– Дорогие гости, через сорок минут наш лайнер совершит посадку в аэропорту Анфа города Касабланка, столицы Магрибского вилайета Истинно-Демократической Арабской Республики, – интимно прошептал мне на ухо томный женский голос, отчего я едва не подпрыгнул. Надо же додуматься разместить динамики в изголовье кресла!

Я встряхнул дрыхнувшего как сурка Шаха, сводил его в туалет, умыл, причесал. В хороших джинсах и футболке, стоившей не меньше нескольких сотен тысяч юаней, с мокрыми взъерошенными волосами Шах оказался весьма симпатичным парнем. Да уж, от недостатка подружек в своей прежне-нормальной жизни он явно не страдал… Я повернул его носом к двери, приказав стоять и не поворачиваться – что поделать, видно, карма теперь у меня такая… справлять свои естественные потребности исключительно в чужом присутствии – потом тщательно умылся сам, крепко взял своего спутника под локоть и вернулся на своё место.

Ну и что теперь, Алекс? Как ты собираешься действовать дальше? Я сжал руками виски, пытаясь сосредоточиться, выработать хоть какой-нибудь план действий, но голова была абсолютно пустой. Бывает такое – тебе нужно срочно что-то придумать, а в голове звенящая пустота, как на пыльном заброшенном чердаке. Хотя, честно говоря, что тут думать? Ты-то, может, ещё и сумеешь прорваться через их кордоны, особенно если парни из управления госбезопасности Поднебесной вдруг сочли унизительным просить у своих иностранных коллег содействия в поимке сбежавших подопечных. А вот у Шаха нет никаких документов. Бросить его в самолете и попытаться прорваться одному… а его пусть возвращают обратно в Поднебесную, на райский психокоррекционный остров в его инвалидное кресло? Я тряхнул головой. Нет. Не могу я его бросить, и всё тут. Что-то во мне противилось одной только мысли об этом. Поэтому… поэтому остается мой традиционный стратегический план "была не была"… а там посмотрим…

Шасси лайнера мягко коснулись бетонной дорожки, избавляясь от ненужной на земле скорости, и меня вдруг охватило абсолютно необъяснимое и дурацкое чувство покоя. Мы с Шахом последними спустились по трапу, но и никто из пассажиров особо не торопился. В наши дни международные поездки – дело нечастое и непростое, готовятся к нему загодя, за несколько месяцев, поэтому никто не суетится, не лезет поперёд других, опаздывая на важную деловую встречу. Пузатый автобус доставил нас к приземистому зданию терминала. Я притормозил Шаха, пропустив вперёд остальных пассажиров, и последним спрыгнул на землю.

Сильный рывок за плечо заставил меня развернуться на месте.

– Врачи? – на нас смотрела та самая очаровательная стюардесса, с которой мы столкнулись у трапа самолёта в Гонконге. Ого, ничего себе сила у девушки…

– …Н-н-нет, – запнувшись, ответил я и тут же осознал свою оплошность. Она задала вопрос на арабском, и я автоматически ответил ей тоже по-арабски.

– Врачи, – уже не вопросительно, а утвердительно сказала она. – Вы не покинули самолёт перед взлётом, и первые три часа вас не было ни в одном салоне. Я следила за вами.

Я молчал, в голове по-прежнему вместо мыслей была одна звенящая пустота. Как назло… А, может быть, так и начинается безумие? С такой вот пустоты? Спросить бы у Шаха, да куда там…

– И вы говорите по-арабски.

Она смотрела на меня, и в её глазах пылала ненависть… Что-что, а ненавидеть арабы умеют. Взращиваемая веками, лелеемая и передаваемая из поколения в поколение, питаемая горячей южной кровью, ненависть мгновенно расцветала роскошным кровавым цветком, стоило оросить её хоть каплей подозрений… Кто мы для неё? Чужие, пытающиеся обманом проникнуть в её дом. С какой целью? Уж никак не для того, чтобы принести добро…

– Я… мы… мы не хотим вам зла, поверьте. Ни вам, ни вашей стране. Мой брат серьёзно болен. Он душевнобольной. А мне сказали, что в Магрибе есть маги… то есть врачи, которые могут ему помочь…

Я стоял перед молодой арабкой, бормоча всякую чушь, и смотрел ей в глаза. И по-прежнему видел в них только ненависть… чистую, холодную, благородную ненависть… Ненависть, которую в иных ситуациях почёл бы за честь, заслужи я её верой и правдой. Но сейчас… сейчас-то я её не заслужил! Разве что своей принадлежностью от рождения к другой нации. Но это же глупо!

Глупо ни глупо, но пытаться ей что-либо сейчас объяснить нет смысла. Все мои слова бесполезны, она никогда меня не поймёт. Не поймёт, просто потому что не хочет понять.

Мы не договоримся.

– Я вызываю службу безопасности, – процедила она сквозь зубы и потянулась рукой к нагрудному карману. Но вытащить рацию я ей не дал. Едва заметным со стороны змеиным движением перехватил её запястье, очень-очень аккуратно, стараясь не причинить сильной боли – девчонка всё же! – надавил на сустав и усадил её на землю. Потом схватил Шаха за руку и рванул мимо дверей терминала в сторону служебных построек.

Краем глаза я видел, как за стеклянной стеной терминала параллельно нам бежит несколько рослых охранников, как замерли, ошарашено глядя на нас, немногочисленные пассажиры и служащие аэропорта. Ну что ж, хоть людей поразвлекаем. Поди нечасто в наши дни можно увидеть в реале такие боевики – разве что с участием свистящих… Мы бежали вдоль нескончаемой прозрачной стены, одной рукой я тащил за собой Шаха, другой вытирал градом катившийся со лба пот. В Касабланке было жарко, градусов сорок в тени, не меньше. А ещё недавно, в ледяном багажном отсеке, мне это представлялось раем…

Наконец стеклянная стена закончилась, невольные зрители исчезли. Сразу же за зданием терминала начались служебные постройки, мы вбежали в проход между какими-то складскими помещениями, потом нырнули направо в узкий тёмный проулок. Облупленные стены щетинились всевозможными рёбрами жёсткости, балками, перетяжками, вперемежку с облицовкой из обшарпанных деревянных щитов, так что строения казались вывернутыми наизнанку. Просто трущобы какие-то… и это центральный международный аэропорт Магрибского вилайета такой могучей и процветающей державы, как Истинно-Демократическая Арабская Республика! А что ты хотел? Какие международные отношения, такие и аэропорты – разруха и запустенье…

За спиной время от времени я слышал топот ног наших преследователей. Проулок, по которому мы бежали, сделал несколько крутых поворотов, пару раз разветвился, закрутился и вывел нас на широкую площадку, упиравшуюся в заднюю стену всё того же главного терминала. Чёрт бы побрал эти арабские лабиринты!

На площадке суетилось несколько служащих. Они снимали какие-то коробки с двух грузовых тележек и подавали их в распахнутое окно подвального этажа. По площадке наперерез нам уже бежало трое охранников, и ещё сколько-то человек догоняло нас сзади. Интересно, сколько? Хотя какая разница? С тремя-четырьмя мужиками без оружия я бы справился. Но с такой оравой, да ещё и вооружённой – вряд ли…

Я мельком посмотрел на Шаха – тот был безмятежно спокоен, хотя и тяжело дышал. Просто буддистский монах, достигший нирваны.

Любопытно, о чём он думает? Что у него происходит сейчас в голове? Может быть, там, глубоко внутри, он живет жизнью куда интереснее той, что пытаюсь навязать ему я? В сказочном мире, где в лазурных небесах парят мудрые драконы, живут владеющие тайнами мироздания старцы, отважные герои сражаются с настоящими чёрными магами, а дома их ждут принцессы с нежной фарфоровой кожей… а я… а я пытаюсь вернуть его в мир, где летают старые раздолбанные лайнеры, где потные герои убегают по аэропортовским трущобам от тупой шкафоподобной охраны, и где дома одного из этих героев вовсе даже не ждёт, а старательно пытается забыть, напрочь вычеркнуть из своей жизни принцесса с нежной фарфоровой кожей…

Нам удалось пересечь открытую площадку быстрее, чем нашим преследователям. По нам не стреляли, видимо, было приказано взять нас живыми. Я бесцеремонно оттолкнул одного служащего, впихнул Шаха в раскрытое подвальное окно и прыгнул вслед за ним сам. Мои ноги тут же потеряли опору, и я полетел вниз. Вернее, не совсем полетел, а заскользил по крутому гладкому жёлобу, и через пару секунд мягко затормозил, плюхнувшись прямо на Шаха. Рабочий, который вместо очередной коробки получил пару запыхавшихся мужиков, испуганно отпрыгнул в сторону и поспешно ретировался.

Сверху донеслись голоса, потом раздался шум. Видимо, охранники решили десантироваться в подвал тем же способом. Я вскочил на ноги, сграбастал Шаха и рванул по длинному широкому коридору. Нам нужно найти лестницу наверх. Или лифт. Пытаться убежать от погони, плутая в незнакомых подвалах – верх глупости. Попытаться скрыться здесь, внизу – тоже не вариант. Вряд ли подземные коммуникации под зданием аэропорта настолько большие и разветвленные, чтобы в них можно было надёжно укрыться.

Я оказался неправ. Мы бежали по коридору, которому, казалось, не было конца. Первую лестничную клетку мы пропустили, вторую и третью тоже – скорее всего, эти лестницы вели на первый этаж главного терминала, а в том, что нам с Шахом удастся затеряться в жидкой толпе пассажиров, да к тому же с нашей неарабской внешностью, я сомневался. После нескольких поворотов то налево, то направо, я вообще потерял направление. Что находится над нами? Здание аэропорта? Или служебная зона? Или уже городские улицы с жилыми домами? Попадавшиеся навстречу редкие служащие оторопело сторонились, уступая нам дорогу.

Наконец мы добежали до небольшого холла, где в ряд выстроились целых шесть лифтовых шахт. Ничего себе, подземелья! Наверху маленький старый аэропорт Анфа, а под землей – целый Пентагон! Кстати, насчёт Пентагона… двери лифтов были металлическими, бункерными, без ручек и кнопок, только глазки биометров на уровне глаз, как на секретной военной базе. И как нам туда попасть? Внезапно до моих ушей донёсся звук приглушённых шагов. Я повернул голову. На том конце коридора в сторону лифтов деловито шагал человек в военизированной форме. Я рывком затащил Шаха за угол и прижал к стене… Что ж, Алекс, надо признать, что у твоего напарника есть, по крайней мере, три неоспоримых достоинства – он никогда не задаёт вопросов, не ставит под сомнение разумность твоих поступков и не ноет. А это в нашей ситуации уже немало…

Нам повезло. Человек в униформе подошёл к лифтовой шахте, прислонился к глазку биометра, и через пару секунд бронированная дверь перед ним услужливо распахнулась. Раздумывать я не стал. Подскочил сзади, развернул, ударил под дых – извини, приятель, ничего личного, просто нам этот лифт нужнее – и влетел вместе с Шахом в просторную кабину.

Двери мягко задвинулись, и я осмотрелся. Никаких привычных кнопок здесь не было, только компьютерный монитор размером с тетрадь. Я прикоснулся к нему пальцами, и на экране появился план этажей.

Названия секторов были зашифрованы в сложные аббревиатуры и ничего мне не говорили. Три этажа вниз, на нижнем этаже шахта лифта разветвлялась горизонтально влево и вправо. Не было на карте лишь того, что нам нужно. Этот лифт не шёл вверх!.. Такого подвоха я не ожидал. Выйти из лифта и попытаться прорваться на поверхность? Но наши преследователи, скорее всего, уже в холле… Я помедлил и наугад ткнул пальцем куда-то дальний левый конец шахты.

«Сектор ХТТ» загорелась на экране витиеватая надпись, и лифт плавно тронулся с места.

Разумеется, на месте нас уже ждали. В оперативности им не откажешь. У выхода из лифта стояли трое в коричневой униформе в картинных позах с пистолетами наголо. Господи, и где они только такого понабрались – насмотрелись древних голливудских боевиков? Отвыкли они от оперативной работы, ох, отвыкли, и немудрено – поди уж лет пятьсот, как началась великая деглобализация и намертво закрыли границы, никто ничего подобного тому, что делали сейчас мы с Шахом, не вытворял. А форма у этих другая, мелькнуло в голове, не мышино-серая, как у аэропортовской охраны наверху, а цвета хаки.

– Лицом к стене, руки за голову, раздвинуть ноги! – напряженно заорал тот, что стоял в центре.

– Не двигаться! – крикнул второй.

Интересно, как можно совместить эти два приказа? Я едва не улыбнулся. Сознание почему-то никак не хотело верить в реальность происходящего. Наверное, даже для моих лабильных мозгов переход от прежнего спокойного существования к джеймсбондовской жизни был слишком резким. И не то чтобы раньше мне никогда не доводилось стоять под прицелом оружия…

Доводилось. Не огнестрельного, конечно, но и не учебно-спортивного, как в официальном китайском ушу. А настоящего боевого оружия с заточенным до бритвенной остроты клинком. В боях без правил… Я скрывал это даже от мастера Джана. Не говоря уже об отце – тот бы придушил меня собственными руками безо всякого там оружия, и вовсе не из-за опасений за мою ничтожную жизнь. А из-за страха за свою политическую карьеру. Раскопай журналисты тот факт, что его сын считается одним из фаворитов на подпольном гонконговском тотализаторе… да об этом лучше не думать… Конечно, такие незаконные тотализаторы существовали в каждой стране, но только в Гонконге проводились бои с настоящим холодным оружием – широкими южными тесаками, узкими северными дао, элитными изящными цзянями, копьями, трезубцами, топорами, секирами, палками и т. д. и т. д. – выбор велик, на любой вкус. Деньги здесь крутились огромные. На меня ставили довольно много – за два с лишком года я удосужился не проиграть ни одного боя. И я с радостью оправдывал свою тайную страсть деньгами… боясь даже подумать, признаться самому себе в том, что дело здесь было вовсе не в деньгах… а в тех нескольких минутах схватки, когда весь мир вокруг меня вдруг уходил в тень, когда во всей этой необъятной и бесконечной вселенной оставались лишь мы вдвоём – я и он, мой противник, когда жизнь становилась похожей на тот невесомый шёлковый шарф, что бросают на лезвие меча, чтобы проверить остроту заточки, когда в полутьме какого-нибудь забытого богом, но не забытого дьяволом подвала меч в руке вдруг оживал, по его клинку волнами прокатывались тускло-голубоватые отблески внутреннего огня, отражаясь на коже рук, и казалось, что металл клинка плавится и стекает на мою кисть, превращая меня в своё продолжение, когда я сливался со своим мечом в единое целое, чтобы выжить… Это был мой персональный наркотик. И куда там до него пресловутым арабским наркотическим стихам!

Я не убивал. Благодаря ли богу или своему мастерству, или, возможно, тому и другому. Мне удавалось обходиться ранениями, после которых противник не мог продолжать бой… до сих пор удавалось. И я старался не думать о том, что будет, если вдруг однажды для того чтобы остаться в живых самому, мне придётся убить другого…

Но вот под дулами пистолетов мне и впрямь никогда раньше стоять не доводилось. Не знаю, как Шаху… Да и что я вообще о нём знаю? О его прежней жизни? Ничего. И вряд ли когда-нибудь узнаю…

Мой напарник, замерев на месте, немигающим взглядом смотрел на троицу в униформе.

– Выполнять команду, – один из них наконец осмелел, подошёл к нам поближе и ткнул в меня пистолетом. Я медленно повернулся к стене и поднял руки за голову, автоматически наложив ладонь на ладонь, не сцепляя пальцев в замок. Чтобы потом не терять драгоценных секунд. И прошипел Шаху на трёх слоях ново-китайского сразу:

– Повернись лицом к стене и подними руки за голову. А как только я крикну «Беги!», беги.

Тот послушно встал рядом со мной и уставился в стену с ничуть не меньшим интересом, чем прежде взирал на вооруженных охранников.

Его обыскали первым. Успокоенный тем, что не нашёл у моего спутника оружия, охранник принялся за меня. Ждать я не стал. Перехватил из-за плеча его руку, развернулся, изо всех сил пнул ногой в живот, отчего тот отлетел на остальных двух коммандос, закрыв им обзор. Парни растерялись, явно не ожидая такого поворота событий. Я вырубил их, как младенцев, и заорал обещанное «Беги!» Услышав мой приказ, Шах рванул вперёд с такой прытью, что я даже опешил – не хватало мне ещё его упустить! – и ринулся вслед за ним по коридору.

Охранники даже не попытались нас преследовать. Странно… Либо они полные олухи, либо… Насколько я понял, подвалы, по которым мы резво бежали с Шахом, использовались ИДАРскими спецслужбами для каких-то своих секретных спецнужд. Почему же тогда проникнуть сюда – раз плюнуть, да и охраняют их дилетанты? И это учитывая невероятный разгул в стране наркотической мафии, перед которой ИДАРские спецслужбы бессильно опускали руки! Нет, всё было совсем так плохо. По остальным фронтам их успехами тыкали в лицо многим спецслужбам мира – за последние полтысячи лет почти свели на нет преступность, довели раскрываемость немногочисленных преступлений почти ста процентов. Досаждали лишь периодические происки со стороны неугомонного Великого и Справедливого Африканского государства. Их бандитские группировки из низших каст время от времени совершали набеги на приграничные поселения, брали заложников, занимались грабежами и прочими бандитскими мерзостями. Но их можно было понять – жизнь в великом и справедливом государстве была ох, какой несладкой. Ну, ещё обиженные на весь свет свистящие изредка совершали небольшие теракты и похищали людей. Однако подобные инциденты были локальны и не так уж часты.

Но вот на фронте борьбы с собственной наркотической мафией арабские спецслужбы терпели полное поражение. По каким-то необъяснимым и непонятным причинам. Подпольные синдикаты наркодельцов были неуничтожимы, как лернейская гидра, а их верхушки неуловимы, как скользкие угри в мутной воде.

С арабской наркотической мафией боролись все страны мира. Почти полный запрет на импорт любых товаров из ИДАРа, тщательнейший таможенный контроль, досмотр грузов, багажа, транспорта, пассажиров… Но все было бесполезно. Арабские наркотические стихи, как вода, просачивались через все кордоны. На границе отсеивалась лишь малая толика всех ввозимых в страну стихов, полностью же перекрыть каналы поставки и распространения до сих пор не удавалось ни одной спецслужбе мира. Поистине арабская наркотическая мафия была всесильна и вездесуща…

И при всём при этом такая беспечность с охраной?! Весьма странно… Перед моими глазами мелькали лопатки Шаха, который мчался вперёд, как заведённый. Куда – да кто его знает? В этих их арабских лабиринтах сам чёрт голову сломит. Мы добежали до конца коридора и уткнулись в тупик.

Я резко затормозил, едва не ткнувшись в спину своего напарника, и огляделся. Да, самый настоящий тупик – ни дверей, ни лестниц, ни проходов, только мрачные бетонные стены с трёх сторон. И что нам теперь делать? Возвращаться обратно клифтам в лапы к разозлённой охране?

Или попытаться найти другой выход? Но как? Может, спросить у своего всезнающего планшета? Глядишь, чего и подскажет, чем чёрт не шутит…

Я сделал пару шагов назад, чтобы опереться спиной о бетонную стену и достать планшет, как вдруг… твёрдая поверхность куда-то исчезла, словно растворилась в воздухе, моя спина не нашла опоры, и я, потеряв равновесие, вцепившись в последнее мгновение в Шаха, провалился назад в пустоту.

На пол я шлёпнулся совершенно неправильно и некрасиво, больно ударившись затылком, словно и не занимался пару десятков лет боевым искусством, а рядом грузно брякнулся мой напарник. И что это было?.. Я приподнял голову – на том месте, откуда мы только что вывалились, как ни в чём ни бывало возвышалась крепкая и нерушимая бетонная стена. Мы с Шахом прошли сквозь стену?! Как бестелесные призраки? Или… или это стена была призраком, мороком? Я вытянул ногу, и мой кроссовок утонул в сером бетоне. Всё ясно, голографическая картинка. Имитация стены. Неплохо придумано. Кто знает, тот проходит, а чужакам и в голову не придёт пытаться пролезть сквозь стену. И охрана не нужна. Разве что камеры наблюдения…

Да, Алекс, кажется, дама-фортуна втюрилась в тебя не на шутку. Такие фортеля выкидывает, что диву даёшься, лишь бы поразвлекаться со своим любимым содержанцем ещё день, ещё ночку, ещё, ещё, ещё… Ну и чёрт с ней. Пусть развлекается. Главное, что я живой. Пока живой…

Я встал на колени и подполз к краю закутка, где была спрятана стена-морок. За ним начинался широкий коридор с редкими дверями. Время от времени по коридору проходили служащие в рабочей униформе, таща в руках какие-то коробки, странные бутыли с реактивами или мешки. Конечно, можно выждать момент, когда в коридоре никого не будет, и попытаться проскочить до следующего поворота, только вот в какую сторону бежать? Если бы знать, можно ли отсюда выбраться на поверхность и где находится этот выход…

Неожиданно одна из дверей широко распахнулась, грузный служащий выкатил из неё приземистую тележку, заставленную рядами коробок, и покатил её вправо по коридору. Куда он везёт столько груза? Вряд ли для внутренних нужд. Скорее всего, на отправку. А раз на отправку, значит, там должен быть выход…

Схватив Шаха за руку, я поспешил вслед за ним. Мы успели пройти всего полкоридора, когда за поворотом раздались голоса. Чёрт, как некстати. Неужели нельзя было подождать?!!!..

…неужели нельзя было что?! Алекс, а с кем это ты разговариваешь? Со своей дамой-фортуной? Ого, да ты никак и претензии уже ей выставлять начал?! Не удовлетворила мол тебя, не вымостила ровной дорожки… Да, приятель, кажется, ты совсем заигрался, почувствовал себя этаким любовником-любимцем судьбы, фаворитом, одарённым царственной милостью… да только вот не забывай – не ты играешь, тобой играют…

Слева я увидел приоткрытую дверь и поспешно втолкнул в неё Шаха. На наше счастье, там никого не оказалось. Я притворил за собой створку и огляделся. Просторное помещение было залито холодным дневным светом. Всё оно, до самой дальней стены, было заставлено плотными рядами стеллажей. И эти стеллажи, от пола до потолка, были завалены всевозможными вещами. Коробками и коробочками, банками и баночками, мужскими ботинками, женскими босоножками, пляжными шлёпанцами, сувенирными куклами, кальянами, зубными щётками, мотками шланга, жестянками с чаем и арабскими пряностями, наборами для шитья, украшениями… Лавка барахольщика, ни дать ни взять. Я запустил руку в прозрачную банку и вытащил оттуда пригоршню упругих резиновых шариков. Что это, резиновые пули? Непохоже.

На верхних полках лежали стопки каких-то книг. Я потянулся, взял одну, открыл на первой попавшейся странице и пробежался по ней глазами. От первых же строк у меня закружилась голова. О как, наркотические стихи… в загашниках доблестной службы государственной безопасности Истинно-Демократической Арабской Республики? Любопытно… Я вытащил из дальней стопки ещё одну книгу, раскрыл её посередине. То же самое…

Судя по всему, стишки из разряда лёгких недорогих наркотиков…

…или не очень лёгких… промелькнула в голове последняя трезвая мысль. И я почувствовал, как меня накрывает волна эйфории. Может быть, мы попали в гости не к ИДАРским спецслужбам, а к местным наркодельцам?

Ну и что, это же замечательно! Они будут безумно рады встрече с нами и обязательно нам помогут! А как здесь хорошо, на этом складе! Как уютно!

Я посмотрел наверх. Из огромных окон на потолке изливался, обрушивался вниз роскошный водопад северного сияния, я стоял в этом водопаде, тонул в его перламутровых переливах, а вокруг меня плясали, завихривались в искристом шампанском танце пушистые серебристые снежинки. Как я люблю снег!.. Я запрокинул голову и подставил лицо под радужный снегопад… У меня всё будет хорошо. Я вернусь домой, помирюсь с Алей. Обязательно помирюсь! Ну и что с того, что уже пытался сделать это десяток раз, а она только молча качала головой и просила уйти? Уж на этот-то раз она меня непременно простит, это точно! Я скажу ей, что люблю, люблю, ЛЮБЛЮ! Она поймёт, она не сможет не понять! И согласится стать моей женой!.. И какие же мы с Шахом молодцы, что приехали в эту чудесную страну! Страну, которая дарит всем счастье… Я взял тяжёлый том, попытался засунуть его под футболку, но тот почему-то не влезал. Тогда я раскрыл его наугад, вырвал десяток папиросных страниц, свернул дрожащими руками в тугую пачку и засунул в задний карман джинсов.

– Шах, братишка, – я подошёл к нему, взъерошил его жёсткие волосы и присел рядом. – Я помогу тебе, обещаю. Ты меня слышишь?

Тот кивнул головой, посмотрел на меня совершенно осмысленным взглядом, и продолжил копаться в банке с резиновыми шариками.

– Я такой же, как ты. То есть могу стать таким, как ты, в любую минуту.

Слова путались у меня в голове, на языке, но мне хотелось говорить, говорить, говорить…

– Я помогу тебе. Потому что, мне кажется, что, если я смогу помочь тебе, то я сумею помочь и себе. И ещё потому что все люди должны помогать друг другу, понимаешь?

Шах снова кивнул.

– А ещё потому что… знаешь, я только сейчас это понял… Мне кажется, что ты можешь помочь мне найти того самого бога… ну того, о котором написал мой друг профессор Линг…

Но полностью излить свою душу Шаху я не успел. Дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвались вооружённые люди. Не ожидая увидеть столь мирной картины, они явно опешили, но на всякий случай окружили нас плотным кольцом, держа под прицелом короткоствольных автоматов.

– Не двигаться, – заорал один из них.

Я удивлённо поднял на них глаза. К чему этот крик, суета? Мы ведь не собираемся делать ничего плохого!

Но они, кажется, этого не понимали. Нас вздёрнули на ноги, завели руки за спину и защёлкнули на них тугие наручники.

– Идти! Вперёд! – раздался отрывистый приказ, и мне в спину больно ткнули дулом автомата.

Шах шёл впереди. Наркотический дурман из моей головы уже выветрился – видимо, тех десяти строчек, которые я успел прочитать, хватало минут на десять. Я протрезвел окончательно. Мы шли мимо складских помещений, иногда в полуоткрытые двери я видел такие же стеллажи, заваленные всякой всячиной. Странно, какого чёрта так охранять какой-то оптовый склад?

Время от времени меня бесцеремонно подталкивали в спину стволом. Шедший впереди охранник тихо переговаривался с кем-то по рации, наверное, докладывал о нас начальству. Нас вывели со склада, провели сквозь ещё одну ненастоящую стену и приказали ждать.

Буквально через пару минут в коридоре появился приземистый араб с лицом, наполовину скрытым под густой чёрной бородой. Что это, новая мода у ИДАРских военных? Никогда раньше такого не видел… Наши сопровождающие вытянулись в струнку. Никак какой-то высокопоставленный чин? Я пригляделся и действительно увидел у него на рукаве нашивку «Ответственный 57-го уровня». И впрямь начальник. Примерно наш подполковник. Я невольно улыбнулся. Принятая в ИДАРе система воинских и гражданских чинов почему-то всегда меня смешила, хотя, надо признать, в ней было рациональное зерно. Наверное, всё же полезно делать акцент не на привилегиях, а на ответственности, которая приходит вместе с подъёмом по иерархической лестнице. Хочешь не хочешь, а мозги хоть немного прочищает. Надо будет отцу предложить…. Все ИДАРские служащие градировались от «ответственных 1-го уровня» до «ответственного 100-го уровня» – президента страны. Немногочисленные преступники именовались «не осознающими ответственности» и распределялись по минусовым уровням в зависимости от тяжести совершённого преступления. А приговорённых к смертной казни называли «лишёнными ответственности». Надеюсь, что нас с Шахом не отнесут к последней категории…

Бородатый араб прошагал мимо строя охранников и остановился перед нами.

– Вы понимаете по-арабски?

Он окинул нас презрительно-высокомерным взглядом.

Я кивнул. Какой смысл скрывать?

– Вот перечень ваших прав. Ознакомьтесь.

Он ткнул мне и Шаху в лицо по бумаге, покрытой мелким курсивом насха. «В нашем положении у нас осталось ещё столько прав?» – усмехнулся я про себя. В Поднебесной список был бы куда короче… если бы был вообще.

Ладненько, прочитаем, только осторожно. Любой письменный текст на арабском на сознание не-араба действует как наркотик. Даже если читать официальную прессу. Или расписание самолётов в аэропорту. Или счёт в ресторане. Конечно, эффект не такой сильный, как от специальных наркотических стихов, но всё же… Поэтому попробуем читать легонько, не особо вникая и не вчитываясь… Так, что туту нас? Право на честное и справедливое расследование, право на получение информации, право на достойное обращение… Чудненько… Право на помощь адвоката, право на связь с представительством страны проживания… Араб терпеливо держал листы перед нашими глазами. В чём подвох, я понял не сразу. Стихотворные рифмы были неявными, грамотно скрытыми среди дебрей юридических формулировок. Аккуратные строки насха у меня перед глазами вдруг начали сливаться в вязкую паутину, от которой я уже не в силах был оторвать взгляда…

«Шах, не читай!» – хотел крикнуть я, но язык перестал меня слушаться, слова завязли в горле. Чёрная вязь вдруг закрутилась в водоворот, пробурила дьявольской воронкой толщу бумаги, и подхватила, понесла, потянула меня за собой в глубинную муть. Тяжёлая пелена осела на сознание, ломая структуры, перемешивая его в кашеобразную массу. Внезапно я ощутил неимоверную усталость, по позвоночнику пробежали огненные струйки, ноги стали ватными. Нужно срочно сесть, иначе я рухну на пол, подумал я. Опёрся рукой о стену, посмотрел вниз и замер от ужаса. У меня под ногами уходила вниз бездонная, сочащаяся тьмой пропасть. Я закричал, пошатнулся назад и почувствовал, как проваливаюсь в бездну.

Я падал. Между пиками заброшенных небоскрёбов, вздымающихся из пучины тьмы как армия прокажённых мертвецов. Глаза открыть я боялся, но даже сквозь закрытые веки я видел их стены – их серую старческую кожу, вздувшуюся каменными прожилками, изъеденную язвами и буграми лепром. Все они умерли, умерли, умерли… умерли дома, умерли люди, умер воздух… Господи, как же здесь холодно… Изнутри меня бил озноб, я попытался сжаться в комок, но от холода не было спасения. Всё здесь было пропитано холодом, стены домов, каждый глоток воздуха, всё сущее до самых глубинных слоёв бытия… безжизненным мёртвым холодом… холодом не от отсутствия тепла, но от отсутствия самой жизни… Я падал сотни дней, сотни лет, сотни веков, я давным-давно потерял счёт времени, давным-давно потерял себя… Я пытался вытянуть руку, уцепиться за стены, но не в силах был дотянуться до них… Усопшие дома таращились на меня чёрными провалами окон, я ощущал, как сквозь тонкий и ненадёжный кожаный покров внутрь моего тела просачивается их мертвяцкий холод, высасывая из него последние капли жизни, выжигая душу ледяным пламенем, превращая её в погасшую миллионы лет назад звезду, из которой отныне струится лишь тоска и безысходность. Вечная глухая безысходность…

– Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!

Протяжный нескончаемый крик выходил из глубин меня, из выжженной ледяной пустоты, бывшей когда-то моей душой. Это было единственное слово, которое осталось мне в этой мёртвой вселенной, единственное слово, которое я помнил и буду помнить в абсолютном и вечном одиночестве – без жизни, без света, без тепла…

Я выгнулся, запрокинув голову назад, пытаясь вырваться из этого потока, но тело меня не слушалось. Внизу, между уходившими в бездонную пропасть подножьями небоскрёбов клубился грязно-серый туман, словно поджидая меня… меня? А кто я?.. Я не помню… Я помню лишь то, что я был… и что у меня были любимые люди, любимые песни, любимые книги, любимые закаты и восходы, мои любимые, любимые, любимые… но где они? И кто я без них?..

Мёртвый свет, мёртвый воздух, мёртвый я… вот всё, что у меня осталось… и этот нескончаемый крик…

– Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!..

И вдруг, совершенно внезапно, словно в чудесной сказке, всё пространство вокруг взорвалось невероятным безудержным многоцветьем. Откуда-то снизу, прямо из страшных клубов бурого тумана внезапно начали вырываться мыльные пузыри… да-да, самые настоящие мыльные пузыри!!! Огромные, тёплые, радостные, все в фантастических радужных переливах, одновременно изумрудно-зелёные, красные, голубые, оранжевые, фиолетовые, солнечно-жёлтые, искрящиеся весёлым детским смехом, не боящиеся переборщить с феерическим разноцветьем, потому что в этом безысходном, серо-тоскливом мире всего было мало, мало, МАЛО!!!.. Мерно покачиваясь, пузыри поднимались вверх между мрачными стенами небоскрёбов и скрывались из виду в землистом небе. Пузыри летели повсюду, насколько хватало взора – слева, справа, снизу, сверху – летели сплошным потоком, словно где-то там, внизу, за густой пеленой тумана стояла целая батарея сказочных пушек с широкими жерлами и выдувала из себя непрерывные мыльные залпы.

Я не сразу заметил, что перестал падать. Просто вдруг ощутил, что лежу на мягкой, чуть влажноватой поверхности. Лепрозные стены мертвяков-небоскрёбов исчезли, и вокруг остался лишь клубящийся бурый туман. Я опёрся рукой о поверхность, на которой лежал, и почувствовал, как мои пальцы проваливаются в склизкую желеобразную массу. Что это?.. Я осторожно перевернулся на живот и посмотрел вниз – я лежал на какой-то гигантской полупрозрачной мембране. Может быть, из неё-то и вылетали эти мыльные пузыри?

Я сложил ладони лодочкой, засунул их в толщу мембраны и раздвинул её, сколько смог. Вдавил лицо в плотный гель, всмотрелся и…

…и увидел, что там, по ту сторону мембраны, в какой-то полутёмной каморке, на деревянном полу с обшарпанной краской, прислонившись спиной к стене, сидит… Аля… Алечка, Алюшка, моя любимая девочка! В моей любимой серой рубашке, выпрошенной у меня когда-то («Лёшка, котик, подари мне её, а? Я так люблю носить дома твои большие рубашки, в них так тепло и уютно, и они всегда пахнут тобой…»), а на голых коленках у неё лежит раскрытая книжка, и она читает её так увлечённо, что не видит, совсем даже не замечает меня!

Я дёрнулся вниз, вдавился в гелеобразную мембрану всем телом, пытаясь прорваться сквозь упругую пленку.

– Аля!.. Аля!.. – закричал я, но из горла вылетел лишь бесплотный хрипловатый шелест. Я попытался разорвать мембрану руками, но, чем глубже я в неё проникал, тем плотнее и упруже становилась полупрозрачная пленка… У меня кончились силы, голос, дыхание, я завязал в густом геле, как бабочка в клейкой паучьей паутине.

– Аля… помоги мне, – прохрипел я, уже не надеясь на то, что она меня услышит. Но она неожиданно вздрогнула, подняла голову вверх и удивлённо посмотрела на меня… и в этот же миг мембрана треснула, лопнула, как набухший волдырь, и я вывалился через трещину на жёсткий пол.

Я подтянул под себя ноги и сжался в комок. Пол был неровным и грязным и почему-то немного подрагивал. Голову безжалостно сдавило тугим обручем, так что в височных артериях тяжело пульсировала кровь, с трудом проталкиваясь по пережатым сосудам. Я застонал от боли и открыл глаза. Через испещрённые вертикальными щелями стены ослепительными полосками пробивался солнечный свет. Я приподнялся на руках и с трудом сел на пол. Комнатка была небольшой, метра три на пять. И, судя по тому, что её трясло, а временами так сильно подбрасывало, нас куда-то везли в закрытом фургоне. Нас? Ну да, нас… У противоположной стены сидел Шах, привычным застывшим взглядом уставившись в одну точку. А где же моя Аля?..

…твоя Аля? Да какая же она твоя? Ты же от неё отказался. Сам. По собственной воле. А где она? Да известно, где. Осталась в твоём наркотическом сне. Ты же знаешь, её место отныне и навсегда – только в твоих снах…

– Сколько же я так провалялся… – вслух пробормотал я. Так, сам для себя, просто чтобы убедиться, что могу говорить, что не высосала до конца мой голос та липкая мембрана из моего наркотического бреда.

– Долго, – как ни в чем не бывало ответил Шах. От неожиданности я едва не подпрыгнул. Что это было?! Такой нормальный – да-да, вот именно, что нормальный! – ответ на мой вопрос?! Откуда?! Мало того, я же сказал ту фразу по-арабски. Он что, меня понимает, слышит?.. Он снова научился думать?! Но как?!!!

– Шах, ты… ты знаешь, кто я?

Я смотрел на него в напряженном ожидании.

– Да. Ты мой друг.

– И ты знаешь, где мы находимся?

– В ИДАРе. Но нас почему-то арестовали.

Чёрт возьми, да он же всё понимает! И разговаривает со мной, как совершенно нормальный человек! Но что могло произойти? Когда? Каким образом? Почему я пропустил этот момент? Неужели…

– Шах, а ты читал ту бумагу о правах?

– Читал, – кивнул он.

– И после неё тебе было плохо?

– Нет. Мне было хорошо. Я как будто всё вспомнил… Словно спал-спал и проснулся… И всё увидел… Но теперь мне снова становится плохо… Я это чувствую… Как прежде…

Он сидел, зажав голову между колен.

– Шах, Шах! Подожди, не уходи! – я подполз к нему, схватил его за плечо и начал трясти. – Шах, не уходи!!!

Но скрючившаяся у стены фигура молчала.

Ну вот и всё. Словно приоткрылось на короткий миг оконце внутрь его души, выпустило наружу светлый лучик, и снова захлопнулось-запечаталось наглухо. Не достучаться…

Ладно, братишка, мы за тебя ещё повоюем…

Я потёр затёкшие от наручников кисти и криво усмехнулся. Не слишком ли оптимистично насчёт повоюем? И куда вообще нас везут? И как долго? Сколько времени я провалялся в наркотическом трансе? Кто знает?.. Действие арабских стихов могло быть очень разным в зависимости от стихотворного размера, рифм, ритмики, от содержания – для тех, кто его понимает – и даже от самого человека. Нас могли везти в этом фургоне меньше часа, а могли и сутки. По крайней мере, воздух в Касабланке был влажным и пахнул океаном – запах, который не спутаешь ни с чем. А здесь он был сухим и горячим. Значит, нас везут вдаль от побережья, в сторону пустыни.

Я повернулся и прижался глазом к щели между досками. Моя догадка оказалась верной. Снаружи, насколько хватало взгляда, простиралась чёрная каменистая хаммада. И лишь далеко-далеко, на самой кромке горизонта, тянулась тонкая насыщено-охровая нить… пески таинственной Сахары, сказочной и проклятой земли, некогда бывшей щедрым цветущим краем. Но люди этой земли однажды отказались помочь своему соседу, попросившему у них защиты от врагов, и этот человек был убит дикими кочевниками. Тогда разгневанный отшельник-марабу проклял этот народ и наслал несчастья на их плодородную землю, и она постепенно сделалась голой и бесплодной, и ничего не осталось на ней, кроме мёртвого песка…

Я снова оперся спиной о стену фургона и посмотрел на Шаха. Господи, что творится у него в голове? Что чувствует человек, когда у него распадаются нейронные сети? Это происходит мгновенно, за считанные секунды? Или мутная пелена наползает на сознание постепенно, мучительно долго, шаг за шагом превращая богоподобную в своей невероятной сложности, отлаженную систему в бессвязное месиво нейронов?

…как проклятие отшельника, превратившее цветущий край в выжженную песчаную пустошь?..

Но, если Шах разговаривал со мной, значит, эти сети в принципе поддаются восстановлению? Значит, нейронам можно вернуть способность соединяться между собой и поддерживать эти связи более-менее устойчивым образом? Я никогда об этом не слышал. Медики в один голос утверждали, что состояние сознания, вызванное разрывом нейронных связей и полным коллапсом нейронных сетей вследствие" синдрома переводчика", лечению не поддается. Но ведь Шаху стало лучше после чтения наркотического стиха, хотя и ненадолго… Может быть, попробовать ещё раз? А если ему после таких "просветлений" станет только хуже? Ты готов взять на себя такую ответственность?..

Ехали мы ещё часов пять. Мне жутко хотелось спать, но я старательно отгонял от себя сон. «Тебе никак нельзя спать, понимаешь? Вдруг ты крепко заснешь и не услышишь, как мы приедем на место?» Ну да, Алекс, ну да… и что с того, что не услышишь? Всё равно растолкают. Неужто ж получше предлога выдумать не мог? Ты ведь просто не хочешь признаться себе в том, что боишься… боишься спать, боишься снова вернуться в тот страшный безысходный сон… или явь!., боишься, что на этот раз уже не сможешь выбраться оттуда, потому что некому будет тебя спасти… Ты ведь сам отказался от Али. Сам. Так чего ж ты теперь ноешь? Отныне и на века безысходность-тоска – твоя лучшая подруга… Да знаю я! Знаю! Какого чёрта постоянно об этом думать? Как садист, вгонять себе под ногти иглы собственными мыслями?! Если мне удастся остаться живым, я вернусь в Россию и всё исправлю! Вымолю у неё прощения, сделаю всё что угодно, лишь бы она снова стала моей, потому что я люблю её! Люблю!..

Да, но для этого тебе нужна лишь самая малость – остаться живым…

Внезапно машина затормозила, но через несколько секунд снова тронулась с места. В просвет между досками я увидел, что за нами закрылись металлические ворота, и мы въехали на какую-то территорию, окруженную высокой каменной стеной с натянутыми поверх неё рядами проволоки. То ли военная база, то ли тюрьма. Обогнув несколько приземистых строений, мы наконец-то остановились.

К машине подошло несколько вооружённых человек. До меня донеслись обрывки гортанного арабского говора. Что-то меня насторожило, хотя я не сразу понял, что… Да, вроде военная форма, но вместо полевых кепок – куфьи, вместо ботинок – обычные кроссовки, и, главное, разлапистые чёрные бороды, скрывавшие у некоторых по пол-лица… явно не по уставу… По правде говоря, эти бородатые люди в полувоенном обмундировании больше смахивали на мафиози, чем на профессиональных военных. Не нравится мне это, очень не нравится…

Петли старого фургона заскрипели, и я зажмурился от ослепительного света. На этот раз никаких прав перечислять нам не стали, да и вообще не снизошли до какого-либо общения. Бесцеремонно подталкивая в спины дулами автоматов, нас отвели в приземистое двухэтажное здание с толстенными стенами, втолкнули в полутёмную каморку и оставили одних, поскрежетав в замке ключами.

Я огляделся. Небольшая комнатушка, каменные стены, каменный пол, забранное решёткой оконце на уровне глаз, ни стола, ни кровати, ни даже кучки соломы на полу. В правом углу я заметил маленькую тёмную нишу. В ней оказался санузел – древний потрескавшийся унитаз, в котором даже журчала вода! Наверное, именно это имелось в виду под "приемлемыми условиями содержания". Но где же кран? Где брать воду для питья?! Я подошёл к двери, пару раз бухнул в неё ногой и прокричал по-арабски: «Воды!»

Через минуту окошко в двери распахнулось, и смуглая рука протянула мне большую глиняную кружку.

– Вода, – коротко объявили нам.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил я нашего тюремщика, но окошко уже захлопнулось.

Я подошёл к Шаху и протянул ему воду.

– Пей, – приказал я на трёх слоях ново-китайского. Пока что это оставалось единственным способом достучаться до мозгов моего напарника. Ну хоть так.

Потом сам отпил из кружки тёплой, словно пропитанной песчаной пылью воды, и лёг на пол. И тут же сверху, со всех сторон на меня навалилась жара, я буквально почувствовал, как от каменных стен, из окна струятся потоки раскаленного пустыней воздуха. Эх, прочитать бы сейчас изысканную омаритскую газель и погрузиться в сладчайшие грёзы, чтобы ни о чём… совсем ни о чём не думать…

Я тряхнул головой. Алекс, да что ж ты творишь?!!! Третья доза за день?! Конечно, процитированные по памяти, да ещё и не в первый раз стихи практически безвредны. Но после двух предыдущих доз, кто его знает, как они на тебя подействуют? Если уж даже обычные уличные вывески на арабском вызывают лёгкий психоделический бред…

Я вспомнил, как в один из моих первых приездов в ИДАР вместе с правительственной делегацией, которую тогда возглавлял мой отец, нас пригласил к себе «Ответственный за международные отношения 99-го уровня», по-нашему министр иностранных дел. Уже в конце вечера разговор, естественно, зашёл о пресловутой специфике арабского языка, и министр пригласил нас в свою библиотеку. Сотни полок, плотно уставленных книгами на всех языках мира, когда-либо существовавших, давным-давно умерших и существующих ныне… я ходил между ними и зачарованно разглядывал корешки…

– А это, если говорить вашим языком, самый сильный наркотик…

И министр протянул почему-то не отцу, а мне массивный, в тяжёлом инкрустированном перламутром переплёте том. Я бережно взял его в руки, положил на мраморный стол и бегло, не читая, боясь различить хотя бы одну букву в стае взлетающих в небо птиц насталика, осознать хотя бы одно слово в этом вытканном искуснейшим каллиграфом кружеве, которое влекло, тянуло, затягивало за собой – только не отрывай, не отрывай от меня взгляда… следуй за мной… забудь обо всём… – пролистал его и закрыл, вздохнув с облегчением.

– Говорят, если не-араб прочтёт его от первой до последней строчки, он уже никогда не вернётся…

И потом, уже сидя в гостинице, мы с отцом почти на грани истерики, как двое избежавших смертельной опасности счастливцев, смеялись, что, наверное, нигде больше в мире нет такого богатейшего склада наркотиков, как у здешнего министра иностранных дел…

Короче говоря, недаром все страны ограничивали срок работы своих специалистов в ИДАРе полугодом, а по возвращению отправляли их на курс реабилитации. Сами арабы к этой особенности своего языка были невосприимчивы с рождения, но иностранцам хватало даже минимальных "доз" – послушать арабскую речь в течении дня, посмотреть арабское телевидение, погулять по арабским улицам, читая рекламные вывески – чтобы серьёзно подсесть…

Я лежал на каменном полу и смотрел в прорезь окна, где за ржавой решёткой уходило в бездонную высь выжженное до белёсой голубизны пустынное небо. Интересно, где мы находимся? У кого мы? У ИДАРских спецслужб или всё-таки моя догадка верна, и мы оказались в руках у какой-то крупной и могущественной мафиозной группировки? Нас похитили? Но как им это удалось? Бандиты перехватили перевозившую нас машину? Или… Я покосился на Шаха. Он наверняка знает, он-то не валялся в наркотическом бреду в отличие от меня. Жаль, что от него ничего не добьёшься…

Хотя какая разница, как нас похитили? Куда важнее зачем. Зачем наркодельцам связываться с государственными спецслужбами из-за каких-то там двух иностранцев, которые незаконным образом и непонятно зачем пытались проникнуть на территорию ИДАРа? Вряд ли мы с Шахом стоили подобного риска. Или всё-таки стоили?.. Я-то уж точно нет. Конечно, мой отец – заметная фигура в России. Но какая от этого выгода местным мафиози? Выкуп? Да у них и без того денег навалом. Давление? Ну, во-первых, что они могут потребовать от главы одной из российских парламентских партий? А, во-вторых, мой папашка не пылает ко мне столь сильной отеческой любовью, чтобы его можно было бы вынудить пойти на какие-то жертвы ради спасения родного сыночка. Я с сомнением покачал головой. Скорее, он будет рад, если я вдруг умру мучительной героической смертью в арабских застенках. Вот будет козырь на очередных президентских выборах!

Может быть, всё дело в Шахе? Я посмотрел на него. Кто он такой? Вернее, кем он был в своей прошлой нормальной жизни? Мне сказали, что он работал переводчиком, и он действительно знает арабский язык. Но чем именно он занимался? И не связано ли это похищение с его прежней работой? Кто знает…

Как бы там ни было, но обо всех перечисленных нам правах типа помощи адвоката и связи с посольством, кажется, можно забыть. Здесь никто ничего нам не обещал и не гарантировал.

Лучи солнца стремительно поблёкли, скользнули напоследок по моей коже нежным лиловым шлейфом и исчезли вовсе. Вместе с темнотой пришёл и холод. Я вспомнил ледяное багажное отделение в самолёте и автоматически съежился. Но, на наше счастье, поток тепла не иссяк окончательно – толстые каменные стены нашей тюрьмы так сильно накалились за день под палящим солнцем, что теперь буквально дышали жаром, как добротная русская печка. Я сводил Шаха в туалет, приказал ему спать, а потом и сам улёгся вдоль стены, прижавшись спиной к тёплому камню, и заснул…

…А тьма с тех пор не покидала меня, будто голодная гиена, сытно поужинавшая объедками с моего стола, следовала за мной по пятам. И мир вокруг меня покрылся завесой леденящей мглы. Даже когда солнце достигало своего пика на сверкающем лазорёвом небосводе, воздух сгущался в дрожащее жидкое марево, а залитые асфальтом дороги раскалялись так, что жгли ноги через кожаную подошву сапог, мгла высасывала из меня и свет, и тепло, и я дрожал от пронизывающего холода, как в горячечном ознобе, надевал капюшон, кутал руки в складках толстого шерстяного плаща. Тьма не оставляла меня ни на мгновенье.

Даже под утро, когда я, измученный очередной бессонной ночью, наконец-то закрывал глаза, она проникала в мой сон, и я бился в смертельном ознобе…

Я жил от одного священного праздника до другого. В эти дни я смешивался с толпой, бесцеремонно расталкивая людей, наступая на ноги, пробирался к самому краю дороги и ждал. Ждал, когда появится она… та, которая когда-то была моей… И, когда я едва не терял сознание от ожидания, озноба, собственной слабости и бессилия, появлялась она… жрица великого бога Мардука, покровителя Вавилона, его возлюбленная наложница, его, его, ЕГО!.. Её проносили медленно и торжественно в роскошном паланкине цвета слепящей небесной лазури, украшенного золотыми изображениями Мардука и его ядовитого дракона Мушхуша. И сама она ослепляла, как золотая статуя её возлюбленного сына чистого неба. Её тело было натёрто благовониями и источало вокруг дурманящий аромат миллионов лепестков роз. Её медово-рыжие волосы блестели, играли на солнце миллионами искр, присыпанная золотой пудрой кожа сверкала россыпью небесных звёзд. Шунрия немного пополнела, округлилась, отчего восхитительные изгибы её тела стали ещё мягче, зовущее, так что невозможно было оторвать от них глаз. Толпа торжествовала, кричала, срывала с неё одежды восхищенно-вожделеющими взглядами, и тут же, прилюдно, предавалась с нею любовным утехам в своих извращённых фантазиях. Массивные жрецы в усыпанных драгоценностями одеждах шествовали мерно, окутанные дымом курильниц, с молитвами и песнопениями…

А я стоял, до крови сжимая в ладонях лезвие клинка, чтобы не потерять сознание от душевной боли… Каким-то ведьминским чутьём Шунрия отыскивала меня в толпе, задерживала на мне взгляд, изящно вскидывала руку в приветственном жесте, дарила мимолетную улыбку – и уплывала дальше, поглощённая всеобщим ликованием, восхищением, вожделением… уже не моя… не моя… не моя… Владыка богов и людей Мардук отнял её у меня…

– …лживый бог… недолго осталось ему царствовать, – вдруг услышал я за своей спиной тихий шёпот на иврите. Я вздрогнул и обернулся. Позади меня стояли двое иудейских юношей в бедных коричневых канди. Ни расшитых плащей, надетых по случаю праздника, ни дорогих кинжалов, лишь простые верёвки вместо поясов. И всё же они выделялись из толпы, как бледноликие солнца на затянутом песчаной бурей мутном небе, то ли непривычной суровой сдержанностью своих лиц, то ли чистотой взора…. Они разговаривали, не сводя глаз с праздничной процессии, поэтому мой удивлённый взгляд остался для них незамеченным. Я осторожно повернулся к ним спиной и теперь уже внимательно вслушивался в их разговор.

– Но он ещё силён. Посмотри, как люди любят его, – прошептал в ответ его собеседник.

– Ты ошибаешься, брат. Это не любовь. Это страх. Их бог не любит их, он не любит никого. Он скрывается в своей башне, чтобы никто не увидел, что у него нет души, что вместо души у него мёртвая пустынь и гордыня. Эта башня настолько велика, что с её высоты он уже не видит ни земли, ни людей.

– Но брат Даниил сказал, что, пока эта башня возносится до небес, люди будут почитать Мардука. И погрязать во грехе. И мы не в силах ничем им помочь.

– Мне тоже, брат, больно смотреть на людей. На то, что они творят с собою. Как губят свои души. Пойдём отсюда…

Я выждал несколько секунд, потом быстро повернулся, отыскал глазами в толпе удаляющихся парней и поспешил вслед за ними. Вскоре мы покинули многолюдный старый город и вышли на улицу, идущую вдоль реки по зажиточному району Шуанна. Узкие улочки, пересекавшие нам дорогу, по правую руку упирались в массивные ворота из потемневшей меди; некоторые из ворот были распахнуты настежь, и оттуда доносилось глухое, едва слышное урчание реки – словно гигантский водяной дракон тяжело ворочался у стен домов, связанный, перетянутый мостами, усмирённый кирпичными стенами и огромной паутиной вырытых вручную каналов и арыков. Мы вышли из города через ворота Ураша, щедрого бога-землепашца, за которыми начался бедняцкий район Литаму. Постепенно дома становились всё ниже, всё беднее, сильно пахло речной водой и гниющими водорослями. Наконец мы свернули в узкий проулок, ведущий прочь от реки. Здесь домишки стали совсем уж никудышными. Сложенные из высушенных на солнце кирпичей и обмазанные речной глиной, смешанной с камышовой соломой, они сильно смахивали на облезлых выдр. Юноши подошли к рассохшейся деревянной калитке, врезанной в невысокую стену из крошащегося известняка, и скрылись за ней. Я тоже подошёл к калитке и остановился, не зная, что делать дальше. Воздух был раскалён полуденным зноем, но меня знобило от холода. Тьма, как голодная гиена, следовала за мной по пятам, я чувствовал её леденящее дыхание глубоко в груди, там, где бился, напрасно пытаясь согреть моё тело, горячий и неутомимый комочек мышц. Я поплотнее закутался в тёплый шерстяной плащ, зарывшись в складках руками, чтобы хоть немного согреть ледяные пальцы.

Зачем я пошёл за этими людьми? Точно сказать я не мог. Они говорили про башню Этеменанки… про бога Мардука… про то, что, пока эта башня возносится до небес, люди будут погрязать во грехе… Какая-то мысль промелькнула у меня в голове в тот миг, когда я услышал эти слова, и заставила меня пойти вслед за ними. Но сейчас я не мог её вспомнить, мысли с трудом ворочались в холодном скользком мозгу. Ненависть к башне? Они так же ненавидели башню, как и я? Возможно, это нас и роднило?

– Что же вы стоите, юноша? – вдруг раздался за моей спиной приветливый голос на арамейском. Я обернулся и увидел рядом с собой невысокого коренастого мужчину. Его взгляд был полон такого тепла и радушия, что, казалось, всё его лицо было освещено мягким светом.

Я растерянно молчал, не зная, что ответить.

– Заходите, – мужчина сделал приглашающий жест рукой. – Да заходите же, не стесняйтесь.

Я толкнул калитку – старое дерево оказалось тёплым и приятным на ощупь, петли мягко заскрипели – и шагнул в заросший ивами дворик. В середине дворика между двумя галереями умиротворяюще журчал фонтанчик в мозаичной чаше, рядом с ним на деревянной скамье за длинным столом сидели несколько человек и мирно беседовали, их тихие голоса сливались с журчанием воды. Нитяные ветви ив мягко колыхались под ласковыми дуновениями ветра, как водоросли на дне реки.

– Приветствую вас, – мужчина кивнул сидящим людям, среди которых я разглядел тех двух парней. – У нас новый друг. Его зовут…

И он вопросительно посмотрел на меня. Я с трудом сглотнул слюну, хотел что-то ответить, но ненасытная гиена-тьма наконец дождалась, улучила момент – придавила мне грудь мощными лапами, опалила леденящим смрадным дыханием, слизала из сердца жалкие крохи тепла, и я рухнул в холодную, скользкую мглу…

– На допрос! – меня больно пнули под рёбра и вздёрнули на ноги…

Я с трудом приоткрыл глаза и смотрел, как на слипшихся ресницах повисла рубиновая капля пота, упорно не желая скатываться на пол. Всё тело спеленала тягучая ноющая боль. Лучше пока не шевелиться, полежать смирно… Да нет, не собирался я строить из себя героя на этом чёртовом допросе, да и не строил. Какого хрена? Выложил всё сразу как на духу, без утайки – и про то, что я русский, и что переводчик, и про опус профессора Линга, и про то, что меня заинтересовала его теория миграции и эволюции народов, живущих вдоль побережья Атлантического океана, и я решил лично убедиться в её достоверности, для чего и приехал в ИДАР, и про ненамеренное похищение Шаха из клиники для душевнобольных. Умолчал только про третий слой и про то, что именно прочитал на нём в том треклятом научном труде – но кого, в самом деле, интересуют мои полубредовые идеи?

Но, видимо, от меня хотели услышать совсем другое. Беспристрастно выслушав моё почти чистосердечное признание, бородатый араб в бедуинском платке и военном френче окинул меня презрительным взглядом и попросил «говорить правду и только правду», поскольку это было «в моих же лучших интересах». Да какую ещё к чертям правду? Что именно им от меня нужно?!!!..

Когда я повторил свой рассказ в третий раз, араб резко поднялся и с нескрываемым отвращением бросил:

– Продолжим разговор в следующий раз. Надеюсь, ты сделаешь правильные выводы.

Махнул рукой тройке дюжих охранников, всё это время стоявших у меня за спиной, и вышел.

Били меня несильно, скорее для профилактики, чтобы «сделал правильные выводы». От большинства ударов я легко уклонялся – не полностью, а так, чтобы они чувствовали, что бьют, но при этом их удары приходились вскользь, не причиняя мне особого вреда. Конечно же, я не обольщался. Ещё пару-тройку допросов, и мне будет не до того, чтобы играть в такие вот" салки", и двадцать лет занятий лучшим в мире боевым искусством не помогут…

Тяжёлая железная дверь заскрежетала на массивных петлях, забитых вездесущим песком, и в проём втолкнули Шаха. Выглядел он куда хуже, чем я. Из рассечённой брови струйкой сочилась кровь, синяки на лице были настоящими, не то что у меня. И это после первого допроса. А что будет дальше? Даже думать тошно… Я усадил его на пол и стал рыться в карманах в поисках носового платка. Неожиданно в заднем кармане джинсов я нащупал жёсткий свёрток. Да это же страницы из той книжки с наркотическими стихами, которые я вырвал в аэропортовском подвале! Я совсем про них забыл, и почему-то их у меня не отобрали при обыске. Я вытащил свёрнутые вчетверо листы тонкой папиросной бумаги, хотел было разорвать их и выкинуть в окно, но остановился… Подожди… Кто знает, что с нами будет дальше? Может быть, эти стихи ещё пригодятся нам как обезболивающее. Я аккуратно свернул листы и засунул их обратно в карман.

Потом оторвал от подола футболки длинную полоску, смочил её в кружке, которую оставили стоять прямо на солнечном пятаке, и вода в ней нагрелась почти до кипятка. Шах дёрнулся, когда я приложил мокрую ткань к рассечённой брови, но я прижал его коленом к стене и тщательно промыл раны. Как же они его вообще допрашивали? Он же ничего не понимает. Бедный мальчишка…

И во всё это втянул его ты! Ладно, сам влез в дерьмо по уши, так ещё и больного парня впутал! А то как же? Этот же мир создан только для тебя, для тебя одного! Всё в нём крутится вокруг тебя и ради тебя – я люблю, я хочу, я ненавижу, я сделаю, я разберусь, я решу, я спасу, я, я, я… просто какая-то персональная вселенная для твоего личного пользования, где все остальные играют жалкие роли статистов…

Я отодвинул кружку с остатками воды и сел рядом с Шахом. Горячий воздух раскалённым маслом струился по коже, затекал в лёгкие, обжигая нежные бронхи. Губы запеклись, сердце с трудом проталкивало загустевшую в кисель кровь по сосудам. Мне было плохо. Просто плохо. По-человечески. Безысходно, тоскливо и плохо… И я почему-то запел… Ну да, запел. Старую протяжную бедуинскую песню, в которой пелось о пустыне и солнце, о песчаном море и иссушающем самуме, о жизни и смерти. Она была написана на каком-то древнем туарегском наречии, поэтому я сам не до конца понимал её слов…

Это было пять лет назад… да, пять лет назад, когда я впервые приехал в ИДАР. Тогда, как только закончились первые изнурительные переговоры и представители обеих сторон с нескрываемым облегчением пожали друг другу руки, я вышел из здания российской миссии, чтобы одному побродить по Касабланке.

Остальные члены делегации моего интереса к жизни других не разделяли. Непонятные и скучные арабы, которые живут своей непонятной и скучной жизнью – какое нам до них дело? Сделаем свою работу, согласуем кое-какие вопросы – надо ж таки маломальские отношения между странами поддерживать – и поскорее домой. А общаться с арабами просто так, по собственной воле, вот уж увольте! Впрочем, не только с арабами, но и с французами, японцами, китайцами, австралийцами и со всеми остальными тоже… непонимание, равнодушие, скука, страх… во всех странах неизменно повторялось одно и то же, поэтому к своим самостоятельноодиночным экскурсиям я привык.

Первым делом я отправился посмотреть знаменитую мечеть Хасана Второго – покоящийся на воде трон Аллаха, претворенный в жизнь великим архитектором-христианином. Долго бродил по её молельным залам со стеклянным полом, под которым плескались морские волны, глазел на высоченный двухсотметровый минарет. Пытался что-то понять, почувствовать, но так ничего и не уловил. Торжественно, величаво и… и пусто… Ну ладно, в следующий раз… может, приоткроют мне завесу, пустят меня туда… А пока нужно поспешить в медину – пока не стемнело и не так страшно ходить по её узким улочкам, переплетённым словно стебли дикого плюща. Я прошёл за крепостную стену через низенькие кованые воротца, и на меня тут же обрушился шум, сутолока, грязь, весёлая пестрота, безумная мешанина запахов. Я с удовольствием скользил сквозь толпу, уворачивался от тележек, гружённых горами мясистых помидоров, мандаринов, тканей и медной утвари, толкался у прилавков, где, кажется, торговали всеми сокровищами Востока. Наконец, не удержавшись и купив у говорливого торговца-пройдохи бессовестно дорогой клинок из узорчатого хоросанского булата, где на чёрном грунте лезвия вились-сплетались золотистые змейки – изящно изогнутый, невесомый, с инкрустированной обсидианом гардой, он буквально влился мне в руку – я свернул из торговых рядов в боковой проулок и бесцельно побрёл по узким колодцам улиц, под низкими арками, мимо крошечных лавчонок. Я не сразу заметил, как воздух вдруг начал быстро сгущаться, тяжелеть, и на город опустилась удушливая красновато-жёлтая мгла. Жара стала невыносимой. То были отголоски самума, долетевшие сюда из пустыни, касанья ядовитого ветра, несшего с собой огненный воздух, жажду, тоску, смерть… Люди засуетились, как растревоженные муравьи, принялись прятаться по домам, наглухо запечатывая за собой окна и двери. А я шёл и шёл, не зная, что мне делать. И вдруг я услышал песню… странный, тягучий, похожий на заклинание напев… и пошёл на него. Вскоре я увидел старика в белой джеллабе, который сидел перед дверью кривенького домишки, похожего на большую картонную коробку. Я присел рядом с ним и стал вслушиваться в песню, пытаясь разобрать слова. Слова, знакомые и незнакомые, сплетались в причудливый узор, напев был вязкообволакивающим и сладко-липким, как густой шербет, от которого невозможно было оторваться. Я сидел рядом со старым арабом и повторял за ним непонятные таинственные слова, впитывал чужой мне мотив, не замечая, как раскаленные струи ветра гонят мимо меня тяжёлые красно-бурые клочья мглы, как вместе с ними течёт мимо меня моё время, моя судьба… Было уже темно, когда я оставил старика и пошёл в сторону миссии.

Конечно же, та песня тоже была наркотиком. Слабым и непроявленным – древние наречия афразийской группы обладали лишь зачатками психотропного действия, которое в полной мере развил в себе переплавленный в тигле кровавых войн и страданий современный арабский язык. Но ведь человек такое странное существо, что наркотиком для него может стать всё что угодно – любая мысль, или человек, или вещь, или даже одно-единственное слово… Одно слово может захлестнуть вас волной счастья или сдавить ваше сердце от боли и отчаяния, одно слово может убить или воскресить к жизни… Какие глубинные биохимические процессы запускают в нашем теле эти короткие звуковые колебания воздуха? И какой наркотик может сравниться с ними по силе действия?

Слова, слова, слова… Слова произнесенные и слова, запечатлённые на бумаге. Для нас, переводчиков, это наша жизнь, наш труд. При синхронном переводе ты переносишь слова с языка на язык, словно пересыпаешь мелкие голыши из ладони в ладонь, сидя на берегу моря, почти не вдумываясь, не успевая пропускать через сознание поток информации. Иногда ты перекладываешь слова размеренно и аккуратно, винтик к винтику, шестерёнка к шестерёнке – технические тексты требуют точности и педантичности. Поистине адский труд – переводить сочинения, выходящие из-под пера служителей Фемиды. Распутать замысловатое прядево юридического документа на отдельные ниточки, а затем сплести их заново на другом языке, не потеряв, не порвав ни одной из них – работа кропотливая. Беллетристика… ну, беллетристика – это особый разговор. Тут разное бывает. Порой открываешь книгу, а там и не слова вовсе, а бесценные сокровища, лежат-сверкают россыпью драгоценных самоцветов, очаровывают изящными вещицами ручной работы, так что у тебя дух захватывает от подобной роскоши и красоты. И поначалу у тебя опускаются руки. Как подойти-подступиться к этим рукотворным сокровищам, как донести их до других людей во всём их великолепии? Но потом ты начинаешь осторожно-осторожно вынимать драгоценности из сундука, камень за камнем, вещицу за вещицей, и медленно, не торопясь, затаив дыхание, «перекладывать» их на другой язык, боясь одним неправильно подобранным словом или даже расположением слов затуманить их блеск. Но такие книги попадаются редко, очень редко. И ты помнишь каждую из них, некоторые – до слова, до запятой, порой перечитывая их стайной гордостью и удивлением, каким чудом удалось тебе перенести эти сокровища с языка на язык, не превратив их в дешёвый гравий? Разумеется, бывает и такое – ты ожидаешь обнаружить под обложкой сверкающие самоцветы, а находишь необработанные камни. Тогда ты берёшь камень за камнем и, если тебе хватает терпенья и таланта, начинаешь огранивать и шлифовать их, превращая тусклые фразы-самородки в изысканные творенья. Такая работа называется «вольным переводом» и вызывает немало жарких споров. Но вы читали «вольные переводы», вышедшие из-под пера Пушкина, Жуковского, Маршака или Пастернака? А эти же тексты в оригинале? Ну и как?.. То-то же… Как тут не вспомнить знаменитую фразу, сказанную, по слухам, ещё в 19-м веке одним искушённым в своем деле толмачом самому государеву министру иностранных дел: «Сударь, я перевёл не то, что вы сказали, а то, что вы должны были сказать».

Ну и, наконец, бывает берёшь в руки заказанный текст, а там, извините, такая херь понаписана. Просто полная и безобразная херь… А тебе, как назло, очень нужны деньги. И ты садишься и переводишь, умирая со скуки и мечтая поскорее разделаться с этой каторгой…

Та песня, что я пел, была похожа на нить янтарных бус. Полупонятные слова, полупрозрачные и таинственно мерцающие, как капли древней смолы, нанизанные на бесконечную нить протяжной мелодии… Я пел и смотрел через узкую бойницу окна, как снаружи медленно набухает, затягиваясь багровым туманом, небо, как надвигается самум, превращая воздух в расплавленное стекло… ни одна другая песня ни на одном другом языке мира не смогла бы проникнуть через эту адскую раскалённую субстанцию, и её звуки затухали бы на выходе из моего рта. Но этот тягучий, сочащийся мёдом и миррой напев вился и вился в горячем воздухе, сплетаясь с его густыми струями, заполняя собой нашу крошечную камеру, проникая сквозь каменные стены и улетая дальше, дальше, в безбрежную пустыню, к прохладно-ласковому океану, в бесконечность… Я услышал, как мне тихо подпевает Шах. Я не удивился. Я ничего не знал об этом человеке, который сейчас сидел рядом со мной. Кто он такой на самом деле, откуда знает эту старинную песню… да и не всё ли равно… не всё ли равно…

Густой маслянистый напев обволакивал кожу, просачивался сквозь поры, пропитывал сознание, тело. Теперь уже жар полыхал не только снаружи, но и внутри, мне казалось, что кровь вскипает у меня в жилах, и тонкие стенки сосудов вот-вот лопнут, не в силах сдержать напор бурлящей жидкости. Язык налился свинцом, в висках мучительным хлыстом стегал пульс. Испепеляющий зной выжигал последние капли жизни. Мне было жарко, жарко, невыносимо жарко…

И вдруг… вдруг жара исчезла. В один миг, сразу, словно по повелению магрибского мага. Тело неожиданно стало лёгким и невесомым, словно его омыли прохладной водой из горного родника, а сознание чистым и ясным… Снаружи бушевал самум, опаляя всё живое дыханием смерти, я сидел и смотрел, как он свирепствует, в неистовой злобе бичуя мир песчаным хлыстом… а сверху, из сумеречного зимнего неба на меня летели, кружились, сыпались искрящиеся ледяные снежинки, запутываясь в моих волосах…

…Я лежал на снегу, раскинув в стороны руки, в воронежском городском парке со странным названием «Динамо», который притаился в огромном, глубиной метров тридцать овраге, разрезавшем город надвое от самого водохранилища до северного района, и смотрел вверх – туда, где промеж вершин гигантских старых тополей просвечивало жемчужно-серое небо. И из этого неба летели, сыпались, кружились в прозрачном морозном воздухе невесомые снежинки. Я чувствовал, как они нежно прикасались к моему лицу, покрывали стыдливыми поцелуями мои губы, осторожно оседали на ресницах и выбившихся из-под капюшона волосах… И я лежал, словно зачарованный, боясь шевельнуться, спугнуть это невероятное, невозможное, необъяснимое чудо…

– Кажется, этот молодой человек скорее мёртв, чем жив, – вдруг раздался рядом со мной насмешливый девичий голос.

– …мммм… нет. Я думаю, этот молодой человек скорее жив, чем мёртв, – возразил ему второй, чуть более низкий, с лёгкой хрипотцой. После чего раздался радостный смех.

– Этот молодой человек ни жив и не мёртв, – прошептал я застывшими от холода губами. – Он просто ждёт.

– …и чего же он ждёт? – спросил меня второй голос.

– Любви…

Потом мы долго бродили по утопавшему в овраге парку между мрачноватых, скупых на краски и эмоции брейгелевских пейзажей, болтали ни о чём, дурачились, смеялись, уже понимая, осознавая с предельной ясностью и остротой, что тому молодому человеку, который ждал любви под ласковым снегопадом, и обладательнице второго чуть хриплого, волнующего голоса, уже невозможно оторваться друг от друга… ни сейчас… ни чуть позже сегодняшним вечером… никогда… Потом мы сидели в уютной кафешке и пили горячий глинтвейн из белого вина с яблоками, апельсинами и жаркими пряностями, и Аля («Алина», как она серьёзно представилась мне, протягивая узкую ладошку) с подружкой весело смеялись надо мной, потому что я боялся встать с дивана – мои джинсы, промокшие до трусов от долгого лежания на снегу, а потом заледеневшие во время прогулки, оттаяли и отпечатывали на диванных подушках неприличное мокрое пятно…

В задний карман джинсов я всё-таки полез. Примерно через полтора месяца. На допросы нас водили нерегулярно, иногда через день, иногда раз в неделю. Чаще всего меня допрашивал тот самый высокомерный бородатый араб в шемаге и военном френче. Иногда его сменяли другие пониже рангом, и, судя по всему, умом. Хуже всего было то, что я не знал, что именно от нас хотят. Зачем мафиозной группе похищать нас у службы государственной безопасности? Даже если это крупный и могущественный наркосиндикат, у которого есть свои интересы за границей, чем можно оправдать такой риск? Зачем им нужны мы?.. Мы?.. Или всё-таки мой напарник?.. Голова раскалывалась от вопросов, на которые у меня не было ответов, тело – от побоев. Уворачиваться от профессиональных ударов охранников становилось всё труднее, не хватало уже ни сил, ни реакции…

Морщась от боли, я подполз к стене. Пропитанная кровью и потом футболка задеревенела и нещадно царапала израненное тело, сдирая засохшие корки. Ну и чёрт с ним… со всем. Я сделал всё, что мог…

Ха, ну это уж точно! Сделал всё что мог, чтобы оказаться в этом аду… Да ещё и не одному. А теперь тебе только и остаётся, что сидеть в этой вонючей конуре и читать наркотические стишки, чтобы не чувствовать боли, чтобы забыться и не думать о том, что через пару дней ты подохнешь. Замечательный конец для твоей никчемной жизни. А знаешь, Алекс, если быть до конца честным, может быть, именно к этому ты и стремился? Трусливо, не признаваясь самому себе… к такому вот бесславному финалу… лишь бы только поскорее уйти отсюда, сбежать из этого страшного мира, лишь бы только не дожить до того дня, когда твой мозг начнёт погружаться в мутную пучину безумия?.. Я даже заскрежетал зубами от злости. И отвращения. К самому себе. Трус…

Завёрнутые в тугой свёрток пожелтевшие папиросные листы упрямо не хотели распрямляться. Я разгладил их на колене и аккуратно пересчитал. Всего девять листов. Маловато… Хотя всё зависит от того, насколько сильное и длительное действие у этих стихов. Ну и от того, как часто я буду их… употреблять.

Я впился глазами в первый стих. Обычная газель. Семь двустиший, изысканная рифма. Я прочитал рифмованные строки, закрыл глаза и стал ждать, но ничего не происходило. Я слышал, как в груди глухо стучит сердце, как мерным прибоем шумит в ушах кровь, но сознание оставалось по-прежнему ясным и незамутнённым. Новая разновидность наркотиков? Я открыл глаза, встряхнул головой и перечитал стих, на этот раз не торопясь, стараясь произносить его с правильной интонацией, нараспев. И снова ничего. Никакого прихода, никаких даже робких зачатков кайфа. Я недоумённо уставился на бумагу. Но этого не может быть!!! Просто не может быть, и всё тут! Чтобы наркотический стих на меня не подействовал?! Совсем никак? Если даже обычная надпись «Стоматологический кабинет» или «Уголовный кодекс» на арабском вызывает лёгкие галлюцинации?! Арабский язык не оказывает наркотического действия только на тех, для кого он является родным, да и то в третьем поколении. А причём тут я?!

Я прочитал все стихи, сначала бегло, судорожно перебирая листы, потом ещё раз вдумчиво и размеренно. Смертельная доза для не-араба… А мне хоть бы что. Никакого эффекта! От досады я отшвырнул листы на пол. За что же я так разозлил старуху-судьбу, что меня даже элементарного кайфа от наркотических стихов лишили?! И что мне теперь делать?! Умирать стойко, как семьсот лет назад советские коммунисты в фашистских застенках? Я и так еле ползаю по камере, и знобит уже от кровопотери, и сплю – не сплю, а проваливаюсь в какое-то болезненное забытьё. А что будет дальше? Не хочу я умирать в муках при полном сознании!!! Уж лучше так, ничего не понимая, не чувствуя, не осознавая… А, может быть, эти стихи просто… просто ненастоящие? Какой-нибудь фейк, подделка?

Я подобрал бесполезные для меня листы и подполз к Шаху. Тот сидел посреди камеры, спрятав голову между коленей, так что была видна только взлохмаченная копна волос, местами спёкшихся от крови и торчавших жёсткими клоками. Бедняга, ему приходится куда хуже, чем мне…

– Шах, – я осторожно дотронулся до его плеча. – Прочитай вот это.

Тот поднял голову, один глаз у него заплыл, левая скула была покрыта коркой запекшейся крови, нижняя губа зверски распухла.

– Читай, – я наугад выбрал один из стихов и сунул ему под нос. Но он лишь мельком взглянул на него и снова зажал голову между колен. Да, я чувствовал себя последней свиньёй, но какое это теперь имело значение?

– Шах, пожалуйста, попробуй прочитать этот стих, – попросил я на трёх слоях ново-китайского.

– Отвали, – вдруг раздался тихий глухой голос.

От неожиданности я вздрогнул и оглянулся, но кроме нас в камере никого не было.

– Шах, солнышко… – я потряс его за плечо. – Это ты сейчас сказал? Повтори… повтори, пожалуйста!

Тот поднял голову и, глядя на меня совершенно ясным и осознанным взглядом, чётко произнёс:

– Отвали.

Я почувствовал, как у меня по лицу расплывается совершенно дурацкая счастливая улыбка.

– Шах, ты… ты вернулся?! Ты… ты все понимаешь? – от радости я даже начал заикаться. – Ты сейчас прочитал этот стих, и тебе стало лучше, да?

– Иди в жопу со своими стихами, – произнёс он так же чётко и без изысков на простецком однослойном китайском.

Интересно, где он научился так похабно выражаться? Неужели у меня? Судя по его сверх-интеллигентской внешности, непохоже, чтобы он знал хотя бы одно неприличное слово до знакомства со мной…

– Но тогда… тогда как же? Ты что… всё понимал всё это время?

Шах неподвижным взглядом уставился в одну точку где-то за моей спиной и молчал.

– Нет, не всё время, – наконец ответил он. – Только последние три дня.

– Но почему ты не сказал об этом… мне?

Шах вскинул на меня отчуждённый взгляд.

– А какого чёрта я должен был сказать об этом тебе? Кто ты такой? – в его голосе сквозила злоба и подозрительность. И судя по тому, что в его речи стал появляться второй слой, он начал приходить в себя.

– Кто я такой?.. Я попробую тебе объяснить… Меня зовут Алексей. Я русский, переводчик. С тобой я познакомился случайно, в Национальном экспериментальном центре психокоррекционных технологий в Гонконге. Короче в клинике для душевнобольных. Тебя там лечили. Ты помнишь? Я пробрался в эту клинику… скажем так, не совсем законно, под видом врача, потому что мне очень нужно было встретиться с одним человеком, который тоже находился там на лечении. Ты был одним из моих пациентов. И, когда я убегал с острова, я забрал тебя с собой… в общем, похитил…

– Ты всё лжёшь, – Шах покачал головой. – Полковник сказал мне…

– Какой полковник? – удивился я.

– Тот, с которым я иногда разговариваю. Он сказал…

– Ты имеешь в виду человека, который тебя допрашивает?

Шах кивнул.

– А почему ты называешь его полковником?

Шах пожал плечами.

– Потому что он ответственный 66-го уровня службы безопасности ИДАРа, и он сказал мне, что…

Я потер лоб.

– Шах, это не полковник. Мы прилетели в Касабланку, но у нас не было никаких документов, поэтому мы попытались скрыться в аэропорту. Нас схватили. А потом дали прочитать какую-то гадость на арабском, и я "улетел". Что было дальше, не помню. Когда очнулся, мы уже ехали в старом фургоне, и нас прямиком привезли на эту базу наркоторговцев.

Шах с недоверием слушал меня.

– Я не знаю, каким образом мы оказались у них в руках. Возможно, бандиты перехватили нас по дороге, отбили у ИДАРской службы госбезопасности. Я не знаю, с какой целью. Не знаю, зачем мы им нужны. Ты мне веришь?

Шах провёл рукой по спёкшимся разбитым губам. Разговаривать ему было больно, я это видел. Питьевой воды нам почти не давали. К чему тратить чистую воду на таких, как мы? Жалкие полкружки в день я оставлял Шаху, а сам пил воду из разбитого унитаза, что стоял в закутке нашей камеры.

Но мне уже было на всё наплевать.

– А зачем я нужен тебе? – вдруг хрипло спросил он.

– Зачем ты нужен мне?.. – я оторопело посмотрел на Шаха.

А ведь действительно, Алекс, зачем он нужен тебе? Зачем ты силком уволок, почти похитил его из этой клиники? Зачем упрямо тащил за собой, хотя мог бы бросить его в любой момент – в лаборатории, на крыше, прежде чем залезть в вертолёт, в аэропорту? И почему ты ухватился именно за него, а не за любого другого из трёх тысяч местных пациентов? Почему?..

Да просто потому что в тот момент у меня возникло необъяснимое чувство, что его нельзя там оставлять – просто нельзя, и всё тут, что это будет неправильно, недопустимо, и, если я его там оставлю, всё происходящее со мной дальше тоже будет неправильным и ненужным.

– Я испугался.

– Чего?

– Я испугался за тебя, за себя… Шах, я такой же, как ты. Мутант с врожденным синдромом переводчика. Моя мать была китаянкой, отец – русский. Я владею больше чем десятью языками. В результате – регулярные проверки у психиатров, принудительное сотрудничество со спецслужбами, косые взгляды со стороны окружающих. Да ты и сам всё знаешь… Когда знакомишься с девчонкой на вечеринке, стараешься скрыть от неё, что ты переводчик. Всегда ходишь по грани, постоянно прислушиваешься к себе – всё ли там в порядке в твоей черепной коробке или уже начало давать сбои?

Шах вздохнул. Видимо, это было ему хорошо знакомо.

– Я тоже живу под постоянным страхом того, что в любую секунду мои нейронные сети откажутся переключаться с одной парадигмы сознания на другую и рассыплются, превратившись в горку песка. И когда я увидел тебя в клинике для душевнобольных, сидящего в инвалидном кресле, мне стало страшно. Я вдруг понял, что, если это когда-нибудь случится со мной, я не хочу, чтобы меня до конца жизни кормили, одевали, мыли – не хочу умереть безвольной куклой. Пусть лучше меня вывезут куда-нибудь в тайгу или пустыню и бросят там. Пусть я сделаю всего один шаг – но я сделаю его сам. Лучше умереть от жажды под испепеляющим солнцем пустыни или замерзнуть в ледяных снегах севера… ну или быть убитым арабскими мафиози, чем гнить, как овощ, в элитной лечебнице для душевнобольных. А ты как считаешь?

Я напряжённо ждал. Шах усмехнулся и покачал головой:

– Знаешь, Алекс… я правильно тебя называю?

Я кивнул.

– Так вот, Алекс, это всё твоя русская кровь. Вы, русские, никогда не уважали законы и стараетесь нарушить их при любой малейшей возможности. Оно и понятно. Что можно взять с народа, который говорит на таком языке? Никаких строгих правил, никаких жёстких закономерностей – сплошные исключения. Вольная грамматика, ситуативный синтаксис, динамическое словообразование… Кстати, я так и не сумел его выучить, как ни пытался. В результате, каждый русский – как исключение из правил, сам себе царь и бог, для него законы не писаны. А что касается меня… Если я и вправду находился в элитной клинике для душевнобольных, как ты говоришь, то я не вижу в этом ничего плохого. Наверняка там работают лучшие специалисты, и они бы обязательно мне помогли. Знаешь, кем я был до того… ну, до того, как со мной это случилось и я потерял помять? Личным переводчиком самого президента Поднебесной! Я лизал языком небо… А что со мной будет теперь? Даже если нам удастся уйти отсюда живыми? Что мне делать, куда идти? Какого чёрта ты всё решил за меня? Ты что, бог? И искренне считаешь, что имеешь право решать за других людей их судьбу?

Он смотрел на меня почти с нескрываемой ненавистью. Я опустил глаза. Пол был покрыт тонким слоем вездесущего здесь красноватого песка, кое-где с бурыми пятнами засохшей крови. Слишком много у меня в голове было сомнений. Слишком много вопросов. И ни одного мало-мальски однозначного и определённого ответа.

– Знаешь, Шах, в русском языке тоже есть поговорка со словом "лизать", только там говорится совсем не про небо…

Я стоял на коленях перед пожелтевшим, покрытым паутиной трещин унитазом и пытался блевать. Разумеется, у меня ничего не получалось, последние два месяца желудок был абсолютно пустым, но всё равно сжимался судорожными спазмами. Сегодняшний разговор с мафиозным «полковником» дался мне особенно трудно – видно, его терпение было на исходе. Как у них обстояли дела с Шахом, я не знал – с моим сокамерником мы почти не разговаривали. Тот относился ко мне настороженно и даже агрессивно и предпочитал молчать. Что до меня, то моим чистосердечным признаниям полковник не верил ни на грош. Несколько раз мне совали под нос сыворотки правды типа «Басни о лжеце и правдолюбце», я прилежно их прочитывал, втайне надеясь на то, что уж на этот-то раз меня возьмёт, и я провалюсь в желанное безболезненное забытьё, но ничего не происходило.

Сегодня мне опять попытались всунуть какие-то стихи, судя по всему, это была лошадиная доза сильнейшего наркотика. От досады я был готов разреветься. Хоть бы лёгкое облачко помутнения на безупречно ясной, чёрт её побери, глади сознания! Я сидел, скрючившись на стуле. Разогнуться я не мог, при любом движении тело пронзала острая боль, в животе жарко пульсировала печень. И ничего. Не добившись от меня вразумительного ответа, почему на меня не действуют наркотические стихи, "полковник" пришёл в ярость, и на этот раз меня отделали особенно сильно.

Наконец после нескольких жёстких спазмов желудок выплеснул в лужицу мутной воды на дне унитаза несколько сгустков крови. Я застонал. Чёрт, у меня отняли всё – даже возможность умереть в благословенном забытье, забыв про боль!.. А ведь тебя, Алекс, предупреждали, чтобы ты играл-играл, да не заигрывался со сладострастной дамой-фортуной, потому как однажды потребуют от тебя расплаты за все щедрые милости. Ну так вот, этот час и настал…

Неожиданно сильный рывок за плечо заставил меня развернуться на месте. Надо мной возвышалось четверо арабов – охранник с короткоствольным автоматом, мафиозный "полковник" и ещё двое незнакомых арабов в куфьях, почти полностью скрывавших их лица. "Полковник" нагнулся, брезгливо двумя пальцами взял меня за подбородок и поднял моё лицо вверх.

– Это он?

Один из незнакомых арабов прошептал что-то другому на ухо, и тот кивнул.

– Да, это он.

Голос был знакомым и родным. До боли родным. Ох, чёрт, как же мне больно.

– Кьёнг… – одеревеневшими губами прошептал я и провалился в темноту.

Воздух был непривычно свеж и прохладен. Я лежал и тихо дышал, боясь открыть глаза и рассеять это чудесное наваждение.

Мало того, меня, кажется, помыли и переодели. По крайней мере, омерзительное ощущение коросты из крови, песка и пота, покрывавшей моё тело последние два месяца, исчезло. Я осторожно приоткрыл глаза и пошевелился – а ещё меня перевязали белоснежными бинтами, положили на настоящую мягкую кровать, и у меня ничего не болело! Ну, почти ничего… Я в раю?..

У изголовья кровати я услышал тихий шорох. Я закинул голову и посмотрел наверх. Заметив, что я очнулся, Кьёнг оторвался от своих бутылочек.

– Проснулся, Джеймс Бонд? – усмехнулся он.

Откуда он знает про Джеймса Бонда? Кажется, в Поднебесной иностранные фильмы строжайше запрещены к показу последние полтысячи лет.

– Кьёнг, пить, пожалуйста…

Он удивлённо переспросил:

– Пить?! Да я тебе почти три литра воды через капельницу влил!

– Так то ж через капельницу, – я умоляюще посмотрел на него.

Вода в прозрачном стакане искрилась и переливалась, как горсть дорогих бриллиантов. Невероятная, завораживающая, сверхъестественная субстанция… божественная кровь, дарующая жизнь и воскресающая к жизни. Я прикоснулся губами к краю стакана и втянул в себя призрачную, текучую душу… ну вот теперь я жив…

Я вернул стакан Кьёнгу и сел на кровати. Большая часть моего тела была замотана бинтами или залеплена пластырями. Впечатляющий вид.

– И сильно меня… отделали?

Кьёнг покачал головой.

– Тебя-то не очень. Большей частью поверхностные кровоизлияния. Ты ж все-таки профи… тебе не привыкать, когда тебя бьют. А вот твоему товарищу пришлось гораздо хуже.

Он кивнул головой в сторону окна. Я обернулся. Шах лежал с закрытыми глазами, весь опутанный паутиной разноцветных проводов и трубок.

– Но жить будет. Вопреки тебе и благодаря мне…

Он взял в руки тонкий длинный шприц и подошёл к кровати Шаха.

– Кьёнг, а откуда ты здесь?

– Из Поднебесной, – не оборачиваясь, буркнул он.

– Нет, как ты нас нашёл?

– А я вас и не искал. Меня нашли люди из нашего управления госбезопасности и сообщили, где вы находитесь. После той шумихи, которую вы устроили в гонконговском аэропорту, нетрудно было узнать, куда вы подались.

– А почему они нашли именно тебя?

– Ну, потому что ты вроде как мой друг… и потому что я помог тебе пробраться на этот чёртов остров для психов… а ещё потому что ответственный 98-го уровня, начальник Службы государственной безопасности ИДАРа, Камель Атлас обязан мне своей жизнью, – Кьёнг медленно выдавил содержимое шприца в шею Шаха. – Такова уж специфика моей работы. Реаниматологам много кто обязан своей жизнью. Только вот порой не знаешь, хорошо это или плохо.

– Понятно. Но как тебе удалось найти эту подпольную базу наркоторговцев, которые нас похитили? Да ещё и пробраться сюда? Тебе что и главарь местной мафии обязан своей жизнью?

Кьёнг непонимающе взглянул на меня.

– May, братишка, по-моему, ты бредишь. Какие наркоторговцы? Да я с арабской мафией никогда не связывался и делать этого не собираюсь. А сюда меня привёз личный шофер Камеля Атласа.

– Вот как? Выходит, сам глава службы госбезопасности ИДАРа отлично осведомлён об этой бандитской базе и не предпринимает никаких мер?! И при этом делает вид, что ведёт непримиримую борьбу с наркодельцами! Пускает пыль в глаза всему миру? Всю планету на свою наркотическую дрянь подсадили. Ну и сволочи… Держу пари, что свои пятьдесят процентов он получает…

– Он получает все сто процентов, – раздался вдруг тихий голос.

Мы с Кьёнгом, как по команде, повернулись к окну. Шах лежал и насмешливо смотрел на нас сквозь путаницу трубок и проводов.

– В ИДАРе нет никакой наркотической мафии. Её уже как лет триста-четыреста искоренили подчистую. Понятно?

– Нет, Шах, ты ошибаешься, – я покачал головой. – Не искоренили. На той базе, где нас держали, наркоторговцы занимаются производством наркотиков. Я видел, когда меня водили на допросы. В здании напротив у них находилась производственная мастерская. Ты же знаешь, один из способов переправки наркотиков через границу – стихи пишут полимерными чернилами специальным безотрывным курсивным насхом, потом высушивают, отделяют от бумаги и вплавляют в резиновые шлёпанцы, трубки кальянов, женские безделушки и тому подобное. И в таком виде перевозят. Я видел, как время от времени приезжали грузовики, и они грузили коробки с этой дурью. И ты утверждаешь, что в ИДАРе нет мафии?

– Это не мафия, идиоты, – устало прошептал Шах. – Это государственная политика.

И, закрыв глаза, откинулся на подушку.

А я сжал голову руками. Все части мозаики вдруг встали на свои места – и запутанные лабиринты под зданием аэропорта, и спрятанные за голографическими стенами складские помещения, набитые всякой всячиной, как лавка старьёвщика, и бородатые сотрудники спецслужб, которых я принял за мафиози. Посадить весь мир на свои наркотики и приобрести над ним полную власть. Без всяких войн. Медленно, но верно. Новая государственная политика Истинно-Демократической Арабской Республики! Будущих властителей мира. И ведь они ими станут, потому что… да потому что ещё пару дней назад ты сам буквально молил о том, чтобы тебе позволили нырнуть в блаженный наркотический кайф…

Я спрыгнул с кровати и быстро прошёлся вдоль стен, заглядывая под тумбочки и столы. Ничего. Никаких скрытых видеокамер, жучков. Я поднял голову и внимательно осмотрел потолок. Тоже ничего. Хотя, даже если научно-технический прогресс последние полтысячи лет и не продвигался вперёд семимильными шагами, наука и техника всё же худо-бедно, да развивались, так что пытаться обнаружить невооружённым глазом шпионскую технику – глупое дело. Интересно только, Шах сказал это случайно или намеренно? Кто знает, какие отношения установились у них с "полковником" – кстати, кавычки со слова полковник вполне можно снять – и к каким договорённостям они пришли. Вполне вероятно, что Шах согласился подставить нас в обмен на что-либо… Зато теперь у службы госбезопасности ИДАРа есть веский повод не отпускать меня и Кьёнга из страны, поскольку мы знаем то, чего знать не должны. Благодаря Шаху…

Я молча встал на колени и прополз под кроватью Шаха. Наблюдавший за моими действиями Кьёнг наконец не выдержал:

– May, ты точно уверен, что с тобой всё в порядке? Голова не болит? Нет ощущения тяжести в затылочной или височных долях?

– Нет, – буркнул я, внимательно осматривая днище кровати.

– А что ты делаешь?

– Ищу жучки. Хочу узнать, слышали ли они наш разговор с Шахом.

– Ляо-Ша, даже если слышали… Камель Атлас обязан мне своей жизнью и лично дал мне слово, что я вывезу вас из страны.

– Ха! Надо же, сам глава службы государственной безопасности ИДАРа дал ему слово, какая радость! Да у этих грёбаных чекистов слово выеденного яйца не стоит, будто сам не знаешь.

– У грёбаных кого?

– Чекистов. Был семьсот лет назад в России такой карательный орган – чрезвычайный комитет. Говорят, расстреливали всех подряд.

– Понятно. Знаешь… – Кьёнг покачал головой, – если бы мне дал слово начальник службы госбезопасности Поднебесной, я бы действительно не поверил ему ни на грош. Но у арабов не так. Если они дают обещание, то выполняют его кровь из носу.

– Естественно, – усмехнулся я. – Иначе они просто не могут. Язык у них такой. Если они клянутся священным писанием, у них в мозгу определённым образом замыкается нейронная цепь. И потом действительно, кровь из носу, а выполняй. Это не нравственная добродетель, а чистая физиология.

– Всё равно их можно уважать за то, что они, как нация, развили у себя такую "физиологию". Я бы хотел, чтобы у нас, китайцев, или у вас, русских, тоже что-нибудь замыкало, когда мы даём обещания…

Кьёнг замолчал. Видимо, его соотечественники из управления безопасности тоже дали ему кое-какие обещания, в выполнении которых однако он сомневался. С минуту он задумчиво копался в стеклянном шкафу, пока не вытащил какую-то коричневую банку.

– Давай-ка, May, я тебя перевяжу. А потом мы с тобой поговорим… – он обречённо вздохнул, – о том, что ты будешь делать дальше.

Я перевесился через широкий подоконник и смотрел на песчаные дюны. Кьёнг несколько минут поколдовал над моими боевыми ранами, смазал их вонючей грязно-зелёной мазью – по его словам, заживляющим зельем, изготовленным по древнему рецепту магрибских колдунов – и снова перебинтовал. В колдунов я не верил, но болеть и правда перестало, а тело наполнилось невероятной лёгкостью. Потом он принёс горелку и поставил на неё маленький серебряный чайник.

Уже вечерело, и прохладный аромат мяты, смешанный со смолистыми нотками амбры, тонкими струйками растекался в посвежевшем воздухе.

Как оказалось, мы по-прежнему находились на той же базе, только из тюремного корпуса нас перевели в местный лазарет, трёхэтажное здание, стоявшее возле самого забора. Из окна его верхнего этажа открывался потрясающий вид на безбрежное песчаное море. Впервые в жизни пустыня мне показалась красивой, я не мог оторвать от неё взгляда, ослеплённый её пьянящим великолепием. Необъятное предзакатное небо пылало алыми всполохами, прорывавшимися промеж нежно-перламутровых, лиловых, лазоревых разливов, и всё это громоздилось на горизонте в несколько этажей, горело, текло, разрасталось сказочными формами, и изливалось кровавым водопадом на зыбкие полнолунья дюн.

– Дело в том, что наши спецслужбы требуют вашей выдачи, – раздался за моей спиной голос Кьёнга. – Пока что тихо и ненастойчиво. Видимо, боятся поднять вокруг вас шумиху, вызвать к вам ненужный интерес. Мне приказали, – он поморщился от этого слова, – доставить вас в Поднебесную. Не только Шаха Гиль-Дяна, но и тебя по возможности тоже. От российских спецслужб пока ничего не слышно. По-видимому, они действуют более профессионально и скрыто или же избрали другую тактику…

Я молчал, внимательно наблюдая за тем, как под нежными прикосновениями вечернего ветра с гребней дюн сползают тонкие песчаные змейки и стекают к подножьям в лиловую тьму.

– Чёрт возьми, Алекс! Ты что, ничего не понимаешь?.. Ты заварил такую кашу, какой уже не было последние лет пятьсот! Я рискую собственной головой, чтобы вытащить тебя из этого дерьма! А ты… ты даже не соизволишь повернуться ко мне лицом, а не задницей, и поговорить об этом!

– Извини, ты прав, – я с трудом оторвал взгляд от пустыни и повернулся к Кьёнгу. – Если так нужно, я поеду с тобой в Поднебесную. В какой тюрьме сидеть, в российской или в китайской, – один хрен. Выбора у меня всё равно нет.

– Выбор есть всегда, May. И ты меня не дослушал, – менторским тоном продолжил Кьёнг. – Вам с Шахом повезло, что вас занесло в Истинно-Демократическую Арабскую Республику, страну, где демократия не является пустым звуком. Поднебесной вас не выдадут.

– Не выдадут?! Это значит, что нам придётся всю жизнь провести здесь, в Арабии?!

Кьёнг отмахнулся от меня нетерпеливым жестом.

– Начальник службы государственной безопасности Истинно-Демократической Арабской Республики сказал, что, поскольку права и свободы каждого человека независимо от его национальности являются наивысшей ценностью в их стране, насильная выдача вас другому государству была бы нарушением ваших прав и свобод, и что ИДАР готова пожертвовать своими внешнеполитическими интересами, связанными с получением информации, которой вы располагаете, и предоставить вам возможность уехать в любую страну по вашему выбору.

Я ошарашено уставился на своего товарища, пытаясь осознать его слова. Нет, этого просто не может быть… он только что взял и так вот запросто, без всякой помпезности, спокойно и буднично, подарил мне свободу и жизнь!!! Я почти физически ощутил, как в одно мгновение тяжёлый давящий обруч предрешённости, сковывавший моё сознание, разлетелся на тысячи мелких осколков.

– Кьёнг, этого не может быть! – я чувствовал, как по моему лицу расползается глупая счастливая улыбка. – Ты спас мне жизнь!!! Я твой вечный должник!

– Ляо-Ша, я слышу эти слова каждый день, – поморщился он. – Так что, пожалуйста, заткнись. И вообще, я сделал это не ради тебя, а ради себя. Ты… ты – абсолютно безответственный тип. Конченый эгоист. О чём ты думал, когда впутывался в эту дерьмовую историю? Только о себе. Тебе надоело жить, замечательно. А ты подумал о своих близких, о своих друзьях?.. Знаешь, меня ничто не держит в этой жизни, у меня нет ни жены, ни детей, у меня есть только вы – ты, мастер Джан, ещё несколько близких друзей. Вы, как тонкие ниточки, привязываете меня к этой земле. Я каждый день сталкиваюсь со смертью, перехожу через запретный порог и вытаскиваю оттуда людей. И только вы заставляете меня возвращаться обратно… возвращаться душой. Мне не нужна твоя благодарность, мне нужно только то, чтобы ты жил, чтобы я знал, что ты где-то ходишь по этой земле. Понимаешь?

Я кивнул.

– Понимаю, Кьёнг. У меня самого этих ниточек очень мало. Наверное, потому я и потащил Шаха за собой, чтобы у меня появилась хоть ещё одна такая ниточка. Прости…

– Да ладно, ты меня тоже прости. Сорвался. Тебя, по большому счёту, винить нельзя – синдром переводчика, ослабленный инстинкт самосохранения… И с благодарностью за спасение жизни ты поторопился. Любая страна, в которую вы отправитесь, вполне может выдать вас Поднебесной, как только вы сойдёте с трапа самолёта. Да, и ещё – власти ИДАРа дают вам три дня на то, чтобы покинуть страну.

– Целых три дня! Да за это время я успею сделать всё, что хотел.

Спасибо!

– Всё, что хотел?..

Я замер. Чёрт, Алекс, и кто только тебя тянет за язык?!

– И что же ты хотел? – голос Кьёнга вдруг зазвучал холодно и напряжённо.

– …да так, неважно, встретиться с некоторыми людьми…

Молчание.

– Я не задумал ничего плохого, ничего противозаконного, поверь мне!.. Молчание.

– Кьёнг, я расскажу тебе всё… всё, обещаю… но только потом, ладно? Клянусь всеми святыми!..

Тот не выдержал и захохотал.

– Ой, May, я не могу… всеми святыми!.. Помолчал бы лучше. Ладно, в конце концов, это твоё дело. Ты взрослый мальчик и сам знаешь, что творишь.

– Кьёнг, я тебе правда всё расскажу. Просто пока я сам до конца не могу понять, что я делаю и зачем… Да, хотел у тебя спросить… этот твой знакомый не сказал тебе, что именно они от нас хотели? Что старались выпытать? Ведь обычных нарушителей границы не будут отвозить на закрытую базу и допрашивать в течение двух месяцев? Из нас пытались выбить какую-то информацию, совершенно точно. Но вот какую?..

Кьёнг пожал плечами.

– Нет, May, мне об этом ничего неизвестно.

– Мне кажется, причина в нём, – я осторожно кивнул в сторону спящего Шаха. – Он сказал, что был личным переводчиком президента Поднебесной.

– Ты хочешь сказать, что выкрал из страны личного переводчика самого Ли Чжи Мина?!! – мой товарищ сначала оторопело посмотрел на меня, а потом разразился диким хохотом.

– Хватит ржать! Я сделал это не специально. Просто увидел его в той клинике, абсолютно беспомощного, в инвалидной коляске, представил себя на его месте и решил ему помочь!

– Ну и как, помог?

– Сам не знаю как, но помог. Как видишь, теперь он в здравом уме и твёрдой памяти. Только вот, кажется, он меня ненавидит. Считает, что я похитил его специально ради каких-то своих корыстных целей. Я думаю, он предпочтёт вернуться в Поднебесную.

– Ну и замечательно. Привезу с собой хотя бы одного из вас. Надеюсь, мне это зачтётся.

– Нет, – раздался из-за моей спины хриплый шёпот. Я обернулся и наткнулся на пристальный взгляд Шаха. – Я поеду с тобой.

Мы неслись по пустыне в огромном раздолбаном внедорожнике-шарабане. Крышу мы опустили, и горячий ветер бил нам в лицо. Шах взгромоздился на спинку сиденья, чёрно-белая куфья развевалась за его спиной, как пиратский флаг, а я сидел на водительском месте и что есть мочи жал на педаль газа. Машина на гигантских шинах легко взлетала на песчаные гряды, оставляя за собой неглубокий извилистый след. С дороги мы съехали и теперь рулили по целине.

– Давай, гони быстрее! – время от времени подгонял он меня. – Смотри, какой бархан! Давай туда!

– Йехо-о-о-о! – восторженно вопил он, когда джип переваливал через гребень и нырял вниз по крутому склону.

Меня тоже захлёстывала волна восторга, когда я, вцепившись в руль, подлетал над сиденьем на добрые полметра. Было ужасающе жарко, песок был повсюду – на сиденьях, под ногами, скрипел на зубах, забивался под куфьи. И вот на этой-то гигантской раскалённой сковороде пустыни, где, докуда хватало взора, уходили вдаль песчаные разливы дюн, и казалось, что это и есть край земли, и ничего больше нет на этом свете, кроме песка и солнца, я вдруг почувствовал себя счастливым. Невероятно, необъяснимо, дико счастливым…

Начальник службы госбезопасности ИДАРа оказался и впрямь верен своему слову. Нам с Шахом объявили, что мы свободны и должны в течение трёх дней покинуть страну. Кьёнг вручил Шаху китайский паспорт, а мне вернули мой прежний, а вместе с ним положили на стол моего старого боевого товарища. Я бережно взял в руки тонкую планшетку, протёр рукавом монитор, но включать при посторонних не стал.

– В какую страну вы бы хотели направиться из ИДАРа? – вежливо осведомился у нас через своего переводчика ответственный 50-го уровня, прибывший вместе с Кьёнгом.

– В Имперские Соединённые Штаты, – не раздумывая, ответил я, и стоявший рядом Шах согласно кивнул.

Услышав мои слова, Кьёнг поперхнулся горячим кофе, а спецагент удивлённо посмотрел на нас:

– Вы хорошо обдумали это решение? Вы же знаете, что Имперские Штаты – абсолютно полицейское государство. О свободах и правах человека там известно лишь понаслышке. Вы серьёзно рискуете, направляясь туда. Я бы посоветовал вам выбрать Европейский или Австралийский союз.

– Ляо-Ша, он прав, – вмешался Кьёнг. – Австралия – страна далёкая и добродушная, а в Европейском союзе царит такая апатия и равнодушие, что им наплевать на всех и вся. Но ехать в Имперские Штаты… да лучше уж сразу вернуться в Поднебесную или Россию!

– Я еду в Имперские Соединённые Штаты, – решительно повторил я.

– Я тоже, – поддакнул Шах.

И вот мы сидели в абсолютно роскошном раздолбаном джипе и сёрфинговали по песчаному морю в сторону атлантического побережья. Я связался с Тай, и она прислала мне маршрут той самой последней экспедиции профессора Линга, отчёт о которой я переводил в России, указав примерное время пребывания в каждом населённом пункте и имена людей, с которыми он там встречался. Я изучил карту. Профессор изъездил Западный вилайет ИДАРа буквально вдоль и поперёк, но основную часть времени провёл на побережье. Что ж, начнём с Танжера, где он задержался особенно долго, а дальше посмотрим… Конечно, три дня – это очень мало для того, чтобы найти бога… Я лишь надеялся на то, что, побродив по тем же местам, где бродил профессор, увидев то же самое, что видел он, поговорив с теми же людьми, я смогу прийти к тому же выводу, к которому пришёл он, сумею понять, что именно он хотел донести до людей в своих последних работах, возможно, сам того не осознавая, на самом глубинном и тайном третьем слое… на третьем слое, на котором говорят с богом…

– Шах, я хотел у тебя спросить… – я сглотнул очередную порцию песка, смешанного со скупой слюной. – Как тебе удалось снова стать нормальным человеком?

Тот усмехнулся.

– Полковник давал тебе что-то читать во время допросов? Наркотические стихи? Какие-то специальные тексты? Это они тебе помогли?

– Да у меня от его дерьмовых стихов чуть крыша по-настоящему не поехала! Тоже мне, возомнил себя великим психиатром. «Сначала я тебя вылечу, а потом мы с тобой поговорим…» Была б моя воля…

– Постой, что значит чуть крыша по-настоящему не поехала? Ты же…

– Идиот, я притворялся. Это была симуляция, понимаешь?

От неожиданности я вдавил педаль тормоза в пол, джип резко зарылся носом в песок, и Шах, не удержавшись на спинке сиденья, влетел в лобовое стекло.

– Придурок!!! – завопил он. – Что ты творишь?! Я мог получить сотрясение мозга! А для меня это очень опасно!

Я протянул руку и осторожно ощупал его лоб.

– Больно? Нет? Ну так и не ори, всё нормально. Ты хочешь сказать, что не был сумасшедшим? Никакого обрушения нейронных сетей, никакой сверхтекучести сознания и деградации мыслительных процессов?

– Ну да, – самодовольно подтвердил Шах.

– И никакого синдрома переводчика?

– Почему же, эта дрянь как раз есть. Я "врожденный" переводчик, и от этого, к сожалению, никуда не деться.

– Но как тебе удалось так правдоподобно симулировать безумие? Сымитировать текучесть сознания, да ещё III степени тяжести, не так просто, тем более что в клинике работают профессионалы.

– Но и не так сложно…

Лицо Шаха потемнело, будто он испытал внезапную сильную боль.

– У меня был брат-близнец. Мы оба родились мутантами. Он тоже был переводчиком, гениальным переводчиком. Он даже расшифровывал древние китайские тексты – те, где ещё не произошло чёткого расслоения языка. Но в них уже были заложены два слоя, он выделял их и переводил на ново-китайский. Он даже выучил язык дельфинов…

– Язык дельфинов? – я улыбнулся.

– Не смейся, просто ты не знаешь. За последние три-четыре столетия их язык существенно развился и достиг уровня некоторых простейших человеческих протоязыков. Он оперирует на уровне основ… Моему брату было всего двадцать пять лет, когда это случилось. Врачи не смогли остановить процесс обрушения нейронных сетей. Через два года деградация затронула нервные центры, отвечающие за функционирование жизненно важных органов. У него перестали работать лёгкие, сердце…

– Я видел всё это, наблюдал день за днём. Так что симулировать, по крайней мере, начальную стадию, мне было несложно.

– Шах, извини, я не знал. Мне искренне жаль… – я прикоснулся к его плечу. – Но зачем ты это сделал?

– Чтобы остаться живым. Я влез в такое дерьмо, – он сжал ладонями виски. – В такое дерьмо… По сравнению с этим твои "подвиги" – детские шалости. Я потом пытался понять, зачем я туда полез. Не знаю. Любопытство, жажда острых ощущений, риск. Возможно, что-то ещё. Я же находился на самой вершине, был любимым переводчиком самого президента Поднебесной! Не думай, не в том смысле, – покосившись на меня, уточнил он. – У меня был доступ к самой закрытой информации! Ты же понимаешь, все страны ведут массу разных секретных проектов. А на эту тему… на эту тему я наткнулся случайно, а потом начал копаться уже специально. Я узнал такое…

Шах откинулся на спинку сиденья и захохотал.

– Ты не представляешь, Алекс, что я узнал… Хочешь, весь мир станет нашим?

Его глаза горели от возбуждения.

– Весь этот мир? Мы сможем делать всё, что захотим. Мы будем править этой планетой… если захотим. А если нет, будем просто наслаждаться жизнью, по полной программе.

– Да, пока не свихнемся, – поддакнул я. – Шах, а ты уверен, что уже не… того? Хотя бы самую малость? Кажется, у тебя началась мания величия – править миром и всё такое…

Шах наделил меня уничижительным взглядом. Что-что, а недостатком высокомерия он явно не страдал.

– Я говорил фигурально. Просто мы будем знать тайные механизмы, которые движут этим миром, и сможем дёргать за нужные верёвочки, чтобы заставить мир делать то, что нам нужно.

– То есть ты хочешь сказать, что в настоящее время Поднебесная, а вернее горстка избранных в Поднебесной располагает сверхсекретной информацией, с помощью которой они смогут взять под контроль весь мир?

Шах самодовольно покачал головой.

– Нет. Они не располагают такой информацией. Такой информацией располагаю я.

– Но как же так получилось, что какому-то переводчику удалось обвести всех вокруг пальца? – ехидно поинтересовался я.

– Понимаешь ли, такие знания на блюдечке не лежат. Три года назад меня прикомандировали к одной сверхсекретной исследовательской группе. В администрации президента работы у меня было не так много – сам знаешь, какие сейчас международные отношения – и несколько часов в неделю я помогал учёным с переводами. Их руководитель группы обладал поистине сверхъестественным аналитическим умом и способностью выявлять системы и взаимосвязи там, где их не видел никто другой. И вот однажды я… совершенно случайно наткнулся на его свежие аналитические заметки. Никаких очевидных выводов там не было, но я ухватил суть.

Потом он завалил меня работой – десятки, сотни зарубежных исследований. Я понимал, что он ищет недостающие звенья в своей цепочке умозаключений и доказательств. Но я находил их первым и вставлял в свою цепочку. Открывавшаяся передо мной картина ошеломляла. Преимущество было на моей стороне. Я аккуратно выбирал недостающие звенья информации из оригинальных текстов и переводил их на ново-китайский… скажем так, с небольшой корректировкой. Совсем небольшой. Знаешь, как в том анекдоте про переводчика, когда китайский военачальник выпытывает у монгола, где спрятано золото, угрожая ему смертью. Напуганный монгол наконец сознаётся, что спрятал золото у подножия горы, а переводчик переводит: «Он говорит, что предпочитает быть убитым, чем сказать вам, где золото!»

Шах довольно захохотал.

– В результате, он не пришёл к тем же выводам, что и я.

Раздосадованный, он бросил разрабатывать эту тему. А я… я пребывал в такой эйфории, что потерял всякую осторожность. Они начали что-то подозревать. Мне пришлось спасать свою шкуру. В клинике для психов. Довольно удачно, нужно сказать.

Я молчал.

– Не веришь мне? Твоё право. Но от тебя ничего не требуется. Тебе нужно просто сказать «Да». А всё остальное я сделаю сам.

– Тогда зачем тебе нужен я? У мира должен быть один… правитель.

Шах пропустил мою колкость мимо ушей.

– Просто одному скучно. И ещё, знаешь, мне кажется, что тебя будто бы… как бы сказать… кто-то ведёт. Подсказывает тебе путь, помогает. Ведь то, что ты делаешь – это безумие. Ты прёшь абсолютно наобум и напролом через все рамки, границы и законы! А тебе подкидывают нужную информацию, нужных людей, даже нужные транспортные средства! Открывают перед тобой нужные двери… Ну и, наконец, ты же всё-таки меня спас, как ни крути. Иначе, боюсь, мне было бы трудно выбраться из той психушки. Так что, ты со мной?

– Нет, Шах, – я покачал головой. – Я всего лишь человек. Извини.

– Ну и сдохнешь в этой грязи и дерьме, – презрительно бросил Шах. – Всего лишь человек…

Остаток пути мы проехали молча. Вокруг нас до самого горизонта простиралась чёрная каменистая хамада, жарившая, как гигантская раскалённая сковорода. Я видел, что Шах страдает от жары, но тот упрямо молчал и не просил поднять верх машины. Мне же было хорошо. Странно, я никогда раньше не любил эту безжизненную, выжженную дотла землю, мне милее были реки, моря и океаны… Но после той тягучей полупонятной песни, спетой мною на грани отчаяния в арабских застенках, словно что-то изменилось, словно я слился с этой таинственной землей, наполненной кровавым песком, чёрными камнями, огненными ветрами и испепеляющим солнцем. Мне больше не было жарко, горячий воздух больше не обжигал мне лёгкие, а лишь наполнял невероятной лёгкостью тело. Самум был моим дыханием, белёсая синь неба – моими мечтами, бескрайнее песчаное море – моей любовью…

К вечеру мы уже были в предместьях Танжера. Немного поплутав по лабиринтам медины, мы остановились в непритязательной гостиничке с номерами, увешанными узорчатыми берберскими коврами, с огромными скрипучими кроватями в альковах и позеленевшими от старости медными ваннами. После пиршества в местной харчевне мы с Шахом договорились встретиться завтра в восемь утра тут же, и я поднялся к себе в номер. Постоял под «холодным» душ, вода в котором оказалась едва ли не горячей и почему-то пахла песчаной пылью, потом стащил с роскошной кровати на пол тонкое одеяло и простыню и провалился в безмятежный сон. Я снова был свободен, в моём кармане лежал билет на самолёт до Нью-Нью-Йорка, и впереди у меня было целых два с половиной дня, за которые я собирался найти бога в Истинно-Демократической Арабской Республике и выяснить, что же всё-таки имел в виду сошедший с ума китайский профессор.

Утро было восхитительным. Я проснулся оттого, что замерз – вместо уже привычного горячего шарга, напоенного зноем пустыни, из открытого окна на меня обрушивался поток свежайшего бриза. Я спустился в гостиничную харчевню, но Шаха там ещё не было. Когда он не появился и через час, я поднялся по узкой лестнице и постучал в его номер. Пару минут в номере царила полная тишина, потом рассохшаяся дверь приоткрылась, но из неё вместо моего приятеля выскользнула пышнотелая девица. Она прошлась по мне озорным взглядом, молча развернулась и, с достоинством покачивая щедрыми телесами, принялась спускаться по скрипучим ступенькам.

Да уж, Шах времени даром не терял… Я немного помедлил и зашёл в номер. В коридоре меня едва не сбила с ног ещё одна роскошная магрибка в алом наряде, открывавшем округлый бронзовый животик и тяжёлые бёдра.

Я не успел сообразить, как она прижалась ко мне всем телом и нежно провела рукой по джинсам пониже ремня.

– Привет, – она игриво улыбнулась.

– Привет… Мой приятель… он там? – я ткнул пальцем в сторону спальни.

– Там… Жаль, что тебя не было с нами, – она томно качнула бёдрами и продефилировала к двери.

Шах возлежал на роскошном ложе посреди живописных развалов скомканных простыней и подушек. На его лице было написано выражение полнейшего блаженства и довольства жизнью. Однажды я видел точно такое же на морде моего бесстыжего кота Елисея, когда тот стащил на кухне полукилограммовый кусок вкуснейшего вологодского масла и полностью слизал его до моего прихода. У окна стояла ещё одна – третья по счёту – девица и пыталась застегнуть на спине тугой лифчик. Увидев меня, застывшего на пороге спальни, она махнула рукой:

– Чего стоишь? Помоги!

Я подошёл к ней, аккуратно стянул упругие резинки, подождал, пока она засунет под лифчик свои тяжёлые груди, и застегнул хитроумные крючки.

– Спасибо, – ласково прощебетала она, но в ответ я сумел только кивнуть, с трудом сглотнув тугой ком слюны.

Она наклонилась над моим бесстыдно раскинувшимся на кровати приятелем, поцеловала его в губы и выскочила из комнаты.

– Сегодня вечером, как договорились, – крикнул он ей вслед. – Вместе с подружками…

– Конечно, мой сладкий, – она появилась в проёме двери, отправила нам по воздушному поцелую и исчезла.

– Шах… – наконец сумел выдавить я. – Мы же договорились встретиться в восемь!

– Ну, понимаешь ли, Алекс, – он мечтательно улыбнулся самому себе. – Я не успел закончить… все свои дела до восьми… Да не обижайся ты! Я же больше года сексом не занимался. На такие жертвы пошёл… Надеюсь, оно того будет стоить. Слушай, а чего ты покраснел, как невинная девица? Ты что, никогда не трахался с тремя тётками сразу? – он недоверчиво посмотрел на меня.

Я промолчал.

– У-у, как все запущенно, – он покачал головой. – Тебе сколько лет? Двадцать шесть? Ладно, братишка, я займусь твоим воспитанием, – решительно закончил он и принялся натягивать на себя штаны.

Вот уж, честно говоря, не знаю, хочу ли я, чтобы моим воспитанием занимался такой тип, как Шах! Тем более в таком направлении…

День выдался изнурительным и совершенно провальным. Мне не удалось встретиться и поговорить ни с одним человеком, с которым в своё время встречался профессор Линг. В списке, который переслала мне Тай, оказались только дряхлые старцы. Чем руководствовался профессор в своём выборе, я не знал. Мы обошли два десятка адресов, но бывшие собеседники профессора либо умерли от старости – большинству из них было далеко за сто – либо уехали умирать «в родные места» куда-то в дальние уголки Сахары, либо попросту потеряли рассудок. Я попытался было побеседовать с одним таким старичком, оказавшимся на редкость дружелюбным и говорливым, но не смог. Слишком уж свежо было в памяти то, что произошло со мной в психокоррекционном центре во время разговора с безумным профессором, и мне стало невыносимо тяжело. Шах тоже заметно нервничал, поэтому мы, поспешно попрощавшись, ретировались.

Мы сидели в полутёмной чайной и потягивали мутно-коричневую жидкость, которую местные называли чаем. Вкус у того был пресным и отдавал песком, впрочем, как и всё тут – последние несколько столетий пустыня активно наступала и почти вплотную подошла к стенам Танжера.

Ещё в списке оставалось два десятка имён из тех, кого профессор навестил в округе Танжера. Всего же в ИДАРе он встретился более чем с тремя сотнями человек, но у нас с Шахом уже не было времени. Через полтора дня мы должны были покинуть страну, а задерживаться здесь так же незаконно, как мы сюда проникли, не хотелось – Кьёнг уже вернулся в Поднебесную, да и кто знает, сработают ли его связи во второй раз? Я считал, что судьбу искушать не стоило.

На улице быстро темнело. Когда прохожие за окном превратились в расплывчатые синие тени, Шах сгрёб с огромного блюда остатки кус-куса и выжидающе посмотрел на меня. Я повертел в руках мятый список.

– К остальным пойдём завтра.

– Yes! – воскликнул Шах на америколе… ну-ну, готовится к предстоящей поездке в Имперские Штаты?., и тут же встрепенулся. – Слушай, меня наверняка девчонки в гостинице уже заждались. Пошли быстрей.

Я расплатился с хозяином чайной и обречённо побрёл вслед за своим напарником, на чём свет стоит, кляня себя за глупость и альтруизм. Кто мне скажет, какого вообще чёрта я потащил за собой этого незнакомого, да ещё и, как оказалось, ненастоящего психа?!..

С Шахом и его пышнотелыми подружками я попрощался у дверей его номера.

– Заходи, если вдруг заскучаешь, – щедро предложил он.

Я с сомнением покачал головой.

– Спасибо, но вряд ли.

В номере было темно и душно. Не зажигая света, я распахнул оба окна, но это помогло мало. Я расстелил на скрипучем деревянном полу тонкое покрывало, сверху положил простыню и лёг. Но уснуть так и не смог. В голове назойливой стаей стервятников вертелась куча вопросов и, как назло, ни одного ответа. Что там говорил обо мне Шах? Что меня кто-то ведёт и всячески помогает? Возможно, со стороны и создавалось такое впечатление, но лично мне казалось, что я бреду в полной темноте, заходя в первую же попавшуюся дверь, которую мне удаётся найти на ощупь, и что, любое решение, какое бы я не принял, в конечном итоге всегда оказывается неверным.

Если хочешь что-то получить, не проси невозможного, вспомнилась мне старая арабская пословица. Только вот как узнать, что считать возможным, а что нет? И кого брать за точку отсчёта – самого себя? Или того, у кого просишь… самого бога?

Поворочавшись на полу ещё с час, я встал, натянул на себя футболку и джинсы и вышел из номера. Снизу из гостиничной харчевни доносился приглушённый шум и обрывки протяжной песни. В узком коридоре под моими ногами прошмыгнула пара котов, сверкнув на меня круглыми фарами-глазами. Я проводил их взглядом и постучал в дверь соседнего номера…

Следующее утро было омерзительным. Я с трудом разлепил глаза, выпростал руку из-под влажной от пота простыни и поднёс к глазам часы.

– Чёрт, чёрт! Два часа дня!

Я подскочил на кровати. Наших магрибских "гейш" в номере уже не было, вероятно, отправились домой выспаться и подготовиться к очередной трудовой ночи. Шах мирно посапывал, блаженно растянувшись на широкой кушетке у окна. Не одеваясь, как был замотанный в простыню, я прошмыгнул в свой номер. Вода в душе была противно-тёплой и не принесла облегчения ни голове, ни телу – затуманенное гормонами сознание упрямо отказывалось концентрироваться на чём бы то ни было. Я сунул в карман планшетник, проверил, на месте ли список, и зашёл к Шаху.

– Шах, я пошёл. Попробую встретиться ещё с несколькими людьми. А ты отдыхай. До вечера!

– Нет! – Шах буквально взвился на кушетке, так что от неожиданности я едва не отскочил в сторону. – Я пойду с тобой!

Прыгая на одной ноге, он стал торопливо натягивать джинсы на потное тело.

– Я пойду с тобой, – ещё раз повторил он.

– Но зачем? – удивлённо поинтересовался я. – Ты можешь заняться своими делами. Отдохнуть, спокойно побродить по городу…

– Нет, – упрямо повторил он, наконец-то справившись с джинсами и теперь борясь с футболкой. – Я не хочу оставаться один.

– Почему?

– Не хочу и всё, понятно? – Шах явно злился. Чего это он? Недоволен тем, что выдал свою слабость невольным порывом? – Я готов, идём.

Все оставшиеся адреса мы бы обойти всё равно не успели, поэтому в харчевне я развернул список, аккуратно разорвал его на полоски, перемешал и вытянул одну.

– Салем Аль-Азиф, – прочитал я. – К нему-то мы и пойдём.

Мы стояли в узком колодце улицы перед двухэтажным домом с облупленной белой штукатуркой. Высокая арка двери была обрамлена роскошной мозаичной рамой, где по глубокому синему фону вились изумрудные плети плюща с золотыми прожилками. «Книжная лавка Аль-Азифа» гласила витиеватая арабеска над входом.

– Нам сюда, – я толкнул тяжёлую дверь. Лавка приветствовала нас прохладной полутьмой и мелодичным звоном медных дверных колокольцев, но навстречу нам никто не вышел.

Я ошарашено огляделся, не веря своим глазам. Мы словно вдруг очутились в древней арабской сказке. Вдоль стен, поднимаясь ввысь до самого потолка, громоздились разномастные полки из потемневшего от старости дерева, а на них плотными рядами стояли книги, книги, книги… древние тома в тёмных кожаных переплетах, дорогие, инкрустированные драгоценными камнями и мозаикой издания священных текстов, простенькие дешёвые книжонки времен "демократического перехода", современная прагматичная литература без изысков… По правую и по левую руку от нас стояло два массивных письменных стола на изогнутых резных ножках, похожие на застывших кутрубов, на которых тоже возвышались горы книг. А в центре лавки росло дерево… да-да, самое настоящее оливковое дерево с кряжистым витым стволом. Я проскользил взглядом по стволу и поднял голову вверх. В крыше дома была пробита неровная дыра, и серебристый, словно подернутый лёгкой песчаной пылью плюмаж кроны устремлялся туда, ввысь, где на ослепительно лазоревом небе жарил безжалостный очаг солнца. Пробивавшиеся сквозь узорчатую листву лучи играли на золотых обрезах книг, струились через цветастые стеклянные абажуры ламп, раскрашивая всё помещение, столы, пол и даже сам воздух пёстрым радужным многоцветьем, так что казалось, что мы попали внутрь калейдоскопа.

Здесь не было времени, не было шумящей за окном толпы, не было ни истории, ни войн, ни человеческих страстей, словно все слои бытия и все потоки времён слились воедино и растворились в безбрежном океане вечности. Мне захотелось взять толстую книгу с пожелтевшими от времени страницами, забиться в огромное мягкое кресло, стоявшее тут же, в углу, под увитой нитями цветного бисера лампой, и забыть обо всем, уйти, сбежать, провалиться в другой, выдуманный, сказочный мир…

Я подошёл к столу, бережно пробежался пальцами по корешкам книг и вытащил наугад увесистый том. Раскрыл его посредине. Стихи…

Изящные буквенные изгибы и петли то наплывали друг на друга, то расходились в стороны, поражая плавностью лигатур, сплетаясь в причудливое каллиграфическое прядево сульса, слова стиха текли прямо в сердце подобно сладчайшему мёду. Наркотическое заклятье с меня было снято – я впервые читал арабский стих, не впадая в туманное забытьё – и я был благодарен судьбе за то, что она позволила мне испытать это наслаждение. Я вчитывался в древние строки, и все мои поступки и решения, выбранные наугад из корзины сомнений подобно тому, как вытаскивают шарик из лотерейного барабана, все мои мысли, воздвигнутые на шатком фундаменте домыслов и мечтаний, всё вдруг начало обретать смысл. Я бережно переворачивал тонкие страницы, снова и снова вчитываясь в ажурную арабицу строк. Кто и за какие грехи закрыл нам доступ к этим бесценным сокровищам, превратив их в сладкий, погружающий в безумие яд? И кто и почему подарил мне совершенное противоядие?

Лёгкий шорох за спиной заставил меня вздрогнуть. Я резко обернулся и увидел рядом с собой Шаха. Тот тихо подошёл сзади и через моё плечо внимательно вглядывался в раскрытую книгу.

– Нет, Шах, нет! – закричал я, судорожно захлопывая старинный том. – Не надо, Шах!

Но уже было поздно. Его взгляд затуманился, и он начал медленно оседать на пол, залитый калейдоскопной мозаикой света.

– … как же это хорошо, верно?.. – счастливым голосом прошептал он и обмяк.

Чёрт, чёрт! Как же я не уследил! Наверное, он подумал, что, раз я так спокойно читаю эту книгу, значит, она безопасна и для него! Или, может быть, он подошёл специально. Кто знает? Дела-то это не меняет – теперь у меня на руках мой приятель в полной отключке, которая, неизвестно, сколько продлится. И неизвестно, как отреагирует на это хозяин лавки…

Я приподнял Шаха с пола, дотащил до невысокой софы, стоявшей у одной из полок, и уложил на неё, подоткнув вокруг парчовыми подушками, чтобы не свалился.

– Он проспит около суток, – вдруг раздался из глубины лавки вкрадчивый голос. – Это довольно сильный наркотик.

Я обернулся. В тёмной арке стоял сухой крепкий старик в аспидно-чёрном халате из знаменитого магрибского шёлка. Остроносые туфли, чалма, массивный перстень с чёрным бриллиантом… ощущение того, что я попал в настоящую арабскую сказку, только усилилось… Наверное, те наркотические стихи всё же на меня как-то подействовали, зря я так упивался собственной неуязвимостью. Я изо всех сил впился ногтями в руку, едва не взвыв от боли, но наваждение не исчезло.

Повелитель шайтанов и ифритов шагнул в комнату, и шитые золотом парчовые портьеры, тяжело колыхнувшись, сомкнулись за его спиной.

– Ты не араб… – он вперился в меня цепким взглядом.

Я кивнул.

– И ты читал наши стихи?..

– Читал…

Старик молчал.

– Вы понимаете, так получилось, что они на меня больше не действуют. Я сам не знаю, как это произошло. Возможно, из-за той старой песни пустынников-туарегов… Я думал, что это просто песня, а она, судя по всему, оказалась каким-то древним заклинанием…

– На всё воля Аллаха. Если Аллах так решил, значит, так нужно.

– То есть я это заслужил?

Старик усмехнулся.

– Гордыня, юноша, гордыня… Избавляйся от неё, – он покачал головой.

– Нет, ты этого не заслужил. Ты этого хотел.

– Вы хотите сказать, что Аллах дает людям то, что они хотят?

– Да. Ты удивлён?

Я с сомнением пожал плечами.

– Не знаю.

– Ты просто никогда не обращал на это внимания. Это происходит со всеми.

– И с вами тоже?

Старик оставил мой вопрос без ответа. Несколько минут он в полном молчании разбирал груды книг на столах, расставляя их по полкам в странном, одному ему известном порядке. Наконец, покончив с этим занятием, он повернулся ко мне.

– Пойдём, светлоокий юноша, я напою тебя чаем. Всё равно спешить тебе некуда. Твой друг будет сражаться с драконами ещё до утра.

– Спасибо… – я улыбнулся. – Я с удовольствием выпью с вами чаю.

Аллах и вправду даёт людям то, что они хотят.

Старик развернулся и махнул мне рукой следовать за ним. За парчовой портьерой начинался длинный тёмный коридор, в котором веяло непривычной прохладой. Наверное, этот коридор ведёт в подземелья, где старый маг хранит свои несметные сокровища, усмехнулся я. Но он вывел нас в небольшой внутренний дворик, окружённый арочной галереей, с раскрытой розой фонтана по центру. Я сделал несколько шагов, огляделся и замер, ослеплённый и очарованный… По стенам, колоннам, по полу, по небесной мозаичной сини вились нежно-хризолитовые плети вьюнка. Изгибаясь, закручиваясь в невероятные спирали, они вдруг расцветали веерообразными пальметтами и листьями ислими, подчиняясь завораживающему божественному ритму… От изящно-витиеватых линий невозможно было оторвать взгляда, явленные формы орнамента словно приоткрывали передо мной завесу неких глубинных смыслов, уводящих в мир бесконечных ассоциаций, символизирующих красоту божественного творения… Бесконечная во времени и пространстве вязь орнамента возносила в райский сад, созданный самим Всевышним…

Я прошёлся вдоль стен, любуясь работой неизвестного мастера… «когда к орнаменту обратил он кисть свою, создал он рай второй раз»… Она была прекрасна, прекрасна до последнего кусочка мозаики, до едва заметного раздвоенного листочка ислими, скрывающегося среди спиралей уходящего в вечность побега вьюнка…

…уходящего в вечность побега вьюнка, вдоль которого играла, резвилась, вилась-обвивалась незаметная серая змейка-дракончик по имени Вьюн… моя душа… душа переводчика…

Я вздрогнул и обернулся. В журчавшем посреди двора фонтане мягко плеснулась красная рыбка. Я подошёл к его роскошной чаше, сверкавшей золотом, лазурью и зеленью мелкой майолики, встал на колени и опустил лицо в прозрачную воду. Боже, как хорошо…

Пол дворика был устелен пёстрыми коврами; я присел в прохладной тени и откинулся на пышные подушки. Это была сказка, настоящая арабская сказка из толстых, зачитанных до дыр книжек, из моих детских снов…

Старик принёс высокий серебряный чайник, две пиалы с тончайшей золотой арабеской на бело-зелёном фоне и старую медную лампу. Хотя он всё делал сам, почему-то я был уверен, что у него есть слуги… в таких же шёлковых шароварах и остроносых туфлях… просто прячутся где-то в дальних закоулках дома, боясь показаться на глаза незнакомцу.

Я не ошибся.

– Я беспокоюсь за своего друга, – обратился я к старику. – Он остался в лавке один… спящий. Может быть, лучше перенести его сюда или закрыть лавку?

Старик покачал головой.

– Юноша, моя книжная лавка – это мой мир. Она не закрывается никогда. Любой человек, который хочет купить книгу, может зайти в неё, когда захочет, днём или ночью. А за твоим другом присмотрят.

Он ловко подставил узкое горлышко чайника под искрящуюся струю фонтана, потом опустился на колени перед лампой и быстро потёр её рукавом халата. Я отшатнулся, когда из лампы появилось голубоватое пламя, и едва не рассмеялся вслух… что, Алекс, ты ожидал, что из медной колбы сейчас вылетит джин-слуга?..

Я осторожно взял из рук старика пиалу и поднёс к лицу. Все тот же привычный запах пустыни. Я сделал глоток… чай был словно пропитан песчаной пылью.

– Ваш чай тоже пахнет пылью. Почему так?

Хозяин лавки улыбнулся.

– Это не пыль, юноша. Это пыльца песчаной розы. Говорят, через неё Аллах даёт людям любовь к пустыне.

– Скажите, уважаемый Салем Аль-Азиф, а вам… вам Аллах дал то, что вы хотели?

Старик усмехнулся.

– Ты пришёл ко мне в лавку, и ты знаешь моё имя. Значит, ты пришёл ко мне не случайно. Но это не имеет значения. А на твой вопрос я отвечу так: да, Аллах даёт мне то, что я хочу. Смотри…

Он обвёл рукой дворик и дом, сверкнув россыпью драгоценных перстней, унизывавших его пальцы.

– Я всегда хотел дожить до двухсот лет. И я хотел жить в сказке…

– А сколько лет вам сейчас?

– Сто семьдесят два, – спокойно ответил он.

Я чуть не захлебнулся горячим чаем.

– Но вы выглядите не старше, чем на семьдесят два! – изумлённо воскликнул я.

– А если хотел бы, выглядел бы на двадцать шесть, – старик улыбнулся.

– А ты разве не получаешь то, что ты хочешь?

– Я?!!!.. Нет, Аль-Азиф, – я покачал головой. – Нет. Если бы бог или Аллах, как вы его называете, давал мне то, что я хочу, я бы сидел сейчас дома и нянчился со своим годовалым сынишкой.

– Ты в этом уверен? – выцветшие до аквамариновой прозрачности глаза старика смотрели на меня пристально и пытливо.

Что значит, уверен ли я в этом?! Он хочет сказать, что вся та помойка, которая есть у меня в голове и жизни – все мои сомнения и страхи, душевные страдания и вечное хождение по грани, вся моя собственноручно разрушенная несчастно-несчастливая любовь, дурацкие напряжённые отношения с отцом, наконец, эта безумная эскапада через границы в поисках некоего бога – это то, чего я хочу?! Вот уж нет! Нет! НЕТ!!!..

Хотя…

В голове отчётливо всплыли слова, вскользь сказанные Шах пару дней назад по дороге в Танжер, о том, что меня будто кто-то ведёт, подталкивает в нужном направлении и распахивает передо мной нужные двери… Может быть, старик действительно прав?!

– Люди тоже получили то, что хотели. С перенаселённостью на планете покончено, с голодом давным-давно тоже, все сыты, у всех есть крыша над головой. Нет войн и эпидемий. А взять пресловутую чистоту наций и национальную самобытность, о потере которых столько кричали во времена глобализации? О, теперь об этом можно больше не беспокоиться! Сбылась великая мечта: Россия – только для русских, Европа – для европейцев, Поднебесная – для китайцев, Латиноамериканские территории – для свистящих… Мы стали настолько разными, что скоро станем несовместимы на генетическом уровне. А мы, арабы, всегда хотели быть властителями мира. И, боюсь, через пару столетий мы ими станем…

– Распространение наркотиков как государственная политика? – спросил я.

– Да. И одновременно распространение арабского языка. Ведь для того чтобы употреблять наркотические стихи, требуются хотя бы начальные знания нашего языка и каллиграфии.

На двор медленно опускались синие магрибские сумерки, покрывая мозаичную вязь таинственно мерцающей полупрозрачной чадрой.

– Аль-Азиф, я хотел вас спросить… Пару лет назад вы встречались с одним учёным из Поднебесной. Его звали профессор Линг. О чём вы с ним тогда беседовали?

– О том же самом, юноша, что и с тобой. Ты от него узнал моё имя?

Я покачал головой.

– Нет. Он болен… душевно. Я думаю, он стал таким после того, как встретился с богом.

Я пристально посмотрел в глаза старика, стараясь уловить, не проскользнёт ли в них что-нибудь, но тот перехватил мой взгляд.

– Ты думаешь, я помог ему в этом? Нет. Ты ошибаешься.

– Но тогда где и как это могло произойти? Вы не можете хотя бы предположить?

– Нет, мой мальчик. К сожалению…

Я поставил на пол драгоценную пиалу и поднялся. Где-то там, далеко за горизонтом, жаркое пустынное солнце нырнуло в солёно-слёзную прохладу океана, и теперь двор заливала густая синь. В листве мирта умиротворяюще стрекотали цикады.

– Аль-Азиф, мне нужно идти. Спасибо вам. За разговор и… за сказку. Если мне удастся найти того, кого нашёл профессор, я обязательно вернусь и расскажу вам об этом.

Мы прошли по длинному тёмному коридору и вновь оказались в сказочной книжной лавке, посреди которой росла серебристая олива. Шах блаженно спал на софе в той же позе, в которой я его оставил.

Аль-Азиф подошёл к одной из полок, проворно вскарабкался по рассохшейся деревянной стремянке почти под самый потолок, пробежался пальцами по корешкам и на ощупь вытащил маленький толстый томик.

– Возьмите, юноша. Это подарок. От меня.

Он протянул мне книгу. Я осторожно взял её из его рук и раскрыл на первой странице. На тонкой кофейной бумаге устремлялась в необъятное небо, танцевала, взмахивала изящными крыльями стая птиц моего любимого насталика…

– Спасибо, – я покачал головой. – Мне очень жаль, но я не могу принять этот подарок. Завтра мы улетаем. А вы сами понимаете, с наркотиками через границу…

Но старик отстранил мою руку.

– Ты можешь взять её с собой в гостиницу и прочитать ночью. А утром пришлёшь её мне с посыльным. Я не буду продавать эту книгу. Она будет стоять на полке и ждать тебя – когда ты вернёшься.

Я бережно завернул книгу в обрывок упаковочной бумаги, взвалил Шаха на плечо – чёрт, какой же он тяжёлый, поголодать пару-другую неделек ему бы явно не помешало – попрощался со стариком и вышел из лавки.

Местный таксист на старом дребезжащем седане домчал нас до гостиницы с абсолютно безбашенной скоростью – «как влюблённый верблюд, бегущий навстречу своей возлюбленной», как он хвастливо заявил, засовывая в карман мои деньги. Ну-ну, в России такие "верблюжьи бега" обошлись бы мне в кругленькую сумму. Портье окинул нас заговорщицким взглядом и поцокал языком.

Чертыхаясь, я затащил Шаха на второй этаж в свой номер и бросил на кровать. Кто знает, в каком состоянии он очнётся – будет лучше, если я буду находиться рядом. Я волновался за его здоровье, хотя… хотя, положа руку на сердце, был благодарен Всевышнему за то, что тот на время избавил меня от докучливого товарища. По крайней мере, я смог насладиться общением с Аль-Азифом, а впереди меня ждала целая ночь наедине с драгоценным томиком арабской поэзии…

…Когда начало светать, я перевернул последнюю страницу. Немного помедлил и закрыл книгу, так и не прочитав последнего стиха… Не сейчас. Пусть он ждёт меня. Я дочитаю его, когда вернусь… если вернусь…

Потом безжалостно растолкал Шаха. Полусонный, тот сел на кровати и полным тайного удовлетворения голосом протянул:

– О-о-о, как это было хорошо! Что ты мне подсунул? Я бы не отказался попробовать это ещё разок.

– Ничего я тебе не подсовывал. Ты сам сунул свой нос туда, куда не следует, Буратино! Ещё раз так сделаешь, и я тебе его отрежу, ясно?.. Давай, одевайся, а то опоздаем на самолёт. Нам ещё нужно доехать до Касабланки.

Шах исподлобья посмотрел на меня:

– А кто такой этот твой буратино? И почему ты мне угрожаешь?

Но я уже захлопнул дверь.

Я спустился к конторке портье, расплатился за гостиницу и спросил, может ли он доставить по адресу пакет. Тот кивнул и протянул мне кусок плотной бумаги. Я завернул книгу, сверху чёткими крупными буквами вывел название улицы и имя Аль-Азифа, и, задумавшись на мгновение, внизу приписал:

Портье ошарашено уставился на меня. Ещё бы, иностранец вот так вот запросто пишет, да мало того пишет – сочиняет! – стихотворение на арабском и при этом не впадает в наркотический транс! Да это невероятно! Я не сомневался, что сегодня же эта новость распространится по ИДАРу со скоростью света, но мне было наплевать.

В аэропорту Анфа столицы Магрибского вилайета Истинно-Демократической Арабской Республики официально нас никто не провожал, хотя я заметил с десяток агентов в гражданской одежде, не спускавших с нас глаз. Но мне и на это было наплевать. Мы с Шахом беспрепятственно погрузились в самолёт Истинно-народной авиакомпании, после чего я ещё раз мысленно вознёс хвалы их Всевышнему, удобно подоткнул под голову шёлковую подушку и, бессовестно отдав улыбчивых толстушек-стюардесс на съедение моему приятелю, который одаривал их неприкрыто плотоядными взглядами, провалился в глубокий сон.

Я любил приходить сюда, любил сидеть между нитяными ветвями ивы, слушать тихое журчание воды в неглубокой чаше фонтана, где в мутноватой воде между крупными белыми и зелёными глазурованными плитками колыхались-стелились изумрудные пряди водяного мха. Вскоре я познакомился со всеми, сдружился с Хананием и Мишаэлем, которые привели меня сюда. Новые люди здесь появлялись редко. Вполуха я вслушивался в их разговоры о каком-то едином боге, добром и вселюбящем. Меня не трогали. Радушно приветствовали, угощали маслянистым травяным настоем или горячим финиковым вином, которое подогревали тут же, на каменном очаге, специально для меня, жалостливо глядя, как я кутаюсь в тёплый шерстяной плащ, сотрясаясь в мучительном ознобе. Только один раз Ханания, не выдержав моей отстранённости, подскочил ко мне, принялся стучать маленьким смуглым кулаком по моей грудной клетке и с горячностью и отчаянием кричать:

– Ну же, Накиру, разве ты не слышишь, как ОН стучится в твоё сердце?! Открой ему дверь, впусти его в свою душу!.. Прими его! Ты слышишь, как он стучится?!

Но Даниил, как звали того невысокого коренастого мужчину с дружелюбным лицом, остановил его.

– Не нужно торопиться, Ханания. Каждый человек идёт к богу своей дорогой. И думается мне, что Накиру предстоит пройти очень долгий путь, верно?

Я пожал плечами. Долгий путь? Кто знает… и кто знает, не теку ли я подобно великой перевёрнутой реке Евфрат в обратную сторону?..

– Мальчик мой, ты похож на озлобленного уличного щенка. Для чего ты всюду носишь с собой кинжал? И не снимаешь его даже здесь? Разве здесь тебя могут обидеть? Разве ты чувствуешь среди нас какую-то опасность?

Я дёрнулся и машинально нащупал рукоять кинжала.

– Я знаю, мир вокруг нас полон насилия. Но, отвечая насилием на насилие, ты лишь умножаешь зло.

– А мне плевать, что я там умножаю. Они отняли у меня всё! Отца, мать, мою любимую… И я не собираюсь прощать им…

– Всё? – перебил меня Даниил. – Насколько я знаю, твои родители оставили тебе щедрое состояние. Ты богат.

– Мне не нужны эти проклятые деньги! Они не приносят мне ничего – ни счастья, ни любви!..

– Вот видишь, – мой собеседник мягко положил руку мне на плечо. – Ты сам уже многое понял. Так и насилие – оно не принесёт тебе ничего. Ни любви, ни счастья. Оно лишь приумножит твою злость и боль. Я знаю, пока ты этого не понимаешь и не согласен со мной. Когда-то я сам был таким, как ты. Но, я думаю, со временем ты поймёшь, что лишь добро множит добро, а любовь множит любовь. Понимать – это же твоя профессия… – и он тепло улыбнулся.

Даниила любили все. Да и невозможно было не любить этого скромного и улыбчивого человека. Его глаза излучали такой мощный свет, что, казалось, внутри у него горит неугасимое яркое пламя… пламя любви к людям и искренней веры в своего отречённого от себя и жертвующего собой бога. Сюда, во дворику реки, он вырывался нечасто. Но иногда мы сталкивались с ним в летнем дворце, где располагалась царская канцелярия и где он часто бывал по долгу службы как личный царский советник и прорицатель, поставленный Навуходоносором «главным начальником над всеми мудрецами Вавилонскими». Несколько раз он приглашал меня прогуляться с ним, и мы долго бродили по узким улочкам старого города и говорили обо всём. Мне нравилось разговаривать с этим мудрым человеком. Он не пытался говорить со мной о своём боге, но его слова почему-то бередили душу и успокаивали одновременно. После этих встреч у меня в голове начинала роиться туча вопросов, но голодная гиена-тьма на время трусливо отступала, давая мне передышку.

Я возвращался домой далеко за полночь, стараясь засиживаться допоздна в какой-нибудь дружеской компании. Отпускал спать прислужницу, долго стоял под струёй горячей воды, вытекавшей из пузатой медной бочки, которая громоздилась во дворе на высоких козлах и за день докрасна раскалялась под палящим солнцем. Выпивал обжигающий настой с мёдом, жгучим имбирём и миррой, чтобы хоть ненадолго загасить внутренний холод, бросал в высокий глиняный кувшин, стоявший в углу спальни, очередной круглый камешек… ещё один день без неё, без воздуха, без жизни… и сворачивался тугим калачиком под толстым шерстяным покрывалом в безуспешной попытке скрыться от окружающей меня тьмы. Но, стоило мне лишь закрыть глаза, как ненасытная гиена-тьма подкрадывалась к моей кровати, обдавала леденящим дыханием, ложилась холодной каменной плотью на грудь, и меня вновь захлёстывала волна знобящей тревоги.

Тревога, тревога, моя подруга, моя возлюбленная, моя жена, когда же ты отпустишь меня из своих цепких до боли объятий?