По-над тюрьмой Владимирской запах весны и пороха. Падает в руки льдиночкой вальдшнепа белое перышко. Маленький да удаленький, из-за обмана зрения он, словно ангел, ударился грудью о стену тюремную. Нету сильней агитации, нету сильней нелегальщины, если на тюрьмы кидаются самоубийцами вальдшнепы. Хорканье в небе истошное… Что вы задумались, узники, в самоубийцах восторженных сами собою узнаны? Кровью земля обрызгана после полета вашего. Тяга к свободе убийственна, будто бы тяга вальдшнепов. Над молодой повиликою, мятою и сурепкою хлещет вас дробь, перелитая из тридцати сребреников. Но, улетев от охотника, что вы бросаетесь на стену? Сколько вас дробью ухлопано, сколько о стены разгваздано! И над весенними реками в мире, еще не оттаявшем, хорканье вальдшнепов реквием собственным крыльям отчаянным. Но, как письмо от подпольщика, переданное с воли, вальдшнепа белое перышко у Федосеева Коли. Жесткие руки империи взяли семнадцатилетнего, Коля, тебя не первого, Коля, тебя не последнего. В путь, никому не завидуя, снежные тракты утаптывай! Совести русской планидою стала планида этапная. Крылья о стены каменные бьются, не сдавшись на милость. Лучше крылатость в камере, чем на свободе бескрылость. Наши марксисты первые, в тюрьмы спокойно идущие, вальдшнепов белыми перьями письма писали в грядущее. Были они еще мальчики даже в мужской суровости. Были в одном догматики не предавали совести. Что же случилось, Коля, если в себя ты выстрелил, навзничь упав на корни всеукрывающих лиственниц? Губы ответить стараются, а на лице — ни кровиночки, и муравей взбирается к солнцу по алой тропиночке. Тюрьмы, этапы выдюжил с детской улыбкой Мышкина. Лишь одного не выдержал подлости единомышленника. Спишь с восковыми веками. Ты застрелился, сломался, первый марксист, оклеветанный, братом своим во Марксе. Лиственницы разлапые, что вы шумите невесело? Вальдшнепы, стены разламывая, станут еще буревестниками! Ну а пока что валится снег надо тобой, империя, словно разбившихся вальдшнепов тусклые, мертвые перья.