Гремит        «Авроры» эхо, пророчествуя нациям. Учительница Элькина на фронте            в девятнадцатом. Ах, ей бы Блока,                Брюсова, а у нее винтовка. Ах, ей бы косы русые, да целиться неловко. Вот отошли кадеты. Свободный час имеется, и на траве, как дети, сидят красноармейцы. Голодные, заросшие, больные да израненные, такие все хорошие, такие все неграмотные. Учительница Элькина раскрывает азбуку. Повторяет медленно, повторяет ласково. Слог       выводит               каждый, ну, а хлопцам странно: «Маша       ела           кашу. Маша      мыла           раму». Напрягают разумы с усильями напрасными эти Стеньки Разины со звездочками красными. Учительница, кашляя, вновь долбит упрямо: «Маша       ела           кашу. Маша      мыла           раму». Но, словно маясь грыжей от этой кутерьмы, винтовкой стукнул                    рыжий из-под Костромы: «Чего ты нас мучишь? Чему ты нас учишь? Какая Маша! Что за каша!» Учительница Элькина после этой речи чуть не плачет...                  Меленько вздрагивают плечи. А рыжий         огорчительно, как сестренке,                с жалостью: «Товарищ учителка, зря ты обижаешься! Выдай нам,            глазастая, такое изречение, чтоб схватило зб сердце, - и пойдет учение...» Трудно это выполнить, но, каноны сламывая, из нее        выплыло самое-самое, как зов борьбы, врезаясь в умы: «Мы не рабы... Рабы не мы...» И повторяли,             впитывая в себя до конца, и тот,        из Питера, и тот,        из Ельца, и тот,        из Барабы, и тот,        из Костромы: «Мы не рабы... Рабы не мы...» ...Какое утро чистое! Как дышит степь цветами! Ты что ползешь,                учительница, с напрасными бинтами? Ах, как ромашкам бредится - понять бы их,               понять! Ах, как березкам брезжится - обнять бы их,              обнять! Ах, как ручьям клокочется - припасть бы к ним,                    припасть! Ах, до чего не хочется, не хочется             пропасть! Но ржут гнедые,                 чалые... Взмывают стрепета, задев крылом              печальные, пустые стремена. Вокруг ребята ранние порубаны,          постреляны... А ты все ищешь раненых, учительница Элькина? Лежат,        убитые, среди       чебреца и тот,        из Питера, и тот,        из Ельца, и тот,        из Барабы... А тот, из Костромы, еще живой как будто, и лишь глаза странны. «Подстрелили чистенько, я уже готов. Ты не трать, учителка, на меня бинтов». И, глаза закрывший, почти уже не бывший, что-то вспомнил рыжий, улыбнулся рыжий. И выдохнул            мучительно, уже из смертной мглы: «Мы не рабы,              учителка, Рабы не мы...»