Погожим сентябрьским утром 1981 года Ардабьев стоял во дворе и, окуная тряпку в пластмассовое ведро, мыл свою машину. Это был уже не оранжевый пикап, а новенькая бордовая „Волга“, купленная им за чеки Внешпосылторга, после того, как его кандидатская диссертация на тему „Опыт использования музыки в выращивании овощей“ была издана книгой в Москве, а затем переиздана в США, ФРГ, Франции, Италии и других твердовалютных странах.

Психология растений… Загадочная, еще мало исследованная область, Люди издавна замечали, что в домах, где часто происходят семейные ссоры, цветы вянут. Присоединенные к стволам датчики отмечали, что в деревьях начинается вибрация, когда к ним подходят с пилой или с топорами. В опытных парниках Ардабьев присоединил к помидорам наушники от магнитофона, включая музыку, и помидоры начинали молниеносно расти. Некоторые из них достигали килограммового веса. Сначала над Ардабьевым смеялись. Потом перестали. Но помидоры в наушниках для него неожиданно оказались лишь мелочью. Главным стала ардабиола. Когда он выращивал ее у себя дома, в обыкновенных ящиках с землей, он тоже включал на малой скорости магнитофон с симфоническими записями, и она росла быстрее. Легкая музыка на ардабиолу не действовала в отличие от парниковых огурцов, которые хорошо созревали под песни Муслима Магомаева, Иосифа Кобзона и Льва Лещенко, Ардабиола любила Моцарта, Бетховена, Чайковского. Но диссертацию Ардабьев защитил не об ардабиоле, а о музыкальности овощей. Полезность овощей для общества была очевидней. Материализованным общественным признанием явились кандидатская степень и книга, превратившаяся в бордовую „Волгу“, которую Ардабьев мыл во дворе своего, пока еще чертановского дома.

Вымыв „Волгу“, Ардабьев стал привинчивать на ее крыше алюминиевый багажник. Он и его жена собирались на юг.

Это была первая поездка Ардабьева после того, как он год назад летал на похороны своего отца в Хайрюзовск, где после поминок его зверски избили и сняли с него джинсы. Ардабьеву наложили на изуродованную голову двенадцать швов. Но волосы за год отросли, скрывая под собой шрамы. Только чуть выше переносицы осталась заметная вмятина, а на груди возле соска — багровые следы ожогов.

Все замечали, что Ардабьев сильно изменился и, по некоторым мнениям, в лучшую сторону. Исчезла его обычная рассеянность, когда он полуслушал собеседника, думая о чем-то своем. Он стал предупредителен с людьми, а злые языки говорили, что особенно с начальством. Он с радостью принимал участие во всех „капустниках“, вечеринках и даже сыграл роль Сеньора Помидора в институтском детском утреннике, ходил в коллективные вылазки на лыжах или по грибы.

Установил в опытных парниках уже не магнитофоны, а телевизоры и, по слухам, работал над докторской диссертацией: „Влияние телевидения на развитие некоторых видов овощей“. Его самого было невозможно оторвать от телевизора, особенно во время хоккейных матчей или „Голубого огонька“. Он помирился с женой, и его лучшими друзьями стали Мишечкины, которых раньше он не выносил.

Именно с Мишечкиными Ардабьев и его жена собирались ехать на юг двумя парами на двух машинах.

Протирая замшей сверкающие бока „Волги“, Ардабьев заметил на ее левом крыле свеженацарапанный вопросительный знак.

— Черт знает что!.. — вырвалось у Ардабьева. — Кто это мог сделать?

— Дети… — раздался около него сиплый голос. — Наши замечательные советские дети…

Ардабьев обернулся и увидел человека в женских тапочках с помпонами. Человек с помпонами провел по вопросительному знаку желтым обкуренным пальцем, проверяя качество работы…

— Гвоздем действовали, — определил он.

— Но почему именно вопросительный знак? — задохнулся от возмущения Ардабьев.

— А от восклицательного вам бы легче стало? — усмехнулся человек с помпонами. — Их кругом полно, а от них никому не легче.

— Что же теперь делать?.. — беспомощно опустил руки Ардабьев. — Мы завтра утром собираемся на месяц на юг, а катить через весь Советский Союз с вопросительным знаком — это, знаете, как-то… — И не смог подыскать слова.

Человек с помпонами разделил и даже подогрел ардабьевское волнение:

— Я бы сказал, и органы ГАИ могут заинтересоваться… И не без основания… Это ведь знак сомнения. А сомнения в чем?

— И ведь он не маленький, а сразу бросающийся в глаза… — занервничал Ардабьев.

— Да, немалый! — удрученно покачал головой человек с помпонами и заговорщицки наклонился к Ардабьеву: — Есть люди.

— Что есть? — не расслышал его Ардабьев.

— Не что, а кто. Есть, говорю, люди. Сделают. Чисто сделают. Вопрос будет ликвидирован в прямом и переносном смысле.

— А где эти люди? — недоверчиво спросил Ардабьев.

— Здесь, — тихо, чтобы не слышал никто, произнес человек с помпонами. Эти люди — я.

— Сколько? — невольно впадая в его конспиративную интонацию, спросил Ардабьев.

— По-соседски — четвертачок… Годится? — сострил человек с помпонами.

— Годится… — невесело вздохнул Ардабьев.

— Фирменная краска — ваша… Полировочная паста — ваша… Инструмент мой… — И человек с помпонами вынул из коробка с портретом Циолковского спичку с обгоревшей головкой. Затем с элегантностью фокусника он обмакнул спичку в банку с краской, услужливо поднесенную Ардабьевым, и ювелирно провел спичкой по вопросительному знаку.

— Пока вопрос подсыхает, я к вам с извинениями. Записочку я вам должен был передать, да не смог. Сначала вы были в отъезде, потом я. Направили меня, так сказать, на укрепление трудового фронта — в Переславль-Залесский. Так что записочка у меня, почитай, год провалялась. Девушка ее написала.

„А разве всего только год прошел?“ — подумал Ардабьев. Его отец умер только год назад. Почему же он не помнит похорон отца? Как будто они состоялись давным-давно, в другой жизни.

— Что за девушка? — рассеянно спросил Ардабьев.

— В кепке, — изучающе взглянул на него человек с помпонами. — В обыкновенной мужской кепке. В буклешке. Такую мой кореш Венька носит.

Но в глазах Ардабьева не промелькнуло ни малейшего проблеска интереса, и он даже не спросил, где записка. „Хитрит… — подумал человек с помпонами. — Нет, чтобы по-нашему, по-простому… Поматросил, наверно, а теперь — в кусты…“ И бодро спросил:

— Полирнем?

— Полирнем, — безнадежно согласился Ардабьев.

Человек с помпонами шлепнул на крыло „Волги“ щепотку полировочной пасты и, закряхтев, стал ее растирать тряпочкой. Покряхтев минут пять, отвел руку жестом художника, любующегося своим полотном.

Вопросительный знак исчез.

— С вас четвертачок, — со спокойным достоинством напомнил человек с помпонами.

— Но это всего-навсего пятнадцать минут работы… — ошарашенно сказал Ардабьев, вытягивая бумажник.

— Пятнадцать минут и целая жизнь, как говорил художник Микаэл Анджелли, — тактично поправил его человек с помпонами и, получив четвертной, радушно предложил: — В случае чего я всегда под рукой. Летом под этим грибком. А зимой в красном уголке.

И, сохраняя достоинство, пошел домой в соседний подъезд, потому что до священных одиннадцати часов утра было еще далеко.

Но до того, как нырнуть в подъезд, он вынул из спичечного коробка с портретом Циолковского гвоздь и, оглядевшись, в одно мгновение нацарапал новый вопросительный знак на крыле чьей-то сверкающей „Нивы“. Человеку с помпонами хотелось быть нужным человечеству.

Ардабьев еще раз вгляделся в крыло, но вопросительного знака не было, как будто человек с помпонами унес его под мышкой.

„Может быть, мне это все показалось? — подумал Ардабьев. — И этот вопросительный знак… И эта спичка с краской… И эти помпоны… А вот похороны отца были. Но я их не помню. Я знаю, что меня избили потом и сняли с меня джинсы… Но как это было, я тоже не помню…“

Ардабьев вошел в свою квартиру и, спотыкаясь о чемоданы, рванулся к задребезжавшему на журнальном столике телефону. Говорить было легче, чем думать.

— Да, это я, — сказал Ардабьев, и неожиданно кольнула мысль: „А вдруг это не я?“ Но Ардабьев задавил в себе эту мысль, забросал ее сбивчиво-деловитыми словами: — Да, да, я залил полный бак и беру две канистры… Копченой колбасы достал три палки… Как договорились, у мотеля на Варшавке в десять. — Опустив телефонную трубку, Ардабьев, стараясь быть целеустремленно-озабоченным, предупредил жену: — Мишечкины уже готовы…

— Мишечкины были готовы еще до того, как родились, — сказала жена, закуривая сигарету и садясь на диван, как будто она никуда не собиралась ехать. — Ты раньше так не любил Мишечкиных. А теперь тебя с ними водой не разольешь… С тобой что-то случилось, Ардабьев. — Жена протянула руку и погладила жесткие листья растения, торчащего из деревянного ящика. — С тобой что-то случилось, — медленно повторила она. — Я ссорилась с тобой из-за этого куста. Из-за твоей крысы Аллы. Но когда после больницы ты починил клетку, которую перегрызла крыса Алла, и посадил туда зеленого попугайчика, я растерялась…

— У нас никогда не было никакой крысы Аллы! Который раз говоришь мне о ней! Что ты придумываешь! Какая крыса! — задергался Ардабьев.

— Которая умерла, — испытующе взглянула на него жена.

— Крысы не умирают, а подыхают, — доставая ласты и маску со шкафа, сказал Ардабьев.

— Раньше ты говорил иначе, — сказала жена, продолжая поглаживать листья. — Меня раздражала эта крыса, этот куст, потому что ты возился с ними, не замечая меня. Но тебе они были для чего-то нужны. Для чего-то, о чем ты мне не говорил. Я тебя ревновала к этой крысе, к этому кусту. Но, вернувшись, ты даже не подошел к этому деревянному ящику. Если бы я не поливала куст, он давно бы засох. А сейчас на нем опять появились плоды… Для чего тебе были нужны эти плоды, Ардабьев?

— Я даже не знаю, как называется это растение… Ты, наверно, сама принесла его. У тебя что-то стряслось с памятью, — нахмурился Ардабьев, засовывая ласты и маску в чемодан.

— Нет, это с твоей памятью что-то стряслось… Я не приносила этого куста, Ардабьев. И ты его не приносил. Ты принес только деревянный ящик с землей. Куст сам взошел. Когда на нем появились первые листики, ты захлопал в ладоши, как мальчик… Почему? Вспомни. — Жена встала с дивана и положила ему руки на плечи, заглядывая в глаза.

— Ты устала, — поцеловал ее в щеку Ардабьев. — Мы приедем на юг, ляжем перед самым морем и целый день не будем ни о чем думать…

— Ты раньше не умел ни о чем не думать… Ты забыл свои мысли, прижалась к нему жена и тронула рукой короткий ежик волос, словно стараясь разбудить в Ардабьеве память. Желая причинить ему боль, чтобы заставить его вспомнить забытое, и мучаясь от собственной жестокости, она сказала: Под моей рукой твои шрамы… Тебя били кастетом и кирпичом по голове, чтобы снять с тебя джинсы. У тебя было двенадцать повреждений черепа. Ты очнулся в трусах на деревянном тротуаре и пополз к отцовскому дому. Ты дополз. Твой брат наложил тебе швы. Я прилетела к тебе в хайрюзовскую больницу. Сначала ты не узнавал никого. Потом узнал мать. Потом меня. Но когда я заплакала и попросила у тебя прощения за то, что я убила твоего ребенка, ты спросил: „Какого ребенка?“ Я была счастлива, что ты забыл это. Но ты забыл и многое другое. Ты забыл то, что было с тобой. Неужели эти подонки выбили из тебя память? Так было с Ландау после автомобильной катастрофы: он еще мыслил, но перестал быть гением. С ним произошла нелепая случайность. А у этих подонков была цель: джинсы. Как было бы страшно, если бы в пушкинские времена были джинсы и такие же подонки выбили из Пушкина память. За какие-то жалкие джинсы.

— Но я не Пушкин, — мрачно отшутился Ардабьев.

— Каждый — Пушкин, — не сдавалась она. — Но пушкинское из людей можно выбить. Не только кастетами, а воспитанием, лживыми словами, равнодушием. Уничтожить память о мыслях… Выбить из людей стихи, музыку, великие открытия. Но не все люди сдаются. Не сдавайся, Ардабьев! Вспомни…

— А что, помидоры в наушниках — разве не великое открытие? А баклажаны, созерцающие „Голубой огонек“? — невесело сказал Ардабьев и вдруг увидел перед собой длинные девичьи ресницы и пугающие мертвые глаза подростка, ткнувшего ему в живот револьвер-зажигалку. „Снимай джинса, животное!“

— Ардабьев, потрогай эти листья… Может быть, ты вспомнишь, что это такое… — умоляюще сказала жена, вцепившись в него и не пуская к чемоданам.

— Ну, трогаю… Пыль… — неохотно прикоснулся к растению Ардабьев и вдруг очутился в коровнике, увешанном фотографиями.

Деповская бригада беспаспортных мальчишек стояла под переходящим красным знаменем и лозунгом „Все для фронта!“.

„Еще поставят памятник русскому неизвестному фотографу!“ — закричал районный фотограф с коротким синеватым носиком.

— Неправда. Нет никакой пыли. Я протираю их каждое утро… Ардабьев, а разве ты не заметил, как вздрогнули листья, когда ты к ним подошел? напряженно глядя то на него, то на растение, спросила жена.

— Не заметил, — ответил Ардабьев, но он соврал.

Голос Ивана Веселых произнес:

— Когда я однажды поставила пластинку Бриттена „Реквием“, я вдруг увидела, что этот куст зашевелился, — продолжала жена. — Куст слушал. Он думал. Он как будто хоронил себя под этот реквием.

— Мои работы о музыкальности овощей довели тебя до мистики, мрачновато сказал Ардабьев. — Надо идти… Мишечкины уже выехали…

Он подошел к чемоданам, но путь ему преградил мальчик Витя. Витя ел мыло. Вдруг мальчик Витя исчез.

В незакрытую дверь вошел человек в женских тапочках с помпонами. Человек с помпонами, косясь на жену Ардабьева, мялся.

— Ну, что это за послание от таинственной незнакомки в кепке? попытался улыбнуться Ардабьев, как бы давая этим понять человеку с помпонами, что у него, Ардабьева, нет секретов от жены.

Человек с помпонами протянул Ардабьеву сложенный блокнотный листочек и, почему-то пятясь, удалился.

Ардабьев развернул листочек и показал жене.

— Какая-то чушь… Кто-то меня разыгрывает…

На листочке крупным детским почерком было написано: „Как ваша ардабиола?“

„Не каждый день отец умирает…“ — сказал капитан с пушечками на петлицах.

Ардабьев смял листочек и бросил на пол.

— Наверно, кто-то из моих студентов подшутил. Мститель за несданный экзамен. Ничего, тетя Зося уберет… Кстати, где она? Надо оставить ей ключи…

— А я здеся… — сказала тетя Зося, вырастая, как из-под земли. Надолго уезжаете? — У нее были расторопные глаза старушки, собирающей на берегу канала пустые бутылки в дерюжный мешок.

— На три недели, — ответила жена Ардабьева. — Прежде всего выбросьте мусор, потом вымойте пол. Словом, наведите порядок.

— Это мы понимаем… — обиженно сказала тетя Зося.

— Вот корм для попугая. Клетку надо убирать раз в два дня, — продолжала жена Ардабьева.

— А куда самого-то попугая в это время девать? — настороженно спросила тетя Зося.

— Он у нас дисциплинированный. Полетает по комнате, потом сам в клетку сядет, — успокоила ее жена Ардабьева. — А куст поливайте каждое утро…

— А что это за куст? — полюбопытствовала тетя Зося. — Ишь ты! И ягодки на ем есть…

Ни жена Ардабьева, ни сам Ардабьев не ответили ей, и тетя Зося поняла, что это не ее ума дело.

Пока жена Ардабьева закрывала свой чемодан, Ардабьев, понизив голос, сказал тете Зосе:

— Этот куст не поливайте…

— Это как же? — оторопела тетя Зося. — Он же засохнет…

— Ну и пусть засохнет… Надоел он мне! — торопился объяснить Ардабьев.

— А вот хозяйка… — заикнулась было тетя Зося.

— Хозяйка хозяйкой, а хозяин здесь я, — успел ей шепнуть Ардабьев, и тетя Зося вздохнула, поняв, что ее, без вины виноватую, вовлекают в нехорошую семейную историю.

Когда Ардабьев и его жена вошли с чемоданами в лифт, тетя Зося, оставшись одна в квартире, начала подметать веником пол, да и остановилась перед кустом в деревянном ящике.

— Поди разберись, — проворчала тетя Зося, — хозяйка говорит — поливай, хозяин — не поливай… Что за семьи пошли!

И вдруг тетя Зося застыла, обомлев от страха.

Куст потихоньку стал раскачиваться, поскрипывать.

Тетя Зося оглянулась: все окна и дверь были закрыты, и сквозняка быть не могло. Тетя Зося в ужасе поняла, что куст раскачивается не от ветра, а сам по себе. Тетя Зося прижалась к стене и перекрестилась бы, но обе руки были заняты: одна веником, другая совком.

„Мой отец покинул меня, — горестно думала ардабиола, слышавшая этот разговор. — Мой отец приказал этой женщине, чтобы она не давала мне воды. Мой отец хочет, чтобы я умерла. Мой отец даже не помнит, как меня зовут. Мой отец забыл, что я его дочь“.

Ардабиола, собрав все силы, раскачивалась все мощней и мощней. Выдернув свой главный корень из земли, ардабиола оперлась им о край деревянного ящика. Ардабиола напряглась, выдирая из земли другие — большие и малые корешки, но так, чтобы их не повредить.

Ардабиола неуклюже переползла через край ящика на пол и неуверенными шагами ребенка, который учится ходить, пошла к окну, оставляя за собой комки земли. Ардабиола вскарабкалась на журнальный столик, смахнув с него телефон, а затем влезла на подоконник. Прижавшись ветвями к стеклу, ардабиола увидела отца, садящегося в машину и покидающего свою дочь навсегда. Ардабиола, размахнувшись, ударилась всем телом об окно и, чувствуя острую боль от осколков, полетела вниз.

Ардабьев уже включил зажигание и тронулся, когда куст рухнул на капот, закрывая ветвями лобовое стекло.

Ардабьев затормозил. Сквозь стекло на него глядели трепещущие листья, зеленые плоды стучали по стеклу, словно хотели достучаться до него.

— Это ты сказал тете Зосе, чтобы она выбросила куст! — вскрикнула жена Ардабьева и заплакала от обиды за себя и за растение, имени которого она не знала.

Зеленые плоды уже не просто стучались, а отчаянно барабанили по стеклу, и ветви скреблись и скреблись, словно пытаясь заговорить.

Ардабьев молчал, вцепившись в руль.

И вдруг Ардабьев увидел, что по одной из веток, не прогибая ее, два крошечных железнодорожника несут крошечную красную крышку гроба. Головы рабочих были срезаны крышкой гроба, и нельзя было понять: плачут они под крышкой или нет.

Зеленые плоды барабанным боем провожали гроб.

„Придите в совесть!“ — крикнула пассажирам стюардесса с боксерским лицом.

А еще Ардабьев увидел сквозь ветви, прижавшиеся к стеклу, заднюю площадку трамвая и сквозь его окно лицо девушки в кепке, которое затем превратилось в лицо худенького пионера с тревожными спрашивающими глазами.

„Ты приедешь меня хоронить?“ — спросил голос матери.

— Мы никуда не поедем, — сказал Ардабьев жене. — Я все вспомнил. Это ардабиола.