На меня недобрым смотрит взглядом Фонарями тусклыми Москва, Вот пришел и сел со мною рядом День рожденья номер сорок два. Невеселый, трезвый и серьезный, Прям как я. Ну что же ты, давай, День рожденья номер сорок два, Начинай мне говорить про возраст, Про триумфы, званья и парады, Что меня коснулись лишь едва… День рожденья номер сорок два, Ты — один из лучших результатов. И не надо больше про награды, Про призванье веские слова, День рожденья номер сорок два, Проходи — мне ничего не надо. Извини, что как-то все не кстати, И тому причина не нова — Дети спят, они устали за день, Проходи негромко, бога ради, День рожденья номер сорок два.

Вы танцевали на столе Почти что в полуголом виде, Такого я еще не видел, Хотя и пожил на земле. Вы обнажали организм Под ритмы западного джаза, Так буржуазная зараза Порою украшает жизнь. Вы, оставаясь без белья, Казались мне еще прекрасней… Такой вот был однажды праздник В воображеньи у меня.

Нас было немного, нас мучило время, Безумное племя назойливых стрел, Мы жили недолго, намного быстрее, Чем тлели коренья и сучья в костре. Мы чуяли вечность, и тем отличались От прочих случайно родившихся здесь, Теряя беспечность, мы вечер встречали, И выли отчаянно в мокрую взвесь, Солнце спускалось, когда мы устало, Нестройною стаей сбивались к костру, И совокупляясь, стучали костями, Сгребая горстями сырую листву.

Мне хвастался пожилой инвалид, скрюченный после инсульта, с недвигающимися ногами, и, видимо, неизлечимый, что когда он был здоровым и сильным, когда он был здоровым и сильным, работал шофером на МАЗе, то выпивал на спор из горла бутылку водки, вот так вот, подносил ко рту, и вливал в себя всю бутылку, и бросал ее назад, бутылка разбивалась со звоном, и все друзья в гараже удивлялись, и рассказывали знакомым, и просили повторить, и ничего ему не было, вот такой он был здоровый, и когда он это говорил, то лицо его светилось, скрюченные руки дрожали, глаза становились моложе, и лицо казалось счастливым, вспоминая какой он был здоровый и сильный, здоровый и сильный, молодой и глупый, и как хороша была водка в тех выпитых залпом бутылках.

Любая мысль авторитарна. Она пленяет и ведет, И что Свободу нам несет Лишь притворяется коварно. А вот бессмылица — свободна, Но ей служить не торопись: Пусть даже несвободна мысль — Но не бессмысленна Свобода.

На поезде в Питер, На восьмилетие в клуб, В лифт без страховки, В люк незакрытого колодца, Из окна восьмиэтажного дома, В Дом ветеранов, на праздник, В маршрутку, до аэропорта, В междугородний автобус, По переходу, на зеленый сигнал светофора, Под крышей торгового центра, Под стенами рухнувшей школы, На месте сгоревшей больницы, В пяти километрах от электростанции, Тепловой, атомной или гидро (нужное зачеркнуть) Под вечным недремлющим оком, С заботой о нефти, о газе, о пиве, и даже о людях, С мечтой о великой России… В конце концов, какая тебе разница? Так или иначе, молча ожидать свою нелепую смерть, Не это ли достойный финал нелепой и маленькой жизни?

Он не любил, когда она начинала плакать. Он чувствовал себя виноватым, он ведь и был причиной. А это случалось все чаще. Она замолкала, смотрела на него зелеными глазами, и начинала плакать. Близкая, любящая его женщина. Плакала, потому что знала, что счастье, ее маленькое счастье, которого она так хотела — уже невозможно. Его никогда не будет. В этот момент она точно знала. В этот момент она видела все, как есть. И начинала плакать. И это случалось все чаще. Она говорила сквозь слезы, ну ты меня хоть немного-то любишь? И он отвечал, ему приходилось, надо было стараться. Нельзя же все время уходить от ответа. Он отвечал, он говорил неправду, и ему было стыдно. Он обнимал ее и торопился что-то рассказать, вспомнить, отвлечь. Он умел это делать, говорить какую-то чушь, а она так хотела, очень хотела слушать его и слушать. Только его. Он пытался ее рассмешить, обещал, что будут они скоро вместе, что больше ни с кем он не будет. Что скоро они поедут туда, где никто их не знает, и будет им там хорошо и спокойно. Хотя бы на несколько дней. Она улыбалась. Она уходила оттуда, где все было ясно, где все было правдой. И возвращалась в тот мир, где счастье, ее ненастоящее счастье было возможно. Он веселил ее, рассказывал что-то смешное. И слезы почти высыхали, и все становилось как раньше. Они тихо смеялись вместе, почти искренне и почти всерьез. Особенно она. И не было ничего страшней, безысходней и лживее этого смеха. Но понял он это гораздо позднее. Когда ничего, то есть совсем ничего нельзя уже было исправить.

Сначала выбираю ник, Свой аватар, ну то есть лик, И регистрирую дневник, И горд я этим. И вот — из ничего возник Мой альтер эго, мой двойник, Так незаметно в этот миг Попал я в Сети. Сначала — нету длинных лент, За восемь дней один коммент, И сам себе я лучший френд Довольно долго, Я выбираю, что писать, Чтоб не впустую словеса По интернетам разбросать, А чтобы с толком. Но всходов нет, поля пусты, Мой гениальный зуд остыл, Но я строчу, строчу посты, Ему так надо, Чтоб возрастали номера, Чтоб было больше, чем вчера, Чтоб Франкештейн не умирал, И я с ним рядом. Я возбужден, ввожу логин Движеньем резким и тугим, Ко мне с дрожанием вагин Летят флюиды, И в ожидании поста Сулят какие-то места, Но там — одна лишь пустота, Одни обиды. Не ново это ремесло — Грести веслом в потоке слов, Кого-то быстро занесло К деньгам и славе, А кто попал в водоворот — Под кат судьбина уберет, И я гребу, гребу вперед, Стуча по «клаве». Но много, много раз на дню, Я захожу в одно меню, Когда-нибудь я применю Такую кнопку — Чтоб пустотой наполнить дни, Чтоб вырваться из западни, И все нажатием одним Отправить в топку…

Между знанием и верой, между знанием и верой, Между знанием и верой Путь опасен и не прост. Между знанием и верой, между знанием и верой, Между знанием и верой — Лишь один надежный мост. И пытаться бесполезно, по-другому — бесполезно, И пытаться бесполезно, Только этот путь нам дан, И качается над бездной, и качается над бездной, И качается над бездной Мост по имени Обман.

Я жил в эпоху, когда письма от девушек пахли духами… Это не с чем сегодня сравнить, это просто ушло навсегда. Я бежал к почтовому ящику, чтобы никто, никто другой не коснулся этих писем, чтобы первым взял их я, чтобы первым вдохнуть аромат. О, как они пахли! Я надрывал конверт, разворачивал лист и читал, вдыхал, дышал и жил тем, что писали девчонки былых времен. Манящий, смутно знакомый, далекий запах… Я читал их письма и они казались мне умными и прекрасными, как и их создательницы. Я и сегодня в это верю, хотя разум, коварный разум развенчал все давным давно навсегда. Но разум не победит тот аромат, аромат первых чувств, первых надежд и разлук. Я жил в эпоху, когда письма от девушек пахли духами… Я вдыхал ароматы надежд и не знал, что скоро, совсем скоро набор электрических импульсов, холодных и бесстрастных, без запаха, и без прошлого заменит мне целый мир…

Три тысячи чертей! Вообще, какого черта?!! Три тысячи тостов, три тысячи понтов… Как объяснить, зачем три года так уперто Корябать в свой журнал три тысячи постов? Вообразив себя пророком или гуру, Плодить без всяких мер сомнительный контент, Слова бросать в эфир, вбивать в клавиатуру, Мечтая отловить свой уникальный тренд, Чтоб на другом краю дрожащей паутины, На зыбком полотне случайного моста, Прорвавшись сквозь туман забвенья и рутины Сверкнул бы огонек далекого поста… Так искорка в ночи, летящая к вершинам, Несет в себе тепло потухшего костра…

И дождь смывает все следы С чуть подгоревшей вертикали, А впереди все те же дали, А за окном все тот же дым…

там, все не так, как нам говорили те, кто кое-что слышал об этом от тех, кто хотел бы, чтобы это было так, как им внушили те, кто безоговорочно поверил тем, кто повторяет бездумно то, что когда-то случайно сказали им мы

Если товарищ богат и сыт, спит, утопив в модерне задницу, я говорю ему: Не ссы! болт забей на модернизацию! и не волнуйся, людишки — сброд, раз уж молчат — то их трахать можно нам, как и тебе, впрочем, в нужный срок, болт этот вставят, куда положено, то, что свобода, лучше, чем не свобода, — знают в тюрьме и на воле, только на воле, как и в тюрьме — все это треп, не более.

А кто вам сказал, что будет легко? Что все должно получиться именно при вашей жизни? Что ваша задача как раз все и получить? Результаты, деньги, удовольствия? Вам и только вам? Кто вам это сказал? Все ведь совсем и совсем не так. Я расскажу вам как будет, я расскажу вам как есть — наш коралловый риф еще не достроен, и песни звучат только лишь для того, чтобы лечь плечом к плечу, в ряд, в основание, лечь как один, скелетом скрепляя наш риф, активность актинии — найти свое место, радость актинии — только верхний ряд над ним. только осознание скорого, лет через триста, появления острова в океане. удобного, счастливого и солнечного острова, для тех, кто будет над нами, для тех, кому мы будем основой. И это прекрасно, что мы еще будем нужны, Когда умолкнут все песни…

Как трудно поставить заплатки на штопанный-штопанный мир, на ткань бедуинской палатки из швов, перевязок и дыр, за смесь из похвал и анафем теперь отвечать самому — в шатре Муаммара Каддафи гуляет песчаный самум… самум ли, хамсин, или гиббли — все — красный песок, все — одно, а те, что за это погибли, песчинками лягут на дно. оставь их, безумец, оставь их, не надо, спасайся, не тронь, в шатре Муаммара Каддафи песок засыпает огонь. беснуется ветер и воет, шатается твой пьедестал, так что же ты, лидер и воин, песчаную бурую проспал? что ж твой нефтяной наркотрафик ничем никому не помог? в шатре Муаммара Каддафи сметает эпоху песок. считают песчинки секунды, как раньше считали века, от Карфагена до Пунта несутся мечты-облака, подальше на север отправь их, пожалуй, здесь кончено все, шатер Муаммара Каддафи кровавым песком занесен…

Посадил дед… печень. Выросла печень большая-пребольшая! Ходить, сидеть, и, самое главное, жить — мешает. Важная вещь — печень. Надо лечить. Да платить нечем. Жалко, да кричи не кричи, а бесплатно не помогут врачи. Без денег посмотрят, конечно, не спеша, без кипешу, Ну и рецептик какой подешевше выпишут. Куда уж, мол, деду этому торопиться? Пожил уж себе, можно остановиться. Вот так на тот свет отправят, вместо печени — печать на бумаге справят. Говорят, что медицина бесплатная вроде По Конституции, Но раздавать деньги народу Не по инструкции. А дед-то был — работяга. Всю жизнь одна и та же бодяга — Шоферил, ездил в Псков и Тольятти, Возил запчасти для сельхозпредприятий. И за это имел он дома Вымпел и грамоту от обкома, Вазу и пепельницу от профкома, И уважение друзей и знакомых. Детишек пяток, внуки, снохи… В целом, был созвучен эпохе, В чистоте и порядке содержал грузовик. Передовик. Широко не жил, Денег не скопил. Пил. А в больнице что — объяснять никто не будет — Кругом, понимаешь, больные люди, Дед постоял-постоял у крашеной стенки, Посмотрел, как ходят пациенты да пациентки, Да и пошел, как ему подсказали, в Управление, Чтоб, значит, получить на лечение направление. И печень понес, естественно, туда, А куда ж без нее, теперь никуда. А печень уже ждать не может, Гложет его изнутри и гложет… Пришел дед, а чиновник, естественно, занят, Надо ждать, а сколько — Бог знает, Присел дед прямо на ступеньках, на выходе Чтоб полегче было дышать на выдохе, А кругом ходят туда сюда всей нашей хорошей жизни виновники, Важные и не очень чиновники, Бумаги несут и просто так, В общем, не до старика. Вот так и прикорнул наш дед, тут же, на лестнице, И вот то ли сон ему снится, то ли просто мерещится… Глядь — а перед ним. мм-мм…, ну кто-то из этих… То ли Путин, а то ли Медведев, В общем, кто-то из них, поди разбери, Хорошо хоть их два, а не три. Ну и говорит ему этот, небольшого роста: Понимаете, не все так просто. Понимаете, у нас с деньгами не очень. У нас еще Олимпиада в Сочи. Ну, и еще одна-две маленьких войны намечаются, С Украиной, или с Грузией, На худой конец с Белоруссией. Слава Богу, есть у нас еще добрые соседи, которые с нами граничат. Им, как и вам, от нас не сбежать! Еще ЖКХ у нас, тоже проблема, но мы ее решаем…. Дороги, ну и всякое такое. Но нефть дорожает! Значит, зарплаты вырастут, пенсии, на три или даже процентов на семь! Немного, но стабильно. Нельзя же, что б сразу всем… Рожают, кстати, существенно больше, Умирают пока не меньше (это не про вас, ха-ха), Не все еще в порядке, конечно, но — это пока. Ведь все-таки сегодня — у нас уже лучше, чем вчера! А завтра будет совсем хорошо! Но.. мне пора, Простите, у меня делегация, По поводу, как раз, модернизации Здравоохранения. В общем, вы — идите. Мы внесем в Думу закон — Чтоб печень лечили бесплатно! Потерпите немного — и возвращайтесь в больницу обратно. И пошел дед оттуда со своею печенью И со своею печалью, Даже справки не взял с печатью, Так и ушел, не солоно хлебавши, Но кое-что понявши: Раз нету пока закона — умирать, значит, вполне законно. Что он и сделал, без особого, прямо скажем, желания, Но с гораздо большим после разговора пониманием. Пожить бы рад еще — Да пора на кладбище. Купил в аптеке аспирин ненастоящий — И сыграл в ящик. Лег, полежал немного в коме — И помер. Не дождался дед принятия закона в Думе — И умер. Оставил детям да внукам квартиру — И ушел с миром, И вообще, все, что сделал — все осталось людям, А Закон…. Его, скорее всего, так и не будет.

жизнь представилась мне в виде кладбища моих иллюзий, из меня не вышел лидер, получился, значит, лузер, так спокойнее, наверно, слушать мирно звук гобоя в редкой записи Мадерна на виниловых обоях пусть другие догоняют, абы как, хоть к верху задом, как угодно, вертухаи, а меня не трожьте, гады, гляньте, нету ли там дыма догорающей Вандеи? или это просто мимо пропылили на тандеме? крепко в руль вцепились руки седоков велосипеда, ну, быстрей за ними, суки, я не еду, я не еду…

ах, Боже мой, какая малость: забыться вовремя суметь — и отойдут болезнь и старость, и даже смерть, и даже смерть… забудь, что будешь сам убогим, про старость и болезнь — забудь, ждут впереди тебя — дороги, и светлый путь, великий путь… не думай! Оставайся юным, все, чтоб не думалось, — дадим! а мы, больные старцы, будем питаться будущим твоим.

Господь на время слякоть вытер, каменьев в лужу набросав, и вот он получился — Питер! России гордость и краса. мы эту грязь с тобой месили века, с Петром и без Петра, так что ж ты лыбишься, Россия, как будто зелья перебрав? как будто сотни лет в бреду и не в силах морок разорвать опять по Невскому бреду я, и он мне нравится, опять…

Вся знать страны в огромном зале, восторги, речи и цветы, юнцы с горящими глазами строчат уверенно твиты, полков партийных командиры, душ человеческих ловцы, актеры, жулики, банкиры, певцы, злодеи и пловцы… а мы с тобой сидим за сценой, там, где не нужен свет и грим, и о бесцельном и бесценном вполне обсценно говорим…

Мы ведь никогда не знаем сами, Что там на уме у высших сил… Мне приснился человек с усами и за Ладогу прощения просил, За вранье, за партию, за вбросы, И за то, что повторить я не берусь, И слеза его, стекая к носу, Твердо курс брала на правый ус. Только что не рвал себе рубаху, Так хотел спасенья, но тогда Я сказал — ты будешь послан на х.. Всеми, сразу, быстро, навсегда. Ты пойдешь нахоженным маршрутом, Мы тебе рукой помашем вслед, Жалко, даже грустно почему-то, Но иного, к сожаленью, нет… Он обиделся. Сгустились тени, Сон мой растворился сам собой. В отблесках горящих бюллетеней Кто-то брел известною тропой…

я хоть и связан был, но собран, мешок, готовый ко всему, когда подвалами минобра меня приволокли к Нему, и я лежал, глотая стоны, а он так легок был и быстр, что мне казался невесомым, образования министр, и, взгромоздив меня на дыбу, он бил по ребрам и орал: а вы ноктюрн сыграть смогли бы? и я играл ему, играл…

слушая мертвых поэтов, которых когда-то я знал не то чтобы близко, но все же, (в географической точке степного пространства я был послучайнее их и моложе немного)… так вот, слушая мертвых поэтов, живых и простых, гениальных, сложных, ленивых и пьяных, любимых и злых… слушая мертвых поэтов, которых когда-то давно я мерил своею же меркой, и нас обдувало одним теплым степным дуновеньем, и мы не могли надышаться, и думали — все впереди, и что надышаться успеем… слушая мертвых поэтов, веселых наивных пророков, я неожиданно понял, что и они не успели, и мы не успеем, поскольку это и есть настоящая жизнь: когда ты идешь в темноте, сквозь плотный сгустившийся воздух, теплый и вязкий, размывающий все очертанья, идешь — и боишься начала восхода холодного Солнца, ждешь и боишься рассвета, а он непременно приходит, но не сразу ко всем, постепенно, то к одному, то к другому… и вот, в ожидании утра, я слушаю мертвых поэтов…

Камни, волны, шум ударов, брызги — Мы в бессильи прячемся в дома, Словно бунт в гигантском механизме, Бьет вода, сошедшая с ума, От природы защититься нечем, Вот и ждем, когда дойдет до нас, Но — мятеж стихии скоротечен, Значит — прощены, в который раз! Вот сошли на нет валы лихие, Совершив великие дела… И смиренно бывшая стихия Омывает потные тела.

мне жалко вас, и я вас выручу, — дождусь осеннего дождя, гвоздем проковыряю дырочку в фигурке глиняной вождя водичка сквозь отверстье узкое заполнит эту пустоту и баста! От мороза русского на части разорвет статуй)) вот так вот ищешь к счастью мостика, перебираешь то да сё, а надо только тыкнуть гвоздиком, полгода подождать — и всё…

вспомнил сегодня, как лет 40 назад, бывший шахтер, а позже — профессор, доктор истории, вовремя бросивший шахту, изучивший сотни различных архивов, читавший такое, чего никто никогда не читал, ходил перед нами потирая большие ладони с несмываемой угольной пылью на пальцах, и рассказывал, что где-то в архивных листах, донесениях отыскал он один незаметный листочек, в котором писалось о том, что творилось в том кабинете, где февральскую ночь коротал государь-император в заботах, трудясь за огромным столом, сплошь покрытым бумагами, книгами, папками, в общем, сплошь государственно важной работой, и вот, как сухо написано было в том донесении, «государь-император имел как обычно, сношение с фрейлиной, чем остался очень доволен», то есть прямо на этом столе, на государственных этих делах, отложив тяжелые думы свои над судьбою России, Александр, как обычно, вечер свой проводил, и прямо на тех результатах работы бессчетных комиссий, изучавших проблему крестьян, чтоб как-то их сделать свободными так, чтоб никого не обидеть, прямо на этих раскрытых делах и развернутых картах, прямо на этих бесценных листах так хорошо у них все получилось, так остался доволен государь-император, что тут же, закончив приятное дело, и едва отдышавшись, хватал он бумаги и с радостью подписи ставил под ними не глядя, и Манифест подписал…

в шипучих струях лимонада найдя начало всех начал, я тискал Лейбница монады, и те визжали, хохоча, игрались, затевали танцы, теряли голову, кружась, и с идолами Веруламца объятьями крепили связь, давая жизнь метаморфозам, случайным бликам мира, где, приняв рискованные дозы любви, напитков и идей, брели субстанции Спинозы, неотличимы от людей, туда, где вечно зубы скаля, какой-то умник-сорванец всем демонстрировал конец от бесконечности Паскаля, и только Кант, с душой строптивой, от этих вольностей дрожа, под вечер, усмехаясь криво, свой чистый разум обнажал, и словно лезвием ножа большим своим императивом пугал заблудших горожан