Аэропорт Нью-Нью-Йорка был огромным, гулким и пустым. Построили его с поистине имперским размахом – ещё бы, в самой крутой стране мира всё должно быть самым крутым, в том числе и аэропорт – хотя при нынешнем международном трафике вполне хватило бы терминала раз в сто поменьше.

Сотрудник паспортной и таможенной службы в одном лице, дюжий рейнджер кровь с молоком, взирал на нас с нескрываемым подозрением.

Да и впрямь, было от чего. Гражданин Поднебесной (чужой!) и гражданин России, имеющий наружность гражданина Поднебесной (непонятночужой!), прибывшие из Истинно-Демократической Арабской Республики (самой опасной страны на свете!), да ещё и без всякого багажа!

Минут десять пограничник внимательно изучал наши паспорта. Пока он проверял наши данные по компьютерной сети, я стоял и покрывался холодным потом. Но служба госбезопасности Камеля Атласа сработала на отлично, а его российские и китайские коллеги, судя по всему, пока что медлили с активными действиями – из каких соображений, мне не хотелось даже думать – поэтому проверку мы прошли.

– Цель визита в нашу страну? – пограничник наконец-то оторвал взгляд от экрана и пристально уставился на Шаха.

– А-а-а, ну понимаете… – Шах запнулся. После тесного общения с магрибскими стюардессами он пребывал в каком-то медитативно-мечтательном состоянии, поэтому мысли у него текли весьма туго. – Мы хотели поближе познакомиться с вашей страной, с её культурой и историей, посетить ваши музеи, например, знаменитый Метрополитен-музей и Музей современного искусства, сходить в Метрополитен-Опера…

Пограничник мрачно взглянул на моего спутника, видимо, окончательно убедившись в своих подозрениях, и потянулся к большой красной кнопке.

– Постойте, офицер, – я бесцеремонно отодвинул Шаха от стойки. – Мой друг просто шутит. Мы накопили с ним немного деньжат и приехали к вам, чтобы как следует поразвлечься.

Я вальяжно похлопал Шаха по плечу.

– Прежде всего, МакДональде! Ваши гамбургеры – это лучшее, что я пробовал в своей жизни!

Шах поморщился, но я незаметно ткнул его локтем под рёбра.

– Потом Бродвей. Я обожаю ваши мюзиклы. Они просто… крутые. И Диснейленд. Обязательно!

Я посмотрел на Шаха, и тот покорно кивнул головой в знак согласия.

– Ну и, наконец, ваша кола и виски – они лучшие в мире!

Лицо таможенника расслабилось.

– Полностью с вами согласен! Но вашему другу я бы посоветовал так больше не шутить.

Он порылся в столе и протянул нам два комплекта бумаг.

– Заполните въездные декларации.

Я взял свои бумаги и перелистал их. Надо же, оказывается, за те два года, что я не был в Имперских Штатах, здесь произошли разительные перемены… Раньше американцы никаких других языков, кроме своей америколы, признавать не хотели. Вернее, не столько не хотели, сколько не могли. Своих переводчиков-мутантов у них почти не рождалось – слишком уж простой и прямолинейно-правильной была их национальная парадигма сознания, поэтому ментальное здоровье нации было настолько крепким и нерушимым, что фактически не оставляло возможностей для мутаций – поэтому все документы всегда были составлены исключительно на америколе. Я заглянул через плечо Шаха – ну да, привычная америкола. Но моя декларация была переведена на русский! Вот это прогресс!

Я быстро проставил галочки в таможенной декларации – алкоголя на ввоз нет, наркотиков, запрещённой литературы и т. п. тоже – и перелистнул страницу. Так, что тут у нас? «Обязательство»: «…в период пребывания на территории Имперских Соединённых Штатов я обязуюсь…» Несколько минут я ошарашено смотрел на лежащий передо мной листок. «…1. Не надираться в жопу на людях… 2. Не гадить в общественных местах… 3. Не трахать местных тёлок…»

Чёрт, неужели ночь с томиком арабской поэзии всё-таки не прошла для меня бесследно? Я зажмурил глаза, приказал мозгу сосредоточиться и ещё раз перечитал декларацию. Не помогло.

Я покосился на Шаха, но тот заполнял свои листки как ни в чём не бывало. Я сгрёб бумаги со стойки и подошёл к пограничнику.

– Офицер, извините. У меня возникли некоторые трудности… Мне кажется, декларация переведена на русский язык не вполне адекватно. Может быть, я лучше заполню документы на америколе?

Пограничник посмотрел на меня снисходительным взглядом, как на глупого капризного ребёнка.

– В нашем департаменте работает один из лучших переводчиков русского языка в Имперских Соединённых Штатах. Мистер Багбер два года проходил стажировку в Москве, поэтому прекрасно знаком и с русским языком, и с реалиями русской жизни.

Я кивнул.

– О да, конечно, это чувствуется. Извините. Наверное, я немного подустал после долгого перелёта. Сейчас я всё заполню.

Я вернулся к стойке. Действительно, не стоит спорить с одним из лучших переводчиков Имперских Соединённых Штатов. Зачем нарываться?

Так, «не надираться в жопу на людях». Конечно, обязуюсь. Я поставил жирную галочку. Дальше. «Не гадить в общественных местах». Интересно, что под этим имеется в виду – не бросать обёртки от жвачки мимо урны, или слово употреблено в его прямом значении? Ладно, тоже обязуюсь. «Не трахать местных тёлок». А это-то ещё почему?! Насколько я помнил, раньше такого пункта во въездной декларации не было.

– Шах, – я дёрнул его за рукав. – А у тебя в декларации есть пункт про женщин?

Тот непонимающе посмотрел на меня.

– Про каких ещё женщин?

Понятно, значит, это только для русских. Оказывается, про препотентных кобелей Кьёнг всё-таки не шутил… Ха, ничего себе, новость!.. Я едва не расхохотался – ладно, обойдёмся без секса, поди не умру без него за несколько дней – и поставил в квадрате напротив жирную закорючку. Остальные пункты после первых трёх затруднений у меня не вызвали, и уже через полчаса мы с Шахом шагали по гулкому безлюдному терминалу.

– О, фак! Как здесь пахнет свободой! Чуешь? – восторженно произнёс Шах, когда мы с ним вышли на огромную, почти пустую аэропортовскую парковку. Он раскинул в стороны руки и стоял, вдыхая полной грудью влажный морской воздух.

Я пожал плечами. Ну да, меня Америка тоже всегда поражала своим простором и размахом. Здесь всё было большим, по-настоящему большим, огромным и крутым. Но говорить о свободе? Я насмешливо посмотрел на Шаха.

– Пахнет свободой? В президентской империи-то?

– Да. Только не в том смысле, в котором ты думаешь…

Новый гигантский «Форд», который в любом европейском городе занял бы полторы дорожные полосы, вёз нас по улицам Нового Нью-Йорка. Шах, не отрываясь, пялился в окно на проходящих мимо американок. Я тоже время от времени бросал на них заинтересованный взгляд – по правде говоря, там было на что посмотреть… пусть даже и благодаря стараниям генных инженеров. Но какое это имеет значение?

– Какое здесь всё… ма-а-асштабное, – восхищённо протянул Шах, провожая глазами очередную обладательницу крутых бёдер, мерно колышущейся груди не меньше четвёртого размера и пухлых губок. – Жаль только, что нам здесь ничего не светит.

Он обречённо вздохнул.

– Почему же?

– А ты посмотри на их альфа-самцов…

Так называемые "альфа-самцы" здесь и впрямь были как на подбор – просто-таки голливудские секс-символы все как один. Тяжёлые волевые подбородки, широкие плечи, накачанные торсы – было видно, как под одеждой играют их мощные мышцы.

– Ну и хорошо, что не светит, – я откинулся на спинку сиденья.

– Почему это? – Шах удивлённо посмотрел на меня.

– Потому что на таможне с меня взяли подписку не трахать местных баб.

– С тебя взяли такую подписку?! Ты шутишь?

– Нет.

– А почему? Ты больной что ли?

– Никакой я не больной, придурок. Просто я русский. Генетика у меня плохая, ясно? Потом объясню.

Я отвернулся к окну и в который раз мысленно выругался – и что только меня дёрнуло выкрасть этого придурка из психушки? У него же все мысли только о бабах. Будущий властитель мира… Я даже содрогнулся при мысли об этом.

В течение следующих двух дней мне удалось ему отомстить. За всё. С тайным злорадством я затаскивал его в Макдональдсы и Кинг-Бургеры, скармливая ему горы гамбургеров и чизбургеров и заставляя запивать их приторной колой. В первый же вечер после нашего приезда Шах фамильярно сгрёб меня под локоть в холле гостиницы и сделал приглашающий жест рукой:

– Мы идём ужинать в "Coolest, Best & Most", лучший ресторан Нью-Нью-Йорка и любимый ресторан их императора… то есть, как его, президента. Сегодня я угощаю.

Я высвободил руку и покачал головой:

– Нет, Шах. Сегодня вечером мы идём ужинать в «Кинг-Бургер». Видел за углом огромную стеклянную арку? Вот туда. За нами наблюдают, в этом можно не сомневаться. Поэтому нам нельзя вести себя подозрительно хотя бы первые пару дней. Так что извини, но пока тебя ожидает фаст-фуд, мюзиклы и Диснейленд. А дальше посмотрим.

Шах с мольбой посмотрел на меня.

– Алекс, но нас там отравят. Может, всё-таки в ресторан?

– Нет, – я решительно взял его за рукав и потащил через улицу…

Мы сидели за добротным металлическим столиком, заставленным пакетиками с гамбургерами и стаканами колы. Прямо под нами, под стеклянным полом проносились большие американские машины, и вообще всё вокруг было большим, нет, даже крупным — крупные автомобили, крупные дома, крупные особи женского пола с крупными прелестями, крупные особи мужского пола с крупными торсами, и крупные гамбургеры, в одном из которых сейчас тоскливо ковырялся Шах.

– Говорят, у них гены искусственно модифицированы под фаст-фуд и колу, – Шах мотнул головой в сторону соседних столиков.

– Ну, сами-то они утверждают, что у них модификация произошла естественным путём в процессе многовековой эволюции, – я пожал плечами. – Что вполне вероятно. Нужно же организму как-то выживать, вот он и приспособился извлекать энергию из гамбургеров. И вообще, сделай лицо порадостнее, а то как-то непохоже, чтобы ты наслаждался местной кухней.

Шах бросил на меня уничижительный взгляд.

– Может, хватит издеваться, а? И без того тошно… Лучше скажи, какие у нас планы? Вернее, у тебя?

– Навестить нескольких человек из списка, который прислала мне Тай и с которыми в своё время встречался профессор Линг. Но не сейчас, а через пару дней, когда местные спецслужбы немного успокоятся и ослабят свою бдительность. А там посмотрю. А у тебя?

– С тобой похожу… пока, – Шах с отвращением запихнул в рот кусок булки с тошнотворно-бурой смесью кетчупа и горчицы. – Атам тоже… посмотрю…

Несмотря на мои опасения, следующие два дня прошли довольно неплохо. Мы приспособились выковыривать из всевозможных бургеров листочки салата и кружки помидоров и заедать ими жареную картошку, а остальное незаметно складывали обратно в пакетики. Вечером второго дня мы забурились в наикрутейший мега-кинотеатр. Мягкие крутящиеся кресла, гигантский экран с обзором на весь полусферический купол, ошеломляющие спецэффекты – я едва не бросился с кресла на пол, когда мимо моего уха просвистел кусок обшивки с межгалактического крейсера «Великая Америка». Но на третий день терпение Шаха иссякло окончательно. Он заартачился и напрочь отказался идти на бродвейский мюзикл, несмотря на все мои увещевания о необходимости усыпить бдительность местных спецслужб.

– Алекс, я больше так не могу! Ты меня уничтожаешь физически и морально!!! Поэтому сегодня мы с тобой посетим Метрополитен-оперу, тем более что там идёт не бог весть какой заумный изыск, а всего лишь «Королева чардаша»!

Уже стемнело, когда мы вышли из залитого огнями здания оперного театра, преисполненные уверенности в том, что жизнь наконец-то налаживается. Венгерский еврей Имре Кальман, как всегда, не подвёл, с первых же нот закрутил нас в своих празднично-нарядных мелодиях, заразил безудержным темпераментом, щедро сдобренным глубокой чувственностью и искромётным весельем, и уже в середине представления я, забыв обо всём, подпевал графу Бони: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!..», покачивая ногой в такт кордебалету. Мало того, в антракте нам удалось обнаружить в театральном буфете крошечные кокотницы с жульеном из креветок в сливочном соусе, которые мы с Шахом, оголодавшие, сгребли все до одной, и канадское ледяное вино, что превратило вечер в совсем уж, подозрительно райский… не нравится мне такая идиллия, ох, как не нравится…

Разумеется, как пел князь Елецкий в «Пиковой даме», моё предчувствие меня не обмануло. Мы вышли из подъезда оперы и неспешным шагом двинулись через площадь, лавируя между мягко урчащими лимузинами и роскошными бюстами местных дам. Шах по привычке пялился по сторонам на упругие телеса американок, играющие под тонким трикотажем вечерних платьев, а я довольно мурлыкал себе под нос задорный мотивчик «любовь такая, глупость большая!..»

– Алексей!

Я застыл на месте.

– Алексей! Ты?!

Я резко обернулся. Через толпу к нам пробирался высокий молодой мужчина в элегантном дорогом костюме, белоснежной рубашке и галстуке. Денис, как всегда, был до предела вылизан и безупречен – от кончиков блестящих ботинок до изящной оправы очков. Что ж, как говорится, положение обязывает.

– Алексей! – ещё раз повторил он, наконец-то добравшись до нас. Мне показалось, что в его голосе звучала искренняя радость… или только показалось?

– Так ты в Штатах? А мы так за тебя волновались! Особенно Станислав Александрович, – добавил он, увидев мой недоверчивый взгляд. – Просто ты исчез так внезапно, никому ничего не сказал. Даже наши спецслужбы забеспокоились.

– Ха, ещё бы…

Но обрадованный Денис меня не слышал.

– А ты, оказывается, в Имперских Штатах! Мог хотя бы отца предупредить. Какая-то срочная работа подвернулась?

– Нет, – я покачал головой. – Я по личным делам. А ты тут какими судьбами?

Я почувствовал, как Денис мгновенно напрягся, а в его глазах промелькнул испуг. Ну, ещё бы – то, что у кого-то могут быть "личные дела" в другой стране, не укладывалось у него в голове. Поставленная речь первого секретаря-референта председателя ведущей российской парламентской партии и кандидата в президенты дала сбой.

– Я… – Денис явно пытался осмыслить мои слова. – Мы… у нас… у Станислава Александровича скоро начинается предвыборная кампания, ты же знаешь. И он решил нанести официальный визит… в Имперские Соединённые Штаты… в рамках подготовки…

– Значит, отец тоже здесь?!

О, господи, только этого мне ещё не хватало!!! Отец в Штатах!!! Ну да, во время нашей последней встречи он что-то говорил мне об этой поездке, но в круговерти последних событий я естественно напрочь об этом забыл! Я нервно огляделся по сторонам.

– Да… то есть нет, не именно здесь, – Денис наконец-то вновь обрёл контроль над своей речью. – В общем, твой отец сейчас находится в Нью-Нью-Йорке в российском посольстве. В театр я приехал один, чтобы немного отвлечься, и, как видно, не зря! Это просто замечательно, что я тебя встретил! Я думаю, Станиславу Александровичу будет несложно замять историю с твоим внезапным отъездом из России и предупредить возможные проблемы. Хорошо, что ты уехал в Штаты, а не, например, в Поднебесную или, хуже того, в Истинно-Демократическую Арабскую Республику.

Я промолчал.

– К Штатам у нас в России относятся наиболее лояльно, поэтому, я надеюсь, больших проблем не будет. Поедем сейчас вместе со мной в посольство, и я организую тебе встречу с отцом…

– Организуешь встречу?

– В том смысле, что постараюсь смягчить первоначальную реакцию с его стороны. Да и последующие реакции тоже, – Денис сдержанно улыбнулся.

Да уж, насчёт первоначальной реакции он прав. Представляю, как отнёсся к моей эскападе отец накануне своей предвыборной кампании и… как он меня встретит… «Знаешь, Алексей, я в очередной раз сильно пожалел о том, что тогда забрал тебя из спортинтерната. Со своей совестью я уж как-нибудь бы договорился, зато сейчас был бы избавлен от серьёзного источника проблем в твоём лице»… О да, некая вариация этой темы обязательно будет в репертуаре, но это уже так, давно не ранит. Да и, честно говоря…

…да и, честно говоря, мой отец – потрясающий человек. Ну да, политик, ну да, рвётся к власти. Но ведь он действительно хочет сделать этот мир лучше. Неравнодушен ко всему, причём неравнодушен по-настоящему, неподдельно, по-людски. Всегда и всем старается помочь. И ведь реально помогает! Сколько раз сам видел… За страну всей душой болеет. Да знаю я, знаю, как неубедительно звучат такие выспренные фразы, особенно на рекламных плакатах, но я-то не рекламный плакат, я его сын и всё вижу… и уважаю своего отца за это.

Что, однако, не мешает мне с завидной регулярностью трепать ему нервы своими глупыми выходками, а теперь так и вовсе, как последний идиот, почти что перегородить ему дорогу к заветной цели… Так что, чего там говорить, предложение Дениса "смягчить реакцию" было как нельзя кстати – он хорошо знает моего отца. Наверняка отец предпочёл бы иметь его вместо меня своим сыном. Сложная это штука – родственные отношения. Будь жива мама, возможно, всё было бы по-другому…

– Нет, Денис. Сейчас не поеду. Я не готов, – я виновато покачал головой.

– У нас с отцом непростые отношения, ты же знаешь… Я зайду завтра, хорошо?

– Так завтра даже лучше! – просиял Денис. – Завтра мы организуем в посольстве приём для местного истеблишмента. Будут всякие политики, общественные деятели. Начало в два часа дня. Приходи. При таком скоплении людей Станиславу Александровичу придётся встретить тебя… более политкорректно, скажем так. Я предупрежу его заранее.

– Спасибо…

– В общем, договорились. До завтра. Ждём тебя в два часа дня в посольстве, насчёт пропуска я позабочусь.

Денис кивнул мне на прощание, скользнул глазами по Шаху и быстро зашагал в сторону лимузина с посольскими номерами, урчавшего у края тротуара.

– И что это за тип? – поинтересовался Шах, проводив его взглядом.

– Первый референт у моего отца. Оказывается, мой отец сейчас тоже находится в Имперских Штатах с официальным визитом и будет ждать меня завтра в российском посольстве.

– А что, твой папашка – какая-то крупная шишка?

– Ну, как сказать… будущий президент России… если я ему в этом не помешаю.

– Ни фига себе! Да ты, оказывается, у нас мальчик-мажор, из золотой молодёжи? – мой приятель язвительно усмехнулся.

– Вовсе не из золотой, – я зло посмотрел на Шаха. – Я до пятнадцати лет жил в обычном детском приюте в Гонконге. Ясно?

– Ясно, – Шах пожал плечами. – А чего ты злишься?

– Да так, ничего. Извини. Просто мне сейчас очень плохо. Дерьмово, понимаешь? Я не знаю, что мне делать дальше! Не знаю, как мне жить дальше! Да и вообще… не знаю, как хотя бы пережить завтрашнюю встречу с собственным отцом!

Шах пристально посмотрел на меня и вдруг захохотал. С полминуты меня распирало от злости – и чего ржёт, придурок?! ему бы мои проблемы… – но потом не выдержал и захохотал вместе с ним. Нет, всё-таки есть у нас с другими нациями что-то общее, несмотря на пятьсот лет железных занавесов – а именно, дурацкое чувство юмора в самых неподходящих ситуациях…

Я стоял перед российским посольством на другой стороне улицы и старательно собирался духом. К началу приёма я опоздал – если начистоту, то специально медлил, тянул до последней минуты, прекрасно осознавая, что правильнее было бы поспешить, прийти чуть раньше, чтобы встретиться и переговорить с отцом неприлюдно… но не смог, не решился… не знал, что сказать отцу, не мог найти себе никаких объяснений и оправданий, а уж смотреть ему в глаза… попросту боялся… трус…

Я тряхнул головой и двинулся через улицу к кованой калитке с золотым двуглавым орлом. Из будки охраны навстречу мне тут же выскочил консьерж.

– Добрый день, мистер… – начал он на америколе, но через секунду удивлённо вскинул брови. – О, Алексей, если я не ошибаюсь? Это вы?

Вторую часть фразы он произнёс уже по-русски.

– Да, я…

Консьержем в посольстве Сергей работал уже несколько лет, и за время моих предыдущих визитов в Штаты у меня с ним сложились довольно неплохие отношения… ну, насколько неплохими они могут быть с замаскированным под консьержа майором федеральной службы безопасности.

– Рад видеть вас снова. Вы прилетели отдельно от делегации? – он окинул меня цепким профессиональным взглядом. Я нервно поправил галстук. Всё утро потратил на то, чтобы купить этот чёртов костюм, облазил пару торговых мега-центров, доведя Шаха до нервной истерики – ну никак не дотягивали мои плечи до параметров местных альфа-самцов, и всё тут!

– Да, дела задержали.

– Понимаю. Вы, переводчики, везде нарасхват. Как вы пока, справляетесь? – участливо осведомился он.

– Пока да, – кивнул я, мысленно пожелав ему засунуть его участливость в одно место.

– Приём уже начался. Вам нужно поторопиться. Сейчас я посмотрю ваше имя в списке сопровождающих лиц…

– Меня в этом списке нет. Мне должны были заказать спецпропуск, – я протянул ему паспорт. – Я приехал не в качестве переводчика.

И добавил, чтобы избежать дальнейших расспросов:

– Мне нужно встретиться с господином Кравцевичем, моим отцом.

Майор службы госбезопасности на мгновение замер, видимо, не зная, как реагировать на мои слова, но тут же воскликнул с деланным удивлением:

– О, так Станислав Александрович – ваш отец? Я не знал. Какой приятный сюрприз!.. Тогда минутку, я посмотрю. Дело в том, что утром дежурил мой напарник…

Он заскользил пальцами по монитору планшета.

– Да, вы правы. Вам выдан спецпропуск. Пожалуйста, подойдите к идентификатору.

Я прижался к чёрному глазку, подождал, пока тот просканирует мою радужку, и через пару минут уже шёл по широкой аллее к зданию посольства, почти физически ощущая, как консьерж-майор буравит мою спину подозрительным взглядом.

В Имперские Соединённые Штаты я приезжал раз пять. Америкола была простейшим языком из всех существовавших в мире на данный момент, а, точнее говоря, оставалась единственным языком в традиционном его понимании – не превратившись, как остальные, в слепок уникально-специфической парадигмы национального сознания. Овладеть америколой хотя бы на элементарном уровне мог даже нормальный человек, не мутант, поэтому работающим в Штатах сотрудникам посольства и приезжающим делегациям рекомендовалось обходиться своими силами, не забирая профессиональных переводчиков с более «сложных фронтов».

Здание российского посольства было выстроено в вычурном стиле сталинского ампира – был в своё время в России такой правитель – поэтому поражало и давило своим величием одновременно. Помпезномонументальный гигант, словно тысячелетний дуб, вгрызался корнями в американскую землю, а высоченным шпилем центральной башни, увенчанным неизменной российской звездой, безжалостно протыкал лазурное небо над Имперскими Соединёнными Штатами. Я остановился прямо перед ним и задрал голову вверх. Великолепный фасадный декор с привкусом ар-деко, богатейшая мешанина лепнины, башенок, скульптур… что-то во всём этом меня притягивало и цепляло, задевало какие-то глубинные струны души, так что можно было стоять и смотреть… смотреть бесконечно долго, улетая мыслями в тёмные лабиринты своей – не своей? – памяти, упорно не желавшего кануть в лету прошлого, самого себя… и почти всякий раз, когда я замирал перед сталинским ампирным монстром, перед моими глазами возникала одна и та же мимолётная, но неизменнонавязчивая картина – словно пьяница-кинооператор, которого давно б следовало выгнать с работы, да нельзя, потому как приходится родным дядькой самому директору клуба, раз за разом прокручивал в моей голове старую немую плёнку…

…Богато обставленный кабинет с массивной краснодеревной мебелью, книжные шкафы с рядами увесистых томов словарей, я даже видел их названия, теснённые на корешках золотым рельефом… Deutsch-Russisches Worterbuch… dictionnaire frangais-russe… русско-японский словарь… задорные перезвоны трамваев за полуоткрытым окном, молодой лейтенант в форме советской армии, чёрный наган у виска, выстрел, глухой звук падающего тела, словно кто-то бросил на пол тяжёлую тряпичную куклу…

…одна и та же картина… всякий раз… просто наваждение какое-то…

Я потёр ладонями виски и подошёл к высокой двустворчатой двери парадного подъезда. Швейцар, узнав меня, приветственно кивнул головой.

– Добрый день, – он взял у меня пропуск и приложил его к терминалу. – Работать к нам?

– Нет, – в очередной раз объяснил я. – У меня назначена встреча с господином Кравцевичем. Он меня ждёт.

– Ах, да, понимаю, – швейцар оказался тоже на редкость хорошо осведомлён о моих семейных обстоятельствах. – Проходите. Приём проходит в саду. Сегодня чудесная погода, не правда ли? Вы пройдёте сами или вам вызвать сопровождающего?

Я покачал головой.

– Спасибо, я сам.

Швейцар провёл рукой по сенсорной панели, спрятанной в завитках лепнины, массивные створки двери из морёного дуба плавно распахнулись и впустили меня в огромную полутёмную залу. Здесь царила торжественная тишина. С разрисованного странными картинами потолка на меня смотрели краснощёкие грудастые женщины со снопами золотых колосьев в руках и бравые мужчины в кепках, стоящие на фоне тракторов. Тяжёлая хрустальная люстра издавала мелодичные перезвоны, когда её длинные подвески покачивались под напором свежего ветра. Двери в сад были распахнуты настежь, от мраморного пола веяло прохладой… в зале не было ни души. Сотрудников в посольстве, как всегда, не хватало; работать за границу обычно ехали только по настоятельной "просьбе" спецслужб и при первой же возможности сбегали домой… Конечно, те страшные времена, когда иностранцев безжалостно убивали прямо на улицах, давным-давно канули в лету, но теперь на смену страху пришли скука и равнодушие – и впрямь, кому интересно жить среди каких-нибудь, например, мышей?

Я прошагал по гулкому мрамору, вслушиваясь в непривычное эхо, и остановился на пороге. Швейцар был прав, день и впрямь выдался чудесным. В узорчатой тени берёзоблонь – говорят, российским генетикам стоило немалых трудов скрестить настоящие русские берёзы с белым наливом – словно скатерть-самобранка расстелились-развернулись длинные столы, обильно уставленные искрящимися хрустальными вазами, салатницами, фруктовницами, бокалами, фужерами и прочей квази-царской утварью. Посуда была величественной и внушительной, под стать возвышавшемуся надо мной ампирному творению архитекторов. По белоснежным льняным скатертям между золотыми приборами скользили солнечные зайчики и рассыпались россыпью радужных искр, натыкаясь на гранёный хрусталь. Интересно, что сказал бы о тайных национальных архетипах опытный психоаналитик, увидев подобную тягу к массивной роскоши?..

Обед ещё не начался, приглашённые мужчины стояли группками и о чём-то активно беседовали, а их дамы неспешно прогуливались по дорожкам между белоснежными стволами берёзоблонь. Между ними проворно сновали официанты с подносами, предлагая закуски и аперитивы, и не менее проворные журналисты с микрофонами и камерами.

Я остановился в высоченном проёме двери и пытался решить, что делать дальше. Самому найти отца? Или лучше через кого-нибудь предупредить его, что я здесь, и подождать внутри посольства? Вдруг от одной группки разговаривающих отделился светловолосый мужчина в очках, радостно мне улыбнулся и, сделав рукой несколько сложных жестов, из которых я понял только один – стой и жди – исчез среди деревьев.

Через пару минут он вернулся, быстрым шагом подошёл ко мне, склонил голову в лёгком приветственном поклоне и указал рукой вглубь сада:

– Алексей, я рад, что ты пришёл. Твой отец ждёт тебя.

– Спасибо, Денис…

– Удачи! – услышал я вслед.

Всё же Денис – неплохой парень. Переживает, причём, кажется, совершено искренне. А уж за кого переживает – за меня или за своего босса, чтобы тому ничто не помешало победить на выборах – да какая, в общем-то, разница?..

Увидев меня, отец что-то сказал своим собеседникам, которые в ответ улыбнулись, а некоторые повернули головы и окинули меня любопытными взглядами, и подошёл ко мне – как всегда, подтянутый, уверенный в себе, сильный и… очень родной…

– Пап, здравствуй…

Мне вдруг жутко захотелось обнять его, уткнуться лицом в его костюм, спрятаться вот так вот, по-детски, и рассказать ему всё… странный, абсолютно непонятный порыв… что это с тобой, Алекс, ты ведь никогда раньше такого не делал? Не тот человек твой отец, чтобы потакать подобным проявлениям родственных чувств, да и ты до пятнадцати лет в приюте рос, не привык…

– У меня нет времени долго с тобой разговаривать, – отец говорил обрывисто и сухо, разом отсекая любые эмоции, – и выяснять все причины и мотивы твоих поступков, в результате которых ты удосужился стать объектом пристального внимания со стороны спецслужб трёх самых могущественных стран мира. И если на возню ИДАРцев и китайцев я бы мог ещё наплевать, то на расследование, начатое нашей службой госбезопасности, да ещё и в преддверии надвигающихся выборов… Ты вообще понимаешь, что своей беспардонной глупостью ты поставил под угрозу все мои планы?!! И не только мои, но и огромного числа других людей, зависящих от меня?!!!

– Пап, извини… я действительно не подумал…

– Поговорим дома, – в пронзительно-тёмных глазах отца сквозили только брезгливость и холод. – Завтра вечером я спецрейсом возвращаюсь в Москву. Ты летишь со мной. Возможно, мне как-нибудь удастся уладить дело малой кровью, представить всё так, будто ты летал по организационным вопросам, связанным с моей предвыборной кампанией.

Вернуться завтра в Россию? Могу держать пари, что после этого лет на десять, а то и навсегда, путь за границу мне будет закрыт. А это значит, что с моим расследованием и моими поисками мне придётся распрощаться… и все эти мучительные вопросы так и останутся кружиться в моей голове назойливой стаей стервятников и заживо рвать меня на куски изо дня в день и из ночи в ночь, пока… пока там будет, что рвать…

– Я не могу…

– Хотя, конечно, это сомнительно, – отец меня не слышал, всецело занятый своими мыслями. – Возможно, публичный скандал и удастся замять, но негласное расследование всё равно будет проведено. Вряд ли они закроют глаза на такое.

– Пап, я не могу вернуться!

– Что?! – отец резко вскинул взгляд на меня.

– Я не могу вернуться. По крайней мере, завтра. Мне нужно доделать кое-какие дела в Имперских Штатах и, возможно, ещё придётся слетать в…

Сильная пощёчина обожгла мне щёку, как хлёст бича, голова мотнулась в сторону, а губу пронзила резкая боль там, куда пришёлся удар тяжёлого фамильного перстня, с которым отец никогда не расставался. На несколько мгновений я замер, не понимая ещё, что произошло. Вокруг воцарилась звенящая тишина. Гости и журналисты, которые находились поблизости, и даже официанты замолчали и с любопытством уставились на нас, забыв про всякие нормы приличия. Я судорожно сглотнул, огляделся по сторонам и посмотрел на отца, не зная, что нужно сделать, сказать в такой ситуации, чувствуя, как из рассечённой губы по подбородку начинает стекать тёплая струйка крови.

– Ты, щенок… – сильная рука взяла меня за подбородок и вздёрнула лицо вверх. – Твои планы и желания – последнее, что меня волнует, ясно? Завтра мы улетаем в Россию, и, не дай бог, что-либо помешает тебе это сделать. Ты меня понял? Завтра в 22:00 ты должен стоять у дверей посольства. А теперь свободен. Иди.

– Прощу прощения, – отец одарил присутствующих лёгким поклоном. – Нам с сыном нужно было решить кое-какие семейные вопросы.

Потом резко развернулся и зашагал прочь.

А я с минуту стоял посреди этой сцены, словно в каком-то ступоре, кожей ощущая на себе пристальные взгляды окружающих, потом неловко кивнул всем в знак извинения и пошёл в сторону посольства. И только в торжественной полутьме приёмной залы, под улыбчивыми лицами советских колхозниц и трактористов, задорно взиравших на меня с высоченного потолка, я почувствовал, как оцепенение постепенно меня отпускает…

– …И почему ты позволил ему ударить себя по лицу?! – Шах с отвращением засовывал себе в рот осточертевшую картошку-фри, заедая её листьями салата из гамбургера. – У тебя же реакция, как у змеи. Ты вполне мог перехватить его руку.

– Не мог… Он мой отец. И имеет право на всё… И завтра вечером я улетаю домой. Не успев закончить то, что начал…

За огромной стеклянной стеной Макдональдса неслись добротные американские машины, спешили по своим делам добротные американские женщины и мужчины. Я махнул рукой.

– Да ладно, теперь уже всё равно… Слушай, а давай за этот оставшийся день оторвёмся по полной?!

Шах с сомнением посмотрел на меня.

– Оторвёмся по полной в Имперских Штатах? Ты бредишь, друг мой. Тебе даже трахаться запрещено, да и с выпивкой у них здесь… на грани сухого закона.

– Да я имел в виду оторвёмся по-американски! Поедем в Диснейленд, они же теперь под него целый штат отдали, а я там ещё ни разу не был. Будем кататься на американских горках, фотографироваться с Микки-Маусом, ну и всё в таком духе!

– Меня сейчас вытошнит… – Шах жалобно посмотрел на меня.

Разумеется, по паре адресов из присланного мне Тай списка мы всё же сходили. В обоих местах нас встретили деловитые бизнесмены, которые энергично трясли нам руки, живо интересовались целью нашего визита, охотно рассказывали о разговоре с китайским профессором, а узнав, что я способен воспринимать арабские стихи без наркотических последствий, тут же предлагали организовать совместный легальный бизнес по продвижению арабской литературы в массы. Я усердно всматривался в их лица, вслушивался в их слова, пытаясь проникнуть за внешнюю незамысловатую оболочку, пышущую физическим и ментальным здоровьем, как золотоискатель, старался выискать те крупинки золотого песка, которые сумел намыть в пустой породе их душ и разума профессор Линг – крупинки, которые позволили ему прийти к тем умозаключениям, к которым он пришёл, и возвести тот самый странно-контринтуитивный рациональный конструкт, в истинности которого он был уверен столь сильно, что сумел, преодолевая себя и боль, разорвать и перестроить свои нейронные связи, выйти за пределы собственного сознания и заложить эту информацию на третьем слое ново-китайского языка… на третьем слое, на котором говорят с богом…

Вечером того же дня мы с Шахом улетели на юг, в штат Диснейленд. Перед вылетом мы заключили друг с другом жёсткий пакт со строгими обоюдными санкциями, что между собой мы будем разговаривать только на америколе, а по прибытию на место пустимся во все американские тяжкие. Так мы и сделали. В Дисней-Сити мы отыскали самый отвратительно-аляповатый на взгляд Шаха отель, где сняли самый омерзительно-безвкусный на мой взгляд номер с гигантскими кроватями и холодильником, заставленным бутылками с колой. Увидев на кровати подушки в форме Микки-Мауса, Шах поморщился, но промолчал.

Всё следующее утро моё изысканно-извращённое естество протестовало против того, чем мы занимались. Взращенный годами неустанных мыслительных экзерсисов паук, усердно обвивший моё сознание бесчисленными паутинами всевозможных ментальных сборок, размышлений, домыслов, предположений, мечтаний, сомнений и т. д. и т. п., отчего временами оно напоминало мне безнадёжно захламлённый чердак, изо всех сил цеплялся своими тонкими лапами за свитую паутину, упирался, ругался, вопил, но постепенно сдавал свои позиции, отступая куда-то в глубины моего подсознания. Но, вопреки всем ожиданиям, мне от этого не было плохо! Как раз наоборот, я чувствовал, как мой мозг впервые в жизни по-настоящему расслабляется и отдыхает! Отдыхает от постоянных переключений между несовместимыми языковыми и ментальными структурами, отдыхает от душевных исканий, метаний, мучительных мыслей о смысле жизни, смерти, любви и от мириад прочих вопросов, на которые нет и не может быть ответов… Я едва ли не физически ощущал, как мои нейроны расправляют свои сжатые в постоянном напряжении аксоны и дендриты, распрямляются, потягиваясь в сладкой неге, по мере того, как поток незамысловатых мыслей и ощущений омывает моё сознание.

Америкола… язык, в котором нет таких слов, как" возможно", "сомневаюсь", "мне кажется", нет лексем и семантических конструкций, выражающих оттенки и полуоттенки смыслов, подсмыслы, неуверенность, сомнения, неопределённость, нет ирреальных наклонений… И вовсе не по причине его лексической или семантической бедности, а просто-напросто вследствие отсутствия подобных концептов-состояний в менталитете и психологии нации. Америкола – это язык прямолинейных людей, уверенных в себе, своих мыслях и своих поступках. Плохо ли это? Не знаю. Такой язык нужно ещё заслужить. И они его заслужили. Правда, заслужили ценой векового национального покаяния после того, как почти стёрли с лица земли ядерным смерчем Латинскую Америку в безумнозверином приступе паники, в попытке искоренить очаги смертельных пандемий. То было страшное время, время страшных решений и страшных уроков. Нация встала на колени и покаялась перед миром. Нация перевоспитала себя в мучениях, шаг за шагом, на протяжении нескольких веков меняя себя и перестраивая свою ментальность, свою идентичность. Сегодня американцы стали, пожалуй, самой благополучной и самой доброжелательной нацией на этой планете. В то время как другие продолжают сидеть в своих норах, возводя вокруг себя всё более неприступные стены, Имперские Соединённые Штаты открывают себя всему миру. Страна, которая может стать новым источником оздоровления и возрождения на нашей планете? Кто знает… Вполне возможно. И, надо признать, это был бы наиболее оптимистичный сценарий… Если язык является зерцалом нравственного здоровья нации, то американцы на сегодня – самая высоконравственная нация в мире.

«Кажется, я тебя люблю…» Вам когда-нибудь так объяснялись в любви? Сколько любви отнимает слово "кажется" у слова "люблю"? И как понять это признание? «Возможно, я тебя люблю, хотя, может быть, ты мне безразличен»? Или «Возможно, я тебя люблю и ненавижу одновременно, потому что моя любовь превратилась в болезненную одержимость»? Мы плаваем в океане неизвестности, барахтаемся в нём, тонем, изнуряем свой мозг беспрерывным выискиванием островков определённости в бездонной трясине расплывчатых чувств, гипотетических смыслов, пытаясь ощутить под ногами хотя бы клочок уверенной твёрди, чтобы передохнуть, перевести дыхание… «Я люблю тебя, люблю безумно, до последней кровинки, до последнего вздоха, люблю, люблю, люблю…» А так вам когда-нибудь объяснялись в любви?

Мы, русские, привыкли к этой вечной неопределённости, как ни одна другая нация в мире – «возможно, вероятно, может быть, наверное, мне кажется, я бы хотел, я бы не хотел, сомневаюсь…» О, наш язык изобилует подобными лексическими, морфологическими, семантическими и интонационными сущностями! Мы привыкли к душевным метаниям и сомнениям, наш мозг вынужден непрерывно выстраивать и перестраивать едва уловимые паутины подсмыслов и нюансов, изнемогая под бременем неизвестности. «Я тебе… (пауза)… позвоню». И ты вынужден продираться сквозь наслоения смыслов, через все "может быть" – может быть, позвоню, если я тебя люблю, если в тот момент я буду чувствовать, что я тебя люблю, если я не решу, что я тебя не люблю… Сколько в этой фразе объективных математических процентов "позвоню" и "не позвоню", "люблю" и "безразличен"? 5 %, 30 %, 58 %, 89 %? Мы ежедневно, ежечасно и ежесекундно тратим энергию нашего сознания на то, чтобы определить эти проценты, хотя бы для себя самих, хорошо осознавая, насколько неверна эта почва собственных предположений у нас под ногами. А сколько душевных сил мы тратим на то, чтобы преодолеть ту боль, что заполняет всё наше существо, когда казавшиеся надёжно-вечными крупинки определённости, которые мы выискивали с таким трудом, вдруг начинают крошиться у нас в руках, оставляя на ладонях горстки бессмысленной пыли, пепла того, что было и уже никогда не вернуть?.. Каждый человек имеет ту судьбу, которую он заслужил. Каждый народ имеет тот язык, который он заслужил. И я последний, кто будет с этим спорить. Но если бы вся та энергия, силы и мысли, которые мы, люди, тратим на барахтанье в океане неопределённости, могли быть потрачены на созидание и любовь? Мы бы уже жили в земном раю? Или нет?..

Мы с Шахом сидели в ярких, вырви глаз, пластиковых креслах в одном из бесчисленных фаст-фудов, пили колу и расслабленно смотрели на дурацкое представление, которое устроили перед нами на невысокой сцене гигантские мыши, утки, дятлы и прочие плюшевые монстры. Мы только что вышли из очередного аттракциона со страшным названием «Замок дьявола», где нас провезли в зверски дребезжащих вагонетках по мрачным подземельям с выглядывающими отовсюду чудовищами, вампирами и стильно разукрашенными зомбаками. Наши попутчики в страхе отшатывались от низких бортиков и орали, а мы с Шахом подвывали им во весь голос в диком восторге.

– Хорошо, правда? – Шах блаженно улыбался. – Знаешь, счастье – странная штука. Если бы кто-нибудь когда-нибудь раньше сказал мне, что я буду счастлив в Диснейленде!.. Слушай, Алекс, мне тут в голову пришла гениальная мысль. А что если построить где-нибудь здесь, в округе, центр реабилитации для переводчиков? Ты ведь тоже ощущаешь на себе благотворное целительное воздействие здешней атмосферы, не так ли?

– Ощущаю, – я согласно кивнул. – Давно не испытывал такого откровенного… мммм… мозго-кайфа. Так что мысль насчёт реабилитационного центра, я бы сказал… гениальна.

Я состроил серьёзное лицо.

– Думаю, ты вполне можешь организовать собственный успешный бизнес. Прежде всего, нужно привлечь неврологов, чтобы подвести под эту идею научно-медицинскую базу, затем разработать методики…

– Да какие там методики? Мы с тобой уже всё разработали! Во-первых, разговаривать только на америколе. Во-вторых, ежедневные лечебные процедуры – целый день проводить в Диснейленде, кататься на аттракционах и как можно больше общаться с местными жителями, – Шах кивнул в сторону соседнего столика, где сидело добротное, кровь с молоком, американское семейство стремя жующими детьми. – В-третьих, питаться только фастфудовской пищей. Ну и, в-четвёртых, каждый вечер смотреть бродвейский мюзикл или голливудский фильм. Вот и вся методика. Результат гарантирован! Здоровые и чистые мозги, как будто ты никогда и не рождался переводчиком!

– Как будто никогда не рождался переводчиком?.. А это было бы занятно… очень занятно, – я посмотрел на Шаха и, не выдержав, захохотал.

– …никогда… никогда не рождался… переводчиком… – Шах тоже закатился от смеха так, что на глазах у него выступили слёзы. – Я бы хотел испытать… эти ощущения…

Наши старания не прошли даром – эти ощущения нам испытать почти удалось. Уже к трём часам дня мир вокруг нас стал простым и ясным, виды на будущее – самыми что ни на есть радужными, а окружающие нас люди, включая людей в чёрном, неотступно следовавших за нами по пятам из самого Нью-Нью-Йорка и терпеливо ожидавших нас на выходе у аттракционов, топчась поодаль в тени деревьев, – приветливыми и родными. Даже то обстоятельство, что через два часа мне предстояло быть в аэропорту, чтобы улететь в Нью-Нью-Йорк и к 22:00 прибыть к дверям российского посольства, было не в силах омрачить моего безоблачного настроения. Мы сидели в прозрачном аквариуме центрального ресторана Макдональдса и смотрели, как за стеклянными стенами закладывали мёртвые петли, взмывали ввысь и круто пикировали в кроны деревьев бесчисленные разноцветные вагончики, кабинки и вереницы прозрачных шаров, внутри которых сидели, визжали и радовались жизни наши сопланетники.

– Смотри, какие малышки сидят за соседним столиком, – Шах кивнул за мою спину. – Всё-таки люблю я эту страну, люблю всей душой!

– Всей душой? – я вполоборота посмотрел туда, куда указывал мой приятель. – Я бы предпочёл полюбить её всем телом.

– Тебе же запрещено… всем телом, – тот довольно хмыкнул. – Ты же русский. Так что сиди, дружок, и завидуй другим, более продвинутым нациям, ясно?

Шах скомкал бумажный пакет из-под гамбургера и шутливо швырнул им в меня. Я автоматически отклонился – сработал выработанный годами тренировок рефлекс уворачиваться от летящих на тебя предметов – бумажный комок беспрепятственно пролетел мимо и шлёпнулся прямо под соседний столик.

– Идиот, что ты делаешь? – прошипел я. – Мне же не только местных баб трахать запрещено, а ещё и… гадить в общественных местах.

Я сполз со стула, как можно незаметнее проскользнул к соседнему столику и попытался дотянуться рукой до скомканной бумажки. Последним, что я увидел, было шесть круглых женских коленок, выглядывающих из-под коротеньких джинсовых юбчонок. И в этот же момент я услышал оглушительный визг и почувствовал, как меня мощным рывком выдёргивают из-под стола и прижимают лицом к полу, выламывая назад руки.

– Вы нарушили положения 207 и 217 Правил пребывания на территории Имперских Соединённых Штатов граждан России. Вам вменяется сексуальное домогательство в отношении трёх гражданок Имперских Штатов, а также грубое нарушение правил поведения в общественных местах. Вы имеете право хранить молчание…

Меня рывком поставили на ноги. Я увидел рядом с собой четырёх полицейских в какой-то мультяшной футуристической форме цвета металлик, чуть поодаль растерянное лицо Шаха, и круглые от страха и любопытства глаза американцев – ещё бы, впервые в жизни они увидели человека, осмелившегося преступить закон!

Вежливо подталкивая в спину, меня вывели из зала и запихнули во внушительных размеров полицейский фургон с решётками на окнах. Скамейка и пол внутри фургона были покрыты толстым слоем пыли – наверное, его не использовали последние лет сто. Законопослушный рай, чёрт его подери…

А как же мой самолёт на Нью-Нью-Йорк и императив «в 22:00 стоять у дверей посольства»?!!..

То, что происходило дальше, от меня уже не зависело. После стандартной идентификационно-регистрационной процедуры в полицейском участке меня передали с рук на руки людям в чёрном.

В просторной допросной было невыносимо душно. Хотя, возможно, мне это только казалось, и задыхались не мои лёгкие, а мой мозг – от потока однообразных вопросов.

– Я вам уже говорил, что цель моего визита в Имперские Соединённые Штаты – отдых, как это указано во въездной декларации. Ваша страна – райское место для отдыха, не то что Россия или, скажем там, Европа. Я давно мечтал…

Мой собеседник никак не отреагировал на мою натянутую лесть, подошёл к столу и навис надо мной в картинной позе.

– Я это уже слышал. И, как вы помните, в той же декларации вы обязались не вступать в сексуальные контакты с гражданками Имперских Штатов.

– Но я не вступал в ни какие контакты! И даже не собирался этого делать!!!

– Не собирались? – мой собеседник саркастически усмехнулся. – И потому залезли под столик, где сидели три представительницы женского пола?

– Я залез под столик, чтобы подобрать обёртку от гамбургера!

– И в той же декларации вы обязались…

– …не гадить в общественных местах, да помню я, помню! Но я не гадил и не собирался гадить, обёртка там оказалась случайно, потому что я…

– Потому что вы что? Продолжайте…

К концу третьего дня я был готов признаться в десятке изнасилований, лишь бы избавить себя от этой мучительной пытки. От обретённой было кристальной чистоты сознания не осталось и следа. Что было с Шахом, я не знал, но наверняка ему тоже приходилось несладко. Вполне вероятно, что его обвиняли в пособничестве и тайном сговоре с целью свержения существующего строя.

Вечером я ложился на кровать в своей камере, закидывал руки за голову и слушал протяжные завывания ветра в пустых коридорах. Иногда мне казалось, что я вижу, как за ржавой решётчатой дверью по центральному пустому пространству пятиэтажного тюремного здания причудливыми зигзагами носятся призрачно-смутные потоки воздуха. Тюрьма была пустой – хвала и слава новой перевоспитавшейся американской нации! Безо всякого намёка на издёвку. Я бы не удивился, если бы во всей этой огромной стране мы с Шахом были единственными асоциальными элементами, которых потребовалось изолировать от общества. Почему тюремщики решили поместить меня на четвёртом этаже, было непонятно – когда меня вели по гулким тюремным коридорам, все камеры вокруг были пустыми. Итак, я лежал на кровати и день за днём слушал – нет, скорее даже смотрел на завывания ветра. И чем больше я на них смотрел, тем больше мне казалось, что это вовсе даже не ветер, а мысли тюремного здания, которые носятся в пустоте черепной коробки от одной камеры к другой. Когда потоки воздуха залетали ко мне в каморку и обдавали моё тело своим дыханием, я пытался понять, что хочет рассказать мне эта древняя тюрьма, истосковавшаяся по живым людям.

На тринадцатый день моих усердных занятий по изучению языка тюремного ветра меня в последний раз провели по гулким коридорам. Я внимательно вглядывался в камеры на противоположной стороне, но Шаха там не увидел. Что ж, вполне может статься, что ему отвели отдельную тюрьму…

В уже знакомой комнате для допросов человек в чёрном молча выложил на стол предписание о моей депортации. Как подозреваемому в совершении двух тяжких уголовных преступлений мне запрещалось въезжать в страну в течение трёх лет в случае, если моя вина не будет доказана, и пожизненно, если меня признают виновным. Я также молча пододвинул к себе бумаги и расписался под галочками.

– И мы надеемся, что ваша страна примет в отношении вас соответствующие строгие меры, – с этими словами человек в чёрном протянул мне пачку документов.

– Можете не сомневаться… примет, – я взял документы, поспешно кивнул и вышел из комнаты.

Международный терминал аэропорта имени Джона Кеннеди был огромным и пустым и тем самым мало чем отличался от старого тюремного здания, где я провёл предыдущие две недели. Его пустота была почти осязаемой, давящей и настолько живой, что, казалось, порождала ещё большую пустоту – по крайней мере, когда я лежал на полу и смотрел вверх, мне чудилось, будто стены и потолок терминала дюйм за дюймом распираются под давлением растущей изнутри пустоты, уже не вмещавшейся в заданные бетонно-стеклянные рамки, и, если я пробуду в аэропорту ещё несколько дней, то увижу, как пустота выдавливает наружу толстые потолочные стекла и со свистом вырывается во внешний мир.

Я жил в международном терминале аэропорта Нью-Нью-Йорка уже неделю. Даже в хорошую погоду самолёты здесь летали нечасто, два-три раза в день, а уж в ожидании надвигающего с юга Атлантики урагана, который по прогнозам синоптиков мог обрушиться на восточное побережье в любую минуту, все рейсы и вовсе были отменены. Людей в аэропорту было немного, за неделю постепенно набралось пять-шесть десятков человек. Международное сообщение в Имперских Штатах было организовано по так называемым "направлениям", три из которых – азиатское, восточноевропейское и австралийское – обслуживал аэропорт Кеннеди. Самолёты отправлялись из Нью-Нью-Йорка на запад, облетали основные города Имперских Штатов, забирая по пути немногочисленных пассажиров, и после пересечения Тихого океана развозили их по десяткам стран соответствующих регионов. Рейсы, направлявшиеся в Западную Европу и Африку, формировались на западном побережье Штатов и облетали страну в обратном направлении, последними забирая пассажиров из международного аэропорта Нью-Нью-Йорка.

С каждым днём ветер снаружи заметно усиливался – по стеклянной выгнутой крыше терминала беспрерывным потоком неслись корявые ветки, ошмётки листьев, клочья сухой травы с редкими вкраплениями скомканных бумажек и пакетов. Несмотря на это, каждый день в терминал прибывало с десяток новых пассажиров. И немудрено. Сроки действия виз обычно строго подгонялись под соответствующие рейсы, и, когда они истекали, людям было запрещено находиться на территории Имперских Штатов – независимо от любых форс-мажорных обстоятельств даже таких, как надвигающийся ураган.

Я старался держаться в стороне от многоязычной компании, но вовсе не из-за каких-то там ксенофобических соображений. Дело в том, что поначалу я не придал значения столь необычному окружению и едва не поплатился за это жизнью. Но откуда б мне было знать? Такого скопления представителей разных наций в одном месте мне до сих пор никогда встречать не доводилось – все переговоры и встречи, в которых я участвовал как переводчик, носили исключительно двусторонний характер. А тут… просто невероятная ситуация для наших дней.

Первые дни после того, как полицейские дебаркировали меня в этом терминале, я проводил в последнем ряду громадного зала ожиданий перед огромным окном, выходящим на лётное поле, удобно расположившись в мягком кресле и лениво наблюдая за своими собратьями по несчастью. Поначалу пассажиров было немного – прислушавшись, я различил среди них нескольких китайцев, группу правительственных чиновников из Скандинавии, состоящих между собой в сложно-переплетённых родственных отношениях, а также ожидавших рейс в противоположном направлении французов и представителей Ближневосточного вилайета ИДАРа с медово-смуглыми лицами и сладковатым выговором. Но с каждым днём резидентов поневоле в международном терминале становилось всё больше – немцы, японцы, африканцы, индусы, австралийцы – и разноголосая публика всё ближе подбиралась к моему удалённому ряду.

Самым смешным было то, я начал зарабатывать деньги. Дело в том, что денег у меня не было вовсе. По выходу из отделения полиции мне вручили мой многострадальный планшет, паспорт с парой банковских карт и даже ключи от моей воронежской квартиры, которым я, кажется, удивился больше всего – какой-то отголосок из прошлой жизни… Но когда я попытался снять деньги в аэропортовском банкомате, тот вежливо извинился, сообщил, что обе мои карты временно заблокированы, и для получения более подробной информации предложил связаться с моим банком. Чудненько, усмехнулся я. Российские спецслужбы наконец-то зашевелились…

Так вот, денег у меня не было вовсе, поэтому первые три дня вместо еды мне пришлось довольствоваться водой из-под крана в мужском туалете – благо там царила идеальная чистота, несмотря на минимальное количество обслуживающего персонала на территории терминала. А свой первый наличный заработок я получил благодаря поискам душа.

Утром четвёртого дня я сражался с воображаемыми ниндзя в дальнем углу терминала. Привыкшие к регулярным тренировкам мышцы требовали движений, а когда они начали совсем уж невыносимо ныть и подёргиваться от постоянного сидения на месте, я отыскал в зале ожиданий укромный закуток неподалёку от прохода в служебную зону и превратил его в мини-спортзал, наплевав на удивлённые взгляды других пассажиров. Уже через полчаса разгорячённые, растянутые мышцы удовлетворённо урчали, совсем как мой рыжий гулящий красавец Елисей, потягиваясь после суток беспробудного сна. Я скользил по матово-серому полу терминала, и отточенные веками и миллионами человеческих тел движения вытекали из моего тела одно за другим, сплетаясь в сложный узор из шёлковых нитей, петель, круговых уходов, резких выбросов силы, блоков, ударов. Движения вились, завораживали, влекли за собой дальше и дальше, так что невозможно было остановиться… Когда пол вокруг меня был завален грудами изувеченных призрачных ниндзюков, со стонами расползавшихся в разные стороны, я с чувством заслуженной гордости сел у прохладной стены и в изнеможении вытянул ноги. Вдоль позвоночника медленно стекали капли пота – замечательное ощущение, придающее телу восхитительное чувство лёгкости… когда у тебя чистое тело… но поскольку последний раз душ я принимал в тюрьме, сейчас моя кожа была покрыта непроницаемой коркой из засохшего пота и грязи, а от моей футболки, да и от меня самого изрядно несло… Ещё пару дней, и люди начнут от меня шарахаться сами.

– Вода, сверху… понимаете? Мыться? – приземистый полноватый немец отчаянно жестикулировал, барабанил себя коротенькими пальцами по лысеющей голове, потирал плечи и даже пытался сымитировать америкольский акцент, что выглядело довольно забавно, но, похоже, не производило никакого впечатления на стоявшего перед ним невысокого парня в комбинезоне уборщика, державшегося за ручку большой поломоечной машины. Лицо и лысина немца лоснились от жира – судя по всему, ему и впрямь настоятельно требовался душ. Впрочем, как и мне. Я засунул руку под футболку и почесал спину. Отвратительно потеть на грязное тело, такое ощущение, будто находишься в воздухонепроницаемом скафандре, просто парниковый эффект какой-то…

Щуплый уборщик со странноватым, немного перекошенным лицом – полная противоположность местным "альфа-самцам" что это, ошибка генных инженеров? – смотрел непонимающим взглядом на стоящего перед ним толстячка и в который раз повторял стандартную фразу:

– Извините, господин, но я не понимаю, что вы говорите. Со всеми вопросами вам следует обращаться в ваше посольство.

Не выдержав подобного "взаимопонимания", я поднялся и подошёл к собеседникам.

– Я могу вам помочь, если хотите.

Немец вздрогнул и испуганно посмотрел на меня. Что ж, вполне обычная реакция, когда человек слышит родную речь из уст иностранца. Мутанты-переводчики – изгои в любом обществе, несмотря на национальность.

– Вы… вы переводчик?

Я кивнул.

– Один, без сопровождения?

Ха, дожили! Может быть, нас и в клетках ещё держать?!

– … и чем вы можете мне помочь? – немцу явно никак не удавалось взять себя в руки.

– Я могу помочь вам найти душ. И перевести этому служащему любые другие вопросы, которые могут у вас возникнуть.

И, чуть помедлив, добавил:

– Разумеется, за определённую плату…

– Сколько?

Кажется, привычный язык цифр немного успокоил немца. Я постарался вспомнить цены в местном баре, сглотнув набежавшую слюну; оглядел немца с ног до головы, чтобы оценить его платёжеспособность, и умножил сумму в два раза:

– Сто баксов за минуту перевода.

– Не слишком ли высокая цена за ваши услуги?

– Если вы считаете, что у вас есть выбор…

Конечно же, выбора у немца не было, и я это прекрасно знал. Ни в одной из собравшихся в этом терминале групп иностранцев не было моих коллег. Переводчики повсюду ценились на вес золота и потому приставлялись только к особо важным делегациям, а остальные группы пользовались услугами посольских толмачей, что было стандартной практикой. Кто же мог предположить, что им придётся провести пару недель в аэропорту в ожидании рейса? В чужой стране без знания языка? Я развернулся и сделал вид, что собираюсь уйти, но немец поймал меня на рукав.

– Хорошо, я согласен. Спросите у этого служащего, где у них находится элементарный душ, – он был явно раздражён.

Я обернулся к парню, который всё это время в напряжённом ожидании прислушивался к нашему разговору, и сказал на америколе:

– У этого господина нет никаких проблем, которые требовали бы вмешательства его посольства. Он только хотел узнать, где в этом терминале находится душевая, чтобы пассажиры в ожидании своих рейсов могли принять душ. Вы же понимаете, насколько важно для людей, находящихся в замкнутом пространстве, поддерживать чистоту… – мой голос становился все более вкрадчивым, с лёгким налётом французского прононса, что делало его ещё более успокаивающим и убедительным. – Тем более что они находятся в такой великой и прекрасной стране, как Имперские Соединённые Штаты.

Парень с гордостью кивнул головой в знак согласия. Ободрённый, я продолжил:

– Они… мы все были бы вам очень благодарны за вашу помощь.

Парень ещё раз согласно кивнул и ответил:

– В этом терминале нет душевых для пассажиров, сэр.

Теперь настала моя очередь удивлённо смотреть на него. Нет душевых? В этом самом новом и самом крутом аэропорту мира нет душевых?! Их сочли ненужным излишеством, учитывая скудное количество международных рейсов? Или решили, что иностранцы обойдутся и так, если что? При мысли о том, что ближайшие несколько дней мне придется провести немытым, тело зачесалось с удвоенной силой.

– Но, может быть… – мне в голову пришла спасительная мысль, – может быть, здесь есть душевые для обслуживающего персонала, которыми могли бы временно воспользоваться пассажиры? Мы обратились именно к вам, поскольку вы являетесь законным представителем великой державы и мы считаем, что решить вопрос с душевой в вашей компетенции…

Я перевёл дух, напряжённо размышляя, чего бы ещё такого добавить к своей речи, чтобы получить доступ к желанному раструбу с сотней мелких отверстий и льющейся через них горячей, да пусть даже ледяной водой. Я ожидал чего угодно – категорического отказа, отговорок, что нужно получить разрешение начальства – но парень, который за время моей речи, казалось, прибавил десяток сантиметров роста от распиравшей его гордости, ещё раз согласно кивнул.

– Идёмте, я вас провожу.

И, дёрнув лицом, смущённо добавил:

– Правда, там очень непритязательно, не обессудьте…

Непривычное слово резануло мне слух. Я поражённо уставился на парня – а мальчишка-то оказался не так прост. Где только выискал это давным-давно забытое словечко "обессудьте"? В современном словаре америколы его нет, это точно. Может быть, не все американцы такие однослойные, как мне казалось? Или это только такие вот избранные, покорёженные судьбой?..

– Пойдёмте, он покажет нам душ, – обратился я к немцу.

– И всё это время вы переводили то, что я сказал? – в его голосе звучал неприкрытый сарказм.

– Всё это время я переводил то, что вы должны были сказать.

Я развернулся и пошёл вслед за уборщиком. Всю дорогу по металлическому лабиринту коридоров немец молча шагал рядом со мной.

Служебная зона международного терминала сильно смахивала на внутренности межгалактического корабля из фантастических фильмов ужасов. А когда я увидел мрачную душевую с бункерными дверями и массивными кнопками горячей и холодной воды, это ощущение только усилилось… того и жди из-за угла выскочит мерзко-скользкий монстр, зародившийся во чреве неизведанных закоулков гигантского корабля… Но немца, похоже, подобные фантазии не волновали. Когда уборщик ушёл, он скользнул взглядом по часам, извлёк из заднего кармана брюк портмоне с пачкой пепельно-зелёных бумажек и протянул две из них мне. Я не пошевелился.

– Я потратил на вас почти пять минут, – я перевёл взгляд с бумажек на колкие, затаившиеся глубоко под лобной костью глаза немца.

– Вы переводили не больше двух минут, – невозмутимо возразил он.

– Пять минут… я потратил на вас ровно пять минут, – сказал я, продолжая смотреть в его затаившиеся глаза.

Некоторое время немец стоял и раздумывал, не послать ли меня. Но потом, видимо, всё же решил, что я могу ему ещё пригодиться – кто знает, сколько времени придётся проторчать в этом терминале? – небрежно отсчитал ещё три сотенные бумажки и всунул мне их в руку.

– Хорошо, держи свои пятьсот баксов, раз ты считаешь, что ты их заработал… переводчик.

И энергичным шагом зашагал прочь по коридору. А я стоял и смотрел на пять бумажек, зажатых в моей руке. Впервые в жизни я заработал такие вот деньги… не виртуально-электронные, невидимые и чистые, перечислявшиеся на мои банковские счета, а оттуда незримо перетекавшие на счета бесчисленных ресторанчиков, магазинов, авиакомпаний и т. д., а такие вот осязаемые, мятые, настоящие… Я смотрел на бумажки в своей руке и не знал, поздравлять ли себя с таким заработком или же наоборот посочувствовать – что называется, докатился…

Слева от входа в наш терминал располагался небольшой барчик с весьма скромным ассортиментом. Неизменные бургеры с всевозможными приставками «кинг», «биг», «мега», около двадцати видов колы и, видимо, в уступку испорченным вкусам иностранцев чай трудноопределимого сорта, кофе и, о чудо, причудливое творение местного повара под названием «суши-бургер» – две лепёшки из белоснежного риса с зажатой между ними прослойкой из непонятной рыбы. После трёх суток вынужденной голодовки сдобренные дешёвым соевым соусом суши-бургеры показались мне воистину райской пищей, как и переваренный кофе, поданный мне улыбчивой барменшей. Часть заработанных денег я потратил в притулившемся рядом с баром сувенирном магазинчике, где приобрёл кошмарную футболку со статуей свободы на груди и ещё более кошмарные звёздно-полосатые семейные трусы. Мой утончённый вкус яростно протестовал против подобных дизайнерских шедевров, но я решительно пресёк его вопли – надо же мне надеть что-то чистое после душа?!

Так моя жизнь в международном терминале аэропорта Нового Нью-Йорка, великой столицы великих Имперских Соединённых Штатов, стала постепенно налаживаться. Случайные приработки выпадали всё чаще – решить бытовые вопросы с персоналом аэропорта, попросить соседей по залу ожидания передвинуться на несколько кресел в сторону или пораньше утихомириться вечером. Вновь прибывшие иностранцы на удивление быстро вычисляли меня в многолюдной толпе и тоже начинали задействовать меня в обустройстве своего нехитрого быта.

Утром и после обеда по два часа я занимался тем, что калечил и убивал всевозможными способами ниндзюков, гоблинов, троллей и прочих неблагородно-злобных тварей, порождённых извращённой человеческой фантазией. Удовлетворив свои кровожадные инстинкты, а вместе с ними и требующее жёсткой физической нагрузки тело, оставшуюся часть дня я проводил на своём удалённом ряду, куда ещё не добралась толпа пассажиров. В огромное окно перед собой я видел лётное поле, пустое и притихшее в ожидании надвигающегося урагана. Я удобно вытягивал ноги на противоположное кресло, надевал купленные в сувенирном магазине наушники, включал музыку и часами смотрел на огромное американское небо. Судя по всему, последнюю неделю за пейзаж в небесной канцелярии отвечал гениально-щемящий, пронизывающий насквозь, до трепета и до озноба, как холодный северный ветер с моря, Эндрю Уайет, мистический гиперреалист без художественного образования с мятущейся душой, не любивший «писать новые для него предметы». День за днём, начиная с раннего утра, он педантично покрывал небосвод всеми двухсот пятьюдесятью оттенками серого, постепенно смещаясь к мрачной свинцово-смурой палитре. От его неба веяло сокровенным одиночеством, одиночеством, от которого ты можешь часами брести по пустынной дороге, подставляя своё лицо ветру… или лежать на берегу океана, бездумно глядя, как сквозь пальцы струится холодный песок… или сидеть в аэропорту в ожидании урагана и смотреть в тревожно-сизое никуда, думая о жизни… рай достаётся по цене, которую я не готов за платить… [33]Композиция “Megalomania” британской группы Muse.
вкрадчиво нашёптывал мне на ухо сумасбродный неврастеник Мэтт Беллами из глубины веков… да, этот гениальный брит прав… рай достаётся по цене, которую я не готов заплатить…

В харчевне было многолюдно и шумно, обильно ели, играли в кубки, звали обслужниц, стучали по деревянным столам тяжёлыми кружками с густым ячменным пивом.

– Накиру, браток, да почто ж ты такой смурной стал? Всё думаешь о чем-то в последнее время, горюешь! На вот, пей!

Мой приятель, живоглазый улыбчивый декум, хлопнул меня по плечу и фамильярно плеснул пива из своей кружки в мою.

– Да бросай ты толмачом служить! Так и загнуться недолго. Записывайся лучше к нам в войско! Ты в цене будешь, потому как сам видал – с оружием ладно управляешься. Возьму тебя к себе в пятидесятку, а там, глядишь, и до декума дорастёшь. Пойдём на персов или на медян вскоре, а то ишь как силой своей давят!

– Нет, – я покачал головой. – Не могу я пока. Дело у меня есть важное в Вавилоне. Атам поглядим…

– Да ладно, браток! Сейчас пойдём, найдём девиц покраше да повеселее, и про все свои важные дела разом забудешь! Давай допивай и…

Но я его уже не слышал, всецело погружённый в чужой разговор. Слева от нас за соседним столом сидело трое видных мужчин немолодого уже возраста. Рядом с ними на лавках лежали дорогие плащи, щедро украшенные вышивкой и золотыми чеканными пластинами, на поясах висели изящные кинжалы в усыпанных драгоценными каменьями ножнах. Знатные вавилоняне, судя по всему, при царском дворе служат… Мужчины изрядно выпили и громко говорили на арамейском, но, похоже, никого кроме меня их разговор не интересовал.

– Да слышишь, говорю тебе, не покупай ты дом рядом с этой башней! В один день все мины золотые свои потеряешь. Она только с виду как твердь, не покачнёшь, а разгневается могучий Эа…

– О, друг, да о чём ты говоришь? Жёлтому Евфрату никогда не вырваться из своих каменных берегов, никогда не добраться до Этеменанки. Так что великий Эа тут бессилен.

– Я знаю, о чём говорю! Послушай меня. Мой дед начинал возводить эту башню ещё при Набопаласаре, а я достраивал её уже при нынешнем владыке. Там, глубоко внизу, под башней, где проходит граница между царствами живых и мёртвых, течёт река. В реке этой омывается великая подземная госпожа Эрешкигаль. Супруг её Нергалу ревнует её к владыке вод Эа. И однажды Эа испытает приступ любовной страсти, и подводная река вздуется, выплеснет своё семя из берегов и смоет башню Мардука!

– Так эта башня построена на подземной воде?! Но почему жрецы скрывают это ото всех?

– Да чтобы не вызвать царского гнева и людских сомнений. А из их храмовых подвалов нарыты вниз колоды глубиной всего в два гара, из которых они черпают воду. Поэтому-то и говорю тебе, друг, не покупай дом рядом с Эсагилой, если не хочешь в один день принять ванну в воде, где купается сама Эрешкигаль!

И мужчины громко загоготали.

А я сидел, оглушённый услышанным мною, омываемый со всех сторон многоголосым, многоязычным пьяным гулом…

Я встряхнул головой, но гул голосов не исчез, наоборот набрал силу, расслоился на отдельные частоты, заняв весь диапазон моего слухового восприятия. Я провёл рукой по лбу, чтобы отогнать наваждение, и почувствовал, как меня кто-то сдержанно, но сильно трясёт за плечо. С трудом разлепив глаза, я увидел склонившегося надо мной немца.

– Извините, господин переводчик, я взял на себя смелость разбудить вас. Вы не могли бы помочь мне с одним вопросом? – древние немецкие слова сливались в моём мозгу в тяжеловесный готический гимн.

Гул голосов продолжал нарастать, мало того, к нему примешалось звонкое щебетанье птиц в утреннем лесу. До меня даже начали доходить некоторые обрывки смыслов. Я приподнялся и сел. Сознание никак не могло выбраться из мутного болота сна, и мелодичные трели, достигая невиданных высот, превращались в острейшие стеклянные иглы, безжалостно вонзавшиеся в незащищённую мозговую плоть. Я повернул голову в сторону, откуда исходил звук, и увидел обосновавшуюся всего через пару кресел от меня целую группу австралийцев, которые, судя по всему, прибыли ночью, пока я безмятежно дрых, забыв про всякую бдительность. Ох, Алекс, нельзя так расслабляться, никак нельзя, а то так и с… разумной жизнью распрощаться недолго.

Шестеро мужчин и женщин оживлённо щебетали, издавая непревзойденные по своей изящности трели, россыпи и пересвисты. Мужские голоса не уступали женским, выводя сложнейшие гирлянды легато и стаккато, уходя в тончайшие фальцеты, будто играя на невидимых флейтах. Недаром переводчиками с австралийского во всём мире становились в основном женщины. Лично я понимал всё, но в ответ мог высвистеть разве что фальшивое «да» и «нет». Австралийцы увлечённо выясняли между собой отношения, раздражённая симпатичная девица выливала на других рулады не вполне литературных ругательств, те отвечали ей замысловатой россыпью хроматических полутонов.

Я молча кивнул немцу и с трудом поднялся на ноги. Муторный сон словно высосал из меня все силы. Голова немного кружилась, к горлу подступала тошнота, мне казалось, будто я плыву по желейным воздушным волнам, медленно колышущимся между стенами огромного аквариума. Слегка пошатываясь, я бесцеремонно протиснулся между коленями звонкоголосых обитателей южного континента и свернул в неширокий проход между рядами кресел. За последние пару дней терминал стал заметно многолюднее. Сроки виз истекали, и людям не оставалось ничего другого, кроме как перебираться на этот международный клочок земли. Люди сидели, полулежали, рылись в чемоданах, перемещались с места на место, жестикулировали, смеялись и говорили, говорили, говорили… их голоса накатывали на меня со всех сторон фантасмагорическими многослойными волнами несовместимых между собой смыслов, понятий, подтекстов – абсолютно невозможная, непозволительная, чудовищная смесь разнородных мировосприятий, мировоззрений и мироощущений, намешанная в одной колбе каким-то безумным алхимиком. Я не сразу понял, что происходит. Первая плеть жгучей боли ударила внезапно и резко. Словно из пучины этой адской многоязычицы-многоголосицы высунулась скользкая щупальца головоногого и хлестнула по обнажённому мозгу, оставляя за собой ошмётки ядовитой слизи. Второй удар последовал почти сразу же, с другой стороны. Потом третий, четвёртый… Я волчком крутанулся на месте, судорожно ища выход, но увидел перед собой только встревоженное лицо немца.

– Что с вами?.. Вам плохо?.. Я могу вам помочь?..

Отрывистые немецкие слова падали на мой мозг тяжёлыми, вывороченными из стен мрачных средневековых подземелий булыжниками, стараясь заживо погрести меня под своей поминальной пирамидой. Я замер, пытаясь понять, что он мне говорит, и потерял ту самую драгоценную секунду, когда ещё можно было бы сбежать, спастись от этого многоголосого монстра… но я не успел. Многоязычное головоногое вынырнуло из пучины, охватило мой мозг всеми своими щупальцами, впилось ядовитыми присосками, проникая внутрь, в мои святая святых, в сокровенную серую плоть, пытаясь расчленить её, вырвать свой кусок нейронного студня, упорно продолжающего хранить свои тайны от всех врачей и учёных. Я сполз на пол, на колени, обхватил голову руками, уже не контролируя себя, пытаясь хоть как-то защитить свой мозг – самого себя – от безжалостных жгучих плетей. Каждый язык, который доносился до меня из толпы, настойчиво требовал своего – уникальной, перестроенной только под него структуры сознания, и мой мутированный сгусток нейронов метался между ними, не в силах не подчиниться этому зову, сотворённый создателем для того, чтобы понимать, понимать, понимать…. Они были не виноваты, эти люди, которые обступили меня плотным кольцом, предлагали помощь, протягивали бутылки с водой, кричали, что нужно вызвать врача – мой мозг раскрывался навстречу их таким разным, почти несовместимым между собой языкам, в стремлении понять самому и помочь им понять друг друга… Изысканное бордо французского с примесью мелкой, секущей в кровь стеклянной пыли; замешанный на древних ядах тягучий мёд арабского; тяжёлые капли жира раскалённых в адском котле" великой справедливости" африканских наречий; инквизиторский ведьмин бульон испанского; безупречный в своей предельной остроте клинок японской катаны… и жаркий, настойчивый шёпот, исходящий из их многовековых глубин, требующий одного – пойми нас и помоги понять нас другим…

– Замолчите, пожалуйста… замолчите!!! – выдохнул-простонал я, задыхаясь от боли, уже не осознавая, на каком языке и кому я молю эти слова… – Замолчите…

И, словно внемля моей мольбе, по милосердной воле, снизошедшей ли свыше или поднявшейся из глубин моего подсознания, мой разум погрузился в благословенную беззвучную бездну, недосягаемую для щупалец многоязычного головоногого, туда, где стирались все рамки и правила, где оставалось только я, моё я, то, что управляло всеми миллиардами миллиардов нейронов, туда, где существовал лишь один язык – праязык всех существующих и существовавших когда-либо языков, где оставались только сокровенные смыслы, не требующие языковых облачений, чтобы быть понятыми и прочувствованными. Благодатная тьма охватила меня, и я мягко завалился на скользкий плиточный пол…

Невесомо-серая полутьма раннего утра нежно обволакивала меня со всех сторон. В приглушённом свете ламп толстое стекло потолочной линзы стало почти невидимым, так что казалось, что стоит неистовому ветру, сейчас в очередном приступе ярости рвавшему на клочки тяжёлое тревожное небо, на мгновение утихнуть, как корявые ветки с ошмётками листьев, пучки сухой травы и обрывки рекламных плакатов плавно спланируют прямо в центр зала. Я лежал в безопасном удалении от" жилой зоны" терминала. Интересно, кто догадался перетащить меня сюда, подальше от человеческих голосов? Да ещё и заботливо укрыть мягкой вельветовой курткой? Кем бы он ни был, этот догадливый – подозрительно догадливый – мой спаситель, огромное и искреннее ему спасибо.

Я приподнялся и сел, оперевшись спиной о колонну. От вертикального положения перед глазами поплыли круги, и вообще я чувствовал себя, как чудом спасённый утопающий, успевший прикоснуться к бездонному ничто. Поэтому я сидел и бездумно смотрел на зал ожидания главного международного аэропорта Имперских Соединённых Штатов, который в этот ранний утренний час был похож на лагерь переселенцев времён великого "возвращения домой". Это было время, когда люди разных национальностей, подгоняемые эпидемиями и войнами, в паническом страхе начали возвращаться на свои исторические родины – я видел такие лагеря в старых-престарых документальных хрониках. Между грудами чемоданов, рюкзаков, сумок, сверху заваленных ворохами одежды, спали люди, защищённые и одновременно ограниченные жёсткой скорлупой своего сознания, осенённые благодатью стабильности и здравомыслия. Но если в мире должно существовать некое равновесие между здоровьем разума и его болезнью, на чью тогда долю в полной мере выпадает второе?

Ладно, Алекс, хватит рассуждать о вечном. Выжил – молодец, а теперь надо и дела делать.

Осторожно, как крадущийся за мышью кот – не дай бог кого-нибудь задеть, разбудить! – я пробрался между спящими людьми к своему креслу и перетащил свои нехитрые пожитки в дальний угол терминала. Потом передвинул поближе к себе информационную стойку, чтобы защищала меня от посторонних глаз, развесил на ней выстиранные накануне трусы и футболки…

– Лёшка, да ты чистоплотен, как твой Елисей! Тот готов себя вылизывать по три часа кряду, чтобы даже запаха не оставалось, и ты такой же.

Берёшь с него пример? – Аля весело засмеялась. – Никогда раньше не встречала таких парней!

– Ну так я вылизываю себя, чтобы тебе потом было приятно вылизывать меня… – я улыбнулся и навалился на неё всем телом. – Попробуй?..

Воспоминания, воспоминания… только это тебе теперь и осталось. Я вытащил из кармана ключи от своей воронежской квартиры – тонкую металлическую пластинку с висящим на ней массивным брелком-оберегом. Вот уж не думал, что они будут сопровождать меня по всему миру! Потом достал планшет и провёл пальцами по экрану. Распознав мои отпечатки, монитор засветился чёрным светом и выкинул табличку «Приветствую тебя, хозяин». Я автоматически кивнул ему в ответ и едва не рассмеялся – ну вот, дожил, уже и с техникой начал общаться, как с живым человеком!

С трудом пробравшись сквозь завалы накопившихся писем, уведомлений, срочных предложений работы от настойчивых в своей нужде работодателей и прочего не интересовавшего меня сейчас мусора, я отыскал Алину страничку…

…Удалить файл «Я её люблю»?

Да!

Вы уверены?

Да!

Удаление невозможно. Файл используется. Пожалуйста, сначала разлюбите, потом удаляйте…

Я поплотнее закутался в чью-то заботливо оставленную мне куртку. Воздух был душным и густым, словно надвигающийся с океана ураган спрессовывал воздушную смесь над материком в студенистое марево. Но, несмотря на это, меня знобило. Холод рождался где-то глубоко внутри и навязчивой зыбью расходился по всему телу. Я поёжился… Сколько уже можно страдать из-за этой несчастной любви? Год, два, три, вечность?.. И что такое вообще эта любовь?! Безумный клубок чувств, мыслей, эмоций, где переплелось всё – невероятная нежность, интерес, вожделение, страсть, желание дарить заботу и счастье, жажда наслаждения, благодарность, ревность, тоска, болезненная зависимость, чувство полёта – клубок, где каждая ниточка, за какую ни возьмись, ведёт к ней, к ней, к ней…

Так, Алекс, срочно прекрати! Ты же знаешь, тебе нельзя думать о ней! Нельзя! Нужно срочно чем-нибудь себя занять, чем угодно, лишь бы не позволить мыслям о ней завладеть тобой, не поддаться этой дикой, неодолимой тоске… Я вспомнил про свой брелок-оберег – причудливая головоломка, подарок бывшего коллеги-переводчика и к тому же моего тёзки, торжественно преподнесённый мне в честь окончания университета. С Алексеем мы сдружились во время моей преддипломной стажировки в самом страшном департаменте МИДа – департаменте Латинской Америки – где он уже двадцать лет работал переводчиком с языка свистящих… а через два года после нашего знакомства стал пациентом элитной психиатрической клиники, расположенной у подножья Алтайских гор. Известие об этом я воспринял очень болезненно, словно потерял часть своей души… И с тех пор приезжал к нему примерно раз в год, останавливался в каком-нибудь доме отдыха по соседству, пару дней отходил от стресса суматошной жизни, днями напролёт бродя по горным тропинкам и с упоением вдыхая насыщенный травяными ароматами воздух, а потом навещал его. Не могу сказать точно, чем это было с моей стороны – проявлением дружбы или изощрённым самоистязанием – я старался не думать об истинных причинах своего ежегодного паломничества к нему. Но его брелок-оберег служил исправно, и, стоило мне ощутить в ладони его уютно-тёплую тяжесть, как меня охватывало фантастическое чувство покоя. Это была изящная самодельная вещица – Вавилонская башня, сложенная из сотни причудливой формы деталей, отлитых из податливого полупрозрачного пластика и на ощупь напоминающих тёплые морские голыши. По странной фантазии моего бывшего коллеги башня была сделана в стиле великолепного храма Саграда Фамилия великого испанца Гауди – сверхъестественная в своей божественной естественности, с массивным низом переплетённых корневищ мощных опор и контрфорсов и воспаряющими в небо веретенообразными шпилями, обильно украшенная параболическими арками, переходами и перемычками и сидящими на них, выглядывающими из утопленных в стенах ниш ангелами, демонами, богами, людьми…

Удивительное ощущение целостности и одновременно уникальной неповторимости каждой детали…

– Поздравляю тебя с окончанием университета! Теперь ты стал полноправным членом нашей элитной мутантской семьи, что, впрочем, является сомнительным удовольствием. А это тебе подарок. Держи. Сам сделал.

Алексей вложил мне в руку тяжёлый брелок.

– Нравится?

– Не то слово…

Я восхищённо разглядывал переливчатое чудо, не в силах оторвать глаз.

Всё произошло мгновенно – мой коллега протянул руку, выдернул какой-то кирпичик из основания башни, и та рассыпалась на моей ладони на сотню отполированных осколков. А тот засмеялся:

– Ну что, коллега, слабо теперь собрать эту башню обратно?

С тех пор я пытался собрать эту головоломку десятки раз, потратив на неё несколько бессонных ночей, крутя в пальцах каждую деталь, изучая её, подыскивая ей подходящее место, но всякий раз у меня получалось нечто иное – то приземистая пирамида, то уродливый средневековый замок, а один раз даже сложилась круглая, как шар, космическая станция «Звезда смерти» из древнего фильма «Звёздные войны». Но та самая единственно правильная, одновременно земная и небесная, кряжистая и ажурная, многообразная и единая, та самая проклятая богом Вавилонская башня, молельня всех сущих на земле языков и народов, упрямо ускользала от меня, оставаясь недоступной.

И вот теперь раз в год, обычно по весне, я приезжал в Сибирскую Швейцарию, чтобы навестить в психиатрической лечебнице создателя этой головоломки, чей разум рассыпался на мелкие осколки подобно этой башне, потеряв сцепляющую силу, смотрел в его равнодушные глаза с редкими проблесками сознания, и в голове у меня звучали его слова:

– Ну что, коллега, слабо теперь собрать эту башню обратно?..

Я уже пристроил, как мне казалось, на правильные места два десятка деталей, когда у меня за спиной раздался мягкий спокойный голос:

– Пытаешься построить Вавилонскую башню, сынок?

Я резко обернулся и увидел перед собой невысокого пожилого мужчину с таким же мягким и спокойным лицом, как и его голос. Одежда его была такой же спокойной и мягкой – коричневый вязаный джемпер, вельветовые штаны. Но ни светская одежда, ни даже пронзительно-цепкий взгляд не могли скрыть той ауры потусторонности, по которой я всегда безошибочно узнавал близких к церкви – к богу? – людей.

– Это всего лишь головоломка, святой отец, – порывшись в памяти, но так и не вспомнив, как принято обращаться к священнослужителям в православной церкви, я ляпнул первое, что пришло в голову. Ну да, нечасто мне доводится общаться с православными священниками, что тут поделаешь? Великая деглобализация пролила им на душу божественный елей, в разы увеличив ряды их паствы, раздув религиозный пыл и осязаемо укрепив веру среди людей, а также создав условия для того, чтобы воздвигнуть прочные стены на пути чужеродных богов из ближнего и дальнего зарубежья, которые за сотню лет накануне великого размежевания начали активное завоевание православных земель и умов. К нашей переводческой братии священнослужители относились с превеликой настороженностью, неофициально именуя нас дьявольским отродьем. Мы были вирусами, переносчиками чужеродной культуры, инфицирующими здоровое самосознание русской нации, покоящееся на прочном фундаменте православной веры. Не зря, ох, не зря ниспослано на нас проклятие почти неминуемого, неизбежного безумия. Выродки дьявола… взять хотя бы неправильный – ненамеренно или умышленно неправильный? – перевод первой строки Книги Бытия «В начале сотворил Бог небо и землю»! После тщательных лингвистических изысканий было доказано, что глагол древнееврейского языка бара, использованный в первом предложении Книги Бытия, означает вовсе не «создавать», а лишь «разъединять в пространстве», поэтому первое предложение следует читать «В начале Бог отделил небо от земли». Оказывается, мир не был создан Богом, и на самом деле Земля уже существовала, когда он создал людей и животных! Да уже за одну только эту богомерзкую «неточность» в переводе их всех следовало бы сжечь на костре!

– Можно мне присесть рядом? Не помешаю?

За огромным окном мышиная муть неба слилась с тёмной сталью взлётного полотна, и разъярённый ветер метал в стекло исполинские пригоршни песка вперемежку с каменной крошкой.

– Да нет, не помешаете… наверное…

Будто бы не услышав моего последнего замечания, мой собеседник кивнул, на удивление лёгким пружинистым шагом прошагал на другой конец зала и уже через пару минут поставил рядом со мной раскладное матерчатое кресло. Комфортно устроился в нём, откинулся на спинку и стал смотреть в окно, молча и безмятежно, словно бы там вовсе и не закручивались неуправляемые в своей мощи, чудовищные воздушные смерчи, а плескалось спокойное и ласковое море.

– Путешествуете, святой отец? – наконец не выдержав, прервал я молчание.

Мой собеседник неспешно оторвал взгляд от окна и задумчиво посмотрел на меня:

– Путешествую, сынок. Приходится… по делам церкви.

От его голоса веяло умиротворением, покоем, невероятной благостью, всем тем, чего мне всегда так не хватало и вызывало въедливую, сокровенную зависть…

А интересно, какие дела могут быть у православной церкви за границей? Да ещё и в Имперских Соединённых Штатах? Неужто после нескольких столетий непримиримых в своей фанатичности религиозных монологов церкви вдруг решили услышать друг друга, наладить диалог? Да нет, вряд ли. Слишком уж это невероятно. Но что тогда делает здесь этот явно не низкого ранга священнослужитель?

– Спасибо вам за куртку… Ведь это вы меня спасли?

– Спас?.. – казалось, своим внимательным взглядом он осторожно прощупывает тонкую оболочку моего сознания, пытаясь найти пути внутрь.

– Да, я. Я немного знаком со спецификой вашей работы и вашего мышления. Я имею в виду вас, переводчиков. Когда я увидел, как ты корчишься на полу, я понял, что с тобой происходит, отогнал всех и оттащил тебя подальше от людей и их голосов. Иначе, насколько я понимаю, тебе было бы очень плохо, верно?

Я молча кивнул. А не слишком ли хорошо, святой отец, вы разбираетесь в специфике нашей работы? Ведь русская православная церковь вот уже лет пятьсот как ничего не переводит и громогласно заявляет, что не нуждается ни в каких дьявольских переводах? Неужели всё-таки что-то переводит? Хотел бы я узнать, что именно… и зачем… По возвращению в Россию непременно нужно будет покопаться, разузнать, если, конечно, у меня будет такая возможность – ну, если по выходу из самолёта я не окажусь сразу же за какой-нибудь, тюремной или больничной, решёткой.

Порывы ветра за окном усиливались, наверное, ураган приближался к побережью. Свет несколько раз мигнул, и терминал погрузился в полутьму – остались гореть только лампы аварийного освещения. Впрочем, за последние два дня такое происходило уже не раз. Я развернул на полу носовой платок и аккуратно ссыпал в него детали головоломки, чтобы не потерялись в темноте.

– Думаешь, людям нужна Вавилонская башня? Та, что ты пытаешься построить? Ради которой мечешься по миру, рискуешь своей жизнью, свободой, будущим?

– Мечусь по миру?

О как… надо же, какие нынче информированные священники пошли… И откуда же такая осведомлённость? Божественное откровение снизошло? Ну да, конечно… И ведь что самое главное, Алекс, тебя это нисколько не удивляет, верно? Ты же понимал, что с тебя не спускают глаз, пристально следят за малейшим твоим чихом, поэтому подсознательно ожидал чего-то подобного… Только вот интересно, какую из сторон этот батюшка представляет? Скорее всего, конечно, нашу родную российскую федеральную службу безопасности, но точно так же он может работать на китайские, ИДАРские, американские и ещё бог знает на какие спецслужбы. Тут ни за что нельзя поручиться. Я посмотрел в лицо своему новому знакомому, но в глазах того читалось только искреннее участие и пытливый интерес. Да уж, умеют они подбирать… собеседников, у спецслужб всегда были отличные психологи.

– Я думаю, ты сам всё прекрасно понимаешь, сынок, – в полутьме его голос звучал ещё мягче и проникновеннее. – Если ты хочешь, мы продолжим наш разговор. Если нет – твоё право. Извини, что нарушил твоё уединение…

Он замолчал. Ну конечно, "твоё право"… можно подумать, если я откажусь, они оставят меня в покое! Всё равно своего добьются, возьмут меня не мытьём, так катаньем…

– Да, я хочу продолжить этот разговор, – я с трудом сглотнул слюну. В отличие от голоса моего собеседника, мой голос звучал отрывисто и напряжённо – ни к чёрту у тебя стали нервы, приятель. Хотите поговорить, святой отец? Что ж, давайте поговорим… – И начнём мы с того, что вы мне скажете, на кого вы работаете.

Он улыбнулся.

– На кого я работаю? На бога… Я представляю интересы русской православной церкви. И никого более.

– Вот как? А какие интересы могут быть у русской православной церкви в столь дальнем зарубежье? Да и вообще в зарубежье?

– На данный момент единственный интерес, который есть у нашей церкви в дальнем и недальнем зарубежье, – это ты.

Я замер, пытаясь осознать услышанное. Я и РПЦ?! Да скажи мне кто-нибудь всего полгода назад, что я буду интересовать РПЦ, да ещё и интересовать так сильно, что она пошлёт за мной своего соглядатая, я бы только покрутил пальцем у виска!

– Вернее, не только ты, но и то, что ты ищешь.

– Ха, да я сам не знаю, что я ищу!

– Мальчик, мы тоже пока не знаем, что именно ты ищешь – самого ли бога, или одно из его божественных проявлений, или доказательство его существования, или же свидетельство его присутствия на земле. Но в любом случае наши интересы совпадают. Поэтому мы пристально наблюдаем и будем продолжать наблюдать за тобой, за каждым твоим шагом, движением, взглядом, мыслью. Кто знает, может быть, ты и выведешь нас к Нему…

– Но почему именно я?

– Я бы сам хотел знать, почему именно ты… а не кто-либо другой, более достойный, – мой собеседник улыбнулся.

Ах вот, значит, как… значит, они тщательно покопались в моём прошлом, досконально изучили мой психологический портрет, пристрастия, слабости, живущих в моей голове тараканов наконец, и в итоге сочли меня "недостойным"… но всё же решили не мешать мне, дать шанс попытаться – а вдруг и впрямь что получится, чем чёрт или, вернее, бог не шутит?.. И теперь наблюдают за мной, как за лабораторной мышкой. О, как это милосердно и человечно! Я почувствовал, как помимо моей воли меня начинает захлёстывать волна беспричинной злости.

– Только знаешь, я хотел предупредить, даже предостеречь тебя об одной вещи…

– Всего об одной? А я-то думал, что в моём положении существует масса вещей, по поводу которых меня можно предостерегать!

– Ты зря злишься, – священник покачал головой. – Мы не желаем тебе ничего плохого. А хотел я предостеречь тебя об одном… даже если ты действительно найдёшь то, что ищешь, ты вряд ли получишь то, что ты хочешь…

– И что же, по-вашему, я хочу?

А ведь и вправду, что я хочу? Я даже не знаю в точности, чего я ищу, а уж чего хочу… Может быть, вы, святой отец, знаете, чего я хочу? Или ваш всевышний патрон? Просветлите меня, а? Но тот и другой молчали, по-видимому, ожидая моего ответа. Что ж, ладно, попробую сам…

– Я хочу дать людям понимание… точнее даже не понимание, а хотя бы желание понять друг друга…

– И ты думаешь, что людям нужно такое понимание? – в голосе моего собеседника скользнул такой горький, несвященнический скептицизм, что я с удивлением поднял на него глаза.

– …разве нет?

– Брось, мальчик, – усмехнулся он, – с твоим-то умом и аналитическими способностями да быть таким романтиком. Людям не нужно никакое понимание. Они не возьмут его, не примут. Мягко говоря, они попросту к нему не готовы.

Мир за стенами терминала превратился в единообразную грязно-серую массу, словно его взбивал гигантским миксером свихнувшийся повар-исполин. Мелкие камни, массивные ветви, пластиковые стаканчики и прочий мусор с глухим стуком обрушивались на стекло – казалось, ветер был в ярости оттого, что в этом мире сохранился последний уголок тишины и спокойствия, и стремился во что бы то ни стало прорваться вовнутрь. Но сейчас меня мало беспокоил надвигающийся катаклизм. Да пусть хоть весь мир начнёт рушиться за стенами этого терминала, мне нужно закончить разговор с этим человеком, нужно разобраться, понять…

– Не готовы? Но почему?

– Да потому что понимание, подлинное, глубокое, искреннее понимание всегда несёт с собой слабость. Неужели ты, переводчик по рождению и по профессии, до сих пор этого не понял? Гораздо легче отстраниться, отгородиться высокой стеной, уверить себя в своей самодостаточности. Помнишь, как там у братьев Стругацких… «они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них не только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами: верой, неверием, равнодушием, пренебрежением. Как-то всегда получалось, что это проще всего. Проще поверить, чем понять. Проще разочароваться, чем понять. Проще плюнуть, чем понять…». И, знаешь, на самом деле, проще даже полюбить, чем понять. Люди слишком слабы, чтобы захотеть понять друг друга. К настоящему пониманию – к такой слабости — можно прийти, лишь будучи по-настоящему сильным… неподдельно, неотъемлемо, изнутри…

– Чтобы позволить себе быть слабым, нужно сначала стать сильным?

– Да, сынок, именно так. Слабость без внутренней силы – это всего лишь гниль. Или беспомощность. Или зло.

– И вы хотите сказать, что мы, переводчики, вместе с пониманием несём с собой такую слабость? Подрываем наши нации изнутри, размываем национальную идентичность и всё остальное, в чём обычно нас обвиняют?

– Не суть важно, что вы, переводчики, с собой несёте, – его голос внезапно зазвучал неприкрытой язвительностью, – Вопрос в том, что у вас хотят и способны взять. Или что вам разрешают дать. И ты, мой мальчик, прекрасно знаешь, что случается с теми, кто хочет дать людям больше, чем они хотят или могут взять. Все эти миссии, пророки, еретики и прочие неспокойные духом — история людского рода изобилует человеческими трагедиями, да и комедиями, впрочем, тоже. Людям не нужна твоя Вавилонская башня.

– Но она нужна мне! – вскинулся я.

Теперь мы уже смотрели друг на друга, как два непримиримых врага. А ведь и впрямь, Алекс, нужна ли тебе эта башня? Какое понимание ты хочешь дать людям, если сам не сумел понять ту единственную женщину, которую ты любишь? Неужели этот церковник прав, и полюбить действительно проще, чем понять? И снова, как всегда, когда я вспоминал об Але, меня захлестнула волна глухой боли. Дать людям понимание… я криво усмехнулся… ну-ну, попробуй.

– И я сделаю всё, чтобы она была построена.

Мой собеседник поднялся, будничным жестом достал из кармана брюк носовой платок, протёр им покрытый испариной лоб и, как ни в чём не бывало, кивнул мне:

– Мы будем всячески содействовать тебе в твоих поисках, переводчик. И будем всячески противодействовать тебе в достижении твоей цели…

Кстати, ты не находишь, что здесь становится слишком душно? Кажется, отключилась система кондиционирования…

…Действительно, здесь становится слишком душно. Я стряхнул с себя остатки сна, выдернул из ушей импровизированные беруши, которые перед посадкой в самолёт второпях скатал из оторванных от носового платка полосок ткани и предусмотрительно засунул в уши в целях собственной безопасности – я сомневался, что моё сознание сможет выдержать ещё одну атаку многоязычного спрута. Но в хвосте этого старого лайнера двигатели гудели так интенсивно, что я не слышал даже богатырского храпа своего соседа-украинца, крепко спавшего в соседнем кресле. Тяжёлую тушу самолёта мягко потряхивало на воздушных волнах.

Я вставил в уши наушники и включил старый русский рок – специально ради него изучил в своё время старорусский…

Я не выдержал и начал тихо шептать вслед за Бутусовым.

Как же я соскучился… до дрожи в кончиках пальцев истосковался и по скользким мостовым, и по этому бесшумному, следящему за мной конвою… Из России я уехал в июле «на несколько дней», а теперь на дворе уже ноябрь. Как же хочется забыть обо всём, забыться, и вот так вот бездумно и безоглядно стоять на краю снегопада, подставляя лицо под невесомые снежинки…

Мощный рывок выдернул меня из кресла в проход между рядами. Цепкие руки сорвали с меня наушники, развернули лицом к креслу, и в ухо мне проговорили сиплым шёпотом-полусвистом на искорёженном португальском:

– С-с-стой с-с-смирно… не вс-с-сдумай дергац-ц-ц-с-с-ся, европеецс-с-с…

Мне быстро и умело стянули пластиковой лентой запястья, потом так же профессионально связали ноги, оставив около фута свободной ленты, чтобы я мог самостоятельно передвигаться, и бесцеремонно толкнули обратно в кресло.

Их было человек десять, работали они слаженно и профессионально. Длинные, сильные, гибкие, пожалуй, чересчур гибкие тела, вызывавшие некое подсознательное чувство отвращения – было видно, как под камуфляжной тканью изгибаются их мощные позвоночники, напоминая извивания гигантских рептилий. Двое свистящих держали на взводе облупленные чёрные автоматы, остальные методично выдёргивали из кресел послушных пассажиров, связывали им руки и ноги и усаживали обратно на места. Да… кажется нескоро придётся мне постоять на краю снегопада… если вообще когда-нибудь придётся в этой моей земной жизни…

Слухи о том, что свистящие захватывают самолеты над Атлантикой и Тихим океаном, ходили давно, время от времени то затихая, то вспыхивая с новой силой. Но слухи так и оставались слухами. Наши российские спецслужбы успешно утаивали любую информацию, а международная коммуникация была слишком скудной и ограниченной, чтобы можно было узнать, как обстоят дела в других странах. Мировая общественность, если это слово было применимо к нынешнему скопищу чурающихся друг друга, как чумы, «международных субъектов», старательно закрывала глаза на любые намёки о воздушном пиратстве, не говоря уже о том, чтобы предпринимать конкретные жёсткие шаги, осознавая свою немалую долю вины в том, что произошло почти шестьсот лет назад между тогда ещё неимперскими Соединёнными Штатами и странами Латинской Америки, которые стали очагом страшнейших смертельных заболеваний, молниеносно распространявшихся по всему Новому свету. От этих болезней не было лекарств, не было спасения, и американцы, чтобы выжить самим, решили выжечь дотла очаг…

Тогда, после серии страшных ядерных бомбардировок, уничтоживших большую часть населения Латинской Америки, в живых остались в основном прямые потомки индейцев – видимо, было что-то такое в их генах, что позволило им выжить при зашкаливающем уровне радиации. Выжившие ушли под землю. В буквальном смысле слова. Поначалу переселились в древние пещеры и подземные индейские святилища, затем начали рыть собственные туннели, строя там поселения, постепенно разраставшиеся до размеров настоящих городов. Вся Южная Америка была изрыта разветвлённой сетью подземных туннелей, на поверхности оставаясь похожей на безлюдную, выжженную пустыню, кое-где вздыбливающуюся в облака мёртвыми скалами. Первые туннели рылись вручную, с низкими потолками, и передвигаться в них можно было только на четвереньках. Но люди с расшатанными радиацией генами быстро приспособились к новым условиям… За несколько веков подземная жизнь изломала и изменила их внешность – их тела вытянулись в длину, ноги укоротились и изогнулись, став похожими на лапы огромных ящеров. А в языке из-за особенностей прохождения звуковых волн по узким изогнутым коридорам в изобилии появились свистящие звуки, способные пролетать большие расстояния подобно сфокусированным лучам. Собственно говоря, потому-то эту странную смесь испанского, португальского и индейских наречий и стали называть языком свистящих…

Переводчиков со свистящего во всём мире можно было счесть по пальцам. И вовсе не потому, что этот язык был каким-то там суперсложным. Нет. С точки зрения мутанта-переводчика – язык как язык, не сложнее арабского или китайского, хотя его смахивающее на шипение змеи произношение в сочетании с экзотической внешностью свистящих, надо признать, производило весьма устрашающий эффект. Главная причина крылась в характере свистящих. Они не желали идти на контакт ни в какой форме, озлобленные на весь мир, движимые одним желанием – мстить. Конечно же, их можно было понять… Львиную долю их национального бюджета составлял доход от пиратства – они промышляли по всем четырём океанам, а в последнее время проникли и в воздушное пространство. Поговаривали, что их инженеры даже разработали специальную модель летательного аппарата, которая позволяла перехватывать самолёты прямо в воздухе. За заложников они требовали огромные выкупы, и другие страны послушно выкупали своих граждан, не желая нарушать хрупкую стабильность в мире… И впрямь, учитывая ограниченные масштабы подобной торговли людьми – два-три самолёта, да и то не полностью заполненных, за полгода – стоит ли поднимать из-за этого шумиху? Если небольшое жертвоприношение может хоть как-то компенсировать нашу вину за чудовищное преступление перед этой нацией, почему бы и нет? Кроме того, не опасно ли ещё больше загонять в угол и без того обезумевшего от горя и физических страданий зверя? Единственное, что можно сделать – постараться в ещё большей степени ограничить зарубежные поездки своих граждан, по крайней мере, те, что предполагают перелёты через океан…

Короче говоря, в Стране навеки павших, как именовали своё государство свистящие, раньше мне бывать никогда не доводилось. Раз пять я переводил на переговорах с их министром иностранных дел, угрюмым вараноподобным существом, которому больше бы подошла роль палача в фильме ужасов, да время от времени меня просили перевести их международные видеотрансляции. Но, как говорится, неисповедимы пути Господни… Кажется, вы обещали мне содействие в моих поисках, святой отец? Или это ваш бог уже начал действовать… столь непредсказуемым образом? Я не выдержал и громко фыркнул от смеха. И в тот же момент профессиональный точечный удар прикладом в висок счастливо прервал мой поток сознания…

У моих ног лениво текла река, будто ворочался лощёный водяной дракон, поигрывая своей гематитовой чешуёй с густой россыпью солнечных бликов. Стояла середина зимы, воздух был холодным и прозрачным и искрился бесстыже-радостно под яркими лучами солнца. Я поплотнее закутался в толстый шерстяной плащ с меховой оторочкой, богато расшитый бисером из переливчатых драгоценных камений и золотыми чеканками, под которым в тому же скрывалась тёплая добротная рубаха. В моей душе по-прежнему властвовал мёртвый холод, но теперь температура вокруг меня, казалось, сравнялась с температурой внутри моего тела, поэтому бивший меня мучительный озноб немного отступил.

– Да, Ханания, ты прав. Люди должны прийти к богу сами… – я на мгновение запнулся, – как пришёл к нему я. Но путь этот может быть долгим, очень долгим. Сколько человеческих душ погибнет за это время!

Мы можем помочь людям. Не позволить невинным душам обратиться к лживому богу, а уже заблудших заставить от него отвернуться… И для этого нам нужно сделать лишь самую малость – стереть с лица земли эту обитель дьявола, скрывающегося под личиной великого Бела-Мардука. Пока зиккурат возносится до небес, люди будут верить в могущество сатаны, именуемого ими сыном чистого неба. Зиккурат довлеет над их душами, не позволяет им вырваться из-под своей власти, разве вы этого не понимаете, братья мои?

Ханания и Мишаэль сидели на плоском камне, тесно прижавшись друг к другу, как два нахохлившихся воробья. Дешёвенькие, протёртые едва не до дыр плащишки плохо защищали от пронизывающего ветра. Наверняка ещё и недоедают, бедолаги, вот тело-то и не греет.

– Но разве можно подталкивать людей к богу через насилие? – Ханания явно продрог до костей.

– Добро должно быть сильным, разве не так? Если ты идёшь по улице и видишь, что на дитя напал бешеный пес, ты убьёшь пса, но спасёшь ребёнка, верно? То есть ты сотворишь великое добро, сотворив малое зло. А тут речь идёт о спасении не одной человеческой души, а многих тысяч душ!

– Но брат Даниил не одобрит этого! – вмешался Мишаэль. – Он не позволит нам это сделать, я уверен.

– Брат Даниил – замечательный человек, добрый и мудрый. Моё уважение к нему беспредельно. Но не всё подвластно его пониманию. Он всего лишь человек. Поэтому ему необязательно знать о нашей задумке… Но когда мы воплотим в жизнь замышленное нами, когда он увидит, сколько людей обратилось к свету благодаря тому, что мы разрушили обитель дьявола, он всё поймёт и одобрит, я в этом нисколько не сомневаюсь!

– Ты хочешь, чтобы мы разрушили башню… втайне от Даниила?! – похоже, Ханания и Мишаэль не верили своим ушам.

– Он уезжает вместе с царским двором на несколько недель из города, как раз до новогодних празднеств. Мы успеем всё подготовить.

Я внимательно посмотрел на своих друзей. Жаль их, конечно. Чудесные парни, искренние и добрые, правда, довольно недалёкие… но именно такие-то мне и нужны. На примете у меня есть ещё пара "наших"… впятером за два месяца должны управиться.

– Но как ты собираешься разрушить такую гигантскую башню – пятидесяти царских локтей в основании и стольких же локтей в вышину?

Так-так, отлично, мы уже перешли к вопросам по делу. Значит, мне всё ж таки удалось их зацепить.

– Братья мои, зиккурат только кажется незыблемой твердыней. Помните, что сказал наш брат Даниил царствующему Навуходоносору о колоссе на глиняных ногах? Зиккурат – что тот же колосс. Он стоит на подземной реке, которая может смыть его в любой миг, и мы… мы только поможем реке это сделать. Мне известен способ. В один год я ездил с торговым караваном далеко на восток, туда, где живут желтолицые люди. Мне довелось узнать рецепт одной смеси – те люди называют её дымным порохом и хранят в строжайшей тайне. Для этого нужно смешать три вещи – древесный уголь, серу и селитру. Потом эту смесь поджигают, и происходит огненный удар, который они называют взрывом. А сама башня непрочна. Я говорил со строителями – она сложена из глиняного кирпича, который высушили на солнце, а снаружи обложена обожжённым кирпичом и скреплена асфальтом. Нам нужно лишь разбудить при помощи дымного пороха подземную реку, и та смоет этого колосса, как песчаный домик.

– Но там же погибнут люди! Я не хочу быть убийцей! – воскликнул Ханания. – Я не желаю брать на душу такой грех!

О все сущие боги этого мира! Терпение, Накиру, терпение…

– Мы не будем убийцами. Мы разрушим башню на восьмой день новогодних празднеств, во время главной процессии, когда золотую статую Мардука вынесут из Этеменанки и понесут в Палату Судеб. Мы подготовим всё необходимое и, когда все люди покинут Эсагилу, разбудим реку. Нужно лишь загодя всё подготовить…

– …Нужно лишь загодя всё подготовить, – задумчиво повторил я, отвернувшись к реке, чтобы Ханания и Мишаэль не могли увидеть, как по моему лицу расплывается счастливая улыбка. До сих пор не отступавшая от меня ни на шаг, замешанная на безумной тоске и испепеляющем холоде тревога, безжалостно выжигавшая мою душу, наконец-то ушла, уступив место чистейшему, как капля родниковой воды, и одновременно пьянящему, как глоток терпкого кровавого вина, предвкушению мести…