотелось весны. А может быть просто случайно, В шумной бегущей толпе, Кто-то меня своею печалью Неосторожно задел Были так прекрасны наши встречи, Натали, Но по дорогам Земли, Не долго вели нас счастливые дни, Где ты теперь, Натали? И ничего не осталось, На годы часы отстают, Песня моя разбитой гитарой Лежит на последнем краю. Добравшись до этого края, Где нету дороги вперед, Я попрощаюсь и песню отправлю С обрыва в последний полет. Были так прекрасны наши встречи, Натали, Но по дорогам Земли, Не долго вели нас счастливые дни, Где ты теперь, Натали? Спутались годы и люди, Названия звезд и планет, Тихим аккордом несбывшихся судеб Время звучало во мне А может быть просто случайно, В шумной бегущей толпе, Кто-то меня своею печалью Неосторожно задел Были так прекрасны наши встречи, Натали, Но по дорогам Земли, Не долго вели нас счастливые дни, Где ты теперь, Натали.

Дороги наши бесконечны и трудны, Так присудил нам бог, И мы меняем безмятежность стен родных На шум и пыль дорог. Мы все меняем, только жаль свою судьбу, Нам изменить уже нельзя, Мы расстаемся, братья, но когда-нибудь Мы с вами встретимся, друзья. Пусть будет много настоящих буйных встреч, Пусть будет жизнь добра, Но кто-нибудь из нас погибнет на костре За свой веселый нрав. Но если даже всех до срока в мир иной Сведет нелегкая стезя, Когда молитву пропоют и надо мной, Мы с вами встретимся, друзья. Пусть суждено нам муки адовы терпеть, Не зря ж в конце концов, Нам как-то ближе буйство тысячи чертей, Чем ложь святых отцов. И пусть неистово за связи с сатаной Гееной огненной грозят, Пока еще на этом свете все равно, Мы с вами встретимся, друзья

За окошком дремлет, белый зимний холод, Подготовлен я психологически, Я и так все знаю, я ж и сам психолог, Только я все изучил практически. Прочитал вопросы — мне аж плохо стало, Даже Русь мне ближе допетровская, Сколько ж из окошка вылетело галок Из листков учебника Петровского. Ценность психологий я обеих знаю — Галок мало, если книжка тощая, Очень ненадежна оказалась «Возрастная», Но зато порадовала «Общая»! И еще я знаю, даже если тихо, Даже если вылечились многие, Есть еще немало в институте психов, Тут кругом сплошная психология. Ни к чему учебник, незачем тетрадки, Не нужны теории да лекции, Вон студент в аффекте, а тот вообще в припадке, А вот идет живая эпилепсия. Слева шизофреник, справа алкоголик, Лектор тоже требует лечения, Трудно разобраться, конечно, кто чем болен, Но какой простор для изучения. Сколько же ученых, молодых и пылких, Пали жертвою неверной тактики, Я и сам недавно прочитал в «Мурзилке»: Только два ученых были практики, Сеченов да Павлов, братья-корефаны, Но не стоит даже брать их в голову, Приду я на экзамен и скажу: Иваныч, Мы ж с тобою старые психологи, Ты вон теоретик, А я все больше практик, Есть, конечно, мелкие различия, Как тебе Выготский, а Петровский как тебе? Разболтаюсь я до неприличия И через психологию я раскрою душу И зачетку протяну тихонечко, Может он поверит и, развеся уши, Мне поставит маленькую троечку. А потом я выйду на морозный холод, Назову Петровского мошенником, Да что мне тот Петровский, я теперь психолог, Мне поставил тройку сам Решетников!

Все спокойно дышат, Все довольны дома — По ночам по крышам Не гуляет Рома. И уже не надо В чашку сыпать брома, Все соседи рады, Лишь невесел Рома. Он лежит в постели Словно незнакомый, Рому две недели Обнимает кома. А сестричка Таня Хвалится подружкам — «Все моими станут Ромкины игрушки!»

Прошлого уже не возвратить, Хорошо хоть есть воспоминания, Помнишь, друг, как нам хотелось жить, Думали ли мы о выживании? Не забудем тех счастливых дней, Нам поставь хоть виски, джина, бренди ли, Веселей мы были и бедней, Мы начинали с сорока рублей, Гордо называемых стипендией. Деньги зажимая в кулаках, Знали мы куда пойти потратить их, В нас еще не зародился страх, Жизнь была свободна и остра — Так и воспиталась наша братия. История казалась нам прямой, Счастливой ожидалась наша жизнь, Вокруг был бесшабашный и хмельной Предельно развитой социализм. А мы стремились сразу все успеть, Были удивительно азартны мы, Хоть чуть-чуть хотелось поумнеть, Получая знания за партами, Но сразу не доверили нам мест В удивительных аудиториях, Первым был картофельный семестр, И как сказал бы летописец Нестор, Вот откуда есть пошла история. Может в голове был перекос Из-за недостатков в воспитании, Не боясь дешевых папирос, Почему-то рвались мы в колхоз С явно нескрываемым желанием. И стоя на картофельной гряде, Историю мы поняли тогда — Земля и воля, Черный передел, Даешь освобождение труда! Нам как родной стал Ашшурбанапал, Аменхотеп — ну просто близкий друг, И долго плакал я, когда узнал, Как Цезаря зарезал подлый Брут. История, не уж-то в этом суть? Избыток знаний отзывался в нас тоской, Со дна природы поднималась муть, И уходили мы в курилку отдохнуть От подлостей истории людской. И сглаживал все сигаретный дым, Размытость как-то успокаивала нас, Казалось, никотин непобедим, И будущее виделось другим. Не тем, какое выдалось сейчас… Мы проводили лучшие года В курилке, за столом, на борозде, И все же в перерывах иногда Историю мы изучали здесь.

Я уйду рано утром, Ускользну в полумраке, Ты останешься верить В наступление дня, Ветер нарисовал мне Долгожданные знаки, Это звуки Сатурна Призывают меня! Заколачивай окна, Заколачивай двери, Запирай меня дома На железный засов, Я уйду дымоходом, Просочусь через щели, Растворюсь и исчезну, Откликаясь на зов… Я уйду рано утром, Улечу незаметно, Ты останешься верить И смотреть в высоту, Но если ты угадаешь Направление ветра — Ты увидишь мой вечный И великий Сатурн…

Анапест, хореи, ямбы — Лишь усиливают грусть, Надоело — выйду в тамбур, Никотину надышусь. Я наполню этим ядом Свой могучий организм, Беспокоится не надо, Что короче станет жизнь, Я вдохну широкой грудью, Выдыхать не торопясь, Пусть во мне подольше будет Никотиновая грязь. Это грязью наполняясь, Забываю про людей, Постепенно растворяюсь В окружающей среде. За окном бегут деревни От железного коня… Мир таинственный и древний Входит медленно в меня… Или мы попеременно Превращаемся в одно, То ли я окно Вселенной, То ли я смотрю в окно, И почуяв каждый атом, Что во мне есть и во вне — Я осяду конденсатом На заплеванном окне. Мужики окно откроют Я воспряну с ветерком, И воздушною струею Улечу со сквозняком, Я развеюсь над полями, Снова в облако вернусь, И негромкими словами Вместе с дождиком прольюсь… Анапест, хореи, ямбы, Мне не смогут помешать, Дайте только выйти в тамбур, И свободой подышать.

На меня недобрым смотрит взглядом Фонарями тусклыми Москва, Вот пришел и сел со мною рядом День рожденья номер сорок два. Невеселый, трезвый и серьезный, Прям как я. Ну что же ты, давай, День рожденья номер сорок два, Начинай мне говорить про возраст, Про триумфы, званья и парады, Что меня коснулись лишь едва… День рожденья номер сорок два, Ты — один из лучших результатов. И не надо больше про награды, Про призванье веские слова, День рожденья номер сорок два, Проходи — мне ничего не надо. Извини, что как-то все не кстати, И тому причина не нова — Дети спят, они устали за день, Проходи негромко, бога ради, День рожденья номер сорок два.

Вы танцевали на столе Почти что в полуголом виде, Такого я еще не видел, Хотя и пожил на земле. Вы обнажали организм Под ритмы западного джаза, Так буржуазная зараза Порою украшает жизнь. Вы, оставаясь без белья, Казались мне еще прекрасней… Такой вот был однажды праздник В воображеньи у меня.

Нас было немного, нас мучило время, Безумное племя назойливых стрел, Мы жили недолго, намного быстрее, Чем тлели коренья и сучья в костре. Мы чуяли вечность, и тем отличались От прочих случайно родившихся здесь, Теряя беспечность, мы вечер встречали, И выли отчаянно в мокрую взвесь, Солнце спускалось, когда мы устало, Нестройною стаей сбивались к костру, И совокупляясь, стучали костями, Сгребая горстями сырую листву.

Мне хвастался пожилой инвалид, скрюченный после инсульта, с недвигающимися ногами, и, видимо, неизлечимый, что когда он был здоровым и сильным, когда он был здоровым и сильным, работал шофером на МАЗе, то выпивал на спор из горла бутылку водки, вот так вот, подносил ко рту, и вливал в себя всю бутылку, и бросал ее назад, бутылка разбивалась со звоном, и все друзья в гараже удивлялись, и рассказывали знакомым, и просили повторить, и ничего ему не было, вот такой он был здоровый, и когда он это говорил, то лицо его светилось, скрюченные руки дрожали, глаза становились моложе, и лицо казалось счастливым, вспоминая какой он был здоровый и сильный, здоровый и сильный, молодой и глупый, и как хороша была водка в тех выпитых залпом бутылках.

Любая мысль авторитарна. Она пленяет и ведет, И что Свободу нам несет Лишь притворяется коварно. А вот бессмылица — свободна, Но ей служить не торопись: Пусть даже несвободна мысль — Но не бессмысленна Свобода.

На поезде в Питер, На восьмилетие в клуб, В лифт без страховки, В люк незакрытого колодца, Из окна восьмиэтажного дома, В Дом ветеранов, на праздник, В маршрутку, до аэропорта, В междугородний автобус, По переходу, на зеленый сигнал светофора, Под крышей торгового центра, Под стенами рухнувшей школы, На месте сгоревшей больницы, В пяти километрах от электростанции, Тепловой, атомной или гидро (нужное зачеркнуть) Под вечным недремлющим оком, С заботой о нефти, о газе, о пиве, и даже о людях, С мечтой о великой России… В конце концов, какая тебе разница? Так или иначе, молча ожидать свою нелепую смерть, Не это ли достойный финал нелепой и маленькой жизни?

Он не любил, когда она начинала плакать. Он чувствовал себя виноватым, он ведь и был причиной. А это случалось все чаще. Она замолкала, смотрела на него зелеными глазами, и начинала плакать. Близкая, любящая его женщина. Плакала, потому что знала, что счастье, ее маленькое счастье, которого она так хотела — уже невозможно. Его никогда не будет. В этот момент она точно знала. В этот момент она видела все, как есть. И начинала плакать. И это случалось все чаще. Она говорила сквозь слезы, ну ты меня хоть немного-то любишь? И он отвечал, ему приходилось, надо было стараться. Нельзя же все время уходить от ответа. Он отвечал, он говорил неправду, и ему было стыдно. Он обнимал ее и торопился что-то рассказать, вспомнить, отвлечь. Он умел это делать, говорить какую-то чушь, а она так хотела, очень хотела слушать его и слушать. Только его. Он пытался ее рассмешить, обещал, что будут они скоро вместе, что больше ни с кем он не будет. Что скоро они поедут туда, где никто их не знает, и будет им там хорошо и спокойно. Хотя бы на несколько дней. Она улыбалась. Она уходила оттуда, где все было ясно, где все было правдой. И возвращалась в тот мир, где счастье, ее ненастоящее счастье было возможно. Он веселил ее, рассказывал что-то смешное. И слезы почти высыхали, и все становилось как раньше. Они тихо смеялись вместе, почти искренне и почти всерьез. Особенно она. И не было ничего страшней, безысходней и лживее этого смеха. Но понял он это гораздо позднее. Когда ничего, то есть совсем ничего нельзя уже было исправить.

Сначала выбираю ник, Свой аватар, ну то есть лик, И регистрирую дневник, И горд я этим. И вот — из ничего возник Мой альтер эго, мой двойник, Так незаметно в этот миг Попал я в Сети. Сначала — нету длинных лент, За восемь дней один коммент, И сам себе я лучший френд Довольно долго, Я выбираю, что писать, Чтоб не впустую словеса По интернетам разбросать, А чтобы с толком. Но всходов нет, поля пусты, Мой гениальный зуд остыл, Но я строчу, строчу посты, Ему так надо, Чтоб возрастали номера, Чтоб было больше, чем вчера, Чтоб Франкештейн не умирал, И я с ним рядом. Я возбужден, ввожу логин Движеньем резким и тугим, Ко мне с дрожанием вагин Летят флюиды, И в ожидании поста Сулят какие-то места, Но там — одна лишь пустота, Одни обиды. Не ново это ремесло — Грести веслом в потоке слов, Кого-то быстро занесло К деньгам и славе, А кто попал в водоворот — Под кат судьбина уберет, И я гребу, гребу вперед, Стуча по «клаве». Но много, много раз на дню, Я захожу в одно меню, Когда-нибудь я применю Такую кнопку — Чтоб пустотой наполнить дни, Чтоб вырваться из западни, И все нажатием одним Отправить в топку…

Между знанием и верой, между знанием и верой, Между знанием и верой Путь опасен и не прост. Между знанием и верой, между знанием и верой, Между знанием и верой — Лишь один надежный мост. И пытаться бесполезно, по-другому — бесполезно, И пытаться бесполезно, Только этот путь нам дан, И качается над бездной, и качается над бездной, И качается над бездной Мост по имени Обман.

Я жил в эпоху, когда письма от девушек пахли духами… Это не с чем сегодня сравнить, это просто ушло навсегда. Я бежал к почтовому ящику, чтобы никто, никто другой не коснулся этих писем, чтобы первым взял их я, чтобы первым вдохнуть аромат. О, как они пахли! Я надрывал конверт, разворачивал лист и читал, вдыхал, дышал и жил тем, что писали девчонки былых времен. Манящий, смутно знакомый, далекий запах… Я читал их письма и они казались мне умными и прекрасными, как и их создательницы. Я и сегодня в это верю, хотя разум, коварный разум развенчал все давным давно навсегда. Но разум не победит тот аромат, аромат первых чувств, первых надежд и разлук. Я жил в эпоху, когда письма от девушек пахли духами… Я вдыхал ароматы надежд и не знал, что скоро, совсем скоро набор электрических импульсов, холодных и бесстрастных, без запаха, и без прошлого заменит мне целый мир…

Три тысячи чертей! Вообще, какого черта?!! Три тысячи тостов, три тысячи понтов… Как объяснить, зачем три года так уперто Корябать в свой журнал три тысячи постов? Вообразив себя пророком или гуру, Плодить без всяких мер сомнительный контент, Слова бросать в эфир, вбивать в клавиатуру, Мечтая отловить свой уникальный тренд, Чтоб на другом краю дрожащей паутины, На зыбком полотне случайного моста, Прорвавшись сквозь туман забвенья и рутины Сверкнул бы огонек далекого поста… Так искорка в ночи, летящая к вершинам, Несет в себе тепло потухшего костра…

И дождь смывает все следы С чуть подгоревшей вертикали, А впереди все те же дали, А за окном все тот же дым…

там, все не так, как нам говорили те, кто кое-что слышал об этом от тех, кто хотел бы, чтобы это было так, как им внушили те, кто безоговорочно поверил тем, кто повторяет бездумно то, что когда-то случайно сказали им мы

Если товарищ богат и сыт, спит, утопив в модерне задницу, я говорю ему: Не ссы! болт забей на модернизацию! и не волнуйся, людишки — сброд, раз уж молчат — то их трахать можно нам, как и тебе, впрочем, в нужный срок, болт этот вставят, куда положено, то, что свобода, лучше, чем не свобода, — знают в тюрьме и на воле, только на воле, как и в тюрьме — все это треп, не более.

А кто вам сказал, что будет легко? Что все должно получиться именно при вашей жизни? Что ваша задача как раз все и получить? Результаты, деньги, удовольствия? Вам и только вам? Кто вам это сказал? Все ведь совсем и совсем не так. Я расскажу вам как будет, я расскажу вам как есть — наш коралловый риф еще не достроен, и песни звучат только лишь для того, чтобы лечь плечом к плечу, в ряд, в основание, лечь как один, скелетом скрепляя наш риф, активность актинии — найти свое место, радость актинии — только верхний ряд над ним. только осознание скорого, лет через триста, появления острова в океане. удобного, счастливого и солнечного острова, для тех, кто будет над нами, для тех, кому мы будем основой. И это прекрасно, что мы еще будем нужны, Когда умолкнут все песни…

Как трудно поставить заплатки на штопанный-штопанный мир, на ткань бедуинской палатки из швов, перевязок и дыр, за смесь из похвал и анафем теперь отвечать самому — в шатре Муаммара Каддафи гуляет песчаный самум… самум ли, хамсин, или гиббли — все — красный песок, все — одно, а те, что за это погибли, песчинками лягут на дно. оставь их, безумец, оставь их, не надо, спасайся, не тронь, в шатре Муаммара Каддафи песок засыпает огонь. беснуется ветер и воет, шатается твой пьедестал, так что же ты, лидер и воин, песчаную бурую проспал? что ж твой нефтяной наркотрафик ничем никому не помог? в шатре Муаммара Каддафи сметает эпоху песок. считают песчинки секунды, как раньше считали века, от Карфагена до Пунта несутся мечты-облака, подальше на север отправь их, пожалуй, здесь кончено все, шатер Муаммара Каддафи кровавым песком занесен…

Посадил дед… печень. Выросла печень большая-пребольшая! Ходить, сидеть, и, самое главное, жить — мешает. Важная вещь — печень. Надо лечить. Да платить нечем. Жалко, да кричи не кричи, а бесплатно не помогут врачи. Без денег посмотрят, конечно, не спеша, без кипешу, Ну и рецептик какой подешевше выпишут. Куда уж, мол, деду этому торопиться? Пожил уж себе, можно остановиться. Вот так на тот свет отправят, вместо печени — печать на бумаге справят. Говорят, что медицина бесплатная вроде По Конституции, Но раздавать деньги народу Не по инструкции. А дед-то был — работяга. Всю жизнь одна и та же бодяга — Шоферил, ездил в Псков и Тольятти, Возил запчасти для сельхозпредприятий. И за это имел он дома Вымпел и грамоту от обкома, Вазу и пепельницу от профкома, И уважение друзей и знакомых. Детишек пяток, внуки, снохи… В целом, был созвучен эпохе, В чистоте и порядке содержал грузовик. Передовик. Широко не жил, Денег не скопил. Пил. А в больнице что — объяснять никто не будет — Кругом, понимаешь, больные люди, Дед постоял-постоял у крашеной стенки, Посмотрел, как ходят пациенты да пациентки, Да и пошел, как ему подсказали, в Управление, Чтоб, значит, получить на лечение направление. И печень понес, естественно, туда, А куда ж без нее, теперь никуда. А печень уже ждать не может, Гложет его изнутри и гложет… Пришел дед, а чиновник, естественно, занят, Надо ждать, а сколько — Бог знает, Присел дед прямо на ступеньках, на выходе Чтоб полегче было дышать на выдохе, А кругом ходят туда сюда всей нашей хорошей жизни виновники, Важные и не очень чиновники, Бумаги несут и просто так, В общем, не до старика. Вот так и прикорнул наш дед, тут же, на лестнице, И вот то ли сон ему снится, то ли просто мерещится… Глядь — а перед ним. мм-мм…, ну кто-то из этих… То ли Путин, а то ли Медведев, В общем, кто-то из них, поди разбери, Хорошо хоть их два, а не три. Ну и говорит ему этот, небольшого роста: Понимаете, не все так просто. Понимаете, у нас с деньгами не очень. У нас еще Олимпиада в Сочи. Ну, и еще одна-две маленьких войны намечаются, С Украиной, или с Грузией, На худой конец с Белоруссией. Слава Богу, есть у нас еще добрые соседи, которые с нами граничат. Им, как и вам, от нас не сбежать! Еще ЖКХ у нас, тоже проблема, но мы ее решаем…. Дороги, ну и всякое такое. Но нефть дорожает! Значит, зарплаты вырастут, пенсии, на три или даже процентов на семь! Немного, но стабильно. Нельзя же, что б сразу всем… Рожают, кстати, существенно больше, Умирают пока не меньше (это не про вас, ха-ха), Не все еще в порядке, конечно, но — это пока. Ведь все-таки сегодня — у нас уже лучше, чем вчера! А завтра будет совсем хорошо! Но.. мне пора, Простите, у меня делегация, По поводу, как раз, модернизации Здравоохранения. В общем, вы — идите. Мы внесем в Думу закон — Чтоб печень лечили бесплатно! Потерпите немного — и возвращайтесь в больницу обратно. И пошел дед оттуда со своею печенью И со своею печалью, Даже справки не взял с печатью, Так и ушел, не солоно хлебавши, Но кое-что понявши: Раз нету пока закона — умирать, значит, вполне законно. Что он и сделал, без особого, прямо скажем, желания, Но с гораздо большим после разговора пониманием. Пожить бы рад еще — Да пора на кладбище. Купил в аптеке аспирин ненастоящий — И сыграл в ящик. Лег, полежал немного в коме — И помер. Не дождался дед принятия закона в Думе — И умер. Оставил детям да внукам квартиру — И ушел с миром, И вообще, все, что сделал — все осталось людям, А Закон…. Его, скорее всего, так и не будет.

жизнь представилась мне в виде кладбища моих иллюзий, из меня не вышел лидер, получился, значит, лузер, так спокойнее, наверно, слушать мирно звук гобоя в редкой записи Мадерна на виниловых обоях пусть другие догоняют, абы как, хоть к верху задом, как угодно, вертухаи, а меня не трожьте, гады, гляньте, нету ли там дыма догорающей Вандеи? или это просто мимо пропылили на тандеме? крепко в руль вцепились руки седоков велосипеда, ну, быстрей за ними, суки, я не еду, я не еду…

ах, Боже мой, какая малость: забыться вовремя суметь — и отойдут болезнь и старость, и даже смерть, и даже смерть… забудь, что будешь сам убогим, про старость и болезнь — забудь, ждут впереди тебя — дороги, и светлый путь, великий путь… не думай! Оставайся юным, все, чтоб не думалось, — дадим! а мы, больные старцы, будем питаться будущим твоим.

Господь на время слякоть вытер, каменьев в лужу набросав, и вот он получился — Питер! России гордость и краса. мы эту грязь с тобой месили века, с Петром и без Петра, так что ж ты лыбишься, Россия, как будто зелья перебрав? как будто сотни лет в бреду и не в силах морок разорвать опять по Невскому бреду я, и он мне нравится, опять…

Вся знать страны в огромном зале, восторги, речи и цветы, юнцы с горящими глазами строчат уверенно твиты, полков партийных командиры, душ человеческих ловцы, актеры, жулики, банкиры, певцы, злодеи и пловцы… а мы с тобой сидим за сценой, там, где не нужен свет и грим, и о бесцельном и бесценном вполне обсценно говорим…

Мы ведь никогда не знаем сами, Что там на уме у высших сил… Мне приснился человек с усами и за Ладогу прощения просил, За вранье, за партию, за вбросы, И за то, что повторить я не берусь, И слеза его, стекая к носу, Твердо курс брала на правый ус. Только что не рвал себе рубаху, Так хотел спасенья, но тогда Я сказал — ты будешь послан на х.. Всеми, сразу, быстро, навсегда. Ты пойдешь нахоженным маршрутом, Мы тебе рукой помашем вслед, Жалко, даже грустно почему-то, Но иного, к сожаленью, нет… Он обиделся. Сгустились тени, Сон мой растворился сам собой. В отблесках горящих бюллетеней Кто-то брел известною тропой…

я хоть и связан был, но собран, мешок, готовый ко всему, когда подвалами минобра меня приволокли к Нему, и я лежал, глотая стоны, а он так легок был и быстр, что мне казался невесомым, образования министр, и, взгромоздив меня на дыбу, он бил по ребрам и орал: а вы ноктюрн сыграть смогли бы? и я играл ему, играл…

слушая мертвых поэтов, которых когда-то я знал не то чтобы близко, но все же, (в географической точке степного пространства я был послучайнее их и моложе немного)… так вот, слушая мертвых поэтов, живых и простых, гениальных, сложных, ленивых и пьяных, любимых и злых… слушая мертвых поэтов, которых когда-то давно я мерил своею же меркой, и нас обдувало одним теплым степным дуновеньем, и мы не могли надышаться, и думали — все впереди, и что надышаться успеем… слушая мертвых поэтов, веселых наивных пророков, я неожиданно понял, что и они не успели, и мы не успеем, поскольку это и есть настоящая жизнь: когда ты идешь в темноте, сквозь плотный сгустившийся воздух, теплый и вязкий, размывающий все очертанья, идешь — и боишься начала восхода холодного Солнца, ждешь и боишься рассвета, а он непременно приходит, но не сразу ко всем, постепенно, то к одному, то к другому… и вот, в ожидании утра, я слушаю мертвых поэтов…

Камни, волны, шум ударов, брызги — Мы в бессильи прячемся в дома, Словно бунт в гигантском механизме, Бьет вода, сошедшая с ума, От природы защититься нечем, Вот и ждем, когда дойдет до нас, Но — мятеж стихии скоротечен, Значит — прощены, в который раз! Вот сошли на нет валы лихие, Совершив великие дела… И смиренно бывшая стихия Омывает потные тела.

мне жалко вас, и я вас выручу, — дождусь осеннего дождя, гвоздем проковыряю дырочку в фигурке глиняной вождя водичка сквозь отверстье узкое заполнит эту пустоту и баста! От мороза русского на части разорвет статуй)) вот так вот ищешь к счастью мостика, перебираешь то да сё, а надо только тыкнуть гвоздиком, полгода подождать — и всё…

вспомнил сегодня, как лет 40 назад, бывший шахтер, а позже — профессор, доктор истории, вовремя бросивший шахту, изучивший сотни различных архивов, читавший такое, чего никто никогда не читал, ходил перед нами потирая большие ладони с несмываемой угольной пылью на пальцах, и рассказывал, что где-то в архивных листах, донесениях отыскал он один незаметный листочек, в котором писалось о том, что творилось в том кабинете, где февральскую ночь коротал государь-император в заботах, трудясь за огромным столом, сплошь покрытым бумагами, книгами, папками, в общем, сплошь государственно важной работой, и вот, как сухо написано было в том донесении, «государь-император имел как обычно, сношение с фрейлиной, чем остался очень доволен», то есть прямо на этом столе, на государственных этих делах, отложив тяжелые думы свои над судьбою России, Александр, как обычно, вечер свой проводил, и прямо на тех результатах работы бессчетных комиссий, изучавших проблему крестьян, чтоб как-то их сделать свободными так, чтоб никого не обидеть, прямо на этих раскрытых делах и развернутых картах, прямо на этих бесценных листах так хорошо у них все получилось, так остался доволен государь-император, что тут же, закончив приятное дело, и едва отдышавшись, хватал он бумаги и с радостью подписи ставил под ними не глядя, и Манифест подписал…

в шипучих струях лимонада найдя начало всех начал, я тискал Лейбница монады, и те визжали, хохоча, игрались, затевали танцы, теряли голову, кружась, и с идолами Веруламца объятьями крепили связь, давая жизнь метаморфозам, случайным бликам мира, где, приняв рискованные дозы любви, напитков и идей, брели субстанции Спинозы, неотличимы от людей, туда, где вечно зубы скаля, какой-то умник-сорванец всем демонстрировал конец от бесконечности Паскаля, и только Кант, с душой строптивой, от этих вольностей дрожа, под вечер, усмехаясь криво, свой чистый разум обнажал, и словно лезвием ножа большим своим императивом пугал заблудших горожан