То не клюквой хрустят                       мишки-лакомки, не бобры свистят,                   встав на лапочки, не сычи кричат, будто при смерти, - возле Братской ГЭС                    бродят призраки. Что угрюм, воевода острожный? Али мало ты высек людей? Али мало с твоею-то рожей перепортил тунгусок,                      злодей?! Здесь, на ГЭС, увидав инородца, ты не можешь все это постичь. Твое хапало             к плетке рвется, да истлела она,                 старый хрыч! Эй, купцы,           вы чего разошлись? Что стучите костями от злости? Ну зачем вы жирели всю жизнь? Все равно           в результате - кости... Господин жандарм,                   господин жандарм, как вам хочется                 кузькину мать показать вольнодумцам                       и прочим жидам, да трудненько теперь показать! Протопоп Аввакум, ты устал от желез. Холодна власяница туманов. Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС среди тихих,               как дети,                         шаманов? Эй, старатель с киркой одержимой, с деревянным замшелым лотком, мы нашли самородную жилу или просто долбим на пустом? О, петербургские предтечи, в перстах подъемля те же свечи, ответьте правнукам своим - из вашей искры возгорелось такое пламя, как хотелось его увидеть вам самим? «Динь-бом... Динь-бом...» -                           слышен звон кандальный. «Динь-бом... Динь-бом...»                      Путь сибирский дальний. «Динь-бом... Динь-бом...» -                             слышно там и тут. Нашего товарища на каторгу ведут. Вы ответьте, кандалы,                        так ли мы живем, с правдой или же с неправдой                             черный хлеб жуем? Вы ответьте из ночи, партизаны, избачи: гибли вы за нас,                   таких, или -       за других?! Слышу,        в черном кедраче кто-то рядом дышит. Слышу руку на плече... Вздрогнул я:                Радищев! «Давным-давно на месте Братской ГЭС я проплывал на утлой оморочке с оскоминой от стражи и морошки, но с верою в светильниках очес. Когда во мрак все погрузил заход, я размышлял в преддверии восхода о скрытой силе нашего народа, подобной скрытой силе этих вод. Но, озирая дремлющую ширь, не мыслил я,               чтоб вы преобразили тюрьмой России бывшую Сибирь в источник света будущей России. Торжественно свидетельствуют мне о вашей силе многие деянья, но пусть лелеет сила в глубине обязанность святую состраданья. А состраданье высшее - борьба... Я мог слагать в изящном штиле песни про серафимов, про ланиты, перси и превратиться в сытого раба. Но чьи-то слезы,                   чьих-то кляч мослы мне истерзали душу, словно пытка, когда моя усталая кибитка тряслась от Петербурга до Москвы. Желая видеть родину другой, без всякой злобы я писал с натуры, но, корчась,              тело истины нагой хрустело в лапах ласковых цензуры. Понять не позволяла узость лбов, что брезжила сквозь мглистые страницы, чиста,         как отсвет будущей денницы, измученная к родине любовь. И запретили...                  Царственно кратка, любя свободу, но без постоянства, на книге августейшая рука запечатлела твердо: «Пашквилянтство». Но чувствовал я в этой книге силу и знал:          ей суждена себя спасти, прорваться, продолбиться, прорасти... Я с чистою душой поехал в ссылку и написал, как помнится, в пути: «Я тот же, что и был,                        и буду весь мой век - не скот, не дерево, не раб,                             но человек». Исчез Радищев...                  Глядя ему вслед, у Братской ГЭС                всепоглощенно,                                тайно о многом думал я,                    и не случайно припомнил я,               как написал поэт: «Авроры» залп.                  Встают с дрекольем села... Но это началось                   в минуту ту, когда Радищев                рукавом камзола отер слезу,              увидев сироту...» [3] И думал я, оцепенело тих: достойны ли мы призраков таких? Какие мы?           И каждый ли из нас сумеет повторить в свой трудный час: «Я тот же, что и был,                         и буду весь мой век - не скот,           не дерево,                       не раб,                                 но человек...»?