Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно.           Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас —                     я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне — следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус —                           это я. Мещанство —            мой доносчик и судья. Я за решеткой.             Я попал в кольцо. Затравленный,            оплеванный,                    оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками, визжа, зонтами тычут мне в лицо. Мне кажется —              я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам. Бесчинствуют вожди трактирной стойки и пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю. Под гогот:       «Бей жидов, спасай Россию!»- насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ! —                        Я знаю —                                ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло,         что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя «Союзом русского народа»! Мне кажется —              я — это Анна Франк, прозрачная,           как веточка в апреле. И я люблю.          И мне не надо фраз. Мне надо,         чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть,                      обонять! Нельзя нам листьев                   и нельзя нам неба. Но можно очень много —                       это нежно друг друга в темной комнате обнять. Сюда идут?         Не бойся — это гулы самой весны —              она сюда идет. Иди ко мне.           Дай мне скорее губы. Ломают дверь?            Нет — это ледоход… Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно,                       по-судейски. Все молча здесь кричит,                       и, шапку сняв, я чувствую,           как медленно седею. И сам я,        как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я —    каждый здесь расстрелянный старик. Я —    каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне            про это не забудет! «Интернационал»              пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам,                  как еврей, и потому —           я настоящий русский!