Сто тридцать два яйца,           проколотых личной иголкой дуче и выпитых им для смазки                                  голосовых связок, в маленькой траттории                          сохраняются религиозно как самое белоснежное,                           оставленное фашизмом. Каменный профиль дуче                          рядом высечен в скалах. Профиль взрывали-взрывали,                  да только чуть нос повредили. В яйцах фашистские знаки,                        словно змееныши скрыты, и надписи прямо на стены                           из скорлупы выползают: «Мы сына назвали Бенито… —                 Джузеппе с Терезой из Пизы». «Да здравствует дуче! —        Марчелло семнадцати лет из Навоны», «Гордимся, что жили в эпоху                                   великого человека и с именем этим сражались… —                             Неапольские ветераны». Какая проклятая глупость                 в любви к фальшивым великим! Великих диктаторов нет.            Зачем на их профили тратить скалы! А я называю великой                    мою белорусскую бабку Ганну, которая была диктатором                                только гусей и куриц. Это летит не ангел                       над шоссе Перуджа — Ассизи: это летит,         облака загребая рукавами,                           старенькая кожанка мамы с кусочком утреннего солнца                    в дырке от мопровского значка, а на руках участников марша мира               качается не деревянная богоматерь, а бабка Ганна из партизанского Полесья с мопровскими значками ожогов                           на высохшей желтой груди. Бабку Ганну несут подростки с фабрики «Перуджина», где они,      как скульпторы,             шлепают до глыбам теплого шоколада, и бабка Ганна их спрашивает:                                     «А можете зробить петушков на палочке для усих моих унуков?» Бабку Ганну несут рабочие с фабрики «Понти», сотни раз обвившие шар земной                            золотыми нитями спагетти, а бабка Ганна им пальцем грозит:                                         «У Хомичах наших я шо-то такой вермишели не сустракала…» Бабку Ганну несут студенты университета Перуджи, изучающие Кафку,                    структуру молекул                                             и кварки, а бабка Ганна знает не Кафку,                         а лишь огородную кадку и про кварки, наверно, думает,                                      что это шкварки. Бабку Ганну несут                          и Толстой                                        и Ганди, и превращается непротивление —                                      в сопротивленье. Бабку Ганну несёт Иисус                       в пробитых гвоздями ладонях, и она его раны,                     шепча,                         заговаривает по-полесски. Бабка Ганна покачивается                                над людьми и веками в руках Эйнштейна                           и Нильса Бора и страшный атомный гриб                                    не хочет класть в свою ивовую корзину. А за бабкой Ганной ползут по планете её белые,           черные,                   желтые                           и шоколадные внуки, и каждый сжимает в руках                  картофелину земного шара, и бабке Ганне кажется,                            что все они —                                            Явтушенки. А у поворота шоссе Перуджа — Ассизи стоит газетный киоск                           с Рижского вокзала, где мама продаёт                       послезавтрашние газеты, в которых напечатано,                  что отныне и навсегда                                      отменяется война.